Въ мышиномъ царств.
Въ мышиномъ царств.
——
——
——
В мышином царстве, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1913
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Было темно, и въ темнот стояло сонное дыханіе, всхрапываніе, иногда бормотаніе дтское.
Въ противоположность неподвижности и покою тяжелаго сна всюду стояло неуловимое блое мельканіе. Порой, странно нарушая его беззвучность, носилось еле уловимое шушуканье, нжное и странное, не людское, и тоненькій, какъ стеклянный, сейчасъ же гаснущій пискъ. И опять блое мельканіе, суетливое, торопливо-озабоченное, смутное и таинственное въ предразсвтной мгл.
Когда робко опсвтллъ четвероугольникъ низкаго окна, заваленнаго снаружи снгомъ, проступилъ сводчатый позеленлый потолокъ, сбоку выпятилась огромная печь, заблла посуда на полкахъ, и стало видно, что всюду безчисленно снуютъ блыя мыши съ розовыми подвижными носиками, съ внимательно настороженными розово-просвчивающими ушками.
Они озабоченно мелькали по полу, взбирались на табуреты-скамьи, на столъ, становились столбиками, торопливо вытирали лапками мордочки или сбивались большимъ кишащимъ клубкомъ, перекатывались и разсыпались,— понять озабоченное, торопливо-блое мельканіе всюду. Была въ этомъ своя, полная особенной значительности, нервно-торопливая безшумная жизнь, которую точно спшили закончить до людской.
Подъ окномъ стна влажная, бархатисто-зеленая, точно дорогой коверъ одваетъ. А возл — огромная двуспальная скрипучая въ клопиныхъ пятнахъ кровать. И стоитъ богатырскій храпъ.
Подъ пестрымъ изъ кусочковъ одяломъ кухарка,— лицо клейкое, и два подбородка. Рядомъ на подушк голова пожарнаго,— на гвоздик блеститъ каска.
Это сегодня пожарнаго голова, а то либо сосдскаго дворника, либо городового, либо изъ мясной приказчика,— ужь чья-нибудь голова въ пуху да похрапываетъ рядомъ на ситцевой въ разводахъ подушк.
Въ глубин въ трехъ мстахъ вмсто дверей темнютъ рваныя грязныя занавски, и изъ-за нихъ тяжелый удушливый храпъ, а въ одномъ мст дтское сонное дыханіе.
Одна занавска дрогнула, отодвинулась, на минуту открывъ чернющее каменное углубленіе, смутно проступившую кровать и живой красный глазокъ лампадки. Вышелъ человкъ въ длиннополомъ кафтан съ доброй сдющей бородой. На ротъ густо наросли корявые деревенскіе усы, а волосы гладко примазаны деревяннымъ масломъ.
Въ добрыхъ, чуть прищуренныхъ глазахъ стояло: ‘ничего… все по ладному’…
Провелъ шершавой ладонью, точно ночные сны снимая съ лица, и, вытянувъ шею, сталъ глядть въ темный уголъ, шепча и крпко прижимая сложенные мозолистые пальцы ко лбу, къ животу и плечамъ. Сталъ на колни, долго смотрлъ въ уголъ, все шепча, и, нагнувшись и упираясь по стариковски руками, такъ что сверху выступили допатки, прижался къ каменному холодному полу. Мыши сзади любопытно становились столбиками, глядя на отвороченныя громадныя подошвы его сапогъ, или, играя, прыгали другъ черезъ дружку, или катались, свившись въ живой клубокъ. А, когда онъ сталъ подыматься, что есть духу понеслись, вытянувъ хвосты, въ дальній уголъ и, блеснувъ близной въ полумгл, исчезли.
Человкъ съ доброй бородой поднялся, покрестился еще и ушелъ, надвая шапку и скрипнувъ дверью.
Опять тихо и неподвижно, только сонное дыханіе, мыши снова повыбрались, торопливо обнюхивая.
Совсмъ посвтлло, по угламъ ясно обвисла траурная бахрома паутины. У пожарнаго подушкой подмяло подъ щеку усъ, и лицо отъ этого стало кургузое.
За другой занавской, такой же рваной и грязной, проснулось слабое чириканье. Кто-то сторожко и робко шуршалъ и возился, и опять чириканье и тоненькій, тоненькій голосокъ, а, можетъ быть, это только прозвенли упавшія капли.
Мыши, бля, взапуски носились по полу.
Подошла снаружи къ окну кошка и, прислонившись усами къ стеклу, долго и неподвижно глядла на пожарнаго, поднявъ изъ талаго снга лапку и поводя кончикомъ хвоста. Потомъ, показавъ между усами красный ротъ и блые зубы, жалобно промяукала и, отряхнувъ мокрую лапку, ушла.
Снова робкое чириканье: пи-пи-пи… теннньи… дзя-дзя… дзя… дзя!..
Потомъ шепелявящій голосокъ:
— Ой, не щипайся!.. а то укусю…
— Папап сказу…
— Цыть!..
— Дзяка!..
— На дво-олъ…
Изъ-подъ занавски вылзаетъ въ одной распашонк двухлтній мальчонокъ. Перегнувшись назадъ отъ большого, выставившагося, съ вылзшимъ пупкомъ, живота, съ трудомъ держа голомозую стариковскую съ отвислымъ блднымъ затылкомъ голову, онъ заковылялъ на кривыхъ ножкахъ, не управляя движеніемъ, точно полъ былъ покатый и онъ неудержимо катился въ одномъ направленіи, трясясь, какъ желе.
Доковылялъ до печки, толкнулся и, также трясясь, заковылялъ въ уголъ. Доковылялъ до угла, толкнулся, громко шлепнулъ пухлымъ задомъ о холодныя плиты и сталъ неловко мотать рученками, ловя мышенятъ, прыгавшихъ черезъ голыя стынущія ножонки.
— Пи-пи-пи-пи!..
И, подумавъ, добавилъ:
— Дзяка!
За нимъ изъ-за занавски вышла двочка съ синими жилками на зеленовато-прозрачномъ личик, съ широко открытыми спрашивающими глазками подъ безбровымъ лбомъ.
Она поджимала покраснвшія отъ каменнаго холода ножки, то одну, то другую. Вдругъ присла и стала ловить мелькавшихъ мимо мышей, заливаясь, точно тоненькій фольговый колокольчикъ, да вспомнила, перебжала, мелькая ножонками и стала у кровати на одну ножку, поджавъ другую.
Долго стояла и смотрла на храпвшаго пожарнаго, не спуская глазъ съ полуоткрытыхъ обсохшихъ губъ, за которыми блли зубы: на подушку набжала тягучая слюна. Потрогала пальчикомъ рыжій завернувшійся подъ щеку усъ и испуганно отдернула, когда пожарный громко всхрапнулъ.
Поднялась на цыпочки, пожимая пальчиками на холодномъ полу, и подергала за рубашку:
— Дядя Сяватй, вставай, а то невсту пъяспись… а то саёки воёта обдяи…
Пожарный открываетъ красные, какъ мясо, глаза, не понимая, гд онъ и что съ нимъ. Потомъ сразу спускаетъ мозолистыя съ изуродованными пальцами мохнатыя ноги и начинаетъ быстро натягивать штаны, сапоги.
— Ахъ, дять те мухи съ комарями — опять проспалъ. Ты чего же раньше не разбудила? А эта храпитъ, ажъ стны трясутся. Гора іерихонская!
Онъ торопливо надваетъ форменную тужурку, туго подпоясывается кушакомъ, на голову — сіяющую каску, и застегиваетъ подъ подбородкомъ, отчего становится совсмъ другой, большой и страшный.
Двочка съ заплетенной косичкой все стоитъ на холодномъ полу по гусиному на одной ножк и не сводитъ глазъ:
— Дядя Сяватй, у тея голева, какъ самовай.
Тотъ, какъ матерый гусь, охорашивается и оправляетъ мускулистую фигуру, тщательно расправивъ измятый усъ.
— Какой самоваръ, а то и самовару далеко.
И, еще разъ оправившись и выправивъ изъ тугого воротника подбритую красную набгающую шею, уходитъ. Двочка долго смотритъ, не мигая свтлыми, широко открытыми, точно испуганными глазами на дверь, поджимая ножонку. Потомъ, глянувъ на бгающихъ мышей, торопливо присдаетъ на корточки и начинаетъ ловить блыхъ мышенятъ, которыя проворно, какъ масляныя, проскальзываютъ, между пальцевъ. Въ полуподвал посвтлло отъ тоненькаго дтскаго смха.
Показывается заспанный вихрастый мальчишка, съ курносымъ лицомъ, руки засунуты въ штаны и въ карманахъ играетъ пальцами. Слдомъ торопливо выползаетъ изъ-подъ занавски совсмъ маленькій въ завязанной на спин узломъ рубашонк и бойко подвигается, торопливо пересаживая по полу покраснвшій голенькій задъ, восторженно повиливая.
Мальчишка хмуро стоитъ, смотритъ, не видя, думаетъ о своемъ. Потомъ, глянувъ на ребятишекъ, какъ кобчикъ, съ лисьимъ проворствомъ, нагнувшись, шлепаетъ одного, другого и съ такой же скоростью и такъ же ловко потаскалъ за косичку двчонку:
— Не трожьте мышей, не трожьте мышей, мокрохвостые!..
Дружно, точно сговорившись, вс трое заревли на разные, но вс на тоненькіе голоса.
Мальчишка хмуро стоитъ и смотритъ, запустивъ руки въ карманы и шевеля пальцами.
Кухарка шевельнулась, заскрипвъ кроватью, и сла, занявъ много мста.
— И когда васъ угомонъ возьметъ, пострлы, ни дня, ни ночью, ни покою, ни отдыху. Ги-ги, да гу-гу… Да эти мыши проклятыя, чтобъ он передохли. Барыня и то ужь говоритъ: Марфа, что у васъ судакъ по-польски мышами воняетъ? Да какъ же не канителиться, когда ни свтъ, ни заря содомъ подымутъ, ни проходу, ни прозду…
Изъ-за той же занавски проворно выскочилъ небольшой мужичокъ съ ярославской ухваткой и, туго покраснвъ, закричалъ фистулой:
— Мыши понадобились!.. а чмъ они препятствуютъ, мыши? Божья скотинка… Живутъ съ нихъ люди, чего вамъ надо?.. А то наберетъ меделяновъ цльный полкъ, ажныкъ кровать разваливается…
— Во какъ!— загремла кухарка и встала съ кровати,— ты что тутъ за антересанъ!.. я за тобой считаю, съ кмъ ты задъ трепешь? Вотъ возьму да выкину на улицу совсмъ съ мышами да съ щенятами твоими…
— Накось, выкуси!.. не доросла… господамъ плачу, не теб…
И, чувствуя необходимость ослабить напряженіе, проговорилъ заботливо:
— Базаръ вонъ отошелъ… до свиныхъ полденъ проклаждаетесь…
Марфа, все также понося злымъ голосомъ, взяла корзину, накинула платокъ и ушла, хлопнувъ дверью.
— А ты чего, стервецъ, дтей бьешь!..— зашиплъ мужиченко на невозмутимо стоявшаго съ руками въ карманахъ мальчика. Ребятишки продолжали визжать.
— Кто ихъ бьетъ!.. мышей давютъ…— проговорилъ онъ нагло.
Отецъ поймалъ его за волосы и замоталъ голову изъ стороны въ сторону. Тотъ, не вынимая рукъ изъ кармановъ, нагнулъ голову, какъ баранъ, и такъ ловко завертлъ ею, что выдернулъ волосы, отошелъ къ печк и сталъ обувать рваные сапоги.
— Опять побью, ежели будутъ хватать,— вызывающе пробубнилъ онъ.
А въ полуподвал уже носились шлепки: шлепъ… шлепъ… шлепъ! Мужиченко звонко шлепалъ малышей.
— Цыцъ!.. чтобъ духу вашего не слыхать!.. цыцъ!..
Двочка съ косичкой и голоногій мальчикъ съ выпятившимся пупкомъ замолчали и стояли передъ отцомъ, только губенки судорожно и жалобно трепетали, да глаза были полны горькихъ слезъ.
За то маленькій, сидя въ луж на холодныхъ плитахъ и запрокинувъ голову, оралъ во весь круглый, слюнявый, беззубый ротъ: ‘нате молъ, вотъ ору, и все!’
— Возьми Ванятку, выдра голенастая!— закричалъ мужикъ, топая ногами и мотая кулакомъ,— на мсто!!…
Двочка схватила маленькаго подъ животъ и, отогнувшись назадъ отъ тяжести, съ трудомъ понесла его, волоча ножонки, которыя оставляли по полу мокрый слдъ. А малышъ съ большимъ пупкомъ самъ заковылялъ, все ускоряя шажки, какъ подъ гору.
Отецъ поднялъ и прихватилъ рваную занавску. Въ темномъ каменномъ безъ окна углубленіи стояла широкая кровать, заваленная тряпьемъ, и несло прокисшими пеленками и давленными клопами.
Двочка, часто дыша открытымъ пересохшимъ ртомъ, донесла маленькаго до кровати и, напрягшись, послднимъ усиліемъ взвалила на край, да не одолла, и онъ повисъ на краю, а она уперлась въ него колномъ, чтобъ не упалъ. Маленькій, выпучивъ глазенки, молчалъ, дожидался, такъ какъ зналъ, что это не наказаніе и не игра, а дло. И, когда отдохнула, онъ надулъ животикъ, чтобъ легче перекатиться, она его перекатила, подсадила другого, влзла сама и они весело стали ползать, барахтаться, и играть по кровати, поминутно ссорясь, смясь, визжа и прыгая. Но головенки ихъ постоянно были повернуты туда, гд было свтло, просторно и бгали веселыя мыши.
Изъ-за другихъ занавсокъ вышли дв бабы. Одна коротенькая толстенькая, носъ пуговочкой и набгающія вокругъ рта, сорокалтнія морщины, но глаза были чудесные и лучились непотухающей добротой и лаской, въ которыхъ своя особая затаенная радость, и были они голубые.
Другая — костлявая, высокая, съ впалой грудью, съ запалыми потускнлыми глазами, какъ у измученной, непоеной, ждущей отдыха лошади.
— Мирону Василичу почтеніе. Забезпокоились ноньче рано.
— Вишь, мыши ей помшали… Да я те за мыши голову проломлю!.. ей Богу, вотъ проломлю, и никакихъ.
— Чего тамъ, всякаго рукомесло кормитъ.
— Слышь, Груня, будешь стирать, прихвати пеленки. Я тогда нито… не обижу.
— Нукъ что-жь, ладно, постираю,— проговорила Груня, и морщинки вокругъ глазъ ласково залучились.
— Васька!— злобно загремлъ Миронъ,— заснулъ? Возьми Машку, Хрипуна да Пищуху. Итить надо, запозднились.
— У Пищухи пахалки распухли.
— О?!
Миронъ тревожно запустилъ руку въ ящикъ, гд огромнымъ, теплымъ, живымъ клубкомъ кишли мыши, лаская пальцы нжной, какъ бархатъ, шерсткой, вс он были блы, какъ снгъ. Повозился, вытащилъ мышку, торопливо осмотрлъ, ощупалъ:
— Врно, пахалки.
Онъ придержалъ ее и, слегка нажимая, нсколько разъ поводилъ согнутымъ пальцемъ подъ горломъ,
— На, отсади въ больницу.
Васька взялъ и посадилъ въ отдльный ршетчатый ящикъ, гд сидло нсколько печальныхъ мышей.
— Возьми изъ голодаевки.
Васька досталъ изъ третьяго ящика съ пятокъ мышей, посадилъ въ свою клтку и въ отцову. Мыши безпокойно бгали, торопливо нюхая воздухъ: ихъ не кормили,— на голодные зубы он живе и послушне.
Въ хозяйств у Мирона было штукъ восемьдесятъ мышей. Каждую онъ зналъ, каждую называлъ по имени, у каждой помнилъ отмтину, всю родословную, съ каждой умлъ поговорить по-своему, были любимчики и такія, которыхъ онъ терпть не могъ. Онъ зналъ ихъ характеры, привычки и ухватки, болзни и нравъ, и его также ли заботы и тревоги по мышиному хозяйству, какъ его отца и дда заботило деревенское хозяйство.
Деревни онъ не зналъ и съ шестнадцати лтъ сдлался мышинымъ фабрикантомъ. Мышей выучивали самымъ разнообразнымъ штукамъ: он бгали на заднихъ лапкахъ, держали передней лапкой хвостикъ, какъ шлейфъ, парами танцовали, сказались сразу по десять штукъ клубкомъ, и онъ каталъ, бросалъ и ловилъ этотъ живой клубокъ. Чтобъ выучить, держалъ мышей въ голод, но умючи, не давая пить, цлыми часами лежа животомъ на холодныхъ плитахъ, училъ, кололъ горячей иголкой, давилъ ногтями за хвосты, и он становились послушны каждому его движенію.
Когда жена померла, все хозяйство легло на Аньку съ блой косичкой. И теперь, уходя, онъ крикнулъ:
— Слышь, Анька, дтей заразъ покорми. Хлбъ на гвозд въ сумк, а въ углу бутылочка съ молокомъ.
— Слисю,— проговорила маленькая женщина.
Фабрикантъ съ Васькой ушли, а Груня и Глаша принялись за работу, одна за стирку, другая зажгла керосинку и стала варить.
— Твой спитъ, чай?— спросила Груня, точно освщая все радостью ласки и доброты.
— Спи-итъ. Когда встанетъ. Дай, Господи, къ четыремъ. Ноньче до того захлинался, до того захлинался, всю ночь не спала.
— Чего такое у него?
— Вишь, доктора говорятъ, жиромъ залился весь, всю утробу жиромъ залило, и сердце и глотку, не продышетъ. Доктора въ одну душу говорятъ, чтобъ меньше лъ, да больше ходилъ, да чтобъ нагинался, гимнастику, а куды тамъ! Жретъ не въ проворотъ, только и знаетъ, что жретъ за десятерыхъ, да пива, какъ въ бочку, въ себя льетъ, а ему нюхать нельзя, потому отъ пива весь обростетъ жиромъ, даже глаза заростутъ, докторъ сказываетъ, двадцать пять пудовъ будетъ всить, земля перестанетъ держать. Да къ нему и на коз не подъдешь, разв послушается. Одно — заливаетъ глотку да жретъ. А ноньче ночью то храпитъ а то замолчитъ. Господи, думаю, что-жь это!.. Чирну спичкой, лежитъ онъ гора горой, лицо съ подушку, и глазъ одинъ смотритъ,— самъ спитъ, а глазъ смотритъ… Страшно, милая.
Она заплакала, утираясь фартукомъ.
— Что-жь, не соглашается?…
— И-и, приступу нту. Родн, а какая она тамъ родня: на десятой вод кисель, да на поминовеніе, да на школу, вотъ теб и весь сказъ.
— А твоего труда нипочемъ?
— Да ужь гд тамъ! шестнадцать годовъ спину не разгинала, за нимъ смотрвши.
И полились бабьи жалобы. Глаша жила со швейцаромъ, толстымъ, жирнымъ, задыхающимся отъ ожирнія, и на книжк у него, было полторы тысячи. Приходилъ онъ со службы въ четыре утра и день спалъ.
Нанималъ темный тупичекъ за три рубля въ мсяцъ, выколачивая изъ каждаго гроша, изъ каждой копйки, и держалъ еще жильпа, благообразнаго мужичка съ доброй четыреугольной бородой, торговавшаго свчами въ часовн.
Груня жила съ Алексемъ Иванычемъ, печникомъ, въ третьемъ тупичк. Она была старше, содержала его поденной работой, а онъ билъ ее и рдко выходилъ изъ дому.
— Эй, Груня!— послышалось изъ тупичка, и закашлялся, Алексй Иванычъ много курилъ,
— Батюшки, проснулся… Заразъ, заразъ!.. водки-то мало…— зашептала она и торопливо закачалась на об стороны,— ноги у нея были разбиты отъ сырости.
Мирона и Ваську съ мышами ослпилъ во двор блескъ тающаго снга, звенла веселая капель, и безъ удержу, какъ оглашенные, метались и щебетали воробьи.
На крышахъ уже не было снгу, а по краямъ, нагнувшись и глядя внизъ, свисали длинныя сосульки, играя на солнц сборчатымъ морщинистымъ льдомъ, съ нихъ торопливо капало, и иногда стекляно ломались и падали, мелко разсыпаясь. А надъ крышами играло голубое весеннее не по городскому небо.
Дворъ былъ просторный. Разбросанно стояло четыре большихъ старыхъ дома, набитыхъ квартирантами, пятый барскій съ блыми колоннами особнякъ выходилъ палисадникомъ на улицу.
На заднемъ двор тянулись конюшни и сараи извозопромышленника, вкусно пахло навозомъ, и запряженная въ полк лошадь жевала у стны сно, оглядываясь черезъ дугу.
Посредин двора чернло невдомо какъ уцлвшее старое, корявое дерево, подъ нимъ, разговаривая, рылись куры и сидла кошка.
Миронъ надулся, покраснлъ и, что есть духу, какъ пятнадцатилтній, погнался. Кошка поставила хвостъ трубой и поскакала, прыгая черезъ мокрыя мста. Миронъ пустилъ кирпичемъ и разбилъ окно.
— Ты что хулиганишь?— закричалъ дворникъ,— по участку соскучился?
Миронъ еще больше надулся и покраснлъ.
— Потому — тварь: птицъ жретъ.
— Мышатникъ!…
— Мышиный фабрикантъ!.. мышиный фабрикантъ!..— кричали ребятишки, бгая босикомъ по талому снгу.
Только на улиц Миронъ радостно вздохнулъ и оттухъ,— тутъ онъ былъ у себя дома.
По расчищеннымъ и подметеннымъ уже панелямъ торопливо спшила въ об стороны безконечная толпа.
‘И откуда они только берутся’,— думалъ Миронъ, привычнымъ, наметаннымъ глазомъ ловя и различая въ толп кліентовъ.
На минутку остановился и глянулъ по убгавшей далеко внизъ улиц. Внизу она терялась въ задернутой голубоватымъ утреннимъ туманомъ площади, на противоположной сторон выбгала и ползла вверхъ, слабо бля еще не сошедшимъ снгомъ и черня зимними деревьями. Сіяя, блестлъ далекій куполъ.
Подвывая легко и играючи, взбжалъ трамвай, полный виднвшихся сквозь стекла людей, на минутку остановился, выбросилъ двухъ и покатился дальше, уменьшаясь и съ удаляющимся воемъ роняя синія искры.
— Ступай кверху,— сказалъ Миронъ Васьк.
— Чего я тамъ не видалъ!.. я на площадь пойду.
— Теб говорятъ, мозгля!..
Но Васька стоялъ, курносый и наглый, глядя на отца маленькими злыми щелочками. Мирона подмывало дать ему хорошаго раза по ше, сбить шапку и вкусно потаскать за волосы, да публика шла кругомъ, отправятъ въ участокъ, день пропалъ.
— Ахъ ты!.. скучился?.. требуху выпущу…— и Миронъ густо покраснлъ.
Васька угрюмо подался:
— Н-ну?!..
Миронъ почувствовалъ, не ударитъ, не только потому не ударитъ, что публика и въ участокъ, а еще потому, что выросла для обоихъ незамтно какая-то черта и Миронъ чувствовалъ, ее нельзя переступать.
Онъ давно видлъ, что у Васьки начинается своя жизнь свои интересы, начинается свое, и это приводило его въ ражъ. Васькино назначеніе было помогать отцу въ мышиномъ хозяйств, помогать поднять остальныхъ дтей и онъ жестоко исправлялъ всякое Васькино уклоненіе.
Но время безпощадно: Миронъ старлся, Васька крпъ, и теперь они стояли другъ передъ другомъ, почти какъ равные, и Миронъ какъ будто первый разъ увидлъ Ваську. Что было недопустимо, Васька и съ мышами плутовалъ.
Всю мышиную науку онъ превосходно усвоилъ, но, когда издыхала мышь, и отецъ приказывалъ выкинуть, онъ ее пряталъ, замораживалъ, а въ подходящій моментъ доставалъ, оттаивалъ, чистилъ щеточкой шерстку, чтобъ свже, и подбрасывалъ въ ящикъ, а живую мышь взамнъ продавалъ въ свою пользу. Удивлялся Миронъ, почему такъ правильно и періодически стали дохнуть мыши.
А, когда потеплло, Васька тайно завелъ свой мышиный заводъ въ углу конюшни и торговалъ больше своими мышами.
И теперь они стояли другъ передъ другомъ, не ршаясь переступить черту, которая и связывала, и раздляла ихъ.
— Ну?— сказалъ Миронъ.
— Не пойду…— сказалъ Васька, но… повернулся и пошелъ наверхъ, — торговля тамъ была хуже, чмъ на площади.
Миронъ весело зашагалъ внизъ. Спустился на кварталъ оглядлся на углу, нтъ ли городового, досталъ изъ клтки мышь и, вытянувъ руку, подержалъ ее на открытой ладони Мышка, бля, торопливо понюхала розовымъ носикомъ ладонь, потомъ воздухъ, пробжала по рук, по плечу, кругомъ шеи, вспрыгнула на шапку, на минутку постояла блымъ столбикомъ, осматриваясь, опять сбжала и, усвшись на ладони поудобне на заднихъ лапкахъ, передними стала умываться.
Публика останавливалась и смотрла.
— Ученая.
— Какъ человкъ руками.
— Это ненашенская, заграничная.
Миронъ, держа все также вытянутую руку, увренной скороговоркой артиста бойко выговаривалъ, не обращая вниманія на стоявшую публику:
— Индйская денная мышь въ гимназіи образовалась, въ унирстет воспиталась, ни исть, ни пьеть, объ одномъ лишь тужитъ, какъ мужъ жену утюжитъ, судьбу предскажетъ, тужить-горевать закажетъ… двушк жениха волосатаго, пьянаго, рогатаго… гимназисты наши запросили березовой каши… всмъ разскажетъ, никого не обвяжетъ, кто не хочетъ, проходи, а кто слухаетъ, подходи, пятачокъ выкладай, судьбу выгребай… Пожалте, господа почтенные, къ ученой мыши… Невидимое чудо двадцатаго вка…
Публика задерживалась около Мирона, какъ вода вокругъ камня.
Одни, постоявъ, уходятъ, другіе подходятъ, и, вытянувъ шеи и глядя на блыхъ мышей, слушаютъ.
Приказчики, прислуга, двочки изъ модныхъ мастерскихъ съ большими мшающими коробками, полотеры съ желтыми лицами и съ желтыми щетками. Стоятъ, смотрятъ на маленькій ящичекъ, въ которомъ плотно уложены конвертики съ судьбой. Смотрятъ внимательно,— у каждаго за равнодушно замкнутымъ лицомъ — горе, заботы, изломанная жизнь. И, быть можетъ, въ этомъ конвертик неожиданно ломается судьба, ждетъ радость.
Останавливались и чистые господа.
Маленькій гимназистикъ съ нжными дтскими щеками стоитъ, сутулясь подъ ранцемъ на спин, и все вздергиваетъ его на плечи. Онъ долго стоитъ и вдругъ говоритъ, самъ испугавшись своихъ словъ:
— Дайте мн.
— Чего?
— Мышку… нтъ, судьбу.
— Пожалуйте пятачокъ.
Миронъ взялъ мышь и, держа за хвостикъ, пустилъ по конвертикамъ въ ящичк. Вс съ напряженіемъ слдили, какъ мышь мордочкой и лапками суетливо перебирала конвертики. Миронъ, незамтно придавилъ ногтемъ кончикъ хвоста, и мышь испуганно выхватила зубами первый попавшійся конвертъ. Миронъ подалъ гимназистику.
Тотъ осанисто сдлалъ себ двойной подбородокъ, распечаталъ и на маленькой срой бумажк прочелъ: ‘злые враги ваши будутъ посрамлены и скоро вы сочетаетесь законнымъ бракомъ съ любимой женщиной’.
Кругомъ засмялись, а гимназистъ, красня и конфузясь, бросилъ бумажку, которую сейчасъ же бережно подобрали.
— Фу, глупости какія! И вовсе мышь не можетъ узнавать судьбу,— и пошелъ въ гимназію, поддергивая и поправляя плечами ранецъ.
— А ну-кась дай-кась я,— проговорилъ съ добродушнымъ краснымъ лицомъ и какъ иголками истыканнымъ носомъ кучеръ съ полумшкомъ овса черезъ руку. Не переставая добродушно улыбаться и поднявъ выжидательно и немного какъ будто сконфуженно брови, онъ долго рылся въ плисовыхъ штанахъ и досталъ пятакъ.
Опять Миронъ пустилъ по конвертамъ блую мышь, держа за хвостикъ.
— Ну, ну, ты по всмъ пущай… нехай по всмъ конвертамъ побгаетъ… пущай хорошенько разнюхаетъ мою судьбу…
— На, на, мн не жалко. Вишь, какъ вынюхиваетъ. Тутъ ужь, братъ, безъ обману.
Мышь вытащила конвертикъ. Кучеръ осторожно взялъ черными толстыми пальцами и сталъ вертть, все также поднявъ брови и улыбаясь.
— Распечатывай, ты чего,— говорили кругомъ съ нетерпніемъ.
Кучеръ неловко разорвалъ и долго вертлъ бумажку.
— Ну?
— Кто же ее знаетъ, неграмотный я.
— Дай-кась прочту.
Мальчишка изъ мясной, не ворочая головой, на которой лежала баранья нога, прочелъ, скосивъ глаза, по складамъ:
— ‘Вра-ги ва-ши по-гиб-нутъ. Васъ о-жи-да-етъ бо-гатство и сла-ва’.
Кучеръ, не справляясь съ разъзжавшейся до ушей улыбкой и все также держа поднятыми вверхъ брови, торопливо взялъ бумажку и радостно покрутилъ головой:
— А?!… шь-те съ хрномъ!… до чего врно!… Нтъ, ты скажи… какъ въ аптек… мать твоя кочерыжка!…
И онъ засмялся заразительнымъ дтскимъ смхомъ. И, все также улыбаясь и оглядываясь на всхъ, точно приглашая порадоваться своей радости, говорилъ тмъ, кто подходилъ:
— До чего заразъ мышь врно предсказала. Ну до чего врно… диковина!… тварь, а судьбу чуетъ! И, сколько ни подходило людей, онъ не уставалъ разсказывать про мышь и про судьбу.
Цлый день ходилъ Миронъ по улицамъ, по площади и по трактирамъ, ходилъ съ сознаніемъ не забавы, которую онъ предлагалъ людямъ, а серьезнаго важнаго дла. Ибо зналъ, что у каждаго, какъ и у него, за плечами горе, забота и измученность, и хотя зналъ весь механизмъ предсказаній, страннымъ оборотомъ мысли эти предсказанія и въ его глазахъ принимали особую жизненную важность, правду и свое значеніе.
Торговля шла хорошо: штукъ десять конвертовъ продалъ, да двухъ мышей по тридцать копеекъ.
Закусилъ и выпилъ въ трактир и съ веселыми глазами, когда уже цпочкой зажглись огни вдоль улицъ, шелъ домой съ баранками и конфектами для дтей.
Марфа дорожила, любила своихъ господъ — были они хорошаго роду, и блюла ихъ интересы не за страхъ, а за совсть.
А Антонъ Спиридонычъ пренебрежительно отзывался:
— Шелудивые господа… Знаю, ихній папаша гремлъ въ свое время на всю губернію. Бывало, столъ не накрывался меньше, какъ на двадцать пять, тридцать персонъ, а на имянины ихнія и жены со всего узду съзжались, и на триста кувертовъ не хватало. А лошади! на пять губерній кругомъ гремли,— огнедышающіе львы, и больше ничего. Было. А теперь я передъ ними фонъ-баронъ. А у нихъ кром собакъ ничего не осталось.
Дйствительно, отъ всего прошлаго остался лишь великолпный прононсъ, да удивительная порода какихъ-то необыкновенно маленькихъ болонокъ. Братъ и сестра съ громкой когда-то дворянской фамиліей жили очень дружно, и обоимъ было за пятьдесятъ. Сестра — старая два, братъ — бездтный вдовецъ. Она отдавала комнаты жильцамъ, возилась съ болонками и длала гимнастику по Мюллеру, чтобъ сохранить бюстъ, онъ заботился о своемъ здоровь, да выбиралъ, простаивая часами передъ витринами магазиновъ, мебель и бездлушки, которыя собирался купить, когда разбогатетъ. Такъ уходили дни, уходили годы.
Такъ какъ каждая копейка была на счету, то сдавались и тупички въ кухн, только барыня строго-на-строго требовала отъ Марфы, чтобъ платили неослабно въ срокъ и чтобъ народъ былъ скромный, непьющій, богобоязненный и чистоплотный. Но на кухню сама никогда не спускалась и все, что тамъ ни длалось, было такъ же далеко, какъ въ Кита. Къ Марф же относилась ласково и цнила ея преданность.
Жизнь на кухн шла, какъ заведенная машина.
Цлый день несло жаромъ и запахомъ поджаренаго масла отъ непотухающей плиты, около которой сердито распоряжалась съ раскраснвшимся потнымъ лицомъ Марфа.
Сверху то и дло сбгала горничная за блюдами, то къ завтраку, то къ обду, то къ ужину, и плита переставала работать только часовъ въ двнадцать ночи. Для Марфы не было ни праздниковъ, ни свободныхъ дней. Оттого она была зла, всхъ ругала. Особенно была зла на дтей и въ мышей. Мыши были погань, а дти все торчали у плиты и молча смотрли большими ожидающими глазами.
— У-у, несытыя!.. ну, чего выстроились, какъ частоколъ… Ступайте въ свою нору.
И сердито сунетъ въ ротъ одному пирожокъ, другому мясца, третьему ложку рису развареннаго и дастъ шлепка. У дтишекъ весело загорятся глазенки, и, торопливо прожевывая, побгутъ въ свою темную нору на вонючую кровать.
А за занавской печникъ, Алексй Иванычъ, уже бубнитъ пьянымъ голосомъ:
— На одну ногу, слышь, на одной ног… теб говорятъ… Нну!.. какъ раки ходятъ?.. нну!.. лзь подъ кровать, живо те говорятъ, задомъ напередъ… нну!…
Слышны глухіе удары.
— Вылазь… Перекатись черезъ себ… кланяйся въ землю.., теб говорятъ… ну, такъ. Разъ, два, три… девять, десять, одиннадцать… двадцать одинъ, двадцать два… Считай сама, а то замучился.
Слышенъ слабый притихающій, когда она кланяется, голосъ Груни:
— ..Тридцать пять… тридцать шесть… тридцать семь…
— Будя, замолчи, теб говорятъ, спать не даешь. Стань мордой въ уголъ, стой, покеда буду спать. Да на одной ног стой… Теб говорятъ!..
Черезъ нкоторое время слышно, храпитъ Алексй Иванычъ, но никто не выходитъ изъ-за занавски, Груня боится ослушаться и стоитъ въ темнот на одной ног лицомъ въ сырой уголъ. Стоитъ часами.
Изъ своего тупика выходитъ Глаша.
— Опять?
— Да, опять окаянный измывается — ни сроку, ни отдыху не даетъ. Ну, доведись до меня, я бъ его выучила, я бъ ему показала мсто! Я бъ изъ него узелокъ завязала!
Глядя на Марфу, Глаша думаетъ, что та справилась бы не съ однимъ Алексемъ Иванычемъ.
— И чего она отъ него не уйдетъ?
— Ну, вотъ любить пса.
Груню вс жалютъ и вс ею пользуются: на всхъ она стираетъ, бгаетъ на посылкахъ, исполняетъ мелкія работы. Она безъ устали тянется въ работ по сырымъ прачешнымъ. Но и работать Алексй Иванычъ не всегда пускаетъ, требуя въ то же время, чтобъ была да и водка. И всегда она въ синякахъ, съ подбитыми глазами. Но подбитые глаза лучатся ласковостью и добротой.
Была когда-то Груня замужемъ за сапожникомъ. Прожили они три года, сапожникъ взялъ въ домъ любовницу, а ее выгналъ. Встртившись съ Алексемъ Иванычемъ, котораго была старше, прилпилась къ нему, и вотъ онъ ее тиранитъ восьмой годъ.
Проспится Алексй Иванычъ, звнетъ и скажетъ:
— Грунь, а Грунь!
— Я тутъ, Алексй Иванычъ,— еле ворочая губами, отзовется Груня, стоя на одной ног.
— Будетъ теб стоять-то, иди, може, куда надо.
Груня, съ трудомъ ступая отекшими ногами, начинаетъ убирать тупичокъ.
А Алексй Иванычъ выйдетъ въ жилетк и выпущенной рубах и похаживаетъ по кухн. Онъ — красавецъ: черные кудрявые волосы, никогда нечесанные и отъ этого особенно красивые, цыганское лицо, и, когда говоритъ, изъ-подъ усовъ сверкаютъ блые, какъ кипень, зубы.
Онъ ласковъ и обходителенъ.
— И какъ вы только понимаете на счетъ кушаньевъ, Марфа Ивановна.
— Неча заговаривать зубы-то. Груньку меньше-бъ тиранилъ. Что она, собака теб?
— Да кто ее тиранитъ, Господи ты Боже мой!— искренно изумляется Алексй Иванычъ — живемъ мы съ ней, какъ мужъ и жена, и все честно и благородно. Грунь, али ты недовольна на меня?
— Довольна, Алексй Иванычъ, много довольна вами.
И глаза ея сіяютъ.
Часамъ къ четыремъ съ хрипніемъ, съ плеваніемъ, съ кашлемъ просыпается въ своемъ тупичк Антонъ Спиридонычъ. Глаша испуганно и торопливо готовитъ пиво, чай и умыться.
Тотъ кашляетъ затяжнымъ, съ генеральскими раскатами, кашлемъ, пока не откашляетъ, и съ налившимся лицомъ и глазами хрипитъ:
— Пива!
А Глаша уже все приготовила и льетъ въ пнящійся стаканъ. Потомъ, поднявъ занавску, начинаетъ убирать тупичокъ.
У Антона Спиридоныча въ тупичк почище и нкоторый комфортъ,— бумажные посрвшіе отъ пыли цвты, фотографическія карточки на стн, и зеленымъ коленкоромъ задернуто повшенное на гвозд платье. У Алекся Иваныча попроще, а къ Мирону не влзешь, грязь, тряпье, неубрано.
Пока въ тупичк убираютъ, Антонъ Спиридонычъ сидитъ за пивомъ въ кухн, осунувшись у стола огромнымъ изъ одного, жиру тломъ, и тяжело съ хрипящей одышкой дышетъ.
— Вы вотъ задвохаётесь, Антонъ Спиридонычъ,— сердито переставляя обожженными руками на пышущей плит кипящую кастрюлю, говоритъ Марфа,— а объ томъ не подумаете — Глаш завщаніе написать. Храни Богъ, не подыметесь, куда она? на улицу. Подъ заборомъ и сдохнетъ.
Онъ сидитъ, всмъ тломъ оплылъ табуретку, сопитъ, уставившись по одному направленію,— и тянетъ пиво, собирая языкомъ съ мокрыхъ усовъ пну.
— Не хорошо, Антонъ Спиридонычъ. Женщина она али нтъ?
— Знамо, не корова.
— Весь вкъ на васъ свой убила.
— А кормитъ кто?
— Да вдь мало-ли она на васъ бьется: и сготовитъ, и постираетъ, и приберетъ, и приласкаетъ…
— Фу-у. Да на ней мяса совсмъ ничего,
— День деньской, погляжу, все округъ васъ возится да и на поденщину ходитъ.
— Даромъ кормить никто не станетъ.
И, посопвъ и обобравъ снова насвшую на усы, лопающуюся пну, сказалъ:
— Вонъ графъ Недоносковъ-Погуляй, такъ у него три любовницы въ трехъ концахъ города. Дескать, куда ни подетъ, везд можетъ время пріятно провесть. Подетъ въ театръ, изъ театра тутъ недалеко, пожалуйте. Подетъ на засданіе, здсь же возл. Подетъ за городъ, ворочается, заразъ уже ждутъ.
— Да какая она вамъ любовница? десятый годъ живете?
Но онъ соплъ и не слушалъ.
— Эти полторы тыщи какъ мн достались? со-окомъ. Тоже не на улиц нагрёбъ. Вы думаете, швейцаръ, такъ галуны, да одна пріятность… стоитъ да пятіалтынные огребаетъ. А то положите, что свту божьяго окромя своей улицы его и не знаешь.
Онъ закашлялся и долго хрипло дышалъ:
— Такъ я непреклонно ршилъ: сто рублей родн братниной жены, какъ я одинокой, никого у меня не осталось. Сто рублей на церковь въ нашей деревн. Сто рублей на похороны, поминальный обдъ и на вчное поминовеніе. А тысяча двсти рублей на школу, чтобъ училище образовали въ нашей деревн.
— Да на какой лядъ вамъ училище? и кабы дти у васъ были.
— Нтъ, нельзя. Господа завсегда жертвуютъ и отписываютъ по духовному на университеты и другое высшее ученіе. Вотъ нашъ графъ Недоносковъ-Погуляй отписалъ десять тысячъ на стипендіи. Камеръ-юнкеръ Суздальскій основалъ школу рисованія. У всхъ господъ такъ, заведеніе такое, сколько я ни жилъ.
Вечеромъ, когда зажгутся огни приходитъ веселый и довольный Миронъ съ веселыми трактирными глазами и выкладываетъ ребятишкамъ на столъ баранки, пряничныхъ лошадей и леденцовъ. Дти визжатъ отъ радости, тянутся къ столу, а Марфа ворчитъ:
— То-то, недотепа. Безъ бабы дуракъ дуракомъ. Замстъ, чтобъ накормить ребятъ, али бы принесъ чего изъ одежи, голыя вдь, а онъ на голодное-то брюхо конфеты имъ пхаетъ. Мышиная голова.
— Марфа Ивановна, да напрасно,— Миронъ въ возбужденно веселомъ настроеніи,— моя скотинка обслужитъ, всего заработаетъ, и сыты, и обуты будемъ,— ноньче на рубь на двадцать на пять наторговалъ.
Такъ тянется и заканчивается. день.
Приходитъ и дядя Федоръ,— онъ торгуетъ свчами въ часовн. Придетъ, всхъ попривтствуетъ, попьетъ кипяточку безъ чаю и безъ сахару, всмъ скажетъ по ласковому слову и къ себ въ тупичокъ. Платитъ онъ Антону Спиридонычу пятьдесятъ копеекъ въ мсяцъ, и за это спитъ у него на полу возл кровати и держитъ подъ кроватью зеленый сундукъ. И каждый разъ, какъ ложиться спать, помолится Богу, пощупаетъ замочекъ у сундука,— цлъ.
Всю свою жизнь дядя Федоръ провелъ въ деревн. И даже не въ деревн, а въ лсу въ землянк. Была у него жена и ребятишки. Ребятишки мёрли, осталась одна двочка. Затосковалась жена по дтямъ, надоло ей жить въ лсу она и сказала:
— Будь ты проклятъ, лсовикъ!— и ушла отъ него къ мщанамъ въ городъ. Такъ дядя Федоръ и не знаетъ, куда она длась.