В гостях у турок, Лейкин Николай Александрович, Год: 1897

Повесть
Время на прочтение: 335 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. А. Лейкинъ.

Въ гостяхъ у турокъ.
Юмористическое описаніе путешествія супруговъ Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановыхъ черезъ Славянскія земли въ Константинополь.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Высочайше утв. Т — во ‘Печатня С. П. Яковлева’, Невскій пр., No 132.

1897.

ВЪ ГОСТЯХЪ У ТУРОКЪ.

I.

Скорый поздъ только что вышелъ изъ-подъ обширнаго, крытаго стекломъ желзнодорожнаго двора въ Буда-Пешт и понесся на югъ, къ сербской границ.
Въ вагон перваго класса, въ отдльномъ купэ, изрядно уже засоренномъ спичками, окурками папиросъ и апельсинными корками, сидли не старый еще, довольно полный мужчина съ русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, съ красивымъ еще бюстомъ, но тоже ужъ начинающая рыхлть и раздаваться въ ширину. Мужчина одтъ въ срую пиджачную парочку съ дорожной сумкой черезъ плечо и въ черной барашковой скуфейк на голов, дама въ шерстяномъ верблюжьяго цвта плать съ необычайными буфами на рукавахъ и въ фетровой шляпк съ стоячими крылышками какихъ-то пичужекъ. Они сидли одни въ купэ, сидли другъ противъ друга на диванахъ и оба имли на диванахъ по пуховой подушк въ блыхъ наволочкахъ. По этимъ подушкамъ, каждый, хоть разъ побывавшій заграницей, сейчасъ-бы сказалъ, что это русскіе, ибо заграницей никто, кром русскихъ, въ путешествіе съ пуховыми подушками не здитъ. Что мужчина и дама русскіе, можно было догадаться и по барашковой скуфейк на голов у мужчины, и наконецъ по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятомъ столик у вагоннаго окна. изъ подъ крышки и изъ носика чайника выходили легонькія струйки пара. Въ Буда-Пешт въ желзнодорожномъ буфет они только что заварили въ чайник себ чаю.
И въ самомъ дл, мужчина и дама были русскіе. Это были наши старые знакомцы супруги Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна Ивановы, уже третій разъ выхавшіе заграницу и на этотъ разъ направляющіеся въ Константинополь, давъ себ слово постить попутно и сербскій Блградъ, и болгарскую Софію.
Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Ивановичъ ковырялъ у себя въ зубахъ перышкомъ и смотрлъ въ окно на разстилающіяся передъ нимъ, лишенныя уже снга, тщательно вспаханныя и разбороненныя, гладкія, какъ билліардъ, поля, съ начинающими уже зеленть полосами озимаго посва. Глафираже Семеновна вынула изъ сакъ-вояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пудровку и пудрила свое раскраснвшееся лицо, смотрясь въ зеркальце, вдланное въ крышечк, и наконецъ произнесла:
— И зачмъ только ты меня этимъ венгерскимъ виномъ поилъ! Лицо такъ и пышетъ съ него.
— Нельзя-же, матушка, быть въ Венгріи и не выпить венгерскаго вина! отвчалъ Николай Ивановичъ.— А то дома спроситъ кто-нибудь — пили-ли венгерское, когда черезъ цыганское царство прозжали? — и что мы отвтимъ! Я нарочно даже паприки этой самой полъ съ клобсомъ. Клобсъ, клобсъ… Вотъ у насъ клобсъ — просто бифштексикъ съ луковымъ соусомъ и сметаной, а здсь клобсъ — зраза, рубленая зраза.
— Во-первыхъ, у насъ бифштексики съ лукомъ и картофельнымъ соуомъ называются не просто клобсъ, а шнель-клобсъ, возразила Глафира Семеновна.— А во-вторыхъ…
— Да будто это не все равно!
— Нтъ, не все равно… Шнель по нмецки значитъ — скоро, на скору руку… А если клобсъ безъ шнель…
— Ну, ужъ ты любишь спорить!— махнулъ рукой Николай Ивановичъ и сейчасъ-же перемнилъ разговоръ.— А все-таки, въ этомъ венгерскомъ царств хорошо кормятъ. Смотри-ка, Какъ хорошо насъ кормили на станціи Буда-Пештъ! И какой шикарный ресторанъ. Молодцы цыгане.
— Да будто тутъ все цыгане? — усумнилась Глафира Семеновна.
— Венгерцы — это цыгане. Ты вдь слышала, какъ они разговариваютъ: кухар… гахачъ… кр… гр… тр… горломъ. Точь въ точь какъ наши халдеи по разнымъ загороднымъ вертепамъ. И глазищи у нихъ съ блюдечко, и лица черномазыя.
— Врешь, врешь! По станціямъ мы много и блокурыхъ видли.
— Такъ вдь и у насъ въ цыганскихъ хорахъ есть не черномазыя цыганки. Вдругъ какая нибудь родится не въ мать, не въ отца, а въ прозжаго молодца, такъ что съ ней подлаешь! И наконецъ, мы только еще что въхали въ цыганское царство. Погоди, чмъ дальше, тмъ все черномазе будутъ,— авторитетно сказалъ Николай Ивановичъ, пошевелилъ губами и прибавилъ:— Однако, ротъ такъ и жжетъ съ этой паприки.
Глафира Семеновна покачала головой.
— И охота теб сть всякую дрянь!— сказала она.
— Какая-же это дрянь! Растеніе, овощъ… Не сидть-же повсюду, какъ ты, только на бульон, да на бифштекс. Я похалъ путешествовать, образованіе себ сдлать, чтобы не быть дикимъ человкомъ и все знать. Нарочно въ незнакомыя государства и демъ, чтобы со всми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы въ Венгріи и — что есть венгерскаго, то и подавай.
— Однако, фишзупе потребовалъ въ буфет, а самъ не лъ.
— А все-таки попробовалъ. Попробовалъ и знаю, что ихній фишзупе — дрянь. Фишзупе — рыбный супъ. Я и думалъ, что это что-нибудь врод нашей ухи: или селянки, потому у венгерцевъ большая рка Дунай подъ бокомъ, такъ думалъ, что и рыбы всякой много, анъ выходитъ совсмъ напротивъ. По моему, этотъ супъ изъ сельдяныхъ головъ, а то такъ изъ рыбьихъ головъ и хвостовъ. У меня въ тарелк какія-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… вспоминалъ Николай Ивановичъ, поморщился и, доставъ изъ угла на диван стаканъ, сталъ наливать себ въ него изъ чайника чаю.
— Бр… издала звукъ губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила:— Погоди… накормятъ тебя еще какимъ-нибудь крокодиломъ, ежели будешь спрашивать разныя незнакомыя блюда.
— Ну, и что-жъ?…Очень радъ буду. По крайности, въ Петербург всмъ буду разсказывать, что крокодила лъ. И вс будутъ знать, что я такой образованный человкъ безъ предразсудковъ, что даже до крокодила въ д дошелъ.
— Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! замахала руками Глафира Семеновна.— Не могу я даже слушать… Претитъ…
— Черепаху-же въ Марсели лъ, когда третьяго года изъ Парижа въ Ниццу здили, лягушку подъ блымъ соусомъ въ Санъ-Ремо лъ. При теб-же лъ.
— Брось, теб говорятъ!
— Ракушку въ Венеціи проглотилъ изъ розовой раковинки, хвастался Николай Ивановичъ.
— Если ты не замолчишь, я уйду въ уборную и тамъ буду сидть! Не могу я слышать такія мерзости.
Николай Ивановичъ умолкъ и прихлебывалъ чай изъ стакана. Глафира Семеновна продолжала:
— И наконецъ, если ты лъ такую гадость, то потому что былъ всякій разъ пьянъ, а будь ты трезвъ, ни за чтобы тебя на это не хватило.
— Въ Венеціи-то я былъ пьянъ? воскликнулъ Николай Ивановичъ и поперхнулся чаемъ.— Въ Санъ-Ремо — да… Когда я въ Санъ-Ремо лягушку лъ — я былъ пьянъ. А въ Венеціи…
Глафира Семеновна вскочила съ дивана.
— Николай Иванычъ, я ухожу въ уборную! Если ты еще разъ упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!
— Ну, молчу, молчу. Садись, сказалъ Николай Ивановичъ, поставилъ пустой стаканъ на столикъ и сталъ закуривать папироску.
— Брр… еще разъ содрогнулась плечами Глафира Семеновна, сла, взяла апельсинъ и стала очищать его отъ кожи.— Хоть апельсиномъ засть, что-ли, прибавила она и продолжала:— И я теб больше скажу. Ты вотъ упрекаешь меня, что я заграницей, въ ресторанахъ ничего не мъ, кром бульона и бифштекса… А когда мы къ туркамъ прідемъ, то я и бифштекса съ бульономъ сть не буду.
— То есть какъ это? Отчего? удивился Николай Ивановичъ.
— Очень просто. Отъ того, что турки магометане, лошадей дятъ и могутъ мн бифштексъ изъ лошадинаго мяса изжарить, да и бульонъ у нихъ можетъ быть изъ лошадятины.
— Фю-фю! Вотъ теб и здравствуй! Такъ чмъ-же ты будешь въ турецкой земл питаться? Вдь ужъ у турокъ ветчины не найдешь. Она имъ прямо по ихъ вр запрещена.
— Вегетаріанкой сдлаюсь. Буду сть макароны, овощи — горошекъ, бобы, картофель. Хлбомъ съ чаемъ буду питаться.
— Да что ты, матушка! проговорилъ Николай Ивановичъ.— Вдь мы въ Константинопол остановимся въ какой-нибудь европейской гостинниц. Петръ Петровичъ былъ въ Константинопол и разсказывалъ, что тамъ есть отличныя гостинницы, которыя французы держатъ.
— Гостинницы-то можетъ быть и держатъ французы, да повара-то турки… Нтъ, нтъ, я ужъ это такъ ршила.
— Да неужели ты лошадинаго мяса отъ бычьяго не отличишь!
— Однако, вдь его все-таки надо въ ротъ взять, пожевать… Тьфу! Нтъ, нтъ, это ужъ я такъ ршила и ты меня отъ этого не отговоришь, твердо сказала Глафира Семеновна.
— Ну, путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, предложилъ Николай Ивановичъ.
— Ты? Да ты нарочно постараешься меня на кормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорникъ.
— Вотъ невроятная-то женщина! Чмъ-же это я доказалъ, что я озорникъ?
— Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперекъ.
Николай Ивановичъ развелъ руками и обидчиво поклонился жен.
— Изучены насквозь. Помню я, какъ вы въ Неапол радовались, когда я за табльдотомъ съла по ошибк муль — этихъ проклятыхъ улитокъ, принявъ ихъ за сморчки, кивнула ему жена.— Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако, сниму-ка я съ себя корсетъ да прилягу, прибавила она.— Кондуктору данъ гульденъ въ Вн, чтобы никого съ намъ не пускалъ въ купэ, стало быть нечего мн на вытяжк-то быть.
— Да конечно-же сними этотъ свой хомутъ и вс подпруги, поддакнулъ Николай Ивановичъ.— Не передъ кмъ здсь кокетничать.
— Да вдь все думается, что не ворвался-бы кто-нибудь.
— Нтъ, нтъ. Ужъ ежели взялъ гульденъ, то никого не впуститъ. И наконецъ, до сихъ-же поръ онъ держалъ свое слово и никого не впустилъ къ намъ.
Глафира Семеновна разстегнула лифъ и сняла съ себя корсетъ, положивъ его подъ подушку. Но только что она улеглась на диван, какъ дверь изъ корридора отворилась и показался въ купэ кондукторъ со щипцами.
— Ich habe die Ehre… произнесъ онъ привтствіе.— Ihre Fahrkarten, mein Herr…
Николай Ивановичъ взглянулъ на него и проговорилъ:
— Глаша! Да вдь кондукторъ-то новый! Не тотъ ужъ кондукторъ.
— Нови, нови… улыбнулся кондукторъ, простригая билеты.
— Говорите но русски? радостно спросилъ его Николай Ивановичъ.
— Мало, господине.
— Братъ славянинъ?
— Славяне, господине, поклонился кондукторъ и проговорилъ по нмецки:— Можетъ быть русскіе господа хотятъ, чтобы они одни были въ купэ?
Въ поясненіе своихъ словъ онъ показалъ супругамъ свои два пальца.
— Да, да… кивнулъ ему Николай Ивановичъ.— Ихъ гебе… Глаша! Придется и этому дать, а то онъ пассажировъ въ наше купэ напуститъ. Тотъ кондукторъ, подлецъ, въ Буда-Пешт остался.
— Конечно-же, дай… Намъ ночь ночевать въ вагон, послышалось отъ Глафиры Семеновны.— Но не давай сейчасъ, а потомъ, иначе и этотъ спрыгнетъ на какой-нибудь станціи и придется третьему давать.
— Я дамъ гульденъ!.. Ихъ гебе гульденъ, но потомъ… сказалъ Николай Ивановичъ.
— Нахеръ… Нахеръ…. прибавила Глафира Семеновна.
Кондукторъ, очевидно, не врилъ, бормоталъ что-то по нмецки, по славянски, улыбался и держалъ руку пригоршней.
— Не вритъ. Ахъ, братъ-славянинъ! За кого-же ты насъ считаешь! А мы васъ еще освобождали! Ну, ладно, ладно. Вотъ теб полъ-гульдена. А остальные потомъ, въ Блград… Мы въ Блградъ теперь демъ, говорилъ ему Николай Ивановичъ, досталъ изъ кошелька мелочь и подалъ ему.
Кондукторъ подбросилъ на ладон мелочь и развелъ руками.
— Мало, господине… Молимъ една гульденъ, произнесъ онъ.
— Да дай ты ему гульденъ! Пусть провалится. Должны-же мы на ночь покой себ имть! крикнула Глафира Семеновна мужу.
Николай Ивановичъ сгребъ съ ладони кондуктора мелочь, подалъ ему гульденъ и сказалъ:
— На, подавись братушка…
Кондукторъ поклонился и, запирая дверь въ купэ, проговорилъ:
— Съ Богомъ, господине.

II.

Стучитъ, гремитъ поздъ, проносясь по венгерскимъ степямъ. Изрдка мелькаютъ деревеньки, напоминающія наши малороссійскія, съ мазанками изъ глины, окрашенными въ блый цвтъ, но безъ соломенныхъ крышъ, а непремнно съ черепичной крышей. Еще рже попадаются усадьбы — непремнно съ маленькимъ жилымъ домомъ и громадными, многочисленными хозяйственными постройками. Глафира Семеновна лежитъ на диван и силится заснутъ. Николай Ивановичъ, вооружившись книжкой ‘Переводчикъ съ русскаго языка на турецкій’, изучаетъ турецкій языкъ. Онъ бормочетъ:
— Здравствуйте — селямъ алейкюмъ, благодарю васъ — шюкюръ, это дорого — пахалы дыръ, что стоитъ — не дэеръ, принеси — гетиръ, прощайте — Аллахъ ысмарладыкъ… Языкъ сломать можно. Гд тутъ такія слова запомнить! говоритъ онъ, вскидываетъ глаза въ потолокъ и твердитъ: ‘Аллахъ ысмарладыкъ… ‘Аллаха-то запомнишь, а ужъ ‘ысмарладыхъ’ этотъ — никогда. ‘Ысмарладыхъ, ысмарладыхъ’… Ну, дальше… заглядываетъ онъ въ книжку.— ‘Поставь самоваръ’. Глафира Семеменовна! восклицаетъ онъ.— Въ Турціи-то про самоваръ знаютъ, значитъ, намъ уже съ чаемъ мучиться не придется.
Глафира Семеновна приподнялась на локти и поспшно спросила: .
— А какъ самоваръ по турецки?
— Поставь самоваръ — ‘сую кайнатъ’, стало быть самоваръ — ‘кайнатъ’.
— Это дйствительно надо запомнить хорошенько. ‘Кайнатъ, кайнатъ, кайнатъ’…три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку.
— Но есть слова и легкія, продолжалъ Николай Ивановичъ, глядя въ книгу.— Вотъ, напримръ, табакъ — ‘тютюнъ’. Тютюномъ и у насъ называютъ. Багажъ — ‘уруба’, деньги — ‘пара’, деревня — ‘кей’, гостинница — ‘ханъ’, лошадь — ‘атъ’, извозчикъ — ‘арабаджи’… Вотъ эти слова самыя нужныя и ихъ надо какъ можно скоре выучить. Давай пть, предложилъ онъ жен…
— Какъ пть? удивилась та.
— Да такъ… Говорятъ, при пніи всего скоре слова запоминаются.
— Да ты никакъ съ ума сошелъ! Въ позд пть!
— Но вдь мы потихоньку… Колеса стучатъ, купэ заперто — никто и не услышитъ.
— Нтъ, ужъ пть я не буду и теб не позволю. Я спать хочу…
— Ну, какъ знаешь. А вотъ желзная дорога слово трудное по турецки: ‘демиринолу’.
— Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецкимъ словамъ началъ учиться! Вдь мы сначала въ Сербію демъ, въ Блград остановимся, проговорила Глафира Семеновна.
— А гд-жъ у меня книжка съ сербскими словами? У меня нтъ такой книжки. Да, наконецъ, братья славяне насъ и такъ поймутъ. Ты видла давеча кондуктора изъ славянъ — въ лучшемъ вид понялъ. Вдь у нихъ вс слова наши, а только на какой-то особый манеръ. Да вотъ теб… указалъ онъ на регуляторъ отопленія въ вагон.— Видишь надписи: ‘тепло… студено…’ А вонъ вверху около газоваго рожка, чтобы свтъ убавлять и прибавлять: ‘свтъ… тма…’ Неужели это не понятно? Братья-славяне поймутъ.
Поздъ замедлилъ ходъ и остановился на станціи.
— Посмотри-ка, какая это станція. Какъ называется? спросила Глафира Семеновна.
Николай Ивановичъ сталъ читать и запнулся:
— Сцабаце… По венгерски это, что-ли… Ршительно ничего не разберешь, отвчалъ онъ.
— Да вдь все-таки латинскими буквами-то написано.
— Латинскими, но выговорить невозможно… Сзазба…
Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать. Надпись гласила: ‘Szabadszallas’.
— Сзабадсзалась, что-ли! прочла она и прибавила:— Ну, языкъ!
— Я теб говорю, что хуже турецкаго. Цыгане… И наврное, какъ наши цыгане, конокрадствомъ, ворожбой и лошадинымъ барышничествомъ занимаются, а также и насчетъ того, гд что плохо лежитъ. Ты посмотри, въ какихъ овчинныхъ накидкахъ стоятъ! А рожи-то, рожи какія! Совсмъ бандиты, указалъ Николай Ивановичъ на венгерскихъ крестьянъ въ ихъ живописныхъ костюмахъ.— Вонъ и бабы тутъ… Подолъ у платья чуть не до колнъ и сапоги мужскіе съ высокими голенищами изъ несмазанной желтой кожи… Глафира Семеновна смотрла въ окно и говорила.
— Дйствительно страшные… Знаешь, съ одной стороны хорошо, что мы одни въ купэ сидимъ, а съ другой…
— Ты ужъ боишься? Ну, вотъ… Не бойся… У меня кинжалъ въ дорожной сумк.
— Какой у тебя кинжалъ! Игрушечный.
— То есть какъ это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что онъ малъ, а если имъ направо и налво…
— Поди ты! Самъ первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а вдь намъ придется ночь въ вагон ночевать…
— И ночью не безпокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидть и караулить.
— Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.
— Не засну, я теб говорю. Вечеромъ заварю я себ на станціи крпкаго чаю… Напьюсь — и чай въ лучшемъ вид сонъ отгонитъ. Наконецъ, мы въ вагон не одни. Въ слдующемъ купэ какіе-то нмцы сидятъ. Ихъ трое… Неужели въ случа чего?..
— Да нмцы-ли? Можетъ быть такіе-же глазастые венгерцы?
— Нмцы, нмцы. Ты вдь слышала, что давеча по-нмецки разговаривали.
— Нтъ, ужъ лучше днемъ выспаться, а ночью сидть и не спать,— сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диванъ.
А поздъ давно уже вышелъ со станціи съ трудно выговариваемымъ названіемъ и мчался по венгерскимъ полямъ. Поля направо, поля налво, изрдка деревушка съ церковью при одиночномъ зеленомъ купол, изрдка фруктовый садъ съ стволами яблонь, обмазанныхъ известкой съ глиной и блющимися на солнц.
Опять остановка. Николай Ивановичъ заглянулъ въ окно на станціонный фасадъ и, увидавъ на фасад надпись, сказалъ:
— Ну, Глаша, такое названіе станціи, что трудне давшиняго. ‘Фюліопсъ…’ — началъ онъ читать и запнулся.— Фюліопсдзалалсъ.
— Вотъ видишь, куда ты меня завезъ,— сказала супруга.— Не даромъ-же мн не хотлось хать въ Турцію.
— Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объхать и тогда будешь цивилизированный человкъ. За то потомъ, когда вернемся домой, есть чмъ похвастать. И эти названія станцій — все это намъ на руку. Будемъ разсказывать, что по такимъ молъ, мстностямъ прозжали, что и названіе не выговоришь. Стоитъ написано названіе станціи, а настоящимъ манеромъ выговорить его невозможно. Надо будетъ только записать.
И Николай Ивановичъ, доставъ свою записную книжку, скопировалъ въ нее находящуюся на стн станціи надпись: ‘Flpszallas’.
На платформ, у окна вагона стоялъ глазастый и черный, какъ жукъ, мальчикъ и протягивалъ къ стеклу бумажныя тарелочки съ сосисками, густо посыпанными изрубленной блой паприкой.
— Глафира Семеновна! Не състь-ли намъ горячихъ сосисокъ? — предложилъ жен Николай Ивановичъ.— Вотъ горячія сосиски продаютъ.
— Нтъ, нтъ. Ты шь, а я ни за что… отвчала супруга.— Я теперь вплоть до Блграда ни на какую и станцію не выйду, чтобы пить или сть. Ничего я не могу изъ цыганскихъ рукъ сть. Почемъ ты знаешь, что въ этихъ сосискахъ изрублено?
— Да чему-же быть-то?
— Нтъ, нтъ.
— Но чмъ-же ты будешь питаться?
— А у насъ есть сыръ изъ Вны, ветчина, булки, апельсины.
— А я съмъ сосисокъ…
— шь, шь. Ты озорникъ извстный.
Николай Ивановичъ постучалъ мальчику въ окно, опустилъ стекло и взялъ у него сосисокъ и булку, но только что далъ ему дв кроны и протянулъ руку за сдачей, какъ поздъ тронулся. Мальчишка пересталъ отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнулъ себя рукой въ грудь и крикнулъ:
— Тринкгельдъ, тринкгельдъ, мусью…
Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулакъ.
— Каковъ цыганенокъ! Сдачи не отдалъ! проговорилъ онъ, обращаясь къ жен, и принялся сть сосиски.

III.

Поздъ мчится по прежнему, останавливаясь на станціяхъ съ трудно выговариваемыми не для венгерца названіями: ‘Ксенгедъ’, Кисъ-Кересъ, Кисъ-Жаласъ. На станціи Сцабатка поздъ стоялъ минутъ пятнадцать. Передъ приходомъ на нее, кондукторъ-славянинъ вошелъ въ купэ и предложилъ, не желаютъ-ли путешественники выйти въ имющійся на станціи буфетъ.
— Добра рыба, господине, добро овечье мясо… расхваливалъ онъ.
— Нтъ, спасибо. Ничмъ не заманишь, отвчала Глафира Семеновна.
Здсь Николай Ивановичъ ходилъ съ чайникомъ заваривать себ чай, выпилъ пива, принесъ въ вагонъ какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколаду, которую и предложилъ жен.
— Да ты въ ум? крикнула на него Глафира Семеновна.— Стану я сть венгерскій шоколадъ! Наврное онъ съ паприкой.
— Внскій, внскій, душечка… Видишь, на коробк ярлыкъ: Wien.
Глафира Семеновна посмотрла на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать.
— Какъ ты въ Турціи-то будешь сть что-нибудь? покачалъ головой мужъ.
— Совсмъ ничего подозрительнаго сть не буду.
— Да вдь все можетъ быть подозрительно.
— Ну, ужъ это мое дло.
Со станціи Сцабатка стали попадаться славянскія названія станцій: Тополія, Вербацъ.
На станціи Вербацъ Николай Ивановичъ сказалъ жен:
— Глаша! Теперь ты можешь хать безъ опаски. Мы пріхали въ славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерскіе цыгане… Давеча была станція Тополія, а теперь Вербацъ… Тополія отъ тополь, Вербацъ отъ вербы происходитъ. Стало быть, ужъ и да и питье славянскія.
— Нтъ, нтъ, не надуешь. Вонъ черномазыя рожи стоятъ.
— Рожи тутъ не причемъ. Вдь и у насъ русскихъ могутъ такія рожи попасться, что съ ребенкомъ родимчикъ сдлается. Позволь, позволь… Да вотъ даже попъ стоитъ и въ такой-же точно ряс, какъ у насъ, указалъ Николай Ивановичъ.
— Гд попъ? быстро спросила Глафира Семеновна, смотря въ окно.
— Да вотъ… Въ черной ряс съ широкими рукавами и въ черной камилавк…
— И въ самомъ дл попъ. Только онъ больше на французскаго адвоката смахиваетъ.
— У французскаго адвоката долженъ быть блый язычекъ подъ бородой, на груди, да и камилавка не такая.
— Да и тутъ не такая, какъ у нашихъ священниковъ. Наверху края дна закруглены и наконецъ черная, а не фіолетовая. Нтъ, это долженъ быть венгерскій адвокатъ.
— Священникъ, священникъ… Неужели ты не видала ихъ на картинкахъ въ такихъ камилавкахъ? Да вонъ у него и наперсный крестъ на груди. Смотри, смотри, провожаетъ кого-то и цлуется, какъ наши попы цлуются — со щеки на щеку.
— Ну, если наперсный крестъ на груди, такъ твоя правда: попъ.
— Попъ, славянскія названія станцій, такъ чего-жъ теб еще? Стало быть, мы изъ венгерской земли выхали. Да вонъ и блокурая двочка въ ноздр ковыряетъ. Совсмъ славянка. Славянскій типъ.
— А не говорилъ-ли ты давеча, что блокурая двочка можетъ уродиться не въ мать, не въ отца, а въ прозжаго молодца? напомнила мужу Глафира Семеновна.
Поздъ въ это время отходилъ отъ станціи. Глафира Семеновна достала съ веревочной полки корзинку съ провизіей, открыла ее и стала длать себ бутербродъ съ ветчиной.
— Своей-то ды пошь, въ настоящемъ мст купленной, такъ куда лучше, сказала она и принялась кушать.
Дйствительно, поздъ ужъ мчался по полямъ, такъ называемой, Старой Сербіи. Черезъ полчаса кондукторъ заглянулъ въ купэ и объявилъ, что сейчасъ будетъ станція Нейзацъ.
— Нови Садъ… прибавилъ онъ тутъ-же и славянское названіе.
— Глаша! Слышишь, это ужъ совсмъ славянское названіе! обратился Николай Ивановичъ къ жен.— Славянска земля? спросилъ онъ кондуктора.
— Словенска, словенска, кивнулъ тотъ, наклонился къ Николаю Ивановичу и сталъ объяснять ему по нмецки, что когда-то это все принадлежало Сербіи, а теперь принадлежитъ Венгріи. Николай Ивановичъ слушалъ и ничего не понималъ/
— Чортъ знаетъ, что онъ бормочетъ! пожалъ плечами Николай Ивановичъ и воскликнулъ:— Братъ славянинъ! Да чего ты по нмецки-то бормочешь! Говори по русски! Тьфу ты! Говори по своему, по славянски! Такъ намъ свободне разговаривать.
Кондукторъ понялъ и заговорилъ по сербски. Николай Ивановичъ слушалъ его рчь и все равно ничего не понималъ.
— Не понимаю, братъ-славянинъ… развелъ онъ руками.— Слова какъ-будто-бы и наши русскія, а ничего не понимаю. Ну, уходи! Уходи! махнулъ онъ рукой.— Спасибо. Мерси…
— Съ Богомъ, господине! поклонился кондукторъ и закрылъ дверь купэ.
Вотъ и станція Новый Садъ. На станціонномъ зданіи написано названіе станціи на трехъ языкахъ: по венгерски — Уй-Видекъ, по нмецки — Нейзацъ и по сербски: Нови Садъ. Глафира Семеновна тотчасъ-же замтила венгерскую надпись и сказала мужу:
— Что ты меня надуваешь! Вдь все еще по венгерской земл мы демъ. Вонъ названіе-то станціи какъ: Уй-Видекъ… Вдь это-же по венгерски.
— Позволь… А кондукторъ-то какъ-же? Вдь и онъ теб сказалъ, что это ужъ славянская земля, возразилъ Николай Ивановичъ.
— Вретъ твой кондукторъ.
— Какой-же ему расчетъ врать? И наконецъ, ты сама видишь надпись: ‘Нови Садъ’.
— Ты посмотри на лица, что на станціи стоятъ. Одинъ другого черномазе. Батюшки! Да тутъ одинъ какой-то венгерецъ даже въ блой юбк.
— Гд въ юбк? Это не въ юбк… Впрочемъ, одинъ-то какой-нибудь можетъ быть и затесался. А что до черномазія, то вдь и сербы черномазые.
По корридору вагона ходилъ мальчикъ съ двумя кофейниками и чашками на поднос и предлагалъ кофе желающимъ.
— Хочешь кофейку? предложилъ Николай Ивановичъ супруг.
— Ни Боже мой, покачала та головой.— Я сказала теб, что пока мы на венгерской земл, крошки въ ротъ ни съ одной станціи не возьму.
— Да вдь пила-же ты кофе въ Буда-Пешт. Такой-же венгерскій городъ.
— Въ Буда-Пешт! Въ Буда-Пешт великолпный внскій ресторанъ, лакеи во фракахъ, съ капулемъ. И разв въ Буда-Пешт были вотъ такіе черномазые въ юбкахъ или въ овчинныхъ нагольныхъ салопахъ?..
Поздъ помчался. Справа начались то тамъ, то сямъ возвышенности. Мстность становилась гористая. Вотъ и опять станція.
— Петервердейнъ! кричитъ кондукторъ.
— Петроверединъ! Изволите видть, опять совсмъ славянскій городъ, указываетъ Николай Ивановичъ жен на надиись на станціонномъ дом.
Глафира Семеновна лежитъ съ закрытыми глазами и говоритъ:
— Не буди ты меня. Дай ты мн засвтло выспаться, чтобы я могла ночь не спать и быть на караул. Ты посмотри, какія подозрительныя рожи повсюду. Долго-ли до грха? Съ нами много денегъ. У меня брилліанты съ собой.
— По Италіи здили, такъ и не такія подозрительныя рожи намъ по дорог попадались, даже можно сказать настоящія бандиты попадались, однако, ничего не случилось. Богъ миловалъ.
А поздъ ужъ снова бжалъ далеко отъ станціи. Холсы разростались въ изрядныя горы. Вдругъ поздъ влетлъ въ тунель и все стемнло.
— Ай! взвизгнула Глафира Семеновна.— Николай Иваннчъ! Гд ты? Зажигай скорй спички, зажигай…
— Тунель это, тунель… успокойся, кричалъ Николай Ивановичъ, искалъ спички, но спичекъ не находилось.— Глаша! У тебя спички? Гд ты? Давай руку!
Онъ искалъ руками жену, но не находить ее въ купэ.
Вскор, однако, показался просвтъ и поздъ выхалъ изъ тунеля. Глафиры Семеновны не было въ купэ. Дверь въ корридоръ вагона была отворена. Онъ бросился въ корридоръ и увидалъ жену сидвшую въ среднемъ купэ между двумя нмцами въ дорожныхъ мягкихъ шапочкахъ. На груди она держала свой шагреневый баульчикъ съ деньгами и брилліантами и говорила мужу:
— Убжала вотъ съ нимъ. Я боюсь въ потьмахъ. Отчего ты спичекъ не зажигалъ? Вотъ эти мосье сейчасъ-же зажгли спички. Но я споткнулась на нихъ и упала. Они ужъ подняли меня, прибавила она, вставая.— Надо извиниться.— Пардоне, мосье, Ее же вузе деранже… произнесла она по французски.
Николай Ивановичъ пожималъ плечами.

IV.

Зачмъ ты къ чужимъ-то убжала? съ неудовольствіемъ сказалъ жен Никодай Ивановичъ.— Ступай, ступай въ свое купэ…
— Испугалась. Что-жъ подлаешь, если испугалась… Когда стемнло, я подумала не вдь что. Кричу теб: огня! Зажигай спички! А ты ни съ мста… отвчала Глафира Семеновна войдя въ свое купэ.— Эти тунели ужасно какъ пугаютъ.
— Я и искалъ спички, но найти не могъ. Къ чужимъ бжать, когда я былъ при теб!
— Тамъ все-таки двое, а ты одинъ. Прибжала я — они и зажгли спички.
— Блажишь ты, матушка,— вотъ что я теб скажу.
— Самъ-же ты меня напугалъ цыганами: ‘занимаются конокрадствомъ, воровствомъ’. Я и боялась, что они въ потьмахъ къ намъ влзутъ въ купэ.
А въ отворенной двери купэ супруговъ уже стоялъ одинъ изъ мужчинъ сосдняго купэ, среднихъ лтъ жгучій брюнетъ въ золотыхъ очкахъ, съ густой бородой, прибранной волосокъ къ волоску, въ клтчатой шелковой дорожной шапочк и съ улыбкой, показывая блые зубы, говорилъ:
— Мадамъ есте русска? Господине русскій?
— Да, да, мы изъ Россіи, отвчала Глафира Семеновна, оживляясь.
— Самые настоящіе русскіе, прибавилъ Николай Ивановичъ.— Изъ Петербурга мы, но по происхожденію съ береговъ Волги, изъ Ярославской губерніи. А вы? спросилъ онъ.
— Србъ… отвчалъ брюнетъ, пропустивъ въ слов ‘сербъ’ по сербски букву ‘е’, и ткнулъ себя въ грудь указательнымъ пальцемъ съ надтымъ на немъ золотымъ перстнемъ.— Србъ изъ Београдъ, прибавилъ онъ.
— А мы демъ въ Блградъ, сообщила ему Глафира Семеновна.
— О! показалъ опять зубы брюнетъ.— Молимъ, мадамъ, заходить въ Београдъ на мой апотекрски ладунгъ. Косметически гешефтъ тоже има.
— Какъ это пріятно, что вы говорите по русски. Прошу покорно садиться, предложилъ ему Николай Ивановичъ.
— Я учился по русски… Я учился на Нови Садъ въ ортодоксальне гимназіумъ. Потомъ на Вна, въ универзитетъ. Тамъ есть катедръ русскій языкъ, отвчалъ брюнетъ и слъ.
— А мы всю дорогу васъ считали за нмца, сказала Глафира Семеновна.
— О, я говорю по нмецки, какъ… эхтеръ нмецъ. Многи србы говорятъ добре по нмецки. Отъ нмцы наша цивилизація. Вы будете глядть нашъ Београдъ — совсмъ маленьки Вна.
— Да неужели онъ такъ хорошъ? удивилась Глафира Семеновна.
— О, вы будете видть, мадамъ, махнулъ ей рукой брюнетъ съ увренностью, не требующей возраженія. — Мы имемъ универзитетъ на два факультетъ: юристише и философише… (Брюнетъ мшалъ сербскую, русскую и нмецкую рчи). Мы имемъ музеумъ, мы имемъ театръ, національ-библіотекъ. Нови королевски конакъ…
— Стало быть есть тамъ и хорошія гостинницы? спросилъ Николай Ивановичъ.
— О, какъ на Винъ! Какъ на Вна.
— Скажите, гд-бы намъ остановиться?
— Гранъ-Готель, готель де Пари. Кронпринцъ готель. Гостильница Престолонаслдника,— перевелъ брюнетъ и прибавилъ:— Добра гостильница, добры кельнеры, добро вино, добра да. Добро ясти будете.
— А по русски въ гостинницахъ говорятъ? поинтересовалась Глафира Семеновна.
— Швабы… Швабски келнеры, собарицы — србви… Но вы, мадамъ, будете все понимать. Вино чермно, вино бло, кафа, овечье мясо… чаша пива. По србски и по русски,— все одно, разсказывалъ брюнетъ.
— Ну, такъ вотъ, мы завтра, какъ прідемъ, такъ значитъ, въ гостинниц Престолонаслдника остановимся, сказалъ жен Николай Ивановичъ.— Что намъ разные готель де-Пари! Французскія-то гостинницы мы ужъ знаемъ, а лучше намъ остановиться въ настоящей славянской гостинниц.— Въ которомъ часу завтра мы въ Блград будемъ? спросилъ онъ брюнета.
— Какъ завтра? Мы прідемъ въ Београдъ сей день у вечера на десять съ половина часы, отвчалъ брюнетъ.
— Да что вы, мосье! Неужели сегодня вечеромъ? радостно воскликнула Глафира Семеновна.— А же намъ сказали, что завтра поутру? Николай Иванычъ! что-жъ ты мн навралъ?
— Не знаю, матушка, не знаю, смшался супругъ.— Я въ трехъ разныхъ мстахъ трехъ желзнодорожныхъ чертей спрашивалъ, и вс мн отвчали, что ‘моргенъ’, то есть завтра.
— Можетъ быть они теб ‘гутъ моргенъ’ говорили, то есть здоровались съ тобой, а ты понялъ въ превратномъ смысл.
— Да вдь одинъ разъ я даже при теб спрашивалъ того самаго кондуктора, который отъ насъ съ гульденомъ сбжалъ. Ты сама слышала.
— Ну, такъ это онъ насъ нарочно надулъ, чтобъ испугать ночлегомъ въ вагон и взять гульденъ за невпусканіе къ намъ въ купэ постороннихъ. Вы, монсье, наврное знаете, что мы сегодня вечеромъ въ Блградъ прідемъ, а не завтра? спросила Глафира Семеновна брюнета.
— Господи! Азъ до дому ду и телеграфилъ.
— Боже мой, какъ я рада, что мы сегодня прідемъ въ Блградъ и намъ не придется ночевать въ вагон, прозжая по здшней мстности! радовалась Глафира Семеновна.— Ужасно страшный народъ здшніе венгерскіе цыгане. Знаете, мосье, мы съ мужемъ въ итальянскихъ горахъ прозжали, видали даже настоящихъ тамошнихъ бандитовъ, но эти цыгане еще страшне тхъ.
Брюнетъ слушалъ Глафиру Семеновну, кивалъ ей даже въ знакъ своего согласія, но изъ рчи ея ничего не понялъ.
— На Везувій въ Неапол взбирались мы. Ужъ какія рожи насъ тогда окружали — и все-таки не было такъ страшно, какъ здсь! Вдь оттого-то я къ вамъ и бросилась спасаться, когда мы въ тунель въхали, продолжала Глафира Семеновна.— Мой мужъ хорошій человкъ, но въ ршительную минуту онъ трусъ и теряется. Вотъ потому-то я къ вамъ подъ защиту и бросилась. И вы меня простите. Это было невольно, инстинктивно. Вы меня поняли, монсье?
Брюнетъ опять кивнулъ, и хотя все-таки ничего не понялъ, но думая, что рчь идетъ все еще о томъ, когда поздъ прибудетъ въ Блградъ, заговорилъ:
— Теперь будетъ статіонъ Карловцы и Фрушка гора на Дунай-рка… А дальше статіонъ градъ Индія и градъ Земунъ — Землинъ по-русски.
— Всего три станціи? Какъ скоро! удивилась Глафира Семеновна.
— Въ Землинъ будетъ нмецка митница {Митница — таможня.}, а въ Београдъ — србска митница. Пассъ есть у господина? Спросятъ пассъ,— отнесся брюнетъ къ Николаю Ивановичу.
— Вы на счетъ паспорта? Есть, есть… Какъ-же быть русскому безъ паспорта? Насъ и изъ Россіи не выпустили-бы,— отвчала за мужа Глафира Семеновна.
Брюнетъ продолжалъ разсказывать:
— Земунъ — семо, потомъ Дунай рка и мостъ, овамо — Београдъ србски… Опять паспортъ.
— Стало быть и у васъ насчетъ паспортовъ-то туго?— подмигнулъ Николай Ивановичъ.
— Есть. Мы свободне держава, но у насъ везд паспортъ.
Разговаривая съ брюнетомъ, супруги и не замтили, что ужъ давно стемнло и въ вагон горлъ огонь. Николай Ивановичъ взглянулъ на часы. Было ужъ девять. Брюнетъ предложилъ ему папиросу и сказалъ:
— Србски табакъ. На Србія добръ табакъ.
— А вотъ петербургскую папироску не хотите-ли? — предложилъ ему въ свою очередь Николай Ивановичъ.— Вотъ и сама мастерица тутъ сидитъ. Она сама мн папиросы длаетъ,— кивнулъ онъ на жену.
Оба взяли другъ у друга папиросы, закурили и разстались. Брюнетъ ушелъ въ свой купэ, а супруги стали ждать станціи Карловицъ.
— Карловцы!— возгласилъ кондукторъ, проходя по вагону.
Посл станціи Карловицъ Глафира Семеновна стала связывать свои пожитки: подушки, пледы, книги, коробки съ закусками. Ей помогалъ Николай Ивановичъ.
— Скоро ужъ теперь, скоро прідемъ въ Блградъ,— радостно говорила она.

V.

Подъзжали съ станціи Землинъ — австрійскому городу съ кореннымъ славянскимъ населеніемъ, находящемуся на сербской границ. Вдали виднлись городскіе огни, въ трехъ-четырехъ мстахъ блестлъ голубовато-блый свтъ электричества.
Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна стояли у окна и смотрли на огни.
— Смотри-ка огни-то какъ разбросаны, сказала она.— Должно быть, большой городъ.
— Да. Это ужъ послдній австрійскій городъ. Посл него сейчасъ и Блградъ, славянское царство. Прощай нмчура! Прощай Гуніади Янусы? проговорилъ онъ.
— Какъ Гуніади Янусы? быстро спросила Глафира Семеновна.
— Да вдь это венгерская вода, изъ Венгріи она съ намъ въ Россію идетъ. Ну, я венгерцевъ Гуніади Янусами и называю.
— Да что ты! То-то она мн такъ и противна бываетъ, Когда случается ее принимать. Скажи на милость, я и не знала, что эта вода изъ цыганской земли идетъ! По Сеньк шапка. Что люди, то и вода… На черномазаго человка взглянешь, такъ въ дрожь кидаетъ, и на воду ихнюю, такъ тоже самое. И неужели они эту воду Гуніади такъ просто пьютъ, какъ обыкновенную воду?
Николай Ивановичъ замялся, не зналъ, что отвчать, и брякнулъ:
— Жрутъ.
— Да вдь это нездорово, ежели безъ нужды.
— Привыкли, подлецы.
— Ужасъ, что такое! произнесла Глафира Семеновна, содрогаясь плечами, и прибавила: — Ну, отнын я этихъ венгерскихъ черномазыхъ цыганъ такъ и буду называть Гуніадями.
Убавляя ходъ, поздъ остановился на станціи. Въ купэ вагона заглянулъ полицейскій въ австрійской кэпи и съ тараканьими усами и потребовалъ паспорты. Николай Ивановичъ подалъ ему паспортъ. Полицейскій вооружился пенснэ, долго расзматривалъ паспортъ, посмотрлъ почему-то бумагу его на свтъ, вынулъ записную книжку изъ кармана, записалъ что-то и, возвращая паспортъ, спросилъ улыбаясь:
— Студено на Петербургъ?
— Ахъ, вы славянинъ? Говорите по русски? оживился Николай Ивановичъ, но полицейскій махнулъ ему рукой, сказалъ: ‘съ Богомъ’!— и торопливо направился съ слдующему купэ въ вагон.
— Все славяне! Везд теперь братья-славяне будутъ! торжествующе сказалъ Николай Ивановичъ и спросилъ жену:— Рада ты, что мы вступаемъ въ славянское царство?
— Еще-бы! Все таки, родной православный народъ, отвчала Глафира Семеновна.
— Да, за этихъ братьевъ славянъ мой дяденька Петръ Захарычъ, царство ему небесное, въ сербскую кампанію душу свою положилъ.
— Какъ? А ты мн разсказывалъ, что онъ соскочилъ на Дуна съ парохода и утонулъ?
— Да. Но, все-таки, онъ въ добровольцахъ тогда былъ и халъ сражаться, но не дохалъ. Пилъ онъ всю дорогу. Вступило ему, по всмъ вроятіямъ, въ голову, показались блые слоны, ну, онъ отъ страха и спрыгнулъ съ парохода въ Дунай.
— Такъ какое же тутъ положеніе души?
— Такъ-то оно такъ… Но, все-таки, былъ добровольцемъ и халъ. Признаться, покойникъ папенька нарочно его и услалъ тогда, что ужъ сладу съ нимъ никакого въ Петербург не было. Такъ пилъ, такъ пилъ, что просто неудержимо! Пропадетъ, пропьется и въ рубищ домой является. Впрочемъ, помутившись, онъ тогда и изъ Петербурга съ партіей выхалъ. А и поили же тогда добровольцевъ этихъ — страсть! Купцы поятъ, славянскій комитетъ поитъ, дамы на желзную дорогу провожаютъ, платками машутъ, кричатъ ‘живіо’. На желзной дорог опять питье… Въ вагоны бутылки суютъ. Страсть! Я помню… покрутилъ головой Николай Ивановичъ, вспоминая о прошломъ.
А поздъ, между тмъ, шелъ уже по желзнодорожному мосту черезъ Саву — притокъ Дуная и входилъ на сербскую территорію.
Вотъ станція Блградъ. Поздъ остановился. Большой красивый станціонный дворъ, но на платформ пустынно. Даже фонари не вс зажжены, а черезъ два въ третій.
— Что же это народу-то на станціи никого нтъ? удивилась Глафира Семеновна, выглянувъ въ окошко.— Надо носильщика намъ для багажа, а гд его возьмешь? Гепектрегеръ! Гепектрегеръ! постучала она въ окно человку въ нагольной овчинной куртк и овчинной шапк, идущему съ фонаремъ въ рук, но тотъ взглянулъ на нее и отмахнулся.— Не понялъ, что-ли? спросила она мужа и прибавила:— Впрочемъ, и я-то глупая! Настоящаго славянина зову по нмецки. Какъ носильщикъ по сербски?
— Почемъ-же я-то, душенька, знаю! отвчалъ Николай Ивановичъ.— Вотъ еще серба какого нашла! Да давай звать по русски. Носильщикъ! Носильщикъ! барабанилъ онъ въ стекло какимъ-то двумъ овчиннымъ шапкамъ и манилъ къ себ.
Глафира Семеновна тоже длала зазывающіе жесты. Наконецъ, въ вагонъ влзла овчинная шапка съ такимъ черномазымъ косматымъ лицомъ и съ глазами на выкат, что Глафира Семеновна невольно попятиласъ.
— Боже мой, и здсь эти венгерскіе цыгане! воскликнула она.
— Да нтъ-же, нтъ, это братъ славянинъ. Не бойся, сказалъ ей мужъ. — Почтенный! Вотъ тутъ наши вещи и саквояжи. Вынеси пожалуйста, обратился онъ къ овчинной шапк. — Разъ, два, три, четыре, пять… Пять мстъ.
— Добре, добре, господине. Пять? спросила овчинная шапка, забирая вещи.
— Пять, пять. Видишь, онъ говоритъ по русски, такъ какой-же это цыганъ, обратился Николай Ивановичъ къ жен.— Братъ славянинъ это, а только вотъ физіономія-то у него каторжная. Ну, да Богъ съ нимъ. Намъ съ лица не воду пить. Неси, неси, милый… Показывай, куда идти.
Баранья шапка захватила вещи и стала ихъ выносить изъ вагона. Выходилъ изъ вагона и брюнетъ въ очкахъ, таща самъ два шагреневыхъ чемодана. Онъ шелъ сзади супруговъ и говорилъ имъ:
— Митница. О, србска митижца,— строга митница!
Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна были тоже нагружены. Николай Ивановичъ несъ дв кордонки со шляпками жены, зонтикъ, трость. Сама она несла баульчикъ, металлическій чайникъ, коробокъ съ дой. Ихъ нагналъ кондукторъ, братъ славянинъ и протягивалъ руку пригоршней.
— Господине, за спокой… Тринжгельдъ… говорилъ онъ, кланяясь.
— Да вдь ужъ я далъ гульденъ! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— И неизвстно за что далъ. Я думалъ, что мы ночь ночевать въ вагон будемъ, такъ чтобъ въ растяжку на скамейкахъ спать, я и просилъ никого не пускать въ наше купэ, а не хать ночь, такъ и этого бы не далъ.
— На пиво, на чашу пива, высокій бояръ… приставалъ кондукторъ.
— Гроша мднаго больше не получишь! обернулся къ нему Николай Ивановичъ.
— Pass… Pass, mein Herr… раздалось надъ самымъ его ухомъ.
Николай Ивановичъ взглянулъ. Передъ нимъ дорога была загорожена цпью и стоялъ военный человкъ въ кэпи съ краснымъ околышкомъ и жгутами на пальто. Около него двое солдатъ въ сербскихъ шапочкахъ-скуфейкахъ.
— Паспортъ надо? Есть, отвчалъ Николай Ивановичъ. Поставилъ на полъ коробки со шляпками и ползъ въ карманъ за паспортомъ.— Пожалуйте… Паспортъ русскій… Изъ города Петербурга демъ. Такія-же славяне, какъ и вы… подалъ онъ военному человку заграничный паспортъ-книжечку…
Тотъ началъ его перелистывать и спросилъ довольно сносно по русски:
— А отчего визы сербскаго консула нтъ?
— Да разв нужно? — удивился Николай Ивановичъ.— Австрійская есть, турецкая есть.
— Надо отъ сербскаго консула тоже. Давайте четыре динара…Четыре франка…— пояснилъ онъ.— Давайте за гербовыя марки на визу.
— Съ удовольствіемъ-бы, но у меня, голубчикъ, братъ-славянинъ, только русскіе рубли да австрійскіе гульдены. Если можно размнять, то вотъ трехрублевая бумажка.
— Нтъ, ужъ лучше давайте гульдены.
Николай Ивановичъ подалъ гульденъ.
— Мало, мало. Еще одинъ. Вотъ такъ… Какую гостильницу берете? — задавалъ вопросъ военный человкъ.
— То есть, гд мы остановимся? Говорятъ, есть здсь какая то гостинница Престолонаслдника… Такъ вотъ.
— Готель Кронпринцъ… Туда и пришлю паспортъ. Тамъ получите, сухо отрзалъ военный и кивнулъ, чтобы проходили въ отверстіе въ загородк.
— Нельзя-ли хоть квитанцію? Какъ-же безъ паспорта? Въ гостинниц спросятъ, началъ было Николай Ивановичъ.
— Зачмъ квитанцію? Я оффиціальный человкъ, въ форм, ткнулъ себя въ грудь военный и прибавилъ:— Ну, добре, добре. Идите въ мытницу и подождите. Тамъ свой пасъ получите.
Передъ глазами Николая Ивановича была отворенная дверь съ надписью: ‘Митница’.

VI.

Въ блградской ‘митниц’, то есть таможн было темно, непривтливо. Освщалась она всего двумя стнными фонарями съ стеариновыми огарками и смахивала со своими подмостками для досматриваемыхъ сундуковъ на ночлежный домъ съ нарами. По митниц бродило нсколько полицейскихъ солдатъ въ синихъ шинеляхъ и въ кэпи съ красными околышками. Солдаты были маленькіе, худенькіе, носатые, не стриженые, давно не бритые. Они оглядывали прізжихъ, щупали ихъ пледы, подушки и связки. Одинъ даже взялъ коробку со шляпкой Глафиры Семеновны и перевернулъ ее кверху дномъ.
— Тише, тише! Тутъ шляпка. Разв можно такъ опрокидывать! Вдь она сомнется! воскликнула Глафира Семеновна и сверкнула глазами.
Полицейскій солдатъ побарабанилъ пальцами по дну и поставилъ коробку, спросивъ съ улыбкой:
— Дуванъ има?
— Какой такой дуванъ! Ну, тебя къ Богу! Отходи, отстранилъ его Николай Ивановичъ.
— Дуванъ — табакъ. Онъ спрашиваетъ васъ про табакъ, пояснилъ по нмецки брюнетъ въ очкахъ, спутникъ Николая Ивановича по вагону, который былъ тутъ-же со своими сакъ-вояжами.
Вообще, прізжихъ было очень немного, не больше десяти человкъ, и митница выглядла пустынной. Вс стояли у подмостокъ, около своего багажа и ждали таможеннаго чиновника, но онъ не показывался.
Подошелъ еще солдатъ, помялъ подушку, обернутую пледомъ у Николая Ивановича и тоже, улыбнувшись, задалъ вопросъ:
— Чай есте?
— Не твое дло. Ступай, ступай прочь… Вы кто такой? Придетъ чиновникъ — все покажемъ, опять сказалъ Николай Ивановичъ, отодвигая отъ него подушку.
— Мы — войникъ, съ достоинствомъ ткнулъ себя въ грудь солдатъ.
— Ну, и отходи съ Богомъ. Мы русскіе люди, такіе-же славяне, какъ и вы, а не жиды, и контрабанды на продажу провозить не станемъ. Все, что мы веземъ, для насъ самихъ. Понялъ?
Но сербскій полицейскій ‘войникъ’ только пучилъ глаза, очевидно, ничего не понимая.
— Не особенно-то ласково насъ здсь принимаютъ братья-славяне, обратился Николай Ивановичъ къ жен.— Я думалъ, что какъ только узнаютъ изъ паспорта, что мы русскіе, то примутъ насъ съ распростертыми объятіями, анъ нтъ, не тмъ пахнетъ. На первыхъ же порахъ за паспортъ два гульдена взяли…
— Да сунь ты имъ что нибудь въ руку. Видишь, у нихъ просящіе глаза, сказала Глафира Семеновна, изнывая около подмостокъ.
— Э, матушка! За деньги-то меня всякій полюбитъ даже и не въ сербской земл, а въ эфіопской, но здсь сербская земля. Неужели-же они забыли, что мы, русскіе, ихъ освобождали? Я и по сейчасъ въ славянскій комитетъ вношу. Однако, что-же это таможенный-то чиновникъ? Да и нашего большого сундука нтъ, который мы въ багажъ сдали.
Наконецъ черноназыя бараньи шапки въ бараньихъ курткахъ внесли въ митницу сундуки изъ багажнаго вагона.
— Вотъ нашъ сундукъ у краснаго носа! указала Глафира Семеновна и стала манить носильщика:— Красный носъ! Сюда, сюда! Николай Иванычъ! Дай ему на чай. Ты увидишь, что сейчасъ перемна въ разговорахъ будетъ.
— И далъ-бы, да сербскихъ денегъ нтъ.
— Дай австрійскія. Возьмутъ.
Сундукъ поставленъ на подмостки. Николай Ивановичъ сунулъ въ руку красному носу крону. Красный носъ взглянулъ на монету и просіялъ:
— Препоручуемъ-се, господине! Препоручуемъ-се… заговорилъ онъ, кланяясь.
Вообще монета произвела магическое дйствіе на присутствующихъ. ‘Войникъ’, спрашивавшій о ча, подошелъ къ Николаю Ивановичу и сталъ чистить своимъ рукавомъ его пальто, слегка замаранное известкой о стну, другой войникъ началъ помогать Глафир Семеновн развязывать ремни, которыми были связаны подушки.
— Не надо, не надо… Оставьте пожалуйста, сказала она.
Войникъ отошелъ, но увидя, что у Николая Ивановича потухла папироска, тотчасъ-же досталъ спички, чиркнулъ о коробку и бросился къ нему съ зажженной спичкой.
— Давно-бы такъ, братушка, проговорилъ Николай Ивановичъ, улыбаясь, и закурилъ окурокъ папиросы, прибавивъ:— Ну, спасибо.
Но тутъ показался таможенный чиновникъ въ. статскомъ плать и въ фуражк съ зеленымъ околышемъ. Это былъ маленькій, жиденькій, тоже, какъ почти вс сербы, носатый человкъ, но держащій себя необычайно важно. Его сопровождалъ. человкъ тоже въ форменной фуражк съ зеленымъ околышкомъ, но въ овчинной куртк и съ фонаремъ. Таможенный чиновникъ, молча, подошелъ къ багажу Глафиры Семеновны, открылъ первую кардонку со шляпкой и сталъ туда смотрть, запустивъ руку подъ шляпку.
— Моя шляпка, а подъ ней мой кружевной шарфъ и вуали, сказала она.— Пожалуйста, только не мните.
Чиновникъ открылъ вторую кардонку тоже со шляпкой и спросилъ по русски:
— А зачмъ дв?
— Одна лтняя, а другая зимняя, фетровая. У меня еще есть третья. Не могу же я быть объ одной! Мы демъ изъ Петербурга въ Константинополь. Въ Петербург зима, а въ Константинопол будетъ весна. Здсь тоже ни весна, ни зима. Каждая шляпка по сезону.
— Три. Гм… глубокомысленно улыбнулся чиновникъ.— А зачмъ он куплены въ Вн? Вотъ на короб стоитъ: ‘Wien’. Новыя шляпы.
— Да зачмъ-же ихъ изъ Россіи-то везти и къ тому-же старыя? возражала Глафира Семеновна.— Мы демъ гулять, я не привыкла отрепанная ходить.
— Гмъ… Три много.
— А вы женаты? У вашей жены меньше трехъ?
На поддержку жены выступилъ Николай Ивановичъ и опять заговорилъ:
— Мы, милостивый государь, господинъ братъ-славянинъ, русскіе, такіе-же славяне, какъ и вы, а не жиды, стало быть, хоть и съ новыми вещами демъ, но веземъ ихъ не на продажу. Да-съ… Если у насъ много хорошихъ вещей, такъ отъ того, что мы люди съ достаткомъ, а не прощалыги.
Чиновникъ ничего не отвтилъ, сдлалъ лицо еще серьезне, веллъ сопровождавшему его солдату налпить на три коробки ярлычки, удостовряющіе, что вещи досмотрны, и приступилъ къ осмотру подушекъ и пледовъ, спрашивая мрачно:
— Табакъ? Чай? Папиросы?
— Смотрите, смотрите, уклончиво отвчала Глафира Семеновна, ибо въ багаж имлись и чай, и папиросы.
Чиновникъ рылся, нашелъ жестяную бомбоньерку съ шоколадомъ, открылъ ее и понюхалъ.
— Нтъ, ужъ я васъ прошу не нюхать! вспыхнула Глафира Семеновна.— Я посл чужихъ носовъ сть не желаю. Скажите на милость, нюхать начали!
Чиновникъ вспыхнулъ и принялся за осмотръ сундука, запускалъ руку на дно его, вытащилъ грязное блье, завернутое въ газеты, и началъ развертывать.
— Грязное блье это, грязное блье. Оставьте. Впрочемъ, можетъ быть тоже хотите понюхать, такъ понюхайте, отчеканила ему Глафира Семеновна.
Николай Ивановичъ только вздохнулъ и говорилъ,
— А еще братъ-славянинъ! Эхъ, братья! Русскимъ людямъ не врите! Пріхали мы къ вамъ въ гости, какъ къ соплеменнымъ роднымъ, а вы насъ за контрабандистовъ считаете!
Окончивъ осмотръ сундука, чиновникъ ткнулъ пальцемъ въ коробокъ и спросилъ:
— Тутъ что?
— да и больше ничего. Сыръ есть, ветчина, колбаса, булки, апельсины, отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Молимъ показать.
— Только ду не нюхать! Только не нюхать! А то все побросаю, опять воскликнула Глафира Семеновна, открывая коробокъ. — Не хочу я и посл славянскаго носа сть.
— Чай? Кружева? снова задалъ вопросъ чиновникъ и сталъ развертывать завернутую въ бумагу и аккуратно уложенную ду.
— Ветчина тутъ, ветчина.
Чиновникъ развернулъ изъ бумаги нарзанную ломтиками ветчину и опять поднесъ къ носу. Глафира Семеновна не вытерпла, вырвала у него ветчину и швырнула ему ее черезъ голову, прибавивъ:
— Понюхали и можете сами състь!
Чиновника покоробило. Онъ засунулъ еще разъ въ коробъ руку и налпилъ на него пропускной ярлыкъ. Съ нимъ заговорилъ по сербски брюнетъ въ очкахъ и, очевидно, тоже протестовалъ и усовщевалъ бросить такой придирчивый осмотръ. Оставалось досмотрть еще сакъ-вояжъ Глафиры Семеновны. Чиновникъ махнулъ рукой и налпилъ на него ярлыкъ безъ досмотра.
— Слава теб Господи! Наконецъ-то все кончилось!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Гршной душ въ рай легче войти, чмъ черезъ вашу таможню въ Блградъ попасть! Ну, братья-славяне!— закончилъ онъ и сталъ связывать подушки.

VII.

Таможенный осмотръ былъ оконченъ. Глафира. Семеновна, какъ говорится, и рвала и метала на таможеннаго чиновника.
— Носастый чертъ! Вообрази, онъ мн всю шляпку измялъ своими ручищами. Прелестную шляпку съ розами и незабудками, которую я вчера купила въ Вн у мадамъ Обермиллеръ на Роттурмштрассе, говорила она Николаю Ивановичу.— Послушай… Вдь можно, я думаю, на него нашему консулу жаловаться? Ты, Николай, пожалуйся.
— Хорошо, хорошо, душечка, но прежде всего нужно разыскать нашъ паспортъ, который взяли въ прописку.
А носатые войники схватили уже ихъ подушки и сакъ-вояжи и потащили къ выходу, спрашивая Николая Ивановича:
— Какова гостіоница, господине?
— Стойте, стойте, братушки! Прежде всего нужно паспортъ… останавливалъ онъ ихъ.
Но паспортъ уже несъ еще одинъ войникъ, потрясая имъ въ воздух и радостно восклицая:
— Овдзе (здсь) пассъ!
— Ну, слава Богу! вырвалось восклицаніе у Николая Ивановича.— Пойдемъ, Глаша.
Онъ схватилъ паспортъ и направился на подъздъ въ сопровожденіи войниковъ и бараньихъ шапокъ. Бараньи шапки переругивались съ войниками и отнимали у нихъ подушки и сакъ-вояжи, но войники не отдавали. Глафира Семеновна слдовала сзади. Одинъ изъ войниковъ, стоя на подъзд, звалъ экипажъ:
— Бре, агояти! (Эй, извощикъ) кричалъ онъ, махая руками.
Подъхала карета, дребезжа и остовомъ и колесами. На козлахъ сидла баранья шапка съ такими громадными черными усами, что Глафира Семеновна воскликнула:
— Николай Ивановичъ, посмотри, и здсь такіе-же венгерскіе цыгане! Взгляни на козлы.
— Нтъ, другъ мой, это братья-славяне.
Между тмъ, войники со словами ‘молимо, седите’ усаживали ихъ въ карету и впихивали туда подушки и сакъ-вояжи. Большой сундукъ ихъ дв бараньи шапки поднимали на козлы. Глафира Семеновна тщательно пересчитывала свои вещи.
— Семь вещей, сказала она.
— Седамъ… (семь) подтвердилъ одинъ изъ войниковъ и протянулъ къ ней руку пригоршней.
Протянулъ руку и другой войникъ, и третій и четвертый, и дв бараньи шапки. Послышалось турецкое слово ‘бакшишъ’, то есть ‘на чай’.
— Боже мой, сколько рукъ! проговорилъ Николай Ивановичъ, невольно улыбаясь.— Точь въ точь у насъ на паперти въ кладбищенской церкви.
Онъ досталъ всю имвшуюся при немъ мелочь въ австрійскихъ крейцерахъ и принялся надлять, распихивая по рукамъ. Послышались благодарности и привтствія.
— Захвалюемъ (благодарю), господине! сказалъ одинъ.
— Захвалюемъ… Видтьсмо (до свиданья), проговорилъ другой.
— Съ Богомъ остайте! (прощайте).
Извощикъ съ козелъ спрашивалъ, куда хать.
— Въ гостинницу Престолонаслдника! сказалъ Николай Ивановичъ.
— Добре! Айде! крикнули войники и бараньи шапки, и карета похала по темному пустырю.
Пустырь направо, пустырь налво. Кой-гд въ потемкахъ виднлся слабый свтъ. Мостовая была убійственная изъ крупнаго булыжника, карета подпрыгивала и дребезжала гайками, стеклами, шалнерами.
— Боже мой! Да какая-же это маленькая Вна! удивлялась Глафира Семеновна, смотря въ окно кареты на прозжаемыя мста.— Давеча въ вагон брюнетъ въ очкахъ сказалъ, что Блградъ — это маленькая Вна. Вотъ ужъ на Вну-то вовсе не похоже! Даже и на нашу Тверь ихъ Блградъ не смахиваетъ.
— Погоди. Вдь мы только еще отъ станціи отъхали. А вонъ вдали электрическій свтъ виднется, такъ можетъ быть тамъ и есть маленькая Вна, указалъ Николай Ивановичъ.
И дйствительно, вдали мелькало электричество.
Начались двухъ-этажные каменные дома, но они чередовались съ пустырями. Свернули за уголъ и показался первый электрическій фонарь, освтившій дома и троттуары, но прохожихъ на улиц ни души. Дома, однако, стали попадаться всплошную, но дома какой-то казенной архитектуры и сплошь окрашенные въ блую краску.
— Гд-же Вна-то? повторила свой вопросъ Глафира Семеновна.— Вотъ ужъ и электричество, а Вны я не вижу.
— Матушка, да почемъ-же я-то знаю! раздраженно отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Въ Вн оживленныя улицы, толпы народа, а здсь никого и на улицахъ не видать.
— Можетъ быть отъ того, что ужъ поздно. Десять часовъ.,
— Въ Вн и въ 12 часовъ ночи публика движется, вереницами.
— Далась теб эта Вна! Ну, человкъ такъ сказалъ. Любитъ онъ свой городъ — ну, и хвалитъ его.
— Хорошу-ли онъ намъ гостинницу рекомендовалъ — вотъ что я думаю. Если у него этотъ Блградъ за маленькую Вну идетъ, такъ можетъ быть и гостинница…
— Гостинница Престолонаслдника-то? Да онъ намъ вовсе не рекомендовалъ ее, а только назвалъ нсколько лучшихъ гостинницъ, а я и выбралъ Престолонаслдника.
— Зачмъ-же ты выбралъ именно ее?
— Слово хорошее… Изъ-за слова… Кром того, остальныя гостинницы были съ французскими названіями. Позволь, позволь… Да ты даже сама ршила, что въ разныхъ Готель-де-Пари мы ужъ и такъ много разъ во всхъ городахъ останавливались.
Карета хала по бульвару съ деревьями, красующимися весенними голыми прутьями. Дома выросли въ трехъэтажные. На встрчу кареты по бульвару пробжалъ вагонъ электрической конки, вспыхивая огоньками по проволокамъ.
— Ну, вотъ теб и электрическая конка. Можетъ быть, изъ-за этого-то нашъ сосдъ по вагону и сказалъ, что Блградъ — маленькая Вна,— проговорилъ Николай Ивановичъ
— А въ Вн даже и электрической конки-то нтъ,— отвчала Глафира Семеновна.
Въ домахъ попадались лавки и магазины, но они были сплошь заперты. Виднлись незатйливыя вывски на сербскомъ и изрдка на нмецкомъ языкахъ. Глафира Семеновна читала вывски и говорила:
— Какой сербскій языкъ-то легкій! Даже съ нашими русскими буквами и совсмъ какъ по русски… Коста Полтанои… Милаи Іованои… Петко Петкович…— произносила она прочитанное и спросила.— Но отчего у нихъ нигд буквы ‘ъ’ нтъ?
— Да кто-жъ ихъ знаетъ! Должно быть, ужъ такая безъеристая грамматика сербская,
— Постой, постой… Вонъ у нихъ есть буквы, которыхъ у насъ нтъ. Какое-то ‘ч’ кверху ногами и ‘н’ съ ‘ерикомъ’ у правой палки, разсматривала Глафира Семеновна буквы на вывскахъ.
Показалось большое зданіе съ полосатыми будками и бродившими около него караульными солдатами съ ружьями.
— Это что такое за зданіе? задалъ себ вопросъ Николай Ивановичъ.— Дворецъ — не дворецъ, казармы — не казармы. Для острога — ужъ очень роскошно. Надо извощика спросить.
Онъ высунулся изъ окна кареты и, указывая на зданіе пальцемъ, крикнулъ:
— Эй, братушка! Извощикъ, что это такое? Чей это домъ?
Съ козелъ отвчали два голоса. Что они говорили, Николай Ивановичъ ничего не пояялъ, но къ немалому своему удивленію, взглянувъ на козлы, увидалъ, кром извощика, войника, сидвшаго рядомъ съ извощикомъ. Николай Ивановичъ недоумвалъ, когда и зачмъ вскочилъ на козлы войникъ и, поднявъ стекло у кареты, дрожащимъ голосомъ сказалъ жен:
— Глафира Семеновна! Вообрази, у насъ на козлахъ сидитъ полицейскій солдатъ.
— Какъ полицейскій солдатъ? Что ему нужно? тревожно спросила Глафира Семеновна.
— И ума не приложу. Удивительно, какъ мы не замтили, что онъ вскочилъ къ намъ на станціи желзной дороги, потому что иначе ему не откуда взяться.
— Такъ прогони его. Я боюсь его, произнесла Глафира Семеновна.
— Да и я побаиваюсь. Чортъ его знаетъ, зачмъ онъ тутъ! Что ему нужно?
У Николая Ивановича уже тряслись руки. Онъ опять опустилъ стекло у кареты, выглянулъ въ окошко и крикнулъ извощику:
— Стой! стой, извощикъ! Остановись!
Но извощикъ, очевидно, не понялъ и не останавливался, а только пробормоталъ что-то въ отвтъ.
— Остановись, мерзавецъ! закричалъ Николай Ивановичъ еще разъ, но тщетно.— Не останавливается, сообщилъ онъ жен, которая ужъ крестилась и была блдна, какъ полотно. — Войникъ! Братушка! Зачмъ ты на козлы влзъ? Ступай прочь! обратился онъ къ полицейскому солдату и сдлалъ ему пояснительный жестъ, чтобы онъ сходилъ съ козелъ.
Войникъ пробормоталъ что-то съ козелъ, но слзать и не думалъ. Извощикъ усиленно погонялъ лошадей, махая на нихъ руками. Николай Ивановичъ, тоже уже поблднвшій, опустился въ карет на подушки и прошепталъ жен:
— Вотъ, что ты надлала своимъ строптивымъ характеромъ въ таможн! Ты кинула въ лицо таможенному чиновнику кускомъ ветчины и за это насъ теперь въ полицію везутъ.
— Врешь… Врешь… Я вовсе и не думала ему въ лицо кидать… Я перекинула только черезъ голову… черезъ голову… и ветчина упала на полъ…. Но вдь и онъ не иметъ права…
Глафира Семеновна дрожала, какъ въ лихорадк..
— Да почемъ ты знаешь, что въ полицію?— спросила она мужа.— Разв онъ теб сказалъ?
— Чортъ его разберетъ, что онъ мн сказалъ! Но куда-же насъ иначе могутъ везти, ежели полицейскій съ козелъ не сходитъ? Конечно-же, въ полицію. О, братья-славяне, братья-славяне!— ропталъ Николай Ивановичъ, скрежеща зубами и сжимая кулаки.— Хорошо-же вы принимаете у себя своихъ соплеменниковъ, которые васъ освобождали и за васъ кровь проливали!
Глафира Семеновна была въ полномъ отчаяніи и бормотала:
— Но вдь мы можемъ жаловаться нашему консулу… Такъ нельзя-же оставаться. Скажи, крикни ему, что мы будемъ жаловаться русскому консулу. Выгляни въ окошко и крикни! Что-жъ ты сидишь, какъ истуканъ!— крикнула она на мужа.
Карета свернула въ улицу и остановилась у воротъ благо двухъ-этажнаго дома. Съ козелъ соскочилъ войникъ и отворилъ дверцу кареты.

VIII.

— Пріхали… Доплясались!.. А все изъ-за тебя… говорилъ Николай Ивановитъ, прижавшись въ уголъ кареты.— А все изъ-за тебя, Глафира Семеновна. Ну, посуди сама: разв можно въ казеннаго таможеннаго чиновника бросать ветчиной! Вотъ теперь и вывертывайся, какъ знаешь, въ полиціи.
На глазахъ Глафиры Семеновны блистали слезы. Она жалась къ мужу отъ протянутой съ ней руки войника, предлагающаго выйти изъ кареты, и бормотала:
— Но вдь и онъ тоже не имлъ права нюхать вашу ветчину. Вдь это-же озорничество…
А войникъ продолжалъ стоять у дверей кареты и просилъ:
— Молимо, мадамъ, излазте…
— Уходи прочь! Не пойду я, никуда не пойду! кричала на него Глафира Семеновна. — Николай Иванычъ, скажи ему, чтобы онъ къ русскому консулу насъ свезъ.
— Послушайте, братушка, обратился Николай Ивановичъ къ войнику.— Вотъ вамъ прежде всего на чай крону и свезите насъ къ русскому консулу! Полиціи намъ никакой не надо. Безъ консула въ полицію мы не пойдемъ.
Войникъ слушалъ, пучилъ глаза, но ничего не понималъ. Взглянувъ, впрочемъ, на сунутую ему въ руку крону, онъ улыбнулся и сказавъ: ‘захвалюемъ, господине!’ опять сталъ настаивать о выход изъ кареты.
— Гостинница Престолонаслдника… Молимъ… сказалъ онъ и указалъ на домъ.
Николай Ивановичъ что-то сообразилъ и нсколько оживился.
— Постой… сказалъ онъ жен.— Не напрасная-ли тревога съ нашей стороны? Можетъ быть, этотъ войникъ привезъ насъ въ гостинницу, а не въ полицію. Онъ что-то бормочетъ о гостинни Престолонаслдника. Вы насъ куда привезли, братушка: въ гостинницу? спросилъ онъ войника.
— Есте.
— Въ гостинницу Престолонаслдника?
— Есте, есте, господине, подтвердилъ войникъ.
— Не врь, не врь! Онъ вретъ! Я по носу вижу, что вретъ! предостерегала мужа Глафира Семеновна.— Ему-бы только выманить насъ изъ кареты. А это полиція… Видишь, и домъ на манеръ казеннаго. Разв можетъ быть въ такомъ дом лучшая въ Блград гостинница!
— А вотъ пусть онъ мн укажетъ прежде вывску на дом. Вдь ужъ ежели это гостинница, то должна быть и вывска, сообразилъ Николай Ивановичъ. — Изъ кареты я не вылзу, а пусти меня на твое мсто, чтобы я могъ выглянуть въ окошко и посмотрть, есть-ли надъ подъздомъ вывска гостинницы, обратился онъ съ жен.
Глафира Семеновна захлопнула дверь кареты. Въ карет начались перемщенія. Николай Ивановичъ выглянулъ въ окошко со стороны жены, задралъ голову кверху и увидалъ вывску, гласящую ‘Гостинница Престолонаслдника’.
— Гостинница!— радостно воскликнулъ онъ.— Войникъ не навралъ! Можемъ выходить безъ опаски!
Какъ-бы какой-то тяжелый камень отвалилъ отъ сердца у Глафиры Семеновны и она просіяла, но все-таки, руководствуясь осторожностью, еще разъ спросила:
— Да врно-ли, что гостинница? Ты хорошо-ли разглядлъ вывску?
— Хорошо, хорошо. Да вотъ и сама можешь посмотрть.
А войникъ, между прочимъ, ужъ позвонилъ въ подъздъ. Распахнулись широкія полотна воротъ, заскрипвъ на ржавыхъ петляхъ. Изъ воротъ выходили баранья шапка въ усахъ и съ заспанными глазами, швейцаръ въ фуражк съ полинявшимъ золотымъ позументомъ, какой-то кудрявый малецъ въ опанкахъ (въ род нашихъ лаптей, но изъ кожи) и вс ринулись вытаскивать багажъ изъ кареты. Глафира Семеновна уже не противилась, сама подавала имъ вещи и говорила мужу:
— Но все-таки нужно допытаться, для чего очутился у насъ на козлахъ полицейскій солдатъ. Вдь безъ нужды онъ не похалъ-бы.
— А вотъ войдемъ въ гостиннщу, тамъ разузнаемъ отъ него,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Я такъ думаю, что не для того-ли, чтобъ удостовриться въ нашемъ мст жительства, гд мы остановились.
— А зачмъ имъ наше жительство?
— Ахъ, Боже мой! А ветчина-то? А таможенный чиновникъ?
— Дался теб этотъ таможенный чиновникъ съ ветчиной! Да и я-то дура была, повривъ теб, что насъ везутъ въ полицію за то, что я кусокъ ветчины въ чиновника кинула! — Ужъ еслибы этотъ чиновникъ давеча обидлся, то сейчасъ бы онъ насъ и заарестовалъ.
— А вотъ посмотримъ. Неизвстно еще, чмъ это все разыграется,— подмигнулъ жен Николай Ивановичъ и, обратясь къ швейцару, спросилъ: — Говорите по-русски? Комнату бы намъ хорошую о двухъ кроватяхъ?
— Есте, есте… Алесъ васъ нуръ иненъ гефелихъ, мейнъ герръ!— отвчалъ старикъ швейцаръ.
— Нмецъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Боже мой! Въ славянскомъ город Блград — и вдругъ нмецъ!
— Србъ, србъ, господине. Заповедите… (Приказывайте).
Швейцаръ поклонился. Войникъ подскочилъ къ нему и спросилъ:
— Имали добра соба (комната)?
— Есте, есте, закивалъ швейцаръ.— Козма! Покажи. Дай, да видитъ господине, обратился онъ къ бараньей шапк съ заспанными глазами и въ усахъ.
— Отлично говоритъ по-русски. Не понимаю, что ему вдругъ вздумалось изъ себя нмца разыгрывать! пожалъ плечами Николай Ивановичъ и вмст съ женой отправился въ подъздъ, а затмъ вверхъ по каменной лстниц смотрть комнату.
Лстница была холодная, срой окраски, непривтливая, уставленная чахлыми растеніями, безъ ковра. На площадк стояли старинные англійскіе часы въ высокомъ и узкомъ краснаго дерева чехл. Освщено было скудно.
— Неужели это лучшая гостинница здсь? спрашивала Глафира Семеновна у мужа.
— Да кто-жъ ихъ знаетъ, милая! Брюнетъ въ очкахъ рекомендовалъ намъ за лучшую.
— Ну, маленькая Вна! И это называется маленькая Вна! Пожалуй, здсь и пость ничего не найдется? А я сть страсть какъ хочу.
— Ну, какъ не найтиться! Эй, шапка! Ресторанъ у васъ есть?
— Есте, есте, има, господине.
Подскочилъ къ шапк и войникъ, все еще сопровождавшій супруговъ:
— Има-ли што готово да-се де? въ свою очередь спросилъ онъ шапку.
— Има, има, все има… былъ отвтъ.
— Боже мой! Да этотъ злосчастный войникъ все еще здсь! удивилась Глафира Семеновна… — Что ему нужно? Прогони его, пожалуйста, обратилась она къ мужу.
— Эй, шапка! Послушай! Прогони ты, ради Бога, этого войника. Чего ему отъ насъ нужно? сказалъ Николай Ивановичъ, указывая на полицейскаго солдата.
Шапка смотрла на Николая Ивановича, но не понимала, что отъ нея требуютъ. Николай Ивановичъ сталъ показывать жестами. Онъ загородилъ войнику дорогу въ корридоръ и заговорилъ:
— Провались ты! Уйди къ чорту! Не нужно намъ тебя! Шапка! Гони его!
Войникъ протянулъ руку пригоршней.
— Интересъ, господине… Бакшишъ…
— Какой такой бакшишъ? Я теб два раза ужъ давалъ бакшишъ!.. обозлился Николай Ивановичъ.
— Онъ хтытъ отъ насъ бакшишъ, господине, пояснила шапка, тыкая себя въ грудь, и сказала войнику:— Иде на контора… Тамъ господаръ…
— Ну, съ Богомъ… поклонился войникъ супругамъ и неохотно сталъ спускаться внизъ по лстниц, чтобъ обратиться за бакшишомъ въ контору, гд сидитъ ‘господаръ’, то есть хозяинъ гостинницы..
— Глаша! Глаша! Теперь объяснилось, отчего войникъ пріхалъ съ нами на козлахъ, сказалъ жен Николай Ивановичъ.— Онъ пріхалъ сюда, чтобы показать, что онъ насъ рекомендовалъ въ эту гостинницу и сорвать съ хозяина бакшишъ, интересъ, то есть извстный процентъ.
— Есте, есте, господине, поддакнула шапка.
— Ахъ, вотъ въ чемъ дло! Ну, теперь я понимаю. Это такъ…проговорила Глафира Семеновна.— А давеча ты напугалъ. Сталъ уврять, что насъ онъ въ полицію везетъ.
— Да почемъ-же я зналъ, душечка!.. Мн такъ думалось.
Они стояли въ плохо освщенномъ широкомъ корридор. Баранья шапка распахнула имъ дверь въ темную комнату.
— Осамъ динары за данъ… объявила шапка цну за комнату.

IX.

Кудрявый, черномазый малецъ въ опанкахъ втащилъ въ комнату дв шестириковыя свчки въ подсвчникахъ — и комната слабо освтилась. Это была большая о трехъ окнахъ комната со стнами и потолкомъ раскрашенными по трафарету клеевой краской. На потолк виднлись цвты и пальмовыя втви, по стнамъ срыя розетки въ бломъ фон. У стнъ одна противъ другой стояли дв кровати внскаго типа со спинками изъ листоваго желза, раскрашенными какъ подносы. Перины и подушки на кроватяхъ были прикрыты пестрыми сербскими коврами. Мебель была тоже внская, легкая, съ привязными жиденькими подушками къ сиднью, на выкрашеннномъ сурикомъ полу лежалъ небольшой мохнатый коверъ. Въ углу помщалась маленькая изразцовая печка. Показавъ комнату, баранья шапка спросила:
— Добре, господине?
— Добре-то, добре… отвчалъ Николай Ивановичъ, посмотрвъ по сторонамъ, но ужъ очень темно.— Нельзя-ли намъ лампу подать? Есть у васъ лампа?
— Есте, есте… Има, господине,о твчала шапка.— Дакле съ Богомъ, видтьемо се (т. е. до свиданья), поклонилась она и хотла уходить.
— Стой, стой! остановилъ шапку Николай Ивановичъ.— Мы сейчасъ умоемся, да надо будетъ намъ пость и хорошенько чаю напиться, по русски, знаешь, настоящимъ образомъ, на православный славянскій манеръ, съ самоваромъ. Понялъ?
Баранья шапка слушала и хлопала глазами.
— Не понялъ. Вотъ поди-жъ ты, кажись ужъ настоящіе славяне, а по русски иное совсмъ не понимаютъ, сказалъ Николай Ивановичъ жен.— Ясти, ясти… Азъ ясти хощу… началъ онъ ломать языкъ, обратясь снова къ шапк, раскрылъ ротъ и показалъ туда пальцемъ.
— Има, господине… кивнула шапка.
— Да что има-то? Карта есть? Принеси карту кушанья и винъ!
— Одна, господине… Упутъ… (т. е. сейчасъ) поклонилась шапка и исчезла.
Супруги начали приготовляться къ умыванью, но только что Глафира Семеновна сняла съ себя лифъ и платье, какъ раздался сильный стукъ въ дверь.
— Кто тамъ? Погоди! Карту потомъ подашь. Прежде дай помыться! крикнулъ Николай Ивановичъ, думая, что это баранья шапка съ картой кушаній, и снялъ съ себя пиджакъ.
Стукъ повторился.
— Говорятъ теб, подожди! Не умрешь тамъ.
Николай Ивановичъ снялъ рукавчики и сталъ намыливать себ руки. Стучать продолжали.
— Врешь, врешь! Надъ тобой не каплетъ, отвчалъ Николай Ивановичъ и началъ мыть лицо.
Стукъ усиливался и бормотали два голоса.
— Вотъ неймется-то! Ну, прислуга! Ломятся да и шабашъ!
Николай Ивановичъ наскоро смылъ мыло съ лица и пріотворилъ дверь. Въ корридор стоялъ извощикъ, которому не заплатили еще денегъ за привозъ съ желзнодорожной станціи. Его привелъ носастый войникъ, который халъ на козлахъ.
— Батюшки! Извощику-то мы и забыли въ попыхахъ заплатить деньги! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Но ты здсь, эфіопская морда, зачмъ? обратился онъ къ войнику.
Бормоталъ что-то по сербски извощикъ, бормоталъ что-то и войникъ, но Николай Ивановичъ ничего не понималъ.
— Сейчасъ. Дай мн только утереться-то. Видишь, я мокрый, сказалъ онъ извощику и показалъ полотенце.— Глаша! Чмъ я съ извощикомъ расчитаюсь? У меня ни копйки сербскихъ денегъ, обратился онъ къ жен, которая плескалась въ чашк.
— Да дай ему рубль, а онъ теб сдачи сдастъ.— Неужто ужъ сербы-то нашего рубля не знаютъ? Вдь братья славяне, отвчала Глафира Семеновна.
Николай Ивановичъ отерся полотенцемъ, досталъ рублевую бумажку, и подойдя съ полуотворенной двери, сказалъ извощику:
— Братушка! Вотъ теб нашъ русскій рубль. У меня нтъ сербскихъ денегъ. Возьмешь рубль?
Извощикъ посмотрлъ на протянутую ему рублевую бумажку и отмахнулся.
— Айа, айа. Треба три динары (т. е. нтъ, нтъ. Надо три динара), сказалъ онъ.
— Фу, ты лшій! Да если у меня нтъ динаровъ! Ну, размняешь завтра на свои динары. Три динара… Я теб больше даю. Я даю рубль. Твой динаръ — четвертакъ, а я теб четыре четвертака даю! Бери ужъ безъ сдачи. Чортъ съ тобой!
Опять протянута рублевая бумажка, Опять замахалъ руками извощикъ, попятился и заговорилъ что-то по-сербски.
— Не беретъ, черномазый, отнесся Николай Ивановичъ къ жен.— Вотъ они братья-то славяне! Даже нашего русскаго рубля не знаютъ. Спасали, спасали ихъ, а они отъ русскаго рубля отказываются. Я не знаю, что теперь и длать?
— Да дай ему гульденъ. Авось, возьметъ. Вдь на станціи австрійскими деньгами расчитывался-же, сказала Глафира Семеновна, обтирая лицо, шею и руки полотенцемъ.
— Да у меня и гульдена нтъ. Въ томъ-то и дло. что я на станціи вс австрійскія деньги роздалъ.
— У меня есть. Два гульдена осталось. Вотъ теб.
И Глафира Семеновна подала мужу новенькій гульденъ.
— Братушка! А гульденъ возьмешь? спросилъ Николай Ивановичъ извощика, протягивая ему монету.
Тотъ взялъ гульденъ и сказалъ:
— Малко. Іоштъ треба. Се два съ половина динары…
— Мало ему. Нтъ-ли у тебя хоть сколько нибудь австрійской мелочи? спросилъ Николай Ивановичъ.
Глафира Семеновна подала ему нсколько никелевыхъ австрійскихъ монетокъ. Николай Ивановичъ прибавилъ ихъ къ гульдену.
— Захвалюемъ, господине, поблагодарилъ извощикъ, поклонившись, и тотчасъ же подлился деньгами съ войникомъ, передавъ ему мелочь.
— Глаша! Вообрази! Почтенный носатый войникъ и съ извощика нашего сорвалъ халтуру! воскликнулъ Николай Ивановичъ.
— Да что ты! Вотъ ярыга-то! Славянинъ-ли ужъ онъ? Можетъ быть жидъ, выразила сомнніе супруга и стала со свчкой оглядывать постель. — Все чисто, сказала она, заглядывая подъ коверъ.— Мягкій тюфякъ на пружинахъ и хорошее одяло.
Вскор явился владлецъ бараньей шапки, на этотъ разъ уже безъ шапки и перемнивъ замасленный срый пиджакъ на черный. Онъ внесъ въ комнату лампу, поставилъ ее на столъ и положилъ около нея тетрадку, составляющую репертуаръ кушаній и винъ ресторана, находящагося при гостинниц Престолонаслдника.
— А! и карточку принесъ, братушка! Ну, спасибо. Захвалюемъ… произнесъ Николай Ивановичъ, запомня часто слышимое имъ слово, и сталъ перелистывать книжку.
Книжка была рукописная. Кушанья были въ ней: названы по нмецки, по сербски, но написаны преплохимъ почеркомъ.
— Ну-съ, будемъ читать. Не знаю только, разберемъ ли мы тутъ что нибудь, сказалъ онъ.
— Да не стоитъ и разбирать, отвчала Глафира, Семеновна.— Все равно, кром бифштекса я сть ничего не буду. Бифштексъ съ картофелемъ и чаю… Чаю до смерти хочу. Просто умираю.
— Не хочешь-ли, можетъ быть, предварительно квасу? предложилъ Николай Ивановичъ.— Квась ужъ наврное въ славянской земл есть.
— Пожалуй. Кисленькаго хорошо. Ужасная у меня посл этого переполоха съ полицейскимъ солдатомъ жажда явилась… Знаешь, я не на шутку тогда испугалась.
— Еще бы не испугаться! Я самъ струсилъ.
— Ну, да ты-то трусъ извстный. Ты везд… Есть у васъ квасъ? Славянскій квасъ? спросила Глафира Семеновна человка принесшаго карту.
Тотъ выпучилъ глаза и не зналъ, что отвчать.
— Квасъ, квасъ. Разв не знаешь, что такое квасъ? повторилъ Николай Ивановичъ. — Пить… Пити… пояснилъ онъ.
— Нійе… Не има… отрицательно потрясъ головой слуга.
— Странное дло! Славянскіе люди и простаго славянскаго напитка не имютъ!
— Тогда пусть подастъ скоре чаю и два бифштекса, сказала Глафира Семеновна.
— Ну, такъ вотъ… Скорй чаю и два бифштекса съ картофелемъ, а остальное мы потомъ выберемъ, обратился къ слуг Николай Ивановичъ.— Чай, надюсь, есть? Чай. По нмецки — те…
— Есте, есте… кивнулъ слуга.
— И бифштексы есть?
— Има… Има… Есте.
— Ну, слава Богу! Такъ живо!.. Два бифштекса и чай. Да подать самоваръ! Два бифштекса. Два… Смотри, не перепутай.
И Николай Ивановичъ показалъ удаляющемуся слуг два пальца.

X.

— Ну, какія у нихъ тамъ есть кушанья? Прочти-ка… спрашивала Глафира Семеновна мужа, вздвшаго на носъ пенсне и смотрящаго въ карточку.
— Все разобрать трудно. Иное такъ написано, словно слонъ брюхомъ ползалъ, отвчалъ тотъ.— Но вотъ сказано: супа…
— Какой супъ?
— А кто-жъ его знаетъ! Просто: супа. Конечно, ужъ у нихъ особенныхъ разносоловъ нтъ. Сейчасъ видно, что сербы народъ не полированный. Хочешь, спросимъ супу?
— Нтъ, я не стану сть.
— Отчего?
— Не стану. Кто ихъ знаетъ, что у нихъ тамъ намшано! Посмотри, что еще есть?
— Риба… Но вдь рыбу ты не станешь кушать.
— Само собой.
— А я спрошу себ порцію рыбы. Только вотъ не знаю, какая это рыба. Такое слово, что натощакъ и не выговоришь. Крто… Не вдь что такое!
— Постой… Нтъ-ли какого нибудь жаркого? сказала Глафира Семеновна и сама подсла къ мужу разбирать кушанья.
— ‘Печене’… прочелъ Николай Ивановичъ.— Вотъ печенье есть.
— Да вдь печенье это къ чаю или на сладкое, возразила Глафира Семеновна.
— Погоди, погоди… Добился толку. Печене — по ихнему жаркое и есть, потому вотъ видишь съ боку написано по нмецки: братенъ.
— Да, братенъ — жаркое. Но какое жаркое?
— А вотъ сейчасъ давай разбирать вдвоемъ. Во-первыхъ: ‘пиле’, во-вторыхъ ‘просадъ’.
— А что это значитъ:— ‘пиле’?
— Да кто-жъ ихъ знаетъ! Никогда я не воображалъ, что среди этихъ братьевъ-славянъ мы будемъ, какъ въ темномъ лсу. Разбери, что это такое: ‘пиле’?
— Можетъ быть коза или галка.
— Ужъ и галка!
— Да кто-жъ ихъ знаетъ! Давай искать телятины. Какъ телятина по ихнему?
— Почемъ-же мн-то знать. Погоди, погоди. Нашелъ знакомое блюдо: ‘Кокошъ’, сбоку по нмецки: хунъ — курица. Стало быть ‘кокошъ’ — курица.
— Скорй-же кокошъ — яица…возразила супруга.
— Нтъ, яйца — ‘я’. Ботъ они въ самомъ начал, а сбоку по нмецки: ‘енеръ’.
— ‘Чурка’, ‘зецъ’… читала Глафира Семеновна.— Не знаешь, что это значитъ?
— Душенька, да вдь я столько-же знаю по сербски, сколько и ты, отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Ищи ты телятину или телячьи котлеты.
— Да ежели нтъ ихъ. Стой! Еще знакомое блюдо нашелъ! ‘Овече мясо’, прочелъ Николай Ивановичъ.— Это баранина. Хочешь баранины?
— Богъ съ ней. Свчнымъ саломъ будетъ пахнуть, поморщилась Глафира Семеновна.— Нтъ, ужъ лучше яицъ спроси. Самое безопасное! Наврное не ошибешься.
— Стоило изъ-за этого разсматривать карточку! Показался слуга. Онъ внесъ два подноса. На каждомъ поднос стояло по чайной чашк, по блюдечку съ сахаромъ. по маленькому мельхіоровому чайнику и по полулимону на тарелочк.
— Что это? воскликнулъ Николай Ивановичъ, указывая на подносы.
— Чай, господине, отвчалъ слуга.
— А гд-жъ самоваръ? Давай самоваръ.
Слуга выпучилъ глаза и не зналъ, что отъ него требуютъ.
— Самоваръ! повторилъ Николай Ивановичъ.
— Темашине… прибавила Глафира Семеновна по нмецки.
— А, темашине… Нема темашине… покачалъ головой слуга.
— Какъ нема! Въ славянской земл, въ сербскомъ город Блград, да чтобъ не было самовара къ чаю! воскликнули въ одинъ голосъ супруги.— Не врю.
— Нема… стоялъ на своемъ слуга.
— Ну, такъ стало быть у васъ здсь не славянская гостинница, а жидовская, сказалъ Николай Ивановичъ. И очень мы жалемъ, что попали къ жидамъ.
Глафира Семеновна сейчасъ открыла чайники, понюхала чай и воскликнула:
— Николай! Вообрази, и чай-то не по русски заваренъ, а по англійски, скипеченъ. Точь въ точь такой, что намъ въ Париж въ гостинницахъ подавали. Ну, что-жъ это такое! Даже чаю напиться настоящимъ манеромъ въ славянскомъ город невозможно!
Слуга стоялъ и смотрлъ совсмъ растерянно.
— Кипятокъ есть? Вода горячая есть? спрашивала у него Глафира Семеновна.— Понимаешь, горячая теплая вода.
— Топла вода? Ина… поклонился слуга.
— Ну, такъ вотъ теб чайникъ и принеси сейчасъ его полный кипяткомъ.
Глафира Семеновна подала ему свой дорожный металическій чайникъ.
— Да тащи скорй сюда бифштексы! прибавилъ Николай Ивановичъ.
Слуга кисло улыбнулся и сказалъ:
— Нема бифштексы.
— Какъ нема? Ахъ, ты разбойникъ! Да что-же мы будемъ сть? Ясти-то что мы будемъ?
— Нема, нема… твердилъ слуга, разводя руками, и началъ что-то доказывать супругамъ, скороговоркой бормоча по сербски.
— Не болтай, не болтай… Все равно ничего не понимаю! махнулъ ему рукой Николай Ивановичъ и спросилъ:— Что-же у васъ есть намъ пость? Ясти… Понимаешь, ясти!
— Овече мясо има… отвчалъ слуга.
— Только? А кокошъ? Есть у тебя кокошъ жареный? Это по нашему курица. Печене кокошъ?
— Кокошъ? Нема кокошъ.
— И кокошъ нема? Ну, просадъ тогда. Вотъ тутъ стоитъ какой-то просадъ, ткнулъ Николай Ивановичъ пальцемъ въ карту кушаній.
— Просадъ? Нема просадъ, отрицательно по трясъ головой слуга.
— Да у васъ, у чертей, ничего нтъ! Ловко. Рыба по крайней мр есть-ли?
— Нема риба.
— Ну, скажите на милость, и рыбы нтъ! Ршительно ничего нтъ. Что-же мы сть-то будемъ?
— Изъ своей провизіи разв что-нибудь пость? отвчала Глафира Семеновна.— Но ветчину я въ таможн кинула. Впрочемъ, сыръ есть и икра есть. Спроси, Николай, яицъ и хлба. Яйца ужъ наврное есть. Яицъ и хлба. Да хлба-то побольше, обратилась она къ мужу.
— Ахъ, вы несчастные, несчастные! покачалъ головой Николай Ивановичъ.
— Вечеръ, господине, ночь, господине… разводилъ руками слуга, ссылаясь на то, что теперь поздно.— Единаесты саатъ (одинадцатый часъ), прибавилъ онъ.
— Ну, слушай, братушка. Яйца ужъ наврное у васъ есть. Я…
— Я? Има… Есте, есте.
— Ну, такъ принеси десятокъ яицъ въ врутую или въ смятку, какъ хочешь. Десять я! И хлба. Да побольше хлба. Понимаешь, что такое хлбъ?
— Хлбъ? Есте.
— Ну, слава Богу. Да кипятку вотъ въ этотъ чайникъ… И дв порціи овечьяго мяса.
— Овечье мясо? Есте.
— И десятокъ яицъ.
Николай Ивановичъ растопырилъ передъ слугой вс десять пальцевъ обихъ рукъ и прибавилъ: ‘Только скорй’.
— Нтъ, какова славянская земелька! воскликнулъ онъ.— Въ столичномъ город Блград, въ лучшей гостинниц не имютъ самовара и въ одиннадцать часовъ вечера изъ буфета ужъ ничего получить нельзя!
Но супруговъ ждало еще большее разочарованіе. Вскор слуга вернулся и хотя принесъ, что отъ него требовали, но овечье мясо оказалось холодное, яйца были сырыя, хлбъ какой-то полублый и черствый, а вмсто кипятку въ чайник была только чуть теплая вода. Онъ началъ пространно говорить что-то въ свое оправданіе, но Николай Ивановичъ вспылилъ и выгналъ его вонъ.
— Длать нечего! Придется чайничать такъ, какъ въ Париж чайничали! вздохнула Глафира Семеновна вынула изъ сакъ-вояжа дорожный спиртовой таганъ, бутылку со спиртомъ и принялась кипятить воду въ своемъ металическомъ чайник.
Въ комнату вошла заспанная горничная съ цлой копной волосъ на голов, принялась стлать чистое блье на постели, остановилась и въ удивленіи стала смотрть на хозяйничанье Глафиры Семеновны.
— Чего смотришь? Чего ротъ разинула? сказала ей та.— У дикая! прибавила она и улыбнулась.

XI.

Утромъ супруги Ивановы долго-бы еще спали, но раздался стукъ въ дверь. Глафира Семеновна проснулась первая и стала будить мужа. Тотъ не просыпался. Стукъ усиливался.
— Николай! Кто-то стучитъ изъ корридора. Ужъ не случилось-ли чего? Встань, пожалуйста, и посмотри, что такое… крикнула она.— Можетъ быть, пожаръ.
При слов ‘пожаръ’ Николай Ивановичъ горохомъ скатился съ постели и бросился къ двери.
— Это тамъ? Что надо? кричалъ онъ.
За дверью кто-то бормоталъ что-то по сербски. Николай Ивановичъ пріотворилъ дверь и выглянулъ въ корридоръ. Передъ нимъ стоялъ вчерашній черномазый малецъ въ опанкахъ и подавалъ выставленные съ вечера для чистки сапоги Николая Ивановича, а сзади мальца лежала маленькая вязанка коротенькихъ дубовыхъ дровъ.
— И изъ-за сапоговъ ты смешь насъ будить! закричалъ на него Николай Ивановичъ, схвативъ сапоги.— Благодари Бога, что я раздтъ и мн нельзя выскочить въ корридоръ, а то я задалъ-бы теб, косматому, трепку! Чертъ! Не могъ поставить вычищенные сапоги у дверей!
Малецъ испуганно попятился, но указывая на вязанку дровъ, продолжалъ бормотать. Слышались слова: ‘дрова… студено…’
— Вонъ! крикнулъ на него Николай Ивановичъ и, захлопнулъ дверь, щелкнувъ замкомъ.— Вообрази, вчерашній черномазый малецъ принесъ сапоги и дрова и лзетъ къ намъ топить печь, сказалъ онъ
— Сметъ будить, каналья, когда его не просили! Глафира Семеновна потягивалась на постели.
— Да порядки-то здсь, посмотрю я, какъ у насъ въ глухой провинціи на постоялыхъ дворахъ. Помнишь, въ Тихвинъ на богомолье здили и остановились на постояломъ двор?
— Въ Тихвин на постояломъ двор насъ хоть кормили отлично. Мы также пріхали вечеромъ и сейчасъ-же намъ дали жирныхъ горячихъ щей къ ужину и жаренаго поросенка съ вашей, отвчалъ Николай Ивановичъ.— А здсь въ Блград вчера, кром холодной баранины и сырыхъ ницъ, ничего не нашлось для насъ. Тамъ въ Тихвин, дйствительно, подняли насъ утромъ въ шесть часовъ, но шумли постояльцы, а не прислуга.
— Такъ-то оно такъ, но на самомъ дл ужъ пора и вставать. Десятый часъ, проговорила Глафира Семеновна и стала одваться.
Одвался и Николай Ивановичъ и говорилъ:
— Придется ужъ по утрамъ кофей пить, какъ въ нмецкихъ городахъ. Очевидно, о настоящемъ ча и здсь мечтать нечего. Самовара въ славянской земл не знаютъ! негодовалъ онъ.— Ахъ черти!
Надвъ сапоги и панталоны, онъ подошелъ къ электрическому звонку, чтобъ позвонить прислугу и приказать подать кофе съ хлбомъ и остановился передъ надписью надъ звонкомъ, сдланною по сербски и по нмецки и гласящею, кого изъ прислуги сколькими звонками вызывать.
— Ну-ка, будемъ начинать учиться по сербски, сказалъ онъ.— Есть рукописочка. Вотъ вчерашній черномазый слуга, не могшій схлопотать намъ даже бифштексовъ къ ужину, по сербски также называется, какъ и по нмецки — келнеръ. Разница только, что мягкаго знака нтъ. А двушка — медхенъ по нмецки — по сербски ужъ совмъ иначе: ‘собарица’.
— Какъ? спросила Глафира Семеновна.
— Собарица. Запомни, Глаша.
— Собарица, собарица… повторила Глафира Ceменовна.— Ну, да я потомъ запишу.
— А вотъ малецъ въ опанкахъ, что сейчасъ насъ разбудилъ, называется: ‘покутарь’. Запомни: ‘покутарь’… Его надо вызывать тремя звонками, собарицу — двумя, а келнера — однимъ. ‘данъ путъ’… Ейнъ маль, по нмецки, а по русски: одинъ разъ. Будемъ звонить келнера…
И Николай Ивановичъ, прижавъ пуговку электрическаго звонка, позвонилъ одинъ разъ.
— Погоди. Дай-же мн одться настоящимъ манеромъ, сказала Глафира Семеновна, накидывая на себя юбку.— Вдь ты зовешь мужчину.
— Поврь, что три раза успешь одться, пока онъ придетъ на звонокъ.
Николай Ивановичъ не ошибся. Глафира Семеновна умылась и надла на себя ночную кофточку съ кружевами и прошивками, а ‘келнеръ’ все еще не являлся. Пришлось звонить вторично. Николай Ивановичъ подошелъ къ окну, выходившему на улицу. Улица была пустынна, хотя передъ окномъ на противоположной сторон были два магазина съ вывшанными на нихъ шерстяными и бумажными матеріями. Только прикащикъ въ пиджак и шляп котелкомъ мелъ тротуаръ передъ лавкой, да прошла баранья шапка въ куртк и опанкахъ, съ коромысломъ на плеч, по концамъ котораго висли внизъ головами привязанныя за боги живыя утки и куры.
— Посмотри, посмотри, Глаша, живыхъ птицъ, привязанныхъ за ноги, тащатъ! крикнулъ Николай Ивановичъ жен и прибавилъ:— Вотъ гд обществу-то покровительства животнымъ надо смотрть!
— Ахъ, варвары! воскликнула Глафира Семеновна, подойдя къ окну.
— Да, по всему видно, что это срый, не полированный народъ.— Нy, убей ихъ, а потомъ и тащи. А то безъ нужды мучить птицъ! Однако, кельнеръ-то не показывается.
Николай Ивановичъ позвонилъ въ третій разъ. Явилась черноглазая горничная съ копной волосъ на голов, та самая, что вчера стлала блье на постель.
— Собарица? спросилъ ее Николай Ивановичъ.
— Собарица, кивнула та.— Што вамъ е по воли? Заповедите. (То есть: что вамъ угодно? Прикажите).
— Ужасно мн нравится это слово — собарица, улыбнулся Николай Ивановичъ жен.
— Ну, ну, ну… сморщила брови Глафира Семеновна — прошу только на нее особенно не заглядываться.
— Какъ теб не стыдно, душечка! пожалъ плечами Николай Ивановичъ.
— Знаю я, знаю васъ! Помню исторію въ Париж, въ гостинниц. Это только у васъ память коротка.
— Мы, милая собарица, звали кельнера, а не васъ, обратился къ горничной Николай Ивановичъ.
— Вотъ ужъ ты сейчасъ и ‘милая’, и все… поставила ему шпильку жена.
— Да брось ты. Какъ теб не стыдно! Съ прислугой нужно быть ласковымъ.
— Однако, ты не называлъ милымъ вчерашняго эфіопа!
— Кафе намъ треба, кафе. Два кафе. Скажите кельнеру, чтобы онъ принесъ намъ два кафе съ молокомъ. Кафе, молоко. масло, хлбъ, старался сколь можно понятливе отдать приказъ Николай Ивановичъ и спросилъ:— Поняли?
— Кафе, млеко, масло, хлбъ? Добре, господине, поклонилась горничная и удалилась.
— Сейчасъ мы напьемся кофею, однемся и подемъ осматривать городъ, сказалъ Николай Ивановичъ жен, которая, все еще надувши губы, стояла у окна и смотрла на улицу.
— Да, но только надо будетъ послать изъ гостинницы за извощикомъ, потому вотъ ужъ я сколько времени стою у окна и смотрю на улицу — на улиц ни одного извощика, отвчала Глафира Семеновна.
— Пошлемъ, пошлемъ. Сейчасъ вотъ я позвоню и велю послать.
— Только ужъ пожалуйста не вызывайте этой собарицы!
— Позволь… Да кто-же ее вызывалъ? Она сама явилась.
— На ловца и зврь бжитъ. А ты ужъ сейчасъ и улыбки всякія передъ ней началъ расточать, плотоядные какіе-то глаза сдлалъ.
— Оставь пожалуйста. Ахъ, Глаша, Глаша!
Показался кельнеръ и принесъ кофе, молоко, хлбъ и масло. Все это было прилично сервировано.
— Ну, вотъ, что на нмецкій манеръ, то они здсь отлично подаютъ, проговорилъ Николай Ивановичъ, усаживаясь за столъ.— Вотъ что, милый мужчина, обратился онъ къ кельнеру:— намъ нужно извощика, экипажъ, чтобы хать. Такъ вотъ приведите.
— Экипаже? Има, има, господине!— и кельнеръ заговорилъ что-то по сербски.
— Ну, довольно, довольно… Понялъ и уходи! махнулъ ему Николай Ивановичъ.
Черезъ часъ Николай Ивановичъ и разряженная Глафира Семеновна сходили по лстниц въ подъздъ, у котораго ихъ ждалъ экипажъ.

XII.

— Помози Богъ!— раскланялся швейцаръ съ постояльцами.
— Добро ютро!— робко произнесъ малецъ въ опанкахъ, который былъ въ подъзд около швейцара.
Затмъ швейцаръ попросилъ у Николая Ивановича на нмецкомъ язык дать ему визитную карточку, дабы съ нея выставить его фамилію на доск съ именами постояльцевъ. Николай Ивановичъ далъ.
— Никола Ивановичъ Ивановъ, прочелъ вслухъ швейцаръ и спросилъ:— Экселенцъ? (То есть: превосходительство)?
— Какое!— махнулъ рукой Николай Ивановичъ.— Простой русскій человкъ.
— Эфенди? — допытывался швейцаръ.— Официръ? Съ Петроградъ?
— Ну, пусть буду эфенди съ Петроградъ.
Экипажъ, который ждалъ супруговъ у подъзда, былъ та же самая карета, въ которой они пріхали въ гостинницу со станціи, на козлахъ сидла та-же баранья шапка въ длинныхъ усахъ, которая вчера такъ долго спорила съ Николаемъ Ивановичемъ, не принимая русскаго рубля. Увидавъ карету и возницу, супруги замахали руками и не хотли въ нее садиться.
— Нтъ, нтъ! Что это за экипажъ! Неужто вы не могли лучшего намъ припасти!— закричалъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ швейцару.— И наконецъ, намъ нужно фаэтонъ, а не карету. Мы демъ смотрть городъ. Что мы увидимъ изъ кареты? Приведи другой экипажъ.
— Не на другой.
— Какъ: не на? Намъ нуженъ открытый экипажъ, фаэтонъ.
— Будетъ фаэтонъ,— сказалъ возница, слыша разговоръ, соскочилъ съ козелъ и сталъ превращать карету въ фаэтонъ, такъ какъ она изображала изъ себя ландо, въ нсколькихъ мстахъ связанное по шарнирамъ веревками. Онъ вынулъ ножъ, перерзалъ веревки и сталъ откидывать верхъ.
— Добре буде. Изволите ссти,— сказалъ онъ наконецъ. сдлавъ экипажъ открытымъ.
Супруги посмотрли направо и налво по улиц, экипажа другого не было, и пришлось садиться въ этотъ.
Экипажъ помчался, дребезжа гайками и стеклами.
— Куда возити? обратился къ супругамъ извощикъ.
— Семо и овамо, отвчалъ Николай Ивановичъ, припоминая старославянскія слова и приспособляясь къ мстному языку.— Смотрть градъ… Градъ вашъ видити… улицы, дворецъ.
— Градъ позити? Добре, господине.
Прохали одну улицу, другую — пусто. Кой-гд виднется пшеходъ, рдко два. Женщинъ еще того меньше. Прошелъ офицеръ въ сро-синемъ пальто и такой-же шапочк-скуфейк, гремя кавалерійской саблей — совсмъ австріецъ и даже монокль въ глазу на излюбленный австрійскій кавалерійскій манеръ. Онъ посмотрлъ на Глафиру Семеновну и улыбнулся.
— Чего онъ зубы скалитъ? спросила та мужа.
— Душечка, у тебя ужъ крылья очень велики на новой шляпк — вотъ онъ должно быть…
— Да вдь это послдній фасонъ изъ Вны.
— Все-таки, велики. Ты знаешь, въ карету ты и не влзла въ этой шляпк. Вдь каланча какая-то съ крыльями и флагами у тебя на голов.
— Выдумайте еще что-нибудь!
Въхали въ улицу съ магазинами въ домахъ. На окнахъ — матеріи, ковры, шляпки, мужскія шляпы и готовое платье, но ни входящихъ, ни выходящихъ изъ лавокъ не видать. Прошла черезъ улицу баба, совсмъ наша русская баба въ ситцевомъ платк на голов и въ ситцевомъ кубовомъ плать. Она несла на плеч палку, а на концахъ палки были глиняные кувшины съ узкими горлами, привязанные на веревкахъ. Прошелъ взводъ солдатъ, попался одинъ единственный экипажъ, еще боле убогій, чмъ тотъ, въ которомъ сидли супруги.
— Вотъ теб и маленькая Вна! Очень похожа! иронически восклицала Глафира Семеновна.— Гд-же наконецъ дамы-то? Мы еще не видли ни одной порядочной дамы.
— А вонъ на верху въ окн дама подолъ у юбки вытряхаетъ, указалъ Николай Ивановичъ.
Дйствительно, во второмъ этаж выбленнаго известкой каменнаго дома стояла у окна, очевидно, ‘собарица’ и вытрясала выставленный на улицу пыльный подолъ женскаго платья. Немного подальше другая такая-же ‘собарица’ вывшивала за окно дтскій тюфякъ съ большимъ мокрымъ пятномъ посредин.
Выхали на бульваръ. Стали попадаться дома съ лпной отдлкой и выкрашенные не въ одну только блую краску. Зданія стали выше. Прошмыгнулъ вагонъ электрической конки, но на половину пустой.
— Какая это улица? Какъ она называется? спросилъ Николай Ивановичъ у извощика.
— Княже Михаила, а тамо Теразія улица… отвчалъ извощикъ, указывая на продолженіе улицы.
Улица эта со своими зданіями дйствительно смахивала немножко на Вну въ миніатюр, если не обращать вниманія на малолюдность, и Глафира Семеновна сказала:
— Вотъ эту-то мстность, должно быть, нашъ сербскій брюнетъ и называлъ маленькой Вной.
Показалась площадь съ большимъ зданіемъ.
— Университетъ, указалъ извощикъ.
хали дале. Показалось двухъ-этажное красивое зданіе съ тремя куполами, стояли будки и ходили часовые.
— Кралевъ конакъ, отрекомендовалъ опять извощикъ.
— Конакъ — это дворецъ! Королевскій дворецъ, пояснилъ жен Николай Ивановичъ и спросилъ возницу: — Здсь и живетъ король?
— Не… Овзде краль. Малы конакъ,— указалъ онъ на другое зданіе, рядомъ.
— Вотъ видишь, у нихъ два дворца — большой и малый. Король живетъ въ маломъ, сказалъ Николай Ивановичъ и указалъ на слдующее зданіе, спросивъ возницу:— А это что?
— Кролевско министерство, былъ отвтъ.
— Дама, дама идетъ! Даже дв дамы! воскликнула Глафира Семеновна, указывая на идущихъ имъ на встрчу дамъ.— Ну, вотъ посмотри на нихъ. Разв у нихъ перья на шляпкахъ ниже моихъ? спросила она.
— Да, тоже двухъ-этажныя, но у тебя все-таки выше. У тебя какой-то мезонинъ еще сверху.
— Дуракъ, обидлась Глафира Семеновна.— Не понимаешь женскихъ модъ. Слушайте, извощикъ, свезите насъ теперь посмотрть Дунай. Понимаете: рка Дунай. Такъ по вашему она зовется, что-ли? обратилась она къ возниц.
— Есте, есте. Найпріе (т. е. прежде) треба твердыня пазити (т. е. крпость смотрть), отвчалъ тотъ.
— Ну, твердыню, такъ твердыню, сказалъ Николай Ивановичъ, понявъ, что твердыня крпость, и прибавилъ:— Слова-то у нихъ… Только вдуматься надо — и сейчасъ поймешь…
Возница погналъ лошадей. Экипажъ понесся въ гору и опять сталъ спускаться. Стали попадаться совсмъ развалившіеся домишки, иногда просто мазанки. У нкоторыхъ домишекъ прямо не хватало сбоку одной стны, то тамъ, то сямъ попадались заколоченныя досками окна. Въ боле сносныхъ домишкахъ были кофейни съ вывсками, гласящими ‘Кафана’. Надъ дверями висли колбасы, попадались цирульни, въ отворенныя двери которыхъ были видны цирульники, бреющіе подбородки черноусыхъ субъектовъ. Народу стало попадаться по пути больше, но все это былъ простой народъ въ опанкахъ и бараньихъ шапкахъ, бабы въ ситцевыхъ платкахъ. То тамъ, то сямъ мелькали лавченки ремесленниковъ, тутъ-же на порогахъ своихъ лавченокъ занимающихся своимъ ремесломъ. Вотъ на ржавой вывск изображены ножницы и надпись ‘Терзія’ (т. е. портной), а на порог сидитъ портной и ковыряетъ иглой какую-то матерію. Дале слесарь подпиливаетъ какой-то крюкъ.
— Стари турски градъ, отрекомендовалъ возница мстность.
— Старый турецкій городъ, пояснилъ Николай Ивановичъ жен.
— Понимаю, понимаю. Неужто ужъ ты думаешь, что я меньше твоего понимаю по-сербски, отвчала та, сморщила носъ и прибавила:— А только и вонища-же здсь!
Дйствительно, на улиц была грязь непролазная и благоухала какъ помойная яма.

XIII.

Ина мнози турки здсь? спрашивалъ Николай Ивановичъ возницу, ломая языкъ и думая, что онъ говоритъ по-сербски.
— Мало, господине. Свагдзе (т. е везд) србски народъ. Стари туркски градъ.
— Теперь мало турокъ. Это старый турецкій: городъ, опять пояснилъ жен Николай Ивановичъ.
— Пожалуйста не объясняй. Все понимаю, отвчала та.— Вотъ еще какой профессоръ сербскаго языка выискался!
Начали снова подниматься въ гору. Поперекъ стояла крпостная стна, начинающая уже сильно разрушаться. Прохали ворота съ турецкой надписью надъ ними, оставшейся еще отъ прежняго турецкаго владычества. Стали появляться солдаты, мелкіе, плохо выправленные. Они съ любопытствомъ смотрли на экипажъ, очевидно, бывающій здсь рдкимъ гостемъ. Опять полуразрушенныя стны, небольшой домикъ съ гауптвахтой. На крпостныхъ стнахъ виднлось еще кое-гд забытое изображеніе луны. Опять прохали крпостныя ворота. Около стнъ везд валяется щебень. А вотъ оврагъ и свалка мусору. Виднются черепки битой посуды, куски жести, изломанныя коробки изъ-подъ чего-то, тряпки, стоптанный башмакъ. Дорога шла въ гору террасами. Наконецъ открылся великолпный видъ на дв рки.
— Сава… Дунай… указалъ возница на впадающую въ Дунай Саву.
— ‘На Саву, на Драву, на Синій Дунай’, сказалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Это въ какой-то псн поется.
— Кажется, ты самъ сочинилъ эту псню, усумнилась Глафира Семеновна.
— Ну, вотъ… Почему-же мн рка Драва-то вспомнилась?
— Въ географіи училъ.
На Дуна и на Сав виднлись мачтовыя суда и пароходы, стоявшіе на якоряхъ, но движенія на нихъ и около нихъ, по случаю ранней еще весны, замтно не было.
Стали подниматься еще выше. Показались казармы, затмъ еще зданіе.
— Госпиталь, пояснилъ возница.— Ключъ, кладенацъ (т. е. колодезь), указалъ онъ на третье облупившееся и обсыпавшееся зданьице. Прохали еще. Стояла часовня.
— Русьица црква… сказалъ опять возница.
— Какъ: русская? воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Глаша! Русская церковь. Зайдемъ посмотрть?
Но Глафира Семеновна ничего не отвтила. Ей не нравилось, что мужъ по прежнему продолжаетъ переводить сербскія слова.
На пути была башня ‘Небойся’. Возница и на нее указалъ, назвавъ ее.
— Такъ она и называется — Не бойся? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Есте, господине.
— Отчего такъ называется? Почему? Зачмъ?
Возница понялъ вопросы и сталъ объяснять по-сербски, но супруги ничего не поняли. Глафира. Семеновна тотчасъ-же уязвила мужа и спросила:
— Профессоръ сербскаго языка, все понялъ?
— Нтъ. Но вольно-жъ ему такъ тараторить, словно орхи на тарелку сыплетъ. Все-таки, я теб скажу, онъ хорошій чичероне.
Достигнувъ верхней крпости, начали спускаться внизъ къ Дунаю.
— Ну, теперь пусть свезетъ въ мняльную лавку,— сказала Глафира Семеновна мужу.— Вдь у тебя сербскихъ денегъ нтъ. Надо размнять да пообдать гд-нибудь въ ресторан.
— Братушка! Въ мняльную лавку!— крикнулъ Николай Ивановичъ возниц.— Понялъ?
Тотъ молчалъ.
— Къ мнял, гд деньги мняютъ. Деньги… Неужели не понимаешь? Русски деньги — сербски деньги.
Въ поясненіе своихъ словъ Николай Ивановичъ вытащилъ трехрублевую бумажку и показалъ возниц.
— Вексельбуде… пояснила Глафира Семеновна по-нмецки.
— А Пара… Новце… (т. е. деньги). Сарафъ… (т. е. мняла). Добре, добре, господине,— догадался возница и погналъ лошадей.
Возвращались ужъ черезъ базаръ. Около лавченокъ и ларьковъ висли ободранныя туши барановъ, бродили куры, гуси, утки. По мр надобности ихъ ловили и тутъ-же рзали для покупателя. На базар все-таки былъ народъ, но простой народъ, а интеллигентной, чистой публики, за исключеніемъ двухъ священниковъ, и здсь супруги никого не видали. Къ экипажу ихъ подскочила усатая фигура въ опанкахъ и въ бараньей шапк и стала предлагать купить у нея пестрый сербскій коверъ. Подскочила и вторая шапка съ ковромъ, за ней третья.
— Не надо, не надо!— отмахивался отъ нихъ Николай Ивановичъ.
Глафира Семеновна смотрла на народъ на базар и дивилась:
— Но гд-же чистая-то публика! Вдь сидитъ-же она гд-нибудь! Я только двухъ дамъ и видла на улиц.
Наконецъ, возница, остановился около лавки съ вывской: ‘Сарафъ’. Тутъ-же была и вторая вывска, гласившая: ‘Дуванъ’ (т. е. ‘табакъ’). На окн лавки лежали австрійскіе кредитные билеты и между ними русская десятирублевка, а также коробки съ табакомъ, папиросами, мундштуки, нсколько карманныхъ часовъ, дв-три часовыя цпочки и блюдечко съ сербскими серебряными динаріями.
— Сафаръ, сафаръ!— твердилъ Николай Ивановичъ, выходя изъ экипажа.— Сафаръ. Вотъ какъ мняла-то по-сербски. Надо запомнить.
Вышла и Глафира Семеновна. Они вошли въ лавочку. Запахло чеснокомъ. За прилавкомъ сидлъ среднихъ лтъ, черный какъ жукъ бородатый человкъ въ сромъ пиджак и неимоврно грязныхъ рукавчикахъ сорочки и, держа въ глазу лупу, ковырялъ инструментомъ въ открытыхъ часахъ.
— Молимъ васъ мнять русски деньги,— началъ Николай Ивановичъ ломать русскій языкъ, обращаясь къ ковырявшему часы человку.
— Размнять русскія деньги? Сколько угодно. Люблю русскія деньги,— отвчалъ съ замтнымъ еврейскимъ акцентомъ чернобородый человкъ, вынимая изъ глаза лупу и поднимаясь со стула.— У васъ что: сторублеваго бумажка?
— Вы говорите по русски? Ахъ, какъ это пріятно! воскликнула Глафира Семеновна.— А то здсь такъ трудно, такъ трудно съ русскимъ языкомъ.
— Я говорю, мадамъ, по-русски, по-сербски, по-нмецки, по-болгарски, по-итальянски, по-турецки, по-французски, по-венгерски… поклонился мняла.— Даже и по-армянски…
— Ну, намъ и одного русскаго довольно, перебилъ его Николай Ивановичъ.
— Нтъ, въ самомъ дл, я на какова угодно языка могу… Я жилъ въ Одесса, жилъ въ Константинополь… Ривка! крикнулъ мняла въ комнату за лавкой, откуда слышался стукъ швейной машины.— Ривке! Давай сюда два стулъ! Хорошіе русскіе господа пріхали! Такъ вамъ размнять сторублеваго бумажку на сербская бумажки? Сегодня курсъ плохъ. Сегодня мы мало даемъ. Не въ счастливый день вы пріхали. А вотъ позвольте вамъ представить моя жена. По русскому: Софья Абрамовна, указалъ онъ на вышедшую изъ другой комнаты молодую, красивую, но съ грязной шеей женщину въ ситцевомъ помятомъ плать и съ искусственной розой въ роскошныхъ черныхъ волосахъ.— Вотъ, Ривке, наши русскаго соотечественники изъ Одесса.
— Нтъ, мы изъ Петербурга, сказала Глафира Семеновна.
— Изъ Петербурга? О, еще того лучше!
Ривка поклонилась Какъ институтка, сдлавъ книксенъ, и стала просить приссть постителей на стулья.
— Стало быть вы русскій подданный, что называете насъ своими соотечественниками? спросилъ Николай Ивановичъ, садясь и доставая изъ кармана бумажникъ.
— О, я былъ русскова подданный, но я ухалъ въ Стамбулъ, потомъ ухалъ въ Каиръ, потомъ ухалъ въ Вна… Я и самъ теперь не знаю, какой я подданный, отвчалъ мняла, улыбаясь.— Въ самомъ дл, не знаю, какой я подданный. Жена моя изъ Румынія, изъ Букарестъ, но говоритъ по-русски. Ривке! Говори, душе моя, по русскому.
— Теперь въ Петербург очень холодно? задала вопросъ Ривка.
— Да, когда мы недли полторы тому назадъ ухали изъ Петербурга, было десять градусовъ мороза, отвчалъ Николай Ивановичъ и вынулъ изъ бумажника сотенную новенькую бумажку.

XIV.

— Вамъ что же: серебромъ выдать. золотомъ или банковыми билетами? спросилъ мняла, любуясь на новую сторублевую бумажку.
Николай Ивановичъ замялся.
— Да куда-же все серебромъ-то? Это ужъ очень много будетъ. У меня и въ кошелекъ не влзетъ, отвчалъ онъ.— Дайте золотомъ, серебромъ и билетами.
— А по скольку? Здсь въ Блград курсъ разный! На золото одинъ, на серебро другой, на кредитнаго билеты третій. Золотомъ даютъ сегодня за сто рублей 263 1/2 динара, серебромъ 266, а билетами 270.
— Бери билетами и серебромъ. Вдь это-же выгодне, сказала мужу Глафира Семеновна и спросила мнялу:— А билеты везд берутъ?
— Везд, везд, мадамъ. Какъ въ Россіи ваши кредитные билеты везд ходятъ отлично, такъ точно здсь билеты сербскаго банка. Разумется, вамъ и билетами выгодне платить. Я вамъ дамъ такъ: на десять рублей серебромъ, а на девяносто билетами, обратился мняла къ Николаю Ивановичу. И такъ, какъ вы мой соотечественникъ, то и серебро и билеты буду считать по 270 динаровъ за сто. Это я длаю для того, что люблю русскихъ.
— Ну, давайте.
— данъ, два, три… началъ отсчитывать мняла, звеня серебряными динарами.— Седамъ, осамъ, деветъ… данаестъ, дванаестъ… тринаестъ… двадесять, двадесять и данъ, двадесять и два… Тутъ вотъ есть съ маленькаго дырочки, но въ Сербіи и съ дырочки серебряные динары ходятъ, сказалъ онъ и, отсчитавъ серебро, ползъ въ ящикъ прилавка за билетами.
Вскор сербскія деньги были отсчитаны. Мняла далъ на два динара и цинковыхъ размнныхъ монетъ по двадцати, десяти и пяти пара, объяснивъ, что въ динар содержится сто пара.
— Какъ во Франціи во франк сто сантимовъ, сказала Глафира Семеновна.— Понимаемъ.
— Да вдь динаръ тотъ-же франкъ, но только сербскій. Здсь французскова система, кивнулъ мняла.— А теперь, если вы любитель старинныхъ монетъ, не желаете-ли вы купить у меня самаво рдкова монетъ отъ Бизанцъ?.. обратился онъ къ Николаю Ивановичу.— Есть отъ императоръ Теодосій, есть отъ Константинъ.
— Нтъ, нтъ. На кой он мн шутъ!
— Для своего русскаго соотечественникъ я дешево-бы продалъ.
— Богъ съ ними. Прощайте. Подемъ, Глафира Семеновна, сталъ звать жену Николай Ивановичъ.
— Постойте трошечки, ваше превосходительство, удержалъ его еврей.— Тогда часы англійскова съ музыкой не хотите-ли купить?
— Не надо. Ничего не надо, махнулъ рукой Николай Ивановичъ.
— А то самый древній кадильнаца есть отъ Бизанцскій царства?
— Нтъ, нтъ. Не затмъ пріхали.
— Да вы посмотрите прежде. Такова кадильница въ парижскомъ музеумъ нтъ!
И еврей-мняла вытащилъ изъ-подъ прилавка какую-то ршетчатую серебряную чашку съ крышкой и съ изображеніемъ на ней креста.
— Спасибо, спасибо. Мы пріхали не покупать, а погулять. Пойдемъ, Глаша!
Николай Ивановичъ направился къ двери.
— Но вы посмотрите хоть, каково у меня перстень есть съ большого аметистъ отъ царь Палеологъ, загородилъ ему дорогу еврей-мняла.
— Спасибо, спасибо. Мы путешественники, а не собиратели рдкостей.
— Тогда, можетъ быть, для мадамъ сшить чего не надо-ли? Моево жена портниха и по послднево парижскаво мода шьетъ. Ривке! Да что-же ты стоишь! Покажи благороднова дам своя работа,— крикнулъ еврей-мняла на свою жену.
Та бросилась было въ комнату за лавкой, но Глафира Семеновна крикнула ей:
— Не трудитесь показывать! Я вс наряды въ Вн для себя закупила.
Супруги вышли на улицу съ экипажу. Еврей-мняла выскочилъ за ними, усадилъ ихъ въ экипажъ и сталъ разспрашивать о чемъ-то возницу по-сербски.
— Трогай! крикнулъ Николай Ивановичъ возниц.— Айда!
Лошади помчались. Еврей-мняла покачалъ головой и крикнулъ:
— Ай, какова вы экономный генералъ!
При слов генералъ Николай Ивановичъ самодовольно улыбнулся.
— Вотъ неотвязчнывй-то жидюга!— сказалъ онъ жен.— А удивительное дло, Глаша, что за границей меня многіе за генерала принимаютъ. Должно быть моя физіономія…
— Брось… махнула ему рукой Глафира Семеновна.— Ты видишь, что еврей теб льститъ, въ душу влзаетъ, а ты ужъ сейчасъ и за настоящую монету принимаешь. Ну, однако, я сть хочу. Надо отыскать какой-нибудь ресторанъ, перемнила она разговоръ.
— Да и у меня въ живот словно кто на контрбас играетъ, отвчалъ супругъ и приказалъ возниц:— Братушка! Теперь вези насъ въ ресторанъ. Но чтобы добре ресторанъ, самый добре… Понимаешь?
— Есте, есте, господине. Добре гостіоница треба, отвчалъ возница, погоняя лошадей. .
Прохавъ дв улицы, Глафира Семеновна увидала еще двухъ нарядно одтыхъ дамъ и двочку и раскритиковала ихъ накидки, будто-бы ужъ старомодныя. Наконецъ, возница завернулъ за уголъ и остановилъ лошадей около благо каменнаго дома.
— Эво гостіоница… сказалъ онъ.
Въ окнахъ нижняго этажа виднлись сидвшіе за столами усатые и бородатые мужчины.
— Смотри, братушка, добре-ли этотъ ресторанъ? проговорилъ Николай Ивановичъ возниц.
— Наиболій (т. е. лучшій) ресторанъ, господине. Излазти (т. е. входите).
Супруги вышли изъ экипажа и вошли въ ресторанъ.
Ресторанъ представлялъ изъ себя большую комнату со стойкой, за которой стоялъ совсмъ блокурый человкъ съ рденькой бородкой и представлялъ изъ себя рзкій контрастъ съ сидящими за столиками смуглыми и черноволосыми, какъ вороново крыло, мужчинами. На стойк стояли дв запыленныя искусственныя пальмы въ горшкахъ, а среди нихъ помщалась группа бутылокъ, лежали на тарелкахъ оливки и копченая рыба, а также стоялъ пивной боченокъ на подставкахъ, окруженный пивными стаканами. Накурено было до невозможности. Въ сторон помщался французскій бильярдъ безъ лузъ и два человка, одинъ коротенькій въ гороховомъ пиджак, а другой длинный въ сромъ пиджак, играли на немъ карамбольную партію. Мужчины за столиками больше пили пиво или сидли за маленькими чашками кофе, чмъ ли. За двумя столами играли въ карты.
— Да это портерная какая-то, сказала Глафира Семеновна и остановилась, не зная, идти-ли дальше, но къ супругамъ подскочилъ блокурый человкъ, выскочившій изъ-за стойки, и заговорилъ по-нмецки:
— Битте, мадамъ, битте, мейнъ герръ… (т. е. пожалуйте, пожалуйте).
— Дасъ истъ ресторанъ? спросила Глафира Семеновна.
— О, я, мадамъ, о, я… Битте…
— Ессенъ-то гутъ здсь? въ свою очередь задалъ вопросъ Николай Ивановичъ, мшая русскія и нмецкія слова.
— Аллесъ васъ нуръ иненъ гефелигъ… (т. е. все, что вамъ угодно).
И блокурый человкъ сталъ усаживать супруговъ за столикъ.
— Митагъ-то есть у васъ? Хабензи? сказалъ блокурому человку Николай Ивановичъ.
— Нтъ, нтъ. Не стану я сть митагъ (т. е. обдъ), перебила его Глафира Семеновна и отдала, приказъ:— Бульонъ и бифштекъ…
— О, я, мадамъ, поклонился блондинъ.
— Ну, а я съмъ чего-нибудь эдакаго сербскаго, посербисте, проговорилъ Николай Ивановичъ.— Надо-же сербскую кухню попробовати. Гебензи карте.
Блондинъ придвинулъ ему карту и отошелъ къ себ за стойку, приставивъ къ супругамъ черномазаго слугу въ свтломъ запятнанномъ пиджак и въ зеленомъ калинкоровомъ передник.
Николай Ивановичъ сталъ разсматривать карточку, какъ вдругъ надъ его ухомъ раздался возгласъ:
— Сретьянъ данъ (т. е. добрый день)! Велику радость има видть васъ, господине и мадамъ.
Передъ супругами стоялъ брюнетъ въ очкахъ, сосдъ ихъ по вагону, и улыбался, скаля блые зубы.

XV.

Супруги привтствовали, въ свою очередь, брюнета въ очкахъ. Онъ подслъ къ ихъ столику и началъ разспрашивать, довольны-ли они Блградомъ, гостинницей, гд остановились.
— Ничего, отвчалъ Николай Ивановичъ.— На нашъ Ярославль вашъ Блградъ смахиваетъ, только тамъ все-таки оживленне на улицахъ.
— На Ярославль? Гмъ, гмъ… какъ-бы обидлся брюнетъ и поправилъ золотыя очки на глазахъ.
— Да, да,— подхватила Глафира Семеновна.— А вы намъ сказали, что Блградъ — маленькая Вна. Вотъ ужъ на Вну-то нисколько не похожъ. Скажите, и отчего такъ мало публики на улицахъ? Чистой публики… Въ особенности дамъ, спросила она брюнета.
— Мало публикумъ? О, это простой день. Данаске петокъ (т. е. сегодня пятница), а молимъ васъ посмотрть, сколько публикумъ въ праздникъ, въ неджеля (т. е. въ воскресенье)!
— Но дамъ, дамъ отчего на улицахъ совсмъ не видать — вотъ что насъ удивляетъ, сказалъ Николай Ивановичъ.
— О, наши дамы… Какъ это по-русски? Наши дамы — добри хозяйки. Наши дамы съ свои дти… разсказывалъ брюнетъ, мшая русскія и сербскія слова и ломая послднія умышленно, будто-бы для удобопонятности.
Тоже длалъ и Николай Ивановичъ.
— Однако, что-же я обдать-то себ не закажу! спохватился онъ.— Вотъ что, господинъ, братъ-славянинъ, обратился онъ къ брюнету въ очкахъ.— Молимъ васъ, скажите, какое-бы мн сербское кушанье себ заказать? Только такое, чтобы оно было самое сербское.
— Србски? Есте, есте. Это листья отъ грозде съ фаршъ отъ овечье мясо и соусъ отъ лукъ.
— Это значитъ, виноградные листья съ бараньимъ фаршемъ. Грозде — виноградъ.
— Есте, есте. Ее… указалъ брюнетъ на кушанье, значащееся въ карт.
— Добре, добре… Такъ вотъ мы и закажемъ. Кельнеръ! Два бульонъ, два бифштексъ и одну порцію вотъ этого сербскаго добра. Тащи! отдалъ Николай Ивановичъ приказъ стоявшему около него слуг въ зеленомъ передник и тотчасъ-же ринувшемуся исполнять требуемое.— А вино? Есте какое нибудь сербское вино? спросилъ онъ брюнета въ очкахъ.
— Есте, есте. Неготинско чермно вино.
— Неготинско? Ладно. Это самый лучшій сербско вино?
— Есте, есте. Наиболій вино, добро вино.
— Кельнеръ! Бутылку неготинскаго! приказалъ Николай Ивановичъ другому слуг.
Появилось вино, появился бульонъ. Николай Ивановичъ налилъ вина въ три стакана, чокнулся со стаканомъ брюнета, отпилъ изъ своего стакана и поморщился.
— Отчего это такой чернильный вкусъ? Словно чернила, спросилъ онъ брюнета и сталъ смотрть вино на свтъ.— И такое же темное, какъ чернила.
Брюнетъ не понялъ вопроса и отвчалъ, смакуя вино:
— Добро чермно (т. е. красное) вино! Добро… Наиболій вино.
— Ну, не скажу. По нашему это скуловоротъ, а не вино.
— Како?
— Скуловоротъ. А какъ это по вашему, по-сербски — не умю перевести.
Морщилась и Глафира Семеновна, скушавши дв ложки бульона.
— Ну, и бульонъ тоже стоитъ вина! сказала она.— Сальный какой-то… будто тоже изъ овечьяго мяса сваренъ.
— Есте, есте. Съ овечье месо, кивнулъ брюнетъ.
— Да что вы! Кто-же изъ баранины бульонъ варитъ! То-то я чувствую, что свчнымъ саломъ пахнетъ, сказала Глафира Семеновна и отодвинула отъ себя бульонъ.— Скажите, неужели это самый лучшій ресторанъ? Мы просили извощика привезти насъ въ самый лучшій, спросилъ она брюнета.— Добре этотъ ресторамъ?
— Наиболій (т. е. лучшій) нмскій ресторанъ, кивнулъ брюнетъ.
— Нмецкій, а такой плохой пожала плечами Глафира Семеновна.— Такъ какая-же это маленькая Вна! Разв въ Вн такъ кормятъ!
— Ну, на безрыбьи и ракъ рыба, ободрялъ жену Николай Ивановичъ, съвшій всю свою порцію бульона.— И изъ овечьяго мяса бульонъ для разнообразія пость не дурно. Прідемъ въ Петербургъ, такъ будемъ разсказывать, что ли въ Сербіи бульонъ изъ овечьяго мяса.
И онъ придвинулъ къ себ порцію бифштекса. Придвинула и Глафира Семеновна, отрзала кусочекъ и понюхала.
— Деревяннымъ масломъ что-то припахиваетъ, сказала она и, положивъ въ ротъ кусочекъ, стала жевать.— Положительно деревянное масло.
— И я слышу, отозвался Николай Ивановичъ, уничтожившій уже половину бифштекса.— Но это ничего. Въ Неапол вдь мы завдомо ли-же бифштексы на прованскомъ масл.
— Такъ то на прованскомъ, а это на деревянномъ.
Глафира Семеновна отодвинула отъ себя бифштексъ.
— Братъ славянинъ! Оливковое это масло? Елей? Изъ оливокъ елей? спросилъ Николай Ивановичъ брюнета.
— Олива, олива… Есте… отвчалъ тотъ.
— Ну, вотъ видишь… Кушай… Вдь и деревянное масло изъ оливокъ, только похуже сортъ. Кушай… Это не вредно.
— Самъ жри, а я не могу… отчеканила жена и стала кушать блый хлбъ, запивая его глоточками неготинскаго вина.— Завезли въ такое государство, гд можно съ голоду помереть, прибавила она и приказала подать себ кофе со сливками.
Николай Ивановичъ, между тмъ, лъ поданный ему бараній фаршъ въ виноградныхъ листьяхъ, жевалъ, морщился и силился проглотить.
— И охота теб всякую дрянь сть! сказала ему Глафира Семеновна.
— Нтъ, оно не совсмъ дрянь, а только ужъ очень перечно. Весь ротъ спалило. Очень ужъ что-нибудь туда ядовитое намшано.
Онъ проглотилъ, наконецъ, кусокъ и вытаращилъ глаза, открывъ ротъ.
— Добре? спрашивалъ его брюнетъ, улыбаясь.
— Добре-то добре, только ужъ очень пронзительно. Что здсь имо, братъ-славянинъ? спросилъ Николай Ивановичъ, указывая на колобокъ, завернутый въ виноградный листъ, оставшійся на тарелк.
— Биберъ (т. е. перецъ), паприка… Добры биберъ…
Второго колобка Николай Ивановичъ уже не сталъ сть и тоже спросилъ себ чашку кофе.
— Ну, все-таки, настоящаго сербскаго блюда попробовалъ, хотя и опалилъ себ ротъ, сказалъ онъ себ въ утшеніе.— Зато ужъ самая, что ни на есть, славянская да!
За питьемъ кофе супруга стала разспрашивать брюнета въ очкахъ, есть-ли въ Блград какія-нибудь увеселенія, но оказалось, что никакихъ. Театръ имется, но труппа въ немъ играетъ только зимой наздомъ. Есть концертный залъ, но концертовъ ни сегодня, ни завтра въ немъ нтъ. Есть какой-то кафешантанъ, но брюнетъ, назвавъ его, тотчасъ-же предупредилъ, что дамы туда не ходятъ.
— Такъ что-же мы здсь длать-то будемъ? сказала Глафира Семеновна.— Знаешь что, Николай? Расплачивайся за прекрасную ду, подемъ сейчасъ посмотрть дв-три здшнія церкви и если можно, сегодня вечеромъ, то сегодня-же и покатимъ дальше.
— Да пожалуй… согласился мужъ.— Меня и самого этотъ Блградъ что-то не особенно интересуетъ. Пустынный городъ. Теперь въ Софію. Къ другимъ братушкамъ.
— Подемъ, подемъ… Здсь съ голоду помрешь. Нельзя-же только однимъ кофеемъ съ булками питаться. Авось, у болгаръ въ Софіи лучше и сытне. А здсь только одно овечье мясо. Помшались на овечьемъ мяс.
Супруги начали разспрашивать брюнета, когда отходитъ поздъ въ Софію. Оказалось, что поздъ, направляющійся въ Софію и въ Константинополь, проходитъ только одинъ разъ въ день черезъ Блградъ, именно въ т вечерніе часы, когда супруги вчера сюда пріхали.
— Тогда сегодня вечеромъ и удемъ! еще разъ подтвердила Глафира Семеновна, и до того обрадовалась, что она сегодня удетъ изъ Блграда, что даже просіяла.— А теперь возьми мн, Николай, пятокъ апельсиновъ, указала она на апельсины на буфет. Будемъ здить по городу, такъ я съмъ парочку въ экипаж. Не передъ кмъ тутъ церемониться на улиц. Дайте сюда апельсиновъ! крикнула она слуг по-русски.
— Портогало! перевелъ слуг брюнетъ.
— Портогало апельсины-то по-сербски. Надо запомнить. Ты запиши, Глаша, сказалъ Николай Ивановичъ и сталъ разсчитываться съ слугой, подавшимъ тарелку съ апельсинами, за все съденное и выпитое.

XVI.

Было подъ вечеръ. Осмотрвъ немногочисленные храмы Блграда и не найдя въ нихъ ни особенныхъ древностей, ни великолпія, присущаго даже нкоторымъ русскимъ богатымъ сельскимъ церквамъ, супруги Ивановы возвратились къ себ въ гостинницу, но лишь только стали подниматься по лстниц домой, какъ на площадк столкнулись съ евреемъ-мнялой. На двухъ, имющихся на площадк, стульяхъ мняла расположился съ какимъ-то линючимъ тряпьемъ и, вытащивъ изъ кучи что-то рыжевато-красное, потрясъ имъ передъ Николаемъ Ивановичемъ и воскликнулъ:
— Самаво древняго желетка отъ самаго древняго сербскій царь! Отъ девятой столтій! Купите, ваше превосходительство!
— Ничего намъ не надо! Ничего. Пропустите пожалуйста! оттолкнулъ его тотъ, проходя въ корридоръ гостинницы, но еврей бжалъ за нимъ сзади, совалъ Глафир Семеновн въ руки кинжалъ въ бархатныхъ ножнахъ и предлагалъ:
— Купите, мадамъ, супругу для кабинетъ! Дамаскова сталь ятаганъ отъ янычаръ. Янычарскаго кинжалъ — и всего только сорокъ динаровъ бумажками.
— Зачмъ намъ такая дрянь? Этой дряни у насъ и въ Петербург на толкучк много, сказала Глафира Семеновна, сторонясь отъ еврея и вошла въ отворенную мужемъ дверь своего номера.— Вотъ неотвязчивый-то! Сюда прилзъ, прибавила она.
А еврей кричалъ изъ-за двери:
— Таково янычарсково кинжалъ въ Петербург на толкучк? Пхе… Прідутъ господа англичане — мн сто динаровъ дадутъ, но я хотлъ услужить для хорошего русскаго соотечественникъ. Мадамъ! хотите самова лучшаго турчанскій головной уборъ?
Супруги ничего не отвчали, и еврей умолкъ.
— Какъ онъ могъ узнать, гд мы остановились? удивлялся Николай Ивановичъ.— Вдь мы не говорили ему своего адреса.
— А у извощика. Помнишь, онъ вышелъ насъ провожать на улицу и сталъ что-то по-сербски разспрашивать извощика, отвчала Глафира Семеновна.— Ну, надо укладываться, сказала она, снимая съ себя пальто и шляпку.— И для кого я наряжалась сегодня, спрашивается? Кто меня видлъ? Нтъ, я отъ братьевъ-славянъ узжаю съ радостью. Совсмъ я разочарована въ нихъ. Ни сами они не интересны и ничего интереснаго у нихъ нтъ.
— А вотъ болгары, можетъ быть, будутъ интересне сербовъ. Вдь въ сущности настоящіе-то намъ братья т, а не эти. Эти больше какъ-то къ нмцамъ льнутъ. Почти вс они знаютъ нмецкій языкъ, мебель и постели у нихъ на внскій нмецкій манеръ, указалъ Николай Ивановичъ на обстановку въ комнат.— И даже давишній самый лучшій ихъ ресторанъ нмецкій. Вдь блобрысый-то давишній буфетчикъ, что за стойкой стоялъ, нмецъ.— Нтъ, я увренъ, что болгары будутъ совсмъ на другой покрой.
— Ну, прощай Блградъ!
Глафира Семеновна сняла съ себя шелковое платье и принялась его укладывать въ дорожный сундукъ. Николай Ивановичъ, помня наставленіе звонить три раза, чтобы вызвать кельнера и потребовать отъ него счетъ, позвонилъ три раза, но явилась косматая ‘собарица’.
— А гд-же кельнеръ вашъ? Я три раза звонилъ, спросилъ онъ.— Ну, да все равно. Счетъ намъ, умница, мы узжаемъ часа черезъ два.
‘Собарица’ таращила глаза и не понимала.
— Счетъ, счетъ… повторилъ Николай Ивановичъ, показывая на ладони, какъ пишутъ.— Счетъ за соба (т. е. комната), за ду, за чай, за кофе… Поняла?
— А! Мастило и перо! Добре, господине, кивнула она, убгая за дверь и черезъ минуту явилась съ чернильницей и перомъ.
— Да разв я у тебя это спрашивалъ? Ступай вонъ! крикнулъ Николай Ивановичъ на ‘сабарицу’ и отправился внизъ къ швейцару за счетомъ.
Черезъ нсколько времени онъ явился, потрясая листикомъ бумажки.
— Рачунъ — вотъ какъ счетъ называется по-сербски, проговорилъ онъ, показывая жен.— Вотъ тутъ напечатано.
— Ну, что, сильно ограбили? спросила жена.
— Нтъ, ничего. За свчи и лампу два динара поставили, за вчерашнюю ду и чай восемь динаровъ, а за прислугу и постели ничего не поставили.
— Еще-бы за эдакую прислугу да что нибудь ставить!
— Но зато за отопленіе цлый динаръ поставленъ.
— Какъ за отопленіе? Мы даже и не топили.
— А давеча утромъ-то малецъ въ опанкахъ связку дровъ притащилъ — вотъ за это и поставлено. ‘Ложенье’ по ихнему. Тутъ въ счет по-сербски и по-нмецки. ‘Хицунгъ — ложенье’. Ну, да чертъ съ ними! Только-бы поскоре выбраться отсюда. Я черезъ часъ заказалъ карету Подемъ на желзную дорогу пораньше и поужинаемъ тамъ въ буфет. Авось, хоть въ желзнодорожномъ-то буфет насъ получше покормятъ!
Поздъ, отправляющійся въ Софію и Константинополь, приходилъ въ Блградъ въ девять часовъ съ половиной, а супруги въ семь часовъ узжали ужъ на желзную дорогу. Вытаскивать въ карету ихъ багажъ явился весь штатъ гостинничной прислуги и, что удивительно, даже тотъ ‘кельнеръ’, котораго Николай Ивановичъ не могъ къ себ дозвониться, суетился на этотъ разъ больше всхъ. Онъ оттолкнулъ ‘собарицу’ отъ Глафиры Семеновны, сталъ ей надвать калоши, вырвалъ изъ рукъ у Николая Ивановича трость и зонтикъ и потащилъ ихъ съ лстницы. Карета была что вчера и сегодня днемъ, на козлахъ сидлъ тотъ же длинноусый возница въ бараньей шапк. Прислуга отъ усердія буквально впихивала супруговъ въ карету. Наконецъ, вс протянули руки пригоршнями и стали просить бакшишъ. Виднлись съ протянутыми руками лица, совершенно незнакомыя супругамъ. Николай Ивановичъ, намнявшій уже въ дорогу никелевыхъ монетокъ по десяти пара, сталъ раздавать по три, четыре монетки въ руку, а швейцару сунулъ динаръ, за что тотъ наградилъ его превосходительствомъ, сказавъ:
— Захвалюемъ, екселенцъ!
— Гайда! крикнулъ возниц кельнеръ, когда раздача кончилась, и лошади помчались.
Карета хала по знакомымъ со вчерашняго дня улицамъ. Было всего только семь часовъ, а ужъ магазины и лавки были вс заперты. Въ окнахъ обывательскихъ домовъ была почти повсюду темнота и только открытыя кафаны (т. е. кофейни) свтились огнями.
Вотъ и станція желзной дороги. Карета остановилась. Дверцу ея отворили и передъ супругами предсталъ носатый полицейскій войникъ, сопровождавшій ихъ вчера на козлахъ отъ станціи. до гостинницы.
— Пемози Богъ! привтствовалъ онъ ихъ, улыбаясь, и протянулъ въ карету руки за багажомъ.

XVII.

Полицейскій войникъ перетащилъ весь ручной багажъ супруговъ Ивановыхъ изъ кареты, и супруги въ ожиданіи позда расположились въ станціонномъ буфет за однимъ изъ столиковъ. Помщеніе буфета было очень приличное, на европейскій манеръ, отдланное по стнамъ рзнымъ дубомъ. На стойк были выставлены закуски, состоявшія изъ консервовъ въ жестянкахъ, сыръ, ветчина, но въ горячихъ блюдахъ, когда супруги захотли поужинать, оказался тотъ-же недостатокъ, что и вчера въ гостинниц Престолонаслдника. Кельнеръ въ гороховаго цвта пиджак и въ гарусномъ шарф на ше представилъ карту съ длиннйшимъ перечнемъ кушаній, но изъ горячаго можно было получить только овечье мясо съ рисомъ, да сосиськи, чмъ и прищлось воспользоваться. Овечье мясо, впрочемъ, было не подогртое, свже изжаренное и въ мру приправлено чеснокомъ.
Желзнодорожный буфетъ былъ почти пустъ, пока супруги ужинали. Только за однимъ еще столикомъ сидли два бородача и усачъ и пили пиво. Усачъ былъ хозяинъ буфета. Онъ оказался сносно говорящимъ по-русски и, когда супруги Ивановы поужинали, подошелъ къ нимъ и справился, куда они дутъ.
— Ахъ, вы говорите по-русски? обрадовался Николай Ивановичъ.— Въ Софію, въ Софію мы демъ. Посмотрли сербовъ, а вотъ теперь демъ болгаръ посмотрть.
— Если вы дете до Софья, сказалъ буфетчикъ,— то на статіонъ вы никакой кушанья не получите, а потому молимо взять съ собой что нибудь изъ моего буфетъ.
— А когда мы прідемъ въ Софію?
— Заутра посл поздне (т. е. полудня). Въ дна часъ.
Въ поясненіе своихъ словъ буфетчикъ показалъ одинъ указательный палецъ.
— А если такъ рано прідемъ, то зачмъ намъ да? Мы ужъ поужинали, отвчала Глафира Семеновна.— Да у меня даже сыръ и хлбъ есть.
Но Николай Ивановичъ запротестовалъ.
— Нтъ, нтъ, безъ ды нельзя отправляться, тмъ боле, что насъ предупреждаютъ, что на станціяхъ ничего не найдешь, сказалъ онъ.— Утромъ проснемся рано и сть захочется. Ну, что вы имате? Говорите. Курица жареная есть? Кокошъ… по сербски. Есть холодная жареная кокошъ?
— Есте, есте, господине.
— Не на деревянномъ масл жареная? Не на оливковомъ?
— Нтъ, нтъ, господине.
— Ну, такъ вотъ тащи сюда жареную курицу да заварите намъ въ нашемъ чайник нашего чаю. Глаша! Давай чайникъ.
И опять извлеченъ завязанный въ подушкахъ металлическій дорожный чайникъ.
Принесена жареная курица, приготовленъ для дороги чай и Николай Ивановичъ началъ расчитываться съ хозяиномъ за ужинъ и за взятую въ дорогу провизію сербскими кредитными билетами, какъ вдругъ подошелъ къ нему словно изъ земли выросшій полицейскій войникъ и сталъ его звать съ собой, повторяя слова ‘касса’ и ‘билеты’.
— А! Отворили ужъ кассу! Ну, пойдемъ брать билеты. А ты, Глаша, тутъ посиди, сказалъ Николай Ивановичъ и направился за войникомъ.
— Николай! Николай! Только ты, Бога ради, не ходи съ нимъ никуда дальше кассы, а то онъ тебя куда-нибудь завести можетъ, испуганно сказала Глафира Семеновна.— Я все еще за вчерашнюю таможенную исторію боюсь.
— Ну, вотъ, выдумай еще что-нибудь!
Николай Ивановичъ ушелъ изъ буфета и довольно долго не возвращался. Глафира Семеновна начала уже не на шутку тревожиться объ муж, какъ вдругъ онъ появился въ буфет и, потрясая рукой съ билетами и квитанціей отъ сданнаго багажа, восклицалъ:
— Нтъ, каковы подлецы!
— О, Господи! Въ полицію тебя таскали? Ну, такъ я и знала! въ свою очередь воскликнула Глафира Семеновна.— Да прогони ты отъ себя этого мерзавца! Чего онъ по пятамъ за тобой шляется!
— Войникъ тутъ не причемъ. Нтъ, каковы подлецы! продолжалъ Николай Ивановичъ, подойдя уже къ столу.— Ни за билеты, ни за багажъ не берутъ сербскими деньгами, которыя я давеча вымнялъ у жида.
— Это сербскими-то бумажками? спросила Глафира Семеновна.
— Да, да… Золотомъ имъ непремнно лодай. И правила показываютъ. ‘Билеты проздные мы, говоритъ, только за золото продаемъ’. Принужденъ былъ имъ заплатить въ касс французскимъ золотомъ. Еще хорошо, что нашлось. А не найдись золота — ну, и сиди на бобахъ или позжай обратно въ гостинницу.
— А много у тебя этихъ сербскихъ бумажекъ еще осталось?
— Рублей на пятьдесятъ будетъ. Гд ихъ теперь размняешь!
— Ну, въ Софіи размняешь. Или не размняетъ-ли теб буфетчикъ?
Бумажки были предложены буфетчику, но тотъ отказался размнять, говоря, что у него такого количества золота нтъ.
— Ты говоришь, въ Софіи размняютъ, сказалъ Николай Ивановичъ жен.— Ужъ ежели ихъ здсь не везд берутъ, такъ какъ-же ихъ въ Софіи возьмутъ! Софія совсмъ другое государство.
— Ну, вотъ… Т-же братья-славяне. Мняла какой-нибудь наврное размняетъ.
Войникъ, между тмъ, суетился около ручнаго багажа и забиралъ его.
— Чего вы тутъ вертитесь! крикнула на него раздраженно Глафира Семеновна.— Подите прочь!
Войникъ заговорилъ что-то по-сербки и упоминалъ слово ‘вагенъ’. Въ это время раздались свистокъ паровоза, глухой стукъ позда и зазвонилъ станціонный звонокъ. Пришолъ изъ Вны поздъ, направляющійся въ Софію и въ Константинополь.
— Въ вагонъ онъ насъ сажать хочетъ, сказалъ Николай Ивановичъ про войника.— Ну, сажай, сажай, что съ тобой длать. За вытаскиваніе изъ кареты багажа двадцать пара получилъ, а теперь еще столько-же получить хочешь? Получай… Только, братушка, чтобъ мста намъ были хорошія. Слышишь? Добры мста. Пойдемъ, Глафира Семеновна.
И супруги направились вслдъ за войникомъ садиться въ вагонъ.
Когда они вышли на платформу, движенія на ней было еще меньше вчерашняго. Прізжихъ въ Блградъ было только трое и ихъ можно было видть стоящими передъ полицейскимъ приставомъ, разсматривающимъ около входа въ таможню ихъ паспорты. Отправляющихся-же изъ Блграда, кром супруговъ Ивановыхъ, покуда никого не было. Супруги сли въ вагонъ прямаго сообщенія до Константинополя и, на ихъ счастье, нашлось для нихъ никмъ не занятое отдльное купэ, гд они и размстились.
— Добре вечеръ, захвалюемъ… сказалъ войникъ, поблагодаривъ за подачку нсколькихъ никелевыхъ монетъ, и удалился.
Глафира Семеновна стала хозяйничать въ вагон.
— Прежде всего надо разослаться и улечься, сказала она, развязывая ремни и доставая оттуда подушку и пледъ.— Увидятъ лежащую даму, такъ поцеремонятся войти.— А ты не кури здсь, обратилась она къ мужу.— Пусть это будетъ купэ для некурящихъ.
— Да не безпокойся. Никто не войдетъ. Отсюда пассажиры-то, должно быть, не каждый день наклевываются. Посмотри, вся платформа пуста.
И дйствительно, на платформ не было ни души: ни публики, ни желзнодорожныхъ служащихъ.
Прошло съ четверть часа, а поздъ и не думалъ трогаться. Отъ нечего длать Николай Ивановичъ прошелся по вагону, чтобы посмотрть, кто сидитъ въ немъ. Двери купэ были отворены. Въ одномъ изъ купэ лежалъ на скамейк въ растяжку и храплъ всласть какой-то турокъ въ европейскомъ плать, а o томъ, что это былъ турокъ, можно было догадаться по стоявшей на столик у окна феск. Противъ него, на другой скамейк сидлъ сербскій или болгарскій православный священникъ въ черной ряс и черной камилавк и чистилъ апельсинъ, сбираясь его състь. Въ другомъ купэ было пусто, но на стчатыхъ полкахъ лежали два франтовскіе чемодана съ никелевыми замками, висло рыжее клтчатое пальто съ пелериной и на стол стоялъ цилиндръ. Еще одно купэ было заперто, но изъ-за запертыхъ дверей слышалась польская рчь. Раздавались два голоса. Николай Ивановичъ вернулся къ себ въ купэ и сообщилъ о своихъ наблюденіяхъ жен.
Прошло еще полчаса, а поздъ и не думалъ отправляться.
— Когда-же, однако, мы подемъ? проговорила Глафира Семеновна, поднялась и вышла на тормазъ, чтобы спросить у кого-нибудь, когда отойдетъ поздъ.
Дв бараньи шапки везли ея сундукъ на телжк.
— Боже мой! Еще только нашъ багажъ въ вагонъ везутъ! сказала она и крикнула шапкамъ:— скоро подемъ?
— данаестъ и половина… послышался отвта.
— Боже мой! Еще полчаса ждать, проговорила она и, войдя въ вагонъ, сообщила объ этомъ мужу.
— Ну, такъ что-жъ, посидимъ, подождемъ. Вотъ я чайку изъ нашего чайника напьюсь. Признаюсь, я даже люблю такъ не торопясь. Это напоминаетъ наши маленькія русскія дороги. Тамъ иногда на станціи просто какого-нибудь Ивана Ивановича ждутъ, который непремнно общался сегодня хать съ поздомъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Ну, нтъ, ужъ этого я не люблю. хать, такъ хать.
— И подемъ въ свое время. А то лучше что-ли, если такая спшка желзнодорожной станціи въ Берлин? Тамъ еле успваешь ссть въ вагонъ, да и то рискуешь попасть не въ тотъ, въ какой надо, и очутиться вмсто Кельна въ Гамбург! Да вдь ты помнишь, какая съ нами была исторія, когда мы на Парижскую выставку хали! Думаемъ, демъ въ Парижъ, а попали чертъ знаетъ куда.
Но вотъ раздался второй звонокъ и изъ буфета стали показываться на платформы желзнодорожные служащіе. Затмъ началось постукиваніе молоткомъ колесъ у вагоновъ. Въ вагонъ влзъ худой и длинный англичанинъ съ рыжей клинистой бородой, въ желтыхъ ботинкахъ, въ сромъ клтчатомъ пиджак и триковой шапочк съ двумя триковыми козырьками. На немъ висли на ремняхъ: баулъ съ сигарами, бинокль въ чехл и моментальный фотографическій аппаратъ. Англичанинъ направился въ купэ, гд висло клтчатое пальто.
Но вотъ и третій звонокъ. Раздались звуки рожка, свистокъ локомотива, и поздъ тронулся, уходя со станціи.
Супруги Ивановы стояли у открытаго окна и смотрли на платформу. Вдругъ Глафира Семеновна увидала вчерашняго таможеннаго чиновника, стоявшаго на платформ и смотрвшаго прямо въ окна вагона.
— Вчерашній мой мучитель,— быстро сказала она мужу и показала чиновнику языкъ, прибавивъ:— Вотъ теб за вчерашнее!

XVIII.

Стучитъ, гремитъ поздъ, увозя супруговъ Ивановыхъ изъ Блграда по направленію къ Константинополю. Глафира Семеновна сняла корсетъ и сапоги и, надвъ туфли, стала укладываться на скамейку спать уже ‘на бло’, какъ она выражалась, то есть до утра. Николай Ивановичъ вынулъ книгу ‘Переводчикъ съ русскаго языка на турецкій’ и хотлъ изучать турецкія слова, но вагонъ былъ плохо освщенъ и читать было невозможно. Въ купэ вошелъ сербскій кондукторъ съ фонаремъ, безъ форменнаго платья, но въ форменной фуражк, привтствовалъ словами: ‘добри вечеръ, помози Богъ’ и спросилъ билеты.
Билеты поданы, простригнуты, но кондукторъ не уходитъ, смотритъ на лежащую на скамь Глафиру Семеновну и, улыбнувшись, говоритъ что-то по-сербски…
— Представь себ, я хоть и не понимаю словъ его, но знаю, о чемъ онъ говоритъ, сказалъ Николай Ивановичъ жен.— Да, да… обратился онъ къ кондуктору, тоже улыбаясь.— Молимъ васъ никого къ намъ въ купэ не пускать — и вотъ вамъ за это динаръ. Динаръ здсь и динаръ потомъ, когда прідемъ въ Софію, получите.
Кондукторъ тоже понялъ, и когда Николай Ивановичъ далъ ему динаръ, поклонился, поблагодарилъ, сказавъ уже не сербское ‘захвалюенъ’, а ‘мерси’, и затворилъ дверь.
— Удивительно, какъ я насобачился по-сербски — все понимаю, похвастался Николай Ивановичъ передъ женой.
— Ну, еще-бы этого-то не понять! У него глаза были просящіе, отвчала супруга.
Глафира Семеновна скоро уснула и начала выводить носомъ легкія трели, но Николаю Ивановичу долго не спалось. Онъ нсколько разъ выходилъ изъ купэ въ корридоръ вагона и смотрлъ въ окно. Свтила съ неба луна. Разстилалась Топчидерова равнина. Изрдка при лунномъ свт бллись купой сербскіе поселки, темными пятнами казались вдали стоявшіе кусты лса. Съ особеннымъ грохотомъ перелеталъ поздъ по мостамъ черезъ разыгравшіеся вешними водами ручьи, серебрящіеся при лунномъ свт.
У сосдей купэ были отворены. Англичанинъ, переодвшись въ какой-то блый колпакъ и такую-же куртку, читалъ при свчк, вставленной въ дорожный подсвчникъ, пришпиленный къ обивк дивана какія-то бумаги. Сосдъ турка попъ тоже спалъ, не тараторили больше и польки въ своемъ купэ.
Три раза ложился Николай Ивановичъ на своемъ диван, силился заснуть, но не могъ, вставалъ и закуривалъ папиросу. Поздъ останавливался уже на нсколькихъ станціяхъ. Кондукторы выкрикивали: Паланка, Батицина, Ягодина, Чупрія, Сталацъ, Алексинацъ. На всхъ станціяхъ пусто. Нтъ ни выходящихъ изъ вагоновъ пассажировъ, ни входящихъ, да и станціонной-то прислуги не видать. Стоитъ у колокольчика какая-то одинокая баранья шапка съ фонаремъ — вотъ и все. Николай Ивановичъ посмотрлъ на часы. Былъ третій часъ въ начал. Отъ скуки, а не съ голоду Николай Ивановичъ принялся сть жареную курицу, захваченную изъ буфета въ Блград, хотлъ състь только ножку да крылышко, но съ немалому своему удивленію сълъ ее всю и запилъ холоднымъ чаемъ. Полный желудокъ заставилъ его наконецъ дремать и онъ заснулъ, сидя, выронивъ изъ руки потухшую папиросу. Спалъ онъ съ добрый часъ и проснулся отъ холоду. Въ вагон дйствительно было холодно. Онъ вскочилъ съ дивана, бросился въ корридоръ къ окну и увидалъ, что поздъ идетъ уже въ горахъ, покрытыхъ снгомъ. Запасный путь, который онъ могъ видть, былъ снгу. Николай Ивановичъ вздрогнулъ.
‘Вотъ такъ штука! Ужъ туда-ли мы демъ? мелькнуло у него въ голов. Въ Блград была весна, похали къ югу и вдругъ зима! Не перепуталъ-ли намъ этотъ носатый войникъ въ Блград поздъ? Взялъ да и посадилъ не туда. Какой-же это югъ? Вдь это сверъ, если такой снгъ’.
И онъ началъ будить жену.
— Глаша! Глаша! Кажется мы не туда демъ! теребилъ онъ ее за рукавъ.— Проснись, голубушка! Кажется, мы не туда демъ. Не въ тотъ вагонъ попали.
— Да что ты! воскликнула Глафира Семеновна, горохомъ скатываясь съ дивана.
— Не туда. Взгляни въ окошко — зима. Мы на сверъ пріхали.
Глафира Семеновна бросилась къ окну.
— Дйствительно, снгъ. Боже мой! Да какъ-же это такъ случилось, что мы перепутались? дивилась она.— А все ты… накинулась она на мужа.
— Здравствуйте! Да я-то чмъ виноватъ?
— Долженъ былъ основательно разспросить. А то вврился этому носатому войнику!
Начался довольно громкій споръ въ корридор, такъ что англичанинъ, все еще читавшій, заперъ дверь купэ, а изъ другого купэ выглянулъ священникъ и сталъ прислушиваться къ разговору. Николаю Ивановичу мелькнула вдругъ мысль обратиться за разъясненіемъ къ священнику и онъ, поклонившись ему, спросилъ, ломая языкъ:
— Молимъ васъ, отче, реките намъ, куда мы демъ по сей желзниц? Намъ нужно на югъ, въ Софію, а вокругъ снгъ…
— Въ Софію и дете, чисто и внятно проговорилъ по-русски священникъ.
— Батюшка! Да вы хорошо говорите по-русски! воскликнули въ одинъ голосъ супруги.
— Еще-бы… Я учился въ Петербург въ Духовной Академіи.
— Какъ пріятно! Боже мой, какъ пріятно! Такъ мы не ошиблись? Мы въ Болгарію демъ? Въ Софію? спрашивалъ у священника Николай Ивановичъ.
— Въ Софію, въ Софію.
— Но отчего-же сверне въ Блград была весна, а здсь зима.
— Мы въ горахъ, въхали на горы. Находимся въ гористой мстности, а здсь всегда весна задерживается. Въ Болгаріи и именно въ Софіи васъ, быть можетъ, встртитъ настоящая зима.
— Слышишь, Глаша? Вотъ хорошо, что ты захватила съ собой теплое пальто на куницахъ обратился Николай Ивановичъ къ жен.
— Я всегда хорошо длаю. А вотъ не хорошо, что ты зря меня будишь. Я такъ отлично спала. а ты вдругъ: ‘Глаша, Глаша! Не туда попали! Бда! Не въ томъ позд демъ’! передразнила мужа Глафира Семеновна и отправилась укладываться спать..
— Простяте, батюшка, что и васъ мы обезпокоили своимъ споромъ, сказалъ Николай Ивановичъ священнику.— Мы и васъ разбудили.
— Ничего, ничего, заснуть успю. Времени много.
— Ну, такъ покойной ночи. А меня кстати благословите.
И Николай Ивановичъ протянулъ передъ священникомъ пригоршни.
— Сыне, сыне… Здсь, кажется, не мсто…смшался нсколько священникъ, однако все-таки благословилъ Николая Ивановича и они разстались.
Николай Ивановичъ пришелъ въ свое купэ. Глафира Семеновна уже лежала.
— Дуракъ! Только понапрасну будишь,— проговорила она.
Онъ промолчалъ и легъ на скамейку. Вскор онъ услыхалъ, какъ Глафира Семеновна начала посвистывать носомъ, а потомъ и самъ заснулъ.
Проснулся онъ отъ стука въ дверь. Глафира Семеновна полулежала, приподнявшись сфинксомъ, и спрашивала:
— Кто тамъ?
Огонь въ вагон уже погасъ. На двор свтало.
— Это тамъ? закричалъ въ свою очередь Николай Ивановичъ, открывая дверь купэ.— Чего нужно?
— Станція Пиротъ! Сербская граница! Паепорты позвольте! произнесъ довольно правильно по-русски полицейскій чиновникъ въ австрійскаго образца кепи и съ шнурами на плечахъ пальто.
— Вы сербскій?
— Сербскій
— Въ Блград ужъ у насъ смотрли паспорты..
— А здсь, на границ, еще надо посмотрть. Вдь у васъ въ Россіи на границ смотрятъ-же.
Николай Ивановичъ ползъ въ карманъ за паспортомъ.

XIX.

Въ Пирот, однако, поздъ задержали недолго. Сербскій полицейскій только записалъ паспорты, наложилъ на нихъ красный штемпель, и поздъ тронулся.
— Ну, слава Богу, похали. Можно еще поспать, сказала Глафира Семеновна, легла и только заснула, какъ явился кондукторъ.
Оказалось, что онъ явился, чтобъ откланяться супругамъ и получить общанный динаръ.
— Добре почилы ове ночае? спросилъ онъ супруговъ и сообщилъ, что онъ детъ только до слдующей станціи.— Въ Царибродъ блгарски кондукторъ буде, прибавилъ онъ и протянулъ руку.
Николай Ивановичъ далъ ему второй динаръ и спросилъ:
— На Царибродъ мытница (т. е. таможня)?
— Блгарска мытница, кивнулъ кондукторъ и удалился.
— Глаша! Не спи! Сейчасъ новое испытаніе будетъ. Възжаемъ въ болгарскую землю. Таможня, сказалъ Николай Ивановичъ лежавшей жен.
— Слышу, слышу. Какой тутъ сонъ! Давно ужъ проснулась. Наказаніе эти таможни!
А поздъ останавливалъ уже ходъ и подкатилъ съ деревянному домику съ надписью: ‘Царибродъ’. На платформ стоялъ болгарскій офицеръ и два солдата въ форм, напоминающей совсмъ русскую форму. Солдаты были даже въ фуражкахъ безъ козырьковъ, въ срыхъ шинеляхъ русскаго покроя и съ револьверами у пояса. Кром ихъ, на платформ были начальникъ станціи въ статскомъ плать и, какъ у насъ въ Россіи, въ красной фуражк, бакенбардистъ въ пальто и шляп котелкомъ и нсколько бараньихъ шапокъ въ бараньихъ курткахъ шерстью вверхъ.
Все это тотчасъ же ползло въ вагоны. Чиновникъ въ шляп котелкомъ оказался таможеннымъ чиновникомъ, бараньи шапки — его подчиненными. Войдя въ купэ супруговъ, онъ тотчасъ-же бросилъ взглядъ на дв громадныя подушки, улыбнулся и спросилъ по русски:
— Русскіе?
— Да, да… Самые что ни-на-есть русскіе… демъ изъ Петербурга, отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Не везете-ли сигаръ, табаку, чаю? задалъ вопросъ человкъ въ шляп котелкомъ. — Это все ваши вещи?
И прежде чмъ супруги успли отвтить что-нибудь, онъ уже началъ лпить на саквояжи и кардонки таможенные ярлычки, гласящіе ‘прглдано’. Глафира Семеновна начала было открывать свои баульчики, чтобы показать, что въ нихъ, но онъ сказалъ:
— Не трудитесь, не трудитесь. Ничего не надо.— Есть у васъ что нибудь въ багажномъ вагон?
— Ахъ, какъ-же. Сундукъ съ бльемъ и платьемъ.
— Тогда пожалуйте въ таможню. Надо и на него налпить пропускъ.
Чиновникъ поклонился и удалился.
— Вотъ учтивый-то таможенникъ! воскликнула Глафира Семеновна посл его ухода.— Даже и не врится что-то, что это таможенный. Боже мой! Да еслибы они вс-то такіе были! И какъ прекрасно говоритъ по русски! Ну, я пойду въ таможню.
— Пусти, лучше я схожу, предложилъ Николай Ивановичъ.
— Нтъ, нтъ. Это такой элегантный человкъ, что съ нимъ даже пріятно. А ужъ если хочешь, то пойдемъ вмст.
И супруги стали выходить изъ вагона.
— Позвольте ваши паспорты, на чистйшемъ русскомъ язык обратился къ нимъ на платформ офицеръ.
— Боже мой! Какъ здсь въ Болгаріи хорошо говорятъ по-русски! Я не ожидала этого, проговорила Глафира Семеновна, улыбаясь офицеру.
— Не везд, мадамъ. Это только здсь на границ, отвчалъ офицеръ, принимая изъ рукъ Николая Ивановича паспортъ, и прибавилъ:— Обратно получите въ вагон.
При досмотр сундука Глафира Семеновна еще больше очаровалась таможеннымъ чиновникомъ. Оказалось, что онъ не допустилъ ее даже открыть свой сундукъ и сейчасъ-же налпилъ таможенный ярлыкъ. Уходя изъ таможни, она расхваливала мужу даже бакенбарды чиновника, его глаза и называла даже аристократомъ.
— Ну, какой-же, милая, онъ аристократъ… возразилъ было Николай Ивановичъ.
— Аристократъ, аристократъ! стояла на своемъ Глафира Семеновна.— Только аристократы и могутъ быть такъ утонченно вжливы. А какая неизмримая разница съ носатымъ сербскимъ таможеннымъ, который у меня даже ветчину нюхалъ! Въ сыр что-то искалъ! Въ апельсинахъ подъ кожей контрабанду найти думалъ.
Супруги опять вошли въ вагонъ.
— А какъ пріятно възжать-то въ такое государство, гд такіе прекрасные чиновники! не унималась Глафира Семеновна.
— Ну, да ужъ довольно, довольно. Совсмъ захвалила, останавливалъ ее мужъ.
Вошелъ офицеръ и возвратилъ паспорты.
— Надо что нибудь заплатить за прописку? спросилъ его Николай Ивановичъ.
— Въ Болгаріи ничего не берется, былъ отвтъ.
— Ну, вотъ какъ отлично! А на сербской границ съ насъ взяли что-то четыре съ половиной динара.
— Да разв можно сравнивать Сербію съ Болгаріей! Вдь это день и ночь… вставила свое слово Глафира Семеновна, но офицеръ уже исчезъ.
— Погоди, матушка, хвалить-то, погоди… Вдь еще только носъ показала въ Болгарію, а что дальше будетъ — неизвстно, говорилъ мужъ.
— Нтъ, это ужъ сейчасъ видно, что болгары симпатичный народъ. Ты посмотри, какія добродушныя лица.
— А по моему, такія же усатыя, такія-же носатыя!
— Оставь пожалуста. Теб только-бы прекословить мн.
Въ корридор вагона показался мальчикъ съ подносомъ, на которомъ стояли чашки, и предлагалъ кофе. Заглянулъ онъ и въ купэ супруговъ.
— Давай, давай сюда! поманила мальчика Глафира Семеновна.— Отъ такихъ учтивыхъ людей и кофей-то пріятне выпить, прибавила она, взявъ чашку кофе.
Взялъ себ чашку и Николай Ивановичъ и воспользовался случаемъ, чтобы поручить мальчику заварить чаю въ металлическомъ чайник.
— Кипятку сюда, кипятку. Горячей воды, толковалъ онъ мальчику. — Понялъ? Ну, айда! Пара на чай получишь.
Мальчишка помчался къ себ въ буфетъ подъ вывску ‘Гостильница’ и сейчасъ-же вернулся обратно съ чайникомъ, сказавъ:
— Ухъ, горшта вода! (т. е. кипятокъ).
— Ну, вотъ спасибо теб, спасибо, милый, благодарила его Глафира Семеновна.— И какой симпатичный мальчишка! Николай Иванычъ, его надо хорошенько наградить.
— Ну, вотъ теб за это полъ-динара на чай.
Николай Ивановичъ далъ ему нсколько никелевыхъ монетъ, но мальчикъ, посмотрвъ на нихъ, сказалъ: ‘србски пара’ и возвратилъ обратно.
— Да разв сербскія деньги вы не берете? удивился Николай Ивановичъ. — Вдь отъ тхъ-же братьевъ-славянъ.
— Леви треба, блгрски леви…
— Ну, а болгарскихъ денегъ у меня, братъ, нтъ. Вотъ разв маленькій французскій золотой?
И Николай Ивановичъ показалъ десятифранковикъ.
— Добре, добре… закивалъ мальчишка, схватилъ золотой, чашки изъ подъ кофе и исчезъ, побжавъ за сдачей.
— Не надулъ-бы какъ, пострленокъ, сказалъ Николай Ивановичъ.
— Ну, вотъ. Эдакіе деликатные люди! отвтила Глафира Семеновна.
А между тмъ раздался звонокъ.
— Надуетъ… бормочетъ Николай Ивановичъ.— Разв пойти самому за нимъ?
И еще звонокъ.
— Бжитъ, бжитъ мальчишка! кричитъ Глафира Семеновна, смотря въ окно.
Мальчишка вскакиваетъ въ вагонъ, бросаетъ серебряныя деньги на скамейку и стремится вонъ изъ вагона. Поздъ трогается.
— Ну, что? Не говорила-ли я теб, что не надуетъ? проговорила Глафира Семеновна мужу.
— Погоди, надо прежде сосчитать деньги, отвчалъ Николай Ивановичъ и, сосчитавъ, сказалъ:— Сдачу принесъ, это точно, но за дв чашки кофею съ двумя булками четыре франка взялъ, а врядъ-ли это на самомъ дл четыре франка стоитъ.
— Ну, что тутъ! Брось! Я очень рада, что перепала болгарскому мальчишк малая толика, отвчала Глафира Семеновна.
Поздъ катилъ на всхъ парахъ.

XX.

Поздъ мчался въ покрытыхъ снгомъ горахъ. Всходило солнце и освщало всми цвтами радуги снжныя вершины. Панорама видовъ была великолпная. Поднялись и проходили по Драгоманову перевалу. Супруги сидли у окна и любовались роскошными горными видами. Подъ вліяніемъ хорошей солнечной погоды съ легкимъ морозцемъ, роскошныхъ видовъ, мняющихся передъ глазами, а главное, любезности болгарскаго таможеннаго чиновника, Глафира Семеновна сидла въ восторженномъ состояніи и расхваливала болгаръ. Восторгъ ея не расхолодилъ и болгарскій кондукторъ, смнившій сербскаго кондуктора, пришедшій простригать билеты и также заявившій, что ‘если супруги желаютъ остаться одни въ купэ, то’…
— Получите, получите… воскликнула Глафира Семеновна, не давъ ему кончить фразу.— Николай Ивановичъ, дай ему динаръ, обратилась она, къ мужу.
— Лёвъ ужъ, а не динаръ. Лёвы здсь, отвчалъ мужъ.— Но я не понимаю, зачмъ здсь-то давать? Теперь день, спать мы не станемъ и часа черезъ четыре прідемъ въ Софію.
— Дай, дай… Раньше кондукторамъ давали, такъ надо и этому дать. Дай ему даже два лёва.
Два лёва даны. Кондукторъ поблагодарилъ и сталъ удаляться. Глафира Семеновна посмотрла на него во слдъ въ свое золотое пенснэ и снова обратилась къ мужу:
— Ты не находишь, что онъ очень похожъ на итальянскаго пвца Котони?
— Кто? Кондукторъ-то? Вотъ ужъ ни сколько!
Подъхали къ станціи Сливница. На платформ стояли черномазые мужики и бабы въ пестрыхъ платкахъ. Бабы продавали молоко въ пузатыхъ глиняныхъ кувшинахъ. Глафира Семеновна и на нихъ начала умиляться.
— Ты посмотри, какія у нихъ добродушныя лица, указывала она мужу.
— Не нахожу. По моему такія-же, какъ у сербовъ, которыя теб не нравились.
— Да что ты, что ты! У сербовъ лица носатыя, насупившіяся брови дугой и смотрятъ они изъ-подъ лобья, а тутъ веселый, открытый взглядъ, Нтъ, ты это говоришь для того, чтобы только противорчить мн.
Глафира Семеновна купила даже у одной изъ бабъ кувшинчикъ съ молокомъ, заткнутый сномъ, но пить молоко не могла. Оно было или козье или отъ буйволицы, тянулось и, кром того, припахивало навозомъ.
— Вотъ тебя добродушная баба и поднадула на молок, подсмивался Николай Ивановичъ.
— Нисколько не поднадула. А я сама была виновата, что не спросила у нея, какое это молоко. Ну, да все равно, кувшинъ останется въ воспоминаніе.
За Сливницей начали спускаться изъ горныхъ ущелій въ равнину Софіи. Вотъ и Костинбродъ — послдняя станція передъ Софіей, о чемъ супругамъ сообщилъ болгарскій священникъ, вышедшій изъ своего купэ и остановившійся у окна въ корридор. Глафира Семеновна стала быстро собирать свои вещи и увязывать ихъ въ ремни. Николай Ивановичъ подошелъ къ священнику, поздоровался и началъ наблюдать его. Кром черной камилавки, священникъ этотъ ни по манерамъ, ни по одежд, ничмъ не отличался отъ нашихъ священниковъ. Та-же ряса съ широкими рукавами, та-же манера держать руки на желудк при разговор.
— Какія дивныя мста-то мы прозжали давеча, сказалъ священникъ. — Какія неприступныя горы! Когда-то эти горы кишли разбойниками.
— Да на кого тутъ было нападать-то разбойникамъ? усумнился Николай Ивановичъ.— И при желзной-то дорог очень мало движенія.
— На прозжихъ они не особенно много и нападали, но они цлыя села, цлые города держали въ страх и брали съ нихъ дань.
Когда въ корридоръ къ нимъ вышла Глафира Семеновна, священникъ указалъ въ даль, виднвшуюся изъ окна, и сказалъ:
— А вонъ ужъ купола и минареты Софіи виднются. До освобожденія Болгаріи это все были турецкія мечети.
— Ну, а теперь превращены въ болгарскіе храмы?
— Нтъ, болгарскій народъ не особенно религіозенъ и не заботится объ увеличеніи церквей. Въ Софіи одна мечеть превращена въ тюрьму, другая въ интендантскій складъ, третья еще во что-то. Одна мечеть оставлена туркамъ для богослуженія.
Глафира Семеновна начала его разспрашивать, что въ Софіи есть достопримчательнаго для осмотра, на что онъ отвчалъ:
— Да ничего. Софія городъ, только еще начинающій возрождаться. А по моему, даже и не возрождаться, а зарождаться, хотя и помнитъ онъ императора Трояна. Въ старину онъ назывался по-болгарски Средецъ, но обширностью и богатствомъ никогда не отличался. Брали его нсколько разъ турки, брали нсколько разъ венгры — вотъ и все. Отъ римскаго владычества, впрочемъ, тамъ остались остатки стнъ. Вотъ по Витошкой улиц подете, такъ остатки этихъ римскихъ стнъ тамъ, но интереснаго они изъ себя ничего не представляютъ. Улицъ хорошихъ въ Софіи только дв: Витошка улица, про которую я сказалъ, да Дондуковскій бульваръ.
— Стало быть, по вашему, въ Софіи и смотрть нечего? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Какъ вамъ сказать?.. развелъ руками священникъ.— Смотрть все можно.
— Нтъ, я спрашиваю только про интересное.
— И интересъ зависитъ отъ точки зрнія. Вотъ съ нами въ позд детъ одинъ англичанинъ, такъ онъ детъ въ Софію спеціально для того, чтобы посмотрть то мсто на улиц, гд былъ убитъ Стамбуловъ — вотъ и все.
Софія совсмъ уже была близко. Минареты мечетей ясно выдлялись вдали. Поздъ убавлялъ ходъ.
— А гд-бы намъ, батюшка, получше остановиться въ Софіи? спросила Глафира Семеновна священника.
— Въ Софіи теперь вс гостиницы хороши, вс заново отдланы. Остановитесь въ гостиниц Болгарія, въ гостиниц Одесса, Имперіалъ, Метрополь, у братьевъ Ивановыхъ въ номерахъ. Везд хорошо и не дорого, если вы будете сравнивать съ русскими или заграничными цнами. Ресторанная да тоже недорога. Понахали внскіе нмцы и всякихъ ресторановъ настроили и на внскій манеръ кормятъ.
— Если ужъ по-внски, то это совсмъ хорошо. Мн внская да лучше парижской нравится, сказала Глафира Семеновна.— Въ Париж можно по ошибк что-нибудь такое състь, отъ чего потомъ три дня не отплюешься, а въ Вн этого случиться не можетъ.
— Гмъ… улыбнулся священникъ.— А разв приходилось скушать что-нибудь неподобающее?
— Просто она боится, что ей вмсто цыпленка подъ блымъ соусомъ лягушку подсунутъ, а вмсто грибовъ — жареныя улитки, отвчалъ Николай Ивановичъ.
Минутъ черезъ пять поздъ подъхалъ къ платформ станціи Софія. Въ вагонъ еще на ходу вскочили два молодца въ бараньихъ шапкахъ, бжали по корридору и выкрикивали:
— Дрехи! Чемодани! Багажи!
За ними вбжалъ тоже молодецъ въ фуражечк съ надписью на околышк: ‘Htel Metropol’ и тоже выкрикивалъ:
— Отъ гостильница Метрополь! Добри одаи! Добри комнаты! Билиге циммернъ! Шамбръ мебле!
— Готель Метрополь! Сюда, сюда! Поманили его супруги.
Баранья шапка и фуражка съ надписью ухватились за ихъ ручной багажъ и потащили его изъ вагона.

XXI.

Черезъ пять минутъ супруги Ивановы хали уже въ приличномъ фаэтон, направляясь отъ желзнодорожной станціи по Витошкой улиц въ гостиницу. На козлахъ фаэтона сидлъ кучеръ въ бараньей шапк, стоялъ багажный сундукъ, а на сундук торчалъ молодецъ въ фуражк съ надписью ‘Метрополь’. Фаэтонъ былъ загроможденъ подушками, баулами, кардонками и саквояжами супруговъ. Лошади неслись быстро. Направо и налво мелькали старые убогіе домишки въ перемежку съ новыми домиками внской архитектуры. Движенія на улиц было куда больше, чмъ на улицахъ Блграда. Спшили куда-то военные въ форм почти тожественной съ нашей офицерской формой, попадались бараньи шапки, шляпы котелкомъ, цилиндры, прохали три-четыре фаэтона съ дамами попарно и въ одиночку.
— Посмотри, здсь совсмъ другая жизнь, чмъ въ Блград, обратилась Глафира Семеновна къ мужу.
— Маленькій Парижъ? улыбнулся Николай Ивановичъ.
— А что ты думаешь? Если ужъ тотъ блградецъ назвалъ свой Блградъ маленькой Вной, то, по моему, Софія куда больше похожа на маленькій Парижъ. Вонъ и раскрашенныя афиши, какъ въ Париж, налплены на забор.
И въ самомъ дл, чмъ дальше, тмъ движенія было больше, а когда подъхали въ гостиниц, находившейся въ торговомъ квартал, противъ мечети и турецкой бани, то на улиц ужъ стояли и бродили группы изъ трехъ-четырехъ человкъ. Здсь разнощики продавали мелкую рыбу въ плетеныхъ ивовыхъ корзинкахъ, на дверяхъ лавокъ были вывшаны бараньи туши, въ окнахъ пивной виднлись усатыя и бородатыя лица и въ нее и изъ нея, то и дло, выходили и входили постители, хлопая двернымъ блокомъ.
Фаэтонъ остановился у подъзда, находящагося на углу двухъ улицъ. Молодецъ, въ фуражк съ надписью, соскочилъ съ козелъ. Выбжалъ швейцаръ въ фуражк съ позументомъ и вдвоемъ они начали разгружать фаэтонъ.
— Говорите по-русски? обратился Николай Ивановичъ къ швейцару.
— Мало, господине. Вамъ номеръ? Има, господине.
— Да пожалуйста самый лучшій номеръ.
— Има, има.
Супруговъ повели по лстниц, уставленной запыленными искусственными растеніями въ горшкахъ и устланной недорогимъ, но свжимъ ковромъ, и въ корридор перваго этажа распахнули дверь. Число сопровождавшей ихъ прислуги увеличилось. Появилась черноглазая горничная, повязанная по русски расписнымъ ситцевымъ платкомъ русскаго-же издлія, стоялъ корридорный — рослый бородатый человкъ въ рыжемъ клтчатомъ пиджак и зеленомъ коленкоровомъ передник. Комната, которую показывали, была большая, въ четыре окна, съ балкономъ, съ внскою мебелью, съ кроватями на внскій манеръ и застланная посредин ковромъ.
— Пять левы… объявилъ корридорный.
— Фу, дешевизна! вырвалось у Глафиры Семеновны.
— Беремъ, беремъ, сказалъ Николай Ивановичъ и вошелъ въ комнату, но прежде него туда ужъ ворвалась горничная и быстро начала сдергивать съ постелей покрывала и надвать на подушки чистыя наволочки, лежавшія подъ покрываломъ.
Разныя усатыя и бородатыя смуглыя физіономіи въ потертыхъ пиджакахъ втаскивали уже въ номеръ вещи супруговъ. Затмъ, одинъ изъ молодцовъ притащилъ ведро воды и началъ наливать въ умывальный кувшинъ, другой втащилъ вязку дровъ и сталъ топить печь, представляющую изъ себя теракотовое сооруженіе съ колоннами, которыя состояли изъ трубъ.
Супруги снимали съ себя пальто и калоши и приготовлялись переодться и умыться.
— Прежде всего пость, обратился Николай Ивановичъ съ корридорному.
— Сднете, моля ви… (т. е. садитесь пожалуйста), пригласилъ тотъ, указывая на стулъ и, вынувъ изъ кармана изрядно замасленную тетрадку, положилъ ее на столъ и сказалъ:— вотъ карта.
— Да что тутъ читать! Есть винеръ шницель?
— О, я мейнъ геръ!— и корридорный заговорилъ по-нмецки.
— Нмецъ?
— Нмски, нмски, кивнулъ корридорный и сталъ разсказывать по-нмецки, что онъ бывалъ даже въ Петербург и знаетъ князя такого-то, графа такого-то, генерала такого-то.
— Такъ вотъ, перебилъ его Николай Ивановичъ.— Два бульона, дв порціи винеръ шницель и чаю, чаю. Только Бога ради, по-русски чаю, настоящимъ манеромъ.
— Име, господине. Що отте? (т. е. что еще)?
— Вино болгарское есть? Венъ де пеи?
— Има, господине. Монастырское вино. Червено или бяло?
— Червено, червено. Бутылку вина. Только хорошаго. Добро вино.
— Разбирамъ (т. е. понимаю),— поклонился корридорный и хотлъ уходить, но тотчасъ-же вернулся и спросилъ у Николая Ивановича его визитную карточку, чтобы записать въ книгу постояльцевъ и выставить на доску въ гостиниц.
Николай Ивановичъ подалъ. Корридорный спросилъ:
— Экселенцъ?
— Ну, пусть буду экселенцъ. Экселенцъ, экселенцъ, кивнулъ ему Николай Ивановичъ.
— Зачмъ ты врешь, Николай! упрекнула мужа Глафира Семеновна, когда корридорный удалился.
— Эва важность! Ну, пусть буду въ Софіи превосходительствомъ. Должно быть, у меня ужъ фигура такая превосходительная, что везд спрашиваютъ, не превосходительство-ли я.
Супруги начали умываться. Горничная, все еще возившаяся съ постелями, начала подавать имъ воды изъ кувшина.
— Собарица? улыбнулась ей Глафира Семеновна, помня сербское слово.
— Слугиня, мадамъ, отвчала та.
— Слугиня? Такъ, такъ… Стало быть по-болгарски горничная — слугиня! Но разв есть какое-нибудь сравненіе между Сербіей и Болгаріей! И народъ здсь образованне. Вотъ ужъ она меня сейчасъ ‘мадамъ’ называетъ! продолжала восторгаться Глафира Семеновна.
— Ты погоди хвалить-то. Вотъ какъ намъ еще сть подадутъ, остановилъ мужъ.— Попъ въ вагон хвалилъ намъ здшніе рестораны, но вдь для попа все хорошо.
Умывшись и переодвшись изъ дорожныхъ костюмовъ, супруги подошли къ окну и начали смотрть на улицу. Передъ окномъ виднлись большая мечеть съ высокимъ минаретомъ и турецкая баня съ куполомъ и съ окнами, расположенными по-турецки, не симетрично, а какъ попало. У стны мечети сидли, поджавъ подъ себя ноги, нищіе турки съ чашечками для сбора денегъ, въ окнахъ бани виднлись красныя голыя тла, которыя вытирались полотенцами. По улиц носили блые хлбы на лоткахъ, ковры, перекинутые черезъ плечо, стояла арба съ глиняными горшками и кувшинами, запряженная парой воловъ, и болгаринъ въ овечьей куртк, въ срой бараньей шапк и синихъ суконныхъ штанахъ, очень смахивающій на нашего хохла изъ Полтавской губерніи, такой-же усатый, съ плохо выбритымъ подбородкомъ, продавалъ болгарскимъ бабамъ въ ситцевыхъ платкахъ, тоже очень смахивающихъ на нашихъ бабъ, свой товаръ изъ арбы. Бабы пробовали горшки, стукая одинъ о другой. Гд-то кончилась школа и бжали ребятишки съ связками книгъ и съ грифельными досками.
— Жизнь здсь… Все таки жизнь есть! Ты посмотри, здсь все-таки движеніе, воскликнула Глафира Семеновна, указывая мужу на улицу.— А въ Блград-то!
— Но ты не должна забывать, что мы здсь въ торговой части, замтилъ супругъ.
— Въ Блград мы и на базар были, когда деньги у жида мняли, а тамъ и десятой доли этого движенія не было.
Послышался стукъ въ дверь.
— Антре! крикнула Глафира Семеновна по-французски.
Дверь отворилась и показался корридорный. На большомъ поднос онъ несъ завтракъ супругамъ.

XXII.

Накрытъ столъ чистой скатертью и супруги завтракаютъ. Привередливая Глафира Семеновна, взявъ чашку бульону, не могла похулить его вкусовыя достоинства и нашла только, что онъ остылъ. Винершницель, приготовленный изъ телятины, былъ вкусенъ, но также былъ поданъ чуть теплымъ.
Корридорный, прислуживавшій около стола, разсказывалъ по-нмецки, примшивая русскія и болгарскія слова, о генералахъ, графахъ и князьяхъ которыхъ онъ знавалъ въ бытность свою въ Петербург.
— Вы мн вотъ прежде всего скажите, отчего у васъ на завтракъ все подано остывшее? перебилъ его Николай Ивановичъ, на что корридорный, пожавъ плечами, очень наивно отвтилъ:
— Ресторанъ немного далеко отъ насъ, а на улиц теперь очень холодно.
— Какъ: далеко? Разв гостиница не иметъ своего ресторана? Нтъ кухни при гостиниц? воскликнула Глафира Семеновна.
— Не има, надамъ.
И корридорный разсказалъ, что въ Софіи только дв ‘гостиницы’ имютъ рестораны — ‘Болгарія’ и ‘Одесса’, да и то потому, что при нихъ есть кафешантаны, и при этомъ прибавилъ, что ‘die Herrschaften und die Damen’ очень рдко берутъ въ комнаты гостиницы ‘подхаване’ (т. е. завтракъ), ‘обдъ’ и ‘вечерю’ (т. е. ужинъ), такъ что держать свою ‘готоварню’ (т. е. кухню) и ‘готовача’ (т. е. повара) не стоитъ.
— Не въ мод, что-ли, ясти въ номер? спросилъ Николай Ивановичъ!
— Не има мода, господине, отвчалъ корридорный и сталъ убирать со стола.
— Ну, скорй чаю, чаю! Да мы подемъ осматривать городъ, торопила его Глафира Семеновна.
— Тосъ часъ, мадамъ, засуетился корридорный, побжалъ въ корридоръ и принесъ чайный приборъ съ двумя чайниками, въ одномъ изъ коихъ былъ заваренъ чай.
— А самоваръ? Намъ русскій самоваръ? спросилъ Николай Ивановичъ.
Корридорный вздернулъ плечами и развелъ руками.
— Н самоваръ, отвчалъ онъ.
— Какъ? Совсмъ не имете самовара? Въ болгарской лучшей гостиниц нтъ самовара?
— Не има, господине.
— Простаго русскаго самовара не има! удивленно воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Такъ же у васъ здсь наши русскіе-то?.. Вдь сюда прізжаютъ и русскіе корреспонденты, и сановники. Вы можетъ быть не понимаете, что такое самоваръ?
— Разбирамъ, господине, разбирамъ, но не има русски самоваръ.
— Ну, ужъ это изъ рукъ вонъ… Это прямо, я думаю, вслдствіе какихъ-нибудь антирусскихъ интригъ Стамбулова, развелъ руками Николай Ивановичъ.— Но вдь теперь Стамбулова ужъ нтъ и началось русское теченіе. Странно, по меньшей мр странно! повторялъ онъ.
— Пей чай-то… подвинула къ нему Глафира Семеновна стаканъ чаю, чай поданъ хоть и безъ самовара, но не скипяченъ и очень вкусно заваренъ.
— Слушайте, кельнеръ! Какъ васъ звать-то? Какъ ваше имя? спросилъ корридорнаго Николай Ивановичъ.
— Францъ, господине.
— Тьфу ты! Нмецъ. Въ славянской земл, въ исконной славянской земл и нмецъ-слуга. Слушайте, Францъ! Намъ этого кипятку мало. Принесите еще. Поняли? Кипятку. Оште кипятку.
И Николай Ивановичъ стукнулъ по чайнику съ кипяткомъ.
— Оште горшта вода? Тосъ часъ, господине.
Корридорный выбжалъ изъ номера и черезъ минуту явился оаять съ большимъ мднымъ чайникомъ, полнымъ кипятку.
— Глупые люди,— замтила Глафира Семеновна.— Согрваютъ кипятокъ въ чайник, а выписать изъ Россіи самоваръ, такъ куда было-бы лучше и дешевле.
Черезъ полчаса супруги кончали уже свое чаепитіе, какъ вдругъ раздался стукъ въ дверь. Вошелъ корридорный и подалъ визитную карточку. На карточк стояло: ‘Стефанъ Кралевъ, сотрудникъ газеты ‘Блгрское Право’.
— Сотрудникъ? Корреспондентъ? Что ему такое? — удивился Николай Ивановичъ.
Корридорный отвчалъ, что человкъ этотъ проситъ позволенія войти.
— Просите, просите,— заговорила Глафира Семеновна, встала изъ-за стола, подошла къ зеркалу и начала поправлять свою прическу.
Вошелъ еврейскаго типа невзрачный господинъ съ клинистой бородкой, въ черной визитк, срыхъ брюкахъ, синемъ галстух шарфомъ, запшиленномъ булавкой съ крупной фальшивой жемчужиной, съ портфелемъ подъ мышкой и въ золотыхъ очкахъ. Онъ еще у дверей расшаркался передъ Николаемъ Ивановичемъ и произнесъ по-русски:
— Позвольте представиться, ваше превосходительство. Сотрудникъ мстной газеты ‘Блгрское Право’.
При слов ‘превосходительство’ Николай Ивановичъ всталъ, пріосанился, поднялъ голову и подалъ вошедшему руку, сказавъ:
— Прошу покорно садиться. Ахъ, да… Позвольте представить васъ моей жен. Жена моя Глафира Семеновна.
— Мадамъ… Считаю себ за особенную честь… пробормоталъ сотрудникъ болгарской газеты и низко поклонился.
Наконецъ вс услись. Николай Ивановичъ вопросительно взглянулъ на постителя и спросилъ:
— Чмъ могу вамъ быть полезнымъ?
Поститель слегка откашлялся, поставилъ свой портфель себ на колни и началъ:
— Сейчасъ узнавъ внизу гостиницы о прізд изъ Петербурга вашего превосходительства, ршаюсь просить у васъ на нсколько минутъ аудіенціи для краткой бесды съ вами. Позволите?
— Сдлайте одолженіе.
Николай Ивановичъ еще выше поднялъ голову, оттопырилъ нижнюю губу и сталъ барабанить пальцами по столу.
— Не скрою, что хочу воспользоваться бесдой съ вами для ознакомленія съ нею читателей нашей газеты, сидя поклонился поститель.
— То есть пропечатать? Это зачмъ-же? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Изволите ли видть… При настоящемъ перемн режима въ Болгаріи и при поворот жизненнаго теченія ко всему русскому, мы считаемъ каждую мысль, каждый взглядъ, повданные намъ русскимъ сановникомъ, достойными опубликованія.
При слов ‘сановникомъ’ Николай Ивановичъ не удержался и сдлалъ звукъ ‘гмъ, гмъ’. Но онъ боялся, что Глафира Семеновна выдастъ его и крикнетъ: ‘какой онъ сановникъ! Напрасно вы его принимаете за сановника!’ — а потому обернулся и бросилъ на нее умоляющій взглядъ. Глафира Семеновна сидла за другимъ столомъ серьезная и слушала.
— И такъ, позвольте мн начать васъ немножко интервьюировать? продолжалъ сотрудникъ болгарской газеты.
— Пожалуйста, пожалуйста, кивнулъ ему Николай Ивановичъ.
— Вы въ Болгаріи въ первый разъ?
— Въ первый разъ.
— Какое впечатлніе произвела на васъ при вашемъ възд наша обновленная Болгарія? Посл извстнаго поворота мы ее называемъ обновленной.
Сотрудникъ умолкъ, поправлялъ на носу очки и ждалъ отвта. Николай Ивановичъ не зналъ, что отвчать, и соображалъ. Наконецъ онъ произнесъ:
— Вы хотите что-нибудь о русскомъ вліяніи?
— Да, да… Что-нибудь въ род этого. Какіе, напримръ, ваши взгляды на ныншнее положеніе Болгаріи?
— Какъ вамъ сказать… Меня вотъ, напримръ, удивляетъ, что при такомъ русскомъ вліяніи, какое существуетъ теперь, у васъ до сихъ поръ нтъ русскихъ самоваровъ въ гостиницахъ. Вотъ, напримръ, сейчасъ я заказываю чаю съ самоваромъ, и мн отвчаютъ, что здсь въ Софіи въ гостиницахъ самоваровъ нтъ, и подаютъ вотъ этотъ дурацкій чайникъ вмсто самовара, мдный чайникъ у насъ въ Россіи всегда стоитъ на плит. Согласитесь, что это странно! Неправда-ли?
И Николай Ивановичъ пристально посмотрлъ на сотрудника болгарской газеты, ожидая отъ него отвта.

XXIII.

Сотрудникъ болгарской газеты въ свою очередь подумалъ, что ему отвчать относительно отсутствія самоваровъ въ болгарской гостиниц, и сказалъ:
— Видите-ли, русскіе самовары, по моему мннію, отъ того въ Болгаріи не прививаются, что здсь вообще мало чаю пьютъ, и есть семьи, которыя совсмъ не знаютъ чаю.
— Да что вы! удивился Николай Ивановичъ.— Такъ что-же они пьютъ?
— Кофе, пиво, шипучую воду, простую ключевую воду съ вареньемъ. Наконецъ, состоятельные классы — вино. Мы имемъ прекрасное вино.
— Какъ во Франціи и Германіи?
— Да, какъ во Франціи и въ Германіи, ваше превосходительство.
— Такъ какое-же это русское вліяніе! Какой-же это поворотъ къ русскому, о которомъ кричатъ газеты! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— По моему, ужъ подражать, такъ подражать! Сливаться, такъ ужъ сливаться во всемъ, даже въ мелочахъ. Да чай и самовары я считаю даже и не мелочью. За самоваромъ, обыкновенно, у насъ на Руси собирается вся семья, къ самовару приглашаютъ добрыхъ знакомыхъ и пріятелей. Самоваръ располагаетъ къ общенію, за чаемъ человкъ длается добре, любезне и тутъ зарождаются лучшія мысли и… намренія. Вы меня поняли?
— Отлично понялъ, ваше превосходительство, кивнулъ сотрудникъ болгарской газеты.— И совершенно съ вами согласенъ. Это вполн врно съ вашей стороны. Такъ, по всмъ вроятіямъ, и будетъ въ Болгаріи, когда эта младшая славянская сестра совсмъ сольется духомъ съ своей старшей сестрой. Но вдь у насъ пока только еще началось сближеніе.
— Пора, пора…— покачалъ головой Николай Ивановичъ. — Давно пора. И если вы пишете въ болгарскихъ газетахъ, то я совтывалъ-бы вамъ по скорй написать самую громоносную статью о самоварахъ, гд вы должны настаивать, чтобы каждая гостиница Болгаріи выписала-бы изъ Россіи не мене трехъ самоваровъ.
— Постараюсь,— съ улыбкой поклонился сотрудникъ болгарской газеты, сдлалъ маленькую паузу и продолжалъ: — но я хотлъ-бы васъ спросить: какого мннія вы держитесь относительно политическаго состоянія Болгаріи въ настоящее время?
— Политическаго? — протянулъ Николай Ивановичъ и не зналъ, что отвчать.— Политика, знаете, темное дло… Политика — это такая вещь… Впрочемъ, все это похвально, что вы теперь длаете, похвально…
— Ну, а что говорятъ объ насъ у васъ въ высшихъ сферахъ?
— Да что говорятъ… Ничего не говорятъ. А o самоварахъ-то вы подумайте. Ахъ, да… спохватился Николай Ивановичъ. — А квасъ? А кислыя щи у васъ есть въ Болгаріи? Я вдь вотъ только сегодня утромъ пріхалъ и не усплъ еще ни съ чмъ ознакомиться.
— Нтъ, квасу и кислыхъ щей у насъ не длаютъ,— отвчалъ сотрудникъ.
— Странно, по меньшей мр странно! Вдь сближеніе-то начинается съ мелочей. Да такіе славянскіе напитки вовсе и не мелочи. Это вдь васъ турецкое иго отучило. Сначала турецкое иго, а потомъ Батенбергъ, Стамбуловъ съ своимъ западничествомъ. Скажите, стало быть, у васъ здсь въ ресторанахъ нельзя и ботвиньи потребовать? Вы знаете, что такое ботвинья?
— О, да… Я жилъ въ Россіи. Я учился въ Одесс, слушалъ тамъ лекціи въ университет и сколько разъ лъ ботвинью.
— Такъ неужели здсь нельзя получить ботвиньи? — еще разъ спросилъ Николай Ивановичъ.
— Нельзя. Здсь внская кухня. Наши болгарскіе повара также учились у внцевъ. А главное, здсь квасу нтъ.
— Но отчего же посл такого поворота ко всему русскому, вы не выпишете изъ Москвы хорошаго квасовара, хоть только для Софіи? Онъ и научилъ-бы вашихъ болгаръ квасоваренію.
Сотрудникъ пожалъ плечами.
— Какъ вамъ сказать?.. Дйствительно, у насъ многаго еще не хватаетъ.
— А вы укажите въ газетахъ. Вотъ вамъ и еще сюжетъ для громоносной статьи — квасъ. Конечно, это дло городской думы. Прямо требуйте у думы, чтобы былъ выписанъ изъ Москвы квасоваръ для городскаго хозяйства. Пусть городъ устроитъ школу квасоваренія. Вдь у васъ, я думаю, если ужъ такой антагонизмъ существуетъ, то и селянки на сковородк получить въ трактир нельзя?
— Нельзя, покачалъ головой сотрудникъ.
— Такъ вотъ вмст съ квасоваромъ выпишите и хорошаго русскаго повара изъ какого нибудь московскаго трактира. Онъ научитъ, какъ и ботвинью стряпать, какъ и растегаи длать, какъ селянки мастерить. Такъ вотъ я все сказалъ.
И Николай Ивановичъ умолкъ.
— Виноватъ, ваше превосходительство… Вы мн еще не изволили высказать вашего взгляда относительно перемны нашей внутренней и вншней политики… относительно нашего поворота… снова обратился къ нему сотрудникъ.
— Какъ не высказалъ? Я все высказалъ. Я сказалъ: это похвально…
— Ну, а въ петербургскихъ высшихъ сферахъ какъ? Положимъ, можетъ быть это дипломатическая тайна, но я попросилъ-бы васъ сообщить мн хотя кое-что въ предлахъ возможности.
Произнесенное слово ‘тайна’ позволило ухватиться за него Николаю Ивановичу и онъ заговорилъ:
— Нтъ, это тайна, гробовая тайна и вы объ этомъ не просите! Я все сказалъ. Я далъ вамъ два сюжета для передовыхъ статей: самоваръ — разъ и квасъ — два. Ахъ, да… Какъ у васъ здсь въ Софіи насчетъ бань? Есть-ли хорошія русскія бани?
— Баня у насъ турецкая. Она передъ вашими окнами. Но въ нее ходятъ и болгары, и болгарки, отвчалъ сотрудникъ.
— Ахъ, да, да… То-то я видлъ въ окнахъ голыя красныя тла. Но вдь эта баня, я думаю, для простого народа, иначе неужели-бы полированный человкъ сталъ отираться полотенцемъ около незанавшеннаго окна! И наконецъ, это баня турецкая, а я про русскую баню спрашиваю: съ каменкой и полкомъ для паренья.
— Такой русской бани нтъ.
— Т-съ… А еще толкуете о томъ, что сдлали полный поворотъ ко всему русскому! процдилъ сквозь зубы Николай Ивановичъ, покачалъ головой и наставительно замтилъ:— Скорй нужно завести въ Софіи русскую баню на московскій манеръ и она будетъ служить образцомъ для бань другихъ болгарскихъ городовъ. И вотъ вамъ третья громоносная передовая статья: русская баня. Ну, ужъ теперь, кажется, все… Вамъ чаю стаканъ не прикажете-ли? предложилъ онъ сотруднику болгарской газеты.
— Нтъ, благодарю васъ… Я тороплюсь въ редакцію. Нужно написать, нужно послать въ типографію, отвчалъ тотъ, всталъ, переминался и, наконецъ, снова обратился съ Николаю Ивановичу:— Еще одинъ, можетъ быть, нескромный вопросъ. Вы съ какими цлями постили нашу столицу, ваше превосходительство?
— Я? Просто изъ любопытства, чтобы видть славянскія земли. Я и жена туристы и пробираемся въ Константинополь.
— Туристы? Въ Константинополь? А вы не командированы какимъ-либо русскимъ министерствомъ?
— Нтъ, нтъ. По собственному желанію.
— Можетъ быть, это тоже тайна, которую вы, какъ дипломатъ, не въ прав сообщить?
— Нтъ, нтъ. То есть, конечно, я путешествую съ извстными цлями, но… Нтъ, Нтъ!
И Николай Ивановичъ махнулъ рукой.
— Въ такомъ случа, не смю васъ, ваше превосходительство, утруждать больше своимъ присутствіемъ. Честь имю кланяться и поблагодарить за сообщенія.
И сотрудникъ болгарской газеты поклонился, Николай Ивановичъ подалъ ему руку, подала и Глафира Семеновна.
Николай Ивановичъ вышелъ его проводить въ корридоръ, и кричалъ ему вслдъ:
— Такъ не забудьте сюжеты для передовыхъ статей-то! Самоваръ, квасъ и баня! Русская баня на московскій манеръ!

XXIV.

Николай Ивановичъ вернулся изъ корридора въ комнату и торжествующе сказалъ жен:
— Каково! Нтъ, въ самомъ дл, должно быть я очень похожъ на статскаго генерала!
— Да вдь самъ-же ты атестовалъ себя корридорному превосходительствомъ, отвчала Глафира Семеновна.
— Э, матушка, другой сколько угодно атестуйся, но ничего не выйдетъ. А у меня есть даже во взгляд что-то такое превосходительное. Корридорный съ перваго раза спросилъ меня, не превосходительство-ли я. Да и не въ одной Софіи. Въ Блград тоже.
И Николай Ивановичъ, заложа руку за бортъ пиджака и приподнявъ голову и хмуря брови, сталъ позировать передъ зеркаломъ.
— Лакеи и швейцары и мальчишекъ величаютъ превосходительствомъ, если имъ хорошо на чай даютъ, сказала Глафира Семеновна.
— Однако, я здшнему корридорному еще ни копйки не далъ. И наконецъ, вдь не одинъ корридорный. Вотъ сейчасъ былъ человкъ образованный, писатель, а какъ онъ меня присаливалъ превосходительствомъ-то!
— За то какъ не хорошо будетъ, если узнаютъ, что ты навралъ!
— А что такое? Головы за это не снимутъ.
— Непріятно будетъ, скажутъ: самозванецъ.
— Поди ты! Какъ узнать! Никто не узнаетъ.
— Да вдь паспортъ то твой на болгарской границ записывали. Тамъ вдь есть наше званіе.
— Это въ Царебродто? А Царебродъ отсюда верстъ триста. Никто не узнаетъ, если я буду себя держать по генеральски. А я буду себя такъ держать, проговорилъ Николай Ивановичъ и позвонилъ.
Вбжалъ корридорный.
— Слушайте, Францъ… обратился къ нему Николай Ивановичъ.— Херензи… Намъ мало этой комнаты. Венигъ… Намъ нужно еще комнату. Нохъ ейнъ циммеръ… Мн нужна пріемная. Вы видите, ко мн начинаютъ ходить постители и мн негд ихъ принять. Вы поняли?
— Разбирамъ, экселенцъ, поклонился корридорный.— Оште едина одая?
— Не свободна ли у васъ рядомъ комната? Тогда можно отворить вотъ эту дверь, указалъ Николай Ивановичъ на дверь.
— Има комната, има…
— Что ты затваешь! замтила Глафира Семеновна мужу.— Куда намъ?..
— Не твое дло. Ну, такъ отворите эту комнату, Францъ. Я ее беру… Это будетъ мой кабинетъ!
Николай Ивановичъ вышелъ съ Францемъ въ корридоръ. Черезъ нсколько времени Глафира Семеновна увидала, какъ изъ сосдняго номера распахнулась въ ихъ комнату дверь, а на порог стояли корридорный и ея мужъ, и послдній говорилъ:
— Комната небольшая, всего стоитъ три лева въ сутки, но намъ такъ будетъ куда удобне!
— Брось, Николай. Что ты затваешь! сказала Глафира Семеновна.
— Ахъ, оставь пожалуйста! Ну, что теб за забота? А теперь, обратился Николай Ивановичъ къ корридорному:— хорошій фаэтонъ намъ. Мы демъ кататься по городу. Шпациренъ… Да чтобы лошади были хорошія, добры кони.
— Има, има, господине, поклонился корридорный и исчезъ исполнять приказъ.
— Одвайся, Глафира Семеновна, и демъ осматривать городъ, обратился Николай Ивановичъ съ жен.— Я даже потребую изъ гостиницы человка себ на козлы. Пусть детъ тотъ молодецъ, который вчера встртилъ насъ на желзной дорог. Онъ расторопный малый, говоритъ немножко по-русски и можетъ служить намъ, какъ чичероне. Только ужъ ты одвайся по нарядне, прибавилъ онъ.
— Чудишь ты, кажется, покачала головой Глафира Семеновна и стала одваться.
Черезъ нсколько времени супруги неслись въ фаэтон по Витошкой улиц. На козлахъ сидлъ вчерашній малый въ фуражк съ надписью ‘Метрополь’, оборачивался къ супругамъ и называлъ имъ зданія, мимо которыхъ они прозжали.
— Вы намъ, братушка, покажите домъ Стамбулова, то мсто, гд онъ былъ убитъ, и тотъ клубъ, изъ котораго онъ халъ передъ смертью, говорилъ ему Николай Ивановичъ.
— Все покажу, ваше превосходительство. Даже и могилу его покажу, отвчалъ малый.— Я еще недавно сопровождалъ по городу одного генерала. Теперь мы демъ по Витошкой улиц. Это самая большая улица въ Софіи. Вотъ вдали церковь — это нашъ каедральный соборъ… Соборъ Краля Стефана.
— Ахъ, какой невзрачный! вырвалось у Глафиры Семеновны.
— Внутри мы его осмотримъ потомъ. За пятьдесятъ стотинки дьясъ намъ всегда его отворитъ. А теперь будемъ смотрть улицы и дома, продолжалъ малый.— Вотъ черкова (т. е. церковь) Свти Спасъ. А улица эта, что идетъ мимо, называется Соборна улица.
— Такъ и по-болгарски называется? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Такъ и по-болгарски… Въ Софьи има и Московская улица. Тамъ домъ русскаго консульства. Вотъ налво нашъ Пассажъ… Прямо Дондуковски бульваръ… Но мы подемъ къ княжью дворцу.
И черезъ нсколько минутъ фаэтонъ подъхалъ съ довольно красивому двухэтажному зданію княжескаго дворца, около котораго ходили часовые солдаты.
— Прежде былъ это турецкій конакъ и жилъ тутъ турецкій паша, а потомъ во дворецъ княжій его перестроили. Два милліона левовъ стоило, разсказывалъ съ козелъ малый.
— Ну, особаго великолпія дворецъ-то вашъ не представляетъ, замтила Глафира Семеновна.— У насъ есть и частные дома лучше его. Могли-бы своему князю получше выстроить и побольше.
— Деньги мало, государыня, послышался отвтъ.— А вотъ улица Славянска, улица Аксаковска… А вотъ садъ княжій…
хали бульваромъ.
— Это что за дворецъ? Не Стамбулова-ли домъ? спросилъ малаго Николай Ивановичъ.
— Н, господине ваше превосходительство. Это Національный Болгарски банкъ.
— Болгарскій банкъ? Стой, стой! Я зайду въ банкъ. Мн нужно размнять сербскія бумажки, сербскіе кредитные билеты.
— И еще есть банкъ. Отомански банкъ, ваше превосходительство.
— Это значитъ турецкій, что-ли?
— Туркски, туркски.
— Ну, зачмъ-же намъ туркскій! Тамъ вдь и конторщики турки. Лучше ужъ намъ съ братьями славянами имть дло. Сами мы славяне — славянамъ должны и ворожить. Остановись, братушка. Посмотримъ, какой-такой славянскій банкъ.
Фаэтонъ остановился около шикарнаго подъзда со швейцаромъ. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна вышли изъ фаэтона и направились въ подъздъ.
— Полагаю, что ужъ, болгары-то должны размнять сербскія бумажки. Вдь сербъ болгарину самымъ близкимъ славянскимъ братомъ доводится,— говорилъ Николай Ивановичъ жен.

XXV.

Зала Болгарскаго банка была изрядно большая зала, устроенная на европейскій манеръ, три стны которой были отгорожены проволочными ршетками съ нумерованными окнами и за ршетками сидли у конторокъ пожилые и молодые, лысые и съ богатой шевелюрой конторщики. Четвертая стна была занята диванами для ожидающей публики, а посредин стоялъ большой столъ для счета денегъ и написанія бланковъ, которые лежали тутъ-же. Около каждаго окна въ ршетк стояли также маленькіе столики. Конторщики или возились съ книгами или съ перомъ за ухомъ разговаривали съ публикой, вообще не многочисленной. Николай Ивановичъ выбралъ конторщика посолидне и подошелъ къ нему.
— Говорите по-русски? обратился онъ съ нему.
— Сколько угодно. Я изъ Москвы, отвчалъ конторщикъ.
— Русскій? Какъ это пріятно! Я изъ Петербурга.
— Нтъ, я болгаринъ, но служилъ въ Россіи. Что прикажете?
— А вотъ я желалъ-бы размнять эти сербскія бумажки на болгарскія деньги — и Николай Ивановичъ протянулъ конторщику пачку сербскихъ кредитныхъ билетовъ.
— Не мянемъ, отрицательно покачалъ головой конторщикъ.
— То есть какъ это? Совсмъ не занимаетесь размномъ кредитныхъ билетовъ?
— Русскихъ, французскихъ, австрійскихъ и другихъ — сколько угодно, но съ сербскими операцій не длаемъ.
— Вотъ это забавно! Государство бокъ-о-бокъ, такое-же славянское, а вы отъ его денежныхъ билетовъ отвертываетесь.
— Курсъ очень низокъ. Къ тому-же они ходятъ только внутри страны.
— Какъ меня жидъ-то надулъ въ Блград! обратился Николай Ивановичъ къ жен и покачалъ головой.
— Въ Блград они отлично ходятъ, сказалъ конторщикъ.
— Ну, нтъ-съ. Ужъ если на откровенности пошло, то у меня ихъ не взяли въ Блград на желзной дорог за билеты.
— Желзнодорожные билеты Восточной дороги везд продаются только на золото.
Николай Ивановичъ былъ въ недоумніи.
— Гмъ.. Ну, братья-славяне! Даже свои славянскія бумажки не хотятъ мнять! проговорилъ Николай Ивановичъ.— Но неужели они такъ и должны у меня пропасть? У меня на триста динаровъ. Отсюда мы демъ въ Константинополь.
— Обратитесь съ евреямъ-мняламъ. Можетъ быть, они вамъ ихъ и размняютъ. Но предупреждаю, вамъ много потерять придется, улыбнулся конторщикъ.
— Ловко! Хорошее воспоминаніе мы увеземъ о сербскихъ братушкахъ! Ваши-то болгарскія кредитки хорошо-ли ходятъ?
— У насъ только золото и серебро.
— Тогда позвольте мн на сто рублей болгарскаго золота и серебра.
И Николай Ивановичъ протянулъ конторщику сто рублей.
— При объявленіи, при объявленіи потрудитесь подать, отстранилъ отъ себя конторщикъ сторублевый билетъ и тутъ-же подалъ бланкъ.
Николай Ивановичъ взялъ бланкъ, заглянулъ въ него и сказалъ конторщику:
— Да тутъ у васъ по-болгарски…
— Пишите по-русски, все равно. ‘Представляя русскій кредитный билетъ въ сто рублей, прошу мн выдать по курсу въ левахъ золотомъ…’
— Ну, хорошо. Вдь вотъ нигд заграницей этого нтъ, чтобы объявленія писать. Приносишь въ банкъ сторублевую бумажку и сейчасъ теб: ‘пожалуйте, разъ, два три’…
— Ну, что длать! У насъ немножко бумажное царство. У васъ-же, русскихъ, учились.
Объявленіе подано, деньги размнены, и супруги Ивановы выходили изъ банка.
— Нтъ, Каковы сербскіе братушки! Какими деньгами наградили! Только жиды ихъ и берутъ, говорилъ Николай Ивановичъ.— Придется и здсь жида мнялу искать.
Они сли въ фаэтонъ и похали.
— Куда теперь везешь? спросилъ Николай Ивановичъ сидвшаго на козлахъ чичероне въ фуражк съ надписью ‘Метрополь’.
— Продемся по Дондуковскому бульвару и домъ Стамбулова подемъ смотрть, былъ отвтъ.
— А! Ладно! Ладно.
Тянулась улица, обсаженная только еще начинавшими приживать деревцами. Направо пустырь, дале невзрачный домишко, опять пустырь, стройка. Налво — то же самое. Вообще строющихся домовъ довольно много. Въ нкоторыхъ мстахъ еще только копаютъ рвы подъ фундаменты.
— Кто тутъ строится? кивнулъ Николай Ивановичъ на одно угловое мсто на какой-то улиц.
— Бывшій министръ Ухтумовъ домъ себ строитъ, былъ отвтъ съ козелъ.
Прохали сажень пятьдесятъ.
— А это подо что роютъ? спросилъ опять Николай Ивановичъ.
— Тутъ будетъ театръ.
— А теперь разв у васъ нтъ театра?
— Есть, но очень маленькій, въ Славянской Бесд.
— А что это за Славянская Бесда такая?
— Ферейнъ и клубъ.
— А попасть туда намъ можно?
— Еще-бы вамъ-то нельзя, ваше превосходительство! Тамъ генераловъ любятъ.
Николай Ивановичъ гордо погладилъ бороду и поправилъ свой цилиндръ, накренивъ его на бекрень.
— Непремнно сегодня подемъ туда.
Прохали еще сажень пятьдесятъ. Площадь. На площади стройка.
— Тутъ что строится?
— Новый каедральный соборъ будетъ.
— А тамъ что такое?
— Бывшій министръ Канакаловъ домъ себ строитъ. А вонъ тамъ по улиц фундаментъ длаютъ, такъ это большой купецъ одинъ… Онъ овечьими шкурами торгуетъ.
— Сколько стройки-то! Сколько улицъ пустынныхъ раскинуто! Большой, красивый городъ Софія будетъ — обратился Николай Ивановичъ къ жен.
— Улита детъ, когда-то еще прідетъ,— отвчала та.
— Не находишь-ли ты, что Софія немножко смахиваетъ на Царское Село?
— Пожалуй. Но тамъ все-таки куда больше построекъ.
— Бани, господинъ ваше превосходительство, у насъ строятся, большія срныя бани,— разсказывалъ съ козелъ чичероне.— Срныя бани будутъ и большая гостильница при нихъ. Курортъ… Для лченія,— прибавилъ онъ.
Выхали совсмъ на пустынную улицу, свернули за уголъ. Среди пустыря направо и пустыря налво стоялъ двухэтажный небольшой блый домикъ безъ всякихъ украшеній, но съ подъздомъ подъ навсомъ и съ балкономъ во второмъ этаж. Съ балкона были свсившись два траурные флага — черный съ блымъ.
— Вотъ домъ Стамбулова,— указалъ съ козелъ чичероне.
— Этотъ-то? — вырвалось у Глафиры Семеновны.— Да не можетъ быть!
— Дйствительно маловатъ и скромноватъ — согласился Николай Ивановичъ.— У насъ даже въ провинціи богатые купцы куда шире живутъ. А тутъ такой большой болгарскій человкъ и въ такомъ маленькомъ дом жилъ! Я думалъ, что у Стамбулова, который всей Болгаріей ворочалъ, дворецъ былъ. Скромно, скромно жилъ Стамбуловъ! И около дома ни садика, ни двора приличнаго.
Очутились на углу бульвара. Фаэтонъ остановился.
— А вотъ здсь на углу былъ израненъ Стамбуловъ,— сказалъ съ козелъ чичероне.— Въ голову, въ руки, въ плечи… Пять докторовъ его лчили — вылчить не могли. А клубъ, изъ котораго онъ халъ домой, не далеко отсюда. Прикажите, ваше превосходительство, къ клубу хать? — спросилъ онъ.
— Ну, что тутъ! Вези теперь въ соборъ. Нужно въ соборъ войти. А потомъ въ самый лучшій ресторанъ,— отдалъ приказъ Николай Ивановичъ.
Фаэтонъ помчался.

ХXVI.

Былъ часъ пятый дня, когда супруги Ивановы осмотрли внутренность собора святаго Краля Стефана и побывали въ старинной церкви Свте Спасъ. Выходя изъ церкви Свте Спасъ, Николай Ивановичъ говорилъ жен:
— Церкви старинныя, а никакихъ древностей — вотъ что удивительно. Всего три четыре иконы древняго письма, а остальное все новйшее.
— Да, да… И съ тому-же какъ все плохо содержится, подтвердила супруга.— Ты замтилъ въ собор? Даже полъ деревянный не сплоченъ, а со щелями, настоящаго отопленія нтъ, а стоятъ переносныя чугунки съ простыми желзными трубами, проведенными въ окна. Не изъ особенно ревностныхъ братья славяне къ своимъ храмамъ, прибавила она.
— Есть что нибудь еще осматривать? обратился Николай Ивановичъ къ своему чичероне.
— На могилу Стамбулова можно създить.
— А это далеко?
— Полъ-часа зды.
— Брось ты. Что намъ на могилу Стамбулова здить! перебила ихъ Глафира Семеновна.— Домъ его видли, то мсто, гд онъ былъ убитъ, видли — съ насъ и довольно.
— Княжескую печатницу можно посмотрть, мадамъ ваше превосходительство, предложилъ проводникъ.
— Ну, ее! Какой тутъ интересъ!
— Садитесь, мадамъ. Памятникъ Александру II вы еще не видали и памятникъ нашимъ русскимъ лекарямъ, которые погибли въ войну за болгарское освобожденіе.
— Вотъ это дло другое. Туда насъ свезите. А потомъ въ самый лучшій ресторанъ. Я ужъ сть начинаю хотть.
Фаэтонъ помчался. Опять пустыри, между старыхъ домишковъ, вросшихъ въ землю, опять начинающіе строиться дома, но на улицахъ везд видно движеніе: ребятишки играютъ въ какую-то игру, швыряя въ чурку палками, бродятъ солдаты попарно и въ одиночку, прозжаютъ съ возами болгарскіе крестьяне въ овчинныхъ курткахъ и шапкахъ и везутъ то бочки, то сно, то солому, то мясо. По дорог попадались кофейни и пивницы и въ нихъ народъ.
— Положительно болгарская Софія не похожа на своего сербскаго брата Блградъ, ршилъ Николай Ивановичъ.
— Ну, а женскаго-то элемента и здсь на улицахъ не много. Простыя женщины есть, а изъ интеллигенціи, на комъ бы можно было наряды посмотрть, я совсмъ мало вижу, отвчала Глафира Семеновна.
— Однако, мы видли десятка полтора дамъ.
— Да, и только въ фаэтонахъ, куда-то спшащихъ, а прогуливающихся никого.
Но вотъ осмотрны и памятники — очень скромный освободителю Болгаріи Александру II и очень удачный по замыслу — врачамъ, погибшимъ въ послднюю войну за освобожденіе Болгаріи. Послдній памятникъ помщается въ обширномъ сквер и состоитъ изъ пирамиды, составленной изъ множества скрпленныхъ между собой какъ-бы отдльныхъ камней, помщающейся на довольно высокомъ пьедестал. На каждомъ камн фамилія врача. и такимъ образомъ пирамида является вся испестренная именами.
— Древнюю мечеть еще можно осмотрть — Софья Джамизи, предложилъ проводникъ.— Очень древняя, ваше превосходительство, такъ что боятся, чтобы не развалилась. Мы мимо нея прозжали. Она заколочена, но все-таки войти въ нее можно.
— Хочешь, Глаша? спросилъ жену Николай Ивановичъ.
— Ну, вотъ!..Что я тамъ забыла? Еще обвалится и задавитъ насъ. Подемъ лучше въ ресторанъ обдать.
— Княжій менажери есть съ зврями въ княжемъ саду, придумывалъ проводникъ достопримчательности.
— Обдать, обдать, стояла на своемъ Глафира Семеновна — Какой здсь есть лучшій ресторанъ въ Софіи?
— Ресторанъ Панахова, ресторанъ Чарвенъ Ракъ (Красный Ракъ).
— Ну, вотъ въ Чарвенъ Ракъ насъ и везите.
Лошади опять помчали фаэтонъ.
Вотъ и ресторанъ ‘Чарвенъ Ракъ’ въ Торговой улиц. Входъ невзрачный, съ переулка, но лстница каменная, напоминающая петербургскія лстницы въ небольшихъ домахъ. Въ первомъ этаж входъ въ кафе и въ пивницу, во второмъ — въ комнаты ресторана.
Супруги Ивановы вошли въ корридоръ съ вшалками. Ихъ встртилъ черномазый и усатый малый въ потертомъ пиджак, безъ блья, вмсто котораго виднлась на груди и на ше синяя гарусная фуфайка, съ мдной бляхой на пиджак съ надписью ‘Portier’. Черномазый малый снялъ съ супруговъ верхнюю одежду и провелъ въ столовыя комнаты. Столовыхъ комнатъ было дв — об большія. Он были чистыя, свтлыя, съ маленькими столиками у оконъ и посередин и имли стны, оклеенныя пестрыми обоями, не то въ китайскомъ, не то въ японскомъ вкус, и поверхъ обоевъ были убраны дешевыми бумажными японскими верами, а между веровъ висло нсколько блюдъ и тарелокъ, тоже расписанныхъ въ китайско-японскомъ стил. Публики было въ ресторан не много. За столиками сидли только три компаніи мужчинъ, уже отобдавшихъ, пившихъ кофе и вино и курившихъ. Въ одной компаніи былъ офицеръ. Разговоръ за столиками шелъ по-болгарски. Супруги тоже выбрали себ столикъ у окна и услись за нимъ. Съ нимъ подбжалъ слуга въ пиджак и зеленомъ передник, подалъ имъ карту и по-нмецки спросилъ у нихъ, что имъ угодно выбрать.
— Братъ славянинъ или нмецъ? въ упоръ задалъ ему вопросъ Николай Евановичъ.
— Азъ словенски…
— Ну, такъ и будемъ говорить по-словянски. Мы хотимъ обдать. Два обда.
— Вотъ карта, господине.
— А, у васъ по выбору! Ну, добре. Будемъ смотрть карту.
— Не разсматривай, не разсматривай, остановила мужа Глафира Семеновна.— Мн бульонъ и бифштексъ. Только пожалуйста не изъ баранины и не на деревянномъ масл, обратилась она къ слуг.
— Глаша, Глаша. Ты забываешь, что это Болгарія, а не Сербія. Тутъ деревянное масло и баранина не въ почет, замтилъ Николай Ивановичъ.
— Ну, такъ бульонъ съ рисомъ, бифштексъ съ картофелемъ и мороженое. Поняли?
— Разумвамъ на добре, мадамъ, поклонился слуга.
— А мн что-нибудь болгарское, сказалъ Николай Ивановичъ. Самое что ни на есть болгаристое, да изъ болгаристыхъ-то по болгаристе. Хочу пробовать вашу кухню.
— Заповдайте. Имамъ добръ готовачъ (то-есть извольте, у насъ хорошій поваръ).
— Такъ вотъ, братушка, принеси мн по своему выбору. Что хочешь, того и принеси.
— Говеждо расолъ соусъ отъ лукъ, сармо отъ лозовъ листне и пиле печено съ зеле.
— Самыя разпроболгарскія блюда уже это будутъ?
— Да, господине. Добръ обидъ.
— Ну, такъ тащи. Или нтъ! Стой! Бутылку чарино вино.
— И сифонъ сельтерской воды, прибавила Глафира Семеновна.— Есть-ли у васъ?
— Все есте, мадамъ, отвчалъ слуга и побжалъ исполнять требуемое.
— Ты все забываешь, душечка, что это Софія, а не Блградъ. Конечно-же, здсь все есть, сказалъ жен Николай Ивановичъ.
Слуга бжалъ обратно и несъ на поднос маленькую бутылочку и рюмки, коробку сардинъ и блый хлбъ на тарелк и, поставивъ все это, сказалъ:
— Русска ракія… Водка и закуска…
Николай Ивановичъ взглянулъ на бутылку, увидалъ ярлыкъ завода Смирнова въ Москв и умилился.
— Вотъ за это спасибо! Вотъ за это мерси! воскликнулъ онъ.— Съ русской пограничной станціи Границы этого добра не видалъ. Глаша! Каково? Русская водка. Вотъ это истинные братья славяне, настоящіе братья, если поддерживаютъ нашу русскую коммерцію.
И онъ, наливъ себ рюмку водки, съ наслажденіемъ ее выпилъ и сталъ закусывать сардинкой.

XXVII.

Обдъ, чисто болгарской кухни, составленный для Николая Ивановича рестораннымъ слугой, особенно вкуснымъ, однако, Николаю Ивановичу не показался. Первое блюдо — говежо расолъ онъ только попробовалъ, изъ мяснаго фарша въ виноградныхъ листьяхъ сълъ тоже только половину. Третье блюдо пиле печено съ зеле оказалось жаренымъ цыпленкомъ съ капустой. Цыпленка Николай Ивановичъ сълъ, а капусту оставилъ, найдя этотъ соусъ совсмъ не идущимъ къ жаркому.
— Ну, что? спросила его Глафира Семеновна, подозрительно смотрвшая на незнакомыя кушанья.— Не нравится?
— Нтъ, ничего. Все-таки оригинально, отвчалъ тотъ.
— Отчего-же не додаешь?
— Да что-жъ додать-то? Будетъ съ меня, что я попробовалъ. Зато теперь имю понятіе о болгарской стряпн. Все-таки, она куда лучше сербской. Нигд деревяннаго масла ни капли. Вотъ вино здсь красное монастырское хорошо.
— Что ты! Вакса. Я съ сельтерской водой насилу пью.
— На бургонское смахиваетъ.
— Вотъ ужъ нисколько-то не похоже… Однако, куда-же мы посл обда? Вдь ужъ темнетъ.
— Домой подемъ.
— И цлый день будемъ дома сидть? Не желаю. Подемъ въ театръ, что-ли, въ циркъ, а то такъ въ какой нибудь кафешантанъ, говорила Глафира Семеновна.
— Да есть-ли здсь театры-то? усумнился супругъ.— Здсь театръ только еще строится. Намъ давеча только стройку его показывали.
— Ты спроси афиши — вотъ и узнаемъ, есть-ли какія нибудь представленія.
— Кельнеръ! Афиши! крикнулъ Николай Ивановичъ слуг.
Слуга подскочилъ къ столу и выпучилъ глаза.
— Афиши. Молимъ васъ афиши… повторилъ Николай Ивановичъ.
— Здсь въ Софіи афиши не издаются, послышалось съ сосдняго стола.
Николай Ивановичъ обернулся и увидалъ коротенькаго человчка съ бородкой клиномъ и въ черномъ плисовомъ пиджак, при бломъ жилет и срыхъ панталонахъ. Коротенькій человкъ всталъ и поклонился.
— Отчего? задалъ вопросъ Николай Ивановичъ.
— Оттого, что зрлищъ нтъ.
— Но вдь есть-же какія нибудь развлеченія? вмшалась въ разговоръ Глафира Семеновна.
— Кафешантаны имются при двухъ-трехъ гостинницахъ, но тамъ представленія безъ всякой программы.
— Стало быть это точно такъ же, какъ и въ Блград? Не весело-же вы живете!
— У насъ бываютъ иногда спектакли въ Славянской Бесд… Но теперь весна… Весенній сезонъ.
— И въ клубахъ никакихъ нтъ развлеченій?
— Карты, шахматы.
— Какъ это скучно!
— Что длать, мадамъ… Вы не должны ставить нашу Софью наравн съ большими городами Европы. Мы только еще приближаемся къ Европ, сказалъ коротенькій человкъ и опять поклонился.
— Все равно. Мы подемъ въ кафешантанъ, потому что я не намрена цлый вечеръ сидть дома, шепнула Глафира Семеновна мужу.
— Какъ хочешь, душенька. А только ловко-ли замужней-то женщин въ кафешантанъ? отвчалъ тотъ и подозвалъ кельнера, чтобъ разсчитаться съ нимъ.
— А въ Париж-то? Въ Париж я была съ тобой и на балахъ кокотокъ въ Муленъ Ружъ и Шануаръ. Самъ-же ты говорилъ, что съ мужемъ везд можно. Флагъ покрываетъ товаръ.
— Такъ-то оно такъ. Но въ Париж насъ никто не зналъ.
— А здсь-то кто знаетъ?
Николай Ивановичъ поправилъ воротнички на рубашк, пріосанился и отвчалъ:
— Ну, какъ теб сказать… Здсь меня принимаютъ за особу дипломатическаго корпуса.
— Кто теб сказалъ? Ты меня смшишь! воскликнула Глафира Семеновна.
— А давеча утромъ-то? Пріхалъ репортеръ и сталъ распрашивать. Вдь завтра мы будемъ ужъ въ газет.
— Не смши меня, Николай! Какой-то дуракъ явился къ теб съ разспросами, а ты ужъ и не вдь что подумалъ!
— Не кричи пожалуйста! Эта козлиная бородка и то насъ пристально разсматриваетъ.
Подошелъ слуга и принесъ счетъ. Николай Ивановичъ заглянулъ въ счетъ и поразился отъ удивленія. За шесть порцій кушанья, за водку, закуску, вино и сифонъ сельтерской воды съ него требовали семь съ половиной левовъ, что, считая на русскія деньги, было меньше трехъ рублей. Онъ отсчиталъ девять левовъ, придвинулъ ихъ къ слуг и сказалъ:
— А остальное возьмите себ.
Не мене Николая Ивановича поразился удивленіемъ и слуга, получивъ полтора лева на чай. Онъ даже весь вспыхнулъ и заговорилъ, кланяясь:
— Благодарю, господине! Благодарю, экселенцъ…
Супруги Ивановы поднялись изъ-за стола и хотли уходить изъ ресторана, какъ вдругъ къ нимъ подскочилъ коротенькій человкъ съ клинистой бородкой и, поклонясь, проговорилъ:
— Могу я просить у вашего превосходительства нсколько минутъ аудіенціи?
Николай Ивановичъ даже слегка попятился отъ удивленія, но отвчалъ:
— Сдлайте одолженіе.
Коротенькій человкъ вытащилъ изъ кармана записную книжку и карандашъ и продолжалъ:
— Я такой-же труженикъ пера, какъ и мой товарищъ, который постилъ васъ сегодня поутру и которому вы удлили нсколько минутъ на бесду съ вами. Кто вы и что вы и зачмъ сюда пріхали, я, ваше превосходительство, очень хорошо знаю отъ моего сотоварища. Цль моя поинтервьюировать васъ для нашей газеты. Я состою сотрудникомъ другой газеты и даже совсмъ противоположнаго лагеря отъ той газеты, гд пишетъ мой товарищъ. Вотъ, ваше превосходительство, вы теперь видли уже нашу Софью. Что вы можете сказать о ней и вообще о нашемъ поворот въ русскую старину?
Николай Ивановичъ крякнулъ и произнесъ: ‘гмъ, гмъ’… Онъ ршительно не зналъ, что ему говорить.
— Городъ хорошій… Городъ съ будущностью… сказалъ онъ посл нкотораго молчанія. Я видлъ много незастроенныхъ мстъ, но видлъ уже много забутенныхъ фундаментовъ. Очень пріятно, что у васъ есть Аксаковская улица, Московская, Дондуковскій бульваръ, но очень жаль, что на этихъ улицахъ нтъ домовъ русской архитектуры. Понимаете? Хоть что нибудь-бы да въ русскомъ стил… А у васъ ничего, ршительно ничего… Вотъ этого я не одобряю.
— Осмлюсь замтить вашему превосходительству, что русскаго стиля на каменныхъ постройкахъ и въ Россіи нтъ, проговорилъ коротенькій человкъ.
— А зачмъ вамъ непремнно каменныя постройки? Вы возведите что-нибудь деревянное, но чтобъ русскій стиль былъ. Можно построить что-нибудь избеннаго характера, съ птухами на коньк. Крыши, крыльцо можно устроить теремнаго характера. Вотъ тогда будетъ ужъ полный поворотъ съ русскому… А такъ… Однако, намъ пора… Прощайте! сказалъ Николай Ивановичъ, протягивая собесднику руку,— демъ, Глафира Семеновна! обратился онъ къ жен.
— Осмлюсь обезпокоить ваше превосходительство еще однимъ вопросомъ. Вдь въ сущности мн интересенъ вашъ взглядъ на нашу политику, остановилъ было Николая Ивановича коротенькій человкъ, но тотъ махнулъ рукой и сказалъ:
— Извините, больше не могу… Не могу-съ… Когда-нибудь въ другой разъ…
И сталъ уходить изъ ресторана.
— Ну, что, Глаша? Каково? Видала? Неужели это, по твоему, второй дуракъ? обратился онъ къ жен, когда въ швейцарской сталъ надвать пальто.— Нтъ, матушка, во всей моей фигур положительно есть что-то генеральское, административное… Вотъ теб, милый, на чай… подалъ онъ швейцару левъ и когда тотъ, въ восторг отъ щедрой подачки, со всхъ ногъ бросился отворять дверь, величая его экселенцъ, онъ гордо сказалъ жен:— Глафира Семеновна! Слышали? Какъ вы должны радоваться, что у васъ такой мужъ!

XXVIII.

— Есть еще что нибудь у васъ смотрть? спросилъ Николай Ивановичъ своего проводника — молодца въ фуражк съ надписью ‘Петрополь’,который подсадилъ его въ фаэтонъ и остановился въ вопросительной поз.
— Все осмотрли, господине ваше превосходительство, отвчалъ тотъ, приложившись по военному подъ козырекъ.
— Врешь. Мы еще не видали у васъ ни одного такого мста, гд производились надъ вами, болгарами, турецкія зврства.
— Турецкія зврства? спросилъ проводникъ, недоумвая.
— Да, да, турецкія зврства. Т турецкія зврства, про которыя писали въ газетахъ. Я помню… Вдь изъ-за нихъ-то и начали васъ освобождать, разъяснилъ Николай Ивановичъ.— Гд эти мста?
— Не знаю, господине, покачалъ головой проводникъ.
— Ну, значитъ, самаго главнаго-то вы и не знаете. Тогда домой везите насъ, въ гостиницу…
Фаэтонъ помчался.
— Досадно, что я не разспросилъ про эти мста давишняго газетнаго корреспондента, говорилъ Николай Ивановичъ жен.— Тотъ наврное знаетъ про эти мста.
— Выдумываешь ты что-то, проговорила Глафира Семеновна. Про какія такія зврства выдумалъ!
— Какъ выдумываю! Ты ничего этого не помнишь, потому что во время турецкой войны была еще двченкой и подъ столъ пшкомъ бгала, а я ужъ былъ саврасикъ лтъ подъ двадцать и хорошо помню про эти турецкія зврства. Тогда только и дла, что писали въ газетахъ, что тамъ-то отняли турки у болгарина жену и продали въ гаремъ, тамъ-то похитили двухъ двицъ у жениховъ, а женихамъ, которые ихъ защищали, отрзали уши. Писали, что башибузуки торгуютъ болгарскими бабами, какъ овцами, на рынкахъ — вотъ я и хотлъ посмотрть этотъ рынокъ.
— Да вдь это было такъ давно, возразила жена.
— Понятное дло, что давно, но вдь мсто-то торговли женскимъ поломъ все-таки осталось — вотъ я и хотлъ его посмотрть.
— Брось. Лучше подемъ въ кафешантанъ какой нибудь.
— Рано, мать моя! Прежде продемъ домой, расчитаемся съ извощикомъ, напьемся чаю, отдохнемъ, а потомъ и отправимся разыскиватъ какое нибудь представленіе.
Фаэтонъ остановился около гостиницы. Изъ подъзда выскочили вынимать супруговъ изъ фаэтона швейцаръ, дв бараньи шапки, корридорный и ‘слугиня’ въ расписномъ ситцевомъ платк на голов.
— Чаю и чаю! Скорй чаю! командовалъ Николай Ивановичъ, поднимаясь по лстниц въ сопровожденіи прислуги.— А ты, метрополь, разсчитайся съ возницей.
И Николай Ивановичъ подалъ проводнику дв серебряныя монеты по пяти левовъ.
Войдя съ себ въ номеръ, онъ нашелъ на стол три визитныя карточки корреспондентовъ газетъ. Тутъ былъ и ‘Свободный Гласъ’, и ‘Свободное Слово’, и ‘Свободная Рчь’. Николай Ивановичъ торжествовалъ.
— Смотри, сколько корреспондентовъ интересуются поговорить со мной и узнать мое мнніе о Болгаріи! указалъ онъ жен на карточки.— Положительно меня здсь принимаютъ за дипломата!
— Ахъ, боюсь я, чтобы изъ этого что-нибудь не вышло, покачала головой Глафира Семеновна.
— Полно. Что можетъ выдти изъ этого!
— Все-таки ты выдаешь себя не за того, кто ты есть, и величаешь себя не подобающимъ чиномъ.
— Я выдаю себя? Я величаю? Да что ты, мать моя! Это они выдаютъ меня за кого-то и величаютъ превосходительствомъ. А я тутъ не причемъ. Смотри-ка, одинъ-то корреспондентъ даже какой-то нмецкой газеты, проговорилъ Николай Ивановичъ, разсматривая карточку, повернувъ ее на другую сторону.— ‘Фрейблатъ’, прочелъ онъ.
Но въ это время отворилась дверь и въ номеръ торжествующе вошелъ корридорный. Въ рукахъ онъ держалъ грязный, но вычищенный самоваръ.
— Заповдайте, господине. Это русски самоваръ, сказалъ онъ.— Сднете, моляви…
Сзади его черномазый слуга несъ подносъ съ чашками, чайникомъ, лимономъ и сахаромъ.
Поставивъ самоваръ на столъ, корридорный сталъ разсказывать, какъ ему хотлось угодить русскому экселенцу, какъ онъ побжалъ искать самоваръ для него и наконецъ нашелъ у одного еврея-мдника.
— Глаша! Каково? Достали таки намъ самоваръ! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Иди, заваривай чай. Теперь всласть напьемся.
Глафира Семеновна подошла съ столу, взяла чайникъ, но чай былъ въ немъ уже заваренъ.
— Не умютъ и подавать-то какъ слдуетъ сказала она, принимаясь полоскать чашки.— Подаетъ самоваръ на столъ и съ нему чайникъ съ завареннымъ чаемъ. А самоваръ-то до чего грязенъ! Смотри, даже зелень на немъ.
— Все-таки, онъ хотлъ намъ услужить и за это спасибо ему. Спасибо, братушка, спасибо! кивнулъ корридорному Николай Ивановичъ.
— Пакъ да се видимъ (т. е. до свиданья), экселенцъ, почтительно поклонился тотъ и ретировался.
Напившись дома чаю, супруги Ивановы ршили идти посидть въ кафешантанъ. Они сошли внизъ и стали разспрашивать швейцара, какъ имъ идти по улиц, какъ вдругъ появился ихъ давишній проводникъ въ фуражк съ надписью ‘Метрополь’.
— Сейчасъ я узналъ, что сегодня театръ есть, ваше превосходительство, сказалъ онъ, вытаскивая изъ кармана большую зеленую афишу.— Въ кафешантанъ вы еще посл театра поспете, а вотъ не хотите-ли сначала въ болгарскій театръ?
— Какъ-же мн говорили, что у васъ въ Софіи нтъ теперь спектаклей, сказалъ Николай Ивановичъ.
— Есть, но театръ-то очень ужъ простой, ваше превосходительство, для простой публики
— Это то-есть народный, что-ли?
— Народный, народный. Простой болгарскій народный.
— Тмъ лучше. Народъ увидимъ, народную жизнь.
— Покажите. Что даютъ? сказала Глафира Семеновна и взяла афишу, измятую, карнаухую, очевидно, снятую откуда-то со стны..
На афиш по-болгарски стояло, что въ театр ‘Зора’ представлена будетъ пьеса ‘Галилей’.
— Да мы эту афишу, теперь я вспоминаю, сегодня утромъ видли на забор, проговорилъ Николай Ивановичъ.— Ну, ведите насъ, почтенный чичероне. Далеко это?
— Рядомъ, господине, ваше превосходительство.
И супруги отправились въ сопровожденіи малаго въ фуражк съ надписью ‘Метрополь’.
Идти, дйствительно, было не далеко. Чрезъ три-четыре минуты они подошли къ досщатому забору, наскоро вымазанному охрой. Въ забор была калитка и около нея горлъ керосиновый фонарь.
— Вотъ сюда… указалъ проводникъ на калитку и черезъ нее ввелъ супруговъ на грязный немощеный темный дворъ. Вдали виднлась освщенное нсколькими фонарями одноэтажное деревянное зданіе. Къ нему черезъ грязь были проложены узенькія доски.
— Это-то театръ ‘Зора’ и есть? спросилъ Николай Ивановичъ, балансируя по доск.
— Для простого народа, ваше превосходительство. Самый простой театръ.
По доскамъ вс трое слдовали гуськомъ. Глафира Семеновна, видя убожество театра, обернулась съ мужу и спросила:
— Послушай, Николай, не вернуться-ли ужъ намъ назадъ? Что-то и на театръ не похоже. Не то землянка какая-то, не то изба, вросшая въ землю. Окна-то вдь совсмъ на земл.
— Иди, иди. Все-таки посмотримъ, что за театръ и какое такое представленіе, а не понравится — уйдемъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.
Глафира Семеновна двинулась опять впередъ.

XXIX.

Но вотъ и досчатыя, какъ у сарая, широко-распахнутыя двери театра, освщенныя фонаремъ съ маленькой керосиновой лампочкой. Глафира Семеновна подошла къ дверямъ и попятилась. Оказалось, что надо спускаться ступеней пять-шесть внизъ.
— Нтъ, нтъ, я не пойду туда… Это подвалъ какой-то, проговорила она.
— Подвалъ и то. Что-же это у васъ театръ-то въ склеп? спросилъ Николай Ивановичъ проводника, опередивъ жену и тоже заглянувъ внизъ.
— Простой болгарскій театръ, отвчалъ проводникъ. — Но только, кажется, я ошибся. Сегодня представленія нтъ.
Изъ подвала доносилось нсколько мужскихъ голосовъ. По тому слышно было, что голоса переругивались. Проводникъ побжалъ внизъ, тотчасъ-же вернулся и объявилъ супругамъ, что спектакль сегодня отмнили.
— Какъ отмнили? Зачмъ-же ты, братушка, велъ насъ сюда?.. удивленно сказалъ Николай Ивановичъ проводнику.
— Афиша… Объявленіе… развелъ тотъ руками и, вынувъ изъ кармана зеленую афишу, при свт фонаря ткнулъ въ помченное на ней число.
— Ну, а отчего-же отмнили?
— Левовъ мало собрали.
— Да оно и лучше. Все равно я въ такой склепъ не пошла-бы, заявила Глафира Семеновна.
— Но, все-таки, мн хочется посмотрть внутренность здшняго театра, проговорилъ Николай Ивановичъ. — Глаша, ты подожди здсь, а я спущусь внизъ, обратился онъ къ жен.
— Нтъ, нтъ, я боюсь одна оставаться.
— Да съ тобой нашъ Метрополь останется. Онъ тебя не дастъ въ обиду.
И Николай Ивановичъ спустился внизъ. Внизу его обдало теплымъ, но сырымъ воздухомъ. Онъ очутился въ досчатомъ некрашенномъ, и даже изъ невыструганныхъ досокъ, корридор. Въ немъ была будка съ надписью: ‘Касса’. Двое подростковъ въ овчинныхъ шапкахъ, при свт мигающей на стн лампочки, вязали въ узелъ какое-то пестрое тряпье съ позументами, очевидно, костюмы. Подскочилъ солдатъ въ шинели и въ фуражк и закатилъ одному изъ подростковъ за что-то затрещину. Тотъ заревлъ и принялся ругаться.
Въ отворенную изъ корридора дверь, Николай Ивановичъ вошелъ въ зало театра. Пришлось спуститься еще три ступени внизъ. Это былъ просто большой сарай съ узенькими досчатыми некрашенными скамейками передъ виднвшейся въ глубин приподнятой сценой. Въ первомъ ряду, впрочемъ, стояли стулья. На сцен занавсъ былъ поднятъ и при свт лампочки можно было видть двухъ солдатъ, бродившихъ по ней. Декорацій никакихъ, но за то сцена была обставлена елками.
‘Ну, театръ’! подумалъ Николай Ивановичъ, покачавъ головой и вернулся обратно въ корридоръ.
— Когда-же у васъ теперь будетъ спектакль? спросилъ онъ все еще плачущаго подростка, стоявшаго около узла.
— Въ недлю, господине, въ недлю (т. е. въ воскресенье), отвчалъ тотъ.
Николай Ивановичъ поднялся во дворъ.
— Ну, что? встртила его жена.
— Ужасъ что за помщеніе! Даже наши дачные актеры-любители, пожалуй, не стали-бы играть въ такомъ помщеніи, а ужъ т на что неразборчивы. Братушка, да неужели у васъ въ Софіи нтъ какого-нибудь получше помщенія, гд даются спектакли? отнесся Николай Ивановичъ къ проводнику.
— Има, господине. Въ Славянской Бесд бываютъ спектакли. То для хорошей публики. Тамъ учители бываютъ отъ наша гимназіи, судіи, прокуроръ, офицеры…
Супруги, балансируя по дощечк, начали опять выходить на улицу.
— Я дома вечеръ сидть не желаю, заявила Глафира Семеновна мужу. — Вдь это скучища… съ тоски помрешь. Пусть братушка сведетъ насъ въ кафешантанъ.
— Идемте, моляви, мадамъ. Есть хорошій кафешантанъ въ гостинниц ‘Одесса’, откликнулся проводникъ.— Пніе и танцы иноземныхъ двицъ. Есть нмски актрисы, есть французски актрисы.
— Далеко это? спросилъ Николай Ивановичъ проводника.
— Сзади нашей гостинницы. Близко. Черезъ три улицы.
— Ну, такъ и веди.
Супруги двинулись по улиц, мимо освщенныхъ пивныхъ и кофеенъ. Въ окнахъ везд виднлся народъ. Изъ пивныхъ доносилась музыка, напоминающая нашу музыку на масляничныхъ каруселяхъ. Визжали единичные кларнетъ и скрипка и ихъ покрывали тромбонъ или труба.
Но вотъ входъ въ кафешантанъ при гостинниц ‘Одесса’. У подъзда виситъ красный фонарь съ надписью: ‘Ресторанъ Одесса’.
Ресторанъ помщается въ нижнемъ этаж. Это довольно большая зала безъ всякихъ украшеній, уставленная маленькими столиками. У одной изъ стнъ эстрада, задняя стна которой задрапирована зеленымъ коленкоромъ. У эстрады піанино. Съ потолка висятъ трапеція и кольца для гимнастовъ, но эстрада еще пуста. Представленіе еще не начиналось.
— За входъ-то надо платить? Гд касса? спросилъ Николай Ивановичъ проводника.
— Ничего не надо. Здсь за входъ ничего не берутъ, господине ваше превосходительство, почтительно отвчалъ тотъ.— Вотъ выберете себ хорошій столъ, сядете, спросите вина или чего нибудь поясти и будете смотрть спектакль.
И онъ тотчасъ-же выбралъ столикъ противъ эстрады и сказалъ супругамъ по-болгарски:
— Заповдайте, сднете, моля ви…
Супруги услись.
Проводникъ спросилъ ихъ, оставаться-ли ему или уходить.
— Уходите. Домой дорогу и одни найдемъ, кивнулъ ему Николай Ивановичъ — и проводникъ, раскланявшись, удалился.
Публики въ зал было очень немного. За однимъ столомъ сидли два офицера, пили пиво и играли въ шахматы. За другимъ столомъ компанія статскихъ болгаръ, плечистыхъ, бородатыхъ съ черными бровями, сросшимися надъ носомъ, ужинали. Слуга только что принесъ имъ на блюд цльнаго зажаренаго ягненка и одинъ изъ ужинающихъ принялся ножомъ кромсать этого ягненка, придерживая его не вилкой, а прямо рукой. За третьимъ столомъ дв пожилыя, сильно накрашенныя грудастыя женщины въ черныхъ шерстяныхъ платьяхъ и съ розами въ волосахъ пили кофе и разговаривали по нмецки. Съ ними сидлъ молодой усатый субъектъ въ красномъ фрак, бломъ жилет и бломъ галстух, причесанный la капуль и пилъ вино. Это были, какъ оказалось впослдствіи, исполнитель и исполнительницы нумеровъ увеселительной программы. Около ихъ стола сидла большая черная собака и не спускала съ нихъ глазъ, ожидая подачки.
Къ супругамъ подошелъ кельнеръ, одтый на парижскій манеръ, въ черномъ пиджак и бломъ длинномъ передник до носковъ сапоговъ, и спросилъ ихъ по-нмецки, что они прикажутъ.
— Братъ славянинъ? спросилъ его въ свою очередь Николай Ивановичъ.
— Н, господине. Нмски человкъ, отвчалъ тотъ. — Но я говорю по русски. Здсь ресторанъ Одесса, а я жилъ и въ русски город Одесса.
— Отлично… Но когда-же у васъ представленіе начнется?
— Когда публикумъ побольше соберется, господине. — Теперь скоро. Въ девять часовъ придетъ музыкантъ — и тогда начнется.
Николай Ивановичъ заказалъ себ бутылку Монастырскаго вина, а жен веллъ подать апельсиновъ — и они стали ждать представленія.

XXX.

Публики прибывало мало, но къ представленію все-таки готовились и у эстрады стали зажигать дв большія керосиновыя лампы. Изъ дамъ, не считая исполнительницъ увеселительной программы, въ ресторан была только одна Глафира Семеновна. Актрисы косились въ ея сторону, подсмивались и что-то шептали свое ну собесднику въ красномъ фрак. Глафира Семеновна это замтила и сказала мужу:
— Халды… Нахалки… Чего это он на меня глаза таращатъ?
— Да, видишь-ли, здсь должно быть не принято, чтобъ сюда замужнія дамы ходили, отвчалъ Николай Ивановичъ.
— А почему он знаютъ, что я замужняя?
— Ну, ужъ это сейчасъ для каждаго замтно. Конечно-же, строго говоря, теб здсь сидть не совсмъ удобно.
— А вотъ хочу и буду сидть! капризно проговорила Глафира Семеновна.— При муж мн везд удобно. Съ мужемъ я даже еще въ боле худшее мсто пойду и никто меня не долженъ осуждать. Я туристка и все видть хочу.
— Да будемъ сидть, будемъ.
Среди публики появился англичанинъ въ желтой клтчатой парочк, тотъ самый, который халъ вмст съ супругами въ одномъ вагон. Фотографическій аппаратъ, бинокль въ кожаномъ чехл и баулъ съ сигарами висли у него черезъ плечо на ремняхъ такъ-же, какъ и въ вагон. Онъ услся за столикомъ и спросилъ себ бутылку портеру.
Пришла еще одна дама исполнительница — тоже ужъ почтенныхъ лтъ, но въ бломъ плать и съ необычайно роскошной шевелюрой, взбитой какой-то копной на макушк и зашпиленной бронзовой шпагой необычайныхъ размровъ. Она ухарски хлопнула по плечу усача въ красномъ фрак, подала руку накрашеннымъ въ черныхъ платьяхъ дамамъ и подсла съ нимъ.
Невдалек отъ супруговъ, за столикомъ, появился турокъ въ статскомъ плать и въ красной феск и подмигнулъ дамамъ исполнительницамъ, какъ знакомымъ. Одна изъ дамъ въ черномъ плать тотчасъ-же сдлала ему носъ, а блондинка въ бломъ плать снялась со стула и подошла къ нему. Онъ веллъ слуг подать маленькую бомбоньерку съ конфектами и передалъ блондинк. Она взяла ее и понесла товаркамъ. Т показывали знаками турку, чтобъ онъ и имъ прислалъ по такой-же бомбоньерк. Онъ поманилъ ихъ къ себ, но он не пошли. Все это наблюдала Глафира Семеновна отъ своего стола и наконецъ проговорила:
— Крашеныя выдры! Туда-же жеманятся.
Но вотъ раздались звуки піанино. Косматый блондинъ въ очкахъ и съ клинистой бородкой игралъ одинъ изъ вальсовъ Штрауса и подмигивалъ дамамъ исполнительницамъ, вызывая ихъ на эстраду. Т отрицательно покачивали головами и ли конфекты изъ бомбоньерки.
Вальсъ конченъ. Косматый блондинъ въ очкахъ ломалъ себ пальцы. Въ это время красный фракъ махнулъ ему красной-же шляпой. Блондинъ проигралъ какой-то веселый плясовой ритурнель. Красный фракъ вскочилъ на эстраду, прижалъ красную шляпу съ груди и поклонился публик. Ему слегка зааплодировали и онъ подъ акомпаниментъ піанино заплъ нмецкіе куплеты. Распвая ихъ, онъ приплясывалъ, маршировалъ, при окончаніи куплета становился во фронтъ и таращилъ глаза.
Наконецъ онъ кончилъ при жиденькихъ хлопкахъ и на смну ему появилась одна изъ дамъ въ черномъ плать.
Она пла тоже по-нмецки, но что-то жеманное, чувствительное, то прижимая руку къ сердцу, то поднимая ее къ верху. Голосъ пвицы былъ окончательно разбитъ и пла она то и дло фальшивя, но когда кончила и ей зааплодировали.
— Это въ благодарность за то, что кончила терзать уши слушателей, язвительно замтила Глафира Семеновна.
— Да, пвичка изъ такого сорта, что у насъ въ Нижнемъ на ярмарк прогнали-бы съ эстрады, отвчалъ Николай Ивановичъ.
Третьимъ нумеромъ пла вторая дама въ черномъ плать. Эта пла тоже по-нмецки, почти мужскимъ басомъ, исполняя что-то канканистое, шевелила юбками и показывала голубые чулки. Ее также встртили и проводили жиденькими хлопками.
Но вотъ на эстрад появилась блондинка въ бломъ плать, бойко подбжала она къ піанино, ухарски уперла руки въ боки, и весь залъ зааплодировалъ, застучалъ по столу кружками, стаканами, затопалъ ногами.
— Mes am ours! провозгласила она и запла французскую шансонетку, подергивая юбкой, и когда кончила куплеты, то такъ вскинула ногу, что показала публик не только тльные чулки, но и розовыя подвязки.
Восторгъ публики былъ неописанный. Среди аплодисментовъ зазвенли рюмки и стаканы, застучали ножи и тарелки. Захлопалъ и Николай Ивановичъ, но Глафира Семеновна дернула его за рукавъ и сказала: ,
— Да ты никакъ съума сошелъ! При жен и вдругъ аплодируешь какой-то…
— Матушка, да вдь мы въ кафешантан. Зачмъ-же ты тогда сюда просилась?
— Все равно при жен ты не долженъ хлопать безстыдниц.
— Душечка, она живой человкъ посл этихъ нмокъ.
— Молчи, пожалуйста.
У супруговъ начался споръ. А блондинка ужъ подходила къ Николаю Ивановичу и протягивала ему развернутый веръ, на которомъ лежалъ серебряный левъ, и говорила:
— Ayez la bont de donner quelque chose, monsieur…
Николай Ивановичъ смшался.
— Глаша! Надо дать сколько нибудь, сказалъ онъ, наконецъ.
— Не смй!
— Однако, вдь мы слушали-же. Я дамъ… Хоть во имя франко-русскихъ симпатій дамъ. Вдь это француженка.
Николай Ивановичъ ползъ въ кошелекъ, вынулъ два лева и положилъ на веръ.
— Тогда собирайтесь домой въ гостинницу. Не хочу я больше здсь оставаться, проговорила Глафира Семеновна и поднялась изъ-за стола, надувъ губы.
— Постой… Дай хоть за вино и апельсины расчитаться. Чего ты взбленилась-то? спрашивалъ Николай Ивановичъ супругу.
— Не могу я видть, когда ты длаешь женщинамъ плотоядные глаза.
— Я сдлалъ плотоядные глаза? Вотъ ужъ и не думалъ и не воображалъ. Кельнеръ! получите! поманилъ онъ слугу и сталъ расчитываться, а къ столу ихъ подходили ужъ и нмки въ черныхъ платьяхъ и протягивали ему свои черные вера.
Онъ имъ положилъ по леву.
— Скоро вы расчитаетесь? торопила его Глафира Семеновна.— Я устала и спать хочу…
— Сейчасъ, сейчасъ…
— Могу только удивляться, что каждая старая крашеная выдра можетъ васъ заинтересовать…
— Да вдь сама-же ты…
— Вы кончили? А то я ухожу одна.
И Глафира Семеновна направилась къ выходу.
Николай Ивановичъ сунулъ кельнеру нсколько мелочи и побжалъ за женой.
Когда они уходили изъ зала, на трапеціи раскачивался гимнастъ — мальчикъ подростокъ въ трико, а косматый піанистъ наигрывалъ какой-то маршъ.

XXXI.

Отъ кафешантана до гостинницы, гд остановились супруги Ивановы, было минутъ пять ходьбы, но вс эти пять минутъ прошли у нихъ въ переругиваніи другъ съ другомъ. Глафира Семеновна упрекала мужа за плотоядные глаза, которыми онъ будто-бы смотрлъ на пвицъ, упрекала за т левы, которыя онъ положилъ на вера, а мужъ уврялъ, что и въ кафешантанъ-то онъ пошелъ по настоянію жены, которая не захотла сидть вечеръ въ гостинниц и непремнно жаждала хоть какихъ нибудь зрлищъ.
— И вздумала къ кому приревновать! Къ старымъ вдьмамъ. Будто-бы ужъ я не видалъ хорошихъ бабъ на своемъ вку, сказалъ онъ.
— А гд ты видлъ хорошихъ бабъ? Гд? Ну-ка, скажи мн, съ яростью накинулась супруга на Николая Ивановича. — Гд и когда у тебя были эти бабы?
— Да нигд. Я это такъ къ слову… Мало-ли мы съ тобой по какимъ увеселительнымъ мстамъ здили! Полъ Европы объздили и везд поющихъ и пляшущихъ бабъ видли. Да вотъ хоть-бы взять Муленъ Ружъ въ Париж.
— Нтъ, нтъ, ты не виляй. Отъ меня не увильнешь. Я не дура какая-нибудь. Ты не про Парижъ мн намекнулъ, а очевидно, про Петербургъ.
Николай Ивановичъ стиснулъ зубы отъ досады на безпричинный гнвъ супруги и посл нкоторой паузы спросилъ:
— Послушай… У тебя не мигрень-ли начинается? Не нервы-ли расходились? Такъ я такъ ужъ и буду держать себя. Наберу въ ротъ воды и буду молчать, потому при мигрен тебя въ ступ не утолчешь.
— Безстыдникъ! Еще смешь хвастаться передъ женой, что у тебя въ Петербург были какія-то особенныя бабы! сказала Глафира Семеновна и умолкла.
Они подошли къ подъзду гостинницы. Швейцаръ распахнулъ имъ дверь и съ улыбкой привтствовалъ ихъ:
— Добръ вечеръ, экселенцъ! Добръ вечеръ, мадамъ экселенцъ!
Онъ далъ звонокъ наверхъ. Съ лстницы на встрчу супругамъ бжалъ корридорный и тоже привтствовалъ ихъ:
— Заповидайте (т. е. пожалуйте), экселенцъ! Заповидайте, мадамъ. Русски самоваръ? спросилъ онъ ихъ.
— Да пожалуй… давай самоваръ. Отъ скуки чайку напиться не мшаетъ, сказалъ Николай Ивановичъ, взглянувъ на часы.
Часы показывали всего одиннадцать. Корридорный отворилъ супругамъ ихъ помщеніе, зажегъ лампу и подалъ визитную карточку.
— Опять корреспондентъ! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— А ну ихъ съ лшему! Надоли хуже горькой рдьки.
— А кто виноватъ? опять вскинулась на него жена.— Самъ виноватъ. Не величайся превосходительствомъ, не разыгрывай изъ себя генерала.
Николай Ивановичъ надлъ пенснэ на носъ, прочелъ надпись на карточк и сказалъ:
— Нтъ, это не корреспондентъ, а прокуроръ.
— Какъ прокуроръ? испуганно спросила Глафира Семеновна.
— Да такъ… Прокуроръ Стефанъ Мефодьевичъ Авичаровъ. Прокуроръ…
Глафира Семеновна язвительно взглянула на мужа и кивнула ему:
— Поздравляю! Доплясался.
— То есть какъ это доплясался? спросилъ тотъ и вдругъ, сообразивъ что-то, даже измнился въ лиц.
По спин его забгали холодные мурашки.
— Когда приходилъ этотъ прокуроръ? спросила Глафира Семеновна корридорнаго.
Тотъ объяснилъ, что прокуроръ не приходилъ а что прокуроръ этотъ пріхалъ изъ Пловдива, остановился въ здшней ‘гостильниц и молитъ да видя экселенцъ’ (т. е проситъ видть его превосходительство).
— То есть здсь въ гостинниц этотъ прокуроръ живетъ? — переспросилъ Николай Ивановичъ, для ясности ткнувъ пальцемъ въ полъ, и получивъ подтверженіе, почувствовалъ, что у него нсколько отлегло отъ сердца. — Идите и принесите самоваръ и чаю,— приказалъ онъ корридорному.
Тотъ удалился.
Глафира Семеновна взглянула на мужа слезливыми глазами и сказала:
— Вотъ до чего ты довелъ себя присвоеніемъ непринадлежащаго себ званія. Генералъ, генералъ! Ваше превосходительство!
— Да когда-же я присваивалъ себ превосходительство? Мн другіе присвоили его, оправдывался Николай Ивановичъ.
— Однако вотъ уже на тебя обратилъ вниманіе прокурорскій надзоръ.
— Это что прокуроръ-то карточку подалъ? Да что ты! Сначала я также подумалъ, но когда корридорный сказалъ, что прокуроръ живетъ здсь въ гостинниц, то очевидно, что онъ по какому нибудь другому длу хочетъ меня видть.
— Да. Прокуроръ нарочно приказалъ сообщить теб, что онъ живетъ въ гостинниц, чтобы не спугнуть тебя…Какой ты простякъ, посмотрю я на тебя.
— Да что ты! Ты ошибаешься… У страха всегда глаза велики…
Такъ говорилъ Николай Ивановичъ, но чувствовалъ, что его ударяетъ въ жаръ.
Онъ всталъ со стула и въ волненіи прошелся по комнат.
— Намъ нужно завтра-же утромъ узжать отсюда — вотъ что я теб скажу, объявила ему жена.
— Да я съ удовольствіемъ… На самомъ дл намъ здсь больше уже и длать нечего… мы все осмотрли, отвчалъ онъ.— А только еслибы этотъ прокуроръ что нибудь на счетъ преслдованія меня по закону, то съ какой стати ему было карточку свою у меня оставлять? Ну, явился-бы онъ прямо и спросилъ: съ какой стати? по какому праву?
— Да неужели ты не знаешь судейскихъ? Они пускаются на вс тонкости, чтобъ затуманить дло и не спугнуть.
— Душечка, да вдь я ни бжать, ни скрываться никуда не сбирался, старался Николай Ивановичъ представить жен свое положеніе въ хорошемъ свт, но ужъ и самъ не врилъ своимъ словамъ. — Съ какой стати я побгу?
Голосъ его дрожалъ, глаза блуждали.
— А между тмъ теперь-то именно и надо бжать, сказала Глафира Семеновна.
— Да подемъ, подемъ завтра утромъ въ Константинополь. Поздъ, который вчера привезъ насъ сюда, ежедневно, спустя часъ, и отходитъ отсюда въ Константинополь, стало быть, завтра въ первомъ часу дня мы и отправимся на желзную дорогу. Можно даже ухать раньше на станцію…
— И непремнно раньше. Да не изволь сегодня съ вечера и намекать кому-либо въ гостинниц, что мы завтра узжаемъ.
— Зачмъ буду намекать? Съ какой стати? Завтра утромъ, передъ самымъ отъздомъ только скажемъ, что узжаемъ.
— Ну, то-то. А я сейчасъ, съ вечера, посл чаю, потихоньку уложу вс наши вещи, продолжала Глафира Семеновна.— А завтра утромъ, чтобы избжать визита прокурора, мы можемъ пораньше ухать куда-нибудь.
— Длай какъ знаешь, теб съ горы видне, отвчалъ Николай Ивановичъ.— Но зачмъ ты меня пугаешь! Право, мн думается, что прокуроръ такъ оставилъ свою карточку…
— Станетъ прокуроръ безъ причины карточку оставлять! Дожидайся!
Корридорный внесъ самоваръ и чайный приборъ. Супруги начали пить чай, но ни Николаю Ивановичу, ни Глафир Семеновн не пилось. Николая Ивановича била даже лихорадка.
— Глаша! Меня что-то знобитъ. Не принять-ли мн хинину? сказалъ онъ жен.
— Блудливъ какъ кошка, а трусливъ какъ заяцъ, произнесла та и ползла въ баулъ за хининомъ.

XXXII.

Хоть и бодрилъ себя Николай Ивановичъ, но прокурорская карточка произвела на него удручающее дйствіе. Онъ въ волненіи ходилъ по комнат и думалъ: ‘Чертъ возьми, еще задержатъ да начнутъ слдствіе о присвоеніи не принадлежащаго званія. А задержатъ, такъ что тогда? Вдь это недли на дв, а то такъ и на три. Знаю я, какъ слдствіе-то производятъ! Черезъ часъ по столовой ложк. А потомъ судъ… Приговорятъ къ штрафу… Да хорошо если еще только къ штрафу. А какъ къ аресту дня на два, на три? Вотъ и сиди въ клоповник. Наврное у нихъ клоповникъ. Ужъ если у насъ въ провинціи… А вдь это ничего, что столица Болгаріи Софія, а такая же глушь, какъ и провинція. А на три недли задержатъ, такъ что мы будемъ длать здсь? Вдь тутъ съ тоски подвсишься. А бдная Глаша? Впрочемъ, она не бдная. Ее жалть нечего. Она меня тогда подомъ състъ, загрызетъ и състъ, такъ что отъ меня одни сапоги останутся. Разв откупиться? Разв поднести взятку завтра этому прокурору, если онъ насъ остановитъ завтра? мелькнуло у него въ голов. — Поднесу, непремнно поднесу. Наврное здсь берутъ, ршилъ онъ.— Ужъ если у насъ берутъ, то здсь и подавно. И подносить надо сразу. Какъ только прокуроръ войдетъ къ намъ, сейчасъ: ‘пожалуйста, сдлайте такъ, что какъ будто вы не застали насъ, какъ будто ужъ мы выхали изъ Софіи. Что вамъ?.. Во имя славянскаго братства это сдлайте. Вдь мы русскіе и васъ освобождали. Неужели вы захотите погубить руку, можетъ быть, хотя и преступную, но все-таки освободившую васъ, болгаръ, руку русскую, чувствующую къ вамъ братскую любовь? разсуждалъ Николай Ивановичъ, мысленно произнося эти слова.— А сколько же поднести? Пятьдесятъ, восемьдесятъ, сто рублей? за далъ онъ себ вопросъ и тутъ же отвтилъ:— Нтъ, сто рублей, я думаю, много. Поднесу восемьдесятъ. Русскими деньгами поднесу. Пусть мняетъ. Стой, стой! остановился онъ въ раздумь и пощипывая бороду.— Поднесу-ка я ему сербскія бумажки, которыя привезъ сюда изъ Блграда. У меня ихъ больше чмъ на девяносто рублей и ихъ все равно никто не беретъ здсь въ промнъ, а прокурору-то размняютъ. Поднесу! Ихъ и поднесу!’ ршилъ онъ мысленно и машинально кинулъ окурокъ папиросы, которую курилъ.
— Николай! Да ты никакъ ошаллъ! закричала на него Глафира Семеновна. — Къ чему ты это озорничаешь и кинулъ окурокъ съ огнемъ въ нашъ сундукъ съ вещами! Вдь пожаръ сдлать можешь.
Она въ это время укладывала свои вещи и стояла передъ открытымъ сундукомъ,
— Виноватъ, душечка, прости! Дйствительно, я ошалвши, опомнился Николай Ивановичъ. — Эта исторія съ прокуроромъ не даетъ мн покою.
И онъ кинулся съ сундуку искать окурокъ.
— Да ужъ вынула, вынула, сказала ему жена, взглянула на него, увидала его жалкую, удрученную физіономію и ей сдлалось жалко его. — Не знаю только, къ чему ты такъ особенно убиваешься, прибавила она.— Вдь въ сущности ты всегда можешь отпереться, что ты назвался генераломъ. Вдь слуг ты сказалъ только на словахъ, что ты превосходительство, а письменныхъ доказательствъ никакихъ нтъ.
— На словахъ, на словахъ, подхватилъ Николай Ивановичъ, нсколько повеселвъ.— Только на словахъ.
— Ну, такъ вотъ такъ и отвчай: ‘знать, молъ, ничего не знаю, вдать не вдаю, паспортъ у меня въ порядк, а если меня люди вздумали звать превосходительствомъ, то я въ этомъ не виноватъ’.
— Такъ и скажу, такъ и скажу, милая. Дйствительно, я ни въ чемъ не виноватъ. Люди это все, а не я, гостинничная и ресторанная челядь вздумала меня называть превосходительствомъ. Они и этимъ проклятымъ репортерамъ и корреспондентамъ сообщили, что генералъ Ивановъ пріхалъ, говорилъ Николай Ивановичъ. И знаешь, что я ршилъ сдлать? Я ршилъ завтра-же, какъ только прокуроръ войдетъ къ намъ, по первому-же абцугу дать ему взятку, поднести сербскія бумажки. Вдь все равно ихъ у насъ здсь не беретъ ни банкъ, ни мняла. Къ тремъ жидамъ мняламъ давеча посл обда зазжали — ни одинъ жидюга не размнялъ.
— Смотри какъ-бы, не раздражить этимъ. Это ужъ ты потомъ. А на первыхъ порахъ только отпирайся. ‘Знать, молъ не знаю, вдать не вдаю’, совтовала
— Такъ и стану говорить, а только вдь свидтели будутъ. Первый свидтель — это корридорный. Когда я ему подалъ мою карточку для записи моей фамиліи на доск, онъ спросилъ меня: ‘экселенцъ?’ — и я отвтилъ ему: ‘хорошо, пишите экселенцъ. Я экселенцъ’. Вотъ такъ что-то въ этомъ род. Не вызвать-ли разв сейчасъ корридорнаго да не сунуть-ли ему десятокъ левовъ, чтобы онъ ничего этого прокурору не разсказывалъ? — задалъ жен вопросъ Николай Ивановичъ.
— Что ты! Что ты! Такъ все дло испортишь. Вотъ еще что выдумалъ! воскликнула Глафира Семеновна. — Ты съ корридорнымъ держи себя по прежнему гордо и съ достоинствомъ. А то якшаться съ корридорнымъ! Подкупать его?.
— Ну, такъ я только прокурору. Прокурору надо дать. Прокурору я осторожно… Какъ только я увижу, что онъ клонитъ рчь къ тому, чтобы задержать меня въ Софіи, я сейчасъ: ‘не можете-ли вы сдлать для меня, какъ для русскаго славянина, услугу?.. Въ виду, молъ, поворота въ Болгаріи ко всему русскому, услугу русскому человку. Есть, молъ, у меня сербскія бумажки, а ихъ не мняютъ. Такъ не размняютъ-ли ихъ вамъ?’ Вотъ эдакимъ манеромъ и подсуну. Онъ пойметъ.
— Ну, какъ знаешь. А только длай ужъ это въ крайнемъ случа, согласилась супруга и, окончивъ укладывать въ сундукъ вещи, легла въ постель.
Николай Ивановичъ продолжалъ ходить по комнат и строить планы завтрашняго свиданія съ прокуроромъ. Черезъ нсколько времени онъ остановился передъ постелью жены и сказалъ:
— Глаша! Да не ухать-ли намъ сейчасъ куда нибудь на перекладныхъ? Вдь есть-же здсь почта и почтовыя лошади. Удеремъ.
— Это ночью-то? Да ты въ ум?! Тогда ужъ прямо навлечешь на себя подозрніе и тотъ-же корридорный сейчасъ дастъ знать прокурору, отвчала Глафира Семеновна.
— Да, да… Вдь прокуроръ-то здсь въ гостинниц живетъ, спохватился Николай Ивановичъ и опять въ безпокойств зашагалъ по комнат, пощипывая бороду.
— Теперь теб нужно держать себя какъ можно спокойне и веселе, будто-бы ничего не произошло и ты ничего не знаешь.
— Однако, мы можемъ хать въ какой нибудь монастырь. Будто-бы демъ на богомолье, чтобъ поспть къ заутрени. Давеча нашъ проводникъ говорилъ о какомъ-то монастыр въ трехъ часахъ зды отъ Софіи. Въ монастыр и скроемся.
— Никуда я ночью не поду. Самъ-же ты слышалъ, что здсь въ горахъ повсюду разбойники. Ужъ лучше въ руки прокурору попасть, чмъ съ разбойникамъ, отрзала Глафира Семеновна и крикнула все еще шагавшему изъ угла въ уголъ мужу:— Да не вертись ты передъ моими глазами! Мечешься какъ тигръ въ клтк. Дай мн успокоиться и заснуть. У меня и такъ мигрень, а ты… Ложись спать! Утро вечера мудрене.
Николай Ивановичъ послушался жену, раздлся и легъ въ постель, но ему не спалось. Онъ долго ворочался съ боку на бокъ и строилъ планы своей встрчи съ прокуроромъ.
Заснулъ онъ только подъ утро. Во сн ему снился прокуроръ.

XXXIII.

Проснулся Николай Ивановичъ на другой день рано. Еще только свтало. Первое, что у него мелькнуло въ голов — было слово, ‘прокуроръ’.
‘Господи! Пронеси бду мимо!’ — проговорилъ онъ мысленно и ужъ не могъ больше заснуть, хотя часы показывали только седьмой часъ.
Ему даже и не лежалось. Онъ всталъ, надлъ туфли, накинулъ на себя пальто вмсто халата, слъ къ столу и принялся курить. Глафира Семеновна еще спала. Онъ злобно посмотрлъ на нее и подумалъ:
‘Спитъ, глупая! Какъ будто-бы мое несчастіе до нея и не касается! Вдь задержатъ меня здсь, такъ и ей придется остаться со мной. Ахъ, женщины, женщины, какъ вы легкомысленны!’ — подумалъ онъ.
Но онъ все-таки не хотлъ будить жену и перешелъ въ другую комнату, ту самую, которую онъ взялъ вчера себ для пріемной, чтобъ принимать къ себ газетныхъ корреспондентовъ. Здсь было холодно. Ее съ вечера не натопили. Его стало знобить и онъ, усиленно куря папиросы, сталъ ходить изъ угла въ уголъ.
Время тянулось медленно. Дабы наполнить досугъ, Николай Ивановичъ сходилъ за платьемъ и за сапогами, одлся и ужъ сверхъ платья надлъ на себя пальто. Затмъ пересчиталъ отъ нечего длать имющееся у него золото, русскія бумажныя деньги и сербскія бумажки. Въ корридор стали раздаваться шаги. ‘Позвать разв слугу и потребовать чаю? задалъ онъ себ вопросъ. Кстати, спрошу его, не идетъ-ли какого-нибудь позда по направленію къ Константинополю раньше полудня. Тогда можно съ этимъ раннимъ поздомъ и ухать куда-нибудь, а ужъ тамъ и перессть на константинопольскій поздъ. Въ Константинополь есть всего одинъ поздъ, въ первомъ часу дня, это я знаю, а можетъ быть не найдется-ли раньше другого позда до какого-нибудь хоть паршивенькаго городка? Намъ только-бы ухать изъ Софіи’.
Соображая все это, онъ сдлалъ еще нсколько шаговъ по комнат, постоялъ въ раздумьи около пуговки электрическаго звонка и, наконецъ, нажалъ кнопку.
Корридорный явился, привтствовалъ Николая Ивановича съ добрымъ утромъ и спрашивалъ, хорошо-ли онъ почивалъ.
— Чаю, самоваръ… Вотъ въ эту комнату подадите… приказалъ ему Николай Ивановичъ, но о позд, дабы не навлечь на себя подозрнія, сразу его не спросилъ…
Явился чай съ пыхтящимъ, по-прежнему, грязнымъ самоваромъ, но самоваръ этотъ уже не привелъ въ умиленіе Николая Ивановича. Поставивъ на столъ принадлежности чаепитія, корридорный остановился у дверей и, улыбаясь, проговорилъ:
— Днесь можете заповдать на обдъ русски щи, господине экселенцъ. Готовачъ (т. е поваръ) сказалъ, что онъ можетъ готовити.
Николая Ивановича взорвало.
— Какой тутъ обдъ! Мы хотимъ сегодня, какъ можно раньше, ухать въ Константинополь, сказалъ онъ.
— Сей день? Днесь? удивился корридорный.
— Да, да… Сегодня утромъ… И чмъ раньше, тмъ лучше. Я получилъ на почт письмо.
Корридорный сталъ доказывать, что ‘тренъ желзницы’ (т. е. желзнодорожный поздъ) идетъ въ ‘Цариградъ’ только въ часъ дня и ‘экселенцъ’ всегда успетъ пообдать.
— Нтъ, нтъ, мы хотимъ ухать даже раньше часу. Намъ нужно встртиться до часу кое съ кмъ на слдующей отъ Софіи станціи… Я забылъ, какъ эта станція называется. Такъ вотъ нтъ-ли какого-нибудь позда пораньше, хоть и не до Царьграда?
— Есте. Имамъ, экселенцъ… До Бловы…отвчалъ корридорный.
— Вотъ, вотъ… До Блова намъ и надо, подхватилъ Николай Ивановичъ.— Когда идетъ этотъ поздъ?
Оказалось, что до Бловы есть мстный поздъ въ 11 часовъ утра. Николай Ивановичъ оживился.
— Вотъ и отлично! Вотъ на этомъ позд мы и подемъ, заговорилъ онъ.— Пожалуйста, поскорй приготовьте намъ счетъ и экипажъ. Поскорй только! Мы удемъ на желзную дорогу въ десять, даже въ девять часовъ. Чмъ скоре, тмъ лучше. Такъ пожалуйста, поскорй. Бакшишъ вамъ будетъ хорошій.
Корридорный поклонился и исчезъ.
— Съ кмъ это ты тамъ разговариваешь? послышался изъ другой комнаты заспанный голосъ Глафиры Семеновны.
— А! Проснулась! Вставай, милая, скорй! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Въ девять часовъ мы узжаемъ. Есть ранній поздъ до какой-то Бловы, чортъ ее дери! Вотъ въ эту Блову мы и подемъ. Вдь намъ въ сущности все равно, куда-бы ни хать, только ухать, а это по дорог въ Константинополь. О, Господи, Господи! Пронеси только мимо этого прокурора! вздохнулъ онъ.
Было уже семь часовъ. Глафира Семеновна стала вставать. Началось надваніе чулокъ, юбки. Затмъ послдовало умыванье. Умывался и Николай Ивановичъ и ворчалъ на жену.
— Просто удивляюсь я на тебя! Какъ можно до этой поры спать, если надъ нами стряслась такая бда, говорилъ онъ.— Я ужъ давно всталъ. У меня и чай готовъ. Ты это что? Капотъ надваешь? Нтъ, ужъ ты прямо дорожное платье надвай. Я и экипажъ заказалъ. Мы какъ напьемся чаю, такъ сейчасъ и подемъ на станцію.
— Хорошо, хорошо. Только вдь прокуроръ насъ можетъ и на станціи захватить, отвчала она.— Тамъ даже хуже… Вдь онъ можетъ намъ сдлать скандалъ при публик.
— Что ты меня пугаешь, что ты меня пугаешь, милая! закричалъ мужъ и схватился въ отчаяніи за волосы.— Ахъ, кругомъ вода! вздохнулъ онъ и, подумавъ, прибавилъ:— Впрочемъ, будь что будетъ, а все-таки мы удемъ на станцію, какъ можно раньше.
Черезъ четверть часа супруги сидли въ ‘пріемной’ и пили остывшій чай.
— Хоть-бы пость что-нибудь… въ дорогу, сказала Глафира Семеновна.
— Какая тутъ да, милая! Только-бы удрать поскоре. Тамъ на станціи чего нибудь подимъ, проговорилъ Николай Ивановичъ.— И удивляюсь я, какъ ты можешь при такой тревог еще сть хотть! Впрочемъ, вдь вотъ булки поданы. Кушай. О, только-бы все это благополучно пронеслось — большую свчку я поставлю! вздыхалъ онъ.
Раздался стукъ въ дверь. Николай Ивановичъ вздрогнулъ.
— Святители! Ужъ не прокуроръ-ли? прошепталъ онъ.
Но это былъ слуга. Онъ принесъ счетъ гостинницы и сообщилъ, что въ девять часовъ экипажъ будетъ у подъзда. Николай Ивановичъ заплатилъ ему по счету и далъ пять левовъ на чай. Корридорный чуть не до земли поклонился ему.
— Слушйвте… наставительно сказалъ ему Николай Ивановичъ.— Посл нашего отъзда, если кто будетъ спрашивать про насъ — всмъ говорите, что мы не въ Царьградъ, а въ Вну ухали. Поняли?
— Разбирамъ, господине экселенцъ, снова поклонился корридорный и удалился.
— Ну, Глафира Семеновна! Всели у тебя уложено? Будь на готов. Господи, какъ-бы поскоре удрать! прошепталъ Николай Ивановичъ и въ нетерпніи зашагалъ изъ угла въ уголъ по комнат, нервно затягиваясь папироской.
Такъ прошло съ полчаса. Но вотъ опять стукъ въ дверь.
— Кто тамъ? закричалъ Николай Ивановичъ.
За дверью по-болгарски разговаривали два гололоса. Наконецъ, въ комнату заглянулъ корридорный и доложилъ:
— Экселенцъ! Господинъ прокуроръ молитъ да видти экселенцъ.
Николай Ивановичъ бы весь застылъ на мст и поблднлъ. Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами.

XXXIV.

Въ комнату мшковато вошелъ нсколько неуклюжій, но съ красивымъ лицомъ бородатый брюнетъ среднихъ лтъ, гладко остриженный, въ черномъ жакет и срыхъ брюкахъ и раскланялся.
— Позвольте отрекомендоваться: вашъ сосдъ по номеру, прокуроръ болгарской службы Стефанъ Авичаровъ, сказалъ онъ чисто по русски.— Простите, что безпокою васъ въ такой неурочный часъ, но сейчасъ узнавъ отъ здшній прислуги, что вы сегодня утромъ уже узжаете, не могъ отказать себ въ удовольствіи поговорить съ вами, тмъ боле, что можетъ быть мы уже и старые знакомые. Николай Ивановичъ Ивановъ, какъ я прочелъ на доск у швейцара? спросилъ онъ.— Съ нимъ я имю удовольствіе говорить?
Николай Ивановичъ, блдный какъ полотно, попятился и, взявшись за спинку стула, отвчалъ:
— Точно такъ-съ, Николай Ивановичъ Ивановъ, петербургскій купецъ Ивановъ, а это вотъ моя жена Глафира Семеновна, но долженъ вамъ сказать, что все то, въ чемъ вы меня подозрваете, совершенно несправедливо и я знать ничего не знаю и вдать ничего не вдаю.
Прокуроръ вытаращилъ глаза.
— Да-съ, продолжала за мужа Глафира Семеновна.— Все что вы объ насъ думаете, все это совершенно напрасно. Мы мирные туристы, здимъ съ мужемъ ежегодно по Европ для своего образованія и, постивъ славянскій городъ Софію, ужъ никакъ не ожидали, что попадемъ въ какое-то подозрніе. Мы, какъ русскіе люди, ожидали отъ своихъ братьевъ славянъ дружественной встрчи, а не придирокъ отъ судейскихъ лицъ.
— Именно, именно… опять подхватилъ Николай Ивановичъ.— Тмъ боле, что въ настоящее время въ Болгаріи поворотъ ко всему русскому.
Прокуроръ слушалъ и недоумвалъ.
— Позвольте… Тутъ, очевидно, какое-то недоразумніе… Надо объясниться, проговорилъ онъ.
— Да и объясняться нечего. Я ничего не знаю. Хоть подъ присягу меня, такъ ничего не знаю. Вольно-жъ было людямъ величать меня Богъ знаетъ какъ! А я ничего не знаю, стоялъ на своемъ Николай Ивановичъ.
— Да, тутъ недоразумніе, повторилъ прокуроръ,— А потому позвольте разсять это недоразумніе и уврить васъ, что визитъ мой не иметъ никакого служебнаго характера.
— О, знаемъ мы васъ судейскихъ! сказала ему Глафира Семеновна.
Прокуроръ сконфузился и приложилъ руку къ груди.
— Мадамъ Иванова, мн право такъ совстно, что я причинилъ вамъ своимъ визитомъ такую непріятность, но позвольте васъ заврить честнымъ словомъ, что мой визитъ чисто дружественный, проговорилъ онъ.— Я воспитывался въ Россіи, окончилъ курсъ въ Московскомъ университет, люблю русскихъ и пришелъ поговорить о Россіи. А почему именно я осмлился придти къ вамъ — я это вамъ сейчасъ разскажу. Въ бытность мою въ семидесятыхъ годахъ въ Московскомъ университет у меня былъ товарищъ по курсу Николай Ивановичъ Ивановъ.
— Нтъ-съ, никогда я не былъ вашимъ товарищемъ по курсу, перебилъ его Николай Ивановичъ.— Я петербуржецъ и учился въ петербургскомъ коммерческомъ училищ, да и тамъ-то курса не кончилъ. Не товарищъ-съ…
— Да, теперь я самъ вижу, что не товарищъ и прошу меня извинить, что обезпокоилъ васъ. Мое почтеніе, поклонился прокуроръ, пятясь къ двери.— Но уходя отъ васъ, долженъ признаться, что и я отъ русскихъ ожидалъ боле любезнаго пріема. Еще разъ извините.
Прокуроръ уже взялся за ручку двери, какъ вдругъ Николай Ивановичъ, весь просіявъ, закричалъ ему:
— Постойте, постойте, господинъ прокуроръ! Такъ вы насъ ни въ чемъ не подозрваете? Вы къ намъ пришли не слдствіе производить?
— Какое-же слдствіе, помилуйте! вскричалъ прокуроръ въ свою очередь и остановился у дверей. Я просто чаялъ встрчи съ Николаемъ Ивановымъ, товарищемъ моимъ по университету, вашимъ однофамильцемъ. Николай Ивановичъ развелъ руками.
— Тогда, батенька, прошу покорно остановиться и приссть, сказалъ онъ.— Тутъ прямо недоразумніе. Очень пріятно познакомиться. Глаша! Проси господина прокурора садиться, обратился онъ къ жен.— А васъ, господинъ прокуроръ, позвольте познакомить съ моей женой Глафирой Семеновной.
Рукопожатія, поклоны. Прокуроръ слъ. Сли и супруги Ивановы. Николай Ивановичъ предложилъ прокурору папироску и пояснилъ:
— Русская… Изъ Россіи съ нами черезъ три таможни перехала. Жена моя пятьсотъ штукъ папиросъ въ коробк подъ своей шляпкой провезла.
— Разсказывай, разсказывай!— подмигнула Глафира Семеновна мужу.— А господинъ прокуроръ и привяжется.
— Сударыня, зачмъ вы меня ставите въ такое неловкое положеніе?..— пожалъ плечами прокуроръ, приложивъ руку къ сердцу.— Вдь я у васъ въ гостяхъ, такъ неужели-же я?..
— Ну, да я шучу, конечно, а все-таки какой вы вообще опасный и непріятный народъ по своей должности. Вдь вотъ вы насъ какъ напугали вчера своей карточкой! Мужъ всю ночь не спалъ. Да и вчера, и сегодня поутру въ переполох. Знаете, ужъ я вамъ признаюсь, что изъ-за вашей карточки мы сегодня ршили бжать изъ Софіи, куда глаза глядятъ,— говорила Глафира Семеновна.
— Да что вы! что вы!— удивлялся прокуроръ.— Бога ради, разскажите, въ чемъ дло.
— Нтъ, нтъ, Глаша, не разсказывай! — остановилъ за руку жену Николай Ивановичъ.— Я очень радъ господину прокурору, но не надо разсказывать.
— Отчего-же? Пусть господинъ прокуроръ знаетъ. Даете мн, господинъ прокуроръ, слово, что же будете преслдовать моего мужа? — улыбнулась Глафира Семеновна.
— Да что вы, что вы, мадамъ Иванова! Съ какой-же это я стати! Вдь ужъ наврное вы человка не зарзали и ничего не украли.
— Но, все-таки, прегршили передъ закономъ.
И Глафира Семеновна подробно разсказала прокурору всю исторію съ превосходительствомъ. Прокуроръ расхохотался.
— Позвольте… Да тутъ и состава-то преступленія нтъ!— говорилъ онъ.— Ну, теперь мн понятно, отчего вы меня чуть не на рога приняли! Я слушаю давеча ваши рчи и дивлюсь имъ. ‘Не русскіе люди, думаю. Такъ русскіе гостей не принимаютъ’.
— Нтъ-съ, истинно русскіе люди. Славяне съ береговъ Волги и Невы! воскликнулъ Николай Ивановичъ, повеселвъ въ свою очередь.— На Волг мы родились, а на Нев воспитались. Славянское гостепріимство считаемъ выше всего и чтобъ вамъ это доказать на дл — позвольте вамъ сейчасъ-же предложить шампанскаго.
Онъ вскочилъ со стула и, бросившись къ звонку, нажалъ пуговку.
— Послушай, Николай! Ты ужъ не спрашивай одного шампанскаго, сказала ему жена.— Ты ужъ закажи и хорошій завтракъ. Я ужасно сть хочу. Надо намъ позавтракать передъ отъздомъ. Вотъ и господинъ прокуроръ раздлитъ съ нами трапезу. Надюсь, что вы не откажете, мосье…
— Авичаровъ… подсказалъ прокуроръ и отвтилъ:— Могу только поблагодарить, хотя право, мн такъ совстно…
— Ну, вотъ… Какая же тутъ совсть! Вдь не взятку-же мы вамъ завтракомъ подносимъ, что вы не нашли состава преступленія въ проступк моего мужа, а просто намъ пріятно позавтракать въ компаніи. Вдь каждый день мы съ мужемъ глазъ на глазъ, такъ вообразите, какъ намъ это надоло! И наконецъ, мой мужъ любитъ выпить, а я не пью и ему выпить не съ кмъ, закончила Глафира Семеновна,
— Врно, врно! подхватилъ Николай Ивановичъ — а сегодня на радостяхъ, что мой переполохъ такъ благополучно кончился, я готовъ пображничать съ особеннымъ удовольствіемъ!
Вошелъ корридорный и подобострастно остановился у дверей.
— Завтракъ намъ нуженъ, весело обратился къ нему Николай Ивановичъ.— Какъ завтракъ по-болгарски?
— Подхаеване, экселенцъ!
— Цыцъ! Не смй меня такъ называть! Никогда я экселенцемъ не былъ, погрозилъ ему пальцемъ Николай Ивановичъ — такъ вотъ подхаеване на три персоны намъ требуется. Что вы можете подать намъ самаго лучшаго? Впрочемъ, о завтрак поговоримъ вонъ въ той комнат. При гост завтракъ не заказываютъ.
И Николай Ивановичъ повелъ корридорнаго въ сосднюю комнату.

XXXV.

Завтракъ былъ обильный, хотя и не отличался особенною изысканностью. Какъ и вчера, кушанья, принесенныя изъ ресторана, не находящагося при гостинниц, были только теплы, но все это не мшало компаніи и въ особенности Николаю Ивановичу и его гостю, прокурору, сть ихъ съ большимъ аппетитомъ. Были поданы: бульонъ, жареная константинопольская рыба скумбрія, бифштексы съ картофелемъ и солеными оливками вмсто огурцовъ и кондитерское пирожное. На закуску — сардинки, икра и русскія кильки изъ Ревеля. Передъ закуской пили русскую водку съ московскимъ ярлыкомъ на бутылк, которую корридорный, шаромъ катавшійся отъ усердія, принесъ съ особенною торжественностью и говорилъ, мшая русскую рчь съ болгарской:
— Въ гастрономическомъ склад Панахова все есть. Въ Вн того не найдете, господинъ, что есть въ склад Панахова. Спросите молока отъ птицы штраусъ — и то есть.
— А ну-ка, принеси штраусоваго молока бутылку! засмялся Николай Ивановичъ.
— Позвольте, позвольте… Да вы меня и безъ птичьяго молока на убой закормите, замтилъ прокуроръ, обозрвая яства, которыя были вс сразу принесены изъ ресторана и вс сразу поданы.
— Такъ и надо-съ, такъ и надо по русскому обычаю. Ну-ка, по рюмочк русской водочки, да съ килечкой…
— Охотно, охотно выпью русской водки. Давно ее не пивалъ. Вдь у насъ здсь есть водка — ракія, но она изъ сливъ гонится, очень душиста и ее пьетъ только простой народъ. Ну-съ, за ваше здоровье!
Прокуроръ чокнулся съ Николаемъ Ивановичемъ и при этомъ послдній воскликнулъ, обращаясь къ
— Глаша! Кто-бы часъ тому назадъ могъ поврить, что я съ прокуроромъ буду водку пить!
И онъ ловко, по-русски, опрокинулъ себ въ ротъ рюмку съ водкой.
— Повторить! обратился онъ черезъ минуту къ прокурору.— Объ одной рюмк нельзя. Объ одной хромать будемъ.
Было повторено и сейчасъ-же послдовалъ возгласъ Николая Ивановича:
— По третьей, господинъ прокуроръ! Богъ Троицу любитъ.
— Выпьемъ и по третьей, Николай Иванычъ, согласился прокуроръ, прожевывая сардинку:— Но не зовите меня прокуроромъ. Какой я теперь прокуроръ! Зовите по имени и отчеству, какъ я васъ зову. Я Степанъ Мефодьичъ.
— Безъ четырехъ угловъ домъ не строится, Степанъ Мефодьичъ! восклицалъ Николай Ивановичъ посл выпитія третьей рюмки.— Мы еще икрой не закусывали.
— О, какъ мн вс эти ваши русскія присловья напоминаютъ Москву, гд я провелъ мои лучшіе годы жизни, студенческіе годы! И надо-бы отказаться отъ четвертой, но посл этихъ русскихъ присловій — не могу, отвчалъ прокуроръ.
При четвертой рюмк Глафира Семеновна начала уже коситься на мужа и прокурора и замтила:
— Да кушайте вы прежде бульонъ-то. Онъ и такъ ужъ холодный, а вы его заморозите.
— Ничего. Холодный бульонъ иногда даже лучше, далъ отвтъ Николай Ивановичъ.— Вотъ мы еще по пятой вонзимъ въ себя, да и за бульонъ…
— Нтъ, нтъ! Я больше ужъ не могу… сталъ отказываться прокуроръ.
— Да вдь какія рюмки-то маленькія! Разв это рюмки! Вдь это ликеръ пить, а не водку. Нельзя, нельзя, Степанъ Мефодьичъ, отказываться отъ пятой. Пятая — крыша. Гд-же это видано, чтобы домъ о четырехъ углахъ былъ безъ крыши!
Прокуроръ улыбнулся Глафир Семеновн хмльными глазами, развелъ руками и произнесъ:
— Представьте, сударыня, вдь уговорилъ меня вашъ мужъ. Уговорилъ! Противъ такихъ аргументовъ не могу отказаться. Дйствительно, дому нельзя быть безъ крыши! О, русскія присловья, русскія присловья! Когда-то болгарскій языкъ выработаетъ себ что-нибудь подобное! Выпьемте и примемся за бульонъ.
Было выпито по пятой. Николай Ивановичъ и прокуроръ затмъ вылили въ себя по чашк бульону и принялись за скумбрію.
Корридорный внесъ бокалы и бутылку шампанскаго.
— Боже мой! Да вы и въ самомъ дл шампанскаго заказали! Вдь это будетъ чисто лукуловскій пиръ! воскликнулъ прокуроръ.— Напрасно, напрасно.
— Что за напрасно! Я радъ радехонекъ, что цлъ-то остался! Вдь я думалъ, что вы меня заарестуете, отвчалъ Николай Ивановичъ.
Прокуроръ пожалъ плечами.
— Откуда вамъ могли такія мрачныя мысли придти! сказалъ онъ.
— А вотъ подите-же, пришли! Вдь меня, долженъ вамъ сказать, здшніе газетные репортеры за какого-то русскаго дипломатическаго агента приняли, были и здсь въ гостинниц, ловили меня и по ресторанамъ и разспрашивали, что я думаю про ныншнюю Болгарію, что я замтилъ особенное въ Софіи, а я ихъ не разубждалъ, что я простой русскій путешественникъ. Вдь сегодня, я думаю, ужъ объ всемъ этомъ есть въ газетахъ, разсказывалъ Николай Ивановичъ.
— Любопытно прочесть. Надо послать за газетами, сказалъ прокуроръ.
— Потомъ, потомъ… На желзной дорог купимъ. Вдь теперь некогда читать. Теперь, господинъ прокуроръ, пить да сть надо.
— Опять прокуроръ!
— Виноватъ, Степанъ Мефодьичъ. А вдь рыбка-то плавала! вдругъ воскликнулъ Николай Ивановичъ, додая скумбрію, и схватился за бутылку шампанскаго.— Вдь рыбка-то плавала, а потому и намъ по суху-то нечего бродить. Надо промочить себя.
И онъ принялся разливать шампанское въ бокалы.
— За здоровье дорогой хозяйки! возгласилъ прокуроръ, принимая бокалъ съ виномъ и чокаясь съ Глафирой Семеновной. — Ужасно только мн совстно, что я, пользуясь отъ васъ такимъ радушнымъ гостепріимствомъ, не въ состояніи отплатить вамъ тмъ-же, ибо сегодня посл полудня узжаю.
— Куда? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Въ Филипополь. Вдь я, кажется, говорилъ вамъ давеча, когда вошелъ, что узжаю къ себ въ Филипополь. Да, говорилъ.
— Это когда вы вошли-то? Батюшка! До того-ли мн тогда было, чтобы что нибудь слышать и понимать! Я дрожалъ, какъ осиновый листъ, отвчалъ Николай Ивановичъ и спросилъ:— А въ Филипополь по той же дорог, что и въ Константинополь?
— Да какъ-же! дущимъ въ Константинополь, нельзя миновать Филипополь.
— Вотъ и отлично. Значитъ, посл завтрака вмст и подемъ. Глафира Семеновна! Слышишь, какая пріятная компанія намъ предстоитъ въ дорог! Не станемъ и мы откладывать нашъ отъздъ изъ Софіи. Вдь мы здсь ужъ все видли, что здсь есть и что можно видть. О, какъ все это хорошо устраивается восторгался Николай Ивановичъ, произнося слова уже нсколько заплетающимся отъ выпитаго языкомъ.— Въ дорогу захватимъ винца…
— Вотъ это винцо-то и позвольте мн захватить въ дорогу, сказалъ прокуроръ.— Тогда я буду имть хоть маленькую возможность отплатить вамъ за гостепріимство.
— Э, что за счеты! Только-бы было вино, а тамъ чье оно — зачмъ разбирать! Братъ славянинъ! Вдь рыбка-то плавала! опять воскликнулъ Николай Ивановичъ.
Прокуроръ въ восторг воздлъ руки кверху.
— О, русскія присловья, русскія присловья! опять воскликнулъ онъ.— Ну, какъ при нихъ откажешься пить! Они имютъ магическое дйствіе на волю человка! Выпьемте, Николай Ивановичъ! Поднимаю здравицу за единеніе братьевъ славянъ! За тсную дружбу!
— Живіо! закричалъ Николай Ивановичъ. — Глаша! Пей!
Глафира Семеновна, смотрвшая уже изъ-подлобья на расходившихся мужа и гостя, неохотно взялась за бокалъ. Она не любила, когда мужъ ея бывалъ пьянъ, а теперь отъ выпитаго вина у него уже даже перекосило глаза. Прокуроръ, тоже съ посоловвшими глазами, такъ чокнулся съ ней, что даже расплескалъ ея вино, выпилъ до дна и принялся уничтожать совсмъ уже остывшій бифштексъ съ солеными оливками.
Николай Ивановичъ вновь разливалъ по бокаламъ вино и восклицалъ:
— За здоровье славянскихъ женщинъ! Живіо!

XXXVI.

Въ первомъ часу дня по улицамъ Софіи, по направленію къ желзнодорожной станціи, во всю прыть мчались два фаэтона. Въ первомъ изъ нихъ сидли Николай Ивановичъ и прокуроръ, во второмъ помщалась Глафира Семеновна среди саковъ, корзинокъ, баульчиковъ и подушекъ, завернутыхъ въ пледы. На козлахъ рядомъ съ кучеромъ сидлъ усатый молодецъ изъ гостинницы въ фуражк съ надписью ‘Метрополь’. Николай Ивановичъ размахивалъ руками и кричалъ: ‘Живіо! Да здравствуетъ славянское братство!’ Длалъ онъ это при каждой собравшейся кучк народа, попадавшейся имъ по пути, и при этомъ лзъ цловаться къ прокурору. У нихъ также была кладь: въ ногахъ въ фаэтон стояла плетеная корзинка съ виномъ и закусками, купленными въ гастрономическомъ магазин Панахова.
Но вотъ и станція желзной дороги. У подъзда съ нимъ подскочило нсколько бараньихъ шапокъ и он принялись ихъ высаживать изъ фаэтоновъ. Николай Ивановичъ и имъ закричалъ ‘живіо’ и ‘да здравствуетъ славянство’, а потомъ сталъ раздавать направо и налво никелевыя стотинки, нарочно для этого намнянныя, говоря:
— Получите по-русски на чай! Получите и помните славянина съ береговъ Волги и Невы!
Стотинки раздавались и извощикамъ, стоявшимъ передъ зданіемъ станціи въ ожиданіи сдоковъ. Со всхъ сторонъ сыпались благодарности и привтствія получившихъ:
— Благодаря, господине! Проштавай! Останете съ здравіе! Благодары!
— Кричите ура! Вотъ вамъ еще на драку! проговорилъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ собравшимся извощикамъ и кинулъ имъ горсть стотинокъ на мостовую, но прокуроръ, бывшій мене пьянъ, схватилъ его подъ руку и потащилъ въ зданіе станціи.
Глафира Семеновна слдовала сзади, чуть не плача, и бормотала по адресу мужа:
— Пьяный безобразникъ! Срый мужикъ! Бахвалъ безстыдный!
Николай Ивановичъ, слыша эти слова, оборачивался къ ней и говорилъ заплетающимся языкомъ:
— Пусть прокуроръ посадитъ меня въ кутузку, если я пьяный безобразникъ! Пусть! А если онъ не сажаетъ, то, стало быть, онъ очень хорошо понимаетъ, что это не безобразіе, а славянское единство. Прокуроръ! Степанъ Мефодьичъ! Вдь это славянское единство? Правильно я? — приставалъ онъ къ прокурору.
— Идемте, идемте… Поздъ изъ Вны въ Константинополь прибылъ уже и надо садиться, а то опоздаемъ!— торопилъ его прокуроръ.
— Нтъ, я желаю знать мнніе прокурора — славянское это единство или безобразіе?— Прокуроръ! Душка, скажи! — допытывался у прокурора Николай Ивановичъ и воскликнулъ:— Чувствую полное радушіе славянской души и хочу обнять всхъ братьевъ, а она: пьяное безобразіе!
Поздъ, дйствительно, уже пришелъ изъ Вны и минутъ черезъ десять долженъ былъ отправиться въ Константинополь, такъ что супруги и прокуроръ еле успли, съ помощью проводника изъ гостинницы, купить билеты, сдать свой багажъ и помститься въ купэ. Николай Ивановичъ опять сталъ ‘серебрить’ бараньи шапки, принесшія въ купэ подушки и саки. Опять привтствія: ‘благодары’, и ‘останете съ здравіе’. Проводнику за его двухдневную службу Николай Ивановичъ далъ дв большія серебряныя монеты по пяти левовъ и сказалъ:
— Вотъ теб, братушка, на ракію и ребятишкамъ на молочишко! Не поминай лихомъ славянина съ береговъ Невы, и помни, какой такой русскій человкъ Николай Ивановъ сынъ Ивановъ!
Проводникъ такъ ему поклонился въ благодарность, что хлопнулъ картузомъ съ надписью ‘Метрополь’ по полу вагона и произнесъ, весь сіяя:
— Прощайте, экселенцъ! Прощайте, ваше высокопревосходительство!
Поздъ тронулся.
— Стой! Стой! закричалъ Николай Ивановичъ.— Что-жъ мы газеты-то хотли купить, гд про меня напечатано!
И онъ даже вскочилъ съ мста, чтобъ бжать изъ вагона, но прокуроръ схватилъ его за руку и остановилъ:
— Куплены, сказалъ онъ, доставая изъ кармана газеты.— Я купилъ.
— А ну-ка, прочти и переведи. Вдь по-болгарски-то мы хоть и два пенснэ на носъ взднемъ, все равно ничего не поймемъ, хоть и русскими буквами писано.
Прокуроръ развернулъ одну газету и сталъ пробгать ее.
— Есть, сказалъ онъ.— Дйствительно, пишутъ про васъ, что вы дипломатическій агентъ, отправляющійся въ Константинополь въ русскую миссію съ какимъ-то порученіемъ. Затмъ сказано, что на предложенный вамъ вопросъ, съ какимъ именно порученіемъ — вы отказались приподнять завсу.
— Да, отказался. Съ какой-же кстати я буду отвчать, если я ничего не знаю!.. бормоталъ Николай Ивановичъ.— Ршительно ничего не знаю.
— Дале сказано, что вы съ особеннымъ восторгомъ отнеслись къ ныншнему повороту въ Болгаріи ко всему русскому, продолжалъ прокуроръ.
— А про самовары ничего не сказано?
— Есть, есть. Сказано. Напечатано, что вы высказывали удивленіе, отчего въ болгарскихъ гостинницахъ не распространенъ самоваръ.
— Ловко! Вотъ это хорошо, что сказано. Одобряю… Въ самомъ дл, какое-же это славянское единство, если безъ русскаго самовара! Глаша! Слышишь? Вотъ какъ о васъ! Знай нашихъ! Объ насъ даже въ газетахъ напечатано! обратился Николай Ивановичъ къ жен и хлопнулъ ее ладонью по плечу.
Глафира Семеновна сидла надувшись и чуть не плакала.
— Оставь, пожалуйста! Что за мужицкое обращеніе! Хоть господина-то прокурора постыдился-бы, проговорила она, отвернулась, и стала смотрть въ окно.
— Ого-го! Нервы? Ну, такъ и будемъ знать. Вотъ, господинъ прокуроръ, и хороша она у меня бабенка, покладистая для путешествія, а ужъ какъ нервы эти самые начнутся — только чорту ее и подарить, да и то незнакомому, чтобъ назадъ не принесъ.
— Дуракъ! Пьяный дуракъ! послышалось у супруги.
— Изволите слышать, какіе комплименты мужу!.. А все отъ нервовъ, кивнулъ Николай Ивановичъ на жену и сказалъ прокурору.— А ну-ка, что въ другой-то газет?.. Вдь меня разспрашивали два репортера.
Прокуроръ сталъ пробгать еще газету, ничего въ ней не нашелъ и развернулъ третью.
— Здсь есть. Здсь вы названы петербургскимъ сановникомъ. Сказано, что пріхали вмст съ супругой: Глафирой Семеновной, хвалите дешевизну жизни въ Софіи, удивляетесь ея незастроеннымъ улицамъ… разсказывалъ прокуроръ.
— Откуда онъ узналъ, какъ жену-то мою зовутъ! дивился Николай Ивановичъ.— Ахъ, да… Вдь я при немъ ее называлъ по имени и отчеству — вотъ онъ и записалъ. Вотъ и ты, Глаша, въ болгарскую газету попала! Неужто не рада? спрашивалъ онъ жену.— Теперь вся Болгарія будетъ знать, что у петербургскаго купца Николая Ивановича Иванова есть супруга Глафира Семеновна! Знай нашихъ! Живіо!
— Что ты кричишь-то! Вдь мы въ вагон… Рядомъ съ нами въ другомъ купэ пассажиры. Безстыдникъ! Скандалистъ! замтила ему Глафира Семеновна, не глядя на него.
— Нервы у бабы… Ничего не подлаешь, оправдывалъ Николай Ивановичъ передъ прокуроромъ свою супругу и сказалъ:— А по сему случаю нужно выпить за болгарскую прессу. Мы еще не пили за прессу.
И онъ, вынувъ изъ корзинки бутылку вина, принялся ее откупоривать.
— За процвтаніе болгарской прессы! произнесъ онъ, откупоривъ бутылку, налилъ изъ нея стаканъ и поднесъ ее прокурору.
— Мадамъ Иванова, позволите выпитъ? Вы все сердитесь… обратился прокуроръ къ Глафир Ceменовн.
— Пейте. Богъ съ вами. Я не на васъ злюсь. Вы хоть и пьете, но прилично себя держите, а на мужа… былъ съ ея стороны отвтъ.
— Милая, да что-жъ я-то такое длаю? воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Я только славянскій вопль въ себ чувствую. Вопль — и больше ничего. Дай ручку…
— Прочь! Оставь меня въ поко!
Николай Ивановичъ покрутилъ головой, смотря на расходившуюся супругу, и сталъ наливать виномъ стаканъ для себя. Прокуроръ съ нимъ чокнулся и они выпили.
Черезъ четверть часа бутылка была выпита и лежала пустая на диван. Николай Ивановичъ и прокуроръ, прижавшись каждый въ уголъ купэ, спали и храпли самымъ отчаяннымъ образомъ.
Глафира Семеновна чистила себ апельсинъ и, давъ волю слезамъ, плакала, смотря на своихъ спавшихъ пьяныхъ спутниковъ.

XXXVII.

Стучитъ, гремитъ, вздрагиваетъ поздъ, направляясь къ Константинополю. Мирнымъ сномъ спятъ, залихватски похрапывая, Николай Ивановичъ и прокуроръ, а Глафира Семеновна, приблизившись къ стеклу окна, съ красными отъ слезъ глазами, смотритъ на разстилающіеся передъ ней по пути виды. Погода прекрасная, солнечная, ясная и даетъ возможность далеко видть въ даль. Начиная отъ софійской станціи поздъ съ полчаса мчался по горной равнин, миновалъ маленькія станціи Казичаны и Новосельцо, перескъ Искеръ, съ особеннымъ трескомъ пронесясь по желзному мосту, и въхалъ въ горное ущелье. Начались величественные дикіе виды на покрытый снгомъ хребетъ Витошъ. Поздъ убавилъ ходъ и сталъ взбираться на крутую возвышенность. Снгу попадалось все больше и больше, поздъ шелъ все тише и тише, и вотъ совсмъ уже тихо сталъ подходить по желзному мосту черезъ пропасть близь станціи Вакарель. хавшіе въ вагон вышли изъ своихъ купэ въ корридоръ и, стоя у оконъ, смотрли на величественное зрлище, а Николай Ивановичъ и прокуроръ все еще спали сномъ праведника. Глафира Семеновна тоже смотрла въ пропасть.
‘Храни Богъ! Если поздъ съ этого моста свалится — тутъ и костей не соберешь!’ подумала она. Ей сдлалось жутко и она принялась будить мужа, но тотъ не просыпался.
Вотъ и станція Вакарель — высшая точка желзнодорожнаго пути. На станціи надпись, что путь находится на 825 метровъ надъ уровнемъ моря. Началось усиленное постукиваніе молотками по колесамъ вагоновъ. Желзнодорожная прислуга суетилась, кричала. Кричали черномазые мальчики и двочки, предлагающіе ключевую воду въ кувшинахъ. Баба въ опанкахъ продавала какія-то пшеничныя лепешки. Прокуроръ проснулся, протеръ глаза, взглянулъ на Глафиру Семеновну и сказалъ:
— Пардонъ… Какъ я заспался! А супругъ вашъ еще спитъ?
— Какъ видите, отвчала Глафира Семеновна, радуясь, что есть съ кмъ нибудь хоть слово перемолвить.— А какое вы величественное зрлище проспали, когда мы сюда подъзжали! Какая пропасть! Мн даже страшно сдлалось.
— О, я эту дорогу знаю отлично. Мн часто приходится здить отъ Пловдива въ Софію и обратно, но вотъ вашъ мужъ…
— Мужа я расталкивала, но онъ и голоса мн не подалъ.
Прокуроръ потянулся, звнулъ, покосился на пустую бутылку, лежавшую около него на диван, и спросилъ:
— Мы это на какой станціи?
— На станціи Вакарель, отвчала Глафира Семеновна.
— Боже мой! Стало быть мы больше часа спали. До сихъ поръ мы все поднимались на высоту, а сейчасъ отъ этой станціи будемъ спускаться. Здсь водораздлъ. До сихъ поръ вс рки текли въ Черное море, а за этой станціей ужъ потекутъ въ Эгейское море. Фу, какъ пить хочется! Жаръ… Это отъ вина. Я вообще мало пью, но при такомъ пріятномъ знакомств…съ вашимъ мужемъ — ошибся, переложилъ лишнее.
Прокуроръ спустилъ стекло у окна, подозвалъ къ себ двочку и жадно напился воды изъ кружки, опустивъ туда для двочки монетку въ пять стотинокъ.
— Вы знаете, кмъ вся эта мстность вокругъ Вакареля заселена? спросилъ онъ Глафиру Семеновну.— Здсь живетъ не болгарское племя, нтъ. Во время владычества турокъ тутъ были поселены плнные венгры и вотъ обитатели здшніе ихъ потомки.
— Да они на цыганъ и похожи по своему черномазію, отвчала та, смотря на кудряваго мальчика съ сизо-черными волосами, поднимающаго къ ея окну кувшинъ съ водой.
Звонокъ. Поздъ сталъ тихо отходить отъ станціи и не прибавлялъ ходу.
— Спускаемся въ водораздлъ Эгейскаго моря, сообщилъ своей спутниц прокуроръ.— Скоро пересчемъ границу Восточной Румеліи и спустимся въ долстну Ихтимана. Можетъ быть, непріятно вамъ, что я разсказываю? спросилъ онъ, видя, что Глафира Семеновна хмурится.— Можетъ быть, вы хотите покоя… чтобы никто съ вами не разговаривалъ?
— Ахъ, сдлайте одолженіе! Говорите. Даже очень пріятно. Я люблю разговаривать. Я не люблю только, когда люди много пьютъ.
— Усердно прошу прощенія. Это была ошибка. Но вдь вашъ мужъ своимъ радушіемъ можетъ даже мертваго заставить лишнее выпить. И такъ, буду вашимъ чичероне и стану вамъ разсказывать. что знаю. У Вакареля окончился желзнодорожный путь, построенный на болгарскія средства, и ужъ теперь мы демъ по турецкой дорог.
— Какъ? Мы ужъ въ Турціи? воскликнула Глафира Семеновна.
— Нтъ, но демъ-то мы по желзниц, построенной на турецкій счетъ. Турція еще посл Пловдива, посл Филипополя будетъ. Филипополь по-болгарски Пловдивъ и мы его такъ и зовемъ. Послушайте, мадамъ Иванова, задемте къ намъ въ Пловдивъ на сутки. Право, у насъ есть не меньше, что посмотрть, чмъ въ Софіи.
— Ахъ, нтъ, нтъ. И, Бога ради, не говорите объ этомъ мужу! воскликнула испуганно Глафира Семеновна.— Мы теперь демъ прямо въ Константинополь.
— Отчего вы такъ противъ нашего Пловдива? Мн хотлось бы въ Пловдив отблагодарить васъ и вашего супруга за то радушіе и гостепріимство, которое вы мн оказали въ Оофіи, упрашивалъ прокуроръ.
— А вотъ этого-то гостепріимства я и боюсь, подхватила Глафира Семеновна.— Нтъ, ужъ вы пожалуйста не просите и, главное, мужу ни слова… Кром того, ему вредно пить. У него ожирніе сердца.
— О, Боже мой! Да зачмъ-же много пить? А Пловдивъ все-же стоитъ посмотрть. Это главный городъ Восточной Румеліи. Въ немъ много достопримчательностей. Онъ древній городъ, основанъ еще Филипомъ Вторымъ, отцомъ Александра Великаго.
— Хоть-бы Филипомъ Десятымъ, такъ и то я не желаю зазжать.
— А какія въ немъ древности есть! Древній турецкій караван-серай съ свинцовыми куполами, древняя мечеть Джумая Джамизи…
— Нтъ, нтъ, не просите!
Разговаривая такимъ манеромъ, они миновали станцію Ихтиманъ. Начались отвсныя гранитныя скалы. хали какъ-бы въ стнахъ.
— Любуйтесь, мадамъ Иванова, и запомните. Эти скалы называются Трояновы ворота. Мы демъ по ущелью. Черезъ это ущелье прошелъ императоръ Троянъ во время его войны съ Дакіей,— разсказывалъ прокуроръ, но Глафира Семеновна очень равнодушно взглянула на величественныя скалистыя Трояновы ворота. Она боялась, что прокуроръ сманитъ ея мужа въ Пловдивъ, а тамъ опять начнется бражничанье.
Спустились въ долину Марицы. Виднлись вдали угрюмыя Родопскія горы. Попадались дубовые лса. Вотъ и станція Костенецъ. Помчались дальше.
— Мстность, по которой мы теперь прозжаемъ, долженъ вамъ сказать, мадамъ, хорошей славой не пользуется. Вонъ тамъ въ Родопскихъ горахъ, да и здсь въ долин проживаютъ помаки, болгары-магометане, и они могутъ быть вполн причислены къ полудикимъ. Занятіе ихъ — разбои. Покойный Стамбуловъ разсялъ много ихъ бандъ, но и посейчасъ еще въ горахъ есть ихъ шайки. Прежде здсь, по горамъ, безъ конвоя нельзя было прохать. Грабежи были страшные… Да и посейчасъ… Были даже случаи нападенія на позда…
— Да что вы!— испуганно проговорила Глафира Семеновна и поблднла. О, Господи! А мужъ спитъ, какъ свинья. Что-же это такое! Надо его разбудить. Николай! Николай Иванычъ! Проснись! Послушай, что разсказываютъ!
И она въ страх принялась трясти мужа за рукавъ, ущипнула его за руку, дернула даже за усы.

XXXVIII.

Николай Ивановичъ проснулся, посоловлыми глазами смотрлъ на жену и прокурора и съ просонья спрашивалъ:
— Пріхали? Куда пріхали?
— Никуда не пріхали. Но знаешь-ли ты, по какой мстности мы демъ? внушительно говорила Глафира Семеновна мужу.— Мы демъ по мстности, которая въ горахъ кишитъ разбойниками. Вотъ Степанъ Мефодьичъ говоритъ, что здсь повсюду, повсюду разбойники. Нужно быть на сторож, а ты спишь, какъ невинный младенецъ.
— Позвольте, позвольте, мадамъ Иванова, перебилъ ее прокуроръ. — Я разсказываю больше о прежнемъ, достамбуловскомъ времени. Но Стамбуловь вдь цлую войну велъ противъ нихъ, и надо отдать ему честь, перебилъ или перехваталъ ихъ атамановъ и шайки разсялись.
— Вы говорили, что даже были случаи нападенія на позды.
— Были, были. Нападали, пассажировъ обирали до нитки, потомъ брали ихъ въ плнъ и требовали за нихъ выкупъ. Все это было сравнительно недавно, три-четыре года тому назадъ, но теперь, за послднее время, у насъ спокойно.
— Да вдь спокойно, спокойно, а вдругъ и будетъ не спокойно, проговорила Глафира Семеновна.
Прокуроръ пожалъ плечами.
— Конечно, все можетъ случиться, но изъ этого не слдуетъ, чтобы такъ ужъ очень пугаться, сказалъ онъ.— Смотрите, какъ вы поблднли. Воды-бы вамъ выпить, но ея нтъ. Выпейте вина. Это васъ прибодритъ. Вино есть.
— Пожалуй, дайте.
У Глафиры Семеновны дрожали руки.
Прокуроръ вытащилъ изъ кармана складной штопоръ, досталъ бутылку съ блымъ виномъ, откупорилъ ее и, наливъ полъ-стакана, подалъ Глафир Семеновн.
Та выпила нсколько глотковъ и проговорила:
— Боже мой, по какой мы дикой земл демъ! Даже на желзнодорожные позда нападаютъ. Знала-бы, ни за что не похала! Это все ты… кивнула она на мужа.
Тотъ звалъ, протиралъ глаза и откашливался въ платокъ.
— Ну, вотъ… Не на кого валить бду, такъ на мужа. А сама только и бредила Константинополемъ. Вдь мы въ Константинополь демъ.
— Да никакой тутъ бды нтъ, и вы можете успокоиться. Теперь разбойничьи банды если гд еще и существуютъ, то перемнили свою дятельность. Въ прошломъ году я былъ судебнымъ слдователемъ, производилъ слдствіе надъ двумя пойманными вожаками и познакомился съ ихъ ныншними операціями. Теперь они живутъ въ горахъ и держатъ въ страх только селенія. Чтобы никого не трогать, они распоряжаются очень просто. Берутъ извстную дань съ селъ и деревень. И если дань взята — они уже ту деревню не трогаютъ и даютъ у себя въ горахъ спокойный пропускъ лицамъ изъ той деревни. На слдствіи свидтели показывали, что у здшнихъ разбойниковъ на этотъ счетъ слово врное, что у нихъ существуетъ своя честь.
Глафира Семеновна начала успокоиваться.
— Ну, а нападеніе на позда? Когда было послднее нападеніе на поздъ? спросила она.— Не можете сказать?
— Какъ-же, какъ-же… Это всмъ памятно.. Объ этомъ вдь писали во всхъ европейскихъ газетахъ. Это сдлало страшный переполохъ, отвчалъ прокуроръ. — И на самомъ дл нападеніе было возмутительно по своей дерзости. Но послднее нападеніе было сдлано не на болгарской територіи, а на турецкой. Вы подете мимо этой станціи.
— О, Господи! Спаси насъ и помилуй! перекрестилась Глафира Семеновна.
— Чего-же, душечка, такъ ужъ особенно-то пугаться! успокоивалъ жену хриплымъ отъ вина и сна голосомъ пришедшій уже въ себя Николай Ивановичъ.— Вдь и у насъ на Закавказской и Закаспійской дорогахъ были нападенія на станціи и на позда, но вдь это такъ рдко случалось. И здсь… Неужели такъ таки на насъ ужъ и нападутъ, если мы похали?
— Все-таки это ужасно! потрясла головой Глафира Семеновна и спросила прокурора: — Такъ когда-же было послднее нападеніе на поздъ?
— Послднее нападеніе было… Я даже число помню… отвчалъ онъ.— Послднее нападеніе было въ ночь съ 31 мая на 1 іюня 1891 года. Разбойники забрались въ поздъ между станціями Черкесской и Синекли, перевязали поздную прислугу, остановили поздъ и грабили пассажировъ до гола. Но это бы еще ничего… А дерзость ихъ пошла дальше. Они захватили изъ перваго класса четырехъ пассажировъ заложниками. Это были германскіе подданные и лица изъ хорошей фамиліи, со связями… Они хали въ Константинополь. Захватили ихъ заложниками и увели въ горы, а посл требовали съ турецкаго правительства 200.000 франковъ выкупа, грозя, что если выкупъ къ извстному времени не будетъ внесенъ и положенъ въ указанное мсто, убить заложниковъ.
— Боже милостивый! всплескивала руками Глафира Семеновна. — Ну, и что-же, выкупъ былъ внесенъ?
— Внесли выкупъ, кивнулъ головой прокуроръ.— Это была банда знаменитйшаго по своей дерзости разбойника. Афанасъ онъ назывался. По происхожденію грекъ. Впослдствіи онъ былъ убитъ въ свалк. Вдь цлый турецкій полкъ ходилъ въ горы воевать съ этой шайкой разбойниковъ.
— Ужасъ, что вы говорите! Ужасъ! ужасалась Глафира Семеновна и спросила прокурора: — Какъ станція-то, около которой это случилось?
— Запомнить не трудно. Почти русское названіе. Станція Черкесской. По-турецки она произносится Черкескьей…
— Нтъ, я даже запишу, чтобы знать.
Глафира Семеновна вытащила изъ баульчика записную книжку съ карандашомъ.
— Далеко это отсюда?
— За Адріанополемъ. Почти подъ самымъ Константинополемъ, далъ отвтъ прокуроръ. — И имя разбойника запишите. Афанасій… Грекъ Афанасъ.
— Грекъ, стало быть православный человкъ и такой разбойникъ! О, Господи! дивилась Глафира Семеновна. записывая въ книжку.— Фу, даже руки дрожатъ. Вонъ какими каракулями пишу. Вы говорите, въ 1891 году это было?
— Въ 1891 году, въ ночь съ 31 мая на 1 іюня. Это фактъ. Это во всхъ газетахъ было.
— Ну, и ужъ посл этого не нападали на позда?
— Кажется, не нападали,— отвчалъ прокуроръ, но тотчасъ-же спохватился и сказалъ:— Ахъ, нтъ, нападали. Года три тому назадъ нападали, но ужъ на этотъ разъ на нашей болгарской территоріи. То-есть, лучше сказать на границ турецкой и болгарской. Тоже обобрали пассажировъ, но не причинили никому ни малйшей царапины. Также взяли въ плнъ одну богатую женщину.
— Даже женщину не пощадили? — воскликнула Глафира Семеновна и прибавила тихо: — Не могу писать. Николай Иванычъ, дай мн вина.
Николай Ивановичъ поспшно налилъ стаканъ вина.
— Куда-жъ ты цльный-то стаканъ! Мн одинъ, два глотка!— крикнула на него жена.
— Пей, пей.. Остальное я самъ выпью.
— Это чтобы опять натрескаться? Опомнись! Люди ужасы разсказываютъ, а теб и горя мало. По такой дорог хать,— нужно быть трезве воды.
Мужъ улыбнулся.
— Тебя Степанъ Мефодьичъ, шутя, пугаетъ, а ты вришь!— сказалъ онъ, выпивъ остатки вина.
— Нтъ, это факты, факты. Неужели-же я посмю шутить такимъ манеромъ! А только вамъ теперь совершенно нечего бояться. Теперь повсюду спокойно. Вотъ уже года два по всей дорог спокойно.
— Такъ что-же разбойники сдлали съ этой женщиной? — интересовалась Глафира Семеновна. — Поди, турецкія зврства сейчасъ начались?
— Не разсказывайте ей, не разсказывайте, Степанъ Мефодънчъ. Видите, она и такъ ни жива, ни мертва, подхватилъ Николай Ивановичъ.
— Тутъ ужъ нтъ ничего страшнаго. Вообразите, впослдствіи она разсказывала, что вс разбойники обращались съ ней буквально по джентельменски, съ предупредительностью и даже кормили ее лакомствами. Они только заставили ее написать письмо въ ея домъ съ приказаніемъ, чтобъ за нее выслали что-то пять или шесть тысячъ левовъ. Женщина была состоятельная, за нее выслали и положили въ назначенное мсто въ горахъ деньги, и она была освобождена. Но вы, мадамъ, Бога ради не бойтесь, прибавилъ опять прокуроръ.— Теперь уже два года ничего подобнаго не случается.
Кончивъ разсказъ, онъ налилъ себ стаканъ вина и выпилъ залпомъ, сказавъ покосившейся на него Глафир Семеновн:
— Простите, что пью… Но ужасная жажда…
Поздъ убавилъ ходъ и остановился на станціи Блова.

XXXIX.

Запасные пути у станціи Бловы были сплошь уставлены платформами съ строевымъ лсомъ, досками, дровами. Были даже ршетчатые вагоны, нагруженные перепиленными на мелкіе куски втвями и хворостомъ. Видно было, что здсь умютъ беречь лсъ и не даютъ сгнивать, какъ у насъ въ Россіи, даже самымъ мелкимъ лснымъ остаткамъ.
— Большая лсная торговля здсь, сказалъ прокуроръ своимъ спутникамъ.— Блова — городъ лсопромышленниковъ. Отсюда отправляется лсъ и въ Константинополь, и въ Австрію. Отъ Бловы мн съ вами хать всего шестьдесятъ шесть километровъ, семьдесятъ верстъ по вашему, а затмъ Филипополь — и прощайте.
— Такъ скоро? удивился Николай Ивановичъ.— Въ такомъ случа надо проститься на бло и выпить на прощанье.
— Николай! да побойся ты Бога! вскинула на мужа умоляющій взоръ Глафира Семеновна.
— А что такое? Я Бога боюсь, какъ слдуетъ.
— Такъ какъ-же можно напиваться на такой дорог, гд разбойники даже позда останавливаютъ!
— Да не напиваться, а выпить на прощанье. Вдь въ Турцію демъ. А въ Турціи ужъ аминь насчетъ вина. Тамъ оно и по магометанскому закону запрещено.
— Безстыдный ты человкъ! воскликнула Глафира Семеновна и отвернулась отъ мужа.
— И знаете, кто здсь главный скупщикъ лсовъ на срубъ? продолжалъ прокуроръ, чтобы замять начинающуюся ссору между мужемъ и женой.— Знаменитый еврей баронъ Гиршъ, устроитель Аргентинской колоніи для евреевъ. Эти лса правительственные, государственные. И онъ здсь скупилъ на срубъ, ни много, ни мало, 35,000 гектаровъ. Много здсь есть, впрочемъ, лсовъ и частныхъ владльцевъ.
Поздъ отходилъ изъ Бловы. Прокуроръ продолжалъ:
— Черезъ полчаса будетъ станція Татаръ-Басаржикъ. Перемна поздной прислуги. Турецкая прислуга замнитъ болгарскую.
— Какъ? И разговоръ ужъ будетъ по-турецки? спросила Глафира Семеновна.
— Нтъ. Большинство говоритъ по-французски и по-болгарски. Отъ станціи Басаржикъ вплоть до Константинополя будете слышать французскій языкъ. Вплоть до Басаржика лсная мстность и область лсной торговли, а посл Басаржика начнется область винодлія и рисовыхъ полей.
— Ну, вотъ какъ ни выпить винца, прозжая область винодлія! сказалъ Николай Ивановичъ и улыбнулся.— Нельзя-же такъ игнорировать мстности.
Глафира Семеновна сидла, молча, отвернувшись къ окну, и смотрла на мелькавшія мимо болгарскія деревеньки, пріютившіяся въ лсистой мстности, очень смахивающія по своей близн на наши степныя малороссійскія деревни. Дорога спустилась уже къ подошв горъ, и снгъ, въ изобиліи бывшій на горахъ, исчезъ.
Николаю Ивановичу очень хотлось выпить, чтобъ поправить голову, но онъ боялся жены и заискивающе началъ подговариваться насчетъ выпивки.
— Теперь на прощанье можно выпить чего нибудь самаго легенькаго, такъ чтобы и жена могла вмст съ нами… сказалъ онъ.
— Не стану я пить, ничего не стану, отрзала Глафира Семеновна.
— Выпьешь, полъ-стаканчика-то выпьешь за господина прокурора, продолжалъ Николай Ивановичъ.— У меня даже явилась мысль соорудить крушонъ. Шампанское у насъ есть, блое вино есть, апельсины и лимоны имются, вотъ мы это все и смшаемъ вмст.
— Гмъ… Вкусно… произнесъ прокуроръ, улыбнувшись и облизываясь.— А въ чемъ смшаете-то?
— А угадайте! Голь на выдумки хитра, и я придумалъ, подмигнулъ Николай Ивановичъ.— Ну-ка, ну-ка? Я васъ еще помучаю.
— Въ стаканахъ?
— Какой-же смыслъ въ стаканахъ? Тогда это будетъ не крушонъ. А я крушонъ сдлаю, настоящій крушонъ. Въ Москв-то вдь вы живали?
— Живалъ, отвтилъ прокуроръ.— Въ гимназіи въ Москв учился и университетскій курсъ по юридическому факультету проходилъ.
— Ну, такъ въ Москв въ трактирахъ, изъ чего купцы пьютъ вино на первой недл великаго поста, чтобъ не зазорно было пить передъ посторонними? задалъ вопросъ Николай Ивановичъ.
— Ей-Богу, не знаю, отрицательно покачалъ головой прокуроръ.
— Изъ чайниковъ, милый человкъ, изъ чайниковъ. Изъ чайниковъ наливаютъ въ чашки и пьютъ. Будто чай распиваютъ, а на самомъ дл вино. Такъ и мы сдлаемъ. Металлическій чайникъ у насъ есть — вотъ мы въ металлическомъ чайник крушонъ и устроимъ. Каково? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Дйствительно, изобртательность богатая. Да вы, мой милйшій, нчто въ род изобртателя Эдиссона! воскликнулъ прокуроръ.
— О, въ нужд русскій человкъ изобртатель лучше всякаго Эдиссона! похвалялся Николай Ивановичъ.— Глафирушка, наржъ-ка намъ апельсиновъ въ чайникъ, обратился онъ къ жен.
— Не стану я ничего рзать! Ржте сами! огрызнулась Глафира Семеновна.— У меня голова болитъ.
— Нервы… пояснилъ Николай Ивановичъ.— А ужъ когда нервы, тутъ значитъ закусила удила и ничего съ ней не подлаешь.
— Не хотите-ли антиперину? У меня есть нсколько порошковъ, предложилъ прокуроръ.
— Не надо… А впрочемъ, дайте…
Прокуроръ тотчасъ-же досталъ изъ своей сумки порошокъ. Глафира Семеновна выпила порошокъ съ блымъ виномъ. Порошокъ этотъ хорошо на нее подйствовалъ и отчасти подкупилъ ее. Она достала пару апельсиновъ, ножъ и принялась ихъ рзать, опуская ломти въ металлическій чайникъ.
— Ай да жена у меня! Что за милая у меня жена! разхваливалъ ее Николай Ивановичъ — какъ прідемъ въ Константинополь, сейчасъ-же куплю ей вышитые золотомъ турецкіе туфли и турецкую шаль!
— Какъ это глупо! пробормотала Глафира Семеновна.
Прохали давно уже небольшую станцію Сарембей и приближались къ Татаръ Басаржику. Лса стали рдть и исчезли. Открылась равнина въ горахъ и въ дали на холм виднлся блый городъ съ высокими каменными минаретами, упирающимися въ небо. Извиваясь синей лентой, протекала у подножія холма рка Марица. Поздъ сталъ загибать къ городу.
— Здсь начинается область винодлія-то? спросилъ прокурора Николай Ивановичъ, когда поздъ остановился на станціи Татаръ-Басаржикъ.
— Нтъ, здсь все еще область лсной торговли. Тутъ находится громадная контора французскаго общества разработки лсныхъ и горныхъ продуктовъ, за Басаржикомъ, когда мы начнемъ огибать вонъ ту гору, увидимъ опять лса, спускающіеся съ горъ, а за лсами вы увидите виноградники. Я скажу, когда область винодлія начнется.
— Ну, такъ я тамъ и открою бутылку. А теперь только смолку собью.
И Николай Ивановичъ принялся отбивать на бумагу смолку отъ шампанской бутылки.
Поздъ пріхалъ на станцію Татаръ-Басаржикъ, постоялъ тамъ минутъ пить и помчался дальше.
Дйствительно, на горахъ опять засинли хвойные лса. Перескли горную рчку, которую прокуроръ назвалъ Кришмой, перескли вторую — Деймейдеру рку.
— Сплавныя рки и об въ Марицу вливаются, пояснилъ прокуроръ.— По нимъ сплавляютъ лсъ.
Поздъ мчался у подножія горъ. На нижнихъ склонахъ лсъ началъ рдть и дйствительно начались виноградники.
— Вотъ она область винодлія! Началась, сказалъ прокуроръ.
— Привтствуемъ ее!— отвчалъ Николай Ивановичъ, сидвшій съ бутылкой шампанскаго въ рукахъ, у которой были уже отломаны проволочные закрпы и пробка держалась только на веревкахъ. Онъ подрзалъ веревки — и пробка хлопнула, ударившись въ потолокъ вагона. Шипучее искрометное вино полилось изъ бутылки въ чайникъ. Затмъ туда же прокуроръ влилъ изъ бутылки остатки болгарскаго благо вина.
— Коньячку-бы сюда рюмки дв, проговорилъ какъ-то особенно, въ засосъ, Николай Ивановичъ, но жена бросила на него такой грозный взглядъ, что онъ тотчасъ-же счелъ за нужное ее успокоить:— Да вдь у насъ нтъ съ собой коньяку, нтъ, нтъ, а я только говорю, что хорошо-бы для аромата. Ну, Степанъ Мефодьичъ, нальемъ себ по стакану, чокнемся, выпьемъ и распростимся. Дай вамъ Богъ всего хорошаго. Будете въ Петербург — милости просимъ къ намъ. Сейчасъ я вамъ дамъ мою карточку съ адресомъ.
— Собираюсь, собираюсь въ Петербургъ, давно собираюсь и наврное лтомъ пріду, отвчалъ прокуроръ.— А вамъ счастливаго пути! Желаю весело пожить въ Константинопол. Городъ-то только не для веселья. А насчетъ дороги, мадамъ Иванова, вы не бойтесь. Никакихъ теперь разбойниковъ нтъ. Все это было да прошло. Благодарю за нсколько часовъ, пріятно проведенныхъ съ вами, и пью за ваше здоровье! прибавилъ онъ, когда Николай Ивановичъ подалъ ему стаканъ съ виномъ.
— За ваше, Степанъ Мефодьевичъ, за ваше здоровье!
Николай Ивановичъ чокнулся съ прокуроромъ, чокнулась и Глафира Семеновна.
Поздъ свистлъ, а въ окн вагона вдали показался городъ.
— Филипополь… сказалъ прокуроръ — Къ Филипополю приближаемся. На станціи есть буфетъ. Буфетъ скромный, но все таки съ горячимъ. Поздъ будетъ стоять полчаса. Можете кое чего покушать: жареной баранины, напримръ. Здсь прекрасная баранина, прибавилъ онъ и сталъ собирать свои вещи.

XL.

Миновали Филипополь или Пловдивъ, какъ его любятъ называть болгары. Поздъ опять мчится дале, стуча колесами и вздрагивая.
Николай Ивановичъ опять спитъ и храпитъ самымъ отчаяннымъ образомъ. При прощаньи съ прокуроромъ передъ Филипополемъ не удовольствовались однимъ крушономъ, выпитымъ въ вагон, но пили на станціи въ буфет, когда супруги обдали. Кухня буфета оказалась преплохая въ самомъ снисходительномъ даже смысл. Бульона вовсе не нашлось. Баранина, которую такъ хвалилъ прокуроръ, была еле подогртая и пахла свчнымъ саломъ. За то мстнаго вина было въ изобиліи и на него-то Николай Ивановичъ и прокуроръ навалились, то и дло возглашая здравицы. Упрашиванія Глафиры Семеновны, чтобъ мужъ не пилъ, не привели ни къ чему. На станціи, посл звонка, садясь въ вагонъ, онъ еле влзъ въ него и тотчасъ же повалился спать. Во время здравицъ въ буфет и на платформ онъ разъ пять цловался съ прокуроромъ по-русски, троекратно. Прокуроръ до того умилился, что попросилъ позволенія поцловаться на прощанье и съ Глафирой Семеновной и три раза смазалъ ее мокрыми отъ вина губами. Глафира Семеновна успла заварить себ на станціи въ металлическомъ чайник чаю и купить свжихъ булокъ и крутыхъ яицъ, и такъ какъ въ буфет на станціи не могла ничего сть, сидитъ теперь и закусываетъ, смотря на храпящаго мужа. ‘Слава Богу, что скоро въ мусульманскую землю въдемъ, думаетъ она.— Тамъ ужъ вина, я думаю, не скоро и сыщешь, стало быть Николай поневол будетъ трезвый. Вдь въ турецкой земл вино и по закону запрещено’.
Корзинку изъ-подъ вина и пустыя бутылки она засунула подъ скамейки купэ вагона и радовалась, что бражничанье кончилось. На спящаго мужа она смотрла сердито, но все-таки была рада, что онъ именно теперь спитъ, и думала:
‘Пусть отоспится къ Адріанополю, а ужъ посл Адріанополя я ему не дамъ спать. Опасная то станція Черкеской будетъ между Адріанополемъ и Константинополемъ, гд совершилось нападеніе на поздъ. Впрочемъ, вдь и здсь, по разсказамъ прокурора, нападали на позда. Храни насъ Господи и помилуй! ‘ произнесла она мысленно и даже перекрестилась.
Сердце ея болзненно сжалось.
‘Можетъ быть ужъ и теперь въ нашемъ позд разбойники дутъ? мелькало у ней въ голов. Оберутъ, остановятъ поздъ, захватятъ насъ въ плнъ и кому тогда мы будемъ писать насчетъ выкупа? Въ Петербургъ? Но пока прідутъ оттуда съ деньгами выручать насъ, насъ десять разъ убьютъ, не дождавшись денегъ’.
Закусивъ парой яицъ и прихлебывая чай, уныло смотрла она въ окно. Передъ окномъ разстилались вспаханныя поля, по откосамъ горъ виднлся подрзанный голый еще, безъ листьевъ, виноградъ, около котораго копошились люди, взрыхляя, очевидно, землю. На поляхъ тоже кое-гд работали: боронили волами. Наконецъ, начали сгущаться сумерки. Темнло.
Вошелъ въ вагонъ кондукторъ въ феск (съ Бловы началась ужъ турецкая желзнодорожная служба) и по-французски попросилъ показать ему билеты.
— Въ которомъ часу будемъ въ Адріонопол? спросила его Глафира Семеновна также по-французски.
— Въ два часа ночи, мадамъ.
— А въ Черкеской когда прідемъ?
— Oh, c’est loin encore, былъ отвтъ, (т. е. ну, это еще далеко!)
— Ночью? допытывалась она.
— Да, ночью, отвтилъ кондукторъ и исчезъ.
‘Бда! опять подумала Глафира Семеновна. — Вс опасныя мста придется ночью прозжать. Господи! хоть-бы взводъ солдатъ въ такихъ опасныхъ мстахъ въ поздъ сажали’.
Прохали станціи Катуница, Садова. Панасли, Енимахале, Каяжикъ. Глафира Семеновна при каждой остановк выглядывала въ окно, прочитывала на станціонномъ зданіи, какъ называется станція, и для чего-то записывала себ въ записную книжку. Нсколько разъ поздъ шелъ по берегу рки Maрицы, въ которой картинно отражалась луна. Ночь была прелестная, лунная. Поэтично блли при лунномъ свт, вымазанныя, какъ въ Малороссіи, известью, маленькіе домики деревень и не большія церкви при нихъ, непремнно съ башней въ два яруса. На поляхъ то и дло махали крыльями безчисленныя втреныя мельницы, тоже съ корпусами выбленными известкой.
Вотъ и большая станція Тырнова-Семенли съ массой вагоновъ на запасныхъ путяхъ и со сложенными грудами мшковъ съ хлбомъ на платформ. Въ вагонъ вбжалъ оборванный слуга въ бараньей шапк, съ подносомъ въ рукахъ и предлагалъ кофе со сливками и съ булками. Глафира Семеновна выпила кофе съ булкой, а Николай Ивановичъ все еще спалъ, растянувшись на скамейк. Глафира Семеновна взглянула на часы. Часы показывали девять съ половиной.
‘Надо будить его, подумала она. Надюсь, что ужъ теперь онъ выспался и можетъ разговаривать разумно. А то я все одна, одна и не съ кмъ слова перемолвить. Словно какая молчальница сижу. Положимъ, что мы съ нимъ въ разговор только споримъ и переругиваемся, но и это все таки веселе молчанія. Да и мн не мшаетъ немножко прикурнуть до Адріанополя, чтобы къ двумъ часамъ, когда прідемъ въ Адріанополь, гд начнется это проклятое самое опасное мсто, передъ станціей Черкеской, быть бодрой и не спать. Я прикурну и сосну, а онъ пусть теперь не спитъ и караулитъ меня. Обоимъ спать сразу въ такихъ опасныхъ мстахъ невозможно, ршила она, и какъ только поздъ отошелъ отъ станціи, принялась будить мужа.
— Николай! Проснись! Будетъ спать! трясла она его за рукавъ и даже щипнула за руку.
— Ой! Что это такое! вскрикнулъ Николай Ивановичъ отъ боли и открылъ глаза.
— Вставай, безобразникъ! Приди въ себя. Вспомни, по какому разбойничьему мсту мы прозжаемъ.
— Разв ужъ пріхали? послышался заспаннымъ хриплымъ голосомъ вопросъ.
— Куда пріхали? Что такое: пріхали? Разв ты не помнишь разсказъ прокурора о здшней мстности? О, пьяный, легкомысленный человкъ!
Николай Ивановичъ поднялся, слъ, почесывался, смотрлъ посоловвшими глазами на жену и спрашивалъ:
— А гд прокуроръ?
— Боже мой! Онъ даже не помнитъ, что прокуроръ простился съ нимъ и остался въ Филипопол! всплеснула руками Глафира Семеновна.
— Ахъ, да… сталъ приходить въ себя Николай Ивановичъ. — Все помню я, но нельзя же такъ сразу вдругъ все сообразить съ просонья. Нтъ-ли чего-нибудь выпить? спросилъ онъ.
— На счетъ вина теперь аминь. Възжаемъ скоро въ турецкую землю, гд трезвость должна быть даже по закону. Въ Турціи съ пьяными-то знаешь-ли что длаютъ? Турція вдь не Болгарія, стращала Глафира Семеновна мужа.— Вотъ теб чай холодный. Его можешь пить сколько хочешь.
— Отлично. Чаю даже лучше… проговорилъ Николай Ивановичъ, налилъ себ стаканъ и вылилъ его залпомъ. — чай превосходно…
— Ну, наконецъ-то образумился!
— Дай мн апельсинъ. Я съмъ апельсинъ. Это утоляетъ жажду.
Глафира Семеновна подала мужу апельсинъ, и онъ принялся его чистить.

XLI.

— Ну, я теперь сосну немножко до Адріанополя, сказала Глафира Семеновна мужу, когда они отъхали отъ станціи Тырново-Семенли.— А ты ужъ, Бога ради, не спи. А съ Адріанополя, куда прідемъ въ два часа ночи, оба не будемъ спать и станемъ ждать эту проклятую станціи Черкеской.
— Хорошо, хорошо, отвчалъ мужъ. Глафира Семеновна улеглась на скамейку, прикрылась пледомъ и заснула. Николай Ивановичъ сидлъ и бодрствовалъ, но и его сталъ клонить сонъ. Дабы сдержать слово и не заснуть, онъ вышелъ изъ купэ въ корридоръ и сталъ бродить смотря въ открытыя двери сосднихъ купэ на своихъ спутниковъ.
Въ одномъ изъ купэ халъ тотъ-же желтый англичанинъ въ клтчатой пар, который вчера утромъ пріхалъ вмст съ ними въ Софію спеціально для того, чтобы видть то мсто, гд былъ убитъ Стамбуловъ, сообщилъ объ немъ вчерашній спутникъ ихъ, болгарскій священникъ. Онъ былъ въ купэ одинъ, не спалъ и, при свт свчки, вставленной въ дорожный подсвчникъ, разсматривалъ какія-то фотографіи, которыя вынималъ изъ спеціально для фотографій имвшаго у него футляра. Фотографій этихъ на скамейк было разложено множество. Тутъ-же на скамейкахъ лежали его желтый футляръ на ремн съ сигарами, футляръ съ фотографическимъ аппаратомъ и футляръ съ громаднымъ биноклемъ. Въ слдующемъ купэ хали два турка въ европейской одежд и въ красныхъ фескахъ съ черными кистями и самымъ отчаяннымъ образомъ рзались другъ съ другомъ въ карты. На столик у окна лежали грудки мелкаго серебра. Два слдующіе купэ были закрыты и Николай Ивановичъ остался въ неизвстности, есть-ли въ нихъ пассажиры.
Поздъ опять остановился на станціи.
— Гарманли! Гарманли! закричали кондукторы.
Это была послдняя пограничная болгарская станція. На станціонномъ дом была надпись: ‘Митница’. На платформ стояли люди въ военныхъ фуражкахъ русскаго офицерскаго образца съ красными и зелеными околышками и между ними два, три человка въ фескахъ.
‘Неужели турецкая граница? Неужели таможенный осмотръ багажа? Будить или не будить жену?’ спрашивалъ самъ себя Николай Ивановичъ, но передъ нимъ уже стоялъ офицеръ въ форм, очень похожей на русскую, и на чистйшемъ русскомъ язык говорилъ:
— Паспортъ вашъ для просмотра позвольте…
— И багажъ здсь осматривать будутъ? спросилъ Николай Ивановичъ, вынимая паспортъ.
— Багажъ на слдующей, на турецкой станціи смотрть будутъ, отвчалъ офицеръ, просматривая паспортъ.
— Русскій, русскій, изъ Россіи, кивалъ ему Николай Ивановичъ.
— Вижу-съ. И даже раньше зналъ, что у васъ русскій паспортъ, иначе-бы къ вамъ по-русски не обратился, далъ отвтъ офицеръ.
— Но отчего вы догадались?
— Наметался! Ваша барашковая скуфейка у васъ русская, сорочка съ косымъ русскимъ воротомъ — съ меня довольно. Ну-съ, благодарю васъ и желаю вамъ счастливаго пути.
Офицеръ записалъ паспортъ въ свою записную книжку и возвратилъ его.
Все это происходило въ корридор вагона и Глафира Семеновна не слыхала этого разговора, продолжая спать сномъ младенца.
На станцій Гарманли стояли довольно долго и наконецъ тихо тронулись въ путь, подвигаясь къ турецкой границ.
Вотъ и турецкая станція Мустафа Паша. Поздъ, какъ тихо шелъ, такъ тихо-же и остановился у платформы. Надъ входомъ въ станціонный домъ отоманскій гербъ изъ рога луны съ надписью турецкой вязью, направо и налво отъ входа двое часовъ на стн — съ турецкимъ счисленіемъ и съ европейскимъ. На платформ мелькали фески при форменныхъ сюртукахъ съ красными и зелеными петлицами. Желзнодорожная прислуга и носильщики въ синихъ турецкихъ курткахъ, широкихъ шароварахъ и цвтныхъ поясахъ. У носильщиковъ фески вокругъ головы по лбу обвязаны бумажными платками, образуя что-то въ род чалмы. Почти у всхъ фонари въ рукахъ.
‘Надо разбудить Глашу. Сейчасъ будутъ наши вещи смотрть’, ршилъ Николай Ивановичъ и только что хотлъ направиться въ купэ, какъ въ корридоръ уже вошла цлая толпа фесокъ съ фонарями. Ими предводительствовалъ красивый молодой турокъ въ сине-сромъ пальто-съ зелеными жгутами на плечахъ и обратясь къ Николаю Ивановичу, заговорилъ по-французски.
— Вашъ багажъ, монсье… Ваши сакъ-вояжи позвольте посмотрть, пожалуйста…
— Вотъ они… распахнулъ дверь въ купэ Николай Ивановичъ и сталъ будить жену: — Глаша! Таможня… Проснись пожалуйста…
— Это ваша мадамъ? спросилъ по-французски таможенный чиновникъ съ зелеными жгутами, кивая на Глафиру Семеновну. — Не будите ее, не надо. Мы и такъ обойдемся, прибавилъ онъ и сталъ налплять на лежавшія на скамейкахъ вещи таможенные ярлыки, но Глафира Семеновна уже проснулась, открыла глаза, быстро вскочила со скамейки и, видя человкъ пять въ фескахъ и съ фонарями, испуганно закричала:
— Что это? Разбойники? О, Господи! Николай Ивановичъ! Гд ты?
— Здсь! Здсь я! откликнулся Николай Ивавичъ, протискиваясь сквозь толпу.— Успокойся, душечка, это не разбойники, а таможенные! Тутъ таможня турецкая.
Но съ Глафирой Семеновной сдлалась уже истерика. Плача навзрыдъ, она прижалась къ углу купэ и, держа руки на груди, по-русски умоляла окружающихъ ее:
— Возьмите все, все, что у насъ есть, но только, Бога ради, не уводите насъ въ плнъ!
Таможенный чиновникъ растерялся и не зналъ, что длать.
— Мадамъ… Мадамъ… Бога ради, успокойтесь!.. Простите, что мы васъ напугали, но вдь нельзя-же было иначе… Мы обязаны… бормоталъ онъ по-французски.
— Глаша! Глаша! Приди въ себя, матушка! Это не разбойники, а благородные турки, кричалъ въ свою очередь Николай Ивановичъ, но тщетно.
Услыхавъ французскую рчь, Глафира Семеновна и сама обратилась къ чиновнику по-французски:
— Мосье ле бриганъ! Прене тусъ, тусъ… Вуаля!
Она схватила дорожную сумку мужа, лежавшую на скамейк, гд были деньги, и совала ее въ руки чиновника. Тотъ не бралъ и смущенно пятился изъ вагона.
— Глаша! Сумасшедшая! Да что ты длаешь! Говорятъ теб, что это чиновники, а не разбойники!— закричалъ Николай Ивановичъ благимъ матомъ и вырвалъ свою сумку изъ рукъ жены.
Чиновникъ сунулъ ему въ руку нсколько таможенныхъ ярлычковъ, пробормоталъ по французски: ‘налпите потомъ сами’, и быстро вышелъ съ своей свитой изъ купэ.
Глафира Семеновна продолжала рыдать. Николай Ивановичъ, какъ могъ, успокоивалъ ее, налилъ въ стаканъ изъ чайника холоднаго чаю и совалъ стаканъ къ ея губамъ.
Наконецъ, въ купэ вагона вскочилъ сосдъ ихъ англичанинъ съ флакономъ спирта въ рук и тыкалъ его Глафир Семеновн въ носъ, тоже бормоча что-то и по-французски, и по-англійски, и по-нмецки.

XLII.

Нашатырный спиртъ и одеколонъ, принесенные англичаниномъ, сдлали свое дло, хотя Глафира Семеновна пришла въ себя и успокоилась не вдругъ. Придя въ себя, она тотчасъ-же набросилась на мужа, что онъ не разбудилъ ее передъ таможней и не предупредилъ, что будетъ осмотръ вещей, и награждала его эпитетами въ род ‘дурака’, ‘олуха’, ‘пьяницы’.
— Душечка, передъ посторонними-то! кивнулъ Николай Ивановичъ жен на англичанина.
— Эка важность! Все равно онъ по-русски ничего не понимаетъ, отвчала та.
— Но все-же по тому можетъ догадаться, что ругаешься.
— Ахъ, мн не до тону! Я чуть не умерла со страха. А все вслдствіе тебя, безстыдника! Знать, что я такъ настроена, жду ужасовъ, и не предупредить! А тутъ вдругъ врывается цлая толпа зврскихъ физіономій въ фескахъ, съ фонарями.
— И вовсе не толпа, а всего трое, и вовсе не ворвались, а вошли самымъ учтивымъ, тихимъ образомъ, возражалъ Николай Ивановичъ. — Ужъ такого-то деликатнаго таможеннаго чиновника, какъ этотъ турокъ, поискать да поискать. Онъ самъ испугался, когда увидалъ, что перепугалъ тебя.
— Молчи пожалуйста. Болванъ былъ, болваномъ и останешься.
— А что же, не деликатный, что-ли? Даже осматривать ничего не сталъ, а сунулъ мн въ руку ярлычки, чтобы я самъ налпилъ на наши вещи. На вотъ, налпи на свой баулъ и на корзинку.
— Можешь налпить себ на лобъ, оттолкнула Глафира Семеновна руку мужа съ ярлыками. — Пусть вс видятъ, что ты вещь, истуканъ, а не мужъ пассажирки.
А англичанинъ продолжалъ сидть въ ихъ купэ и держалъ въ рукахъ два флакона. Глафира Семеновна спохватилась и принялась благодарить его.
— А васъ, серъ, мерси, гранъ мерси пуръ вотръ эмаблите… сказала она.
— О, мадамъ!..
Англичанинъ осклабился, и поклонившись прижалъ руки съ флаконами къ сердцу.
Это былъ пожилой человкъ, очень тощій, очень длинный, съ длиннымъ лицомъ, почему-то смахивающимъ на лошадиное, съ рыже-желтыми волосами на голов и съ бакенбардами, какъ подобаетъ традиціонному англичанину, которыхъ обыкновенно во французскихъ и нмещкихъ веселыхъ пьесахъ любятъ такъ изображать актеры.
Николай Ивановичъ насколько могъ сталъ объяснять, почему такой испугъ приключился съ женой.
— Ле бриганъ!.. Сюръ сетъ шемянъ де феръ ле бриганъ — и вотъ мадамъ и того… думала, что это не амплуае де дуанъ, а бриганъ, разбойннеи.
— О, yes, yes… C’est ca… кивалъ англичанинъ.
— Глаша… Объясни ему получше… обратился Николай Ивановичъ къ жен.
— Иси иль я боку де бриганъ… Въ свою очередь заговорила Глафира Семеновна. — Онъ ну за ли, ке иси грабятъ. Какъ грабятъ-то по-французски? обратилась она къ мужу, сбившись.
— А ужъ ты не знаешь, такъ почемъ-же мн-то знать! отвчалъ тотъ. — Ну, да онъ пойметъ. Онъ ужъ и теперь понялъ. Ву саве, монсье, станція Черкеской?
— А! Tscherkeski! Je sais… кивнулъ англичанинъ и заговорилъ по-англійски.
— Видишь понялъ, сказалъ про него Николай Ивановичъ.
— А мы безъ оружія. Ну сомъ санъ армъ.. продолжала Глафира Семеновна.
— То есть армъ-то у насъ есть, но какой это армъ! Револьверъ въ сундук въ багаж. Потомъ есть кинжалъ и финскій ножикъ. Вуаля. Мы не знали, что тутъ разбойники. Ну не савонъ па, что тутъ бриганъ. Мы узнали только на желзной дорог. А знали-бы раньше, такъ купили-бы… Хорошій револьверъ купили-бы…
— Ты напрасно разглагольствуешь. Онъ все равно ничего не понимаетъ, замтила Глафира Семеновна.
— Про револьверъ-то? О, револьверъ на всхъ языкахъ револьверъ. Ву компрене, монсье, револьверъ?
— Revolver? О, c’est ca! воскликнулъ англичанинъ, поднялся, сходилъ къ себ въ купэ и принесъ револьверъ, сказавъ: Voila la chose…
— Нтъ, нтъ, монсье! Бога ради! Же ву при оставьте! Лесе!.. замахала руками Глафира Семеновна и прибавила:— Еще выстрлитъ. Не бери, Николай, въ руки, не бери…
— Нтъ, онъ все понимаетъ! подмигнулъ Николай Ивановичъ.— Видишь, понялъ и револьверъ принесъ. О, англичане, и не говоря ни на какомъ язык, все отлично понимаютъ! Это народъ — путешественникъ.
Началась ревизія паспортовъ. Вошли два турецкіе жандарма въ фескахъ и русскихъ высокихъ сапогахъ со шпорами и съ ними статскій въ феск и въ очкахъ и начали отбирать паспорты. Поздъ продолжалъ стоять. Мальчишка-кофеджи изъ буфета разносилъ на поднос черный кофе въ маленькихъ чашечкахъ. Англичанинъ взялъ чашку и подалъ Глафир Семеновн!
— Prenez, madame… C’est bon pour vous… сказалъ онъ и для себя взялъ чашку.
Взялъ чашку и Николай Ивановичъ. Кофе былъ уже настоящій турецкій: съ гущею до половины чашки.
— Пускай этотъ англичанинъ въ нашемъ купэ останется. Я приглашу его… Втроемъ будетъ намъ все таки не такъ страшно этотъ проклятый Черкеской прозжать, сказала Глафира Семеновна мужу и стала приглашать англичанина ссть. — Пренэ плясъ, монсье, е ресте же ву, же ву занъ при. Черкеской… Воля Черкеской. Е анъ труа все-таки веселе. А у васъ револьверъ.
— Oh, madame! Je suis bien aise… поклонился англичанинъ, прижимая револьверъ къ сердцу.
— А вотъ револьверъ мете анъ го, въ стку… указывала она.— Онъ будетъ на всякій случай пуръ Черкеской. Ву конпрене?
Англичанинъ понялъ, поблагодарилъ еще разъ, положилъ револьверъ въ стку и слъ. Съ пришедшимъ за чашками кофеджи началъ онъ расчитываться уже турецкими піастрами, которыхъ у него былъ намнянъ цлый жилетный карманъ. Николай Ивановичъ вспомнилъ, что у него нтъ турецкихъ денегъ, а только болгарскія, и просилъ англичанина размнять ему хоть пять левовъ. Англичанинъ тотчасъ-же размнялъ ему болгарскую серебряную монету на піастры и на пара, любезно составивъ цлую колекцію турецкихъ монетъ.
— Смотри, какой онъ милый! замтила мужу Глафира Семеновна и протянула англичанину руку, сказавъ: — Мерси, мерси, анкоръ мерси, пуръ ту мерси… Данке…
Разговаривали они, мшая французскія, русскія, англійскія и даже нмецкія слова. Николай Ивановичъ разсматривалъ новыя для него турецкія деньги.
На станціи Мустафа-Паша поздъ стоялъ долго. Пришли въ вагонъ таможенные сторожа и стали просить себ ‘бакшишъ’, то есть на чай. Англичанинъ и Николай Ивановичъ дали имъ по мелкой монет. Жандармъ, принесшій въ вагонъ возвратить паспорты, тоже умильно посматривалъ и переминался съ ноги на ногу. Дали и ему бакшишъ. Англичанинъ при этомъ, осклабясь насколько могъ при своемъ серьезномъ лиц, разсказывалъ супругамъ, что Турція такая ужъ страна, что въ ней на каждомъ шагу нужно давать бакшишъ.
— Манже — бакшишъ, буаръ — бакшищъ, дормиръ — бакшишъ, марше — бакшишъ, партиръ — бакшишъ, муриръ — оси бакшишъ! сказалъ онъ въ заключеніе.
Наконецъ поздъ медленно тронулся со станціи.

XLIII.

Глафира Семеновна очень плохо объяснялась по-французски и знала, какъ она выражалась, только комнатныя слова, англичанинъ говорилъ еще того плоше, но они разговаривали и какъ-то понимали другъ друга. Онъ понялъ, что его приглашаютъ остаться въ купэ, боясь прозжать по такому опасному участку, какъ Адріанополь-Черкеской, гд нсколько разъ случались нападенія на позда спускающихся съ горъ разбойниковъ, и остался въ купэ супруговъ, перенеся съ собой кое-какія свои вещи и, между прочимъ, два подсвчника со свчами. Сначала онъ считалъ супруговъ за болгаръ и, вынувъ изъ сакъ-вояжа какой-то спутникъ съ словаремъ, началъ задавать имъ вопросы по-болгарски, но Глафяра Семеновна сказала ему, что они русскіе, ‘рюссъ’.
— А, рюссъ? Ессъ, ессъ, рюссъ… спохватился онъ, указывая на большія подушки супруговъ, какъ атрибуты русскихъ путешественниковъ, хорошо извстныя всмъ часто прозжающимъ по заграничнымъ дорогамъ.— Рюссъ де Моску, повторилъ онъ, досталъ вторую книжку и сталъ задавать уже вопросы по русски.
Русскій языкъ этотъ, однако, былъ таковъ, что ни Глафира Семеновна, ни Николай Ивановичъ не понимали изъ него ни слова.
— Лессе… Будемъ говорить лучше такъ… Парлонъ франсе… отстранила Глафира Семеновна его книжку съ русскими вопросами, написанными латинскими буквами, и англичанинъ согласился.
Кое-какъ могъ онъ объяснить смсью словъ разныхъ европейскихъ языковъ, что детъ онъ теперь въ Константинополь, а оттуда въ русскій Крымъ, что онъ археологъ любитель и путешествуетъ съ цлью покупки древнихъ вещей.
Онъ вынулъ изъ сакъ-вояжа и показалъ супругамъ древнюю православную маленькую икону съ серебрянымъ внчикомъ, которую онъ купилъ въ Софіи у старьевщика, мдную кадильницу, въ сущности особенной древностью не отличающуюся, кипарисный крестъ, тоже въ серебряной оправ, нсколько византійскихъ монетъ императора Феодосія и лоскутокъ старой парчи. Что нельзя купить, съ того онъ проситъ снять фотографію, для чего онъ возитъ съ собой моментальный фотографическій аппаратъ.
Разговаривая такъ, они прохали маленькую станцію Кадикіой и остановились у платформы станціи Адріанополь.
— Ну, теперь нужно держать ухо востро! сказала мужу Глафира Семеновна, нсколько измнившись въ лиц. — Самое опасное мсто начинается. Адріанополь, а посл него черезъ нсколько станцій и проклятая станція Черкеской…
— Да, да… Но теперь уже насъ двое мужчинъ, сказалъ ей въ утшеніе Николай Ивановичъ. — У англичанина револьверъ, у меня — кинжалъ, такъ чего-жъ теб!
— Ахъ, оставь пожалуйста. Что вы подлаете, если въ поздъ вскочитъ цлая шайка разбойниковъ! Убери свою сумку-то съ деньгами подъ диванъ. Если и ограбятъ насъ, то все-таки деньги-то останутся. Трудно имъ будетъ догадаться, что деньги подъ диваномъ. Или нтъ, погоди… перемнила свое намреніе Глафира Семеновна. Въ сумк пусть останется переводъ на Ліонскій Кредитъ, а сторублевыя бумажки дай мн. Я сейчасъ пойду въ уборную и спрячу ихъ себ въ чулокъ. Туда-же уберу и брилліанты. Про здшнихъ разбойниковъ прокуроръ разсказывалъ, что они довольно деликатны, такъ, можетъ быть, даму-то и не станутъ такъ ужъ очень подробно обыскивать.
Николай Ивановичъ передалъ ей пачку, завернутую въ бумагу. Она отправилась въ уборную и черезъ нсколько времени вернулась.
— Готово, сказала она, силясь улыбнуться, но у самой у нея дрожали руки.
Она попросила у англичанина понюхать спирту.
Англичанинъ подалъ ей флаконъ и, кром того, предложилъ ей валерьяновыхъ капель. Она приняла и капель и немного успокоилась отъ нихъ. Поздъ въ Адріанопол стоялъ минутъ двадцать. Николай Ивановичъ и англичанинъ ходили въ буфетъ и выпили по три рюмки коньяку. Со станціи Николай Ивановичъ вернулся значительно повеселвшій и сказалъ жен:
— Вотъ теб и мусульманская земля! Магометъ запретилъ вино, а они коньякъ продаютъ въ буфет.
— И ты выпилъ? воскликнула Глафира Семеновна.
— Выпили съ англичаниномъ по рюмочк. Почемъ знать! Можетъ быть, ужъ послдній разъ? Можетъ быть, ужъ дальше ни за какія деньги не достанешь, сказалъ Николай Ивановичъ.
— Ахъ, дай-то Богъ!
Поздъ тронулся. Глафира Семеновна начала креститься. Отъ валерьяновыхъ капель она чувствовала себя спокойне и повторила пріемъ. Второй пріемъ сталъ наввать на нее даже сонъ и она стала дремать.
Пришелъ турокъ кондукторъ еще разъ проврять билеты.
— Скоро станція Черкеской будетъ? спросила она его по-французски.
— Узункьопрю… Павловской… Люле-Бургасъ… Мурядли-Кьопекли — Черкаскіой… далъ отвтъ кондукторъ, перечисливъ станціи.
— Мерси… А на всякій случай вотъ вамъ, сказалъ Николай Ивановичъ по-русски и сунулъ кондуктору нсколько піастровъ. — Все-таки лучше, когда бакшишемъ присаливаешь, обратился онъ къ жен.
Разговоръ съ англичаниномъ изсякъ. Англичанинъ сидлъ молча въ углу купэ, завернувъ свои длинныя ноги пледомъ, и клевалъ носомъ. Онъ хотлъ погасить принесенныя съ собой свчи, но Глафира Семеновна попросила оставить ихъ горящими.
— Уснетъ онъ, подлецъ, наврное уснетъ, а мсто теперь самое опасное. Вотъ тоже пригласили къ себ караульщика-соню… говорила Глафира Семеновна мужу про англичанина,— Хоть ужъ ты-то не засни за компанію. А все вдь это съ коньяка, прибавила она.
— Ну, вотъ… Я ни въ одномъ глаз…
— Пожалуйста, ужъ ты-то не засни…
— Ни Боже мой…
А самою ее сонъ такъ и клонилъ. Валерьяна сдлала свое дло. Нервы были спокойны… Передъ станціей Узупкьопрю англичанинъ уже спалъ и подхрапывалъ. Глафира Семеновна все еще бодрилась. Дабы чмъ нибудь занять себя, она сдлала себ бутерброды изъ дорожной провизіи и принялась кушать. Съ ней присоединился супругъ и они отлично поужинали. Сытый желудокъ сталъ еще больше клонить ее ко сну.
— Неудержимо спать хочу, и если усну, пожалуйста хоть ты-то не спи и разбуди меня на слдующей станціи, сказала мужу Глафира Семеновна.
— Хорошо, хорошо! Непремнно разбужу.
Она закутала голову платкомъ и, сидя, прислонилась къ подушк, а черезъ нсколько минутъ ужъ спала.
Николай Ивановичъ бодрствовалъ, но и его клонилъ сонъ. Дабы не уснуть, онъ курилъ, но вотъ у него и окурокъ вывалился изъ руки, до того его одолвала дремота. Онъ слышалъ, какъ при остановк выкрикивали станцію Павловской, а дальше уже ничего не слышалъ. Онъ спалъ.
Такъ прохали много станцій. Глафира Семеновна проснулась первая. Открыла глаза и съ ужасу своему увидала, что Николай Ивановичъ свалился на англичанина и оба они спятъ. Свчи англичанина погашены. Свтаетъ. Поздъ стоитъ на какой-то станціи. Она посмотрла въ окно и увидала, что надпись на станціонномъ дом гласитъ ‘Kabakdschi’ (Кабакджи). Опустивъ стекло, она стала спрашивать по-французски бородатаго красиваго турка въ феск:
— Черкеской? Станція Черкеской далеко еще?
— Прохали, мадамъ, станцію Черкескіой, отвчалъ турокъ тоже по французски и отдалъ ей честь по-турецки, приложивъ ладонь руки съ феск на лбу.
— Ну, слава Богу! миновала опасность! — произнесла Глафира Семеновна, усаживаясь на мсто и крестясь.— А мой караульщикъ-то хорошъ!— подумала она про спящаго мужа и принялась будить его.

XLIV

Разбудивъ мужа, Глафира Семеновна накинулась на него, упрекая, зачмъ онъ спалъ.
— Нечего сказать, хорошъ караульщикъ! Въ самомъ-то опасномъ мст и заснулъ. Ну, можно-ли посл этого на тебя, безстыдника, въ чемъ нибудь положиться! говорила она.
— Да вдь благополучно прохали, такъ чего-жъ ты кричишь! отвчалъ Николай Ивановичъ, потягиваясь.
— Но вдь могло случиться и не благополучно, а ты дрыхнешь. Ахъ, все это коньякъ проклятый!
— Да всего только по одной рюмочк съ англичаниномъ мы и выпили.
— Выпьешь ты одну рюмочку, какъ-же… Знаю я тебя! Ахъ, какъ я рада, что наконецъ-то мы подъзжаемъ къ такому городу, гд вс эти коньяки ужъ по закону запрещены! вздохнула Глафира Семеновна.
Отъ возгласовъ ея проснулся и англичанинъ.
— Черкескіой? спросилъ онъ, щурясь и звая.
— Какое! Прохали. Давно ужъ прохали! Пассе… Дежа пассе Черкеской! махнула рукой Глафира Семеновна и прибавила:— Тоже хорошъ караульщикъ, минога длинная!
— Кель статьонъ апрезанъ? (т. е. какая теперь станція?) спрашивалъ англичанинъ.
— Кабакдже… Извольте, запомнила… Вамъ, обоимъ пьяницамъ, особенно должно быть мило это названіе станціи.
— Кабакджи?.. ce ca… Сейчасъ будетъ знаменитая Анастасіева стна, сказалъ англичанинъ по-англійски и перевелъ слова ‘Анастасіева стна’ по-французски и по-нмецки и сталъ разсказывать о построеніи ея въ эпоху Византійскаго владычества для защиты отъ набговъ варваровъ.— Стна эта тянется отъ Чернаго моря до Мраморнаго и отъ Мраморнаго до Эгейскаго… повствовалъ онъ по-англійски, смотря въ окно вагона и отыскивая по пути остатки стны.— Вуаля… указалъ онъ на развалины четырехъ-угольной башни, виднвшейся вдали при свт восходящаго солнца.
Супруги слушали его и ничего не понимали. Англичанинъ взялъ нарядный путеводитель и уткнулся въ него носомъ. Вотъ и станція Чатальджа. Глафира Семеновна взглянула на часы на станціи. Европейскій циферблатъ часовъ показывалъ седьмого половину.
— Скоро мы будемъ въ Константинопол? задала англичанину Глафира Семеновна вопросъ по-французски.
— Въ девять съ половиной. Черезъ три часа, отвчалъ онъ и продолжалъ смотрть въ путеводитель.— Здсь вообще по пути очень много остатковъ римскихъ и византійскихъ построекъ, продолжалъ онъ бормотать по-англійски, когда поздъ отъхалъ отъ станціи Чатальджа, и вскор, увидавъ въ окно группу какихъ-то камней, за которыми виднлась каменная арка и полоса воды, произнесъ по-французски:— Римскій мостъ… Древній римскій мостъ черезъ рку Карасу…
Дале показались опять развалины Анастасіевой стны, на которыя не преминулъ указать англичанинъ, но супруги относились къ разсказамъ его невнимательно. Поздъ бжалъ по песчаной, невоздланной мстности, горы исчезли и лишь вдали виднлись голые темные холмы, ласкающія взоръ блыя деревушки также не показывались и путь не представлялъ ничего интереснаго. Супруги подняли вопросъ, гд-бы имъ остановиться въ Константинопол.
— Непремнно надо въ какой-нибудь европейской гостиниц остановиться, говорила Глафира Семеновна.— У турокъ я ни за что не остановлюсь. Они такіе женолюбивые… Все можетъ случиться. Захватятъ да и уведутъ куда-нибудь. Просто въ гаремъ продадутъ.
Николай Ивановичъ улыбнулся.
— Полно, милая, сказалъ онъ.— Прокуроръ разсказывалъ, что Константинополь въ своихъ европейскихъ кварталахъ совсмъ европейскій городъ.
— Мало-ли, что прокуроръ съ пьяныхъ глазъ говорилъ! Какъ прідемъ на станцію, сейчасъ спросимъ, нтъ-ли какого нибудь Готель де Пари или Готель де Лондонъ — и въ немъ остановимся. Непремнно чтобы была европейская гостинница и съ европейской прислугой.
— Да вотъ спросимъ сейчасъ англичанина. Онъ человкъ въ Константинопол бывалый. Гд онъ остановится, тамъ и мы себ комнату возьмемъ, предложилъ Николай Ивановичъ.
— Пожалуйста, ужъ только не выдавай себя въ Константинопол за генерала. Узнаютъ, что ты самозванецъ, такъ вдь тамъ не такъ, какъ у славянъ, а, пожалуй, и въ клоповникъ посадятъ.
— Да что ты, что ты! Зачмъ-же это я?..
Они стали разспрашивать англичанина, какія въ Константинопол есть лучшія европейскія гостинницы и гд онъ самъ остановится.
— Пера Паласъ,— отвчалъ онъ, не задумываясь.— Готель перваго ранга.
— Такъ вотъ въ Пера Паласъ и остановимся, сказалъ Николай Ивановичъ.
— А лошадинымъ бифштексомъ тамъ не накормятъ? задала англичанину вопросъ Глафира Семеновна.
Англичанинъ сначала удивился такому вопросу, но потомъ отрицательно потрясъ головой и пробормоталъ:
— Жаме…
Промелькнула станція Яримъ-Бургасъ, при чемъ англичанинъ опять указалъ на развалины древняго римскаго моста черезъ рку Зинаръ, промелькнула станція Крючукъ-Чекмендже, отъ которой можно было видть вдали полоску Мраморнаго моря, и наконецъ, поздъ остановился въ Санъ-Стефано.
— Здсь 3 марта 1878 года вы, русскіе, подписали съ турками знаменитый Санъ-Стефанскій договоръ, покончившій войну 1877 и 1878 годовъ, сказалъ англичанинъ по англійски и прибавилъ по-французски: ‘бравъ рюссъ’.
— Да, да… Санъ-Стефанскій договоръ! вспомнилъ Николай Ивановичъ, какъ-то понявъ о чемъ ему англичанинъ разсказываетъ, и обратилъ на это вниманіе жены, но та отвтила:
— Ахъ, что мн до договора! Лучше спросимъ его, можно-ли въ Константинопол найти проводника, говорящаго по-русски. И она принялась разспрашивать объ этомъ англичанина.
Но вотъ и станція Макрикіой, послдняя передъ Константинополемъ. Вдали на откос холма виднлись красивые домики европейской и турецкой архитектуры. Поздъ стоялъ недолго и тронулся.
— Черезъ полчаса будемъ въ Константинопол, сказалъ англичанинъ, вынулъ изъ чехла свой громадный бинокль и приложилъ его къ глазамъ, смотря въ окно.
— Сейчасъ вы увидите панораму Константинополя, разсказывалъ онъ Глафир Семеновн.
Та тоже вынула бинокль и стала смотрть. Вдали начали обрисовываться купола гигантскихъ мечетей и высокихъ стройныхъ минаретовъ, упирающихся въ небо. Мстность отъ Макрикіой ужъ не переставала быть заселенной. Промелькнулъ веселенькій, ласкающій взоръ городокъ Еникуле, показался величественный семибашенный замокъ. Началось предмстіе Константинополя.
Вскор поздъ сталъ убавлять ходъ и въхалъ подъ высокій стеклянный навсъ Константинопольской желзнодорожной станціи.

XLV.

На станціи кишла цлая толпа турокъ-носильщиковъ съ загорлыми коричневыми лицами, въ рваныхъ, когда-то синихъ курткахъ, въ замасленныхъ красныхъ фескахъ, повязанныхъ по лбу пестрыми бумажными платками. Они бжали за медленно двигающимся поздомъ, что-то кричали, махали руками, веревками, которыя держали въ рук, и кланялись, прикладывая ладонь ко лбу, стоявшимъ въ вагон, у открытаго окна супругамъ Ивановымъ. Виднлись, стоявшіе на вытяжк турецкіе жандармы въ синихъ европейскихъ мундирахъ, высокихъ сапогахъ со шпорами и въ фескахъ. Но вотъ поздъ остановился. Носильщики толпой хлынули въ вагонъ, вбжали въ купэ и стали хватать вещи супруговъ и англичанина, указывая на нумера своихъ бляхъ на груди. Они выхватили изъ рукъ Николая Ивановича даже пальто, которое тотъ хотлъ надвать.
— Стой! Стой! Отдай пальто! Куда вы тащите! Намъ нужно только одного носильщика! — закричалъ онъ на нихъ, но сзади, надъ самымъ его ухомъ, раздался вопросъ по-русски:
— Позвольте узнать, не господинъ-ли Ивановъ вы будете?
— Я. А что вамъ нужно? — обернулся Николай Ивановичъ и увидалъ пожилого человка съ горбатымъ носомъ и въ сдыхъ усахъ, одтаго въ срое пальто, синій галстухъ и феску.
— Получилъ отъ господина прокурора Авичарова телеграмму изъ Филипополь, чтобы встртить васъ и предложить вамъ своего услуги,— продолжалъ тотъ съ замтнымъ еврейскимъ акцентомъ. — Я проводникъ при Готель Пера Паласъ и имю свидтельства и благодарность отъ многаго русскихъ, которыхъ сопровождалъ въ Констаетинопол по городу.
Произнеся это, срое пальто поклонилось и по-турецки приложило ладонь къ феск.
— Вамъ прокуроръ телеграфировалъ, что мы демъ? — спросилъ Николай Ивановичъ.
— Точно такъ, господинъ, и предлагаю своего услуги быть вашимъ проводникомъ… Вотъ телеграмма прокурора.
— Ахъ, какъ это любезно со стороны прокурора! — проговорила Глафира Семеновна. — Ну, что-жъ, будьте нашимъ проводникомъ.
— Да, да… Пожалуйста…— прибавилъ Николай Ивановичт.— Но у насъ носильщики растащили вс наши вещи и даже мое пальто унесли.
— Успокойтесь, все будетъ цло. Турки народъ честный и у васъ булавки вашей не пропадетъ. Пожалуйте за мной, ваше благородіе… приглашалъ супруговъ проводникъ.— Или можетъ быть я долженъ величать васъ превосходительствомъ?
— Нтъ, нтъ! испуганно воскликнула Глафира Семеновна.— Мы самые обыкновенные люди и никакого чина не имемъ. Пожалуйста оставьте… Мы купцы…
— Ваши паспорты позвольте для прописки и квитанцію отъ вашего багажа, который будетъ досматриваться здсь на станціи, попросилъ у супруговъ проводникъ и, получивъ требуемое, повелъ ихъ изъ вагона.
— Остановиться мы ршили въ Готель Пера Паласъ… сказалъ ему Николай Ивановичъ, шествуя за нимъ.
— Да, я при этого самаго гостинница и состою проводникомъ. Вотъ мой знакъ. О, это первая гостинница въ Константинопол! Она содержится отъ Американской компаніи спальныхъ вагоновъ… Wagonslits… Въ Париж такого гостинницы нтъ. Проводникъ вынулъ изъ кармана мдную бляху съ надписью и нацпилъ ее на грудь своего пальто.
— Деньги турецкія у васъ есть? продолжалъ онъ. — Позвольте мн одного турецкаго меджидіе на расходъ. Здсь въ турецкихъ владніяхъ надо давать бакшишъ направо и налво, а если вы будете сами разсчитываться, то васъ замучаютъ да и дороже вамъ это обойдется. О, русскаго на чаекъ пустяки передъ турецкаго бакшишъ! Но гд въ Россіи нужно подать пятіалтыннаго, для турка и пятачокъ довольно. Есть у васъ турецкія деньги? А то надо размнять.
— Вотъ…
И Николай Ивановичъ вытащилъ изъ кармана пригоршню турецкаго серебра, намняннаго ему англичаниномъ. Проводникъ взялъ большую серебряную монету и сказалъ:
— Здсь въ Турціи мелкія деньги очень дороги и на промнъ вотъ такой монеты на мелочь надо заплатить около пятнадцати копекъ на русскаго деньги…
Онъ подошелъ къ окошку тутъ-же на станціи, за которымъ виднлась красная феска въ усахъ, съ громадными бычьими глазами и черными бровями дугой, сросшимися вмст, и размнялъ монету на мелочь.
Подошли къ дверямъ, загороженнымъ цпью, около которыхъ стояли полицейскій офицеръ въ европейскомъ мундир и въ феск и солдатъ. Солдатъ держалъ конецъ цпи въ рукахъ.
— Votre passe, monsieur… произнесъ офицеръ, учтиво прикладывая руку къ феск.
Проводникъ тотчасъ-же заговорилъ съ нимъ по-турецки, сунулъ ему паспортъ супруговъ Ивановыхъ и солдатъ отвелъ цпь для прохода.
Очутились въ таможенномъ зал. Прізжихъ изъ-за границы было совсмъ мало: пять шесть человкъ. Сундуковъ и чемодановъ на столахъ для досмотра не было и десятка.
— Приготовьте ключъ отъ вашего багажъ. Сейчасъ принесутъ вашъ сундукъ. И ужъ если кто у васъ будетъ просить бакшишъ, никому ничего не давайте. Я за все расплачусь, сказалъ проводникъ и побжалъ съ квитанціей за сундукомъ.
Появился сундукъ на стол.Николай Ивановичъ открылъ его. Около него, какъ изъ земли, выросъ таможенный сторожъ въ феск, безъ формы, въ турецкой рваной куртк, но съ бляхой на груди. Онъ ткнулъ себя сначала въ грудъ, а потомъ указавъ на сундукъ, протянулъ къ Николаю Ивановичу руку пригоршней и, оскаливъ зубы, произнесъ
— Бакшишъ, эфенди…
— Съ него, съ него проси… указалъ Николай Ивановичъ на проводника.— Вотъ нашъ казначей.
Проводникъ сунулъ ему въ руку нсколько тоненькихъ мдныхъ монетъ и сказалъ супругамъ:
— Піастръ даю, а вдь это всего только семь копекъ на русскія деньги.
Подошелъ таможенный чиновникъ въ феск и съ зелеными петлицами на воротник гражданскаго сюртука, посмотрлъ на таможенные ярлыки австрійской, сербской и болгарской таможенъ на сундукахъ, произнесъ слово ‘русскій’, улыбнулся и махнулъ рукой, чтобъ закрывали сундукъ.
— Ахъ, любезность! не утерпла и воскликнула Глафира Семеновна. — Что-же это только русскимъ такой почетъ въ Турціи? спросила она проводника.
— Всмъ, мадамъ. Учтиве турецкой таможни въ цломъ мір нтъ, но надо только бакшишъ дать, сказалъ проводникъ и тотчасъ-же сунулъ чиновнику въ руку, пояснивъ:— Десять піастровъ даю. Вотъ и все.
Сундукъ запертъ. Глазастый оборванецъ-носильщикъ, рослый и массивный, какъ слонъ, въ феск, повязанной тряпицей, взвалилъ на плечо увсистый сундукъ, какъ перышко, и потащилъ его къ выходу.
Подошелъ еще носильщикъ и кланялся, прикладывая ладонь къ феск.
— Этому піастръ за то, что принесъ изъ вагона сундукъ, проговорилъ проводникъ, суя въ руку носильщика монету.— Здсь ужъ такъ принято, что одинъ въ таможню приноситъ, а другой изъ таможни уноситъ. Вотъ и этому солдату надо дать, что цпь у входа держалъ, прибавилъ онъ и тутъ же сунулъ и солдату что-то въ руку.— А вотъ этому старому дяденьк за то дать надо, что онъ ярлыкъ на вашего сундукъ налпилъ.
Стоялъ маленькій, тщедушный старикъ съ таможенной бляхой. Проводникъ и ему сунулъ въ руку.
— Одному за то, что билетъ налпилъ, а другому за то, что стоялъ при этомъ и смотрлъ. Здсь Турція, здсь своего обычай, объяснялъ онъ.— Но все-таки, вамъ здсь обойдется дешевле, чмъ на русскаго желзнаго дорога. Пожалуйте садиться въ экипажъ!
— А паспортъ нашъ? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Паспортъ получимъ изъ русскаго консульства. Я схожу за нимъ и доставлю его вамъ.
— А нашъ ручной багажъ? Наши подушки? воскликнула Глафира Семеновна.
— Пожалуйте садиться въ экипажъ. Ваши вещи у экипажа.
Супруги Ивановы въ сопровожденіи проводника вышли на подъздъ станціи. На подъзд толпились швейцары изъ констастинопольскихъ гостинницъ въ фуражкахъ съ названіями фирмъ, и на всхъ европейскихъ языкахъ зазывали съ себ въ гостинницы немногочисленныхъ пассажировъ, пріхавшихъ съ поздомъ. Къ подъзду былъ уже поданъ экипажъ для супруговъ Ивановыхъ — прекрасная парная коляска съ кучеромъ въ феск и приличномъ пальто на козлахъ. Въ коляск былъ размщенъ ихъ ручной багажъ и подушки и ее окружало человкъ пять носильщиковъ. На козлахъ около кучера высился сундукъ. Супруги услись. Протянулись со всхъ сторонъ руки носильщиковъ. Проводникъ началъ одлять ихъ мелочью и говорилъ по-русски:
— Теб піастръ, теб піастръ. Вотъ и ты получай. Ну, всмъ теперь.
Онъ вскочилъ на козлы, ухитрился какъ-то ссть между кучеромъ и сундукомъ, и экипажъ помчался, напутствуемый гортанными звуками носильщиковъ, изъявляющими свою благодарность супругамъ Ивановымъ.

XLVI.

Даже духъ захватило и въ головахъ закружилось у Николая Ивановича и Глафиры Семеновны отъ той пестрой толпы, которая кишла на улицахъ, по которымъ они хали отъ станціи. Европейскіе костюмы смшивались съ азіатскими, элегантные фаэтоны внской работы двигались рядомъ съ тяжелыми турецкими двухколесными арбами. Въ толп виднлись европейскія дамы, одтыя по послдней парижской мод, и турецкія женщины, съ ногъ до головы облаченныя въ какіе-то неуклюжіе цвтные мшки, безъ таліи, составляющіе и юбку, и корсажъ, и головной уборъ, изъ-подъ котораго выглядывали только глаза и брови. Мелькали мужскія пальто англійскаго покроя и турецкія синія куртки, шляпа-цилиндръ и чалма, халатъ магометанскаго духовнаго лица и черная ряса и камилавка греческаго или армянскаго священника, европейскій военный мундиръ, шляпа католическаго монаха и фески, фески безъ конца — красныя фески съ черными кистями турокъ-франтовъ, молодцовато опрокинутыя на затылокъ, и побурвшія отъ времени фески носильщиковъ и рабочихъ, повязанныя по лбу блымъ полотенцемъ или пестрымъ бумажнымъ платкомъ. И среди этой разнохарактерной толпы людей — знаменитыя константинопольскія собаки, грязныя, ободранныя, попадающія на каждомъ шагу и парами, и одиночками, и цлыми сворами. Он бжали, лежали у стнъ домовъ, стояли около открытыхъ дверей лавокъ, продающихъ състное. Еслибы не полчища собакъ, вся эта движущаяся пестрая толпа походила-бы на какой-то громадный маскарадъ. Длать такое сравненіе заставляла и декораціонная обстановка, представляющаяся для европейца чмъ-то театральнымъ. Константинополь стоитъ на высокихъ холмистыхъ берегахъ, спускающихся къ заливу Золотой Рогъ и къ Босфору, и съ желзнодорожной площади, когда супруги Ивановы отъхали отъ станціи, открылся великолпный видъ высящихся величественно мечетей съ какъ-бы приплюснутыми куполами и цлаго лса высокихъ минаретовъ, упирающихся въ небо. Когда-же съ площади въхали они въ узкія улицы, ведущія съ Золотому Рогу, мечети и минареты хотя и исчезли съ горизонта, но направо и налво замелькали маленькіе ветхіе каменные турецкіе дома съ облупившейся штукатуркой, съ окнами безъ симметріи, съ лавками ремесленниковъ и торговцевъ състнымъ, что также имло какой-то декораціонный театральный видъ, ибо на порогахъ этихъ лавокъ ремесленники на глазахъ у проходящихъ и прозжающихъ занимались своими ремеслами, а торговцы варили и жарили. По этимъ узенькимъ улицамъ народъ въ безпорядк двигался не только по тротуарамъ, но и по мостовой, однако это не мшало экипажамъ нестись во всю прыть. Изъ-подъ дышла лошадей, на которыхъ хали Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна, то и дло выскакивали фески и съ ругательствомъ грозили имъ и кучеру кулаками, то и дло взвизгивали собаки, задтыя колесами, но кучеръ продолжалъ гнать лошадей, лавировалъ между вьючными ослами, ковыляющими по мостовой, между носильщиками, тащущими на спинахъ ящики и тюки поражающей величины. Улицы шли извилинами, поминутно перекрещивались, приходилось то и дло сворачивать изъ одной въ другую, и нужна была особая ловкость, чтобы при крутыхъ поворотахъ не задть сидящихъ на углахъ, прямо на земл, разнощиковъ, продающихъ варенье, бобы, хлбъ и кукурузу, а также и ихъ покупателей. Попадались развалившіяся каменныя ограды старыхъ кладбищъ, на которыхъ, среди кипарисовъ, виднлись мусульманскіе памятники тумбами съ чалмами. На камняхъ развалившихся оградъ сидли слпые или такъ увчные нищіе съ чашечками для сбора милостыни и пли стихи изъ Корана. Пораженные невиданной ими до сихъ поръ восточной обстановкой, супруги Ивановы хали сначала молча и даже не длясь впечатлніями другъ съ другомъ, но наконецъ Николай Ивановичъ спросилъ проводника, сидвшаго на козлахъ:
— Всегда такое многолюдіе бываетъ у васъ на улицахъ?
Проводникъ обернулся и отвчалъ:
— Здсь въ Стамбул почти что всегда… Мы теперь демъ по Стамбулу, по турецкой части города. Но сегодня все-таки праздникъ, пятница — селамликъ, турецкаго воскресенье, пояснилъ онъ.— Каждаго пятницу нашъ султанъ детъ въ мечеть Гамидіе и показывается народу. И вотъ весь этотъ народъ поднялся съ ранняго утра и спшитъ посмотрть на султана. Бываетъ большой парадъ. Вс войска становятся шпалерами по улицамъ. Вся султанская гвардія будетъ въ сбор. Музыка… всякаго мусульманскаго попы… придворные шамбеляны… генералъ адьютанты… министры… Великій визирь… Все, все будетъ тамъ. Принцы… Султанскихъ женъ привезутъ въ каретахъ. Вамъ, господинъ, и вашей супруг непремнно надо быть на церемоніи. Вс именитаго путешественники, прізжающіе къ намъ въ Константинополь, бываютъ на селамлик.
Слово ‘именитые’ пріятно пощекотало Николая Ивановича.
— Что-жъ, я пожалуй… произнесъ онъ.— Глаша, хочешь? спросилъ онъ жену.
— Еще-бы… Но вдь, поди, сквозь толпу не продерешься и ничего не увидишь, дала та отвтъ,
— О, мадамъ, не безпокойтесь! воскликнулъ проводникъ.— На вашъ паспортъ я возьму для васъ билетъ изъ русскаго консульства и съ этаго билетомъ вы будете смотрть на церемонію изъ оконъ придворнаго дома, который находится какъ разъ противъ мечети Гамидіе, куда прідетъ султанъ.
— А въ которомъ часу будетъ происходить эта церемонія? — спросилъ Николай Ивановичъ.
— Часу во второмъ дня. Но туда надо все-таки пріхать не позже одиннадцати часовъ, потому какъ только войска разставятся шпалерами…
— Такъ какъ-же намъ?.. Вдь ужъ теперь…
— О, успемъ! Теперь еще нтъ и девяти часовъ. Скажите только Адольфу Нюренбергу, чтобы былъ добытъ билетъ, не пожалйте двадцатифранковаго золотаго, и вы будете видть церемонію также хорошо, какъ вы теперь меня видите. Но позвольте отрекомендоваться… Адольфъ Нюренбергъ — это я, проговорилъ съ козелъ проводникъ — По-русски я зовусь Афанасій Ивановичъ, а по-нмецки Адольфъ Нюренбергъ. Такъ вотъ только прикажите Адольфу Нюренбергу — и билетъ будетъ. Наполеондоръ будетъ стоить экипажъ, ну и еще кое-какіе расходы піастровъ на пятьдесятъ-шестьдесятъ при полученіи билета. Нужно дать бакшишъ кавасамъ, швейцару… Сейчасъ я васъ привезу въ гостинницу, вы умоетесь, переоднетесь, возьмете маленькаго завтракъ, а я поду добывать билетъ. Вотъ на извощика тоже мн надо. Нужно торопиться. Пшкомъ не успю. Весь расходъ для васъ будетъ въ два полуимперіала. Адольфъ Нюренбергъ честный человкъ и лишняго съ васъ ничего не возьметъ. Мое правило есть такого: беречь каждаго піастръ моихъ кліентовъ. Желаете видть церемонію саламлика? Парадъ помпезный!
— Да подемъ, Глафира Семеновна… сказалъ Николай Ивановичъ жен.
— Подемъ, подемъ, Пожалуйста выхлопочите билетъ, Афанасій Ивановичъ, кивнула Глафира Семеновна проводнику.

XLVII.

Но вотъ миновали узкія улицы Стамбула, выхали на набережную Золотого Рога, и показался плашкоутный мостъ черезъ заливъ. Открылся великолпный видъ на Галату и Перу — европейскія части города. Террасами стояли дома всевозможныхъ архитектуръ, перемшанные съ зеленью кипарисовъ, на голубомъ неб вырисовывались узкіе минареты мечетей, высилась старинная круглая башня Галаты. Вправо, на самомъ берегу Босфора, какъ-бы изъ блыхъ кружевъ сотканный, смотрлся въ воду красавецъ султанскій дворецъ Долма-Бахче. Проводникъ Адольфъ Нюренбергъ, какъ ни трудно было ему сидть на козлахъ между кучеромъ и сундукомъ, то и дло оборачивался къ супругамъ Ивановымъ и, указывая на красующіяся на противоположномъ берегу зданія, назвалъ ихъ.
— А вотъ это, что отъ Долма-Бахче по берегу ближе къ заливу стоятъ: мечеть Валиде, Сали Базаръ, гд рыбаки рыбу продаютъ, мечеть Махмуда, мечеть Кильджъ-Али-Паша, агентства пароходныхъ обществъ, карантинъ и таможня, говорилъ онъ.
— Какъ? Мы еще должны попасть въ карантинъ и въ таможню? — испуганно спросила Глафира Семеновна.
— Нтъ, нтъ, что вы, мадамъ! Успокойтесь. Карантинъ только во время холеры для прізжающихъ съ моря. Вещи ваши также осмотрны и никакой таможни для васъ больше не будетъ. О, на турецкаго таможню только слава! А если знать, какъ въ ней обойтись, то снисходительне турецкаго таможни нтъ въ цломъ мір, и господа корреспонденты напрасно бранятъ ее въ газетахъ, когда пишутъ своего путешествія.
— Да, да… Это можемъ и мы подтвердить, подхватилъ Николай Ивановичъ.— На желзной дорог, при перезд границы, насъ не заставили даже открыть нашихъ сакъ-вояжей, тогда какъ въ славянской Сербіи рылись у насъ даже въ корзинк съ закусками и нюхали куски ветчины, нарзанные ломтями. И это у братьевъ славянъ-то! Молодцы турки.
Въхали на мостъ съ деревянной настилкой. Доски настилки прыгали подъ колесами экипажа, какъ фортепіанные клавиши. Экипажъ трясся, и Адольфъ Нюренбергъ ухватился одной рукой за сундукъ, другой за кучера, чтобы не упасть.
— Это Новый мостъ называется или мостъ Валиде, а тотъ, что вонъ по дальше, Старый мостъ или мостъ Махмуда, пояснилъ онъ, уже не оборачиваясь.— Но у насъ въ Константинопол зовутъ ихъ просто: Старый и Новый. Нкоторые ихъ настоящаго названій и не знаютъ.
Проскакавъ по клавишамъ моста сажень тридцать, экипажъ остановился. Къ нему подскочили усатыя и бородатыя физіономіи въ длинныхъ блыхъ полотняныхъ балахонахъ, похожихъ на женскія рубашки, и въ фескахъ, а одинъ изъ нихъ схватилъ лошадь подъ уздцы.
— Батюшки! Что это такое? Что имъ нужно? Отчего онъ насъ не пропускаетъ? спросила испуганно Глафира Семеновна.
— Не насъ однихъ, а всхъ такъ. Нужно заплатить за проздъ черезъ мостъ,— отвчалъ Нюренбергъ и ползъ въ карманъ за деньгами.
— Сколько за проздъ слдуетъ? — задалъ вопросъ Николай Ивановичъ.
— О, вы, господинъ, ужъ не безпокойтесь… Я отдамъ, а посл подамъ вамъ самаго точнаго счетъ расхода. Нужно заплатить два съ половиной піастра.
— Это сколько-же на наши деньги?
— Около двадцати копекъ. О, въ Константинопол даромъ по мостамъ не здятъ,— деньги подай!— сказалъ Нюренбергъ, поругался съ балахонниками по-турецки и заплатилъ имъ, посл чего лошади похали.
— Въ какихъ они странныхъ балахонахъ,— усмхнулась Глафира Семеновна.
— И знаете, мадамъ, ихъ балахоны безъ кармановъ и безъ пуговицъ. Ихъ разстегнуть нельзя, а надо снимать черезъ голову.
— Это для чего?
— А чтобы проздную плату не воровали. Вонъ ихъ начальникъ стоитъ. Гд тутъ за ними усмотрть, когда большаго движеніе! Получитъ, сунетъ въ карманъ и кончено. А тутъ ужъ, когда некуда деньги сунуть, онъ и несетъ ихъ тотчасъ мостовому начальнику. Видли давеча? Какъ только я заплатилъ ему — сейчасъ-же онъ и понесъ деньги начальнику.
На мосту было еще многолюдне, чмъ въ улицахъ, по которымъ прозжали къ мосту. Толпа была еще пестре. Закутанныя съ ногъ до головы турецкія женщины изъ простого народа, съ лицами, закрытыми отъ подбородка до полъ-носа, вели ребятишекъ. Мальчишки были въ фескахъ, двочки въ платкахъ на головахъ, завязанныхъ концами назадъ, какъ ходятъ иногда наши бабы, и съ открытыми личиками. Шло мусульманское духовенство въ блыхъ чалмахъ съ ввитымъ въ нихъ кускомъ какой-нибудь зеленой матеріи и въ халатахъ. То тамъ, то сямъ мелькали далматинцы-красавцы въ своихъ блыхъ одяніяхъ, рослые черногорцы въ расшитыхъ синихъ курткахъ, въ маленькихъ круглыхъ плоскихъ шапочкахъ, тоже расшитыхъ, въ широкихъ красныхъ поясахъ, изъ-за которыхъ торчалъ цлый ворохъ оружія съ серебряной отдлкой — ятаганы, пистолеты. Показался старикъ блобородый турокъ, важно возсдающій верхомъ на маленькомъ пузатомъ осл, одтый по старотурецки — въ туфляхъ, въ блыхъ чулкахъ, въ широкихъ шароварахъ, въ куртк на распашку, изъ подъ которой виднлась блая рубаха, и въ большой чалм.
— Вотъ, вотъ настоящій турокъ! Вотъ какими я ихъ себ воображала! воскликнула Глафира Семеновна, указывая на комическую фигуру рослаго старика, возсдающаго на маленькомъ осл.— Вотъ такой-же точно турокъ и на табачной вывск передъ окнами нашей квартиры въ Петербург изображенъ. Точь въ точь. Только тотъ длинную трубку куритъ и сидитъ поджавши ноги калачикомъ.
— Теперь ужъ, мадамъ, здсь въ Константинопол, началъ проводникъ,— настоящихъ турецкихъ нарядовъ стыдятся. Простого краснаго феска уничтожила чалму, на всхъ появились такого-же пальто, какъ и мы носимъ, и турецкій нарядъ увидите только на самаго стариннаго стариковъ изъ стараго лса. Даже турецкіе попы въ Константинопол и т, мадамъ, не наднутъ вотъ такого громаднаго чалма, а сдлаютъ себ поменьше.
— Да, да… Вдь это точно также, какъ и у насъ, подхватилъ Николай Ивановичъ.— Куда старыя купеческія сибирки длись? Кто ихъ носитъ? Только купцы старики стараго лса. А то спиньжакъ, спиньжакъ и спиньжакъ… Купчихи не повязываются ужъ у насъ боле косынками по голов, исчезъ сарафанъ. Прогрессъ… Цивилизація… Полировка…
— И здсь турецкаго дамы, чуть пообразованне, въ самый модный платья на французскій мода ходятъ и въ самый шикарная парижской шляпка съ перьями щеголяютъ, а только вотъ, что лицо закрываютъ, разсказывалъ Нюренбергъ.— Но какъ закрываютъ? Какого это вуаль! Только одно названіе, что вуаль. Да вотъ посмотрите — карета съ евнухомъ на козлахъ детъ. Въ ней наврное модная турецкая дама, указалъ онъ.
И точно, съ экипажемъ супруговъ Ивановыхъ поравнялась шикарная карета, запряженная прекрасными лошадьми въ шорной упряжи, съ сморщеннымъ желтолицымъ евнухомъ въ феск на козлахъ. Супруги взглянули въ окно кареты и увидали чернобровую съ подведенными глазами даму, въ черной бархатной накидк, въ шляпк съ цлой пирамидой перьевъ и цвтовъ, въ свжихъ цвтныхъ перчаткахъ и съ блой вуалью, которая прикрывала отъ подбородка дв трети лица, но эта вуаль была настолько прозрачна, что сквозь нее можно было видть и блые зубы дамы и ея смазанныя красной помадой почти малиновыя губы.

XLVIII.

— Фу, какъ накрашена! Даже сыплется съ нея! воскликнула Глафира Семеновна, посмотрвъ на турецкую даму.
— У турчанокъ, мадамъ, это въ мод, отвчалъ проводникъ.— Самаго молоденькаго хорошенькаго дама — и та красится. Хороша, а хочетъ быть еще лучше. На константинопольскія дамы выходитъ столько краски, сколько не выйдетъ на весь Парижъ, Берлинъ, Лондонъ и Вна, если ихъ вмст взять. Да пожалуй можно сюда и вашъ Петербургъ приложить. Не смйтесь, мадамъ, это врно, прибавилъ онъ, замтя улыбку Глафиры Семеновны.— Какъ встаетъ по утру — сейчасъ краситься и такъ цлаго дня. Имъ, мадамъ, больше длать нечего. Кофе, шербетъ, конфекты и малярное мастерство! Гулять дама отъ хорошаго общества безъ евнуха не можетъ.
— Отчего? быстро спросила Глафира Семеновна.
— Этикетъ такой. Жена отъ наша или отъ турецкаго шамбеленъ даже пшкомъ по улицамъ ходить не должна, а если подетъ на кладбище или въ моднаго французскаго лавка въ Пера — всегда съ евнухъ…
— Какъ это, въ самомъ дл, скучно. Какіе ревнивцы турки. Вдь это они изъ ревности запрещаютъ.
— Нтъ, не изъ ревность. Этикетъ. Какъ ваша петербургскаго большаго дама безъ лакея никуда не подетъ, такъ и здшняя большаго дама безъ евнухъ не подетъ.
— Могла-бы съ мужемъ.
— Псъ… произнесъ на козлахъ проводникъ и отрицательно потрясъ рукой.— Никакаго турокъ, даже самый простой, никуда со своя жена не ходитъ и не здитъ.
— Отчего-же? Взялъ-бы подъ руку, какъ у насъ, и пошелъ.
— Какая ты, душечка, странная, возразилъ супруг Николай Ивановичъ.— Какъ турку взять жену подъ ручку и идти съ ней гулять, если у него ихъ пять, шесть штукъ. Вдь рукъ-то всего дв. Возьметъ съ собой пару — сейчасъ остальныя обидятся. Ревность… Да и дв-то если взять съ собой, одну подъ одну руку, другую подъ другую, то и тутъ по дорог можетъ быть драка изъ ревности.
— Позвольте, позвольте, господинъ, перебилъ Николая Ивановича проводникъ.— Прежде всего, теперь въ Константинонол очень мало турокъ, у кого и дв-то жены есть. Все больше по одной.
— Какъ? Отчего?
— Дорого содержать. Да и моды нтъ.
— А гаремы? Вдь у турокъ гаремы и въ нихъ, говорятъ, по тридцати, сорока женъ.
— На весь Константинополь теперь и десяти гаремовъ нтъ. То есть гаремы есть, потому турецкаго дамы не должны въ мужскаго комната жить, а живутъ въ женскаго половина, что называется гаремъ, но въ этого гаремъ у самаго стараго и богатаго турка дв, три жены и женская прислуга, а у молодой турокъ почти всегда одна жена.
— Это для меня новость, проговорила Глафира Семеновна удивленно.— Но отчего-же у стараго больше чмъ у молодаго? Вотъ что странно.
— О, тутъ совсмъ другого разговоръ! Старые турки живутъ на старомоднаго фасонъ, а молодаго турки по новой мода.
— Такъ, такъ… Это значитъ, одни по цивилизаціи, а другіе безъ цивилизаціи, сказалъ Николай Ивановичъ.
— Вотъ, вотъ… Одни на европейскій манеръ, а другіе… Но все-таки, кто и на европейскій манеръ, всегда есть шуры-муры съ прислугой. Вдь всегда есть хорошенькаго молоденькаго прислуга, пояснилъ проводникъ.
— Понимаю, понимаю, проговорилъ Николай Ивановичъ.
— Но отчего-же молодые турки, у которыхъ по одной жен, не могутъ гулять съ ней по городу подъ руку? допытывалась у проводника Глафира Семеновна.
— Законъ не позволяетъ. Боятся своего турецкаго поповъ.
— Да вдь сами-же вы сейчасъ сказали, что они цивилизованные, такъ что имъ попы!
— О, можетъ выдти большаго непріятность!
— Бдныя турецкія дамы. Ну, понятное дло, он отъ скуки и красятся, произнесла Глафира Семеновна.— Да, да… Вотъ еще дама въ карет прохала и съ нею двочка и мальчикъ въ феск. Тоже страшно наштукатурена.
— Армянскаго дамы, греческаго дамы, еврейскаго — т не красятся, у тхъ нтъ этого мода, разсказывалъ проводникъ.— То есть такъ разнаго косметическаго товаръ он на себя кладутъ, но немножко — и безъ мода. Вотъ одного моего знакомаго дама, мадамъ Лиліенбертъ идетъ, указалъ онъ на черноокую молодую еврейку въ шляп съ цлой клумбой цвтовъ. Она безъ штукатурки. Мужъ ея банкиръ и продаетъ стариннаго турецкія вещи.
Въ конц моста сдлалось еще многолюдне. Было ужъ даже тсно. Экипажъ халъ шагомъ. Кучеръ то и дло кричалъ и осаживалъ лошадей, чтобы не раздавить прохожихъ. Между прочимъ, двигалась цлая толпа халатниковъ человкъ въ пятьдесятъ, въ блыхъ чалмахъ съ зеленой прослойкой и съ четками въ рукахъ.
— Это все духовнаго попы и дьячки изъ провинціи. Они идутъ съ мечети Гамидіе, чтобы видть султана и занять лучшія мста, пояснилъ проводникъ.— Да и вся эта публика идетъ туда-же, на Селамликъ, смотрть на церемонію.
— Стало быть, толпа эта не обычная? спросилъ Николай Ивановичъ.
— На мостахъ всегда бываетъ очень тсно, но сегодня Селамликъ, а потому еще тсне. Вс спшатъ, чтобы придти пораньше и занять хорошаго мста.
— Батюшки! Что это? Католическіе монахи… указала Глафира Семеновна мужу на двухъ капуциновъ въ коричневыхъ рясахъ и съ непокрытыми головами.— Точь, точь, какъ въ Рим. Послушайте, разв здсь позволяется имъ ходить въ своемъ наряд? обратилась она къ проводнику.
— Въ Константинопол, мадамъ, каждый человкъ, каждый попъ можетъ ходить въ своего собственнаго одежд и ни одинъ турокъ надъ нимъ не будетъ смяться. Вотъ это самаго лушаго обычай у турокъ. Ни въ Париж, ни въ Берлин, ни въ Вн вы этого не увидите. Тамъ сейчасъ мальчишки сзади побгутъ и начнутъ дергать за одежду, свистать, смяться, пальцами указывать, а здсь у турецкій народъ этого нтъ. Вонъ, видите, армянскаго священникъ въ своего колпакъ идетъ и никто на него вниманія не обращаетъ.
— Врно, врно. Мы были въ Париж и видли, подхватилъ Николай Ивановичъ.— Я пріхалъ туда въ феврал третьяго года въ барашковой скуфейк и на мою шапку мальчишки на улиц пальцемъ указывали и кричали: ‘персъ! персъ!’ А здсь это удивительно.
— Да, нигд за границей духовенство въ своемъ поповскомъ плать не ходитъ, прибавила Глафира Семеновна.
— А здсь, у турокъ, каждый чужой человкъ какъ хочешь молись, какую хочешь церковь или синагогу строй и никому дла нтъ, продолжалъ разсказывать проводникъ.— Тутъ и греческаго ортодоксъ церкви есть, есть и армянскаго церкви, есть католическаго, протестантскаго, еврейскаго синагоги, караимскаго, синагоги, церкви отъ вашихъ раскольники, церкви англійскаго вры. Какой хочешь церкви строй, какой хочешь попъ прізжай, въ своей одежд гуляй — и никому дла нтъ.
И точно, въ конц моста показались католическія монахини съ своихъ блыхъ головныхъ уборахъ, съ крестами на груди. Он вели двочекъ, одтыхъ въ коричневыхъ платьяхъ, очевидно воспитанницъ какого-нибудь католическаго пріюта или училища. Увидали супруги и греческаго монаха въ черномъ клобук и съ наперснымъ крестомъ на ше. Съ нимъ шелъ служка въ скуфь и подрясник. Еще подальше шелъ католическій монахъ въ черномъ и въ длинной черной шляп доской. Видли они монаха и въ бломъ одяніи съ четками на рук.
— Удивительно, здсь свобода духовенству! воскликнула Глафира Семеновна.
Экипажъ сталъ съзжать съ моста. Его окружили три косматыя цыганки въ пестрыхъ лохмотьяхъ, съ грудными ребятами, привязанными за спинами, протягивали руки и кричали:
— Бакшишъ, эфенди, бакшишъ!
Одна изъ цыганокъ вскочила даже на подножку коляски.
— Прочь! Прочь! махнулъ ей рукой Николай Ивановичъ.
Дабы отвязаться отъ нихъ, проводникъ кинулъ имъ на доски моста мдную монету. Цыганки бросились поднимать монету.
Экипажъ въхалъ на берегъ Галаты.

XLIX.

— Вотъ ужъ здсь европейская часть города начинается, сказалъ проводникъ Нюренбергъ, когда экипажъ свернулъ на набережную. — Галата и Пера — это маленькаго Парижъ съ хорошаго кускомъ Вны. Въ гостинницу, въ магазинъ, въ контору или въ ресторанъ и въ кафе войдете — везд по-французски или по-нмецки разговариваютъ. Но большаго часть — по-французски. Тутъ есть даже извощиковъ, которые по-французски понимаютъ, лодочники и т будутъ понимать, если что нибудь скажете по-французски. Совсмъ турецкаго Парижъ.
— А по-русски понимаютъ? спросилъ Николай Ивановичъ проводника.
— Отъ лодочниковъ есть такого люди, что и русскаго языка понимаютъ. Галата и Пера — весь Европа. Тутъ на всякаго языкъ разговариваютъ. Тутъ и англичанскій народъ, тутъ итальянскаго, тутъ и ишпанскаго, и датскаго, и голандскаго, и шведскаго, греческаго, армянскаго, арабскаго. Всякаго языкъ есть.
Отъ самаго моста шла конно-желзная дорога съ вагонами въ одинъ ярусъ, но въ дв лошади, такъ какъ путь ея лежалъ въ гору. Вагоны были биткомъ набиты, и разношерстная публика стояла не только на тормазахъ, но даже и на ступеньк, ведущей къ тормазу, цпляясь за что попало. Кондукторъ безостановочно трубилъ въ мдный рожокъ.
— Смотри, арапъ, указала Глафира Семеновна мужу на негра въ феск, выглядывающаго съ тормаза и скалившаго блые, какъ слоновая кость, зубы.
— О, здсь много этого чернаго народъ! откликнулся проводникъ.— У нашего падишахъ есть даже цлаго батальонъ чернаго солдатовъ. Чернаго горничныя и кухарки… и няньки также много. Самаго лучшаго нянька считается черная. Да вонъ дв идутъ, указалъ онъ.
И точно, по тротуару, съ корзинками, набитыми провизіей, шли дв негритянки, одтыя въ розовыя, изъ мебельнаго ситца, платья съ кофточками и въ пестрыхъ ситцевыхъ платкахъ на головахъ, по костюму очень смахивающія на нашихъ петербургскихъ бабъ-капорокъ съ огородовъ.
Къ довершенью пестроты, по тротуару шелъ, важно выступая, босой арабъ, весь закутанный въ блую матерію, съ блымъ тюрбаномъ на голов и въ мдныхъ большихъ серьгахъ.
Дома на набережной Галаты были грязные, съ облупившейся штукатуркой и сплошь завшанные вывсками разныхъ конторъ и агенствъ, испещренными турецкими и латинскими надписями. Кой-гд попадались и греческія надписи. Глафира Семеновна начала читать фамиліи владльцевъ конторъ и черезъ вывску начали попадаться Розенберги, Лиліентали, Блуменфельды и иные берги, тали и фельды.
— Должно быть все жиды, сказалъ Николай Ивановичъ и крикнулъ проводнику: — А евреевъ здсь много?
— О, больше, чмъ въ россійскаго город Бердичевъ! отвчалъ тотъ со смхомъ.
— А вы сами еврей?
— Я? замялся Нюренбергъ. — Я американскаго подданный. Мой папенька былъ еврей, моя маменька была еврейка. а я свободнаго гражданинъ Сверо-Американскаго Штаты.
— А я думалъ — русскій еврей. Но отчего-же вы говорите по-русски?
— Я родился въ Россіи, въ Польш, жилъ съ своего папенька въ Копенгагенъ, похалъ съ датскаго посольства въ Петербургъ, потомъ перешелъ въ Шведскаго консульство въ Америку. Попалъ изъ Америки въ Одессу и вотъ теперь въ Константинопол. Я и въ Каиръ изъ Египт былъ.
— А вры-то вы какой? Мусульманской?
— Нтъ. Что вра! Въ Америк не надо никакой вра!
— А зачмъ-же вы турецкую феску носите, если вы не магометанинъ?
— Тутъ въ Константинопол, эфендимъ, кто въ феск, тому почета больше, а я на турецкаго язык говорю хорошо.
Экипажъ поднимался въ гору. Толпа значительно пордла. Чаще начали попадаться шляпы-котелкомъ, цилиндры, барашковыя шапки славянъ, женщины съ открытыми лицами. На улиц виднлись ужъ вывски магазиновъ, гласящія только на французскомъ язык: ‘modes et robes, nouveauts’ и т. п. Появились магазины съ зеркальными стеклами въ окнахъ. Начались большіе каменные многоэтажные дома.
— Грандъ Рю де Пера, сказалъ съ козелъ проводникъ.— Самаго главнаго улица Пера въ европейскаго часть города.
— Какъ? главная улица и такая узенькая! воскликнула Глафира Семеновна.
— Турки, мадамъ, не любятъ широкаго улицы. У нихъ мечети широкія, а улицы совсмъ узенькія. Да лтомъ, когда бываютъ жары, узенькаго улицы и лучше, он спасаютъ отъ жаркаго солнца.
— Но вдь сами-же вы говорите, что это европейская часть города, стало быть улица сдлана европейцами.
— А европейскаго люди здсь все-таки въ гостяхъ у турокъ, они продаютъ туркамъ моднаго товары и хотятъ сдлать туркамъ пріятнаго. Да для модный товаръ и лучше узенькая улица — на улиц цвтъ товара не линяетъ. Опять-же, мадамъ, когда въ магазин потемне, и залежалаго матерію продать легче.
— А здсь разв надуваютъ въ магазинахъ? Тутъ вдь все европейцы.
Проводникъ пожалъ на козлахъ плечами и произнесъ:
— Купцы — люди торговые. Что вы хотите, мадамъ! Везд одного и тоже.
— А турки какъ? Тоже надуваютъ?
— Турки самаго честнаго купцы. Они не умютъ надувать.
— То есть, какъ это: не умютъ? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Увряю васъ, ваше благородіе, не умютъ. Турокъ запрашивать цну любятъ, за все онъ спрашиваетъ вдвое и съ нимъ всегда нужно торговаться и давать только третьяго часть, а потомъ прибавлять понемножку, но плохаго товаръ вмсто хорошаго онъ и въ самаго темнаго лавка не подсунетъ. Турокъ самаго честнаго купецъ! Это вся европейскаго здшняго колонія знаетъ. Вотъ армянинъ, грекъ — ну, тутъ ужъ какого хочешь будь покупатель съ вострыми глазами — наврное надуетъ. Товаромъ надуетъ, сдачей надуетъ.
— А мясники тутъ турки или европейцы? спросила Глафира Семеновна, увидавъ рядомъ съ моднымъ магазиномъ съ выставленными на окнахъ за зеркальными стеклами женскими шляпками, мясную лавку съ вывшенной на дверяхъ великолпной блой тушей баранины.
— Мясники, хлбники, рыбаки — везд больше турки, отвчалъ проводникъ.— Турки… А для еврейскаго народа — евреи.
— Но какъ здсь странно… продолжала Глафира Семеновна, смотря по сторонамъ на магазины и лавки.— Магазинъ съ дамскими нарядами за зеркальными стеклами, шелкъ, дорогія матеріи — и сейчасъ же бокъ-о-бокъ мясная лавка.
— Дальше по улиц, такъ еще больше все перемшается, мадамъ. Такого у турокъ обычай. А вотъ потомъ на базар въ Стамбул и не то еще увидите! Тамъ и головы брютъ, и шашлыкъ жарятъ, и шелковыя ленты и фаты продаютъ — все вмст.
— Да и здсь ужъ все перемшалось, сказала Глафира Семеновна.
И точно, роскошный французскій магазинъ чередовался съ убогой мняльной лавчонкой, по другую сторону магазина была мясная лавка, дале шло помщеніе шикарнаго кафе — и сейчасъ-же рядомъ съ кафе турецкая хлбопекарня, продающая также и вареную фасоль съ кукурузой, а тамъ опять модистка съ выставленными на окнахъ шляпками и накидками.
Экипажъ остановился около подъзда мрачнаго многоэтажнаго дома. На зеркальныхъ стеклахъ входныхъ дверей была надпись: ‘Htel Per Palace’.
— Пріхали въ гостинницу? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Пріхали, эфенди, отвчалъ проводникъ, соскакивая съ козелъ.

L.

Изъ подъзда выскочилъ рослый дтина, одтый въ черногорскій костюмъ, и сталъ помогать выходить изъ коляски прізжимъ, бормоча что-то по-турецки Адольфу Нюренбергу. Тотъ тоже вытаскивалъ изъ экипажа подушки, сакъ-вояжи, корзиночки. Супруги вступили въ подъздъ.
— Бакшишъ, эфендимъ!— крикнулъ имъ вслдъ съ козелъ кучеръ.
Проводникъ махнулъ ему рукой и сказалъ Николаю Ивановичу:
— Ничего не давайте, Я дамъ, сколько нужно, и потомъ вы получите самаго настоящаго счетъ.
Въ роскошныхъ сняхъ гостинницы, съ колоннами и мозаичнымъ поломъ, подскочили къ супругамъ два безукоризненно одтыхъ фрачника, въ воротничкахъ, упирающихся въ подбородокъ, и причесанные а ли капуль, одинъ съ бородкой Генриха IV, другой въ бакенбардахъ въ вид рыбьихъ плавательныхъ перьевъ, и спросили: одинъ по-французски, другой по-нмецки, въ какомъ этаж супруги желаютъ имть комнату.
— Пожалуйста, только не высоко,— отвчала Глафира Семеновна.
— У насъ, мадамъ, великолпный асансеръ…— пояснилъ по-французски бакенбардистъ и пригласилъ супруговъ къ подъемной машин, у которой уже мальчикъ въ турецкой куртк и феск распахнулъ двери.
Прежде чмъ войти въ комнату подъемной машины, супруги осмотрлись но сторонамъ. Въ сняхъ было нсколько лпныхъ дверей съ позолотой и на матовыхъ стеклахъ ихъ значились надписи, гласящія по-французски: ‘столовая, кафе, кабинетъ для чтенія, куаферъ, бюро’.
— Сдерутъ въ такой гостинниц. Охъ, какъ сдерутъ! Чувствую, что обдерутъ, какъ липку,— проговорилъ Николай Ивановичъ, влзая въ подъемную машину.
— Ну, что-жъ… Зато ужъ хорошо будетъ и лошадинымъ бифштексомъ не накормятъ,— отвчала Глафира Семеновна, усаживаясь на скамейку.
Торжественно всталъ передъ ними въ машин бакенбардистъ, досталъ для чего-то изъ кармана аспидныя таблетки, раскрылъ ихъ и вынулъ изъ-за уха карандашъ. Турченокъ въ феск заперъ дверь, нажалъ кнопку, раздался легкій свистокъ и машина начала подниматься.
Во второмъ этаж машина остановилась. Опять свистокъ. Бакенбардистъ выскочилъ на площадку корридора и пригласилъ выдти супруговъ. На встрчу имъ вышелъ еще фрачникъ, уже гладко выбритый, еще боле чопорный и ужъ съ такими высокими воротничками, упирающимися въ подбородокъ, что голова его окончательно не вертлась. За нимъ виднлась горничная въ бломъ чепц пирамидой, черномъ плать на подъем и передник съ кармашками, унизанномъ прошивками и кружевцами. Горничная совсмъ напоминала опереточную прислугу, какая, обыкновенно, бываетъ на сцен около декораціи, изображающей таверну, подаетъ жестяныя кружки горланящему мужскому хору и наливаетъ въ нихъ изъ бутафорскихъ деревянныхъ бутылокъ вино. Для довершенія сходства, у нея были даже подведены глаза.
— Сдерутъ. Семь шкуръ сдерутъ. Чувствую,— опять проговорилъ жен Николай Ивановичъ, выходя изъ подъемной машины.— По лицу вижу, что вотъ эта глазастая привыкла къ большимъ срывкамъ.
— Ну, что тутъ…— отвчала жена.— Зато чисто, опрятно. А то ужъ я очень боялась, что мы попадемъ въ Константинопол въ какое-нибудь турецкое гнздо, гд и къ кофею-то подадутъ кобылье молоко.
— Вотъ комната о двухъ кроватяхъ,— произнесъ по-французски, распахнувъ двери номера, первый фрачникъ.— Вчера изъ нея выхалъ русскій шамбеленъ,— прибавилъ онъ. — Oh, une grande personne!
Комната была большая, въ три окна, прекрасно меблированная.
— А комбьянъ? — спросилъ о цн Николай Ивановичъ.
Фрачникъ въ бакенбардахъ посчиталъ что-то карандашемъ на таблеткахъ и отвчалъ:
— При двухъ кроватяхъ, эта комната будетъ вамъ стоить шестьдесятъ два піастра въ день.
Николай Ивановичъ взглянулъ вопросительно на жену и сказалъ по-русски:
— Шестьдесятъ два піастра… Разбери, сколько это на наши деньги! Вишь, какой туманъ подпускаетъ. Надо, впрочемъ, поторговаться. Нашъ еврейчикъ давеча говорилъ, что здсь въ Константипопол надо за все давать только половину. Ce шеръ, мосье… Прене половину. Ли муатье… — обратился онъ къ фрачнику.
— Команъ ли муатье? — удивился тотъ. — О, мосье, ну законъ прификсъ.
— Ну, карантъ: франкъ.
— Вы меня удивляете, монсье… продолжалъ фрачникъ по-французски и пожалъ плечами.— Разв нашъ торговый домъ (notre maison) позволитъ себ просить больше, чмъ назначено администраціей гостинницы!
— Надо дать, что спрашиваетъ. Онъ говоритъ, что у нихъ безъ запроса, сказала Глафира Семеновна.
— Безъ запроса! А еврейчикъ-то нашъ давеча что говорилъ? Дамъ ему пятьдесятъ. Ну, сянкантъ, мусью.
Фрачникъ съ бакенбардами въ вид плавательныхъ перьевъ сдлалъ строгое лицо, отрицательно потрясъ головой, сложилъ таблетки и убралъ ихъ въ карманъ, а карандашъ спряталъ за ухо, какъ-бы показывая, что окончательно прекращаетъ разговоры. Гладко бритый фрачникъ улыбался и перешептывался съ опереточной горничной.
— Ни копйки не хочетъ уступить, а еврейчикъ говорилъ, что въ Константинопол надо торговаться, повторилъ Николай Ивановичъ жен.
— Да вдь нашъ еврейчикъ говорилъ про турокъ, отвчала Глафира Семеновна,— а тутъ французы.— Бонъ… Ну рестонъ зиси… (Мы остаемся), обратилась она къ фрачнику съ бакенбардами и стала снимать съ себя верхнее платье.
Фрачникъ въ бакенбардахъ поклонился и вышелъ изъ комнаты. Опереточная горничная бросилась съ Глафир Семеновн помогать ей снимать пальто. Гладко-бритый фрачникъ принялъ отъ Николая Ивановича пальто и остановился у дверей въ ожиданіи приказаній.
— Вообрази, отъ нея пахнетъ духами, какъ изъ парфюмерной лавки, сказала мужу Глафира Семеновна про горничную, которая помогала ей снять калоши.
— Слышу, слышу, отвчалъ тотъ:— и чувствую, что за все это сдерутъ. И за духи сдерутъ, и за трехъ-этажный чепчикъ сдерутъ, и за передникъ. Что-жъ, надо чаю напиться и закусить что нибудь.
— Да, да… И надо велть принести бутербродовъ,— проговорила Глафира Семеновна.— Апорте ну дю те…— обратилась она къ слуг, ожидавшему приказаній.
— Bien, madame… Desirez vous du th complet?
— Вуй, вуй… Компле… Е авекъ бутербродъ… Впрочемъ, что я! Де тартинъ…
— Sandwitch? — переспросилъ слуга.
— И сандвичъ принесите.
— Постой… Надо спросить, нтъ-ли у нихъ русскаго самовара, такъ пусть подастъ,— перебилъ жену Николай Ивановичъ.— Экуте… Ву заве самоваръ рюсъ?
Слуга удивленно смотрлъ и не понималъ.
— Самоваръ рюсъ… Te машине… Бульиваръ рюсъ…— пояснила Глафира Семеновна.
— Nous avons caviar russe, мадамъ,— произнесъ слуга.
— Ахъ, шутъ гороховый! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Мы ему про русскій самоваръ, а онъ намъ про русскую икру. И здсь, въ Турціи, полированные французы не знаютъ, что такое русскій самоваръ. Грабить русскихъ умютъ, а про самоваръ не имютъ понятія. Апорте те компле, пянъ блянъ, бутербродъ. Алле!— махнулъ онъ рукой слуг.
Слуга сдлалъ поклонъ и удалился.

LI.

Въ комнату начали вносить багажъ. Багажъ вносили турки въ фескахъ. Костюмы ихъ были смсь европейскаго съ турецкимъ. Двое были въ турецкихъ курткахъ, одинъ въ короткой парусинной рубах, перетянутой ремнемъ, одинъ въ жилет съ нашитой на спин кожей и вс въ европейскихъ панталонахъ. Входя въ комнату, они привтствовали супруговъ Ивановыхъ по-турецки, произнося ‘селямъ алейкюмъ’, размщали принесенныя вещи и кланялись, прикладывая ладонь руки ко лбу, около фески.
Николай Ивановичъ, знавшій изъ книжки ‘Переводчикъ съ русскаго языка на турецкій’ нсколько турецкихъ словъ, отвчалъ на ихъ поклоны словомъ ‘шюкиръ’, т. е. спасибо.
— Странное дло, сказалъ онъ жен.— У меня въ книжк есть даже фраза турецкая — ‘поставь самоваръ’, а въ гостинниц не имютъ никакого понятія о самовар.
— Да вдь это европейская гостинница, отвчала Глафира Семеновна.
— Только вотъ ты всего боишься, а напрасно мы не остановились въ какой-нибудь турецкой гостинниц. Вдь ужъ всякія-то европейскія-то гостинницы мы видли и перевидли.
— Ну, вотъ… Выдумывай еще что-нибудь! Тогда-бы я ничего не пила и не ла.
— Баранину, пилавъ всегда можно сть.
— Какъ-же! А что они въ пилавъ-то мшаютъ?
Николаю Ивановичу пришло въ голову попрактиковаться въ турецкомъ язык, проврить, будутъ-ли понимать его турецкія фразы изъ книжки, и онъ остановилъ одного турка, принесшаго сундукъ, сдаго старика на жиденькихъ ногахъ и съ необычайно большимъ носомъ. Затмъ открылъ книгу и спросилъ:
— Мюслюманъ мы сынъ, я хрыстманъ?
— Мюслюманъ, эфендимъ, отвчалъ турокъ, оживляясь, и улыбнулся.
— Понялъ, радостно обратился Николай Ивановичъ. Я спросилъ его — мусульманинъ онъ или христіанинъ и онъ отвтилъ, что мусульманинъ. Попробую спросить насчетъ самовара. Самоваръ-Кайнатъ. Кайнатъ есть у васъ? Кайнатъ русъ? спросилъ онъ опять турка.
— А! Кайнатъ! Нокъ (то есть: нтъ), покачалъ тотъ отрицательно головой.
— И на счетъ самовара понялъ. Спрошу его — говоритъ-ли онъ по-нмецки… У меня въ книжк есть эта фраза… Нэмча лякырды эдермасинизъ?
— Нокъ, эфендимъ.
— И это понялъ! Глафира Семеновна! А вдь дло-то идетъ на ладъ. Кажется, я и безъ проводника буду въ состояніи объясняться по-турецки.
— Да брось пожалуйста… Ну, что ты какъ маленькій… Отпусти его… Мн надо переодваться, раздражительно проговорила Глафира Семеновна.
— А вотъ попрошу у него спичекъ. Пойметъ, тогда и конецъ. Кибритъ? Есть кибритъ? задалъ турку еще вопросъ Николай Ивановичъ и досталъ папироску.
Турокъ подбжалъ къ столу, на которомъ стояли спички, чиркнулъ одну изъ нихъ о спичечницу и поднесъ ему огня.
— Шюкиръ, поблагодарилъ его Николай Ивановичъ, закуривъ папироску, сунулъ ему въ руку монету въ два піастра и махнулъ рукой, чтобы онъ уходилъ,
Получивъ неожиданный бакшишъ, турокъ просіялъ, забормоталъ что-то по-турецки, сталъ прикладывать ладони къ сердцу и задомъ вышелъ изъ комнаты.
— Какой забавный старикъ! сказалъ ему вслдъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Ну, теперь я вижу, что съ этой книжкой турки будутъ меня понимать.
Супруги стали оріентироваться въ комнат. Дв кровати были на внскій манеръ, желзныя, съ простеганнымъ пуховиком-ъодяломъ и все это, вмст съ подушками, было прикрыто простымъ турецкимъ ковромъ. Мебель была также внская, гнутаго дерева, но съ мягкими сидньями. Комната была съ балкономъ. Супруги вышли на балконъ. Балконъ выходилъ въ какой-то запущенный садъ, обнесенный ршеткой, за которой шла улица, и по ней тащился вагонъ конно-желзной дороги. Влво виднлась голубая полоска воды Золотаго Рога. Въ саду бродили и лежали сотни собакъ, пріютившись подъ кипарисовыми деревьями. Тутъ были и старые ободранные псы, угрюмо смотрящіе на веселыхъ подростковъ-щенковъ, затявшихъ веселую игру другъ съ другомъ, были и матери съ маленькими щенками, лежащія въ выкопанныхъ ямахъ. Вс собаки были одной породы, нсколько смахивающей на нашихъ сверныхъ лаекъ, но мене ихъ пушистыя и съ мене стоячими ушами и вс одной масти — желто-бурыя.
— Несчастныя… проговорила Глафира Семеновна мужу.— Вдь, поди, голодныя… И смотри, сколько изъ нихъ хромаетъ! А вонъ и совсмъ собака безъ ноги. Только на трехъ ногахъ… Въ особенности вотъ тхъ, которыя со щенками, жалко. Надо будетъ ихъ покормить. У меня осталось нсколько хлба и колбасы… Есть сыръ засохшій.
Она сходила въ комнату, вынесла оттуда дорожную корзинку и начала изъ нея выкидывать въ садъ все състное.
Собаки всполошились и бросились хватать выброшенные куски. Хватали и тащили прочь. Но вотъ на одинъ кусокъ бросилось нсколько собакъ и началась свалка. Пискъ, визгъ, грызня… Сильныя одолли слабыхъ, завладли кусками, а слабыя, хромая отъ только что нанесенныхъ поврежденій въ драк, стали отходить отъ нихъ.
Въ дверь стучали. Глафира Семеновна услыхала стукъ съ балкона, вошла въ комнату и крикнула: ‘антрэ!’
Вошли два лакея-фрачника съ мельхіоровыми подносами, торжественно державшіе ихъ на плеч, и опустили на столъ. На одномъ поднос стояли миніатюрныя дв чашечки изъ тонкаго фарфора, два миніатюрные мельхіоровые чайника, два такія-же блюдечка съ вареньемъ, два съ медомъ, блюдцо, переполненное сахаромъ, масло и булки. На другомъ лежали на двухъ блюдечкахъ англійскіе сандвичи и буше съ мясомъ и сыромъ, и помщались флаконъ съ коньякомъ, дв маленькія рюмки и разрзанный пополамъ лимонъ. Увидавъ все это, Глафира Семеновна поморщилась, пожала плечами и крикнула мужу на балконъ:
— Николай! Иди и пей англійскую ваксу чайными ложечками. Чай подали по англійски!
— Да что ты! вбжалъ въ комнату Николай Ивановичъ, увидалъ поданное, всплеснулъ руками и воскликнулъ:— Ахъ, Европа, Европа! Не понимаетъ она русскаго чаепитія! Кипятку, мерзавцы, подали словно украли! Тутъ вдь и на одинъ стаканъ не хватитъ. Вытаскивай скорй изъ корзинки нашъ металлическій чайникъ и дай имъ, чтобы намъ въ немъ принесли кипятку.
— Да ты посмотри, чашки-то какія принесли! Вдь это для куколъ и для канареекъ. Изъ такой чашки только канарейк напиться. Какъ ты будешь пить?
— Требуй большіе стаканы! Глясъ, глясъ… Гранъ глясъ… кричалъ Николай Ивановичъ лакеямъ.— Te а ля рюсъ, а не те англе.
Глафира Семеновна достала свой дорожный чайникъ и стала объяснять прислуг по-французски, что ей и ея мужу нужно для чаепитія.

LII.

Супруги Ивановы не успли еще и чаю напиться, Глафира Семеновна только еще умывалась, сидла въ юбк и ночной кофточк и утиралась полотенцемъ, какъ вдругъ раздался стукъ въ дверь и возгласъ Адольфа Нюренберга: — Все устроено! Можно хать на Селамликъ! Готовы-ли вы? Экипажъ стоитъ у подъзда.
— Какъ: готовы? жена еще не одта, а я даже и не умывался, отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Ахъ, Боже мой! Да вдь мы опоздаемъ и вы не увидите ни парада, ни султана! Въ одиннадцать часовъ будутъ закрыты вс улицы, ведущія къ мечети, а ужъ теперь половина одиннадцатаго. Намъ полчаса хать. Торопитесь пожалуйста. Иначе прощай Селамликъ! Прощай падишахъ!
— Да что-жъ вы не сказали, что надо торопиться! Даже не пришли къ намъ давеча въ номеръ.
— Помилуйте, я побжалъ, бшанаго собака, чтобы достать для васъ пропускъ. Взялъ экипажъ — лошади идутъ, какъ стараго черепахи, переслъ на другой. Бакшишъ направо, бакшишъ налво… Консула дома нтъ — я къ вице-консулу… Не пускаютъ. Бакшишъ швейцару, бакшишъ прислуг… Умоляю его, чтобы выдалъ билетъ. Далъ записку въ канцелярію. Я опять къ консулу. О, только Адольфъ Нюренбергъ и можетъ кататься колесомъ и кувыркаться въ воздухъ! Пожалуйста торопитесь, господинъ Ивановъ! Пожалуйста торопитесь, мадамъ! А то прощай Селамликъ!
— Да я сейчасъ, сейчасъ… суетилась Глафира Семеновна, застегивая на себ корсетъ.— Послушайте, Афанасій Ивановичъ, какъ одться? Откуда мы будемъ смотрть на церемонію?
— Изъ окна придворнаго дома. Тамъ будетъ и вашъ консулъ, тамъ будетъ и вашъ посланникъ и много именитаго господа, которые пріхали къ намъ въ Константинополь! кричалъ Нюренбергъ изъ корридора.— Падишахъ будетъ отъ васъ въ тридцать шагахъ, мадамъ.
— Такъ тогда я черное шелковое платье одну.
— Парадъ, мадамъ, парадъ. Чмъ больше будетъ у васъ парадъ, тмъ лучше. Будетъ многаго иностранцевъ: англичане, американцы, датчане, итальянцы.
— А мн какъ одться? спрашивалъ Николай Ивановичъ.— Если фракъ нужно, то я его съ собой не захватилъ.
— Надньте чернаго сюртукъ, надньте чернаго визитка и благо галстухъ. Только пожалуста скорй, иначе насъ къ мечети въ экипаж не пропустятъ и придется пшкомъ идти.
Супруги торопились, вырывали другъ у друга гребенку, чтобы причесаться, Николай Ивановичъ бранился и посылалъ всхъ чертей прачк, туго накрахмалившей сорочку, отчего у него въ ворот запонка не застегивалась. У Глафиры Семеновны оторвалась пуговица у корсажа и она стала зашпиливать булавкой.
— Да не вертись ты передо мной, какъ бсъ передъ заутреней! раздраженно кричала она на мужа.— Чего ты зеркало-то мн загораживаешь!
— Странное дло… Долженъ-же я галстухъ себ повязать.
А изъ корридора опять возгласъ Нюренберга:
— Пожалуйста, господа, поторопитесь! Опоздаемъ — прощай падишахъ!
Наконецъ супруги были одты. Глафира Семеновна взглянула на себя въ зеркало и проворчала:
— Не успла завить себ волосы на лбу и теперь какъ старая вдьма выгляжу.
— Ну, вотъ… И такъ сойдетъ. Султана прельщать вздумала, что-ли? Не прельстишь. У него и такъ женъ изъ всякихъ мастей много.
— Какъ это глупо! Дуракъ! огрызнулась на Николая Ивановича супруга и отворила въ корридоръ дверь.
Вошелъ Нюренбергъ и потрясалъ билетомъ.
— Вотъ нашъ пропускъ. Скорй, скорй! торопилъ онъ супруговъ и сталъ имъ подавать ихъ пальто.
— Цилиндръ надть для парада, что-ли? спрашивалъ Николай Ивановичъ.
— Будьте въ вашей барашковаго скуфейка. Солидне, отвчалъ Нюренбергъ.— Сейчасъ будетъ видно, что русскаго человкъ детъ, а русскіе теперь здсь въ почет. Такая полоса пришла.
Супруги въ сопровожденіи проводника вышли изъ номера, вручили ключъ въ корридор опереточной горничной и стали спускаться внизъ на подъемной машин.
— Нравится-ли вамъ, мосье и мадамъ, ваше помщеніе? освдомился Нюренбергъ.— Гостинница новая, съ иголочки и вся на англійскаго манеръ.
— А вотъ это-то я считаю и нехорошо. Очень ужъ чопорно, отвчалъ Николай Ивановичъ.— И послушайте, неужели они не знаютъ здсь, какъ пьютъ чай въ Россіи. Вдь прізжаютъ-же сюда и русскіе люди, а не одни англичане.
— А что такого? Что такого? спросилъ Нюренбергъ.
— Да вотъ хоть-бы эти корридорные лакеи. Личности у нихъ — у одного, какъ-бы губернаторская, а у другого какъ-бы у актера на роли первыхъ любовниковъ, а не понимаютъ они, что чай по-русски нужно пить, если ужъ не изъ стакановъ, то изъ большихъ чайныхъ чашекъ, а не изъ кофейныхъ. Подаютъ въ двухъ маленькихъ чайничкахъ скипяченый чай и безъ кипятку. Даю свой большой чайникъ, требую, чтобы принесли кипятку — приносятъ чуть теплой воды и четверть чайника. Спрашиваю къ чаю бутербродовъ, чтобы закусить, позавтракать — приносятъ на двоихъ два маленькіе сандвича и десятокъ буше вотъ съ мой ноготь. Я по пяти штукъ въ ротъ запихалъ — и нтъ ничего. А сть хотимъ. Требуемъ дв телячьи котлеты съ гарниромъ — отвчаютъ: нельзя. Кухня будто бы заперта, завтракъ повара готовятъ. ‘Отъ двнадцати до двухъ завтракать, говорятъ, пожалуйте. Дежене а пять блюдъ’… Да ежели я въ двнадцать-то часовъ не хочу или не могу, а вотъ подай мн сейчасъ котлету?.. Вдь за свои деньги требуемъ — а у нихъ нельзя!..
Нюренбергъ развелъ руками.
— Порядокъ — что вы подлаете!— отвчалъ онъ. Здсь на все порядокъ и англичанскаго режимъ… Отъ восемь до девять часовъ маленькій дежене, отъ двнадцать до часъ — большой дежене… Въ семь обдъ. И я вамъ скажу, господинъ Ивановъ, здсь въ семь часовъ такого обдъ, что на два дня пость можно. Пожалуйте садиться въ экипажъ.
— Да мн чертъ съ нимъ, съ этимъ обдомъ, что имъ можно насться на два дня! Мы не изъ голодной деревни пріхали, чтобы такъ на ду зариться. Слава Богу, въ состояніи заплатить и каждый день за обдъ. Но дай ты мн тогда котлетку, когда я хочу, а не тогда, когда ты хочешь, актерская его морда!
— Каковъ экипажъ-то! воскликнулъ Нюренбергъ, когда они вышли на подъздъ, и причмокнулъ языкомъ, поцловавъ свои пальцы.— Арабскаго лошади, коляска отъ работы придворнаго внскій поставщикъ.
Экипажъ былъ, дйствительно, прекрасный, лошади тоже, кучеръ на козлахъ былъ даже въ синей ливре съ золотыми пуговицами и въ новой, не линючей, красной феск съ пушистой черной кистью, висвшей на затылк.
Нюренбергъ посадилъ супруговъ въ коляску и шепнулъ:
— Такого экипажъ только Адольфъ Нюренбергъ и можетъ достать! Я его перебилъ отъ бразильскаго посланникъ. Такого экипажъ ни одинъ полицейскаго заптіе не позволитъ себ не пропустить, хоть мы и опоздали. Прямо побоится, подумаетъ, что самого большущаго лицо отъ дипломатическій корпусъ детъ, подмигнулъ онъ супругамъ и вскочилъ на козлы. Лошади помчались.

LIII.

Путь къ мсту, гд должна совершиться церемонія Селамлика, былъ отъ гостинницы не 6лизосъ. Сначала довольно долго хали по главной улиц Перы. Проводникъ Нюренбергъ обращалъ вниманіе супруговъ на замчательныя зданія, на дома греческихъ и армянскихъ богачей, на красивый домъ русскаго посольства съ виднвшимися около него кавасами въ черногорскихъ костюмахъ. Зданія частныхъ лицъ въ большинств случаевъ были внскаго типа, внской архитектуры. По дорог попадалось много кофеенъ съ зеркальными стеклами въ окнахъ и виднвшимися въ нихъ фесками и шляпами котелкомъ. Кофейни чередовались съ магазинами, лавками съ състными припасами, щеголявшими необычайно блыми тушами барановъ, вывшанными на дверяхъ. Изобиловали кондитерскія, содержимыя европейцами. Вывски на магазинахъ были сплошь съ французскими надписями, очень рдко гд попадалась въ вид перевода турецкая вязь. Не взирая на праздникъ, турецкое воскресенье, какъ выразился проводникъ про пятницу, вс магазины и лавки, даже и турецкіе, были отворены. Турки носильщики тащили тяжести на палкахъ, какъ у насъ таскаютъ ушаты съ водой, погоньщики гнали вьючныхъ лошадей и ословъ. Движеніе на улиц было большое, но женщинъ, даже и европейскихъ, было видно мало. Фески и фески, шляпы — котелки и шапки. Даже и провизію въ мясныхъ и зеленыхъ лавкахъ покупали фески.
Ближе къ мечети — и движеніе на улицахъ усилилось. Экипажи такъ и обгоняли другъ друга. Стали попадаться красивые черкесы всадники на лихихъ коняхъ, то тамъ, то сямъ тянулись старики турки верхомъ на маленькихъ осливахъ. Экипажъ супруговъ Ивановыхъ обгонялъ солдатъ, идущихъ съ оркестрами впереди, но безъ музыки. Вагоны конки шли чуть не шагомъ, кондукторы трубили въ рога во всю, по никто и не думалъ останавливать ихъ движенія, хотя улицы были совсмъ узки. Заслыша рожокъ конки, взводы идущихъ въ строю солдатъ тснились и давали дорогу для прозда.
хали по набережной Золотого Рога. Виднлся цлый лсъ трубъ и мачтъ паровыхъ и парусныхъ судовъ. Шла разгрузка и нагрузка. Тснота была страшная. Пришлось хать шагомъ. Собаки съ визгомъ выскакивали изъ подъ ногъ лошадей. Отряды солдатъ въ разныхъ формахъ показывались изо всхъ переулковъ, ведущихъ къ набережной. Въ нкоторыхъ мстахъ они уже разставлялись шпалерами по набережной. А движеніе конки не превращалось. Вагоны, нагруженные самой пестрой публикой, хоть и шагомъ, но не переставали двигаться при неустанныхъ звукахъ рожковъ. И что удивительно, не было безпорядка. Прохожіе и прозжіе сторонились, жались, останавливались, но все-таки пропускали вагоны конки. Этотъ порядокъ движенія не уклонился отъ наблюденія Николая Ивановича, и онъ тотчасъ-же указалъ на него жен.
— Вино запрещено — оттого, отвчала та. — Трезвые люди, никто не нализавшись. Вдь у насъ отчего лзутъ, напираютъ, давятъ другъ друга, толкаются? Отъ того, что какъ какой-нибудь праздникъ, какъ какая-нибудь церемонія — сейчасъ съ ранняго утра нальютъ себ глаза.
— И полиціи-то вдь не особенно много видно. Кой-гд только… продолжалъ удивляться Николай Ивановичъ.
— Ну, Какъ-же… Вотъ полицейскій стоитъ, а вотъ опять.
— Да что-же это, матушка, значитъ! Пустяки.
— Говорю теб, что трезвые люди. По ихъ закону вино и водка имъ запрещены — вотъ и порядокъ, повторила Глафира Семеновна.— Опять-же можетъ быть и боятся уже очень полиціи. А вдь у насъ народъ нахальный…
— Да чего тутъ бояться-то? Я даже не вижу, чтобы кого-нибудь, что называется, честью просили. Полицейскіе стоятъ и даже руками не машутъ, а не то, чтобы что нибудь… продолжалъ удивляться Николай Ивановичъ и спросилъ проводника:— Скоро прідемъ?
— Вонъ мечеть виднется.
Дйствительно, вдали высилась блая мечеть съ тонкой изящной лпной отдлкой, кажущаяся издали какъ-бы убранная вся кружевомъ. На тонкомъ высокомъ минарет виднлась черная точка имама, бродившаго по балкону. Войска пошли уже вплоть шпалерой. Стояла конница. Военныя формы были самыя разнообразныя, напоминающія и нашу русскую, и прусскую, и французскую. Экипажи начали останавливаться. Нюренбергъ вынулъ пропускной билетъ и сталъ помахивать имъ на козлахъ, вслдствіе этого экипажъ супруговъ Ивановыхъ пропустили дальше. Здсь уже не было тсно. Экипажъ помчался мимо рядовъ войскъ. Ихъ обгоняли коляски съ сановниками въ фескахъ и въ залитыхъ золотомъ мундирахъ. Сами супруги обогнали карету съ сидвшей внутри турецкой дамой въ модной шляпк съ цвтами, въ пенснэ и съ закутанною вуалью нижней частью лица. Экипажъ дамы былъ великолпный, съ иголочки, на козлахъ молодцоватый кучеръ въ англійской кучерской ливре и желтыхъ перчаткахъ, но въ феск. Рядомъ съ кучеромъ евнухъ. Нюренбергъ обернулся къ супругамъ Ивановымъ и тихо произнесъ:
— Это мадамъ супруга султанскаго шамбелена…
И онъ назвалъ имя сановника.
— Почему вы ее узнали? Вдь у ней лицо закрыто, сказала Глафира Семеновна.
— Я? Я по кучеру и по ея лакею знаю, отвчалъ Нюренбергъ.
Экипажъ подъхалъ къ мечети и прослдовалъ къ довольно скромному двухъ-этажному дому, находящемуся противъ мечети, окна котораго сплошь были открыты и въ нихъ виднлись мужчины и нарядно одтыя дамы. Коляска остановилась.
— Пожалуйте, пріхали…. Сходить надо. Вотъ изъ оконъ этого дома вы будете смотрть на церемонію, проговорилъ проводникъ, соскакивая съ козелъ, и сталъ помогать Глафир Семеновн выходить изъ экипажа.

LIV.

Супруги Ивановы вышли изъ коляски и спшили отъ той военной пестроты, которая окружила ихъ. На площадк, около крыльца, ведущаго въ домъ, по которой имъ пришлось проходить, бродило и стояло множество военныхъ всхъ чиновъ и оружія. День былъ прекрасный, теплый и при солнечныхъ лучахъ ярко блестло золото, серебро и вычищенная сталь мундировъ.
Они остановились, но Нюренбергъ выбжалъ впередъ, махнулъ пропускнымъ билетомъ и заговорилъ:
— Пожалуйте, пожалуйте! Идите за мной. Вы будете смотрть изъ самаго лучшаго окна въ первомъ этаж. Московлу (т. е. русскій), сказалъ онъ какому-то, указывая на Николая Ивановича, военному, который заглянулъ въ пропускной билетъ.
Военный приложилъ ладонь къ феск на лбу и поклонился.
По каменнымъ ступенькамъ крыльца, на которыхъ стояли люди въ фескахъ и въ статскомъ плать, супруги Ивановы вошли за Нюренбергомъ въ домъ и вступили въ прихожую съ вшалками, сдавъ верхнее платье сторожамъ въ пиджакахъ съ петлицами. Сторожа величали ихъ ‘султанымъ’ и ‘эфендимъ’. На встрчу имъ выдвинулся рослый красавецъ въ феск и флигель адьютантскомъ мундир. Нюренбергъ забжалъ впередъ и подалъ ему пропускной билетъ супруговъ, на — звалъ ихъ фамилію и, прижимая ладонь къ феск, ретировался въ сторону.
— Charm, сказалъ флигель-адьютантъ и, протянувъ Николаю Ивановичу руку, пригласилъ его съ женой пройти въ слдующую комнату. И все это на чистйшемъ французскомъ язык и даже съ парижскимъ акцентомъ. А затмъ прибавилъ:— Публики сегодня немного и вы можете помститься у окна, какъ вамъ будетъ удобно.
Комната, куда вошли супруги, была большая въ нсколько оконъ и, очевидно, въ другое время имла назначеніе для какихъ нибудь засданій, ибо посредин ея стоялъ большой длинный столъ, покрытый зеленымъ сукномъ. У двухъ отворенныхъ оконъ сидли уже мужчины и нарядно одтыя молодыя дамы. Трое мужчинъ были одты во фраки и блые галстухи и между ними супруги увидали и англичанина, который халъ съ ними вмст въ вагон. Николай Ивановичъ съ особеннымъ удовольствіемъ бросился къ нему и ужъ, какъ старому знакомому, протянулъ руку, спрашивая его по-французски о его здоровь.
— Wery well… I thank you… отвчалъ англичанинъ по-англійски и отошелъ къ своимъ дамамъ.
Проводникъ Нюренбергъ приготовилъ стулья около свободнаго открытаго окна, усадилъ супруговъ и шепнулъ Николаю Ивановичу:
— Дайте мн еще два серебряннаго меджидіе… Здсь нужно дать бакшишъ направо и налво, а вамъ чтобы ужъ не безпокоиться.
— Да нтъ у меня больше серебряныхъ денегъ. Все вамъ отдалъ, отвчалъ тотъ.
— Дайте золотаго… Я размняю у знакомаго сторожей. Дайте русскаго золотой, я его размняю и потомъ представлю вамъ самаго аккуратнаго счетъ.
Николай Ивановичъ далъ.
— Потомъ не забудьте расписаться въ книг… продолжалъ Нюренбергъ.— Вонъ на стол большаго книга лежитъ. Здсь вс именитаго люди пишутъ своего фамилій и откуда они.
— А по-русски можно?
— На какомъ хотите язык. Въ книг есть и бухарскаго, и японскаго, и китайскаго подпись. Имя, фамилій и городъ…
Нюренбергъ исчезъ. Николай Ивановичъ тотчасъ-же отправился къ лежащей на стол книг, испещренной подписями, и расписался въ ней: ‘Потомственный Почетный Гражданинъ и Кавалеръ Николай Ивановичъ Ивановъ съ супругой Глафирой Семеновной изъ С.-Петербурга’. Перелистовавъ ее, онъ, дйствительно, увидлъ, что она была покрыта подписями на всхъ языкахъ. Латинскій алфавитъ чередовался съ строчками восточныхъ алфавитовъ.
— Припечаталъ… шепнулъ онъ торжественно жен, вернувшись съ окну.— И тебя подмахнулъ. Теперь наша подпись и въ Константинопол у султана, и въ Рим у папы въ Ватикан, и на Везувіи, и на Монблан, и въ Париж на Эйфелевой башн, и…
— Ну, довольно, довольно… Смотри въ окно… Вонъ ужъ пескомъ посыпаютъ, стало быть скоро подетъ султанъ,— перебила его Глафира Семеновна.
Дйствительно, на площадку, передъ ршетчатой желзной оградой мечети, пріхали двухколесныя арбы съ краснымъ пескомъ и рабочіе въ курткахъ и фескахъ, повязанныхъ по лбу пестрыми грязными платками, усердно принялись посыпать площадку. Нсколько полицейскихъ заптіевъ, одтыхъ въ мундиры съ иголочки, торопили ихъ, крича на своемъ гортанномъ нарчіи, махали руками и, какъ только какая-нибудь арба опорожнивалась, тотчасъ-же угоняли ее прочь. Пропустили нсколько арбъ въ ограду мечети, и тамъ началась посыпка пескомъ. Около супруговъ опять появился Нюренбергъ и шепнулъ:
— Я забылъ сказать… Если при васъ есть бинокль, не вынимайте его и не смотрите въ него. Здсь этого длать нельзя… Падишахъ не любитъ и запретилъ.
— Да при насъ и бинокля-то нтъ,— отвчала Глафира Семеновна
— Но я къ тому, что вс именитаго иностранцы прізжаютъ сюда съ бинокль, и мы предупреждаемъ всегда, чтобы въ бинокль не смотрли. Золотаго вашего размнялъ и даю бакшишъ направо, бакшишъ налво… ‘Вотъ, говорю, отъ его превосходительства господина русскаго генерала’. Вс благодарны до горла, прибавилъ Нюренбергъ.
— Ахъ, зачмъ вы это, Афанасій Ивановичъ! проговорила испуганно Глафира Семеновна. — Ну, какіе мы генералы! Посл всего этого еще можетъ выйти какая-нибудь исторія. Пожалуйста не называйте насъ генералами.
— Ничего, ничего… Такъ лучше. Я опытнаго человкъ и знаю, что въ этого слова есть большаго эффектъ.
Супруги Ивановы смотрли въ окно и любовались красивою блою, какъ-бы ажурною мечетью, вырисовывающеюся на голубомъ ясномъ неб. Въ оград ея бродили и стояли группами генералы и высшіе сановники въ ожиданіи прізда падишаха. Създъ еще продолжался. Къ воротамъ ограды то и дло подъзжали роскошные экипажи и изъ нихъ выходили старики военные, въ залитыхъ золотомъ или серебромъ мундирахъ. Подъзжало и подходило духовенство въ халатахъ и блыхъ чалмахъ съ прослойкой изъ зеленой матеріи и, войдя въ ворота ограды, слдовало въ мечеть, направляясь къ правому крыльцу ея. Мечеть имла два крыльца или иначе дв лстницы въ десять двнадцать блыхъ ступеней, ведущихъ со входу. По правой лстниц взбиралось духовенство, и ступени ея были ни чмъ не покрыты, тогда какъ лвая лстница, предназначавшаяся для султана, была сплошь застлана ковромъ, и прислуга мечети со щетками и метелками въ рукахъ тщательно чистила коверъ, ползая на колняхъ.
Пріхали два большихъ фургона, запряженные каждый парой великолпныхъ лошадей, и прослдовали въ ограду, а затмъ къ лвому крыльцу мечети.
— Дворцовые ковры отъ султана привезли, чтобы застлать имъ мсто падишаха въ мечети, шепнулъ супругамъ Нюренбергъ.— Всякій разъ изъ дворца привозятъ. Нашъ падишахъ не любитъ не на своего собственнаго ковровъ молиться.
Дйствительно, придворные служители, сопровождавшіе фургоны, начали вытаскивать изъ нихъ свертки ковровъ и проносить въ мечеть.
— И въ мечеть Ая-Софія ихъ всегда возятъ изъ дворца, когда падишахъ тамъ бываетъ. Тамъ есть своего собственнаго дорогіе ковры, котораго стоютъ можетъ быть каждаго пять, шесть, десять тысячъ, но султанъ молится только на своего ковры, прибавилъ Нюренбергъ шопотомъ.

LV.

Къ воротамъ ограды прискакали всадники мальчики въ офицерскихъ мундирахъ. Ихъ было мальчиковъ пять-шесть, возрастомъ отъ тринадцати до пятнадцати лтъ. Они тотчасъ же спшились, передавъ лошадей конюхамъ и вошли въ ограду.
— Дти султана, должно быть? спросила Глафира Семеновна у Нюренберга.
— Тутъ только одинъ сынъ султана, а другіе — дти отъ разнаго наши и шамбеленъ.
Къ мальчикамъ тотчасъ-же подошли старики военные и размстили ихъ въ дв шеренги у входа.
Но вотъ къ воротамъ ограды, спша и волнуясь, подошла толпа халатниковъ въ блыхъ чалмахъ съ зеленой прослойкой. Ихъ было человкъ до ста. Лица ихъ были красны и потны. Остановившись у воротъ, они утирались рукавами халатовъ. Очевидно, они шли издалека.
— Духовенство? спросилъ Николай Ивановичъ, привыкшій уже ихъ отличать по зеленой вставк въ блыхъ чалмахъ.
Нюренбергъ замялся.
— Должно быть, что это разнаго маленькаго мусульманскаго попы и дьячки, отвчалъ онъ, подозвалъ къ себ слугу въ черномъ сюртук и феск, разставлявшаго на стол подносы съ графинами прохладительнаго питья, стаканами и вазочками варенья, и заговорилъ съ нимъ по турецки, указывая на стоящую передъ воротами толпу.— Тутъ есть и попы и разнаго другого люди. Они изъ провинціи… Это караванъ. Они отправляются въ Мекку на поклоненіе гробу Магомета, сказалъ онъ наконецъ, получивъ объясненіе отъ слуги.— Въ Константинопол они проздомъ. Тутъ есть у нихъ сборнаго пунктъ.
Два полицейскихъ заптія подошли къ толп халатниковъ, переговорили съ ней и велли привратникамъ пропустить ихъ въ ограду. Халатниковъ впустили, провели къ лвой лстниц, противъ которой они тотчасъ же встали на колни и по-турецки сли себ на пятки, принявшись молиться.
Раздался стукъ подковъ. На площадк передъ оградой зашевелились. Полицейскіе махали руками по направленію къ воротамъ. Ворота, бывшія распахнутыми только въ одну половину, растворились настежъ. Показалась двухмстная карета, запряженная четверкой великолпныхъ коней съ форейторомъ и конвоируемая двумя чернолицыми всадниками въ маленькихъ чалмахъ. Карета въхала въ ограду мечети, обогнула толпу сановниковъ, расположившихся у възда, и остановилась налво въ нкоторомъ отдаленіи отъ султанскаго подъзда съ ковромъ.
— Дама, дама какая-то въ карет и съ двочкой. Я видла въ окно. И только чуть-чуть прикрыта вуалью, немолодая уже дама, сказала мужу Глафира Семеновна.
Нюренбергъ тотчасъ-же наклонился къ супругамъ и тихо сказалъ:
— Султанскаго Пріхала посмотрть на парадъ своего мужа и повелитель.
Минуты черезъ дв показалась вторая такая-же карета, тоже четверкой и тоже конвоируемая такими-же всадниками, какъ и первая карета. Она такимъ-же порядкомъ въхала во дворъ мечети и остановилась впереди первой кареты.
— Тоже жена? — спросилъ Нюренберга Николай Ивановичъ, увидавъ въ окн кареты даму, закутанную съ подбородка до носа блой тюлевой дымкой.
— Жена,— кивнулъ тотъ.— Это другая жена.
— И неужели вс султанскія жены сюда прідутъ? — задала вопросъ Глафира Семеновна.— Вдь, говорятъ, у него ихъ сто…
— Пфуй! Что вы говорите, мадамъ!— отрицательно потрясъ головой Нюренбергъ.— Настоящаго жена у султана только два, а остальнаго дамы это все такъ… А потомъ разнаго фрейлинъ, разнаго пвицы, музыкантши, прислуга.
— Все-таки-же он женами называются.
— Гаремнаго дамы и двицы — вотъ какъ он называются.
Между тмъ, у остановившихся въ оград каретъ стали отпрягать лошадей, сняли постромки и въ сбру отвели за мечеть.
— Отчего-жъ дамы изъ каретъ не выходятъ?— интересовалась Глафира Семеновна.
— Этикетъ. Такъ изъ оконъ каретъ и будутъ смотрть,— далъ отвтъ проводникъ.
Но вотъ войска, разставленныя шпалерами, зашевелились. Раздалась команда. Музыканты взяли въ руки трубы и деревянные инструменты и приготовились играть. Барабанщики положили палки на кожу барабановъ. Все подтянулось. Начали строиться и наши въ оград мечети и вытянулись въ длинную шеренгу отъ воротъ до султанской лстницы съ ковромъ. Къ ковру на лстниц бросились два сторожа съ ручными щетками въ рукахъ и еще разъ начали съ него счищать насвшія на него пылинки.
— детъ. Султанъ детъ…— сказалъ Нюренбергъ.— Сюда вдь отъ его дворца близко… Два шага… Поэтому онъ и избралъ эту мечеть.
Вдругъ раздалось протяжное заунывное пніе. На минарет мечети стоялъ имамъ въ чалм и длъ, то протягивая свои руки въ широкихъ рукавахъ къ небу, то опуская ихъ съ балкона минарета внизъ.
Сидвшіе у оконъ приподнялись съ мстъ и вс обратились въ зрніе. Вдали раздались звуки военнаго оркестра. Звуки эти смшались съ звуками второго оркестра. Наконецъ, заигралъ оркестръ, расположенный около мечети, передъ окнами, изъ которыхъ смотрли на церемонію супруги. Послышалось привтствіе, отчеканиваемое тысячами голосовъ солдатъ. Показалась четырехмстная коляска — черная, обитая внутри свтло-синей шелковой матеріей, съ позолоченными колесами, запряженная парой блыхъ лошадей, и въ ней султанъ съ великимъ визиремъ, сидвшимъ напротивъ его. Коляску конвоировалъ взводъ черкесовъ. Черкесы остались у воротъ ограды, а коляска медленно въхала во дворъ мечети и мимо шеренги придворныхъ, министровъ и нашей, кланяющихся въ поясъ и при этомъ прикладывающихъ ладони рукъ ко лбу, на грудь и обратно, стала подвозить султана къ лстниц, покрытой ковромъ. У лстницы великій визирь выскочилъ изъ коляски и помогъ выйти султану, который въ сопровожденіи его и прослдовалъ въ мечеть.
Напряженное вниманіе присутствующихъ прервалось. Генералитетъ и придворные на двор мечети заходили вольно. Появились въ рукахъ ихъ платки и началось отираніе вспотвшихъ лицъ. Отошли отъ оконъ и смотрвшіе на церемонію изъ дома иностранцы. Николай Ивановичъ тоже вынулъ изъ кармана платокъ и сталъ сморкаться, присвъ на стулъ.
— Представь себ, я просто удивлена насчетъ султана. Онъ еще не старый человкъ,— сказала ему Глафира Семеновна.— А вдь я воображала почему-то султана старикомъ, съ большой блой бородой, въ парчевомъ халат, въ громадной чалм съ полумсяцемъ… Въ туфляхъ безъ задковъ и съ загнутыми носками… Богъ знаетъ, какъ воображала… А онъ, оказывается…
— Самымъ обыкновеннымъ человкомъ оказывается, подхватилъ Николай Ивановичъ.— И мн онъ казался совсмъ иначе… хотя и не въ парчевомъ халат. Я думалъ его увидать въ мундир, залитомъ золотомъ, а онъ въ простомъ, черномъ, длинномъ военномъ сюртук и въ простой феск. И никакихъ орденовъ… Даже безъ, эполетъ, кажется. Это для меня совсмъ удивительно. И все это просто… Подъхалъ къ мечети и вошелъ въ нее.
— Да, да… Да и пашей-то этихъ я себ иначе представляла, продолжала Глафира Семеновна признаваться мужу.
— Въ чалмахъ и съ трубками, какъ на вывскахъ табачныхъ лавочекъ у насъ?
— Ну, нтъ, безъ трубокъ. Какія-же трубки при султан! А я думала, что вс они упадутъ передъ султаномъ внизъ лицомъ и будутъ лежать, пока онъ продетъ. Я даже столько разъ читала, что это такъ бываетъ на Восток… А это совсмъ Европа. А что онъ не старикъ, такъ этаго я и представить себ не могла. И вдругъ оказывается, что онъ брюнетъ, съ небольшой бородой, и мужчина лтъ сорока.
— Шатенъ, по моему, а не брюнетъ, и даже какъ будто съ рыжеватостью.
— Ахъ, оставь, пожалуйста! Настоящій брюнетъ. Я хорошо видла.
— Ну, будь по твоему. Мн все равно. Брюнетъ, такъ брюнетъ. А только лицо у него больное, не свжее, истомленное.
— Вотъ это есть… Это дйствительно. И держитъ онъ себя не прямо, а какъ-то сгорбившись.
Въ это время прислуга начала разносить на подносахъ чай и кофе присутствующимъ.
Лакеи въ черныхъ сюртукахъ, застегнутыхъ на вс пуговицы, въ фескахъ, въ блыхъ галстухахъ и блыхъ перчаткахъ подходили съ подносами и кланялись, бормоча что-то по-турецки.
— Батюшки! Да здсь даже съ угощеніемъ… удивленно сказала Глафира Семеновна и спросила мужа:— Пить или не пить?
— Ты какъ хочешь, а я выпью и чаю, и кофею… Султанское угощеніе, да чтобъ не выпить! Всего выпью и съмъ, и потомъ хвастаться буду, что у султана угощался.— Послушайте, Афанасій Ивановичъ… Это отъ султана чай и кофей? спросилъ Нюренберга Николай Ивановичъ.
— Все, все придворное… отвчалъ тотъ.— Вотъ потомъ можете прохладительное питье пить, варенье кушать. Фрукты еще подадутъ, прибавилъ онъ.
— Всего съмъ. Пей, Глафира Семеновна. Потомъ разсказывать будешь, что вотъ такъ и такъ… Штука-ли! У султана чай пьемъ! Взяла кофею? Вотъ и отлично. А я сначала чашку чаю возьму.
Онъ взялъ съ подноса чашку чаю и сказалъ лакею по-турецки и по-русски:
— Шюкюръ. Спасибо.

LVI.

Посл чаю и кофе присутствующихъ начали обносить фруктами. Въ двухъ большихъ вазахъ были красиво уложены крупные іерусалимскіе апельсины, мандарины, груши-дюшесъ и яблоки.
— Боже мой, да мы совсмъ въ гостяхъ у султана! Намъ даже и врать не придется, если мы будемъ разсказывать въ Петербург, что пользовались гостепріимствомъ султана, сказала Глафира Семеновна мужу, взявъ апельсинъ и очищая его отъ кожи.— Одно только, что не во дворц онъ насъ принимаетъ.
— Ну, а я сегодня буду писать въ Петербургъ Федору Васильичу, такъ напишу, что мы угощались у султана во дворц, отвчалъ Николай Ивановичъ.— Напишу даже, что мы съ однимъ пашой выпили вмст по рюмк померанцевой…
— Какъ съ пашой по рюмк померанцевой? Ты забылъ, что мы въ Турціи, въ Константинопол. Вдь здсь вино и водка запрещены по закону. И, наконецъ, съ пашой…
Николай Ивановичъ почесалъ затылокъ.
— Да… И я-то тоже… Забылъ… сказалъ онъ, улыбнувшись.— Ну, напишу, что выпили съ пашой по чашк кофею и выкурили по трубк. Пусть Федоръ Васильичъ разсказываетъ тамъ всмъ нашимъ.
У другого окна дв англійскія леди, одтыя въ клтчатыя триковыя платья съ необычайно узкими юбками и огромными буфами на рукавахъ, чопорно кушали вилками съ тарелки очищенную и нарзанную на кусочки грушу и лниво переговаривались съ пожилымъ кавалеромъ, очень смахивающимъ на орангутанга во фрак. Англичанинъ, спутникъ супруговъ по вагону, уничтожилъ большое яблоко и принялся его запивать прохладительнымъ питьемъ съ вареньемъ, перепробовавъ содержимое всхъ графиновъ..
Проводникъ Адольфъ Нюренбергъ вертлся тутъ-же.
— Афанасій Иванычъ, долго еще султанъ пробудетъ въ мечети? — спросила его Глафира Семеновна.
— О, нашъ султанъ аккуратенъ и боле двадцать минутъ въ мечети не молится,— отвчалъ тотъ.— Минутъ черезъ пять-семь онъ уже обратно подетъ.
И точно, не прошло и получаса со времени прізда султана въ мечеть, какъ съ лстницы со ступеньками, покрытыми краснымъ ковромъ, былъ данъ сигналъ, что султанъ выходитъ. Какой-то почтенный паша съ сдой бородкой махнулъ платкомъ генералитету и придворнымъ и вс опять начали строиться въ шеренгу. Въ шпалерахъ войска также раздалась команда, и солдаты начали ровняться. Къ лстниц съ ковромъ подали шарабанъ, запряженный парой лошадей золотистой масти въ англійской упряжк и безъ кучера. На лстниц показался султанъ, сошелъ внизъ, слъ въ шарабанъ, взялъ въ руки возжи и, сдерживая лошадей, медленно и совершенно одинъ сталъ вызжать со двора мечети, кивая кланяющейся ему шеренг нашей и придворныхъ.
При вызд султана за ограду, военные хоры грянули турецкій гимнъ, солдаты закричали привтствіе своему падишаху, и онъ, пустивъ лошадей рысью, скрылся изъ глазъ публики, завернувъ за уголъ.
Сейчасъ-же начали подавать экипажи и генералитету. Къ каретамъ султанскихъ женъ привели лошадей и стали впрягать ихъ. Когда площадка передъ каретами опросталась отъ стоявшихъ на ней сановниковъ, отъ толпы халатниковъ въ чалмахъ, поднявшихся уже съ колнъ, отдлилось десять-двнадцать человкъ, и они, вынувъ изъ-за пазухъ какія-то бумаги, бросились къ окнамъ каретъ султанскихъ женъ, протягивая свои бумаги. Но на халатниковъ во мгновеніе ока налетли заптіи и стали ихъ гнать прочь отъ каретъ. Нкоторыхъ отталкивали прямо въ шею, а съ одного такъ заптій даже сбилъ чалму.
— Вотъ это такъ… Вотъ это ловко! смялся Николай Ивановичъ.— Не особенное-же здсь уваженіе къ духовенству и къ паломникамъ.
— Турецкіе попы и вотъ эти самаго богомольцы, котораго сбираются хать въ Мекку, самаго нахальнаго народъ въ Константинопол, отвчалъ Нюренбергъ.— Наши дервиши очень нахальнаго, а эти еще больше.
— Чего имъ нужно? Чего они лзли къ каретамъ?
— Прошенья разнаго хотли подать султанскимъ женамъ.
Но вотъ лошади впряжены, и кареты съ султанскими женами стали вызжать за ограду. При отъзд отъ мечети султанскія жены держали себя уже смле. Он спустили свой тюль съ лица на подбородокъ, такъ что лица ихъ совсмъ были видны для наблюдающей за ними публики. А одна изъ женъ даже для чего-то выглянула изъ окна кареты.
— Пожилыя, совсмъ пожилыя! воскликнула Глафира Семеновна, когда кареты султанскихъ женъ прохали мимо того окна, у котораго она сидла.— Пожилыя и даже некрасивыя! Ну, признаюсь, женъ султана я себ совсмъ иначе воображала. Я думала, что он какой-нибудь неописанной красоты, а он самыя обыкновенныя женщины съ обыкновенными лицами.
Николай Ивановичъ дернулъ жену за рукавъ и сказалъ:
— Чего ты кричишь-то? Чего голосъ возвышаешь! И вдругъ какія слова! За эти слова здсь арестовать могутъ.
— Ну, вотъ!.. Кто здсь понимаетъ по-русски? отвчала Глафира Семеновна, а сама опшила и прибавила:— Да вдь я не браню ихъ, а только говорю, что пожилыя. Мн казалось почему-то, что султанскія жены должны быть самыя молоденькія и красавицы. Ну, все? Можно узжать? спросила она Нюренберга.
— Вся церемонія Селамлика кончилась. Пожалуйте садиться въ экипажъ, отвчалъ тотъ.
Супруги стали уходить изъ комнаты. Въ прихожей, получивъ свое верхнее платье, Николай Ивановичъ сказалъ:
— Надо-бы людямъ-то дать на чай.
— Псъ… Не извольте безпокоиться, протянулъ Нюренбергъ свою руку кверху.— Бакшишъ направо, бавшишъ налво! Всмъ далъ, вс будутъ довольны и потомъ представлю вамъ самаго подробнаго счетъ. Объ васъ теперь здсь вс думаютъ, какъ о самаго богатаго русскаго генералъ.
Когда супруги сходили съ крыльца, на площади стояли т самыя двухколесныя арбы, которыя передъ церемоніей привезли песокъ для посыпки. Теперь песокъ этотъ сгребали и вновь складывали въ арбы. Это удивило Николая Ивановича и онъ спросилъ Нюренберга:
— Послушайте, неужели здсь такъ дорогъ песокъ, что его надо сгребать и увозить обратно?
— О, такого краснаго песокъ у насъ нтъ въ Константинополь. Этого песокъ привозятъ изъ-за двсти-триста километровъ по желзнова дорога. А теперь у насъ при двор падишаха везд самый большаго экономія.
Поданъ экипажъ, и супруги сли въ него. Нюренбергъ вскочилъ на козлы и сказалъ Николаю Ивановичу:
— Еще только третьяго часъ, а экипажъ у меня нанятъ на цлаго день, до шести часовъ. Если вы, ефендимъ, и вашего супруга не устали, то можно что-нибудь въ город посмотрть.
— Везите, везите. Показывайте… Заодно ужъ… отвчала за мужа Глафира Семеновна.

LVII.

Коляска хала обратно по тмъ же улицамъ, по которымъ супруги Ивановы прозжали и въ мечеть. Теперь толпы народа плыли еще тсне, такъ какъ на Селамликъ сбирались постепенно въ теченіи нсколькихъ утреннихъ часовъ, а по окончаній церемоніи вс двинулись сразу и такъ какъ, толпа въ большинств случаевъ, состояла изъ турокъ, то вс направлялись къ мосту, чтобы чрезъ него попасть въ Стамбулъ, въ турецкую часть города. Вагоны конки были переполнены до невозможности, но на подножки ихъ все-таки вскакивали и хали, держась за поручни. Пассажировъ тащили ужъ шагомъ. Кондукторъ трубилъ безостановочно. Въ нкоторыхъ мстахъ и экипажу супруговъ Ивановыхъ приходилось хать шагомъ. Собаки, согнанныя съ тротуара пешходами, шныряли подъ ногами лошадей еще въ большемъ числ, и Глафира Семеновна то и дло кричала: ‘стойте, стойте! Не задавите собаку!’
— Не безпокойтесь, мадамъ, здшняго собаки умне людей… отвчалъ съ козелъ Нюренбергъ.— Он сами себя берегутъ, держатъ своего ухо востро и никогда не случалось, чтобы экипажъ задавилъ собаку.
— Однако, ихъ такъ много здсь изкалченныхъ. Есть хромыя, есть въ ранахъ и даже вовсе безъ ноги, на трехъ ногахъ.
— Это он отъ драки за своего собачьяго дамы или оттого, что какого-нибудь собака въ чужаго улицу забжала — вотъ на нее и набросились.
— Какъ въ чужую улицу забжала? Я читала, что здсь собаки бродячія никому не принадлежащія.
— Да… Но у каждаго собачьяго компанія есть своего улица и своего районъ, а если он въ чужаго участокъ забгутъ, имъ сейчасъ трепка. Да не только трепка, а до смерти загрызутъ. Это еще хорошо, если какого собака только безъ ноги въ своя улица вернется.
— Да что вы! удивился Николай Ивановичъ. Стало быть, собака должна жить только въ своемъ участк?
— Да, только въ своего участокъ, гд она родилась,— отвчалъ Нюренбергъ.— Вотъ вы вглядитесь въ нихъ теперь. Здсь въ Пер и Галат есть собаки желтаго, чернаго и благо. Здсь разнаго собакъ: есть и съ тупаго морда и съ востраго, есть съ большаго хвостъ и съ маленькаго. Он помшались отъ французскаго и англійскаго домашняго собакъ. А въ Стамбул, на той сторон Золотой Рогъ — ничего этого нтъ. Вотъ мы завтра подемъ въ турецкаго часть города, мечети и базаръ осматривать, и вы увидите, что въ Стамбулъ только самаго турецкаго собаки и вс желтаго, рыжаго, какъ верблюдъ, съ востраго уши и востраго морда. Турецкаго люди не держатъ комнатнаго собакъ и помси нтъ. Самаго настоящаго константинопольскаго собаки — это въ Стамбулъ. И въ Стамбулъ он здорове, сыте, шуба ихняго лучше. Турецкаго люди не держатъ въ комнатахъ собакъ, но къ этого уличнаго собаки добре, чмъ здшняго франки изъ Пера или армянскаго человки и греки изъ Галата. Здсь какого-нибудь поваръ и кипяткомъ на нихъ плеснетъ, армянскаго человкъ окурокъ папиросъ въ шерсть заткнетъ, мальчишка зажженнаго спичку на спину кинетъ, а турецкаго люди къ нимъ жалость имютъ.
— Турки, стало быть, добре христіанъ? удивленно спросила Глафира Семеновна.
— Да, мадамъ. Тамъ въ Стамбул турки ихъ кормятъ и никогда не бьютъ, никогда не мучаютъ, и если турецкаго человкъ увидитъ, что мальчишка кинулъ въ собаку камень, онъ сейчасъ схватитъ его за ухи.
— Николай Ивановичъ, слышишь?
— Слышу, слышу, и удивляюсь! А вдь у насъ сложилось такое понятіе, что если турокъ, то безчеловчный зврь, который и человка-то изъ христіанъ готовъ перервать пополамъ, а не только что собаку.
— О, нтъ, эфендимъ! Турки имютъ много суевріевъ насчетъ своего турецкія собаки и никогда ихъ не будутъ бить. На нкотораго турецкаго дворы въ Стамбулъ есть цистерны съ вода для собакъ, въ нкоторыя турецкаго дома у воротъ есть этакаго загородка съ крышкой, гд собака можетъ родить своего щенки. Тамъ он и лежатъ со щенки. Имъ бросаютъ всякаго остатки и он дятъ, имъ даютъ пить. Турецкаго люди въ квартиру къ себ собаку не впустятъ, а такъ они любятъ собаки и жалютъ.
— Удивляюсь, совсмъ удивляюсь. Турокъ до прізда въ Константинополь я себ совсмъ иначе воображала,— сказала Глафира Семеновна.— Чего-чего только у насъ про турецкія зврства не разсказывали — и оказывается, совсмъ наоборотъ.
— А вотъ поживите, такъ увидите, какого это добраго и хорошаго народъ!— произнесъ съ козелъ Нюренбергъ.— И здсь у насъ въ Константинополь рдко когда турокъ воръ… Армянинъ, грекъ, славянскаго человкъ — вотъ этого народъ надо опасаться.
— Николай Ивановичъ, слышишь? — дернула мужа за рукавъ Глафира Семеновна.— Просто удивительныя вещи онъ разсказываетъ.
— Да, слышу, слышшу — и вотъ сижу и удивляюсь: за что-же мы это такъ трепали турокъ во время войны! Просто даже жалко теперь,— отвчалъ Николай Ивановичъ.
Но тутъ экипажъ, хавшій трускомъ, принужденъ былъ остановиться. Около ларька турка, торговца състными припасами, застряла цлая толпа фесокъ и турецкихъ женщинъ съ ребятишками. Проголодавшись, находясь съ утра на парад, толпа на расхватъ раскупала у торговца хлбъ, вареную кукурузу, бобы-фасоль, распаренный горохъ и винныя ягоды. Въ толп вертлся какой-то молодой длинноволосый оборванецъ-халатникъ въ скуфейк и съ мдной чашкой въ рукахъ, напоминающей наше лукошко. Онъ протягивалъ свою чашечку направо и налво въ толп и зычнымъ голосомъ кричалъ: ‘Гу, гу! Гокъ! Гокъ!’ и при этомъ ударялъ въ нее палкой. Въ толп кидали ему въ чашку мдныя пара, пригоршни бобовъ, кукурузы. Завидя остановившуюся коляску супруговъ, онъ тотчасъ бросился къ ней, вскочилъ на подножку, и тоже протягивая чашку прямо на колни Глафиры Семеновны, закричалъ: ‘гу, гу! Гокъ, гокъ!’ Та взвизгнула и отшатнулась, откинувшись на спинку коляски.
— Прочь! Чего лзешь! замахнулся на него Николай Ивановичъ, но тотъ и ему ткнулъ чашку чуть не въ лицо и крикнулъ свое: ‘гокъ, гокъ! гу, гу!’
— Нюренбергъ! Да что-же это такое! обратился Николай Ивановичъ къ проводнику.
— Это дервишъ! Нищій — дервишъ! Надо дать что-нибудь, а то не отстанетъ! отвчалъ Нюренбергъ съ козелъ и сталъ говорить дервишу что-то по-турецки, махая рукой.
Дервишъ соскочилъ съ подножки, но стоялъ съ протянутой чашкой, бормоталъ что-то и при этомъ закатывалъ подъ лобъ глаза и потопывалъ голыми ногами по мостовой. Нюренбергъ ползъ въ карманъ, вынулъ оттуда тоненькую турецкую бронзовую монету съ дырочкой и кинулъ ему въ чашку. Дервишъ не отошелъ и продолжалъ бормотать и стоять въ той-же поз.
— Ахъ, нахальнаго человкъ! возмутился Нюренбергъ. Получилъ отъ васъ монету и теперь отъ ханымъ, то есть отъ вашего барыня требуетъ.
Въ чашсу брошена вторая монета — и тогда только дервишъ отбжалъ отъ экипажа.
— Дервишъ… Мусульманскаго монахъ нищій… Вотъ хуже этого нахальнаго человкъ въ Константиноноль нтъ люди! И полицейскаго заптій ничего не можетъ съ ними длать. Ударить его по ше или въ полицейскаго домъ взять — сейчасъ турки за него заступятся и отнимутъ, да и самаго заптія приколотятъ, потому они его считаютъ за святаго человкъ, пояснилъ Нюренбергъ и прибавилъ:— Самаго сквернаго люди. Смотрите, какого сильнаго, красиваго человкъ, а лнивый и работать не хочетъ.
Экипажъ, окруженный жующей толпой, двинулся впередъ.

LVIII.

— Однако, я ужасно, какъ сть хочу, шепнула Глафира Семеновна мужу. Вдь, кром этихъ маленькихъ буше, которыя были поданы въ гостинниц къ чаю, я ничего сегодня не ла.
— Да, и у меня въ желудк такъ пусто, что даже воркотня началась, какъ будто кто-то на контробас играетъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Вотъ видишь. А между тмъ ты-то главнымъ образомъ и сълъ т буше, что были поданы къ чаю.
— А много-ли ихъ было подано-то? Всего и было-то пятнадцать-двадцать штукъ съ трехъ копечную монету. Въ ресторанъ захать, что-ли? Вдь до обда еще долго. Въ гостинниц объявили, что тамъ табель-дотъ для дине будетъ въ семь часовъ, а теперь только три. Скажемъ, чтобы проводникъ свезъ насъ въ ресторанъ.
— Съ удовольствіемъ-бы похала и съла чего нибудь кусочекъ, но боюсь, что насъ кониной накормятъ.
— Ну, вотъ… При проводник-то! Афанасій Иванычъ! Куда мы теперь демъ? обратился Николай Ивановичъ къ Нюренбергу.
— А вотъ видите эта большаго башня, что стоитъ впереди? Я ее вамъ показать хочу, отвчалъ Нюренбергъ.— Это знаменитаго башня отъ Галата, построеннаго въ самаго древняго времена генуэзцами. Это остатки крпости. Отъ нея идутъ остатки стараго крпостнаго стна.
— Да что въ башн внутри-то? Есть что-нибудь замчательнаго? — допытывался Николай Ивановичъ у проводника.
— Внутри ничего. Но оттуда самаго лучшаго видъ на Босфоръ, на Золотаго Рогъ, на Мраморнаго моря, на весь Константинополь. Оттуда вы увидите весь городъ и его окрестности.
— Да вдь туда лзть надо, взбираться?
— Да, это очень высоко. Но мадамъ можетъ подниматься не сразу. Это большаго примчательность отъ Пера и Галата.
— Глаша, ползешь? На Эйфелеву башню въ Париж лазили.
— Богъ съ ней. Я сть хочу. Вдь видимъ мы ее отсюда. Большая, круглая башня, сначала снизу не отдленная ярусами, а потомъ вверху четыре яруса съ арками — вотъ съ насъ и довольно.
— Нтъ, я къ тому, что вотъ онъ говоритъ, что это большая достопримчательность. А вдругъ въ Петербуг кто-нибудь изъ бывалыхъ въ Костантинопол спроситъ насъ: ‘были вы на башн Галаты?’
— А ты отвчай, что были. ‘Были, молъ, и видли вс окрестности города. Видъ, молъ, великолпный и весь городъ, какъ на ладони’. А то еще лазить на верхъ! Скажи ему, чтобъ онъ лучше свезъ насъ въ ресторанъ. Если я кушанья никакого сть буду не въ состояніи, то хоть кофею съ булками напьюсь.
— Послушайте, Нюренбергъ,— обратился Николай Ивановичъ къ проводнику.— Съ насъ довольно и того, что мы посмотрли эту башню снаружи. Свезите-ка насъ лучше въ какой-нибудь хорошій ресторанъ. Мы хотимъ закусить до обда.
— Съ удовольствіемъ, эфендимъ… — оживился проводникъ.— Въ какого ресторанъ вы желаете: въ турецкаго или въ французскаго?
— Глафира Семеновна, да пойдемъ въ турецкій ресторанъ? — обратился къ жен Николай Ивановичъ.— Надо вдь намъ и турецкій ресторанъ посмотрть. Европейскіе-то рестораны мы ужъ видали да и перевидали. А вонъ Нюренбергъ столько хорошаго про турокъ разсказываетъ.
— Похала-бы, но, право, боюсь насчетъ конины. Вдь турки хоть и добрый, и честный народъ, а конина-то у нихъ, какъ у магометанъ, первое блюдо.
— Нюренбергъ, вотъ жен и хотлось-бы побывать въ турецкомъ ресторан, но она боится, какъ-бы ее тамъ не накормили кониной… Понимаете? Лошадинымъ мясомъ,— сказалъ Николай Ивановичъ проводнику.
— Пхе… Что вы, мадамъ…— улыбнулся тотъ.— Я пятнадцать годовъ живу въ Константинополь, а не слыхалъ, чтобы въ турецкаго ресторанъ съ лошадинаго мяса кормили. Разв по особаго заказу кто потребуетъ.
— Ну, вотъ… Магометане даже у насъ въ Петербург лошадиное мясо дятъ и первый это для нихъ деликатесь. Опять-же кумысъ… Могутъ и его подмшать. А подадутъ что-нибудь на лошадиномъ масл вмсто коровьяго? говорила Глафира Семеновна.
— Нтъ, нтъ. Ничего этого здсь нтъ и вы не бойтесь. Только бычьяго мясо въ турецкаго ресторанъ даютъ. Бычьяго, бараньяго и куринаго. Хмъ… Лошадинаго! Здсь лошадь большаго цна иметъ.
— Да вдь старыхъ и искалченныхъ-то лошадей бьютъ.
— Это мясо покупаетъ бднаго люди, носильщики, разнощики, нищаго народъ. А я васъ свезу въ самаго лучшаго турецкаго ресторанъ, гд турецкаго офицеры и полковники обдаютъ.
Нюренбергъ сталъ что-то говорить кучеру по-турецки. Тотъ обернулъ лошадей.
— Куда это вы? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Надо черезъ мостъ хать въ Стамбулъ. Тамъ самаго лучшаго турецкаго рестораны, а здсь въ европейскаго часть нтъ, отвчалъ проводникъ.
— Да вдь это ужасная даль будетъ. Тогда свезите насъ въ европейскій ресторанъ, сказала Глафира Семеновна.
— Нтъ, нтъ! поспшно воскликнулъ мужъ.— Согласилась, такъ ужъ подемъ въ турецкій ресторанъ. Нюренбергъ! Вали въ турецкій!
Лошади помчались обратно, сдлали съ четверть версты, свернули въ другую улицу и стали подъзжать съ Новому мосту.
— Только ужъ вы пожалуйста, Афанасій Ивановичъ, объясните тамъ въ ресторан и послдите, чтобы намъ чего-нибудь такого очень ужъ турецкаго не подали.
— Будьте покойны, мадамъ, что выбудете кушать самаго свжаго, самаго лучшаго провизія… Турецкаго кушанья очень хорошаго кушанья, но они очень жирнаго кушанья и съ много лукъ, чеснокъ, переца и паприка, но я скажу, чтобы этого приправа положили вамъ поменьше.
— Нтъ, нтъ, не надо. Попробуемъ ужъ настоящій турецкій вкусъ! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Съ чеснокомъ я даже очень люблю.
— О, чеснокъ и паприка очень хорошаго вещь! причмокнулъ на козлахъ Нюренбергъ.
— Любишь? Впрочемъ, теб-то еще-бы не любить! Вамъ, Нюренбергъ, нельзя не любить чеснокъ, вы изъ чесночнаго племени. Цибуля и чеснокъ, шутя замтилъ Николай Ивановичъ.— А вотъ что я его люблю — это удивительно.
— Да можетъ быть, ефендимъ, и вашего праддушка или ддушка…
— Что? Еврей? Врешь! Шалишь! Чистокровный славянинъ съ береговъ Волги Ярославской губерніи, Любимовскаго узда былъ мой ддушка. И ты этого не смй говорить. А вотъ люблю, чтобы въ щахъ блюдахъ чесночекъ былъ припущенъ. Баранина съ чесночкомъ — прелесть, свжепросольный огурчикъ съ чесночкомъ — одинъ восторгъ.
Николай Ивановичъ говорилъ, смакуя, и даже облизывался.
— А я такъ только колбасу съ чеснокомъ люблю, проговорила жена.
— Ну, вотъ видишь, видишь… Стало быть и турецкія кушанья теб будутъ по нутру.
— Ни за что на свт! Пусть турокъ изжаритъ мн кусокъ мяса въ род бифштекса — буду сть, а потомъ кофеемъ запью. А турецкихъ блюдъ — ни ни. Я ду въ турецкій ресторанъ только посмотрть турецкую обстановку, чтобы знать, какіе турецкіе рестораны бываютъ.
Экипажъ халъ по мосту, направляясь черезъ Золотой Рогъ въ Стамбулъ.

LIX.

— Вотъ нашаго знаменитаго Ая-Софія во всей своего красота на гор стоитъ, указалъ Нюренбергъ съ моста супругамъ, Когда экипажъ чуть не шагомъ пробирался среди пестрой толпы, спшившей съ Селамлика домой на-турецкій берегъ Золотаго Рога.
Гигантская мечеть, окруженная минаретами, высилась во всемъ своемъ величіи надъ Стамбуломъ.
— Завтра ее можно будетъ осмотрть? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Непремнно. Завтра, эфендимъ, мы осмотримъ вс лучшаго мечети, отвчалъ Нюренбергъ.— Прежде на этого случая нужно было доставать билетъ и давать бакшишъ направо, бакшишъ налво каждаго турецкаго дьячку, а теперь ничего этого не надо. За осмотръ каждаго мечети такса… Вы прізжаете въ мечеть, берете билетъ, котораго стоитъ двадцать піастровъ, и безъ всякаго хлопотъ смотрите, что вамъ угодно. Какъ въ театр, покупаете билетъ для входа и можете гулять и смотрть, что хотите. Каждаго мечети стоитъ двадцать піастровъ.
— Да вдь это теперь заведено и въ Париж въ собор Нотръ дамъ де-Пари, замтила Глафира Семеновна мужу.— Помнишь, мы также взяли билеты и осматривали всю ризничью и другія замчательности.
— И все-таки монахи, показывавшіе намъ достопримчательности, протягивали руку пригоршней и мы давали имъ по франку, отвчалъ тотъ.
Въхали на турецкій берегъ и потянулись по длинной улиц, по которой также скользили одноконные вагоны желзной дороги. Улица была съ каменными домами полуевропейской постройки, съ тротуарами, газовыми фонарями. Нижніе этажи домовъ были заняты отворенными настежь лавками, съ выглядывающими изъ нихъ турками въ фескахъ, въ европейскомъ плать и въ турецкихъ курткахъ и шароварахъ. Лавки были исключительно съ състными припасами или торгующія топливомъ. Виднлись дрова въ вязанкахъ, каменный и древесный уголь. Попадались пустыри со складами строительнаго матеріала — досокъ, бревенъ, кирпича, камня, бочекъ съ цементомъ. Прохали мимо маленькаго, упраздненнаго, очевидно, кладбища съ турецкими памятниками — тумбы, увнчанныя чалмой, съ нсколькими старыми кипарисами, лзущими въ небо и полуразвалившейся каменной оградой.
— Диванъ — Іоли… Самаго лучшаго турецкаго улица въ Стамбулъ, отрекомендовалъ Нюренбергъ улицу.— Все равно, что вашего петербургскаго Невскій проспектъ, прибавилъ онъ.
— Вотъ ужъ нисколько-то не похоже! вырвалось у Глафиры Семеновны. — Скорй-же эта улица смахиваетъ на Большой проспектъ на Петербургской сторон, но тотъ все-таки куда шире! Не правда-ли, Николай? обратилась она къ мужу.
— Пожалуй, что такъ… Здсь такъ же, какъ и на Большомъ проспект, попадаются садики изъ нсколькихъ деревьевъ.
— Здсь на дворахъ садиковъ много, эфендимъ, сказалъ съ козелъ Нюренбергъ.— Но еще больше этого садиковъ изъ маленькаго улица, которыя пересваютъ нашу Диванъ-Іоли. Тамъ дома маленькаго, для одного семейства, деревяннаго дома и почти на каждаго двора есть или садикъ или пять, шесть кипариснаго дерева. Сейчасъ мы свернемъ въ такова улица, и вы будете видть самаго настоящаго турецкаго житье… Европейскаго человкъ тамъ и на сто турокъ одинъ нтъ.
Онъ пробормоталъ что-то кучеру по-турецки, и экипажъ свернулъ въ первую-же улицу, перескавшую Диванъ-Іоли и похалъ шагомъ по мостовой изъ крупнаго камня.
Декорація тотчасъ же перемнилась. По правую и по лвую сторону узкой улицы жались другъ съ другу небольшіе пестрой окраски домики съ окнами безъ симетріи, прикрытыми деревянными ршетчатыми ставнями-жалузи, окрашенными въ зеленый цвтъ. Рдко гд попадалось окно съ отворенными ставнями, но оно ужъ непремнно было изнутри завшано густымъ узорчатымъ тюлемъ. Дома были двухэтажные и даже трехэтажные, но такой странной постройки, что второй этажъ выдавался впередъ на улицу надъ первымъ, по крайней мр на сажень впередъ, а надъ вторымъ этажемъ выдавался третій, такъ-что у трехэтажнаго дома образовывались два навса на улицу. Ворога между домами, ведущія во дворъ, узенькія деревянныя, тоже пестрой окраски, настолько узки, что въ нихъ пройдетъ разв только вьючная лошадь. Изъ-за воротъ, составлявшихъ просвты между домовъ, торчали кипарисы и голыя отъ листьевъ, но уже цвтшія розовымъ цвтомъ миндальныя деревья.
— Вотъ эта улица самаго старо-турецкаго жилье, отрекомендовалъ Нюренбергъ. — Здсь на каждаго дворъ есть садъ и въ саду фонтанъ.
— А во дворъ войти и посмотрть нельзя? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Пхе! Нтъ, низачто на свт! отрицательно покачалъ головой Нюренбергъ.— Туда мужскаго персона можетъ войти только съ самаго хозяинъ.
— Отчего?
— Да вдь это въ каждаго дома гаремъ.
— Да что вы! удивленно произнесъ Николай Ивановичъ и даже приподнялся съ своего мста въ коляск, весь обратившись въ зрніе, устремленное на зеленыя ршетчатыя ставни.— Глаша! Слышишь? Это гаремы. Вотъ они гаремы-то какіе!
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? отвчала супруга, подозрительно-ревниво взглянувъ на мужа.— Чего ты птухомъ-то такимъ встрепенулся? Даже привскочилъ… И глаза заиграли, какъ у кота въ март мсяц.
— Да я что-же? Я — ничего… нсколько опшилъ Николай Ивановичъ и продолжалъ:— Такъ вотъ какіе гаремы-то въ Турціи бываютъ! А жены турокъ — вотъ за этими ставнями? спрашивалъ онъ Нюренберга.
— Да, за этими ставнями, а то такъ на двор, въ саду.
— Но отчего-же на улиц никого не видать? Только одн собаки.
— А это турецкаго-то кейфъ и есть. Теперь такого время, что турки посл обда отдыхаютъ. Да и вообще здсь всегда тишина и очень мало прохожаго люди. А женскаго жизнь вся на двор. Вотъ, впрочемъ, турокъ съ кувшинами воду несетъ. Вотъ турецкаго дама въ шелковаго капот изъ гостей идетъ.
— На всю-то улицу два человка!
— Два да насъ четверо — шесть. Для здшняго самаго турецкаго улица это уже много. Тутъ только сами хозяева вотъ отъ этого домовъ ходятъ. А женщины изъ гаремъ вдь выходятъ очень рдко, на улицы.
— Бдныя турецкія женщины! вздохнула Глафира Семеновна.— Въ какомъ он стсненіи! Разв это жизнь! Взаперти, въ четырехъ стнахъ! Не смютъ даже выглянуть въ окошко.
— О, мадамъ!.. Теперь он вс на насъ смотрятъ сквозь жалузи.— Только мы ихъ не видимъ, а он вс у оконъ, отвчалъ Нюренбергъ.— Какъ только нашего экипажъ застучалъ съ своего колесы по мостовой — он вс бросились съ своего окнамъ и смотрятъ. Здсь это большого эпоха, когда экипажъ вс у оконъ.— Я вонъ сквозь ставни вижу даже чернаго глаза…
— Да, да. И я вижу, сказала Глафира Семеновна.
— И я, и я вижу! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Даже четыре глаза вижу… А вотъ еще…
— Теб какъ не видать! Ты все увидишь! огрызнулась на мужа супруга.
— Глаша, голубушка, за что-же ты сердишься? Вдь на то глаза во лбу, чтобы видть. Смотрятъ, смотрятъ. Дйствительно, изъ всхъ оконъ смотрятъ на насъ.
Изъ одного дома сквозь ставни донеслись на улицу звуки рояля. Играли изъ оперетки ‘Дочь рынка’. Немного погодя къ звукамъ рояля пристали звуки скрипки.
— Это турецкаго дамы музыкой забавляются.
— Бдныя! Совсмъ какъ въ курятник куры!— опять произнесла Глафира Семеновна.
— И все-таки, мадамъ, теперь оной, какъ больше свободы. А прежде-то что было! Теперь есть много молодаго турки, котораго совсмъ либералы и европейскаго люди,— отвчалъ Нюренбергъ.
— Да какой тутъ либерализмъ! Что вы! Держатъ женъ въ курятникахъ.
— Ну, теперь вы видли самаго настоящаго турецкаго улицу и турецкаго дома, а сейчасъ увидите самаго настоящаго турецкій ресторанъ,— проговорилъ Нюренбергъ и приказалъ кучеру обернуть лошадей.

LX.

Опять выхали на улицу Диванъ-Іоли и какъ-бы изъ деревенскаго затишья вновь попали въ водоворотъ кипучей городской жизни.
Улица упиралась въ площадь съ прекрасными зданіями и мечетью съ минаретами. Не дозжая этой площади, экипажъ остановился около одного изъ домовъ, нижній этажъ котораго былъ скрытъ подъ парусиннымъ навсомъ.
— Пожалуйте… самаго лучшаго турецкаго ресторанъ, проговорилъ Нюренбергъ, соскакивая съ козелъ.
Супруги вышли изъ экипажа и подлзли подъ навсъ, гд находился ресторанъ. Двери ресторана были распахнуты и на нихъ висли заколотые селезень и птухъ въ перьяхъ. На порог стояло и сидло пять-шесть буро-рыжихъ собакъ съ взорами, обращенными въ ресторанъ. Пройдя между собакъ, супруги вошли въ довольно мрачное помщеніе, состоящее изъ большой комнаты съ диванами по стнамъ и столиками съ мраморными досками около этихъ дивановъ. На диванахъ сидли, поджавъ подъ себя одну или об ноги, фески въ бородахъ и усахъ. Одни съ аппетитомъ уписывали что-то съ тарелокъ ложками, другіе, покончивъ съ дой, пили изъ большихъ стакановъ лимонадъ или воду съ вареньемъ и покуривали шипящій наргиле, съ большимъ усиліемъ втягивая въ себя черезъ воду табачный дымъ. Въ углу какой-то старикъ турокъ съ сдой бородой, но съ черными сросшимися въ одну дугу бровями держалъ въ рукахъ остовъ курицы и самымъ аппетитнымъ образомъ обгладывалъ на немъ послдніе остатки мяса. На стол лежали три-четыре турецкія газеты, но ихъ никто не читалъ. Пахло чадомъ отъ пригорлаго жира, ибо у задней стны, какъ разъ противъ входа, помщался большой закоптлый очагъ и около него жарили на древесныхъ угольяхъ вздтые на желзные прутья куски мяса. Около очага молодой парень въ феск и бломъ передник мшалъ что-то уполовникомъ въ мдномъ горшк, поставленномъ на табуретк. Посреди комнаты, ближе къ входу было возвышеніе, а на немъ прилавокъ, уставленный графинами съ яркими фруктовыми эссенціями для прохладительнаго питья и цлыми стопками цвтныхъ фаянсовыхъ блюдцевъ и колонками изъ стакановъ, вставленныхъ одинъ въ другой. Тутъ-же стояли вазы съ апельсинами, яблоками, грушами, а съ потолка висли на веревк, связанные вмст, нсколько ананасовъ. Изъ-за прилавка торчала голова турка въ феск и сдыхъ усахъ.
При вход супруговъ Ивановыхъ въ сопровожденіи Нюренберга, голова турка изъ-за прилавка начала кланяться, при чемъ ко лбу прикладывалась ладонь руки.
Видя такую непривычную обстановку, Глафира Семеновна говорила:
— Николай, я, ей-ей, боюсь… Смотри, какъ на меня подозрительно вс смотрятъ.
— Да что, ты душенька! Гд-же подозрительность-то! Напротивъ, я вижу самыя добродушныя лица,— отвчалъ мужъ.
Нюренбергъ суетился и предлагалъ супругамъ уссться на диванъ за одинъ изъ столиковъ.
— А то такъ можно на галлере помститься. Здсь есть сзади этаго комната маленькаго галлерея, выходящаго на дворъ, а на двор маленькаго садикъ и фонтанъ,— говорилъ онъ.
— Нтъ, ужъ лучше здсь сядемъ и будемъ въ самомъ центр турецкаго ресторана,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Садись, Глаша, обратился онъ къ жен и слъ.
Та все еще не ршалась занять мсто и спросила Нюренберга:
— Послушайте, Афанасій Иванввичъ, можетъ быть сюда дамы вовсе и не ходятъ?
— Турецкаго дамы — нтъ, не ходятъ. А каждаго американскаго леди, каждая англійскаго миссъ, котораго прізжаютъ въ Стамбулъ, всегда бываютъ,— отвчалъ проводникъ и захлопалъ въ ладоши.
Изъ-за прилавка вылзъ усатый турокъ и, прикладывая ладонь къ феск и къ груди и кланяясь, подошелъ къ супругамъ. Нюренбергъ заговорилъ съ нимъ по-турецки.
— Афанасій Иванычъ, вы карту кушаній у него потребуйте и по карт я выберу себ что-нибудь самое распротурецкое,— сказалъ проводнику Николай Ивановичъ.
— Карты здсь нтъ, а вотъ господинъ кабакджи (т. е. рестораторъ) предлагаетъ самаго лучшаго пилавъ изъ курицы и долмасъ изъ баранины.
— Для меня ничего, кром бифштекса, заявила Глафира Семеновна.— Но пожалуйста скажите хозяину, чтобы не изъ лошадинаго мяса. Мы вдвое заплатимъ, а только чтобы была бычья говядина.
— Я уже спрашивалъ, мадамъ. Бифштексовъ у него поваръ не длаетъ, а если вы желаете, то вамъ приготовятъ самаго лучшаго кусокъ филе на вертел.
— Изъ бычьей говядины? переспросила Глафира Семеновна.
— Да, да. Изъ бычьяго говядина. А про лошадинаго мяса бросьте вы, мадамъ, и думать. Нтъ здсь такого говядина.
— Какъ-же въ Петербург у насъ вс разсказываютъ, что мусульмане просто обожаютъ лошадиное мясо.
— Только не въ Константинопол. Вамъ, эфендимъ, пилавъ изъ курицы? обратился Нюренбергъ къ Николаю Ивановичу.
— Вали пилавъ! Пилавъ, такъ пилавъ. А нтъ-ли еще чего нибудь потуречисте, чтобы было самое распротурецкое?
— Долмасъ.
— А что это за долмасъ такой?
— Жаренаго рисъ и бараньяго мясо въ винограднаго листьяхъ.
— Такъ это разв турецкое блюдо? Мы его у братьевъ славянъ дали. А ты выбери что-нибудь изъ турецкаго-то турецкое.
Нюренбергъ опять началъ съ кабакджи переговоры на турецкомъ язык и наконецъ объявилъ, что есть гусиная печенка съ лукомъ и чеснокомъ.
— Ну, жарь гусиную печенку съ лукомъ и чеснокомъ.
— Баклажаны и маленькаго тыквы можно сдлать съ рисомъ и бараньимъ фаршемъ.
— Опять съ рисомъ? Да что это вамъ этотъ рисъ дался!
— Самаго любимаго турецкаго кушанья — рисъ.
— Николай! Да куда ты столько всякихъ разныхъ разностей заказываешь! Заказалъ два блюда — и довольно, останавливала мужа Глафира Семеновна.
— Матушка моя, вдь это я не для ды, а для пробы. Ну, хорошо. Ну, довольно два блюда — пилавъ и печенка. А что-же сладкое? Надо и турецкое сладкое попробовать. Совтую и теб что-нибудь заказать для себя. Къ сладкому ужъ никоимъ образомъ лошадятины теб не подмшаютъ, сказалъ Николай Ивановичъ жен.
— Пусть подастъ мороженаго, только не сливочнаго, а то я знаю, какія здсь могутъ быть сливки!
— Мороженаго, мадамъ, здсь нтъ, отвчалъ Нюренбергъ.— Мороженаго мы въ кафе у кафеджи получимъ. Самаго лучшаго мороженаго. А вотъ у него есть хорошаго нуртъ.
— Это еще что за нуртъ такой?
— А это кислаго молоко съ сахаромъ, съ вареньемъ, съ корица, гвоздика и…
— Довольно, довольно! перебила Нюренберга Глафира Семеновна.— За молоко спасибо. Знаю я, чье здсь молоко подаютъ. Вдь это то молоко, изъ котораго кумысъ длаютъ.
— О, мадамъ! Зачмъ такого подозрительнаго?..
— Ну, такъ вотъ… Мужъ, что заказалъ себ, того ему и пусть подадутъ, а мн филе на вертел. Да пожалуйста, чтобы съ соленымъ огурцомъ.
— Кабакджи говоритъ, что есть цвтнаго капуста.
— Ну, съ цвтной капустой…
Нюренбергъ сталъ по-турецки передавать хозяину ресторана заказъ супруговъ, подошелъ къ его прилавку и что-то выпилъ изъ налитой ему рюмки.
Старикъ турокъ съ большой сдой бородой и черными бровями дугой, обглодавъ окончательно остовъ курицы, кинулъ его на улицу сидвшимъ на порог ресторана собакамъ и, держа свои сальныя руки растопыреннными, направился мыть ихъ къ находящемуся у стны фонтанчику-умывальнику.

LXI.

Начали подавать на столъ. Турченокъ-подростосъ, съ почернвшей уже усами верхней губой, въ неизбжной феск и пестромъ передник до полу, напоминающемъ наши малороссійскія плахты, подалъ прежде всего судокъ съ перцемъ, солью, уксусомъ и горчицей и поставилъ его на непокрытый мраморный столъ. Затмъ передъ Глафирой Семеновной была поставлена глубокая тарелка съ накрошенными на мелкіе кусочки мясомъ, изжареннымъ на вертел. Половину тарелки занимали кусочки сочнаго мяса съ вытекающимъ изъ нихъ розовымъ сокомъ, а другую половину неизбжный во всхъ турецкихъ блюдахъ рисъ съ лукомъ.
— Постой, постой, остановилъ турченка Николай Ивановичъ.— Ты прежде столъ-то скатертью накрой, а потомъ подавай, старался онъ объяснить таращившему на него глаза турченку жестами насчетъ скатерти.— Скатерть… Покрыть…
— Здсь, эфендимъ, скатерти не полагается, съ улыбкой отвчалъ Нюренбергъ, сновавшій около стола и что-то прожевывающій.
— Какъ не полагается? Отчего?
— Ни въ одного турецкаго ресторанъ не полагается ни скатерть, ни салфетка… Видите, вс безъ скатерти кушаютъ. Такой ужъ обычай.
Глафира Семеновна брезгливо глядла въ тарелку и говорила:
— Зачмъ-же они нарзали говядину-то? Что это? Словно кошк… И рису наложили. Я рису вовсе не просила.
— Мадамъ, надо знать турецкаго порядки… наклонился съ ней проводникъ.— Если вамъ они не нарзали-бы мясо, то какъ-же вы его кушать станете? Въ турецкаго ресторан ни вилка, ни ножикъ не подаютъ.
— Еще того лучше! Чмъ-же мы сть-то будемъ?
— Съ ложкой… Вотъ хорошаго настоящаго серебрянаго ложка. Здсь вс такъ.
— Дикій обычай, странный. Но въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходятъ. Будемъ есть ложками, Глафира Семеновна, сказалъ Николай Ивановичъ, подвигая и съ себ поданную ему тарелку съ пилавомъ и ложкой.— Ни скатерти, ни салфетокъ, ни вилокъ, ни ножей… Будемъ въ Петербург разсказывать, такъ никто не повритъ.
Онъ зачерпнулъ ложкой пилавъ, взялъ его въ ротъ, пожевалъ и раскрылъ ротъ.
— Фу, какъ наперчено! Даже скулу на сторону воротитъ! Весь ротъ ожгло.
— Хорошаго краснаго турецкаго перецъ… подмигнулъ Нюренбергъ.
— Припустили, нарочно припустили… Русскій, молъ, человкъ выдержитъ. Вы ужъ, наврное, почтенный, сказали, что мы русскіе?
— Сказалъ. Но здсь вс такъ кушаютъ. Здсь такого ужъ вкусъ. Турки иногда даже прибавляютъ еще перцу. Вотъ нарочно на стол перецъ и поставленъ.
— Скуловоротъ, совсмъ скуловоротъ… Боюсь, какъ-бы кожа во рту не слзла, продолжалъ Николай Ивановичъ, проглотивъ вторую ложку.
— И ништо теб! Пусть слзаетъ. Не суйся въ турецкій ресторанъ. Ну чего тебя понесло именно въ турецкій, если есть европейскіе рестораны! говорила ему жена.
Она все еще не касалась своего кушанья и смотрла въ тарелку, пошевеливая ложкой кусочки нарзаннаго сочнаго мяса.
— Тутъ, кром перцу и чесноку, что-то есть, продолжалъ Николай Ивановичъ, проглотивъ третью ложку пилава.— Оно вкусно, но очень ужъ забористо. Боюсь, нтъ-ли здсь срной кислоты… обратился онъ къ проводнику.
— Что вы, что вы, эфендимъ!.. Кушайте и не бойтесь, махнулъ тотъ рукой.— Тутъ краснаго перецъ, лукъ, чеснокъ, паприка, шафранъ и… Эта… Какъ его? Имбирь.
— Ужасно ядовито съ непривычки… Конечно, раза три пость, то можно привыкнуть, потому русскій человкъ со всему привыкаетъ, но… Фу! вздохнулъ вдругъ Николай Ивановичъ, открывъ ротъ.— Надо полагать, что вотъ имбирь-то этотъ и объдаетъ все внутри. Вдь у меня теперь не только ротъ горитъ, а даже и внутри…
— Горитъ, а самъ шь. Брось… Еще отравишься и придется мн везти твое мертвое тло изъ Константинополя въ Россію… замтила ему жена.
— Тьфу, тьфу! Типунъ-бы теб на языкъ! Вдь скажетъ тоже! Но отчего ты сама-то не шь? Вдь у тебя только жареная говядина и ничего больше, сказалъ онъ.
— Боюсь.
— Да вдь жареная говядина ужъ наврное безъ перца. Ты попробуй…
Глафира Семеновна осторожно взяла ложкой кусочекъ мяса, пожевала его, сказала — ‘дымомъ пахнетъ’ и, выплюнувъ въ руку, кинула на порогъ сидвшимъ тамъ собакамъ.
Къ куску бросилась одна собака, потомъ другая и произошла легкая трепеа изъ-за куска.
— Нтъ, я не стану сть, отодвинула Глафира Семеновна отъ себя тарелку.— Лучше ужъ голодомъ буду… Или вотъ хлба помъ… Да и сырое мясо. А я не люблю сырого. Я отдамъ бднымъ собакамъ, прибавила она.
— Оставь, оставь… Тогда я съмъ… остановилъ ее мужъ.— А пилавъ очень ужъ пронзителенъ. Лучше мы его отдадимъ бднымъ собакамъ. На вотъ пилавъ… Тутъ есть кусочки курицы.
Они перемнились тарелками, и Николай Ивановичъ принялся сть жареное мясо. Къ нему наклонился Нюренбергъ и шепнулъ:
— Можетъ быть, рюмочка водочки хотите? Съ водкой всегда лучше.
— Да разв здсь есть? воскликнулъ Николай Ивановичъ и даже бросилъ ложку на мраморный столъ, удивленно смотря на проводника.
— Русскаго нтъ, но турецкаго есть. Турецкаго мастика… Мастика называется.
— Глаша! Слышишь, водки предлагаетъ выпить. Въ турецкомъ ресторан водка… обратился Николай Ивановичъ къ жен.
— Да что ты! Послушайте, Афанасій Ивановичъ, сказала та проводнику:— какая-же водка въ турецкомъ ресторан и въ турецкой земл! Вдь и по закону, по турецкой вр…
— О, мадамъ, махнулъ Нюренбергъ рукой.— Все это пустаго сказки и турецкаго люди теперь такъ же пьютъ, какъ и вс, особенно въ такой городъ, какъ Константинополь. Не пьютъ такъ, чтобы всякаго видлъ, но по секрету пьютъ. Магометъ запретилъ для исламскаго люди вино, винаграднаго вино, а мастика — не вино. Мастика — это все равно, что вашего русскаго наливка. Да и вино пьютъ! прибавилъ онъ.
— Такъ давайте, почтеннйшій, скорй давайте. Велите скорй подать рюмку турецкой водки, торопилъ Николай Ивановичъ Нюренберга.— Съ водкой куда лучше…
— А мн за вашего здоровье можно? спросилъ тотъ.
— Пей, братецъ, пей — что тутъ разговаривать!
По приказанію проводника турченокъ подалъ большую рюмку толстаго стекла, на половину налитую прозрачнымъ, какъ вода, содержимымъ.
— Турецкую водку пьемъ… Ахъ, ты, Господи! умилился Николай Ивановичъ, глядя на рюмку и приготовляясь выпить. — Только зачмъ-же онъ полъ-рюмки налилъ? Мы полнымъ домомъ у себя въ Петербург живемъ, спросилъ онъ проводника.
— Такого ужъ турецкаго обычай. Везд такъ.
Николай Ивановичъ выпилъ, посмаковалъ и сказалъ:
— Да это простая подслащенная анисовая водка, какъ нашъ Келлеровскій допель-кюмель.
— Вотъ, вотъ… Только крпче… Здсь самаго крпкаго спиртъ, подмигнулъ Нюренбергъ.
Глафира Семеновна смотрла исподлобья на только что выпившаго мастики мужа и говорила:
— А я-то радовалась, а я-то торжествовала, что мы въ такой городъ пріхали, гд ни водки, ни вина ни за какія деньги достать нельзя!

LXII.

Глафира Семеновна такъ ничего и не ла въ турецкомъ ресторан. Кабакджи очень сожаллъ объ этомъ, ахалъ, разводилъ руками, предлагалъ ей черезъ переводчика скушать хоть цвтной капусты, но она отказалась. Николай Ивановичъ сълъ жаренаго мяса съ поданнымъ на салатъ громаднымъ соленымъ томатомъ, опять сильно наперченнымъ, гусиной печенки онъ не могъ сть. Это было что-то чрезмрно жирное, плавающее въ гусиномъ сал и въ тоже время сладкое, перемшанное чуть-ли не съ пюре изъ чернослива или винныхъ ягодъ. Печенка была скормлена собакамъ, и супруги отправились. Николаю Ивановичу очень хотлось остаться и пображничать въ турецкомъ ресторан, выпить еще рюмку мастики и выкурить наргиле, но супруга не дозволила.
— Довольно, довольно, сказала она.— Подемъ домой. Меня и корсетъ жметъ и вся я, какъ вареная, до того устала. Вдь мы въ вагон такъ плохо спали. Что? Трубку водяную хочешь испробовать? Успешь. Мы не на одинъ день въ Константинополь пріхали. По турецкимъ кабакамъ-то еще придется шляться.
— Скушай ты хоть сладкаго пирога съ вареньемъ? Тутъ есть сладкій пирогъ, предлагалъ мужъ.
— Ничего я не буду здсь сть. Афанасій Иванычъ купитъ мн фунтъ швейцарскаго сыру и булокъ по дорог и я въ гостинниц закушу.
Пришлось отправиться домой.
Опять потянулась длинная Диванъ-Іоли. хать по улицамъ было уже свободне. Народъ разошелся по своимъ домашнимъ щелямъ и не наводнялъ больше ни улицы, ни мостъ. Даже собаки перестали бродить посреди улицы и лежали на тротуарахъ, прижавшись къ цоколямъ домовъ. Перехали мостъ, миновали Галату и стали подниматься по Большой улиц Перы. Здсь также наполовину улеглось движеніе. Только носильщики и вьючные ослы и лошади тащили куда-то тюки и ящики. Даже въ окнахъ кофеенъ пордли сидвшія тамъ турецкія фески и европейскія шляпы котелкомъ. Начались, очевидно, часы обыденнаго затишья. Даже приказчики изъ французскихъ магазиновъ высыпали на пороги своихъ лавокъ и, покуривая папиросы, позировали, выставляя то одну, то другую ногу въ пестрыхъ брюкахъ впередъ и держа правую руку за жилетомъ около цвтнаго галстуха шарфомъ. Изрдка только въ какой-нибудь парфюмерной лавк подъзжала двухмстная карета, изъ нея выходила аристократка-турчанка съ закутаннымъ лицомъ и въ шляпк съ цлой пирамидой цвтовъ и перьевъ и въ сопровожденіи соскочившаго съ козелъ ливрейнаго евнуха исчезала въ дверяхъ склада благовонныхъ товаровъ. Зато надъ магазинами, въ верхнихъ окнахъ домовъ появились головы и бюсты гречанокъ, армянокъ и евреекъ съ необыкновенно развитой черной шевелюрой. Эти барыни, очевидно, уже пообдали, лежали на подушкахъ на подоконникахъ и смотрли на улицу.
Экипажъ подкатилъ съ гостинниц. Изъ подъзда выскочилъ рослый гайдукъ въ черногорскомъ костюм и сталъ помогать супругамъ выходить изъ коляски. Въ вестибюл опять лакеи во фракахъ и блыхъ галстукахъ, распорядители во фракахъ и съ воротничками, упирающимися въ подбородокъ и не позволяющими вертться голов, турченки асансера въ фескахъ и синихъ курткахъ. Къ супругамъ подошелъ длинный, какъ сельдь, англичанинъ въ рейтфрак и блыхъ суконныхъ панталонахъ, рекомендовался директоромъ компаніи, которая содержитъ гостинницу и на плохомъ французскомъ язык заговорилъ съ ними.
— Вуаля, монсье… Се ма фамъ… Она понимаетъ… а муа — плохо…— указалъ ему Николай Ивановичъ на жену.
Англичанинъ, держась какъ палка, обратился къ Глафир Семеновн и говорилъ ей что-то довольно долго, но наконецъ поклонился и ретировался.
— Объ чемъ онъ? — спросилъ жену Николай Ивановичъ.
— Говоритъ, что если мы проживемъ у нихъ въ гостинниц боле десяти дней и будемъ аккуратно посщать табельдотъ, то онъ скинетъ намъ съ общаго счета пятнадцать процентовъ. ‘Очень, говоритъ, жаль, что вы не взяли у насъ сегодня второго завтрака’.
— А изъ-за завтрака ихняго прозвали-бы султана? Вчная, старая заграничная исторія. Хотятъ на аркан въ свою столовую тянуть.
Только что хотли они влзать въ подъемную машину, какъ подошелъ распорядитель съ таблеткой и карандашомъ въ рукахъ.
— Надюсь, что вы сегодня постите, монсье и мадамъ, нашу столовую и будете обдать у насъ? сказалъ онъ.— Обдъ у насъ въ восемь.
— Вуй, вуй!.. отвчалъ Николай Ивановичъ, понявъ слово: ‘дине’ и ‘саль а манже’ — и махнулъ рукой распорядителю.
— Вотръ номъ, монсье?
— Ивановъ… Николя Ивановъ и мадамъ Глафиръ Ивановъ…
Распорядитель поклонился и сталъ записывать въ таблетки.
Подъемная машина свистнула и начала подниматься.
Вотъ супруги въ своей комнат. Опереточная горничная около Глафиры Семеновны и спрашиваетъ ее, сейчасъ она будетъ переодваться къ обду или потомъ.
— Алле, алле… Я сама… Же сюи фатиге… Мерси… машетъ Глафира Семеновна горничной, помогающей ей раздться, сбрасываетъ съ себя лифъ, корсетъ и остается въ юбк.— Принесите мн чашку кофе съ молокомъ и булку, приказываетъ она.
Горничная смотритъ на нее недоумвающе и исчезаетъ.
Сбрасываетъ съ себя Николай Ивановичъ визитку и жилетъ и валится на диванъ.
— Фу! Усталъ, произноситъ онъ.
Стукъ въ дверь. Стучитъ Нюренбергъ. Глафира Семеновна накидываетъ на себя платокъ и впускаетъ его.
— Когда прикажете, эфендимъ, явиться къ вашего услуга?
— Послушайте, милйшій, намъ сегодня хотлось бы куда-нибудь въ театръ, говоритъ ему Николай Ивановичъ.
— Вы съ вашего супруга хотите?
— Да, да, да… Не сидть-же ей дома. Она-то главная театральщица у меня и есть.
— Нашего театръ все такого, куда дамскаго полъ не ходитъ. Тутъ кафешантанъ.
— Отчего не ходятъ? Съ мужемъ и въ кафешантанъ можно.
— Тутъ у насъ все такого кафешантанъ, что нашаго извощики сидятъ, нашего лодочники, нашего солдаты и матросы.
— Но вдь т въ дешевыхъ мстахъ сидятъ, а мы возьмемъ первыя мста.
— Въ константинопольскаго кафешантаны вс мста одного сорта.
— Но неужели у васъ нтъ настоящаго большаго театра? Оперы, напримръ, драмы.
— Теперь нтъ. Прізжала маленькаго итальянскаго опера, но теперь ухала, прізжала труппа французскаго актеровъ, а теперь она въ Адріанопол.
— Да намъ не нужно итальянскаго и французскаго. Вы намъ турецкій театръ покажите. Чтобы на турецкомъ язык играли.
— На турецкаго языка?
Нюренбергъ задумался, но тотчасъ-же ударилъ себ рукой по лбу и сказалъ:
— Есть на турецкаго языка. Французскаго оперетка на турецкаго языкъ.
— Вотъ, вотъ… Такой театръ намъ и давайте. Нтъ-ли еще драмы турецкой какой нибудь позабористе, но чтобы играли турки и турчанки.
— Турецкаго оперетка есть, но играютъ ее и хоть на турецкаго язык, армянскаго, греческаго и еврейскаго мужчины и дамы.
— А отчего-же не турки и турчанки?
— Пхе… Какъ возможно! А шеихъ-ульисламъ? Онъ такого трепку задастъ, что бда!..
— Ну, такъ добудьте намъ билеты въ турецкую оперетку съ армянами и греками.
Нюренбергъ поклонился и ушелъ. Появилась горничная и объявила, что подать кофе теперь нельзя, потому что повара вс заняты приготовленіемъ обда, а гарсоны накрываютъ въ столовой на столъ.
— Кофе съ молокомъ и хлбомъ у насъ въ гостинниц можно получить только отъ семи часовъ утра до одиннадцати, сказала она, разумется, по-французски.
— Подлецы! Вотъ вамъ и европейскій ресторанъ! сердито проговорила Глафира Семеновна, развернула сыръ и булки, купленные ей Нюренбергомъ но пути въ гостинницу, и жадно принялась закусывать.

LXIII.

Въ шесть часовъ въ корридор раздался пронзительный звонокъ. Супруги, лежавшіе въ дезабилье — одинъ на диван, другая на кровати и отдыхавшіе, всполошились.
— Что такое? Ужъ не къ обду-ли? вскочила Глафира Семеновна.— А я еще и не одта.
— Какъ-же, душечка, къ обду. Давеча оберкельнеръ явственно сказалъ, что обдъ въ восемь часовъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.
Звонокъ повторился съ большею силой.
— Такъ спроси. Накинь пиджакъ, выди въ корридоръ и спроси, продолжала Глафира Семеновна.— Очень ужъ трезвонятъ пронзительно. Не пожаръ-ли?
Николай Ивановичъ вышелъ въ корридоръ. Къ нему тотчасъ-же подскочила горничная.
— Кескесе? спрашивалъ онъ ее. — Звонятъ. Пуркуа?
И онъ сдлалъ рукой жестъ, показывая, что звонятъ.
Горничная, лукаво улыбаясь, стала объяснять по-французски, что звонятъ это къ чаю, который теперь будутъ давать въ салон и въ кабине де лектюръ. Николай Ивановичъ понялъ только слово ‘те’, то есть чай.
— Какой те? Команъ? недоумвалъ онъ, но изъ недоумнія его вывелъ Нюренбергъ, который явился съ купленными на спектакль билетами и подошелъ къ нимъ. Онъ объяснилъ, что здсь въ гостинниц за два часа до обда всегда подаютъ, по англійскому обычаю, чай въ гостиныхъ и при этомъ постояльцы-англичане принимаютъ пришедшихъ къ нимъ съ визитами гостей.
— Какой чай? Это по-англійски въ маленькихъ чашечкахъ, сваренный какъ вакса и съ бисквитами? спросилъ Николай Ивановичъ.
Нюренбергъ кивнулъ головой и прибавилъ:
— Самаго лучшаго англійскаго общество бываетъ.
— Чортъ съ нимъ съ лучшимъ англійскимъ обществомъ! Ахъ, шуты гороховые! Изъ-за чашки чаю такъ трезвонить! А мы-то переполошились! Думали, не загорлось-ли что.
Нюренбергъ вручилъ билеты и сказалъ:
— Въ девять часовъ начало. Самаго лучшаго оперетка идетъ: ‘Маскотъ’. Около девяти часовъ я буду къ вашего услугамъ, поклонился онъ.
— Съ экипажемъ?
— Это два шага… Какъ разъ рядомъ съ нашего гостинница, въ городскомъ саду.
— Ахъ, это гд такое множество собакъ лежитъ? Знаю.
— Вотъ, вотъ… Балконъ вашего комната даже выходитъ въ садъ, такъ зачмъ экипажъ? Мы можемъ и пшкомъ дойти. Экипажъ посл девяти часовъ стоитъ три франка за курсъ. О, Нюренбергъ уметъ соблюдать экономи своего кліентовъ! похвастался онъ и ретировался, прибавивъ:— Въ девять часовъ начало, но можете и опоздать на полчаса, такъ какъ турецкаго представленія всегда опаздываютъ.
Николай Ивановичъ хотлъ уже юркнуть къ себ въ номеръ, но передъ нимъ, какъ изъ земли выросъ ихъ спутникъ по вагону, англичанинъ. Оказалось, что дверь его комнаты приходилась наискосокъ отъ комнаты супруговъ. Онъ былъ во фрак, въ бломъ галстух, въ бломъ атласномъ жилет и съ розой въ петлиц.
— Te… Алонъ, монсье, прандръ дю те… приглашалъ онъ Николая Ивановича, улыбаясь и при этомъ скаля длинные зубы.
— Нонъ, братъ, мерси. Ну, тебя въ болота! Мы этого вашего англійскаго декогта не любимъ. Мерси.
Англичанинъ кинулъ изъ кармана завернутый въ бумагу старинный мдный старообрядческій крестъ и показалъ свое археологическое пріобртеніе Николаю Ивановичу.
— Вьель шозъ… Е сельманъ карантъ франкъ (т. е. древняя вещь и всего сорокъ франковъ), похвастался онъ.
— Нашъ русскій, кивнулъ ему Николай Ивановичъ.— У насъ такіе кресты называются олонецкими. Ну, о ревуаръ, монсье, прибавилъ онъ и направился въ свой номеръ, гд и сообщилъ жен о причин звонка.
— Вдь вотъ англійскимъ жильцамъ угождаютъ, чай имъ по-англійски подаютъ, проговорилъ онъ, снова укладываясь съ папироской на диванъ.— А нтъ того, чтобы русскимъ постояльцамъ угодить и подать хоть въ тотъ-же салонъ русскій самоварчикъ да по-русски чайку-то изобразить, съ медкомъ, благо теперь постъ.
Въ семь часовъ въ корридор опять звонокъ. Опять выскочилъ въ корридоръ Николай Ивановичъ, чтобы узнать, съ чему теперь звонятъ, и опять наткнулся на горничную, которая сообщила ему, что это первый звонокъ съ обду, и вмст съ нимъ вошла въ комнату и стала предлагать Глафир Семеновн помочь одваться.
— Нтъ, нтъ! Мерси… Я сама… замахала руками Глафира Семеновна.
— Букетъ цвтовъ для мадамъ не надо-ли или хорошую розу? спрашивала она.
— Пуркуа? Нонъ, нонъ.
— А для господина розу?
— Вотъ еще что выдумала! Нонъ, нонъ, мерси. Для тебя розу съ обду предлагаетъ, сообщила Глафира Семеновна мужу.
Тотъ только улыбнулся и отвчалъ горничной по русски:
— Съ водкой Смирнова No 21 мы привыкли, душечка, обдать, а не съ розами.
Горничная удалилась недоумвающая и недовольная.
Стукъ въ дверь. Появился старикъ турокъ въ феск и въ передник, тотъ самый, который приходилъ давеча утромъ и съ которымъ Николай Ивановичъ упражнялся въ разговор по-турецки. На пояс его висли, поверхъ передника, дв сапожныя щетки на веревк.
— Кейфинизъ эйи ми диръ (т. е. здравствуйте),— привтствовалъ онъ Николая Ивановича, приложа руку ко лбу и, продолжая бормотать по-турецки, указывалъ ему на его сапоги.
— Сапоги, другъ, почистить пришелъ? Не надо, не надо. Спасибо… Шюкюръ… Чисты у меня сапоги…
Старикъ-турокъ, однако, не захотлъ уйти ни съ чмъ, онъ сдвинулъ свои брови, подскочилъ къ сидвшему на стул и курившему папиросу Николаю Ивановичу, прислъ около его ногъ и, поплевавъ на щетку, принялся начищать ему сапоги.
— Вотъ неотвязчивый-то! Ну, чисть, чисть…— улыбнулся Николай Ивановичъ и ужъ протянулъ ему и второй сапогъ.— Однако, ты, Глаша, въ развращенномъ-то вид не сиди, а одвайся и приготовляйся съ обду. Теперь ужъ скоро.
— Да что-жъ мн особенно-то приготовляться! Корсетъ надть, да лифъ — вотъ и все. Въ этомъ-же плать я и съ обду пойду,— отвчала Глафира Семеновна и, не стсняясь передъ старикомъ-туркомъ, сбросила съ плечъ платокъ и начала надвать корсетъ.
Въ корридор давали второй звонокъ къ обду. Старикъ-турокъ начистилъ Николаю Ивановичу сапоги и съ словомъ ‘адье’ удалился изъ комнаты.
— Надть разв мн блый жилетъ? — спросилъ жену Николай Ивановичъ.— Здсь, очевидно, къ табльдоту-то выходятъ во всемъ парад. Давеча нашъ англичанинъ во фрак отправился.
— Да наднь. И для театра посл обда будетъ хорошо,— отвчала супруга и стала гофрировать себ шпилькой волосы на лбу для челки.
— Наднь брилліантовую брошку, серьги и браслетку. Утри носъ здшнимъ-то англичанкамъ,— сказалъ ей супругъ.
— Непремнно.
А въ корридор гремлъ уже третій звонокъ къ обду.

LXIV.

Вошли супруги въ столовую гостинницы и остановились въ удивленіи. Столовый залъ, залитый огнями отъ спускавшихся съ потолка керосиновыхъ лампъ и стоявшихъ на столахъ канделябръ, былъ наполненъ изящно одтыми дамами и кавалерами, нарядившимися точно на балъ. Мужчины были вс во фракахъ, а дамы въ платьяхъ декольте, въ перчаткахъ и съ верами. Почти у всхъ дамъ на груди или въ рукахъ были живые цвты… у кого розы, у кого фіалки, у кого ландыши съ резедой. Большинство мужчинъ также имло по цвтку въ петличк фраковъ. Исключеніе въ костюмахъ представляли только красивый полный усачъ въ феск и черномъ сюртук, застегнутомъ на вс пуговицы, и супруги Ивановы, Николай Ивановичъ былъ даже въ свтло-срой пиджачной парочк и бломъ жилет. Общество бродило между множествомъ небольшихъ столиковъ, прекрасно сервированныхъ и разставленныхъ по залу. Столы были накрыты на пять персонъ, на четыре, на три и на дв и переполнены самой разнообразной посудой для питья и ды. Французская и преимущественно англійская рчь такъ и звенла. При вход супруговъ, вс взоры устремились на нихъ, и фрачники начали шептаться съ своими дамами и кивать по направленію супруговъ. Николаю Ивановичу сдлалось неловко. Онъ не зналъ, куда дть руки.
— Фу, что это они вырядились, какъ на балъ во дворецъ! проговорилъ онъ жен.
— Да вдь въ большихъ заграничныхъ гостинницахъ почти всегда такъ, отвчала та.— Помнишь, мы обдали въ Гранъ-Отель въ Париж…
— Ну, что ты… Были фраки и бальныя дамы, но куда меньше. А здсь вдь поголовно.
— Въ Ницц въ Космополитенъ, въ Неапол. Англичане это любятъ.
— Все-таки тамъ куда меньше. А вдь въ Неапол-то мы жили въ самой распроанглійской гостинниц. Ужасно стснительно! Не люблю я этого. Выставка какая-то.
— Да и я не люблю,— отвчала Глафира Семеновна.— Только я не понимаю, отчего ты не надлъ черной визитки? Вдь ужъ по здшнимъ лакеямъ на манеръ лордовъ можно было догадаться, что здсь за табльдотомъ парадъ.
— Ну, ладно! Попа и въ рогож знаютъ!— пробормоталъ мужъ.
— Здсь не знаютъ, какой ты попъ.
— По твоимъ брилліантамъ могутъ догадаться, что мы не изъ прощалыгъ.
— Дйствительно, смотри, какъ смотрятъ на тебя, замтила Глафира Сененовна.
— А вотъ я имъ сейчасъ такую рожу скорчу, что не поздоровится.
— Брось. Не длай этого.
— Ей-ей, сдлаю, если очень ужъ надодятъ.
Но къ супругамъ подскочилъ оберъ-кельнеръ съ таблетками и карандашомъ и предложилъ имъ столикъ съ двумя кувертами, за который они и услись.
— Какое вино будете вы пить, монсье? спросилъ онъ Николая Ивановича, останавливаясь передъ нимъ въ вопросительной поз.
— Боже мой! Да здсь, оказывается везд пьютъ вино!— воскликнула Глафира Семеновна.— А въ Петербург мн разсказывали, что у турокъ вино можно получить только по секрету, контрабандой, какъ въ Валаамскомъ монастыр.
— Пустое. Наврали намъ. Столько здсь иностранцевъ, да чтобы они жили безъ вина!
— Лафитъ, Марго, Мускатъ люнель, венъ де пейи? — спрашивалъ оберъ-кельнеръ, дожидаясь отвта.
— Ну, венъ де пейи,— отвтилъ Николай Ивановичъ и прибавилъ, обратившись къ жен:— Попробуемъ мстнаго турецкаго вина. Видишь, у турокъ даже свое вино есть.
Но вотъ два поваренка, одинъ изъ коихъ былъ негръ, въ блоснжномъ одяніи, внесли въ столовую большую кастрюлю съ супомъ и поставили ее на нарочно приготовленный столикъ. Пришелъ полный усатый метрдотель въ бломъ и принялся разливать супъ въ тарелки. Присутствующіе стали размщаться за столами. Захлопали пробки, вытягиваемыя изъ бутылокъ, зазвенли ложки о тарелки. Николай Ивановичъ взялъ меню обда и сосчиталъ кушанья.
— Девять блюдъ, сказалъ онъ.
— И наврное я изъ нихъ буду сть только три, улыбнулась жена.
— Отчего? Боишься, чтобы лошадинымъ мясомъ не накормили? Здсь, матушка, кухня европейская.
— Да вдь ты знаешь мою осторожность. И при европейской кухн могутъ улитками и всякой другой дрянью накормить. Да и сыта я. Вдь я только что часъ назадъ бутерброды съ сыромъ ла.
Подали по полъ-тарелк супу, какого-то зелено-фисташковаго цвта и съ кнелью. Глафира Семеновна заглянула въ меню, попробовала прочитать и сказала:
— Поди, разбери, изъ чего супъ! Какіе-то каракули написаны.
Она дрызгала ложкой по тарелк и отодвинула отъ себя тарелку. Мужъ сълъ всю порцію и проговорилъ:
— По три ложки около каждаго прибора положено для всякихъ потребъ, а по полъ-тарелки супу подаютъ. Хорошо, что я давеча пилавомъ и турецкимъ бивштексомъ позаправился. Да даже меньше полутарелки.
За супомъ шелъ горъ-девръ. Подавали сардины, вестфальскую ветчину. Глафира Семеновна съла сардинку.
— Смотри, смотри, и турокъ-то ветчину стъ, указала она мужу на усача въ феск, помстившагося за столикомъ, какъ разъ рядомъ съ ними, и прибавила:— Все шиворотъ на выворотъ. А хавши сюда, я думала, что и свинина-то въ Турціи запрещена.
Усачъ въ феск, сидвшій съ какой-то красивой полной дамой съ развязными манерами, превесело разговаривалъ съ ней по-французсеи и съ особеннымъ аппетитомъ уписывалъ тоненькіе ломтики жирной вестфальской ветчины. Николай Ивановичъ взглянулъ на него и сказалъ:
— Да, дйствительно, не стъ, а жретъ. Видно, все запретное-то мило. Впрочемъ, можетъ быть, онъ не турокъ, а грекъ. Вдь здсь и греки фески носятъ и даже вонъ нашъ жидюга проводникъ. Спроси-ка, Глаша, по-французски у лакея — турокъ это или нтъ. Можетъ быть, лакей знаетъ.
Глафира Семеновна обратилась съ вопросомъ къ оберкельнеру, принесшему имъ дв полубутылки вина краснаго и благо — и тотъ отвчалъ утвердительно.
— Это аташе изъ министерства иностранныхъ длъ, а съ нимъ его ‘птитъ фамъ’, прибавилъ онъ тихо и наклоняясь къ супругамъ.— Она француженка, пвица.
— Батюшки! Да онъ и винище хлещетъ! воскликнула Глафира Семеновна, дернувъ мужа за рукавъ.— Гляди. Даже не стсняясь, пьетъ. Да… Все. что намъ разсказывали про Турцію, вышло шиворотъ на выворотъ.
— Да вдь это какъ и у насъ… отвчалъ мужъ.— Намъ, православнымъ, по постамъ мясо запрещено, а мы димъ. Да и не одни мы, міряне, а и духовенство.
— Про турокъ вообще говорили, что они такъ строго къ своей вр относятся. А тутъ ветчину жретъ, винище лопаетъ, съ содержанкой-француженкой сидитъ. Вдь эта француженка-то для него считается гяурка. Всхъ европейцевъ турки гяурами называютъ, а гяуръ по ихнему, значитъ собака. Я читала въ книг.
— Эхъ, матушка! Вс люди — человки и во грхахъ рождены. Вдь вотъ ты лсника Трешкина знаешь. Безпоповщинскую молельну у себя иметъ, на свои иконы людямъ не его согласія перекреститься не дозволитъ, а акробатку итальянку на содержаніи держалъ, въ Великомъ посту ей въ Аркадіи пикники съ цыганами закатывалъ, разсказывалъ Николай Ивановичъ, отпилъ изъ стакана вина, посмаковалъ и прибавилъ: — А турецкое красное винцо не дурно.
Подали на рыбу дв маленькія скумбріи.
— Что это? Только по рыбк на человка? удивился онъ.— Да тутъ и облизнуться нечмъ. Освщенія много, посуды много, а ужъ ды куда мало подаютъ… Хорошо, что ты не будешь рыбу сть, такъ я твою порцію съмъ. Вдь не будешь?
— Само собой, не буду. Это какая-то змя.
— Ну, вотъ! Скажетъ тоже! А вдь рыба-то плавала, улыбнулся Николай Ивановичъ, налилъ себ благо вина, выпилъ и сказалъ:— А блое вино еще лучше краснаго. Молодцы турки! Хорошее вино длаютъ. А при эдакомъ хорошемъ вин да не пить его, такъ чтобы это и было! закончилъ онъ и принялся сть рыбу.

LXV.

Обдъ кончился. Изъ девяти блюдъ Глафира Семеновна кушала только ростбифъ съ салатомъ, зеленые бобы и мороженое. Николай Ивановичъ остался обдомъ не доволенъ.
— Очень ужъ мизерны порціи, а вдь восемь франковъ за обдъ дерутъ. Много свту, много посуды всякой, а голодновато,— сказалъ онъ посл кофе.
— Да неужели ты еще сть хочешь? — удивилась супруга.
— То есть какъ теб сказать… Голоденъ не голоденъ, а вплотную не полъ. Предложи мн сейчасъ тарелку щей кислыхъ — съ удовольствіемъ съмъ.
— Смотри, смотри… Турокъ-то съ своей мамзелью абрикотинъ пьютъ. Вотъ теб и трезвое мусульманство!
— Это ужъ онъ на загладку, а давеча, кром столоваго вина, шампанское съ ней пилъ.
Англичане стали вставать изъ-за стола. Мужчины отправлялись курить въ кабинетъ для чтенія, а дамы въ салонъ, гд вскор раздались звуки рояля. Проходя мимо супруговъ, вс опять смривали взорами срый костюмъ Николая Ивановича и разсматривали брилліанты Глафиры Семеновны. Даже знакомый супругамъ по вагону англичанинъ какъ-то сторонился отъ нихъ и прошелъ мимо, не остановившись. Очевидно, отсутствіе фрачной пары на Никола Иванович было въ глазахъ ихъ чуть-ли не преступленіемъ.
— Нтъ, сюда ужъ меня обдать больше калачомъ не заманишь,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Воробьиныя порціи подаютъ, да и чопорно очень.— Ну, теперь въ театръ. Посмотримъ, какой театръ у турокъ,— прибавилъ онъ, вставая.
Когда они уходили изъ столовой, турокъ въ феск все еще сидлъ за столомъ съ своей дамой. Они ли жареный съ солью миндаль и ужъ пили мараскинъ изъ длинной четырехугольной бутылки, обтянутой водорослями.
Въ вестибюл ихъ встртилъ Нюренбергъ. Лицо его было красно и отъ него значительно припахивало виномъ.
— Въ самый разъ теперь въ театръ. Къ самому началу явимся,— сказалъ онъ и даже слегка покачнулся.
Въ сопровожденіи Нюренберга супруги вышли на улицу и пошли пшкомъ. Пера, хотя и не роскошно, но освщалась газомъ. Движеніе на улиц было не особенное. Магазины были уже вс закрыты. Тротуары сплошь заняты свернувшимися въ калачикъ и спящими собаками, такъ что ихъ пришлось обходить. Театръ дйствительно находился недалеко отъ гостинницы. Обогнули они ршетку городскаго сада и показался красный фонарь, висвшій у подъзда театра.
— А электрическаго освщенія у васъ въ Константинопол нтъ? спросилъ Николай Ивановичъ Нюренберга.
— Тсъ… Боже избави! Нашъ султанъ боится и электрическаго освщенія и телефоннаго проволока. Думаетъ, что его взорветъ, отвчалъ Нюренбергъ.
— Но вдь телеграфъ-то у васъ есть, а это тоже электричество.
— Подите и поговорите съ султаномъ! Насчетъ телефона его какъ просили — нтъ, нтъ и нтъ.
У театра не было ни одного экипажа, но стоялъ полицейскій солдатъ и лъ насыпанныя въ перчатку зерна кукурузы или бобовъ, вынимая ихъ по зернышку. Супруги вошли въ театръ. Въ корридор потертая замасленная феска осмотрла у нихъ билеты и пропустила ихъ въ залъ. Залъ былъ довольно большой, нсколько напоминающій залъ театра Неметти, но плохо освщенный. Пахло керосиномъ. Вислъ занавсъ съ объявленіями на французскомъ и греческомъ языкахъ. Публиковались мыло, притиранія, шляпы, перчатки и татерсаль. Публики въ театр почти совсмъ не было. Изъ двухъ ярусовъ ложъ была занята только одна. Въ ней сидли три армянки: одна старая въ маленькой плоской голубой шапочк и дв молоденькія, очевидно, ея дочери и очень хорошенькія, смуглыя, какъ жучки, да въ первомъ ряду креселъ пожилой турокъ въ феск читалъ газету, вздвъ золотое пенснэ на носъ. Въ оркестр былъ только одинъ музыкантъ — барабанщикъ. Онъ сидлъ около своего барабана и ужиналъ. Держалъ въ одной рук кусокъ благо хлба, а въ другой кусокъ сыру и откусывалъ поперемнно по кусочку того и другого. Супруги услись во второмъ ряду креселъ. Нюренбергъ слъ сзади ихъ въ третьемъ ряду и дышалъ на Глафиру Семеновну смсью виннаго перегара, чесноку и луку, такъ что та невольно морщилась и сказала:
— Здсь городъ-то не трезве нашихъ городовъ. Не такъ я себ воображала Константинополь.
— О, мадамъ, турки пьютъ еще больше, чмъ европейскаго народъ, но они пьютъ такъ, чтобы никто не видалъ, отвчалъ Нюренбергъ.— И турецкаго дамы пьютъ. Турецкаго дамы пьютъ даже одеколонъ.
— Послушайте, Нюренбергъ, что-же публики-то нтъ? Неужели такъ и будетъ? спросилъ проводника Николай Ивановичъ.— Да и музыкантовъ еще нтъ.
— Здсь всегда очень поздно собираются, эфендимъ. Еще прійдетъ публика. Но не думайте, чтобъ публики здсь столько было, какъ въ европейскаго театръ. Нтъ, нтъ. Здсь если пять стульевъ пустыхъ и шестого занято, то актеры ужъ очень рады и весело играютъ. А музыканты — я знаю, гд музыканты. Она въ ресторан Космополитенъ за обдомъ играютъ, и какъ тамъ обдъ кончится, сейчасъ сюда придутъ.
Въ первомъ ряду прибавились еще дв фески, очень галантные, молодые въ черныхъ военныхъ сюртукахъ со свтлыми пуговицами, при сабляхъ, въ блыхъ перчаткахъ и съ черными четками на правой рук.
— Зачмъ эти офицеры съ четками то сюда пришли? спросилъ Николай Ивановичъ Нюренберга.
— Мода… Турецкаго мода… Самаго большаго франты вс съ четками. Онъ сидитъ и отъ своего скуки считаетъ ихъ пальцами.
Заполнилась и еще одна ложа. Въ ней показались дв шляпы котелкомъ и среднихъ лтъ нарядная дама съ необычайно горбатымъ носомъ. Барабанщикъ, поужинавъ, сталъ раскладывать ноты на пюпитры, стоявшіе въ оркестр. Пришла скрипка въ феск, помстилась въ оркестр на стул, начала канифолить смычекъ, положила его и стала чистить для себя апельсинъ.
— Когда-же представленіе-то начнется? спросила Глафира Семеновна проводника.— Вдь это ужасно скучно такъ сидть. Десятый часъ, а и оркестръ еще не игралъ.
— Здсь, мадамъ, всегда поздно… Пообдаютъ, выпьютъ, а посл хорошаго обда сюда… отвчалъ Нюренбергъ.— Теперь скоро. Вонъ музыканты идутъ.
Въ оркестръ влзали музыканты въ фескахъ, вынимали изъ чехловъ инструменты и усаживались на мста.
— И это лучшій театръ въ Константинопол?
— Самаго лучшаго театръ. У насъ есть много маленькаго театры въ Галат, но то кафешантанъ съ акробатами, съ разнаго накрашеннаго кокотки.
— А буфетъ здсь есть? въ свою очередь задалъ вопросъ Николай Ивановичъ и звнулъ самымъ апатичнымъ образомъ.
— А какъ-же не быть буфету, эфендимъ? И хорошаго буфетъ. Лимонадъ, пиво, мастика, сантуринскаго, коньякъ…
— Нтъ, нтъ, нтъ! Бога ради сиди тутъ! схватила Глафира Семеновна мужа за рукавъ и прибавила:— И во сн мн не снилось, что въ турецкомъ город можетъ быть коньякъ.
Оркестръ началъ строиться. Занавсъ на сцен освтился свтле. Задніе ряды креселъ наполнились нсколькими десятками фесокъ, бараньихъ шапокъ армянъ. Кто-то раздавливалъ щипцами грецкіе орхи.
— А турчанки, турецкія дамы сюда не ходятъ? поинтересовалась Глафира Семеновна.
— Пхе… Какъ возможно! Турецкаго дамы никуда не ходятъ, отвчалъ Нюренбергъ.— Он ходятъ только въ баню, въ магазины и на турецкаго кладбище, чтобы поклониться своего мертваго папеньк, маменьк или ддушк. Вотъ все, что дозволяется для турецкаго дама.
Оркестръ заигралъ увертюру изъ ‘Маскоты’. Барабанъ и труба свирпствовали. Неистово гнусилъ кларнетъ.
Николай Ивановичъ сталъ обозрвать ложи и увидалъ, что въ ложу перваго яруса, около сцены, входилъ тотъ самый элегантный турокъ, который обдалъ съ ними въ гостинниц за табльдотомъ. Его дама сердца была съ нимъ-же. Онъ усадилъ ее къ барьеру, раскрылъ передъ ней бомбоньерку съ конфектами и слъ сзади ея, положа правую руку на спинку свободнаго стула и сталъ перебирать имвшіяся въ рук четки.
Занавсъ началъ подниматься.

LXVI.

На сцен, при самой примитивной декораціи, изображавшій лсъ съ приставленной къ ней съ боку хижиной, плъ хоръ французскихъ крестьянъ, изъ коихъ одинъ крестьянинъ былъ въ турецкой феск. Хоръ состоялъ изъ шести мужчинъ, пяти женщинъ и одной двочки лтъ двнадцати. Хоромъ дирижировалъ кто-то изъ-за кулисъ, но такъ откровенно, что изъ хижины высовывался махающій смычекъ и рука. Хоръ два раза сбился и поэтому, должно быть, повторилъ свой нумеръ два раза. Оркестръ хору не акомпанировалъ, а подъигрывалъ, при чемъ особенно свирпствовали трубы. Выбжалъ къ рамп Пипо — красавецъ мужчина, набленный и нарумяненный до нельзя, и сталъ пть соло, молодецки покручивая роскошный черный усъ и ухорски ударяя себя по дну срой шляпы, что совсмъ уже не соотвтствовало съ ролью глуповатаго малаго. Одтъ онъ былъ въ блую рубашку, запрятанную въ панталоны, и опоясанъ широкимъ черногорскимъ поясомъ. Голосъ у него былъ хорошій, свжій, но необычайно зычный. По окончаніи нумера ему зааплодировали. Онъ снялъ шляпу, по-турецки приложилъ руку ко лбу и поклонился публик. Турку, сидвшему съ своей дамой сердца въ крайней лож, онъ отдалъ отдльный поклонъ, отдльнымъ поклономъ отблагодарилъ и сдаго турка, помщавшагося въ первомъ ряду креселъ.
— Это итальянецъ, шепнулъ сзади Нюренбергъ супругамъ про актера.— Я его знаю. У него въ Галат лавочка и онъ длаетъ фетроваго шляпы. А эта маленькаго двочка его дочь.
— Ахъ, такъ это любители, актеры любители! замтила Глафира Семеновна.— А я думала, что настоящіе актеры.
— Настоящаго, настоящаго актеры, а только у нихъ есть своего другаго дло. Вонъ и тотъ, что старика играетъ… Тотъ приказчикъ изъ армянскаго мняльнаго лавки.
— Все равно, значитъ не профессіональные актеры, казалъ Николай Ивановичъ и спросилъ:— А женщины въ хор должно быть портнихи, что-ли?
— Этого женщинъ я не знаю. Но тутъ есть хорошаго актеръ и такой голосъ, что самый первый сортъ, но сегодня онъ не играетъ, потому что шабашъ начался.
— Еврей?
— Да, канторъ изъ еврейскаго синагога.
На сцен происходили разговоры на турецкомъ язык. Дйствіе шло вяло. Глафира Семеновна начала звать. Оркестръ молчалъ. Капельмейстеръ, за неимніемъ дла, опять чистилъ себ апельсинъ. Но вотъ за сценой кто-то ударилъ три раза въ доску. Онъ встрепенулся, схватилъ смычекъ и музыканты грянули. На сцену выбжала Бетина-Маскота, задла за хижину и уронила ее, при чемъ публика увидала въ глубин сцены двухъ солдатъ въ фескахъ, которые тотчасъ-же бросились къ упавшей декоращи и начали ее ставить.
Маскота пла. Это была рослая, неуклюжая женщина съ длиннымъ, напоминающимъ лошадиную голову лицомъ, очень почтенныхъ уже лтъ, сильно декольтированная и такъ намазанная, что, казалось, съ нея сыплется краска. Одта она была въ самую короткую пеструю юбку и голубые шелковые чулки со стрлками, чего по роли ужъ не требовалось. Юбку она укоротила, очевидно, для того, чтобы похвастать дйствительно замчательными по своей округлости икрами. Голоса у нея не было никакого. Она два раза сорвалась, не докончила арію и забормотала по-турецки, разсказывая ее говоркомъ.
— Вотъ это самаго настоящаго французскаго актриса. Она здсь въ Константинопол живетъ лтъ десять и танцуетъ въ кафешантан въ Галат, разсказывалъ Нюренбергъ.
— Ну, не похоже, чтобъ это была настоящая, улыбнулась Глафира Семеновна.
— О, она была хорошаго танцовщица, но у ней нтъ голосъ… Да и стара стала. Она можетъ говорить на турецкаго язык — вотъ ее сюда и пригласили.
— Совсмъ старая вдьма! звнулъ Николай Ивановичъ и спросилъ жену:— Душечка, теб не скучно?
— Очень скучно.
— Такъ, я думаю, что посмотрли мы да и будетъ. Хорошенькаго по немножку. Теперь имемъ понятіе о турецкой оперетк, а потому можемъ и домой чай пить отправиться.
— Да, да… кивнула мужу Глафира Семеновна.— Домой, домой… Достаточно…
Но тутъ изъ-за кулисъ показались старикъ графъ и графиня въ бархатной амазонк съ хлыстикомъ. Графиню изображала молодая красивая гречанка съ крупнымъ носомъ, а графа маленькій сденькій, тщедушный грекъ, вышедшій на сцену даже и не загримированный. Онъ былъ въ чечунчовой парочк, бломъ жилет, для чего-то съ настоящимъ орденомъ на ше и въ срой шляп цилиндр и съ зонтикомъ. Вышелъ онъ на сцену, ломаясь до невозможности, и строилъ гримасы. Въ заднихъ рядахъ публика захохотала. Онъ заговорилъ съ графиней и должно быть отпускалъ какія-нибудь турецкія остроты, потому что хохотъ усиливался. Графиня отвчала ему вяло. Она обробла, смотрла въ полъ и не знала, куда дть руки.
— Эта дама совсмъ по-турецкаго говорятъ не уметъ, атестовалъ ее Нюренбергъ супругамъ.
— По моему, она и ходить по сцен не уметъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.
Графъ подошелъ съ рамп. Капельмейстеръ махнулъ смычкомъ и оркестръ заигралъ рефренъ. Графъ остановилъ музыку и сказалъ что-то капельмейстеру по-турецки, зрители засмялись. Но вотъ онъ выставилъ ногу впередъ, заложилъ руку за бортъ жилета и, откинувъ голову назадъ, говоркомъ заплъ подъ музыку. Фигура его была очень комична, но старческій голосъ сиплъ, хриплъ даже и при исполненіи куплета говоркомъ. Но вотъ куплету конецъ, его надо закончить долгой, высокой нотой и графъ зажмурился и открылъ беззвучно ротъ, давая протянуть ноту только скрипкамъ. Затмъ, когда оркестръ кончилъ, онъ снялъ съ головы шляпу, махнулъ ею въ воздух и съ улыбкой сказалъ публик по-французски:
— Съ голосомъ всякій споетъ, а вотъ попробуй спть безъ голоса.
Ему зааплодировали. Въ особенности аплодировали и смялись въ лож турокъ съ француженкой.
— Ну, довольно.. Домой… Достаточно насмотрлись на безобразіе…— сказала Глафира Семеновна, поднимаясь съ кресла.
— Да, въ глухой провинціи у насъ лучше играютъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ, слдуя за женой, направляющейся къ выходу.— И это лучшій театръ въ Константинопол!— прибавилъ онъ, покачавъ головой.
Нюренбергъ проводилъ ихъ до гостинницы и спросилъ Николая Ивановича:
— Въ котораго часу прикажете завтра явиться мн къ вамъ, эфендимъ? Завтра мы подемъ мечети смотрть.
— Рано не являйтесь. Намъ надо поспать. Приходите такъ часовъ въ десять… Да намъ нужно подсчитаться, чтобы знать, сколько вы истратили.
— Завтра, завтра, эфендимъ. Завтра я вамъ представлю самаго подробнаго счетъ. О, Адольфъ Нюренбергъ честный человкъ и не возьметъ съ васъ ни одного копйки лишняго. Покойнаго ночи!— раскланялся Нюренбергъ.

LXVII.

Когда супруги звонили у подъемной машины, они увидали, что въ салон танцовали подъ рояль. Англичане были по прежнему во фракахъ и блыхъ галстухахъ, но уже съ сильно раскраснвшимися лицами и съ растрепанными прическами. Англичанинъ, знакомый имъ по вагону, завидя ихъ въ отворенную дверь салона, подошелъ къ нимъ. Лицо его было совсмъ малиновое. Отъ него такъ и несло виномъ. Онъ вынулъ изъ кармана бережно завернутый въ бумагу портретъ-миніатюру, писанный на слоновой кости, и показалъ имъ.
— Кескесе? спросилъ его Николай Ивановичъ.
— Une miniature de XVII si&egrave,cle… отвчалъ онъ и продолжалъ ломанымъ французскимъ языкомъ:— Шестьдесятъ пять франковъ… Рдкая вещь… Мн давеча посл обда одинъ еврей сюда принесъ. Это портретъ кардинала.
— Всякую дрянь скупаетъ. Вотъ дуракъ-то! пробормотала по-русски Глафира Семеновна и вошла въ вагонъ машины.
Свистокъ — и супруги начали подниматься.
Въ корридор ихъ встртила опереточная горничная, вошла съ ними въ номеръ и стала помогать Глафир Семеновн раздваться. Она уже приготовила ей туфли и кретоновый капотъ, который лежалъ на постели. Глафира Семеновна отклонила ея услуги и сказала ей, чтобы она пошла и велла приготовить имъ чаю.
— Какъ? Такъ поздно чай? Разв мадамъ больна? удивленно произнесла горничная по-французски.
— Вотъ оселъ-то въ юбк! Мы пришли изъ театра, хотимъ пить, а она спрашиваетъ, не больна-ли я, что прошу подать чаю, перевела по-русски Николаю Ивановичу жена.
Тотъ вспылилъ.
— Te… Te… Дю те… Чаю! Чтобы сейчасъ былъ здсь те! Te и боку де ло шо!.. топнулъ онъ ногой и прибавилъ: — вотъ ефіопы-то!
Горничная скрылась, но вслдъ за ней явился лакей съ бакенбардами въ вид рыбьихъ плавательныхъ перьевъ и объявилъ, что теперь чаю подать нельзя, такъ какъ кухня и вс люди заняты приготовленіемъ ужина по случаю суаре-дансамъ, а если мадамъ и монсье желаютъ ужинать, то въ двнадцать часовъ можно получить ужинъ изъ четырехъ блюдъ за пять франковъ,
— Вонъ! — закричалъ на лакея взбшенный Николай Ивановичъ, когда Глафира Семеновна перевела ему французскую рчь.— Вдь это чертъ знаетъ что такое! Люди просятъ чаю, а они предлагаютъ ужинъ. Мерзавцы! Подлецы! И это лучшій англійскій отель! Нтъ, завтра-же вонъ изъ такого отеля! Передемъ куда нибудь въ другой. Да и не могу я видть эти фраки и натянутыя лакейскія морды! А горничная, такъ словно балетъ танцуетъ! Пируэты какіе-то передъ нами выдлываетъ. Два раза сегодня чай требуемъ и два раза почему-то его нельзя намъ подать!
— Не горячись, не горячись!— остановила его жена. — Теб это вредно. Сейчасъ я приготовлю чай… Хоть и трудно это, но приготовлю.
— Какъ ты приготовишь?
— Чайникъ у насъ есть, чай есть, сахаръ тоже… Есть и дв дорожныя чашки. Вода въ графин… Сейчасъ я вскипячу воду въ металлическомъ чайник на спиртовой машинк, на которой я грю мои щипцы для завиванія челки, и заварю чай…
— Душечка! Да ты геніальный человкъ! Вари, вари скорй! воскликнулъ Николай Ивановичъ, бросившись къ жен, обнялъ ее, потрепалъ по спин и прибавилъ:— Молодецъ-баба! Дйствуй!
И вотъ Глафира Семеновна, переоблачившаяся въ капотъ, кипятитъ на спиртовой машинк воду. Стукъ въ дверь. Входитъ горничная, въ удивленіи смотритъ на приготовленіе кипятку, улыбается и сообщаетъ, что если мадамъ и монсье хотятъ пить, то можно подать вино и шипучую воду.
— Проваливай! Проваливай въ свой кордебалетъ! кричалъ ей по-русски Николай Ивановичъ и махалъ рукой.
Горничная быстро произноситъ ‘доброй ночи’, кладетъ на столъ лоскутокъ бумажки и опять исчезаетъ. Николай Ивановичъ беретъ лоскутокъ и читаетъ. На немъ карандашомъ написано по-французски: ‘чай и кофе отъ 8 часовъ до 10 часовъ утра, въ 1 часъ дня — завтракъ, въ 6 часовъ вечера чай, въ 8 часовъ обдъ’.
— Смотрите, пожалуйста, косвенный выговоръ длаютъ, какъ смли спросить въ непоказанное у нихъ время чай и прислали письменный приказъ, какъ намъ жить слдуетъ! Ахъ, скоты! Нтъ, вонъ изъ этой гостинницы. Ну, ихъ къ черту! Не желаю я жить по нотамъ.
Черезъ полчаса супруги пили чай. Николай Ивановичъ съ жадностью пилъ горячую влагу въ прикуску и говорилъ жен:
— И право, такъ лучше… Какой прелестный чай… Одинъ восторгъ, что за чай!.. Вдь я у себя въ складахъ и въ кладовыхъ, въ Петербург, всегда такой чай пью, чай, заваренный прямо въ большомъ чайник. Артельщикъ пойдетъ въ трактиръ и заваритъ. Ты и завтра утромъ, душечка, приготовь такой-же… сказалъ онъ жен.
— Хорошо, хорошо. Но каково стоять въ гостинниц перваго ранга и самимъ себ приготовлять чай на парикмахерской машинк!
Черезъ четверть часа Глафира Семеновна укладывалась въ постель, а Николай Ивановичъ, продолжая еще сидть около стакана, принялся писать письмо въ Петербургъ къ своему родственнику, завдующему его длами. Въ комнат было тихо, но съ улицы раздавался заунывный и несмолкаемый лай собакъ. Нкоторыя собаки, не довольствуясь лаемъ, протяжно завывали. Изрдка слышался и жалобный визгъ собаки, очевидно, попавшей въ свалку и искусанной противниками.
Николай Ивановичъ писалъ:
‘Добрйшій Федоръ Васильевичъ, здравствуй! Пишу теб изъ знаменитаго турецкаго города, Константинополя, куда мы пріхали сегодня утромъ и остановились въ лучшей англійской гостинниц. Ахъ, что это за дивный городъ! Что это за прелестные виды! Сегодня мы этими видами любовались съ высоты знаменитый башни Галаты. На башню триста ступеней. Она выше Ивановской колокольни въ Москв и оттуда городъ виденъ, какъ на ладони. Глафира Семеновна еле влзла, но на половин лстницы съ ней сдлалось даже дурно,— вотъ какъ это высоко! А наверху башни пронзительный втеръ и летаютъ какія-то страшныя дикія птицы, которыя на насъ тотчасъ-же набросились и намъ пришлось отбиваться отъ нихъ палками. Одну я убилъ. Она такъ велика, что каждое крыло у ней по сажени. Говорятъ, он питаются трупами здшнихъ разбойниковъ, которыхъ турки за наказаніе кидаютъ въ море. А башня эта стоитъ на берегу моря. А морей здсь нсколько: виднется Черное море и вода въ немъ кажется черной, виднется Мраморное и вода бы мраморная, потомъ проливъ Босфоръ — и вода голубая, а затмъ Золотой рогъ и струи его при солнц блещутъ какъ-бы золотомъ.
Сегодня-же видлъ я и султана во всей его крас и величіи, когда онъ во время турецкаго праздника Селамлика показывался народу и възжалъ въ мечеть. Ахъ, какой это былъ великолпный парадъ! Смотрли мы на него изъ султанскаго дворца и удостоились даже турецкаго гостепріимства. Насъ приняли отъ имени султана двое настоящихъ турецкихъ пашей и угощали чаемъ, кофеемъ, фруктами и шербетомъ. Да и вино здсь пьютъ, а только по секрету, и съ однимъ пашой я выпилъ по рюмк мастики, турецкой водки. На вкусъ не особенно пріятная, но крпче нашей. Принимали насъ во дворц съ большимъ почетомъ, и султанъ, узнавъ, что мы русскіе, когда прозжалъ, отдльно отъ всхъ намъ поклонился и даже махнулъ рукой. Видли и султанскихъ женъ, когда он прозжали въ карет, видли евнуховъ, видли весь генералитетъ. Съ пашой однимъ я подружился и онъ звалъ меня въ гости и общалъ показать свой гаремъ. Побываю у него и напишу.
А затмъ все. Очень усталъ. Хочу ложиться спать.
Будь здоровъ, поклонись жен. Глафира Семеновна теб и ей также кланяется. Сегодня она цлый день опасалась, чтобы ее здсь не накормили лошадинымъ мясомъ, а теперь спитъ.
Желаю теб всего хорошаго. Твой Николай Ивановъ’.

LXVIII.

На утро супруги еще спали, а ужъ проводникъ ихъ стучалъ въ дверь и кричалъ изъ корридора:
— Эфендимъ! Десять часовъ! Вы хотли мечети хать смотрть! Экппажъ ждетъ у подъзда. Самаго лучшаго экипажъ досталъ. Вставайте.
— Сейчасъ, сейчасъ! Да неужто десять часовъ? откликнулся Николай Ивановичъ и принялся будить жену.— Афанасій Ивановичъ! Вы подождите насъ внизу и приходите такъ черезъ часъ. Мы должны умыться, одться и чаю напиться.
Глафира Семеновна поднялась не вдругъ.
— Цлую ночь проклятыя собаки не дали спать. Воютъ, лаютъ, грызутся, жаловалась она.— Ужъ свтать начало, такъ я настоящимъ манеромъ заснула. И удивительное дло: днемъ голоса не подаютъ, а ночью цлый собачій концертъ устроили.
Началось умыванье. Закиплъ опять на парикмахерской спиртовой лампочк металлическій чайникъ. Супруги окончательно ршили не требовать больше чаю изъ буфета гостинницы. Глафира Семеновна начала вынимать платье изъ сундука.
— Здсь совсмъ весна. Солнце такъ и палитъ. Надо по весеннему одться. Надну и кружевную шляпку съ цвтами, которую купила въ Вн, говорила она.
— А я останусь въ своей барашковой скуфейк. Правду Нюренбергъ говоритъ, что она придаетъ мн больше солидности при здшнихъ фескахъ и французскихъ шляпахъ котелкомъ.
Къ одиннадцати часамъ супруги были уже одты, выходили изъ своей комнаты и въ корридор столкнулись съ Нюренбергомъ.
— А что-жъ вы мн счетъ-то, почтеннйшій? спросилъ его Николай Ивановичъ.
— Поздно теперь, эфендимъ. Пора хать мечети осматривать. Счетъ расходовъ я вамъ уже сегодня вечеромъ представлю сразу за два дня, отвчалъ Нюренбергъ.— А ужъ теперь позвольте мн на расходы два золотаго монета. Теперь мы подемъ въ такого мсто, гд везд бакшишъ. Бакшишъ направо, бакшишъ налво.
— Берите… Только я боюсь, какъ-бы намъ не сбиться…
— О, все записано! Каждаго вашего піастръ записанъ. Адольфъ Нюренбергъ честнаго человкъ и представитъ вамъ самаго подробнаго счетъ.
Лишь только супруги спустились внизъ на подъемной машин, какъ какъ нимъ подскочилъ прилизанный оберкельнеръ съ таблетками и съ карандашомъ.
— Et djeuner, monsieur?.. обратился онъ къ Николаю Ивановичу. — Какой тутъ дежене, если мы демъ мечети осматривать! воскликнулъ тотъ по-русски.— Когда мы сть хотимъ, вы намъ сть не даете, а когда намъ некогда, съ дежене лзете.
— А обдъ, монсье? Въ восемь часовъ у насъ обдъ. Прикажете васъ записать на сегодня? догналъ Николая Ивановича оберкельнеръ уже у дверей.
— Нтъ, нтъ! И обда вашего не надо! замахалъ руками тотъ.— Керосиновымъ свтомъ только, фраками да хорошей посудой кормите, а супу по полтарелк подаете, да рыбку величиною съ колюшку. Я у васъ и жить-то не хочу въ гостинниц, не только столоваться! Надоли вы мн хуже горькой рдьки своими лощеными харями во фракахъ!
Оберкельнеръ отскочилъ въ недоумніи. Супруги вышли на подъздъ и стали садиться въ экипажъ, но съ нимъ ринулся швейцаръ съ развернутыми веромъ какими-то билетами и говорилъ по-французски:
— Сегодня, монсье, у насъ въ салон въ девять часовъ большой концертъ…
Услыша слова ‘салонъ’ и ‘гранъ концертъ’, Николай Ивановичъ и на швейцара закричалъ:
— Пошелъ прочь! Какой тутъ концертъ! Ну, васъ съ лшему! Ужъ и безъ того заставляете постояльцевъ жить по нотамъ.
Экипажъ помчался, а швейцаръ такъ и остался стоять съ развернутыми веромъ билетами.
Спускались внизъ по Большой улиц Перы, по направленію къ мосту, чтобы перехать въ Стамбулъ, гд, главнымъ образомъ, замчательныя мечети вмст съ стариннйшей изъ нихъ — святой Софіей — и сосредоточивались. Нюренбергъ, сидя на козлахъ, обернулся къ супругамъ и сказалъ:
— Если я вамъ покажу прежде всего нашего знаменитаго мечеть Ая-Софія, то вамъ остальныя мечети будетъ не интересно ужъ и смотрть. А потому посмотримъ сначала Ени-Джами или Валиде-Джами, какъ хотите ее называйте. Это тоже стариннаго и замчательнаго мечеть. Она будетъ сейчасъ, какъ только мы передемъ Новаго мостъ. Этого мечеть построила мать Магомета IV въ семнадцатаго столтіе. Я могъ-бы вамъ прочесть отъ этаго мечеть цлаго ученаго лекція, но зачмъ? Скажу только, что Ени-Джами почти копія съ византійскаго стиль Ая-Софія. А съ Ени-Джами есть опять хорошаго копія мечеть Солиманіе. А съ Солиманіе еще копія мечеть Мехмедіе. Въ котораго годы он построены и какого султаны ихъ строили, вамъ говорить не надо?
— Нтъ, нтъ! Богъ съ ними! Вдь мы все равно забудемъ, махнулъ рукой Николай Ивановичъ.
— Такъ вотъ сейчасъ будетъ Ени-Джами. О, это замчательнаго постройка! Вся внутренность ея изъ пестраго персидскаго фаянсоваго изразцы. Ахъ, Богъ мой! Я и забылъ сказать вамъ самаго главнаго. Надлили вы на себя ваши калоши? воскликнулъ Нюренбергъ.
— А что? спросила Глафира Семеновна.— Я въ калошахъ.
— И очень хорошаго дла сдлали, мадамъ. Тогда вамъ не придется надвать стараго сквернаго туфли, когда вы войдете въ мечеть… Въ сапогахъ въ мечеть входить нельзя. Нужно или снять своего сапоги или надть туфли, которыя вамъ подадутъ. А такъ какъ вы въ калошахъ, то вы снимете своего калоши и это будетъ считаться, что вы сняли сапоги.
— А мн стало-быть придется туфли надвать? задалъ вопросъ Николай Ивановичъ. — Я безъ калошъ.
— Туфли, туфли. Соломеннаго туфли. А въ нихъ такъ неловко ходить, что вы будете на каждаго шагу спотыкаться. Ахъ, зачмъ вы не надли калоши!
— Но вдь вы не предупредили меня.
— Да, я дуракъ, большаго дуракъ. Впрочемъ, мы дадимъ турецкому попу бакшишъ, и вы наднете туфли на вашего сапоги, ршилъ Нюренбергъ.
— Пожалуйста, Афанасій Иванычъ, устройте. А вы сами-то въ калошахъ?
— Я? По своего обязанности я даже въ самаго жаркаго погода, въ пол мсяц въ резинковаго калоши. Какъ мн быть безъ калоши, если я каждаго день ступаю ногами на священнаго мусульманскаго полъ! отвчалъ Нюренбергъ.
Бойкіе кони несли коляску по мосту. Нюренбергъ указалъ до направленію виднющагося большаго плоскаго купола, окруженнаго многими маленькими, такими-же плоскими куполами, и произнесъ:
— Вотъ она Ени-Джами. Она вся покрыта свинцомъ… Ее всегда узнаете по двумъ минаретамъ. У ней только два трехъяруснаго минареты.
Вотъ и конецъ моста. Начался старо-турецкій Стамбулъ. Свернули на площадь, уставленную ларьками и крытыми лавками, въ которыхъ оборванные турки продавали разную рыбу, и передъ глазами путешественниковъ вырисовалась, хотя нсколько и прикрытая домами, вся мечеть своимъ фасадомъ.
У ларьковъ шла перебранка. Турки, и продавцы и покупатели, какъ-то не могутъ обойтиться безъ перебранки. Стояли ослы съ корзинками, перекинутыми черезъ спины и тоже наполненными рыбой, и по временамъ кричали самимъ пронзительнымъ крикомъ. Между покупательницами было замтно нсколько негритянокъ въ красныхъ кумачевыхъ платьяхъ и съ завязанными блыми платками ртами и подбородками.
— Балыкъ-базаръ… Рыбнаго рынокъ, отрекомендовалъ площадь Нюренбергъ и прибавилъ: По вашему, по-русскому балыкъ — соленаго и сушенаго спина отъ осетрина, а по турецкому балыкъ — всякаго рыба.

LXIX.

Экипажъ подъхалъ съ мечети Ени-Джами. Въ мечеть вела снаружи широкая гранитная лстница, прямая, безъ площадокъ, ступеней въ тридцать. Нюренбергъ соскочилъ съ козелъ, помогъ Глафир Семеновн выйти изъ экипажа и сказалъ:
— По этаго главнаго лстниц я васъ въ мечеть не поведу. Если я васъ поведу по этого лстниц — сейчасъ подай за входъ серебрянаго меджидіе и бакшишъ направо, бакшишъ налво. А я люблю, чтобы для моего кліентовъ было экономія. Мы этого мечеть и безъ меджидіе посмотримъ, а только дадимъ хорошаго бакшишъ здшняго дьячку. Пожалуйте за мной. Мы съ другаго хода.
И онъ повелъ супруговъ. Они обогнули мечеть, подошли съ ней съ другой стороны и остановились около громадныхъ старыхъ дверей, обитыхъ желзомъ. Двери были заперты, но вислъ деревянный молотокъ. Нюренбергъ взялъ молотокъ и сталъ дубасить имъ въ двери. Долго никто не показывался, но наконецъ послышались шаги, стукнулъ запоръ извнутри, и дверь, скрипя на ржавыхъ петляхъ, отворилась.
На порог стоялъ съ длинной блой бородой старикъ-турокъ въ чалм, въ круглыхъ серебряныхъ очкахъ и въ темно-зеленомъ халат. Нюренбергъ заговорилъ съ нимъ по-турецки. Переговаривались они довольно долго. Турокъ на что-то не соглашался, но наконецъ распахнулъ дверь и пропустилъ въ нее супруговъ, прикладывая руку ко лбу, ко рту, къ груди и кланяясь. Пришлось подниматься по свтлой гранитной внутренней лстниц съ мозаичными стнами изъ блыхъ фаянсовыхъ съ свтло-синимъ рисункомъ пластинъ, сильно потрескавшихся. Нюренбергъ слдовалъ сзади и говорилъ:
— Мы теперь идемъ въ комнаты султана. При здшняго мечети есть комнаты султана. Это былъ любимаго кіоскъ султана Магометъ Четвертый и здсь жила его любимаго жена. И онъ такъ любилъ этого жена, что никогда съ ней не разставался. Когда султанъ умеръ, мамаша его къ этаго кіоскъ пристроила мечеть, и такъ пристроила, что кіоскъ остался и окновъ его вс выходятъ въ мечеть. Вотъ изъ этого окновъ вы и будете видть всего внутренность мечеть Ени-Джами. Кром порцеляноваго стны, въ ней нечего смотрть, а между тмъ у васъ будетъ экономія на цлаго серебрянаго меджидіе, потому что за входъ въ мечеть вы ничего не заплатите. О, Нюренбергъ никогда не продастъ своего кліенты! хвастливо воскликнулъ онъ.
Въ конц лстницы была опять дверь. Около двери стояло нсколько плетеныхъ изъ соломы туфель безъ задковъ, въ какихъ иногда купаются въ заграничныхъ морскихъ курортахъ. Турокъ въ очкахъ остановился и указалъ на туфли.
— Изъ-за того, что вы, эфендимъ, не надли дома вашего калоши — пожалуйте теперь и надвайте на сапоги здшняго туфли, сказалъ Нюренбергъ Николаю Ивановичу.— А мы съ вашего супругой только снимемъ калоши и пойдемъ въ своего сапогахъ.
Глафира Семеновна сбросила съ себя калоши, Николай Ивановитъ надлъ туфли, и турокъ въ очкахъ распахнулъ передъ ними дверь. Они вступили въ большую комнату, стны и потолокъ которой были изъ фаянсовыхъ изразцовъ съ свтло-синимъ нжнымъ рисункомъ, а полъ былъ застланъ нсколькими великолпными персидскими и турецкими коврами. Ни одинъ коверъ по своему рисунку не походилъ на другой и разостланы они были безъ системы въ самомъ поэтическомъ безпорядк. Коврами былъ завшенъ и выходъ изъ первой комнаты во вторую, также съ фаянсовыми стнами и разнообразными коврами на полу. Первая комната была вовсе безъ всякой мебели, но во второй стояла низенькая софа, длинная, широкая, опять-таки покрытая ковромъ и съ множествомъ подушекъ и валиковъ. У софы два низенькихъ восточныхъ столика, дв-три мягкія совсмъ низенькія табуретки — тоже подъ коврами.
— Вс эти ковры и софа такъ отъ султана Магомета Четвертаго и остались здсь и вотъ уже больше двсти годовъ стоятъ, разсказывалъ Нюренбергъ.
— Двсти лтъ? Да какъ ихъ моль не съла! замтилъ Николай Ивановичъ, улыбаясь.
— Вы сметесь, эфендимъ? Вы не врите? О, хорошаго турецкаго коверъ можетъ жить триста, четыреста годовъ, если за нимъ хорошо смотрть. Есть турецкаго ковры пятьсотъ, шестьсотъ годовъ. Да, да… Не смйтесь, ефендимъ. И хорошаго кашемироваго шали есть, котораго прожили пятьсотъ годовъ.
Всхъ комнатъ въ кіоск Магомета IV пять или шесть и вс он похожи одна на другую по своей отдлк, но одна съ маленькимъ куполомъ. Окна двухъ комнатъ выходятъ во внутренность мечети. Турокъ въ серебряныхъ очкахъ распахнулъ одно изъ нихъ, супруги заглянули въ него, и глазамъ ихъ представился гигантскій храмъ съ массой свта, льющагося изъ куполовъ, стны котораго также сплошь отдланы фаянсомъ. Въ храм никого не было видно изъ молящихся, но откуда-то доносилось заунывное чтеніе стиховъ Корана на распвъ. Внизу то тамъ, то сямъ виднлись люстры съ множествомъ лампадъ. Два служителя въ фескахъ и курткахъ, стоя на приставныхъ лстницахъ, заправляли эти лампады, наливая ихъ масломъ изъ жестяныхъ леекъ. Множество лампадъ висло и отдльно отъ люстръ на желзныхъ шестахъ, протянутыхъ отъ одной стны къ другой, что очень портило величіе храма.
— Больше въ здшняго мечеть нечего смотрть. Изъ окна вы видите то же самое, что вы увидали-бы и войдя въ мечеть, но тогда нужно платить серебрянаго меджидіе, а теперь у васъ этого меджидіе на шашлыкъ осталось, сказалъ супругамъ Нюренбергъ.— Посл смотрнія мечети, мы все равно должны были-бы придти сюда и смотрть кіоскъ, и давать бакшишъ этому стараго дьячку, а теперь вы за одного бакшишъ и кіоскъ, и мечеть видли. Вотъ какого человкъ Адольфъ Нюренбергъ! Онъ съ одного выстрла двоихъ зайца убилъ.
Соломенная туфля съ ноги Николая Ивановича свалилась, и онъ давно уже бродилъ въ одной туфл.
— Ну, теперь все? Больше нечего смотрть? спросилъ онъ проводника.
— Больше нечего. Теперь только остается дать бакшишъ вотъ этаго стараго дьячку. Я ему дамъ пять піастровъ — съ него и будетъ довольно.
Нюренбергъ далъ старику пять піастровъ, но тотъ подбросилъ ихъ на рук и что-то грозно заговорилъ по-турецки.
— Мало. Проситъ еще. За осмотръ кіоска проситъ отдльнаго бакшишъ и за то, что окно отворилъ въ мечеть, опять отдльнаго. Пхе… Адольфъ Нюренбергъ хитеръ, а стараго турецкаго дьячекъ еще хитре и понимаетъ дло, подмигнулъ Нюренбергъ.— Надо будетъ еще ему дать бакшишъ пять піастровъ. О, хитраго духовенство!
Старику турку было дано еще пять піастровъ и онъ приложилъ ладонь ко лбу въ знакъ благодарности, а когда супруги стали выходить изъ кіоска на лстницу, порылся у себя въ карман халата, вынулъ оттуда маленькій камушекъ и протянулъ его Глафир Семеновн. Та не брала и попятилась.
— Что это? спросила она.
— Берите, берите. Это вамъ сувениръ онъ даетъ, сказалъ Нюренбергъ.— Кусочекъ фаянсъ отъ отдлки здшняго кіоскъ. Здсь имъ это охъ какъ запрещено!
Глафира Семеновна взяла. Старикъ турокъ протянулъ руку и сказалъ: ‘бакшишъ’.
Нюренбергъ сказалъ ему что-то по-турецки и оттолкнулъ его.
— О, какого жаднаго эти попы! Далъ бакшишъ направо, далъ бакшишъ налво — и все мало. Еще проситъ! воскликнулъ онъ.
Супруги стали спускаться съ лстницы.

LXX.

— Куда теперь? Въ Софійскую мечеть? спрашивалъ проводника Николай Ивановичъ, садясь въ коляску.
— Нтъ. Мн хотлось-бы, чтобы Ая-Софія была для васъ послдняго удовольствіе. Отсюда мы подемъ въ Голубинаго мечеть и тоже не будемъ входить въ нее. Зачмъ давать лишняго серебрянаго меджидіе турецкаго попамъ? Внутри ее только англичане смотрятъ. Въ ней есть восемь колоны изъ ясписъ — вотъ и все. А мы войдемъ въ Караванъ-Сарай, котораго идетъ вокругъ всего мечеть, и посмотримъ знаменитаго баязитскаго голуби. Мечеть этаго называется — Баязитъ-мечеть.
Лошади мчались, прохали дв-три торговыя узенькія улицы съ турками ремесленниками, работающими на порогахъ лавокъ, и переполненныя рыжими собаками и сренькими вьючными осликами, тащущими перекинутыя черезъ спины корзинки, набитыя блымъ печенымъ хлбомъ, и наконецъ выхали на площадь. На площади вырисовывалась громадная мечеть довольно тяжелой архитектуры, окруженная высокой каменной оградой, напоминающей нашу монастырскую. Также высились каменныя ворота въ оград съ какимъ-то жильемъ надъ ними, а надъ входомъ, гд у насъ обыкновенно находятся большія иконы, былъ изображенъ полумсяцъ и подъ нимъ изреченія изъ Корана золотыми турецкими буквами на темно-зеленомъ фон. У воротъ ограды въ два ряда, направо и налво, шпалерами выстроились торговцы въ фескахъ и чалмахъ, халатахъ и курткахъ, продающіе съ ларьковъ сласти, стеклянную и фарфоровую посуду, самыя разнообразныя четки, тюлевыя покрышки для лицъ турецкихъ женщинъ, пестрые турецкіе пояса и цлыя груды апельсиновъ.
— Вотъ она Баязитъ-мечеть, сказалъ съ козелъ Нюренбергъ, оборачиваясь къ супругамъ.
— Батюшки! Да тутъ цлая ярмарка. Точь въ точь, какъ въ нашихъ глухихъ монастыряхъ во время храмоваго праздника, сказалъ Николай Ивановичъ и спросилъ проводника:— Всегда здсь торгуютъ?
— Каждый день. Это доходъ здшняго попы. Въ Караванъ-Сарай възжать на лошадяхъ нельзя. Мы должны здсь слзть.
Кучеръ остановилъ лошадей, супруги вышли изъ коляски и между рядами торговцевъ направились въ ворота. Крикъ поднялся страшный. Каждый торговецъ совалъ имъ свой товару и кричалъ во всю ширину глотки, размахивая руками, а одинъ черномазый турокъ съ повязанной по лбу русскимъ полотенцемъ феской, концы котораго, вышитые красными птухами, свсились ему на плечо, даже схватилъ Николая Ивановича за рукавъ, такъ что Николай Ивановичъ насилу отъ него вырвался. Супруги были уже у самыхъ воротъ, какъ вдругъ отъ одного изъ ларьковъ съ посудой раздался русскій выкрикъ:
— Господинъ московскій купецъ! Поддержите коммерцію!
Супруги вытаращили глаза и остановились. Кричалъ рыжебородый халатникъ въ большой блой чалм, перевитой съ узенькимъ кускомъ зеленой матеріи.
— Купите, вашего сіятельство, что-нибудь для своей барыни, продолжалъ онъ очень чисто по-русски и черезъ ларекъ съ посудой протягивалъ имъ съ чмъ-то пакетики.— Вотъ чай есть московскій, настоящее казанское яичное мыло есть.
— Князь? вырвалось у Николая Ивановича восклицаніе.
— Такъ точно-съ… Вашъ Казанскій… Будьте здоровы, а намъ поддержите коммерцію.
— Татаринъ? все еще недоумвая спрашивалъ его Николай: Ивановичъ.
— Вотъ, вотъ… Вашъ землякъ. Купите что нибудь, ваша свтлость.
— Глаша! Въ Константинопол около мечети соотечественникъ явился! обратился съ жен Николай Ивановичъ.— Надо у него купить что-нибудь на память. Въ Константинопол нашъ русскій татаринъ! И смотри, какъ чисто говоритъ по-русски!
— Съ малолтства на Хитровомъ рынк торговалъ, ваше степенство, такъ какъ же мн по-русски не говорить!
— Удивленъ! Пораженъ! покачалъ головой Николай Ивановичъ и улыбался.
— Здсь ихъ много бглаго изъ Россіи, шепнулъ ему Нюренбергъ.
Глафира Семеновна стояла уже около ларька и разсматривала посуду.
— Вотъ разв полдюжины этихъ кофейныхъ чашечекъ съ турецкими надписями купить, говорила она мужу, показывая миніатюрную чашечку.— Турецкія это? спросила она татарина.
— Турецкія, турецкія, мадамъ. Бери смло. Тутъ счастье на чашк написано.
— Почемъ?
— Всего по двугривенному. Зачмъ съ земляковъ запрашивать! Три піастра за чашку дадите — спасибо скажемъ.
Николай Ивановичъ вытащилъ золотой, разсчитывался за чашки и спрашивалъ татарина:
— Почему вы узнали, что мы русскіе?
— А шапка-то русская на голов. Да и весь видъ русскій… Совсмъ московскій видъ.
— А вотъ мы изъ Петербурга, а не изъ Москвы. Давно здсь въ Константинопол?
— Да ужъ лтъ пять будетъ.
— А отчего изъ Россіи ухалъ?
— Да ужъ очень народъ тамъ прижимистъ сталъ. Трудно торговать стало. Вотъ-съ пожалуйте сдачу съ вашего золотого. На піастры да на пары-то привыкли-ли считать? — задалъ вопросъ татаринъ и, когда супруги направились въ ворота мечети, крикнулъ имъ:— Счастливо оставаться, господа!
За каменной оградой. составляющей изъ себя навсъ съ каменнымъ поломъ и нсколькими спокойно текущими изъ стны фонтанчиками, было еще боле торговцевъ. Пестрота одеждъ была изумительная. Вс кричали и махали руками. Здсь уже продавали, кром сластей и посуды, и ярославскія красныя скатерти съ вытканными изреченіями: ‘не красна изба углами, а красна пирогами’, ‘хлбъ соль шь, а правду ржь’. Скатерти и салфетки висли надъ лавками и разввались въ воздух, какъ знамена. Между ларьками бродили, ведя за руки ребятъ, турчанки въ пестрыхъ фереджи (нчто врод капота мшкомъ, безъ таліи) и въ вуаляхъ. Ребятишки держали въ кулакахъ засахаренные фрукты, рахатъ-лукумъ, халву, откусывали отъ кусковъ и мазали ими губы, носъ и щеки. А среди торговцевъ и покупателей бродили тысячи голубей, выскакивая изъ-подъ людскихъ ногъ. Еще большія тысячи голубей сидли и ворковали на карнизахъ навсовъ, составляющихъ галлерею Караванъ-Сарая и ожидая подачекъ въ вид раскрошеннаго хлба отъ добровольныхъ дателей.
— Здшніе голуби кормятся на счетъ султана. Отъ дворцоваго управленія отпускается очень много мшковъ овса смотрителю мечети, но должно-быть очень немного попадаетъ здшняго голубямъ, разсказывалъ супругамъ Нюренбергъ.— Вы посмотрите, какого они голоднаго зври. Протяните вашего рука — и они тотчасъ сядутъ на руку, думая, что вы даете имъ маленькаго крошка. Два раза въ день выходитъ смотритель къ голубямъ и выноситъ маленькаго ящикъ съ овсомъ, а получаетъ для этого дла цлаго мшокъ овса. Только отъ публики они и питаются, а то улетли-бы. Протяните рука, мадамъ, протяните.
— Зачмъ буду ихъ обманывать? Вы мн лучше купите булку, и я съ крошками имъ протяну, сказала Глафира Семеновна.
Нюренбергъ сбгалъ за хлбомъ. Глафира Семеновна раскрошила его, раскидала, протянула руку съ крошками и цлое громадное стадо голубей слетло съ карнизовъ и окружило ее. Они садились къ ней на руки, на плечи, на голову.
— Видите, какъ они голодны, указывалъ на голубей Нюренбергъ.— Но за то смотритель, турецкаго попъ — о, какого онъ сытаго и толстаго человкъ!
— Ну, что-жъ, больше нечего здсь смотрть? спрашивалъ его Николай Ивановичъ.
— Нечего, нечего, эфендимъ. Извольте выходить за ворота. Сейчасъ подемъ въ знаменитаго Ая-Софію.
Супруги вышли за ворота. Чалма изъ-за ларька съ посудой кричала имъ:
— Прощайте, ваше сіятельство! Вернетесь въ Русскую землю, такъ кланяйтесь тамъ нашимъ казанскимъ и касимовскимъ землякамъ.
При этомъ татаринъ привтливо улыбался и по-турецки кланялся, прикладывая ладонь руки ко лбу.

LXXI.

— А вотъ и знаменитаго Ая-Софія! проговорилъ съ козелъ Нюренбергъ, когда экипажъ супруговъ Ивановыхъ вынырнулъ изъ узенькаго переулка на площадь.
Ивановы взглянули и увидли передъ собой что-то колоссальное, съ плоскимъ византійскимъ, придавленнымъ куполомъ и окруженное самыми разнообразными, облупившимися каменными пристройками, которыя сидли на немъ, какъ громадныя бородавки. Къ этимъ пристройкамъ, прижимаясь, ютились другія, боле мелкія пристройки. Въ облупленныхъ мстахъ виднлся красный кирпичъ, и самъ уже начинающій осыпаться. А изъ мелкихъ пристроекъ выставились и уперлись въ небо четыре остроконечные круглые минарета, какъ-бы сторожащіе всю эту массу прижавшихся другъ къ другу построекъ. На первый взглядъ представлялась какая-то безформенная каменная громада, даже и не похожая на храмъ. Виднлась далеко не презентабельная ршетка, окружающая вс зданія и пристройки.
— Это-то знаменитая Софія? вырвалось у Глафиры Семеновны.— Не нахожу въ ней ничего особеннаго. Чего-же кричатъ-то такъ объ ней? Софія, Софія…
— О, мадамъ, она испорчена пристройками, отвчалъ Нюренбергъ.— Это, кто изъ султановъ не прикладывалъ сюда своего рука! Одинъ — фонтанъ выстроилъ, другаго — минареты пристроилъ, третьяго — прилпилъ маленькаго кіоскъ, четвертаго — тоже… Вс, вс хотли быть строители. Вотъ эти облупившагося стны, что вы видите, были пристроены, чтобы мечеть не упала. Показалось при какого-то султана, что она должна упасть, ну, и выстроили глупаго подпорки. Но посмотрите Ая-Софія внутри! Ахъ! Одного американскаго архитекторъ упалъ въ обморокъ, когда вошелъ въ Ая-Софія. Да-съ… Упалъ въ обморокъ, а потомъ сошелъ съ ума. Ну, да вы сейчасъ увидите.
— Николай Ивановичъ, какъ твое впечатлніе? обратилась Глафира Семеновна къ мужу.
— Да дйствительно, какъ будто того… Не то на городъ съ рки смотришь, не то… Но отчего на купол луны нтъ? Я гд-то читалъ или слышалъ, что турки какъ взяли Константинополь, сейчасъ-же крестъ замнили луной, а тутъ ни креста, ни луны, а только одинъ шпиль. Да… Софію я себ совсмъ иначе воображалъ!
— А вотъ сейчасъ внутри вы ее увидите. Увидите и какъ каменнаго статуя остановитесь, про говорилъ Нюренбергъ.— Войдемъ мы въ нее съ боковаго входъ. Главнаго входъ запертъ, прибавилъ онъ.
Лошади свернули опять въ какой-то переулокъ съ убійственной мостовой и ветхими, убогими домишками и остановились около воротъ въ полуразрушенной оград. Отъ воротъ ко входу въ храмъ вела покатая дорожка, вымощенная растрескавшимися и освшими плитами. Супруги вышли изъ экипажа. Къ нимъ подскочилъ старикъ въ оборванной куртк и замасленной феск, продающій въ корзинк вареную кукурузу и четки, и сталъ предлагать купить эти четки, моргая красными воспаленными глазами и кланяясь. Сидли двое нищихъ, поджавъ подъ себя ноги, темнолицые, морщинистые, въ чалмахъ изъ тряпицъ, протягивали мдныя чашечки и тоже кланялись, прикладывая руки ко лбу. Одинъ былъ слпой, съ страшными бльмами, другой безъ руки по локоть. Нищіе были настолько жалки, что Глафира Семеновна остановилась и подала имъ по серебряному піастру. Николай Ивановичъ купилъ у старика пару четокъ и надлъ ихъ на руку.
— Какъ настоящіе правоврные войдемъ… съ чктвами…— сказалъ онъ жен.
Вотъ и входъ, завшанный кожаной занавской. Супруги проникли въ притворъ и на нихъ пахнуло холодомъ подвала. На каменныхъ плитахъ стояли цлые ряды соломенныхъ туфель безъ задковъ, а около нихъ съ небольшимъ деревяннымъ ларчикомъ сидлъ на ковр старикъ съ сдой бородой, въ блой чалм съ зеленой прослойкой и въ халат. Тутъ-же вертлся черномазый мальчикъ въ феск. Нюренбергъ снялъ съ себя резиновыя калоши, предложилъ то же сдлать Глафир Семеновн, и сдалъ ихъ мальчику. Такъ Николай Ивановичъ былъ безъ калошъ, то ему мальчикъ подвинулъ туфли.
— Извольте, ефендимъ, надвать знаменитаго турецкаго башмаки и ходить въ нихъ, улыбнулся ему Нюренбергъ.— Этого законъ шейхъ-уль-исламъ требуетъ. Сами виноваты, что не надли своего калоши и теперь вамъ снять нечего. А вотъ мы съ вашего барыня безъ туфель пойдемъ.
Сдобородый старикъ открылъ уже шкатулку, вынулъ оттуда книжечку и вырвалъ изъ нея билетъ. Нюренбергъ заговорилъ съ нимъ по-турецки и подалъ ему золотую монету. Старику слдовало получить за билетъ серебряный меджидіе и онъ сталъ сдавать сдачи съ золотого, вытаскивалъ серебряныя и мдныя деньги изъ шкатулки, раскладывалъ ихъ на ладони, считалъ и наконецъ подалъ Нюренбергу. Сдачу принялся считать Нюренбергъ и не досчитался чего-то. Опять мдныя и серебряныя деньги перешли къ старику. Тотъ сосчиталъ ихъ, прибавилъ монетку и возвратилъ Нюренбергу. Нюренбергъ опять сосчиталъ и потребовалъ еще. Старикъ не давалъ. Завязался споръ. Начали переругиваться. Старикъ считалъ уже что-то по пальцамъ. — Послушайте, да скоро-ли вы кончите! крикнулъ на нихъ Николай Ивановичъ, которому ужъ надоло стоять и шмыгать соломенными туфлями, которыя сваливались съ ногъ. Нюренбергъ плюнулъ и сказалъ:
— Обсчиталъ-таки, стараго турецкаго морда, на два съ половиной піастра! Охъ, попы, попы! Самаго корыстнаго народъ!
— Да разв это попъ? — задала вопросъ Глафира Семеновна.
— Ну, не попъ, такъ какого нибудь духовнаго лицо: турецкаго дьячокъ, турецкаго канторъ. Пожалуйте, мадамъ.
И Нюренбергъ ввелъ супруговъ въ лвую боковую галлерею храма.
Масса мягкаго пріятнаго свта поразила глазъ. На первыхъ порахъ нельзя было догадаться, откуда исходитъ этотъ свтъ, до того искусно скрыты окна. Николай Ивановичъ зашмыгалъ туфлями и остановился, разсматривая стны и колонны.
— Стны вс изъ мозаики, но замазаны краской, потому что это были образа отъ ортодоксъ. Тутъ самаго драгоцннаго образа изъ мозаики, но вы не видите ихъ. Они подъ краской…— разсказывалъ Нюренбергъ.— Но сейчасъ я вамъ покажу облупившагося краска, и вы увидите лицо. Вотъ…— указалъ онъ на стну.
Дйствительно, изъ-за стершейся блой краски сквозилъ ликъ иконы.
— Ахъ, неврные! Ахъ, варвары!— ахала Глафира Семеновна.
— Самаго драгоцннаго, самаго древняго, византійскаго мозаикъ! торжественно произнесъ Нюренбергъ и спросилъ:— Желаете, эфендимъ, чтобъ я разсказывалъ вамъ все по порядку, какъ мы разсказываемъ англійскаго путешественникамъ, кто и въ которомъ году построилъ Ая-Софія, кто началъ кто докончилъ, когда знаменитаго храмъ былъ передланъ въ мечеть? Желаете?
— Нтъ, нтъ. Оставьте пожалуйста. Не надо этого. Мы гд нибудь въ книжк прочитаемъ, отвчалъ Николай Ивановичъ, стоявшій передъ одной изъ колоннъ, отдлявшихъ боковую часть зданія отъ части, находящейся подъ куполомъ.
Онъ вглядывался въ лпной орнаментъ, въ звзды и видлъ, что эти звзды передланы изъ крестовъ.
— Смотри, Глаша, какъ кресты-то въ звзды превратили, указалъ онъ жен, сдлалъ шагъ и споткнулся.
Соломенныя туфли положительно мшали ему ходить, а одна такъ совсмъ не держалась на ног. Онъ вглядлся и взялъ ее въ руку, оставшись объ одной туфл, только на правой ног.
— Ну, а теперь, эфендимъ и мадамъ, войдите подъ самый куполъ, приглашалъ Нюренбергъ.— Вотъ гд громаднаго эффектъ!
Супруги Ивановы сдлали нсколько шаговъ, вошли подъ куполъ и остановились, пораженные величіемъ.

LXXII.

Открылось громадное, на первый взглядъ необъятное пространство, брезжущее блесоватымъ нжнымъ свтомъ и утопающее въ выси. Гд прорзаны окна — не замчалось, до того они искусно скрыты.
— Фу, какая штука! произнесъ наконецъ Николай Ивановичъ.— Какъ этотъ куполъ строили?
— Больше чмъ тысяча триста двадцать пять лтъ назадъ строили, отвчалъ Нюренбергъ:— а и теперь даже самаго знаменитаго архитекторы удивляются, какъ его строили.
— Непонятно, какъ такая масса держится и не упадетъ, удивлялась Глафира Семеновна.
— И сколько землетрясеніевъ было, мадамъ, въ Стамбулъ — и все-таки не упалъ, опять вставилъ свое слово проводникъ.— Сначала думали, что этого куполъ изъ… какъ его?.. Изъ… изъ пемзы, какъ самаго легкаго камень. Два архитектора этаго храмъ строили: Антеміасъ изъ Тралесъ и Исидоръ изъ Милета.
— Какъ вы все это помните, Афанасій Ивановичъ, сказала Глафира Семеновна.
— Наша обязанность такая, мадамъ, чтобъ все помнить. Я считаюсь здсь перваго проводникъ. Самаго перваго! похвастался Нюренбергъ.— Я даже знаю день, когда была открыта Святаго Софія. 24 декабря 568 года была она открыта, а начата постройкой въ пятьсотъ тридцать перваго году. Въ перваго разъ Софія была открыта въ 538 году, но черезъ двадцать годовъ половина купола обвалилась — и вотъ это уже втораго куполъ, котораго Антеміосъ и Исидоръ кончили въ 568 году. Прикажите — и я могу вамъ все подробно разсказывать.
— Не надо, не надо. Зачмъ? Все равно все перезабудемъ, отвчалъ Николай Ивановичъ, опустилъ глаза съ выси купола и поэзія величія начала исчезать.
Отъ колонны съ колонн виднлись протянутыя желзныя жерди. На жердяхъ висли тысячи масляныхъ лампадъ группами, въ вид маленькихъ круглыхъ люстръ и въ одиночку. Служители, усвшіеся на передвижныхъ лстницахъ, заправляли лампады наливали въ нихъ изъ жестяныхъ посудинъ деревянное масло.
Полъ подъ куполомъ былъ покрытъ роскошными коврами и нкоторые изъ нихъ, боле свтлые, были, въ свою очередь, прикрыты циновками. То тамъ, то сямъ сидли на колняхъ, по восточному, опрокинувшись корпусомъ на пятки, молящіеся въ чалмахъ и фескахъ и, зажавъ пальцами уши, шопотомъ произносили молитву. Черноглазый турченокъ-подростокъ съ еле пробивающимися усиками въ европейскомъ костюм, но въ феск и безъ ботинокъ, тоже сидлъ на колняхъ, смотрлъ въ большую книгу, положенную передъ нимъ на скамеечк, и на распвъ читалъ стихи Корана. Поодаль отъ него помщался старый бородатый улемъ въ громадной чалм и халат, также на колняхъ, и поправлялъ его время отъ времени.
— Это сынъ какого-нибудь шамбеленъ или отъ паша учится у попа своего мусульманскому закону, пояснилъ Нюренбергъ, подвелъ супруговъ къ величественнымъ колоннамъ и сказалъ:— Вотъ восемь колоннъ изъ цльнаго порфира… Они были перенесены сюда изъ храма Солнца. Постойте, постойте, остановилъ онъ супруговъ, видя, что они невнимательно относятся къ колоннамъ.— Есть еще колонны. Вотъ… Эти взяты изъ другаго языческаго храма — изъ храма Діаны Эфесской.
Но и эти чудеса древняго искусства супруги удостоили только бглыхъ взглядовъ. Къ нимъ подошелъ рыжебородый халатникъ въ чалм, улыбнулся, молча поклонился по-турецки и поманилъ въ глубь храма, къ главному входу.
— Бакшишъ сорвать хочетъ, бакшишъ. Не ходите, остановилъ супруговъ Нюренбергъ и началъ перебраниваться по-турецки съ халатникомъ, но супруги все-таки пошли за халатникомъ.
Противъ главнаго входа онъ остановился, указалъ рукой на стну и прищелкнулъ языкомъ. Здсь на стн, надъ аркой, удаленной отъ купола, въ полумрак, супруги увидли сохранившееся не замазаннымъ изображеніе Святаго Духа въ вид голубя. Халатникъ, показавъ изображеніе, протянулъ уже руку и говорилъ:
— Бакшишъ, ефендимъ.
— Видите, видите!.. вскричалъ Нюренбергъ.— Вотъ ужъ онъ проситъ на чай. А зачмъ? Я самъ вамъ все покажу. Я всякаго уголки Ая Софія еще лучше его знаю.
Но халатникъ не отставалъ и заискивающе улыбаясь, твердилъ: ‘бакшишъ, эфендимъ’.
Николай Ивановичъ сунулъ ему въ руку серебряную монетку въ два піастра.
— Если вы будете давать здсь всякому стараго дьячекъ — о, вы много денегъ отдадите, продолжалъ Нюренбергъ, подвелъ супруговъ къ блой стн и указалъ на слабый оттискъ руки съ пятью растопыренными пальцами.— Когда турецкаго войско взяло Константинополь, султанъ въхалъ въ Ая-Софія верхомъ по трупамъ несчастнаго христіаны, и вотъ на этаго самаго стна приложилъ своего рука съ кровью, разсказывалъ онъ.— И вотъ этого рука. Вы можете ее видть. Вотъ пальцы.
— И такъ съ тхъ поръ пятно и осталось? недоврчиво спросила Глафира Семеновна.
— Такъ и осталось, подмигнулъ Нюренбергъ и улыбнулся.
А Николай Ивановичъ сдлалъ нсколько шаговъ къ алтарному мсту и уже разсматривалъ дв гигантскія свчи, высящіяся по правую и лвую сторону алтаря, и манилъ къ себ жену.
— Глаша! Смотри, свчи-то! указывалъ онъ ей, поражаясь удивленіемъ.
— Да разв это свчи? Это колонны, отвчала Глафира Семеновна.
— Свчи, свчи, мадамъ, подтвердилъ Нюренбергъ.— И представьте себ, изъ самаго чистаго воскъ.
Передъ супругами были дв колоссальныя свчи въ четыре-пять сажень вышины и такого объема въ толщину, что двумъ взрослымъ людямъ еле-еле представлялась возможность обнять ихъ.
— Ну, у насъ на матушк Руси, я думаю, еще ни одинъ купецъ такихъ свчей не ставилъ, торжественно произнесъ Николай Ивановичъ.— Послушайте, Нюренбергъ, какъ-же он зажигаются?
— О, на этого есть особаго лстницы. Эти свчи зажигаютъ только въ самаго большущаго праздники.
— Да неужели он вс изъ воска? Я думаю, тамъ въ середин дерево, усумнилась Глафира Семеновна.
— Псъ… Что вы, мадамъ! Въ мусульманскаго мечеть можетъ по закону горть только настоящаго воскъ и оливковаго масло. А другаго матеріалъ — ни-ни.
И Нюренбергъ сдлалъ отрицательный жестъ рукой.
— Хотите турецкаго хорошаго ковры смотрть? спросилъ онъ.— Здсь есть на полу прикрытаго циновками ковры, которые десять, пятнадцать, двадцать тысячъ піастровъ стоитъ.
Николай Ивановичъ взглянулъ на жену. и отвчалъ:
— Ну, что ковры? Богъ съ ними! Мечеть осмотрли — съ насъ и довольно.
Подтвердила это и Глафира Семеновна, прибавивъ:
— Вдь мы не англичане. Намъ не надо каждый кирпичикъ на каждой колонн разсматривать, или плиты пола считать. Мы такъ… въ общемъ… Видли Софію снаружи и изнутри — ну и довольно. Гд выходъ?
Они начали выходить изъ мечети. Къ нимъ подскочилъ еще халатникъ — и тоже таинственно манилъ ихъ куда-то, но они уже не обратили на него вниманіе и Николай Ивановичъ только отмахнулся. Возвращаясь къ выходу, соломенныя туфли онъ уже несъ въ рукахъ, но никто на это его вольнодумство не обращалъ вниманія.
— Свчи уже очень удивительны! Замчательныя свчи! Царь-свчи! Какъ эти свчи отливали — вотъ что любопытно! повторялъ онъ нсколько разъ.
При выход ихъ окружили халатники и просили бакшишъ. Просилъ себ бакшишъ мальчикъ, у котораго хранились калоши и трость. Просилъ бакшишъ старикъ съ ларчикомъ, продавшій имъ входный билетъ.
— Давать или не давать? спрашивалъ Нюренбергъ.— Вдь изъ-за того и входнаго плата установлена во всякаго мечеть, чтобъ не давать бакшишъ.
— Дайте по немногу. Ну ихъ… сказалъ Николай Ивановичъ.— Пусть церковныя крысы попользуются.
Нюренбергъ принялся раздавать направо и налво мелочь.

LXXIII.

Лошади вывозили коляску супруговъ Ивановыхъ изъ переулка опять на площадь. По узкому переулку коляска хала шагомъ, а около нея бжали нищіе съ паперти Ая-Софія, взрослые и дти, оборванные, покрытые струпьями, и просили бакшишъ. Николай Ивановичъ раскидалъ имъ вс имвшіяся у него мдныя деньги.
— А что эти нищіе только турки? спросилъ онъ сидвшаго на козлахъ проводника.
— О, нтъ! отвчалъ Нюренбергъ.— Тутъ есть и цыганскаго дти, и славянскаго, и армянскаго, и греческаго.
— И турки имъ позволяютъ просить милостыню на своихъ папертяхъ?
— О, турки все позволяютъ! Турки давно уже чувствуютъ, что они теперь въ Константинопол не свои.
— То есть какъ это?
— Каждаго часъ ждутъ, что ихъ Константинополь кто нибудь возьметъ.
— Ну?! Кто-же его можетъ взять безъ войны?
Нюренбергъ обернулся, улыбнулся и проговорилъ:
— Да вдь онъ ужъ и сейчасъ взятъ Европой. Нашего падишахъ сидитъ здсь только для виду и никакого своего воля не иметъ, а что русскаго, англійскаго и австрійскаго посланники скажутъ — тому и быть. И турки этого очень хорошо понимаютъ. Ну вотъ… Посмотрите еще разъ на Ая-Софію снаружи, сказалъ онъ, когда коляска выхала на площадь.
Глафира Семеновна вынула бинокль и стала смотрть на мечеть.
— Нтъ, некрасивая она съ наружи. Глыба, каменная глыба и ничего больше. И какъ невзрачна она снаружи, такъ великолпна внутри!
— Да ужъ внутренность ея вкъ не забудешь, поддакнулъ Николай Ивановичъ.— А снаружи именно каменная глыба, грязная, облупившаяся. Но скажите, пожалуйста, отчего ее турки не отремонтируютъ? задалъ онъ вопросъ Нюренбергу.
— Пхе… Отчего! Оттого и не ремонтируютъ, что они теперь не свои. Денегъ мало, деньги нужно на Долма-Багче, на Ильдизъ-Кіоссъ, такъ зачмъ ихъ тратить на Ая-Софія! Кто Константинополь возьметъ — тотъ и отремонтируетъ.
— А что это такое Долма-Багче? спросила Глафира Семеновна.
— Султанскаго дворецъ. На дворцы нужно деньги, на придворныхъ, на войско. И на этого-то предметъ не хватаетъ, такъ какого тутъ Ая-Софія!
— О, Нюренбергъ, да вы либеральничаете! поддакнулъ ему Николай Ивановичъ.
— Здсь всякаго человкъ такъ либеральничаетъ, потому всякаго человкъ знаетъ. Объ этого въ газетахъ только не печатаютъ, а по кофейнаго домамъ вс разговариваютъ. и нашего султанъ знаетъ, что онъ не свой, такъ зачмъ на Ая-Софія тратиться, разсуждалъ Нюренбергъ.
— Ну, ну… Кажется, у васъ очень ужъ мрачныя мысли о Константинопол, замтилъ ему Николай Ивановичъ и спросилъ:— А куда мы теперь демъ?
— Сейчасъ я вамъ покажу стараго константинопольскаго водопроводъ. Еребатонъ-Серай онъ называется, по-русски — Подземнаго замокъ. Мы спустимся съ факеломъ подъ землю…
— Нтъ, нтъ! Подъ землю я ужъ ни за что спускаться не буду, перебила Глафира Семеновна Нюренберга.
— Но вдь это, мадамъ, знаменнтаго сооруженіе. Это большущаго пространство… Все это подъ сводами… Своды эти самаго имютъ триста колоннъ, и посредин громаднаго озеро, и все это подъ землей.
— Не пойдемъ, не пойдемъ мы подъ землю. Что намъ водопроводъ! мы не водопроводчики!
— Вс знаменитаго путешественники смотрятъ.
— Ну, и мы будемъ считать, что осмотрли.
— Однако, душечка, если это дйствительно замчательное и интересное, то отчего-же не осмотрть? возразилъ Николай Ивановичъ.— А вдругъ кто въ Петербург спроситъ: ‘были вы въ Подземномъ замк, гд водопроводное озеро?’
— А ты и говори, что были. Вдь намъ Афанасій Ивановичъ разсказалъ, что тамъ есть триста колоннъ, поддерживающихъ своды, что туда спускаются съ факеломъ. Это можешь и ты разсказывать въ Петербург. Не водите, Афанасій Ивановичъ, туда. Я низачто не спущусь въ ваше подземелье, обратилась Глафира Семеновна къ Нюренбергу.
— Мы только мимо входа пройдемъ, а потомъ я васъ провезу на Атмейданъ.
— А что это за Атмейданъ такой?
— Коннаго площадь… Древняго ипподромъ… Византійскаго циркъ…
— Ну, это пожалуй…
Минутъ черезъ пять экипажъ остановился передъ маленькимъ облупившимся одноэтажнымъ каменнымъ зданіемъ съ нсколькими несиметрично расположенными окнами и зіявшею пастью входа въ подземелье.
— Вотъ входъ въ Еребатанъ-Серай къ подземнаго озеру… указалъ Нюренбергъ.
Завидя остановившуюся коляску, къ ней подскочилъ старикъ сторожъ въ синей куртк и феск и хотлъ помочь выдти супругамъ, но Глафира Семеновна замахала руками.
— Нтъ, нтъ, не пойдемъ… Мерси… Мы такъ только… Снаружи посмотримъ… сказала она.
Но Николаю Ивановичу очень хотлось войти въ подземелье и онъ бормоталъ:
— Въ Рим въ катакомбы спускались-же…
— То въ Рим — и, наконецъ, тамъ нтъ никакого подземнаго озера, отвтила жена.
— А что такое озеро? Везувій-то опасне, однакоже на него въ Неапол мы взбирались и у самаго кратера были. И въ Голубомъ грот были на Капри… Такое-же подземное озеро.
— Въ Голубомъ грот свтло, какъ днемъ. Вдь теб что надо? Теб надо Василію Семеновичу въ письм похвастать, что ты былъ на подземномъ озер — ну, и напиши ему. Никто проврять не будетъ. Велите хать дальше, Афанасій Ивановичъ, сказала Глафира Семеновна проводнику.
Лошади тронулись. За коляской побжалъ сторожъ и кричалъ: ‘бакшишъ’. Николай Ивановичъ обернулся къ нему и показалъ кулакъ.
— Даже и изъ экипажа не вышли, а онъ — бакшишъ. Ну, народъ въ здшнемъ мст!— проговорилъ онъ.
Экипажъ выхалъ на площадь Атмейданъ.
— Ипподромъ… Вотъ тутъ былъ древняго византійскаго циркъ, разсказывалъ Нюренбергъ. А вонъ знаменитаго мечеть Ахмедіе… Сейчасъ мы къ ней подъдемъ.
— Ахъ, нтъ, нтъ! Довольно мечетей! Надоло, сказала Глафира Семеновна.
— Но это, мадамъ, знаменитаго и самаго красиваго мечеть. Здсь прежде хранилось зеленаго знамя Пророка… Вс стны изъ порцелянъ.
— Богъ съ ней… Изъ порцелана мы уже видли въ одной мечети стны.
— А тогда осмотримъ ее только снаружи. Намъ надо къ ней подъхать. Около нея находится древнйшаго въ мір египетскаго обелискъ. Вонъ онъ стоитъ, указывалъ Нюренбергъ.
Въ конц площади высилась, дйствительно, изящная, красивая мечеть, нсколько напоминающая Ая-Софію, но не испорченная постройками. Ее окружали шесть минаретовъ. Нюренбергъ разсказывалъ:
— Шесть минаретовъ. Единственнаго мечеть съ шесть минаретовъ. Ее перехвастала только одна Кааба въ Мекк, мечеть Кааба, гд есть семь минаретовъ. Вы зайдите хоть на дворъ ея! Дворъ Ахмедіе — прекраснаго Караванъ-Сарай, гд въ стариннаго годы собирались мусульманы, котораго дутъ зъ Мекку на поклоненіе гробу Пророка.
— Ну, на дворъ можно заглянуть, согласилась Глафира Семеновна и стала выходить изъ коляски, остановившейся около ограды мечети.

LXXIV.

Нe прошло и пяти минутъ, какъ ужъ супруги выходили со двора мечети Ахмедіе.
— Ничего особеннаго… говорилъ проводнику Николай Ивановичъ.— А что до Караванъ-Сарая, то я себ иначе его воображалъ.
— А сколько колоннъ-то! И замтили вы, какого особеннаго колонны! расхваливалъ Нюренбергъ.— Колонны, фонтаны для омовенія мусульманскаго паломниковъ.
— Что намъ колонны-то считать! Мы не англичане. Вы, почтеннйшій, теперь, если хотите намъ что-нибудь показать, то покажите что нибудь особенное.
— Что-же такого особеннаго могу я вамъ показать?
Нюренбергъ недоумвалъ и развелъ руками.
— Покажите турецкій гаремъ и мы будемъ вамъ очень благодарны, сказалъ Николай Ивановичъ, и покосился на жену, ожидая, что она скажетъ.
— Николай! Да ты никакъ съ ума сошелъ, воскликнула супруга.
— А что такое? Почему? Ревнуешь къ женщинамъ, что-ли? Такъ вдь мы этихъ женщинъ-то будемъ съ тобой вмст смотрть.
— Турецкаго гаремъ? Нтъ, этого невозможно, отвчалъ Нюренбергъ.
— Отчего? Вы насъ хоть къ какому-нибудь плохенькому паш въ гаремъ сводите. Все-таки, мы будемъ видть, какъ турецкія женщины живутъ. За мечеть по серебряному меджидіе платятъ, чтобы ее смотрть, ну, а за гаремъ я заплачу пять меджидіе.
— Нтъ, нтъ Афанасій Иванычъ, не слушайте вы его! проговорила Глафира Семеновна.— Не пущу я его въ гаремъ.
— Да я, мадамъ, и за сто меджидіе не могу свести въ гаремъ вашего супруга.
Николай Ивановичъ фамильярно похлопалъ Нюренберга по плечу и украдкой отъ жены сказалъ:
— А ты все-таки, почтенный, насчетъ гарема-то подумай. За цной я не постою.
Они шли пшкомъ, шли мимо садовой ршетки, за которой росли высокіе кипарисы. Коляска шагомъ хала сзади.
— Куда мы идемъ? спросила Глафира Семеновна.
— А вотъ посмотрть этого обелискъ, указалъ Нюренбергъ на четырехугольную колонну, обнесенную ршеткой. — Когда-то этого площадь имла много рдкаго памятники, но разнаго землетрясенія, разнаго войны все уничтожили. Да и не любятъ турки стариннаго памятники. Теперь только три древности остались. Вотъ этого обелискъ, зминаго колонна и колонна Константина Порфирогенетось.
— Ну, ужъ къ зминой колонн вы меня не водите, брезгливо сказала Глафира Семеновна:— потому змй я ужасти какъ боюсь.
— Позвольте, мадамъ… Да вдь тамъ нтъ живыхъ змй. Этого колонна изъ бронзовыхъ змй, свившихся вмст и он даже безъ головъ.
— Нтъ, ужъ я прошу васъ даже и не говорить объ нихъ, потому что мн это противно.
— Странно, какъ можетъ быть противно бронзоваго зми! Да вотъ он… Вотъ обелискъ, а вонъ зминая колонна.
— Нтъ, нтъ, нтъ! и даже и смотрть не стану.
И Глафира Семеновна обернулась спиной къ остаткамъ зминой колонны, обнесенной ршеткой, и принялась разсматривать египетскій обелискъ, высченный изъ одного куска гранита.
— Тридцать метровъ вышины, повствовалъ Нюренбергъ.— Вотъ и гіероглифы на немъ, а гіероглифы эти говорятъ, что сдланъ онъ еще за 1600 лтъ до Рождества Христова въ Геліополисъ и привезенъ сюда черезъ Римъ.
Николай Ивановичъ звнулъ и сказалъ:
— Насъ, братъ, этимъ обелискомъ не удивишь. У насъ въ Петербург свой такой есть: на Васильевскомъ остров, на Румянцевской площади стоитъ. Ну, что есть еще интереснаго? спросилъ онъ Нюренберга.
— Колонна Константина Порфирогенетосъ.
— По нашему говорится: Порфиророднаго… Гд она?
— А вотъ чуточку подальше за Зминую колонну пройти. Пойдемте…
— Нтъ, нтъ. Мимо зминой колонны я не пойду ни за что на свт! заявила Глафира Семеновна и издала звукъ: бррр…
Подозвали коляску и похали въ ней. Когда прозжали мимо Зминой колонны, Глафріра Семеновна сидла, отвернувшись. Подъхали къ ободранной колонн, покоющейся на кирпичномъ пьедестал.
— Это-то колонна Константина? Ну, есть что смотрть! иронически воскликнулъ Николай Ивановичъ.
— Древность… Глубокаго древность тутъ цнится, сказалъ Нюренбергъ и началъ сообщать:— Двадцать пять метровъ высоты. Когда-то пьедесталъ этого колонна былъ обложенъ въ позолоченнаго бронза, но рыцари крестоносцы, когда взяли Константинополь, думали, что это настоящаго золота, ободрали и увезли съ собой.
— Вотъ дураки-то были! Отчего же они не потерли на камн и крпкой водкой не попробовали?
Нюренбергъ какъ-то подмигнулъ и, смясь, отвчалъ:
— Отъ того, что не евреи были. Были-бы евреи, такъ не обманулись-бы.
— Правильно. Люблю за отвтъ. Ну, что еще есть смотрть? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Да ужъ не знаю, что вамъ и показать… Стараго церковь святой Ирины…
— Опять мечеть? воскликнула Глафира Семеновна.— Нтъ, ужъ мы и такъ намечетились.
— Нтъ, въ ней теперь не мечеть, а султанскаго арсеналъ.
— Богъ съ нимъ. Мы люди не военные. Вдь это алебарды, пики, ружья разсматривать.
— Да во внутрь туда, мадамъ, и не впускаютъ. Желаете султанскаго гробницы посмотрть?
— Вези, вези Султанскія гробницы надо посмотрть, сказалъ Нюренбергу Николай Ивановичъ. — Это на кладбищ, что-ли? Турецкое кладбище любопытно посмотрть.
— Нтъ, не на кладбищ. Это особаго великолпнаго мавзолеумъ но тамъ сзади есть и стараго Кладбище. Это въ Стамбулъ, это на главнаго улиц, это не далеко.
Нюренбергъ сказалъ кучеру что-то по-турецки. Тотъ ударилъ возжами по шедшимъ шагомъ лошадямъ и он помчались.
— Николай Ивановичъ, я сть хочу, сказала мужу Глафира Семеновна.
— Да и меня позываетъ. Адмиральскій-то часъ ужъ давно прошелъ. А только осмотримъ прежде султанскія гробницы, да потомъ и въ ресторанчикъ.
— Отличнаго есть внскаго ресторанъ въ турецкаго базаръ. И на ту сторону Золотаго Рога перезжать не надо, откликнулся съ козелъ Нюренбергъ.— Самаго лучшаго европейскаго кухня и самаго лучшаго турецкаго вино.
— Дивлюсь, какъ это можетъ быть вино у такихъ людей, которымъ оно по закону запрещено! покачала головой Глафира Семеновна.
— О, мадамъ, что тутъ законъ! Если хотите знать, турки такъ-то пьютъ, что русскаго человку не уступятъ, но они пьютъ такъ, чтобы никто не видалъ.
— Стало быть и свинину и ветчину дятъ?
— Пхе… Да конечно-же… Самаго большущаго генералы дятъ, но такъ, чтобъ Шейхъ-уль-Исламъ не зналъ, отвчалъ съ козелъ Нюренбергъ.— И ветчину дятъ, и колбасу дятъ, и французскаго содержанки имютъ.
Минутъ черезъ десять экипажъ подъхалъ къ усыпальниц султановъ Абдулъ-Гамида I, Мустафы IV и ихъ женъ. Это было небольшое красивое зданіе съ куполомъ, съ большими окнами въ европейскомъ стил, но задланными толстыми ршетками. Въ зеркальныя стекла оконъ виднлось нсколько гробницъ. У оконъ останавливался проходящій народъ и смотрлъ на гробницы.
— Можно и изъ оконъ кое-что видть, но вы ужъ не пожалйте меджидіе и я васъ въ самаго мавзолей введу. За меджидіе — вы все увидите, сказалъ Нюренбергъ, соскакивая съ козелъ, и сталъ стучаться въ ршетчатую калитку, ведущую на дворъ.

LXXV.

— Нтъ, довольно по мечетямъ! Эти султанскія гробницы та-же мечеть, тотъ-же турокъ, читающій на колняхъ коранъ, т-же лампадки съ деревяннымъ масломъ. Что мы мусульмане какіе правоврные, что-ли, что зарядили по мечетямъ! говорилъ Николай Ивановичъ, выходя изъ кіоска съ могилами султановъ. — И зачмъ вы насъ, полупочтеннйшій, во внутрь повели, если вс эти и султанскія, и султанскихъ женъ могилы можно отлично видть, смотря съ улицы въ окна! Даромъ только серебряный меджидіе за входъ бросили, а вдь меджидіе на наши деньги больше двухъ рублей стоитъ, упрекнулъ онъ Нюренберга.
Тотъ только развелъ руками и сказалъ:
— Вс именитаго путешественника смотрятъ.
Къ мужу подскочила Глафира Семеновна и шепнула:
— Онъ никакого меджидіе за входъ вовсе не давалъ, а сунулъ старику сторожу какую-то мелкую монету въ бакшишъ — вотъ и все. Я видла.
— А съ меня взялъ. Ну, да чортъ съ нимъ. А только ужъ достаточно по мечетямъ Магомету праздновать!
Супруги стали садиться въ экипажъ.
— Сейчасъ я васъ въ знаменитаго турецкій базаръ повезу. Тамъ есть хорошаго внскаго ресторанъ, гд и позавтракать можно, сказалъ Нюренбергъ, подсаживая ихъ.
— Какой тутъ завтракъ въ четвертомъ часу! Прямо обдать будемъ. Я сть, какъ собака хочу,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— А пить еще того больше… Чаю, чаю хочу. Съ какимъ бы наслажденіемъ я теперь далъ меджидіе, чтобы по-человчески, по-русски, настоящимъ манеромъ напиться чаю, сидя около самовара!
Экипажъ мчался по узкой улиц. Пшеходы, всадники и вьючные ослы такъ и шарахались въ сторону, чтобы дать ему дорогу. Домишки по улиц были маленькіе, турецкой постройки, съ окнами, расположенными какъ попало, не въ симметрію. Между домишками шли пустыри, обнесенные заборами, а въ заборахъ то тамъ, то сямъ были временныя състныя лавки, сколоченныя изъ досокъ съ грудами вареной фасоли, кукурузы, благо хлба, съ таганами и кипящими на нихъ на угольяхъ чайниками съ кипяткомъ для кофе. И здсь-то, въ одной изъ лавченокъ, судьба послала Николаю Ивановичу увидть русскій самоваръ. Грязный, кое-гд позеленвшій, онъ киплъ, поставленный на прилавк, точь въ точь, какъ у насъ въ Россіи во время какихъ нибудь церковныхъ ярмарокъ въ селахъ, но съ тою только разницей, что на немъ красовалась надтой та самая мдная труба, которая у насъ всегда продается при покупк самовара, но никогда не употребляется. Увидалъ его Николай Ивановичъ и радостно закричалъ:
— Глаша! Смотри! Нашъ русскій самоваръ! Вотъ сюрпризъ-то! Только заговорилъ о самовар, а онъ тутъ какъ тутъ. Эй, извозчикъ! Арабаджи! Стой! Стой!
И Николай Ивановичъ вскочилъ въ коляск и схватилъ кучера за плечи.
— Послушайте, Афанасій Ивановичъ,— сказалъ онъ проводнику:— Тутъ самоваръ, стало быть можно чаю напиться.
Тотъ веллъ кучеру остановить лошадей и отвчалъ:
— Конечно, можно, но я не знаю, хорошо-ли будетъ, если такого именитаго господинъ и съ мадамъ будутъ пить чай въ самаго мужицкаго кофейн.
— Э, что тутъ разбирать! Кто здсь насъ знаетъ Глаша! Согласна напиться здсь чаю? — обратился къ жен Николай Ивановичъ.
Та замялась.
— Неловко-то оно будетъ, неловко,— отвчала она.— Вонъ тутъ и носильщики дятъ, тутъ и погонщикъ ословъ… Ну, да все равно!
И она стала выходить изъ коляски. Вышелъ и Николай Ивановичъ.
— Эй! Кайнатъ (то-есть самоваръ)!— крикнулъ онъ выскочившему изъ-за прилавка турку въ рваной синей куртк и шароварахъ и почтительнйше приложившему руку къ феск на лбу.— Кайнатъ! Чаю намъ напиться можно? Чаю, чай… Понимаешь?
Нюренбергъ тотчасъ-же перевелъ желаніе Николая Ивановича по-турецки. Турокъ, радостно оскаливъ блые зубы, откинулъ доску прилавка и сталъ приглашать гостей войти въ лавку. Въ лавк уже сидли на полу на грязной циновк, поджавъ подъ себя ноги, чалма изъ тряпицъ, съ необычайно смуглымъ лицомъ и замасленная порыжлая, когда-то красная феска, въ сдыхъ усахъ и съ распахнутымъ воротомъ рубахи, въ которомъ виднлась темная, мускулистая, волосатая грудь. Они что-то ли изъ чашекъ прямо пальцами. Завидя гостей въ европейскихъ костюмахъ, они поднялись съ циновокъ и встали къ стн.
— Сидите, сидите, почтенные!— махнулъ имъ рукой Нижолай Ивановичъ и прибавилъ:— Селямъ алейкюмъ (то-есть: здравствуйте)!
— Сабахынызъ хайръ ола, челеби (то-есть, добраго утра, хозяинъ)!— откликнулась тряпичная чалма, приложивъ ладонь ко лбу.
— Николай Иванычъ, только я на полъ не сяду…— сказала Глафира Семеновна, не видя мебели въ лавченк, но хозяинъ лавки уже вытаскивалъ изъ-подъ прилавка два некрашеные тубарета и говорилъ:
— Отуръ буюрунъ, эфендимъ! Отуръ буюрунъ, мадамъ (то-есть, прошу садиться). Русыя (то-есть, Россія)? — спросилъ онъ ихъ, сдернулъ съ полки маленькій молитвенный коврикъ, покрылъ имъ одинъ изъ табуретовъ и указалъ на него Глафир Семеновн.
— Россія… Россія… Изъ Россіи…— отвчалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ, обращаясь къ жен:— Какой радушный турокъ! Смотри, какъ онъ радуется! Не знаетъ, чмъ услужить. Ну, садись на коврикъ.
Супруги сли на табуреты и придвинулись къ прилавку. Турки услись у ногъ ихъ на циновк и продолжали сть изъ чашекъ. Кафеджи суетился около самовара и заваривалъ чай въ маленькомъ чайник. Нюренбергъ стоялъ на улиц и покуривалъ папироску.
— Спросите, откуда у него взялся русскій самоваръ,— сказалъ проводнику Николай Ивановичъ.
Нюренбергъ заговорилъ съ кафеджи по-турецки и потомъ сообщилъ:
— Онъ говоритъ, что здсь много продается самоваровъ въ Пер въ русскаго магазин. А купилъ онъ его потому, что къ нему очень часто русскіе матросы заходятъ чай пить. Самоваръ у него давно. Онъ говоритъ, что въ самовар скоре скипятить горячаго вода, чмъ въ чайник на турецкаго таган.
— Глаша! Слышишь! Какой разумный турокъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Но отчего вс такъ не поступаютъ здсь? Отчего другіе не берутъ съ него примръ?
— О, эфендимъ! Здсь самоваровъ есть у многаго турецкаго кафеджи,— отвчалъ Нюренбергъ.— Вотъ если вы пожелаете създить на кладбище въ Скутари, то тамъ почти у каждаго кафеджи самоваръ.
— Отчего-жъ ты мн раньше не сказалъ!— закричалъ на него Николай Ивановичъ.— А я мучаюсь, терзаюсь, глотая черную англійскую ваксу вмсто чая.— Что это такое Скутари? Гд это такой Скутари?
— Черезъ Босфоръ, на Азіатскомъ берегу.
— Въ Азіи? Такъ что-жъ ты шутишь со мной, полупочтеннйшій, что ли! Разв я про Азію спрашиваю!
И Николай Ивановичъ даже сверкнулъ глазами.
— О, успокойтесь, эфендимъ — улыбнулся Нюренбергъ.— Азія отъ насъ близко. Азія отъ насъ недалеко. Азія отъ вашего гостинница всего полчаса зды. Мы теперь въ Европ, а ужъ черезъ Босфоръ будетъ Азія, а нашъ Босфоръ все равно, что ваша Нева.
Николай Ивановичъ слушалъ и не доврялъ.
— Врно, врно. Онъ не вретъ… шепнула мужу Глафира Семеновна.— Я учила. Въ пансіон учила… Помню…
Кафеджи, между тмъ, разставлялъ чашки на прилавк и блюдцо съ сахаромъ.

LXXVI.

Суупруги, сидя у прилавка, пили чай, и Николай Ивановичъ то и дло похваливалъ его, говоря:
— Вотъ это чай… Вотъ это настоящій чай. Не вакса какая нибудь англійская, скипяченная.
Чай былъ дйствительно превкусный, свже заваренный.
Странно было видть мужчину, одтаго по-европейски и съ нимъ рядомъ нарядную даму въ модной шляпк, сидвшихъ въ лавченк уличнаго кафеджи и пившихъ чай, прихлебывая его съ блюдечка. Очень естественно, что прохожіе начали останавливаться и съ удивленіемъ смотрть на нихъ. Подскочилъ длинноволосый нищій дервишъ въ грязномъ балахон и съ крикомъ ‘гу-гу’ протянулъ имъ свою чашечку для сбора подаянія. Просила милостыню черномазая, грязная цыганка, у которой торчалъ изъ-за спины ребенокъ, помщенный въ кузовк. Пришли торговцы изъ сосднихъ лавокъ и тоже остановились, съ любопытствомъ осматривая супруговъ и разспрашивая объ нихъ у стоявшаго тутъ-же Нюренберга. Странно было для всхъ, что люди пріхали въ щегольской коляск и сидятъ при такой обстановк. Нюренбергъ объяснялъ имъ, какъ могъ, капризъ своихъ кліентовъ. Турецкій гортанный говоръ такъ и стоялъ въ толп. Остановился даже прозжавшій мимо черкесъ-всадникъ и присоединился къ разговору.
— Послушайте, Нюренбергъ, разгоняйте пожалуйста публику. Чего это столпились и смотрятъ, какъ на зврей какихъ!— сказалъ Николай Ивановичъ проводнику.
Тотъ пожалъ плечами, но крикнулъ что-то по-турецки толп. Кафеджи замахалъ на остановившихся руками и одного изъ любопытныхъ даже отпихнулъ въ плечо, но толпа не расходилась и вдругъ изъ нея раздался русскій ломаный говоръ:
— Здравствуй, господынъ русскый эфендымъ! Изъ Москва прыхалы? Поклонъ мой, дюша моя, вамъ! Мы тоже въ Руссый были. Въ Нахычевань были, въ Ростовъ-на-Дону были. Здравствуй, барыня!
Изъ толпы выдвинулся черный какъ жукъ усатый пожилой человкъ съ небритымъ щетинистымъ подбородкомъ и кланялся, прикладывая ладонь руки ко лбу и къ груди. Онъ былъ въ феск, въ жилет и въ передник, запачканномъ кровью, а у пояса его вислъ большой ножъ въ чехл.
— Армянинъ? — задалъ вопросъ Николай Ивановичъ, сообразивъ при упоминаніи о Нахичевани о національности говорящаго.
— Арменски человкъ,— кивнулъ тотъ.— Мы мясникъ, фруктовщикъ будемъ. Ходы на часъ, дюша мой, покупать апельсины. Кишмышъ есть, коринка есть. Наша лавка здсь рядомъ.
— А въ самомъ дл недурно-бы купить апельсиновъ,— сказала Глафира Семеновна.
— Есть, есть, барыня! Хороши портогалы есть. Угощеніе дадимъ. Изъ Москва? — спросилъ армянинъ.
— Нтъ, изъ Петербурга.
— Знаемъ Петербургъ. И тамъ есть арменски люди.
— А вы давно здсь въ Константинопол? — начались разспросы.
— Мы настоящій стамбулски арменинъ есть, а только торговали въ Нахичевань и въ Ростовъ-на-Дону. И папенька, и маменька наши изъ Стамбулъ.
Супруги допивали чай, а мясникъ-армянинъ ждалъ и разспрашивалъ ихъ, гд они остановились, нравится-ли имъ Стамбулъ. Онъ самъ спросилъ себ у кафеджи чашку кофе и не только выпилъ кофе изъ маленькой чашечки, но даже вылизалъ изъ нея языкомъ всю гущу, оставшуюся на дн. Но вотъ супруги напились чаю, щедро разсчитались съ кланявшимся и скалившимъ отъ восторга зубы кафеджи, и армянинъ повелъ ихъ въ свою лавку, находившуюся дома черезъ два. Вся толпа тотчасъ-же перекочевала за ними. Купили они у армянина апельсиновъ, миндальныхъ орховъ, фисташекъ. Армянинъ усадилъ супруговъ у себя въ лавк и, пославъ къ кафеджи за кофе, сталъ ихъ подчивать кофе. Отказаться было не ловко. Онъ уже узналъ, какъ зовутъ супруговъ, и величалъ ихъ по имени и отчеству. Николай Ивановичъ спросилъ въ свою очередь, какъ зовутъ армянина.
— Карапетъ Абрамьянцъ, отвчалъ онъ.— Карапетка… Зовите Карапетка — вотъ и все.
— Съ какой стати? Вы купецъ, я купецъ. Одного поля ягоды мы. Будемъ звать и васъ по отчеству. Карапетъ Иванычъ, что-ли?
— Зачмъ Иванычъ? Папенька мой былъ Аветъ.
— Ну, такъ Карапетъ Аветычъ. Вотъ что, Карапетъ Аветычъ… началъ Николай Ивановичъ: Хочу я перехать въ другую гостинницу. Не нравится мн тамъ. Очень ужъ все чопорно тамъ, модно, все на англійскій манеръ. Пьютъ и дятъ по часамъ… Отъ такого часа до такого… А въ остальное время ни състь, ни выпить ничего не допросишься. А мы этого не любимъ, мы люди русскіе. Намъ вотъ сейчасъ подавай, когда захотимъ. А главное, что настоящаго чаю тамъ напиться нельзя. Самовара нтъ. Но это бы еще ничего. А кипятку, подлецы, не даютъ. Даютъ теплую воду, а кипятку нтъ.
— А сколько платишь за комнату?
— Да плата-то чортъ съ ней. Мы не изъ-за платы. А гостей не уважаютъ, не хотятъ по нраву потрафить. Платимъ мы, кажется, двнадцать франковъ, сказалъ Николай Ивановичъ и взглянулъ на Нюренберга, ожидая подтвержденія.
— Пятнадцать, отвчалъ тотъ.
— Фю-фю фю!— просвистлъ армянинъ. — Мы тыб, дюша моя, за пять франки хорошую комнату найдемъ.
— Но зато это будетъ не лучшаго отель, а caмаго простаго турецкаго хане…— вставилъ Нюренбергъ.
— А что-жъ изъ этого? Было-бы чисто да мягко и чтобы мн этихъ поганыхъ мордъ лакейскихъ во фракахъ не видть. Словно актеры какіе, князей разыгрывающіе. Да и постояльцы-то вс во фракахъ. А мы любилъ по просту, по домашнему… Намъ хоть турецкая, хоть персидская гостинница, но была-бы постель почище.
— Да у насъ даже и свое постельное блье. и подушки, и пледы вмсто одялъ есть, если ужъ на то пошло,— проговорила Глафира Семеновна.
Армянинъ стоялъ въ раздумьи и чесалъ затылокъ.
— Хочешь, дюша моя, я тебя у себя за пять франки, самая лучшая комната уступать буду? — произнесъ онъ, наконецъ.
— У васъ въ квартир? — быстро спросила Глафира Семеновна.
— Да, у насъ въ квартыр, барыня.— Здсь на верху, надъ лавкомъ. Ходы на насъ посмотрть комната, Николай Иванычъ, ходы на насъ, барыня, дюша моя…
И армянинъ потащилъ супруговъ къ себ въ квартиру, находившуюся надъ лавкой. Нюренбергъ шелъ сзади, пожималъ плечами и уврялъ, что для такого именитаго господина въ простой квартир останавливаться неудобно, потому что нтъ ни прислуги настоящей, ни ресторана.
— Пшитъ!— крикнулъ на него армянинъ, сдвинувъ брови и строго выпуча глаза — Чего ты кричишь? Чего, какъ собака, лаешь! Бакшишъ теб надо? Я дамъ теб бакшишъ. А вамъ, барыня, дюша моя, я дамъ сынъ для прислуга, дочка для прислуга и самъ Карапетъ Абрамьянцъ будетъ прислуга. Николай Иванычъ лубитъ самоваръ? Будетъ и самоваръ.
— Даже и съ самоваромъ? — улыбнулся Николай Ивановичъ.— А гд возьмешь его?
— У сосда-кафеджи возьму, эфендимъ.
Комната армянина была относительно чистая.
Стояла большая софа по стн, на полу лежали два нарядные ковра, нсколько внскихъ буковыхъ стульевъ…
— Для барыня ваша, эфендимъ, тоже софа поставимъ,— сказалъ армянинъ.— Кровать у меня нтъ, а софа, сколько хочешь, есть.
Супругамъ комната понравилась, а Глафира Семеновна даже промолвила:
— Да на софахъ-то даже еще лучше спать. Я люблю.
— Еще бы. И будетъ это совсмъ по-турецки,— прибавилъ супругъ.— А то пріхали въ Турцію и живемъ въ какой-то Англіи, гд все англійскія морды во фракахъ.— Согласна, Глаша, сюда перехать?
— Да отчего-же?.. Съ удовольствіемъ… Попроще-то, право, лучше.
— Ну, такъ и останемся.
Нюренбергъ сдлалъ кислое лицо, а армянинъ взялъ правую руку Николая Ивановича, сказавъ:
— Добраго дло будетъ! Жыви! Спи! Кушай! Шашлыкъ, бифштексъ хочешь — самый лучшій, первый мясо изъ лавки дамъ, и дочка моя сейчасъ все сдлаетъ.
— Ахъ, даже и съ кушаньемъ можно? — обрадовалась Глафира Семеновна.— Такъ вотъ пожалуйста намъ сейчасъ по хорошему бифштексу велите изжарить. Просто тошнитъ даже — вотъ какъ сть хочу. Чаемъ и кофеемъ набулдыхиваемся, а я еще ничего не ла сегодня.
— Даже и не два бифштекса давайте, а четыре, прибавилъ Николай Ивановичъ.
— Четыре? Пять сдлаемъ, дюша моя. И самый первый сортъ сдлаемъ!— воскликнулъ армянинъ.
Николай Ивановичъ снялъ пальто, слъ на софу и тотчасъ-же отдалъ приказъ Нюренбергу:
— Позжайте сейчасъ въ гостинницу, спросите тамъ счетъ и привезите сюда наши вещи. Пусть человкъ изъ гостинницы съ вами сюда прідетъ. Онъ получитъ съ меня по счету деньги.
Понуря голову и разводя руками, вышелъ изъ комнаты Нюренбергъ.
— Ахъ, нехорошаго дло, эфендимъ, вы длаете! Самаго безпокойнаго мсто вамъ здсь будетъ!— бормоталъ онъ.

LXXVII.

И вотъ супруги Ивановы на квартир у армянина Карапета Абрамьянца. Началось приведеніе въ порядокъ комнаты для жильцовъ. Карапетъ съ сыномъ Аветомъ, парнишкой лтъ пятнадцати, черноглазымъ и ужъ съ засвшими на верхней губ усиками, втащили въ комнату вторую софу и даже повсили надъ ней хорошій турецкій коверъ, а сверху ковра маленькое зеркальце.
— Для госпожи барыни твоей постель будетъ,— похвастался Карапетъ Николаю Ивановичу и прибавилъ:— А въ зеркало можетъ свои глазы, носъ и губы смотрть, съ блила и румяна мазать.
— Да что вы! Разв я мажусь?— обидлась Глафира Семеновна.
— О, дюша моя, нтъ такова барыня на земл, которая не мажетъ себ лицо и глазы! Моя дочка совсмъ глупый двченка, а тоже мажетъ и глазы, и носъ, и щеки, и уши. Какъ праздникъ большой, такъ сейчасъ папенька и слышитъ: ‘папенька, дай на пудра, папенька, дай на румяновъ’.
Внесли мдный тазъ, мдный кувшинъ съ водой, и Карапетъ опять сказалъ:
— Вода сколько хочешь, дюша мой, Николай Ивановичъ. Можешь съ наша вода даже кожу съ лица смыть. Ну, теперь все. Будь здоровъ, дюша мой. Подушковъ и одяла не надо?
— Не надо, не надо. Подушки, блье и одяла сейчасъ нашъ проводникъ привезетъ,— откликнулась Глафира Семеновна.
Карапетъ осмотрлъ комнату и улыбнулся, торжествуя.
— Хочешь, эфендимъ, еще коверъ могу дать? Хочешь, барыня, клтку съ канарейкомъ могу на окошко повсить?
— Не надо, ничего больше не надо. Теперь-бы только пость.
— Сыю минута бифштексъ будетъ. Самая первый сортъ мяса дочк далъ. Сейчасъ дочка Тамара бифштексъ принесетъ, шашлыкъ принесетъ.
— А у васъ дочку Тамарой звать? Какое поэтическое имя! — замтила Глафира Семеновна.
— Такъ и жена мой звали. И жена мой была Тамара.
— А гд-же жена ваша?
— Богъ взялъ, указалъ рукой на потолокъ Карапетъ и прибавилъ:— Шесть годовъ теперь я холостой малчикъ. Хочешь водка, дюша мой, выпить передъ бифштексъ? быстро спросилъ онъ Николая Ивановича.
— Да разв есть? — воскликнулъ тотъ, улыбаясь.
— Русской водка нтъ, но турецкій раки есть. Томатъ кислый есть на закуска, петрушка есть на закуска, сельдери, паприка, чеснокъ… Это арменски закуска.
— Глаша, я выпью рюмку, заискивающе обратился къ жен Николай Ивановичъ.— Выпью, хорошенько помъ и по петербургски соснуть часокъ другой прилягу.
— Да пей…— пожала плечами Глафира Семеновна и спросила армянина:— Отчего это, Карапетъ Аветычъ, въ Турціи водку дозволяютъ, если самъ мусульманскій законъ ее запрещаетъ?
Армянинъ наклонился къ ней и проговорилъ:
— Турки-то, барыня, самый большой пьяница и есть, но они по секретъ пьютъ, на ночь, когда никто не видитъ. О, это большой доходъ для нашего султанъ!
Въ дверь заглянула миловидная двушка въ синемъ шерстяномъ плать, съ засученными по локоть рукавами и въ передник.
— А вотъ и обдъ для мои первые гости готовъ! сказалъ Карапетъ.— Дочка моя Тамара. Ходы на насъ, Тамара! Ходы на насъ, дюша мой! поманилъ онъ двушку и заговорилъ съ ней на гортанномъ нарчіи.
Та, покраснвъ, вошла въ комнату и спрятала руки подъ передникъ. Это была двушка лтъ семнадцати, брюнетка до синевы, съ волосами, заплетенными въ нсколько косичекъ, которыя спускались ниже плечъ и оканчивались красными бантиками. Глафира Семеновна протянула ей руку, сказалъ и Николай Ивановичъ: ‘здравствуйте, барышня’.
— Ни слова не знаетъ по-русски, отрицательно покачалъ головой отецъ.— Ни Аветка, ни Тамарка — ни одинъ слова, дюша мой. Только по-армянски и по-турецки.
— Такъ мы, какъ поздороваться-то, и по-турецки знаемъ! Селямъ алейкюмъ, барышня,— сказалъ Николай Ивановичъ.
Двушка тоже что-то пробормотала и поклонилась.
— По-французски въ училищ она училась, по-французски пятьдесятъ, шестьдесятъ словъ знаетъ, сообщилъ папенька и опять заговорилъ съ дочкой на гортанномъ нарчіи.
— Все готово… Обдъ готовъ… Садитесь за столъ,— прибавилъ онъ супругамъ, вышелъ въ сосднюю комнату и загремлъ тамъ посудой.
Запахло жаренымъ мясомъ, и отецъ, сынъ и дочь начали вносить въ комнату глиняныя плошки, тарелки, бутылки и рюмки. Карапетъ накинулъ на столъ салфетку и сейчасъ-же похвастался:
— У меня не такъ, какъ у турки… У меня, дюша мой, и салфетка на стол, и вилки есть, и ножикъ. Мы люди образованные…
Вскор вс яства и питіи были поставлены, и супруги сли за столъ. Прислъ и Карапетъ. Красовались на блюдц три громадные маринованные томата, лежали на тарелк корни петрушки, сельдерея, стручки зеленаго перца. Пріятно щекотали обоняніе и бифштексы. Глафира Семеновна взяла кусокъ мяса себ на тарелку и сказала Карапету:
— Вотъ у васъ я сть бифштексъ не боюсь. Я знаю, что армяне лошадиную говядину не дятъ, а въ турецкомъ ресторан не ршилась-бы.
Армянинъ наклонился къ ней, тронулъ ее громадной ладонью по плечу и сказалъ:
— Такой говядина, какъ у меня, дюша моя, у самаго падишахъ нтъ.
Онъ налилъ изъ бутылки въ дв рюмки желтоватой жидкости и выпилъ вмст съ Николаемъ Ивановичемъ. Тотъ проглотилъ и сморщился.
— Фу, сатана какая! Что это съ перцемъ, что-ли?
— Безъ перцомъ. Самая хорошая турецкая водка.
— Боже мой! Турецкая водка… Слушаю и ушамъ своимъ не врю, что въ мусульманской Турціи водка есть!— проговорила Глафира Семеновна.— Не такъ я себ Константинополь воображала. Я думала, что здсь объ вин и водк говорить даже запрещено.
— Самая лучшая водка, дюша мой,— продолжалъ Карапетъ:— но турецкая водка всегда ротъ и горло кусаетъ, когда это одну румку пьетъ. Выпей дв и пріятное удовольствіе въ брюх будетъ.
И онъ налилъ вторично въ рюмки. Николай Ивановичъ взглянулъ на жену.
— Разв ужъ изъ-за томатовъ только выпить. Томаты маринованные очень хороши. Ну, по-русски, хозяинъ… Ваше здоровье… Очень радъ, что судьба меня столкнула съ вами. Обдъ прелестный. Домашній, безхитростный, но это то я и люблю.
Не хулила ду и Глафира Семеновна и кушала съ аппетитомъ мясо, и томаты, и рисъ съ шафраномъ, поданный къ шашлыку, но когда Карапетъ въ третій разъ сталъ наливать водку въ рюмки, строго произнесла:
— Это ужъ чтобъ послдняя была.
— Послдняя, послдняя, мадамъ, дюша мой,— отвчалъ Карапетъ, улыбнулся и прибавилъ: — Мой жена, дюша мой, тоже вотъ такъ, какъ ты, не давала мн пить много водки. Теперь твое и барыни здоровье, эфендимъ,— чокнулся онъ съ Николаемъ Ивановичемъ, выпилъ и принялся сть сырой корень петрушки, хрустя зубами и похваливая:— Хороша арменска закуска, здорова арменска закуска.
Когда обдъ былъ конченъ, Карапетъ тронулъ Николая Ивановича ладонью по плечу и сказалъ:
— Хочешь, дюша мой, эфендимъ, я тебя сегодня по-русскому угощу?
— Нтъ, нтъ, ужъ довольно. Пожалуйста довольно насчетъ вина!— замахала руками Глафира Семеновна.
— Стой, барыня! Стой, мадамъ! Не вино… Сама похвалишь. Сама скажешь, что Карапетка хорошій человкъ. Сегодня субботъ, Николай Иванычъ, завтра праздникъ воскресенье… Ты теперь ложись и спи и гляди хорошій самый лучшій сонъ, а я пойду въ лавку. Ты, дюша мой, проснешься, а я лавку запру и пойдемъ мы съ тобой, дюша мой, въ баню.
— Въ баню? А что? Да вдь это прекрасно. Глаша, какъ ты думаешь? — спросилъ Николай Ивановичъ жену.
— Иди. Но только ужъ пожалуйста тамъ не пить.
— Въ бан-то? Да какое-же тамъ питье! Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ, Карапетъ Аветычъ, схожу съ тобой въ баню. Много я про турецкую баню слыхалъ, а теперь воочію ее увижу. Пойдемъ, пойдемъ. А вернемся — ты мн самоварчикъ изобразишь. Общалъ вдь самоваръ.
— Будытъ, будытъ… И самоваръ посл баня будытъ,— кивнулъ армянинъ.
— Глаша! Да вдь это восторгъ что такое! Какъ должны мы быть благодарны случаю, что повстрчались съ Карапетомъ Аветычемт.
Карапетъ стоялъ и кланялся.
— Такъ въ баню сегодня вечеромъ? Хорошо. Прощай, дюша мой, прощай мадамъ,— сказалъ онъ, протянувъ постояльцамъ свою громадную руку и удалился.

LXXVIII.

Супруги долго-бы еще спали крпкимъ послобденнымъ сномъ, но Николая Ивановича разбудилъ армянинъ-мясникъ. Онъ проникъ черезъ незапиравшуюся дверь, стоялъ около софы надъ Николаемъ Ивановичемъ и говорилъ:
— Вставай, баринъ! Вставай, эфендимъ! Вставай, дюша мой, пора въ баня идти.
Николай Ивановичъ открылъ глаза, увидалъ передъ собой при свт горвшей на стол лампы крупную волосатую фигуру въ феск и съ засученными рукавами рубашку и сразу вскочилъ и слъ на соф.
— А вещи наши изъ гостинницы привезли?— спросилъ онъ.
— Привезли, привезли. Я и счетъ за тебя, дюша мой, заплатилъ. Сейчасъ внесутъ твои вещи. А счетъ четыреста двадцать и три піястръ.
— Сколько? — испуганно спросилъ Николай Ивановичъ, но когда Карапетъ повторилъ сумму и прибавилъ, что это піястры, а не франки, онъ тотчасъ-же сообразилъ и сказалъ:— Да,да… Піястръ — семь, восемь копекъ. Ну, это еще не очень сильно ограбили. Глаша! вставай! — крикнулъ онъ жен, которая продолжала еще спать на своей соф, свернувшись калачикомъ.
— Пріхали? — откликнулась съ просонья Глафира Семеновна.— А какая это станція?
— Вишь, какъ заспалась! Думаетъ, что все еще по желзной дорог демъ. Ну, пусть она лежитъ. Давайте сюда наши вещи.
— Аветъ! Тамара!— ударилъ въ ладоши хозяинъ и заговорилъ что-то на гортанномъ нарчіи.
Дверь распахнулась, и дочь его и сынъ начали втаскивать подушки, свертки, картонки. Наконецъ, самъ Карапетъ съ сынишкой втащилъ сундукъ супруговъ.
— Глаша! Смотри-ка, какой любезный Карапетъ Аветычъ-то, сказалъ Николай Ивановичъ жен.— Чтобъ не будить насъ, принялъ вс наши вещи и по счету изъ гостинницы за насъ заплатилъ.
Глафира Семеновна открыла глаза и щурилась на горвшую лампу.
— А гд-же нашъ проводникъ Нюренбергъ?— спросила она.
— Онъ убжалъ, барыня-сударыня, я говорю ему: жди. А онъ говоритъ: ‘я завтра приду’,— отвчалъ армянинъ.— О, это тонкій каналья. Онъ хочетъ съ васъ и за завтра деньги получить. Ну, идемъ, дюша мой, эфендимъ, въ баню — обратился онъ къ Николаю Ивановичу.
Тотъ уже вытаскивалъ для себя изъ чемодана чистое блье.
— Да, да… сказалъ онъ.— Сейчасъ я буду готовъ.— А ты, Глаша, тмъ временемъ разберись въ нашихъ вещахъ, покуда мы будемъ въ бан. Я скоро…
— А зачево твоей барын не идти, дюша мой, въ баню съ Тамаркой? Вотъ Тамарка проводитъ,— предложилъ хозяинъ, кивая на дочь.
— Нтъ, нтъ, я дома останусь. Какъ я могу съ вашей дочерью въ баню идти, если она ни слова не знаетъ по-русски, а я ни слова по-турецки и армянски!
— Она, дюша мой, по-французски говоритъ. Она въ пансіонъ училась. Она тридцать словъ знаетъ. Скажи ей францусское слово, она сейчасъ пойметъ.
— Нтъ, нтъ. Вы идите, а я дома…
Николай Ивановичъ и Карапетъ отправились въ баню. Не взирая на то, что на улиц было совсмъ тепло, Карапетъ надлъ на себя теплое пальто съ краснымъ лисьимъ воротникомъ. Свой узелъ съ бльемъ и узелъ Николая Ивановича онъ надлъ на палку и палку эту перекинулъ черезъ плечо. Ходьбы до бани было нсколько минутъ, но идти пришлось по совсмъ темнымъ улицамъ. Лавки были заперты, окна въ турецкихъ домахъ закрыты ставнями и сквозь нихъ изъ жилья проникали только кое-гд полоски свта. То и дло пришлось натыкаться на цлыя стаи собакъ. Съ наступленіемъ темноты он уже не лежали около домовъ, а бродили отъ дома къ дому, отыскивая разные съдобные кухонные отбросы, накопившіеся за день и всегда выбрасываемые вечеромъ. Насчетъ уличныхъ фонарей не было и помину. Въ Константинопол освщаются газомъ только главныя улицы, да и то плохо, а бани были гд-то въ самомъ захолустномъ переулк. Карапетъ шелъ впереди Николая Ивановича и то и дло предостерегалъ его, крича:
— Камень! Не наткнись, дюша мой! Яма! Береги ноги, баринъ! Собачья маменька съ дти лежитъ! Возьми налво, эфендимъ!
Прохожіе встрчались рдко. Прозжающихъ совсмъ не было. Наконецъ, впереди блеснулъ красный фонарь.
— Вотъ гд фонарь, тутъ и баня,— указалъ Карапетъ и ускорилъ шаги.
Подходя къ бан, они встртили четырехъ закутанныхъ женщинъ съ узлами.
— Турецкія мадамъ изъ бани идутъ,— пояснилъ армянинъ и спросилъ:— Ты знаешь, дюша мой, эфендимъ, сколько турецкія мадамъ въ бан сидятъ?
— А сколько? — спросилъ Николай Ивановичъ.
— Часа пять — шесть сидятъ.
— Неужели? Посл этаго он и московскихъ купчихъ перещеголяли. Что-же он тамъ длаютъ?
— Шарбетъ… кофей… лимонадъ. Кишмишъ дятъ, воду съ варенье пьютъ, фисташки грызутъ.
Они подошли къ красному фонарю, и Карапетъ юркнулъ въ дверь, а Николай Ивановичъ вошелъ за нимъ. Пришлось спускаться внизъ нсколько ступеней, старыхъ каменныхъ, обглоданныхъ временемъ. Пахнуло тепломъ. Вотъ и еще дверь. Они отперли дверь и очутились передъ большимъ ковромъ, висвшимъ съ другой стороны. Его пришлось отмахнуть. Глазамъ Николая Ивановича представилась комната, уставленная нсколькими маленькими низенькими столиками. За столиками сидли полуголые люди въ бородахъ и усахъ, съ торсами, обвернутыми мохнатыми полотенцами и въ чалмахъ изъ такихъ-же полотенецъ. Они пили лимонадъ, кофе изъ маленькихъ чашечекъ, курили кальяны и играли въ шахматы или въ домино. Налво высилась буфетная стойка, заставленная фруктами, вазами съ вареньемъ, сифонами зельтерской воды, а за стойкой помщался человкъ съ тонкими, но длинными усами на пожиломъ желтомъ лиц, въ феск и въ жилет. Въ глубин комнаты, сзади столиковъ, виднлось нчто врод амфитеатра въ нсколько уступовъ и на нихъ диваны съ лежащими краснолицыми бородачами и усачами, сплошь завернутыми и покрытыми мохнатыми полотенцами и въ чалмахъ изъ тхъ-же полотенецъ. Нкоторые изъ нихъ также курили кальянъ, а на низенькихъ табуреткахъ около нихъ стояли чашечки съ кофе или бокалы съ лимонадомъ…
Карапетъ велъ Николая Ивановича именно съ этому амфитеатру. Они протискались мимо столиковъ и отыскали два порожніе дивана.
— Ну, вотъ, дюша мой, и наша турецкой баня. Давай раздваться,— сказалъ Карапетъ и крикнулъ что-то по-турецки.
Въ одно мгновеніе какъ изъ земли выросли четверо молодцовъ съ раскраснвшимися тлами, обвязанными отъ колнъ до таліи полотенцами, и бросились стаскивать и съ Карапета и съ Николая Ивановича одежду и блье. Это были баньщики и вмст съ тмъ прислуга въ банной кофейн. Одинъ изъ нихъ былъ съ бритой головой и съ длинной мдной серьгой въ лвомъ ух. Онъ усердствовалъ надъ Николаемъ Ивановичемъ, раздвая его. Карапетъ сказалъ ему по турецки, что онъ раздваетъ русскаго. Бритый молодецъ улыбнулся, оскаливъ блые зубы, хлопнулъ себя въ знакъ почтенія къ гостю ладонью по лбу и съ такимъ усердіемъ рванулъ съ ноги Николая Ивановича сапогъ, что чуть самого его не сдернулъ съ дивана.
— Тише, тише, лшій!— крикнулъ на него Николай Ивановичъ.— Чуть ногу не оторвалъ.
— Это онъ радуется, дюша мой, что русскаго человка раздваетъ,— пояснилъ армянинъ. — Ну, вотъ ты сейчасъ увидишь, эфендимъ, наша турецкая баня. О, наша турецкая баня горячая баня! Жарко теб, дюша мой, будетъ.
— Ну, вотъ! Будто я не привыкъ у насъ париться! Я паръ люблю,— отвчалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Ничего. Ужъ если турокъ вашъ жаръ выдерживаетъ, то неужели его русскій-то человкъ не выдержитъ!

LXXIX.

Когда Карапетъ и Николай Ивановичъ раздлись, банщики тотчасъ-же накинули имъ полотенца на бедра и начали длать изъ нихъ юбки, закрпляя на таліи концы.
— Зачмъ мн юбку? Не надо, не надо!— упрямился Николай Ивановичъ, сбрасывая съ себя полотенце передъ недоумвавшими банщиками, но Карапетъ остановилъ его:
— Нельзя, дюше мой, эфендимъ. Въ Турціи совсмъ голого человки въ бан не моются. Ты видишь, у всхъ юбка.
— Глупый обычай. Отчего-же у насъ въ Россіи безъ всякихъ юбокъ и полотенецъ, какъ мать родила, въ бан моются?
— То русскій манеръ, баринъ, а это турецкій манеръ. Надо закрыться.
Николай Ивановичъ послушался. Ихъ повели въ баню. Распахнулась узенькая, низенькая дверца, и они очутились въ небольшой комнат съ каменнымъ плитнымъ поломъ, плохо освщенной керосиновой лампой. Половину комнаты занимало каменное возвышеніе въ два уступа, нчто въ род нашего полка, но поднятое не выше, какъ на аршинъ отъ пола. На этомъ возвышеніи покоилось нсколько бородатыхъ и усатыхъ турокъ, распростертыхъ на брюх или на спин, тяжело вздыхающихъ или кряхтящихъ и бормочущихъ что-то себ подъ носъ.
Это былъ передбанникъ, гд вымывшіеся въ бан отдыхали, намреваясь перейти въ раздвальную или кофейную комнату. Температура передбанника была не высокая, но каменный полъ горячій. Сопровождавшіе Николая Ивановича и Карапега баньщики тотчасъ подставили имъ по пар котурнъ,— деревянныхъ подошвъ съ двумя высокими каблуками и ремнями, которые должны облекать ступню.
— Что это за инструменты? — удивился Николай Ивановичъ.
— Деревянные башнаки, дюша мой, который ты долженъ надть на нога,— отвчалъ армянинъ.
— Зачмъ?
— А чтобъ теб не горячо было для твои нога, эфендимъ, когда мы въ горячая баня войдемъ.
— Что за глупости!
— Надвай, надвай, баринъ. Ногу обожжешь. Въ турецкая баня не паръ, а жаръ. Горячаго полъ, горячая стны. Тутъ снизу горячо. Надвай… Вотъ такъ!
Армянинъ влзъ на котурны, сразу сдлавшись на четверть аршина выше, и зашагалъ, постукивая по плитамъ деревянными каблуками. Влзъ и Николай Ивановичъ, сдлалъ два шага и тотчасъ-же свалился.
— Не могу я въ вашихъ колодкахъ. Ну ихъ съ чорту!— отпихнулъ онъ котурны.— Я такъ…
— Горячо будетъ, дюша мой,— предупреждалъ его армянинъ.
— Вытерплю. Мы, русскіе, къ жару привыкли.
Армянинъ сказалъ банщикамъ что-то по-турецки. Т сомнительно посмотрли на Николая Ивановича и повели его въ слдующую комнату, взявъ подъ руки.
— Не надо, не надо. Я самъ… отбивался онъ отъ нихъ.
Слдующая комната была большая, высокая, съ куполообразнымъ стекляннымъ потолкомъ. Посредин ея возвышался опять каменный полокъ, но не выше полуаршина отъ пола. На полк этомъ лежали въ растяжку красныя тла съ обвитыми мокрыми полотенцами бедрами и нжились, кряхтя, охая и тяжело вздыхая. А двое турокъ,— одинъ съ сдой бородой и бритой головой, а другой молодой, красивый, въ усахъ, съ поросшей черными волосами грудью, сидли другъ передъ другомъ на корточкахъ и пли какую-то заунывную псню. Старикъ турокъ особенно жалобно выводилъ голосомъ и плъ зажмуря глаза.
— Батюшки! Да тутъ и съ пснями!— проговорилъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ армянину.— Чего это они Лазаря-то тянутъ?
— Рады, что хорошо помылись,— отвчалъ Карапетъ и спросилъ:— Не жжетъ теб твоя нога, дюше мой, эфендимъ?
— Горячо-то горячо, но вытерпимъ.
Баньщики, которые тоже были въ котурнахъ, съ удивленіемъ смотрли на Николая Ивановича и сообщили о своемъ удивленіи Карапету.
— Очень удивительно имъ, дюша мой, что ты безъ деревяннаго сапоги,— сказалъ тотъ Николаю Ивановичу.— И жалютъ они съ свое сердце, что теб горячо. Ни одна туровъ не ходитъ сюда безъ сапоги.
— Скажи ему: что русскому здорово, то турку смерть. Да вовсе и не жарко здсь. Разв мы такой банный жаръ у себя въ баняхъ выдерживаемъ?
Бритоголовый банщикъ оскалилъ зубы и спросилъ Николая Ивановича что-то по-турецки. Армянинъ Карапетъ тотчасъ-же перевелъ:
— Онъ тебя спрашиваетъ, хорошо ли теб, не жарко-ли очень?
— Іокъ (то есть: нтъ)! — отрицательно покачалъ головой Николай Ивановичъ.
Въ бан, и на самомъ дл, не было очень жарко. Въ русскихъ баняхъ иногда бываетъ много жарче.
— Ну, теперь выбирай себ фонтанъ, чтобы мыться, дюша мой,— сказалъ Николаю Ивановичу Карапетъ и кивнулъ на мраморныя блыя въ четверть аршина вышины ложа, идущія вдоль стнъ и замняющія собою наши банныя скамейки. Въ стн то тамъ, то сямъ были устроены краны, изъ которыхъ текла уже приготовленная теплая вода, струясь въ мраморныя раковины, которыя играли роль нашихъ тазовъ и ведеръ, и изъ которыхъ мылись, На ложахъ этихъ опять таки лежали красныя тла и по нимъ возили взмыленными губками банщики.
Карапетъ грузно повалился на мраморное ложе около раковины съ краномъ. Легъ рядомъ съ нимъ около другого крана и Николай Ивановичъ, бормоча:
— Вдь вотъ по нашему, по-русски прежде всего водой окатиться слдовало-бы…
— Лежи, лежи, дюша мой. Хамамджи (банщикъ, теб всякій удовольствіе сдлаетъ,— говорилъ ему Карапетъ, съ наслажденіемъ хлопая себя по тлу.
— Да ладно ужъ, будемъ туретчиться, будемъ изъ себя турку разыгрывать.
Банщики приступили къ длу. Прежде всего они взяли по маленькой мдной чашечк емкостью стакана въ два и начали поливать лежавшаго Николая Ивановича теплой водой. Въ особенности старалась бритая голова. Онъ скалилъ зуби, улыбался, нсколько разъ бормоталъ что-то по-турецки, произнося слова ‘московлу’ и ‘руссіели’ (т. е. москвичъ, русскій). Посл поливанія банщики надли на руки шерстяныя перчатки и стали растирать тло, то и дло заискивающе заглядывая въ лицо Николаю Ивановичу и бормоча что то по-турецки.
— Что они мн говорятъ? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.
— Они спрашиваютъ, дюша мой, хорошо-ли теб,— отвчалъ тотъ.
— Ахъ, вотъ что! Да, да… Хорошо… Эветъ… (то-есть: да). Шюкюръ! (то-есть: спасибо),— сказалъ имъ Николай Ивановичъ.
Когда тло было вытерто, началось мытье головы. Бритый банщикъ взялъ громадный кусокъ мыла и этотъ кусокъ запрыгалъ по голов Николая Ивановича, тогда какъ другой банщикъ поливалъ на голову изъ чашечки воду. Кусокъ мыла игралъ въ рукахъ бритаго банщика, какъ у жонглера, катался вокругъ головы и шеи, подпрыгивалъ, и черезъ минуту Николай Ивановичъ очутился весь въ душистой мыльной пн. Турецкія фразы — хорошо-ли ему то и дло повторялисъ банщиками.
— Эветъ! Шюкюръ!— кричалъ имъ въ отвтъ Николай Ивановичъ.
Но вотъ голова вымыта и началось мытье тла: одинъ банщикъ теръ мыльной губкой, тогда какъ другой вслдъ за нимъ по тому-же мсту проходилъ руками, не налегая, какъ у насъ въ русскихъ баняхъ, а тихо, нжно, еле касаясь ладонями и пальцами, и опять вопросы, хорошо-ли ‘московлу’.
— Эветъ! Эветъ!— кряхтлъ Николай Ивановичъ.
Мытье кончилось и начались окачиванья изъ чашечекъ. Николая Ивановича переворачивали разъ пять и все окачивали, наконецъ, подняли, посадили и навили ему на голову чалму изъ двухъ полотенецъ.

LXXX.

— Батюшки, посвятили! Матушки, посвятили! Карапетъ! Смотри: въ турка меня посвятили! Вотъ еслибы жена-то видла!— восклицалъ Николай Ивановичъ, очутившись въ чалм.— Теперь мн стоитъ только кобыльяго молока попить — и совсмъ я буду турокъ.
— Турки, дюша мой, кобылье молока не пьютъ,— отвчалъ Карапетъ.
— А какая-же еще турецкая присяга есть? Ахъ, да… Феска… Купи мн завтра турецкую феску.
— Купимъ, купимъ, все теб купимъ, эфендимъ, и феску купимъ, и кальянъ купимъ, и коверъ для удовольствія купимъ. А теперь пойдемъ въ жаркая баня грться. Хочешь въ жаркая баня?
Карапетъ поднялся съ каменнаго приступка, на которомъ лежалъ, и опятъ влзъ на котурны. Николай Ивановичъ отвчалъ:
— А разв есть еще жарче этой бани? Тогда, разумется, хочу.
По сдланному Карапетомъ знаку Николай Ивановича подняли и повели къ двери, сдланной въ стн мыльной. Надтая на него юбка изъ полотенецъ свалилась съ него, но онъ ужъ не позволялъ больше банщикамъ одвать его…
— Наднь, дюша мой, деревянная сапоги.. Тамъ ты какъ овечье мясо безъ сапоги изжариться можешь,— совтовалъ ему Карапетъ.
— Не изжарюсь. Это только турки жарятся,— похвалялся Николай Ивановичъ.
Дверца горячей бани распахнулась, Николая Ивановича быстро впихнули въ маленькую келью съ каменнымъ поломъ и стнами и опять захлопнули ее. Въ дверяхъ было окошечко со стекломъ. Банщики подошли къ окошечку и кричали по-турецки, спрашивая, хорошо-ли ихъ кліенту, жарко-ли. Карапетъ тотчасъ-же перевелъ вопросы, а Николай Ивановичъ, стоя у окошка, отрицательно покачалъ головой и во все горло заоралъ изъ кельи:
— Іокъ!
Черезъ дв минуты его выпустили изъ кельи всего краснаго.
— Есть еще больше горячая комната, сообщилъ ему Карапетъ.— Хочешь туда, эфендимъ?
— Веди. Въ лучшемъ вид хочу.
— Наднь, дюша мой, юбку, наднь деревянная сапоги. Ей Богу, тамъ никакой человкъ безъ деревянные сапоги не выдерживаетъ.
— Это ты, можетъ быть, про турецкаго человка говоришь? Такъ. А русскій выдержитъ. Ужь у насъ по четвергамъ татары въ бан какъ парятся! Такъ насдаютъ на каменку, что волосъ крутится, а для меня это первое удовольствіе. Веди.
Карапетъ перевелъ банщикамъ по-турецки. Т улыбнулись, пожали плечами, повели Николая Ивановича къ двери въ противоположной стн и впихнули его за эту дверь тмъ-же порядкомъ, какъ и раньше.
— Эфендимъ! Дюша мой! Неужели теб не жарко безъ сапоги? — кричалъ ему черезъ минуту Карапетъ, подойдя къ окошечку второй кельи.
— Іокъ! раздавалось изнутри, но очевидно, что Николая Ивановича, на самомъ дл, сильно припекало, потому что онъ сейчасъ-же сталъ стучаться, прося, чтобы его выпустили.
Ему отворили, и онъ вышелъ. Армянинъ всплескивалъ руками и говорилъ:
— Покажи, дюша мой, шкура твоя, покажи. Красная шкура, но ничего…— покачалъ онъ головой, осматривая со всхъ сторонъ тло Николая Ивановича, и воскликнулъ: — Удивительно, что у тебя за шкура, дюша мой, эфендимъ!
— Русская шкура… самая лучшая! Русская шкура что угодно выдержитъ!— бравурно отвчалъ Николай Ивановичъ, тяжело дыша и обливаясь потомъ.
Банщики подскочили къ нему съ сухими мохнатыми полотенцами и начали отирать его.
— Окатиться-бы теперь холодненькой водицей, Карапеша,— бормоталъ онъ.
— Ну, здсь этого, дюша мой, нтъ. А ты иди, дюша мой, въ ту комнату и лягъ тамъ въ холодненькомъ мст, пока я грться буду.
По приказанію Карапета, банщики окутали Николая Ивановича въ мохнатыя полотенца и стали укладывать на мраморный полокъ въ передбанник, но тамъ онъ лежать не захотлъ, а прослдовалъ въ раздвальную, гд и улегся на мягкомъ диван. Банщики стояли надъ нимъ и улыбались, скаля зубы и бормоча что-то по-турецки.
— Чего смотрите, черти! Дико вамъ, что русскій человкъ большой жаръ выдерживаетъ? — говорилъ онъ имъ.— Это отъ того, что русская шкура выдлана хорошо и самая выносливая въ мір. У васъ вотъ только жаръ одинъ, а мы въ придачу-то къ жару еще вниками хлещемся. Да…
Разумется, банщики слушали и ничего не понимали.
— Не понимаете, черти? Ну, да и не надо,— продолжалъ Николай Ивановичъ, нжась на диван.— А вотъ покурить надо! Трубку! Чибукъ… Люле… Тютюнъ покурить… Табакъ… Наргиле… отдалъ онъ приказъ банщикамъ, мшая турецкія и русскія слова и кстати показалъ жестомъ, приложивъ палецъ ко рту.
Банщики поняли. Со всхъ ногъ бросились съ буфетной стойк и вернулись оттуда съ кальяномъ и бокаломъ лимонаду.
Въ это время вернулся изъ бани Карапетъ. Онъ былъ совсмъ малиновый и, кряхтя и охая, въ изнеможеніи повалился на диванъ.
— А я совсмъ въ турецкаго пашу преобразился, Карапетъ Аветычъ,— сказалъ ему Николай Ивановичъ. — Видишь, въ чалм и съ кальяномъ. Вотъ Глафира Семеновна посмотрла-бы на меня теперь! То-то-бы съ дива далась! Похожъ я теперь на пашу, Карапетъ? — спросилъ онъ, потягивая въ себя дымъ кальяна.
— Совсмъ султанъ! Совсмъ падишахъ! Не хватаетъ теб только два жена, откликнулся армянинъ и спросилъ: — Угощаешь ты меня, дюша мой, этой баней?
— Сдлай, братъ, одолженіе… Пожалуйста.
— Тогда вели подать кофе, лимонадъ и шербетъ…
— Пожалуйста, заказывай.
— Можно и мастики?
— Да разв здсь подаютъ вино?
— Что хочешь подаютъ. Спроси отца съ матерью, и то подадутъ, дюша мой.
— Закажи ужъ и мн рюмку мастики. И я съ тобой этой мастики выпью.
— Мы съ тобой даже коньякъ выпьемъ.
— Да будто здсь есть такая роскошь!
— Еще больше есть. Всякая штука есть,— подмигнулъ Карапетъ и сталъ приказывать банщикамъ подать угощеніе.
Черезъ пять минутъ на столик около дивана Карапета появился цлый подносъ съ напитками, а къ мастик подана была и закуска въ вид маринованной моркови.
Карапетъ предложилъ выпить мастики, и они выпили.
— Какая прекрасная вещь! — проговорилъ Николай Ивановичъ, смакуя мастику. — Вотъ за буфетъ хвалю турецкую баню. Похвально это, что здсь можно и вымыться, и выпить, и закусить. А у насъ въ Питер сколько ни заводили при баняхъ буфеты — ни одинъ не выжилъ.
За мастикой былъ выпитъ коньякъ, и Карадетъ и Николай Ивановичъ принялись одваться при помощи банщиковъ. Послдніе оказались въ этомъ дл истинными мастерами. При ихъ помощи ноги во мгновеніе ока влзали въ носки, руки сами продвались въ рукава рубахи, сапоги, какъ по щучьему велнью, оказались на ногахъ. Не прошло и минуты, какъ одванье ужъ кончилось, и банщики кланялись и просили бакшишъ.
— Сейчасъ, сейчасъ… — кивнулъ имъ Николай Явановичъ.— Вотъ этотъ черномазый дяденька дастъ вамъ, указалъ онъ на армянина и спросилъ его:— Сколько за все, про все слдуетъ?
— Давай серебряный меджидіе, эфендимъ. Съ него теб еще сдачи будетъ,— отвчалъ Карапетъ и, принявъ деньги, принялся расчитываться.
— Какъ здсь все дешево!— дивился Николай Ивановичъ.— Вдь серебряный меджидіе стоитъ двадцать піастровъ, а двадцать піастровъ — полтора рубля.
— Вотъ теб еще полтора піастра сдачи, протянулъ ему Карапетъ.
Но Николай Ивановичъ сунулъ сдачу въ руки банщикамъ и вмст съ Карапетомъ направился къ выходу. Банщики, кланяясь и ударяя себя ладонью по лбу въ знакъ почтенія, проводили ихъ до двери, напутствуя благими пожеланіями.
— Какой милый народъ эти турки! проговорилъ Николай Ивановичъ.

LXXXI.

Дома Николая Ивановича ждалъ самоваръ, взятый у турка-кабакджи и уже кипвшій на стол. Грязный, не чищенный, онъ, все-таки, доставилъ ему неисчислимое удовольствіе.
Входя въ комнату, онъ воскликнулъ:
— Браво, браво! Наконецъ-то мы по человчески чаю напьемся!
Глафира Семеновна сидла уже около самовара и пила чай.
— Знаешь, что? — встртила — она мужа, улыбаясь. — вся здшняя обстановка и этотъ самоваръ напоминаютъ мн ту комнату на постояломъ двор, въ которой мы ночевали, когда здили изъ Петербурга на богомолье въ Тихвинъ
— Смахиваетъ, смахиваетъ, согласился Николай. Ивановичъ.— Только тамъ ковровъ не было, а были простые холщевые половики. Стны тоже похожи. Тамъ литографированный портретъ митрополита вислъ, а здсь армянскаго патріарха и также засиженъ мухами. Вотъ и часы на стн съ мшкомъ песку вмсто гири, Тамъ тоже были такіе часы. Но все-таки эта обстановка мн лучше нравится, чмъ комната въ англійской гостиниц съ верзилами лакеями, разыгрывающими изъ себя какихъ-то губернаторовъ. Ну, наливай, наливай скорй чайку стакашекъ! воскликнулъ онъ, оиирая свое красное потное лицо полотенцемъ и, перекинувъ его черезъ шею, подслъ къ столу.
— Ну, какъ баня? спросила Глафира Семеновна.
— Наша лучше. У насъ паръ, а здсь жаръ. Да и жара-то настоящаго нтъ.
И Николай Ивановичъ началъ разсказывать жен о бан, какъ онъ лежалъ на соф въ турецкой чалм на голов и курилъ кальянъ и т. п. Но когда дло дошло до ресторана въ бан, она воскликнула:
— Вотъ ужъ никогда не воображала, что въ мусульманской земл даже въ бан коньяку можно выпить! Просто невроятно!
Пришелъ хозяинъ армянинъ, красный какъ вареный ракъ, безъ сюртука и безъ жилета.
— Давай, барыня-сударыня, и мин чаю,— сказалъ онъ, садясь.
Въ дверяхъ стоялъ турокъ кабакджи, уступившій самоваръ. Онъ улыбался, кивалъ на самоваръ, бормоталъ что-то по-турецки и произносилъ слово: ‘бакшишъ’.
— Сосдъ кабакджи за бакшишъ пришелъ. Давай, эфендимъ, ему бакшишъ за самоваръ, сказалъ Николаю Ивановичу Карапетъ.
— Да вдь мы теб за него заплатимъ.
— Все равно ему нужно, душа мой, дать бакшишъ.
— Однако, бакшишъ-то тутъ у васъ на каждомъ шагу,— покачалъ головой Николай Ивановичъ, давая два піастра.
— Турецкій царство любитъ бакшишъ,— согласился Карапетъ.
Разговоръ зашелъ о томъ, что завтра смотрть въ Константинопол, и Карапетъ, освдомившись о томъ, что супруги уже видли, ршилъ, что надо осмотрть Турецкій Базаръ, а затмъ прохаться на пароход взадъ и впередъ по Босфору, захать въ Скутари и побывать на тамошнемъ кладбищ.
Армянинъ-хозяинъ и Николай Ивановичъ пили по шестому стакану чаю и готовы были выпить и еще, но Глафира Семеновна начала звать. Армянинъ это замтилъ и сказалъ:
— Ну, теперь будемъ давать для мадамъ спокой. Мадамъ спать хочетъ.
Онъ всталъ, взялъ съ собой самоваръ и откланялся.
Глафира Семеновна стала ложиться спать, а Николай Ивановичъ продолжалъ еще пить чай, допивая оставшееся въ чайник. Черезъ четверть часа онъ досталъ изъ чемодана бюваръ и дорожную чернилицу, вынулъ изъ бювара листокъ почтовой бумаги и принялся писать письмо въ Петербургъ.
Вотъ что писалъ онъ:
‘Любезный другъ и пріятель,

Василій Кузьмичъ.

‘Подаю теб о насъ всточку изъ турецкаго далека. Я и жена въ Константинопол. Узнавъ, что мы русскіе, приняли насъ здсь великолпно и въ первый-же день мы удостоились приглашенія къ султану во дворецъ, гд пользовались султанскимъ угощеніемъ и смотрли изъ оконъ на церемонію ‘селамликъ’, то-есть пріздъ султана въ придворную мечеть. Отъ султана къ намъ приставленъ переводчикъ въ красной феск, который здитъ съ нами всюду на козлахъ по городу, и мы осматриваемъ мечети, а турецкіе городовые отдаютъ намъ честь. Вчера осмотрли знаменитую турецкую мечеть Ая-Софія, передланную изъ православнаго xpaмa, и видли на стнахъ замазанные лики угодниковъ, а затмъ спускались въ подземное озеро. Лежитъ оно подъ землей на глубин нсколькихъ десятковъ сажень и намъ пришлось спускаться боле трехъ сотъ ступеней. Страхъ и трепетъ обуялъ насъ. Спускались мы съ факелами. Со всхъ сторонъ налетали на насъ громадныя летучія мыши и вампиры и кровожадно скалили на насъ зубы, но мы отбивались отъ нихъ факелами, хотя одинъ вампиръ и усплъ укусить мн ухо. Глафира Семеновна два раза падала въ обморокъ и ее приводили въ чувство, но мы все-таки преодолли вс преграды и спустились къ озеру. Озеро простирается на нсколько верстъ и находится подъ сводами, поддерживаемыми нсколькими колоннами. Но здсь опять ужасъ. Смертные скелеты султанскихъ женъ древней эпохи, казненныхъ за измну. Въ древности это было такое мсто, куда сажали изъ гаремовъ турецкихъ женщинъ, пойманныхъ въ неврности пашамъ или оказывающихъ имъ сопротивленіе при желаніи выйти замужъ по любви. Страшное впечатлніе! Глафира Семеновна опять упала въ обморокъ. Я зажмурилъ глаза отъ страха, схватилъ ее на руки и вмст съ проводникомъ мы вынесли ее на воздухъ.
Страшно, но любопытно.
А сегодня былъ въ турецкой бан, откуда часъ тому назадъ вернулся и пишу теб это письмо. Пару у нихъ въ бан нтъ, но жаръ ужасающій. Полъ раскаленъ и по немъ ходятъ въ деревянныхъ башмакахъ, но я старался доказать силу и мощность русскаго человка, отринулъ деревянные башмаки и къ немалому удивленію неврныхъ турокъ ходилъ по полу босикомъ. И еще странность. Здсь такой обычай у турокъ, что иностранца, побывавшаго въ турецкой бан, сейчасъ-же посвящаютъ въ чалму, что и на мн исполнили. Я былъ посвященъ въ чалму. На мою голову навили ее изъ полотенецъ двое турокъ и уложили меня въ чалм на софу, сунувъ въ ротъ кальянъ, въ каковомъ положеніи и заставили пролежатъ четверть часа.
Ахъ, Василій Кузьмичъ, какъ жалю я, друже, что ты не между нами!
А за симъ письмомъ прощай! Кланяйся жен.
Извстный теб твой благопріятель Н. Ивановъ’.
Написавъ это письмо, Николай Ивановичъ сталъ его запечатывать, улыбнулся и пробормоталъ себ подъ носъ:
— Пускай читаетъ у себя въ рынк сосдямъ. То то заговорятъ!
Надписавъ адресъ, онъ звнулъ и сталъ раздваться, чтобъ ложиться спать.
Глафира Семеновна уже спала крпкимъ сномъ,

LXXXII.

Утро. Свтитъ въ отворенныя окна яркое весеннее солнце, и супруги Ивановы опять сидятъ передъ самоваромъ за утреннимъ чаемъ. Въ открытыя окна съ улицы доносятся жалобные выкрики турецкихъ разнощиковъ, продающихъ вареную фасоль, кукурузу, хлбъ. апельсины. Кричитъ раздирающимъ уши крикомъ заупрямившійся вьючный оселъ внизу около хозяйской лавки. Дочь Карапета Тамара прибираетъ комнату. Николай Ивановичъ смотритъ въ книгу ‘Переводчикъ съ русскаго языка на турецкій’ и практикуется съ ней въ турецкомъ разговор.
— Тамара! Слушайте! Экуте!— говоритъ онъ.
Двушка вскидываетъ на него свои прелестные черные глаза и краснетъ. Николай Ивановичъ заглядываетъ въ книжку и произноситъ:
— Босфоръ вапоръ не вакытъ гидеръ? (То есть: когда отходитъ пароходъ по Босфору?)
Двушка даетъ какой-то отвтъ. Николай Ивановичъ не понимаетъ его и опять спрашиваетъ:
— Постахане кангы соканда дыръ? (То есть: гд здсь почта)?
Опять отвтъ по-турецки, который онъ не понимаетъ.
— Да брось ты! останавливаетъ его Глафира Семеновна.— Вдь чтобы она ни отвтила, ты все равно ничего не понимаешь.
— Постой, я ей закажу обдъ. Барышня! Мамзель Тамара! Обдъ на сегодня… Ойле емейи… Первое… Супъ… Сорба…
Двушка кивнула головой.
— Не стану я ихняго супа сть,— проговорила Глафира Семеновна.— Пусть жаритъ, по вчерашнему, бифштексъ
— А курицу съ рисомъ будешь сть? — спросилъ мужъ.
— Ну, вареную курицу, пожалуй…
— На второе… Икинджи…— загнулъ Николай Ивановичъ два пальца и прибавилъ:— На второе курица — таукъ… вареная… Постой, какъ варить-то по-турецки? Циширмекъ. Съ рисомъ… Гд тутъ рисъ? — перелисталъ онъ.— Вотъ рисъ… Пиринджъ… Итакъ: съ пиринджъ… На третье… Угюнджю…
— Да лучше-же мы закажемъ ея отцу обдъ, а онъ ей переведетъ,— опять остановила мужа Глафира Семеновна.— Вдь она все равно ничего не понимаетъ.
— Вздоръ. Все понимаетъ. Видишь, смется!
Стукъ въ дверь. Вошелъ Нюренбергъ.
— А! Гд это вы пропадали? — воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Что-жъ вы вчера-то?.. Принесли счетъ? Намъ нужно посчитаться.
— Я, эфендимъ, былъ вчера, но вы такого сладкаго сонъ спали…— началъ Нюренбергъ.
— А подождать не могли? Ну-съ, давайте считаться… Я вамъ выдалъ шесть золотыхъ по двадцати франковъ и четыре раза давалъ по серебряному меджидіе…
— Съ васъ, эфендимъ, еще слдуетъ сорокъ франковъ и десять съ половиной піастры. Ну, піастры, Аллахъ съ ними! Я на этого сумма длаю скидку,— отвчалъ Нюренбергъ и махнулъ рукой.
— Сколько? Сколько съ меня слдуетъ? — вспыхнулъ Николай Ивановичъ.
— Сорокъ франковъ. Двухъ золотыхъ.
— За что?
Нюренбергъ приблизился къ столу и заговорилъ:
— Я, эфендимъ, себ считаю только по десяти франковъ въ день… Это у насъ такса для всхъ проводниковъ. Три дня — тридцать франковъ. Третьяго дня, вчера, сегодня…
— Но вдь сегодня-то еще не началось, да мн сегодня васъ и не надо. Меня будетъ сопровождать по городу здшній хозяинъ.
— Здшняго хозяинъ? — сдлалъ гримасу Нюренбергъ и прибавилъ: — Берите хоть десять здшняго хозяинъ. Пусть васъ надуваютъ. Но сегодня я своего день все-таки потерялъ, кто-жъ меня теперь въ одиннадцатаго часу возьметъ!
— Ну, хорошо, хорошо. Тридцать франковъ… Но куда-же остальныя-то деньги вы растратили? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Экипажъ отъ перваго ранга съ лучшаго арабскаго лошади… Билеты, купленнаго у турец’его попы для мечетей,— перечислялъ Нюренбергъ. Четырехъ мечети по меджмдіе — четыре меджидіе.— Двухъ перзонъ — восемь серебрянаго меджидіе.
— Чего? Двухъ персомъ? Да вдь самъ же ты мн разсказывалъ, что сколько-бы персонъ ни было — все равно въ мечеть за входъ одно меджидіе.
— Пхе… фуй… Никогда я такого глупости не говорилъ.
— Однако, ты, полупочтенный, говорить говори да не заговаривайся! Я глупостей тоже не говорю!— крикнулъ Николай Ивановичъ на Нюренберга. Вдь ты ограбить меня хочешь.
— Я ограбить? О, нтъ такого честнаго человкъ, какъ Адольфъ Нюренбергъ!— Вотъ моего счетъ. Турецкаго ресторанъ, гд мы были, стоитъ одинъ и съ половиной луидоръ… Вино… Бакшишъ направо, бакшишъ налво. Турецкаго портье на Селамликъ… Портье отъ консулъ… Турецкаго полицейскій на статьонъ желзнаго дорога… Театръ… Турецкаго… Эхъ, эфендимъ! Мы въ город Константинополь, гд на каждаго шагъ бакшишъ!— воскликнулъ Нюренбергъ.
— Ну, такъ подсчитывай-же, сколько. Какіе бакшиши были? Считай!— перебилъ его Николай Ивановичъ, начинавшій терять терпніе.
Тутъ Нюренбергъ началъ читать такой пространный списокъ бакшишей, упоминая про турецкихъ поповъ, турецкихъ дьяконовъ, турецкихъ дьячковъ и сторожей, что даже Глафира Семеновна ему крикнула:
— Довольно! Надоли! Николай! Да расчитайся съ нимъ и пусть онъ уходитъ!— обратилась она къ мужу.
— Весь твой счетъ — вздоръ, пустяки и одна надувальщина! Брось его и говори, сколько я теб долженъ по настоящему,— строго сказалъ Нюренбергу Николай Ивановичъ.
— Двадцать пять франковъ давайте и будетъ нашего счета конецъ,— произнесъ Нюренбергъ.
— Ахъ, еврюга, еврюга! Еще пятнадцать франковъ спустилъ,— покачалъ головой Николай Ивановичъ.— Вотъ теб серебряный меджидіе — и пошелъ вонъ!
Крупная серебряная монета зазвенла на стол. Нюренбергъ взялъ ее и сказалъ:
— Какого вы скупаго господинъ! А еще русскаго человкъ!
— Вонъ!
Нюренбергъ не уходилъ.
— Дайте бакшишъ, эфендимъ. Я бднаго, семейнаго человкъ,— произнесъ онъ, кланяясь.
— Вотъ теб два сербскихъ динара и проваливай!
Нюренбергъ поклонился и медленно вышелъ изъ комнаты, но черезъ минуту опять заглянулъ въ дверь и поманилъ къ себ Николая Ивановича, улыбаясь.
— Эфендимъ, пожалуйте сюда на два слова.
— Что такое? — вскочилъ Николай Ивановичъ.— Говори.
— Не могу такъ. По секрету надо.
Николай Ивановичъ вышелъ къ нему въ другую комнату. Нюренбергъ наклонился къ его уху и прошепталъ:
— Вы хотли турецкаго гаремъ видть. За десять золотаго монетъ могу вамъ показать гаремъ. Если захотите посмотрть, пришлите только въ нашего готель за Адольфъ Нюренбергъ.
— А ну тебя въ болото!
Николай Ивановичъ махнулъ ему рукой и ушелъ, хлопнувъ дверью.
— Что такое? Объ чемъ это такіе секреты? спросила мужа Глафира Семеновна.
Тотъ сначала замялся, но потомъ нашелся и отвтилъ:
— Предупреждаетъ… Да что! Глупости. Говоритъ, чтобы я смотрлъ въ оба, а то армянинъ здшній меня надуетъ.
Въ дверяхъ стоялъ Карапетъ и говорилъ:
— Торопись, эфендимъ! Торопись, дюша мой, мадамъ! Пора одваться. Сейчасъ на Турецкаго Базаръ пойдемъ, феску и коверъ для эфендимъ покупать.
Самъ Карапетъ былъ уже въ черномъ сюртук, застегнутомъ на вс пуговицы, и въ черной косынк, туго намотанной на ше. Феска на голов его была новая, не линючая.

LXXXIII.

И вотъ супруги Ивановы шествуютъ по улицамъ Стамбула въ сопровожденіи ихъ квартирнаго хозяина армянина Карапета, направляясь къ Турецкому Базару. Карапетъ важно шествуетъ впереди, опираясь на толстую палку, сталкиваетъ лежащихъ на тротуар собакъ, разгоняетъ мальчишекъ, загораживающихъ дорогу, оборачивается съ супругамъ и разсказываетъ, какъ называются улицы и дома, по которымъ они проходятъ. Попадаются имъ лавки ремесленниковъ, съ сидящими на порогахъ хозяевами и непремнно что нибудь мастерящими. Вотъ портной въ серебряныхъ очкахъ на носу и съ головой, повязанной по лбу фески тряпицей, сидитъ поджавъ ноги на коврик и шьетъ суконныя синія шаровары. Два-три тоже шьющихъ черноглазыхъ турченка сзади его. Вотъ кузнецъ или слесарь точитъ топоръ на точил, а въ глубин лавки виднется маленькій горнъ съ тлющими въ немъ угольями. На дверяхъ висятъ заржавленные клинки сабель, ятагановъ безъ рукоятокъ, засовы для дверей, замки и еще подальше войлочныхъ длъ мастеръ. Его прилавокъ поставленъ совсмъ въ дверяхъ и на немъ онъ расправляетъ красныя фески, вздтыя на металлическія колодки.
— Вотъ фески продаютъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Надо мн купить одну на память,— сказалъ онъ Карапету, останавливаясь около лавки.— Карапетъ Аветычъ, пожалуйста, сторгуй.
— Можно…— отвчаетъ армянинъ.— Тутъ самъ мастеръ, самъ и продаетъ, а потому дорого не возьметъ. Снимай шапку, дюша мой, эфендимъ.
Турокъ-фесочникъ инстинктивно понялъ, что для эфендима требуется и, прежде чмъ Николай Ивановичъ снялъ съ себя барашковую скуфейку, вынулъ уже изъ-подъ прилавка кардонку и сталъ выкидывать изъ нея фески. Карапетъ щупалъ ихъ доброту и плохія откидывалъ. Николай Ивановичъ сталъ примрять отобранныя. Карапетъ поправлялъ ихъ на его голов, надвигая на затылокъ,— и говорилъ:
— Вотъ какъ богатый эфендимъ феска носить долженъ. А на лобъ феска, такъ это значитъ что у эфендимъ долги много. Гляди на насъ, дюша мой… Гляди въ мои глазы. Хорошо, совсмъ Николай-бей выглядишь.
— Послушай, Николай… На что теб феска?.. Оставь. Не покупай…— сказала Глафира Семеновна мужу.
— Нтъ, нтъ… Я желаю, душечка, купить на память. Въ Петербург я буду въ ней на дач по саду гулять, на балкон сидть… Почемъ?— спросилъ Николай Ивановичъ армянина.
— Давай серебряный меджидіе… Онъ теб еще сдачи дастъ.
Николай Ивановжчъ подалъ турку меджидіе, но турокъ требовалъ еще. Армянинъ сдернулъ съ головы Николая Ивановича феску и кинулъ прямо въ бороду турку, сказавъ своему постояльцу:
— Пойдемъ, дюша мой, въ Базаръ. Тамъ дешевле купимъ.
Они взяли деньги и стали отходить отъ лавки. Турокъ выскочилъ изъ-за прилавка, схватилъ Николая Ивановича за руку и совалъ ему феску. Но оказалось, что турокъ соглашается отдать феску за меджидіе, а армянинъ требуетъ съ меджидіе сдачи два піастра, вслдствіе чего армянинъ вырвалъ изъ рукъ Николая Ивановича феску и опять кинулъ ее турку въ бороду. Они сдлали уже нсколько шаговъ отъ лавки, но турокъ нагналъ ихъ, вручилъ снова феску и при ней серебряный піастръ. Карапетъ стоялъ на своемъ и требовалъ не одинъ, а два піастра сдачи, но Николай Ивановичъ сунулъ турку меджидіе, и феска была куплена.
— Карапетъ! Глаша! Я. надну теперь феску на голову да такъ и пойду на базаръ, а шапку спрячу въ карманъ,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Вдь можно, Карапетъ Аветычъ?
— А отчего нельзя, дюша мой? — отвчалъ армянинъ.— Иды, иды… Первый почетъ теб будетъ,— и онъ надлъ на своего постояльца феску.
— Николай! Полно теб дурака-то ломать! Ну, теб не стыдно! Словно маленькій,— протестовала Глафира Семеновна, но мужъ такъ и остался въ феск.
Они продолжали путь. По дорог попалось старое турецкое кладбище съ полуразвалившеюся каменной оградой, кладбище, какихъ въ Стамбул много. Изъ-за ограды выглядывали дв закутанныя турчанки съ смющимися молодыми глазами. Он пришли навстить могилы своихъ родственниковъ, сидли около памятника и ли изъ бумажнаго тюрика засахаренные орхи, смотря на прохожихъ.
— Смотри-ка, какъ стрляютъ глазами въ прохожихъ! Не хуже нашихъ барышень,— указалъ жен Николай Ивановичъ.
— Для турецкая дамы только одна прогулка и есть, дюша мой, что на кладбище. Никакого другой гулянья нтъ,— замтилъ Карапетъ.
— Нтъ, я къ тому, что кокетки…
— Первый сортъ. Он намъ и свое лицо показали-бы, дюша мой, но на насъ съ тобой фески и он думаютъ, что мы мусульманъ. А не будь на насъ фески, он сдернули-бы вуали и показали-бы лицо. ‘Вотъ, смотри, какая я душка-турчанка’!
Но вотъ и знаменитый Константинопольскій Турецкій Базаръ. Супруги Ивановы очутились на немъ какъ-то незамтно. Они перешли изъ узкой не крытой улицы съ лавками направо и налво и торговцами-разнощиками, продающими съ рукъ разную ветошь, въ крытую улицу со сводами. И здсь были лавки, но торговцы ужъ сидли не на порогахъ, а на покрытыхъ коврами прилавкахъ, которые въ тоже время служили и прилавками для продажи товаровъ и диванами для хозяевъ. Нкоторые, сидя, спали.
— Египетскій лавки,— сказалъ Карапетъ.— Тутъ нтъ купцы съ Египетъ, но всякій товаръ изъ Египта. Тутъ товаръ для аптеки, краски… Трава есть, гвоздика есть, перецъ есть.
— Москательные товары… — поправилъ Николай Ивановичъ.
— Вотъ, вотъ, дюша мой… Москательный товаръ. Тутъ большаго партій продаютъ.
— Оптовые торговцы.
— Вотъ, вотъ, дюша мой…
Воздухъ былъ удушливый. Пахло мятой, срой и эфирными маслами.
— Карапетъ Аветычъ, мн непремнно нужно купить турецкія туфли, шитыя золотомъ и безъ задковъ! Такія туфли, какія турчанки носятъ, заявила Глафира Семеновна.
— Турчанки, дюша мой, мадамъ, теперь носятъ туфли на французскій каблуки и самый модный фасонъ,— отвчалъ тотъ.
— Да что вы! Но вдь можно-же, все-таки, найти настоящія шитыя турецкія туфли?
— Совсмъ, барыня-сударыня, этотъ турчански манеръ у турчански дамы изъ моды вышелъ, но мы будемъ искать. Это дальше, въ другіе ряды, а здсь нтъ.
Пошли фруктовые и зеленые ряды. Лавки были мельче и уже. Груды апельсиновъ, яблоковъ, грушъ, банановъ, ананасовъ выглядывали изъ лавокъ и лавчонокъ. На порогахъ стояли открытые мшки и ящики съ миндалемъ, орхами, фисташками. Надъ дверями висли гирляндами связки луку, чесноку, баклажановъ и томатовъ.
Карапетъ указалъ на все это и торжественно сказалъ:
— Нашъ товаръ. Здсь и мы, дюша мой, покупаемъ для свой лавка. Большущаго базаръ!
— Ну, это что! Такіе-то ряды и у насъ въ Петербург на Снной площади есть,— сдлалъ гримасу Николай Ивановичъ.— А ты покажи, гд ковры-то продаются. Я коверъ купить хочу. Нельзя-же изъ Константинополя ухать безъ турецкаго ковра.
— Ковры, дюша мой, дальше,— отвчалъ армянинъ.— Ты знаешь, дюша мой, что такое Турецкій Базарь въ Стамбул? По Турецкій Базаръ надо ходить цлый день съ утра и до ночи и все равно, дюша мой, все не обходишь — вотъ что Турецкій Базаръ! Ну, идемъ коверъ покупать.
Онъ свернулъ въ сторону и потащилъ супруговъ по цлому лабиринту узкихъ рядовъ, гд торговали стеклянной, фарфоровой и мдной посудой. На порогахъ лавокъ стояли продавцы и зазывали покупателей, даже хватая за руки.

LXXXIV.

— Батюшки! Да это совсмъ какъ нашъ Апраксинъ рынокъ въ Питер!— проговорилъ Николай Ивановичъ, когда одинъ изъ черномазыхъ приказчиковъ въ феск и куртк поверхъ широкаго пестраго пояса, схватилъ его за руку и тащилъ къ уставленному кальянами прилавку, на которомъ тутъ же стояли и два мдныхъ таза, наполненные глиняными трубками. — Чего ты, эфіопская рожа, хватаешься!— крикнулъ онъ приказчику, вырывая отъ него свою руку. — И вдь какъ ухватилъ-то! Словно клещами стиснулъ,— обратился онъ къ Карапету.
Но Карапетъ уже ругался съ приказчикомъ и грозилъ ему палкой. Въ свою очередь показывалъ Карапету кулакъ и приказчикъ. Съ обихъ сторонъ вылетали гортанные звуки. На подмогу къ приказчику присоединились еще два голоса, принадлежавшіе двумъ пожилымъ туркамъ.
— Отчего ты не купилъ у него дв трубки на память? — замтила мужу Глафира Семеновна.— Такую бездлушку пріятно подарить и кому-нибудь изъ знакомыхъ, какъ гостинецъ изъ Константинополя.
— Такъ-то такъ. Тамъ были даже и кальяны. А я непремнно хочу себ кальянъ купить.
— Барыня-сударыня! Все мы это дальше у знакомый армянинъ купимъ,— отвчалъ Карапетъ и велъ своихъ постояльцевъ дальше.
Начались ряды лавокъ съ ситцами и бумажными матеріями. Выставокъ товара въ смысл европейскомъ не было, потому что турецкія лавки не имютъ оконъ и витринъ, но съ прилавка висли концы матерій отъ раскатанныхъ и лежащихъ на прилавкахъ кусковъ. Развивались такіе-же концы матерій и около входовъ. Глафира Семеновна взглянула на матеріи и воскликнула:
— Смотрите, смотрите! Товаръ-то нашъ русскій. Вотъ и ярлыки Савы Морозова съ сыновьями. Вонъ ярлыкъ Прохоровской мануфактуры.
Къ ней подскочилъ Карапетъ и сталъ объяснять:
— Ничего своего у турецкій народъ нтъ, госпожа-мадамъ, барыня-сударыня.— Ситцы и кумачъ красный изъ Москвы, башмаки и сапоги изъ Вны, резинковыя калоши изъ Петербургъ, бархатъ, ленты и атласъ изъ Парижа привезены. У туровъ что есть свой собственный? Баранина есть свой собственный для шашлыкъ, виноградъ есть своя собственный, всякая плодъ свой собственный, ковры свой собственный, а больше ничего, мадамъ-барыня. Чулки и носки даже вязать не умютъ. Только вуаль и платки турчанскія дамы вышиваютъ.
Наконецъ, начался и ковровый рядъ. Цлыя горы сложенныхъ наизнанку ковровъ и ковриковъ лежали около лавокъ. Почему-то въ ковровыхъ лавкахъ торговали и старымъ оружіемъ въ вид сабелъ и ятагановъ въ линючихъ бархатныхъ ножнахъ. Надъ коврами висли старинные кремневые пистолеты съ серебряными рукоятками.
— Вотъ тутъ у меня эфендимъ, есть самаго честный турецкій человкъ. У него мы коверъ для теб и посмотримъ,— сказалъ Карапетъ. — Но ты, дюша мой, долженъ знать, что и съ самый честный турокъ ты долженъ торговаться. Турецкій купцы это любятъ. Онъ тебя, дюша мой, не надуетъ, не дастъ гнилой товаръ, но если онъ спроситъ съ тебя сто піастры — давай ему пятьдесятъ, а потомъ прибавляй по два, три піастры. Понялъ, дюша мой?
— Еще-бы не понять! А только я попрошу ужъ тебя торговаться. А мн гд-же!— отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Вотъ мы два-оба, дюша мой, и будемъ торговаться. Самымъ учтивымъ манеромъ торговаться будемъ. Этотъ турокъ, когда здсь два года тому назадъ земля тряслась и каменный лавки падали, подъ камни два дня безъ питья и кушаньи лежалъ и жива, и здорова остался. Когда, дюша мой, его вынули изъ камни вс его сосди сказали: ‘Машалахъ! (то-есть: великъ Богъ!) Это его Аллахъ за большой честность спасъ’.
— Это во время землетрясенія? — спросила Глафира Семеновна.
— Да въ землетрясеніе! О, тутъ два сто лавокъ упали. Пять сто человкъ убили и ушибли. О, тутъ, дюша мой, мадамъ, барыня-сударыня, страшное дло было!
И разсказывая это, Карапетъ остановился около невзрачной лавки и сталъ приглашать своихъ постояльцевъ войти въ нее. Въ глубин лавки на стопк сложенныхъ ковровъ сидлъ, поджавъ подъ себя одну ногу, сдобородый почтенный турокъ въ европейскомъ пальто и въ феск. Онъ тотчасъ-же всталъ съ импровизованнаго дивана, протянулъ руку армянину и, бормоча что-то по-турецки, сталъ кланяться супругамъ, прикладывая ладонь руки къ феск. Николай Ивановичъ вынулъ изъ кармана заране приготовленную бумажку съ турецкими словами и сказалъ купцу:
— Хали… Сатынъ… Альмакъ… (То-есть: коверъ купить).
— Сказано ужъ ему, сказано, дюша мой…— заявилъ Николаю Ивановичу Карапетъ.
Купецъ, бормоча что-то по-турецки, вытащилъ изъ-за прилавка табуретъ съ перламутровой инкрустаціей и предложилъ Глафир Семеновн на него ссть, а мужчинамъ указалъ на стопку ковровъ, лежавшихъ около прилавка. Затмъ, захлопалъ въ ладоши. Изъ-подъ висячаго ковра, отдляющаго переднюю лавку отъ задней, выскочилъ мальчикъ лтъ тринадцати въ куртк и феск. Купецъ сказалъ ему что-то, и онъ мгновенно выбжалъ изъ лавки. Купецъ началъ развертывать и показывалъ ковры, разстилая ихъ на полу, и при каждомъ ковр вздыхалъ и говорилъ по-русски:
— Ахъ, хорошо!
— Только одно слово и знаетъ по-русски,— заявилъ Карапетъ.
Ковры началъ купецъ показывать отъ двухсотъ піастровъ цной и переходилъ все выше и выше. Супруги выбирали ковры, а Карапетъ переводилъ разговоръ. Нарыта была уже цлая груда ковровъ, когда Николай Ивановичъ остановился на одномъ изъ нихъ и спросилъ цну. Купецъ сказалъ, поплевалъ на руку и для чего-то сталъ гладить коверъ рукой.
— Шесть сто и пятьдесятъ піастры проситъ, перевелъ Карапетъ.
— Постой… сколько-же это на наши деньги?— задалъ себ вопросъ Николай Ивановичъ, сосчиталъ и сказалъ:— Около пятидесяти рублей. Фю-фю-фю! Это дорого будетъ.
— Триста піастровъ… учъ-юзъ… сказалъ Николай Ивановичъ.
Продавецъ улыбнулся, покачалъ головой и заговорилъ что-то по турецки.
— Онъ проситъ, дюша мой, подождать торговаться, пока угощеніе не принесутъ,— перевелъ Карапетъ.
— Какое угощеніе? — спросила Глафира Семеновна.
— Кофе принесутъ. Онъ учтивый человкъ и хочетъ показать вамъ учтивость, дюша мой.
И точно. Сейчасъ-же влетлъ въ лавку запыхавшійся мальчикъ съ подносомъ, на которомъ стояли четыре чашки чернаго кофе, и поставилъ подносъ на прилавокъ. Торговецъ сталъ предлагать жестами выпить кофе. Супруги благодарили и взяли по чашечк.
— Не подмшалъ-ли чего сюда малецъ-то? проговорила Глафира Семеновна.
— Ну, вотъ еще! Съ какой-же стати? возразилъ Николай Ивановичъ.— А только этимъ угощеніемъ онъ насъ какъ-то обезоруживаетъ торговаться.
Карапетъ, услыша эти слова, махнулъ рукой.
— Фуй!— сказалъ онъ. — Торгуйся, дюша мой, сколько хочешь. Турки это любятъ.
— Такъ сколько-же, почтенный, послдняя-то цна? — спросилъ Николай Ивановичъ.— Я надавалъ триста піастровъ.
Турокъ что-то отвтилъ. Армянинъ перевелъ:
— Шестьсотъ его послдняя цна. Онъ говоритъ, что это старинный коверъ и былъ когда-то во дворц султана Мурата.
— Ну, триста пятьдесятъ. Учъ-юзъ и эхли…— сказалъ Николай Ивановичъ, прихлебывая кофе.
— Много прибавляешь, много прибавляешь, дюша мой,— замтилъ ему Карапетъ:— Алтнышъ.
Торговецъ махнулъ рукой и прибавилъ:
— Бешьюзъ.
— Бешьюзъ — это пятьсотъ. На пятьсотъ ужъ спустилъ. Все-таки, дорого. Учъ-юзъ.
— Дертъ-юзъ… Саксонъ.
— Четыреста восемьдесятъ,— перевелъ армянинъ.— Коверъ хорошій, очень хорошій. Давай, эфендимъ, сразу четыреста и уходи. Онъ отдастъ.— Дертъ-юзъ…— объявилъ онъ турку, допилъ чашку кофе и сталъ вылизывать изъ нея языкомъ гущу.
Супруги начали уходить изъ лавки, турокъ испугался и закричалъ по-турецки, что отдастъ за четыреста тридцать піастровъ.
— Ни копйки больше!— покачалъ головой Николай Ивановичъ.
Купецъ выскочилъ изъ-за прилавка и сталъ махать руками, прося супруговъ остановиться. Компанія остановилась. Турокъ довольно долго говорилъ по-турецки, очевидно, расхваливая коверъ и прося прибавки.
— Онъ, дюша мой, проситъ десять піастра прибавки на баня,— перевелъ Карапетъ.— Дай ему еще пять піастры.
— Бешь!— крикнулъ Николай Ивановичъ и растопыралъ пять пальцевъ руки.
Турокъ схватилъ коверъ, подбжалъ съ Николаю Ивановичу и набросилъ ему его на плечо.
Коверъ былъ купленъ. Супруги начали расчитываться. Появились еще четыре чашки кофе. Купецъ сталъ показывать шитыя шелкомъ атласныя салфетки, подушки, шитыя золотомъ по бархату, вытащилъ изъ-подъ прилавка громадный азіатскій кремневый пистолетъ.
У Глафиры Семеновны разбжались глаза на вышивки и она присла къ прилавку ихъ разсматривать.

LXXXV.

Наступилъ третій день пребыванія супруговъ Ивановыхъ у армянина Карапета. Николай Ивановичъ проснулся прежде своей жены, проснулся довольно рано и съ головной болью. Съ вечера, за ужиномъ, онъ, какъ говорится, урзалъ изрядную муху съ Карапетомъ. Карапетъ принесъ къ ужину полуведерный глиняный кувшинъ мстнаго благо вина, увряя, что это такое легкое блое вино, что уподобляется русскому квасу. Супруги пригласили Карапета ужинать вмст съ ними. Онъ былъ очень доволенъ, остался, самъ приготовилъ какой-то особенный шашлыкъ и въ конц концовъ Николай Ивановичъ вмст съ нимъ выпили весь кувшинъ вина, не взирая на вс протесты Глафиры Семеновны. Блое мстное вино оказалось, однако, далеко не квасомъ. Когда половина кувшина было выпита, Николай Ивановичъ началъ дурачиться: навилъ себ на голову чалму изъ азіатской шелковой матеріи, купленной на Базар въ Стамбул, надлъ черногорскій широкій поясъ, пріобртенный тамъ-же, и, заткнувъ за поясъ третью покупку — старинный пи столетъ со сломаннымъ кремневымъ куркомъ, закурилъ кальянъ и слъ вмст съ армяниномъ на коверъ, на полъ, чтобы продолжать пить по-турецки. Когда-же кувшинъ съ виномъ они кончили, армянинъ сталъ тащить Николая Ивановича въ Галату въ кафе-шантанъ, гд общался ему показать какихъ-то черноглазыхъ ‘штучекъ’. Глафира Семеновна разсердилась, вспылила и выгнала армянина, а Николай Ивановичъ, совсмъ уже пьяный, свалился на софу и уснулъ въ чемъ былъ, то есть въ чалм, въ черногорскомъ пояс и съ стариннымъ азіатскимъ пистолетомъ за поясомъ.
Проснувшись подъ утро, Николай Ивановичъ устыдился своего костюма, сбросилъ съ себя все, раздлся, легъ спать, но ему ужъ не спалось. Голова трещала, во рту было сухо, хотлось пить, а пить былъ нечего. Онъ началъ сть оставшіеся съ вечера апельсины. Сълъ два, но убоялся разстройства желудка и остановился. Внизу въ армянской мясной лавк уже были вставши. Слышались голоса. Можно было-бы велть поставить самоваръ и пить чай, но это значило-бы разбудить Глафиру Семеновну, которая спала сладкимъ утреннимъ сномъ. Николай Ивановичъ опять всталъ, потихоньку одлся и сталъ разсматривать вчерашнія покупки: трубки, кальянъ, шитыя золотомъ по бархату и атласу салфетки, шитый золотомъ сафьянный товаръ для туфель и раскладывалъ все это на стол.
Вдругъ сзади его послышались слова:
— Чего ты спозаранку-то вскочилъ? Или опять спозаранку нахлестаться хочешь?
Николай Ивановичъ вздрогнулъ и обернулся.
Глафира Семеновна смотрла на него заспанными глазами.
— Зачмъ-же нахлестываться? Просто не заспалось,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— А вотъ теперь разбираюсь во вчерашнихъ покупкахъ. Какая прелесть этотъ коверъ, который мы купили! А вдь онъ немъ достался только за тридцать рублей.
— Прелесть, а самъ вчера его залилъ виномъ.
— Ни Боже мой! Чистъ онъ и свжъ… Ни одного пятнышка. А какъ жаль, что мы вчера нигд не нашли готовыхъ турецкихъ дамскихъ туфель безъ задковъ. Говорятъ, что только въ Скутари на рынк можно ихъ получить. Впрочемъ, вдь мы подемъ въ Скитари…
— Ты мн зубы-то не заговаривай!— строго крикнула Глафира Семеновна.— Я вчерашнее помню. И гд, гд только ты не ухитришься напиться! Пріхали въ Константинополь… Мусульманскій городъ… На каждомъ шагу мечети… Законъ запрещаетъ туркамъ вино, а ты… И полились нотаціи.
Глафира Семеновна одвалась и точила мужа. Николай Ивановичъ слушалъ и молчалъ. Наконецъ онъ спросилъ:
— Можно велть приготовить самоваръ?
— Вели. Но вотъ теб мой сказъ: какъ только ты съ армяшкой еще напьешься — сейчасъ мы собираемся, на пароходъ и демъ въ Ялту. Лучше тамъ проживемъ лишнюю недлю.
— Душечка, мы еще и половины Константинополя не видали. Кром того, надо създить на Принцевы острова, въ Скутари, на гулянье на Прсныя воды.
— Чортъ съ нимъ и съ Константинополемъ!
— Но вдь ты такъ стремилась сюда, такъ хотла…
— Я думала онъ трезвый городъ, а онъ пьяне Нижняго-Новгорода во время ярмарки.
— Изъ-за одной-то выпивки, да такъ казнить городъ! Ай-ай-ай!
Николай Ивановичъ покачалъ головой и, выйдя на лстницу, веллъ встртившейся ему Тамар подавать самоваръ.
Нотаціи продолжались, но ихъ прервалъ появившійся Карапетъ. Онъ самъ внесъ самоваръ, поставилъ его на столъ, поклонился супругамъ и сказалъ Николаю Ивановичу:
— Помнишь, что вчера общалъ, дюша мой, эфендимъ? Какъ родиться, дюша мой, у твоей барыни-сударыни сынъ — сейчасъ Карапетъ къ теб его въ Петербургъ крестить прідетъ. По рукамъ вчера хлопнулъ — значитъ врно, обратился онъ къ Глафир Семеновн.
— Подите вы! Мало-ли что съ пьяныхъ глазъ говорится! — отвернулась отъ него та.
Заварили чай. Карапетъ не уходилъ. Онъ свернулъ папироску и подслъ къ столу.
— Давай, мадамъ, барыня-сударыня, и мн чаю,— сказалъ онъ.— Голова у Карапетки болитъ. Но Карапетка ой ой какой молодецъ! Онъ принесъ и лекарство.
Армянинъ ползъ въ карманъ шароваръ и вытащилъ оттуда маленькую бутылочну.
— Что это? Коньякъ? Ни за что не позволю въ нашей комнат пить!— воскликнула Глафира Семеновна.
Армянинъ выпучилъ глаза.
— Отчего, барыня-сударыня, ты сегодня такой птухъ? спросилъ онъ.
— Оттого, что не желаю, чтобы у насъ было пьянство.
— Пьянство! Фуй! Зачмъ такія кислыя слова, дюша мой? Я хочу полечить себя и твой мужъ, дюша мой.
— А я не позволяю.
Армянинъ покачалъ головой и спряталъ бутылку въ карманъ.
— Охъ, какой строгій у тебя мадамъ, дюша мой, эфендимъ! обратился онъ, къ Николаю Ивановичу.— Совсмъ такая-же орелъ, какъ мой покойница жена.
Вс молча пили чай.
— Ну, черезъ часъ надо въ Скутари хать,— сказалъ наконецъ Карапетъ.
— Я не поду,— обрзала Глафира Семеновна, сидя надувшись.
— Какъ не подешь, дюша мой, кума мой милой? Вчера общалась хать. А туфли покупать? А кладбище смотрть?А дервиши турецкіе видть?
— Да вдь вы опять напьетесь, потомъ и возись съ вами. Какое мн удовольствіе съ пьяными здить?
— Глаша, да гд-же можно напиться-то на кладбищ? Вдь мы на кладбище демъ, турецкое кладбище посмотрть,— началъ уговаривать Глафиру Семеновну мужъ.
— Кто васъ знаетъ! Вы и на кладбищ вино найдете!
— Ну, вотъ… Ну, полно… Да вдь тамъ, на кладбищ, мусульманскій монастырь, монастырь дервишей.
— Ахъ, ужъ я теперь и въ мусульманскіе монастыри не врю!— махнула рукой Глафира Семеновна, но все-таки сдалась.— Ну, вотъ что…— сказала она:— Я поду въ Скутари. Но какъ только я увижу, что вы хоть одинъ глотокъ вина сдлаете — сейчасъ-же я домой и ужъ завтра-же вонъ изъ Константинополя!

LXXXVI.

Армянинъ Карапетъ опять въ новомъ черномъ сюртук безъ признаковъ блья, въ феск и съ суковатой палкой. Николай Ивановичъ въ барашковой шапк — скуфейк и въ легкомъ пальто. Глафира Семеновна нарядилась въ лучшее платье и надла внскую шляпку съ цлой горой цвтовъ. Они на новомъ мосту и направляются къ пароходной пристани, чтобы хать на Азіатскій берегъ, въ мстечко Скутари, расположенное противъ Константинополя. На пароходную пристань сходить надо съ моста. Она прислонена къ двумъ желзнымъ мостовымъ плашкоутамъ. На мосту по прежнему тснота. По прежнему пестрые костюмы разныхъ азіатскихъ народностей и турецкихъ женщинъ напоминаютъ маскарадъ. Балахонники собираютъ проздную дань съ экипажей и вьючныхъ животныхъ, но супруговъ Ивановыхъ Карапетъ ведетъ пшкомъ, такъ какъ мостъ и пристань находятся отъ ихъ жилища сравнительно близко. Армянинъ говоритъ Николаю Ивановичу:
— За коляска и за проздъ по мосту у тебя, дюше мой, двнадцать піастры въ карман остались, а на эти деньги мы можемъ на пароход у кабакжи выпить и голова своя поправить.
— Тсъ…— подмигиваетъ ему Николай Ивановичъ, чтобы тотъ молчалъ, и киваетъ на жену.
И вотъ они на старомъ, грязномъ турецкомъ пароход, перевозящемъ публику изъ Константинополя въ Скутари и длающемъ рейсы по Босфору вплоть до входа въ Черное море и обратно. Публики много. Во второмъ класс, черезъ который пришлось проходить, сидятъ прямо по полу, поджавъ подъ себя ноги, закутанныя турецкія женщины изъ простонародья, нкоторыя съ ребятишками. Ребятишки пищатъ, ревутъ, запихиваютъ себ въ ротъ куски благо хлба или винныя ягоды.
Нкоторые турки изъ палубныхъ пассажировъ улеглись на полу на брюхо и, какъ сфинксы, лежатъ на локтяхъ, поднявъ голову. Шныряютъ съ замазанными сажей лицами кочегары и матросы въ фескахъ. Пароходъ шипитъ машиной, стоитъ турецкій и греческій говоръ.
Билеты взяты перваго класса, и супруги въ сопровожденіи Карапета проходятъ въ первый классъ.
Каюта перваго класса помщается въ рубк и длится на дв части — общую и дамскую. Надъ входомъ въ дамскую каюту подъ турецкой надписью французская надпись: ‘Harem’.
— Глаша! Смотри… Гаремъ…— указалъ Николай Ивановичъ жен на надпись, какъ-то особенно осклабился и спросилъ Карапета:— Что-же это за гаремъ?
— Гаремъ значитъ дамски каюта, эфендимъ. Если мадамъ, барыня-сударыня, хочетъ спать въ дамски каюта — она можетъ.
— А мы?
— Ой, нтъ! Турки за это побьютъ,— отвчалъ Карапетъ.
Въ общей кают перваго класса, состоящей изъ просторной комнаты съ диванами по стн и столами передъ ними, сидли фески въ усахъ и бородахъ, толстыя и сухопарыя, курили, читали газеты и пили кофе изъ маленькихъ чашечекъ, которыя разносилъ слуга въ феск, безъ пиджака и жилета, и въ пестромъ полосатомъ шерстяномъ передник. Были здсь и закутанныя турецкія дамы съ закрытыми черными и блыми вуалями лицами, очевидно, предпочитающія сидть съ мужчинами чмъ въ отдльной дамской кают. Тутъ же въ кают турокъ въ чалм продавалъ ковры. Онъ держалъ одинъ изъ нихъ на плеч и кричалъ по турецки и по-французски стоимость ковра.
— Вотъ, дюша мой, купецъ съ ковры пришелъ дураковъ искать,— указалъ армянинъ супругамъ.
— Отчего-же дураковъ? — спросила Глафира Семеновна.
— На базаръ въ Стамбул коверъ стоитъ триста піастры, а здсь онъ его прізжему человкъ изъ Европы за пятьсотъ продастъ.
Пароходъ тронулся. Николай Ивановичъ сказалъ:
— Чего-жъ мы здсь сидимъ-то? Надо идти на палубу виды смотрть.
Армянинъ встрепенулся.
— Идемъ, идемъ, эфендимъ. Здсь, дюша мой, на берегъ картины первый сортъ, проговорилъ онъ и повелъ супруговъ на верхнюю палубу, находившуюся надъ рубкой каюты.
Плыли по Золотому Рогу. Налво и направо, на Стамбулъ и на Перу и Галату открывались великолпные виды. Причудливыя постройки всхъ архитектуръ стояли террасами по берегамъ и пестрли то тамъ, то сямъ темною зеленью кипарисовъ. Сады въ Константинопол хоть и маленькіе, ничтожные, чередуются съ постройками. Пароходъ шелъ близъ стамбульскаго берега. Видно было, что цвлъ миндаль розовымъ цвтомъ, облпились, какъ ватой, своимъ обильнымъ цвтомъ вишневыя деревья. На гор красовалась Ая-Софія среди своихъ минаретовъ. Погода стояла прелестная. Свтило яркое вешнее солнце. Продувалъ легкій втерокъ.
— Глубоко здсь? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.
— Дна не достать. Тысяча футъ, дюша мой. Пароходъ пойдетъ ко дну — прощай, не достать. Провалился тутъ разъ чрезъ мостъ наша одинъ съ каретой. халъ домой ночью съ хорошенькая француженка. А мостъ былъ разведенъ. Паша былъ пьянъ, кучеръ былъ пьянъ, французская дама была пьяная. Имъ кричатъ: ‘стой’, а паша не слушаетъ, кричитъ: ‘пошелъ’. И провалились въ воду. Три недли англичане искали — ни паша, ни карета, ни французская дама, ни кучеръ, ни лошади — ничего, дюша мой, не нашли.
Глафира Семеновна слушала и пожимала плечами.
— Да это совсмъ пьяный городъ! сказала она.— Ну, мусульмане! Стало быть, здсь и свинину продавать позволяютъ, если на счетъ вина такая распущенность?
— Самый лучшій, самый первый свинья есть, отвчалъ Карапетъ.— Хочешь, дюша мой, мадамъ, сегодня теб къ обдъ Карапетъ самый лучшій котлеты отъ свиньи подастъ?
Пароходъ вышелъ изъ Золотаго Рога, вошелъ въ Босфоръ и сталъ перерзать его по направленію къ берегу Малой Азіи. Показалась знаменитая средневковая башня Леандра, стоящая посреди пролива на скал.

LXXXIII.

— Это что за штука изъ моря выростаетъ? — задалъ вопросъ Николай Ивановичъ, указывая на башню.
— А это, дюша мой, Кисъ-Кулеси, отвчалъ Карапетъ.
— Это что-же обозначаетъ?
— Такаго турецкаго названіе. Кисъ-Кулеси — это двочкова башня. Тутъ двочка одна жила, а потомъ выросла и большая двицъ стала. О, это цлый исторія! Слушай, дюша мой, слушай, мадамъ, барыня-сударыня. Жила одна двочка отъ султанъ… Нтъ… Жилъ султанъ и у него была дочь, двочка, которую султанъ такъ любилъ, такъ любилъ — ну, какъ своя сердце любилъ. И прочитали по звздамъ ученые люди, мадамъ, что эту двочку укуситъ змя и она помретъ. Султанъ испугался и пересталъ и пить, и сть, и спать. Сталъ онъ думать, какъ ему своя двочка отъ змя спрятать — и выдумалъ онъ, дюша мой, эфендимъ, построить вотъ на этого скала вотъ эта башня Кисъ-Кулеси.
— Однако, Карапетъ Аветычъ, ты хорошій сказочникъ, замтилъ Николай Ивановичъ.— Не правда-ли, Глаша?
— Слушай, слушай, дюша мой… Зачмъ ты мин мшаешь? — тронулъ его за руку Карапетъ и продолжалъ:— Выстроилъ султанъ этого башню, посадилъ туда двочку и сказалъ: ‘Ну, ужъ теперь никакой змя ее не укуситъ’. Годъ одинъ живетъ двочка въ башня, еще годъ живетъ въ башня, третья годъ живетъ въ башня — и стала она ужъ не двочка, а самая лучшая, самая красивая двицъ вотъ съ такіе большіе глазы. Живетъ. Выходитъ на балконъ башни и гуляетъ. А тутъ по Босфоръ халъ на своемъ корабля персидскій принцъ, увидалъ эту двушку и влюбился, дюша мой, влюбился самымъ страшнымъ манеромъ съ своего сердца. Хочетъ говорить съ двушка сладкія, миндальныя слова, а къ двушка его не пускаютъ. И сталъ онъ говорить съ ней черезъ цвты. Знаешь, дюша мой, мадамъ, что значитъ разговоръ черезъ цвты? — спросилъ Карапетъ Глафиру Семеновну.
— Нтъ, не знаю. А что? — спросила та, заинтересовавшись разсказомъ и переставъ дуться на Каранета.
— Одинъ цвтокъ значитъ одно слово, другой цвтокъ другое слово…— пояснилъ Карапетъ.— И послалъ онъ корзинку цвтовъ ей, дюша мой, мадамъ, а въ корзинк такіе цвты, которые значутъ такія слова: ‘двушка мой милый, я тебя люблю, мое сердце’…
— Ахъ, теперь я понимаю! Это языкъ цвтовъ!— воскликнула Глафира Семеновна…
— Вотъ, вотъ, дюша мой. Языкъ цвтовъ… Стала двушка, султанскаго дочь, читать по этимъ цвтамъ — и вдругъ, дюша мой, изъ корзинки выскочила змя и укусила двушку за щека.
— Боже мой! Откуда-же змя взялась? — быстро спросила Глафира Семеновна.
— Судьба, мадамъ, барыня-сударыня, судьба. На неб было написано, что змя укуситъ — змя и укусила. Судьба.
Карапетъ указалъ пальцемъ на небо.
— Ну, и что-же двушка? Умерла? — задалъ вопросъ Николай Ивановичъ.
— Какъ змя укусила, такъ сейчасъ двушка умерла.
— А принцъ?
— Узналъ принцъ персидскій, что двушка умерла, взялъ ятаганъ и хотлъ убить себя, дюша мой. Взялъ ятаганъ и думаетъ:— ‘попрошу я у султана, чтобъ мн съ его двушка проститься’? Подалъ прошеніе, и султанъ позволилъ ему съ двушка проститься. Сейчасъ принцъ подъхалъ въ своего корабль къ башн, вошелъ въ комната и видитъ, что лежитъ на постели двушка, а сама какъ живой лежитъ и только на щека маленькій пятнышко отъ змя. Принцъ подошелъ, хотлъ поцловать двушка и думаетъ: ‘возьму я этотъ ядъ отъ змя изъ щека двушка себ въ ротъ и тоже умру отъ змя’. Поцловалъ двушка въ щека, въ самаго пятнышко, и сталъ сосать со щека ядъ отъ зми. Ядъ пососалъ и вдругъ видитъ, что двушка жива. Встаетъ эта двушка и говоритъ ему: ‘спасибо, дюша мой, спасибо теб, принцъ, сердце мое, ты спасъ меня отъ смерть. Ахъ, гд мой папенька-султанъ? Пусть онъ придетъ и скажетъ ему самъ отъ своего души спасибо’.
— Ну, и кончилось все свадьбой? — перебила Карапета Глафира Семеновна.
— Да, свадьбой. А ты почемъ знаешь, мадамъ, дюша мой? — удивился Карапетъ.
— Такъ всегда сказки кончаются.
— Врно, свадьбой. Ну, султанъ отдалъ своя двочка замужъ за принцъ персидскій, а башня такъ и осталась называться ‘Двочкова башня’. Вотъ и все. Теперь въ ней морской заптій живутъ и чиновники отъ турецки таможня.
Пароходъ миновалъ Кисъ-Кулеси или Леандрову башню и приближался къ Малоазіатскому берегу. Дома Скутари, расположенные по нагорью, очень ясно уже вырисовывались среди зелени кипарисовъ. Николаю Ивановичу сильно хотлось юркнуть съ Карапетомъ въ буфетъ и выпить коньяку, чтобы поправить больную голову, но онъ не могъ этого сдлать при жен, такъ какъ она его не отпустила-бы, поэтому онъ прибгнулъ къ хитрости, чтобы удалить ее, и сказалъ:
— А любопытно-бы знать, какъ здсь на турецкихъ пароходахъ дамскія каюты выглядятъ и какъ ведутъ себя тамъ турчанки.
— Выдумай еще что-нибудь! — огрызнулась на него жена.— Вотъ человкъ-то! Только о женщинахъ и мечтаетъ. И не стыдится при жен говорить!
— Душечка, да я не про себя. Туда вдь мужчинъ не пускаютъ. Ты мн договорить не дала. Я про тебя… Теб туда, какъ женщин, входъ не воспрещенъ, такъ вотъ ты сходила-бы туда, посмотрла, а потомъ и разсказала-бы мн, какъ и что… Это очень любопытно имть понятіе о быт этихъ несчастныхъ затворницъ. Наврное он тамъ, въ кают, безъ вуалей и сидятъ не стсняясь. Теб и самой должно быть это интересно. Сходи-ка, милая.
— Пожалуй…— отвчала Глафира Семеновна.— Только отчего тебя такъ женщины интересуютъ?
— Да вдь бытъ. Какъ-же иначе ихъ бытъ узнаешь? А вдь мы здимъ повсюду, какъ туристы.
— Ну, хорошо.
Глафира Семеновна стала сходить съ верхней палубы. Николай Ивановичъ торжествовалъ въ душ, и только что жена скрылась, сейчасъ-же онъ ткнулъ въ бокъ Карапета и сказалъ ему:
— Пойдемъ скорй въ буфетъ!— Хватимъ скорй по коньячку. Голова ужасъ какъ трещитъ посл вчерашняго! Гд здсь буфетъ? Веди скорй.
Армянинъ схватился за бока и разразился хохотомъ.
— Ловко, дюша мой! О, какой ты хитрый человкъ, эфендимъ!— восклицалъ онъ.— Совсмъ хитрый! Какъ хорошо ты послалъ своя жена отъ насъ въ дамскій каюта!
— Да веди-же скорй въ буфетъ!
— Пойдемъ, пойдемъ,— потащилъ Карапетъ Николая Ивановича.— Знаешь, дюша мой, когда у меня была жива свой жена, я тоже такъ длалъ. Такъ тоже, какъ ты, дюша мой, эфендимъ.
Николай Ивановичъ такъ торопился, что поскользнулся, оборвался съ двухъ ступеней, и только ухватившись за поручни, не свалился съ лстницы.
Вотъ и буфетъ, состоящій изъ стойки съ цлой горкой бутылокъ и помщающійся во второмъ класс. За стойкой феска въ усахъ и съ столь излюбленными турками четками на рук. Тутъ-же керосиновый таганъ съ стоящимъ на немъ громаднымъ мднымъ кофейникомъ. На стойк, кром бутылокъ, закуски на маленькихъ блюдцахъ, отпускающіяся къ вину въ придачу: маринованная въ уксус морковь, накрошенные томаты, лимонъ, нарзанный на куски, корни сырой петрушки и винныя ягоды.
— Два коньякъ, сказалъ феск съ четками Николай Ивановичъ, показалъ два пальца и прибавилъ, обратясь къ Карапету:— Скажи ему, чтобъ далъ рюмки побольше.
Феска выдвинула два объемистыхъ бокальчика изъ толстаго стекла и налила ихъ на половину коньякомъ.
— Что-жъ онъ половину-то наливаетъ? Что за манера такая!— снова сказалъ Карапету Николай Ивановичъ.
— Это турецкаго учтивость, дюша мой. Здсь всегда такъ…— пояснилъ Карапетъ. — Пей.
— Хороша учтивость! Налилъ полъ-рюмки, а возьметъ за цльную.
— Нтъ, нтъ, онъ и возьметъ, сколько надо. Такъ и цна тутъ за полъ-рюмка.
Они выпили.
— Надо повторить,— торопился Николай Ивановичъ, закусывая лимономъ, потребовалъ еще, выпилъ, просилъ Карапета скорй расчитаться за выпитое и побжалъ въ первый классъ, гд и помстился смиренно на складномъ желзномъ стул.
Только что онъ усплъ прожевать корку лимона, какъ уже появилась Глафира Семеновна.
— Была и видла,— сообщила она мужу о женской кают.— Ничего особеннаго въ этихъ турчанкахъ. Намазаны такъ, что съ лица чуть не сыплется. И вс что нибудь жуютъ: или фисташки, или карамель. А гд-же нашъ армяшка?— спросила она.
— Здсь, здсь, мадамъ, барыня сударыня,— откликнулся сзади ея Карапетъ.— Сейчасъ Скутари. Пойдемъ на палубу. Сейчасъ намъ выходить, дюша мой.
Пароходъ убавлялъ ходъ.

LXXXVIII.

Въ Скутари сошла добрая половина пассажировъ парохода. Съ супругами Ивановыми много вышло турецкихъ женщинъ съ ребятишками. Нкоторыя несли грудныхъ ребятъ. Дв женщины свели съ парохода подъ руки третью женщину, очевидно, больную, тоже закутанную. Выйдя на берегъ, она тотчасъ-же сла отдыхать да какой-то ящикъ съ товаромъ.
— Эти вс турецкій бабы къ святымъ дервиши пріхали, указалъ Карапетъ на женщинъ.— Он пріхали съ больнаго дти, чтобы дервиши вылечили ихъ черезъ свой святость. Вотъ и эта самая больнаго женщина сюда затмъ-же привезли. Мы сейчасъ будемъ видть, мадамъ, какъ дервиши будутъ лечить ихъ.
— Но вдь мы пріхали для кладбища, чтобъ кладбище посмотрть, замтила Глафира Семеновна.
— Гд кладбище — тамъ и дервиши будутъ. Они начнутъ служить сначала своя мусульманскаго обдня, а потомъ лечить будутъ.
Глафира Семеновна взглянула въ, лицо говорившаго армянина. Лицо его было малиновое отъ выпитаго сейчасъ вина.
— Что это у васъ лицо-то? — не утерпла она, чтобы не спросить.— Красное, какъ у варенаго рака.
— А это, мадамъ, барыня-сударыня, отъ втеръ на пароход.
— Вздоръ. Втру на пароход не было. А вы, должно быть, изрядно выпили, пока я ходила дамскую каюту смотрть. Да… Отъ васъ и пахнетъ виномъ.
— Отъ меня всегда пахнетъ виномъ, мадамъ… Карапетъ такой ужъ человкъ, дюша мой.
— Николай Иванычъ! Поди-ка сюда… Покажись мн… Никакъ и ты тоже?..— крикнула Глафира Семеновна мужу.
Тотъ шелъ впереди, обернулся къ ней и крикнулъ:
— Знаешь, Глаша, мы ужъ въ Азіи теперь! Попираемъ азіатскую землю. Вотъ сподобились мы съ тобой и въ Азіи побывать…
— А я не про Азію, а про выпивку. Ты пилъ на пароход съ Карапетомъ Аветычемъ?..
Николай Ивановичъ взглянулъ на армянина и отвчалъ:
— Боже избави! Зачмъ-же я пить буду? Вотъ разв здсь въ Азіи дозволишь потомъ за завтракомъ рюмочку — другую выпить, потому быть въ Азіи и не выпить азіатскаго какъ будто…
— Пилъ… Я по лицу вижу, что пилъ, перебила, его жена,— Вонъ ужъ лвый глазъ у тебя перекосило и языкъ началъ заплетаться.
— Увряю тебя, душечка… Съ какой-же стати? запирался Николай Ивановичъ. — но давай наблюдать Азію. Богъ знаетъ, придется-ли еще когда нибудь въ жизни побывать въ ней.— Карапетъ, отчего это на здшнихъ домахъ трубъ нтъ? проговорилъ онъ, указывая выкрашенные въ красную, голубую и желтую краску маленькіе домики съ плоскими крышами, ютящіеся одинъ надъ другимъ террасами.
— Оттого, дюша мой, что здсь никогда печка не топятъ,— отвчалъ армянинъ.— Да и нтъ здсь печки.
— Ахъ, вы безобразники, безобразники!— вздыхала Глафира Семеновна, не слушая разговора мужа и Карапета.— Успли напиться.
— То-есть какъ это печки не топятъ? — продолжалъ Николай Ивановичъ.— А какъ-же для обда-то варятъ и жарятъ?
— О, дюша мой, для кухня есть печка, а изъ печка эта выходитъ маленьки желзнаго труба черезъ стна.— Но турецкаго люди здсь такаго публика, что они любятъ варить и жарить всякаго кушанье на двор. Сдлаетъ огонь на двор и жаритъ, и варитъ.
— Глаша! Слышишь? Вотъ хозяйство-то! окликнулъ Глафиру Семеновну мужъ.
Но та угрюмо поднималась по заваленному тюками, мшками и ящиками нагорному берегу и ничего не отвчала, разстроенная, что мужъ ухитрился надуть ее и выпить на пароход.
Нсколько арабаджи въ приличныхъ фаэтонахъ, запряженыхъ парой лошадей, предлагали супругамъ свои услуги, босоногіе мальчишки въ линючихъ фескахъ навязывали верховыхъ ословъ, чтобъ подняться на гору, но Карапетъ сказалъ:
— Пшкомъ, пшкомъ, дюша мой, эфендимъ, пшкомъ, барыня-сударыня, пойдемъ. На своя нога пойдемъ, а то ничего хорошаго не увидимъ.
Дорога была преплохая, мощеная крупнымъ камнемъ, безъ тротуаровъ. Минуты черезъ три между домами среди двухъ-трехъ кипарисовъ стали попадаться покосившіеся старые мусульманскіе памятники.
Карапетъ указалъ на нихъ и пояснилъ:
— Вотъ гд стараго кладбище начиналось, а теперь выстроили на немъ домы, а новаго кладбище пошло выше на гора.
Женщины съ ребятишками сначала поднимались въ гору въ общей толп, но потомъ начали свертывать въ переулки. Свернулъ и Карапетъ съ своими постояльцами въ одинъ изъ переулковъ, сказавъ:
— Сейчасъ мы увидимъ дервиши.
И точно. Въ конц переулка открылась полянка. Тамъ и сямъ мелькали надгробные памятники, нсколько кипарисовъ простирали свои втви къ небу, а подъ ними усаживались пріхавшія на пароход женщины съ ребятами. Тутъ-же была и больная женщина, которую привезли въ экипаж. Посредин полянки былъ деревянный помостъ, а на помост группировались молодые и старые турки въ усахъ и бородахъ и съ четками на кистяхъ рукъ. Они-то и были дервиши, какъ сообщилъ Карапетъ, и принадлежали къ согласію такъ называемыхъ ‘Ревущихъ Дервишей’. Особыми костюмами дервиши не отличались отъ обыкновенныхъ азіатскихъ турокъ,— куртки, шаровары, поясъ, но вмсто фесокъ имли на головахъ полотняныя шапочки. Одинъ изъ нихъ, старикъ, впрочемъ, былъ въ большой блой чалм и отличался длинной сдой бородой.
— Это шейхъ отъ дервиши,— указалъ Карапетъ на старика въ чалм, когда супруги расположились около помоста.— Шейхъ отъ Руфаи. Эти дервиши — Руфаи.
— А насъ они не тронутъ? — съ опасеніемъ спросила Карапета Глафира Семеновна.— Не начнутъ гнать, видя, что мы не мусульмане?
— Зачмъ они будутъ насъ гнать, дюша мой, мадамъ? Мы имъ пять-шесть піастры дадимъ, а они деньги оной какъ любятъ,
Публика стала окружать помостъ. Виднлось и нсколько мужчинъ въ европейскихъ костюмахъ, въ фескахъ и безъ фесокъ. Можно было насчитать дв-три шляпы котелкомъ. Рядомъ съ супругами Ивановыми остановились дв англичанки, одтыя но послдней мод. Он безъ умолку болтали по-англійски съ бакенбардистомъ въ цилиндр и клтчатомъ пальто съ перелиной. Николай Ивановичъ взглянулъ ему пристально въ лицо и увидалъ, что это былъ тотъ самый англичанинъ, съ которымъ они пріхали въ Константинополь въ одномъ вагон. Они обмнялись поклонами. Англичанинъ что-то спросилъ его на ломаномъ французскомъ язык. Николай Ивановичъ ничего не понялъ, но отвчалъ: ‘вуй, мосье’.
— А разв у этихъ дервишей нтъ монастыря?.. задала вопросъ Карапету Глафира Семеновна.— Вдь дервиши — это мусульманскіе монахи.
— Есть, мадамъ… хорошаго монастырь есть. Вонъ подальше входъ въ этого монастырь, но они вышли изъ свой монастырь для публики, чтобъ поскорй своя обдня сдлать,— далъ отвтъ Карапетъ.
Два дервиша внесли на помостъ по вороху овчинъ и разостлали ихъ полукругомъ, шерстью вверхъ, а посредин — коверъ. На коверъ тотчасъ же всталъ шейхъ, а на овчинахъ размстились дервиши.
Черезъ минуту началось отправленіе культа завывающихъ дервишей Руфаи.

LXXXIX.

Прежде всего сдобородый шейхъ дервишей, закрывъ свои уши пальцами, прочелъ на распвъ краткое изреченіе изъ Корана, а затмъ дервиши поочередно стали подходить къ ему и цловали у него руку. Возвращаясь на свои мста, они уже садились на овчины, поджавъ подъ себя ноги, и начали раскачиваться корпусомъ впередъ, назадъ, направо и налво, а шейхъ продолжалъ стоять безъ движенія. Сначала это раскачиваніе шло молча, но вотъ шейхъ произнесъ ‘ла ила ила ла’, и вс дервиши начали повторять эти односложные звуки, качаясь корпусомъ такъ, что на каждое движеніе приходилось по слогу. Плавныя движенія постепенно переходили къ боле быстрымъ движеніямъ и вмст съ тмъ дервиши возвышали голосъ при завываніи.
— Это они корабль длаютъ,— сообщилъ Карапетъ супругамъ.— Корабль и буря… Сначала маленьки буря… потомъ большой буря.
— Молитва это у нихъ происходитъ, что-ли? спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.
— Да, дюша мой, молитва… Молятся. Такого у нихъ вра.
— Въ этомъ-то и заключается леченіе больныхъ? — задала въ свою очередь вопросъ Глафира Семеновна.
— Нтъ, мадамъ, леченіе потомъ будетъ.
А дервиши, между тмъ, ужъ кричали во все горло свое ‘ла-ила-ила-ла’. Въ воздух мотались ихъ головы, откидываемыя то назадъ, то впередъ, то вправо, то влво. Лица дервишей покраснли и съ нихъ струился обильный потъ.
— Несчастные, какъ они устали!— сказала Глафира Семеновна.
— Погодите, мадамъ… еще не то будетъ,— отвчалъ Карапетъ.
Вдругъ дервиши вскочили и стали качаться стоя. Мотающіяся головы ихъ ужъ только мелькали передъ глазами зрителей, но выраженія лицъ разобрать было невозможно. Въ воздух стоялъ буквально ревъ. Дервиши вмст съ тмъ и подпрыгивали.
— Вдь и у насъ въ Россіи такая секта есть… Скакуны они называются, замтилъ Николай Ивановичъ.
Глафира Семеновна сморщилась и произнесла:
— Непріятно смотрть. Пойдемте прочь.
— А леченіе, мадамъ? Сейчасъ леченье начнется,— остановилъ ее Карапетъ.
— Богъ съ нимъ и съ леченьемъ!— отвернулась она.
— Нельзя-же, душечка, надо смотрть до конца, сказалъ въ свою очередь мужъ.— Мн нужно. Сегодня вечеромъ я буду писать Василію Кузьмичу письмо изъ Азіи, такъ хочу ему и дервишей описать.
— Опишешь и не досмотрвши. Ври, что въ голову придетъ.
Вдругъ одинъ дервишъ упалъ среди рева. Изо рта его била пна Вслдъ за нимъ свалился другой дервишъ и лежалъ уже безъ движенія, раскинувъ руки. Лицо его было черно, глаза открыты. Падали третій дервишъ, четвертый, пятый. Глафира Семеновна ужъ не смотрла.
— Довольно, довольно! На кладбище пойдемте, торопила она.
— Да ужъ все кончено, мадамъ, барыня, сударыня,— проговорилъ армянинъ.— Сейчасъ леченье начнется.
И точно, вс дервиши перестали ревть и качаться. Они опустились на овчины и сидли, тяжело дыша и свсивъ головы. Шейхъ поднялъ руки. На помостъ со всхъ сторонъ бжали турецкія женщины, тащили ребятъ, клали ихъ внизъ лицомъ и сами падали вмст съ ними ницъ.. Шейхъ въ сопровожденіи дервиша съ чашечкой для пожертвованій проходилъ по рядамъ лежавшихъ, попиралъ ихъ ногой, ставя ее на спину или другую часть тла, и шелъ дальше. Женщины, мимо которыхъ шейхъ уже прошелъ, поднимались и клали дервишу въ чашечку деньги. Положили и больную женщину на край помоста Она кричала истерично и пронзительнымъ голосомъ. Шейихъ и ей наступилъ ногой сначала на спину, а потомъ на шею.
— Это-то леченье и есть? — спросила Глафира Семеновна.
— Вотъ, вотъ. Онъ лечитъ черезъ своего святость, пояснилъ армянинъ.— Прежде, чтобы доказать свою святость, дервиши носили въ голая рука уголья съ огнемъ, ступали съ голаго нога на горячаго краснаго желзо, но теперь это полиція не дозволяетъ.
Подбжалъ и къ супругамъ дервишъ съ чашечкой. Николай Ивановичъ улыбнулся.
— На коньячишко просишь, святой мужъ? Изволь, изволь. Выпей за здравіе Николая, Глафии и Карапета,— сказалъ онъ и опустилъ въ чашечку серебряную монету:— Ну, теперь на кладбище отправимся,— обратился онъ къ Карапету.
— Да мы ужъ на кладбищ, дюша мой. Вонъ могильнаго памятники стоятъ. Здсь въ Скутари везд кладбище… отвчалъ тотъ.
— Это ты говорилъ, что старое кладбище. Понимаю.— Но гд-же новое?
— А вотъ за того маленькаго мечеть зайдемъ — будетъ и новаго кладбище.
Карапетъ указалъ на хорошенькую маленькую мечеть съ двумя минаретиками, выглядывавшую изъ темной зелени кипарисовъ и они двинулись впередъ. Почти вс турецкія женщины, находившіяся при богослуженіи дервишей Руфаи, направились туда-же.
Ближе къ новому кладбищу стали попадаться палатки кафеджи съ жаровнями, на которыхъ стояли кофейники. На циновкахъ, разостланныхъ около палатокъ, сидли фески. Сами кафеджи звенли чашками въ плетеныхъ корзинкахъ. Бродили булочники, продающіе булки, вареную кукурузу и вареную фасоль. Везъ на ручной телжк большой укутанный ковромъ котелъ турокъ въ чалм изъ грязныхъ тряпицъ и предлагалъ желающимъ горячій ‘пловъ’.
Везд продавалось състное. Нашелся даже бродячій цирюльникъ, который около самой развалившейся ограды ‘новаго’ кладбяща усадилъ своего кліента на коверъ и брилъ ему намыленную голову.
Продавали разносчики съ рукъ платки, полотенца, и наконецъ Глафира Семеновна увидала турка съ плетеной корзинкой, изъ которой выглядывали т самыя турецкія шитыя золотомъ по сафьяну туфли безъ задковъ и съ загнутыми носками, которыя она искала въ Стамбул на базар и не нашла.
— Вотъ туфли-то!— радостно воскликнула она и подскочила къ корзинк.
Турокъ-разносчикъ тотчасъ-же приложилъ руку ко лбу, къ сердцу, отдалъ почтительный поклонъ и сталъ хлопать туфлями подошву о подошву.
Глафира Семеновна отобрала три пары. Торговецъ сказалъ свою цну. Карапетъ началъ торговаться и давалъ ему треть цны. Кой-какъ сошлись, и туфли были куплены.
— Отчего эти туфли только здсь продаются?— спросила Карапета Глафира Семеновна.
— Оттого, мадамъ, что ихъ только самаго стараго старухи-турчанки носятъ, а он никуда больше не ходятъ гулять, какъ на кладбище. Да на того сторона, дюша мой, и стараго старухи не носятъ такого старомоднаго туфли, а только здсь въ Скутари,— былъ отвтъ.
Николай Ивановичъ дернулъ Карапета за рукавъ и украдкой спросилъ:
— А выпить здсь коньячишку можно?
— Можно. Пойдемъ…— кивнулъ ему Карапеіъ.

XC.

Необыкновенно веселый, ласкающій взоръ видъ представляетъ изъ себя Новое или Большое кладбище въ Скутари, расположенное на гор. Десятки тысячъ памятниковъ представились супругамъ Ивановымъ, когда они вошли за каменную ограду. Отъ входа вились въ гору нсколько дорожекъ, обсаженныхъ высокими и низкими кипарисами: и среди темно-зеленой зелени бллись блые мусульманскіе памятники, состоящіе всегда у мужчинъ изъ трехъ, а у женщинъ изъ двухъ камней: одного, составляющаго плашмя лежащую плиту и другого — на ребро поставленную плиту. У мужскихъ памятниковъ третій камень составлялъ тюрбанъ или чалму, высченные изъ какой либо каменной породы и поставленные сверху третьяго камня, немного въ наклоненномъ вид на бокъ. Памятники и кипарисы шли въ гору и представляли изъ себя дивный видъ для поднимающагося путника, но еще боле великолпный видъ открывался ему, если онъ обертывался назадъ. Съ высокой горы по направленію дорожекъ виднлся внизу голубой Босфоръ, а дале европейскій берегъ съ причудливыми, разнообразными постройками, расположенными террасами.
Глафира Семеновна воскликнула:
— Ахъ, какъ здсь хорошо и уютно! А у насъ-то въ Россіи какія кладбища! Мрачныя, непривтливыя, сырыя. Плакучія деревья повсюду да еще жалобно каркающія вороны въ придачу. А здсь… Ну, посмотрите, какая прелесть вотъ этотъ уголокъ съ усвшимися на ковр турчанками! указала она мужу и Карапету.
— Турки любятъ, мадамъ, чтобы кладбище было хорошо,— отвчалъ Карапетъ.— Для турки кладбище — гулянье, а для турецки женщины — другой гулянья нтъ.
— Что это они пьютъ и дятъ? — разспрашивала Глафира Семеновна армянина.
— Здсь вс, мадамъ, пьютъ и дятъ. Надо и намъ, барыня-сударыня, выпить и закусить.
Глафира Семеновна промолчала и продолжала наблюдать. Группы публики, по большей части женщины съ ребятами и безъ ребятъ, виднлись повсюду. Он сидли и стояли въ самыхъ разнообразныхъ позахъ около памятниковъ. Слышался смхъ, веселые разговоры. Турчанки, дйствительно, въ большинств случаевъ, что-нибудь ли: или апельсины, или сласти изъ коробокъ, подсовывая ихъ подъ густыя вуали въ ротъ. Да и не особенно тщательно у всхъ женщинъ опущены были эти вуали. У нкоторыхъ они были приподняты до носа и давали видть подбородокъ, губы и красивые зубки, кусающіе апельсинъ или засахаренный фруктъ. Были и такія, которыя совсмъ откинули вуаль и закрыли только ротъ и подбородокъ обычнымъ блымъ шелковымъ шарфомъ съ шеи. И здсь, на кладбищ, сновали разносчики съ състными припасами, фруктами и сластями, и здсь были кафеджи съ ручными телжками и предлагали кофе, выкрикивая по-турецки: ‘кагве’.
— Однако, здсь-то ваши турецкія дамы не особенно вплотную прикрываютъ личики,— замтилъ Николай Ивановичъ Карапету.
— Да, да… Это врно. Здсь всегда бываетъ мало турокъ мужчинъ и потому турецкаго дамы не боятся, что они получатъ непріятность,— отвчалъ Карапетъ.
— А какая-же можетъ быть непріятность?
— А посмотритъ на открытаго лицо и скажетъ: ‘ахъ, ты дура, какъ ты смешь, мерзкаго женщина, безъ вуаль сидть?’
— Да какое-же онъ иметъ право? — проговорила Глафира Семеновна
— Турки всегда имютъ право надъ дамамъ. Это только нашего дамы имютъ право надъ нами. Да..
И Карапетъ многозначительно подмигнулъ Глафир Семеновн.
— А вы хотите, чтобы и вамъ волю дали надъ нами? — покосилась на него та.— Нтъ,— мы Европа, мы этого не допустимъ.
— Смотри, смотри. Вотъ одна и совсмъ сдернула съ себя вуаль и смется,— указалъ Николай Ивановичъ армянину на женщину.— И какая хорошенькая!
— Была бы не хорошенькая, такъ не сдернула бы вуали,— отвчалъ Карапетъ.— Будь съ косого глазы морда — еще больше закуталась-бы.
— Николя! не пяль глаза! Это даже неприлично!— дернула мужа за рукавъ Глафира Семеновна.
— Если не турокъ идетъ, турецкаго дамы всегда очень съ большая смлость… Сейчасъ вуаль прочь… ‘Смотри, дюша мой. какая я душка’! Тутъ на кладбищ, если холостаго человкъ, можетъ даже въ любовь сыграть,— повствовалъ армянинъ.— Видишь, дюша мой, еще одна дама передъ тобой вуаль сдернула.
— Николай Ивановичъ! Да чего-же ты сталъ-то! Стоитъ и выпучилъ глаза,— закричала на мужа Глафира Семеновна, вся вспыхнувъ.— Иди впередъ.
— Иду, иду, матушка. Вдь отъ посмотрнья ничего не сдлается. Но отчего-же Карапетъ Аветычъ, он могутъ догадаться, что мы не турки? Ну, я безъ фески, а вдь ты въ феск.
— А носъ-то мой, дюша мой?— тронулъ себя за носъ Карапетъ.— Самаго настоящій армянска носъ. О, турецки дамы знаютъ всякаго носъ!
— Да неужто это такъ? — спросила Глафира Семеновна и, какъ ни была сердита на мужа и Карапета, разсмялась.
Карапетъ воспользовался ея проясненіемъ среди гнва и сказалъ:
— Такого часъ теперь подошелъ, мадамъ, что надо закусить и кофе выпить. Вотъ кафеджи.— У него есть хлбъ, сыръ, варенаго курица…Пойдемъ къ нему и онъ насъ угоститъ.
— Хорошо. Только пожалуйста, чтобы водки и вина не было,— согласилась Глафира Семеновна.
— Ни. ни, ни… Вотъ какъ этого памятникъ будемъ блы.
Они подошла къ телжк кафеджи. Тотъ уже раскинулъ на земл коверъ и попросилъ ихъ садиться.
— Надо ужъ по-турецки, мадамъ,— сказалъ Каранетъ.— Садитесь на коверъ.
— Ничего, сядемъ, отвчала Глафира Семеновна, опускаясь на коверъ.— Чай у него есть? — спросила она про кафеджи.
— Все есть, мадамъ.
— Такъ спросите мн чаю и бутербродовъ съ сыромъ.
Когда жена отвернулась, Николай Ивановичъ дернулъ за рукавъ армянина и тихо проговорилъ:
— А что-жъ ты хотлъ насчетъ коньяковой выпивки?
— Все будетъ. Молчи и садись.
Николай Ивановичъ слъ. Карапетъ сталъ говорить кафеджи что-то по-турецки. Тотъ улыбнулся, кивнулъ и сказалъ: ‘Эветъ, эветъ.. Хай, Хай…’.
Началось завариваніе чаю изъ большого кипящаго на жаровн чайника съ кипяткомъ Кафеджи подалъ компаніи на чистенькой доск длинный блый хлбъ, кусокъ сыру и ножъ.
— Вотъ какъ прекрасно! Ну, это еще лучше, я сама сдлаю бутерброды,— сказала Глафира Семеновна и принялась кромсать хлбъ и сыръ.
Чай розлитъ въ чашки и кафеджи поочередно сталъ подавать ихъ сначала Глафир Семеновн, потомъ Николаю Ивановичу и наконецъ Карапету.
Николай Ивановичъ опять дернулъ Карапета за рукавъ, напоминая о выпивк, а тотъ указалъ ему на чашку и проговорилъ:
— Пей, пей, дюша мой. Все будетъ хорошо.
Николай Ивановичъ поднесъ чашку къ губамъ и услыхалъ винеый запахъ, прихлебнулъ изъ нея и, почувствовавъ, что чай сильно разбавленъ коньякомъ, улыбнулся.
— Хорошо чайку съ устатку выпить,— произнесъ онъ, щуря масляные глаза.
— Пей, пей! И какого ползительнаго дло этотъ чай, такъ просто перваго сорта!— откликнулся армянинъ, тоже улыбаясь.
— Закусите вы сначала, а чаемъ потомъ будете запивать,— предлагала имъ бутерброды Глафира Семеновна.
— Потомъ, мадамъ, потомъ, дюша мой, барыня-сударыня,— отстранилъ отъ себя бутерброды армянинъ.— Сначала мы выпьемъ чай, а потомъ закуска пойдетъ. Очень пить хочется, мадамъ.
Мужчины смаковали глотки и наслаждались пуншемъ, приготовленнымъ для нихъ, по приказанію Карапета. услужливымъ кафеджи. Глафиру Семеновну они успли надуть вторично.

XCI.

Гнвная, поблднвшая отъ злости, въ сбитой на бокъ второпяхъ шляпк, бжала Глафира Семеновна съ кладбища на пароходъ. Уста ея изрыгали цлый лексиконъ ругательствъ на мужа и Карапета. Дло въ томъ, что по винному запаху, распространившемуся изъ чашекъ Николая Ивановича и армянина, она узнала, что вторично обманута ими, но, къ несчастью, она узнала объ обман нсколько поздно, когда уже т допивали по третьей чашк пунша, и носъ у армянина сдлался изъ краснаго сизымъ, а у Николая Ивановича и осоловли глаза.
— Ахъ, вы опять надувать меня вздумали! Вмсто чаю пуншъ пьете! Домой, домой тогда! Не хочу и минуты здсь оставаться,— взвизгнула она и, какъ ужаленная пантера, вскочила съ ковра и побжала съ горы внизъ по направленію къ выходу изъ сада.
Мужчины, разсчитавшись съ кафеджи и выпивъ еще по рюмк коньяку гольемъ ‘на дорожку’, поспшно догоняли ее. Головы ихъ были отяжелвши, ноги слабы. Николай Ивановичъ даже споткнулся и упалъ разъ, прежде чмъ догнать жену.
— Пронюхала! Нтъ, каково? Пронюхала! — повторялъ онъ своему спутнику.
— Хитраго дама! Охъ, какого хитраго!— отвчалъ Каранетъ.— Моя покойнаго жена была совсмъ глупаго двочка передъ ней.
— Все-таки мы, Карапетъ, домой не подемъ. Что теперь дома длать? Мы подемъ по Босфору, продолжалъ Николай Ивановичъ.
— А если твоя барыня захочетъ домой? — спросилъ Карапетъ.
— Мы ее опять надуемъ. Почемъ она знаетъ, куда пароходъ идетъ? Сядемъ, скажемъ, что демъ въ Константинополь, а сами къ Черному морю. Надо-же намъ Босфоръ посмотрть.
— Непремнно надо, дюша мой. Босфоръ — перваго дло. Какъ возможно безъ Босфоръ!
— Ну, такъ вотъ на пристани и бери билеты до Чернаго моря и обратно въ Константинополь. Ты говорилъ, что можно.
— Можно, можно, эфендимъ. Ретуръ-былетъ это называется. А только и хитраго ты человкъ, дюша мой, эфендимъ, на счетъ своя жена!— похлопалъ армянинъ своего спутника по плечу и толкнулъ его въ бокъ.— Говорятъ, армянинъ хитраго человкъ, хитре жида. Нтъ, дюша мой, ты хитре армянина.
— Какое! Это я только насчетъ жены, да и то она всегда верхъ беретъ,— далъ отвтъ Николай Ивановичъ.
Только за воротами кладбища успли они нагнать Глафиру Семеновну. Потъ съ нихъ струился градомъ. Отъ потоковъ его пыльныя лица ихъ сдлались полосатыми, какъ голова у зебра. Глафира Семеновна чуть не плакала отъ злости.
— Ага, пьяницы! Наконецъ-то вы оторвались отъ вашей кабацкой соски!— встртила она мужчинъ,
— Да какое-же тутъ пьянство, душечка, возразилъ мужъ.— Просто выпили пуншику на легкомъ воздух при благоуханіи кипариса.
— Однако, вы меня надули. Два раза надули! Нтъ, ужъ больше не надуете. Теперь домой и никуда больше.
— Да конечно-же, домой, ангельчикъ. Куда-же больше? Продемъ черезъ Босфоръ и домой.
— Нтъ, совсмъ домой. Прямо въ Россію домой… Въ Петербургъ домой… Вонъ изъ этого пьянаго города! — кричала Глафира Семеновна.
— Да разв мы пьяны, мадамъ, дюша мой? — началъ армянинъ, пуча глаза.
— Еще-бы нтъ! Совсмъ пьяны. Разв сталъ-бы трезвый мужъ при своей жен проходящихъ мимо турчанокъ за платья хватать. Да и вы тоже пьяная морда.
— Позволь, дюша мой, мадамъ… Это были не турчанки, а дв армянки. И тронулъ ихъ за платьевъ я, а не мужъ твой.
— Вотъ нахалъ-то! А это лучше, что-ли, что вы армянокъ дернули? Но я видла, что и Николай… И при этомъ какіе взгляды!
— Другъ мой, Глашенька, ты ошиблась, котеночекъ…— миндально скосивъ глаза на жену, проговорилъ Николай Ивановичъ и при этомъ взялъ ее за локоть и тронулъ за талію.
— Прочь! Чего лзешь! Ты забываешь, что ты на улиц! взвизгнула Глафира Семеновна и сбила у мужа зонтикомъ шапку.
Проходившій мимо турокъ въ куртк и феск, видвшій эту сцену, остановился и сказалъ что-то по-турецки. Карапетъ откликнулся ему тоже по-турецки и сказалъ Глафир Семеновн:
— Вотъ турецкаго мусью говоритъ, барыня, что ты отъ мужа учена мало.
— О, я и турецкому мусь феску сшибу, пусть только тронетъ меня!
Переругиваясь такимъ образомъ, компанія подошла къ пристани. Пароходъ еще не подходилъ. На пароходной пристани было много ожидающаго народа, и Глафира Семеновна присмирла. Мужъ и армянинъ покуривали папироски. Армянинъ подмигнулъ Николаю Ивановичу и шепнулъ:
— Теперь самаго лучшаго, эфендимъ — турецки мастики выпить и съ кислы маринадъ изъ морковки закусить.
— Выпьемъ. Дай срокъ на пароходъ ссть…— тихо отвчалъ Николай Ивановичъ.
Но вотъ показался пароходъ, плывущій отъ европейскаго берега, и публика засуетилась. Среди ожидающихъ пароходъ закутанныхъ турчанокъ у одной изъ нихъ былъ завернутъ въ пестрый бумажный платокъ довольно объемистый камень. Обстоятельство это не уклонилось отъ наблюденія Карапета, онъ подошелъ съ Глафир Семеновн и, указывая на камень, сказалъ ей:
— Знаешь, дюша мой, мадамъ, какое дйствіе этого камень иметъ?
Все еще злившаяся Глафира Семеновна покосилась на камень и ничего не отвтила. Карапетъ продолжалъ:
— Этого камень ей шейхъ отъ дервишъ далъ. Этого камень святой. У этого турчанки теперь дтей нтъ, а черезъ камень будетъ. Этого камень изъ Мекка.
Глафира Семеновна отвернулась, опять не проронивъ ни слова.
Пароходъ присталъ къ пристани, и публика хлынула на него. Еще дв-три минуты и онъ отвалилъ отъ берега, направляясь къ Черному морю. Николай Ивановичъ въ сопровожденіи супруги и Карапета поднялись на верхнюю палубу и стояли на ней, смотря на удаляющееся отъ нихъ живописное мстечко. Погода была тихая, ясная.
— Прощай, Скутари! — воскликнулъ Николай Ивановичъ нетвердымъ языкомъ, снялъ съ головы шапку и махнулъ ей.
— Тьфу! Пьяное мсто!— плюнула жена и отвернулась.
— Прощай, матушка Азія!— повторилъ свой возгласъ мужъ и опять махнулъ шапкой.
— Не кланяйся, дюша мой, эфендимъ. Еще пять, шесть разъ будемъ сегодня къ Азіятскій берегъ подходить, остановилъ его Карапетъ.
— Какъ такъ? — удивился тотъ.
— Пока до Чернаго моря додемъ, пять, шесть пристани на Европейскаго берегъ есть, да пять, шесть на Азіятскаго. Много разъ, дюша мой, съ своя Азія увидишься:
Глафира Семеновна прислушивалась къ ихъ разговору, но не поняла, въ чемъ дло. Она думала, что она детъ въ Константинополь, и видла, что пароходъ направляется къ европейскому берегу.
И вотъ пароходъ присталъ уже къ пристани европейскаго берега.
— Слава Богу! Наконецъ-то вернулись въ Константиноноль,— говорила Глафира Семеновна и начала спускаться съ верхней палубы, прибавляя:— И ужъ сегодня я изъ квартиры ни ногой. Буду укладываться, чтобы завтра ухать было можно.
— Глаша! Глаша! Постой! — остановилъ ее мужъ.— Это не Константинополь, а другая пристань.
— Какъ другая пристань? — вскинула она на мужа удивленные глаза.
— Это пристань Ортакей, мадамъ-сударыня,— досказалъ ей армянинъ.— Вонъ по-французскому вмст съ турецкимъ и написано на пристани, что Ортакей,— прибавилъ онъ.— Тутъ жиды живутъ.
— Но на кой-же шутъ намъ Ортакей, если мы похали въ Константинополь!
— Глаша, Глаша! Вдь мы не въ Константиноноль похали,— сказалъ Николай Ивановичь.— Выходя давеча изъ дома, мы условились, что посл Скутари по Босфору до Чернаго моря прокатимся,— вотъ мы теперь къ Черному морю и демъ. Къ нашему русскому Черному морю! У насъ и билеты такъ взяты.
— А, такъ ты такъ-то? Но вдь я сказала, чтобы въ Констан…
— Но вдь по Босфору-то ты, все равно, общалась,— вотъ мы и взяли билеты по Босфору до Чернаго моря и обратно. А ужъ Константинополь теперь позади.
— Хорошо, хорошо, коли такъ! Я теб покажу!— еле выговорила Глафира Семеновна, слезливо заморгала глазами и опустила на лицо вуаль.

ХСІІ.

Пароходъ направлялся опять къ Азіатскому берегу и, приблизясь къ нему, шелъ вблизи отъ него, такъ что съ палубы было можно разсмотрть не только пестрыя постройки турецкихъ деревушекъ, расположенныхъ на берегу, но даже и турецкихъ деревенскихъ женщинъ, развшивающихъ на веревк для просушки пеленки и одяла своихъ ребятишекъ. Эти деревенскія турчанки были вовсе безъ вуалей и, попирая законъ Магомета, смотрли во вс глаза на прозжавшихъ на пароход мужчинъ, показывали имъ свои лица и даже улыбались.
— Глаша! Смотри, турецкія бабы съ открытыми лицами, указалъ Николай Ивановичъ жен на женщинъ.
— Можешь обниматься самъ съ ними, пьяница, а я не намрена,— отрзала Глафира Семеновна слезливымъ голосомъ и не обернулась.
— Охъ, ревность! Сказала тоже… Да какъ я съ ними съ парохода-то обнимусь?
— Ты хитеръ. Ты три раза меня надулъ. Можетъ быть, и четвертый разъ надуешь. Безстыдникъ! Напали на беззащитную женщину, надули ее пароходомъ и неизвстно куда силой везете.
— По Босфору, мадамъ-барыня, веземъ, по Босфору, чтобы турецкаго житье теб показать, дюша мой, откликнулся армянинъ и прибавилъ: — Гляди, какой видъ хороши! Тутъ и гора, тутъ и кипарисъ, тутъ и баранъ, тутъ и малчикъ, тутъ и кабакъ, тутъ и собака. Все есть. А вотъ и турецки ялисъ. Ялисъ — это дачи, куда лтомъ изъ Константинополь богатаго люди дутъ.
Пароходъ присталъ къ пристани Кандили. На крутомъ берегу высились одинъ надъ другимъ хорошенькіе маленькіе пестрые домики, утопающіе въ бломъ и розовомъ цвт вишневыхъ кустовъ и миндальныхъ деревьевъ.
У пристани на пароход перемнились пассажиры: одни вошли, другіе вышли. На палуб появилась турчанка подъ густой вуалью. Она окинула палубу взоромъ, увидала Глафиру Семеновну и тотчасъ помстилась рядомъ съ ней на скамейк.
— Глаша! Поговори съ ней. Можетъ быть, она по французски уметъ,— опять сказалъ супруг Николай Ивановичъ.
— Можешь самъ разговаривать, сколько влзетъ! былъ отвтъ.
— Мн неудобно. Тутъ турки на палуб.
Однако, Николай Ивановичъ, курившій папиросу за папиросой, мало-по-малу приблизился къ турчанк, постоялъ немного, потомъ приподнялъ шапку и, указывая на свою папиросу, спросилъ:
— Ву пермете, мадамъ?
— О, же ву занъ при, монсье,— откликнулась турчанка, къ немалому удивленію всхъ.
— Мерси, еще разъ поклонился ей Николай Ивановичъ и покачнулся на хмльныхъ ногахъ.
— Пьяная морда!— бросила мужу привтствіе Глафира Семеновна.
— А вотъ хоть и пьяная, а все-таки съ турчанкой поговорилъ, а ты нтъ! похвастался мужъ.— Поговорилъ… И сегодня-же вечеромъ напишу Василью Кузьмичу письмо, что такъ, молъ, и такъ, съ настоящей турчанкой изъ гарема разговаривалъ.— Комъ се агреабль… ле мезонъ…— снова обратился онъ къ турчанк, похваливъ видъ, открывающійся на берегу.
Но вдругъ съ противоположнаго конца палубы послышался гортанный выкрикъ. Кричалъ какой-то старикъ турокъ въ феск, чистившій себ апельсинъ. Слова его относились съ турчанк и, по выкрику ихъ и лицу турка можно было сообразить, что это не ласковыя слова, а слова выговора. Турчанка тотчасъ-же сконфузилась и отвернулась отъ Николая Ивановича. Карапетъ тотчасъ-же подскочилъ къ Николаю Ивановичу и сказалъ ему:
— Ага! Попался, дюша мой! Вотъ и теб досталось, и турецкаго дам досталось.
Тотъ опшилъ.
— Да разв онъ это мн?
— И теб обругалъ, и ей обругалъ, дюша мой, эфендимъ.
— За что?
— Ты не смй съ турецкаго дама разговаривать, а она не смй отвчать. Вотъ теперь и сълъ турецкаго гостинцы.
— А какъ-бы я рада была, еслибы этотъ старикъ турокъ тебя побилъ!— проговорила Глафира Семеновна.— Да погоди еще, онъ побьетъ.
— Да что-же, онъ мужъ ея, что-ли? Неужто я на мужа напалъ? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.
— Зачмъ мужъ? Нтъ, не мужъ.
— Такъ, стало-быть, дядя или другой какой-нибудь родственникъ?
— Ни дядя, ни родственникъ, ни папенька, ни ддушка, а совсмъ чужаго турокъ, но только такого турокъ, который любитъ свой исламъ.
— Такъ какъ-же онъ сметъ постороннюю женщину ругать или длать ей выговоры?
— О, дюша мой, эфендимъ, здсь всяки турокъ турецкаго дама ругать можетъ, если эта дама разговоры съ мужчина начнетъ,— отвчалъ Карапетъ.
— Какое дикое невжество!— пожалъ плечами Николай Ивановичъ.— Вотъ азіятщина-то!
Турокъ не пронялся. Съвъ апельсинъ, онъ опять принялся кричать на турчанку.
— Вотъ онъ опять ее ругаетъ, перевелъ Карапетъ.— Ругаетъ и посылаетъ, чтобъ она шла въ дамская каюта, въ сервизъ-гаремъ.
Турецкая дама, выслушавъ выкрики старика-турка, какъ-то вся съежилась, поднялась съ своего мста и стала сходить съ верхней палубы внизъ.
Пароходъ снова, перерзавъ наискосокъ Босфоръ подходилъ къ европейскому берегу. На берегу, у самой воды, виднлась старая, грязная, деревянная пристань на сваяхъ, съ будкой кассира, надъ которой разввались лохмотья турецкаго флага. На пристани, среди ожидавшей уже пароходъ публики, стояли оборванцы-сторожа въ линючихъ фескахъ, повязанныхъ по лбу бумажными платками, съ концами, свсившимися на затылк. А надъ пристанью высилась красивйшая въ мір панорама самыхъ причудливыхъ построекъ, перемшанныхъ съ темною зеленью кипарисовъ и красующеюся посредин небольшою блою мечетью съ минаретами.
— Румели-Гизаръ…— отрекомендовалъ пристань Карапетъ и указалъ на надпись на будк, гласящую названіе пристани на четырехъ языкахъ: на турецкомъ, армянскомъ. греческомъ и французскомъ.— Самые большого турецкіе аристократъ на дач здсь живутъ. Есть и богатаго банкиры — армяшки… разнаго биржеваго мошенники греки. А это вотъ стараго турецки крпость. Видишь домъ? Видишь садъ съ благо заборъ, дюша мой?— указалъ онъ Николаю Ивановичу на берегъ, около крпости.
— Вижу,— отвчалъ тотъ, хотя, въ сущности, ничего не видлъ.
— Вотъ тутъ хорошаго гаремъ отъ одного богатаго паша. Ахъ, какъ его этого паша? Забылъ, какъ зовутъ. Старикъ… Вотъ тутъ, говорятъ, дюша мой, такого штучки есть, что — ахъ! (Карапетъ чмокнулъ свои пальцы).— Отъ вашего Кавказъ штучки есть.
— А създить-бы туда къ саду и посмотрть черезъ ограду? — спросилъ, масляно улыбнувшись, Николай Ивановичъ.— Можетъ быть, он тамъ гуляютъ и ихъ можно видть?
— А изъ револьверъ хочешь быть убитъ, какъ собака, дюша мой? Ну, тогда позжай.
— Да неужели такъ строго?
— Пфу-у-у!— отдулся Карапетъ и махнулъ рукой.
Глафира Семеновна слушала и уже не бранилась больше, а пропускала все мимо ушей.
Пароходъ, принявъ новыхъ пассажировъ, отходилъ отъ пристани.

XCIII.

Къ пристани на пароходъ вошелъ евнухъ. Это былъ старикъ съ желтымъ, какъ лимонъ, пергаментнымъ, безбородымъ лицомъ, въ чалм, въ халат, въ свжихъ темно-желтыхъ перчаткахъ, съ четками на рук и съ зонтикомъ. Онъ поднялся на верхнюю палубу и слъ недалеко отъ Глафиры Семеновны. Отъ него такъ и несло духами.
— Хорошаго кавалеръ…— отрекомендовалъ Карапетъ Глафир Семеновн.
Та ничего не отвчала и отвернулась.
— Евнухъ…— продолжалъ Карапетъ, обращаясь къ Николаю Ивановичу.
— А съ этимъ поговорить можно? спросилъ тотъ, улыбаясь.— Не воспрещается?
— Сколько хочешь, дюша мой.
— Вдь это изъ гарема?
— Съ гаремъ, съ гаремъ, дюша мой, эфендимъ. Лошадей они любятъ. Большаго у нихъ удовольствіе къ лошадямъ. И вотъ, когда у насъ бываетъ гулянье на Сладкаго Вода… Рчка тутъ такого за Константинополь есть и называется Сладкаго Вода… Такъ вотъ тамъ вс евнухи на хорошаго лошадяхъ гулять прізжаютъ.
— Хорошо-бы поразспросить его про гаремъ и про разныхъ штучекъ,— шепнулъ Николай Ивановичъ Карапету, улыбаясь.
— Не будетъ говорить, дюша мой. О, они важнаго птица!
— Евнухи-то?
— А ты думалъ какъ, дюша мой? Они большаго жалованья теперь получаютъ и даже такъ, что съ каждаго годъ все больше и больше.
— Отчего? За что-же такой почетъ?
— Оттого, что съ каждаго годъ ихъ все меньше и меньше въ Турція. Больше чмъ полковникъ жалованье получаетъ!
Евнухъ, очевидно, проходя на верхнюю палубу, заказалъ себ кофе, потому, что лишь только онъ услся, какъ слуга въ феск и полосатомъ передник притащилъ ему чашку чернаго кофе на поднос и поставилъ передъ нимъ на складной стулъ.
— Ахъ, такъ и сюда на палубу можно требовать угощеніе? — спросилъ Николай Ивановичъ.
— Сколько хочешь, дюша мой,— отвчалъ Карапетъ.
— И коньячишки гршнаго подадутъ?
— Сколько хочешь, эфендимъ.
— А ты не хочешь-ли выпить со мной?
— Скольки хочешь, дюша мой, эфендимъ! Карапетъ всегда хочетъ, тихо — засмялся армянинъ, кивнулъ на Глафиру Семеновну и прибавилъ:— Но вотъ твоя сударыня-барыня…
— Что мн сударыня-барыня!— громко сказалъ Николай Ивановичъ.— Надола ужъ мн вся эта музыка. дешь путешествовать и никакого теб удовольствія. Да на мор и нельзя безъ выпивки, а то сейчасъ морская болзнь…— Глафира Семеновна, матушка, мн не по себ что-то чувствуется. Вдь все-таки море… обратился онъ къ жен.
— Меньше-бы винища трескалъ, отрзала та.
— А я такъ думаю наоборотъ. Оттого мн и не по себ, что вотъ мы по морю демъ, а я даже одной рюмки коньяку не выпилъ. Въ мор вс пьютъ. А то долго-ли до грха? Я ужъ чувствую…
— Не смй!— возвысила голосъ супруга.
— Нтъ, другъ мой, мн мое здоровье дороже. Наконецъ, я долженъ тебя охранять, а какъ я это сдлаю, если захвораю?
— Николай Иванычъ!
— Да ужъ кричи, не кричи, а выпить надо. Я даже теперь отъ тебя и таиться не буду. Карапеша! Скомандуй-ка, чтобы намъ пару коньячишекъ сюда…
— Николай Ивановичъ, ты своимъ упорствомъ можешь сдлать то, что потомъ и не поправишь!
— Угрозы? О, матушка, слышалъ я это и ужъ мн надоло! Понимаешь ты: я для здоровья, для здоровья,— подскочилъ къ Глафир Семеновн супругъ.
Карапетъ видлъ надвигающуюся грозу и колебался идти въ буфетъ.
— Такъ ты хочешь коньяку, дюша мой? — спросилъ онъ.
— Постой! Мы къ какому берегу теперь подъзжаемъ: съ азіатскому или европейскому?
— Къ азіятски берегъ, дюша мой, къ азіятскій… Пристань Бейкосъ.
— Ну, такъ коньякъ оставь. У азіатскаго берега надо выпить азіатскаго. Какъ эта-то турецкая-то выпивка называется? Ахъ, да — мастика. Валяй мастики два сосудика.
Армянинъ побжалъ въ буфетъ. Глафира Семеновна молчала. Она вынула изъ кармана носовой платокъ и подсунула его подъ вуаль. Очевидно, она плакала.
— Душечка, не стсняй ты моей свободы. Дай мн полечиться,— обратился къ ней мужъ.— Вдь я тебя не стсняю, ни въ чемъ не стсняю. Вонъ турки сидятъ… Поговори съ ними и развлекись… Да вонъ и этотъ лимонный въ чалм… — кивнулъ онъ на евнуха. — Можетъ быть, онъ говоритъ по-французски… Поговори съ нимъ: поразспроси его о турецкихъ дамахъ… о ихъ жизни… Это такъ интересно.
— Мерзавецъ!— воскликнула Глафира Семеновна слезливымъ голосомъ.
Появились Карапетъ и буфетный слуга. Слуга несъ на поднос дв стопочки изъ толстаго стекла, на половину наполненныя хрустальнымъ ликеромъ. Тутъ-же стояла тарелочка съ маринованной морковью и петрушкой. Подъзжали къ пристани Бейкосъ.
— За Азію! За здоровье Азіи!— возгласилъ Николай Ивановичъ, взявъ рюмку съ подноса, чокнулся съ Карапетомъ, выпилъ и принялся закусывать морковью, беря ее съ блюдечка пальцами, такъ какъ вилки не полагалось.
А пароходъ, высадивъ въ Бейкос пассажировъ и взявъ новыхъ, отчалилъ ужъ отъ пристани, и направился наискосокъ къ европейскому берегу.
— Въ Европу теперь демъ? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета, уничтожающаго куски маринованной петрушки съ тарелки.
— Въ Европу, дюша мой,— кивнулъ тотъ.
— Такъ вели этому виночерпію чего нибудь европейскаго принести по рюмк. Нельзя-же, въ самомъ дл, Европу обидть! Европа наша, родная. А то за Азію пили, а…
— О, дюша мой, эфендимъ, какого ты политическаго человкъ! — перебилъ Николая Ивановича Карапетъ.— Коньяку велть?
— Да конечно-же, коньяку!
Армянинъ заговорилъ что-то по-турецки, приказывая слуг. Слуга приложилъ ладонь одной свободной руки съ феск, къ сердцу и скрылся съ палубы.
— Къ какой пристани теперь подъзжаемъ? — спросилъ Николай Ивановичъ армянина.
— О, самаго знаменитаго пристань, знаменитаго мста! Буюкдере. Тутъ все посланники живутъ и аристократы отъ дипломатическій корпусъ. Здсь ихъ дачи и лтомъ они вс тутъ живутъ,— отвчалъ армянинъ.
— Съ особеннымъ удовольствіемъ выпью передъ такимъ мстомъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.

XCIV.

— Вотъ дворцы отъ посланники… Разъ, два, три, четыре… Смотри на моя рука…— указывалъ Карапетъ Николаю Ивановичу на высокій европейскій берегъ.— Это мсто, гд дворцы отъ посланники, называется Терапія, дюша мой… Самый здоровы мсто и за того тутъ нмецки, французски, англійски и тальянски посланниковъ живутъ. Видишь, дюша мой, эфендимъ, какого красиваго мсто!
— Вижу…— равнодушно отвчалъ Николай Ивановичъ и спросилъ:— Но что-же коньяку-то? Куда это виночерпій провалился?
— Сейчасъ, сердце мое. Фу, какой ты безъ терпнія! Подойдемъ къ пристань Буюкдере и коньякъ будетъ.
Наконецъ, пароходъ ударился бортомъ въ деревянную пристань Буюкдере. Дв рюмки съ коньякомъ стояли уже на скамейк, поставленныя слугой кабакджи.
— За Европу!— воскликнулъ Николай Ивановичъ, схватилъ рюмку и опорожнилъ ее.
— Слушай!— слезливо крикнула Глафира Семеновна мужу.— Если ты не бросишь пьянствовать, сегодня-же вечеромъ я буду жаловаться на тебя нашему консулу или посланнику.
— Ого-го! Да мы за здоровье консуловъ-то и посланниковъ сейчасъ и выпили,— отвчалъ тотъ и шепнулъ армянину:— Теперь опять къ азіатскому берегу подемъ?
— Да, дюша мой,— кивнулъ Карапетъ.
— Надо почетъ Азіи повторить, а то объ одной азіатской хромать будемъ. Закажи-ка слуг еще по одной мастик… Только потише, чтобы жена не слыхала,— шепнулъ Карапету Николай Ивановичъ.
Пароходъ опять отошелъ отъ пристани. Босфоръ съуживался. Живописные виды то на европейскомъ, то на азіатскомъ берегу чередовались. Проходили мимо старыхъ укрпленій, мимо развалинъ византійскихъ построекъ, но Николай Ивановичъ мало обращалъ на нихъ вниманія. Онъ ждалъ, когда пароходъ пристанетъ къ азіатскому берегу, а посл Буюкдере, какъ на зло, слдовали дв европейскія пристани Мезаръ-Бурунъ и Ени-Махале. Николай Ивановичъ началъ сердиться.
— Но отчего ты не предупредилъ меня, что будутъ европейскія пристани,— говорилъ онъ Карапету.— Я потребовалъ бы европейской выпивеи.
— Да что-же тутъ такого, эфендимъ! Можно и около европейскаго берегъ азіятскаго водка выпить,— отвчалъ Карапетъ.
— Ты думаешь? Порядка никакого не будетъ. Системы нтъ. А впрочемъ… Валяй! Мы вотъ что сдлаемъ: Европ Азіей честь отдадимъ, а Азіи Европой…
— Врно, дюша мой. Какой ты умный, дюша мой, эфендимъ!
Карапетъ позвонилъ въ электрическій звонокъ, ведущій съ палубы въ буфетъ, и передъ самой пристанью Ени-Махале, какъ изъ земли выросъ буфетный слуга съ рюмками мастики. Николай Ивановичъ схватилъ рюмку и воскликнулъ, обратясь къ берегу:
— Привтъ Европ!
Но только что онъ усплъ выпить содержимое, какъ сзади его раздался пронзительный крикъ Глафиры Семеновны: ‘Охъ охъ! Умираю…’ Николай Ивановичъ обернулся и увидалъ жену откинувшеюся на спинку скамейки съ склоненной на бокъ головой.
— Здравствуйте! Обморокъ! Карапеша, бги за водой,— проговорилъ онъ и подскочилъ къ жен, спрашивая:— Глашенька! Что съ тобой! Съ чего ты?..
— Прочь поди, прочь, мерзавецъ, пьяница…— шептала она.
Николай Ивановичъ откинулъ съ лица ея вуаль. Лицо было блдно и глаза были закрыты. Онъ вытащилъ изъ кармана платокъ и сталъ махать ей въ лицо. Но тутъ къ нему бросился евнухъ, заговорилъ что-то по-турецки, опустилъ руку въ широчайшій карманъ халата, вытащилъ оттуда флаконъ, открылъ его и сталъ совать въ носъ Глафир Семеновн. Прибжалъ Карапетъ съ горшкомъ воды, стоялъ около Глафиры Семеновны и спрашивалъ Николая Ивановича:
— На голова ей лить, дюша мой?
— Что ты! Что ты! Шляпку испортишь! Новая шляпка… Въ Вн куплена!— закричалъ на него тотъ.— И зачмъ ты съ такимъ большущимъ горшкомъ? Ты ей попить принеси.
Евнухъ запросто оттолкнулъ армянина отъ Глафиры Семеновны, грозно проговоривъ ему что-то по-турецки, и слъ рядомъ съ ней, держа флаконъ около ея лица.
Карапетъ не обидлся и, улыбаясь, проговорилъ:
— О, они своего дамскаго дла хорошо знаютъ! Оставь его, эфендимъ,— обратился онъ къ Николаю Ивановичу.— Этого господинъ обученъ для дамски дловъ.
И точно. Вскор Глафира Семеновна открыла глаза и, увидавъ евнуха, не отшатнулась отъ него, а тихо сказала ему:
— Мерси, мосье…
Евнухъ говорилъ что-то по-турецки, упоминалъ слово ‘корсетъ’ и протягивалъ руки къ ея таліи.
— Корсетъ хочетъ твоей барыня растегнуть,— перевелъ Карапетъ.
— Не надо, не надо! Нтъ, не надо!— замахала руками Глафира Семеновна.
Евнухъ улыбался ей и продолжалъ говорить по-турецки. Карапетъ опять перевелъ:
— Онъ говоритъ, что ей надо идти въ сервисъ-гаремъ и полежать на диван.
Глафира Семеновна поднялась со скамейки и стала оправляться. Евнухъ показывалъ ей руками внизъ и приглашалъ идти за собой. Она ласково кивнула евнуху и опять сказала: ‘мерси’, потомъ двинулась по направленію къ лстниц и, проходя мимо мужа, скосила на него глаза и пробормотала:
— Пьяная скотина!
— Да ужъ слышали, слышали, душечка,— кротко отвчалъ тотъ.
Она стала спускаться съ лстницы. Евнухъ слдовалъ за ней.
— Скажи на милость, какой кавалеръ выискался! проговорилъ Николай Ивановичъ,— Кто-бы могъ подумать, что жена попадетъ подъ покровительство евнуха!
— О, они эти человки всякаго даму такъ тонко знаютъ, такъ тонко, что даже удивительно, дюша мой! — отвчалъ Карапетъ и чмокнулъ свои пальцы.
— Непремнно напишу объ этомъ происшествіи Василію Кузьмичу, ршилъ Николай Ивановичъ.— Евнухъ и Глаша! Вотъ происшествіе-то!
Онъ спустился внизъ за евнухомъ и вскор вернулся вмст съ нимъ на верхнюю палубу.
— Отправили въ гаремное отдленіе. Она тамъ вылежится,— сообщилъ онъ Карапету, схватилъ евнуха за об руки и сталъ его благодарить:— Мерси, мосье Ага, мерси… Шакюръ…
Евнухъ улыбался и учащенно кивалъ головой, какъ китайская кукла.
— Выпить ему съ нами предложить нельзя-ли?— спросилъ Николай Ивановичъ Карапета и прибавилъ:— Переведи ему по-турецки. Скажи, что за Азію пьемъ.
Карапетъ перевелъ и отвтилъ:
— Благодаритъ. Не хочетъ.
Евнухъ кланялся и прикладывалъ ладонь руки къ чалм и къ сердцу.
— Вздоръ! Выпьетъ, ршилъ Николай Ивановичъ и сказалъ Карапету:— Заказывай три рюмки коньяку. Теперь Азію Европа будетъ чествовать. Ни разу съ евнухомъ не пилъ, а тутъ такой хорошій случай…
Карапетъ нажалъ кнопку и далъ звонокъ въ буфетъ.

XCV.

Явившемуся слуг были заказаны опять три рюмки коньяку. Тотъ скалилъ зубы и улыбался.
— Закажи, дюша мой, для евнухъ лучше лимоннаго вода съ вареньемъ. Онъ лимоннаго вода будетъ лучше пить,— посовтовалъ Карапетъ Николаю Ивановичу.
— Лимонадъ? Отлично. Тогда и мы на лимонадъ съ коньякомъ перейдемъ,— отвчалъ тотъ.— Заказывай, заказывай… Да пусть ужъ кабакджи-то твой полъ бутылки коньяку принесетъ. Такъ выгодне будетъ, оптомъ всегда дешевле. А супруга — тю-тю… Въ гаремъ спроважена. Опасаться теперь некого…— махнулъ онъ рукой и улыбнулся пьяной улыбкой, фыркнувъ носомъ.
Подъзжали къ Канледже, послдней пароходной пристани на азіатскомъ берегу Босфора. Вдали синлъ темнымъ пятномъ выходъ въ Черное море. Около прохода высились на утесахъ внушительныя турецкія укрпленія. Карапетъ тотчасъ-же указалъ и на проходъ, и на укрпленія Николаю Ивановичу.
— Видишь, дюша мой? Это вашего руски Чернаго море.
— Вижу, вижу! Матушка, Русь православная! восторгалъ тотъ.— Вотъ надо-бы передъ Чернымъ-то моремъ русской водочки выпить, да вдь здсь ее на пароход достать нельзя…
— Нельзя, нельзя. Да ты, эфендимъ, не туда смотришь.
— Какъ не туда? Я въ лучшемъ вид все вижу.
Но Николай Ивановичъ былъ уже пьянъ и ничего не видлъ. Глаза его ушли подъ лобъ и самъ онъ изрядно покачивался на ногахъ, языкъ его заплетался. Карапетъ былъ тоже пьянъ, но выглядлъ бодре своего товарища. У него только съузились глаза и лицо побагровло еще боле.
— Канледже! закричалъ матросъ внизу.— Канледже!— выставилъ онъ съ лстницы свою голову въ феск и заглядывая на верхнюю палубу.
Еще дв-три минуты и пароходъ ударился бортомъ о деревянную палубу и заскриплъ своей обшивкой. На верхней палуб стоялъ слуга съ подносомъ, рюмками и бутылками и кланялся.
— Принесъ? Отлично!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Исправный слуга. За это получишь потомъ хорошій бакшишъ. Ну, господинъ Ага, пожалуйте!.. Же ву при, мосье Бей… Выпьемте! обратился онъ къ евнуху.— Мы теперь пьемъ за Азію. Легонькое… съ лимонадцемъ… Дамское… Даже дамы пьютъ.
Евнухъ кланялся, прикладывая руку къ чалм и къ сердцу, и благодарилъ, но Николай Ивановичъ не отставалъ и лзъ къ нему со стаканамъ. Евнухъ взялъ стаканъ, пригубилъ изъ него и поморщился.
— Залпомъ, залпомъ, Мустафа Махмудычъ… Вотъ такъ.. За Азію! Люблю Азію!
И Николай Ивановичъ, и Карапетъ выпили свои стаканы. Евнухъ еще пригубилъ и отставилъ стаканъ, помстивъ его около себя на скамейк.
— Эхъ! А еще дамскій кавалеръ! — крякнулъ Николай Ивановичъ.— Ну, да ладно. Все-таки съ евнухомъ пилъ и сегодня напишу объ этомъ Василію Кузьмичу въ Питеръ.
А пароходъ отваливалъ отъ азіатскаго берега и направлялся къ европейскому, къ послдней пристани передъ Чернымъ моремъ, гд рейсъ его уже кончается, и отъ котораго онъ долженъ идти обратно въ Константинополь.
Вотъ и пристань. Стаканы опять наполнены. Передъ этой пристанью Николай Ивановичъ ужъ закричалъ: ‘ура’ и залпомъ охолостилъ стаканъ. Евнухъ захихикалъ и тоже пригубилъ изъ своего стакана.
На восторженное ура съ нижней палубы на верхнюю стали подниматься турки въ чалмахъ, спрашивали въ чемъ дло и, получивъ отъ евнуха отвтъ, удивленно осматривали Николая Ивановича, бормоча между собой что-то по-турецки.. Слышались слова: ‘урусъ… московлу… руссіели’ (то-есть: русскій… москвичъ). Расхаживающій по палуб въ шапк на затылк Николай Ивановичъ сталъ ихъ приглашать выпить.
— Урусъ и османлы (то-есть: русскій и турокъ) — друзья теперь, а потому надо выпить,— говорилъ онъ имъ.— Карапетъ! Переведи.
Армянинъ перевелъ. Турки скалили зубы и только улыбались. Но одинъ изъ нихъ, старикъ съ подстриженной бородой, взялъ стаканъ и сталъ пить. Николай Ивановичъ пришелъ въ неописанный восторгъ и лзъ къ нему цловаться.
— Карапеша! Другъ! Какой человкъ-то онъ душевный! Не похоже, что и турокъ!— восклицалъ онъ.— Ахъ, какъ жалко, что мы ихъ били въ прошлую войну! Скажи ему, Карапеша, по-турецки, что я жалю, что мы имъ трепку задавали.
Армянинъ перевелъ. Турокъ радостно закивалъ головой и допилъ свой стаканъ. Николай Ивановичъ жалъ ему руку, увидалъ четки на рук его и сталъ ихъ просить на память, тыкая себя въ грудь. Турокъ далъ. Въ обмнъ Николай Ивановичъ презентовалъ ему брелокъ съ своихъ часовъ съ какой-то скабрезной панорамой.
Пароходъ давно уже шелъ обратно въ Константинополь, заходя на пристани европейскаго и азіатскаго береговъ. Стаканы то и дло пополнялись. То и дло слышались восклицанія: ‘За Европу! За Азію!’ Николай Ивановичъ былъ уже такъ пьянъ, что путалъ берега и пилъ ‘за Азію’, когда они были въ Европ и наоборотъ. Турокъ не отставалъ отъ него и отъ армянина и былъ ужь тоже изрядно пьянъ. У пристани Буюкдере онъ указалъ на лтній дворецъ русскаго посольства и пожелалъ выпить за русскихъ. Когда армянинъ перевелъ желаніе турка, Николай Ивановичъ опять закричалъ ура.
Подъзжая къ Константинополю, близь пристани Кендили турокъ сидлъ уже въ барашковой шапк Николая Ивановича, а тотъ въ феск турка и называлъ его Махмудомъ Магометычемъ.
Вечерло. Садилось солнце и косыми своими лучами золотило постройки на берегахъ. Становилось сыро. Евнухъ давно уже ушелъ въ каюту, но тройственная компанія ничего этого не замчала. Карапетъ и Николай Ивановичъ забыли даже Глафиру Семеновну, но передъ самымъ Константинополемъ она напомнила имъ о себ, и только что пароходъ отчалилъ отъ пристани Скутари и направился къ европейскому берегу, показалась на палуб въ сопровожденіи евнуха. Увидавъ бутылки и стаканы, стоявшіе передъ мужемъ, она вспыхнула и стала швырять ихъ въ море. Турокъ разинулъ ротъ отъ удивленія и не зналъ, что ему длать. Видя ее въ сопровожденіи евнуха, онъ ее принялъ сначала за турецкую даму и заговорилъ съ ней по-турецки въ строгомъ тон, но когда армянинъ объяснилъ ему, что это жена ихъ собутыльника, умолкъ и поклонился.
— Глашенька! Глашенька! Матушка! Голубушка! Зачмъ такъ строго? — бормоталъ коснющимъ язикомъ Николай Ивановичъ, испугавшійся разсвирпвшей супруги.
— Надо строго! Безъ этого нельзя съ пьяницами!— отвчала она, схватила опроставшійся подносъ и его швырнула въ море.
Николай Ивановичъ умолкъ. Присмирлъ и турокъ. Онъ тотчасъ-же отдалъ барашковую шапку Николаю Ивановичу, а отъ него взялъ свою феску, отвелъ армянина въ сторону и спрашивалъ его по-турецки:
— Неужели всегда такъ поступаютъ русскія дамы съ своими мужьями?
Армянинъ сообщилъ турку что-то въ оправданіе Глафиры Семеновны и сообщилъ его вопросъ Николаю Ивановичу. Тотъ отвчалъ:
— Переведи ему, что по-русски это называется: удила закусила.
А пароходъ входилъ уже въ заливъ Золотого Рога.
— Можешь-ли на своихъ ногахъ дойти хоть до верхней площадки моста? — строго спросила мужа Глафира Семеновна.
— Душечка, я хоть по одной половниц пройду… Даже хоть по канату… Я ни въ одномъ глаз.
Онъ поднялся со скамейки, покачнулся и снова шлепнулся на нее. Жена только покачала головой.
Передъ армяниномъ стоялъ слуга и требовалъ расчитаться.
— Давай сюда, дюша мой, золотой меджидіе,— обратился армянинъ къ Николаю Ивановичу и, получивъ деньги, сталъ расчитываться съ слугой.
Слуга кланялся и просилъ бакшишъ у Николая Ивановича.
— Дай ему серебряный меджидіе и пусть онъ поминаетъ петербургскаго потомственнаго почетнаго…
Николай Ивановичъ не договорилъ своего званія. Языкъ отказывался ему служить.
Вотъ и Константинополь. Причалили къ пристани у Новаго моста.
— Ну-съ… Ползите наверхъ,— обратилась Глафира Семеновна къ мужу.— А вы, господинъ хозяинъ, можете нанять намъ извозчика и доставить насъ къ себ на квартиру? А то прикажите матросу.
— Я, мадамъ, барыня-сударыня, все могу… Я, дюша мой, совсмъ не пьянъ,— уврялъ Карапетка.— Я, сердце мой…
Онъ взялъ Николая Ивановича подъ руку и сталъ выводить на пристань.
Черезъ минуту они хали по мосту въ коляск. Армянинъ сидлъ на козлахъ. Супруги хали молча. Николай Ивановичъ дремалъ. Но передъ самымъ домомъ, гд они жили, Глафира Семеновна сказала армянину:
— Завтра мы узжаемъ въ Россію, но сегодня вечеромъ, если только вы хоть на каплю вина будете соблазнять моего мужа, я вамъ глаза выцарапаю. Такъ вы и знайте!— закончила она.

ХСІ.

Извозчичья коляска, запряженная парою хорошихъ лошадей въ шорахъ, спускалась по убійственной изъ крупнйшаго камня мостовой къ морскому берегу. Въ коляск, нагруженной баульчиками, корзинками, саквояжами, подушками, завернутыми въ пледы и завязанными въ ремни, сидли супруги Ивановы. Между собой и мужемъ Глафира Семеновна поставила дв шляпныя кордонки одна на другую, сидла отвернувшись отъ него, по прежнему была надувшись и не отвчала на его вопросы. На козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, но спиной къ нему, свсивъ ноги въ сторону колесъ, помщался армянинъ Карапетъ и придерживалъ рукой внушительныхъ размровъ сундукъ супруговъ, тоже взгроможденный на козлы. Супруги Ивановы покидали Константинополь и хали на пароходы, отправляющемся въ Одессу. По дорог попадались имъ носильщики въ одиночку и попарно, матросы, вьючные ослы и лошади, остромордыя, грязныя собаки.
— Прощай Константинополь! Прощайте константинопольскія собаки!— проговорилъ Николай Ивановичъ.— Кошекъ я здсь у васъ совсмъ не видалъ, обратился онъ къ Карапету.
— Нельзя здсь кошкамъ быть, эфендимъ,— отвчалъ армянинъ. — Какъ кошки появятся — сейчасъ собаки ихъ съдятъ.
Показалось блое каменное двухъ-этажное зданіе Русскаго Общества Пароходства и Торговли съ русской вывской на немъ. Николай Ивановичъ опять произнесъ:
— Русскимъ духомъ запахло. Прощай Стамбулъ!
Глафира Семеновна съ неудовольствіемъ крякнула, сморщилась и закусила губу.
— Очень скоро, эфендимъ, дюша мой, узжаешь, началъ Карапетъ. — Много хорошаго мста еще не видалъ. Не видалъ Принцевы острова, не видалъ гулянье на Сладкаго Вода.
— Аминь ужъ теперь… Ничего не подлаешь. Вонъ у меня мать командирша-то скоро собралась, былъ отвтъ.
Молчавшая до сего времени Глафира Семеновна сочла на нужное огрызнуться.
— Пожалуйста, не задирайте меня. Будьте вы сами по себ, а я буду сама по себ.
— Да я и не задираю, я только съ Карапетомъ разговариваю.
— Съ армянски наши купцы я тебя, дюша мой, не познакомилъ, а какого теплаго люди есть!— сожаллъ Карапетъ.
— А для какой нужды хотли вы познакомить его съ армянами,— позвольте васъ спросить?— опять вмшалась въ разговоръ Глафира Семеновна. — чтобы онъ до того съ ними здсь пьянствовалъ, что я его безъ головы въ Россію повезла-бы?
— Зачмъ, барыня-сударыня, безъ голова? Карапетъ ой-ой какъ бережетъ свои гости!.. Позволь тебя спросить, дюша мой, мадамъ: надулъ тебя Карапетъ? Надулъ Карапетъ твоего мужъ? Карапетъ честнаго армянинъ!— воскликнулъ Карапетъ и на высот козелъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь.
Экипажъ остановился около деревяннаго помоста, ведущаго къ вод. Супруги начали выходить. Армянинъ соскочилъ съ козелъ и расчитывался съ извозчикомъ. Ихъ окружили носильщики, хватали изъ коляски ихъ вещи, кричали, показывали свои нумерныя бляхи. ‘Онинджи! Игирминджи! Докузунджу!’ выкрикивали они свои нумера, а одинъ изъ нихъ, взваливши на плечи ихъ сундукъ, крикнулъ по-русски: ‘семь, эфендимъ’.
Оказалось, что по помосту, ведущему къ пристани, вещи супруговъ тащили пять человкъ. Глафира Семеновна шла за ними. Николай Ивановичъ и Карапетъ остались одни около извозчика. Карапетъ оглядлся по сторонамъ, вытащилъ изъ кармана неполную полубутылку коньяку, сунулъ ее въ руки Николая Ивановича и поспшно сказалъ:
— Пей, дюша мой, эфендимъ! Лечи своя голова!
Лицо Николая Ивановича просіяло, и онъ воскликнулъ:
— Вотъ за это спасибо! Вотъ за это мерси! Ты, Карапетъ, единственный другъ!
Онъ приложилъ горлышко бутылки ко рту и сталъ глотать. Армянинъ продолжалъ:
— Пей, пей! Карапетъ знаетъ, Карапетъ понимаетъ! У Карапетъ своя такого-же жена была. Пей, эфендимъ.
Сдлавъ нсколько глотковъ изъ бутылки, Николай Ивановичъ передалъ ее Карапету, который тоже приложилъ горлышко бутылки къ своимъ устамъ, а затмъ уже съ самыми малыми остатками содержимаго отдалъ ее извозчику и, дернувъ за рукавъ Николая Ивановича, побжалъ вмст съ нимъ догонять Глафиру Семеновну.
Нагнали они ее около лодокъ. Два каикджи схватили ее одинъ за правую руку, другой за лвую и каждый тащилъ въ свою лодку, въ которыхъ лежали пожитки супруговъ.
— Стой!— воскликнулъ Карапетъ, закричалъ что-то по-турецки, оттолкнулъ одного каикджи, оттолкнулъ другого и приказалъ носильщикамъ перенести вещи въ одну лодку, что и было исполнено.— Садись, мадамъ, садись, эфендимъ!— приглашалъ онъ супруговъ, спрыгнувъ самъ въ лодку, и протянулъ имъ руки.
Вс услись. Носильщики протягивали пригоршни и просили бакшишъ. Армянинъ одлилъ ихъ, и лодка запрыгала по зыби Босфора, направляясь къ пароходу.
Впереди виднлись суда. Высился цлый лсъ изъ мачтъ и пароходныхъ трубъ. Ближе съ берегу, на первомъ план разводилъ пары большой пароходъ, на который супруги взяли билеты.
Гребцы налегли на весла. Вотъ уже и пароходъ.
Лодка запрыгала около спущеннаго къ вод трапа. Супруги взбирались по лстниц на пароходъ. Ихъ принялъ за руки матросъ и сказалъ по-русски:
— Перваго класса билеты? Пожалуйте, ваше превосходительство, я васъ проведу въ каюту.
— Нтъ, нтъ, мы еще здсь на палуб побудемъ. А вотъ возьмите вс наши вещи въ каюту,— проговорилъ Николай Ивановичъ.
— Есть,— отвчалъ матросъ морскимъ терминомъ и сталъ принимать вещи, подаваемыя съ лодки.
Глафира Семеновна считала мста. Изъ лодки на бортъ парохода поднимался Карапетъ.
— Ну, прощай, дюша мой, эфендимъ! Простимся хорошенько! Вотъ теб отъ твоя деньги остатки — одинъ серебрянаго меджидіе и три піастры. Это теб на память отъ Константинополь будетъ,— говорилъ онъ.— Прощай! Простимся хорошенько.
Онъ обнялъ Николая Ивановича и поцловалъ.
— Прощай, моя сердитаго мадамъ, барыня-сударыня. Прощай, дюша мой!— продолжалъ Карапетъ, протягивая руку Глафир Семеновн.
— Прощайте, прощайте! Ахъ, какъ я рада, что я узжаю наконецъ въ Россію!— проговорила та и протянула ему руку.
— Ну, съ Богомъ. Помни, эфендимъ, Карапетъ! Помни, мадамъ, Карапетъ!
— Будемъ помнить! — откликнулся Николай Ивановичъ.— Спасибо теб за все. Кланяйся сыну и дочери!
Армянинъ юркнулъ съ палубы и сталъ спускаться по трапу на лодку.
Черезъ минуту супруги видли, какъ лодка удалялась отъ парохода, увозя армянина.
— Эфендимъ! Помни Карапетъ! Карапетъ твой другъ!— кричалъ армянинъ съ лодки и махалъ феской.
Сталъ махать ему шапкой и Николай Ивановичъ. Онъ еще продолжалъ стоять рядомъ съ отвернувшейся отъ него супругой у борта парохода. Передъ ними высилась великолпнйшая декорація въ мір — видъ на Константинололь съ Босфора, приводящая каждаго путешественника въ восторгъ и тысячу разъ описанная. Какъ на блюдечк выдлялась на высот Ая-Софія.
— Какой видъ-то, Глаша!— залюбовался на берегъ Николай Ивановичъ, но не получилъ отвта.
— Прощай Константинополь!— продолжалъ онъ.
— Прощай пьяный городъ! — въ свою очередь откликнулась Глафира Семеновна, повернулась и пошла въ каюту.
Поплелся вслдъ за ней и Николай Ивановичъ.

КОНЕЦЪ.

Лейкин Николай Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Просветитель, Лейкин Николай Александрович, Год: 1905
  2. Купец пришел!, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
  3. Под южными небесами, Лейкин Николай Александрович, Год: 1899
  4. На заработках, Лейкин Николай Александрович, Год: 1891
  5. В царстве глины и огня, Лейкин Николай Александрович, Год: 1890
  6. Где апельсины зреют, Лейкин Николай Александрович, Год: 1893
  7. Счастье привалило, Лейкин Николай Александрович, Год: 1902
  8. Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова, Лейкин Николай Александрович, Год: 1874
Электронная библиотека