ЛЯЛИНЪ.
ЛЯЛИНЪ.
I.
II.
III.
Лялин, Письменная В., Год: 1913
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Въ душной, заплеванной общей кают парохода ‘Витязь’ повстрчалъ старикъ Лялинъ занятнаго нмца… За сорокъ съ лишнимъ лтъ наметался глазъ. И, хоть одтъ былъ нмецъ скромно, даже до странности,— въ блыхъ нитяныхъ чулкахъ домашняго вязанья, въ ночной сорочк и галстук веревочкой, безъ всякихъ модныхъ выкрутасовъ, до которыхъ такіе охотники разные подозрительные вояжеры, аддей Миронычъ учуялъ въ немъ парня съ головой, а, можетъ статься, что и съ капиталомъ… И подслъ. Одинъ понмецки — ни слова, другой по-русски — того меньше… значитъ, настоящій нмецъ, заграничный, дловой. Вонъ чулки-то какіе, небось своя, законная Амалья навязала… Съ чего бы его въ нашу глушь занесло?
Нмецъ пьетъ кофе… Лялинъ подвинулъ сахарницу, сливокъ. Улыбается, благодаритъ… Лялинъ отвтно улыбнулся своимъ иконописнымъ, по стариковски красивымъ и яснымъ ликомъ. Отвернулся пока что, а самъ присматривался, нтъ ли кого въ кают подходящаго въ переводчики.
У окошка женщина. Голова заверчена газовымъ зеленымъ шарфомъ, тло рыхлое, втиснуто въ корсетъ и ползетъ отовсюду, снизу, сверху, какъ опара… Баба въ город извстная — въ переводчицы не годится… другая спеціальность… Смотритъ на Лялина ласково мутными со сна глазами, грудь выпячиваетъ, ножкой дергаетъ — соблазняетъ… Дло ясное — у ихней сестры вс богатые купцы на счету. Раскидываетъ, небось, умишкомъ, не попадется ли красная рыба, самъ аддей Миронычъ… Ошибешься, тетенька! У стола барышня. Прихлебываетъ чай, а одинъ глазъ въ книжку закидываетъ. Шапочка-нахлобучка, веснушки, носикъ — шильцемъ… Никакъ учителева дочка — тоже нашего города?.. Знаетъ и эта старика Лялина, хотя незнакомы.
— Барышня, будьте добренькая…
Пенснэ на носъ, щурится.
— А? По нмецки?.. понимаю… могу и поговорить.
— Будьте добренькая.
— Съ удовольствіемъ.
Нмецъ таращитъ голубые, какъ у младенца, глаза, показываетъ нечистые зубы — радуется. Барышня по нмецки такъ и чешетъ. Лялинъ сидитъ скромно, дуетъ въ блюдце, откусываетъ сахаръ. И не понимаетъ, да понимаетъ.
На лиц нмца почтительность, удивленье — это она разсказываетъ ему, что вотъ, молъ, купецъ Лялинъ, богачъ, въ большихъ тысячахъ, рыбныя ватаги… что скупенекъ, говорятъ… Ничего, пусть знаетъ, не вредно…
Нмецъ тянетъ черезъ столъ лапу. Знакомятся. Познакомились, да и не разставались всю дорогу — аддей Миронычъ, нмецъ и барышня. Пассажиры со стороны смотрли и посмивались — больно ужь разношерстная компанія…
Плыли день, и два, и три.
По утрамъ раньше другихъ поднимался Лялинъ. Привыкъ вставать съ разсвтомъ, да и безпокойны пароходныя ночи въ третьемъ класс — блохи злющія, что собаки, жирныя, кормленныя, а человчьи тла вокругъ тощи и вонючи. Лязгаютъ по полу какія-то ржавыя цпи, дергаются и трутъ веревки, чмокаютъ ребята у материныхъ грудей, долго укладываются, копошатся и шепчутся старухи — тяжко дается имъ ночь и сонъ.
Когда срло небо и сквозь плохо обструганныя палочки большой, грязной клтки куры — сосдки аддей Мироныча по ночлегу — просовывали востроносыя головы съ пузырчатыми гребешками, Лялинъ вставалъ. Крестился безъ мысли, но истово, съ дтства заученнымъ движеніемъ, бросалъ въ лицо горсть соленой, пропахшей рыбой морской воды. Потомъ по черной и скользкой отъ ночной сырости лсенк поднимался на верхнюю палубу.
Такъ ужь повелось — здитъ онъ всегда въ третьемъ класс, въ первомъ воздухомъ питается, во второмъ чайничаетъ. Капитаны знакомые, не препятствуютъ.
Сидлъ Лялинъ на ршетчатой скамеечк, не глядя видлъ зеленую, густую, какъ кисель, воду за бортомъ, кипучую толчею сбившейся у кормы пны, жилистыя ноги матросовъ, занятыхъ утренней уборкой, темные слды мокрыхъ подошвъ на гладкомъ дерев палубы. Шепталъ что-то запавшими губами, прикидывалъ, вычислялъ…
Прибыльное дло затялъ этотъ нмецъ. здитъ по Кавказу, скупаетъ птичьи шкурки за дешево… Глушь безпросвтная, жители — нищая, лнивая татарва. Землю ковыряютъ кое-какъ, абы съ голоду не подохнуть. А по лсамъ гонять имъ первое удовольствіе — наловятъ птицы, только бери… Сидитъ себ нмецъ въ какомъ-нибудь селеньи у старшины, командуетъ. Растетъ передъ нимъ гора теплыхъ, пестрыхъ птичьихъ трупиковъ. Онъ отвезетъ ихъ въ свою нметчину, тамъ продастъ втридорога — чистыя денежки…
Хочетъ аддей Миронычъ къ нмцу въ компаньоны. И добьется. Съ дтства это у него: носомъ чуетъ, гд можно заработать, и не отступится никогда.
Вотъ и сидлъ по утрамъ на прибранной, пустынной палуб, ждалъ, дежурилъ, чтобы минуты не упустить… Безъ шапки… Мягкій утренній втеръ сонно трепалъ позолоченное серебро волосъ (сдина-то ужь желтть стала), гладилъ крпкій, старый лобъ…
Приходилъ нмецъ, ласково смялся въ лицо Лялину, выразительно тискалъ руку. Молча пили чай. Старикъ пилъ въ прикусочку, съ ситнымъ, пряталъ въ бумажку обгрызки сахару (пригод:.), нмецъ — въ накладку, съ молокомъ и съ сухарями. Нмецъ нмцемъ и пахнетъ — транжиръ… Ждали оба, когда изъ дамской каюты, щуря близорукіе, блесые глаза, вылзетъ пхняя барышня, Валентина Ивановна, скажетъ бойко, словно отржетъ: ‘съ добрымъ утромъ’ и о чемъ-то ласково заговоритъ съ нмцемъ.
Тутъ сомннье брало аддея Мироныча. Больно ужь длинно разсказывалъ нмецъ (Herr Шульцемъ его звали), въ какой-то мечтательности заводилъ голубые, ребячьи глаза, больно внимательно слушала его барышня, подпершись острымъ локтемъ. Влюбилась, что-ли, въ такого чернозубаго?
Склонивъ голову въ ея сторону, почтительно спрашивалъ старикъ:
— Это онъ про что-жь про такое?
Она охотно и быстро переводила. Что разсказываетъ ей Herr Шульцъ о тхъ мстахъ, о большомъ озер, гд птицъ — не проворотишь, гд жарко, какъ въ теплиц, пахнетъ тиной и солодковымъ корнемъ, цвтутъ, качаются на стебляхъ, какъ бабочки, желтые ирисы, блая цапля, вытянувъ ноги стрункой, серебристымъ облачкомъ плыветъ въ синемъ неб, и вьется, крпко зажатая въ тонкомъ клюв птицы, пойманная змйка.
аддей Миронычъ слушалъ, будто внимательно, гладилъ бороду, цпляясь жесткими пальцами за сдой шелковистый волосъ, и говорилъ, вздыхая:
— Побасенки это все, милая барышня. А вы спросите-ка Herr Шульца вотъ чего…
Съ недовріемъ смотрлъ въ нмецкіе, чувствительные глаза.
— Вы поспрошайте его…
Барышня плохо понимала дловой языкъ аддей Мироныча, хмурила растрепанныя жидкія брови, по съ грхомъ пополамъ переводила.
Разомъ весь какъ-то подбирался расплывшійся въ мечтательности Herr Шульцъ, зорко смотрлъ на Лялина свтлыми глазами, тянулъ изъ кармана книжку и, крпко нажимая карандашомъ, нагнувъ здоровую тугую шею, чертилъ умныя, ясныя цифры, одинаковыя на всхъ языкахъ. Барышня-Валентиночка тыкала острый носъ въ столбцы цифръ и, не разобравъ, обиженно сбрасывала пенснэ.
— Тутъ ужь вы сами сговоритесь…
Писалъ что-то Лялинъ, писалъ Шульцъ — и вставали оба потные, довольные. Лялинъ успокоенно протиралъ темнымъ ситцевымъ платкомъ (темные-то они экономне, не такъ пачкаются) каждую морщинку желтаго, костистаго лица, а нмецъ опять весь распускался въ улыбку, показывалъ черно-зеленые корешки зубовъ и издали лукаво манилъ пальцемъ заскучавшую за книжкой Валентину Ивановну… Вмст обдали, Herr Шульцъ угощалъ. Не хотлъ ни на минуту разстаться съ будущимъ компапіономъ, а самъ Лялинъ въ пути никогда не обдалъ — пробавлялся по малости чаемъ съ ситникомъ, старичку много ли и нужно… Посл обда томились, звали — и расходились по каютамъ, отдыхать долгую ночь отъ тяжелаго съ непривычки бездлья.
Къ утру послдняго дня выяснилось, что и барышня хочетъ съ нмцемъ за птицами…
Стояла, нагнувшись надъ бортомъ, куталась въ шаль (втеръ засвжлъ, нехотя раскачиваясь, лниво ворочался съ боку на бокъ тяжелый пароходъ) — и упрямо твердила свое:
— Вотъ хочу и поду.
— Да вы-жь, миленокъ, къ роднымъ общались, гостить,— вразумлялъ аддей Миронычъ.— Чего вы тамъ не видали, птицъ?
Цплялась за бортъ костлявой, какъ куричья лапа, рукой и повторяла:
— Хочу и поду. Ну… Интересно мн.
— А, можетъ, нмецъ приглянулся?— осторожно пыталъ старикъ.
Барышня сердито глянула.
‘Эдакій иконописный, а, вдь, пакостный старикашка’,— подумала съ отвращеніемъ. Сказала сухо:
— Вамъ не понять, аддей Миронычъ.
— Чего не понять, позжайте… На природу, на травку желаете?
‘А умный’., примирительно отмтила барышня…
Уже обрывками срой ленты, позади зеленой шелковистой ряби волнъ, стлался песчаный плоскій берегъ. И отдльно отъ него, уйдя въ небо, курчавясь черными крупными завитками деревьевъ и кустовъ, толпились тсно сбившимся безпорядочнымъ стадомъ невысокія лсистыя горы.
Матросъ выволокъ снизу, изъ каюты, Шульцевы пожитки: добротный старый чемоданъ, облпленный пестрыми наклейками. Лялинъ покосился и усмхнулся, двинувъ бровью. Стоялъ скромно у борта, въ сложенныхъ темныхъ рукахъ чуть бллъ крохотный узелокъ — смна блья. Нмецъ посмотрлъ съ завистью и уваженіемъ. Сказалъ стоявшей барышн Валентин Ивановн:
— Какъ ваши соотечественники умютъ ограничивать свои потребности!
И внушительно поднялъ палецъ. Барышня не слушала, моргала колючими, негустыми рсницами, точно рыба ловила открытымъ ртомъ свжій воздухъ — наслаждалась…
Упрямо дулъ на встрчу пароходу легкій, упругій втеръ. Подъ жаркимъ солнцемъ прилегъ въ песк и грлся низенькій, скромный приморскій городокъ. Блыя стны, красная черепица крышъ, густозеленыя пятна фруктовыхъ садовъ.
Простились на берегу. Не на долго прощались — денька на два, на три.
Herr Шульцъ съ барышней наняли ‘экипажъ’ — гремучую, расхлябанную татарскую арбу. Пара коней, блыхъ съ желтизной — отъ старости, съ крашеными розовыми хвостами, съ суетливой побжкой, съ виноватыми грустными мордами. Мальчишка кучеръ, въ пестромъ отъ заплатъ и прорхъ архалук…
А Лялинъ пшкомъ. Бережкомъ, холодочкомъ — рукой подать.
Пробирался онъ къ брату, въ ближнюю деревню, по длу, на счетъ рыбы, на счетъ вина. Двое всего ихъ, братьевъ. аддей Миронычъ, младшій,— купецъ, богачъ, хоть и прибднивается, хоть и похожъ на мужичка-простачка. Давно православный, къ Богу равнодушенъ — не нуждается, въ торговл Богъ ни къ чему. Старшій, Антипъ, остался крестьянствовать. Остался Антипъ и по старой вр. Ссылку принялъ за вру — изъ Россіи въ Закавказье — въ глушь. Земля такое дло, безъ Бога и шагу не ступишь, нуженъ Богъ, не обойдешь… Видятся братья рдко — разв когда по длу аддей соберется, у него здсь свои ловли, по всему морю его сти разметаны.
Идетъ онъ берегомъ, тычетъ въ песокъ крпкой кизиловой палочкой, смотритъ на море скучливо, безъ уваженія. Для другихъ море — тайна, красота, страхъ, а для аддея Мироныча просто товаръ… можно купить, и продать, и въ аренду сдать.
Почтительно ложатся опушенныя пной, прохладныя волны къ ногамъ купца, оставляютъ на песк случайные дары… Вонъ мелкую рыбешку выбросило. аддей Миронычъ тяжело нагнулся, хотлъ подобрать по привычк. Когда одинъ, безъ семьи, всегда себ изъ такихъ находочекъ уху варилъ. Вспомнилъ, что идетъ къ брату, бросилъ — хоть и мужики, а сластены, не станутъ сть…
Вонъ и деревня виднется… И ужь дловымъ жаднымъ взглядомъ охватываетъ глазъ Лялина тсный строй соломенныхъ, колючихъ крышъ, вьющіеся надъ ними жиденькіе дымки, и прочныя, вковчныя дубовыя стны, и обступившую ихъ зелень садовъ.
Въ острый и свжій морской воздухъ вливается струя новаго, сладкаго и пьянящаго запаха — запаха согртаго солнцемъ зрющаго винограда…
Лялинъ на минуту разнживается. Вспоминаетъ прохладное, свтлое вино, которымъ всегда угощаютъ въ дом у брата Антипа. Хорошо живутъ мужичишки!..
Широкая улица подошла къ самому морю. Пріусталъ подъ конецъ аддей Миронычъ. Съ утра не лъ! Въ теплой пыли тонули ноги. Плавали передъ глазами красные круги. Радъ былъ добраться до -братняго дома, радъ увидть Антипа.
На лавочк, подъ развсистой, старой шелковицей сидлъ Антипъ и дремалъ, распустивъ по чистой рубах широкую сивую бороду. Узналъ аддей Мироныча, не удивился — Лялины не удивляются. Глянулъ быстрыми, проснувшимися глазами въ запыленное съ дороги желтое лицо брата и спросилъ, не то сочувствуя, не то смясь:
— Что, братецъ, никакъ утомился?
— И не говори… завялъ.
— Пшкомъ?— Освдомился Антипъ. И ужь явно смялись старые, хитрые глаза.
аддей промолчалъ. Поджалъ губы.
— Сейчасъ обдать,— ласково утшилъ Антипъ.— Посиди покудова тутъ въ холодк.
Всталъ, потянулся, хруснулъ широкими костями — большой, важный, въ блой рубах, въ блыхъ штанахъ, босой… Пошелъ во дворъ.
Сквозь шумъ въ ушахъ — солнцемъ, что-ли, напекло — аддей Миронычъ слышалъ, какъ онъ спокойно, безъ сердца, покрикивалъ на домашнихъ — торопилъ старуху съ обдомъ, посылалъ невстку Фросю въ погребицу за виномъ.
Въ жаркой истом, прислонясь потнымъ затылкомъ къ прохладному стволу дерева, сидлъ Лялинъ, открывалъ и закрывалъ глаза подъ безпокойными, дрожащими вками — маленькій, костлявый, похожій на старую птицу… Вдругъ совсмъ близко, въ зеленой тни шелковицы увидалъ женщину — крупную статную, плавно несущую на широкихъ плечахъ маленькую черноволосую головку. Узналъ Фросю, разомъ очнулся отъ оковавшей истомы, жадно слдилъ за близкимъ, податливо изгибающимся молодымъ тломъ. Позвалъ воркующимъ голосомъ:
— Фрося…
Обернулась, улыбнулась полными, блдными губами.
— Съ пріздомъ васъ, дяденька.
— Спасибо, дочка.
Уже стоялъ около нея и топтался нетерпливо, пыля сапогами. Привыкъ купецъ Лялинъ, что женщины таяли въ его присутствіи, и иной разъ забывалъ, что не передъ нимъ таютъ — передъ капиталомъ.
— Здравствуй, поцлуемся, вдь родные…
Неторопливо уклонилась отъ старыхъ, ищущихъ рукъ, сказала съ притворнымъ испугомъ:
— Что вы, дяденька, стыдно…
Перехватила лвой рукой тяжелый, потный кувшинъ съ виномъ — несла съ погребицы,— легко вскинувъ его на широкое плечо, и пошла, покачиваясь, въ калитку.
Красивая стала, подлянка!.. Глаза сверкучіе, на груди хоть подносъ ставь… Разомъ какъ туманомъ застлала голову старику. Видлъ онъ ее и раньше — не такъ хороша была, распустилась, что розанъ… Вздохнулъ Лялинъ, усаживаясь на лавочку,— единственную слабость зналъ за собой — любилъ красивыхъ бабъ…
Обдали во двор, подъ яблоней. Кром братьевъ — Антипова старуха, эдакій старый, сухой пенекъ, и Егоръ, сынъ Антипа, а Фросинъ мужъ. Фрося не садилась. ли молча, обильно. Чашками, просто, какъ квасъ, пили вино. Прибгали съ улицы ребятишки, потные, толстощекіе, черноглазые — Егора и Фроси сыновья,— туго набивали хлбомъ рты, клянчили у отца:
— Батя, винца, пить хочу…
И, спша (игра не ждетъ), тянули изъ одной кружки.
— Пьяницы вы горькіе,— пошутилъ надъ ними аддей Миронычъ.
Фрося принесла арбузъ. Еле удерживала сильными руками, крпко надавивъ грудью. Антипъ чуть ткнулъ его ножикомъ, шутя раскололся, блдно зеленый, круглый, обнаживъ свою кровавую мякоть.
— Ну, и машина!— похвалилъ гость — благодатная у васъ земля.
— Хороша,— согласился Антипъ.
Отпилъ вина, обсосалъ намокшіе усы. Заговорилъ протяжно, съ ласковой важностью:
— Вздумалъ я, братецъ, прошедшимъ лтомъ въ Россію създить,— на родину. Захотлось Волгу посмотрть — вынь, да положь.
— А что въ ней, въ Волг?— лниво удивился аддей.
Двинулъ узкимъ плечомъ, покосился на Фросю, тутъ-ли…
— Вотъ, поди-жь… Ты вонъ, почитай, всю жизнь катаешься, а я съ той поры, какъ насъ оттуда выселили, съ мста не сдвинулся, такъ и вросъ въ землю, что дубъ… Ну, наконецъ, собрался. Поплылъ. Покуда плылъ, скучновато было, ничего, терплъ… А какъ сошелъ на пристань, на родин… Пресвятая Богородица!..— пыль,.сушь, ни куста, ни деревца, избы валятся, бревнами подперты, грязи, навозу — не продохнешь… Тутъ у насъ не воздухъ — благодать, изабелла-виноградъ, духовитый.
— Точно фіалка-цвтокъ…— тихонько вставила Фрося.
Сидла теперь у краешка стола, пила вино, сжавъ чашку ладонями. Мочила губы и не вытирала. Смясь, смотрла въ лицо гостя жгучими угольками глазъ.
Антипъ глянулъ на нее.
— Фіалка!.. можетъ, и фіалка. И на малину тоже сдаетъ… Ну, а тамъ, говорю, вонь, мутитъ. Пришелъ я къ племяннику — знаешь, омы Терентьева сынъ? Уморился, пить прошу.— Дай-ка ты мн, говорю, винца. А онъ какъ заржетъ:— А не хотите ли, говоритъ, дяденька, кваску? Принесъ. Бурда-бурдой, съ души воротитъ… Жененка его, туда же надсмшки строитъ… Презлющая, скважина…
Егоръ, молча просидвшій весь обдъ (тихій Егоръ, темный, худой — въ мать), вдругъ отозвался:
— Голодаютъ они, за то и злые…
Будто и не слышалъ старикъ словъ сына. Только спросилъ:
— А теб, Егоръ, на бостапъ не пора?
Повернулся опять къ аддею Миронычу.
— Насилу я, братъ, отъ нихъ ноги унесъ. Деньгами откупился, только пустите домой, ради Христа. Воротился, помолился Господу Богу. Все намъ на пользу обернулось… Хотло начальство насъ уничтожить, въ ссылку сослало, а Богъ насъ возвысилъ… Рай у насъ, братецъ…
Рай и есть. Струится въ зеленыя окошки между втвями теплый, живой свтъ. Низко, надъ самымъ столомъ свисаютъ налитыя сокомъ, розовющія блднымъ румянцемъ сплыя яблоки.
Антипъ благодарно возводитъ глаза — ищетъ неба, гд Богъ… Почему-то онъ въ эту минуту похожъ на брата аддея. Молится, а глаза равнодушные, съ хитрецой — Лялинскіе глаза…
Старуха рядомъ шепчетъ счастливо темными губами:
— Слава те, Господи!.. Какъ въ царскомъ саду…
Фрося соскучилась. Рванула яблоко съ ближней, тяжелой втки, закусила, впилась острыми, крупными зубами. Только на нее и смотрлъ аддей Миронычъ. Присушила. Антипъ поднялся изъ-за стола.
— Можетъ, вздремнешь съ устатку, братецъ? О длахъ и завтра побесдуемъ.
Перехватилъ сладкій, ищущій взглядъ — отъ аддея къ Фрос, — погладилъ бороду, пряча лукавую усмшку, и пошелъ къ дому, приминая босыми ногами мягкую, выжженную солнцемъ травку двора.
Въ прохладной, тихой комнатк пахло кипарисомъ отъ старыхъ иконъ, толпившихся въ углу. Окна выходили на широкую галлерею, опоясывавшую домъ, и свтъ вливался не яркій, покойный. Подъ кисейнымъ пологомъ — отъ комаровъ — уютно раскинулась широкая кровать.
Разв и на самомъ дл отдохнуть?..
аддей Миронычъ не спша размоталъ старый фуляровый платокъ, стягивавшій шею, разстегнулся. Высунулъ голову въ окно — нтъ ли кого на галлере,— пусто… Едва отодралъ отъ влажнаго тла прилипшій шелковый мшечекъ. Цлы ли деньги?.. Долго любовно считалъ, нжно касаясь пальцами разноцвтныхъ, пахнувшихъ потомъ бумажекъ. Наконецъ, легъ въ мягкую, просторную, призывно поскрипывавшую кровать. Только закрылъ глаза, хотлъ задремать, услыхалъ шаги на галлере… Фрося… Легко двинула стуломъ, позвенла ключомъ, мягко застучала швейной машиной. Сидитъ и шьетъ подъ окномъ, желанная…
Забылъ аддей Миронычъ о сн — до сна ли тутъ… Повеселлъ, оживился. Накинулъ сюртукъ сверхъ ситцевой рубахи, поискалъ глазами зеркала, не нашелъ. Съ ласковымъ, яснымъ лицомъ выглянулъ въ окно:
— Фросенька, доченька, ты? А я призаснулъ малость. Только слышу сквозь сонъ, чего-то такое стрекочетъ… Кузнечикъ не кузнечикъ…
Быстро встала.
— Виновата, дяденька, помшала. Сію минуточку…
Собирала быстрыми пальцами разбросанные куски ситца.
аддей Миронычъ сдлался строгъ.
— Сиди. Разбудила, такъ ужь нечего. Оставайся.
И Фрося покорно осталась. Медленно вертла колесо, подставляя подъ жадный взглядъ Лялина выпуклую, ровно дышашую грудь.
— Наряды шьешь?
Перекусила нитку, подняла отъ работы затуманившіеся какой-то печалью глаза.
— Какіе у насъ наряды, дяденька…
аддей Миронычъ покрутилъ головой.
— Жохъ старикъ-то вашъ?
Помолчала, вздохнула. Сказала почти равнодушно:
— Скучно у насъ.
— А чего скучно? У тебя мужъ молодой.
Тонкій розовый отсвтъ упалъ на щеки женщины. Было теперь ея лицо цвтомъ, какъ т яблоки, что свисали съ большого дерева на двор…
— Молодой, да хуже стараго.
аддей Миронычъ вдругъ перекинулъ ноги за подоконникъ… Стуча по полу голыми пятками (только что передъ сномъ разулся), бжалъ къ Фрос. Стоялъ надъ ней, смотрлъ колючими глазами въ лицо и говорилъ, тряся бородой:
— Такъ не любишь мужа, доченька, не любишь, ангельчикъ?
Фрося испугалась. Опустила вки, накрывъ полъ-лица темной тнью рсницъ. Степенно качнула головой.
— Мужа люблю, какъ же не любить, онъ мужъ…
И нагнулась надъ работой, упрямо сжавъ полныя губы
Лялинъ отошелъ. Слъ въ сторонк. Обдумывалъ что-то, собравъ въ горсть шелковистую бороду. Ругалъ себя. Обра довался, старый дуракъ… Съ ихней сестрой надо съ подходцемъ…
— А въ городъ бы създила, Фрося?— спросилъ привтливо.
— Ахъ, създила-бъ, дяденька! Въ большой городъ?
Опять улыбалось ему порозоввшее, милое лицо и поощрительно играли каріе глаза.
— Гульнули бы мы съ тобой, Фрося!— шепнулъ Лялинъ.
— Не пустятъ,— сказала безнадежно.
— Ну, а ежели?
Не успла отвтить… Снизу, со двора кричалъ Антипъ:
— Что, братецъ, не спишь? Комары, что-ль? Не время бы имъ, разв къ ночи…
— Чортъ сивый!..— обозлился аддей,
И крикнулъ въ глубину двора:
— Комаровъ нтъ, блохи зали!
Все утро, долгое, тихое, сонно смющееся прощелкали братья на счетахъ. Сидли, старые, на галлере, стучали старыми, желтыми костяшками. Только передъ полуднемъ, когда уже затуманилось жаромъ небо, засверкала блой пылью, какъ стекломъ, посыпанная улица, томныя, сухія, не дыша, застыли деревья — пошли вдвоемъ смотрть виноградный садъ.
Шли молча, отирая потъ съ иконописныхъ ликовъ, хмурые. Знали оба, что главное еще не высказано. Понялъ аддей изъ утренняго разговора, что братъ попроситъ денегъ понялъ Антипъ, что наврядъ-ли аддеи дастъ.
Густлъ и тепллъ воздухъ. Близилась зеленая, узорчатая занавсь сада, разступилась покорно подъ хозяйскими руками Антипа… Окутало ихъ разомъ темной трепещущей тнью, плеснуло въ лицо жидкимъ солнечнымъ золотомъ, льющимся съ неба сквозь кружево листьевъ, повяло сладкимъ и нжнымъ, особеннымъ, не то фіалкой, не то малиной — сплымъ виноградомъ.
Стояли братья рядомъ въ холодочк, отдыхали отъ жары, отъ смутныхъ, житейскихъ думъ — сдые, добрые старички — ласково глядли на тяжелыя, душистыя кисти, мутно симвшія въ яркой зелени.
Срыя зми — лозы клубились по земл, вползали на деревья, свисали внизъ тяжелыми петлями. Антипъ поймалъ одну петлю, потянулъ, слъ, покачиваясь, какъ на качеляхъ, болтая старыми, высохшими ногами. аддей лъ виноградъ, чмокая мокрыми губами, жмурясь отъ удовольствія и отъ странной игры свта и тни въ узорчатыхъ листьяхъ… Не замчалъ, что уже пристально и жадно смотрлъ на него Антипъ и пряталъ усмшку въ бород.
— Хороши наши сады, братецъ?
аддей мычалъ съ полнымъ ртомъ:
— У… гм…
— А толку мало.
Вздохнулъ Антипъ, покачался на своей лоз.
— Кабы два, три такихъ садика… Одинъ — никакого обороту нтъ.
аддей выплюнулъ виноградную кожицу и ужь со свободнымъ ртомъ скучливо протянулъ:
— Говорилъ ты давеча…
— Кабы деньги…
— Деньги не плохо.
— Ты бы далъ…
— Чего?..
— Далъ бы…
аддей набралъ полную горсть ягодъ, бросилъ въ ротъ.
— М… м…
— Не дашь?
аддей жевалъ виноградъ и, раскачивая сдой головой, точно серебрянымъ маятникомъ, тянулъ:
— М… м…
— Мн, вдь, не Богъ всть, сколько,— угрюмо сказалъ Антипъ.
аддей вскочилъ, мелко ступая, подбжалъ къ брату. Качнулась толстая срая лоза… Немного — и лбами-бъ стукнулись… Злился аддей, тыкалъ себя въ грудь жесткими пальцами — какъ разъ въ то мсто, гд подъ рубахой вислъ пропотвшій шелковый мшочекъ съ разноцвтными бумажками — кричалъ:
— Нтъ у меня денегъ, нту, нтъ… Что я вамъ за милліонщикъ сдался! Думаете, купецъ… дери съ купца, потроши купца, жирная рыбина…
Антипъ всталъ, огромный, спокойный, гордый, какъ всегда. Сказалъ сухо:
— Нтъ, не надобно. Обойдемся.
И прибавилъ наставительно:
— Лаяться бъ не слдъ. Чай не молоденькіе, гршно.
Кто-то звалъ вдали:
— Батенька, дяденька, обдать…
Сочный, низкій молодой голосъ… Фрося.
— Идемъ, братъ.
Пошли, продираясь сквозь частую сть спутанныхъ срыхъ лозъ.
— Скучаетъ у васъ, поди, бабенка-то?..
Будто небрежно кинулъ свой вопросъ аддей Миронычъ. Сорвалъ полную, налитую кисть винограда, посмотрлъ на свтъ, какъ играетъ сокъ подъ нжной кожицей. Какъ-то странно волновалъ видъ этихъ теплыхъ, упругихъ, душистыхъ ягодъ — напоминали он чмъ-то теплое женское тло…
Антипъ шелъ впередъ. Обернулся со строгимъ удивленіемъ въ лиц.
— Чего ей скучать?
Встртилъ разбгающіеся, влажные глаза брата и насторожился.
— Погулять бы ей, свтъ повидать, ну, тамъ разное… городъ настоящій…— сбивчиво говорилъ аддей въ широкую Антипову спину.
Антипъ молчалъ.
— Вотъ съзжу я по дламъ къ нмцу… говорилъ я теб… на счетъ птицъ… Вернусь къ вамъ на недльку… Захвачу Фроську съ собой… Пусть покатается… А?..
Антипъ молчалъ. Шелъ, не останавливаясь, и своими плечами загораживалъ свтъ.
— Сколько теб нужно-то?..— крикнулъ аддей и задохнулся.
Антипъ остановился. Смотрлъ, будто не понималъ, въ чемъ дло.
— Чего мн нужно?..
аддей запутался ногами въ усатыхъ, цпкихъ, стлавшихся по земл виноградныхъ побгахъ, чуть не упалъ… выругался скверно. Съ ненавистью уставился въ благообразный, серьезный братній ликъ.
— А… чего? Денегъ!.. Да на садъ этотъ, чего ломаешься!..
Антипъ неодобрительно качнулъ головой.
— Я не ломаюсь, зачмъ… А только ты сказалъ, что нту денегъ. Я и отступился.
— Да, съ собой нтъ, съ собой нтъ денегъ…— спшилъ аддей.
Отъ душной злобы потемнло въ глазахъ. Захотлось поймать за волосы и трясти большую, сивую Антипову голову, зубами впиться въ старую, темную шею…
— Не вожу съ собой… въ дл… въ банк он у меня… А теб вынь да положь!
Антипъ спокойно улыбнулся. Блеснули желтые, крпкіе зубы. Снисходительно сверху внизъ глянулъ на брата. Сказалъ ласково, какъ ребенку:
— Да что ты, родной… Разв я торопилъ?.. Чай, понимаю… Много мн и не надо. Всего-то пять сотенныхъ… Можешь?— Помедлилъ, вздохнулъ:
— А Фросю свози въ городъ. Что-жь не свозить… Мсяцъ, другой потерпимъ. Пущай погуляетъ. Старуха и одна какъ-нибудь управится…
Въ этотъ разъ никто не тревожилъ послобденнаго отдыха аддея Мироныча. Антонъ ушелъ на бостанъ — ‘взглянуть, какъ Егоръ тамъ дйствуетъ’. Большая работа шла. Егоръ съ утра и дома не былъ. А Фрося осталась на двор, Унимала ребятъ, чтобъ не очень шумли — ‘дяденька отдохнуть легъ’ — и ея мягкій голосъ точно ласка, точно нжная колыбельная псня долеталъ до ушей Лялина, не тревожилъ больше, не дразнилъ… Хвастливо и любовно думалъ старикъ, засыпая,— ‘попалась, дточка, не уйдешь, ого!..’
Спалъ долго, безъ сновъ, точно плавалъ въ тихой вод.
Проснулся отъ яркаго свта, рвавшаго сомкнутыя вки Открылъ глаза. Стояла надъ нимъ Фрося: качалась въ загорлыхъ рукахъ шаткая лампочка, смялся блестящій, круглый глазъ, прядь волосъ, выбившаяся изъ косы, повисла надъ самымъ огнемъ, крутилась въ движеніи воздуха, и чуть пахло паленымъ.
— Заспались, дяденька? Сейчасъ ужинать. Батя послалъ ‘поди, побуди’…
Лялинъ виновато мотнулъ головой.
— Ишь ты, съ обда до ужина? Чего это я, старый дуракъ?
Дловой человкъ стыдился безъ толку валяться!
Выпросталъ изъ-подъ подоткнутаго полога руку, потянулся къ Фрос:
— Мигомъ соскочу. Поставь лампу, доченька, еще пожару надлаемъ.
Разглядлъ въ коптящемъ, взметнувшемся пламени блднорозовыя, развернутыя, какъ лепестки цвтка, нжныя женскія губы. Охнулъ сладостно:
— Губоньки мои!
И руками замахалъ — уходи отъ грха…
За ужиномъ аддей Миронычъ все продолжалъ удивляться.
— Сколько годовъ такъ спать не приводилось! Сонъ у меня легкій, непрочный, походный сонъ…
Долго говорилъ о себ, ни на кого не глядя,— привыкъ купецъ Лялинъ, чтобы его внимательно слушали. Но только древняя Антипова старуха, такая тихая, что часто принимали ее за нмую, пробурчала въ отвтъ что-то сочувственное.
аддей Миронычъ хмуро оглядлъ столъ. Антипъ съ сыномъ сидли рядомъ. Ночь, какъ шапкой, накрыла густой тнью ихъ головы. Странно плоскими казались ихъ лица, точно нарисованныя неяркими красками на черной бумаг. И было въ этихъ лицахъ, такихъ не похожихъ, будто и не родные они, одинаковое выраженіе крпко сдержанной, далеко спрятанной злобы…
Что-то неладно. Видно, поссорились.
А Фрося?..
Фрося подходила къ столу, прислуживала, мгновенно освщенная пылающимъ на втру огнемъ лампы, и опять безшумно скрывалась въ темнот, поблескивая веселыми глазами… Нтъ, Фрося ничего не знаетъ.
Кончили ужинать. Антипъ помолился и заторопился спать. Звалъ напряженно, говорилъ сквозь звоту:
— Ну, которые выспались, небось, еще долго тутъ будутъ прохлаждаться. А намъ со старухой пора на покой.
Молчаливый Егоръ вдругъ сказалъ упрямо, какъ будто кто-то его отговаривалъ:
— Я посижу съ дяденькой.
Вонъ оно какое дло-то… аддей Миронычъ разомъ сообразилъ. Подобрался весь, разгладилъ бороду. Ждалъ, играя пальцами, пока Фрося убирала со стола. А Егоръ сидлъ неподвижный, сомкнувъ губы, и только слышно было, какъ онъ дышалъ.
— Лампу-то вамъ оставить?— спросила Фрося. Не привыкла къ такому нарушенію ежедневнаго порядка. Потопталась недоумло вокругъ, пошла къ дому.
— Пріятныхъ сновъ, дяденька.
Егоръ весь задвигался. Долго смотрлъ вслдъ жен. Мнялось темное, сухое лицо, ласка, нжность и боль тайная глядла изъ глазъ. Наконецъ, повернулъ голову къ дяд. Вдругъ.улыбнулся, широко и непривычно раздвинувъ губы:
— Что-то, дядя, мн батенька говорилъ? Будто какъ вы Фросю хотите съ собой въ Россію взять? Не врится мн.
— Чего-жь тутъ, не врится,— сухо сказалъ Лялинъ.— Возьму, и концы.
Егоръ спряталъ подъ столъ разомъ задрожавшія руки.
— А на что она вамъ, дяденька?
аддей не растерялся. Отвчалъ строго, поднявъ палецъ:
— Она-то мн ни на что. А такъ, жалю бабу… Покажу ей разныя мста. Свту она у васъ не видитъ.
— Мы и никто свту не видимъ,— угрюмо сказалъ Егоръ.
Помолчалъ, посмотрлъ въ темноту, вздохнулъ. Будто нехотя добавилъ, опустивъ глаза:
— Я ее, дяденька, не пущу.
— Ась?
Лялинъ прищурился, переставилъ лампочку на край стола.
— Какъ ты сказалъ?
Густо багровымъ залило щеки Егора, въ черной глубин запавшихъ глазъ вспыхнули и остановились дв острыя точки… Ишь, точно волкъ голодный!..
— Сказалъ — не пущу. Не пущу таскаться.