Охотничьи разсказы и стихотворенія
Изданіе журнала ‘ОХОТНИЧІЙ ВСТНИКЪ’
МОСКВА, 1913 г.
ВЪ ЛСНОЙ ТИШИ.
ВЪ ЛСНОЙ ТИШИ.
(РАЗСКАЗЪ).
Сверянинъ (А. Покровскій).
В лесной тиши, Северянин, Год: 1913
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Задремалъ старый боръ. Убаюканныя чарами темной волшебной ночи, тихо стоятъ деревья, полныя важной таинственной думы. А надъ ними въ выси, въ бездн купола неба, ярко горятъ и переливаются милліоны блестящихъ, сверкающихъ звздъ. У корней гигантской сосны, высоко къ небу уносящей свою гордую вершину, разложенъ маленькій костеръ. Его пламя — дрожащее, слабое — пробуетъ бороться съ надвигающейся со всхъ сторонъ темнотою, которая притаилась въ самой глубин лса и теперь силится раздавить эту робко-блестящую точку. Иногда изъ костра вырываются длинные, золотистые языки и на мгновенье освщаютъ прямой, какъ свчка, красивый стволъ дерева и фигуры троихъ охотниковъ, расположившихся поблизости отъ него.
Кажется, они спятъ?! Но нтъ, вотъ одинъ изъ нихъ приподнялся съ земли и тихо окрикнулъ товарища:
— Коля!.. Ты спишь?
— Нтъ! А что?
— Да ничего. Нужно вотъ только втокъ подбросить въ костеръ, а то онъ скоро потухнетъ.
Смолистыя втви, брошенныя въ огонь, казалось, совсмъ заглушили его. Но черезъ минуту тонкія, извилистыя, какъ змйки, полоски пламени побжали по хво, заставляя ее трещать и дымиться, и, вырвавшись наружу, свились въ сверкающій огненный пучокъ, широко вокругъ освтившій окружающіе предметы. Блый, въ коричневыхъ пятнахъ, пойнтеръ недовольно поднялся съ своего мста, посмотрлъ на огонь, который началъ его припекать, и, лниво потягиваясь, отошелъ въ сторону, гд снова улегся, свернувшись плотнымъ клубочкомъ.
Мн и брату не спалось. Днемъ мы порядочно набгались по прилегающимъ къ старому лсу смшаннымъ мелочамъ — березы, ельника, липы, гоняясь за ускользавшими отъ насъ выводками тетеревовъ, которые никакъ не хотли даваться намъ въ руки, неизвстно куда скрываясь въ самый критическій моментъ. Но эта ночь, спокойная, теплая, полная нжной, ласкающей грусти, старый боръ, таинственный и загадочный въ своемъ величавомъ поко, далеко отогнали сонъ. Думы, какъ грезы неясныя, странныя, сплетались въ затйливый, фантастическій узоръ и одна за другой быстро проносились въ голов, безслдно исчезая въ пучинахъ сознанья. Въ этомъ безмолвіи ночи чудилась жизнь — кипучая, сильная, слышались легкіе шорохи, звуки, лишь на время скрытые ея темнымъ покровомъ, и дожидающіеся только перваго проблеска зари, чтобы разогнать дрему стараго лса.
Нашъ третій спутникъ, старикъ Степанычъ, лежалъ, не шевелясь, съ закрытыми глазами.
Много лтъ старику. Но не дается Степанычъ въ обиду годамъ, они не могутъ согнуть его могучей спины, не въ силахъ помутить огонька энергіи и бодрости, что свтится въ его ласковомъ взгляд голубыхъ привтливыхъ глазъ. Крпокъ еще старикъ. Ему ничего не стоитъ отмахать въ день десятка три верстъ, съ своей неизмнной спутницей за плечомъ, такой же старой и крпкой, какъ онъ, шомпольной одностволкой, лучшимъ, по его мннію, ружьемъ на свт. На сто верстъ въ окружности знаетъ Степанычъ каждый уголокъ, каждую лсную тропинку, и не было случая, чтобы онъ когда-нибудь сбился съ дороги. Ни зврю, ни птиц не скрыться отъ его зоркаго, пытливаго взгляда. Бывало осенью, по первой порош, возьметъ онъ насъ съ собой за русаками.
Найдемъ мы съ братомъ слдъ и ну около его крутиться. То въ ту, то въ другую сторону пойдемъ, а зайца нтъ, какъ нтъ.
— Эхъ, барчуки!— только скажетъ Степанычъ.— Понапрасну вы это путаетесь. Вдь зайчина-то нигд, какъ вонъ въ той выбоинк залегъ. Ступайте-ко скорй.
Только успешь подойти къ ямк, какъ оттуда стрлой выскочитъ русакъ и провожаемый нашими, по большей части, безвредными выстрлами, припустится во всю прыть по ровному полю. И только уже отбжавъ на почтительное разстояніе, присядетъ, оглянется разъ-другой на насъ и, тихонько ковыляя, скроется за пригоркомъ.
Постоянно сопровождая насъ по охотамъ, Степанычъ много разсказывалъ о нравахъ и привычкахъ обитателей полей, лсовъ и болотъ и сумлъ вселить намъ, тогда еще подросткамъ, чувство жалости и любви къ нимъ. Правда, законовъ объ охот онъ плохо придерживался, но это совсмъ не значило, что онъ круглый годъ билъ все, что ему попадалось подъ руку.
— Законъ — закономъ,— говорилъ онъ,— а птица птицей! Коли она выросла, укрпилась на крыльяхъ, такъ ты и до Петровокъ можешь стрлять ее — грха тутъ нтъ. А что толку въ закон, коли вонъ Замятинскій баринъ опосля Петровокъ нон похалъ, да покончилъ десятка, пожалуй, два утятъ, а у нихъ крыльевъ-то и въ помин нтъ: желтенькіе и въ пуху вс:. Ажно жалость смотрть. Не въ закон тутъ дло, барчукъ, а въ совсти. Людской-то законъ не всегда справедливъ бываетъ.
И нужно правду сказать,— едва ли Степанычъ былъ неправъ.
— Охъ, Господи, прости наши согршенія!
Я вздрогнулъ. Старикъ, полуоткрывъ одинъ глазъ, смотрлъ въ мою сторону и крестилъ открытый ротъ частыми маленькими крестиками.
— Ты разв не спишь, Степанычъ?— спросилъ я его.
— Гд тутъ, Дмитрій Павлычъ, спать? Эвона благодать-то кругомъ какая!.. Такъ бы, кажись, всю жисть пролежалъ. Вишь ночь-то-матушка темная, да темная… словно пеленой всю землю закутала… Вонъ и звздочка маячитъ скрозь втки. Слава Всевышнему!.. А Николай-то Палычъ уснулъ… притомился сердечный.
— Нтъ, я не сплю.— отвтилъ братъ.— Разсказалъ бы что-нибудь, Степанычъ,— замтилъ онъ немного спустя,— а то скучно такъ лежать-то.
— Да чего разсказывать-то я вамъ буду! Поди, чай, все слыхали?
— Разскажи, разскажи, Степанычъ!— подхватилъ я, зная, что у старика въ памяти хранится большой запасъ всякихъ воспоминаній.
— Ну, инъ, ладно!— Вотъ только втокъ подкину въ костеръ.
Костеръ оживился, затрещалъ и, мы, поближе пододвинувшись къ разсказчику, приготовились слушать.
— Давно это было,— началъ Степанычъ.— Пожалуй, годовъ съ полсотни, какъ не бол. Тогда мы ничего знать не знали, вдать не вдали объ вол этой самой.
И-и-и… какая тутъ воля?!. Нашимъ Воздвиженскимъ владлъ баринъ Б—кій. Може слыхали такого? Я на ту пору въ дворн у него состоялъ… въ егеряхъ значитъ, потому съ малыхъ лтъ любилъ побаловаться съ ружьемъ. Ну, онъ и приставилъ меня къ себ, въ род, быдто, Личарды… Чуть, бывало, на охоту: ‘Стенька!— кричитъ,— ружье, патроны подай’ и маршъ. А потомъ сынокъ у него подросъ, онъ и его съ собой зачалъ брать. Ружье ему купилъ, такое легкое… чтобы подъ силу, значитъ, и стали мы втроемъ ходить. Они стрляютъ себ, а я сумочки съ припасами ношу да дичь.
Ужъ и любилъ же баринъ сынка-то!.. Такъ любилъ — надышаться не могъ. Колинькой же его звали, какъ васъ,— показалъ онъ на брата.— Коли што Колинька скажетъ — законъ!
Ни въ чемъ ему отказа не было… Игрушка ли какая понадобится, гостинецъ ли — все едино, запрягай лошадей и гони въ городъ. А городъ-отъ отъ насъ не близко находился. Иной разъ буря, дождь, слякоть, а у насъ лошадей въ оглобли и пошелъ. Хоть умри, да достань! Ну, умирать не умирали, а одинъ разъ лакей, который здилъ, руки — ноги себ отморозилъ… Такъ и остался калкой на всю жисть. Да по тмъ временамъ это пустякомъ считалось: грошъ — цна была простому человку! Баринъ закону не зналъ, а что прикажетъ, то и длай. Не сдлалъ — бда. Вовсе попусту на-смертъ забивали людей. Ну, намъ нечего Бога гнвить! жили мы хорошо и зряшной обиды не терпли. Строгъ былъ баринъ и спуску не давалъ, коли виноватъ, но, чтобы безо всего — ни-ни!.. Пальцемъ не пошевелитъ. Вотъ только Колиньк кто не угодитъ — пропалъ… ложись въ гробъ и помирай. Звремъ становился человкъ… изъ себя выходилъ… Всякое, тоись, подобіе Божіе пропадало, страшно такъ глаза выкатитъ и кричитъ: ‘запорю’!!.
А все съ того, что одинъ, Колинька, у него сыночекъ-то былъ… какъ есть единственный… Супруга-то барина и году не прожила посл свадьбы: родила мальчика, а сама Богу душу отдала. Убивался, сердешный… плакалъ, а Потомъ и привязался къ мальчонк. Ну, и мальчика нельзя похаить было… Тихій такой, да скромный и къ людямъ жалостливый. Заступался всегда за насъ. Чуть прослышитъ что — бжитъ къ отцу: ‘вы, говоритъ, пашенка, простите Мишку-то’ — аль другого кого. Славный былъ паренекъ, царствіе ему небесное!
А ужъ рыбу любилъ удитъ… страсть!
Цлыми днями просиживалъ на рк. Сидитъ себ тихонько, да книжку читаетъ, кругомъ удочки наставлены колокольчиками. Колокольчикъ-отъ — ‘дзинь’, а онъ книжку въ сторону и тащитъ окунька тамъ, сорожку… Изъ-за этой самой рыбы и дло-то вышло. Приставили къ Коленьк паренька одного… для присмотра, значитъ, едькой звали того… И ходили они вдвоемъ: Колинька съ книжкой, а тотъ удочки, корзинку за нимъ носилъ, червяковъ баночку… Посидятъ на рк и домой. Все Господь хранилъ. А тутъ, какъ-то разъ, возвращались они съ рыбалки и ужъ отъ дома-то недалеко были, Колинька и вздумай черезъ канаву прыгнуть. едька удержать было хотлъ: ‘не прыгайте, говоритъ, Николай Василичъ, упадете’. Да тотъ не послушалъ… прыгнулъ и свернулъ себ ножку. Лежитъ это въ канавк и стонетъ, такъ жалостно… едька голову потерялъ… подымать бросился… Куды тутъ!.. Стонетъ и съ мста двинуться не можетъ. Тотъ домой!.. Дома-то, какъ узнали и пошло свтопреставленье… Баринъ затрясся весь ажно… ‘Народъ!— кричитъ.— Люди!.. Скорй!..’ А самъ блдный такой и на ногахъ не стоитъ. Похватали это простыни, одяла и туда бгомъ. ‘Тебя же, говоритъ баринъ едьк, убью, негодяй!’ — какъ, значитъ, могъ не досмотрть. Положили это Колиньку на одяло и принесли домой. Сичасъ На лошадей и въ городъ за дохтуромъ. едьку же тмъ часомъ на конюшню: ‘всыпать ему, мерзавцу, двсти плетей!.. Да не жалть’! Совсмъ осатанлъ баринъ. едькина мать прослышала и ни жива, ни мертва прибжала къ барину, бухъ въ ноги: ‘смилуйся, кричитъ, пожалй дитятко-то!’ Ручьемъ льется бдняга, по полу ползаетъ, ноги хватаетъ… Только и крикнулъ баринъ: ‘уберите вы ее съ глазъ моихъ’! А приспшники-то и рады стараться! Чуть не въ шею вытолкали бабу за ворота и калитку захлопнули.
‘Будьте вы прокляты, анаемы’!— крикнула она имъ въ слдъ, да съ тмъ и пошла.
А едька на другой день посл порки и кончился.
Степанычъ помолчалъ немного и продолжалъ:
— Понахали это дохтура изъ города… Начали тмъ, другимъ средствіемъ пользовать Колиньку, и черезъ мсяцъ онъ уже на ногахъ былъ. Только прихрамывалъ немного, да и то скоро прошло, совсмъ оправился парнишка.
И первымъ дломъ посл болзни: ‘гд едька’?— Любилъ онъ его покойникъ.
Но баринъ-отъ еще заране наказалъ, чтобъ о едьк ни слова. А коли спроситъ, говорите: ‘въ городъ, молъ, въ ученье отдали’. Такъ и говорили вс. Ну, потосковалъ маленько и забылъ. Только ужъ съ той поры на рчку ни ногой. Вотъ тогда-то баринъ и вздумалъ его охотой занять. Ружье это самое выписалъ и меня къ нему приставилъ.
Полюбилась Коленьк охота. Што ни день, то въ поле, али въ лсъ… Грязный придетъ, весь усталый, но довольный такой, да радостный. И сичасъ это отцу разсказывать, гд были, да что видли. А больше все втроемъ ходили, потому опасливъ сталъ баринъ и бда боялся за мальчика. Мн только и доврялъ его. Онъ матери-то едькиной апосля того награду выдалъ: хлба, тамъ, денегъ. Совсть-то, врно, зазрила!.. Да что? Материнское горе деньгами не зальешь. Съ каждымъ днемъ сохла баба. И худая такая стала… Идетъ, а самое, какъ былинку, втромъ качаетъ. Одинъ тоже былъ сынокъ-отъ.
Долго ли, Коротко ли время шло. Миновалъ годъ. Ужъ и забывать стали. Глядь, тутъ она страсть-то Божія и случилась. Въ іюл это было. Вздумалось Колиньк на прудъ хать, утокъ пострлять. Ну, и баринъ захотлъ съ нами. А прудъ-отъ верстахъ въ десяти отъ усадьбы-то былъ. Надлали это патроновъ, снарядились, честь-честью и похали. Отъхали верстъ съ пятокъ, баринъ и говоритъ кучеру: ‘стой, Митрофанъ! Надо ноги немного размять’. Вылзъ онъ изъ тарантаса: и идетъ сзади, а у самого подъ мышкой-то ружье… на привс такъ держитъ, стволами внизъ. Мы себ демъ тихонько. И какъ все это вышло?!.— Господь вдаетъ.
Только запнулся баринъ, да упади, а ружье-то заряжено было. Гулко такъ бухнуло… и зарядъ-отъ весь цликомъ въ Колиньку угодилъ… въ самую, тоись, шею, да и затылокъ зацпилъ маленько. Не охнулъ родимый!.. Какъ цвточекъ подкошенный, вскинулся и на бокъ легонько подался. Даже глазки не посплъ закрыть: дивно такъ смотритъ, точно спросить чего хочетъ.
Поднялся это баринъ съ земли, глянулъ на него, да тутъ же и повалился замертво.
Такъ мы съ кучеромъ и домой ихъ привезли. Собрали дохтуровъ, отхаживать барина зачали, а Колиньку тмъ часомъ въ могилу обряжали. Двое сутокъ бились дохтура около барина, и, наконецъ, привели его въ чувствіе. Но только ужъ лучше бы ему тогда же помереть было.
Всталъ онъ съ постели, лъ, пилъ помаленьку, но только разумъ-то у него Господь отнялъ. Смется это такъ страшно,— слова непонятныя говоритъ и изъ комнаты въ комнату ходитъ, да во вс щелочки заглядываетъ: ‘Коля!— кричитъ,— Количка! Гд ты’?
А то одяло возьметъ, свернетъ его. куклой, положитъ на кровать и на цыпочкахъ по дому крадется, а кого ни встртитъ, замашетъ руками и шепоткомъ заговоритъ: ‘тише, тише!.. спитъ’!— да засмется такъ, ажно морозъ по кож. Мсяца съ два промаялся онъ у насъ, сердешный, а потомъ пріхали сродственники его и увезли. Въ городъ, говорятъ, въ больницу помстили. Тамъ онъ и скончался бдняга.
Насъ опосля того на оброкъ перевели.
А имнье:— домъ, эфто, садъ, службы, тамъ разныя — все прахомъ пошло… гнить зачало,— потому въ заброс держали новые-то господа. Невдолгихъ и воля вышла, и расползлись мы кто куда.
Эхъ! вдь имнье-то богатющее было, а теперь и знака нтъ. Великое дло материнское горе! Наказалъ Господь-Батюшка за погибель безвинной души. У Него, милостивца, вс равны: что мужикъ, что баринъ — все едино.
Такъ-то вотъ, барчуки мои милые! А намъ скоро и подыматься пора.
Степанычъ смолкъ. Костеръ догорлъ и покрылся пепломъ. Ночная мгла смнилась неяснымъ, сроватымъ свтомъ начинающаго дня. Легкій, холодный втерокъ пробжалъ и затихъ. Межъ просвтами сосенъ виднлось блдное небо.