Въ глухомъ мстечк.
Въ глухомъ мстечк.
Разсказъ.
(Посвящается В. Г. Короленко).
I.
I.
II.
II.
——
III.
III.
——
В глухом местечке, Коган Наум Львович, Год: 1892
Время на прочтение: 61 минут(ы)
Н. Наумовъ и Р. Хинъ.
Въ глухомъ мстечк. Разсказъ Н. Наумова. Макарка. Эскизъ Р. Хинъ.
Изданіе второе. Издание ‘Посредника’ для интеллигентныхъ читателей. Москва. — 1898.
— Такъ-то, братецъ, вы еще жалуетесь, а посмотрите на меня, какъ я живу! Каждый день — одно и то же. Вотъ мы невидались нсколько лтъ: вы, конечно, перемнились, вы этакъ, знаете, жили, общество всякое, взгляды тамъ разные, новости,— а я все тутъ! Я наизусть знаю, какъ для меня пройдетъ день: сейчасъ придутъ мн докладывать, я буду подписывать, потомъ кричать, потомъ поду по дламъ, а дла-то мои… эхъ!
Лаврентій Ардаліоновичъ отодвинулъ ногою стоявшій около него стулъ и, засучивъ рукава своего халата, началъ бриться. Было около девяти часовъ утра.
Лаврентій Ардаліоновичъ Алексевъ былъ полицейскимъ надзирателемъ мстечка Николаевки, въ которомъ еврейское населеніе преобладало надъ другими національностями,— и находился въ этой должности около тридцати лтъ. Высокаго роста, съ сдыми усами, стройный, онъ производилъ впечатлніе еще бодраго служаки, несмотря на свои 65 лтъ. Говорилъ онъ басомъ, держался съ особеннымъ достоинствомъ и былъ грозою для всхъ обывателей мстечка. Но служба его не удовлетворяла и длала его не въ мру раздражительнымъ. То придирки исправника, то непріятныя порученія, наконецъ долгое пребываніе въ гниломъ захолусть и полное одиночество,— все это превратило его, дворянина Алексева, въ ‘угрюмое старое чудовище’. Что касается исправника, то тотъ былъ ‘вполн бюрократъ’, ‘человкъ, нисколько не уважающій людей низшей полицейской іерархіи’, ‘анахронизмъ въ ныншнемъ столтіи’,— говаривалъ Алексевъ. А разв можно при такихъ условіяхъ чувствовать себя хорошо человку чуткому, у котораго есть еще душа и нервы? Мудрено ли, что все ему надоло, начиная со службы со всми сослуживцами и подчиненными?— ‘Брръ!’ воскликнулъ Лаврентій Ардаліоновичъ, разсказывая мн о нихъ. Да, Лаврентій Ардаліоновичъ не безъ основанія былъ особенно дурно настроенъ въ это утро, жалуясь на свою судьбу. Его радостное лицо при вид меня (я пріхалъ въ Николаевку посл двнадцатилтняго отсутствія) смнилось въ конецъ мрачнымъ и недовольнымъ, когда онъ сталъ говорить о себ… Алексевъ продолжалъ бриться, а я принялся разсматривать его комнату, въ которой не нашелъ почти перемнъ. Т же столы, стулья, кровать, только надъ письменнымъ столомъ висла новая картина, изображающая пріемную князя по ‘Губернскимъ Очеркамъ’ Н. Щедрина. Лаврентій Ардаліоновичъ очень любилъ сочиненія Щедрина, изъ которыхъ онъ приводилъ часто цитаты, какъ бы въ доказательство того, что онъ выше своей среды и знаетъ ей настоящую цну.
— Въ мстечк Мыколаевки… — началъ было докладывать нараспвъ появившійся вдругъ урядникъ, но Лаврентій Ардаліоновичъ не далъ ему докончить и, указывая на него бритвой, произнесъ, обращаясь ко мн:
— Вотъ не угодно ли!.. Курица подохла, что ли, или жиды накуралесили?— спросилъ онъ урядника.— Убрать!— приказалъ онъ, подавая ему бритву, щеточку и мыло.
Урядникъ вышелъ съ принадлежностями бритья, а Лаврентій Ардаліоновичъ сталъ облачаться въ свою форменную одежду. Ему прислуживалъ вызванный имъ по звонку десятскій, который за неудачно поданный сапогъ или рукавъ мундира удостоивался званія то осла, то болвана. Окончивъ свой туалетъ, надзиратель прислъ къ столу, недалеко отъ меня.
— Ну, расказывайте, Яковъ Григорьевичъ, что вы подлывали, гд бывали. Мы столько лтъ не видались, что я, право, отъ души радъ вашему прізду. Что васъ привлекло къ намъ?
— Поселиться здсь думаю, Лаврентій Ардаліоновичъ…
— Здсь?!.. Ну, ужъ это что-то такое, чего я не пойму! Извините меня: что вамъ здсь интересно? Какая здсь пища уму, да еще молодому? Да я бы, будь моя воля, пшкомъ бы удралъ отсгода, право…
— Школу хочу здсь открыть, да и къ своимъ присмотрться… все-таки жизнь вдь и это…
— Жизнь-то жизнь… впрочемъ, я тутъ ничего не разберу, это не по моей части. Ну, когда-нибудь еще поговоримъ, а теперь я займусь немного. Кагайловъ!
Вошелъ урядникъ.
— Почту! приказалъ надзиратель.
Кагайловъ положилъ на столъ нсколько запечатанныхъ пакетовъ. Лавреитій Ардаліоновичъ принялся вскрывать ихъ, но при этомъ не могъ отказать себ въ удовольствіи потшиться надъ вытянувшимся передъ нимъ урядникомъ.
— Вотъ онъ и настоящій жидоморъ! Вы у него спросите, какова здсь жизнь, знатокъ — я вамъ скажу — онъ мстныхъ типов…
Лицо Кагайлова было неподвижно, точно не о немъ шла рчь: его больше всего, повидимому, интересовала почта.
— ‘Объявить’! — читалъ Лаврентіи Ардаліоновичъ:— ну, объявить… это неважно. ‘Минскому мщанину Хацкелю Лейбову Ициксону… Ага, пошелъ уже… начинаются прелести… ‘По обвиненію въ проживательств по чужому паспорту’… Кагайловъ, слышите?
Кагаиловъ издалъ какой-то неопредленный звукъ.
— ‘Имю честь’… гмъ, а я — удовольствіе и очень пріятное.— Остальное онъ дочиталъ про себя.— ‘Предлагаю вашему благородію немедленно’…
Лаврентій Ардаліоновичъ, прочитавши и эту бумагу про себя, скомкалъ и бросилъ ее на другой конецъ стола.
— Кагайловъ, сколько здсь жидовскихъ хедеровъ?— спросилъ онъ урядника.
— Четыре.
— Безъ разршенія?
— Такъ точно!
— Извольте-ка радоваться! — разсвирплъ Лаврентій Ардаліоновичъ:— да еще и за нихъ отвчай! А я и забылъ объ ихъ существованіи, чортъ бы ихъ побралъ! Составить протоколы!
— Всмъ?
— Всмъ?? — передразнилъ онъ урядника.— Всмъ вдь тоже нельзя,— бормоталъ онъ въ раздумь:— поднимутъ гевалтъ… А никому не составить посл этого (онъ указалъ на скомканную имъ бумагу) — невозможно…
— Кому прикажете?
— Себ! — вдругъ закричалъ Лаврситій Ардаліоновичъ: — себ, за отсутствіе всякой сообразительности. Ну, хоть бы капля соображенія: стоитъ вотъ, хлопаетъ глазами! Извольте уходить по дламъ!
Онъ махнулъ рукою вслдъ уходившему уряднику и обратился ко мн:
— Не угодно ли: ‘немедленно’! Легко написать! А поди-ка исполни! Зайдешь — обступятъ тебя жиденята, иной затрясется какъ въ лихорадк, Ривка его начнетъ выть, да еще, на бду, беременная… Каменный я, что-ли? А въ чемъ дло, я васъ спрашиваю? Учитъ вдь жидъ тамъ по-своему, аферы здсь никакой, хлба хочетъ… Андрей!
Десятскій прибжалъ и выстроился.
— Дуракъ!
— Прикажете заложить’?
— Да-съ, прикажу… пошелъ вонъ!.. Того и гляди, еще паспорта, какъ водится, не окажется,— вотъ теб и ‘сугубое’. Да-съ, душу возвышающее занятіе, и я вамъ доложу, эта возня съ жидовскими увертками… А тутъ еще люди нарочно прізжаютъ изъ культурныхъ центровъ. Что жъ, полюбуйтесь на насъ… Да, вотъ кстати! — крикнулъ Лаврентій Ардаліоновичъ, очутившись раньше меня на улиц.— Какъ тебя тамъ, эй, Шлёмка, чортъ бы тебя побралъ, пошелъ сюда! Полюбуйтесь,— сказалъ онъ мн,— хоть этимъ экземпляромъ, изучайте! а у меня онъ сидитъ уже вотъ гд!
И онъ указалъ рукою на свой затылокъ.
Изъ-за угла улицы показалась фигура еврея, лтъ 45—50, въ черномъ длиннополомъ сертук, съ черными маленькими пейсами, съ очками на носу, съ тонкими ногами, обутыми въ сапоги съ рыжими голенищами, въ которыя были засунуты панталоны. Услыхавъ начальственный окрикъ, онъ ускорилъ свою походку и, длая маленькіе шаги, замахалъ толстой палкой съ загнутымъ верхнимъ концомъ, еще на довольно значительномъ разстояніи отъ надзирателя Шлёмка снялъ съ головы свои картузъ и очутился въ засаленной ермолк. Одна нога его была короче другой, на лвомъ глазу — бльмо. Черная, длинная, клинообразная борода рзко оттняла блдное лицо, очевидно, страдая одышкой, еврей пыхтлъ и, приблизившись къ намъ, постарался изобразить любезную улыбку, которая не вязалась съ его запуганнымъ и непривлекательнымъ видомъ.
— Чучело! — привтствовалъ его Лаврентій Ардаліоновичъ.— Ишь ты, джентльменъ! Фу, ты, Боже мой!
Надзиратель не зналъ, какъ сильне выразить свое отвращеніе къ Шлёмк, а Шлёмка смотрлъ вопросительно то на него, то на меня. Въ его глазахъ выражалось желаніе не разсердить какъ-нибудь начальства и поскоре убраться. По всему было видно, что они съ надзирателемъ старые знакомые, что Шлёмк не впервой выслушивать подобныя клички, напротивъ, ему было бы, пожалуй, странно, если бы надзиратель обошелся съ нимъ какъ съ человкомъ, какъ съ ‘ребе Шлойме’, напримръ, а не со Шлёмкой.
Лицо Шлёмы было очень типичное, это было лицо талмудиста-философа, черпающаго свои воззрнія и всю мудрость изъ тулмуда, агадъ {Преданіе.} и поученій. Его маленькіе глазки были задумчивы, онъ слегка морщилъ лобъ, какъ бы уносясь мысленно въ область преданій и поученій, которыя онъ призываетъ на помощь въ трудныя минуты, чтобы не потеряться въ лабиринт житейскихъ мелочей.
— Ишь, чучело чортово! Да и плутоватъ, я вамъ скажу,— посмотрите только на рожу…
Я посмотрлъ на эту ‘рожу’, но увидлъ въ ней вовсе не плутоватость. Шлёмка улыбался слабой, снисходительной улыбкой. Лаврентій Ардаліоновичъ, конечно, не могъ допустить и мысли, что передъ нимъ — глубокій философъ, относящій и его, надзирателя, и свою съ нимъ встрчу, и вс его насмшки, какъ частности, къ нкоторой общей философской схем. Но это было именно такъ. Въ улыбк Шлемки, въ легкихъ морщинахъ, мгновенно собравшихся на лбу, я прочиталъ сожалніе философа къ бдному человку, который гршитъ по глупости. Такъ, вроятно, улыбался знаменитый раввинъ ребе Гилель, когда его оскорбляли. Ребе Гилель, одинъ изъ творцовъ талмуда, славился тмъ, что никто не могъ его разсердить, онъ всегда съ грустью отвчалъ оскорблявшему его: ‘Что теб угодно, сынъ мой? Не сердись, прошу!’ Чудовищнымъ показалось бы Лаврентію Ардаліоновичу самая мысль о томъ, что Шлёмка снисходитъ къ нему, Шлёмка съ пейсами и, можетъ статься, безъ паспорта! И однако оно было именно такъ.
— У тебя есть еще хедеръ?
Шлемка какъ бы очнулся: передъ нимъ была дйствительность, онъ поблднлъ, но ничего не отвтилъ.
— Рожа, вдь тебя спрашиваютъ!
Шлёмка смотрлъ умоляюще. Я зналъ, что мое вмшательство въ подобныя минуты, когда Лаврентій Ардаліоновичъ былъ золъ, ни къ чему не поведетъ, и въ свою очередь молчалъ.
— Ну, не смшно ли? и онъ хитритъ! Ахъ ты, чучело гороховое! Ты у меня безъ штукъ. Слышишь ли, что говорятъ теб? Мн не до шутокъ со всякимъ уродомъ. Разгони жиденятъ своихъ, а то я велю составить протоколъ и передать его судебному слдователю. Ступай, ступай… нечего… пошелъ!
Шлёмка пробормоталъ что-то неслышно и поплелся, оглядываясь назадъ и не ршаясь надть свой картузъ: послднее онъ себ позволилъ, когда улсе былъ довольно далеко отъ насъ.
— Ну, что, вдь прелесть? — спросилъ меня Лаврентій Ардаліомовичъ.— Вы довольны субъектомъ?
— Очень доволенъ! — отвтилъ я улыбаясь.
— Вы это серіозно? Ну, помогай вамъ Богъ, а я не доросъ до пониманія прелестей этого типа… Что длать? Однако у меня дла, и болтать не приходится… До свиданья…
Я долго бродилъ по улицамъ Николаевки, гд каждый уголокъ былъ мн знакомъ по старымъ воспоминаніямъ, всматривался въ лица обывателей, съ которыми въ недалекомъ будущемъ предстояло мн сблизиться, знакомился кое съ кмъ и усталый возвратился къ себ. И все время образъ Шлёмы не давалъ мн покоя. ‘Что это за человкъ? — думалъ я.— Чмъ онъ живетъ, кому улыбается естественно открытой улыбкой, и почему мн кажется, что я, какъ будто, встрчалъ его раньше?’
Понемногу мои воспоминанія прояснились: да, я дйствительно зналъ Шлёму. Это было еще въ дни моего дтства…
Какъ-то разъ въ субботу, посл обда, когда старшіе, по обычаю, пошли отдыхать, я забрался на дворъ синагоги. Обойдя ее, я замтилъ у задней стны отворенную дверь отдленія для женщинъ и, остановившись, услышалъ тихое жужжаніе слабаго женскаго голоса. Я взобрался на ступеньки, сталъ у порога и разглядлъ между скамейками сгорбленную спину старухи, читавшей что-то стоя. Когда я подошелъ ближе, старуха повернула ко мн доброе старческое лицо.
— Иди сюда, сынокъ, иди ко мн!— ласково позвала она.
Я повиновался.
— Чей ты?— спросила она, погладивъ меня по щек. Я назвалъ имя моего отца.
— Вотъ какъ! Куда же ты, котикъ, идешь?
— Гуляю, бабушка. А ты что длаешь?
— Молюсь, сынокъ, молюсь: сегодня суббота, и я читаю псалмы.
— Разв женщинамъ это нужно?
— Отчего же нтъ? Богъ всхъ услышитъ. Всевышній да спасетъ тебя: ты умный мальчикъ.
— Бабушка, а отчего ты не дома?
— Нтъ, сынокъ, я дома.
— Гд же ты живешь?
— А вотъ за этой дверью я всегда сплю и мъ, а здсь молюсь и учу двочекъ. Славныя двочки, сынокъ, спасибо старост синагоги: онъ позволилъ мн жить здсь.
— А у тебя есть дти?
— Есть сынъ и внуки, дай Богъ имъ здоровья. Сынъ мой — пусть Всевышній осчастливитъ его! — иметъ хорошее дло. У него большое семейство, я ихъ стсняю, а тутъ мн лучше.
— Какъ же онъ отпускаетъ тебя?
— И-и, сынокъ, зачмъ такъ говорить! Не надо осуждать, никого нельзя осуждать, не надо, миленькій. Ты хорошій мальчикъ, у тебя такое мягкое сердце.
У меня показались слезы,— такъ трогалъ меня ея голосъ, убогое платье и нищенскій видъ.
— Бабушка, а кто же теб сть приноситъ?
— Птичка моя дорогая, какой ты добрый бухеръ {Молодецъ.}! Благословенъ Всевышній! — имю все. Не печаль меня своимъжалобнымъ голоскомъ, иди, котикъ, ты мн мшаешь.
И она опять принялась молиться. Но я не могъ уйти, мн захотлось приласкаться къ ней, слушать ее. Что-то хорошее, теплое и жалостное закопошилось въ моемъ десятилтнемъ сердц.
— Бабушка, какъ ты хорошо молишься… Вдь я понимаю, что ты читаешь.
Она засуетилась и испуганно подошла ко мн.
— Болячка на меня за то, что я огорчила дтское сердце! — воскликнула она, съ страстной нжностью гладя меня о голов и щекамъ. — Что съ тобой, сынокъ, не плачь! Пусть мн достанется за каждую дорогую косточку, за твое сладкое лицо, дитя мое! Это псалмы, псалмы царя Давида, онъ плакалъ передъ Господомъ, изливалъ передъ Нимъ свое сердце. Ну, и я, старая дура, не выдержу порой, тоже заплачу передъ Богомъ…
— Отчего никто не молится такъ, какъ ты?.. А что же ты длаешь всегда?
— Молюсь, сынъ мой, всегда молюсь, мой умный сынокъ! А еще Богъ подкрпляетъ меня, даетъ мн силы благословлять Его, помогать, чмъ могу, несчастнымъ, бднымъ дточкамъ, у которыхъ сть нечего,— пусть Господь не накажетъ за эти слова! Хожу, когда надо, по богачамъ, когда случатся умирающіе, больные, которымъ никто не помогаетъ — пусть это не зачтется никому на томъ свт! Сдлаю что-нибудь, такъ и душ легче. Грхъ роптать, грхъ, сынъ мой!.. Боже мой, да что съ тобою?
— Бабушка, ты добрая! Я бы хотлъ у тебя учиться! — сказалъ я въ сильномъ волненіи.
— Что ты, птичка моя, чему я тебя, глупая, научу? Разв женщины учатъ мальчиковъ? У тебя такой хорошій отецъ, онъ можетъ найти для тебя такого учителя, что Богъ и люди, какъ говорится, позавидуютъ теб. Вотъ ребе Шлойме — пусть Господь продлитъ его лта. Это хорошо, что ты хочешь учиться, будешь хорошимъ евреемъ, а то много, сынъ мой, злыхъ людей — пусть Господь не накажетъ за эти слова!..
И она продолжала гладить мои волосы и шептала слова какой-то молитвы.
Посл я узналъ, что старуху звали Ханой. У нея былъ богатый сынъ, но злая, ненавидвшая ее невстка выгнала ее изъ дому и даже запретила приходить любоваться внуками. Хана добывала себ хлбъ тмъ, что обучала двочекъ молитвамъ. Изъ своего мсячнаго дохода въ 9—10 рублей она умудрялась жертвовать еще на бдныхъ. Нсколько разъ уже она набирала себ на саванъ, который набожные евреи запасаютъ при жизни, чтобы всегда быть готовыми къ смерти. Но если умирала какая-нибудь бдная еврейка, которую не на что было похоронить,— Хана отдавала съ благословеніями свой похоронный уборъ и принималась готовить новый.
— Дай Богъ, чтобы вы долго жили! — говорила она хлопотавшему о погребеніи умершей: — за то, что даете бдной старух возможность сдлать доброе дло.
Питалась она хлбомъ и водою, хлопотала о приданомъ для бдныхъ двушекъ, лкарствахъ для больныхъ и въ свободное время молилась. Она никогда не сердилась, не отзывалась дурно о другихъ и никому не позволяла злословить въ своемъ присутствіи. Бывало, когда уличные мальчишки, завидя ее, начнутъ ее дразнить: ‘Хана горбатая, Хана беззубая, тебя сынъ выгналъ, ай-ай-ай!’ — она только обернется и скажетъ: ‘Дточки мои, что вы говорите? Пусть Богъ не накажетъ васъ за эти слова! Что я вамъ сдлала? Мн ничего, но вамъ, дтки, гршно: старую женщину не слдуетъ вамъ обижать!..’
Вотъ отъ кого я слышалъ въ первый разъ имя ребе Шлойме, который предсталъ передъ надзирателемъ въ вид урода Шлёмки. Хана произносила это имя съ благоговніемъ…
Приближался закатъ солнца. На улицахъ улеглась пыль, воздухъ становился мягче, городъ затихъ: блдный еще мсяцъ, будто улыбаясь, подымался изъ-за деревьевъ. Недалеко отъ дома, въ которомъ я жилъ, на площади, старый мельникъ ‘Хвилипъ’ завелъ свою втряную мельницу и отъ удовольствія затянулъ ‘пісню’, которая такъ гармонировала съ настроеніемъ природы, меланхолическимъ и незлобивымъ. Псня становилась все громче, крылья вертлись все живе подъ дыханіемъ вечерняго втра, темнющая площадь, оживляясь, проникалась мелодіей, и даже деревья отъ удовольствія важно помахивали вершинами…
‘Ой, у полі могила…
Зъ вітромъ говорила…
Кто-то постучался у моихъ дверей… Я отворилъ и увидлъ передъ собою блднаго, усталаго Шлёму.
— Я имю къ вамъ просьбу, я думаю, что вы это сдлаете для меня! — произнесъ онъ растерянно, снявъ съ головы своей картузъ.
Голосъ его дрожалъ робкой мольбой…
— Да зайдите, пожалуйста, въ комнату! — попросилъ я, но Шлёма посмотрлъ на это какъ на лишнюю формальность, могущую только отнять лишнее время.
— Что за важность! — произнесъ онъ нершительно: — не такое великое несчастіе, если я и здсь постою.
— Но я не могу васъ такъ слушать!
Шлёмка лниво перешагнулъ черезъ порогъ, держа въ одмой рук картузъ, въ другой палку, и остановился въ недоумніи. Я предложилъ ему сстъ. Онъ нехотя повиновался, при чемъ вынулъ красный ситцевый платокъ, которымъ вытеръ себ лобъ, и положилъ картузъ на столъ.
— Какъ хорошо теперь на улиц, около мельницы! — сказалъ я, чтобы начать разговоръ.
Шлёма пожалъ плечами и кивнулъ головой.
— Да, да! — сказалъ онъ съ пренебреженіемъ. Затмъ вся его фигура какъ-то уменьшилась, онъ робко взялъ картузъ и, какъ бы поднимаясь, чтобы уйти, произнесъ опять:
— Вы можете сдлать для меня доброе дло: вдь вы еврей… хотя… и въ другомъ вид, но все-таки еврей и наврное не желаете зла другому еврею. Упросите пана, или сами или черезъ Розенфельда (это еще лучше!), не трогать меня. Розенфельдъ, какъ богачъ, и вы, какъ знакомый пана, наврное его уговорите…
— Хорошо, ребе Шлойме,— улыбнулся я:— я постараюсь. Но зачмъ вы спшите? Садитесь, пожалуйста, я хочу немного поговорить съ вами. Я до вашего прихода думалъ о васъ, мн хочется познакомиться съ вами поближе,— вдь мы будемъ жить въ одномъ мст. Не уходите!
Онъ посмотрлъ на меня съ какимъ-то любопытствомъ и, опустившись на стулъ, пожимая снова плечами, пробормоталъ:
— Что тутъ знакомиться! мы и такъ знакомы.
— Скажите мн: откуда вы, ребе Шлейме?
— Мало ли откуда! не все ли равно! Есть о чемъ безпокоиться и говорить!
— Но вдь вы не здсь родились?
— Что за важность!
— Вы не хотите мн отвчать, а между тмъ мн такъ пріятно съ вами: вы напоминаете мн мое дтство, Хану — которую я очень любилъ!
— Вотъ какъ!— воскликнулъ онъ.— Вы ее знали?
— Что, она жива еще?
— Ну, а если жива, такъ что же?
— Какъ что! Мн хотлось бы видть ее и всхъ старыхъ знакомыхъ. Я пріхалъ только сегодня на разсвт…
Шлёмка слегка забарабанилъ пальцами по столу.
— Вы, значитъ, учились до сихъ поръ? — спросилъ онъ.
— Да, учился.
— У насъ все это есть,— сказалъ онъ со вздохомъ:— нтъ новаго подъ солнцемъ, какъ сказалъ премудрый Соломонъ.
— Много у васъ дтей въ хедер?
— Въ моемъ хедер? Богъ знаетъ! Пусть они живутъ долго, еврейскія дти, ихъ нельзя, по закону, считать.
— Какъ же вы знаете свои доходы, наконецъ?
— Э, глупости! У насъ сказано: ‘не будь работникомъ за плату, работай не ради платы!’ Вотъ такъ, этими самыми словами и сказано.
— А хорошіе у васъ ученики? Вы довольны ими?
— Есть разные, только вс шалуны: все бы имъ играть да бгать. Въ наше время мальчики съ пяти лтъ учились по цлымъ днямъ и по вечерамъ… Ну и выходили-таки головы, острые мозги: раввины, рзники, судьи по духовнымъ дламъ.
Онъ опустилъ голову.
— Все отъ Бога! — продолжалъ онъ уныло.
— Нтъ, вы уже черезчуръ требовательны: дтямъ нужно давать побольше свободы, имъ нужно рзвиться. Вотъ вы, извините меня: въ васъ нтъ жизни, вы слишкомъ замучены. Не оттого ли, что съ дтства васъ жали и лишали свободы?
— Можетъ-быть,— лниво отвтилъ онъ,— а впрочемъ… извините и вы меня,— началъ онъ боле энергично:— я думаю, что вы меня извините… Я васъ спрошу объ одной маленькой глупости: вотъ вы уже образованы,— объясните мн посредствомъ вашей физики, химики и алгебры, зачмъ еврейскимъ дтямъ свобода? Къ чему имъ рзвиться и гд? Га! Какой въ этомъ смыслъ? Я понимаю: я у себя дома, чувствую себя свободно, никто не плюетъ мн въ лицо, не бросаетъ въ меня, для потхи, камнями — тогда мн понятно. (Онъ взялъ свою бороду въ кулакъ, и глаза его приняли сосродоточенное выраженіе). Если мн маленькому мальчишки кричатъ: ‘жидъ’, когда я стараюсь перебжать улицу, чтобы попасть въ хедеръ, то если я съ дтства. привыкну къ свобод — по-вашему — и стану держать себя независимо (Онъ освободилъ бороду и, припвая извстнымъ образомъ при постройк своего силлогизма, сталъ медленно водить кулакомъ вправо и влво)… то какой видъ это будетъ имть для нихъ? Га! У насъ въ талмуд сказано: бдность украшаетъ Израиля. Еврей долженъ ходить съ опущенной головой, не лзть на глаза, помнить, что онъ чужой, что онъ не дома,— это разъ навсегда! Вотъ если бъ вс евреи не лзли въ ихъ школы, и не было бы зависти, а еврейскимъ дтямъ была бы польза: они учились бы тому, чему учились ихъ предки, знали бы свое дло. Такъ пока выходитъ по моему глупому разуму, а дальше, можетъ-быть, оно и не такъ. Но меня это не задваетъ! Я иду себ своимъ ходомъ и больше ничего!
— Ну, хорошо, пусть такъ: мы не сговоримся. Однако, что же думать: гд по-вашему выходъ?
— Что думать?— дко улыбнулся онъ,— ничего не думать! То-то и есть…— Онъ помолчалъ немного.— Вы учились талмуду?
— Нтъ.
— Ну, такъ Богъ съ вами, такъ и быть, поговорю съ вами еще. Вотъ садитесь поближе ко мн и выслушайте хорошую исторію изъ талмуда: она вамъ пригодится.
Я услся около него, а онъ снова вытащилъ свой красный платокъ, опять вытеръ лобъ и, кашлянувъ, съ удовольствіемъ началъ:
— Слушайте только хорошенько. и вы увидите, что и у насъ есть тоже малость хорошаго. Мы не гонимся за алгеброй,— она, положимъ, тоже мудрость, но это: ‘жуй и плюй!’ Мы углублены въ мудрость предковъ: въ ней нтъ дна. Прошу васъ, слушайте со вниманіемъ, вы вдь сами меня затронули. Хорошо, что вы мн это припомнили. Былъ у насъ давнымъ-давно великій раввинъ ‘Нухимъ и это’. Такъ его звали. Почему его такъ звали? Вдь вопросъ: отчего это… ‘Нухимъ и это’? Пусть будетъ ‘Нухимъ’, зачмъ еще и ‘это’? Имйте же время. Какое бы несчастье съ нимъ мы случилось, онъ всегда говорилъ: ‘и это къ лучшему’. Теперь вы понимаете? Постойте же! Однажды онъ внезапно ослпъ, и у него отнялись руки и ноги, и лежалъ онъ въ ветхой избушк и все повторялъ про себя: ‘И это къ лучшему!’ Ну, иметъ ли это смыслъ? Погодите же. Вотъ онъ слышитъ, какъ одинъ изъ стоявшихъ около него учениковъ стуетъ на то, что учитель можетъ погибнуть въ лачуг, потому что она во всякую минуту можетъ обрушиться. Тогда ребе Нухимъ говоритъ: ‘Не бойтесь, пока я лежу здсь, изба будетъ цла’. Когда ученики его услышали это, то одинъ изъ нихъ спрашиваетъ его: ‘Ребе, если ты такой великій чудотворецъ, почему же ты не сдлаешь… не сдлаешь, чтобы ты…’
Онъ остановился, по обыкновенію евреевъ предоставлять слушателямъ угадывать слдующія слова разсказа…
— Выздоровлъ! — подхватилъ я.
— Выздоровлъ? — повторилъ онъ.— Га! вы слушаете? На это ребе Нухимъ отвтилъ: ‘Это я самъ накликалъ на себя болзнь. Горе мн, что согршилъ! Шелъ я однажды съ запасомъ ды и питья, пришлось мн перейти черезъ мостъ. Вижу: по ту сторону моста лежитъ умирающій нищій и знаками проситъ сть. Я поспшилъ къ нему, но когда я очутился возл него, онъ былъ уже мертвъ. Тогда я, въ большомъ гор, заплакалъ и взмолился: глаза мои, видвшіе умирающаго брата, умершаго потому, что я не посплъ во-время, да ослпнутъ! Руки мои, не подавшія во-время помощи, да отнимутся, ноги мои также. Вотъ какъ это было’. Ученики его заплакали и воскликнули: ‘Горе намъ, дорогой учитель, что съ тобой это случилось!’ Но ребе Нухимъ — память праведника благословенна! отвтилъ имъ: ‘Горе, великое горе мн было бы, если бы со мной это не случилосъ!..’ Теперь, если у васъ хорошая голова, вы должны понять вкусъ всего разсказа.
Глаза Шлёмки горли, онъ все вытиралъ свой лобъ и смотрлъ на мегій побдоносно.
— Благодарю васъ,— отвтилъ я:— я понялъ вкусъ разсказа. Скажите мн, ребе Шлойме, откуда вы? Гд вы жили, чмъ занимались и много ли вытерпли?
— Что мн разсказывать вамъ, мой любезный братъ!— началъ онъ, посл нкотораго молчанія, со вздохомъ, ласковымъ тономъ, который меня чрезвычайно тронулъ:— я таки довольно натерплся. ‘Насильно ты родишься, насильно живешь, насильно умираешь’. Это въ талмуд. Вдь я, какъ говорится, тоже мясо и кровь. Гршу, но говорю вамъ объ этомъ, потому что вы сильно просите.— Гд я родился? А если я родился въ Ковенской губерніи, такъ что? Что изъ этого выйдетъ? — Чмъ я занимался? Чмъ я могу заинматься? Я былъ то учителемъ, то судьей, то проповдникомъ,— но разв даютъ жить? Былъ я въ Шев, училъ дтей, надо же, чтобы еврейскія дти знали свой законъ. Кто его знаетъ? — если бы его хорошо исполняли, благо было бы, ибо сказано: ‘и изъ Сіона выйдетъ наука, и Божье слово изъ Іерусалима’. Меня оттуда выгнали. Куда мн итти? Ну, я васъ спрашиваю: у меня шестеро дтей, жена и старикъ-отецъ (миръ да снизойдетъ на него!) — надо намъ жить, или нтъ? Какъ по-вашему? Ну, что! Я попробовалъ спрятаться въ другомъ квартал — меня тамъ поймали, побили меня и со всей моей бдностью, что я только имлъ, выгнали изъ города. А что церемониться!.. Когда я былъ еще молодымъ, другія заботы: военщина. Это было лтъ 35 тому мазадъ. Слушай, такой ходъ: я съ четырехъ лтъ учился и таки всмъ сердцемъ былъ углубленъ въ ученье. Когда мн стало двадцать лтъ, я уже вышелъ на маленькую дорогу, могу уже быть, что называется у насъ, хоть ‘кусочкомъ человка’: сказать проповдь, разршить трудный вопросъ въ талмуд, въ библіи,— все, что необходимо въ еврейств, вдь безъ этого нельзя,— такъ на: поди служить въ солдаты!.. Слушай, какой умъ, я по-русски не понималъ ни слова. Гд мы жили? Жили въ глуши, въ старой бан была школа: тамъ я выросъ, занимался съ учителями по днямъ и ночамъ. Учителя! Что же это за люди? Люди, которые знали весь талмудъ,— хоть разбуди ихъ въ полночь, такъ они теб цлыя страницы наизусть,— и безъ алгебры, и даже безъ физики тоже! Ну, оставимъ это! Что же дальше?.. Га! Гд я остановился? Да, такъ я долженъ служить, не перебивайте же меня! Притомъ еще совсмъ красивая вещь: я единственный сынъ у своихъ родителей,— что же это за право? Тотъ, которому надо было служить по закону, заплатилъ еврейскому шульцу, а онъ веллъ схватить меня. Тогда хватали, были особые ловчіе… хорошій свтъ былъ тогда! Ну, мы это оставимъ. Я убжалъ, спрятался, прятался по чердакамъ, въ прихожихъ синагогъ, и слава Богу, до сихъ поръ ничего… Что еще? Много ли я вытерплъ? Пустое! это еще ничего, но что же дальше будетъ? Былъ я въ Варшав, тоже училъ дтей. Жить мн тамъ почему-то давали, можетъ-быть потому, что упросили полицію, а можетъ-быть, тамъ всмъ позволяется жить,— разв разберешь?.. Учениковъ было мало, но все хорошіе, одинъ изъ нихъ геній, съ нимъ заниматься — таки-просто вкусъ рая. Разъ сидимъ, учимся,— вдругъ стукъ, шумъ… Вижу: толпа мужиковъ, пьяные, рвутся къ намъ. Дти разбжались, а я съ семействомъ заперся въ чулан! Стекла перебили, мебель разломали, взяли перину моей жены и выпустили изъ нея пухъ, потомъ взялись за книги. Я видлъ это черезъ щелку. Тутъ я выскочилъ. Они стали топтать кинги ногами, а когда я началъ ихъ упрашивать, кричать, меня выбросили въ окно, я себ ногу сломалъ,— вотъ до сихъ поръ хромаю… Да что! А вы говорите: ‘еврейскимъ дтямъ свободу, рзвиться!..’ Ну, ну, красивый видъ!.. Но о чемъ мы говоримъ? Разв есть о чемъ говорить? Пустыя дла. Вотъ если бы я былъ такимъ богачомъ, какъ у насъ Абрамъ Розенфельдъ, совсмъ другое было бы: я бы длалъ все, что хочу, настроилъ бы школъ, больницъ… Да что! просто думать о такомъ, что, какъ говорится, можетъ случиться въ три недли подъ Варшавой — вдь тоже не планъ. Но теперь вс кричатъ вокругъ тебя (таковъ уже свтъ!): дай свой ‘страхъ’!
Послднія слова онъ произнесъ по-древне-еврейски.
— То-есть какъ страхъ?
Шлёмка оживился, и съ его лица исчезли малйшіе слды горя.
— Вотъ то-то и есть, этого вы не знаете, а тутъ есть смыслъ. У насъ есть счетъ по буквамъ. Иногда слово нужно понимать не такъ, какъ оно значитъ, а какъ значитъ слово съ одинаковой суммой буквъ. Это называется бегиматри. ‘Свой страхъ’ поэтому значитъ — ‘деньги’.
Онъ улыбнулся, наслаждаясь моимъ недоумніемъ.
— Но это пустяки! — продолжалъ онъ: вотъ когда-нибудь, хоть въ эту субботу, придите въ синагогу… Я буду говорить: вы увидите, что значитъ бегиматри и многое другое. Въ талмуд и библіи надо умть въ трудныхъ случаяхъ обращаться съ тми и другими способами. Это очень интересно, тутъ есть умъ, можно все забыть, вс ваши неумстные вопросы. Впрочемъ, я не люблю вникать въ такія тонкости: отчего мн плохо, или какое теперь время!.. Да какое мн до этого дло? Мудрецы были у насъ… Да, такъ, пожалуйста, попросите пана надзирателя — пусть онъ меня не трогаетъ.
Онъ всталъ и, опираясь на палку, направился къ двери и на порог, не глядя на меня, сказалъ:
— Мн некогда: я еще долженъ просмотрть одну книгу.
И онъ вышелъ.
Посщеніе Шлёмы взволновало меня. Мн сильно захотлось помочь ему, уговорить Лаврентія Ардаліоновича. Розенфельдъ, въ самомъ дл, могъ скоре другихъ повліять на надзирателя, и я ршилъ немедленно отправиться къ нему.
Вдругъ окно, выходившее на улицу, раскрылось, и въ немъ показалась опять голова Шлёмы. Онъ наскоро ощупалъ свой носъ двумя пальцами правой руки и, сіяя довольствомъ и даже торжествомъ, спросилъ:
— Что, по-вашему, необходиме: молитва, постъ или благотворительность?.. Ага, это уже не по вашимъ силамъ, тутъ ужъ вы ничего не понимаете! Если бы я вамъ объяснилъ это, вы бы поняли тогда, что такое на свт мудрость. Ну, да что!
Я не усплъ ему еще ничего отвтить, какъ онъ, махнувъ безнадежно рукой, сталъ быстро удаляться, вертя своей палкой, я могъ только разслышать произнесенное имъ съ желчью слово: ‘алгебра!’
— Ребе Шлойме, на одну минуту, прошу васъ! крикнулъ я ему.
Онъ остановился.
— Объясните, пожалуйста, что вы хотли сказать?
— Нтъ,— сказалъ онъ, посл нкотораго раздумья: — вы въ этомъ ничего не чувствуете. Если ужъ очень хотите, придите или въ синагогу или ко мн. Мн еще нужно просмотрть книгу — и молиться, кажется, тоже надо. Спокойной ночи!
Въ выкрашенной масляными красками столовой, вокругъ большого четыреугольнаго стола, семейство Абрама Давидовича Розенфельда сидло за чаемъ. Дти, въ грязныхъ рубахахъ и полуоборванныхъ платьяхъ, пили ‘въ прикуску’, прихлебывая изъ блюдечекъ, и глазами сравнивали величину данныхъ имъ кусочковъ сахару. ‘Ага, у меня больше, а что!’ — говорила шопотомъ маленькая двочка, повидимому любимица хозяйки. Въ отвтъ на это сидвшій возл нея мальчикъ ущипнулъ ее за руку — Эй, вы, свиньи, тише тамъ! усмирилъ Абрамъ Давидовичъ расходившихся дтей, умолкнувшихъ при его грозномъ окрик.
Абрамъ Давидовичъ сидлъ, положа руки на столъ: въ одной онъ держалъ стаканъ, а другую изогнулъ подъ прямымъ угломъ, держа между пальцами ея толстый янтарный мундштукъ. Слабый свтъ висячей лампы придавалъ богатырской фигур хозяина, отъ котораго вяло самодовольствомъ и презрньемъ ко всему, какой-то мрачный оттнокъ. Рядомъ съ хозяиномъ помщалась его жена Эсирь и семнадцатилтняя дочь Рахиль.
Когда я вошелъ, меня тотчасъ же обступили дти, одинъ мальчикъ, ковыряя предо мною въ носу, загородилъ мн дорогу къ столу и только посл крика Абрама Давидовича: ‘Аронъ, тебя сколько разъ надо учить порядочности и вжливости, болванъ!’ — я могъ приблизиться къ Розенфельду и пожать его руку.
— Здравствуйте, здравствуйте! — привтствовалъ меня Абрамъ Давидовичъ. — Вотъ хорошо, что вы пришли. Образованному человку мы всегда рады. Эсирь, ты узнаешь, кто это?
— Что тутъ не узнать? Я знаю, кто,— отвтила Эсирь, какъ будто оскорбленная тмъ, что ее считаютъ неспособной узнать человка, да еще меня, но потомъ, почувствовавъ нкоторую неловкость, она спросила, стараясь быть любезной:— Вы, можетъ-быть, хотите чаю?
— Больного спрашиваютъ, здоровому даютъ! — замтилъ Абрамъ Давидовичъ.
Эсири сдлалось совсмъ неловко, она быстро налила мн стаканъ жидкаго чаю и придвинула ко мн сахарницу.
— Пейте, разв я жалю! Берите сахаръ. Вы можете пить въ накладку, ничего: вы насъ не обидите.
Она съ видомъ жертвы подперла голову рукою и обратила свой взоръ въ другую сторону, какъ бы ища тамъ защиты отъ претерпваемой несправедливости.
— Я къ вамъ съ просьбой, Абрамъ Давидовичъ! — сказалъ я.
— А съ какою именно? — спросилъ онъ, нахмуря брови.
— Аврумъ!— прервала хозяйка, повернувъ голову въ сторону мужа:— ты хочешь услышать что-нибудь лучшее? Уже, слава Богу, съ завтрашняго дня мясо будетъ дороже цлой копейкой на фунтъ.
— Ну, что же длать!— успокоилъ ее Розенфельдъ и опять обратился ко мн:— въ чемъ же состоитъ ваша просьба?
Эсирь злобно посмотрла на него.
— А что, разв тебя что-нибудь задваетъ? вознегодовала она.— Тебя ничто не трогаетъ, ты знаешь только свою мельницу, до остального теб дла нтъ. Вонъ, иди цлуйся съ машинистомъ, онъ соскучился по тоб.
Всмъ сдлалось какъ-то жутко: Розенфельдъ усиленно глоталъ дымъ, дти робко переглядывались, барышня водила пальцемъ по блюдечку, опустивъ глаза.
— Рахиль, знаешь что? — началъ Абрамъ Давидовичъ, желая загладить рзкость жены:— сыграй намъ что-нибудь.
— Ахъ, папа, что же я сыграю! — отвтила двушка, съ краской въ лиц и съ отчаяніемъ въ голос.
— Ты уже не знаешь что! — опять не выдержала Эсеирь.— Она уже ничего не знаетъ! Разв ее учили? Разв мы въ состояніи ее учить? Что ей такое, если мы тратимъ на нее свою кровь, чтобы она была похожа на прочихъ порядочныхъ двушекъ! Когда не нужно, тогда она пищитъ, хоть убги изъ комнаты.
— Сыграй мн мое любимое! — попросилъ Розеыфельдъ. Двушка подошла къ стоявшему въ углу столовой фортепіано, отыскала нужныя ноты и начала играть.
— Это рапсодія извстнаго композитора Листа,— пояснилъ мн Розенфельдъ, когда раздались пискливые аккорды.
Что-то бурное, плаксивое, съ хриплыми звуками, пронеслось мимо ушей моихъ, фортепіано шумло, стонало, Розенфельдъ самодовольно улыбался, усиленно курилъ, бдная Рахиль волновалась, напрягала свои силы, зацпляла ненужныя клавиши, и когда кончилась эта пытка, мн казалось, что она, какъ и я, почувствовала себя вырвавшейся на свободу.
— Молодецъ! — похвалилъ Абрамъ Давидовичъ.— А? Какъ по-вашему? Правда, у меня вкусъ недуренъ? Ну, однако, вамъ не дали окончить. Что вы хотли мн сказать?
— Я хотлъ попросить васъ помочь мн въ одномъ дл,— отвчалъ я.— Я познакомился сегодня съ учителемъ Шлойме.
— Шлёма меламедъ {Учитель еврейскаго закона.}? Важное лицо, какъ вс меламеды.
— Но дло не въ этомъ. Онъ теперь въ ужасномъ положеніи. (Хозяйка сладко звнула и отослала дтей спать). Полицейскій надзиратель веллъ составить о немъ протоколъ за содержаніе школы, а у него семья, онъ останется безъ хлба, Необходимо оказать ему помощь.
— Ну! — вскричала Эсирь:— Аврумъ, знаешь что? Послушай, что мн запало въ голову! Отдай Шлёмк мельницу, или брось вс свои дла и иди хлопотать за него… Нтъ, кажется, лучше будетъ гораздо, если я пойду спать, а вы можете разсказывать другъ другу сказки!
И, не простившись со мною, она вышла въ другую комнату.
— Чмъ же вы можете ему содйствовать? — спросилъ меня Розенфельдъ.
— Я-то ничмъ, но вы бы могли это сдлать.
— Напримръ, какъ?
— Васъ надзиратель, вроятно, послушаетъ, вы можете его убдить, какъ хорошій его знакомый.
— Нтъ,— ршительно отрзалъ онъ:— я въ такія дла не желаю вмшиваться. Съ какой стати? Что мн за дло до какого-то Шлёмки? Зачмъ мн заботиться о другихъ? Мало ли что со мною можетъ случиться, а я буду себ портить изъ-за какого-то меламеда! намъ нужно жить тихо, не вышиваться ни во что, копить, копить,— единственное, что остается намъ для защиты собственной шкуры. А теперь, вы извините меня за откровенность: мн необходимо завтра встать очень рано. Заходите, пожалуйста, почаще.
Онъ подалъ мн руку и проводилъ меня до коридора.
Было около полуночи. Я сидлъ у окна въ своей комнат и не могъ заснуть, хотя и чувствовалъ сильную усталость. Въ раскрытыя окна врывался западный втеръ, приносившій съ собою шумъ листьевъ… Я зналъ, чьи это деревья, я зналъ, что старый мельникъ все сидитъ подъ своей мельницей. Все было мн знакомо: вдь это моя родина, здсь протекли мои лучшіе дни. Но я не ощущалъ той нжной ласки, того сладкаго забвенія тревогъ и печали, которыя ожидалъ встртить. Та же ночь, т же деревья, все то же, но ощущенья отъ нихъ совсмъ не т же: миръ, прежній миръ, не овладваетъ утомленной душой. Встрченныя мною лица, когда-то близкія, сильно измнились, поддались духу времени, естественному ходу вещей… Неужели стонъ вмсто псни, воспаленные глаза, вмсто яснаго, спокойнаго взгляда, жалкое безсилье и чахлыя, впалыя груди носятъ такое мудреное названіе?.. Втерокъ шумитъ, крылья мелыищы скрипятъ, старичокъ сидитъ подъ мельницей и, добывая свое ‘кете та кресало’ (немногіе остатки старины), собирается закурить люльку. Порой онъ поднимаетъ голову и глядитъ на небо, какъ бы желая узнать, много ли еще новаго оно затваетъ?..
Въ слдующее утро я направился къ дому надзирателя, ршившись попытать свое вліяніе. У воротъ полицейскаго дома я встртилъ десятскаго, отъ котораго узналъ, что баринъ ухалъ куда-то со слдователемъ и возвратится не раньше, какъ черезъ два часа, а господинъ урядникъ ‘ушли, кто ихъ знаетъ куда’, баринъ ‘были сердиты, разбили стаканъ съ блюдцемъ изъ-за одной жидовки, ‘пришедшей съ бумагой’. Господинъ урядникъ, по приказанію барина, ее ‘вытолкнули’, а потомъ баринъ черезъ окно веллъ ему, десятскому, взять у нея бумагу и занесть въ канцелярію. ‘Больше ничего’.
Длать было нечего, приходилось ждать, и я собирался навстить кого-нибудь, чтобы убить время. Завернувъ за уголъ, недалеко отъ лавокъ, я увидлъ Шлёму. Онъ несъ въ рук завязанный узломъ платокъ, за нимъ медленно шагалъ другой еврей, стараясь не отставать. Лицо Шлёмы было серіозно, торжественно, картузъ его былъ надвинутъ на лобъ, такъ что на темени красовалась ермолка. Онъ подходилъ къ евреямъ, молча раскрывалъ передъ ними платокъ, т бросали туда монеты, ни о чемъ не спрашивая, и въ движеніяхъ ихъ выражалось особенное уваженіе къ собиравшему пожертвованія и къ серіозности случая. Когда онъ замтилъ меня, то тотчасъ подошелъ, также молча раскрылъ предо мною платокъ, не поздоровавшись и не спрашивая объ исход моихъ хлопотъ по его длу. Я бросилъ нсколько монетъ, и онъ съ тмъ же выраженіемъ быстро отошелъ къ еврейской лавочк. Я окликнулъ его, но онъ нетерпливымъ жестомъ пригласилъ меня не безпокоить его всякими пустяками не во-время. Я захотлъ узнать, для кого онъ это собираетъ, почему онъ такъ суровъ, и подошелъ къ моему старому знакомому, ребе Хаимъ-Беру. Ребе Хаимъ-Беръ стоялъ у открытой деревянной галлереи своего дома, ожидая своей очереди для пожертвованія.
— Что случилось? — спросилъ я его.
Онъ ничего не отвтилъ и, только бросивъ монеты въ платокъ Шлёмы, по удаленіи послдняго, сказалъ печально:
— Хана умерла, если вы ее помните,— а ее нечмъ похоронить. Благословенъ праведный Судія! Что длать!
— Когда она умерла?
— Это все равно… Вдь, вотъ, шила себ при жизни саваны, а на самое не хватило. Такихъ женщинъ нтъ теперь! (Онъ вздохнулъ). Пусть Богъ не накажетъ за слова! Она умерла въ сара, гд рядомъ съ ней находилась и корова. Хозяйка сарая дала знать ея сыну о болзни его матери, но тотъ не очень-то почесался, ни-нюха!
— Это возмутительно! — выговорилъ я.
— Возмутительно, вы говорите? Гмъ, это возмутительно! Вы не знаете, что это за тварь. Такой богачъ! Положимъ, его теперь накажутъ: его заставятъ заплатить за ея могилу двсти рублей, онъ повсится отъ злости. Но не въ этомъ дло. Садитесь на ступеньки. Женщины, присутствовавшія при ея смерти, разсказываютъ, что она все молилась, была споконой и все шептала: ‘Да проститъ его одинъ Богъ!’ Это — его, сынка ея, и только безпокоилась о томъ, будетъ ли онъ читать на ея могил кадишъ {Надгробная молитва.}. Мать!.. Посл нея осталось мелочи, около рубля, которую она просила отдать какой-нибудь сирот, и недоконченная ею накидка для торы {Свитокъ библіи.}… Да, такъ! хорошія времена! Теперь нтъ такихъ женщинъ!.. Стойте! — сказалъ онъ, оживившись:— зайдемте ко мн,— вдь мы можемъ говорить въ комнат, я совсмъ забылъ. Смотрите-ка! Вдь это вы недавно пріхали? Давно, давно я васъ не видалъ. Да какъ вы измнились!
Онъ подалъ мн руку и, втащивъ меня въ свой домъ, повелъ въ большой залъ, убранный довольно прилично, съ безукоризненной чистотой.
Хаимъ-Беръ былъ зажиточный еврей лтъ 45, носилъ короткій сертукъ, одвался вообще прилично и относился ко всему, что было чуждо талмуду, съ краинимъ презрніемъ. Онъ слылъ ученымъ евреемъ и чорпалъ свои познанія по всмъ отраслямъ науки изъ извстной у евреевъ ‘книги завта’. Онъ былъ глубоко убждепъ въ томъ, что вс знанія исходятъ изъ талмуда, и когда разсказывалъ о вычитанномъ имъ ученомъ иноврц, прославившемъ чмъ-нибудь науку, то непремнно объяснялъ этотъ успхъ: ‘онъ, вроятно, зналъ талмудъ’. Мнніе его, какъ человка прежде всего набожнаго, затмъ талмудиста и наконецъ знавшаго русскую грамоту, какъ онъ выразился, ‘отъ себя’,— было ршающее. Хаимъ-Бера съ удовольствіемъ слушали въ синагог, въ субботу, такъ какъ онъ разсказывалъ всегда о предметахъ замчательныхъ.
— Ну, садитесь, поговоримъ немного.
Я слъ.
— Давно, давно я видлъ васъ…— Онъ также слъ и сталъ чесать пальцами свой подбородокъ, обросшій черной съ просдью бородой.— Смотрю на васъ и припоминаю все старое,— такъ пріятно! Что можетъ быть! А? Изъ маленькихъ длаются большіе, а большіе умираютъ. Властитель вселенной, что можетъ случиться! Ну, что длать, когда нельзя лучше! — онъ развелъ руками, придвинулся ближе ко мн и началъ мене дружелюбно:— Ну, что вы успли?
Онъ запустилъ руку подъ подбородокъ и выжидалъ отвта.
— Въ чемъ же успть? Я васъ не понимаю.
— А! — произнесъ онъ ядовито,— это похоже на удачи моей жены! Она точно такъ же говоритъ, когда чего-нибудь хочетъ и ей не удается. Ну, ну, очень справедливо, очень справедливо, я радъ, я очень радъ, такъ, такъ, мы это знаемъ…
— Что?
— Вы мн разсказывайте, что! Что я вамъ мальчикъ? Вы думаете въ самомъ дл, что мн нужно все разжеватъ и въ ротъ положить? Пусть будетъ такъ!.. Хорошій свтъ, красивый свтъ!
— Но, увряю васъ, я не понимаю, о чемъ вы говорите.
— Вы мн должны разсказывать! — онъ указалъ пальцемъ на свою грудь при слов ‘мн’.— Не раскладывайтесь на нсколько тарелокъ! Такъ, такъ! здоровье потеряли, стали тонки и зелены, для насъ-то уже не годитесь, а оттуда по шеямъ! Такъ, такъ, я очень доволенъ! Ну, что будетъ съ васъ? въ приказчики не годитесь, въ работники — также, и свое забыли, да и чужого не знаете.
— Позвольте, я не совсмъ…
— Ну, ну, знаете, знаете! Я себ представляю эту мудрость: Иванъ любитъ Параску, а она любитъ Степана, Степанъ любитъ Аксютку… Теперь, понимаете, нужно еще себ ломать голову,— а это необходимо,— почему Иванъ любитъ Параску, а она Степана… Стойте, стойте, не перебивайте, я понимаю, я понимаю! Вы думаете, я въ самомъ дл такъ глупъ? Это называется у нихъ ‘поэззи‘. Хорошо, пусть будетъ сегодня такъ. Вотъ послушайте меня, что я вамъ скажу: знаете, что? вотъ нате вамъ пятакъ за все это!..
— Будемъ лучше говорить о другомъ… Что здсь хорошаго?
— Хорошаго? — переспросилъ онъ боле грустнымъ голосомъ,— хорошаго?! — все хорошо. Что же можетъ быть хорошаго?
— Какъ поживаетъ вашъ сынъ? Какъ ваши дла?
— Мой сынъ! это тоже сынъ? — шарлатанъ, и больше ничего. Разв такіе сыновья бываютъ? ни туда ни сюда,— вотъ читаетъ все время ваши книжки. Читаетъ, читаетъ, читаетъ, что онъ тамъ читаетъ?.. Разъ, ночью, я ломаю голову надъ однимъ вычисленіемъ. ‘Осипъ! — говорю я,— а, Осинъ, а ну, иди-ка сюда!’ — не слышитъ. Я еще разъ: ‘Осипъ!’ — ни слова:_углубленъ! Ну, длать нечего: когда отца не слушаютъ, это вдь еще не изъ большихъ несчастій. Однако меня разобрало: ‘ты — корова, ты — собака, ты — ничтожество, тебя отецъ зоветъ, такъ ты имешь дерзость не отвчать? Что такое? ты занятъ?!’ но я сдерживаю себя, захожу въ его комнату, вижу: на стол — книга, и онъ до того зачитался, что не слышитъ моихъ шаговъ. Кажется, нужное дло? А? Меня припекло, но… нужно молчать, когда находишься въ невол. Подхожу къ нему сзади, толкаю его, онъ выпучилъ на меня свои глаза… ‘Осипъ, а ну, Осипъ, что я у тебя попрошу: прочти мн, на чемъ ты остановился, и скажи, что ты читаешь?’ — ‘Тургенева, Записки Охотника’. —‘А должно быть очень умная вещь? А ну, прочти мн тоже что-нибудь (это я попрошу у него). Неужели же я настолько глупъ, что не пойму? хорошее всякій понимаетъ’.— ‘Вамъ не иитересно!’ — ‘Но что ты потеряешь,— капиталъ свой положишь, что ли?’ Наконецъ я его еле-еле уговорилъ, и онъ мн прочелъ нсколько словъ: ‘На двор цыплята рыли навозъ, старая собака залаяла, а стоявшій у воротъ конь замахалъ хвостомъ, завидя меня’… Ну, вы слышали когда нибудь подобное? Я васъ спрашиваю, по совсти,— вдь мы — свои, домашніе люди,— слышали ли вы когда-нибудь, чтобы собака лаяла, и видли ли вы, чтобы лошадь махала хвостомъ? Да еще чтобъ курицы… Стойте, стойте, я совсмъ забылъ,— слушайте только,— чтобы курицы рыли навозъ?! Не можетъ быть, никогда! Но когда вашъ Тургеневъ говоритъ,— вдь это не шутка! — значитъ, это правда, только ее такъ трудно понять… Какъ только вамъ всмъ не стыдно,— началъ онъ серіозно, со злостью,— философы мои! Это — ваши знанія? Вдь это позоръ! Мой сынъ… онъ такой же шарлатанъ, какъ и вс…
Я невольно улыбнулся.
— Смшно? Ну, смйтесь, смйтесь! можно лопнуть, смйтесь, вроятно вы правы…
— Ребе Хаимъ-Беръ, бросимъ это! — сказалъ я весело.. — скажите, какъ ваши дла? какъ живется здсь’?
— Какія дла, такъ и живешь: дрожишь, знаешь, что съ тебя шкуру дерутъ больше, чмъ съ другихъ, а имешь меньше всхъ.
— То-есть какъ?
— Такъ!
— Это не отвтъ!
— Нтъ, это отвтъ! Паспортъ нуженъ? Разъ. За торговлю нужно платить? Два. На синагогу нужно? Три. Ну, а раввину, рзнику, по-вашему, ничего не нужно? По-нашему, нужно… Вотъ уже четыре! Постойте же: въ кружку для бдныхъ нужно? Сборъ на пасху для нихъ нужно? А больнымъ, а прихожимъ нищимъ, а школамъ, га! не нужно, говорите вы? Что жъ, кто же будетъ имъ помогать? А ну, сосчитайте-ка, бдняку легко приходится? Вдь у насъ вс даютъ! А поди-ка, заработай: омоешься холоднымъ потомъ, почернешь хуже собаки, и что? Хата-покрышка! Старая сказка. Да въ этихъ длахъ вы понимаете столько, сколько птухъ въ ‘Бней-Одемъ’ {Извстная молитва въ судный день.}.
— Вы знаете хорошо этого ребе Шлойме?— вдругъ спросилъ я.
Онъ молчалъ.
— Шлёму вы знаете хорошо?
— Ну, что изъ этого?
— Какъ онъ вамъ нравится?
Опять молчаніе.
— Я хотлъ бы знать ваше мнніе.
Ни слова.
— Вы не хотите мн отвчать?
— Не стоитъ, вы все равно не поймете. Онъ о курицахъ не говоритъ и не обращаетъ вниманія, подняла ли лошадь хвостъ или еще нтъ,— ему это все равно, вообразите себ, что для него есть вещи посеріозне. Вы можете себ это представить? Вамъ смхъ?
Я не отвтилъ ему. Прошло нсколько секундъ, разговоръ не вязался.
— Я ухожу,— сказалъ я:— мн нужно по длу.