ЗАПИСКИ ИЗБАЧА-КРЕСТЬЯНИНА
ПОД РЕДАКЦИЕЙ И С ПРЕДИСЛОВИЕМ
Р. АКУЛЬШИНА
7 ФОТОГРАФИЙ В ТЕКСТЕ
ДОЛОЙ НЕГРАМОТНОСТЬ
МОСКВА 1927 ЛЕНИНГРАД
Предисловие
Степи донецкие
Кроторойники
‘Новая Смолянка’
Спуск в шахту
Забой
В шахте
Опасности
Девять
Газы
Забойщик
Врубовая машина
Рабфаковец
Что делать
Рабочее жилье
Коксовые печи
Ночью
Химический завод
Спасательная станция
Клуб
На спектакле
У брошенной шахты
Забытый рудник
Пласты угля
За режим экономии
Сталинский завод
Работа завода
Цеха
Подвесная дорога
Домны
Работа на мартенах
Рельсопрокатный цех
‘Мертвый’ автомат
Магнитный кран
Культработа
Новый рабочий поселок
Рабочие постройки капиталистов
Собачники
Смычка
Новое в смычке
Семейный вечер
Заключение
‘то вторая книжка тов. Бородина — продолжение первой: ‘У ленинградских и московских рабочих’.
В подробном и длинном предисловии книжка не нуждается. Ее необходимость очевидна. Крестьяне хотят знать правду о жизни рабочих. И эта правда, сказанная крестьянином, а не. навязанная досужими писаками, будет впитана в сознание деревни, как воздух в легкие.
Мне много раз приходилось беседовать по деревням о рабочем и крестьянине. Это самый больной деревенский вопрос, несмотря на то, что лозунг смычки осуществляется уже не один год и Республика наша — рабоче-крестьянская.
Что слышит от крестьян всякий приезжающий из города в деревню?
— ‘Рабочие блаженствуют, а крестьяне страдают’.
О том, как волновали эти разговоры т. Бородина, он подробно говорит в первой книжке. Они не давали ему покоя. И вот он решается на трудное дело: без всяких средств отправляется в длинное путешествие по рабочим местам Советской Республики.
Рабочие всюду встречают его. как дорогого гостя, рассказывают о своей жизни, показывают свою работу.
Не легка работа на фабриках и заводах.
Еще труднее она в подземельи, в шахтах.
Откровенно и просто пишет тов. Бородин о том, что видел, и можно быть уверенным, что на эту книжечку, как и на первую, горячо откликнутся массы глухих деревень.
Дорогим товарищам-избачам
посвящает Автор
Широким холстом развернулись донецкие степи. Скургузились, как старые овчины.
Будто на старости лет лицо земли морщины избороздили. Слезятся морщины весенними ручьями, умываются недолговечными, шумными степными речками, а летом пересохнут — синице напиться негде. Хорошо,— в прудах воду берегут, а то бы беда.
Когда-то степи зелеными коврами ковылей одевались, искрами разноцветными сверкали цветы на зеленом океане трав. В далекую старину приволье лугов манило орды кочевников. Паслись в долинах несчетные табуны скота.
По разломам, водоразделам, степей пролегали дороги древних народов.
Полчища хозар, печенегов и половцев черными саранчевыми тучами двигались на запад и север.
В жестоких схватках диких орд с предками — славянами — алой кровью обливались зеленые просторы, сабли звенели, жужжали стрелы.
Знаменитая битва на Калке (Кальмиус) с татарами 700 лет назад разыгралась на этих полях.
Поросла быльем старина. Только грустные могильные курганы остались. То выстроившись в ряд, то столпившись, как стадо овец, молчаливо говорят они о прошлом.
Напоминают о былых схватках храбрых витязей и славных богатырей.
Понастроены заводы на костях былинных героев, шахты нарыты кругом.
Говорят рабочие:
— В Донбассе, брат, вся земля на подпорках подрыта и стойками подперта.
Сверху вниз, снизу вверх снует рабочий, копошится под землей в поисках огненного корма для городов, фабрик и заводов.
Как живет здесь рабочий, как и в каких условиях работает над добычей ‘черного золота’, узнаем сейчас.
Свисток. Семафор. Станция. Приехали. Вот и сердце Донбасса — Сталино.
Город плачущих домн, где слезинки — металл расплавленный. Трубы и трубы кругом, как после пожара в тайге, обнаженные стволы дерев. Дымятся верхушки стволов. Облаками гари, черной пеленой окутывает дым небо и землю. Багрово-красным, неподвижным кажется за дымовыми тучами солнце.
Паутины проволоки протянулись от одних стволов к другим. Скована земля стальными нитями железных дорог.
Налево поезд, черной змеей, извиваясь, шипит и ползет куда-то. Неустанные гонцы-автомобили бегут степями, по шоссейным дорогам. Тут и там, выше труб, выше каменных стволов, лезут высоченные сопки — пирамиды. Это — целые горы щебня и земли, что достается из шахт вместе с каменным углем. Где такая гора, там непременно и старая шахта. Уголь увезли, а гора, как могильный холм, будет служить вечным памятником исчерпанного богатства.
Как в степи кроторойники — кучи земли кругом.
Будем знакомиться с теми норами, что нарыл не крот, а терпеливый труженик — рабочий.
Подойдем к одной из многочисленных нор, осмотрим ее снаружи, потом попробуем спуститься в глубину норы и поглядеть, что там делается. Что и как.
Вот шахта.
Закат солнца сквозь дымовые облака и пылинки сажи причудливо горит багровым пламенем. Направо — шахта в зелени лиственных дерев. На старых постройках тонкая угольная пыль, воздух пропитан запахами кокса и угля. Все кругом выглядит мрачным. Питьевая вода отзывается каким-то маслом.
Щемит сердце от глухого гула и вертящихся колес на шахте. Идешь по земле и думаешь: под твоими ногами работают люди.
Тридцать с лишним лет прожил я в непроходимых лесах тайги {Тайга — непроходимый сибирский лес.}, тридцать с лишним лет зимою и летом слушал ее тоскливый шум, навевающий безысходную грусть… И вот теперь, когда меня, как желанного гостя, приветствуют фабричные трубы советской страну, как не вспомнить о суровой колыбели, взлелеявшей меня, сибиряка, однообразными шумами тайги, лютыми морозами, разбушевавшимися метелями…
Шумят колеса на шахте. Но как непохож этот шум на унылые вздохи тайги.
Неподалеку заканчиваются новые домики для рабочих. Всех рабочих 2893, да служащих 76, всего без малого 3000 человек.
Как ‘Новая Смолянка’, так и другие каменноугольные предприятия объединены в Сталинском округе в девять рудоуправлений, входящих в свою очередь в состав двух крупных трестов: Югостали (два рудоуправления) и Донугля (семь).
В 1924 — 25 г. в Сталинском округе добыли всего 4,292 тысячи тонн каменного угля, немного больше, чем требовалось по заданию. (В тонне почти 61 пуд. Значит добыли за 1924 — 25 г.г. почти 260 миллионов пудов).
Глубока ‘Новая Смолянка’. Это одна из крупных и глубоких шахт СССР. Говорят, по глубине (700 метров) она третья в мире. По уклонам, в забоях до 800 метров доходит.
Начинена газами шахта. Страшнее всего гремучий.
От одной спички могут взлететь на воздух громадные сооружения. Был тут один раз случай, когда от взрыва даже крышу над стволом шахты сорвало. Это вон ту, где колеса вертятся. Большие могут быть убытки и жертвы. Спуск в шахту — в помещении под колесами. Зияющая дыра ствола отгорожена железной решеткой. Как будто громадный колодезь перед твоими глазам. Взглянешь туда и жуть охватывает, ничего не видно внизу. Темная бездна. Лучи света туда не проходят. По стволу колодца двигаются две клети — два узких ящика. Снизу под ними букеты (баки) для воды, каждый на 3000 литров (250 ведер). Одновременно одна клеть шахтой выплевывается, другая проглатывается. Прикреплена клеть к стальным канатам, ползут канаты через колеса, и на вал накручиваются. Вал большой, большой. Машина в тысячу лошадиных сил поворачивает его. С одного конца вала канат сматывается, на другой в то же время наматывается. Стволов-спусков в шахту два. Клети поднимают четыре вагонетки, т.-е. 280 пудов угля. Сама клеть весит 250 пудов с гаком. Значит, больше полтысячи пудов поднимается по стволу.
Дзинь, дзинь, дзинь и клеть пошла в бездну. Но вот из черной пасти вылетает вторая, и тащит за собою 250 ведер воды.
Поднялась кверху, зацепилась за рычаг, крышка открылась, и вода рекой с ревом полилась в жолоб. Воду из шахты не выкачивают, а вывозят в этих баках. Много воды внизу, постоянно прибывает она то снизу, то из боковых коридоров, то со стен ствола-колодца.
Вот подходят с фонариками чумазые рабочие. Фонари у них сильным движением воздуха из трубы, тут же около спуска, ‘отдувают’, чтобы узнать исправны ли. Мигает огонь — не годен фонарь. Здесь строго за этим следят. Неисправный фонарь — погибель шахтеру. В мокрую железную клеть-ящик заходят группами рабочие, дверцы захлопываются дзинь, дзинь, дзинь, дзинь, и клеть, качнувшись слегка, заскользила вниз. Все скорее и скорее летит она в бездну, да что там летит — -камнем падает в пасть черной глотки. Кажется, что клеть падает раньше тебя, а ты летишь за ней вслед.
Вот как-бы толчок какой-то, и ты чувствуешь, что клеть стрелой помчалась наверх, но это только кажется, это обман чувств от разности давления воздуха. Клеть попрежнему валится с такой же быстротой в недра земли. Чтобы представить глубину ствола, надо обратить внимание на высоту облаков. В дождливую погоду они плывут приблизительно на высоте 850 метров над землей. Глубина шахты тоже около этого.
Как будто с облаков срываешься на дно шахты. Молча летят рабочие вниз. Тут не до шуток. Оборвется клеть, никогда больше не увидишь белого света. Недавно был несчастный случай на шахте ‘Иван’ в 18 верстах от Сталино. Сели в клеть вместе с грузом восемь человек рабочих. Сигнальщик-ротозей по ошибке дал сигнал из шахты не на людей, а на груз. Сигналы даются разные: для груза, воды и людей. Людей немного тише поднимают, а груз сильнее. Машина и рванула. Канат был старый, а клеть с грузом. Поехали. Когда клеть была почти наверху, канат лопнул и клеть камнем ухнула в бездну шахты. Четверо рабочих не увидели больше родных. Куски измятого мяса похоронили несчастные жены и дети. Четверо искалечилось, тоже будут не люди. Кому ногу, кому руку оторвало.
Вот и наша клеть ко дну полетела. Каких-нибудь две минуты скользила она вниз. Перед самым дном все больше замедляла она движенье. Вот мелькнул один проход, это уже выработанный участок. В середине колодца кромешная тьма. Если бы не лампочка — рядом товарища не увидать. У конца пути слабый свет снизу. Тише, стоп. Вот и вход в адские обители, боковые коридоры. Сигнальщик в непромокаемом костюме, черный, как монах-затворник, в капюшоне, подошел и сверкает равнодушными глазами. Открыл клеть, а вода сверху хлещет, как из ведра, ливнем, потоками по стенам колодца падает на ящик и вниз. Колодезь идет глубже тех катакомб, где мы высадились, саженей на 15 — 20. Там собирается вся вода из шахты. У входа в шахту ярко светит электрический свет. По воде бегут с угрюмыми лицами рабочие, а тут вагонетки одна за другой с помощью электричества по бесконечному канату тянутся со всей шахты к стволу. Мрачны, сыры и темны проходы шахты. Под ногами хлюпает грязь, как в осеннюю непогодную ночь. Воздуху нет. Он подается сверху по трубе, которая идет возле ствола. В подземных коридорах дует сильный ветер, а проходов тут — конца нет. Все темные, глухие, электричество только около ствола, около машин и еще в некоторых важных местах. Все остальное во мгле. Лампочка чуть мигает. Хрипят вагонетки. Звякают, лязгают глухо, звуки родятся и тут же умирают.
— Эй, берегись, вагонетки идут, — кричит из тьмы рабочий.
С хрипом ползут они… Вглядываюсь и вижу — кто-то измазанный. Ранен. Пришибло сверху камнем по голове, ждет, когда поднимут и отвезут в больницу. Часты здесь несчастные случаи. Где-нибудь ступил неосторожно, задели лохмотья одежды за вагонетку и кончено, как будто и не жил на свете.
Какие длинные проходы! Километра по три, по четыре, продольные и поперечные.
Снова мысли о тайге непрошенно в голову лезут. Никогда я не думал прежде об изнурительности труда шахтера. Непроходимая тайга пленом казалась… А вот сейчас — в темных, грязных коридорах песней колыбельной представляется мне шум столетних сосен под белою пылью метелей…
По стенам все деревянные столбики, столбики, один возле другого, а сверху слеги, чтоб не осыпалась земля. Иди и зорче оглядывайся. Местами крепи прогнили. Слеги изогнулись, камни висят, выпучились. Не доглядел и — хлоп головой о выступ. Гляди и под ноги, а то запнешься. По низким проходам, нужно идти скорчившись в три погибели, а в гору еще тяжелее подниматься, да и душно. Чем дальше от ствола, тем меньше воздуха. Он расходится по всем ходам, насыщает забои (забой — место в котором рабочий киркой выбивает уголь) через маленькие трубы, проложенные по четырехугольным каналам. По этим ходам уж совсем никак нельзя идти, можно только на карачках ползти. Ползет туда рабочий, разбивает камни, откапывает глину, ставит маленькие столбики — подпорки и доски сверху. Обратно раком выползает. Повернуться нельзя, можно только пятиться. Нагреб, наколупал камня и, как крот, лапами, ногами и руками выгребает его оттуда. На лопате или на санках, пятясь задом, нужно тянуть груз десятки сажен. Мышиные норы, а человек — крыса. Земля и камень в темной бездне тепленькие, как будто на печке отогревались. Чем глубже, тем теплее земля. А на глубине десятков верст камни и глина растоплены, как руда в домне, или сало в поварешке.
Вот проход к забоям, низкий, сырой. Свеже-выбранная земля только что подперта стойками. Тут аршинный слой угля. Сидят трое полуголых, черных, как арапы, рабочих. Чахлые лица обливаются потом. Глаза мутны от пыли, налиты кровью. На пот оседает угольная пыль, ест тело. Штаны и лапти в грязи. Воздуху мало, жара. Удушливый, пропитанный вредными газами, воздух давит легкие. Кровь чугунной бадьей бьет в виски. Кирки зловеще сверкают при слабом свете трех маленьких, как лампадки, фонарей.
Про эти ужасы слышал я там, наверху песню местного рабочего — поэта:
Сто сажен с лишним под землей.
Двенадцать верст могилы ходы…
Порой —
Треск скреп над головой,
И падает кусок породы.
Квершлаг и штрек 1),
Вот и забой.
На четвереньках проползли…
— Эй, берегись, над головой
Надтреснут пласт земли!
Пахом-забойщик весь нагой,
С размаха бьет киркой в пласты,
А смерть кричит над головой:
— Иль я, иль ты!
Не трусь, Пахом!
Что есть силы, выбивай кайлом червонцы!
Ведь из этой глубокой кромешной могилы
Выйдут наверх кусочки солнца.
1) Штрек — подземная галлерея, которая не выходит на земную поверхность. Квершлаг — галлерея, соединяющая шахту со штреком.
Спускается рабочий в шахту, будет бродить десятки верст под землей, а выйдет ли он оттуда, трудно сказать. Везде его ждет либо смерть, либо увечье. Может клеть оборваться, что не редкость для шахты. Может обвал случиться, вагонетка налететь, газы задушить отравой. Притулится иногда рабочий вздремнуть, а газ — угар одурманит голову — уснет рабочий, но уже не проснется никогда. Нет такого дня, чтоб кто-нибудь не пострадал из этой черной подземной армии. То обожгло, то ранило, а то и совсем прикончило. Вот как воспевает шахтерскую жизнь шахтер тов. П. Гонтеревский:
Девять ударов сигнала —
Вниз опустилася клеть,
В шахте кого-то не стало,
Кто-то пришел умереть.
В душном и тесном забое,
Кровля обрушилась вдруг.
Кончено… Умерло двое,
Третьему — только испуг.
Вывезли трупы, свалили
Тут же вблизи, у ствола.
Жены пришли, голосили.
Каждая бога звала.
После два гроба досчатых,
Алые брызги знамен,
Вздохи друзей бородатых,
Музыки траурный звон.
Яма. Пришли. Опустили.
Так же, как всех, как всегда…
Воинов двух схоронили,
Рати железной труда.
Только и есть друзья у шахтера — лампа и двери в проходах. Лампа освещает путь, двери дают доступ воздуху в шахту. Не будь дверей, неправильно бы распределился воздух, не попал бы в забои. Куда надо, туда и пускают двери струю воздуха. Пройдя все проходы продольные и поперечные, он растекается по трубам в забои. Из забоев он снова собирается в большие проходы, наконец идет к другому стволу, где уже машиной вытягивается наверх. Нездоровый этот воздух, с примесью газов и угольной пыли. Сердце и виски колотятся, когда долго им дышишь, а рабочий не вылезает из шахты по восемь часов. Лампа хороший друг, но и опасный враг. Попортилась лампа в забоях, с минуты на минуту жди взрыва гремучего газа или угольной пыли.
Газ с шипеньем выходит из угля и породы. То он клохчет наседкой, то цыплятами пискает, бормочет каликой перехожим, уркает голубем, журчит, как ручеек. Разными звуками газа оглашается подземелье. Один старый рабочий, проработавший тридцать лет под землей, спрашивал меня:
— Ты знаешь, что это здесь шипит и хрюкает? Поди, думаешь — черти?
— Да, похоже на чертей…
— Деревенщина… Известно, — смеется рабочий пыльным скомканным смехом, — нашел тут чертей… Всю землю насквозь пророй, не найдешь. Это только попы в золотых алтарях выдумывают всякую чепуху. Им там с Христовой кровью не так, как нам с углем. Им не душно. У нас тут, брат, не Христова, а человечья кровь течет. Видел протащили человека с проломанной головой? Чу, слышишь? это газ шипит. Новички, что приходят сюда, сначала боятся в далеких забоях в одиночку. Он ведь, этот газ, бывает еще и шибко вредный. Чуть чего, и задохнешься совсем. Так-то вот пошли мы с одним новичком в забои, от ствола за три километра. Я залез в проход для воздуха, проверить не завалился ли, а новичок-то и остался в забое один. Услышал рокотанье газа, причитанья на разные голоса и почудилось ему будто где-то в земле плачет и стонет засыпанный живой человек, стонет, а вылезти не может, умирает. У нас, ведь, так бывает. Да ты чего глаза-то пучишь? Вот мы сидим, а там где-нибудь рухнут подпорки, аль взрыв, — засыпало, вот и готово. Воздух не пошел, и крышка. Считай минуты жизни своей.
— Тебя засыпало когда-нибудь?
— А ты думаешь, за тридцать лет под землей обойдешься без этого? Все бывало. Ну, вот, слушай дальше. Парень — от этот и схлыздил, струсил, значит… А газ все стонет. Я што-то замешкался. Парень и подумай, что это меня завалило, и душа моя воет жалобно. Ей ведь тоже из шахты не вылезти. Попробуй-ка версту сквозь землю пролезть.
Слушатели и я засмеялись, а старик продолжал:
— Испугался новичок, задрожал, как осиновый лист, да тягу из забоя. Впопыхах за что-то спотыкнулся, хлоп — и лампа пополам. Тьма. Ползет во тьме, а хода еще не знает хорошенько. Забрался в тупик. Сидит и воет. Я вылез, гляжу нету Фомки, только чуть слышу, как он пищит где то, словно придавленный хомяк. Что, думаю, с ним? И я то испугался. Думаю, пришибло холеру. Пришел, смотрю — дрожит, меня даже не узнает. — Чего это ты хлипаешь? — Так и так… Мне, говорит, почудилось, будто покойники причитают, стонут. Я креститься, они все стонут. Я крест на шее целовать, они все стонут. Христос воскрес, аллилую читаю, а они еще хуже, в разных местах, на разные голоса Лазаря запели. Ну, думаю, теперь мне карачун пришел. Тебя нет. Лампу сломал. Часа два я, наверно, прожил бы, не больше. Умер, аль бы с ума сошел. Почему, дядя, крест-от не помогает? Я его весь исцеловал, изгрыз даже. — Дурак ты, — я ему говорю,— эта побрякушка только старухам вашим помогает, у нас, брат, не открестишься, дудки. Рассказал я ему, откуда этот газ, и почему он так шипит. Ты ведь тоже, поди, не знаешь?
— Нет, не знаю.
— Это все по науке выходит. Поглядико-сь на уголь-то.
Рабочий поднес к фонарю кусок угля.
— Видишь жилки? Откуда же, мой милый, эти жилки произошли? А все от них же, от листьев, вообще от всякой растительности. Мы целые окаменелые стволы выкапываем иногда. Здесь лес был первобытный, потом земля осела, все залилось водой. Деревья замыло, затянуло песком и глиной. Песок и глина слежались, получился щебень, известняк. Деревья окаменели, а воздух, какой был в них, газом стал. Выйти ему некуда наверх, глина не пропускает, вот и был он пленником миллионы лет. Сжат крепко. После море ушло в другие ямы, а здесь, на земле, стало сухо. Теперь вот он сквозь щели и лезет, и шипит всякими голосами.
— Неужели миллионы лет прошло с тех пор, как росли эти деревья?
— Вестимо дело, не семь тысяч, как у вас в библии рассказывается. Рази скоро таку толщину песком затянуло? Много ли на дне моря осядет за год мути, что нанесет весной река? Тоньше, чем бумажный лист. Здесь вот над нами земли 800 метров с гаком, это чуть ни верста. Посчитай, сколько тут листов бумажных уложится. Правда хорошая книга? Это наша рабочая библия. Она вернее на деле показывает, сколько лет существует земля, и есть-ли черти в земле. Вот и тот трусишка, про которого я рассказывал, теперь тоже не верит ничему. Теперь для него нипочем причитанье этого газа. Он знает, что и отчего. Но, когда мы не знаем, нам все кажется страшным. Когда кажется, мы крестимся, а нет чтобы толком узнать, в чем дело? Когда все разузнаешь, самому смешно, как мог в такую чепуху верить.
Крест свой, что целовал тогда, парень давно в соседнюю старую шахту закинул.
Рабочему и крестьянину не вера в бога, а наука и техника помогут добиться лучшей жизни.
Я вот на старости лет, а все-таки учиться начал. У нас много стариков учится.
Старик поковырял киркой уголь и, выпрямившись, гордо обвел нас всех полуслепыми глазами.
— Мужики вот ваши все стонут, — начал другой, рядом сидевший, мускулистый, тоже с мутными глазами, рабочий.— Чево, дескать, рабочие’ низашто деньги получают?! Восемь часов порылся и ходит барином. Едят наш хлеб. А стяни-ко вот кожан-то, да голый возьми и потыркай этой кайлой восемь часов, да потаскай на своих четырках санки с углем по забою до вагонеток. Нечего сказать… Завидная жизнь… За месяц-то выгонишь рублей сорок, сорок пять. Простые рабочие еще дешевле работают. Хуже свиньи уваляешься, измокнешь до костей. Вылезешь, домой идти не можешь. Ветром качает, глаза на свет не глядет. — С горечью вздохнул рабочий.
Шахтер Михаил Донбасский такую песнь сложил про рабочих-забойщиков:
Глубоко под землей тридцать кругленьких лет
Добывает он золото черное.
Тяжело. Оттого-то и волос уж сед.
Оттого-то здоровье надорвано.
Но в руках обушек стиснут крепко еще —
Не настало для отдыха времячко: —
Этак годика два порублю. Ничего!
Подождет еще старости бремячко.
С ним всегда неразлучны топор, обушек,
И лопата и лампа рудничная.
Он в забое зубком забирает ‘конек’,
Что машина твоя заграничная.
А окончив работу, спешит ‘на гора’.
Вечер, солнышко скрылось за лесом.
В клубе книги, газеты и в шашки игра,
А не то — кинофильма, иль пьеса.
В главных проходах шахты установлена врубовая машина. Толкачем пробивает она щели и уж после нее рабочие орудуют киркой. Электричество двигает машину. Надавит кнопку рабочий, и тысячи ударов затараторят в минуту. Киркой столько не сделаешь. Десятки рабочих не могут щели кирками пробить. А машиной — в минуту. Пробило щель, а там и киркой отбивать не трудно.
Какая жизнь под землей, какое движение! Шипит, стучит, повсюду бродят рабочие, мелькают огоньки фонарей. Углекопы грызут землю. Вагонетки полные угля идут к стволу… То их на себе тащут рабочие, то на конях подвозят или канатом тащут. Подходят ко дну колодца, вставляют в подъемную машину. Машина выхаркивает наверх. Наверху уголь сортируют, насыпают в вагоны, развозят по всем городам.
Тут же, под землей, для лошадей конюшни построены. Стоят в конюшнях кони чистенькие, справные. Тепло, светло и сухо, свежий воздух подается сверху. Зато работать коням здесь очень трудно. По грязи, в темноте бродят. Привыкли.
Кончился осмотр, поедем на ‘гора’.
Вот и снова ствол. Черный сигнальщик в капюшоне безмолвно открыл дверь клети и впустил меня. Вода сверху хлещет, сердце бьется. Дзинь, дзинь, дзинь, и клеть пошла наверх. Невидимые щупальцы потянули ее из нутра земли, из подземной обители. С половины подъема так же, как и при спуске, создается обратное ощущение, будто клеть оборвалась и стремглав полетела в объятия бездны. Кажется, еще минута и клеть вдребезги разобьется на дне шахты. Но это ощущение ошибочное. Вот снова свет, клеть наверху.
Здравствуй, яркое солнышко!
Вечерком в красном уголке рабочие собрались послушать, отпускника рабфаковца.
В кожаной куртке, в кепке, сдвинутой на затылок, с огнем в глазах, молодой рабфаковец, как заправский профессор, рассказывает с трибуны о том, что дает шахта Союзу, как важен каждый уголек нашей крепнущей советской промышленности.
Толково, дельно говорит.
Рабочие ахают:
— Смотри-ка, Васька-т как отмачиват. Ай, да ну!
— А давно ли лаптем щи хлебал?
А Васька говорит и говорит, потоком текут складные речи.
— Вот будет спец-то, — шопотом восторгаются рабочие.
Подвыпивший рабочий из угла, приведенный Васькиным. рассказом в восторг, не может сдержаться:
— Молодец, Васька!
Председатель собрания, комсомолец, деловито звонит в колокольчик.
А Васька, переступив с ноги на ногу, продолжает:
— Какая, товарищи, первостепенной важности стоит теперь перед нами задача?
Вы слышите голоса деревни, что раздаются кругом. Куда ни пойдешь, куда ни поедешь, на базаре, на станции, в вагоне, в любой деревенской хате, в мирной беседе на свадьбе, в красном уголке, в избе-читальне — всюду один и тот же разговор преобладает над остальными.
Разговор этот товарищи о недостаче товаров. Наша деревня оживает, оправляется после голода и разрухи, а товаров для деревни нет.
Надо дочь замуж выдавать — дай красного товара — нехватает, надо на пашню ехать, хлеб сеять — давай борон, плугов, сеялок, веялок. Страда пришла — давай жатки, сноповязалки, молотилки — машин нехватает.
Надо дом новый, конюшню, теплый скотный двор, хлев строить — давай топоры, долота, пилы, гвозди — инструментов нехватает, гвоздей нехватает. Все жалуются на безтоварье.
Охотник требует ружей, принадлежностей: пороху, дроби, проволоки, чтоб ловить петлями зайцев.
Сапожнику — мотки, щипцы, шила. Рыболову — снасти, крючки, сети нужны. Каждой хозяйке надо новую сковородку, чугунок, чашку, иголок, ниток. На все недостаток. Я сам товарищи, видел, как в деревне чуть не драка была за кусок ситца, за ящик стекла, что привезли в потребилку. Тому надо и тому надо, не знает приказчик, кому дать. Хоть на всех по ленточке дели, по стеклышку коли.
Пришлось жребий метать.
Как же быть. У заграницы товары брать не годится. Что ж, заграница наживаться на наш счет будет, а нашим рабочим сложа руки сидеть? С голоду от безработицы пухнуть?
Пожалуй, иностранные буржуи-то не прочь спустить нам свой товар — благо им уж его девать некуда — затоварились. Да все до поры до время. Зависеть от них — не больно удобно. Самим надо товару достаточно наработать, чтоб в случае чего и без них обойтись… Вот как, дорогие товарищи!
Теперь выходит, нашей первоочередной задачей что должно быть?
Из толпы рабочих кричат несколько человек.
— Надо дать товаров больше в деревню!
— Совершенно правильно дорогие товарищи: надо дать больше товаров в деревню.
Вы же все хорошо знаете, что наши фабрики и заводы больше того, что они теперь дают, дать не могут.
— Что делать?
Чуть не весь зал рабочих гаркнул:
— Новые фабрики строить надо! Машины на новые менять надо!
— Ну вот видите товарищи, как ясно для всех нас что надо делать. Так давайте же немедля приступим к этому. Правительство добывает средства на развитие промышленности займами и экономией. Поможем ему бороться с бюрократизмом, излишествами. Усилим свою работу, доведем производство до заграничного уровня, а сами рабочие и крестьяне станем активными строителями социалистического общества.
Гром аплодисментов покрыл последние слова оратора.
Идем осматривать балаганы…
В одном из старых рабочих жилищ-балаганов — в спальне ‘Новой Смолянки’ — сморщенный и запыленный, как сама земля донбасская, рабочий-откатчик долго толкует со мной и группой рабочих, что нам надо делать, как надо делать и как у нас делается.
— Сколько у нас добра лежит, — восторгаюсь я.
— Добра, парень, много лежит.
— Как же его добывать и обрабатывать больше теперешнего?
И снова тот же ответ, что и на собрании:
— Ученые силы нужны, техника…
— А где эти силы технические взять? — Само собою,, в народных массах, среди рабочих и крестьян, надо только рабочую спячку сбросить, растрясти вековой сон, паршивую вялость эту, лень, неповоротливость, вытереть сопли, очиститься от вшей, как велел Ильич, да приняться хорошенько за дело —за учебу, быть расторопнее, предприимчивее, практический ум везде применять. Словом, надо американизироваться по всем швам хозяйственного строительства. Политику мы хорошо знаем, усвоили, а по хозяйству еще тянуться и тянуться надо. Вот есть у нас работники — культпросветчики.
Сопят, да кряхтят, затылки чешут, как мол, да чего поделашь, бедность, нужда… Денег мало, урезки, да режим экономии силы отбивают.
Шибко ими я недоволен. Развернуться надо шире. Было время на восьмушке хлеба сидели, дело делали, врага отбивали, а теперь малость поурезали, так и слюни распустили.
Так вот и сопим все вместе, а много, парень, дела можно сделать, ежели всем за него хорошенько приняться. Мне до-страсти иной раз охота залезть вот на эту гору, и с горы, с высоты крикнуть, что-б во всех углах и закоулках услышали. Что бы все сонливые проснулись. А у нас все еще по старинке: много говорят, пишут много, а на деле — швах. Надоела нам эта говорильня, слушать не хочется. Какой-нибудь там просветчик или хозяйственник поговорит, поговорит, и думает: много я наработал языком. Нет, милый мой, надо практически подходить к вопросам жизни. Требовать отчеты с самого верху и до низу. Призвать его, говоруна, и спросить: — А ну-ка, что ты сделал полезного, насколько ты поднял квалификацию, сколько человек ты втянул в учебу, в практику, в работу? — Нам, рабочим и вам, крестьянам, не только цифры нужны сколько у нас бедноты и неграмотных, сколько машин поломанных и прочее. Это мы уж давно знаем. Нам теперь другие отчеты подавай: что, где, сколько, кем и когда сделано? Сколько не сделано? Почему не сделано? Вот когда мы будем все так тонко учитывать с точки зрения пользы, выгоды, практики, тогда, брат, не укроешься. С плохой работой живо выплывешь наверх, а раз работа плохая — прощай!
Мы не настолько богаты, чтобы держать людей за уменье сводить ‘концы с концами’.
Совсем тогда другая картина будет.
