Павел Владимирович Засодимский
Павел Владимирович Засодимский
В майский день
В майский день
I
I
* * *
* * *
II
II
III
III
* * *
* * *
V
V
—————————
В майский день, Засодимский Павел Владимирович, Год: 1899
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Старый Ильяшевский сад вновь помолодел под теплыми, животворящими лучами весеннего солнца. Нежною зеленью покрылись кусты и деревья, в траве мелькали белые и желтые цветочки, цвели сирень и бузина. Весь день, с раннего утра в кустах птички пели и щебетали на сотни ладов, порой прилетала кукушка из соседнего леса и усердно куковала, а вечером по саду громко раздавалась переливчатая, мечтательная песнь соловья.
Уже давно Николай Петрович Карганов поселился в своей небольшой усадьбе, Ильяшеве. Пять лет тому назад он овдовел и теперь под старость жил в деревенской глуши со своей единственной девятилетней дочкой Ниной. Нина — свет и радость его одинокой жизни…
Был тихий и ясный майский день. Голубые небеса кротко, ласково сияли над землею.
В полузаглохшей аллее ильяшевского сада, на деревянной скамье, подернутой зеленоватым мохом, сидела Ниночка и вязала какое-то узенькое кружево. Она была не одна… Тут же верхом на скамейке сидел Боря, ее маленький друг и участник во всех ее детских играх и занятиях, — сын соседнего помещика, Федора Васильевича Вихорева. Боря был годом старше своей подруги, хотя по росту их можно было принять за сверстников.
Ниночка была очень мила, хотя далеко не красавица. Рот у нее был большой, губы — довольно толстые, но когда Ниночка улыбалась (а улыбалась она часто, потому что была нрава веселого), рот ничуть не портил общего привлекательного выражения ее лица, нос был хоть небольшой, но тоже какой-то толстенький… Отец, смеясь, говорил, что ‘нос у нее похож на картошку’. Густой румянец на щеках, да большие, темно-карие глаза, блестящие, живые, скрашивали ее личико. Белокурые волосы, мягкие и шелковистые, были заплетены в косу и лежали на спине.
У Бори лицо было правильное, словно выточено: тонкий, прямой нос, красивый рот, прекрасные голубые глаза под густыми темными ресницами, добрые, задумчивые. Из-под белой фуражки, сдвинутой на бок, вились светлые льняные кудри, — и было видно, что ножницы уже давно не касались этих светленьких кудрей.
Дети одеты были по-деревенски. Ниночка была в белой, расшитой пестрыми узорами рубахе, с широкими, короткими рукавами и в коричневой юбке. На Боре была старенькая, синяя шерстяная рубашка, обхваченная по талии узким красным пояском, и серые шаровары, запрятанные в сапоги: так удобнее бегать по полям. В руках он вертел тонкий ивовый прутик.
Теперь, когда Ниночка и Боря были вместе, особенно сказывалась между ними разница. Нина была девочка здоровая, веселая, жизнерадостная, и ее блестящие карие глаза бойко, смело смотрели на мир. Боря был худощав, бледен, по-видимому, не особенно богат здоровьем, и только весенний загар немного оживлял его задумчивое, бледное личико. Улыбка у него иногда выходила невеселая и во взгляде, его голубых глаз просвечивала грусть…
Прекрасную, чудесную картинку представляли собою теперь наши маленькие друзья, когда сидели в своем зеленом, уютном уголке, на старой мшистой скамье, под нависшими деревьями, когда над ними раскидывалось голубое, безоблачное небо и золотистые лучи яркого весеннего солнца, пробиваясь из-за редкой, бледно-зеленой листвы, падали на них, озаряя их милые личики и блестящие белокурые волосы.
Они очень оживленно разговаривали вполголоса, и девочка часто отрывалась от работы.
— Твой папаша сюда не придет? — спрашивал Боря, озираясь по сторонам и особенно внимательно всматриваясь в ту сторону, где в конце аллеи виднелся старый, серый дом с колоннами и с обширной верандой, выходившей в цветник.
— Нет! Он редко заглядывает в сад! — успокаивающим тоном ответила Ниночка. — Он все больше ходит в поле — смотреть на озими…
— А задаст он мне, если я попадусь ему на глаза! — заметил мальчуган.
— Я, Боренька, заступлюсь за тебя… Не бойся! — промолвила Нина.
— Нет… да что ж! Я и сам не боюсь… — поправился Боря, по-видимому, сконфузившись, что он как бы выказал трусость перед своей подругой.
— Ты ушел вчера поздно… Твой отец не узнал, что ты был у нас в саду? — спросила Нина, взглядывая на своего собеседника.
— О, нет! Когда он возвратился с охоты, я был уже дома… — отвечал Боря, похлестывая себя прутиком по сапогу.
— А знаешь, Боря, — я иногда думаю… — немного погодя, заговорила Ниночка. — Хорошо вот теперь — лето… Ну, а придет зима! Как же мы тогда будем видаться с тобой?
— Уж я, право, и не знаю, Ниночка! — промолвил Боря, понурившись, и невесело посмотрел в чашу сада. — Так скучно! — добавил он и еще пуще захлестал прутиком по сапогу. — Я даже и не знаю: за что они поссорились?
— Я-то слышала кое-что, да все-таки в толк не возьму! — перебила его Нина. — Тут, видишь, все дело в Кривой Балке…
— Да что ж им — Кривая Балка? — вполголоса вскричал мальчик, с недоумением смотря на Нину.
— Вот из-за этой-то Кривой Балки вся беда и вышла… — заговорила та, опуская свою работу на колени. — Как-то в конце великого поста приезжал к нам из города Иван Григорьич… Полуянов! Знаешь?.. Ну, вот я одним ухом, мельком, и слышала, как папаша разговаривал с ним, все жаловался на твоего отца… ‘Кривая Балка, говорит, всегда была наша… И Вихореву, говорит, не видать ее, как ушей своих!’ И уж как он бранил твоего отца!.. Ах!
— И мой тоже ужас как бранится! — уныло промолвил мальчуган.
— Мой хотел послать бумагу куда-то… кажется, в сенат! — шепотом сказала Ниночка.
— А мой говорит, что самому Государю будет жаловаться! — прошептал мальчуган.
— Ах, Боренька! Да что ж это такое будет?.. Все жили так хорошо — и вдруг…
— Я уж и не знаю!..
С минуту собеседники молчали. Только было слышно, как птички пели в кустах.
— А если бы твой папаша узнал, что я бываю у вас в саду, я думаю, — он рассердился бы, закричал бы на тебя: ‘Нина! Это что такое значит?’ — И Боря, чтобы лучше представить рассерженного Ниночкина отца, нахмурил брови и заговорил петушиным басом. Ниночка рассмеялась.
— Ну, положим, кричать-то бы он не стал, а, пожалуй, рассердился бы не на шутку! — заметила Ниночка.
— А мой, когда рассердится, на весь дом заскрипит, как коростель: ‘Боря! Я тебе что говорил!..’
— А ты сейчас и испугаешься? — с улыбкой смотря на своего приятеля, сказала Нина.
— Нет, я его не боюсь! Он ведь только шумит… — проговорил тот, сдвигая еще более на лоб свою фуражку. — Ниночка!.. Оса! — вдруг крикнул он.
— Где? где? — спросила Ниночка, поднимая голову. Действительно, летела оса, то удаляясь, то низко опускаясь над Ниночкой. Боря стал отмахивать осу своим прутом и, увлекшись, как-то нечаянно концом прутика хлестнул девочку по шее. Ниночка вскрикнула.
— Я больно хлестнул тебя? Да? Тебе больно?.. — виноватым, сконфуженным тоном заговорил мальчуган, хватая Ниночку за руку.
— Нет… ничего! — успокаивала его та, гладя рукой по ушибленному месту. — А рубец есть?
— Есть!.. Вот здесь! — сказал мальчик, осторожно проводя пальцем по красной полосе, резко выступавшей на белой шее.
— Ну, не беда!.. заживет! — со смехом говорила Ниночка.
Но Боря все-таки, по-видимому, страшно досадовал на свою неловкость. ‘Конечно, ей больно… только она притворяется…’ — думал мальчик, смотря на красный рубец.
— А оса-то все-таки улетела… Мы, видно, напугали ее! — со смехом сказала Ниночка, оглядываясь по сторонам.
— А ну ее! — прошептал мальчуган, сердито хмуря брови при воспоминании о назойливой осе.
— Принес бы ты мне лучше тот обрубочек… вон, видишь, лежит под яблонькой!.. Мне бы вместо скамейки… — промолвила Ниночка. — А то мне неудобно сидеть…
Боря вскочил и побежал к яблоне. Ниночке, действительно, было неловко сидеть, потому что ноги ее едва доставали до земли. Через минуту Боря уже подставлял ей под ноги обрубок.
— Ну, вот — теперь отлично! — одобрительно заметила Нина, упираясь ногами в обрубок.
И опять они стали тихо беседовать…
— Боренька! Побежим в поле рвать цветы! — предложила Нина.
— Отлично! Бежим!.. В поле теперь так хорошо… — согласился Боря, вставая с лавочки.
Но вдруг в эту минуту со стороны дома послышался громкий голос Ниночкина отца:
— Ниночка! Ниночка! Ты где? Иди сюда!
— Ид-у-у! — откликнулась девочка.
— Куда ты запропастилась? Нигде тебя найти невозможно…
— Завтра придешь? — вполголоса спросила Ниночка Борю, поднимаясь со скамейки и забирая свою работу.
— Как же, приду! — шепотом ответил тот.
— Смотри же, приходи пораньше!..
Ниночка пожала руку своему маленькому другу, ласково кивнула ему на прощанье головой и побежала по аллее — в ту сторону, где из-за деревьев, опушавшихся зеленью, виднелся старый барский дом. А Боря, помахивая прутиком, пустился по противоположному направлению и, дойдя до конца сада, перескочил через низкий плетень, а затем прямо полем, как вороны летают, направился туда, где из-за сада выступал одним углом такой же, как Ильяшевский, только немного поболее, старый помещичий дом.
Для Бори дорога была недальняя: Ильяшево находилось от Вихоревки не более, как в полуверсте. В этом поле каждая тропинка, каждый кустик, каждый камень были знакомы Боре, и в глухую осень, бывало поздно вечером, почти впотьмах, он легко находил дорогу.
Карганов и Вихорев были старыми закадычными друзьями.
Вихорев немного ранее поселился в деревне, но по приезде Карганова, они — как ближайшие соседи — скоро познакомились и стали неразлучны. Редкий день — особенно летом — проходил без того, чтобы тот или другой не навестил своего приятеля. Зимою, в непогодь или в сильный мороз, они переезжали друг к другу в саночках. Жены их также подружились.
Соседи, бывало, мирно беседовали о разных хозяйственных делах, о сельских работах, о городских новостях, изредка доносившихся до них, по целым часам сидели за самоваром, выкуривали несчетное число трубок, а иногда играли в шашки или в шахматы. А дети их той порой играли, рассматривали картинки или читали какую-нибудь книжку. Время незаметно проходило, вечер кончался, и друзьям приходилось расставаться…
Вихорев при прощанье часто говаривал, провожая гостей в переднюю:
‘Вот вам ужин! Спать пора! ‘Гости — едут со двора!’
А Карганов при этом повторял: ‘От ворот поворот ‘Виден по снегу’.
И друзья крепко пожимали друг другу руки.
Семь лет тому назад Вихорев овдовел, и друг утешал его в горе, как мог. Через два года после того и Карганов похоронил жену, и друг, конечно, не оставил его в несчастье. Общее горе еще более сближало друзей. Они не стыдились слез и, вспоминая какой-нибудь разговора, тот или другой случай из прошлого, они вместе плакали о своих умерших подругах жизни.
Дети их росли вместе. Боря сначала с нянькой, а затем уже один проводил иногда целые дни в Ильяшеве. И отцы, смотря на детей, уже составляли какие-то планы насчет их будущего.
— И заживем все вместе… Ты переезжай тогда ко мне! — предложил Вихорев.
— Ну, что ж!.. Впрочем, нет… — говорил Карганов. — Мы лучше сделаем так: зиму будем жить у тебя, а летом ко мне — в Ильяшево.
— Именно! Можно и так!.. Станем, значит, переезжать на дачу! — со смехом соглашался приятель.
— Пускай бы судьба послала им счастливую долю! — говорил Вихорев.
— А теперь, Бог с ними, пускай бегают, играют! — добавлял Карганов. — Главное, вырастить бы их добрыми, да здоровыми, а остальное со временем все приложится…
— Приложится! — как эхо, отзывался приятель.
И старикам было отрадно смотреть на весело, беспечно игравших детей.
Ниночка относилась к Боре, как к брату, а Боря видел в ней сестру. Дети горячо любили друг друга и друг к другу были так привязаны, что чувствовали себя несчастными, если не видались неделю — и искренно скучали в ожидании свиданья…
Вихорев поговаривал, что скоро надо Борю везти в реальное училище, Карганов толковал о том, что пора бы Ниночку отдать в гимназию, но из этих разговоров пока еще никакого толку не выходило: все оставались по своим местам. Дети, привыкшие к деревенской свободе, охотно учились дома, но в школу не торопились. А старикам и самим было жаль расставаться с ними, и они без грусти не могли подумать о том дне, когда одному из них придется расстаться с дочерью, а другому — с сыном.
Так соседи жили мирно, дружно, душа в душу, — и старые, и малые неразлучны… Полгода тому назад, в прошлую осень, разыгралась трагикомическая история. И вышло-то все из-за сущих пустяков…
Старики, гуляя однажды по полю, расспорили об одном небольшом клочке земли, врезавшемся клином во владения Вихорева.
— Ведь вот, по-настоящему, Кривая-то Балка моя! — заметил Вихорев, указывая чубуком на этот участок земли.
— Ну, брат, с чего ж она твоя-то? — возразил Карганов. — Балкой владели мой отец и дед… От отца вместе с прочей землей я получил и ее.
— Мой дед обменял ее у твоего деда, и вместо Кривой Балки уступил ему Низкий Лог… Знаешь, — под Заречьевским лесом? — пояснил Вихорев.
— Да ведь Низким-то Логом ты владеешь! — сказал ему приятель.
— Что ж из того? Отдай мне Кривую Балку, и я тебе с удовольствием уступлю Низкий Лог… Бери пожалуйста! Сделай милость!
— Ну, голубчик, я — не цыган, меняться не люблю… — отвечал Карганов. — Если хочешь, подарить тебе могу!
— С чего ж я стану брать от тебя такие подарки! — с неудовольствием отозвался Вихорев. — Ты говоришь: не цыган… а я не приживалка, чтобы принимать подарки! Вихоревы, брат, — столбовые дворяне…
— Ну и пусть — столбовые… Мы тоже не рогожей шиты! — проворчал Карганов.
Соседи, молча, дошли до конца межи и поворотили назад.
— Ты уж не первый раз заводишь речь об этой Кривой Балке… Только, воля твоя, я, право, не понимаю таких претензий! — немного погодя, заговорил Карганов, хмуря брови. — Выходит так, что я как будто владею твоею землей…
— Именно! — поддакнул Вихорев.
— Да скажи, пожалуйста, на каких же основаниях ты так думаешь? — спросил его приятель. — Какие у тебя имеются документы, доказательства? Во сне ты их видел, что ли? Сорока тебе их на хвосте принесла?
— Нет, не сорока их мне на хвосте принесла! — сердито проговорил Вихорев и начал высчитывать по пальцам: — Во-первых, в календаре рукой моего деда сделана запись об этой меже… памятная запись! Да-с!
— В котором же году происходил этот обмен — или, вернее, в каком столетии? — перебил приятель, насмешливо поглядывая на Вихорева.
— Под записью значится ясно 1806 год! — насупившись, ответил Вихорев.
— Давненько же это было! — заметил Карганов.
— У порядочных людей, Николай Петрович, давности быть не может! — все более и более волнуясь, возразил его приятель.
— Это верно, Федор Васильевич! Не спорю… — спокойно отвечал Карганов, лучше владевший собою, чем его горячий сосед.
— Потом у меня хранятся письма твоего дедушки к моему дедушке и из этих писем можно все видеть… — скороговоркой продолжал Вихорев, размахивая трубкой. — Наконец, есть свидетели… живы люди, которые могут показать, что Кривою Балкой владел мой дед, Иван Глебович… царство ему небесное!
— Кто ж эти свидетели? — спросил Карганов.
— Старика Парфена знаешь? — проговорил Вихорев. — Ну, вот спроси его… Он тебе скажет…
— У-ху-ху! — опять усмехнулся Карганов. — С такими глухими свидетелями немного наговоришь… Твой Парфен, я думаю, уж давно из ума выжил! Ведь ему в субботу сто лет минет…
— Ну, хорошо! — загорячился Вихорев. — А календарная запись? А письма твоего деда?
— Что ж, покажи! Посмотрим! — недоверчивым тоном сказал Карганов.
— Посмотрим! Посмотрим! — повторил Вихорев, сердито тряся головой.
При первом же удобном случае — вскоре после разговора, произшедшего на поле, — друзья заглянули в вихоревский календарь, пересмотрели старые, пожелтевшие письма. Было только видно, что между их дедами, действительно, шла речь об обмене Кривой Балки на Низкий Лог, но совершился ли этот обмен — ни из записи в календаре, ни из писем — нельзя было заключить.
Спрашивали и ветхого старика Парфена, бывшего крепостного господ Вихоревых.
— Как же, — говорит, — помню, что раз либо два с парнями косил я Кривую Балку… Косил! Это — точно… Молод еще был в те поры… Помню! Это, надо быть, было еще до ‘француза’…
— А отчего же потом, после, ты не косил Кривую Балку? — закричал Карганов, наклоняясь к самому уху старика.
— А не посылали, так и не косил… — прошамкал старик.
— А отчего не посылали-то? — спросил Карганов.
— Это уж, батюшка, неведомо… Господская была воля! Посылают, — идешь… — ответил Парфен, смотря на вопрошавшего своими тусклыми, слезящимися глазками, и, по-видимому, недоумевая: для чего господам вдруг понадобилось узнавать о том, — косил ли он, Парфен, Кривую Балку и почему он перестал косить ее?
Все же формальные, законные документы ясно указывали на то, что Кривая Балка испокон веков находилась во владении Каргановых и была приписана к Ильяшеву. Казалось, и спорить бы не о чем, но беда в том, что у стариков были свои недостатки: Вихорев был горяч, обидчив, а Карганов — упрям, как вол.
— А-а! Он мне не верит! Хорошо же! — кипятился Вихорев. — Я и без Кривой Балки проживу… Чорт бы ее побрал!
— Если бы он попросил меня, я уступил бы ему Кривую Балку… Ну, а если дело уж зашло о правах, так сначала докажи, а потом и требуй… — говорил Карганов.
С такими же документами, как запись в календаре от 1806 года или как дедушкины письма, Вихорев, конечно, не мог обратиться к суду.
Приятели стали видаться все реже и реже. Началась между ними переписка — крайне неприятная, тягостная, еще более разжигавшая возникшие между соседями неудовольствия. То тот, то другой сгоряча, неумышленно употреблял в письме какое-нибудь неловкое выражение, приятель, и без того уже читавший между строк и в самой невинной фразе усматривавший оскорбительный для себя смысл, обижался на такое выражение и в своем ответном письме уже с умыслом подпускал соседу ‘шпильку’. Чем дальше в лес, тем больше дров… Гнев с той и с другой стороны пуще и пуще разгорался. Вражда усиливалась…
Соседи уже в течение многих лет были знакомы и дружны, но только теперь для Вихорева выяснилось, что Карганов — человек сухой, бессердечный, злой человек, жадный, корыстолюбивый, ‘отца родного не пожалеет’, Карганов в свою очередь так же только теперь увидал, что Вихорев — гордец, ‘римский гусь’, кичащийся своими предками, сутяга, кляузник и вообще пустой человек…
Быть справедливым, беспристрастным для человека так же трудно, как быть великодушным. В друге мы не видим ни одного пятна, а в человеке, причинившем нам неприятность, мы уже не находим решительно ни одного хорошего качества.
— Провалиться бы ему со своей Кривой Балкой! — ворчал бывало Вихорев, не указывая места для ‘провала’, но можно было думать, что то место, по его предположению, не особенно приятное.
Карганов был сдержаннее и ограничивался лишь усмешками.
Наконец, Вихорев послал своему соседу весьма резкое письмо и в заключение его говорил: ‘Я надеюсь, милостивый государь, вы сами поймете, что с этих пор между нами все кончено — и навсегда!’
И Карганов на этот раз тоже вскипел от ярости и ответил не менее резко. ‘Ваше последнее неприличное письмо, милостивый государь, — писал он между прочим, — написано в таком тоне, как будто вы своим знакомством делали мне величайшее одолжение. Могу вас уверить, что я в вас не нуждался, не нуждаюсь и нуждаться никогда не буду. А за сим остаюсь известный вам — Н. Карганов’.
Старики в своих письмах говорили вовсе не то, что было у них на душе.
В то время, когда Вихорев, по-видимому, с легким сердцем, как ни в чем не бывало, объявлял Карганову, что между ними ‘все кончено — и навсегда’, ему было очень, очень невесело, было не по себе или, как говорится, на сердце у него кошки скребли. Когда он уже отправил письмо, ему стало страшно при мысли, что он своими последними, необдуманными, запальчивыми словами порывал старую, многолетнюю дружбу и сам себя присуждал к одиночеству.
И Карганов также в свою очередь, выведенный из терпения резким тоном письма приятеля, говорил вовсе не правду, утверждая, что он ‘не нуждался и не нуждается и не будет никогда нуждаться’ в Федоре Васильевиче. Карганов очень хорошо чувствовал, что ему недостает общества старого приятеля, что он и нуждался, и нуждается в нем и до конца жизни с горечью будет вспоминать о несчастной распре, поселившей между ними раздор и вражду. Теперь уж ему не с кем побеседовать по душе, не с кем коротать томительно-длинные, скучные осенние и зимние вечера, когда за окном ветер бушует и унылую песню поет, не с кем ему поиграть в шашки, в шахматы, не с кем вспомянуть о покойной жене…
Старики оба втайне упрекали себя за упрямство, за горячность и, вспоминая о Кривой Балке, без вины виноватой в их горе, от чистого сердца проклинали ее.
— На что она мне! Ну, на что — спрашивается?.. Да возьми он себе хоть сейчас эту чертову Балку! Тьфу! — ворчал, бывало, про себя Карганов, энергично отплевываясь и ходя с трубкой по комнате из угла в угол, томимый одиночеством и раскаянием.
— Он думает: очень мне нужна его Кривая Балка! Невидаль какая!.. — бурчал Вихорев, пасмурный, невеселый, бродя по пустынным комнатам своего обширного барского дома.
Но как бы то ни было, злое дело было сделано и всякие сношения между Вихоревкой и Ильяшевым были окончательно порваны с той поры, как рассвирепевшие владельцы их обменялись последними любезностями.
— Теперь, дружок, ты не изволь ходить в Ильяшево… Слышишь? Ни ногой! — сказал Вихорев сыну.
— Да отчего же?.. — робко спросил мальчик, вытаращив свои голубые глазенки и с недоумением смотря на отца.
— А оттого! — пояснил ему отец. — Нечего шляться туда! Сиди дома! А придет ужо лето, гуляй в саду, на дворе, играй, бегай в поле… Места есть, слава Богу, — и кроме Ильяшева. Земля-то не клином сошлась… Проживем! Ну их!..
— Да я ведь, папаша… Ниночке… — хотел что-то возразить мальчик.
— Что-о-о? Что такое — Ниночка?.. Ну, тебе сказано!.. И если только я услышу… — сердито заговорил Вихорев, грозя сыну пальцем. — Если только я узнаю, — я ведь не посмотрю, — сейчас в кабинет и — чик-чик… без рассуждений!.. Я ведь знаю: ты у меня — кривое деревцо… ты упрям… Ну, да я выпрямлю…
Отец говорил таким злым, раздраженным тоном, что Боря не посмел приставать к нему с дальнейшими расспросами: отец редко пугал его ‘кабинетом’ и упоминал о ‘кабинете’ лишь в исключительных случаях, когда бывал сильно рассержен.
Короткое отцовское ‘оттого’ Боре ровно ничего не объяснило. Мальчик грустно понурился и замолчал.
Подобное же распоряжение — только в несколько иной форме — было сделано и в Ильяшеве.
— Прошу тебя, Ниночка, с Борей больше не видаться… Ни ты — к нему, ни он — к тебе! Баста! — сказал своей дочери Карганов, с самым решительным видом потягивая трубку.
— Что это значит, папаша? Почему мне с ним не видаться? — с величайшим изумлением и беспокойством спросила Ниночка. — И то уж несколько дней он не был у нас… Здоров ли он? Не корь ли у него?
Старик пуще засопел над своею трубкой.
— Не корь… — начал он — и вдруг возвысил голос: — Я полагаю, Ниночка, довольно того, что я не желаю, чтобы ты видалась с ним… И ты не будешь с ним видаться! Баста!
— Господи! Да уж у него не скарлатина ли? — вскричала Ниночка.
— Говорят тебе: нет у него ни кори, ни скарлатины… здоров, как бык, твой Боренька! — сердито проворчал отец. — Только я не желаю… Ну, и баста!
— Да что ты, папка, затвердил все — ‘баста’, да ‘баста!’ — приставала к нему девочка. — Скажи мне толком: почему ты не хочешь, чтобы я виделась с Борей!
— А потому, что он — негодный мальчишка, озорник… дрянь! — говорил Карганов, окружая себя целыми облаками синеватого табачного дыма.
— Боря-то озорник? — с негодованием возразила Ниночка, всплеснув руками. — Вот уж нет! Вот неправда! Он такой смирный, милый мальчик!.. Что ты, папочка! Да я — гораздо шаловливее его…
— Я только говорю, что ты с этим Борькой больше видеться не будешь — и баста! — сердито крикнул Карганов.
— Ну, вот… опять ‘баста!’ — с неудовольствием проговорила Ниночка, надув губки.
Отец, конечно, никогда не угрожал ей ни ‘кабинетом’ и никакой другой комнатой. Ниночка не боялась его, и перестала приступать к нему только потому, что ‘все равно’, ‘теперь от него толку не добиться, сердится на что-то’…
‘Что это такое? не понимаю…’ — думала Ниночка, смотря на отца. Что сталось, в самом деле, с ее ‘милым, добрым папочкой?’ За что он бранит Борю ‘негодным’ и ‘озорником?’ Что такое сделал ему Боря?.. Только уже гораздо позже, из разговора отца с одним городским знакомым, Ниночка узнала, что ее отец поссорился с Бориным отцом из-за какой-то Кривой Балки, но что сам Боря, решительно, не при чем во всей этой печальной истории.
Старики скучали, грустили, были недовольны собой, но ни тот, ни другой не хотел сделать первого шага к примирению. То тот, то другой иногда думал про себя: ‘Пойти бы теперь к нему… и сказать: ну, полно дуться! Довольно! Подурили…’ Иногда старикам казалось, что помириться — легко, идти да протянуть руку… А в другой раз им думалось, что их уж ничто не примирит, что так — врагами — они и в могилу лягут…
— Что ты, папка, какой невеселый? Здоров ли? — спрашивала, бывало, Ниночка, видя, как ее отец, хмурый, ходил по комнате, молча куря трубку за трубкой.
— Ничего, милая! — рассеянно отвечал тот и думал про себя: ‘Как-то поживает теперь Федор Васильич?’
А Федор Васильич томился не меньше его, каждый день по нескольку раз вспоминал о своем старом приятеле и, качая головой, говорил про себя: ‘Э-эх, старина! Посмотрел бы я теперь на него!..’
И дети так же, как их отцы, грустили в разлуке, постоянно вспоминая друг о друге и все ожидая: когда же их отцы ‘подобреют’ и снова ‘залюбят’ друг друга.
Зимою дети, конечно, не могли встречаться, но весною — другое дело… Когда снег сошел, земля пообсохла, Боря, несмотря на строгое отцовское запрещение и на его угрозы ‘кабинетом’, украдкой стал пробираться в Ильяшевский сад и, наконец, однажды повстречался там с Ниночкой… Дети в это первое свидание, после полугодовой разлуки, просто не могли наговориться. Столько у них было новостей, столько им хотелось высказать друг другу… Трудно было увидаться в первый раз, а там уж дети почти каждый день, когда позволяла погода, стали проводить вместе целые часы под гостеприимною сенью старого, полузапущенного сада. Иногда Ниночка в поле встречалась со своим маленьким верным другом, но чаще Боря приходил в Ильяшевский сад…
На другой день после описанной сцены в саду, Боря около полудня уже опять сидел в старой, мшистой беседке под деревьями. Вскоре пришла к нему Ниночка, и у них опять завязался тихий разговор.
Старик Карганов в это время также вышел с трубкой на веранду и посмотрел на сад. День был ясный, тихий, теплый — и манил на прогулку. Старику вздумалось пройтись по саду, давно он не заглядывал в него. Сначала он пошел по главной аллее, — по той, где приютилась Ниночка со своим приятелем, но потом свернул в сторону, чтобы посмотреть: нет ли где-нибудь в саду посохших деревьев и не нужно ли их убрать… Бродя из куртины в куртину, он подошел близко к тому месту, где сидели Ниночка и Боря, услыхал голоса и остановился. Он скоро узнал голос Нины, — но с кем же она разговаривала? Старик заинтересовался или, вернее сказать, от нечего делать ему захотелось послушать, с кем и о чем разговаривает Ниночка, — и тихо подкрался он к кустам, за которыми сидели дети…
— Знаешь, Ниночка… я нарисовал две картинки красками! — кто-то вполголоса говорил Ниночке. — На одной картинке я нарисовал ваш дом, веранду, а на веранде тебя… Ты будто сидишь на верхней ступени, а у твоих ног корзинка с цветами, и ты делаешь себе букет…
— Ну, и что ж, я похожа? — спросила Ниночка.
— Да-а… ничего!.. — не совсем уверенно проговорил ее собеседник.
— А цветы-то хорошие?
— О, да! Красные, розовые, синие, лиловые… и зелень очень красивая! — вполголоса продолжал рассказчик. — А на другой картинке я нарисовал наш дом, балкон, — и на балконе будто я сижу с книгой и читаю… И Полкашку нарисовал… И знаешь, Ниночка, — очень, очень похоже…
‘А-а! Да это Борис Федорович изволил пожаловать в гости, — незванный, непрошенный! — сердито смотря на кусты, подумал старик Карганов. — Да, да! Это — он…’
— Эту картину я подарю тебе, а ту себе оставлю, — продолжал Боря. — Я, значит, всегда буду видеть ваш дом, а ты будешь смотреть на наш… Вот и хорошо будет!
— Когда же ты принесешь? — спрашивала Ниночка. — Ты обе мне покажи!
— Как же, как же! Завтра принесу, — шептал Боря. — Мне осталось уже немного… только Полкашку отделать…
Первым намерением Карганова было прогнать непрошенного гостя, а Ниночке за ослушание задать хороший нагоняй. Но он приостановился и невольно заслушался тихого, милого детского воркованья.
— Ах, Боринька! Как опять скучно будет зимой жить врознь… не видаться! — говорила Ниночка.
— Что ж делать! Ведь и мы скучаем… И папаша мой тоже… — сказал Боря.
‘Скучает!’ — подумал про себя Карганов, и ему стало так грустно-грустно при воспоминании о старом друге.
— Ну, что ж, Ниночка! — говорил Боря. — Хоть лето наше… будем вместе гулять! Да? Я буду читать тебе, а ты работай… Станем в поле ходить за ягодами…
— Какое ягодное место я покажу тебе на канаве, за гумном! — перебила его девочка. — Просто, — усыпано ягодами…
— Чу! Какая-то птичка поет! — прошептал Боря. — Слышишь? Ах, как хорошо!..
Дети замолкли. В кустах очень мило напевала птичка.
Старик Карганов, затаив дыхание, осторожно заглянул на детей из-за кустов. Они сидели, не шелохнувшись, и прислушивались к пенью чудесной птички.
— Ты, Ниночка, не знаешь, какая это птичка? — спросил Боря.
— Не знаю! — шепотом ответила ему Ниночка. Боря держал девочку за руку, а та с улыбкой смотрела на него. Дети в ту минуту были счастливы в своем зеленом, уютном уголке…
Старик с каким-то странным чувством, — грустным и отрадным, — долго смотрел на них. Потом он выпрямился и оглянулся по сторонам.
Голубое, безоблачное небо сияло над его головой, и с этого ясного, голубого неба ярко светило на него майское солнце. Вся чаща сада, казалось, была пронизана золотом солнечных лучей… Свет, блеск, сияние!.. Все вокруг него зелено, все в цвету, легкий ветерок обвевает его ароматами, птички щебечут в кустах, а тут перед ним, как притаившиеся птички, дети нежно воркуют, склонившись доверчиво друг к другу…
Все было так гармонично вокруг него, так хорошо, так светло, — и старику в то мгновение показалось, что только он один, — со своим ожесточенным сердцем, с неприязнью и злобой в душе, — представлял собою темное пятно на сияющем фоне. В то время, когда вокруг него в природе все жило и радовалось, только он один, — неблагодарный, злой человек, — таил в душе ненависть, вражду… Старику даже стало совестно в виду окружавшей его благодати, раскаяние проникло ему в душу, сердце его смягчилось… За что минуту перед тем он хотел прогнать из сада этого мальчугана, не сделавшего ему решительно никакого зла? Они, старые упрямцы, мучат друг друга, да еще и детей заставляют страдать! Ведь это же жестоко!..
Вон как они, бедняжки, притаились тут, говорят чуть не шепотом… А вокруг-то как все светло, как радостно! Все говорит о мире, о милости, о любви… Старик почувствовал, что глаза его затуманились слезами. Он провел рукой по глазам… Через минуту он решительно двинулся с места, обошел куст, осторожно ступая по мягкой траве, и вдруг совершенно неожиданно очутился перед детьми.
Боря, при виде такого грозного явления, вскочил со скамейки и с испугом посмотрел на старика. Его личико за минуту такое оживленное вытянулось и побледнело.
— А-а! Вот тут кто! Борис Федорович изволил пожаловать… — заговорил Карганов, как-то странно, загадочно поглядывая на Борю и на дочь.
Ниночка бросилась к нему и схватила его за руку.
— Он, папочка, не сам пришел, — я позвала его… — начала она скороговоркой.
— Нет, я сам пришел, Николай Петрович!.. Я пришел… потому что… — смутившись, забормотал Боря.
— Почему? — переспросил старик, пытливо взглянув на него и склонив на бок голову.
— Потому что мне было скучно без Ниночки… — промолвил Боря. — Отец запретил мне ходить к вам…
— А ты его не послушался и все-таки пришел! — заметил Карганов.
— Папочка! Милый!.. Да, право же, я звала его… я сама хотела, чтобы он ходил к нам… Папочка, послушай! — приставала Нина, теребя изо всех сил отца за рукав и тем как бы стараясь убедить его в невиновности своего друга.
— Иди сюда! — сказал старик, обратясь к Боре. Мальчик слегка вздрогнул, поднял голову и взглянул на Карганова, крутя поясок, и в смущении не зная, что ему делать. Он побаивался старика и в то же время ему казалось опасно раздражать его своим неповиновением. Он нерешительно сделал шаг вперед и остановился.
Старик, наконец, сам подошел к Боре, взял его за руку, наклонился и крепко поцеловал его. Тут уж оба, — Нина и ее маленький друг, — пришли в недоумение… Боря, прямо сказать, ожидал, что сердитый старик, застав его у себя в саду, задаст ему изрядную встрепку. Нина не думала, чтобы отец как-нибудь обидел Борю, но была почти уверена, что ‘папаша рассердится’ и с бранью прогонит Борю из сада… И — вдруг!.. Что ж это такое? Что же случилось?..
Старик ласково смотрел на мальчика, тихо гладил его по голове и говорил:
— Ты не бойся, дружок! Я тебя не гоню… Гуляй у нас, сколько хочешь! Ильяшевский сад ведь велик… Слава Богу, всем нам места хватит… Передай от меня отцу поклон! Зови его к нам… Скажи, что мы с ним что-то уж давно не видались… Скажешь?
— Скажу, Николай Петрович! — ответил Боря. А Нина той порой, веселая, сияющая, шаловливо прижималась к руке отца своею разгоревшеюся щекой…
— А ты, мадмуазель-стрекозель, смотри же, — не отпускай гостя без обеда! — сказал ей старик. — Ужо веди его в дом… А пока гуляйте!..
Карганов круто повернулся, провел украдкой рукой по глазам и, глубоко растроганный, пошел к дому. Он был доволен собой.
Вечером Борю встретили строгим допросом.
— Где изволил, сударь мой, пропадать о сю пору? — заворчал на него отец. — Небойсь, опять с деревенскими ребятишками пропадал… по деревьям лазил? Уж сломаешь ты себе шею!..
— Нет, папаша! Сегодня я не был в деревне. Я был в Ильяшеве, там и обедал… — весело промолвил Боря, встряхивая своими растрепанными волосами.
— В Ильяшеве? Да как ты смел?.. — напустился на него отец. — Тебе что сказано? Чтоб ты к Каргановым носу не показывал! А ты еще вздумал обедать у них!.. У-у-у, повеса! Бесстыдник!.. Каргановы нас бранят, поносят всячески, делают нам неприятности, а ты сам лезешь к ним… Ведь ты уж не маленький, — балбес! Как тебе не совестно?..
— Они, папаша, нас никак не бранят… напротив, папочка, — они… Ниночка и Николай Петрович… — защищался Боря.
— Молчи, глупый, если ничего не понимаешь! — крикнул на него отец, размахивая трубкой. — Следовало бы тебя увести в кабинет, да там хорошенько… Этакая упрямая дрянь!.. Места ему мало гулять! Непременно ему надо в Ильяшево!.. Нет, голубчик, я уж до тебя доберусь! Перестанешь ты своевольничать!..
— Я зашел в сад, встретил там Ниночку… — говорил мальчуган, не слушая отцовских ‘прочувствованных’ слов — угроз и брани. — Потом пришел Николай Петрович… позвал меня обедать… просил передать тебе поклон…
— Поклон? — переспросил Федор Васильевич, откидываясь на спинку кресла и пуская густой клуб дыма.
— Да! — кивая головой, отвечал Боря. — Просил звать тебя к ним… в Ильяшево!
— Гм! — промычал Вихорев, перекладывая ногу на ногу и усиленно покачивая ногой.
— Он говорит: ‘мы с ним уж давно не видались’… это — с тобой-то, папа! — пояснил Боря. — Говорит, чтобы я приходил к Ниночке, когда хочу… Поцеловал меня!
— Поцеловал? — как эхо, повторил старик.
— Да! И такой он — ласковый… — рассказывал Боря. — Ниночке сказал, чтобы она без обеда меня не отпускала… За обедом все угощал меня… Звал — Боренькой.
— Гм!.. Ну, что ж он еще говорил? — хмурясь и сопя над трубкой, спросил Вихорев.
— Много он говорил… — продолжал мальчуган. — Два раза положил мне вафель со сливками… и варенья, да так много-много…
— Гм! — мычал Вихорев.
И чувствовал старый упрямец, что от простого, безыскусственного рассказа дитяти словно теплым, нежным ветерком повеяло на него, — и хотя он не забыл о Кривой Балке, но уже не мог вызвать в своем сердце прежней злобы к старому другу. Карганов ‘поцеловал’ Борю, ‘обласкал’, послал с ним ему привет, звал к себе… И Вихореву казалось, что как будто его самого поцеловал и обласкал его старый друг…
Впрочем, Вихорев весь тот вечер хмурился, ворчал на прислугу ‘за дело и не за дело’, ворчал на Борю, звал его ‘упрямым, своевольным, негодным мальчишкой’, поминал о ‘кабинете’ и о том, что бы, по его мнению, следовало там сделать с Борей, — и хмурый ушел спать.
Злые чувства, как злые демоны, раз завладев человеком, не вдруг оставляют его…
Через два дня после описанных происшествий в полуденное время в Ильяшеве произошло событие.
В главной аллее, по направлению к дому, показался Боря, а за ним старческой походкой тащился Федор Васильевич Вихорев. Карганов в то время, заложив руки за спину, расхаживал по веранде, а Ниночка на нижней ступени веранды сидела со своей работой. Увидав гостей, она бросила работу и побежала навстречу Вихоревым. Карганов остановился и издали кивал головой. А Ниночка взяла старика Вихорева под руку и, как любезная хозяйка, повела его к веранде.
— А вы уже давно, Федор Васильевич, не бывали у нас! — говорила она, умильно заглядывая старику в глаза.
— Да, милая! Давненько… — отозвался тот, расправляя чубуком свои седые, нависшие усы. — А ты выросла, Ниночка… Право, совсем большая стала… девица хоть куда!
— Ведь вы полгода меня не видали! Еще бы не вырасти!.. — сказала она и затем, оставив старика, побежала с Борей в сад.
Старики, молча, пожали руки друг другу и опустились в кресла, стоявшие рядом посреди веранды. Карганов, молча, подал гостю только что набитую трубку, тот взял ее, а свою отставил в сторону. Затем Карганов подал ему огня, Вихорев закурил и кивнул хозяину головой.
— Трубка мира! — с улыбкой заметил Карганов.
— Гм! Н-да! — промычал Вихорев, окружая себя синеватыми облаками дыма.
— Старые дураки мы… вот что! — немного погодя, проговорил Карганов.
— Именно! — своим обычным, отрывистым тоном подтвердил Вихорев.
Старики в молчании несколько мгновений курили трубки.
— Как твое здоровье? — спросил Карганов.
— По-стариковски — хорошо, пожаловаться не могу! Вот только ноги немного изменяют подчас, а то все ничего… — ответил гость. — А ты?
— Да тоже — ничего, живу, как видишь!..
— Живешь — не унываешь, на Бога уповаешь! — шутливо заметил Вихорев.
— Да, живу, пока живется… — отозвался хозяин. Опять молчание.
— На охоту ходишь? — спросил Карганов.
— Брожу изредка… А ты ныне ходил? — осведомился Вихорев.
— Нет, брат… как-то не манит!
— Одному, конечно, не интересно… Ужо пойдем вместе! — предложил гость.
— Пойдем! — согласился Карганов.
Старики видели уже плохо, и руки у них дрожали, на охоту они ходили по привычке, как на прогулку… Эти охотники ни малейшей опасностью не угрожали ни птицам, ни зверю…
Через полчаса старики уже по-прежнему, оживленно и дружески разговаривали о том, каковы ныне будут озими, хорошо ли пойдут травы, не пострадают ли яровые хлеба от того, что давно не перепадает дождя и т. д. А по саду той порой раздавались звонкие детские голоса и сливались в одну мелодию с веселым птичьим щебетаньем… Под теплыми лучами майского солнца, в тихой, дружеской беседе старики отогревались, чувствовали себя довольными и счастливыми… Умоляющие, трогательные взгляды кротких детских глаз, да светлый и радостный майский день сделали свое дело, — смягчили озлобленные сердца, примирили враждующих.
А птички пели, — заливались на сотни ладов, тихий, легкий ветерок доносил на веранду цветочные ароматы, весь сад был залит золотистым сиянием, и голубые небеса — без тени, без единого облачка — раскидывались над цветущей, ликующей землей, разубранной по-праздничному.
— А ведь хорошо! — с чувством промолвил Карганов, указывая на землю и на небо своим длинным черным чубуком.
— Именно! — согласился его собеседник, кивнув головой.
Источник текста: П. В. Засодимский. Дедушкины рассказы и сказки. — М: издание редакции журнала ‘Детское чтение’, 1899.