П. Коган
В. Г. Белинский. К 100-летию со дня рождения, Коган Петр Семенович, Год: 1911
Время на прочтение: 2 минут(ы)
Белинский, — с этим именем связаны святейшие традиции русской литературы. Это имя открывает блестящие страницы ее новейшей славной истории, ее стойкой борьбы за заветные идеалы общественного и политического освобождения, период ее философских исканий. Он наложил печать своего великого сердца на русскую литературу. С его эпохи окрасил ее особенно ярко тот благородный колорит, которым она резко блещет среди других мировых литератур, забился с особенной силой тот могучий пульс социальной и политической жизни, который превратил русского писателя в печальника русского народа, сделал его не свободным эстетом, певцом ‘звуков сладких и молитв’, а самоотверженным воином, отдающим свою жизнь и свободу родному народу.
Великий философский ум, он начал свою гигантскую умственную работу в сферах высшей мировой гармонии. Вслед за Шеллингом он слышал голос этой гармонии в каждом звуке земли, в каждом восторженном крике баловней судьбы, в каждом стоне страдания. В ‘Литературных мечтаниях’ он раскрыл картину мира и истории, как творения единого божественного разума. Шеллинга сменил Фихте, и мир заблистал новыми красками, он встал призраком, который рожден нашим ‘я’, и Белинский в тайниках своей души стал искать ключа к пониманию и природы, и прошлого, и настоящего человечества. В это время он пишет свою статью ‘О нравственной философии Дроздова’, — статью, в которой слышится голос почти религиозного энтузиазма, слышится нетерпеливый крик великого сердца, пламенно ищущего правды и гармонии. И когда Гегель пришел на смену Фихте, когда Белинский провозгласил вслед за германским мыслителем: ‘Все действительное разумно, даже тогда, когда он писал свои статьи о Бородинской годовщине и Менцеле, где казалось, во имя гегелевской триады, готов был прославлять русскую крепостническую действительность, — это не было олимпийское спокойствие мыслителя, взобравшегося на вершины абсолютного разума и презиравшего скорбную драму нашего временного существования. Это была тоска общественного борца, который в своем неудержимом стремлении к истине готов был закрыть глаза на те диссонансы жизни, которые нарушали ея красоту. Петербург и Герцен отрезвили Белинского. Он понял свою ошибку. Он понял, кто извлекал выгоды из метафизических исканий, кому нужна песня о небе. Белинский вернулся на землю. Из московских симпатий он сохранил только свое пламенное стремление к истине. Он пустил в ход теперь свое слово, ‘облитое горечью и злостью’. Один за другим падали старые кумиры, ниспровергались авторитеты, лопались, как мыльные пузыри, предрассудки и предубеждения. По всей России гремело это мощное слово. С нетерпением и бьющимся сердцем ждала молодежь каждой книжки ‘Отечественных Записок’. Искаженное цензурой, изувеченное, закованное в тиски,—оно все-таки гремело и будило общество. В слабом, измученном теле жил и действовал неукротимый дух, пылал неугасимый огонь. Это был Белинский второго периода с гармоническим, обобщающим умом германского мыслителя, с пробудившимся социальным инстинктом французских утопистов в духе Сен-Симона и Жорж-Занда, с великим сердцем русского общественника, отзывавшегося на все стоны, доносившиеся с разных концов крепостнической России.
Таким он сошел в могилу. И в последнюю минуту, когда больную, исстрадавшуюся грудь разрывал кашель, его перо продолжало дописывать огненные строки, в которых звучало проклятие торжествующему насилию и тоскливое отчаяние о поруганной свободе.
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’, 1911, No 12.