ВЪ ГИБЛЫХЪ МСТАХЪ. *)
[Изъ путевыхъ впечатлній поздки въ Якутскую область].
ВЪ ГИБЛЫХЪ МСТАХЪ. *)
[Изъ путевыхъ впечатлній поздки въ Якутскую область].
I.
II.
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
В гиблых местах, Беренштам Владимир Вильямович, Год: 1906
Время на прочтение: 99 минут(ы)
*) Настоящіе очерки явились результатомъ поздки автора на защиту по длу о вооруженномъ ‘возстаніи’ въ Якутск въ 1904 г. Имлось въ виду помстить ихъ въ журнал еще въ прошломъ году, но цензурой они не были пропущены. Въ настоящее время, когда ‘гиблыя мста’ опять заселяются невольными обитателями, интересъ къ условіямъ быта въ этихъ мстахъ на только не уменьшился, но долженъ возрасти. Ред.
Итакъ ршено. Уважаемый товарищъ, А. С. Зарудный отправился впередъ.
Я ду въ Якутскъ на защиту по этому страшному политическому процессу. Вс мысли мои заняты имъ. Документы по длу только что получены, а я едва поспю къ судебному засданію. Дорогой придется много работать. И хотя впереди цлый мсяцъ пути, времени у меня мало, я не могу свободно отдаться вншнимъ впечатлніямъ дороги… ‘Итакъ, я увижу т унылыя, ‘гиблыя’ мста, гд медленно погибаютъ люди въ тяжелой ссылк’, приходить мн въ голову, когда я смотрю изъ окна вагона на самарскія степи… И я замчаю бгущихъ по нимъ упряжныхъ верблюдовъ лишь посл того, какъ мн ихъ указываютъ… Оттого мои впечатлнія поздки ‘туда’ такъ разсянно отрывочны…
Но военныя событія на Сибирской желзной дорог черезчуръ чувствуются, черезчуръ переживаются всми, чтобы не замчать особенной жизни ‘экспресса’…
Какъ ни странно, пассажировъ въ позд не много. И у меня въ полномъ распоряженіи цлое купе. До Иркутска 8 сутокъ зды, жара лта даетъ себя чувствовать, и отдльное купэ представляетъ громадное удобство. Само по себ купэ отличается отъ обыкновенныхъ, наверху виситъ электрическая кабинетная лампа, которую можно снять и поставить на столикъ, двери извнутри затворяются на задвижку, врод цпочки, и снаружи ихъ никто, даже поздная прислуга, не можетъ открыть, тутъ же два электрическихъ звонка — къ ‘проводнику’ вагона и въ буфетъ… Служитель устраиваетъ постель… Онъ поднимаетъ высоко, подъ наклономъ, спинку дивана, вынимаетъ изъ запломбированнаго мшка чистое постельное блье. Оно полагается пассажирамъ экспресса, и его будутъ мнять черезъ каждые три дня пути… Однимъ словомъ, поздъ — это движущаяся гостинница. Правда, поразительно пыльная, душная и ‘грязноватая’…
Я иду въ вагонъ — ‘салонъ’. Въ немъ нсколько столиковъ разной величины, стулья, мягкіе кожанные диванчики, піанино съ электрическими свчами, шкафъ съ библіотекой {Въ позд есть и ванны съ душемъ, очень удобно устроенныя, но ими почти никто не пользуется, такъ невроятно, до нелпости дорого стоитъ пользованіе ими, хотя бы однимъ душемъ: 2 рубля за разъ!}. Здсь уже расположилось нсколько пассажировъ. Среди нихъ четыре офицера. Они разговориваютъ между собою. Вс дутъ на Дальній Востокъ… Два какихъ-то загадочныхъ иностранца молча играютъ въ шахматы за отдльнымъ столикомъ. Оба старики, оба совершенно бриты, оба одты одинаково и очень оригинально: въ рыжевато-полосатыя бархатныя брюки и такія же куртки, со множествомъ кармановъ и пуговицъ, около иностранцевъ на стнной вшалк висятъ два одинаковыхъ дорожныхъ картуза изъ того же бархата.
Черезъ какой-нибудь часъ вс сидящіе въ салон уже знакомы между собой, уже непринужденно бесдуютъ. Только иностранцы продолжаютъ таинственно молчать…
— Кто же они?— спрашиваетъ, горя любопытствомъ, дама изъ Симбирска и киваетъ головой въ сторону стариковъ.
— Должно быть, англійскіе корреспонденты!— безапелляціонно ршаетъ бравый офицеръ.
Вс соглашаются съ нимъ.
Въ ‘салонъ’ входитъ ‘начальникъ позда’ въ форм желзнодорожнаго служащаго. Онъ зорко оглядываетъ публику…
Кром меня, дамы изъ Симбирска, инженера путей сообщенія и стараго купца, вс дутъ либо на войну, либо по поводу войны… Три или четыре уполномоченныхъ Краснаго Креста, ‘братъ и сестра милосердія’ — пожилые супруги, нежданно потерявшіе своего единственнаго сына и на войн ищущіе забвенія въ томящемъ гор…
Я ухожу ‘къ себ’ и возвращаюсь спустя часа два… Изъ офицеровъ остался одинъ. Онъ сидитъ отдльно и, насупившись, читаетъ книгу.
Я подхожу къ нему.
— Что вамъ скучно?
— Да, вотъ приходится пустяками заниматься — читать,— уныло отвчаетъ онъ.
Очевидно, бдняга отвыкъ заниматься ‘пустяками’, потому что весь его лобъ покрыть потомъ… Онъ бросаетъ книгу, звонитъ, требуетъ по карт и начинаетъ закусывать…
Дама изъ Симбирска, возившаяся съ какими-то иллюстраціями, подсаживается поближе къ офицеру и принимается наставлять его.
— Вы лучше поменьше кушайте, чтобъ привыкнуть ко всякимъ, лишеніямъ — тамъ, можетъ быть, придется и голодать…
— Что вы, душечка, говорите?!— съ ужасомъ вмшивается ‘сестра милосердія’.— Нтъ, ужъ лучше вы побольше кушайте, вамъ нужно набираться силъ!..
— Слушаюсь!.. Человкъ, бутылку пива!— ршаетъ минутное сомнніе офицеръ и оборачивается ко мн.
— Это, знаете, прекрасный напитокъ,— убжденно говорить, онъ,— я ничего не пью, только пиво, начиная съ января девятьсотъ третьяго года…
— Для чего-жъ вы начали пить?!— волнуется дама изъ Симбирска…
— Я не начиналъ, а кончилъ: до того я пилъ каждый день и водку!— живо успокаиваетъ ее офицеръ…
— Куда-жъ васъ посылаютъ?— не унимается дама.
— И самъ не знаю…
— Неужели?
— А вы откуда?
— Изъ Симбирска… А что?
— Сейчасъ видно…
— Почему?
— Такіе вопросы задаете… Я вонъ на войну ду и не знаю, за что воевать приходится,— вдругъ мрачно обрываетъ офицеръ…
Я возвращаюсь къ себ въ купэ, зову проводника убрать вещи. Пока онъ убираетъ, у насъ завязывается разговоръ…
Это, повидимому, человкъ, тяготющій къ ‘образованности’. На простой вопросъ о томъ, какіе ходятъ позда по Сибирской желзной дорог и бываютъ ли вагоны международнаго общества, проводникъ, резонно отвчаетъ:
— Ихъ ходитъ немного — процента четыре или пять въ недлю. Иногда бываетъ и десятый процентъ. Только иные больше желаютъ наши вагоны и жалуются на т — обижаются столомъ… Если у нихъ не заказать съ вечера обдъ по карт, то на другой день не дадутъ пообдать… Не то, что у насъ! Проси, не дадутъ, изъ принципу не дадутъ! Оттого настоящіе сибиряки съ ними и не хотятъ хать… А какъ процентъ угадаешь?!..
Я засаживаюсь за работу…
За обдомъ все по прежнему. Иностранцы продолжаютъ игру… Около офицеровъ пристроился старикъ купецъ и громко разсказываетъ имъ что-то про генераловъ. Вс хохочутъ…
— И еще могу объяснить вамъ, господа,— продолжаетъ купецъ…— халъ я какъ-то давно, въ молодости, по томскому тракту съ однимъ пріятелемъ на почтовыхъ… Вечеркомъ расположились мы на станціи выпить чаю, сидимъ, ‘сибирскій разговоръ’ щелкаемъ. Вдругъ слышимъ въ передней страшную ругань. Вваливается генералъ, извстный администраторъ… И первымъ дломъ къ писарю. ‘Ты кто такой?— кричитъ,— монахъ бглый, что ли?’ — ‘Никакъ нтъ!’ — отвчаетъ писарь, а самъ отъ страху трясется. ‘Ну такъ что-жъ такіе волоса отпустилъ?!’ И опять разная отборная ругань… ‘Ну, а что, все здсь благополучно?’ спрашиваетъ онъ писаря. ‘Точно такъ, ваше превосходительство, вс лошади здоровы’…— ‘Дур-ракъ! Я спрашиваю, не пошаливаютъ ли здсь’…— ‘Ай, это бываетъ’… Тутъ генералъ уже поворачивается къ намъ съ пріятной любезностью и говоритъ: ‘Господа прозжающіе, куда вы дете?’ — На Москву…— ‘Вотъ и прекрасно, намъ по дорог… Такъ не останемся ли мы здсь переночевать? Право, удобне бы переночевать!’ — Нтъ, мы торопимся, демъ сейчасъ…— ‘Но не закусимъ ли мы сообща?’… Закусили…
Запрягли намъ лошадей. Генералъ тоже торопитъ подавать. Выхали мы, а генералъ слдомъ. И видимъ, что онъ, только съ горы съзжать, ругаетъ, на чемъ свтъ, ямщика, хать тихимъ шагомъ, а какъ на гору, такъ и колотитъ его въ спину — насъ нагонять… Смекнули, труситъ-таки генералъ, какъ бы не остаться одному… А ‘станокъ’ большой, верстъ тридцать, ночь на землю уже спускается, тайга начинается… Мы и пообщали мужику рублевку, если будетъ гнать. Онъ и пустилъ лошадей во всю!.. А дорога — сплошныя горы… Сначала слышали все ругань отчаянную, генералъ благимъ матомъ кричалъ… Ну, а потомъ и слышать перестали… Куда ему догнать: скоро онъ отсталъ… Трусъ былъ, словъ нтъ, ну, а все-таки потомъ его имя прогремло по всей Россіи: и онъ отличился подъ Плевной!..
— Неужели!!— вскрикиваетъ дама изъ Симбирска.
— Да, онъ первый, посл разбитія Плевны прибжалъ къ императорской квартир и накричалъ, что все погибло! Бда, какаго переполоху надлалъ! Вс подумали, что самъ Скобелевъ убитъ…
Публика смется.
— А что же съ нимъ сдлали?— спрашиваетъ братъ ‘милосердія’.
— А такъ, что скоро онъ за эту исторію не то въ отставку подалъ, не то орденъ получилъ… И, вдь, знаете, господа,— говорить уже серьезно купецъ,— разв они, генералы, администраторы не такіе? Такіе, можетъ, не вс, а такіе… Ничего не длаютъ, ругаются, надъ людьми издваются!.. А все потому, что на нихъ руки нтъ, никакого удержу, никакой острастки… Точно въ шапкахъ-невидимкахъ предъ своимъ начальствомъ живутъ… Если бы ему не нужда съ нами хать, сталъ бы онъ съ купцами чай пить? Да! никогда! У насъ кости черныя, а у него блыя!.. Ну, а война и показала его, и много гнилости она можетъ показать… Потому на паркетахъ ногами генералы наши карьеру выплясываютъ, а голова въ сторон остается… Только дорого стоятъ эта правда народу… Вотъ что!..
Такъ въ разговорахъ, занятіяхъ быстро летитъ у меня время…
За душными, пыльными самарскими степями идутъ въ перемежку лсистыя и степныя мста… Всюду и везд береза и береза… Съ ранняго третьяго утра начинается дивный Уралъ съ его скалами, дикой, густой зарослью, могучими потоками, ярко-зелеными полянами, темными соснами и пихтами и снова скалами… Вонъ и Златоустъ… Поздъ бжитъ по гор, и этотъ, притаившійся въ ложбин, городъ виденъ какъ на ладони… Путейскій инженеръ объясняетъ мн его планъ… Тамъ — соборъ, это — домъ узднаго начальника, а то — блетъ и школа… Я съ интересомъ разглядываю это мсто знаменитыхъ заводскихъ безпорядковъ, закончившихся подлымъ разстрломъ десятковъ несчастныхъ тружениковъ… Имъ, вопреки закону, не увдомивъ каждаго за дв недли, измнили договоръ личнаго найма. И они явились на заводъ требовать оставленія въ сил прежнихъ условій…
‘Говорить со всми невозможно’, объявило имъ мстное начальство и предложило выбрать трехъ уполномоченныхъ. Они доврились. И уполномоченные были сразу же арестованы… Толпа подошла къ дому узднаго начальника требовать освобожденія арестованныхъ, и ее встртили залпами… Безъ предупрежденія… Впрочемъ, губернаторъ махнулъ платкомъ, но никто, кром него и офицера, не зналъ этой сигнализаціи… Никто не ожидалъ выстрловъ. Ихъ не ждали и дти, мирно занимавшіеся въ школ, по другую сторону площади… Они не могли видть даже платка… И по залитымъ кровью тихимъ улицамъ небольшого городка длинной вереницей потянулись повозки съ наскоро сколоченными гробами и гробиками…
За Златоустомъ горы лежатъ на горизонт тяжелой, непрерывной цпью, точно какой-то мощный, фантастичный великанъ положилъ тамъ свою синюю руку съ выступающими мускулами… Виды становятся все шире, раскрывается степь…
Когда мы прохали Уралъ, инженеръ указалъ мн на срый каменный обелискъ поставленный у полотна дороги…
— Вотъ она граница Европы и Азіи,— меланхолически произнесъ онъ…
Я едва усплъ взглянуть на новенькій межевой знакъ, какъ онъ уже исчезъ изъ глазъ…
И мн вспомнилось глубоко трогательное описаніе у Кенана такого-же пограничнаго столба на исторической ‘Владимірк’, вспомнилось прощаніе около него уходящихъ въ невдомую даль партій съ родной землею…
Ничего подобнаго теперь нтъ.
Политическихъ везутъ въ душныхъ арестантскихъ вагонахъ. И только, какъ неясное мелькнувшее воспоминаніе пережитаго тысячами людей горя, стоитъ этотъ срый камень…
Вчная память погибшимъ жертвамъ гнета и насилія!
— Вы жертвою пали, борьбы роковой, любви беззавтной къ народу…— унылымъ воспоминаніемъ… отдается въ дум старая, давящая пснь…
Поздъ бжитъ…
На каждой сколько-нибудь продолжительной остановк вс мы устраиваемъ ‘пробжку’ — мечемся взадъ и впередъ по платформ вокзала…
По вечерамъ часть мужской публики собирается въ чьемъ-нибудь купэ для… анекдотовъ!.. И чмъ только могутъ упиваться, при бездльи, безъ женскаго общества, взрослые, серьезные люди! Поврить трудно, какой восторгъ вызываютъ тогда армянскія похожденія, ослики, пичужки и чортъ знаетъ что!..
Нашъ поздъ обгоняетъ воинскій. Онъ стоитъ на разъзд, среди открытой, безлюдной степи. Это — длинный рядъ товарныхъ ‘скотскихъ’ вагоновъ и нсколько платформъ съ пушками, телгами… Въ небольшихъ верхнихъ окнахъ, сбоку вагоновъ, видны руки солдатъ… Вагоны такъ мелькаютъ, что сливаются въ одинъ рядъ, и руки тоже мелькаютъ и становятся вереницей рукъ… И мн вспоминается картина, кажется, Верещагина, изображающая тюремную стну и руки только руки… О, какъ иного говорятъ эти руки, высунутыя на волю въ тюремныя щели — ‘окна’…
— Видали?— говоритъ одинъ изъ офицеровъ.— Вдь на каждой вагонной платформ стоитъ только по четыре повозки. Сколько же вагоновъ берутъ простыя повозки? Что бы снять эти высокія колеса?! Вдь, тогда телги можно поставить одну на другую — въ три ряда, а колеса посреди… Не по хозяйски это! И сколько еще будутъ отправлять такъ телгъ…
— Что жъ вы не заявите, куда слдуетъ, объ этомъ? Напишите въ ‘Инвалидъ’…
— Нтъ, ужъ лучше я помолчу — намъ, офицерамъ, строго запрещено писать безъ разршенія начальства… А начнешь просить разршеніе,— скажутъ — безпокойный, критиканъ… Разв только о телгахъ нужно бы написать?.. Посмотрите, какъ везутъ эшелоны: рота пхоты и при ней — обязательно нсколько лошадей для фуража, походной кухни… Вамъ кажется, что такъ и слдуетъ… Одинаковая перевозка!— На вагонахъ везд надпись одна и та же: ‘воинскій — 40 человкъ или 8 лошадей’… А одинаковы только вагоны! Лошадь боле трехъ дней пути не выдержитъ — на ноги сядетъ, для нея, черезъ каждыя трое сутокъ цлыя сутки остановку длать нужно, водить необходимо, да и каждый день водить часа два — обязательно… А до Мукдена полтора мсяца зды. Вотъ и сообразите, сколько времени теряется да сколько лишняго мученія для всей роты изъ-за нсколькихъ лошадей… И чего бы проще послать всхъ лошадей впередъ особымъ поздомъ или закупить мстныхъ?.. Вдь солдатамъ легче и дешевле ихъ въ казармахъ прокормить… Ну, а писать и объ этомъ не приходится… Я вонъ своихъ догоню, а когда выхали?!. А вдь тутъ каждый вершокъ дороги важенъ, не то что цлый разъздъ!.. Много войска могла-бы поставить Россія, ‘шапками забросать’ японцевъ, да прокормить эти войска тамъ нечмъ, приходится подвозить провіантъ, фуражъ… Гд-жъ тутъ небрежничать путемъ! И какъ развертываться съ войсками…
Начальникъ позда обходитъ вс купэ, проситъ закрывать окна при приближеніи къ мостамъ.
— Знаете, циркуляръ отъ начальника охраны линіи полученъ, чтобъ вс окна были закрыты, никто на вагонныхъ площадкахъ не стоялъ, а на мостахъ кондукторовъ приказано разставлять по площадкамъ, слдить за пассажирами…— Говорятъ, потомъ часовыхъ на площадкахъ каждаго вагона ставить будутъ {Когда затмъ я снова халъ по Сибирскому пути, часовые дйствительно ставились, для чего передъ каждымъ мостомъ и посл каждаго моста даже среди открытаго поля останавливали поздъ! Нечего и говорить, что эта ‘мра предосторожности’ была оскорбительна пассажирамъ и совершенно нелпа, такъ какъ если-бы кто-нибудь ршился взорвать свой же поздъ, онъ легко могъ-бы сдлать это и изъ своего купэ…}…
— Для чего?!— спрашиваю я съ недоумніемъ.— Вдь, до театра военныхъ дйствій такъ далеко…
— Ну, японцы могутъ англичанина купить, бросить бомбу подъ мостъ… А разные бунтари? Мало ли теперь въ Россіи радующихся побд японцевъ — скоре перемна будетъ, говорятъ… Вы ужъ извините, вотъ и циркуляръ… На стнкахъ всхъ вагоновъ выставимъ… Сейчасъ будетъ мостъ,— закройте окно!
Я закрываю окно, и онъ уходитъ…
Мы прозжаемъ мостъ. У начала его и конца стоитъ охрана, она плаваетъ тоже и на лодкахъ у ‘быковъ’ моста…
На станціи Обь торговки продаютъ у рундуковъ по двугривенному знаменитую копченную стерлядь и превосходную свжую икру…
Голая, выжженная степь съ солеными озерами, окаймленными лишь красной травой, смняется чудесными лугами, съ растущими березами… Дивныя, нетронутыя рукой человческой мста… И такъ за многія сотни верстъ…
Я сижу въ салон и пью кофе. Входятъ два иностранца. Оба устраиваются около піанино и чемъ-то тихо говорятъ…
Одинъ изъ нихъ встаетъ, садится къ піанино и сосредоточенно смотритъ на клавиши. Онъ беретъ рядъ красивыхъ, церковныхъ аккордовъ…— Какъ на орган,— приходитъ мн въ голову. Онъ кончаетъ одинъ хоралъ, начинаетъ другой и полный раздумья затихаетъ… Нкоторые, сидящіе за столиками, бурно апплодируютъ… Тогда онъ порывисто встаетъ.
— Пожалуйста, сыграйте еще что-нибудь,— набрасывается на него дама изъ Симбирска…
— Нтъ, нтъ,— говоритъ старикъ на ломанномъ русскомъ язык съ нмецкимъ акцентомъ,— сегодня воскресеніе, я привыкъ играть по праздникамъ у себя въ Kirch’, я потому…
Оба уходятъ…
— Да, кто же они!? спрашиваетъ дама изъ Симбирска…
— Несомннно, курляндскіе помщики,— попрежнему безапелляціонно ршаетъ бравый офицеръ…
Вечеромъ у меня въ купэ убираетъ ‘проводникъ’. Онъ пригибается къ самому моему лицу и таинственно смется.
— Ну, баринъ, и конфузъ у насъ вышелъ… Можно сказать — первый сортъ! Все равно, что на станціи ‘Тайга’…
— А что?
— Да вотъ… замтили, врно, двухъ бритыхъ стариковъ, въ этакихъ рыжихъ штанахъ — все въ салон шахматами тшились… Показались они подозрительными начальнику позда — англичане, рупортеры да и только, а можетъ и того хуже — японцами куплены, подглядывать, что не въ порядк лежитъ, шпіонствомъ, значитъ, заниматься… Начальникъ и далъ знать телеграммой по охран… Пріхалъ офицеръ, жандармъ, спрашиваютъ паспорта… И вдругъ оказывается, это — два попа, лютеры, на войну, по распоряженію свыше отъ латышей дутъ!… Очень обидлись старики…
— Ну, а въ ‘Тайг’ что вышло?…
— Да тамъ на вокзал появился одинъ бурятъ. Его и приняли за япопца. Начали ходить вокругъ. Онъ пошелъ было въ залъ перваго класса и легъ… Отъ ‘Тайги’ — втка на Томскъ есть, многіе ждутъ позда и ложатся… Видятъ, притворяется онъ спящимъ… Подошли, наконецъ, подняли по россійски, начали требовать документъ.— Не понимаетъ. Показываютъ ему бумагу, покажи, молъ и ты паспортъ… Онъ долго шарилъ въ карман, возился все рукою и вдругъ вытягиваетъ листъ засаленной бумаги изъ-подъ колбасы, важно этакъ распластываетъ его и тоже имъ показываетъ… Жандармъ и офицеръ охраны пришли въ ярость:
‘Притворяешься, проклятый студентишка!’ — кричитъ… Тутъ вдругъ бурятъ не выдержалъ и громко расхохотался… Вынулъ онъ свой настоящій документъ и говоритъ: ‘Хороши же вы — воюете съ японцами, а даже и не знаете, какіе изъ себя японцы!’ И оказалось — бурятъ, какой-то нашъ главный подрядчикъ для войскъ, письма отъ генераловъ въ бумажник… Тоже извинялись передъ нимъ… Сами поняли, что грубо для начала пристали… А вдь врно, баринъ,— идутъ наши убивать японцовъ, а ихъ никогда даже и не видли! Все равно: безъ меня — меня женили, либо замужъ отдали!..— Слыхали, баринъ, какъ здсь лезгины хали?— продолжаетъ проводникъ…
— Нтъ, а что?
— Очень они дикій народъ. Никакого начальства не признаютъ. Разъ, во время остановки проводили они лошадей, надо проздить… Вотъ офицеръ и командуетъ: ‘Ребята, айда на коней!’. Вс вскочили, а одинъ спокойно стоитъ, трубку куритъ. ‘Ты чего зваешь, проклятый головорзъ!’ кричитъ ему офицеръ… ‘У меня не конь, а кобыла — самъ командуешь — ‘на коней’, отвчаетъ лезгинъ какъ ни чемъ не бывало и хотя бы трубку вынулъ!.. Отъ сна они вс отказались. Вс съ косами хали, гд остановка, разъздъ — все сно выкосятъ. Будете дальше хать сами увидите… Стрлочники на нихъ, какъ на лихихъ грабителей, глядли… Они и сами говорили: ‘Что взялъ — мое, для того на войну шелъ’… Представьте себ, на ходу позда корову разъ успли арканомъ захватить, въ вагонъ къ себ втащили и зарзали… А ужъ на куръ и глядть не хотли… И народъ здшній ихъ хуже японцевъ боялся… Натерплись-таки отъ нихъ!…
Во время ‘пробжки’ одинъ уполномоченный Краснаго Креста сообщилъ мн, что только что узналъ интересное извстіе — черезъ три станціи мы встртимъ первый ‘санитарный’ поздъ… Это извстіе взволновало меня. Сейчасъ я увижу раненныхъ, искалченныхъ людей, съ выбитыми глазами, оторванными руками, ногами, увижу несчастныя, страдающія лица… ‘Какой ужасъ’, думалъ я и вс три перегона не находилъ себ мста…
Санитарный поздъ стоялъ уже на разъзд, когда нашъ, задерживая ходъ, медленно подошелъ къ нему… Новые, ярко-зеленые, чистые, какіе-то блестящіе вагоны, посреди нихъ — большіе блые круги, съ красными крестами внутри, и эти громадныя, страшныя надписи — ‘тяжело раненые’, ‘тяжело раненые’, ‘тяжело раненые’…
Во всхъ окнахъ спущены парусиновыя занавски, видны поднятыя койки, видно, что на всхъ нихъ или почти всхъ ‘лежать’… Вотъ кто-то изъ страдальцевъ приподнялъ занавску, взглянулъ и снова откинулся на подушку…
Я выбгаю изъ вагона. Вплотную передъ нашимъ — находится вагонъ съ этой потрясающей надписью ‘тяжело раненые’. На площадк вагона стоитъ молоденькая сестра милосердія, вся въ бломъ, съ краснымъ крестомъ на груди и рукав…
— Ну что, сестрица,— спрашиваю я ее,— какъ раненые, есть я опасные?!
Сверхъ всякаго ожиданія она только весело улыбается въ отвтъ…
— Что?!— говорю я, волнуясь, недоумвая.
Она продолжала спокойно улыбаться…
— Н-тъ!— говоритъ, наконецъ, сестра милосердія, смясь и стараясь не глядть на меня.— Здсь раненыхъ нтъ, весь поздъ переполненъ венериками, сифилитиками — ихъ обратно отправляютъ!…
Нашъ экспрессъ трогается… Иду въ салонъ, разсказываю о разговор съ сестрой…
— Я увренъ,— произносить бравый офицеръ,— что тутъ во всемъ виновата Самара — тамъ длаютъ черезчуръ продолжительную остановку.
— Боже мой,— прерываетъ его другой,— вдь не въ этомъ дло: подумайте, кмъ обновляютъ санитарный поздъ! Можетъ быть, черезъ три мсяца въ немъ повезутъ насъ съ прострленными грудями и что же,— пріятно будетъ вамъ лежать на такой койк!..
— Да-а! Одна-а-ко!— произноситъ бравый офицеръ…
Когда я былъ гимназистомъ и проходилъ басни Крылова, нашъ превосходный учитель В. П. Науменко живо объяснялъ въ класс содержаніе нкоторыхъ басенъ, навянныхъ Крылову военными событіями…
‘Во время войны двнадцатаго года и посл него офицеры чувствовали себя героями дня, хозяевами положенія,— говорилъ В. П.,— быть штатскимъ казалось зазорнымъ… Война всегда подымаетъ интересъ къ военнымъ, ставитъ ихъ на пьедесталъ, или они ставятъ себя туда’…
И теперь, спустя много лтъ, увидавъ воочію центральную военную артерію, я искалъ этотъ куражъ въ офицерахъ и не находилъ его…
Простые, обыкновенные люди — и больше ничего!
Но на какой-то станціи къ намъ въ салонъ ввалился офицеръ охраны линіи… Онъ непринужденно расположился на диван, высоко кинулъ затянутыя въ рейтузы ногу на ногу и сразу же началъ громко ораторствовать…
— Вотъ, господа, послушайте-ка, что бываетъ… Я служу по охран линіи, и вашъ начальникъ позда вздумалъ было не пустить меня безъ билета! Вы, говоритъ, по закону, имете право безплатнаго прозда на всхъ поздахъ, кром экспрессовъ… Я, конечно, успокоилъ его сразу и только четырьмя ‘мужицкими’ словами. И видите, теперь благополучно ду и законъ мн не мшаетъ… Это, конечно, пустяки, но недавно мн пришлось везти въ Иркутскъ цлый эталонъ мстной команды… Приходимъ къ вокзалу. Говорятъ: ‘Для васъ поздъ будетъ черезъ день’. Что тутъ длать? Не околачиваться же напрасно?.. Въ это время подплываетъ экспресъ. Только остановились вагоны, я смекнулъ и командую солдатамъ: ‘Ребята, живо на крыши!..’ Не успли вокзальныя бестіи оглянуться, какъ вс мои ребята уже на крышахъ со своими узлами сидятъ… Ну, конечно, все нашлось и, вопреки закону, къ экспрессу прицпили для солдатъ вагоны…
— Находчивость и натискъ!.. Пришлось мн, знаете, до перевода сюда, еще въ китайскую войну усмирять хунгузовъ… Сталъ я ихъ преслдовать… Вижу, нашли пріютъ въ одной китайской деревн. Ршилъ ее сжечь. Прихожу съ отрядомъ, начинаю поджигать фанзы…
— Для чего? Разв вся деревня была разбойничья?— спрашиваетъ старикъ-купецъ.
— Нтъ, она была совершенно мирная, жители встртили насъ на колняхъ, но нельзя же, чтобъ хунхузы могли находить себ гд-нибудь пріютъ! Да, обхожу я и поджигаю… Только въ одной фанз китаецъ преграждаетъ мн дорогу. Старикъ, а какой упорный: сталъ у двери, раздвинулъ руки и ни съ мста. Я далъ ему по уху, чтобъ убирался. Не уходитъ. Приказалъ поджечь. Не уходитъ… Такъ и сгорлъ. Рдкое, знаете, упорство. А хунгузовъ я все-таки нагналъ, отрзалъ имъ головы и повсилъ на деревьяхъ въ клткахъ. И, представьте себ, не воняли, а вдь только керосиномъ облилъ…
Я поднимаюсь и демонстративно выхожу изъ салона. Милый, симпатичный уполномоченный отъ земства Z. тоже шумно встаетъ… Уходя, я взглядываю на офицеровъ. Видно и имъ противно слушать. Они понимаютъ мой взглядъ, подымаются и тоже выходятъ… Въ салон остается одинъ охранный офицеръ…
Сначала онъ, кажется, съ разбгу продолжалъ говорить что-то лакею, но и тотъ ушелъ…
— Ну и негодяй,— срывается у Z., когда мы вс идемъ гуськомъ по корридору вагона.
— Хвастунъ, заврался, самъ на себя клевещетъ,— ршаетъ бравый офицеръ…
— Сибирь, батюшка,— обращается ко мн старикъ-купецъ,— настоящая Сибирь начинается — и не того еще наслышитесь… Скоро узнаете, отчего люди хунгузами длаются… Вотъ какъ! Эко вы насъ подняли — я и чаю не допилъ…
Нашъ экспрессъ стоитъ на какой-то большой станціи. Тутъ же на разъздахъ два воинскихъ позда. Запасные солдаты жмутся шумными группами по перону вокзала. У всхъ усталый, запыленный видъ. Они одты въ ярко-желтые оранжевые и срые картузы, такія же блузы, порыжлыя сапоги. Я подхожу къ одной изъ группъ.
— Ну что, какъ дете, братцы?
— Сами видите баринъ,— ‘ничего’…
— Ну, а кормятъ какъ?
— А вотъ у насъ сейчасъ объ этомъ разговоръ: кормятъ хорошо. Жаловаться нехьзя. Обдъ сегодня просто господскій быть! Самъ генералъ пробовалъ — здшняго фельдфебеля расцловалъ. ‘Благодарю, что стараешься’, сказалъ…
— И врно, обдъ хорошій… Только тмъ, кто съ ложками не поспли, круто пришлось: ничего не получили,— иронически смется солдатикъ.
— Какъ такъ?
— Очень просто: кто ложку затерялъ, ничего и не увидлъ… Все сразу съли…
— Ну, а обдъ всегда готовятъ?
— Всегда. Правда, разъ писарь телеграмму забылъ доложить — остались безъ обда, жаловаться не на что…
Иду дальше по перону. Ко мн подходитъ солдатъ и нищенски протягиваетъ руку…
— Помогите баринъ, ничего не мши!..
До сихъ поръ солдаты, дущіе на войну, просили только газеты и телеграммы… И это было такъ естественно… Но сейчасъ эта просьба подымаетъ чувство глубокой обиды и боли за нихъ… И сколько протянутыхъ солдатскихъ рукъ видлъ я потомъ на своемъ пути!..
На одномъ изъ одиноко торчащихъ въ степи вокзаловъ я замчаю нсколько интеллигентныхъ, бдно одтыхъ молодыхъ людей и двушекъ. Они стоятъ особнякомъ и молча, внимательно смотрятъ на насъ, занятыхъ ‘пробжкой’. Раздается третій звонокъ. Я тороплюсь къ вагону, становлюсь уже на площадку. Вдругъ ко мн подбгаетъ юная двушка и порывисто спрашиваетъ:
— Ваша фамилія Беренштамъ?
— Да,— отвчаю я.
Она оборачивается и киваетъ головой, и вс стоящіе около заборчика палисадника и она неожиданно кричатъ мн:
— Счастливой дороги, всего, всего хорошаго!
Мужчины радушно машутъ шляпами, у двушки въ рукахъ платокъ… Поздъ идетъ… Я не знаю, усплъ ли я крикнуть или поклониться имъ въ свою очередь — такъ ошеломила меня эта встрча.
И теперь, черезъ журнальныя строки шлю я вамъ, невдомые друзья, свой отвтный привтъ!..
Вотъ уже двое сутокъ тянется нетронутая степь… Береза все гуще и гуще покрываетъ ее. Мстами мн кажется, что предо мной Сорочинскій лугъ, Полтавской губерніи, восптый Гоголемъ… Конечно тамъ зелень разнообразне, но эта ‘степь’ боле похожа, по вншнему виду, на заливной лугъ… Но, Боже мой, сколько здсь не убраннаго бурелома…
Станція ‘Тайга’, а за нею настоящая густая, непролазная тайга. Тутъ и выжженныя, обожженныя деревья, и болота, и буреломъ… Деревья — тонкія, высокія, но зато кустарникъ — широкій, могучій…
И такъ опять на многія сотни верстъ…
— Вотъ,— говоритъ мн купецъ,— лсу-то сколько! И какъ онъ везд самъ на себя похожъ… халъ я въ тотъ конецъ — слышалъ… Разъ на станціи ‘Тайг’ машинистъ побжалъ въ тайгу на минуту — брусники, что ли захотлось.. Оглянуться не успли, нтъ машиниста. Начали звать, сначала нсколько разъ отзывался, а потомъ — нтъ его и нтъ… Начальникъ дистанціи приказахъ всмъ поздамъ свистки непрерывно давать… Три дня шелъ свистъ по этому участку. Наконецъ, машинистъ-таки выбрался: эхо ему мшало. Не могъ понять, откуда свистъ. А все около полотна желзной дороги блуждалъ… Вотъ какія это нетронутыя мста… Первобытный, богатйшій край!..
— Да,— отвчаю я,— черезъ всю Европу, Германію, Швейцарію, Италію, въ двое сутокъ можно прохать поперекъ, а тутъ приходится хать пять сутокъ по нетронутымъ, безлюднымъ мстамъ… Вдь все время нигд деревни, нигд дорожки не видать!
— И знаете,— задумчиво произноситъ купецъ,— старый я человкъ, пожилъ на свт, а только теперь многое становится мн яснымъ и понятнымъ, изъ глубины души, изъ памяти встаетъ… Гляжу я кругомъ, а въ голову лзетъ одна загадка… Разгадайте ка вы ее… Какъ выгодне, по-хозяйски поступить… У васъ большая семья… Нужно съ нею поселиться. Есть у васъ старый, хорошій, помстительный и удобный домъ, брошенный и потому требующій ремонта… Что же вамъ выгодне: отремонтировать этотъ домъ или построить новый, небольшой, тсный и притомъ у чорта на куличкахъ…
— Ну, конечно, ясно!
— Вотъ и я, старикъ, такъ думаю, а мы ползли строить лачужку, да еще на чрезполосной, арендованной земл… Для чего эта глупая война?!.
Тайга обрывается. Начинаются горы Красноярска — высокія, багровыя, точно старая черепица… За Красноярскомъ долины, горы, горы и снова тайга…
Мы подъзжаемъ къ Иркутску. Вс пріодваются. Пасторы выходятъ въ тхъ же ‘загадочныхъ костюмахъ’, но въ англійскихъ срыхъ шляпахъ — ‘здравствуй и прощай’ — съ двумя козырьками.
Къ нимъ ршительно направляется бравый офицеръ.
— Господа, ради Бога, замните эти шляпы русскими, въ арміи васъ везд будутъ принимать за англичанъ, и это причинитъ безпокойство.
Старики радушно благодарятъ за совтъ и говорятъ, что немедля же, по прізд въ Иркутскъ, купятъ себ срыя фуражки, какъ у офицера…
— Воображаю,— шепчетъ мн купецъ,— за кого ихъ тогда будутъ принимать?!. Вотъ бдняги!..
Иркутскъ… Мы вс дружески прощаемся, обмниваемся адресами…
— Увидимся іи когда-нибудь?— говоритъ одинъ изъ офицеровъ и не то шутя, не то серьезно произноситъ:— что-жъ, время тревожное, можно лечь спать и проснуться убитымъ!..
Такъ вотъ онъ — Иркутскъ — столица всей Восточной Сибири, грозный центръ ссылки!.. Среди необозримыхъ пространствъ, равныхъ многимъ государствамъ, стоитъ одиноко этотъ городъ съ немощенными, пыльными улицами, съ деревянными мостками вмсто тротуаровъ, одноэтажными домами… Только одна Большая улица полна людей, снующихъ мимо магазиновъ, вымощена, и потому похожа на проспектъ губернскаго города… Днемъ въ Иркутск еще замтна жизнь, но по ночамъ онъ всегда темень и мраченъ, какъ самый захолустный уздный городишка Европейской Россіи, не знающій даже порядочныхъ керосиновыхъ фонарей…
И нигд во всей Россіи, нигд въ мір ни одинъ представитель власти не пользуется такимъ всемогуществомъ, какъ здсь, въ этомъ заброшенномъ город генералъ-губернаторъ… Отсюда онъ правитъ этими нсколькими странами — по ихъ площади, этими нсколькими Европейскими Россіями!..
Наскоро готовлюсь въ далекій путь… Еще съ дороги я отправилъ въ Иркутскъ знакомымъ телеграмму, прося заране справиться о пароход и, если можно, найти попутчика. Такъ настойчиво совтовалъ мн старикъ-купецъ.
— Знаете,— говорилъ онъ,— не хорошо, скучно, дорого и опасно здить одному въ такой путь… Пойдете нанимать у дружка лошадей, а у васъ вс вещи и растащуть съ возка, потомъ съ писарями да сторожами нужно иной разъ и поругаться, когда лошадей не даютъ, а гд вамъ съумть… Вы сразу же сконфузитесь! Берите бывалаго человка!..
И для меня все налажено. Найденъ до Жигаловой ‘проходной’ ‘возокъ’, сдлана обычная тутъ публикація въ газет, что я ищу экстреннаго попутчика… И въ рукахъ у меня нсколько отвтовъ… Генрихъ Адольфовичъ Ф., брошенный нежданно негаданно нелпымъ ‘почеркомъ пера’ въ Иркутскъ, отрывается на время отъ привезенныхъ и сюда ‘длъ’, таблицъ и бумагъ съ данными по народному образованію, и энергично руководитъ мною въ ‘знакомств’ съ будущими спутниками… Увы, изъ мужчинъ никто не можетъ сразу же тронуться въ путь. Вс просятъ отсрочки… Только молодая двушка соглашается.. У нея сибирское лицо — широкое, скуластое, добродушное… Она — слушательница акушерскихъ курсовъ въ Томск, но въ въ ушахъ болтаются серьги колечками… Она просто и доврчиво смотритъ на меня своими срыми глазами, и я ршаюсь хать съ ней, хотя сразу же въ глубин души соображаю, что она сможетъ только стеречь вещи, а если дло дойдетъ до ругни, то мы оба одинаково ‘сконфузимся’…
Ршено тронуться въ путь рано утромъ.
Иду въ канцелярію губернатора получить разршеніе на покупку револьвера…— И хорошо длаете, что покупаете,— говоритъ мн кто-то изъ чиновниковъ.— Вонъ у насъ здсь, въ Иркутск и то никто ночью не ршается ходитъ безъ оружія… Всмъ даемъ разршеніе. Что подлаешь — столько бродягъ тянется мимо, бглыхъ, ссылка кругомъ… Слыхали, какъ на члена судебной палаты напали? Сессія не состоялась — ранили пулей изъ кустовъ… И, вдь, днемъ, подъ самымъ Иркутскомъ!..
— Что же вы не принимаете мръ?
— А мы тутъ при чемъ? Онъ начальства все зависитъ…
— Да разв генералъ-губернаторъ не хочетъ прекратитъ такой безпорядокъ?
— Конечно, хочетъ, надо полагать хочетъ, вдь самъ здсь живетъ… Гд же и порядокъ наводить, какъ не въ своемъ же город… А только, очевидно, ничего подлать не можетъ… Ночью по Большой улиц еще гуляемъ, а подальше да въ одиночку, да безъ припаса ужъ никакъ нельзя…
Вечеромъ я окунаюсь въ мстные разговоры. Отъ милаго ‘Ивана Ивановича’ узнаю, что, благодаря воинскимъ поздамъ прекратился всякій подвозъ продуктовъ къ Иркутску, что дума возбудила ходатайство разршить хотя временно доставку необходимаго, такъ какъ иначе въ Иркутск неизбженъ голодъ, что газету не на чемъ печатать и скоро придется перейти къ оберточной бумаг, но что пока хлопоты безрезультатны.
Какой то купецъ даже въ Петербургъ здилъ выпросить разршеніе привезти хотя два вагона съ его товарами, а вернулся не только безъ вагоновъ, но и безъ денегъ, израсходованныхъ на дорогу…
Обыкновенно зимою, отправляясь въ Якутскую область, вс берутъ съ собою готовый, но замороженный тарелками супъ на вс пятнадцать-двадцать дней пути… По дорог ничего състного не достать… И мн совтуютъ взять съ собой консервовъ, чаю, сахару, хлба… Я длаю величайшую глупость — не слушаюсь мудрыхъ наставленій и беру съ собой провизіи на два дня!.. ‘Возокъ’ еще съ вечера доставляютъ во дворъ гостинницы… Это не совсмъ обычный экипажъ. На высокихъ колесахъ — длинныя дроги изъ жердей, а на нихъ громадный кузовъ-корзина, обшитая снаружи кожей, кожаный же ‘верхъ’, какъ въ фаэтон. Сиднія — никакого. Я не безъ смущенія гляжу на это сооруженіе… Вдь, хать 400 верстъ.
— А гд же сидть?— спрашиваю знакомаго.
— На вещахъ! Завтра дадите любому лакею гостинницы полтинникъ, чтобъ васъ уложилъ по-сибирски, и тогда посмотрите!..
Утромъ чуть свтъ мн укладываютъ вещи… И я сразу же узнаю, что такое это сибирскіе ‘возки’… Въ нихъ неизмримо удобне, спокойне и помстительне, чмъ въ хорошей коляск или карет.
Сидть нужно впереди верха, посреди возка, на чемоданахъ и подушкахъ. Спинки нтъ. Но зато всегда можно лечь, забравшись головой вглубь нависшаго верха. И тогда вы спите, ‘какъ дома’…
Я зазжаю за барышней, и мы трогаемся въ путь…
Солнце жжетъ. Барышня надваетъ платочекъ, я полотняную шляпу, случайно захваченную съ собой… Мы выбираемся за Иркутскъ. Лошади вползаютъ на крутую гору. Ямщикъ останавливаетъ лошадей и оборачивается.
— Виды, господа, смотрть будете, али нтъ?..
— Нтъ…
— Вс господа здсь смотрятъ…
Мы встаемъ на возк и оборачиваемся. За глубокой зеленой падью, испещренной голубыми жилками воды, высоко подымается снова гора, на ней пестритъ городъ, блестятъ церковные купола… А дальше, въ стороны, тянется могучая тайга и снова горы и горы… Видъ совершенно швейцарскій… Трогаемся…
По бокамъ дороги идутъ перелски… Небо ясное, тепло, трава кругомъ яркая, пышная…
— Совсмъ, какъ въ Малороссіи!— говорю я въ восхищеніи.
— А на ночь вы запасли шубу или теплую одежду?— усмхаясь, спрашиваетъ меня барышня.— Вотъ ночью посмотрите, какая Малороссія… У васъ тамъ, въ Россіи, должно, сейчасъ совсмъ тепло?
— Да, я ухалъ отъ фруктовъ…
— Ну, а у васъ, кром голубицы, ничего не найдете.
— Какой голубицы?
Ямщикъ, слушающій нашъ разговоръ, оборачивается и весело смется.
— Что ты, баринъ, голубицы не знаешь?!
— А что?
— Да какъ же не знать, когда ее каждое дитё въ лсу найдетъ!..
Лошади снова начинаютъ подыматься въ гору… Ямщикъ соскакиваетъ и убгаетъ въ таежникъ… Онъ бжитъ рядомъ съ ними, среди жидкихъ деревцовъ и жидкаго кустарника. Наконецъ, онъ нагибается и, торжествуя, точно олимпійскій побдитель, летитъ къ намъ съ вткой въ рукахъ. И я доподлинно узнаю, что голубица — маленькая, кругленькая, сизая ягодка, врод дикаго винограда, и совершенно безвкусная…
Мы прозжаемъ мимо деревни… Она не похожа на наши русскія. Избы массивныя, изъ толстйшихъ круглыхъ бревенъ, какія употребляются на распилку досокъ, у оконъ везд ставни съ хорошими желзными болтами, точно за этими окнами живетъ не бдная крестьянская семья, которой нечего беречь, а богатая помщица, изъ ‘ахающихъ’ дамъ, видящихъ за всми кустами, во всякомъ мирномъ прохожемъ либо разбойника, либо грабителя…
На каждой станціи мы мняемъ лошадей и ямщиковъ… Пока запрягаютъ, пока писарь пишетъ квитанцію, я успваю иногда услышать клочки ‘сибирскихъ’ разговоровъ…
На одной изъ такихъ станцій, когда я наскоро умываюсь, до меня доносится разсказъ ‘сибирскаго’ доктора…
— Похали мы вскрывать трупъ убитаго… Дло было зимою. Разбойники уложили его около самой дороги, на открытомъ мст… Трупъ и замерзъ. Нельзя вскрывать. Что тутъ длать, какъ отогрть?… Посовтовались мы съ засдателемъ, сдлали прорубь въ Лен и, привязавъ трупъ на веревк за шею, спустили въ воду… Сами пошли закусить. Только приходимъ черезъ нкоторое время, а у трупа осталась одна голова… Ахъ, ты, лшій! Что тутъ длать! Бросили мы и голову въ Лену, а сами протоколъ составили, что никакого трупа на мст происшествія не оказалось…
— А какъ же преступленіе?
— Да такъ и покрыли разбойниковъ…
— А панихиду отслужили?— спрашиваетъ женскій голосъ.
— Гд тамъ!.. Сейчасъ видно, что вы только въ Сибирь дете! Позжайте подальше, сами узнаете… Тамъ въ деревняхъ вс безъ поповъ хоронятъ. Гд вы попа достанете, когда его приходъ въ длину верстъ на триста, а въ ширину на пятьсотъ… Потомъ сразу списокъ всхъ погребенныхъ за зиму доставляютъ, онъ заочно и отпваетъ…
— А что это за черный крестъ я видла около дороги?
— Черный? Значитъ, ‘государственный’ похороненъ. Политическій! Они тутъ по всей Лен да по этому тракту черной краской или смолой кресты своихъ красятъ. По этому и узнать сразу можно… Надпись какая-нибудь была?
— Да, блыми буквами не закрашено — ‘государственный’ и фамилія, а пониже: ‘ты предпочелъ смерть жизни въ невол’…
— Значитъ, самоубійца… Много такихъ… И какъ, знаете, они иногда тутъ трагически кончаютъ. Мн какъ-то въ наслег ссыльный одинъ разсказывалъ… Везли ихъ партію… И былъ, среди другихъ одинъ — бывшій офицеръ. Прекрасный человкъ, остроумный, иной разъ такой жизнерадостный… Остановились на станк. Вошли въ избу… Этапа тутъ не было, негд иначе было и переночевать… На стн избы висли лубочныя картинки. Входитъ въ кухню этотъ бывшій офицеръ, присаживается унылый и задумчивый… Чтобъ занять его или просто безъ всякой цли, товарищъ читаетъ ему сказку объ Аник воин, напечатанную подъ картинкой… Помните эту сказку? Будете дальше хать — въ каждой изб для прозжающихъ увидите… Не знаю, отчего по всему тракту картинку эту развсили… Должно, издатель ея когда-нибудь прозжалъ… Характернйшая сказка! Потрясаетъ она своей простотой и силой… Аника-воинъ разъзжаетъ по чистому полю. Вдругъ навстрчу смерть. Она требуетъ его къ себ. Аника проситъ отсрочки хоть на три мсяца. Она не согласна даже на три дня. Онъ проситъ три часа. Она говоритъ: ‘ни минуточки!..’ Какъ только товарищъ кончилъ, бывшій офицеръ вышелъ, ни слова не говоря, во дворъ и черезъ минуту раздался выстрлъ… Знаете? такая ‘глупая’ сказка и вдругъ попала прямо въ точку… Особенно послдняя ея фраза, кажется, такая: ‘нтъ теб сроку даже на три минуточки!..’
— Да-а… Бываетъ таки въ дорог… Будете въ Верхоленск да задержатъ съ лошадьми, пойдите на кладбище… Я какъ разъ тогда тоже халъ… Двушка какая-то везла своего товарища, фамилію помню, Богданова. Знаете, туберкулезъ ноги, обоихъ легкихъ. Долго хлопоталъ, чтобъ изъ Киренска разршили переселиться въ Иркутскъ. Разршили, когда умирать началъ, пластомъ уже лежалъ… Ну, настоялъ везти… Дорогою въ возк и скончался… Такъ, будто спитъ больной и переносили изъ возка въ возокъ до самаго Верхоленска… Я вижу — голова закрыта: тяжело больной, даже подошелъ спросить, не нужно ли медицинской помощи. А двушка, блдная вся, спокойно въ отвтъ: ‘нтъ, ничего, ему хорошо, не надо!..’ Зайдите въ Верхоленск — на кладбище, сразу увидите большой черный крестъ, это его и есть…
— Идемте,— зоветъ меня спутница,— лошади поданы!
И мы снова двигаемся… Удивительно, какъ впереди насъ бжитъ молва, что ‘детъ адвокатъ’.. Страшно ‘любопытствуютъ’ сибиряки, и, когда вы подъзжаете къ почтовой станціи, собирающіеся уже отъхать ямщики черезъ минуту знаютъ, кто вы и откуда…
Можетъ быть, поэтому ямщики иногда вступаютъ со мною въ ‘юридическіе’ разговоры…
— Вотъ, баринъ, этапъ, у начала села,— говоритъ ямщикъ и тычетъ кнутомъ въ сторону срющей постройки…
У конца деревни стоитъ одноэтажная изба, окруженная со всхъ сторонъ высокимъ деревяннымъ частоколомъ изъ толстыхъ заостренныхъ вверху бревенъ. Изъ-за ихъ концовъ видна только крыша этапа… Около частокола никого нтъ. Не видно даже на углахъ полосатыхъ будокъ — этой неотъемлемой принадлежности всхъ нашихъ ‘европейскихъ’ тюремъ.
— Что же,— спрашиваю я,— тамъ кто-нибудь сейчасъ живетъ?
— Никого, окромя клоповъ, нту… только они, подлецы, тамъ постоянно и живутъ, дожидаются партіи. Ну, а какъ приведутъ на ночевку, такъ голодные и набрасываются… Пощады никому не даютъ… Уголовные и т выдержать не могутъ! Хуже вшей! Досмотришь иной разъ на барышню государственную, какъ выходятъ утромъ, и отвернешься — жалко смотрть! Ночевка такая!.. Конечно, безъ мшка спать никакъ нельзя… Всякій и запасается мшкомъ, изъ простынь, изъ юбокъ шьютъ, просто по шею влзетъ въ мшокъ и на ше стянетъ, какъ кисетъ, а то и съ головой въ мшокъ… Этакій маленькій зврекъ, а такое паскудство! Вонъ посмотрите, видите въ сторон, подъ горой дома ‘братскихъ’, бурятъ, значитъ… Вдь вся деревня пустая стоитъ, окна, двери заколочены. На лто вонъ куды они выбрались, видите — другая такая же деревня… Такъ и кочуютъ: лтомъ въ однихъ домахъ, а зимой въ другихъ! А все изъ-за клоповъ: это они ихъ такъ гоняютъ… Раньше изъ-за скота бродяжествовали…
— Отчего-жъ буряты ихъ не выведутъ?
— Какъ же выведешь?! Разв можетъ быть жилой домъ безъ клоповъ?!.
— Ну, и грязный они народъ тоже… Хорошіе люди, словъ нтъ, а грязные… За то принимаютъ хозяйски… Водку изъ молока варятъ, въ морозъ задешь, всегда угостятъ…
Но о чемъ любятъ поговорить ямщики, такъ это о грабежахъ. Постепенно я узнаю, что чаще всего ‘поселенцы’ стрляютъ издалека, изъ кустовъ или вырытой канавы, убиваютъ лошадей и тогда предлагаютъ ‘сдаться’. Мн подробно разсказываютъ, какъ въ прошломъ году подъ Жигаловой было сдлано такое нападеніе, какъ у одной изъ лошадей посл перваго же выстрла вылзли кишки, и она все-таки не упала и спасла почту… Я узнаю, что ночью нужно опасаться и огонька неподалеку отъ дороги. Бродяги раскладываютъ иногда костры, чтобъ погрться и отвлечь отъ себя отвтные выстрлы. Заслышавъ колокольчикъ, они отходятъ отъ костра въ сторону и ‘прозжающіе’ всегда сгоряча отвчаютъ на ихъ выстрлы пулями въ огонь.
Раньше меня этотъ же путь прохалъ для защиты по другому длу товарищъ П. Н. Переверзевъ. Однажды, дучи въ этихъ ‘братскихъ’ мстахъ, онъ вдругъ услышалъ какой-то отчаянный крикъ. Ямщикъ живо обернулся къ нему. ‘Баринъ, слышали?!’ ‘Да’. ‘Припасъ есть?’ Переверзевъ показалъ браунингъ. Ямщикъ подобралъ возжи, загигикалъ, засвистлъ… Лошади поднялись и понесли… Точно оторванные отъ земли летли они на гору и съ горы… Впередъ, скоре впередъ!.. У самаго конца горы стоялъ закрытый зимній возокъ. Никого кругомъ не было видно. Казалось, даже кучеръ исчезъ. Когда ямщикъ осадилъ лошадей, и Переверзевъ выскочилъ изъ саней съ револьверомъ въ рук, онъ увидлъ кучера, лежащаго ничкомъ на козлахъ. Въ возк-кошев сидла смертельно блдная дама съ дтьми… Увидвъ Переверзева, она въ испуг попятилась въ уголъ кошевы… Онъ, конечно, сразу же успокоилъ ее… Оказалось, ямщикъ тоже былъ живъ, но съ перепугу посл перваго выстрла бросилъ возжи и легъ… Въ это время и раздался колокольчикъ Переверзева… ‘Поселенцы’, заслышавъ его, убжали…
И всегда во всемъ, въ конц концовъ, виноваты ‘поселенцы’…
— Знаешь, баринъ,— разсказывалъ мн одинъ изъ ямщиковъ.— Служилъ я у Трапезникова на пароход. Первые пароходы тогда по Лен ходили… Ддушка Минеевъ капитаномъ служилъ… Потомъ ужъ онъ завелъ свою резиденцію, свое дло… Однажды вели мы баржу на буксир. Вдругъ съ баржи кричатъ: ‘Человкъ упалъ въ воду, тонетъ, стой!’ Ддушка Минеевъ бросился въ машинному рупору и командуетъ, ‘Тихій ходъ!..’ А самъ сложилъ руки трубою и спрашиваетъ: ‘Кто упалъ — крестьянинъ или поселенецъ?’ Отвчаютъ: ‘Поселенецъ!’ — ‘Полный ходъ впередъ’! скомандовалъ ддушка Минеевъ, и пароходъ продолжалъ двигаться… Поселенецъ-таки выплылъ и началъ ругаться на всхъ русскихъ языкахъ. ‘Ишь ты, тонетъ и еще ругается!’ — недовольно замтилъ ддушка и закурилъ отъ досады трубку…
— Вотъ оно какое имъ уваженіе,— замчаетъ ямщикъ… И я соглашаюсь съ нимъ, что ‘уваженіе’ неважное…
И только разъ за всю дорогу на лошадяхъ, да я то отъ бабы, а не отъ ямщика, я услышалъ, что ‘мужики’ обидли ‘поселенцевъ’…
— Тетка,— спросилъ я,— не знаешь ли, сколько въ этомъ станк будетъ верстъ?..
— Раньше было 25, а теперь 23 осталось,— увренно отвчала она.
— Какъ такъ?!— изумился я и посмотрлъ на нее, какъ на полоумную.
— Здсь поселенцы дорогу проводили, мужики наши обществомъ ихъ наняли… Ну, поселенцы дв версты и пропили… Какъ пошли столбы мтить да считать, мужики ихъ и напоили… Три раза девятнадцатую версту ставили, вотъ и вышло 23…
— А съ прозжающихъ какъ берутъ теперь, за 23 или 25 верстъ?
— Знамо за 25, кто-жъ себ врагъ? Только будешь хать, и сейчасъ увидишь путанные столбы… Путанники наши мужики!..
Мы демъ день и ночь безъ передышки… У моей спутницы отчаянная мигрень, я тоже чувствую усталость, несмотря на вс ‘удобства’ возка. ‘Какъ хорошо было бы сейчасъ ссть въ кресло и опереться спиной’, что грхъ таить, про себя малодушествую я…
— Ложитесь спать,— говорить мн барышня,— я все равно не могу, у меня такъ трещитъ голова, я буду сидть, я и лошадей буду мнять… Вдь, никогда не сплю въ дорог!— уныло произноситъ она.
Моя спутница детъ ‘въ гости’ на дв недли къ товарк. Для прозда туда и обратно она проведетъ въ пути 16 сутокъ!
Я ршительно ложусь и засыпаю… На первомъ же станк меня будитъ ямщикъ.
— Баринъ, вставай лошадей мнять!— Увы, моя спутница уже спитъ во всю, какъ и вс люди, увряющіе, что они страдаютъ безсонницей…
Я вскакиваю и чувствую, что окоченлъ отъ холода!..
И начинается ночное мыканіе… Едва успешь заснуть или задремать, какъ нужно вскакивать, бжать на станцію расплачиваться, давать на чайки… Дрожишь отъ пронизывающей, морозящей сырости, снова кутаешься…
Бдные петербургскіе швейцары!.. За границей они не ‘бгаютъ’, тамъ отъ дверей къ кровати проведена веревка, и ‘портье’ впускаетъ жильцовъ своего дома, продолжая лежать.
‘Недурная вещь культура и какъ хорошо было бы, если бы, кром ‘возка’, сибиряки изобрли еще и ‘веревку’ для расплаты на станкахъ’… Барышня спитъ!.. Мн кажется, что такого крпкаго сна я никогда не видлъ… Въ одномъ мст мы такъ шарахнулись съ мостика, что я подумалъ: ‘Не оборвались ли у меня внутренности!..’ А она хоть бы что! Въ другомъ мст съ колеса сползъ желзный ободъ. Мы долго возились около него, подымали возокъ, кряхтли, поминали, какъ слдуетъ, чорта, а она даже не шевельнулась!.. Умютъ спать сибиряки!..
Когда мы подъхали къ Манзурк, уже начинало свтать, въ воздух чувствовалась предразсвтная голубая мгла… Я побжалъ мнять лошадей. Все было готово, и я собирался начать умащиваться въ возокъ, какъ ко мн подошелъ какой то ямщикъ и таинственно спросилъ:
— Не адвокатъ ли вы?
— Да! А что?
— Не вамъ ли это письмецо?— спросилъ онъ и протянулъ мятый конвертъ. Я зажегъ спичку. На конверт была надпись: ‘Адвокатамъ, дущимъ въ Якутскъ’, и наши фамиліи. На полулистик почтовой бумаги значилось всего нсколько словъ: ‘Не откажите, зайдите хотъ на минуту къ намъ, либо вызовите насъ. Мстные политическіе ссыльные’, и подписи. Я взглянулъ на барышню. Она крпко спала. ‘Будетъ-таки стеречь наше добро,— подумалъ я,— пожалуй, и безъ фрака на судъ явишься!..’ Возокъ стоялъ посреди улицы, ямщикъ, собиравшійся хать, побжалъ за рукавицами…
— Гд же они живутъ?— спросилъ я.
— Да вотъ здсь, видите домикъ!..
Ничего, кром мглы и смутныхъ очертаній небольшихъ избъ, я не видлъ.
— Ну, такъ а васъ провожу.
— Ладно…
Это была маленькая деревянная лачужка, начинающая грузнуть въ землю, вроятно, одна изъ худшихъ избъ во всей деревн… Ея дверь выходила прямо на улицу. Я постучалъ.
— Кто тамъ?— спросилъ тревожный голосъ, такой, какимъ обыкновенно на Руси встрчаютъ ночныя ‘телеграммы’.
— Не бойтесь,— отвчалъ я, зажигая спичку:— это не обыскъ, а дущій въ Якутскъ адвокатъ.
‘Онъ’ распахнулъ двери…
— Ну, садитесь, садитесь,— говорилъ онъ, зажигая скверную лампочку,— нтъ, вотъ здсь, на кровати вамъ будетъ мягче…