В КИСЛОВОДСКЕ
В КИСЛОВОДСКЕ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
В Кисловодске, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Красные камни, Зеленые камни, Синие камни — это различные точки, куда направляются с утра кисловодские туристы-пешеходы. ‘Красные камни’ совсем близко и красивее всех других. Их именем названа казенная гостиница, недавно здесь построенная. Еще десять лет назад сюда нельзя было пробраться. Теперь сюда ведут две дороги — пешеходная и для экипажей, и посажен новый парк, пока еще молоденький и ‘незрелый’, но со временем обещающий стать соперником старого нижнего парка. Местность выбрана очень удачно. Она господствует над Кисловодском, очень суха, и с нее во все стороны открываются великолепные виды. Сама гостиница и стены комнат выбелены известью. Все имеет тот несносно казенный вид, который наводит если не болезнь, то хандру и на здорового.
Крыша — железная, раскаляемая южным солнцем. Почему здесь нет черепичных крыш, которые могут лучше защищать от солнцепека? Почему ни казна, ни собственники домов и дач в Кисловодске и в соседних курортах не применяют типа швейцарских домиков, — с этим балконом, идущим кругом всего дома? Отчего здесь не удержат тип кавказских туземных домов, — с плоскою крышею, на которую выходят обитатели дома после того, как спадет дневной жар? В Эссентуках, Железноводске и отчасти в Пятигорске удушающая жара, особенно в Эссентуках — главном лечебном курорте Кавказа. Все это жарится на солнце. И, как в насмешку, казна и мудрые архитекторы с усердием подбавили и все подбавляют сюда железа и камня. Непонятно!
Красные камни я назвал бы слоновыми: до такой степени массивы скал, поднятые над почвою, напоминают голову, уши и хобот слона, как бы вросшего ногами в землю. Играющим кругом детям я стал объяснять, что это окаменевший допотопный слон. И, видав слонов в Петербурге и Москве, они стали присматриваться и недоумевать: до такой степени велико сходство. Самые впадины глаз есть: выбоины в скале, как раз сидят на месте двух глаз, под широким лбищем и по сторонам хобота. Все это кровавокрасного цвета. Не знаю, что это за порода. Но только это гораздо красивее гранита или порфира, и вообще по очертаниям и цвету так красиво, как мне не случалось еще видеть. Взятый в руку камень под давлением легко рассыпается. Очевидно, это выветрившаяся порода. Так она стоит высоким массивом, окруженная зеленым лугом, как бы лежа на нем. На самом деле — это, конечно, обнажение скрытых под почвою могучих горных пород.
Я дошел до Синих камней — это самые дальние камни. За несколько часов солнцепека кожа так прожаривается, что в последующие два-три дня вся сходит с лица. Это только здорово и украшает лицо, потому что следующий, молоденький слой кожи, конечно, лучше. Я думаю, что вообще это превосходная косметика, и потому усердно рекомендовал бы множеству толкущейся ‘перед музыкой’ публике, которая, очевидно, неравнодушна к цвету своего лица, направляться на Синие камни. Пространствовав туда август месяц, к сентябрю они расцвели бы такими незабудками, которых, наверное, петербургские и всероссийские кавалеры не забыли бы в течение восьми месяцев зимнего сезона, и приехали бы вновь в Кисловодск искать любительниц Синих и Зеленых камней.
Впрочем, мудрая часть кисловодской публики, т. е. приблизительно 1/10 часть ее, и теперь странствует туда довольно усердно. Взобравшись на Романовскую гору, подъем на которую начинается прямо из парка, видишь, как по дорожкам, ведущим к Зеленым и Синим камням, тянутся далекими точечками и группами точек туристы. Это умно. В нашей равнинной однообразной России, забравшись в такой живописный уголок, как Кисловодск, грех и позор сидеть дома или толочься ‘перед музыкой’. Увы, — эту долю избирает, однако, огромное большинство. Между тем стоит хоть раз преодолеть лень и взобраться на высоту, чтобы полюбить и, наконец, чтобы начать горные прогулки. Правда, устаешь, тяжело дышишь. Горная прогулка — это хорошая работа и для ног, и для груди. Но секрет в том, что прелесть гор только и открывается при подъеме на них. Горы хороши не тогда, когда на них смотришь снизу: пока это — ландшафт, притом без подробностей. Он однообразен, неподвижен и, как бы ни был красив сам по себе, утомляет именно от отсутствия перемен. Но вот вы взбираетесь. Невольно делая передышку, оглядываетесь назад и почти вскрикиваете от восхищения. Заветная черточка человека — любовь к бесконечному, ширине — удовлетворена: перед вами море воздуха вверху, внизу, в стороны. Дышишь совершенно по-новому. Горизонт страшно раздвинут, и тут же, далеко внизу, бежит речка, уже с глухим шумом, а панорамы садов, города Ю vol d’oiseau {с высоты птичьего полета (фр.).}, ближних станиц (пригороды) и, наконец, совершенно новых гор, поднявшихся из-за горизонта, на верхних горбиках и широких плато которых пасутся табуны лошадей и стада коров, — все это чарует глаз. Широко и легко. Вы ступаете дальше и, сделав шагов сто, вновь обертываетесь, ожидая встретить тот же вид, но он совершенно изменился теперь, оттого что вы передвинулись немного вправо или влево. Одни подробности ландшафта куда-то скрылись, другие — выдвинулись, он тот же и не тот же, и, что очень важно, изменились краски его: то, что было ярко-зеленым, подернулось голубоватой дымкой, многое стало неясным, а в резких контурах выдвинулись другие подробности.
Кисловодск лежит гораздо выше всех остальных курортов. Почти самая низкая точка его, источник нарзана и галерея около него, лежит на одном уровне с вершиной Машука, т. е. довольно значительной горы около Пятигорска, высота которой хорошо передается в восьми рублях взад и вперед — таковую цену берут местные извозчики, чтобы доехать по хорошей дороге до вершины его. От этой значительной высоты в Кисловодске совершенно не бывает жары, от которой задыхается бедная, больная публика Пятигорска, Железноводска и особенно Эссентуков.
Самая целебная местность, Эссентуки, вместе по природе, — самая тяжелая для больных и даже для здоровых. Голая местность, почти лишенная растительности, страшный жар и духота (от низкого положения над уровнем моря). Ну и, понятно, гг. архитекторы подложили еще сюда камня и железа. Лечатся в Эссентуках (и превосходно!) тяжелые формы болезней печенки, кишок и желудка. То же древние греки говорили, что ‘злая душа помещается в печени’. Говоря попросту, болезни печени сопровождаются отвратительным настроением духа — желчностью, раздражением и угрюмостью. В вагоне передавали случай:
— Гляжу я на больного, как он тянет через стеклянную трубочку свою воду (из стакана). Он вынул свою трубочку и закричал на меня: ‘Что вы на меня глядите? Я человек больной и могу вас ударить’. И вообще, все лечащиеся там печальны, имеют несчастный вид и взаимно озлоблены. Мне хочется сказать им в утешение, что эссентукские воды, в особенности почему-то знаменитые источники No 17-й и No 4-й, чудодейственно действуют, — и все там лечащиеся должны иметь твердую надежду на поправление. Кстати, я здесь позволю себе сделать (в интересах больных) маленькое сообщение, совершенно беспристрастное, так как сам абсолютно ни от чего не лечусь и не выпил ни одной капли знаменитой эссентукской воды.
В поездах (между курортами), понятно, только и разговоров что о болезнях и о докторах. И здесь приходится выслушивать чрезвычайно жалобы на врачей, и особенно на небрежность их в постановке диагноза и назначении лечения, которая происходит от огромной массы принимаемых больных. В особенности много жалоб на одного профессора, который принимает ежедневно до 100 больных, принимает по предварительной записи и пользуясь помощью ассистента, которого лечившиеся у него пациенты презрительно называют ‘писаришкой’.
— Этот писаришка, — т. е., ассистент, по мне, похож на писаришку, — расспрашивает вас о болезни, все расспрашивает и все записывает, потом вводит вас к профессору, который, взяв эту бумажку от него, назначает вам лечение, не свидетельствуя (одни голоса) или почти не свидетельствуя (другие голоса) лично вас.
— Мне назначил эссентуки (No такой-то). Пью — хуже! Пью упорно, — гораздо хуже! В отчаянии пошел к другому врачу. Он и говорит: да при болезнях печени нельзя принимать внутрь ничего холодного, и эссентуки вам нужно пить, подогревая до 39 градусов. Профессор вам не сказал о подогревании, и хотя назначение вам номера вод правильно, но в том виде, как вы принимали воду, она вам только вредила.
Вот пример не ошибки в диагнозе и даже не ошибки в назначении лечения, а только поспешности, от которой происходит некоторая забывчивость, однако фатальная для больного! Дело в том, что, конечно, ‘время дорого’ и для врача, и для больного. Но несомненно, что для больного оно несколько ‘дороже’. Для человека с небольшими средствами или связанного службою или же большою семьею — собраться на Кавказ очень трудно, и иногда он это может сделать только раз в жизни. Таким образом, поездка эта является ‘последнею надеждою’ и действительно ‘единственною возможностью’ получить исцеление от тяжелой, затяжной, мучительной болезни (все болезни пищеварительной системы). И вдруг он натыкается на врача, которому ‘некогда’, на профессора, которому ‘очень некогда’.
Между тем звание профессора таково, что ‘обыватель’ не может и, наконец, ‘не смеет’ ему не верить вполне. Во всех качествах врача его гарантирует университет, — слишком серьезное учреждение. Если бы на дощечке при входе в кабинет профессора было написано: ‘Некогда’, — то с этим можно бы помириться . Всякий видит, на что он идет. Но раз ‘некогда’ не сказано пациенту, — естественно, он быстрый осмотр себя профессором приписывает или огромной его опытности, или совершенной ясности своей болезни и нисколько не сомневается ни в диагнозе, ни в постановке лечения. ‘Последняя надежда’ и ‘единственная возможность’ могут быть жестоко обмануты.
От этого я позволю себе нескромность, — не называя фамилии торопливого профессора, — назвать имя врача Штурма, о котором в разное время и от разных лиц мне пришлось выслушать много рассказов, трогательных и благодарных. Все с похвалою говорят, что он ограничил прием больных 16 лицами, что бывает, что он выходит к больным после 10-го или 11-го приема (ведь приемы разные бывают по трудности) и извиняется, что устал и не может более принять больных, т. е., конечно, не может принять их внимательно, что один раз в неделю он принимает больных бесплатно, и уже в этот день ни плата, ни протекция не откроют двери его кабинета, пока не будет окончен прием всех больных, именно бесплатных, бедных. Обо всем этом больные и бывшие больные рассказывают с величайшей признательностью к врачу, осторожному, опытному и внимательному. И ввиду того, до какой степени многие приезжающие больные растериваются здесь при выборе врачей, которых тоже съезжается множество со всей России сюда, я позволил себе передать этот говор вагонов, не прибавляя к нему ничего лично от себя. Г. Штурма я не знаю и даже не уверен, в Эссентуках ли или в Пятигорске он принимает. Я только с грустью говорил:
— Вот немец, и хорошо лечит. А профессор NN — русский, и так плохо лечит.
Мне ответили:
— Штурм — русский и православный, и такой усердный, что не пропускает никогда обедни.
Передаю все, что слышал, а читатель пусть разбирается.
И еще раз извиняюсь за невольную рекомендацию: я знаю, до чего страдают больные от незнания, к кому обратиться! И не поделиться с ними, пусть случайным и невольным сведением, было бы жестокостью. Но, очевидно, больные должны пять и десять раз перепроверить мое вагонное сведение, не придавать ему большего значения, чем сколько оно имеет.
PC. 1908. 25 июля. No 172. Подпись: В. Руднев.