В двенадцатом часу, Шпильгаген Фридрих, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 131 минут(ы)

Фридрихъ Шпильгаген

Въ двнадцатомъ часу
Романъ

Глава первая.

— И труда не стоитъ въ постель ложиться. Можно ли заключать такимъ прозаическимъ кондомъ такую упоительную ночь? Слышишь ли, Свенъ, какъ надъ нашими головами, въ густыхъ вершинахъ каштановъ, птицы соннымъ щебетаньемъ возвщаютъ приближеніе солнечнаго восхода. Пойдемъ и мы привтствовать появленіе небеснаго свтила. Эта дорога ведетъ на берегъ и ты вспомнишь старые годы, когда мы съ тобой росли, какъ братья, двумя мальчуганами буйнаго нрава.

— Прошу тебя, Бенно, если ты хоть сколько-нибудь дорожишь моимъ обществомъ, не болтай такъ много и такъ громко. Отъ воспоминаній, промелькнувшихъ въ голов моей въ эту ночь, такъ тихо, такъ…

— Такъ торжественно, такъ полно, какъ-будто разверзается — то-есть тотъ день, когда…

— Прощай, Бенно, завтра, какъ ты проспишься посл вліянія пунша, спроси обо мн въ ‘Золотой Звзд’.

— Возлюбленная, родная душа! не скрывайся отъ меня за вратами твоего каравансерая съ прочими одногорбыми и двугорбыми верблюдами и дромадерами! Я буду нмъ, сдлаюсь даже глухонмымъ, если ты того пожелаешь, только не покидай меня теперь и не примшивай своимъ ипохондрическимъ упрямствомъ горечи въ сладость нашего свиданія посл многихъ лтъ разлуки. Кром шутокъ, Свенъ, я буду разсудителенъ, восходящее солнце на ныншній день не озаритъ другого человка такого же разсудительнаго, какъ я.

Молодъ еще былъ, лтъ двадцати-восьми не боле, человкъ произносившій эти слова и вмст съ тмъ взявшій подъ руку своего спутника, чтобъ съ дружескимъ насиліемъ увлечь его по дорог, ведущей къ берегу большой рки. Онъ былъ ниже средняго роста, по плотне и хорошо сложенъ. Густые волосы, длинныя рсницы и мягкіе какъ шелкъ усы были блестящаго чернаго цвта. Черты весьма подвижного лица, не отличаясь красотою, были выразительны и тонки, нсколько низкій лобъ, блестящіе глаза и ротъ, около котораго постоянно мелькала подвижная игривость, свидтельствовали о существенной внутренней жизни, въ которой умъ конечно принималъ большее участіе чмъ сердце.

Вотъ именно эта черта преимущественно отличала его отъ спутника, благородное и прекрасное лицо котораго прямо и ясно свидтельствовало о противоположномъ соединеніи душевныхъ свойствъ, особенно въ эту минуту, когда облако меланхоліи или мечтательности осняло его высокій лобъ и глубокіе синіе глаза. Онъ былъ строенъ и высокъ ростомъ, почти двумя головами выше своего веселаго, широкоплечаго товарища. По его наружности видно было, что онъ привыкъ жить въ хорошемъ обществ, и усвоенныя имъ манеры, сдлавшись его второю натурой, не измняли ему даже въ минуты полной непринужденности. Можетъ быть, онъ былъ однихъ лтъ съ своимъ товарищемъ, хотя поразительная живость послдняго, къ тому же возбужденная теперь обильнымъ употребленіемъ вина, длала его на видъ нсколькими годами моложе. Онъ былъ въ томъ же изящномъ и удобномъ дорожномъ костюм, въ которомъ вчера вечеромъ вышелъ изъ экипажа по прізд въ университетскій городъ. Судя по этому костюму и вообще по всей наружности его, трудно было опредлить, къ какому званію онъ принадлежалъ, но его словоохотливый товарищъ въ черной потертой одежд былъ, конечно, молодой, ученый адъюнкт-профессоръ университета или что-нибудь въ этомъ род.

Рука объ руку спускались они по нсколько покатой дорог и какъ-разъ очутились на берегу большой рки. Молодой человкъ въ дорожномъ костюм снялъ свою соломенную шляпу, низко нагнулся и, почерпнувъ рукою воды, намочилъ себ лобъ, для того ли только, чтобъ освжиться посл ночного кутежа, или можетъ быть въ знакъ благоговнія къ любимой рк, съ которой связано для него столько дорогихъ воспоминаній и которую онъ увидлъ въ первый разъ посл многихъ лтъ от- сутствія. Между тмъ его товарищъ выбиралъ себ мсто, откуда лучше, чмъ съ плоскаго берега, можно было видть картину солнечнаго восхода. Налво отъ нихъ, на возвышенности у самаго берега стояла дача, послдняя изъ длиннаго ряда дачъ, тянувшихся отъ города до самой рки. Впереди была пристроена къ ней высокая тераса. Высокая каменная лстница вела къ ней и замыкалась наверху желзными ршетками. Когда Свенъ выпрямился, то увидалъ, что его товарищъ, въ это время взобравшись уже на крыльцо, пытается перелезть чрезъ не очень высокую ршетку.

— Ну, что ты еще тамъ выдумалъ, Бенно? закричалъ Свенъ.

Бенно не отвчалъ, но окончательно перебравшись, облокотился обими руками на перила и улыбаясь смотрлъ внизъ на своего спутника, потомъ выпрямился и старался всевозможными жестами выразить ему удивленіе, возбужденное въ немъ картиною, которая открывалась предъ нимъ съ возвышенной точки зрнія.

— Оставь шалости и ступай ко мн! закричалъ Свенъ.

— Ни за что! возразилъ Бенно: — ты оставь свои размышленія и ступай ко мн. Здсь на верху очарованіе, и клянусь честью, здсь мы никому не помшаемъ.

— Разв въ дом никто не живетъ? —

— Во всякомъ случа ни жилецъ, ни жилица не помшаютъ нашему невинному созерцанію природы. Иди же, Свенъ, право стоить труда, что за превосходный видъ! Чрезъ нсколько минутъ и солнце взойдетъ.

— Ты все тотъ же старый вертопрахъ и своимъ дурнымъ примромъ только портишь мою нравственность, сказалъ Свенъ, улыбаясь и стараясь приловчиться, какъ бы послдовать за легкомысленнымъ товарищемъ.

— А ты все по прежнему старый проповдникъ нравственныхъ истинъ и вчно только указываешь на путь добродтели во избжаніе тернистаго пути порока. Берегись однако, не то твое платье повиснетъ на вышесказанномъ терніи… Признайся же,ну не очарованіе ли здсь?

— Дйствительно такъ, отвчалъ Свенъ, бросивъ взглядъ съ терасы па ландшафтъ и затмъ разсматривая любопытнымъ взоромъ все окружающее.

На терас въ живописномъ безпорядк стояли столики и садовые стулья, какъ-будто только что разошлись гости. На одномъ стул сидла кукла, на полу лежали другія игрушки. На стол разложены нмецкіе и англійскіе журналы, на другомъ начатая вышивка, шелкъ, нитки, наперстокъ, ножницы и другіе миловидные инструменты искусныхъ женскихъ рукъ. Очевидно что обитатели дачи въ дорогое лтнее время обратили терасу въ комнату на чистомъ воздух. Стеклянная дверь изъ терасы въ гостиную была совершенно отворена. Свенъ бросилъ взглядъ на высокую прекрасную комнату, убранную дорогою мебелью, роскошными коврами и занавсями. Когда онъ, остановившись на порог, быстрымъ взглядомъ осматривалъ подробности очаровательной внутренности комнаты, вдругъ его глаза остановились на портрет, висвшемъ какъ-разъ около него на простнк, это былъ женскій портретъ во весь ростъ. Въ полусумеркахъ, царствовавшихъ въ комнат, Свенъ могь ясно разсмотрть только очертаніе лица, но то, что онъ увидлъ, было такъ восхитительно, что онъ невольно сдлалъ нсколько шаговъ впередъ, пока остановился у самаго портрета. Это было дивное изображеніе, одно изъ тхъ лицъ, которыя какъ-будто выглядываютъ на зрителя подъ таинственнымъ покровомъ призрачнаго міра, въ которомъ воплощаются наши мечты, осуществляются таинственнйшія желанія сердца, одно изъ тхъ лицъ, взглядъ котораго дйствуетъ на насъ какимъ-то обаяніемъ и воспоминаніе о которомъ съ той минуты нельзя потерять при всхъ превратностяхъ жизни.

Свенъ почувствовалъ себя необыкновенно взволнованнымъ. Онъ вполн сознавалъ, что такое невыразимое впечатлніе произвели на него не роскошные русые волосы, не черные, длинными рсницами осненные глаза, ни чудный и всми прелестями украшенный ротъ, и главное ни какая-нибудь отдльная черта — но какое-то особенное выраженіе, которое геніальный художникъ умлъ уловить и сосредоточить во взгляд полузакрытыхъ глазъ и въ едва приподнятыхъ углахъ рта, глубокая, безнадежная тоска, какъ тонкій туманъ на роскошномъ ландшаф, лежала на прекрасныхъ, призрачныхъ чертахъ.

Углубившись въ созерцаніе, Свенъ стоялъ еще предъ портретомъ, прикованный къ нему волшебною силой, какъ вдругъ восклицаніе товарища заставило его опомниться. Онъ поспшилъ выйти на терасу и увидлъ Бенно сидящимъ въ удобномъ садовомъ кресл и извергающимъ облака дыма изъ только-что закуренной сигары на утреннемъ свжемъ воздух.

— По моему хронометру, сказалъ Бенно, взглянувъ на часы: — солнце чрезъ пять минутъ покажется на горизонт. Садись же ближе ко мн и съ благоговніемъ огнепоклонниковъ насладимся этою картиной.

Свенъ, ничего не отвчая, облокотился на перила. Свжъ и отраденъ былъ воздухъ, съ луговъ по ту сторону рки тянулъ восточный втерокъ, наполненный благоуханіями только что скощеннаго сна. На противоположномъ берегу появились только на минуту поднявшіяся изъ воды испаренія, которыя то раздлялись на высокія и стройныя колоны, то громадными сплошными массами безпрерывно неслись вдоль по рк, какъ сонмы привидній, какъ тни воиновъ, которые своею кровью обагрили зеленыя воды могучаго потока. Вершины ближайшихъ горъ окрасились уже багрянымъ сіяніемъ восходящаго свтила, и когда по временамъ разрывались туманные покровы, виднлись широкія цпи горъ и блые дома городка у ихъ подножія. И вотъ поднялось свтило дня, плывя и трепеща въ своемъ лучезарномъ блеск надъ рядами низкихъ холмовъ того берега, и тогда разсялись облака призраковъ, воды широкаго потока засверкали великолпіемъ утренняго солнечнаго сіянія и показался пароходъ, шумъ котораго давно уже былъ слыщенъ, съ бурной поспшностью мчался пароходъ, такъ что волны, кипвшія вокругъ его колесъ, разбивались пною о берегъ.

— Вотъ насталъ и день, сказалъ Свенъ: — и нашему ночному похожденію пришелъ конецъ. Идемъ, Бенно, я ни одной минуты не стану уже ждать.

— Нтъ ли съ тобою визитной карточки? спросилъ Бенно.

— Это на что?

— Хотлось бы мн отмтить нкоторыя метереологическія наблюденія, которыя боюсь проспать.

— Возьми, но теперь я ухожу, сказалъ Свенъ, вынимая изъ футляра карточку и тотчасъ же повернулся, чтобъ уйти.

Онъ не видалъ, какъ Бенно, слдуя своей старой привычк . не упускать удобнаго случая для легкомысленной шутки, положилъ эту карточку вмст съ своею на круглый столикъ близъ начатой вышивки, посл чего послдовалъ за товарищемъ, который ожидалъ его внизу лстницы.

Опять рука-объ-руку пошли они по улиц, ведущей въ городъ, чрезъ узкія ворота, и вышли на площадь по тихимъ еще и безлюднымъ улицамъ университетскаго города. У подъзда гостинницы ‘Золотая Звзда’ они разстались.

Глава вторая.

Свенъ фон-Тиссовъ былъ послдній потомокъ знатной дворянской фамиліи, которая много уже столтій существовала въ богатыхъ помстьяхъ на берегахъ Балтійскаго моря. У него было нсколько старшихъ братьевъ, а такъ какъ родовое имніе было маіоратомъ и, кром того, онъ сильно возставалъ противъ обычаевъ и преданій своего рода, обнаруживая большое влеченіе къ наукамъ и ршительную склонность къ тихой, созерцательной жизни, то его и предзначали къ гражданской служб. Этимъ исключительнымъ направленіемъ ума онъ былъ обязанъ нжно любимой матери, прекрасной, тихой, болзненной женщин, которая, обладая чудесными дарованіями, дававшими ей право блистать на почетномъ поприщ, жила въ уединеніи родового замка, безполезно сгубивъ лучшіе дары природы, совсмъ или мало употребляя въ дло свои таланты. Ея мужъ, фон-Тиссовъ, былъ тоже младшій сынъ, а потому, слдуя фамильному обычаю, былъ предназначенъ къ военной служб. Въ ту пору онъ былъ красивымъ, блестящимъ кавалеромъ, пользовавшимся мирною гарнизонного службой, чтобъ переходить отъ одной побды къ другой. Его красота, слава его неотразимости, противъ которой никто не могъ устоять, сотни разъ испытанное мужество, не отступающее ни передъ какой опасностью, облекли его волшебною силой въ глазахъ того свта, гд онъ добивался побдъ, что же мудренаго, что молоденькая жена его полковника, мать многихъ дтей, прославляемая всми за ея умъ и любезность, ршилась на одинъ изъ тхъ проступковъ, которые по временамъ обнаруживаюсь печальнымъ образомъ всю неосновательность и глубокую распущенность самой, повидимому, высокообразованной жизни: она убжала съ молодымъ поручикомъ.

Разумется, отъ такого проступка возмутился свтъ, который до того времени съ тайнымъ злорадствомъ наблюдалъ за возникавшими отношеніями и даже покровительствовалъ имъ, но теперь, въ припадк добродтельнаго негодованія, предалъ проклятію какъ обольстителя, такъ и его жертву, забавляясь пикантными подробностями скандальнаго происшествія до-тхъ-поръ, пока не усталъ сплетничать и осуждать и пока не явилось на сцену новаго скандала не мене забавнаго, заставившаго забыть прежній.

Между-тмъ молодые люди не видли ни счастья, ни радости, какъ и всегда бываетъ, когда люди сворачиваютъ съ прямого пути. Къ ихъ брачному союзу представилось множество препятствій, и молодая, гордая женщина принуждена была долго терпть позоръ незаконныхъ отношеній. Наконецъ, когда съ этой стороны горизонтъ ея счастья нсколько прояснился, съ другой — тучи еще сильне помрачили его. Скоро фон-Тиссовъ замтилъ, что роль женатаго Дон-Жуана очень жалкая роль, но и его жена не замедлила убдиться, что самый блестящій бальный кавалеръ можетъ быть очень ничтожнымъ человкомъ и при случа весьма грубымъ мужемъ. Къ тому же, красавецъ фон-Тиссовъ не могъ или не хотлъ отказаться отъ жизни молодого холостяка, а потому молодой чет скоро пришлось вступить въ борьбу съ самыми непріятными заботами. Борьба выражалась со стороны юнаго воина далеко не воинственными жалобами и упреками, а по временамъ совсмъ не рыцарскими ругательствами и криками, со стороны же молодой женщины — тою покорностью, самоотверженіемъ, жертвами и неуклонною послдовательностью, которою отличаются благородныя женственныя натуры, лишь только настанетъ день несчастья и горькихъ испытаній, обнаруживающихъ истинное достоинство женщины.

Но вотъ настали и лучшія времена. Отецъ и два старшіе брата фон-Тиссова вскор умерли одинъ за другимъ и ему досталось все богатство, до того времени ему не снилась и во сн подобная счастливая случайность, хотя онъ уврялъ своихъ кредиторовъ въ возможности того. Тогда онъ вышелъ въ отставку, расплатился съ кредиторами, и обнимая свою жену, общалъ ей въ будущемъ жизнь полную очарованій и радостей. На это общаніе она болзненно улыбалась, зная лучше чмъ кто-нибудь невозможность ихъ осуіществленія. Цдые годы отчаянной борьбы съ блестящею нищетой своего положенія, напряженныя усилія поддержать и защищать безхарактернаго мужа надломили въ самомъ корн нжную натуру. Нкогда столь блистательная женщина, кумиръ и гордость своего кружка, находила теперь единственное развлечете въ случайныхъ посщеніяхъ, изрдка нарушавшихъ уединеніе деревенской жизни въ родовомъ имніи. Фон-Тиссовъ, находя достаточно причинъ быть недовольнымъ свтомъ, перебрался въ свое помстье вскор посл полученія наслдства. Отъ природы онъ былъ не дурной человкъ, но въ жизни своей очень мало длалъ для образованія своего ума и сердца. О преимуществахъ же своей жены, тмъ ярче выступавшихъ, чмъ ближе наступало время болзней и миновали годы цвтущей юности и красоты, онъ не имлъ ни малйшаго понятія. Онъ задыхался въ тихой, осмысленной атмосфер, которая разливалась вокругъ его жены. Она вступила на путь, по которому онъ не могъ и не хотлъ слдовать за нею, и скоро она увидла себя совершенно одинокою. Онъ питалъ къ ней высокое уваженіе да и еще любилъ ее по-своему, но ихъ взгляды, мысли и чувства слишкомъ расходились. ‘Она слишкомъ хороша для меня’ говорилъ онъ: ‘а я, еслибъ и хотлъ исправиться, ужъ не могу сдлаться лучшимъ противъ того, какимъ созданъ’.

Когда фон-Тиссовъ мало-по-малу и почти безсознательно отдалялся отъ жены, неспособный оцнить ея достоинствъ, тогда онъ предоставилъ ей полное вознагражденіе въ младшемъ сын своемъ Свен, хотя самъ того не зналъ и не желалъ. Оба старшіе брата Свена были душою и тломъ родными сыновьями своего отца, предпочитая конюшню гостиной, поле и лсъ саду. По природ они были отчаянными охотниками, съ равномрной наклонностью къ добру и злу. Очевидно было, что судьба ихъ вполн зависла отъ условныхъ обстоятельствъ, въ которыя они попадали.

Свенъ былъ истиннымъ сыномъ своей матери. Подобно братьямъ, онъ былъ высокаго роста и имлъ крпкое тлосложеніе, но этимъ ограничивалось его сходство съ отцомъ. Унаслдовавъ отъ матери нжную душу, онъ привязался къ ней съ неодолимою силой. На земл, быть можетъ, нтъ другихъ отношеній, въ которыхъ было бы больше тихаго блаженства, доступнаго человческому сознанію, какъ отношенія между благородною матерью и достойнымъ сыномъ. Свенъ сталъ обожать свою мать, какъ только научился себя понимать. Когда мать бывала больна, Свенъ, будучи еще маленькимъ мальчикомъ, оставался у ея постели какъ прикованный, по цлымъ часамъ и по цлымъ днямъ ухажиживая за нею, оказывая всевозможный маленькія услуги, что доставляло ему гораздо больше удовольствія, чмъ веселыя игры съ товарищами. Эта любовь къ матери увеличивалась по мрі того, какъ онъ становился старше и умне, по мр того, какъ онъ научался цнить свою мать по достоинству. Но еслибъ эта любовь потребовала вознагражденія — чего никогда не было — величайшая награда для него состояла бы въ взаимной любви достойнйшей женщины, въ безграничномъ довріи, которое она ему оказывала, въ неусыпномъ попеченіи, съ которымъ она наблюдала за развитіемъ его превосходныхъ способностей. Для неопытной юности нтъ лучшаго наставника, какъ тотъ человкъ, который самъ въ своей молодости носилъ дурацкій колпакъ и имлъ настолько ума, чтобъ сбросить его, пока еще не слишкомъ было поздно. Въ этомъ случа, какъ и во всхъ другихъ, только опытность длаетъ мастера, и потому нтъ ничего смшне, какъ видть юношей, еще почти полумальчиковъ, беру щихъ на себя обязанность воспитателей, и руководителей молодежи, къ которой они сами еще принадлежатъ. Воспитатель юноши Телемака не юноша, но старикъ, и у Ахилла другомъ Патроклъ, а наставникомъ Хиронъ. Изъ этого выходитъ, что госпожа фон-Тиссовъ была превосходною воспитательницей, и когда она описывала опасности, которымъ пылкая юность легко поддается, и радости старости, когда буря страстей улеглась и свтило умственной жизни тихо и животворно озаряетъ невозмутимое спокойствіе души — тогда даже божественный Платонъ не могъ бы лучше и убдительне говорить.

Съ неудержимою силой Свенъ привязался къ матери по случаю скоро сдланнаго имъ открытія, что кром его она ничего не иметъ на земл, къ чему ея сердце, полное любви, могло бы привязаться, и что безъ этой любви къ нему она была бы самою несчастною женщиной на свт. Дти отъ разведенныхъ родителей разными способами доходятъ до того, что рано начинаютъ понимать отношенія, которыя слдовало бы еще долгое время скрывать отъ нихъ. Вотъ братья и сестры, которые не носятъ ихъ фамиліи и не дти ихъ отца, вотъ дядя, который прежде былъ женатъ на ихъ матери, какъ они слыхали, и еще многое подобное. Такимъ образомъ немного времени прошло, какъ Свенъ сталъ мучить себя и свою мать жестокими вопросами: ‘Почему она развелась съ дядею полковникомъ? Отчего она была несчастлива съ дядею? Въ чемъ именно состоитъ счастье супружества? Счастлива ли она теперь?’ И не много прошло еще времени, какъ онъ уже самъ былъ въ состояніи отвчать на эти вопросы и понялъ, что она несчастлива потому, что ни первый, ни второй ея мужъ не были ея достойны. Съ того времени онъ сочинилъ собственную теорію о достоинств женщинъ и недостоинств мужчинъ вообще, и по вол случая сдланное имъ открытіе въ родительскомъ дом подтверждалось подобными же отношеніями въ многихъ домахъ родственниковъ и знакомыхъ. Почти во всхъ этихъ кружкахъ женщины, получившія высшее образованіе, должны страдать отъ грубости мене образованныхъ мужей, все чтеніе которыхъ ограничивалось официальными газетами и журналомъ для скачекъ. Свенъ, обязанный женщин за лучшую часть своего воспитанія, симпатизировалъ женщинамъ и съ страстнымъ увлеченіемъ принялъ ихъ сторону противъ мужчинъ, грубое обращеніе которыхъ отталкивало его нжную, благородную натуру. Умная мать не упускала случая исправлять предубжденіе, которому она сама невольно подала поводъ.

Не прошло и полугода посл того, какъ Свенъ перехалъ въ городъ для дальнйшаго образованія въ наукахъ, какъ вдругъ онъ получилъ изъ дома письмо съ черной печатью, въ которомъ отецъ въ короткихъ словахъ извщалъ его о смерти матери. Она умерла отъ болзни сердца. Свенъ вполн почувствовалъ, что смерть ея ускорилась отъ разлуки съ любимымъ сыномъ, благородная женщина знала, что носитъ смерть въ сердц, но мужественно согласилась на разлуку. Это событіе оставило пустоту въ жизни Свена, которую даже всемогущее время не могло пополнить. Первая буря печали конечно утихла, но скорбь оставалась и облекала самыя свтлыя, солнечныя стороны жизни срымъ покровомъ. Онъ чувствовалъ невозможность возвратиться въ родительскій домъ, опуствшій для него со смертью матери. По окончаніи курса въ училищ, онъ просилъ и получилъ отцовское позволеніе вступить въ университетъ. Здсь онъ жилъ въ кругу милыхъ друзей, между которыми не послднее мсто занималъ Бенно, сынъ пастора въ помсть его отца, талантливый и трудолюбивый юноша. Три года прожилъ Свенъ этою мирною жизнью, которая только разнообразилась перемною товарищей и случайными поздками на время вакацій. Онъ предался изученію науки съ настойчивымъ увлеченіемъ, которое было основаніемъ его характера. Онъ не умлъ жить иначе и не желалъ ничего другого, какъ только полагаться на свое знаніе и зависть въ будущемъ отъ себя. Но скоро должна была произойти перемна въ его положеніи. Не кончилъ онъ еще курса въ университет, какъ получилъ извстіе, что его старшій братъ упалъ съ лошади во время охоты съ борзыми и до смерти ушибся, не усплъ Свенъ вступить на государственную службу въ столиц, какъ получилъ короткое увдомленіе о смерти своего отца и второго брата, которые оба сдлались жертвами эпидеміи, свирпствовавшей въ это время въ ихъ краю. Такимъ образомъ въ минуту своего совершеннолтія Свенъ увидалъ себя обладателемъ значительнаго состояния и въ такомъ положеніи, которое позволяло ему вполн слдовать своимъ наклонностямъ. Онъ немедленно оставилъ службу, систематическій бюрократизмъ которой началъ возбуждать отвращеніе въ его свободномыслящей душ, и ршился самъ управлять своими помстьями, въ интересахъ многихъ людей, которые смотрли на него какъ на своего господина и покровителя. Но скоро ему пришлось убдиться, что для этого призванія ему всего недостовало, кром доброй воли. Помстья были опять отданы имъ на два года въ аренду. Онъ надялся за это время пополнить tabula rasa своихъ хозяйственныхъ познаній и написалъ къ другу Бенно, который въ это время усплъ пріобрсть добрую славу какъ адъюнкт-професоръ медицинскаго факультета. Свенъ просилъ его совта, что ему длать. Бенно на это отвчалъ, что лучшаго совта онъ не можетъ придумать, какъ то, что Свенъ долженъ опять вступить въ ученье, откуда онъ, по мннію Бенно, слишкомъ рано убжалъ, то-есть онъ долженъ возвратиться въ университетъ, для того чтобъ теоретически и практически изучить сельское хозяйство въ сельско-хозяйственной академіи, находящейся при университет, и тмъ образовать себя для будущаго желаннаго призванія. Въ академіи пробыть одинъ годъ и за тмъ развивать и укрплять пріобртенныя свднія посредствомъ путешествій. Свенъ нашелъ, что этотъ планъ весьма разуменъ, и не теряя времени ршился послдовать ему. Посл этого прошло немного дней Бенно и имлъ радость заключить въ свои объятія друга своихъ дтскихъ и юношескихъ лтъ, въ виноградной бесдк за чашею пунша проболтать съ нимъ короткую очаровательную лтнюю ночь, и въ ихъ бесд прошедшее, настоящее и будущее казалось имъ прекрасаымъ, сливаясь съ ихъ возбужденными чувствами и глубоко взволнованными сердцами.

Глава третья.

Прошло нсколько дней посл той ночи. Сведъ полагалъ, что безъ всякаго труда снова пріютится въ столиц, но съ каждымъ днемъ убждался, что люди и отношенія никогда не встрчаются такимъ же, какими были оставлены. Если же они не измнились и остались тми же, то въ насъ произошла перемна, а чаще всего случается и то и другое. Изъ всхъ старыхъ товарищей-студентовъ одинъ Бенно оказался въ столиц. Свенъ розыскивалъ то того, то другого, одинъ умеръ, другой ухалъ въ Америку, третій, отличавшійся высокомрными надеждами, ухалъ школьным учителемъ въ уздный города близъ польской границы, а о прочихъ съ-тхъ-поръ не было ни слуху, ни духу. Вмст бывало они смялись, плакали, мечтали и кутили, обращались другъ съ другомъ какъ братья и были на ты, клялись въ вчной дружб, теперь же они безъ всти пропали и даже имена ихъ какъ-то забывались. Въ память о прошломъ Свенъ посщалъ т мстй, гд собиралась студенческая корпорація, къ которой и онъ съ Бенно когда-то принадлежалъ. Все т же картины висли на стнахъ, все т же флаги, роговые кубки и прочія прелести студенческаго житья-бытья были тутъ. На прежнихъ мстахъ стояли столы, но за смолами сидло другое поколніе — все незнакомыя лица, которыя показались Свену необычайно моложавыми, вроятно потому, что онъ самъ сталъ на пять лтъ старше. Ему трудно было сознаться, что было время, когда онъ самъ съ не меньшимъ воодушевленіемъ, какъ и окружающая его мододежь, распвалъ псни о ‘свобод переполняющей сердце’ о ‘великолпномъ дом, который желательно воздвигнуть’, о ‘плотничьемъ подмастерь, который долженъ выстроить вислицу изъ золота и мрамора’ и о ‘жук, возсдающемъ на плетн’.

Въ этомъ случа съ нимъ сталось то же, что и съ другими бываетъ. Пять лтъ отсутствя производятъ повсюду необыкновенныя превращенія. Остроумный адъюнктъ превращается въ педанта-професора, прелестный юноша въ отвратительнаго франта, очаровательная, веселая двушка въ угрюмую хозяйку дома.

Къ не малому своему смущенію сдлавъ это открытіе въ первые же два дня своего прибытія, Свенъ на третій день убдился, что было бы гораздо благоразумне не увеличивать списка своихъ разочарованій и бросить всякую попытку, переживать старыя отношенія, которыя очевидно сдлались совсмъ новыми. Онъ поселился за городомъ въ тихомъ, уединенномъ дом, изъ оконъ котораго видны были виноградники, чудесная широкая рка и горы, тутъ онъ ршился жить только въ обществ Бенно, своихъ занятій и воспоминаній.

Можетъ быть, въ настоящее время молодой философъ былъ совсмъ не такъ равнодушенъ, какъ воображалъ. Можетъ быть, въ выбор даже квартиры имъ руководило какое-нибудь обстоятельство, которому философу не слдовало бы придавать особеннаго значенія. Это обстоятельство заключалось именно въ томъ, что съ маленькаго балкона изъ его комнаты можно было видть нкую терасу и довольно хорошо наблюдать, что на этой терас происходить, посредствомъ отличнаго бинокля, находившагося въ числ его дорожныхъ вещей. Можетъ быть, подрзрительно отчасти и то, что Свенъ бросаль свои наблюденія, лишь только заслышатся въ передней шаги Бенно, но. еще подозрительне, то, что въ глубокую ночь, когда ни одной звздочки нтъ на неб, когда такъ темно, что руки свои нельзя видть, тмъ мене можно видть слабо освщенную комнату шагахъ въ двухъ стахъ отъ него, онъ все-таки сидлъ на балкон и смотрлъ на терасу до-тхъ-поръ, пока свтился матовый огонекъ въ окн, но часто и огонекъ бывало исчезнетъ, а Свенъ все сидитъ на балкон и смотритъ на терасу.

Предъ глазами Свена представлялся все этотъ портретъ, который онъ видлъ въ раннее утро пребыванія своего въ гостиной того, дома, куда онъ, зараженный своеволіемъ Бенно, вторгнулся такимъ непозволительнымъ способомъ, онъ не могъ забыть лица, которое въ сумеркахъ склонялось къ нему, такое блдное, тихое, такое гордой и холодное. Оно являлось въ его сновидніяхъ и съ ужасающей ясностью предстояло предъ его мыслью, когда онъ просыпался посл короткаго, тревожнаго сна, оно преслдовало его, куда бы онъ ни уходилъ, гд бы ни останавливался, черные, умные, неземные глаза этого призрака безпрерывно были на него устремлены и, казалось, безпрестанно предлагали ему вопросъ, какъ-будто отъ отвта на этотъ вопросъ зависла вся его участь, ни днемъ, ни ночью этотъ образъ не давалъ ему покоя, заставлялъ его безмолвствовать въ обществ, быть разсяннымъ и задумчивымъ даже въ присутствіи Бенно. Напрасно Бенно призывалъ на помощь все свое остроуміе и веселость характера, чтобъ задумчиваго товарища, вырвать изъ области мечтаній, напрасно онъ произносилъ краснорчивыя рчи о безуміи ‘часы счастья портить подобною тоской’.

— Съ радостью, этимъ солнечнымъ сіяніемъ души, бываетъ тоже, что съ солнечнымъсвтомъ въ природ, возражалъ ему Свенъ: — какъ за то, такъ и за другое мы должны быть благодарны, когда они посылаются намъ и радуютъ насъ, но создать ихъ мы не можемъ, и потому не слдуетъ намъ и желать несбыточнаго.

Подобными изреченіями можно было довести до отчаянія даже Бенно. полнаго жизни я веселости.

— Кто не принимаетъ совтовъ, тому и помочь нельзя! восклицалъ Бенпо. — Если у тебя есть охота и обязанность ловить кузнечиковъ, такъ и лови. Что до меня касается, такъ много дла и получше у меня найдется. Прощай!

Свенъ и не старался задерживать убгавшаго товарища, хотя чувствовалъ, что Бенно правъ и что безумно истинное наслажденіе дружеской бесдою мнять на болзненныя радости почти пустыхъ, безсодержательныхъ мечтаній. Онъ самъ не могъ себ объяснить страннаго состоянія, въ которомъ находился, онъ чувствовалъ только, что съ нимъ происходило что-то необыкновенное.

— Тутъ дло не просто, говорилъ онъ про-себя: — картина произвела на меня волшебное обаяніе. Она, должно быть, заколдованная. Какъ возможно, чтобъ обыкновенная картина могла производить подобное впечатлніе? Будь я юношей лтъ восемнадцати — -ну, можно бы еще это допустить, но теперь, когда мн минуло двадцать-восемь лтъ, подобное донкихотство неизвинительно и непонятно.

Извстно, что сумасшедшій рыцарь ламанчскій считалъ себя самымъ разумнымъ человкомъ и что онъ первый смялся надъ собою, когда было ему доказано, что онъ вступилъ въ жестокій бой съ втренными мельницами. Тмъ не мене онъ былъ помшанъ и сражался съ втренными мельницами, вотъ такъ и Свенъ, несмотря на свои надежный двадцать-восемь лтъ, готовъ былъ влюбиться въ картину, въ кусокъ размалеваннаго холста, въ ничто, несмотря и на то, что въ первый же вечеръ свиданія съ любимымъ другомъ посл многихъ лтъ разлуки, когда они сообщали другъ другу все пережитое и, какъ обыкновенно случается, коснулись сердечныхъ длъ, онъ утверждалъ, что до настоящаго времени истинно любилъ только одну женщину, да и та была его мать. Бенно сталъ оспаривить и затянулъ: ‘Твое здоровье, мой любезный’, и требовалъ, чтобы Свенъ отвчалъ ему на тостъ искрометнымъ виномъ и назвалъ бы по имени свою милую, и кончилъ тмъ, что не на шутку разозлился, когда Свенъ сталъ уврять его, что для удовлетворенія любопытства своего друга ему пришлось бы солгать. Свенъ говорилъ правду. Бываютъ люди, которые, по врожденной имъ чистот чувства и мыслей, чувствуютъ, инстинктивное отвращеніе отъ всего безнравственнаго, для которыхъ мучительна всякая непослдовательность. Они получили вмст съ рожденіемъ то, что другимъ достается посредствомъ тщательнаго воспитанія и часто очень долгаго и горькаго опыта. Къ такимъ людямъ принадлежалъ и Свенъ, и задушевныя отношенія, въ которыхъ онъ жилъ съ своею матерью, испытанною тяжелою судьбой, не мало способствовали стремленію ко всему, что честно, благородно и изящно, и усиленному отвращенію отъ всего пошлаго, нечестнаго и безобразнаго. Вотъ почему онъ оставался чуждъ тхъ пошлыхъ интригъ, которыя, по мннію многихъ, — очень несправедливому мннію — такъ извинительны молодому человку и за которыя однако ему приходится иногда такъ дорого расплачиваться. Съ другой стороны судьб было угодно, что Свену еще не случалось встртить женщину, которая хотя бы до нкоторой степени подходила къ его взыскательному вкусу. Люди, одаренные богатымъ воображеніемъ, всегда бываютъ поэтами или художниками, хотя они, быть можетъ, никогда кисти въ руки не брали и въ жизнь ни одного стиха не написали. Божественная идея Рафаэля не даетъ имъ покоя, тмъ болs, что, при недостатк художественныхъ познаній, они никогда не бываютъ въ силахъ выразить свой идеалъ въ художественномъ произведеніи. Тогда они бросаются искать въ дйствительности того, что можетъ выразить только божественное искусство, и отъ этихъ напрасныхъ поисковъ они начинаютъ до такой степени смущаться и омрачаться, что въ конц концовъ вступайтъ въ бой съ втренными мельницами и влюбляются въ неодушевленныя изображенія.

— Но что-жъ за бда, утшалъ себя Свенъ: — не приходилъ ли я и прежде въ восторгъ отъ созданія скульптора или живописца? Не бывалъ ли я очарованъ небесною красотой музы въ университетскомъ музе пять лтъ тому назадъ въ самомъ этомъ город? Разв не висятъ еще и теперь въ общественныхъ, и частныхъ колекціяхъ итальянскія сельскія красавицы, цыганки, знатныя дамы въ шелк и бархат, которыми я много разъ восхищался, для того чтобы потомъ совершенно ихъ забыть? Что же такое заключается особеннаго въ этой картин, которую я видлъ въ ту минуту, когда моя фантазія отъ проведенной безъ сна и въ кутеж ночи была такъ разгорячена? Или, быть можетъ, она боле чмъ вс остальныя приближается къ идеалу моей мечты? Имю ли я малйшее желаніе узнать оригиналъ этой картины? Да, хотя бы для того, чтобъ узнать, дйствительно ли существуетъ оригиналъ этой картины, или въ этомъ случа можно сказать вмст съ американскимъ поэтомъ:

‘Скажи, пылкій художникъ, скажи, хотлъ ли. ты лишить насъ разсудка и здраваго смысла, опутавъ стями сладострастья, когда создавать безсознательно этотъ кумиръ? На земл не можетъ существовать то, что наполняетъ душу такимъ блаженствомъ.’

Но если вдохновеніе Свена было чисто-эстетическое, такъ почему же онъ, выходя изъ города, всегда длалъ значительный обходъ, чтобъ только пройти мимо дачи съ терасою и чтобъ бросить украдкою туда взглядъ? Зачмъ преимущественно долгія наблюденія посредствомъ бинокля, который до настоящей поры сопровождались столь ничтожными успхами? Что же въ сущности онъ видлъ? Изрдка двухъ рзвящихся дтей, большую ньюфаундлендскую собаку, слугу, убиравшаго со стола, чайный приборъ и одинъ разъ, на одну минуту, женскую фигуру въ бломъ плать, она облокотилась на. перила и взоры ея переносились отъ вершины горъ на широкую рку, горвшую сіяніемъ заходящаго солнца. Не эта ли женская фигура есть оригиналъ той картины? -Сильно забилось сердце Свена, когда онъ думалъ объ этой возможности. Несмотря на то, онъ ничего не предпринималъ, чтобъ убдиться въ желанномъ пункт, и умышленно мшкалъ собирать свднія о жителяхъ дачи, хотя очень хорошо зналъ, что ему стоило только намекнуть своей словоохотливой хозяйк мадамъ Шмицъ, и все бы дло разъяснилось и онъ узналъ бы все, чего желалъ знать, а можетъ быть и боле того.

Глава четвертая.

Прошло уже дней семь посл прізда Свена, когда, возвратившись домой посл далекой прогулки, онт нашелъ нсколько писемъ, принесенныхъ съ почты во время его отсутствія, и между ними красиво сложенную записку съ надписью: ‘Мистеру С. Тиссову, эсквайру’. Почеркъ былъ ему совершенно незнакомъ и очевидно принадлежалъ англійской рук, что нсколько удивило его. Но удивленіе его увеличилось, когда онъ узналъ содержаніе записки, это было ни боле, ни мене, какъ вжливое приглашеніе на англійскомъ язык пожаловать на чашку чая въ тотъ же вечеръ къ мистеру и мистрисъ Дургамъ. Свенъ не имлъ ни малйшаго понятія о томъ, что могло доставить ему честь приглашенія на вечеръ къ англійскому семейству, фамилію котораго онъ сегодня въ первый разъ слышалъ. Въ первое пребываніе свое въ этомъ город онъ былъ хорошо принять во многихъ англійскихъ семействахъ. Но изъ нихъ нйкого теперь не было здсь и онъ хорошо помнилъ, что никто изъ нихъ не носилъ фамиліи Дургамъ. Притомъ же ему хорошо было извстно, съ какой осмотрительностью англичане вообще заводятъ новыя знакомства, не могъ онъ не удивиться такому внезапному приглашенію безъ всякихъ предварительныхъ заявленій съ его стороны. Онъ ршилъ, что тутъ вроятно произошло какое-нибудь недоразумініе, и преспокойно слъ за столъ, чтобъ отвчать на другія письма.

Написавъ нсколько строкъ, онъ опять взялся за записку съ красивымъ, бглымъ англійскимъ почеркомъ.

— Дургамъ! Дургамъ! прошепталъ онъ: — но я вполн убжденъ, что между моими знакомыми никогда не было этой фамиліи. Тутъ непремнно есть недоразумніе, а между тмъ адресъ совершенно врно написанъ. Надо однако переспросить мадамъ Шмицъ, можетъ ли ея всевдніе разъяснить и эту загадку.

Какъ будто предчувствуя, что жиледъ въ бельэтаж нуждается въ ея дружескомъ совт, Шмицъ въ эту минуту постучалась въ дверь и, получивъ позволеніе, вошла въ комнату Свена. Она явилась освдомиться отъ господина барона — Шмицъ ко всхъ своимъ жильцамъ питала высокое уваженіе, и если они не имли счастья носить титулъ, смотря но усмотрнію, она производила ихъ въ графы, бароны и по меньшей мр въ доктора — почему ему не понравился ныншній завтракъ, такъ какъ его снесли на кухню нетронутымъ. Если это случилось по ея вин, такъ она осмливается уврить, положа руку на сердце, что никогда не проститъ себ такой неосмотрительности въ отношеніи своего наилучшаго, наилюбезнйшаго жильца, какого она давно уже не имла въ своемъ дом, нтъ, ни теперь и никогда не можетъ и не хочетъ себ простить.

Госпожа Шмицъ была маленькая, суетливая женщина лтъ пятидесяти, всегда увшанная роскошными, черными какъ смоль, фальшивыми локонами и украшенная наколкою со множествомъ бантиковъ. Съ-тхъ-поръ, какъ умеръ Яковъ или, какъ звали его близкіе друзья, Кёбесъ Шмицъ, извстный чистильщикъ сапоговъ и одежды и врный исполнитель всхъ порученій академической молодежи, вдова его осталась совсмъ одинокою на свт. Часто изъ ея стсненнаго сердца вырывались тихіе вздохи и жалобы на жестокость судьбы, такъ преждевременно поставившую ее въ такое горестное и, такъ сказать, безпомощное положеніе, а между тмъ эти жалобы были не совсмъ основательны, по-крайней- мр въ томъ отношеніи, что госпожа Шмицъ съ давнихъ временъ, чуть ли не съ полвка, могла отлично постоять сама за себя. На ея нжныхъ плечахъ лежало все бремя хлопотъ и заботъ объ отличномъ имуществ, которымъ она теперь владла. Она же всегда напоминала Кёбесу объ обязаннортяхъ его легкаго и прибыльнаго призванія, Кёбесу, очень бойкому, а посл бесды съ бутылкою, что нердко случалось, крайне восторженному человку. Она же приводила его къ житейской проз въ переносномъ и настоящемъ значеніи слова. Она-то и придумала превыгодную спекуляцію: задерживать у себя блье, которое студенты поручали ей въ видахъ чистоплотности, и увряла еще, что задерживаетъ въ интересахъ этихъ господъ, до-тхъ-поръ, пока они не возвращали ей взятыхъ у нея взаймы и часто самыхъ ничтожныхъ суммъ, въ тхъ же случаяхъ, когда молодые люди не могли обойтись безъ блья, первое письменное обязательство замнялось другимъ точно такимъ же, съ маленькимъ лишь измненіемъ въ цифрахъ. Часто и охотно госпожа Кёбесъ Шмицъ разглагольствовала о доброт своего сердца и о своемъ слишкомъ мягкомъ характер, который заставляетъ ее сочувствовать и радостямъ и печалямъ молодежи. Между тмъ боле зоркій наблюдатель могъ замтить при этомъ нкоторую односторонность и пристрастіе. Правда, что госпожа Шмицъ съ любезнымъ добродушіемъ обсуждала шалости и буйныя выходки платящихъ и состоятельныхъ постителей, но она была неумолимо строгимъ судьею для бдныхъ гршниковъ. У нея всегда были два правила для постителей наготов. Одно — отъ чего нельзя отказаться, то надо исполнить, другое — чего нельзя исполнить, отъ того надо отказаться. Первое она говорила съ улыбающимся лицомъ заносчивому юному аристократу, ссужая его деньгами для выполненія какой-нибудь сумасбродной прихоти, второе произносила нахмурившись на просьбы какого-нибудь бдняка, который не могъ въ срокъ выполнить даннаго обязательства.

Послдовательному примненію этихъ двухъ правилъ к длу госпожа Шмицъ обязана была постояннымъ приращеніемъ своего благосостоянія, которое было уже совершенно обезпечено, когда неумолимая судьба вырвала изъ жизни Кёбеса Шмица во цвт лтъ и, такъ сказать, среди самаго исполненія его призвавія.

Кёбесъ Шмицъ, утомленный трудами на протекаемомъ понрищ, разъ вечеромъ предавался невинному наслажденію въ бесдахъ съ друзьями за полуштофомъ вина въ погребк. Отъ того ли, что въ комнат было очень жарко, или вслдствіе внезапно нашедшаго на него вакхическаго вдохновsнія, зашумло у него въ голов, только вдругъ помутилось въ глазахъ честнаго человка и — увлекаемый слишкомъ живымъ воспоминаніемъ своего ежедневнаго занятія онъ совсмъ неожиданно сталъ чистить сюртуки своихъ собутыльниковъ тростью, со которою никогда не разставался, не давая имъ ни времени, ни срока принять обыкновенный мры предосторожности, то-есть прежде снять верхнюю одежду. Застигнутые врасплохъ, господа товарищи не чувствовали расположенія взглянуть сквозь пальцы на таковую не безвредную для нихъ разсянность и честный Кёбесъ былъ принесенъ домой съ безошибочными на голов своей признаками ихъ негодованія, а такъ какъ къ послдствіямъ этого вечера присоединилась горячка, которой онъ былъ часто подверженъ, то вскор онъ испустилъ свой восторженный духъ.

Неутшна была госпожа Кёбесъ Шмицъ въ столь горькой потер. Только въ усиленной дятельности она могла найти забвеніе своихъ горестей. Ей непремнно хотлось видть вокругъ себя людей, чтобъ ухаживать за ними, заботиться о нихъ, поддерживать ихъ своими совтами, а при надобности и деньгами. И вотъ выстроила она большой двухъэтажный домъ, выходящій параднымъ фасадомъ на улицу, а заднимъ на рку, и когда все было готово, выставила на окнахъ картонныя, оклеенныя блою бумагою дощечки, на которыхъ крупными буквами, полными таинственности для непосвященныхъ въ мистеріи англійскаго языка, значились два слова: ‘to let!’ (въ-наймы).

Судьба благопріятствовала всмъ предпріятіямъ госпожи Кёбесъ. Таинственныя объявленія скоро исчезли съ оконъ, а на мсто объявлёній скоро показались господа съ длинными, блыми зубами и жидкими бакенбардами, которые предъ зеркаломъ завязывали свои галстухи, и юныя дамы съ длинными локонами, изъ прелестныхъ, большею частью полуоткрытыхъ устъ которыхъ чаще всего слышались односложны звуки ‘йесъ’ и ‘но’, когда выпадалъ счастливый случай встртить ихъ на прогулк.

Пристрастіе, обнаруженное госпожей Шмицъ на прежнемъ поприщ общественной дятельности, не измнило ей и въ новомъ. И ныншнихъ своихъ постителей раздляла она, какъ и прежнихъ, на два класса, а именно на такихъ, которые уплачивали представляемые счеты не читая ихъ, и такихъ, которые имли дерзость подвергать спеціальному осмотру итоги подаваемыхъ счетовъ. Первыхъ она любила и уважала, послднихъ ненавидла и презирала. Для однихъ она могла при надобности приносить себя на жертву, когда они были больны, приготовлять дли нихъ крпкій бульонъ и даже цлыя ночи просиживать у ихъ постели, для другихъ — всякая дорога была слишкомъ далека, всякая услуга слишкомъ тяжела и никакая ошибочная надбавка не довольно велика.

Свенъ, проживъ у нея восемь дней, въ особенности запалъ ей въ сердце. На представленный хозяйкою недльный счетъ онъ не только не удостоилъ взглянуть, но попросилъ ее впередъ не безпокоить его такими пустяками, кром того выдалъ ей на руки значительную сумму съ просьбою самой распоряжаться и расплачиваться за издержки, и только предупредить его, когда деньги будутъ приходить къ концу.

Госпожа Шмицъ боготворила Свена и потому не на шутку огорчилась, когда на кухню снесли почти нетронутымъ его завтракъ, тогда какъ она сама съ особеннымъ усердіемъ приготовляла его. Свенъ совершенно успокоилъ ее по этому предмету, и обмнявшись съ нею вжливыми фразами, незамтно свернулъ разговоръ на англичанъ вообще и на почтившихъ въ настоящее время университетъ своимъ присутствіемъ въ особенности. Именно по этому предмету госпожа Шмицъ была неистощима. Она и англичанъ, по свойственной ей привычк, разделяла на два класса: на такихъ, которые у нея жили, и на такихъ, которые у нея не жили. Въ-теченіе ея десятилтняго гостепріимства въ числ состоятельныхъ жильцовъ въ ея рукахъ перебывали цлыя толпы мистеровъ, мастеровъ, мистрисъ и мисъ. Она и теперь могла хоть по пальцамъ перечесть наружность каждой личности, ихъ особенности, преимущества и слабости. Въ настоящую минуту подъ ея кровлею находятся два сына Альбіона, молодой джентльмэнъ и его воспитатель, пріхавшіе въ Германію для изученія нмецкаго языка, вотъ уже два года прошло, какъ они проживаютъ здсь, а по-нмецки не могли больше двухъ словъ сказать въ связи. Вообще говоря, въ настоящее время очень мало англійскихъ семействъ въ город, да и между этими немногими мало найдется почтенныхъ людей, это ясно выходитъ изъ того обстоятельства, что никто изъ нихъ не живетъ въ ея дом. Вотъ, напримръ, мистеръ и мистрисъ Смитъ съ четырьмя дочерями. Господи Боже мой! какъ посмотришь на нихъ, какъ они попарно расхаживаютъ по улицамъ, отецъ и мать подъ-ручку впереди, а дочки позади — все попарно, и вс длинные носы ровно вздернуты наверхъ, а нижнія губы равно отвисли внизъ — ну такъ и подумаешь, что мистеръ Смитъ по-крайней-мр англійскій лордъ.

— Ну попробуйте отгадать, господинъ баронъ, чмъ могъ быть этотъ человкъ въ своемъ отечеств? Онъ былъ — неприлично даже выговорить въ порядочномъ обществ — онъ былъ палачомъ и на своемъ вку по-крайней-мр пятьдесятъ душъ спровадилъ на тотъ свтъ. А теперь онъ говоритъ, что мой домъ не довольно хорошъ для него! Словно павлинъ распускаетъ хвостъ и важничаетъ, а весь свтъ считаетъ за честь и счастъе видть его у себя въ дом. Вдь не достойно ли это смха и презрнія! воскликнула госпожа Шмицъ, и въ порыв негодованія отбросила длинную ленту своего чепчика на плечо.

— Стало быть, въ город нтъ ни одного семейства англичанъ, съ которыми пріятно бы познакомиться?

— Ни одного, за исключеніемъ семейства Дургамовъ, которые съ своей стороны ни съ кмъ не желаютъ познакомиться.

— Какъ вы сказали? спросилъ Свенъ.

— Кром мистера и мистрисъ Дургамъ. Разв вы ничего не слыхали о прекрасной англичанк?

— Ни одного слова, сказалъ Свенъ.

— Они живутъ какъ-разъ по сосдству съ нами, сказала Шмицъ, подходя къ отворенному балкону и указывая на противоположную дачу съ терасой: — вотъ въ этомъ дом госпожи Бартельманъ. Вотъ ужъ, я думаю, радехонька она, что наконецъ залучила къ себ въ домъ порядочныхъ жильцовъ, да и къ тому же мн принадлежащихъ по законному праву.

Свенъ сдлалъ усиліе, чтобъ скрыть свое замшательство отъ зоркихъ глазъ госпожи Шмицъ. Итакъ, онъ долженъ наконецъ вступить въ домъ, домъ исполненный таинственности, куда неудержимо и безпрерывно неслись его мысли и чувства. Итакъ, картина — не фантазія художника, оригиналъ тутъ же живетъ, а иначе кто же можетъ быть эта прекрасная англичанка? И сегодня же вечеромъ онъ увидитъ ее!

— Почему же по законному праву? переспросилъ онъ, уловивъ послднія слова изъ разсказа хозяйки Шмицъ.

— А потому что четыре года тому назадъ они были здсь и тогда жили у меня, занимая эту комнату, въ которой теперь вы, господинъ баронъ, изволите жить. Именно эту комнату занимала мистрисъ Дургамъ. Вотъ тутъ именно было ея любимое мсто, гд теперь стоитъ ваша качалка. Вообще вся мебель осталась та же, вотъ за вашимъ письменнымъ столомъ мистрисъ Дургамъ бывало просиживала по цлымъ днямъ, какъ мн случалось это видть. Кажется, она еще больше писала, чмъ даже вы, господинъ баронъ.

— Не угодно ли вамъ посидть со мною, любезнйшая госпожа Шмицъ? сказалъ Свенъ, подвигая стулъ своей хозяйк.

— Благодарю, благодарю покорно, господинъ баронъ. У меня столько хлопотъ, что и минуты терять нельзя. Сейчасъ вернется съ прогулки мистеръ Томлинсонъ и тогда…

— Такъ, вроятно, это мистрисъ Дургамъ и есть та прекрасная англичанка, о которой вы говорили?

— Ну да конечно! подтвердила госпожа Шмицъ, и подобно боязливой птичк, немедленно готовой вспорхнуть и улетть, она присла на край стула: — хотя, собственно говоря, она не иметъ права на такой титулъ.

— Почему, же такъ? Разв она нехороша?

— Нехороша! Такъ хороша, что прекрасне ея въ цломъ свт не найдется. Такъ, ли она и теперь прекрасна, какъ была прежде, этого я не могу вамъ сказать, потому что я ни разу еще не видала ее съ-тхъ-поръ, какъ она во второй разъ вернулась сюда, но тогда весь городъ отъ нея съ ума сходилъ. Чуть-только бывало она покажется, сейчасъ собираются толпы людей, чтобъ любоваться на нее какъ на чудо какое.

— Для дамы это должно быть очень безпокойно.

— Нельзя сказать, въ этомъ отношеніи дамы многое могутъ выносить, сказала Шмицъ философически, захватывая изъ серебряной табакерочки маленькую понюшку табаку: — зато мистеру Дургаму было тмъ боле безпокойно. Вотъ человкъ! Ну ужъ скажу вамъ, господинъ баронъ, вотъ ужъ человкъ! Настоящій — какъ-бишъ его зовутъ? вотъ тотъ мавръ, что мучитъ свою бдную жену.

— Отелло.

— Да, да! настоящій Отелло. Поврите ли, господинъ баронъ, что за вс восемь недль, которыя онъ прожилъ у меня, я слышала отъ него только три слова? Да! ну, а кто не разговариваетъ съ своею хозяйкой, которая благопріятствуетъ ему, которая заботится о его завтрак и всегда старается, чтобъ дверные замки, плевальницы — съ позволенія сказать — и все прочее блестло какъ золото, тотъ ужъ и съ женою своею не станетъ говорить, въ этомъ можете быть уврены, господинъ баронъ…

Госпожа Шмицъ разглаживала рукой свой черный шелковый передникъ и ожидала отвта, не будетъ ле Свенъ противоречить ея завреніямъ. Но видя, что молодой жилецъ, задумчиво облокотившись головою на руку, сидлъ съ опущенными глазами, госпожа Шмицъ опять заговорила:

— Точно такъ, господинъ баронъ, вы можзте быть уврены, что хозяйка — я говорю о доброй хозяйк — иногда для своихъ жильцовъ длаетъ боле, чмъ иная мать для своихъ дтей, и какая же можетъ быть ей благодарность за то? а такая, что добрую хозяйку забываютъ, лишь только изъ ея дома вызжаютъ, что возвращаясь года чрезъ два въ тотъ же городъ, поступаютъ кадъ-будто не знаютъ, что во всемъ город не найдется лучшей меблированной квартиры, какъ у прежней хозяйки, и вмсто всего, что слдовало бы, нанимаютъ квартиру у какой-нибудь Бартельманъ собственно за тмъ, чтобъ оскорбить добрую хозяйку!

Энергичнымъ движеніемъ руки госпожа Шмицъ отбросила назадъ об ленты своего чепчика и чрезъ балконную дверь бросила презрительный взоръ на дачу, которая при свт утренняго солнца такъ радостно привтствовала, что для каждаго безпристрастнаго человка ничего не было ужаснаго въ мысли жить въ дом хозяйки Бартельманъ.

— Но я очень хорошо понимаю, что руководило мистеромъ Дургамомъ при такомъ смшномъ выбор, продолжала госпожа Кёбесъ, еще сильне расходившись: — у меня домъ не маленькій, такъ что кром мистера Дургама поместились бы и другіе жильцы. Тогда могло бы случиться и, такъ, что мистрисъ Дургамъ встртилась бы на лстниц съ какимъ-нибудь красивымъ молодымъ барономъ — безъ всякаго намека, господинъ баронъ, безъ малйшаго намека! — и тогда могли бы выйти сцены въ томъ же род, какъ это было и въ прежнія времена, когда мистеръ Бобъ Уисли жилъ въ одно время съ ними.

— Что же тогда случилось?

— А вотъ что. Бобъ былъ повса лтъ восемнадцати не больше, хотя на видъ ему казалось по-крайней-мр двадцать-четыре года, и писанный красавецъ, въ этомъ долженъ и врагъ его отдать ему справедливость. Онъ пріхалъ сюда изъ Англіи на нсколько дней за тмъ, чтобъ только форелей половить, и какъ я думаю, столько надлать шалостей, сколько было возможности придумать. По цлымъ днямъ они ходили, катались, верхомъ и въ экипажахъ, не расставались ни на минуту — словомъ, жили душа въ душу. Но разъ вечеромъ они вернулись поздне обыкновеннаго — я вышла на лстницу, чтобъ посветить имъ — и слышу мистрисъ Дургамъ говоритъ: ‘Я такъ устала, что была бы рада, еслибъ меня снесли, наверхъ.’ Не успла она этого сказать, какъ вижу мистеръ Бобъ подхватилъ ее на руки, какъ малаго ребенка, и взбжалъ съ нею по лстниц. Мистеръ Дургамъ остался внизу и смотрлъ имъ въ слдъ. Свтъ отъ свчи прямо падалъ ему на лицо и никогда я не забуду выраженія его. Оно было мрачно какъ ночь, зубы его скрежетали, такъ-что я слышала это ясно. На другой же день они внезапно ухали отсюда, хотя въ начале заявили намреніе оставаться здсь на цлое лто. О, господинъ баронъ, поврьте, этотъ мистеръ Дургамъ еще злобне того чернаго мавра! Бдненькій мистеръ Бобъ! Нтъ, что это была за картина отчаянія, когда карета съ Дургамами умчалась! Поверите ли, ведь целые четыре дня онъ въ ротъ куска не взялъ!

— Кажется, и пора была мистеру Дургаму дальше ехать.

— О чемъ вы думаете, господинъ баронъ? воскликнула госпожа Шмицъ въ сильномъ раздраженіи: — нтъ, нетъ! все дело было чисто и право, о мистрисъ Дургамъ никто въ мір и слова дурного не могъ бы сказать. Она слишкомъ горда, чтобъ сделать что-нибудь дурное, хотя, собственно говоря, она не иметъ особыхъ причинъ гордиться, судя по тому, что Люси, ея горничная, разсказывала мне. Вы и не думайте, господинъ баронъ, чтобъ я старалась разузнавать тайны моихъ жильцовъ, но эти горничныя имеютъ привычку разсказывать вс сплетни первому встречному, такъ-что хочешь не хочешь, а слушать надо. Итакъ Люси разсказывала мне, что мистрисъ Дургамъ совсемъ не англичанка, но бедная-пребедная немка, которую Дургамъ подобралъ на улице. Но, какъ говорится, кто могъ бы поверить такой прихоти? что врно, то врно: мистрисъ Дургамъ такъ хорошо говоритъ по-нмецки, какъ мы съ вами, господинь баронъ, да и ея дточки говорятъ цо-нмецки такъ хорошо, что слушать весело.

— Сколько у нихъ дтей?

— Двое, мальчикъ и двочка. Въ то время ему было пять лтъ, а ей три года. Зовутъ ихъ Эдгаръ и Кити, очаровательныя дти, Эдгаръ… Но мн надо сейчасъ уходить, слышите ли, какъ мистеръ Томлипсонъ трезвонить въ колокольчикъ? Вдь вотъ вы не станете такъ трезвонить, еслибъ заставили васъ ждать хоть цлый часъ съ завтракомъ, вы еще баронъ, а онъ только какой-нибудь мистеръ. Охъ,ужъ эти мн англичане, англичане!

Госпожа Кёбесъ Шмицъ выбжала изъ комнаты съ такою торопливостью, что ленты отъ ея чепчика вздымались какъ флаги позади нея и ясно обличали, какъ высоко она ставила заботу о комфорт Томлинсона.

Лишь только Шмицъ удалилась, Свенъ вскочилъ съ мста въ такомъ глубокомъ волненіи, что еслибъ дальновидная хозяйка могла его видть въ эту минуту, то сильно бы призадумалась. Нсколько разъ прошелся онъ по комнат, потомъ схватилъ бинокль, чтобы взглянуть на дачу, озаренную солнечнымъ сіяніемъ, и опять положилъ его, потому что ничего не было видно, и снова зашагалъ по комнат.

Итакъ этотъ идеалъ, этотъ призракъ его мечты существуеть и живетъ такъ близко отъ него, это та блая фигура, которую онъ разъ въ вечернихъ сумеркахъ видлъ облокотившуюся на перила. И она замужемъ, она жена человка, который мучитъ ее безпричинною ревностью, который безъ сомннія ея недостоинъ, потому что когда же благородная женщина была оцнена по достоинству мужчиной и въ особенности же мужемъ, та же старая исторія, мрачныя главы которой онъ уже прочиталъ, тогда какъ глаза его впервые открывалась только на путаницу современной жизни. Все та же старая исторія, въ которой достойною слезъ и плача героиною была его мать, благородная, несчастная мать! Та же старая исторія, которую впослдствіи часто приходилось ему перечитывать. И не злая ли тутъ насмшка судьбы, которая заставляетъ его быть зрителемъ такой ненавистной трагедіи? И какой случай, какой лукавый духъ злобы руководитъ этимъ таинственнымъ, необъяснимымъ приглашеніемъ?

Вдругъ дверь съ шумомъ отворилась и оттуда вылетлъ Бенно, въ шляп, по обыкновенію, набекрень, толстой подъ мышкой тетрадкою, изъ которой онъ только что читалъ лекцію, и съ какою-то въ рук вещью, которая была прикрыта шелковымъ, краснымъ, нсколько поношеннымъ платкомъ.

— Тфу пропасть! что это ты еще притащилъ? спросилъ Свенъ, когда Бенно, сложивъ на столъ шляпу и тетрадь, поставилъ предъ нимъ закрытую вещь съ видимою торжественностью въ лиц и осанк.

— Нчто такое, что глубоко обрадуетъ тебя, родная душа, отвчалъ Бенно. — Посмотри — при этихъ словахъ онъ тихо снялъ платокъ и подалъ ему склянку подъ бумагою, проткнутою во многихъ мстахъ, а въ склянк сидла на деревянной лстничк большая древесная лягушка. — Посмотри на это прелестное созданіе, которое взираетъ на тебя такъ разумно своими большими и кроткими очами, и сердцемъ такъ радостно трепещетъ въ ожиданіи твоего привта. Еще вчера этому дтищу природы такъ хорошо подходили стихи Анакреона:

Живешь ты на цвтущихъ лугахъ,

Рзвйшься въ легкихъ прыжкахъ —

а сегодня утромъ сидла она подъ воздушнымъ насосомъ, покинутая, безпомощная, окруженная безчувственными палачами, наслаждающимися ея мученіями, въ радостномъ ожиданіи той минуты, когда справедливое негодованіе отъ такого недостойнаго обращенія еще сильне станетъ воздымать грудь и она въ безвоздушномъ пространств испуститъ свою воздушную дущу! И вотъ задаю я себ вопросъ: Что ты длаешь, презрнный главный учитель палачей? Разв ты не видишь въ этой злосчастной узниц милое изображеніе твоего любезнаго. друга? Не сидитъ ли и онъ заключенникомъ подъ крпко закупореннымъ воздушномъ насосомъ? Не распространяетъ ли и онъ вокругъ себя всевозможными средствами безвоздушное пространство, въ которомъ тревожно бьется его бдная душа? Не вздымается ли противъ испорченнаго міра и его благородное сердце, готовое разорваться отъ негодованія? И его умъ и сердце не задыхаются ли отъ недостатка пищи, когда онъ поглощаетъ жидкія идеи, еще плавающія въ его атмосфер? И когда я такъ размышлялъ, жалость ко всему человческому роду обуяла мною. Я бросился удержать руку презрннаго ученика науки, который работалъ у насоса до поту лица, и прогремлъ: ‘Остановись, несчастный! ты убиваешь моего друга’ — и вотъ почему я приношу прелестному прелестное, мученику его собрата мученика, будьте единодушны! Ты лови своего кузнечика, пока онъ ловитъ мухъ, и пока будетъ онъ тянуть тихую, однообразную пснь, которой научила его мать-природа, ты взыграй на сладкой флейт меланхоліи.

Бенно жеманнымъ движеніемъ руки приподнялъ склянку Свену, который взялъ ее смясь и поставилъ на окно.

— Ну, а теперь обратимся къ другому предмету, сказалъ Бенно, бросаясь на качалку и вынимая изъ бумажника красиво сложенную записочку: — не будешь ли ты такъ добръ, любезный, чтобъ перевести на нмецкій языкъ письмо, доставленное мн сегодня почтовымъ встникомъ? На сколько я могу видть, оно происходить отъ нкоего мистера, имя котораго мн совершенно чуждо, такъ же какъ и языкъ, на которомъ онъ благоволить со мною бесдовать.

Свенъ взялъ записку, это было такое же приглашеніе, какое и ему было прислано. Онъ тутъ же показалъ Бенно полученную имъ записку.

— Но какимъ образомъ мы удостоились такой чести? спросилъ Бенно.

— А я только что хотлъ обратиться къ теб съ такимъ же вопросомъ.

— Но гд же живетъ этотъ гостепріимный сынъ Альбіона?

— Тамъ, отвчалъ Свенъ, указывая черезъ открытую дверь балкона на озаренную солнцемъ дачу.

— Что? Въ томъ дом на углу, куда мы въ первый день твоего прізда совершили вторженіе?

— Именно такъ.

— О, теперь мн все понятно стало! воскликнулъ Бенно: — нтъ! вотъ что прелестно, такъ прелестно! — и онъ вскочилъ съ мста и, потирая себ руки, хохоталъ во всеторло: — нтъ, ужъ подобной штуки по чести я въ жизнь не испытывалъ!

— Но что съ тобою, Бенно? Право, я ничего тутъ не понимаю.

— Ну что тутъ и понимать? дло очень просто. Мы были съ визитомъ въ томъ дом, посл чего, слдуя обычаю страны, насъ удостоили приглашеніемъ на чашку чая. Ха-ха-ха!

— Какъ! разв мы были съ визитомъ? Съ какихъ поръ школьническія выходки называются визитами?

— А почему бы и не такъ? Неужели непремнно надо заставать дома, когда длаешь визитъ добрымъ людямъ? А на что же тогда визитныя карточки? Ха-ха-ха!

— Но, ради самаго Бога, Бенно, объяснись, неужели ты по ошибк оставилъ тамъ мою карточку, которую я теб тогда далъ за тмъ, чтобъ записать, Богъ тебя знаетъ, какія тамъ наблюденія?

— Оставилъ ли? Да! По ошибк? Никакъ нтъ — напротивъ! На твоей карточк я очень отчетливо выставилъ буквы P. f. v. [Pour faire visite (для визита )] и кром того обозначилъ твой адресъ: ‘Въ гостинниц Золотая Звзда’. Къ этому я приложилъ и свою скромную карточку. Увряю тебя, он имли премилый видъ рядомъ съ начатою работою мистрисъ — какъ-бишь ты назвалъ фамилію этихъ добрыхъ людей?

— Но, Бенно, Бенно! что за умыселъ у тебя тутъ былъ?

— Никакого, сокровище мое, никакого. Фуй! неужели во всемъ надо имть какой-нибудь умыселъ? Кошк-случаю я бросилъ мячикъ, чтобъ она по произволу наигралась и накаталась съ нимъ. Вотъ и все тутъ! Ну что изъ этого можетъ выйти? Случай-кошка докатила до нашихъ рукъ пару приглашеній. Однако все-же отъ насъ зависитъ поступить съ ними по нашему произволенію.

— Загадка только на половину разршена, сказалъ Свенъ задумчиво. — Всмъ обычаямъ и нравамъ англичан противно приглашать къ себ въ домъ незнакомыхъ людей только вслдствіе визитной карточки, допуская даже мысль, что наши карточки приняты были за настоящіе визиты…

— А почему бы имъ не сдлать одинъ разъ исключеніе изъ общаго правила? Но постой-ка, теперь только я припоминаю, что докторъ Миллеръ, котораго ты тоже долженъ знать — помнишь ли маленькаго Миллера, который жилъ на площади? такой красивенькій юноша съ румяными щечками и блыми руками, ты непремнно долженъ помнить его, на немъ еще постоянно былъ черный бархатный сюртучокъ довольно поношенный, и немножко еще онъ шепелявилъ… Но это не къ длу… однако же, какая у тебя плохая память, словно ршето… Итакъ, маленькій Миллеръ разсказывалъ мн въ то время, какъ мы на дняхъ проходили мимо дачи, что тутъ живетъ богатый англичанинъ, одаренный достолюбезнымъ качествомъ, то-есть удивительнымъ гостепріимствомъ, особенно въ отношеніи людей ученыхъ и стремящихся быть таковыми. Онъ еще спросилъ меня, не хочу ли я, чтобъ онъ и меня представилъ, но тогда я не обратилъ на то вниманія, теперь все это припоминается мн. Очень вроятно, что онъ и сегодня тамъ будетъ. Во всякомъ случа я могу узнать отъ него, стоитъ ли труда на нсколько часовъ натягивать фракъ и новыя перчатки, чтобъ разыгрывать роль любезныхъ молодыхъ людей.

— Во всякомъ случа я отправлюсь туда, сказалъ Свенъ.

— Неужели? Ну, это радуетъ меня. Ты находишъ больше удовольствія въ столкновеніи съ человчествомъ обоихъ половъ, чмъ твой пріятель, меланхолическій датскій принцъ, который завдомо не имлъ ни малйшей наклонности къ мужчинамъ, да и къ женщинамъ не боле того. Стало быть, мн можно бдную лягушку съ собою унести?

Для того, чтобъ завтра опять подставить ее подъ воздушный насосъ? Нтъ, лучше ужь оставь ее здсь. Пускай она изображаетъ для меня memento mогі.

— Такъ давай же ей иногда хоть по мух, если хочешь, чтобъ она исполняла свою цль. Хочешь ли ты, чтобъ и я тебя сопровождалъ туда, или предпочитаешъ восходить единственнымъ свтиломъ за чайнымъ столомъ мистрисъ Дургамъ?

— Теб и безъ того придется идти.

— Вотъ и прекрасно! Я зайду за тобою въ восемь часовъ. До свиданія, мой другъ. Я увренъ, что мы будемъ тамъ упиваться божественными наслажденіями.

Глава пятая.

Въ назначенный часъ какъ-разъ явился Бенно. Онъ засталъ Свена оканчивающимъ свой туалетъ.

— Съ какимъ однако вкусомъ умешь ты одваться, сказалъ Бенно, съ непритворнымъ удивленіемъ, осматривая своего друга съ головы до ногъ: — сейчасъ видно, что ты воспитанъ женщиною и полжизни провелъ въ женскомъ обществ. Вдь он посвящаютъ васъ во вс мистеріи таинственной науки, извстной подъ общимъ названіемъ вкуса, и остающейся для насъ, ученыхъ троглодитовъ, книгою за семью печатями. Посмотри же на меня! можешь ли ты взять меня съ собою въ такомъ вид?

Бенно всталъ предъ нимъ, какъ маленькій мальчикъ предъ матерью, и медленно повертывался на каблукахъ, между тмъ Свенъ то перевязывалъ ему галстухъ, то поправлялъ воротникъ, и наконецъ застегнулъ какъ слдуетъ пуговицу на жилет, которая была застегнута не на ту петлю. Наконецъ все было приведено въ порядокъ и друзья отправились въ путь.

— А я видлъ маленькаго Миллера, разсказывалъ Бенно, спускаясь по дорог вдоль берега: — и поразспросилъ его о Дургамахъ. Оказывается, что нтъ ничего особеннаго въ приглашеніи, полученномъ нами, мистеръ Дургамъ приглашаешь всхъ, кто длаетъ ему визитъ и иметъ право на уваженіе. По четвергамъ и воскресеньямъ его залы открыты для всхъ друзей и знакомыхъ. Сегодня четвергъ, и мы застанемъ тамъ многочисленное общество. Маленькій Миллеръ говорить, что нельзя ничего себ представить очаровательне этихъ вечеровъ. Каждый приходить и уходитъ когда хочетъ, и веселится какъ хочетъ. Дургамъ, должно быть, умнйшій человкъ и въ особенности интересуется естественными науками. Миллеръ говорить, что его коллекціи великолепны. Единственною тнью на свтлой картин является мистрисъ Дургамъ, которая, по словамъ моего пріятеля Миллера, должно быть пренесносное созданіе.

— Твой пріятель Миллеръ дуракъ, сказалъ Свенъ съ запальчивостью.

— Я-то давно объ этомъ догадывался, но ты-то съ коихъ поръ сдлалъ это открытіе?

— Какъ этотъ человкъ осмливается произносить имя подобной женщины? Какъ онъ осмливается высказывать о ней свое мнніе? О той — о той, которая такъ высоко стоить надъ нимъ, такъ высоко, какъ златовидная луна надъ мопсомъ, лающимъ на. нее! Какъ онъ сметъ?

— Съ нами крестная сила! воскликнулъ Бенно: — этотъ человкъ бредитъ женщиной, которую въ жизнь не видывалъ! Не сердись на меня, Свенъ, но я не шутя думаю, что ты рехнулся. Пойдемъ-ка лучше прогуляться по берегу, чмъ идти въ гости. Прогулка, тебя успокоитъ и прогладитъ. Вдь ты просто вн-себя.

— Нтъ, нтъ! торопливо заговорилъ Свенъ: — я совершенно спокоенъ, но мн всегда бываетъ досадно, когда люди берутся обсуждать то, чего ршительпо не понимаютъ. Ну вотъ мы и пришли. Главный-то подъздъ, кажется, съ рки, вдь на этотъ разъ намъ не надо перелзать чрезъ ршетку.

Въ передней встртилъ ихъ лакей, снялъ съ нихъ верхнее платье и спросилъ на ломанномъ нмецкомъ язык ихъ фамиліи, потомъ, отворивъ двери, провозгласилъ дв фамиліи, имвшія самое отдаленное сходство съ именами молодыхъ людей.

Въ зал было нсколько мужчинъ, прилежно разсматривавшихъ колекцію жуковъ, разложенную на большомъ кругломъ стол. Одинъ изъ этихъ господь подошелъ встртить новыхъ гостей и привтствовалъ ихъ вжливыми словами.

— Вы сдлали намъ честь своимъ посщеніемъ, сказадъ онъ: — не угодно ли вамъ пожаловать въ гостиную, гд я представлю васъ мистрисъ Дургамъ, которая находится въ слдующей комнат?

Господинъ, произносившій эти слова на нмецкомъ язык съ иностраннымъ акцентомъ, представилъ обоихъ друзей всмъ своимъ знакомымъ, разсматривавшимъ жуковъ вокругъ стола, и какъ оказалось, почти вс знакомы съ Бенно, посл этото повелъ ихъ въ смежную гостиную. Ему было около сорока лтъ, роста онъ было средняго, широкоплечъ и съ прекраснымъ, выразительнымъ лицомъ, на которомъ отпечатлвалось невозмутимое спокойствіе англичанина. Въ его голос звучала вжливая благосклонность, но безъ всякой теплоты, свои привтствія онъ произносилъ какъ заученный урокъ.

Смежная комната оказалась тою самою гостиной, которую Свенъ такъ хорошо помнилъ съ самаго того утра. Но въ то время комната была пуста, въ ней царствовали полусумерки, среди которыхъ демонскіе полуопущенные глаза той красавицы приводили въ смятеніе впечатлительнаго постителя. Теперь же комната была оживлена многочисленнымъ обществомъ и розовые оттнки заходящаго солнца, врываясь въ гостиную сквозь открытыя двери балкона, сливались съ ослпительнымъ свтомъ свчей.

Свенъ замтйлъ эту разницу, пока его взоръ устремился на желанный портретъ для удостовренія себя въ его пребываніи здсь, и въ ту же минуту обратился на даму, сидвшую на диван за кипящим самоваромъ и угощавшую чаемъ гостей, сидвшихъ вокругъ стола.

Эта дама была оригиналомъ портрета.

Но удивительная вещь: Свенъ чувствовалъ странное разочарованіе. Онъ долженъ былъ согласиться, что художникъ не отступилъ, можетъ быть, отъ правильной красоты очертаній, отъ нжности, красокъ, богатства дивныхъ темнорусыхъ волосъ, но то упорное презрніе къ жизни въ ея нсколько нахмуренныхъ бровяхъ, та неизреченная скорбь въ полузакрытыхъ, печально опущенныхъ глазахъ, то полное слезъ подергиваніе въ углахъ прекрасныхъ губъ — были ли хотя слды отъ всего этого на лиц спокойномъ какъ маска, привтствовавшемъ вновь представленныхъ гостей едва замтною улыбкой? ‘Поистин’ такъ думалъ Свенъ посл того какъ былъ представленъ другимъ дамамъ и кавалерамъ, сидвшимъ вокругъ стола, и могъ держаться въ сторон, чтобъ безъ помхи длать сравненіе между оригиналомъ и портрегомъ: ‘поистин, я былъ вполн правъ, когда при первомъ впечатлніи почувствовалъ, что художникъ изображалъ не дйствительность, а идеалъ своего воображенія. Теперь предъ глазами моими неоспоримое доказательство. Успокойся, обманутое сердце, и пойми, что на земл не можетъ существовать того, что наполняетъ душу блаженствомъ.’

Свенъ испытывалъ въ жизни своей много разочарованій подобнаго рода, да и собственно говоря, не вся ли его жизнь была длиннымъ рядомъ разочарованій, которыя приготовляла ему необузданная живость фантазіи и чрезчуръ взыскательныя требованія, которыхъ онъ вслдствіе того добивался отъ вещей и людей? Но никогда еще не казалась ему такъ мучительна эта разница, всегда остающаяся въ пользу идеала, когда къ дйствительности примняется масштабъ воображенія. Съ робкой тоскою приближался онъ къ портрету, надясь теперь лицомъ къ лицу увидться съ богиней, — завса упала и что же увидіъ его смущенный взоръ? Простую смертную женщину, хорошенькую, очень хорошенькую — но только женщину…

Свенъ довольно наглядлся. Чувство горечи переполняло его душу. Ему хотлось бы сейчасъ уйти. Неумолкающій говоръ и смхъ общества за чайнымъ столомъ вдругъ опротивли ему и показались пошлыми. Чрезъ нсколько минутъ онъ вышелъ въ залу и присоединился къ гостямъ, которые все еще не насмотрлись на колекцію жуковъ. Бенно предупредилъ уже его въ зал и даже прочиталъ лекцію объ удивительномъ наскомомъ, которое за нсколько дней предъ тмъ доставлено было Дургаму однимъ пріятелемъ его изъ Бразиліи. Бенно былъ опытнымъ зоологомъ и именно жукъ былъ его сильною стороною. Онъ умлъ разсказать интереснйшія исторіи на счетъ этого созданія, такъ что его слушатели, и поучались и восхищались. Но никто не прислушивался къ его лекціи съ такимъ любопытствомъ, какъ Дургамъ. Свенъ, воспользовавшись этимъ временемъ, подробно изучалъ физіономію этого человка.

Но съ какимъ тщаніемъ ни старался онъ изучать его, а все же не могъ добиться настоящаго результата. Широкій, мужественный лобъ обозначалъ необычайную силу мышленія, твердо сомкнутыя губы и сильный, угловатый подбородокъ тоже указывали на могучую силу воли и ни предъ чмъ не отступающую ршимость — но вотъ и все тутъ. Ни однимъ взглядомъ глаза его не обличили, что таится въ душ этого человка, ни одна улыбка не обнаружила, что у него въ сердц происходитъ. Когда онъ говорилъ — а онъ не мало длалъ такихъ замчаній, изъ которыхъ легко можно было заключить, что онъ основательно изучалъ естествовдніе — и слова его произносились ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, и видно было, что вс его мннія были взвшены и обсуждены съ строгою справедливостью. Казалось невозможнымъ, чтобъ этотъ человкъ позволилъ себ увлечься своими чувствами, казалось даже, что онъ неспособенъ на такое увлеченіе. Въ конц концовъ, этотъ человкъ произвелъ на Свена впечатлніе двери подъ тройнымъ замкомъ.

И по мр того, какъ это впечатлніе овладвало Свеномъ, усиливалось и его участіе къ прекрасной, холодной жен этого холоднаго, окоченвшаго мужа.

‘Кто знаетъ’, думалъ онъ про-себя: ‘на сколько градусовъ ея холодность надо отнести на счетъ ея мужа? Кто знаетъ, не погребена ли подъ этою мраморною улыбкой цвтущая, отрадная жизнь, мало-по-малу умирающая, пока совсмъ оцпенетъ благоуханная, блистательная весна въ этой ледовитой зим?’

Въ эту минуту пришло ему на память описаніе характера мистера Дургама, сдланное его болтливою хозяйкой. Не вслдствіе ли страха его деспотизма, напуганная, она поневол облеклась личиною равнодушія, такъ мало подходящею ко всей ея наружности? Свенъ чувствовалъ невыразимое желаніе получить отвтъ на эти вопросы, найти разршеніе нмой, тихой загадки на лицахъ мужа и жены, и вотъ потянуло его опять въ гостиную, откуда въ эту минуту доносился отчетливый и рзкій голосъ молодого американца, только-что возвратившагося изъ путешествія по Востоку. Самоувренная и вмст изящная осанка его пріятно поразила Свена при первомъ взгляд на него.

— Позвольте мн подтвердить свое мнніе только однимъ примромъ, сказалъ господинъ Куртисъ: — въ многолюдномъ обществ на минеральныхъ водахъ по близости Нью-Йорка я позволилъ себ подхватить на руки маленькую шаловливую двочку, которая, бгая въ перегонку съ другими дтьми, въ пылу игры налетла прямо на меня. Крошечная особа съ ужасомъ отскочила отъ меня и сказала: ‘Я не позволяю вамъ, сэръ, дотрогиваться до меня!’ Никогда я не забуду тона,какимъ прикрикнула на меня пятилтняя мисъ двадцати дюймовъ высоты, не забуду также и тхъ взглядовъ негодованія, которыми удостоили меня близсидвшія дамы.

— Что же вы желаете доказать этимъ анекдотомъ? спросилъ одинъ изъ постителей.

— А то, что американская женщина съ молокомъ матери всасываетъ самостоятельность, которою отличается отъ всхъ своихъ сестеръ, насколько я имю честь ихъ знать, что эта характеристика положена уже основаніемъ въ врови и нервахъ американокъ, и этотъ даръ природы, такъ же какъ и слдующее за тмъ воспитаніе, въ которомъ все соединяется, чтобъ увеличить это гордое чувство самостоятельности, и даютъ имъ превосходство, которымъ он пользуются. Американская женщина безгранично свободное существо, какъ нигд не бываетъ другой женщины. Пятилтнимъ ребенкомъ она прикрикнетъ на незнакомаго человка: ‘Милостивый государь, не смйте дотронуться до меня!’ тогда какъ нмецкое дитя всякаго назоветъ ‘дядею’. Будучи молодою двушкой, американка сближается съ молодымъ человкомъ, гуляетъ, катается съ нимъ и чрезъ недлю отправляетъ его ни съ чмъ, если онъ ей не понравился, а потомъ снова удостоиваетъ своего вниманія другого и никто въ обществ не находитъ въ этомъ ничего неприличнаго, такъ что даже самъ мистеръ Смитъ или мистеръ Джонсъ не отваживаются противъ этого возмущаться. Даже будучи женою, она исполняеть свои обязанности съ строгой добросовстностью, пока это ей возможно, но коль скоро настала минута, когда она убждается, что должна сдлать выборъ между добрымъ именемъ и своею страстью, и если она длаетъ ршительный шагъ съ самоувренностью, силою разрывая каждую цпь, оковывающую ее, хотя бы самую крпкую цпь — такъ и этотъ поступокъ, действительно демонскій, все же будетъ чисто по-американски.

— И вы считаете такое положеніе за счастье? спросила мистрисъ Дургамъ такъ равнодушно, какъ-будто спрашивала: ‘Не угодно ли вамъ еще чашку чая?’

— Это смотря по произволу, возразилъ Куртисъ: — во всякомъ случа при такомъ положеніи ничто не препятствуетъ вол женщины, желающей стать выше обыкновенныхъ пошлостей жизни. Разумется, честолюбію очень пріятно.

— Зато тмъ непріятне сердцу.

Вс глаза обратились на Свена, который, будучи увлеченъ предметомъ разговора, подошелъ за это время къ столу и послднія слова невольно вырвались у него. Свенъ немного покраснлъ, увидвъ себя предметомъ общаго вниманія, однако считалъ неприличнымъ показать видъ, будто ничего имъ не сказано, если ужъ онъ вмшался въ разговоръ.

— Извините, продолжалъ онъ, садясь на свободный стулъ и обращаясь къ Куртису: — извините, что я прервалъ вашъ интересный разсказъ, но вы коснулись именно того предмета, который особенно интересуетъ меня. Я смотрю на это превосходство американской женщины какъ на несчастье, которое ложится тяжелымъ бременемъ на об стороны. Какъ можетъ удовлетворить благородную женщину сознаніе, что она прикована къ мужу, котораго она во всякомъ отношеніи не уважаетъ? И можетъ ли мужчина, не потерявшій еще чувства своего достоинства, не тяготиться превосходствомъ силъ надъ собою? Американцы гордятся своими женщинами, не обдумавъ, что высокое преимущество ихъ женщинъ есть униженіе для нихъ самихъ. И это противорчіе со временемъ будетъ усиливаться. Чмъ выше женщина поднимается въ чистомъ эфирномъ пространств, тмъ ниже долженъ мужчина погрязнуть въ пошломъ матеріализм, и въ награду за все свое самоотверженіё онъ получаетъ презрніе кумира, которому приносить себя въ жертву. А бдный кумиръ? какъ дорого приходится ему поплачиваться за Ииміамы, которые ему воскуряютъ! съ какою радостью спустился бы онъ съ своего пьедестала! съ какою радостью онъ видлъ бы мужчину выше себя, какъ теперь сознаетъ себя выше мужчины! Поднимать глаза на того, кто выше всхъ, опираться на руку сильнйшаго — это лучшее достояніе каждой женщины, хотя она была бы превосходне всхъ женщинъ на свт. Какъ охотно подчинялась бы она мужу, еслибъ могла найти настоящаго избранника, которому слдуетъ подчиняться по справедливости, съ сознаніемъ, что чрезъ это подчиненіе она нисколько не лишается ни своего достоинства, ни своей силы. И не часто ли случается видть, что наилучшія, благороднйшія женщины, имя несчастье сознавать, что ихъ мужья ниже ихъ, сами себя унижаютъ для того только, чтобъ наслаждаться хотя мечтательнымъ счастьемъ подчиняться тому, кто выше? Но да не будетъ между нами недоразумній, я совсмъ не укоряю американскихъ женщинъ за то, что он добиваются свободы, но американскихъ мужчинъ обвиняю за то, что они преднамренно длаются рабами.

— Пускай и такъ, сказалъ американецъ: — но въ обмн ролей есть своя хорошая сторона. Мужчина, который очищаетъ лса, осушаетъ болота, проводить желзныя дороги по пустынямъ, строитъ висячіе мосты чрезъ Ніагару, не можетъ въ то же время складывать буквы и сочинять вирши. Почему же такому мужчин не прилагать своихъ силъ къ длу матеріальныхъ выгодъ и не предоставлять женщин утшаться въ эфирныхъ сферахъ, гд витаютъ поэтъ и мыслитель?

— Почему? возразилъ Свенъ: — а потому что и въ этихъ сферахъ, такъ же как и во всякихъ другихъ, самое высокое мсто досягаемо только для мужчины, потому что если мужчины предоставятъ эти сферы женщинамъ, то они не только не произведут ничего геніальнаго, но и самый геній, если какъ исключеніе разовьется между ними, будетъ непризнанъ, обвиненъ въ ереси и осмянъ ими. Вспомните только о несчастномъ Эдгар-Аллан Поэ. Онъ величайшій лирическій поэтъ, произведенный Америкой, а между тмъ его имя никто не осмливается произнести въ такъ называемомъ почтенномъ обществ.

— Этотъ приговоръ, отвчалъ американецъ: — падаетъ не на поэта, а на человка, не на сочинителя ‘Ворона’, но на Поэ, который шатается пьяный по улицамъ Бостона или Нью-Йорка.

— Соотечественники могли бы извинить эту слабость человка, составляющему славу ихъ отечества, но что значить эта слабость теперь, когда могила навсегда сомкнулась надъ нимъ? Поэтъ живетъ въ своихъ твореніяхъ, его творенія — онъ самъ. Поэтъ подобенъ химику, который какъ бы волшебствомъ творитъ изъ отвратительныхъ матеріаловъ самые лучшіе духи. Человкъ Поэ могъ быть причастенъ жалкимъ земнымъ недостаткамъ, но поэтъ Эдгаръ свободенъ отъ нихъ. Можно было предъ бднымъ литераторомъ запирать двери, но творенія генія должны быть во всхъ рукахъ.

— Можетъ быть, вы и правы, отвчалъ американецъ смясь: — признаюсь, въ приговор надъ Поэ я слдую только общему мннію, но честью смю васъ уврить, что совсмъ не знаю этого общественнаго поэта и до настоящей минуты ни одной строчки изъ его стиховъ не читалъ.

— Вы возбуждаете въ насъ крайнее любопытство прослушать что-нибудь изъ твореній Зтой обезславленной славы, сказала одна изъ присутствующихъ дамъ, не мало гордившаяся своими познаніями въ англійской литератур: — не можете ли вы передать намъ что-нибудь изъ лучшихъ его стихотвореній? Вроятно, вы знаете многое изъ нихъ наизусть.

— Къ сожалнію, ничего не знаю, отвчалъ Свенъ.

— Тамъ на стол, сказала мистрисъ Дургамъ: — лежитъ книга съ переводами американскихъ стихотвореній. Можетъ быть, въ ней найдется что-нибудь и изъ Эдгара Поэ.

Свенъ взялъ красиво переплетенный томикъ, на который указала мистрисъ Дургамъ, и нсколько минутъ молча перелистывалъ страницы.

— Тутъ много есть стихотвореній Эдгара Поэ, сказалъ онъ наконецъ: — а между тмъ нтъ самаго знаменитаго и, быть можетъ, самого характеристическаго стихотворенія: ‘Воронъ’. По правд сказать, оно и непереводимо, какъ вообще говоря вс стихи трудно переводить. Посл того, что я выразилъ такую похвалу поэзіи Эдгара Поэ, мн почти страшно представить его дамамъ въ такомъ обезображенномъ вид какъ переводъ.

— Пожалуйста прочтите! закричало до полудюжины голосовъ: — мы убдительно просимъ васъ о томъ.

Свенъ взглянулъ на мистрисъ Дургамъ, и увидлъ холодное, равнодушное лицо. Ни малйшаго слда любопытства или участія не выражалось на немъ.

— Вотъ одно изъ лучшихъ стихотвореній, сказалъ Свенъ, нсколько смущенный такимъ невозмутимымъ равнодушіемъ: — оно называется:

АННАБЕЛЬ ЛИ.

‘Много, много лтъ прошло, какъ въ нкоторомъ царств у моря жила красная двица. Вы не знаете ее, а я назову ее Аннабель Ли. Она любила меня, а я любилъ ее, мою стройную, черноокую лань!

Я былъ ребенкомъ и она была ребенкомъ въ этомъ царств у моря. Но не выразить словами, какъ любила она меня, какъ я любилъ ее, мою прелестную Аннабель Ли. Геніи воздушные плакали отъ зависти, смотря на насъ.

Вотъ и причина, что въ одну ночь буря разразилась изъ тучъ и захватила въ ледяныя объятія милую Аннабель Ли. Въ бур явился ея знатный сродникъ и похитилъ мою дорогую лань и скрылъ ее въ могил въ царств у моря.

Геніи позавидовали намъ, вдь они и вполовину не такъ счастливы, какъ мы. Вотъ причина, каждому извстная въ царств у моря, почему въ одну ночь буря разразилась изъ тучъ и убила мою Аннабель Ли.

А все же она любила меня, а любилъ. ее, мою любимицу, стройную какъ лань и блую какъ снгъ. И вс геніи въвоздух, и вс демоны въ мор вовки не разлучатъ меня съ моей очаровательной Аннабель Ли.

И появится ли луна, а мои мечты уже объ Аннабель Ли. И блестятъ ли звзды, а въ моихъ глазахъ — глаза Аннабель Ли. И до разсвта я обнимаю смло мою любимицу, мою жизнь, мою лань, мою невсту на гробниц здсь у моря, въ гробу у шумнаго моря…’

— О, какая прелесть! что за очарованіе! дышетъ нгой! какая нжность! шептали, вздыхали и картавили голоса вокругъ чайнаго стола.

— Я нахожу, что все это таинственностью отзывается, замтилъ молодой адъюнктъ философіи.

— Что надо подразумвать подъ именемъ знатнаго сродника? спросила молодая двица съ блокурыми локонами.

— Ангела смерти, должно быть, отвчалъ Свенъ сухо.

— О Боже! воскликнула молодая двица: — сколько тутъ ужасовъ!

Мистрисъ Дургамъ ничего не сказала. Пока гости распространялись въ остроумныхъ сужденіяхъ насчетъ бднаго стихотворенія, она встала съ дивана и нсколько разъ прошлась по комнат. Потомъ опять подошла и остановилась нсколько въ сторон отъ другихъ, какъ-разъ противъ Свена.

— Тутъ есть еще и другое стихотвореніе, немного длинне перваго сказалъ Свенъ: — я охотно прочелъ бы и его, такъ какъ оно поясняетъ нкоторымъ образомъ нашъ разговоръ объ американскихъ женщцнахъ, но боюсь утомить вниманіе общества.

— Умоляемъ васъ, прочтите еще, — вы такъ хорошо читаете! завопило до полдюжины голосовъ.

— Стихотвореніе это не иметъ заглавія, наверху значится только ‘Къ —‘ и дв черточки.

— Какая таинственность! восклинула двица съ блокурыми локонами.

— Можно начинать?

— Пожалуйста.

‘Одинъ разъ я видлъ тебя за много лтъ назадъ. Это было въ полночь въ іюл, при лун, которая, какъ твоя душа, стремилась по крутой стез на небо. Мягкая какъ шелкъ, серебристая вуаль окутывала священною тишиною, мракомъ и легкимъ сномъ сотни блыхъ розъ, поднявшихъ свои головки къ небу, розы росли въ саду, гд тихо шелеститъ втерокъ, на блыя розы, поднявшія головки къ небу и, въ отвтъ на любовное сіяніе луны, разливавшія упоительное благоуханіе, на блыя розы, поднявшія головки къ небу, и улыбаясь, и умирая въ цвтникахъ восхищавшіяся тобою и блаженною близостью къ теб. Я видлъ тебя, когда ты вся въ бломъ облокотилась на скамью изъ фіалокъ. Луна освщала возвышенныя головки блыхъ розъ, а также и твое — увы! страданіями возвышенное чело.

Не сама ли судьба — иначе называемая скорбь — не сама ли судьба привела меня сегодня къ садовой калигк, чтобъ подышать сладостнымъ дыханіемъ розъ? Все было тихо, уснулъ презрнный свтъ, только мы съ тобой не спали. Я медлилъ, я смотрлъ — и вдругъ всему конецъ! исчезло все! О, понятна мн, что садъ былъ заколдованъ!

Погасъ матово-жемчужный свтъ луны, дерновыя скамьи, разбросанныя по дорожкамъ, душистые двты и тихія деревья — все скрылось съ глазъ моихъ. Даже благоуханіе розъ испарилось въ нжныхъ объятіяхъ воздуха — все пропало, только не ты — нтъ, даже и ты, но не свтъ небесный въ твоихъ очахъ, не душа твоихъ прекрасныхъ глазъ. Я видлъ только ихъ — въ нихъ былъ мой міръ. Я видлъ только ихъ — и то на нсколько часовъ. Я видлъ только ихъ — пока не скрылась полная луна. Какую темную, сердечную загадку я видлъ въ этой блестящей какъ алмазъ небесной сфер! Какую глубокую печаль! И сколько въ ней высокой надежды! Какую безмолвную, глубокую какъ море гордость! Какое смлое честолюбіе и, ахъ! какую глубокую, бездонную способность любить!

И вотъ наконецъ скрылась полная луна на запад за черными тучами — и ты какъ духъ исчезла за деревьями, похожими на мертвецовъ. Остались лишь твои глаза. Они не исчезали и не могутъ никогда исчезнуть. Они освщали мой путь въ ту ночь, они никогда меня не покидали, какъ надежда. Они преслдуютъ меня, они путеводятъ мою жизнь. Они мои слуги, я ихъ рабъ. Ихъ обязанность меня просвщать и вдохновлять, мой долгъ — просвщаться и вдохновляться ими, очищаться ихъ священнымъ огнемъ, освщаться ихъ небеснымъ пламенемъ. Они восторгомъ наполняли мою душу. Преклоняюсь предъ этими чудными звздами! Въ мрачномъ молчаніи дремлющей ночи и даже въ полуденномъ свт дня я вижу ихъ всегда — дв дивныя утреннія звзды, и даже солнце не можетъ ихъ затмить.’

Свенъ читалъ увлекательно и съ большей задумчивостью, нежели сколько самъ этого желалъ. Ему стало стыдно, что онъ позволилъ себ увлечься, позволилъ этому обществу, неспособному понять подобныхъ ощущеній, заглянуть въ душу своего любимаго поэта и въ свою душу. Онъ не ршался поднять глаза — и молча перелистывалъ книгу, пока не смолкли наконецъ вс эти неизбжныя воссклицанія: ‘Очаровательно! восхитительно! о, какая прелесть!’ Тогда онъ тихо закрылъ книгу и всталъ. Когда онъ поднялся, взглядъ его упалъ чрезъ столъ на мистрисъ Дургамъ, все еще стоявшую въ сторон, держась рукою за стулъ и пристально устремивъ глаза на Свена, она стояла неподвижно. Свенъ чуть не вскрикнулъ. Предъ нимъ явилось то же лицо, которое онъ въ первый разъ видлъ въ утреннихъ сумеркахъ, то же упорно-мрачное, благородно-горделивое лицо съ міромъ страстей въ скорбныхъ, неподвижныхъ глазахъ. И эти глаза теперь на него устремлены съ желаніемъ изслдовать, съ требованіемъ отвта на вопросы. Зачмъ? Но это длилось одну минуту. Вслдъ затмъ ея лицо опять облеклось холодною, безучастною личиною, надъ которою Свенъ цлый вечеръ раздумывалъ, желая разгадать эту тайну.

Мистрисъ Дургамъ снова заняла свое мсто за столомъ, за которымъ возгорлись оживленныя преніи о поэзіи вообще, объ американской поэзіи въ особенности и объ Эдгар Поэ въ частности. Молодой адъюнкт-професоръ утверждалъ, что онъ не находить въ этомъ поэт логичной точности, между тмъ какъ юная двица съ блокурыми локонами выразила мнніе, что послднее стихотвореніе слдуетъ принимать какъ алегорію, что столь очаровательно описанный садъ надо принимать за садъ блаженства, который замкнутъ для поэта, и что подъ видомъ дамы, которая возбуждала въ его сердц такое сильное, неукротимое стремленіе, надо подразумвать добродтель.

Свенъ такъ и не узналъ, изъявило ли остальное общество согласіе на столь остроумное предположеніе, потому что вышелъ чрезъ открытую дверь на терасу.

Волшебнымъ полусвтомъ облекался ландшафтъ. Ночь была тот же день, только съ боле мягкими тнями. На западномъ горизонт все еще горли отдльныя полосы вечерней зари. На темно-лазуревомъ неб загорались звздочки, но позади горъ начинался уже разсвтъ, такъ что очертанія темныхъ утесовъ рзко обрисовывались на свтломъ заднемъ план. Свтъ происходилъ отъ мсяца, который, все выше и выше поднимаясь, вдругъ въ полномъ блеск выплылъ надъ острыми утесами и своимъ серебристымъ сіяніемъ разлился по склонамъ горъ, по лугамъ и полямъ, и засверкали и зарябились тихія волны могучаго потока.

Свенъ, сложивъ руки на груди, стоялъ у балюстрады. Углубившись въ раздумье, онъ совсмъ забылся. Онъ ничего не видалъ въ этомъ волшебномъ ландшафт, каждую минуту измнявшемся, онъ видлъ только высокую, стройную фигуру, въ блой одежд, блдеый, изящный обликъ и пару большихъ, мучительно вопрошающихъ глазъ.

— На одну минуту, только бы на одну минуту всевдніе! прошепталъ онъ.

— Роковое желаніе! произнесъ глубокій, мелодичный голосъ близъ него.

Свенъ въ испуг очнулся. Рядомъ съ нимъ стояла мистрисъ Дургамъ. Въ бломъ ллать, съ блднымъ лицомъ, а при неврномъ освщеніи луны казавшемся еще блдне, съ большими черными, блестящими глазами, она показалась Свену какимъ-то прекраснымъ призракомъ.

— Вы здсь? воскликнулъ онъ въ смущеніи.

— Вы желаете остаться наедин съ собою?

— Избави Богъ! но я воображалъ, что и въ эту минуту увижу васъ за чайнымъ столомъ.

— Я покинула его, вроятно, по той причин, какъ и вы, чтобъ избгнуть неутшительной болтовни этихъ людей. Признаюсь, я удивлялась вамъ, господинъ фон-Тиссовъ, слушая ваше чтеніе.

— Мн? почему же?

— Вообще говоря, что вы читаете предъ такою публикой такіе стихи. Я не въ состояніи была бы этого сдлать.

— Отчего же?

— Оттого, что не позволю никому заглядывать въ мою душу.

— Никому? ни даже тому, кто…

— Кому это?

— Я хочу сказать тому, кто пріобрлъ бы право на это высшее счастье?

— Чмъ бы?

— Ну хоть своею любовью.

— А что такое любовь?

— Это такой вопросъ, который по-крайней-мр такъ же страненъ, какъ и мое желаніе получить минутное всевдніе.

— Да почему вамъ понадобилось всевдніе?

— Кажется, для того, чтобъ умть отвчать на вашъ вопросъ.

— Вы шутите?

— Нтъ.

— Такъ и вы не знаете, что такое любовь?

— Я только предчувствую это.

— Изъ этого выходитъ, что и вы такой же, какъ другіе.

— Но не такой, какъ вы?

— Можетъ быть, и нтъ.

— Невозможно.

— Почему же невозможно?

— Потому что…

— Говорите прямо. Больше жизни я люблю прямой отвтъ на прямой вопросъ.

— Потому что вы такъ прекрасны и такъ умны, что непремнно должны были внушать страстную любовь, а любовь, какъ говорятъ, вызываетъ взаимность и тогда…

— Что же тогда?

— Вотъ вы и замужемъ.

— И этимъ, конечно, сказано все!

— По-крайней-мр все должно быть сказано.

— Особенно слдуя вашей теоріи.

— Моей теоріи?

— Не вы ли говорили, что женщины такъ безпомощны, такъ смиренны, такъ покорны, что для нихъ страсть повиноваться есть самая сильная изъ всхъ ихъ способностей? Не вы ли определяете достоинство женщины, судя по таланту, съ какимъ развивается въ ней добродтель покорности? О, какъ низко вы думаете о женщинахъ!

— Напротивъ, я думаю высоко, очень высоко о женщинахъ. Я нахожу въ нихъ способности, которыя часто остаются неразвитыми, и добродтели, которыя часто превращаются въ противоположности, потому что мужчины объ однхъ не заботятся, а другихъ не въ состояніи понимать.

— Слдовательно, вина падаетъ на мужчинъ?

— Разумется, потому что мужчина, какъ сильнйшее существо, обязанъ возвысить до себя женщину, а вмсто того онъ тянетъ ее за собою внизъ или допускаетъ ее совершать путь одиноко, карабкаться вверхъ утомленною и измученною. Что-жъ удивительная, если она на полдорог задыхается, тогда какъ опираясь на его руку, могла бы совершить этотъ самый путь легко и надежно? Что-жъ удивительнаго, если она во цвт лтъ умираетъ съ разбитымъ сердцемъ?

Свенъ произнесъ послднія слова съ глубокимъ волненіемъ. Воспоминаніе о благородной, несчастной матери овладло имъ съ могущественною силой. А здсь рядомъ съ нимъ, озаренная сумрачнымъ свтомъ луны, стояла женщина — молодая, прекрасная, прекрасне даже его матери и, по всему видимому, не мене несчастная чмъ его мать. Сердце его переполнилось. Онъ готовъ былъ схватить руку этого прекраснаго существа и сказать: ‘Разскажи мн, что мучитъ тебя? разскажи мн вс твои страданія. Для твоего счастья, для твоего спокойствія я съ радостью готовъ отдать послднюю каплю крови!’

Но губы его не шевелились, ни одного слова не могъ онъ произнести. Неподвижно смотрлъ онъ па ландшафтъ. Былъ ли то туманъ, поднимавшійся съ рки, или слезы, навернувшіяся на его глазахъ, только ему казалось, что все вокругъ него облеклось покровомъ. Когда онъ вышелъ изъ своего оцпеннія — онъ былъ уже одинъ. Только на мигъ ему казалось, что появленіе мистрисъ Дургамъ и вся эта странная бесда были мечтою воображенія. Но все ему сдавалось, будто онъ слышитъ еще этотъ глубокій, мелодичный голосъ и какъ-будто вся атмосфера еще пропитана ея присутствіемъ. И вотъ предъ нимъ на самой балюстрад лежитъ букетъ изъ розъ, выпавшій изъ ея руки, тотъ букетъ, который онъ видлъ между двумя белыми складками въ плать на ея груди. Онъ взялъ букетъ, съ горячностью прижалъ его къ своимъ губамъ и потомъ спряталъ на груди.

Ему хотлось незамтно скрыться съ своею драгоцнною добычей. Невозможно казалось ему вернуться къ гостямъ, однако иначе нельзя было сдлать. Тогда онъ опять вошелъ въ гостиную. Вс гости расходились. Мистрисъ Дургамъ стояла между дамами, разговаривая съ ними спокойно, вжливо, холодно, какъ была цлый вечеръ. Мистеръ Дургамъ и Бенно подошли къ нему.

— Я только что просилъ господина Вебера, сказалъ Дургамъ, называя Бенно по фамиліи: — принять участіе въ нашей прогулк по горамъ завтра. Могу ли и къ вамъ обратиться съ тою же просьбой?

Свенъ поклонился.

— Въ три часа въ такомъ случай прошу собираться къ намъ.

— Я не опоздаю.

Свенъ подошелъ проститься къ мистрисъ Дургамъ. Она смотрла въ другую сторону, но какъ только онъ подошелъ, оглянулась и сдлала шагъ ему на встрчу.

— Такъ вы придете?

— Да.

Затмъ послдовали церемонные поклоны.

Еще минута, и Свенъ съ Бенно очутились уже на улиц. Бенно не умолкая говорилъ. Вечеръ провелъ онъ очень весело. У Дургама превосходныя колекціи, Дургамъ ‘чудесный малый’ и они съ Дургамомъ условились сдлать по горамъ ‘прогулку съ цлью геолого-зоолого-ботаническихъ изслдованій, и никогда бы онъ не могъ подумать, чтобъ подъ такимъ ростбифомъ предлагался такой ‘чудесный малый».

— Что-же ты ничего не говоришь? спросилъ наконецъ Бенно, когда они подошли къ квартир Свена.

— Разв ты далъ мн время хоть слово произнести?

— А вдь что правда, то правда. Ну прощай до завтра! Такъ и ты участвуешь въ прогулк? Это очень разумно съ твоей стороны. Ты удивительно возрастаешь въ ум и мудрости. Прощай! Не забудь же лягушку. Она лакомится также и пауками. Ты, можешь ее угостить твоею очаровательною хозяюшкой.

Глава шестая.

Свенъ всю ночь не спалъ и только къ утру заснулъ тревожнымъ сномъ. Когда онъ проснулся, солнце стояло уже высоко. Едва усплъ онъ одться, какъ послышался тихій стукъ въ дверь и по его приглашенію вошла госпожа Шмицъ.

— Слава Богу, что вы наконецъ проснулись, господинъ баронъ! Еслибъ вы знали, какъ я въ это время замучилась! Четыре уже раза я тихо стучала въ дверь вашей спальни. Я такъ боялась, ужъ не умерли ли вы. Ахъ Господи! какъ вы блдны! Не прикажете ли чашку кофе съ яичнымъ желткомъ?

Госпожа Шмицъ, получивъ на то согласіе, такъ спшила, что пестрыя ленты отъ чепчика разввались позади, и она скоро вернулась съ завтракомъ.

— Да, да, говорила она, устанавливая чашки: — я всегда говорила, что это самый нездоровый домъ. Просто стыдъ и срамъ, что человкъ отдаетъ своему ближнему внаймы не квартиру, а сырой подвалъ, и такую еще дорогую цну съ него деретъ!

— Этотъ домъ? вашъ домъ? спросилъ Свенъ, озадаченный.

— Господи Іисусе! вы, господинъ баронъ, не на шутку должно быть расхворались! воскликнула Шмицъ, всплеснувъ руками: — какъ можно такъ думать о моемъ дом? Мой домъ самый здоровый во всемъ город.

— Да о какомъ же дом вы толкуете?

— Какъ! о какомъ дом? Разумется, о дом этой Бартельманъ. Да и мудренаго ничего не можетъ быть: вдь онъ стоитъ чуть не на половину въ вод.

Госпожа Шмицъ засмялась презрительно и отбросила непокорныя ленты на плечо.

— Поистин я не понимаю въ чемъ дло.

— О! воскликнула Шмицъ, потирая себ руки и кивая головою: — господину барону не угодно только понимать. Разумется, тутъ ничего нтъ удивительнаго, если хозяюшка, заботливая къ своимъ жильцамъ, знаетъ, гд они свои вечера проводятъ. А выходитъ на поврку, какое бы ей дло, что они въ сыромъ дом насморкъ получаютъ. Мн хотлось только разспросить о мистрисъ Дургамъ, потому что у меня всегда къ сердцу близки мои жильцы, хотя бы они и не удостоивали боле меня своимъ посщеніемъ, хотя бы и предпочитали моему дому сырой подвалъ, гд на всхъ балкахъ грибы наросли… Не будетъ ли какихъ приказаній, господинъ баронъ?

Госпожа Шмицъ была оскорблена такъ же глубоко, какъ глубокъ былъ книксенъ, которыми она заключила свою рчь. Свенъ видлъ, что наступила пора укротить ея гнвъ. Не она ли можетъ ему разсказать о мистрисъ Дургамъ? Госпожа Шмицъ вдругъ пріобрла въ глазахъ Свена особенную важность.

— Но, милйшая госпожа Шмицъ, зачмъ же вы мн тотчасъ не сказали, что домъ Бартельманъ именно тотъ, въ которомъ живетъ мистрисъ Дургамъ? Я совсмъ забылъ, что вчера еще вы мн объ этомъ толковали. Не хотите ли посидтъ со мною, госпожа? Шмицъ Въ настоящую минуту вдь у васъ нтъ особеннаго дла на кухн.

— О! господинъ баронъ, вы очень милостивы, сказала мигомъ укрощенная хозяйка съ глубокимъ — но безъ нервной раздражительности — книксеномъ и садясь на краешк предложеннаго стула.

— Да, вотъ что я хотлъ вамъ сказать, любезная госпожа Шмицъ: вдь домъ-то дйствительно очень сырой и я объ этомъ вчера же говорилъ мистрисъ Дургамъ.

— Неужели? и она говорила съ вами обо мн?

— О, конечно!

— И она наговорила вамъ что-нибудь дурное про меня? спросила, госпожа Шмицъ съ особеннымъ выраженіемъ озабоченности на лиц.

— Про васъ? что же дурного могла она сказать?

— Ну, у господъ тоже бываютъ свои причуды, то имъ одно не по нраву, а то и другимъ не угодишь. Бываетъ и такъ, что какая-нибудь дрянная горничная что-нибудь украдетъ, а на бдную хозяйку вс бды сваливаютъ.

— Поврьте мн, любезная госпожа Шмицъ, что подобнаго подозрнія и на язык не было у мистрисъ Дургамъ.

Такое завреніе видимо успокоило хозяйку. Она была такъ сильно взволнована, что пришлось ей взяться за кончикъ своего передника и отереть себ глаза. Свенъ не зналъ, что и думать о такомъ поведеніи. Ему пришло въ голову подозрніе, на которое восторженное состояніе госпожи Шмицъ давало полное право, ужъ не употребляетъ ли эта почтенная госпожа спиртныхъ напитковъ боле, чмъ сколько слдовало бы для невозмутимаго спокойствія души?

— Да, да, продолжала госпожа Шмицъ, вздыхая: — я всегда это говорила: мистрисъ Дургамъ самая лучшая, самая милая, самая благородная женщина на свт, и все, что наговаривали насчетъ ея прошедшаго, больше ничего, какъ только сплетни, которыхъ умный человкъ и слушать не станетъ. Да, хорошо было бы, еслибъ господа могли обходиться безъ прислуги, но эти горничныя пребдовыя бываютъ! По цлымъ часамъ стоятъ он у колодезя и не замчаютъ, что вода давно чрезъ край ведра льется, и все болтаютъ, пока всмъ уши прожужжать сплетнями о тайнахъ своихъ господъ, а мы, бдныя женщины, обязаны все выслушивать! Вдь сами посудите, господинъ баронъ, на каждый ротокъ не накинешь платокъ, и не привяжешь же языка всякой бдняг, когда она стоитъ у очага и до поту лица трудится для насъ!

— Ну, разумется, ничего тутъ не подлаешь, подтвердилъ Свенъ.

— Подумайте только, господинъ баронъ, продолжала Шмицъ, ободренная его завреніемъ и глубже усаживаясь па стулъ: — что разсказывала Софи — вотъ тоже горничная, которая служила мистрисъ Дургамъ четыре года назадъ — она разсказывала это моей Урсул, но кто станетъ врить такой чепух? Вдь нельзя же въ-самомъ-дл прожить съ мужемъ десять, двнадцать лтъ и все вкъ голубками ворковать! Ахъ, Боже мой! да вотъ мой Кёбесъ — дай Богъ ему царство небесное! — вдь онъ былъ лучшій человкъ во всемъ мір, а сколько причинялъ мн горя… Однако… Господи! кто-то стучитъ, а я сижу тутъ наедин съ госнодиномъ барономъ, что подумаютъ люди…

Несравненная госпожа Шмицъ точно на пружинахъ подскочила со стула, бросилась въ дверь и чуть съ ногъ не сбила Бенно, который, постучавъ и не ожидая отвта, тотчасъ вошелъ.

— Ну, клянусь Зевсомъ! воскликнулъ Бенно, со смхомъ смотря въ слдъ улепетывающей хозяйки: — кажется, я помшалъ твоему нжному свиданію съ твоимъ паукомъ. Доброе утро, саrissime! Ну что, видно плохо спалось? Совсмъ глаза впали у тебя. Я замчаю, что моя практика опять усиливается, а я было и на гвоздь ее повсилъ изъ любви къ искусству разглагольствованія па лекціяхъ. Угадай-ка, къ кому меня сегодня приглашали?

— Поистин и придумать не могу. Не хочешь ли сигару?

— Благодарю, то-есть прошу. Твои сигары дивныя… Къ Дургамамъ.

— Къ кому? спросилъ Свенъ, вдругъ приподнимаясь.

— Къ Дургамамъ или къ Дёргэмамъ — право и самъ не знаю, какъ справедливе произносить. Но вотъ что совершенно справедливо, то справедливо: сегодня утромъ меня приглашали въ домъ Дургамовъ для… Но что-жъ это? ты сегодня не предлагалъ и позавтракать твоей лягушк! Бдняжечка ничего не имла въ желудк чуть ли не цлую недлю, кром жестокаго обращенія, выпадающаго на ея долю. Сейчасъ же надо наловить ей питательныхъ мухъ.

И Бенно сталъ кружиться по комнат, хлопоча, какъ бы рукою захватить побольше мухъ по стнамъ и мебели.

— Такъ зачмъ же ты былъ приглашенъ, если только я могу осмлиться сдлать теб этотъ вопросъ? сказалъ Свенъ, успвшій наконецъ овладть своимъ замшательствомъ и прикрыться личиною спокойствія.

— Можешь ли осмлиться… Опять ничего!.. Да отчего бы теб и не осмлиться?.. Стой! вотъ наконецъ я и поймал тебя, юная мечтательница!.. ну, скоре спускайся къ зеленому поклоннику, который тебя разомъ проглотитъ любви ради. Гопъ! вишь какъ добрый молодецъ хапнулъ ее!.. Ну вотъ теперь я готовъ къ вашимъ услугамъ. За чмъ я былъ приглашенъ къ англійскимъ друзьямъ? а за тмъ, чтобъ осмотрть прелестнйшаго малютку съ черными кудрями — между прочимъ сказать, онъ удивительно напоминаетъ мн тебя, когда ты еще въ крылатой блузочк за шлейфъ маменькинъ держался — и обнаружить при этомъ свое медицинское знаніе, опредливъ, что за кашель на него вдругъ напалъ, ужъ не крупъ ли? Изъ участія, выражающагося на твоемъ лиц, не трудно догадаться, что тебя порадуетъ извстіе, что для настоящей минуты опасности нтъ. Однако, продолжалъ Бенно съ большей серіозностью: — я боюсь, что очаровательный мальчикъ не долго проживетъ, я его осматривалъ и нкоторыя открытія въ его легкихъ совсмъ не понравились мн.

— Но что зa причина, что именно за тобою было прислано?

— Нечего сказать, пренаивный вопросъ! Надо думать, потому и прислали за мною, что считаютъ меня такимъ, каковъ я на дл: за юнаго, не совсмъ же невжественнаго эскулапа, и еще кром того, потому что мы съ мистеромъ Дургамомъ сдлались закадычными друзьями со вчерашняго дня.

— А теб нравится мистеръ Дургамъ?

— Чрезвычайно, можетъ быть, на столько, на сколько теб…

— Продолжай.

— Дай-ка мн пощупать твой пульсъ?

— Это зачмъ?

— Чтобъ убдиться, не чрезчуръ ли ты нервозенъ сегодня. Разъ, два, три… о! порядкомъ… Итакъ на сколько теб нравится мистрисъ Дургамъ, или Корнелія, какъ называютъ ее прекраснымъ собственнымъ именемъ.

— Такъ ее зовутъ Корнелія? Какъ это ты усплъ все это разузнать, и почему ты выдумалъ, что мистрисъ Корнелія Дургамъ мн нравится?

— Ахъ, ты мой ненаглядный другъ! неужели ты думаешь, что люди глухи и слпы? Ужъ не воображаешь ли ты, что для меня прошло незамтно, какъ извстный бинокль проворно бросался въ сторону, если какъ-нибудь нечаянно взойдешь въ комнату, не постучавъ въ дверь? И не думаешь ли ты, что я забылъ того дурака, котораго ты вчера бросилъ въ рожу несчастнаго Миллера съ невинною наружностью? Неужели ты думаешь, что это не поражаетъ, когда въ небольшомъ обществ упираютъ глаза на прекрасную женщину и цлыя минуты не сводятъ съ ней взора, да и еще потомъ цлые полчаса съ нею мечтаютъ на балкон при лунномъ свт? Крошка Миллеръ сегодня утромъ говорилъ мн…

— Да кто-жъ этотъ вчный крошка Миллеръ?

— Неужто ты не замтилъ вчера за чайнымъ столомъ блокураго юношу съ румяными щеками?

— Это тотъ, который вчера такъ горячо спорилъ съ блондинкою, которой недоставало только ленточки съ колокольчикомъ на ше, чтобъ сдлать ее совершенствомъ?

— Именно такъ. Итакъ, крошка Миллеръ разсказывалъ мн, что во всемъ город ходятъ теперь толки объ особенной благосклонности, которой ты удостоился отъ прекрасной дамы, которую до того времени никто не могъ расшевелить настолько, чтобы заслужить отъ нея хотя мимолетное вниманіе.

— А для чего же ты мн разсказываешь эти сплетни?

— А для того, чтобъ обратить твое вниманіе на то, что ускользнуло повидимому отъ односторонности твоихъ наблюденій и чего, по всей вроятности, я и не замтилъ бы, еслибъ мн не было на то указано. Какъ теб извстно, я не обращаю вниманія на подобныя вещи. Хорошо! говорятъ, что мистеръ и мистрисъ Дургамъ не совсмъ счастливо живутъ, а потому, что я сегодня видлъ, надо сознаться, что это ‘говорятъ’ иметъ нкоторое основаніе.

— Что же ты видлъ?

— Собственно говоря, пожалуй и ничего, а однако пожалуй очень многое. Когда я пришелъ, меня встртилъ мистеръ Дургамъ и онъ же повелъ меня къ постели больного. Въ дтской стояла еще кровать. По пистолетамъ, висвшимъ надъ нею, надо заключить, что то была постель мистера Дургама — суровое, спартанское ложе. Я осмотрлъ ребенка и потомъ мы разговаривали съ мистеромъ Дургамомъ у окна боле получаса — ребенокъ въ это время заснулъ — и признаюсь теб, уваженіе, которое я почувствовалъ вчера къ Дургаму, посл этого разговора сильно увеличилось. Я думалъ, что вотъ-вотъ госпожа Корнелія появится, но никакой Корнеліи не являлось. Наконецъ я освдомился и о ней. ‘Мистрисъ Дургамъ въ своей комнат, отвчалъ Дургамъ: — не угодно ли вамъ пожаловать къ ней?’ Но я подумалъ, что призванъ сюда не ради мистрисъ Дургамъ, и потому сказалъ: ‘Извините, времени нтъ!’ да скоре и убрался вонъ.

— Ничего не вижу тутъ страннаго, сказалъ Свенъ.

— Такъ думала и лягушка, когда мухъ глотала. Кому что нравится, тому это никогда не кажется страннымъ. Кто ухаживаетъ за женою своего ближняго…

— Бенно!

— Ну что же? я твой старйшій другъ, если еще я стану держать свой языкъ за зубами, такъ ужъ посл этого стоитъ меня отдуть палками! Ты ухаживаешь за этою женщиной, и если пока не ухаживаешь за нею, то будешь ухаживать. Ужъ въ этомъ поврь мн. Одно только желалъ бы я поселить въ твоей душ: будь осторожне въ поведеніи твоемъ относительно мистрисъ Дургамъ. Ея мужъ не понимаетъ шутокъ, да и супруга его тоже. Это значить, что она въ такихъ уже лтгахъ, когда женщины — въ особенности же не совсмъ счастливыя въ супружеств, и можетъ бытъ именно по той причин — рдко упускаютъ случай завязать интрижку. Он понимаютъ, что сегодня он еще прекрасны, а завтра красота уже пройдетъ, что сегодня он еще молоды и весь міръ лежитъ у ихъ ногъ, а завтра и молодости не будетъ, и никто на нихъ взглянуть не захочетъ. Это сознаніе мучительно для нихъ. Если он убждены, что еще имютъ право требовать чего-то отъ жизни — а какая женщина и вообще какой человкъ не воображаютъ себя кредиторами жизни хотя бы въ одномъ отношеніи? — то теперь въ двнадцатомъ, въ послднемъ часу молодости он ждутъ, что жизнь непремнно исполнитъ ихъ требованія. Теперь вдругъ имъ приходитъ въ голову, что он никогда не были оцнены по настоящимъ достоинствамъ и никогда ихъ не любили такъ, какъ он того заслуживали. Въ двнадцатом часу своей молодости он гораздо зорче посматриваютъ на мущинъ, не найдется ли между ними настоящаго повреннаго, который иметъ полномочіе выкупить вс векселя, данные жизни? И если имъ покажется, что обртается такой кладъ, такъ он въ ту же минуту, становятся равнодушны и къ мужу, и къ дтямъ, и къ семь, и къ обществу, все имъ длается нипочемъ, съ величайшимъ хладнокровіемъ он выбрасываютъ за окно цлый обдъ за одинъ кусочекъ сахару, который имъ кажется такъ сладокъ, а въ большинств случаевъ такъ горько отзывается. Ну а теперь я вижу, что слушая мою лекцію, ты отъ нетерпнія изъ кожи лзешь, и потому заключаю ее словами поэта: ‘Не соловей то былъ, а бдный чижикъ’. Прощай, милый копчикъ, сегодня ты можешь показать, остры ли у тебя когти. Будь только акуратенъ и являйся во-вреМя. Мы отправляемся на парахъ, а возвращаемся на веслахъ. Me miserum! четверть двнадцатаго, какъ-разъ время являться на лекцію. Вотъ бда!

Бенно надвинулъ на лобъ шляпу и убжалъ.

Свенъ вздохнулъ свободно, оставшись одинъ. Оба разговора, и съ Бенно и съ хозяйкой, безъ всякаго повода съ его стороны, обращались только на мистрисъ Дургамъ, и только на нее одну, и доставили ему довольно матеріала для размышленія на остальные часы утра.

Глава седьмая.

По рк отправились на пароход и вышли въ городк у подножія горы. Общество было очень многочисленно, собрались почти вс, находившіеся вчера въ гостиной у Дургамовъ: американецъ, юная двица съ блокурыми локонами, докторъ Миллеръ и нсколько англичанъ, старыхъ и молодыхъ. Прежде шли совщанія, хать ли верхомъ по горамъ или карабкаться пшкомъ. Но такъ какъ единодушнаго согласія нельзя было достигнуть, то и предоставлено было право каждому выбирать любое. Вс англичане предпочли перехать горы верхомъ. Къ нимъ примкнула юная госпожа съ блокурыми локонами, вообрази въ что когда одна дама гордо несется по горамъ въ сопровождепіи цлой кавалькады мужчинъ, то изъ этого выходить крайне романтическая картина. Для полнаго совершенства недоставало только coкола на ея рук. Эту невинную прихоть никто бы не осудилъ, кром однако адъюнкт-профессора Миллера. Наздникомъ никогда не былъ господинъ Миллеръ. Для его нжной натуры верховая зда всегда казалась чмъ-то грубымъ, пошлымъ, противнымъ, центавроподобнымъ. Верховую зду онъ называлъ ‘остаткомъ варварства среднихъ вковъ’. Миллеръ питалъ отвращеніе отъ среднихъ вковъ и отъ всякаго воспоминанія, сопряженнаго съ ними, за то, что во всемъ происходившемъ въ средніе вка онъ видлъ ‘недостатокъ логичной послдовательности’. Миллеръ преподавалъ логику и съ головы до ногъ былъ преданъ современности. Но и самая логичная голова не всегда иметъ силу предохранять отъ бурныхъ волненій сердца, и вотъ нелогичное сердце Миллера томилось въ оковахъ любви — любви къ той романической особ съ блокурыми локонами, которая теперь, слдуя варварской иде, примкнула на маленькомъ лошак къ кавалькад длинноногихъ англичанъ. Скрпя сердце и съ улыбкой на устахъ Миллеръ отважился влзть на коренастую лошадку съ щетинистой гривой и безпокойными глазами, единственную оставшуюся свободною, и то вроятно потому, что она, закинувъ уши назадъ и тревожно бгая глазами, старалась укусить всякаго, кто приближался къ ней. Вотъ двинулась кавалькада и впереди выхала юная особа съ блокурыми локонами, рядомъ съ нею и позади нея длинноногіе сыны Альбіона, которые всмъ гуртомъ приходили въ восторгъ отъ хорошенькой двушки и не упускали случая выказывать ей несколько угловатыми, по благонамренными признаками любезное вниманіе и наконецъ позади всхъ халъ ненавистникъ среднихъ вковъ, на упрямой лошаденк, которая нтъ-нтъ да и поддастъ ему ‘козла’, какъ въ просторчіи называется это крайне непріятное для всадника и причудливое движеніе его коня.

Остальное общество отправилось по образцу пшаго хожденія, сначала вс вмст, гурьбою, а тамъ, чмъ круче стало, вилась тропинка по горамъ, и чмъ трудне было карабкаться по ней, тмъ скоре все общество разбрелось, раздлившись на маленькія групы, изъ которыхъ, кто былъ покрпче и потерпеливее, очутился впереди, а кто послабе и поспокойне, отсталъ назади. Къ числу первыхъ принадлежали Дургамъ и Бенно, которые вскор скрылись совсмъ изъ глазъ остальныхъ спутниковъ, въ числ послднихъ оказались Свенъ и мистрисъ Дургамъ. Въ первое время Свенъ, надоумленный укорительной проповдью Бенно, старался держаться подальше отъ Корнеліи, особенно на пароход, гд не было возможности избгнуть стоокихъ наблюденій. И странное обстоятельство! это отчужденіе сегодня было ему легче, чмъ можно бы предполагать посл неодолимаго впечатлнія, какое вчера произвела на него эта красивая женщина. Вчера онъ видлъ ее при вечернемъ освщеніи и при призрачномъ лунномъ сіяніи. Именно такое освщеніе подходило къ гордой, энергичной красот этой женщины, къ ея бледному, хотя и не болзненному цвту лица. При солнечномъ освщеніи украшаются молодыя, свженькія, хотя и не совсм красивыя лица, румяныя щеки, и даже самыя веснушки ничего не теряютъ, если вознаграждаются плутовскими ямочками на щекахъ. Сегодня Свенъ замтилъ, что Корнелія не въ первой уже молодости, что остроумное замчаніе Бенно о красот двнадцатаго часа, отцвтающей черезъ ночь, совершенно къ ней подходило. Конечно, она все же и теперь была прекрасна, и если дневной свтъ похищалъ нчто отъ могущества ея прелестей, доводящихъ до безумія, зато ея дивный станъ и неотразимая грація движеній безпримрно много выигрывали на чистомъ воздух.

Вс эти открытія были сдланы Свеномъ во время медленнаго восхожденія на гору. Онъ съумлъ устроить такъ, что былъ въ числ послднихъ, для того чтобъ безнаказанно производить свои наблюденія надъ мистрисъ Дургамъ. Она же при начал прогулки была въ числ передовыхъ, но немного времени прошло, и она присоединилась ко второй груп, тутъ оказался чудесный видъ направо за ркой, которымъ ей хотлось полюбоваться, между тмъ какъ ея спутники пошли впередъ, и тогда ей поневол пришлось примкнуть къ третьей и послдней груп, въ которой совершенно случайно оказался и Свенъ. А такъ какъ они вдвоемъ больше всхъ остальныхъ имли понятіе о живописныхъ красотахъ природы, то ничего мудренаго не было, что они чаще другихъ останавливались, чтобъ полюбоваться то далекимъ ландшафтомъ, то близкими зубчатыми утесами — и словомъ, они очень скоро отстали отъ другихъ.

— Мы одни остались, замтила мистрисъ Дургамъ.

— Ускоримъ немного шаги, такъ и догонимъ другихъ, возразилъ Свенъ.

— Если васъ такъ же мало, какъ и меня, интересуетъ это общество, то останемся при настоящемъ темп.

— Интересуюсь ли я этимъ обществомъ? Нисколько, но думаю, что для васъ совсмъ иное… а иначе къ чему бы вы длали себ такое принужденіе?

— Это капризъ мистера Дургама. Онъ вообразилъ себ теперь, что уединеніе вселяетъ въ меня ипохондрію. Вслдствіе этой новой причуды онъ приглашаете всхъ, кто только изъявитъ желаніе быть приглашеннымъ Кстати, мн вчера уже хотлось васъ спросить, какой счастливый случай привелъ васъ въ нашъ домъ?

— Именно случай, Отвчалъ Свенъ: — и случайне этого случая нельзя ничего придумать.

Онъ разсказалъ приключеніе, поводомъ къ которому было легкомысліе Бенно. Не забылъ онъ передать и то впечатлніе, которое произвелъ на него ея портретъ.

— Во всю жизнь не видалъ я другой картины, которая такъ глубоко взволновала, бы мою душу.

— Да, сказала Корнелія: — это необыкновенная живопись, мн иногда самой стращно становится предъ нею. Хотлось бы мн знать, неужели я когда-нибудь похожа на нее?

— Еще вчера вы имли поразительное сходство съ нею — правда, на одну минуту и именно въ то время, какъ я читалъ стихи Эдгара Поэ.

— А знаете ли, эти стихи такъ же пугаютъ меня, какъ и эта картина, которую я почти не признаю за свой портретъ. Отчего это происходитъ? Вдь стихи эти такъ хороши!

— Да, это красота заходящаго солнца надъ кладбищемъ съ обвалившимися крестами и мохомъ обросшими плитами, это красота двушки, черные глаза которой блистаютъ такимъ свтомъ, который слишкомъ очарователенъ для этого матеріальнаго міра. Однимъ словомъ, это красота Смерти — и полное энергичное чувство жизни ужасается такой красоты.

— Но я ненавижу жизнь… Куда же ведетъ эта тропинка, вотъ та, что направо отъ дороги идетъ по каменной стн крутого утеса?

— И эта тропинка таже идетъ на вершину, но она доступна только для тхъ, кто не подверженъ головокруженію.

— Такъ пойдемъ и мы по этой тропйнк.

— Ни за что на свт!

— Неужели вы думаете, что я могла бы жизнь ненавидть, еслибъ боялась смерти? Идемте.

Мистрисъ Дургамъ пошла впередъ по узенькой тропинк. Надъ ихъ головами высилась отвсная скала, подъ ихъ ногами скала шла отвсною стною на нсколько сотъ футъ глубины. Въ прежніе годы Свенъ часто тутъ ходилъ и никогда не примчалъ въ себ ни малйшихъ признаковъ головокруженія, теперь же грудь его сжималась невыразимымъ страхомъ, не за себя, но за прекрасное, дивное созданіе, которое въ нсколькихъ шагахъ отъ него ступало легкою и отважною ногой по разбросаннымъ каменьямъ, изъ которыхъ каждый отдльно могъ бы увлечь въ бездну. Когда эта опасная тропинка до половины была пройдена, мистрисъ Дургамъ обернулась къ нему.

— Какъ вы блдны, господинъ фон-Тиссовъ! сказала она и на ея губахъ мелькнула насмшливая улыбка: — неужели вы боитесь?

— За себя? Нтъ. Но вы знаете, что всякая опасность, которую съ непреклоннымъ мужествомъ выносишь, становится страшна, когда видишь, кто ей подвергается…

— Ну кто же?

— Прошу васъ, идите впередъ. Опасное мсто сейчасъ кончается. Только бы обойти этотъ уголъ, это самое опасное мсто, держитесь крпче къ скал и не смотрите направо въ пропасть.

Мистрисъ Дургамъ пошла впередъ, на минуту остановилась у показанной Свеномъ опасности и, сложивъ руки на груди, смотрла въ бездну. Втеръ, на этомъ воздушномъ пространств имя обширный произволъ, разввалъ ея блую одежду и флагомъ вздымалъ блую вуаль на ея шляп.

— О, какъ тутъ хорошо! воскликнула она: — здсь чувствуешь, что тяжелое бремя жизни все еще легко — какъ перышко, чувствуешь, что его можно стряхнуть какъ пушокъ. О, какъ тутъ хорошо! Вотъ. единственная счастливая минута, какой давнымъ-давно я не испытывала!

Глаза ея жадно смотрли въ глубь бездны, сильно волновалась ея грудь. Вдругъ она сняла перчатку съ руки и бросила ее внизъ, какъ бы предпосылая залогъ смерти, съ которою намеревалась вступить въ борьбу.

Не стало силъ у Свена выносить такой сцены. Сильною рукою схватилъ онъ прелестное созданіе и перетащилъ его чрезъ опасное мсто вокругъ угла до площадки, куда выходила эта тропинка. Тутъ онъ выпустилъ ее изъ рукъ и сказалъ:

— Простите, но я не могъ боле выносить эту игру съ опасностью. Понимаю, что дерзость можетъ навлечь на меня ваше негодованіе навки, но все же лучше потерпть это, чмъ видеть ваше паденіе въ пропасть предъ моими глазами.

Все время пока говорйлъ Свенъ, Корнелія стояла неподвижно предъ нимъ, глаза ея съ изъяснимымъ выраженіемъ устремились на него и только легкая дрожь, какъ-будто въ лихорадочномъ пароксизме, пробегала по ея телу. Черные глаза стали еще чернее, еще блестящее и изъ черныхъ глазъ покатились дв блестящія слезы, за ними еще и еще. Она отвернулась, сла на большомъ, мохомъ обросшемъ камне, закрыла лицо руками и залилась горькими слезами, отъ которыхъ все ея тло судорожно вздрагивало.

Свенъ былъ не мене взволнованъ. Сердце его переполнилось участіемъ и любовью. Онъ бросился на колни предъ плачущею красавицей, схватилъ ея обе руки, умолялъ, заклиналъ сказать ему, не онъ ли ее оскорбилъ.

— О, не плачьте! не плачьте такъ горько! воскликнулъ онъ: — это еще ужаснее, чмъ видеть васъ на краю бездны.

— Дайте мн наплакаться! рыдая говорила красавица: — — вы не понимаете, какъ благодтельны для меня эти слезы!

Мало-по-малу она успокоилась, тло ея не вздрагивало, но слезы все еще текли ручьями, которые разорвали наконецъ окружавшія преграды. Свенъ тоскливо оглянулся, не можетъ ли подсмотрть эту сцену завистливый глазъ или подслушать подозрительное ухо. Но его озабоченность была напрасна. Съ той стороны, откуда они взошли, висла отвсная скала и запирала входъ, съ другой стороны тропинка, усянная острыми каменьями, была почти непроходима отъ густыхъ кустарниковъ, позади ихъ шла отвсная, крутая стна, вершина которой увнчивалась развалинами замка. Поднявъ глаза кверху, можно ясно видть отертанія развалинъ на темно-синемъ неб. Площадка, на которую вступили Свенъ и мистрисъ Дургамъ, была послднею, такъ сказать, ступенью для ноги великана, пробившаго крутую лстницу на утес, довольно пространною ступенью, чтобы чувствовать себя на ней въ полной безопасности, и вмст такою ничтожной сравнительно съ могущественными размрами всего окружавшаго, висвшаго какъ-будто въ воздушномъ пространств. Со всхъ сторонъ видъ не имлъ ни конца, ни края. Подъ ногами яростно бушевалъ потокъ, словно хотлось ему сбросить одинъ изъ утесовъ на пароходъ, который въ это время съ неудержимой силой несся по волнамъ, хотя для глазъ, обнимавшихъ мили пространства, казалось,: что онъ стоялъ недвижимъ. Направо взоръ скользилъ по теченію могучей рки, протекающей величественными извилинами чрезъ обширную равнину до ‘священнаго города’, стоящаго на ея берегу, налво взоръ восторженно покоился на очаровательномъ ландшафт, въ которомъ рка, и островъ, и берега, и городъ, и деревня, виноградники и темные утесы сливались съ днвною гармоніей въ одну картину, которая высилась надъ узкой рамкой береговъ величественными холмистыми волнами до самаго горизонта, обрамленнаго синими горами.

Какая тишина вокругъ! Не доносится туда шумъ колесъ, разбивающихъ волны! Тамъ, на берегу замтна крошечная фигура какого-то охотника. Онъ выстрлилъ въ дичь, порхавшую вроятно въ чащ кустарниковъ, вонъ видно синее облачко отъ выстрла, но ничего не слышно — ничего, кром жужжанія наскомыхъ въ кустахъ ежевики, которою поросли горныя разслины, да веселаго крика сокола, который высоко надъ ними и еще выше надъ развалинами кружился въ воздушной синев.

Ничего не видалъ Свенъ изъ этой дивной картины, онъ стоялъ на колняхъ предъ плачущею красавицей, онъ держалъ ея руки въ своихъ рукахъ, онъ говорилъ сладкія, нжныя рчи, которыя текутъ неистощимымъ потокомъ прямо изъ сердца мужчины, когда онъ взволнованъ до самой глубины искренней любовью и состраданіемъ.

— Да, плачьте, плачьте! говорилъ Свенъ: — это лучше, гораздо лучше, чмъ нмая печаль, больно сжимающая сердце и возлагающая мученическій внецъ на ваше прекрасное чело. Даже въ прошлую ночь я не умлъ ничего вамъ лучшаго пожелать, какъ только слезъ! Да, плачьте, плачьте, и когда пронесутся дальше темныя тучи, омрачающія ваши глаза, тогда прояснится вашъ взоръ и тогда вы увидите, какъ роскошна эта жизнь, несмотря ни на что, и какъ прекрасенъ міръ.

Корнелія отняла платокъ отъ глазъ. Слезы смыли вс слды жесткости и гордости съ ея прекраснаго лица, блдно и покорно было оно, какъ у младенца. Глаза ея не избгали Свена, но она не смотрла на него, спокойно и доврчиво покоились они на ароматическомъ далекомъ пространстве, какъ-будто разсвтала тамъ заря счастья, о которомъ предвщалъ ей голосъ вблизи.

— А когда вамъ понадобится другъ, продолжалъ Свенъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ: — другъ, который иметъ одно только желаніе — видть васъ счастливою, который готовъ все отдать, чтобы сдлать васъ счастливою — о! доврьтесь тогда мн. О себ я не думаю, себ я счастья не желаю, и если подобное счастье явилось мн въ эти часы, то вдь это была мечта, которая пригрезилась мн во сн. Какой-то голосъ въ сердц говорить мн, что я могу быть вашимъ добрымъ геніемъ, если буду чистой волей стремиться къ этой цли. О! ни одинъ жрецъ не охранялъ святыни своего храма съ такой заботливостью, съ какою я буду оберегать и защищать ваше счастье.

— Мое счастье? сказала Корнелія, и скорбная улыбка мелькнула на ея губахъ: — мое счастье? гд оно? въ чемъ оно? я и сама почти не знаю того…Пойдемте же впередъ.

Она встала и молча сдлала нсколько шаговъ.

— Господинъ фон-Тиссовъ! сказала она, вдругъ останавливаясь.

Свенъ повернулся къ ней.

— Дайте мн вашу руку.

Свенъ схватилъ ея руку и хотлъ прижать ее къ губамъ.

— Нтъ! нтъ! не то! я не стою такого благоговнія… И притомъ же вы мой другъ! Не правда ли, вы другъ мой? Вы хотите быть моимъ другомъ?

— Да.

— Благодарю васъ. О, какъ много я должна благодарить васъ!

Она пожала его руку съ задушевной искренностью.

— Такъ идемъ же въ путь, надо присоединиться къ другимъ.

Отъ разслины утеса вилась на другой сторон стремнистая тропинка между чащею кустарниковъ. Труденъ былъ по ней путь, но не опасенъ. Свенъ иногда поддерживалъ мистрисъ Дургамъ при спуск по крутому скату и нсколько разъ протягивалъ руку, чтобы помочь ей. Но ни одного слова не было ими сказано. Прежде чмъ Свенъ и его прекрасная спутница успли успокоиться отъ сильнаго волненія и снова найти возможность вести разговоръ, вдругъ вышли они на вершину и прямо изъ чащи кустарниковъ очутились предъ гостинницей, занимавшей почти половину площадки на черной вершин, гд находились живописныя развалины. Тутъ столпилось все общество, и съ такой странной тревогою, что ихъ прибытіе осталось почти незамченнымъ. Упрямая лошаденка подъ адъюнкт-профессоромъ Миллеромъ, взобравшись почти на самую вершину, вдругъ передумала и помчалась съ горы назад съ своимъ несчастнымъ всадникомъ, который судорожно уцпился за ея гриву. Никому не удалось удержать ретивого коня. Нкоторые изъ всадниковъ тотчасъ повернулись, чтобы догнать бглеца. Еще не извстно, удалось ли имъ захватить его, и вс были въ ужас, какъ бы ни случилось съ юнымъ адъюнктомъ серіознаго несчастья. Страхъ какъ была блдна молодая особа, своею романической прихотью подавшая поводъ всему несчастью. Бенно хлопоталъ и утшалъ ее, имя неясное убжденіе, что адъюнктъ вроятно отъ этого приключенія счастливо отдлается, только руку или ногу себ сломитъ. Вдругъ понеслись съ дороги веселые крики и вскор появились всадники, погнавшіеся за бглянкой, и посреди ихъ торжественно халъ адъюнкт-профессоръ все еще на своей норовистой лошади, но для большей безопасности вврившій управленіе ею двумъ молодымъ англичанамъ, которые также торжественно вели ее за повода. На логичной голов доцента былъ великолпный дубовый внокъ, возложенный на него какимъ-то проказникомъ вмсто шляпы, погибшей въ этой бурной скачк. При этомъ появленіи дамы стали рукоплескать, мужчины прогремли: браво! Когда же герой дня освободился отъ своего рысака, злобно позади его бившагося, тогда юная особа съ блокурыми локонами наклонилась къ нему и прошептала:

— Октавіо, ты цли достгігъ!

Глава восьмая.

Насталъ вечеръ. По всмъ горамъ бродили, отыскивая новыя прекрасныя мста, построили мостъ чрезъ ручей, пропустили мимо себя процесію, набили себ карманы каменьями, растеніями и еще многими достопримечательностями, которыя мало-по-малу опять выбросили — сказать короче, вс веселились какъ умли, въ конц концовъ поужинали подъ тнью деревъ на площадк предъ гостинницею и ршили съ развалинъ полюбоваться заходящимъ солнцемъ. Спшить было не для чего, потому что вечеръ былъ дивный и всмъ было желательно возвратиться въ городъ на лодк при лунномъ сіяніи.

Когда же спустились наконецъ на берегъ, чтобъ садиться въ лодку, оказалось, что такое многочисленное общество не могло уссться въ одну лодку, и вслдствівіе чего пришлось раздлиться на дв партіи. Это произвело маленькое замшательство. Тутъ обнаружились разныя симпатіи и антипатіи, которыя пришлось принять въ уваженіе. Замедлилось переселеніе въ лодку, потому что кто боялся разлучиться съ тми, кто пріятны, кто пугался попасть въ лодку съ ненавистными людьми. Къ тому же вышла еще и та бда, что въ эту минуту солнце закатилось, а мсяцъ еще скрывался за горой, такъ-что стало темно и ошибиться не трудно было, и почти даже неизбжно. Смялись, шутили, спорили, а никто ни съ мста.

Наконецъ Бенно предложилъ для каждой лодки назначить предводителей, которые должны каждый выбирать для себя даму, а дамы въ свою очередь выбирать кавалеровъ, и такъ продолжать, пока все общество распределится по мстамъ.

Со смхомъ согласились на это предложеніе. Каждый: выбиралъ, что ему боле нравилось. Когда дошла очередь до мистрисъ Дургамъ, она назвала Свена.

— Я такъ и думалъ, проворчалъ Бенно съ досадой: — или врне, я никакъ не думалъ, чтобъ они были такъ неосторожны и выбрали другъ друга. Свенъ ни за что бы ни сдлалъ этого, но когда эти женщины, свернутъ съ прямого пути, стремятся къ погибели, пока ноги держутъ… Неугодно ли вамъ занять мсто у руля, мистрисъ Дургамъ?

— Благодарю, отвчала мистрисъ Дургамъ: — я предпочитаю переднее мсто. Господинъ фон-Тиссовъ, дайте мн вашу руку, Вотъ такъ! благодарю! — и она услась на носу лодки, гд кром нея могъ помститься одинъ еще Свенъ.

— Ну! проворчалъ Бенно: — чего нельзя запретить, то должно допустить, какъ выражается достопочтенная Шмицъ.

Лодка отчалила отъ берега и тихо скользила по волнамъ. Смхъ и шутки вдругъ смолкли, какъ-будто страшно стало прерывать этими звуками упоительную красоту ночи. Кому надо было, говорилъ шепотомъ, большинство же предпочитало молча прислушиваться къ всплескамъ волны у кормы и однообразной гармоніи то поднимающихся, то опускающихся веселъ. Изъ-за горъ выплылъ мсяцъ и залилъ своимъ серебристымъ свтомъ берега и рку. Всюду сверкало и сіяло, даже капли, струившіяся съ веселъ, блистали въ сіяніи.

Тогда въ ночной тиши пронеслись звуки все громче и громче, огонекъ заблисталъ все ярче и ярче, это пароходъ быстро мчался по волнамъ. Еще нсколъко минутъ и онъ съ шумомъ промчался мимо лодокъ, которыя почтительно посторонились, давая ему мсто, и несмотря на то, зыбь, произведенная имъ,. сильно закачала лодки къ ужасу нкоторыхъ дамъ. Еще минута и шумное чудовище было уже далеко, и вотъ опять ничего не слышно, кром скрипа руля да всплеска волнъ.

Вдругъ пренеслось пніе съ акомпаниментомъ гитары изъ лодки, которая тоже отчаливъ отъ темнаго берега, выплыла на средину, залитую луннымъ сіяніемъ. То были студенты, пировавшіе въ прибрежной деревн. Лодка ихъ быстро скользила по блестящей поверхности. Они затянули псню искусными голосами:

‘Съ горы бжитъ волна въ долину, а мой привтъ лежитъ къ теб, стройная смуглая красавица!’

Легкая лодка съ веселыми товарищами мигомъ опередила тяжело нагруженное судно, въ которомъ находилось большое общество. Все слабе и очаровательне доносились звуки псни издалека. Они пли:

‘Тысячи привтовъ теб шлю, пора намъ разстаться, но какъ бы я хотлъ, чтобъ рука въ руку намъ съ тобой покоиться на лож глубокаго Рейна!’

Стихла псня и, снова ничего неслышно, кром шороха киля и всплеска веселъ.

— Какъ хорошо! сказалъ Свенъ.

— Да, отвчала мистрисъ Дургамъ: — мн бы хотлось, чтобъ было не такъ хорошо.

— Это почему?

— Потому что тогда мн было бы не такъ грустно, что во мн все такъ мертво и пусто.

Свенъ и мистрисъ Дургамъ по присоединеніи къ обществу очень мало разговаривали другъ съ другомъ, но все время оставались поблизости одинъ другого. Давно уже сдлано замчаніе, что въ подобныхъ обстоятельствах первые шаги длаются съ дерзкою самоувренностью, съ презрительнымъ равнодушіемъ къ свту, но за тмъ на долгое время наступаетъ сдержанность. Съ необузданнымъ пыломъ открываются врата святилища любви, но у самаго порога новички охватываются страхомъ и робостью. А Свенъ былъ до такой степени новичокъ въ такихъ обстоятельствахъ, что ему и въ голову даже не приходило воспользоваться силою, которая случаемъ ему сама въ руки давалась. Онъ чувствовалъ обожаніе къ Корнеліи, но время еще не дйствовало на него и любовь его на эту минуту была чиста и свтла, какъ далекія звзды на небесахъ. Одно желаніе у него было — видть счастливою эту прекрасную женщину. Для осуществленія этого желанія никакая жертва не казалась ему велика.

— Мертво и пусто! сказалъ онъ: — какъ это можетъ быть? Умъ, такъ богато одаренный, какъ вашъ, не можетъ быть пустъ, сердце, умющее проливать такія слезы, какія я сегодня видлъ, не можетъ быть мертво.

— Вы считаете меня гораздо лучшею, чмъ какова я въ действительности. Да, было время, когда душа моя была богата, была обременена богатыми дарами — но теперь не то. Я узнала, что свтъ иметъ только насмшку и презрніе для любви, и въ самыхъ счастливыхъ случаяхъ только равнодушіе. Такъ для чего же намъ дана эта драгоцнная жемчужина, цна которой непонятна для всхъ? Обмняйте эту жемчужину за мшокъ мдныхъ денегъ и раздавайте ихъ полными пригоршнями людямъ. Ваша заслуга предъ человчествомъ будетъ гораздо выше.

— Но я не нахожу, чтобы вы сами слдовали такому правилу въ жизни. Напротивъ. Пошлая бережливость, которая доставляетъ дружескія отношенія со всмъ міромъ, для васъ ненавистна. Для толпы вы холодны и горды, ваша холодность отталкиваетъ, ваша гордость оскорбляетъ.

— Потому что я напиталась лицемріемъ до пресыщенія, потому что я не считаю людей достойными, чтобъ для нихъ принимать на себя столько труда. Я никого не люблю, никого въ цломъ мір, и потому не хочу носить личину любви.

— Вы никого не любите? А ваши дти?

— А они разв любятъ меня? Не утшились ли бы они чрезъ двадцать четыре часа — что я говорю? опечались ли бы они даже, еслибъ я сейчасъ бросилась въ воду? Истинно, они даже не спросили бы обо мн, еслибъ и спросили, такъ ихъ сейчасъ же можно бы утшить общаніемъ подарить новую куклу или лошадку.

— На то они дти, а потому нельзя этому и удивляться. Дтей мы любимъ не потому, что они насъ любятъ, а потому, что они нуждаются въ нашей любви.

— Мои дти даже и въ любви моей не нуждаются, сказала мистрисъ Дургамъ: — они очень богаты и потому въ ихъ жизни всегда найдутся сотни рукъ, которыя будутъ имъ угождать.

— Но не будетъ сердца, которое ихъ любитъ. О, какъ бы мн хотлось, чтобъ вы знали мою мать! Она могла бы все вамъ передать, что я желалъ вамъ сказать и что отчасти не смю, отчасти не умю выразить вамъ.

— Вы очень любили свою мать?

— Какъ и она меня. Я понимаю, чмъ можетъ быть мать для своего сына, чмъ можетъ быть сынъ для своей матери. Мать моя была несчастна, какъ и вы, но по такой ли причин — не знаю, не хочу и не смю знать. Она любила моего отца съ такою силой, что смло разорвала преграды, указанныя обществомъ для нашихъ страстей, и все принесла на жертву своей любви: свое доброе имя, свое спокойствіе. Бдная! она презирала игру. Выигрышъ не иметъ никакого отношенія съ такою ставкой.

— Вашъ отецъ не стоилъ вашей матери? спросила мистрисъ Дургамъ, и ея голосъ дрожалъ.

— Вамъ скажу — нтъ!

— Можетъ быть, онъ былъ по рожденію ниже — но нтъ, это не можетъ быть, вы имя его носите. Но онъ былъ бденъ, нищій? не такъ ли?

— Нтъ, напротивъ. Онъ былъ богатъ по нашимъ понятіямъ. Внщнее положеніе моей матери чрезъ это замужство сдлалось гораздо блистательне, чмъ прежде было, по-крайнеі-мр впослдствіи.

— О! слдовательно, неравенства большого не было въ этомъ брак. Но положимъ, что вашъ отецъ былъ бы такъ бденъ, какъ былъ далекъ отъ настоящей любви, бденъ, низкаго, можетъ быть презрннаго происхожденія, и что ваша мать ежедневно, ежечасно видла оскорбленія не только своему сердцу, но и гордости. Не тяжело ли ей было это выносить?

— Совсмъ не тяжело, напротивъ. Вншняя обстановка никогда не производила вліянія на мою мать. Ея любовь уничтожала бы эти мелочи, какъ огонь солому.

— Врю, возразила Корнелія. Женщина становится выше всего, если только любитъ и любима. Но мужчина? Неужели вы полагаете, что и мужчина могъ бы съ такимъ же геройствомъ все приносить въ жертву своей любви, могъ бы забыть, что жена, имъ избранная — нищая, низкаго происхожденія, что онъ ее поднялъ изъ грязи, что… о! никогда, никогда не забываетъ этого ни одинъ мужчина! А еслибъ онъ и могъ выше этого себя поставить, такъ все-же никогда и ничмъ не могъ себя убдить, что подобная женщина можетъ любить истинной любовью. Она не приносила для него никакой жертвы, любовь безъ жертвы не любовь. По жертвамъ признается любовь. Можетъ ли онъ поврить ея любви?

Свенъ не зналъ, что отвчать на это. Не сама ли она находится въ томъ положеніи, какое изображаетъ? Онъ чувствовалъ, что земля колеблется подъ нимъ, что у него недостаетъ силъ подвинуться впередъ.

Молча сидлъ онъ и старался прочитать разршеніе этой загадки на блдномъ лиц красавицы, не заставляя ее говорить. Но блдный свтъ луны не благопріятствовалъ этому изслдованію и, казалось, сгущалъ завсу, покрывавшую тайны. Невыразимая скорбь наполняла сердце Свена. Упоительная красота ночи потеряла для него свою волшебную силу, исчезъ для него прекрасный, обширный міръ — вс его мысли, вс его чувства сосредоточились въ одномъ участіи къ несчастной женщин, сидевшей рядомъ съ нимъ.

Повидимому, и мистрисъ Дургамъ также мало имла охоты продолжать прерванный разговоръ. Неподвижно смотрла она въ синюю даль. Но вотъ глаза ея перенеслись на Свена, долго и молча смотрла она на него, тогда какъ его глава вопросительно и печально были прикованы къ ея лицу.

— Какой вы добрый! сказала она: — не думайте обо мн. Мн помочь нельзя.

— Я и жить бы не хотлъ, еслибъ могъ допустить такую мысль.

Онъ схватилъ ея свсившуюся руку. Она не старалась высвободить ее. Такъ они сидли рука въ руку, молча углубившись въ себя, до-тхъ-поръ пока огоньки города не загорлись въ вод и лодка, скрипя по прибрежному песку, причалила къ пристани у самаго дома Дургамовъ.

— Вотъ мы и пріхали, сказала мистрисъ Дургамъ, высвобождая свою руку изъ его руки: — покойной ночи! Не правда ли, вдь завтра я увижу васъ?

Свенъ не прощался съ остальными спутниками. У него силъ не хватало разговаривать съ людьми, онъ не могъ никому руки протянуть. Безъ оглядки, скорыми шагами пошелъ онъ по дорог, ведущей съ берега къ его квартир.

Вдругъ кто-то коснулся его плеча.

— Что такъ къ спху, carissime? послышался голосъ.

То былъ Бенно.

— Вдь мы съ тобой цлый день не говорили. Не хочешь ли вмст выпить кружку пива?

— Нтъ.

— Коротко и ясно, можно даже сказать, очень грубо. Неужели это тотъ же человкъ, который до-сихъ-поръ служилъ мн образцомъ вжливости и хорошаго обращенія? О! Свенъ, не нравишься ты мн!

— Слдовательно, чмъ скоре разстанемся, тмъ будетъ лучше. Покойной ночи!

— Послушай, Свенъ, сказалъ Бенно, останавливаясь и крпко ухватившись за пуговицу его пальто: — теперь, можетъ быть, не совсмъ благопріятная минута, чтобъ читать теб лекціи, однако длать нечего надо, потому что, мн кажется, periculum in mora.

— Я совсмъ не расположенъ много слушать сегодня, сказалъ Свенъ.

— Пожалуй и такъ, отвчалъ Бенно: — въ такомъ случа я не стану произносить прекрасной проповди, которую намревался было сказать, и ограничусь простыми фактами. Факты состоятъ въ томъ, что твое поведеніе относительно мистрисъ Дургамъ и vice verso (обратно) вообще до того поражаетъ, что все общество за вашими спинами корчитъ порядочныя гримасы, что мистеръ Дургамъ такъ же мало слпъ, какъ и я или кто другой, и что изъ этого можно предполагать…

— Ты общалъ ограничиться одними фактами.

— Sapienti sat! Я полагалъ, что изъ тебя выйдетъ какой-нибудь мудрецъ, а на дл выходитъ, что ты такой же глупецъ и безумію подчиняешься не мене, если еще и не боле другихъ, потому что считаешь себя подъ щитомъ своей мудрости. Свенъ! Свенъ! ты воображаешь, что направляешься по прямому пути, а между тмъ скачишь сломя голову по полямъ, такъ что теряешь слухъ и зрніе. Ты думаешь…

— Вотъ ужъ и началась проловдь! Прощай. Покойной ночи!

— И теб того же желаю, но боюсь, что мое желаніе неудобоисполнимо! закричалъ Бенно ему вслдъ.

— О любовь, любовь! философствовалъ Бенно, продолжая свой путь: — какъ бы мн хотлось открыть радикальное лекарство противъ нея и завтра же утромъ подмшать хорошую дозу въ супъ Свена и дать ему проглотить! Гм! гм! Вся эта штука была бы презабавна, еслибъ не имла страшно опасныхъ сторонъ. Вдь этотъ Свенъ, если разъ что засядетъ ему въ голову, такъ бываетъ упрямъ, какъ избалованное дитя, какимъ онъ въ сущности и есть. А эта мистртсъ Дургамъ кажется мн самою опасною женщиной, котораяу своими маленькими пальчиками можетъ забрать не то что руку, но и цлаго молодца. Мой же достопочтенный другъ, ея супругъ, не таковъ человкъ, чтобъ позволить безнаказанно шутить съ собою. что тутъ длать? Гм! гм! гм! Въ ‘Дикомъ Человк’ еще огни. Это очень кстати. При свт огня я еще разъ обсужу дло и запью стаканомъ рейнвейна.

Глава девятая.

Посл этого вечера прошла недля. Свенъ и Бенно сдлались почти ежедневными постителями дачи Дургамовъ. Но они приходили и уходили большею частью въ разное время и въ своихъ посщеніяхъ явно преслдовали разныя цли. Бенно въ качеств доктора чаще всего приходилъ рано утромъ. Свенъ всегда приходилъ вечеромъ прежде чмъ другіе гости собирались. Бенно зналъ уже вс внутренніе входы и выходы въ дом и чаще всего шелъ прямо въ кабинетъ Дургама, чтобъ производить съ нимъ какіе-нибудь опыты или сигару выкурить и при этомъ потолковать объ ученыхъ предметахъ. Свену знакомы были только парадныя комнаты и преимущественно гостиная съ терасой. Вечеромъ всегда кто-нибудь приходилъ. Американецъ неизбжно присутствовалъ, недлю назадъ онъ собирался ухать, но съ каждымъ днемъ открывалась новая причина, которая вынуждала его отложить отъздъ еще на какіе-нибудь двадцать-четыре часа. Свенъ ясно понималъ, что для мистера Куртиса чайный столъ съ мистрисъ Дургамъ во глав былъ то же, что огонь для мотылька — и Свенъ возненавидлъ Куртиса. Часто приходилъ также адъюнкт-професоръ съ юною особой съ блокурыми локонами и въ сопровожденіи ея матери, вдовы ученаго професора, которая знала всевозможные современные языки и даже нкоторые мертвые. Кром того, разные англичане, въ особенности молодые, проживавшіе въ этомъ город подъ предлогомъ обученія въ университет, а между тмъ преимущественно проводившіе свое время въ рыбной ловл, въ прогулкахъ, на лодкахъ, то на парусахъ, то на веслахъ, и въ другихъ пріятныхъ развлеченіяхъ для здоровья полезныхъ. Приходилъ также и мистеръ Смитъ съ женою и четырьмя дочерьми, о предшествующей жизни котораго госпожа Шмицъ разсказывала такіе ужасы, а на поврку вышло, какъ Свенъ теперь достоврно узналъ, что Смитъ былъ смирный земледлецъ, перехавшій за границу для поправленія нсколько разстроеннаго состоянія, и въ жизнь свою даже не видывалъ, какъ вшаютъ людей, умалчивая о тхъ пятидесяти, которыхъ, по словамъ госпожи Шмицъ, онъ самъ отправилъ на тотъ свтъ.

Если Свенъ съ одной стороны былъ очень золъ на это стеченіе гостей, которымъ мистрисъ Дургамъ въ качеств хозяйки должна бы оказывать одинаковое вниманіе, то съ другой стороны онъ былъ очень благодаренъ обществу, по милости котораго онъ могъ хотя нсколько минутъ проводить безъ помхи съ обожаемою женщиной. На этихъ вечерахъ царствовала полная непринужденность, какъ это бываетъ въ обыча у англичанъ. Каждый могъ считать себя членомъ семейства, приходить и уходить, когда кто хотлъ, а также и длать что кому было угодно: читать, рисовать, играть на роял, пересматривать альбомы, разговаривать, молчать, быть веселымъ или задумчивымъ — словомъ, держать себя какъ кому вздумается. Такъ какъ дверь на терасу всегда была отворена, то и тераса считалась частью гостиной, и потому ничего не было поразительнаго въ томъ, что Свенъ и мистрисъ Дургамъ по долгу тамъ прохаживались или, облокотись на перила, любовались видомъ горъ чрезъ рку, сверкающую при вечернемъ освщеніи. Иногда все общество переходило на терасу, а юный адъюнкт-професоръ съ юною особой съ блокурыми локонами еще чаще долго-предолго прохаживались мимо двери, увлекаясь интересными разговорами.

И кром того, тераса была любимымъ мстопребываніемъ дтей, которыя сильно полюбили Свена и безпрестанно требовали отъ него новыхъ разсказовъ, особенно вечеромъ, когда гостиная была уже освщена и рка отсвчивалась розовыми тнями, когда одна только звзда мерцала на темносинемъ неб.

Тогда они приходили къ нему и неотступно просили и молили его до-тхъ-поръ, пока онъ отдавался въ ихъ распоряженіе. Въ пылу вниманія Китти карабкалась къ нему на колни, Эдгаръ прицплялся къ нему съ другой стороны, и оба, уставивъ на него болышіе задумчивые глаза, слушали интересную исторію о томъ, какъ графъ продалъ своихъ трехъ дочерей тремъ чудовищамъ, изъ которыхъ вышли потомъ прекраснйшіе принцы, о Блоснжк, которая жила въ горахъ съ семью карликами, о Чумичк-Разношерстк, а когда міръ нмецкихъ сказокъ надодалъ отважному весельчаку Эдгару, тогда являлись на сцену разсказы о Синдбад-мореплавател, Абал-купц и о Гарунъ-аль-Рашид, славномъ калиф багдадскомъ. Иногда подходила къ нимъ и мистрисъ Дургамъ и тихо садилась послушать ихъ.

— Какъ это можетъ васъ интересовать? спросилъ Свенъ.

— Мн никто не разсказывалъ сказокъ, когда я была ребенкомъ, отвчала она: — и такъ странно, что мн все сдается, какъ-будто все это я пережила, или мечтала о томъ, или по-крайней-мр прочитала. И однако это не можетъ быть: у насъ въ Англіи нтъ такихъ прекрасныхъ сказокъ.

— Разв вы не нмка? спросилъ онъ съ удивленіемъ.

— Какъ вамъ пришло это въ голову? спросила она съ не меньшимъ удивленіемъ.

Свенъ пришелъ въ замшательство. Свдніе о нмецкомъ происхожденіи Корнеліи онъ почерпнулъ изъ очень неврнаго источника сообщеній госпожи Шмицъ, которыя много разъ уже казались нелпыми сказками.

— Самъ не знаю, какъ это мн пришло въ голову, отвчалъ онъ: — можетъ быть, потому что вы такъ превосходно говорите по-нмецки.

— Но и мистеръ Дургамъ не хуже меня говоритъ.

— Однако онъ длаетъ иногда ошибки, какихъ я отъ васъ никогда не слыхалъ.

— Можетъ быть, у меня больше способности къ изученію языковъ. И кром того, посудите сами, мы живемъ во второй уже разъ въ Германіи и въ первый пріздъ прожили здсь три года. Неудивительно посл этого, что вс мы похожи немного на нмцевъ.

Мистрисъ Дургамъ говорила это съ особенною живостью, какъ-будто оскорбленная въ своей національной гордости, что ее не принимаютъ за англичанку. Самому Свену стало смшно, что онъ принималъ съ неограниченною врой открытія, придуманныя хозяйкой Шмицъ. Онъ долженъ былъ сознаться, что только англичанка можетъ сохранять такое невозмутимое спокойствіе, такую величавую холодность, какими всегда обладала мистрисъ Дургамъ въ гостиной, а когда случалось ей заговорить по-англійски, то всякое сомнніе въ возможность ея нмецкаго происхожденія должна была исчезнуть.

— Простите, сказалъ онъ: — но мн такъ была пріятна мысль принимать васъ за нмку. Боле всего на свт я люблю свое отечество и мн хотлось бы, чтобъ все прекрасное, все доброе имло нмецкое происхожденіе.

— Вы никогда не женились бы на иностранк?

— Я совсмъ не женюсь.

— Если уже вы не женитесь, такъ кому же и жениться?

— Отчего же мн скоре, чмъ другимъ?

— Оттого, что сердце ваше богато любовью, слдовательно вы нуждаетесь въ любви боле другихъ.

— Откуда вы это знаете?

— Что же я была бы за женщина, еслибъ не могла разбирать такихъ вещей?

— А если вы ошибаетесь?

— Это невозможно.

— Но я питаю ненависть, къ браку.

— Почему?

— Потому что отъ него бываютъ люди несчастны.

— А вина, можетъ быть падаетъ, на людей, не на бракъ, возразила Корнелія: — о! я могу себ представить бракъ, какъ онъ долженъ быть — но думать можно о многомъ. Понастоящему, совсмъ не слдовало бы думать. Отъ многодуманья дается печаль и болзнь. Лучше всего не станемъ думать или будемъ думать только о томъ, какъ завтра повеселиться.

Она произнесла это съ влажными, печальными, глазами, но нсколько легкомысленнымъ тономъ, у Свена на душ стало страшно. Ему вспомнились слова Офеліи: ‘О, что за благородная душа тутъ уничтожена!’

Большая перемна совершилась въ мистрисъ Дургамъ со дня прогулки по горамъ. Она лишилась того невозмутимаго, холоднаго спокойствія, подъ которымъ прежде все скрывала, какъ подъ непроницаемой личиною. Она сдлалась мягче и сообщительне, и видимо старалась принимать участіе во всемъ, что вокругъ нея происходило. Въ отношеніи мистера Дургама она стала не такъ чуждаться, мене была натянута, не такъ сурово вжлива, какъ прежде, иногда она стала даже прямо къ нему обращаться съ разговоромъ, чего въ первое время знакомства Свенъ никогда въ ней не замчалъ. Дтьми своими она стала гораздо больше заниматься. Китти сажала подл себя и учила ее вязать на иголкахъ, интересовалась удочкой Эдгара и помогала Свену въ приготовленіи колосальнаго бумажнаго змя. Но потомъ опять наступали дни и часы, когда прежній демонъ овладвалъ ею, когда она мрачно отворачивалась отъ жизни, какъ отъ отвратительнаго, невыносимаго бремени, въ эти минуты на ея лиц отражалось роковое выраженіе портрета.

Свенъ преслдовалъ вс эти перемны, какъ тнь слдуетъ за движениями тла. Его любовь къ Корнеліи съ каждымъ днемъ, съ каждымъ свиданіемъ усиливалась и становилась глубже. Для нея только онъ жилъ, о ней только думалъ, и мечталъ все о ней. Его преслдовала неотступная мысль возвратить къ жизни и счастью это благороднйшее, прекраснйшее созданіе, имющее вс права на счастье, а между тмъ видимо несчастное. Сначала онъ хорошо понялъ, что центръ тяжести этого вопроса падаетъ на отношенія мистрисъ Дургамъ къ ея мужу, что въ этомъ узелъ преткновенія и что его надо разршить. Теперь же, посл цлой недли, проведенной ежедневно съ мужемъ и женой, онъ сталъ не такъ ясно различать этотъ пунктъ, какъ въ первое время. Онъ хорошо видлъ, что, ставъ посредникомъ между мужемъ и женой, онъ немедленно пріобртетъ довріе какъ мужа, такъ и жены. Однако, онъ ничего не длалъ, чтобъ сблизиться съ Дургамомъ. Бенно могъ бы оказать здсь большія услуги, потому, что Бенно штурмомъ захватилъ дружбу холоднаго англичанина, но между нимъ и Свеномъ посл поздки на горы произошло видимое отчужденіе. Бенно все еще заходилъ въ Свену, но, какъ бы по общему соглашенію, они избгали разговора о Дургамахъ. Когда случалось имъ встрчаться на вечерахъ у нихъ, то они тотчасъ расходились. Самъ Дургэмъ сталъ обращаться съ Свеномъ не съ прежней холодной вжливостью, которая повидимому сдлалась его второю натурой, но съ великой внимательностью, Свену даже иногда казалось, что Дургамъ съ своей стороны желалъ сдлать первый шагъ къ сближенію и какъ-будто только гордость не дозволяла ему открыто искать его дружбы. Дургамъ предложилъ къ его услугамъ превосходную библіотеку, просилъ его пользоваться его лошадьми, пока не привели еще его лошади, а когда Свенъ выразилъ однажды желаніе прокатиться по Рейну на парусахъ, какъ бывало онъ катался по своему родному морю, Дургамъ тотчасъ вызвался принять участіе въ прогулк и даже позаботиться о заготовленіи приличной для того лодки. Однако — и вотъ новое доказательство, что страсть смертельный врагъ справедливости — Свенъ чувствовалъ нерасположеніе къ Дургаму, которое становилось тмъ сильне, чмъ настоятельне ровное и всегда достойное обращеніе англичанина вызывало его на противоположное чувство, по-крайней-мр уваженія.

Въ такомъ положеніи остановилось дло, когда Свенъ по обыкновенно пришелъ вечеромъ на дачу. Онъ нашелъ одну мистрисъ Дургамъ съ дтьми. Она сказала, что мистеръ Дургамъ съ Бенно вышли, но во всякомъ случа скоро возвратятся, такъ какъ сегодня — это былъ четвергъ, когда двери ихъ отперты для всхъ знакомыхъ — ему изъ дома нельзя надолго отлучаться. Свенъ услся и сталъ возиться съ длами. Эдгаръ вытащилъ свой змй, въ немъ оказалась ужасная дыра, надо было ее починить. Потомъ Китти просила опять разсказать сказку о постоянномъ оловянномъ солдатик, который полюбилъ деревянную куколку съ красными щечками. Такъ прошло времени около часа, мистрисъ Дургамъ сидла на даван, читала книгу и только изрдка присоединяла свое слово къ веселой болтовн дтей. Между тмъ пришло время дтей укладывать въ постель, въ особенности Эдгара, который сталъ опять покашливать. Посл энергичныхъ протестовъ они были однако уведены силой старою англичанкою Нанси. Свенъ сь Корнеліей остались вдвоемъ въ первый разъ, въ полномъ смысл одни, посл сцены на горахъ.

— И я также, какъ дти, пожелаю вамъ доброй ночи, хотя еще мене дтей имю желаніе уходить, сказалъ Свенъ, вставая: — сегодня никто не пришелъ. Погода слишкомъ худа для добрыхъ людей.

Хотя Свенъ и всталъ, однако не видно было, чтобъ онъ очень спшилъ уходить. Онъ стоялъ у закрытыхъ теперь дверей на терасу и смотрлъ, какъ кружились облака, гонимыя страшною бурей по вечернему небу.

Корнелія ничего не отвчала, глаза ея не отрывались отъ книги. Должно быть, очень трудно было понять ту страницу, на которой она остановилась, потому что боле уже четверти часа она не перевертывала листа.

Свенъ подошелъ къ ней.

— Покойной ночи! сказалъ онъ.

— И вамъ желаю, отвчала она, не отрываясь отъ книги.

— Вы обыкновенно протягивали мн руку на прощанье, сказалъ Свенъ посл минутнаго молчанія, когда не слышалось ни малйшаго шороха, кром стука маятника и шума отъ дождевыхъ капель, ударявшихъ въ окна.

Корнелія протянула руку.

— Прощайте! повторила она, но все еще не поднимая лица отъ книги.

— Чмъ я васъ оскорбилъ? Что я такое сдлалъ, что вы меня взглядомъ не удостоиваете?

Свенъ не получилъ отвта, но видлъ, что дв крупныя слезы упали на страницу книги.

Этотъ отвтъ растерзалъ сердце Свена. Онъ не могъ боле владть собою и бросился на колни предъ плачущею красавицей. Онъ взялъ ея руку и поцловалъ ее съ искренней любовью.

— Прощайте! прощайте! воскликнулъ онъ: — о, ты единственная, несравненная! прощай сегодня и навсегда! Силъ уже нтъ выносить эту безмолвную муку! Я люблю тебя всми силами души! За тебя я съ радостью отдалъ бы каждую каплю крови, но видть твои страданія и не умть помочь теб, и своимъ присутствіемъ, быть можетъ, увеличивать твои страданія — этого я не могу и не долженъ выносить. Прощай, прощай сегодня и навсегда!

Еще разъ прижалъ онъ ея руку къ губамъ и всталъ, чтобъ уйти.

— Нтъ, нтъ! воскликнула Корнелія, вскочивъ съ дивана и протягивая къ нему руки съ умоляющимъ видомъ: — нтъ! не уходи еще, Свенъ. Ты одинъ человкъ на земл, который любишь меня — что будетъ со мною, если и ты оставишь меня?

— Я не могу приносить теб никакой пользы, не могу ничего, какъ только погибать отъ мученія видть тебя несчастною. И это чувство давитъ меня, какъ тяжелый сонъ, когда представляется, что самая любимая особа тонетъ, и хочешь броситься на помощь, но съ мста не можешь сдвинуться. О, этотъ мракъ, этотъ мучительный мракъ! На минуту, на одну минуту получить бы всевдніе!

Въ сильномъ волненіи Свенъ ходилъ по комнат, разговаривая скоре самъ съ собою, чмъ съ прекрасною хозяйкой.

— Скажите, Свенъ, что вы хотите знать? Я готова разсказать вамъ все, что могу.

Свенъ остановился предъ нею и тихо сказалъ:

— Любила ли ты когда-нибудь своего мужа?

— Да.

— А онъ — любилъ онъ тебя?

— Я думаю, что любилъ.

— А теперь — любишь ли ты его — любишь ли и теперь?

— Я тебя люблю!

Почти неслышно было это: ‘Я тебя люблю!’ но оно поразило Свена какъ громовымъ ударомъ.

Онъ бросился къ ногамъ красавицы и, схвативъ ея руки, покрывалъ ихъ поцлуями.

Почти съ ужасомъ она сопротивлялась ему.

— Нтъ, нтъ! восклицала она: — не теб стоять на колняхъ предо мною! Твоею любовью я живу, я существую наконецъ! Можетъ ли творецъ преклоняться предъ своимъ твореніемъ?

Съ этими словами она поцловала Свена въ лобъ. Еще минута, и ее уже не было въ комнат.

Глава десятая.

Напрасно Свенъ протягивалъ за нею руки — она исчезла быстро, неуловимо, какъ сновидніе. И сномъ казалось ему все пережитое въ послднія минуты. Онъ любимъ — любимъ женщиной, которая казалась ему прекраснымъ, возвышеннымъ, недосягаемымъ божествомъ. На его лбу еще горлъ поцлуй, которымъ она освятила свое признаніе, и чмъ онъ заслужилъ это блаженство? Мечталъ ли онъ о томъ, домогался ли такого счастья? Не онъ ли хотлъ спасти ее изъ бурнаго моря, по которому носился корабль ея счастья, и пріютить въ тихую пристань? Не была ли она теперь дальше чмъ когда-нибудь отъ желанной цли найти спокойствіе, безопасность, миръ? Не исполнилось ли уже предсказаніе Бенно? Не похожъ ли онъ на разбойника, который прокрался въ домъ въ отсутствіе хозяина, чтобы ограбить его, укравъ его драгоцннйшее сокровище?

Съ смятеніемъ озирался онъ вокругъ себя. Тишина, царствовавшая въ комнат, пугала его. Онъ прислушивался къ стуку маятника, къ шуму дождя, стучавшаго въ окно.

Что, еслибъ вернулась мистрисъ Дургамъ? Ему такъ много надо ей сказать! Онъ хотлъ ей сказать, что не добивается счастья, за которое ей пришлось бы поплатиться слезами, раскаяніемъ и всевозможными жертвами, что онъ ее любитъ — да, искренно, горячо любитъ, что мысль о ея взаимной любви наполняете его блаженствомъ, но также скорбью, гнетущею сердце тоскою, какъ бываетъ, когда мы обманываемся въ идеал, которому всею душою, доврчиво были преданы. Онъ хотлъ еще сказать — но чего еще онъ не хотлъ бы ей сказать? открыть міръ — новый міръ, который ему самому казался почти хаосомъ.

Онъ упалъ на стулъ и облокотился на руку пылающею головой. Онъ забылъ, гд находится, забылъ, что теперь было бы приличне и благоразумне удалиться, Что его присутствіе должно удивить прислугу.

Такъ просидлъ онъ съ четверть часа, какъ вдругъ раздались шаги въ смежной комнат и пробудили его отъ грезъ. Онъ подумалъ-было, что это Корнелія, и кровь прихлынула къ его сердцу, еще одинъ мигъ — и не она, а мужъ ея вошелъ.

— Добрый вечеръ, сэръ, какъ вы поживаете? сказалъ мистеръ Дургамъ по-англійски, проходя мимо Свена и, противъ обыкновенія, не протягивая еще руки, и сталъ спиною къ камину, не смотря на то,что въ немъ не было уже огня.

— Благодарю васъ, хорошо, а вы какъ? отвчалъ Свенъ, самъ не сознавая, что онъ говоритъ.

— Благодарю васъ, очень хорошо, сказалъ мистеръ Дургамъ.

Настало молчаніе, очень неловкое для Свена. Его честная натура возмущалась противъ дружественнаго обращенія съ человкомъ, который, еслибъ предчувствовалъ истину, говорилъ бы съ нимъ совсмъ другимъ тономъ. Свенъ чувствовалъ себя очень жалкимъ и ничтожнымъ въ маск лицемрія, которую ему пришлось надть первый разъ въ жизни. Онъ бросилъ испытующій взглядъ на Дургама, ему казалось, что на лиц этого человка онъ прочтетъ свой приговоръ. Но лицо Дургама было такъ же спокойно и холодно, какъ всегда, можетъ быть, нсколько блдне обыкновеннаго, но это могло зависть также отъ освщенія. Дургамъ все еще стоялъ на томъ же мст въ полуосвщенномъ углу комнаты, повернувшись спиной къ пустому камину.

— Гд мистрисъ Дургамъ? вдругъ спросилъ онъ.

— Сейчасъ она была здсь, отвчалъ Свенъ, и слова замерли у него на губахъ.

— О, вотъ какъ! сказалъ Дургамъ.

Опять молчаніе.

— Я думаю, сегодня вечеромъ никто не будетъ, заговорилъ Свенъ.

— Кажется такъ, сказалъ Дургамъ.

Опять слышался только стукъ маятника и капли дождя, бившія въ окна.

— А что наше катанье на парусахъ? въ третій разъ началъ Свенъ, которому этотъ односложный разговоръ становился невыносимъ: — нашлась ли лодка?

— О, да! Сегодня я купилъ отличную, она не слишкомъ велика, но крпка и скора на ходу. Я назову ее Ундина. Прекрасное названіе, не такъ ли? отвчалъ Дургамъ, по обыкновенію мшая англійскій разговоръ съ нмецкимъ.

— Ундина? сказалъ Свенъ — о! конечно, самое лучшее и подходящее названіе. Надо бы ее попробовать сегодня же, тмъ боле, что теперь настоящая погода ундинъ.

Свенъ сказалъ это въ шутку, а потому не мало удивился, когда Дургэмъ, посл минутнаго молчанія, сказалъ спокойно, какъ всегда:

— Пожалуй, такъ идемъ?

— Куда?

— Разв вы не сказали, что надо бы сегодня попробовать Ундину?

Въ эту минуту втеръ порывисте прежняго застучалъ ставнями и дверь на терасу распахнулась.

— Во всякомъ случа въ втр не будетъ недостатка, сказалъ Свенъ, все еще предполагая невозможнымъ, чтобъ мистеръ Дургамъ говорилъ серіозно.

— Согласенъ, сказалъ Дургамъ, поднимая воротникъ своего сюртука: — такъ идемъ!

Онъ позвонилъ и сказалъ по-англійски вошедшему слуг:

— Пальто и шляпу господину Тиссову!

— Такъ вы не шутите? спросилъ Свенъ.

— Зачмъ же? возразилъ Дургамъ: — если я не ошибаюсь, вы именно желали такого бурнаго дня. Боле благопріятнаго трудно найти.

Слуга принесъ вещи Свена.

— Я къ вашимъ услугамъ, сказалъ Свенъ.

Свенъ понялъ, что Дургамъ дйствительно не шутитъ, и догадался, что онъ былъ свидтелемъ только что происшедшей сцены и такъ или иначе потребуетъ удовлетворенія за нанесенный ему позоръ. Сильно, билось сердце Свена, но не отъ страха, а отъ нетерпливаго ожиданія, съ которымъ смлый охотникъ идетъ на встрчу неизбжной опасности. Онъ ршился, что бы тамъ ни вышло, во всякомъ случа не уступать человку, къ которому теперь чувствовалъ странную ненависть, если нужно, онъ готовъ былъ вступить съ нимъ въ борьбу на жизнь и смерть.

Эти мысли мелькали въ его голов, когда онъ въ мрачномъ молчаніи спускался съ терасы по лстниц за Дургамомъ и чрезъ нсколько шаговъ достигъ берега, гд маленькая бухта образовала родъ гавани.

Тутъ было нсколько лодокъ, которыми лодочники снабжали любителей паруснаго и весельнаго катанья. Когда они приблизились къ лодкамъ, ихъ окликнулъ караульный.

— Это я, сказалъ Дургамъ.

— Ахъ, это вы! что вамъ угодно такъ поздно?

— Мою новую лодку. Мы хотимъ еще часокъ покататься на парусахъ.

— Какъ! сказалъ сторожъ: — въ такую ночь? что вы, мистеръ, да вдь сегодня адская погода!

— Вотъ потому-то я и хочу.

— Теперь опасно кататься на парусахъ.

— Вотъ потому-то я и хочу.

Дургамъ вошелъ въ лодку — крошечную лодку, въ которой могли помститься трое, много четверо — установилъ въ середин маленькую мачту и приготовилъ все, чтобъ натянуть парусь.

— Все въ порядк, сказалъ Дургамъ.

Свенъ былъ уже въ лодк и взялъ багоръ, чтобъ оттолкнуть ее отъ берега.

Легкая лодка покорно повиновалась. Дургамъ натянулъ парусъ и она, наклонившись на бокъ, быстро понеслась по волнамъ.

— Ну, народецъ! такихъ сумасбродовъ не случалось еще мн видть! сказалъ лодочяикъ, смотря имъ вслдъ: — одинъ сумасбродне другого!.. Да, ну ихъ — мн-то не все ли равно? за лодку денежки заплачены, и хорошія денежки — а если у нихъ есть охота топиться, такъ вольному воля, какъ говорилъ чортъ, садясь въ крапиву. Ухъ! какъ сегодня холодно! точно въ ноябр.

И сдлавъ здоровый глотокъ изъ своей фляжки съ водкою, онъ плотно закутался въ суконную куртку и опять забился въ каюту, откуда былъ вызванъ Дургамомъ.

Покинувъ берегъ, Дургамъ и Свенъ не прерывали непріятного молчанія. Дургамъ сидлъ на рул и держалъ въ рук веревку отъ паруса, Свенъ сидлъ на носу. Сумерки такъ скоро сгустились, что въ нсколько минутъ стало такъ темно, какъ ночью. Все сильне сгущались тучи и черными массами неслись по небу, все уже становилась узкая полоса, обрамлявшая западный горизонтъ, когда они еще выходили на берегъ.

Втеръ то дулъ порывисто, то стихалъ, такъ что парусъ колотился о мачту, то дулъ съ такою силой, что лодка, наклонясь на бокъ, съ страшною быстротой неслась по кипящимъ волнамъ. Въ эти минуты дождь сильно лилъ и увеличивалъ ужасъ ихъ положенія. Втеръ дулъ противъ теченія и еще сильне волновалъ воду, обдававшую лодку мелкимъ дождемъ, лодочку, которая, какъ горячая скаковая лошадь, длала бшеные, порывистые скачки по бушующимъ волнамъ. Городскіе огни исчезали мало-по-малу по мр того, какъ лодка удалялась отъ берега. Часто темный, низкій берегъ совсмъ скрывался изъ вида за мелкимъ дождемъ, можно было воображать себя въ открытомъ мор.

Вдругъ буря разразилась съ новою яростью. Легкая лодка, покачнувшись на бокъ, въ одно мгновеніе наполнилась до половины водою.

— Клянусь Богомъ, вдь этакъ мы и утонемъ! воскликнулъ Свенъ, при чемъ его перебросило съ носу лодки на корму.

— Назадъ! закричалъ Дургамъ сильнымъ, повелительнымъ голосомъ: — неужели вы думаете, мальчишка, что я не знаю что длаю?Одно движеніе моей руки, и лодка опрокинута быть можетъ, скоро такъ и будетъ, но прежде я хочу сказать вамъ нсколько словъ. Сидите же смирно и слушайте меня.

Свену стыдно стало за невольное движеніе страха передъ смертью, на минуту лишившаго его самообладанія. Онъ опять слъ на свое мсто и заговорилъ спокойно, какъ только могъ:

— Что вы хотите мн сказать?

— Только то, что вы со мной поступили какъ негодяй. Я предложилъ вамъ гостепріимство въ своемъ дом, вы приняли мою пріязнь, и улыбаясь пожимая мою руку, ненавидли меня и втайн торжествовали надъ моимъ ослпленіемъ и слабостью. Я готовъ былъ доврить вамъ свое имущество, жизнь жены моей и дтей моихъ, а вы доказали мн, что напрасно искать честности въ васъ и вамъ подобныхъ. Знаете ли вы, милостивый государь, что такое означаетъ слово джентльмэнъ на моемъ язык и что составляетъ лучшую сущность джентльмэна? Честь и правда. У васъ, нмцевъ, нтъ для этого ни имени, ни дла.

Кипла кровь Свена отъ оскорбленій, которыми осыпалъ его противникъ, не подъ силу приходилось ему въ эту минуту думать о томъ, какъ онъ самъ смертельно оскорбилъ этого человка. Свенъ готовъ былъ броситься на врага и своими руками задушить его, но тогда онъ не могъ бы высказать ему все, что накипло у него на душ.

— Вы кончили? закричалъ онъ въ порыв дикой торопливости: — ну такъ выслушайте же и вы меня. Бросаю въ вашу голову вс оскорбительныя слова, сказанныя вами. Вы осмливаетесь упрекать меня въ измн и вроломств противъ васъ? Вы обвиняете меня, что я нарушилъ права гостепріимства? Пускай и такъ! но какъ же вы поступили съ бдною двушкой, доврчиво послдовавшей за вами, для которой вы должны быть отцомъ, мужемъ, братомъ? Она хотла только любви — честная женщина ничего другого не можетъ желать — но это было единственное, чего вы не дали ей. Любовь! Иметъ ли о ней понятіе холодный, безсердечный эгоистъ, какъ вы? Что вы сдлали изъ драгоцннаго залога, который попался въ ваши грубыя, неотесанныя руки? Изъ простодушной, великодушной двушки вы сдлали женщину съ надломленною жизнью, которая должна собрать всю силу своей гордости, чтобъ не пасть. Я укралъ у васъ то, чмъ вы некогда не владли и никогда не были достойны владть: Укралъ любовь вашей жены и радуюсь тому. что пользы въ томъ, что вы, жалкій хвастунъ съ вашей честью и правдою, заманили меня хитростью, чтобъ утопить, какъ собаку? Живая или мертвая, эта дивная женщина все же моя, а вы во всякомъ случа потеряли ее, останетесь ли вы живы, или нтъ!

Когда страсть, бушевавшая въ сердц Свена, вызывала эти безумныя слова, онъ не замчалъ, какъ лодка была унесена бурею на средину фарватера, не замчалъ, что среди плещущихъ волнъ и бушующаго дождя глухо раздавался еще какой-то посторонне шумъ все ближе къ нимъ, не замчалъ, что сквозь густой туманъ смотрлъ на нихъ огненный глазъ, и какъ черная масса съ ужасающею силой неслась прямо на нихъ — ничего не замчалъ, пока грохотъ бурныхъ колесъ и свистокъ парохода не пробудили его отъ безумія и пока не уставился на него огненный глазъ чудовища.

— Праве! ради Бога праве! закричалъ онъ, вскакивая съ мста и бросаясь къ Дургаму.

— Зачмъ? сказалъ Дургамъ: — живой или мертвый я потерялъ ее, но и вы не должны владть ею!

И съ этими словами онъ повернулъ руль, такъ что легкая лодка попала на волну, которую чрезъ минуту долженъ перерзать пароходъ. И вотъ налетло чудовище. Толчокъ, трескъ, страшный крикъ: стопъ! — зашумли колеса, остановивщіяся въ кипучихъ волнахъ. Темная масса мелькнула мимо Свена, веревка, брошенная съ парохода, случайно упала прямо въ руки утопающему. Судорожно ухватился онъ за орудіе спасенія, сильныя руки втащили его по спущенной съ парохода лстниц и затмъ послдовалъ глубокій обморокъ, который благотворно подйствовалъ на душу Свена, обезумвшаго отъ послдней сцены.

Глава одиннадцатая

Свенъ еще не очнулся, когда чрезъ полчаса времени его перенесли на его квартиру, и въ такомъ состояніи безчувственнности нашелъ его и Бенно, за которымъ сбгала сама госпожа Шмицъ въ смертельномъ страх. Бенно былъ до такой степени потрясенъ, что вынужденъ былъ призвать на помощь всю силу своего эластичнаго ума, чтобъ съ надлежащей твердостью прибгнуть ко всмъ средствамъ, которыя требовались въ положеніи Свена. Когда обильное кровопусканіе уменьшило опасность, Бенно поспшилъ предложить свои услуги мистрисъ Дургамъ, въ предположеніи, что до нея еще не достигла всть о совершившейся катастроф, друга же своего онъ оставилъ на попеченіи госпожи Шмицъ. Вскор онъ вернулся блдне и тревожне прежняго, и несмотря на сильное сопротивленіе Шмицъ, выпроводилъ ее изъ комнаты для того, чтобы самому присматривать за больнымъ, который въ полузабыть громко бредилъ. Въ эти долгіе, страшные часы Бенно получилъ удостовреніе въ томъ, что онъ давно уже предугадывалъ, и его всегда веселая, бодрая душа становилась печальне по мр того, какъ его глазъ заглядывалъ въ глубину зіяющей, мрачной пропасти, такъ внезапно разверзшейся и готовой поглотить и другую жертву. Всть объ ужасномъ событіи, которую Бенно передалъ ей въ самыхъ осторожныхъ словахъ, до того поразила ее, что она содрогнулась, какъ будто рукою ухватилась за раскаленное желзо, но ни однимъ признакомъ не обличила слабости, свойственной ея полу. Когда молодой докторъ выразилъ предположеніе, что мистеръ Дургамъ можетъ быть спасся, какъ искусный пловецъ, она сказала отрывисто и сурово:

— Нтъ, нтъ, онъ умеръ! въ этомъ вы можете быть уврены, онъ умеръ.

Посл этого она спросила о Свен и Бенно не считалъ нужнымъ скрывать отъ йея, что положеніе Свена можетъ имть опасный исходъ, тогда она сказала:

— Не дайте ему умереть, или лучше пускай и онъ умретъ — теперь уже все равно! и при этомъ она улыбнулась такою ужасною улыбкой, какую только разъ въ жизни Бенно видлъ на лиц знаменитой трагической актрисы въ роли лэди Макбетъ. Въ то же время мистрисъ Дургамъ махнула ему рукой, чтобъ онъ ушелъ.

Бенно никогда не гіринадлежалъ къ числу поклонниковъ Корнеліи. Ея мрачная, гордая наружность во всякое время не могла бы нравиться его веселому, живому характеру, а замтивъ, что она завлекала его мечтательнаго друга въ такое положеніе, изъ котораго Бенно ничего не предвидлъ хорошаго, разумется этого онъ никакъ уже не могъ ей простить. Сегодня же она показалась ему какимъ-то злымъ геніемъ, прекраснымъ вампиромъ, съ единственнымъ свойственнымъ ему назначеніемъ, распространять вокругъ себя смерть и разрушеніе. Не съ адскою ли силою она завлекла несчастнаго Свена до такой степени, что онъ забыл вс свои нравственныя убжденія, печальныя воспоминанія своей жизни, для того, чтобы безъ всякаго сопротивленія поддаться этой проклятой, необузданной страсти, которая и теперь преслдовала его душу до самаго преддверія смерти, потому что во всх дикихъ фантазіяхъ его бреда одинъ образъ прекрасной, величавой женщины носился предъ нимъ? Онъ стоялъ съ нею на крутомъ обрыв и вмст съ нею взиралъ на обширный міръ, озаренный солнечнымъ свтомъ, и все что онъ видлъ ему принадлежало и все съ своею жизнью онъ полагалъ къ ея ногамъ! Онъ сидлъ съ нею въ гостиной, обложенной коврами, отрадный свтъ лампы падалъ на ея темные, блестящіе волосы, онъ положилъ голову на ея колни и изъ его глубоко взволнованнаго сердца текли ласковыя слова нжнйшей любви, а она ласково приглаживала рукою волоса на его пылающей голов и ея глаза какъ звзды горли въ полумрак… А вотъ плыветъ онъ съ нею на челнок по рк, сверкающей вечернимъ свтомъ, онъ проситъ ее сказать, любитъ ли она его, но когда онъ схватилъ ее за руку, оказалось, что это не она, а ея мужъ, и вдругъ насталъ мракъ и они потонули въ разверзшейся бездн, въ которой кишли чудовища, гнавшіяся за нимъ съ длинными острыми зубами.

— Какой будетъ этому конецъ? вздыхалъ Бенно, прикладывая ледъ къ пылающей голов своего друга: — еслибъ я былъ не такимъ сангвиникомъ, то вероятно пожелалъ бы, чтобъ ужъ лучше онъ умеръ, потому что, на сколько я его знаю — для него навсегда погибло счастье.

Но сильная натура побдоносно восторжествовала надъ жестокими ударами, которые Свенъ долженъ былъ вынести. Чрезъ нсколько дней онъ пришелъ въ себя и пробудился къ сознанію жизни. Печальное пробужденіе! Опасенія Бенно, повидимому осуществились: на уныломъ, впаломъ лиц не осталось и слдовъ бодрой юности и жизненной радости. Онъ сообщилъ Бенно — предъ которымъ не скрывалось уже тайны — все, что происходило между нимъ, Корнеліей и мистеромъ Дургамомъ въ тотъ достопамятный вечеръ. Отъ Бенно онъ узналъ, что тло Дургама было отыскано и уже предано земл. Затмъ наступило молчаніе, наконецъ Свенъ спросилъ:

— Видлъ ли ты Корнелію?

— Да.

— И что же?

— Она и сегодня, какъ была вчера, и если хочешь, какъ всегда, нма, холодна, непостижима. Она сидитъ у постели больного Эдгара, который каждую минуту спрашивалъ, когда папа вернется. Она иметъ теперь хорошій случай видть другую сторону медали.

— Спрашивала ли она обо мн?

— Одинъ разъ и затмъ никогда.

Свенъ нетерплило метался по постели и застоналъ отъ физической и душевной боли, его терзавшей.

— Когда мн можно будетъ оставить эту проклятую постель? ворчалъ онъ, вытащивъ изъ-подъ одяла исхудалую блую руку.

— Зачмъ?

— Какой странный вопросъ! Затмъ, чтобъ къ ней идти.

— Насколько я понимаю ее, она сама пришла бы къ теб, еслибъ желала тебя видть.

— Хотя бы по-крайней-мр написать къ ней!

— Насколько я знаю ее, она давно сама бы написала теб, еслибъ имла, что сообщить.

— Ты невыносимъ! сказалъ Свенъ нетерпливо, и повернулся на другую сторону.

Бенно чувствовалъ глубочайшее состраданіе къ своему несчастному товарищу, насколько способна была его живая натура къ такой чувствительности. Но онъ самъ никогда не бывалъ и въ приблизительно-подобномъ состояніи душевномъ, а еслибъ даже онъ вполн сочувствовалъ ему, то все же счастье его друга такъ близко лежало у него на сердц, что онъ не могъ уклониться отъ желанія вылечить его отъ этой окаянной страсти, даже еслибъ пришлось употребить для того жестокія средства.

‘Ему уступать, значитъ только усиливать его безуміе’, думалъ онъ про-себя, когда Свенъ съ двойной чувствительностью больного и душевно страдающаго отъ несчастной любви, или отвчалъ упорнымъ молчаніемъ на вс его краснорчивыя убжденія противъ безумія такой страсти, или называлъ его безчувственнымъ, пошлымъ варваромъ.

Удивительно было, что смерть Дургама не произвела вначал особеннаго впечатлнія на душу Свена, что служило новымъ доказательствомъ для Бенно, какъ исключительно душой его овладло только одно чувство.

— Чего же ты хочешь? Это была дуэль чрезъ платокъ, говорилъ Свенъ: — если я остался живъ, такъ это конечно не его вина. ‘Я потерялъ ее’, были его послднія слова: ‘но и вы не должны владть ею.’ Думаю, что это довольно ясно.

— Но, Свенъ, что съ тобою? или ты совсмъ Бога забылъ? воскликнулъ Бенно: — ты такъ говоришь, какъ-будто жизнь человка стоитъ не дороже воробья! Если даже положимъ такъ и было, то разв у васъ были одинаковыя ставки? Разв ты такъ же много терялъ, какъ и онъ? И разставаясь съ жизнью, разв ты въ то же же время разставался съ своими любимыми дтями? А я говорю теб, Дургамъ нжно любилъ своихъ дтей.

— Думалъ ли онъ о нихъ, когда вызывалъ меня на смертный бой? сказалъ Свенъ: — онъ не думалъ о нихъ, для него, какъ и для меня, былъ одинъ вопросъ: обладать Корнеліей или умереть, въ этомъ мы были съ нимъ равны. Да, продолжалъ онъ угрюмо: — теперь я врю тому, чему прежде не врилъ, да, онъ любилъ свою жену — не такъ, какъ я: нтъ, это невозможно! — но любилъ. И что же? Она должна была сдлать выборъ: онъ или я — и выбрала меня. Онъ долженъ бы уважать ея волю, какъ и я покорился бы, еслибъ она отвергла мою любовь. Зачмъ онъ не отступилъ? Это была его обязанность. Если ты возбраняешь женщин отдавать свою любовь по свободному выбору, то низводишь ее въ состояніе рабства.

— Но тутъ не можетъ быть и рчи о выбор! закричалъ Бенно: — выборъ его былъ сдланъ и давно уже ршенъ. Ей слдовало уважать свой выборъ, который она добровольно сдлала.

— Но если этотъ выборъ оказался ошибкою, неужели же ошибку надо возводить въ святыню, если разъ она сдлана? Въ такомъ случа считай святыней всякое скверное учрежденіе, подъ которымъ люди стонутъ, святынею только потому, что оно разъ было установлено, да и каждую болзвь не лечи, потому что она уже совершившійся фактъ, который по твоему мннію надо уважать.

— Не сравнивай моей благородной науки съ вашими дурачествами! закричалъ Бенно запальчиво: — и потомъ, что тутъ излечилось по твоей милости? И скоре не чрезъ твое ли вмшательство въ чужія дла, отнюдь тебя не касающіяся, все это ухудшилось, до такой степени ухудшилось, что хуже и быть не можетъ? что сталось съ тмъ благородномыслящимъ человкомъ, какимъ ты прежде былъ, который для одного себя и счастья не хотлъ, желая, чтобъ и другіе принимали въ немъ участіе? Да, гд тотъ человкъ, который только счастьемъ другихъ былъ самъ счастливь? Какое счастье ты внесъ въ это семейство? Ты отнялъ жизнь у благороднйшаго, честнйшаго человка, ты отнялъ отца у дтей. И неужели ты думаешь, что всмъ этимъ теб одному пріятнымъ, ты сдлалъ счастливою мистрисъ Дургамъ? Можешь ли ты поистин наслаждаться своимъ счастьемъ, купленнымъ цною смерти честнаго человка? И въ минуту самыхъ очаровательныхъ грёзъ не будешь ли ты содрогаться при воспоминаніи о немъ? И что скажетъ твоя возлюбленная, когда дти станутъ у нея спрашивать: ‘Мать, гд нашъ отецъ?’

Съ такой горячностью чувства никогда еще не случалось ему говорить и его убжденія произвели свое вліяніе на Свена. Но именно по чувству сознанія, что нельзя опровергать разумныя причины Бенно, Свенъ тмъ съ большей запальчивостью отвчалъ ему:

— Какъ можешь ты бросать па меня отвтственность за послдствія отношеній, которыя гораздо прежде носили въ себ зародыши гибели? Вотъ въ этомъ-то именно заключается проклятіе грха, что онъ постоянно рождаетъ новое зло. Горе человку, когда онъ становится между двумя существами, которыхъ природа создала другъ для друга! Горе тому, кто бросается между двумя огнями, которые неудержимо стремятся другъ къ другу! Пускай тогда не жалуется, если пламя его поглотитъ… Нтъ, Бенно, нтъ, несмотря на вс твои слова, онъ долженъ былъ умереть! Не таковъ онъ былъ человкъ, чтобъ добровольно выпустить на свободу то, что ему разъ въ руки попало — нтъ, ужъ этому не бывать! И насколько я понимаю, другого выхода не было, онъ долженъ былъ умереть, не для меня — ничего я не хочу для себя! — но для нея, чтобъ она могла свободно наконецъ взглянуть на жизнь и отдаться человку, котораго она истинно любитъ, потому что онъ ее истинно понимаетъ. Что на меня палъ жребій быть этимъ человкомъ — это случай. Никогда я не добивался и не надялся такого счастья. Но если на долю мою выпало это счастье по ея свободному выбору, то я хочу этимъ воспользоваться наперекоръ всмъ филистерамъ, которые искони-вковъ имли право открещиваться отъ всего, что не подходитъ подъ узкую рамку ихъ пошлыхъ умозрній.

— Смотри пожалуй! сказалъ Бенно, и почти пржняя юмористическая улыбка сверкнула въ его черныхъ глазахъ: — смотри пожалуй, къ какимъ жалкимъ софизмамъ должна прибгать твоя нкогда такая логичная голова, для того чтобъ защищать дурное, нечестное дло. Что ты меня считаешь филистеромъ — да простятъ теб эту несправедливость твой отецъ Аполлонъ и девять музъ, которые это лучше знаютъ, но что ты хочешь уврить меня, признаннаго професора антропологіи и психологіи, хочешь уврить, что въ твоемъ положеніи X надо принимать за У — ужъ извини, этого не можетъ допустить мое академическое достоинство. Подобные жалкіе мыслители, какъ ты, любезный Свенъ, почти всегда подвергаются опасности втянуться душою и тломъ въ бездну страсти, то-есть со шкурой и волосами попасть въ пасть демона. Пламя сладострастія, которое мы, втренные сыны міра, принимаемъ за то, что оно въ дйствительности, для васъ всегда сливается съ страстнымъ стремленіемъ сердца къ невдомому, а такъ-какъ вы вообще уврены, что добро желаете ради добра — какъ и въ подобномъ случа, въ который ты теперь попалъ — то для вашей головы невмстима мысль, что и вы иногда, хотя по исключительному случаю, какъ простые смертные, находитесь подъ вліяніемъ эгоизма. Кром того, мой любезный Свенъ, ты хорошо знаешь, что Шекспиръ — а вдь онъ тоже немножко толкъ зналъ въ этихъ длахъ — сказалъ: ‘Никто такъ легко не попадается въ ловушку, какъ мудрецъ, вступающій въ орденъ глупцовъ, та мудрость, которая отъ глупости высижена, всегда воображаетъ себя подъ щитомъ мудрости.’ Счастье вашей возлюбленной, какъ вы утверждаете, составляетъ всю сущность вопроса для васъ, почему вы, когда это нужно для васъ, весь міръ необдуманно приносите въ жертву, только вы сами какимъ-то удивительнымъ способомъ исключаетесь изъ этой жертвы, не изъ малодушія или другой неблагоразумной причины — нтъ, Боже сохрани! какъ могутъ такъ поступать избранники сердца? — но оттого, что вы считаете себя нераздльною частицей счастья возлюбленной, которую никто на свт не можетъ такъ любить, какъ вы. Въ такомъ круг вы кружитесь до-тхъ-поръ, пока у васъ голова кругомъ пойдетъ, пока вы потеряете спокойный, объективный взглядъ на остальной міръ, пока благороднйшія чувства человка — справедливость, сознаніе добра и зла — совершенно тупютъ и ваша гуманность, ради которой вы столько шуму длаете, уступаетъ мсто тупому себялюбію, въ которомъ счастье и горе ближняго вамъ уже кажутся не важне какъ для легкомысленныхъ мальчишекъ жизнь майскихъ жуковъ и бабочекъ.

— Надъ шрамами смется тотъ, кто самъ раненъ не бывалъ. Попробуй-ка Корнелія тебя полюбить, такъ ты бы совсмъ иначе заплъ!

— Точно такъ же, какъ и ты, еслибъ Корнелія другого любила.

— Но она любитъ меня, а никого другого.

— Долженъ ли я теб сказать нчто, отъ чего, быть можетъ, грозитъ мн опасность потерять твою дружбу? Вотъ видишь ли, несмотря ни на что происшедшее, я не врю, чтобъ эта женщина тебя любила. Нтъ, но не смотри же на меня такъ грозно, а лучше выслушай спокойно. Въ этой женщин, какъ и въ теб, существуетъ стремленіе къ недосягаемой высот, къ несбыточному блаженству — стремленіе, которое никогда не осуществлялось въ жизни и никогда не можетъ осуществиться. Она любитъ идеалъ, созданный ея всемогущею фантазіей, къ которому въ конц концовъ ты такъ же мало подходишь, какъ и всякій другой смертный. Лучшее доказательство тому служить то, что даже любовь мужа не удовлетворяла ее. Не кривляйся съ такимъ презрніемъ, ты не зналъ Фрэнка Дургама, но я его узналъ, и говорю, это былъ человкъ благороднйшій, великодушнйшій, человкъ, котораго ни одна женщина не была достойна, въ немъ я не зналъ недостатковъ, кром одного, за который онъ поплатился жизнью, этотъ недостатокъ — онъ слишкомъ много любилъ свою жену. Ну а теперь хоть и я не волшебникъ, а все-же хочу сдлать теб предсказаніе. Въ душ Корнеліи пробудится съ каждымъ днемъ сильне раскаяніе, что она была причиною смерти этого достойнаго человка, достоинства его она только теперь оцнитъ и не далеко время, что она, хотя бы въ мысляхъ поставивъ тебя на его мсто, увидитъ въ теб причину своего страшнаго увлеченія, которое лишило ее мужа, лишило ея дтей, — отца… Ну теперь довольно, и даже чрезчуръ довольно на ныншній день. Принимай лекарство акуратно и подумай о томъ, что я теб сказалъ. Завтра утромъ я зайду къ теб предъ лекціею.

Бенно схватилъ шляпу и оставилъ Свена наедин съ своею совстью.

Глава двнадцатая.

И совсть не оставалась нма въ эти долгіе, одинокіе часы, когда молодой человкъ, больной душою и тломъ, метался по постели, не зная ни сна, ни покоя. Она представляла ему многолюбимый образъ покойной матери, носившійся надъ его постелью. Онъ слышадъ стоны ея нжнаго голоса, жаловавшагося, какъ тяжело бываетъ женщин разлучаться съ дтьми и мужемъ, на груди котораго она покоилась съ полнымъ довріемъ и на котораго въ будущемъ должна смотрть какъ на чужого. Онъ слышалъ, какъ произносилъ ея нжный голосъ, что обманываться въ любимйшихъ надеждахъ — это жребій человчества, и что учиться самоотреченію — это послдній урокъ мудрости. Свенъ вспоминалъ о всхъ страданіяхъ, которыя должна была выносить его благородная мать въ возмездіе за одинъ только проступокъ, къ которому она была увлечена пылкою кровью молодости и разнузданною, обманчивою фантазіей. Онъ думалъ о безмолвной печали, переполнявшей ея душу отъ безпутной жизни его отца. Пришла ему на память сцена, происшедшая между ею и прежнимъ ея мужемъ, полковникомъ, который принужденъ былъ пріхать въ ихъ родовое помстье для окончательнаго устройства семейныхъ длъ, онъ вспомнилъ, какъ полковникъ схватилъ за руку бывшую свою жену, заливавшуюся слезами, какъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ говорилъ: ‘Еслибъ ты, Леонора, оставалась моею женой, не стала бы ты проливать такихъ горькихъ слезъ и еще многихъ, который придется теб пролить’. Свенъ былъ тогда маленькимъ мальчикомъ и они не обращали на него вниманія, когда онъ гонялся за бабочками въ буковой але, гд они тоже прохаживались взадъ и впередъ, но ребенокъ хорошо слышалъ эти слова и теперь, посл многихъ, многихъ лтъ, они пришли ему на память такъ ясно, какъ-будто вчера только онъ слышалъ ихъ. И вспомнилась ему другая сцена, много лтъ спустя, когда онъ, бывши юношею, холилъ рука объ руку съ своей матерью въ той же буковой але и она много говорила ему о будущемъ и вдругъ обратила на него свои болыпіе, грустные глаза и съ серіозной нжностью сказала: ‘А главное, Свенъ, будь вренъ во всемъ себ и другимъ и не искушай никого нарушать врность. Видишь ли, на земл нтъ выше блага, какъ миръ съ самимъ собою, а вроломный не иметъ мира въ себ.’

Ахъ, миръ! миръ! какъ теперь мало мира въ его жизни! какъ колеблется теперь его душа, подобно кораблю, бурею носимому съ одной волны чувства на другую! Въ его воображеніи безпрерывно носились ужасныя картины. Онъ видлъ Дургама въ борьб съ волнами, утопающаго, вотъ онъ поднялся на поверхность для того, чтобъ снова поглотили его бушующія волны, и навки. Онъ видлъ Корнелію у постели больного Эдгара, ея мрачные, сухіе глаза не спускались съ сына. Свенъ слышалъ, какъ дрожащими губами она тихо проклинала день, въ который въ первый разъ увидла незнакомца, онъ видлъ, какъ она содрогнулась, когда кто-то тихо постучалъ въ дверь, и крпко прижала руку къ сердцу, и слышалъ дикій вопль, вырвавшійся изъ ея груди, когда больной малютка спросилъ:

— Не отецъ ли это домой вернулся?

Когда посл ночи, наполненной страшными призраками, наступило наконецъ утро, и Свенъ собрался съ силами, чтобъ прогнать лихорадочные призраки, тогда онъ гораздо отчетливе понялъ свое положеніе — отчетливе, но не утшительне. Рзкая логика Бенно безпощадно разорвала завсу, которую страсть накинула на его глаза. Онъ задавалъ себ вопросъ, не правъ ли, былъ Бенно, утверждая, что Корнелія никогда его не любила истинно, и притомъ тутъ было обстоятельство, снова тревожившее его сомнніемъ и даже заставлявшее бояться, чтобъ сомнніе не обратилось въ достоврность. Противъ желанія Бенно и съ опасностью ухудшить свое положеніе, онъ, какъ только пришелъ въ себя, сейчасъ приподнялся и написалъ нсколько строкъ къ Корнеліи, умоляя ее написать къ нему хотя бы одно слово. Отвта не было, а между тмъ она должна же знать, что онъ боленъ, что нтъ возможности ему прійти къ ней, что онъ уничтожается отъ горя и тоски, и того, что не можетъ ее видть. И какъ можетъ выносить ея сердце — если только у нея есть сердце — мысль, что онъ боленъ, что онъ терпитъ адскія муки, и не усладить его каплею бальзама? Свенъ отчаявался въ ней, въ себ, въ цломъ мір. Но прежде всего въ Бенно. Бенно точно переродился. Онъ, который до того времени, такъ легко умлъ схватить хорошую и веселую сторону во всхъ случаяхъ жизни, у котораго всегда была на-готов остроумная выходка при самыхъ чувствительныхъ ударахъ судьбы — а его ли жизнь была бдна такими ударами! — въ вастоящемъ происшествіи какъ-будто въ дйствительности видлъ между небомъ и землею такъ многое, чего мудрецамъ не воображалось и во сн. Онъ не хотлъ или не могъ ничего сказать о Корнеліи, кром этого: ‘Она образцовая сидлка, о, еслибъ она и наполовину была такою же образцовою женой! Насколько я знаю, она и лишняго дня здсь не останется, какъ только состояніе здоровья Эдгара позволитъ ей пуститься въ путь. Я очень сомнваюсь, чтобъ предписанное мною продолжительное пребываніе въ Италіи, которое теперь уже ршено, могло принести Эдгару существенную пользу.’

Чмъ боле Свенъ углублялся въ мрачныя предположенія насчетъ всего относящагося до Корнеліи, тмъ усердне наблюдалъ онъ въ бинокль за дачею, какъ это было въ первые дни, и все также безуспшно. Дверь на терасу уже не отворялась можетъ быть оттого, что дождь не переставалъ лить почти безпрерывно съ той несчастной достопамятной ночи. И когда бдный страдалецъ переносилъ свой взоръ съ вершинъ деревьевъ, потрясаемыхъ дождемъ и втромъ, на дачу, безмолвную какъ могила, тогда ужасомъ его охватывало предполаженіе, что Корнелія удетъ не простившись съ ним, а можетъ быть ужъ и ухала, и онъ никогда уже не увидитъ ее. Тогда нападала на него тоска, доводившая его почти до сумасшествія.

Глава тринадцатая.

Въ это время госпожа Шмицъ усердно ухаживала за своимъ молодымъ жильцомъ, страдальцемъ, больнымъ душою и тломъ, и оказывала ему много великихъ услугъ, которыхъ онъ хотя никакъ не признавалъ, но именно поэтому сама маленькая хозяйка тмъ выше ихъ и цнила. Одаренная чудесной врожденной ей догадливостью, значительно увеличенною прежнею практикой, когда страсти ея постителей принимались въ разсчетъ, и отчасти потому и доставлявшей ей выгодныя спекуляціи, госпожа Шмицъ давно уже вывдала тайну, что душевное состояніе Свена не настолько спокойно, насколько это было желательно для ея личныхъ интересовъ.

Госпожа Шмицъ имла инстинктивное отвращеніе отъ меланхоліи, вроятно, потому что она часто видала ее въ связи съ неспособностью уплачивать представленные векселя, и еще потому, что при настоящей практик, въ качеств домовладлицы и содержательницы щегольскихъ меблированныхъ квартиръ для одинокихъ и семейныхъ жильцовъ, она узнала на опыт, что большая часть жалобъ на неисправную прислугу, на жидкій кофе, на угаръ, дурно запирающіяся окна, музыкальныхъ сосдей, на шумъ уличный и прочія тому подобныя жалобы происходить отъ меланхолическихъ жильцовъ. Правда, до-сихъ-поръ отъ Свена не слыхать было никакихъ жалобъ, въ глазахъ госпожи Шмицъ онъ былъ образцовымъ жильцомъ, по истин великолпнымъ экземпляромъ холостого жильца, но — госпожа Шмицъ хорошо это знала — съ меланхолическими жильцами далеко не уйдешь. Они могутъ застрлиться — подобный случай дйствительно произошелъ въ ея дом по милости англичанина, зараженнаго сплиномъ, они могутъ за ночь надуматься и вообразить, что небо въ этомъ город слишкомъ душитъ ихъ, и на другой же день уложить вещи — да и поминай, какъ звали. Въ качеств женщины и хозяйки меблированныхъ квартиръ, госпожа Щмицъ считала своею обязанностью употребить вс средства, чтобъ вывдать причину задумчивости Свена. Немного прошло времени, какъ хитрая іозяйка открыла эту тайну. Вдь была же причина, почему бинокль всегда находился на столик около его качалки на открытомъ балкон, не трудно было понять, что Свенъ при короткихъ разговорахъ съ нею о хозяйственныхъ длахъ каждый разъ сводилъ разговоръ на извстную даму, и вроятно ему очень нравилось общество извстной дамы, а иначе онъ не сталъ бы проводить цлые вечера день за день въ извстной дач.

Такимъ образомъ Шмицъ узнала гораздо прежде совершавшейся катастрофы, почему драгоцнное спокойствіе мистера Томлинсона, жившаго какъ-разъ подъ квартирою Свена, нарушалось шагами по ковру надъ его головой по цлымъ ночамъ непрерывно взадъ и впередъ. Теперь и сомннію не было мста. Мистеръ Дургамъ утонулъ во время катанья на лодк, Свена, промокшаго насквозь, принесли безъ чувствъ въ квартиру, госпожа Шмицъ напрягала силы своего ума, чтобъ докопаться настоящей сути этой ужасной исторіи, на помощь къ ея проницательности подоспло случайное подслушиваніе у замочной скважины въ дверяхъ Свеновой комнаты, когда друзья вели такіе горячіе разговоры. Шмицъ расхаживала по таинственному убжищу своей гостиной, которая находилась въ нижнемъ этаж, направо отъ подъзда, напротивъ швейцарской, расхаживала и обдумывала, что предпринять въ такомъ затруднительномъ положеніи. Вдь это адская исторія — именно такая же, какъ четыре года тому назадъ, когда Бобъ Уэсли ухаживалъ за красавицей, только тогда исторія не принимала такой убійственный оборотъ, какъ теперь, когда Дургамъ холоденъ и мертвъ лежитъ въ могил.

— Чего бы не далъ баронъ, чтобъ…

Тутъ госпожа Шмицъ съ испугомъ оглянулась, потому что послднія слова она произнесла вслухъ, по своей дурной привычк. Никто ее не слышалъ, никто и слышать не могъ, однако она встала съ своего большого кресла, затворила на ключъ двери, повсила черный шелковый переднйкъ на замочную скважину, потомъ подошла къ старомодной конторк, стоявшей въ углу комнаты, открыла ее, вынула изъ выдвижного ящика шкатулку чернаго дерева, поставила шкатулку на столъ около лампы и отперла ее серебрянымъ ключикомъ, воткнутымъ въ замокъ. Въ шкатулк лежала книжка въ сафьянномъ переплет, какія обыкновенно употребляются женщинами для записыванія стиховъ, особенно имъ нравящихся, или другихъ подобныхъ потребностей, и кром того въ ней лежали, нкоторыя недорогія золотыя вещицы. Шмицъ разсматривала эти сокровища — что случалось съ нею не въ первый уже разъ, и кто посмотрлъ бы со стороны, какъ она, наклонивъ голову, зоркими, сверкающими глазами разсматривала все, что было въ шкатулк, тому невольно пришла бы на память старая сова, которая поймала мышку и глубокомысленно разсматриваетъ ее въ своихъ когтяхъ. Наконецъ она отстегнула застежки у книги и стала перелистывать страницы.

— Кто могъ бы это прочесть? ворчала она: — вотъ онъ могъ бы прочитать, потому что онъ знаетъ по-англійски. И что онъ далъ бы, чтобъ только имть ее въ рукахъ своихъ! Съ-тхъ-поръ прошло уже четыре года, а все-же тутъ много должно быть такого, что было бы очень полезно, еслибъ онъ только могъ это знать. Ну, разумется, остального я не осмлюсь ему показать, разв что въ крайней надобности. И затмъ я вздохнула бы свободно, а ужъ какъ бы мн хотлось вздохнуть свободно! Какъ тутъ быть? Гм! гм!

Госпожа Шмицъ не могла въ этотъ вечеръ ни на что ршиться, да и на другой день тоже. Наконецъ въ одинъ сумрачный и дождливый день она положила книжку на подносикъ изъ новаго серебра, на который поставила кофе, и собственноручно принесла въ комнату Свена.

При ея вход, Свенъ очнулся отъ оцпеннія, въ которое впадалъ по цлымъ часамъ, и тотчасъ схватился за книгу.

— Что это вы принесли мн, милая госпожа Шмицъ? спросилъ онъ, не поднимая глазъ отъ книги.

— Кофе, господинъ баронъ, сказала хозяйка и поставила подносъ на столикъ у постели. .

— А это что такое? спросилъ онъ, указывая на книгу.

Рука госпожи Шмицъ дрожала, когда она торопливо устанавливала кофейный приборъ, ея голосъ тоже дрожалъ, когда она поспшно произносила слдующія слова, точно ее очень торопили:

— Одна англичанка жила у меня за много лтъ предъ этимъ и забыла у меня эту книгу. Мн все хотлось показать ее господину барону, и вотъ я придумала, что именно теперь кстати, когда господинъ баронъ такъ скучаетъ… Но вотъ опять! слышите ли, какъ барабанитъ мистеръ Томсонъ? Вдь эдакъ онъ вс колокольчики оборветъ!

Только ленты отъ чепчика разлетались, когда она бросилась за дверь.

Глава четырнадцатая.

Какъ только Свенъ остался одинъ, онъ снова погрузился въ оцпенніе, изъ котораго на минуту вырвало его появленіе хозяйки. Но вотъ взглядъ его случайно упалъ на книгу въ сафьянномъ переплет, онъ сталъ обдумывать, какимъ образомъ она попала ему на столъ. Машинально взялъ онъ книгу въ руки и вдругъ содрогнулся, когда взглядъ его упалъ на прекрасный англійскій почеркъ, которымъ исписаны были страницы… ‘Не говорила ли она объ англичанк, которая много лтъ назадъ оставила у нея эту книгу, или мн только померещилось?’ Поспшно пробжалъ онъ нсколько строкъ, которыя возбудили въ немъ интересъ, потомъ онъ сталъ все читать отъ начала до конца, не думая уже о томъ, что не иметъ никакого права читать чужія тайны, а съ тревожнымъ предчувствіемъ перелистывалъ страницу за страницей.

Фанни — такъ назову я героиню этой истинной исторіи — никогда не знала своего отца. Ея мать, будучи баядеркою, обладала благороднымъ характеромъ, который возмущался противъ недостойнаго обращенія, и предпочитала крайнюю нищету блеску позора. При такой обстановк, гд развратъ общее правило, гд соблазны въ колосальныхъ размрахъ, она сохраняла чистоту. Она была любимая и, за свою красоту, прославленная танцовщица, но никто не имлъ права похвастаться ея благосклонностью. Но тутъ узнала Констанца моего отца, узнала къ своему несчастью. Онъ былъ блестящій, красивый господинъ, искусный во всхъ родахъ обольшенія, особенно въ искусств съ помощью развращеннаго и себялюбиваго сердца притворяться честнйшимъ, прямодушнымъ человкомъ. Казалось, онъ былъ пораженъ красотою Констанцы, восхищенъ ея добродтелью, и съ такимъ искусствомъ облекся личиною восторженнаго, чистосердечнаго поклонника, что для доврчивыхъ глазъ благородной двушки эта личина была непроницаема. Такъ какъ онъ не жилъ въ томъ город, гд Констанца занималась своимъ искусствомъ, но, по его словамъ, жилъ вмст съ отцомъ въ помсть, подъ строгимъ надзоромъ угрюмаго, суроваго старика, то могъ только изрдка, и то украдкой, видться съ своею возлюбленной, слдовательно, въ ихъ отношеніяхъ не было. недостатка въ волшебной таинственности, которая иметъ особенную прелесть для большинства характеровъ, особенно такихъ фантастическихъ, каковъ былъ у Констанцы. Но къ чему распространяться насчетъ развитія ежедневныхъ драмъ? Жестокая развязка слишкомъ скоро нагрянула. Несчастный соперникъ кавалера написалъ безыменное письмо Констанц, въ которомъ предупреждалъ ее отъ сближенія съ человкомъ, который былъ извстный развратникъ, который не можетъ сдержать общанія жениться на ней посл смерти отца, тмъ боле не можетъ, что отецъ его умеръ два мсяца назадъ, а самъ онъ лтъ восемь женатъ на прекраснйшей и достойнйшей женщин, отъ которой иметъ уже троихъ дтей.

Ни одному слову не поврила Констанца. Письмо она показала прекрасному кавалеру и просила его посмяться вмст съ нею надъ презрнными клеветами несчастнаго соперника. Но кавалеръ не смялся — напротивъ, сдлался очень серіозенъ и посл короткаго размышленія сказалъ:

— Хорошо, что дло во-время обнаружилось, потому что рано или поздно истина вышла бы наружу. Все правда, что сообщаетъ теб безыменное письмо, которое непремнно прислано этимъ господиномъ, за что я пущу ему пулю въ лобъ. Но въ сущности что-жъ за бда? Въ нашихъ отношеніяхъ отъ этого перемены не будетъ, кром только того, что ты знаешь теперь, что жениться на теб я никакъ не могу. Ты остаешься тмъ же, чмъ была — моею дорогою любовницей, — а я буду давать теб ежегодно по тысяч или по дв тысячи талеровъ, или даже больше, сколько ты хочешь… усиливалъ онъ свои предложенія по мр того, какъ видлъ, что Констанца съ каждымъ его словомъ становилась блдне.

Констанца ничего не отвчала и молча указала ему на дверь. Въ ея лиц и движеніи было что-то, что требовало повиновенія. Кавалеръ удалился бормоча про-себя, что завтра придетъ, когда дама его сердца будетъ въ лучшемъ расположеніи духа. И точно онъ пришелъ на другой день, но нашелъ квартиру пустою. Констанца въ ту же ночь выхала, никто не зналъ куда, и такъ никто этого никогда не узналъ.

Чрезъ нсколько лтъ посл этого на маленькомъ театр въ Лондон выступила танцовщица, о которой мнніе публики было очень разнорчиво. Одни говорили, что она образецъ трогательной миловидности и увлекательной граціи, другіе увряли, что ея движенія томны, ея пируэты не довольно высоки, одни утверждали, что прекрасне ея не найти женщины въ цломъ мір, другіе же полагали, что конечно она была когда-то красавицей, по что время, болзни и горе произвели сильныя опустошенія въ ея красот. Но какъ бы тамъ ни было, вышло, что балерина имла очень сомнительный успхъ и директоръ безъ церемоніи объявилъ ей, что онъ предоставляетъ ей выборъ вступить въ число кордебалета или искать счастья на другомъ поприщ.

Она ршилась на первое. Лучше другихъ она знала, что ея выполненію недостаетъ настоящей силы, какъ ея красот первой свжести, что болзнь и горе безвозвратно сокрушили красоту, навсегда надломили силу. Она знала, что носитъ смерть въ сердц, и что на подмосткахъ, среди аплодисментовъ и шиканья публики, она дотанцовываетъ танецъ смерти.

А между тмъ ей надо жить — не для себя, нтъ! жизнь для нея тяжелое бремя — а для ребенка, для своей дочери, которую она страстно любила, со всею любовью выстрадавшагося сердца. Для себя она давно бы нашла забвеніе и покой въ водахъ Темзы, но для своего ребенка она охотно выносила пытку и позоръ жестокой судьбы, лишенія, недостатки, нужду и — что еще ужасне того — даже пытку съ разбитымъ сердцемъ танцовать и улыбаться предъ публикою, которая не имла и не можетъ имть милосердія, и вс эти неисчислимыя униженія, которыя безжалостно наносили ей грубый директоръ и пошлые сотоварищи, бдной, болзненной женщин и безъ того было слишкомъ трудно упражняться въ своемъ искусств и исполнять свою обязанность, но все это она выносила и еще больше готова была выносить. Есть ли что невозможное для матери, когда дло идетъ о ея дитят? И съ какою трогательной нжностью она заботилась о своей дочери, какъ старалась вс камешки съ ея дороги своею рукою отсторонять — она, которая ежедневно безъ пощады разрывала свои ноги по острымъ терніямъ на жесткомъ пути своей горестной жизни!

Величайшая ея забота состояла въ томъ, что она могла умереть, прежде чмъ успетъ поставить свою Фанни за ноги, такъ чтобъ она сама могла прокормить себя. Ей было понятно, что положеніе свое она могла бы существенно улучшить, еслибъ позволила Фанни вступить на театръ, вс говорили, что Фанни такая красавица, что одною уже своею красотой произведетъ эфектъ.

Но Констанца содрогалась при одной этой мысли. Какъ! неужели она сама толкнетъ въ эту пропасть грховъ свое дитя, своего ангела, броситъ эту чистоту въ лужу грязи?… Никогда, никогда этому не бывать! Ни за какія сокровища Индіи! Разв она сама поколебалась хотя бы на минуту, когда ей предоставленъ былъ выборъ между блестящимъ позоромъ и жизнью полною нужды и лишеній? Фанни никогда не узнаетъ, что красота можетъ быть вывскою порока. По ея плану, надо дать двочк самое лучшее образованіе, а потомъ помстить ее воспитательницею дтей въ какомъ-нибудь почтенномъ семейств. Она не сомнвалась, что успхъ увнчаетъ ея планъ, и потому сама сдлалась учительницею своей дочери. Она сама говорила хорошо почти на всхъ европейскихъ языкахъ, читала она очень много и съ большимъ толкомъ. Сама она голодала, чтобъ только дочери своей купить граматику или другую необходимую книгу. Ея попечительность не даромъ пропадала: Фанни привязалась къ своей матери съ такою же безпредльной любовью, съ какою мать любила ее, и успшно училась всему, чему мать желала ее обучить, училась изъ любви къ матери, хотя ея любознательность не всегда равнялась ея любви.

Такъ Фанни достигла шестнадцатилтняго возраста, не больше зная о житейскихъ длахъ, какъ и принцеса какая-нибудь, воспитанная подъ самымъ тщательнымъ надзоромъ. Изъ своей маленькой квартирки она никогда не выходила безъ матери, которая не подумала, что преждевременная, вынужденная опытность и знаніе человческихъ длъ часто составляютъ самую надежную и даже единственную защиту и охрану бдныхъ и всми покинутыхъ двушекъ. Мать надялась, что успетъ еще ввести въ надежную мирную гавань корабль счастья своей дочери, прежде чмъ дочь узнаетъ тяжелую, исполненную опасностей туда ведущую дорогу. Но не сбылись ея надежды!

Ръаз вечеромъ Фанни въ ожиданіи матери сидла за своими книгами, вдругъ сильный стукъ раздался въ дверь. Смшанные голоса, ничего добраго не предвщавшіе, требовали, чтобъ она отворила. Дрожа отворила Фанни. Мать ея была принесена — мертвою. Ея жизнь давно уже висла на ниточк и въ этотъ вечеръ, когда она вышла съ подмостковъ за кулисы, кровь вдругъ хлынула изъ нея и положила конецъ ея жизни.

За тмъ послдовали печальные, ужасные дни. Изъ надежнаго материнскаго покрова бдняжка была выброшена въ страшную пустыню одиночества, гд грозили ей неисчислимыя опасности, страшные призраки, которыхъ не въ состояніи понять неопытное, безпомощное дитя, а только могло догадываться и ужасаться. Одна, совсмъ одна въ Лондон, въ этомъ бурномъ мор, гд крикъ утопающаго неслышенъ, гд жизнь человка не иметъ большаго значенія, какъ мыльный пузырь, носящійся по волнамъ и чрезъ минуту исчезающій безслдно.

Мать унесли и похоронили на ближайшемъ кладбищ. Одна осталась Фанни въ пустой квартир. Изъ одежды и домашней утвари ей оставили только самое необходимое, все остальное потребовалось на покрытіе издержекъ для похоронъ. Нсколько золотыхъ бездлушекъ, оставшихся отъ прежнихъ лучшихъ дней матери, удалось ей спрятать отъ алчныхъ взоровъ людей, вторгшихся въ убжище печали. Все ея богатство заключалось въ нсколькихъ шилингахъ, да и т на другой же день потребовала хозяйка за квартиру и содержаніе.

Собственно говоря, Фанни въ первый еще разъ увидала свою хозяйку, безобразную, отвратительную женщину, на лиц которой вс гнусные пороки наложили свою печать. Она подробно разспрашивала Фанни, есть ли у нея какія-либо средства къ жизни, иметъ ли она родныхъ или знакомыхъ, къ которымъ могла бы въ нужд обратиться. Когда Фанни на вс вопросы отвчала отрицательно, это видимо обрадывало хозяйку, которая тутъ же сказала, что Фанни можетъ оставаться у нея въ дом, пока ей захочется, что она будетъ почитать ее вмсто дочери, вдь ей хорошо извстно, какъ тяжело переносить голодъ, почему она и иметъ искреннее состраданіе к несчастнымъ, беспомощнымъ сиротамъ. Многое еще она говорила въ томъ же род, что очень мало подходило къ ея лицу, но Фанни всему врила, и хотя безобразіе и отвратительная наружность старухи преисполняли бдняжку ужасомъ, однако она искренно благодарила ее за участіе, столь безкорыстное, какъ ей казалось. Когда старуха ушла, Фанни упала на колни и съ горячими слезами поблагодарила Бога за то, что послана ей спасительница въ такомъ крайнемъ бдствіи.

У старухи были дв дочери, который теперь стали навщать Фанни и показывать ей необыкновенное дружелюбіе и привтливость. Об были красавицы, но ихъ разговоры и способъ одваться возбуждали въ Фанни инстинктивный ужасъ, похожій на то чувство, которое испытываетъ человкъ, когда беретъ въ руки красивое ядовитое растеніе.

Комната, въ которой жила Фанни съ матерью, была и теперь ей предоставлена, но обдать она должна была приходить съ хозяйками, и хотя он видимо при ней принуждали себя, а все же она довольно и видла, и слышала отъ нихъ такого, что заставляло ее всякій разъ радоваться, что она могла спасаться отъ нихъ въ своей комнатк. Мучительне всего для нея были прогулки, къ чему постоянно принуждала ее старая хозяйка, показывавшая необыкновенную заботливость о ея здоровь. Фанни бывало выходила на улицу только рядомъ съ матерью и всегда подъ плотною вуалью, чего строго требовала ея мать. И теперь Фанни желала оставаться врною этой привычк, но старуха и слышать о томъ не хотла.

— Ты находишься въ почтенномъ обществ, милое дитя, возражала она: — и потому нтъ теперъ никакой причины скрывать твое лицо отъ добрыхъ людей.

Но Фанни находила, напротивъ, очень много причинъ, чтобъ такъ поступать. Старая хозяйка выбирала самыя многолюдныя улицы и бульвары для прогулокъ, и именно предъ самымъ захожденіемъ солнца, когда толпы праздношатающихся высыпаютъ на гулянье. Съ ними встрчалось очень много мужчинъ, которые разглядывали Фанни такими ужасными глазами, что вся кровь бросалась ей въ лицо. Многіе изъ этихъ мужчинъ оказывались знакомыми хозяйк. Они небрежно кивали ей головою, когда она съ семьею проходила мимо, и тотчасъ начинали смяться и подталкивать другъ друга. Нкоторые же изъ нихъ подходили къ старух и что-то тихо съ нею говорили, но такъ тихо, что Фанни ничего не могла понять, о чемъ у нихъ дло идетъ. Все это, такъ сильно тревожило Фанни, что она просила хозяйку позволять ей оставаться дома, но старуха и слышать не хотла, смялась надъ ея трусостью, разъ выбранила ее плутовкою, въ другой разъ назвала кокеткой, которая очень хорошо знаетъ, какъ ей къ лицу эта недоступность и что съ такою сдержанностью она сдлаетъ счастливую карьеру.

Фанни не знала, какое значеніе имли эти рчи, но скоро была выведена изъ своего опаснаго невднія.

До-сихъ-поръ ей позволялась посл прогулки уходить на цлый вечеръ въ свою комнату. Она всегда была радехонька этому позволенію, потому что вечерами и часто до глубокой ночи очень шумно бывало въ дом. Фанни съ дтства пріучена была рано вставать и рано ложиться спать. Пока мать была жива, Фанни спала крпко и спокойно, съ полнымъ сознаніемъ своей безопасности. И теперь она слдовала прежнему образу жизни, но ея сонъ не былъ попрежнему крпокъ и спокоенъ, ночью случалось ей просыпаться отъ шума и возни, происходившихъ въ комнатахъ хозяйки и страшно пугавшихъ ее.

Но разъ вечеромъ, когда Фанни хотла-было по обыкновенію удалиться въ свою комнату, хозяйка попросила ее не уходить. Къ ней придутъ нкоторые господа, которые желаютъ познакомиться съ Фанни. Этого ей нечего пугаться, потому что эти господа старинные ея знакомые и даже приходятся ей почти въ родств. При этомъ завреніи старухи об дочери громко расхохотались. Фанни не съумла найти причины, чтобъ уклониться отъ такого приглашенія, и осталась, хоть сердце у нея больно сжималось. Ожидаемые гости не замедлили прійти. Ихъ было трое, красивыхъ молодыхъ людей, щегольски одтыхъ. Старуха представила ихъ Фанни подъ назваеіемъ своихъ любимыхъ племянниковъ, что опять заставило ея дочерей вмст съ гостями поднять громкій смхъ. У этихъ гостей лица были очень разгорячены, оказалось, что они пришли прямо съ обда, гд много пили вина. Двое изъ нихъ занялись съ хозяйскими дочерьми, а третій слъ подл Фанни и разсыпался предъ нею въ любезностяхъ, на которыя она не знала что отвчать, потому что все тутъ происходившее приводило ее въ такое смущеніе, что она почти не понимала, что видитъ и слышитъ.

Но неопредленный страхъ, не отступавшій отъ нея все послднее время, усиливался съ каждою минутой и въ душ ея раздавался голосъ: ‘Бги изъ этого дома, и хотя бы пришлось умереть, бги!’

Молодой человкъ, сидвшій съ нею рядомъ, всталъ и вышелъ въ другую комнату, гд старая хозяйка приготовляла чай. Другія дв пары смясь и хихикая сидли по темнымъ уголкамъ комнаты и не обращали на Фанни вниманія. Она тихо встала и, выйдя за дверь, бросилась со всхъ ногъ въ свою комнату, схватила шляпу и салопъ, чтобъ бжать, но въ эту минуту кто-то постучалъ въ дверь. Вещи тотчасъ она выпустила изъ рукъ, чтобъ не возбудить подозрнія въ хозяйк, которая вроятно пришла за нею. Сердце у Фанни билось такъ сильно, какъ-будто выскочить хотло, однако она собралась съ духомъ и по возможности твердымъ голосомъ сказала: ‘Войдите.’ Но вошла не хозяйка, а тотъ молодой человкъ, который съ нею рядомъ сидлъ. Онъ затворилъ за собою дверь и бросился къ ея ногамъ. Онъ клялся, что любитъ ее, общалъ ей много прекрасныхъ нарядовъ, бриліантовь и денегъ, если только она согласна любить его. Онъ схватилъ ее за руки и держалъ ихъ такъ крпко, что, несмотря на вс усилія, Фанни не могла вырваться. Тутъ увидала она, что находится во власти этого человка, и поняла, что ея крики о помощи не найдутъ въ дом другого отголоска, кром скотскаго смха и грубыхъ шутокъ. Но въ этой крайности она вдругъ почувствовала въ себ мужество и ршимость, какихъ и не подозрвала въ себ до того времени. Она припомнила, что, входя въ комнату, оставила ключъ съ наружной стороны двери, и мигомъ придумала планъ. Въ ту минуту, когда она почувствовала, что молодой человкъ нсколько слабе держитъ ея руки, она вырвалась съ отчаяннымъ усиліемъ, однимъ прыжкомъ выскочила изъ комнаты, заперла за собою дверь, повернула ключъ и въ слдующую минуту была уже на улиц.

Это случилось въ феврал. Безпрерывно лилъ холодный дождь съ снгомъ пополамъ. Газъ въ фонаряхъ горлъ краснымъ свтомъ сквозь туманъ и мглу. Отъ непрерывнаго ряда съ шумомъ мчавшихся экипажей летла грязь на тротуаръ, гд зонтики многочисленныхъ пшеходовъ изображали подвижную крышу. Фанни не чувствовала ни холоднаго дождя, насквозь промочившаго ея тонкую одежду, ни толчковъ, которыми осыпали ее со всхъ сторонъ. Она спшила такъ скоро, какъ могли подвигаться ея ноги, все впередъ, по направленію къ рк, какъ она дагадывалась. Ей хотлось убжища, гд она нашла бы спасеніе отъ позора и безчестья, но она не знала другого, кром рки.

Задыхаясь отъ быстрой ходьбы, она попала невзначай въ улицу, гд находились великолпнйшіе дома и гд, относительно говоря, не было такого многолюдства, какъ на прежнихъ улицахъ. Предъ однимъ изъ этихъ дворцовъ блисталъ яркій свтъ газоваго освщенія изъ дверей настежь отвореннаго подъзда. Щегольскіе экипажи быстро подъзжали, оттуда выходили кавалеры въ черныхъ фракахъ и дамы въ блыхъ платьяхъ съ цвтами на голов, съ цвтами въ рукахъ, и спшили, прикрываемыя зонтиками ливрейныхъ лакеевъ, какъ можно скоре въ сни. Фанни все это видла точно во сн, она откачнулась отъ ослпительнаго свта, нарядныхъ кавалеровъ и дамъ и перешла на другую сторону улицы, гд было темне. Лишь только она завернула за уголъ, какъ столкнулась съ господиномъ, торопливо шедшимъ на встрчу. Свтъ отъ фонаря ярко освтилъ и его, и ее. Господинъ пробормоталъ извиненіе. Не обращая ни на что вниманія, она торопливо шла по безлюдному почти переулку, куда теперь только повернула, вдругъ послышались скорые шаги позади. Еще минута, и господинъ, только что ею встрченный, очутился рядомъ съ нею.

— Милое дитя, сказалъ онъ: — теперь не такая ночь, чтобъ можно было долго оставаться безъ шляпы и салопа. Позвольте мн проводить васъ до дома подъ моимъ зонтикомъ.

— У меня нтъ дома, сказала Фанни.

— Куда же вы идете?

— Сама не знаю.

— Разв у васъ нтъ родителей, родныхъ, друзей?

— Нтъ никого, никого!

— Бдное дитя! прошепталъ онъ, и нсколько шаговъ молча шелъ рядомъ съ нею, вдругъ подойдя къ фонарю, онъ остановился, подалъ зонтикъ Фанни и, отойдя, отъ нея на нсколько шаговъ, такъ чтобы свтъ фонаря прямо падалъ на его лицо, сказалъ:

— Мисъ, посмотрите на меня внимательно.

Фанни повиновалась ему.

Предъ нею стоялъ господинъ благородной наружности, съ спокойно-серіознымъ лицомъ. Въ его глазахъ, обращенныхъ на нее, выражалась печаль.

— Можете ли вы настолько поврить мн, чтобы мн довриться?

— Да, отвчала Фанни посл минутнаго молчанія.

Не спрашивая ея позволенія, онъ взялъ ее подъ руку и повелъ изъ переулка опять въ широкую улицу. Фанни слдовала за нимъ, дрожа отъ волненія и холода, отъ котораго почти вся окоченла.

— Надо намъ скоре укрыться отъ дождя въ сухое мсто, а иначе вы до смерти простудитесь.

Онъ крикнулъ извощичью карету, мимо прозжавшую, и отворилъ дверцы.

— Прошу садиться, мисъ, сказалъ онъ.

— Нтъ, нтъ! прошептала Фанни, отступая назадъ.

Она вся дрожала какъ въ лихорадк и на ногахъ едва держалась.

— Умоляю, васъ всмъ святымъ, послдуйте за мною, сказалъ этотъ господинъ, и съ тихимъ насиліемъ схватилъ Фанни на руки, посадилъ ее въ карету и, закричавъ нсколько словъ кучеру, самъ слъ въ карету рядомъ съ нею.

Карета покатилась. Господинъ снялъ съ себя шубу и закуталъ Фанни, она почти не сопротивлялась, потому что силы ея были надломлены. Она неподвижно выносила, когда онъ своимъ платкомъ вытиралъ ея мокрые полосы и положилъ ея голову себ на плечо. Онъ не разговаривалъ съ нею, но только разъ спросилъ:

— Лучше ли вамъ теперь?

— Благодарю, лучше, отвчала Фанни, но въ дйствительности была совсмъ больна. Въ ея вискахъ стучала мучительная боль, отъ озноба тряслось все ея тло и зубы стучали.

Долго они хали. Наконецъ карета остановилась. Господинъ помогъ Фанни приподняться и выйти изъ кареты, отворилъ желзную калитку и, замтивъ, что она не держалась на ногахъ, понесъ ее на рукахъ отъ калитки до подъзда. Тутъ онъ позвонилъ. Дверь тотчасъ была отворена. Старуха вышла съ свчою въ рукахъ, но отъ удивленія при вид неожиданной картины чуть было не выронила свчу.

Вотъ это было все, что видла Фанни.

Потомъ она припоминала, что старушка привела ее въ комнату нижняго этажа и уложила въ постель, и что когда она лежала въ постели, старушка наклонилась къ ней и ласково успокоивала ее, а у самой слезы лились потоками по морщинистымъ щекамъ.

Затмъ послдовалъ тяжелый, мучительный сонъ, въ которомъ постоянно преслдовали ее отвратительная хозяйка съ дочерьми, а она, чтобъ убжать отъ нихъ, то бросалась въ пропасть, которая разверзалась подъ ея ногами, то въ рку, волны которой поглощали ее, или бжала по крутой лстниц, которая становилась все уже, уже, и вдругъ приводила ее къ дивному ландшафту, залитому сіяніемъ и солнечнымъ свтомъ, а подъ нимъ высоко она носилась по воздуху, и все носилась, носилась, пока вдругъ опять попадала изъ свтлой высоты въ тсный, мрачный домъ ужасной хозяйки, и снова начиналось то-же преслдованіе.

Въ промежуткахъ этого бреда она нсколько разъ видла ласковое лицо старушки, и постепенно являлось оно ей чаще и явственне, но вотъ пришелъ день, когда она очнулась какъ-бы посл продолжительнаго, успокоительнаго сна, и хотя чувствовала невыразимую слабость, однако могла осмотрться вокругъ себя съ полнымъ сознаніемъ.

Не велика была комната, гд она находилась, но такая свтлая, веселая и меблированная великолпно — такъ по-крайней-мр показалось Фанни, выросшей въ крайней бдности. Постель, на которой она лежала, была покрыта самымъ тонкимъ бльемъ. Тогда она посмотрла на свои руки и удивилась, отчего он стали такъ худы и блдны. Тутъ она стала припоминать о послднемъ ужасномъ вечер, о господин, съ которымъ хала въ карет, о старушк укладывавшей ее въ постель.

Вдругъ изъ смежной комнаты съ отворенною дверью вышла старушка съ господиномъ, лицо котораго Фанни тоже видала много разъ какъ-будто во сн. Это былъ небольшого роста господинъ пожилыхъ лтъ, съ строгимъ и умнымъ лицомъ. Онъ слъ у ея постели, взялъ ее за руки и спросилъ, какъ она себя чувствуетъ. Затмъ онъ обратилася къ старушк и сказалъ:

— Ну теперь, милая мистрисъ Джонсъ, мы вышли изъ опасности и можемъ опять спокойно спать.

Тутъ онъ ласково потрепалъ по щек Фанни и сказалъ:

— Она доброе дитя.

Когда докторъ ушелъ, Фанни хотла было благодарить мистрисъ Джонсъ за, вс ея милости, но та сказала, что теперь Фанни должна лежать спокойно и опять собираться съ силами, а потомъ ужъ успетъ наговориться.

Такъ прошло нсколько дней. Выздоровленіе Фанни быстро подвигалось впередъ, благодаря ея крпкой натур. Докторъ являлся постоянно каждый день и заврялъ съ одинаково-довольною миной, что она доброе дитя. Въ одно утро присла мистрисъ Джонсъ къ ней на постель, взяла ее за руки и сказала:

— Ну, милое дитя, теперь вы можете разсказать мн о вашей прошлой жизни. Вообразите что я ваша бабушка, вдь по лтамъ своимъ я могла бы быть вашей бабушкой, или считайте меня за то, что я на самомъ дл, за старуху, которая много испытала, много перестрадала и потому хорошо понимаетъ вс искушенія, въ которыя такъ легко впасть бдности, молодости и неопытности.

Фанни не совсмъ поняла смыслъ этихъ словъ, но чувствовала, что старушка ей желаетъ добра и что ей можно все разсказать. Да и зачмъ же ей скрывать что-нибудь?

И вотъ стала она разсказывать все, что только могла разсказать. Отца своего она никогда не знала, не знаетъ даже и того, какъ его зовутъ и гд онъ живетъ. Она просила мистрисъ Джонсъ открыть ея сумку, въ которой хранились драгоцнныя бездлушки, принадлежавшія ея матери и которыя она постоянно при себ носила, и показала ей все, что тамъ было. Она разсказала про свою мать, про ея смерть и все, что затмъ послдовало, до той минуты, какъ она увидала мистрисъ Джонсъ со свчою въ рукахъ у подъзда, и затмъ ничего не помнитъ, потому что потеряла всякое сознаніе.

Съ величайшимъ вниманіемъ слушала ее мистрисъ Джонсъ и все время отирала слезы, катившіяся по щекамъ Фанни, да и самой старушк приходилось также часто отирать свои глаза.

Когда кончила молодая двушка свой разсказъ, старушка поцеловала ее въ лобъ и сказала:

— Ты такъ молода, а уже такъ много выстрадала! Но, милое дитя, съ Божіею помощью теперь всякому горю конецъ. Господь пошлетъ теб защитника, который будетъ заботиться о теб, какъ о своемъ родномъ дтищ или о сестр.

— Вы врно мать того господина, который пожаллъ меня въ тотъ вечеръ? спросила Фанни.

— Нтъ, возразила мистрисъ Джонсъ: — я не мать ему, хотя люблю его какъ родного сына и онъ почитаетъ меня вмсто матери. Я была его кормилицей, а теперь у него домоправительницей.

— Кто онъ? Какъ его зовутъ?

— Со временемъ все узнаешь. На ныншній день довольно наговорились.

Дв недли спустя Фанни сидла въ смежной комнат съ ея спальней, гд теперь она проводила цлые часы, сидя въ покойныхъ креслахъ. Мистрисъ Джонсъ сидла у окна и шила. Фанни была немного взволнована, потому что господинъ, въ дом котораго она жила, прислалъ спросить, можетъ ли она принять его.

— Не бойся, милое дитя, говорила мистрисъ Джонсъ.

— Я не боюсь, отвчала Фанни: — но… но, несмотря на прекрасное платье, въ которое вы нарядили меня, я кажусь такъ страшна съ этимъ исхудалымъ лицомъ и сткою вмсто волосъ! Ну что обо мн подумаетъ мистеръ Броунъ?

— Неужели эта двочка тщеславна? Ну кто бы могъ это подумать! воскликнула мистрисъ Джонсъ улыбаясь.

Кто-то тихо постучалъ въ дверь, и по приглашенію мистрисъ Джонсъ вошелъ въ комнату господинъ, въ которомъ Фанни тотчасъ узнала своего избавителя. Она хотла-было подняться и подойти къ нему, но Броунъ быстро подошелъ къ ней, подалъ ей руку и поспшно слъ на стулъ около нея.

— Я не желалъ васъ безпокоить, сказалъ онъ: — но мн хотлось лично убдиться, что вы дйствительно выздоравливаете и что вамъ не худо въ томъ дом, въ которомъ случай доставилъ вамъ убжище.

Фанни пыталась пролепетать ему нсколько словъ благодарности, но Броунъ прервалъ ея рчь короткими словами:

— Пожалуйста не будемъ объ этомъ говорить.

Затмъ онъ сдлалъ еще нсколько вопросовъ, пожалъ ой руку и ушелъ.

Во все время посщенія Броунъ ни разу не улыбнулся и такъ холодно и равнодушно смотрлъ и говорилъ, что Фанни, какъ только онъ ушелъ, залилась слезами.

— Что съ вами, дитя? спросила мистрисъ Джонсъ.

— Мн кажется, что мистеръ Броунъ сожалетъ, что принялъ меня въ домъ свой! рыдала Фанни.

— Ахъ! какая ты дурочка, возразила мистрисъ Броунъ смеясь: — вдь онъ всегда такой, ты скоро къ нему привыкнешь.

Но Фанни не могла привыкнуть къ спокойному и холодному обращенію Броуна, несмотря на то, что онъ каждый день приходилъ и долгое время оставался, разговаривая съ ними обими.

Такъ прошло еще нсколько дней. Весна онять вернулась и съ нею возвратились здоровье Фанни и красота, какъ думала тщеславная двушка. Фанни могла быть совершенно счастливою въ этомъ дом, гд вс ея желанія исполнялись прежде чмъ она успвала выражать ихъ, еслибъ только не мшала ей гордость.

Она, какъ только узнала, что дочь ея матери не можетъ уже оставаться въ томъ ужасномъ дом, ни одну минуту не колебалась въ выбор между безчестьемъ и смертью, но и теперь для нея невыносимо было пребываніе подъ кровлею человка, который изъ жалости поднялъ ее съ улицы, и тмъ невыносиме, что увлекаясь подозрительностью, свойственною подобнымъ характерамъ, она увряла себя, что мистеръ Броунъ втайн раскаевается въ своемъ образ дйствія. Эта мысль преслдовала ее до такой степени, что она уже не разъ почти ршалась бжать изъ его дома и только увренность, что мистрисъ Джонсъ будетъ отъ того неутшна и можетъ быть сочтетъ ее за нехорошую и неблагодарную двушку, удерживала ее отъ приведенія въ исполненіе этого плана.

Разъ вечеромъ, когда старушка, по своему обыкновенію, сидла у ея постели и ласкала ее, Фанни призналась ей во всемъ, что у нея было на сердц. Старушка старалась отговорить ее отъ такихъ глупыхъ мыслей и только слезами и мольбами заставила ее дать слово, что она ни подъ какимъ видомъ не уйдетъ, изъ дома потихоньку.

Вотъ что случилось на слдующее утро посл этого разговора.

Фанни прогуливалась въ саду позади дома, гд было очень отрадно подъ тнью цвтущихъ деревьевъ, на которыхъ пли птички и вили свои гнздышки. Фанни думала о своей милой, умершей матери, которая давно уже покоилась въ холодной могил, и стало ей грустно, что мать не можетъ съ нею наслаждаться этимъ солнечнымъ свтомъ, этими нжными весенними цвтами, которые она бывало такъ любила. Тяжело стало на душ Фанни, она чувствовала себя такою одинокой, такою безпомощной. Никогда она не знала своего отца, никогда она не играла съ братьями и сестрами, какъ другія дти, и лишилась дорогого, обожаемаго бднаго существа, къ которому была привязана всею силою благовйной любви, лишилась даже не получивъ ея послдняго поцлуя. Фанни скрылась въ бесдку на краю сада, закрыла лицо руками и горько — горько плакала.

Вдругъ она почувствовала легкое прикосновеніе, къ своему плечу. Она оглянулась — мистеръ Броунъ стоялъ предъ нею. На нее устремлены были его глаза съ тмъ же серіознымъ и печальнымъ выраженіемъ, которое внушило ей при первой встрч съ нимъ такое глубокое довріе и которое она впослдствіи не разъ подмчала.

— О чемъ вы плачете, Фанни? сказалъ онъ, и его голосъ звучалъ мягче обыкновеннаго: — разв вамъ уже не нравится у насъ? Разв мистрисъ Джонсъ меньше нрежняго любитъ васъ? Не сказалъ ли я, не сдлалъ ли я чего такого, что оскорбило васъ?

— О! нтъ, нтъ, сэръ! отвчала Фанни: — вы такъ добры, вы слишкомъ добры ко мн. Я не заслужила этихъ милостей и вотъ почему мн такъ тяжело на душ.

— А еслибъ за то малое, что мы для васъ сдлали и хотимъ сдлать, вамъ приходилось бы благодарить брата и мать, тогда это не такъ тяготило бы васъ?

— Я думаю, что не такъ.

— А еслибъ нашелся человкъ, который считалъ бы за величайшее счастье въ жизни имть право заботиться о васъ, какъ мать заботится о своемъ дитят, служить вамъ опорою и защитою, какъ братъ охраняетъ многолюбймую сестру, отказали ли бы вы въ этомъ величайшемъ счасть такому человку? Могли ли бы вы не красня принимать изъ его рукъ все, что онъ могъ бы предложить вамъ?

Броунъ произносилъ эти слова такъ спокойно и серіозно, очень серіозно, не дрожалъ его голосъ, не дрожала его рука, которою онъ взялъ руку Фанни, и можетъ быть, именно эта спокойная сдержанность, надежное самообладаніе, которыя этотъ человкъ обнаруживалъ отнимали у нея въ эту минуту полную свободную безопасность.

Она не смла поднять глазъ на человка, стоявшаго предъ нею, не имла полнаго сознанія въ томъ, что ей надо длать, она чувствовала только, что въ эту минуту ршается судьба ея жизни.

Она хотла что-то сказать, но слова не выходили изъ ея сдавленнаго горла.

— И еслибъ этимъ человкомъ былъ я? продолжалъ Броунъ: — еслибъ я вамъ сказалъ: Фанни, будь моею женой! что вы мн отвчали бы?

Но Фанни ничего не могла отвчать. Слезы, горячія слезы душили ее. Броунъ схватилъ ее за об руки и притянулъ къ себ. Она положила голову къ нему на грудь, на которой разъ уже нашла успокоеніе, въ ту ночь, когда міръ мрачно давилъ ее, какъ въ могил.

—

Нсколько лтъ прошло съ того весенняго утра въ саду позади дачи, увитой плющомъ. Броунъ съ своею женой много путешествовалъ. Она видла свтъ и узнала людей, Изъ бдной двочки стала знатною дамой. У нея все было, что только льститъ сердцу женщины: высокое положеніе въ свт, богатство, красота — какъ по-крайней-мр увряли ее льстецы — и наконецъ высшее благо женщины — прекрасныя дти. А между тмъ — между тмъ ея вчно тревожное, вчно алчущее сердце не удовлетворено, ея гордое сердце, способное любить безгранично, требовало безграничной же любви. А будетъ ли Фанни такъ любима? Иногда ей кажется, что да, но чаще, гораздо чаще она не вритъ этому. Любовь ли это, настоящая ли это любовь, которая происходить отъ жалости? Можетъ ли такая любовь быть продолжительной? А съ другой стороны, не смерть ли любви то чувство, которое считаетъ себя обязаннымъ любить изъ благодарности? И не оковы ли благодарность? Можетъ ли свободная любовь носить цпи? И опять: любовь, скованная цпями благодарности, находитъ ли истинное довріе? Зачмъ Фанни принимаетъ со всхъ сторонъ обожаніе поклонниковъ, принимаетъ съ видомъ довольства, которое чуждо ей въ дйствительности? Зачмъ? знаетъ ли она сама, зачмъ это? Не затмъ ли, чтобъ чувствовать себя свободною, даже съ опасностью возбудить ревность въ своемъ муж? А онъ, по наружности такой холодный и спокойный, ревнивъ и подозрителенъ. Да и какъ можетъ это быть иначе въ-отношеніи опозоренной двушки, которую онъ подобралъ на улиц? Лучше бы ей пожить въ большомъ свт прежде чмъ сдлаться его женою. Нтъ, не могу я убдить себя, что вс богатства, которыми онъ меня окружаетъ, могутъ мн замнить свободу, которой я лишилась, прежде чмъ успла насладиться ею. Очень можетъ быть, что я и тогда бы его выбрала, но я сама бы выбрала его, онъ былъ моимъ избавителемъ, моимъ благодтелемъ — и выбора у меня не было… О Боже! Боже мой! къ чему это все приведетъ? Мысленно предвижу я, что эти нмые, безпричинные упреки не будутъ уже нмыми, безпричинными, и тогда невозможенъ будетъ никакой мостъ соглашенія чрезъ пропасть, которую мы сами себ выкопали. Теперь только я понимаю, что значитъ быть одинокою въ мір, безъ отца и матери, безъ братьевъ и друзей и даже безъ имени. У меня нтъ имени. Какая польза для паріи въ имени?.. Это доведетъ меня до сумасшествія… Часто мн сдается, какъ будто я уже съ ума сошла…

Два мсяца спустя.

Вотъ мы опять въ Германіи — не смю сказать, въ моемъ отечеств. Разв у паріи бываетъ отечество?

—

Неужели онъ дйствительно любитъ меня? Я знаю наврное, что желаютъ его возвращенія, что лордъ П* длаетъ ему блистательнйшія предложенія. Я вижу, какой борьбы ему стоитъ отказываться отъ поприща, на которомъ онъ при первыхъ бурныхъ шагахъ пожалъ такіе славные лавры. Могу ли я принять на себя такую отвтственность? Когда онъ нашелъ меня, въ то время она стоялъ уже на вершин власти, его отечество возлагало на него славныя надежды. Я сдлала его бездомнымъ скитальцемъ, который, не зная покоя, переносится изъ одной страны въ другую, изъ одного города въ другой. Онъ пожертвовалъ мн своею будущностью на государственномъ поприщ, онъ меня…

Пожертвовалъ! и опять все жертвы и жертвы! Я не требую отъ него жертвъ, ни тхъ, ни другихъ! Я не могла выносить лондонскаго воздуха, ни его томительныхъ сезоновъ, ни пустого однообразія его гостиныхъ, ни пыла и жару его нелпыхъ раутовъ. Не могла, кровь моей матери возмущалась противъ этого накрахмаленнаго величія, противъ этого кривлянья вжливости, я задохлась бы въ этой атмосфер… Ну такъ зачмъ же онъ не оставляетъ меня въ своемъ замк? зачмъ? Какое дло людямъ, счастливо ли мы живемъ, или нтъ? Долженъ ли онъ ради этого отъ всего отказаться: отъ привычнаго образа жизни, отъ своихъ надеждъ и честолюбія? Не для того ли, чтобъ бремя благодарности, которое онъ наложилъ на меня, еще боле тяготило бы меня? Въ какую пропасть я опять попала! Завтра же ему скажу, что мн понятно все, что въ душ его происходить, что ради меня онъ не долженъ уничтожаться отъ бездйствія, что довольно и того, если одинъ изъ насъ будетъ безроднымъ.

—

Онъ не хочетъ, онъ увряетъ, что жертвы никакой нтъ и что для Эдгара необходимо провести это лто въ Ницц. Когда же я настаивала, думая, что Эдгаръ со мною можетъ хать въ Ниццу, онъ посмотрлъ на меня и сказалъ: ‘Послушать насъ, такъ можно подумать, что мы ищемъ только повода, чтобъ разъхаться.’ Онъ говорилъ это съ улыбкой, но въ глазахъ его была ночь, грозная ночь… Поводъ! Ну конечно! вдь я не понимаю даже благороднаго честолюбія мужчины. Я только притворяюсь, будто что-нибудь понимаю, притворяюсь, потому что это мн угодно, потому что я ищу только повода — повода разъхаться… Ну разумется! разумется!

—

Онъ не любитъ меня. Это не любовь, если она не основана на уваженіи, а можно ли уважать женщину, которой нельзя довриться даже въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ жизни… которой нельзя — ну да! нельзя вообще оказывать доврія? Оно и понятно: врность есть добродтель, и какъ всякая добродтель, есть достояніе породы, люди не пріобртаютъ добродтелей съ втра, по случаю, врные люди родятся изъ поколнія въ поколніе, какъ заводскія лошади. И какъ добродтели переходятъ изъ рода въ родъ, такъ и недобродтели переходятъ какъ наслдіе отъ отца къ сыну, изъ этого выходитъ, что джентльмэнъ можетъ происходить только отъ прямой линіи джентльмэна, а бдная танцовщица на маленькомъ театр можетъ быть матерью только безчестной женщины. Не такъ ли вы думаете, мистеръ Д.? По-крайней-мр взоръ, которымъ вчера вы удостоили меня, когда я хотла показать мистеру Уэсли нашъ нмецкій вальсъ, этотъ взоръ слишкомъ ясно выражалъ эти мысли.

—

Нтъ, онъ не любитъ меня! онъ никогда не любилъ меня! Что-то въ род страсти могъ онъ ощущать, и эту страсть, которая могла возмутить даже его холодную кровь — именно только такую страсть и могло возбудить такое существо какъ я — такую страсть я должна внушать и пылкому мальчику, для того чтобъ, вселивъ такую страсть, самой раздлять ее — ну конечно, оно и понятно! Да ужъ и есть ли въ томъ надобность? Для такого низкаго существа нужна ли даже страсть, чтобъ раздлять ее? О Боже! можетъ быть, я чрезчуръ уже несправедлива къ нему. Но разв могу я выносить такіе взгляды, которые мн теперь приходится довольно часто подмчать? И неужели мн могутъ запретить прекрасное находить прекраснымъ? Да, мистеръ Д., вашъ родственникъ Робертъ красивъ, очень красивъ — вотъ какъ ньюфоундлэндская собака, и я хочу съ нимъ поиграть какъ съ огромною, красивою собакой, которая предана своей хозяйк, онъ долженъ лежать у моихъ ногъ, когда я этого хочу, онъ долженъ осмлиться руки мои цловать, когда я этого хочу, долженъ — слышите ли, мистеръ Д. — долженъ!

—

Онъ назначилъ чрезъ недлю нашъ отъздъ, тогда какъ въ начал ршился-было прожить здсь до іюля. Онъ очень торопится ухать отсюда. Очень понятно: девятнадцатилтній юноша съ блыми, блестящими зубами и съ силою удержать лошадь на всемъ скаку, непремнно опасенъ для молодой двадцатидвухлтней женщины… безконечно опасенъ!

—

Хотя бы искорка ума была въ голов Роберта! Сегодня я раздразнила его, осмяла его за совершенное невжество, вдь онъ ни одной строки Шекспира не читывалъ! Я была жестока — и хотла быть жестокою. Какъ мн хотлось сказать мистеру Д.: ‘Вотъ человкъ, котораго вы считали опаснымъ для меня — для меня!’

Опасенъ? Боже мой! что за несчастныя должны быть мы созданія, если ужъ подобные мужчины грозятъ намъ опасностью! А хотлось бы мн видть мужчину, отъ котораго у меня сердце забилось бы сильне и который притягивалъ бы меня какъ магнитъ желзо. Каковъ бы долженъ быть этотъ человкъ? Я стараюсь представить себ портретъ опаснаго человка, одарить его всевозможными добродтелями, которыя должны возбуждать во мн благоговніе къ нему, и странная вещь! все наталкиваюсь на т качества, которыя находятся въ характер Фрэнка — нкоторыя по-крайней-мр — нтъ, очень многія: его мужество, его чувство чести, его милосердіе ко всмъ страждущимъ, терпящимъ нужду, даже его гордость! Словомъ, тутъ только составныя части, а въ смшеніи можетъ выйти и иначе. Сегодня, когда онъ на самомъ скаку соскочилъ съ лошади, чтобъ помочь какой-то безобразной женщин, упавшей на дорог, оставаясь совершенно равнодушнымъ къ толп звакъ и болтуновъ — да, я любила его тогда! да, я въ ту минуту видла въ немъ человка, который былъ бы мн опасенъ, имй я несчастье быть женой одного изъ этихъ болтуновъ и ротозевъ.

—

На минуту — почему же не навсегда?

Глава пятнадцатая.

Этимъ кончалась рукопись, чтеніе которой привело Свена въ неописанное волненіе. При самомъ начал почеркъ показался ему знакомымъ, теперь онъ узналъ почему. Однако, для большаго удостовренія онъ вынулъ записку, которую однажды написала къ нему Корнелія съ просьбою, прислать ей книгу и съ которою онъ съ-тхъ-поръ не разставался, развернулъ ее дрожащею рукою и сравнилъ съ рукописью. Совершенно одинъ и тотъ же почеркъ, бглый, прекрасный почеркъ… Но къ чему ему это вещественное доказательство? Сама исторія не ясно ли говоритъ за себя? Не подходитъ ли это все слово въ слово къ ней? Да кром того, не жила ли она въ этой самой комнат? Какъ легко было забыть эту рукопись на стол при поспшномъ отъзд за четыре года предъ тмъ?

Свенъ вскочилъ съ кровати и такъ дернулъ колокольчикъ, что только ручка осталась у него въ рук. Поспшное появленіе госпожи Шмицъ собственною особой на этотъ призывъ всякому показалось бы удивительнымъ, кто не былъ бы такъ сильно взволнованъ, какъ Свенъ.

— Какимъ образомъ попала вамъ въ руки эта книга, которая очевидно принадлежитъ… принадлежитъ одной знакомой мн дам? закричалъ онъ запальчиво при ея появленіи.

Госпожа Шмицъ до того перепугалась такого неожиданнаго вопроса, что принуждена была почти безъ чувствъ упасть на стулъ и закрыть лицо чернымъ, шелковымъ передникомъ.

— Какъ досталась вамъ эта книга? повторялъ Свенъ еще запальчиве, не обращая никакого вниманія на нжные нервы говорившей хозяйки.

Вдругъ она, точно наэлектризованная, подскочила на стул и завопила:

— Господи Боже, господинъ баронъ, да вдь я ни слова не понимаю по-англійски!

— Не все ли равно? Какъ досталась вамъ эта книга?

— Я все вамъ разскажу! восклицала Шмицъ, ломая руки: — но поклянитесь, господинъ баронъ, что вы не обличите меня, а иначе я совсмъ пропала. Поврьте, только изъ любви къ вамъ я вспомнила про это писаніе, а не то давнымъ-давно сожгла бы его.

— Общаю все, что хотите, только разсказывайте скоре.

— Вотъ видите ли, господинъ баронъ, продолжала госпожа Шмицъ, отирая глаза кончикомъ передника: — я самая честная женщина на свт и у меня только одинъ недостатокъ, что я принимаю сердечное участіе въ своихъ семейныхъ и одинокихъ жильцахъ. Угодно или нтъ поврить мн, но истинно, господинъ баронъ, вотъ уже дв недли, что я черезъ васъ глазъ не смыкала и вс глаза выплакала. Что длать? Никакъ не могу себя передлать, чтобъ не чувствовать симпатіи къ молодымъ людямъ. Вдь извстна же мн пословица: ‘добродтели нечего искать у молодежи’, но Господи Боже мой!, отчего нельзя отказаться, то надо ужъ исполнить. Точно также я всегда имла симпатію къ мистрисъ Дургамъ, потому что она всегда была ко мн очень благосклонна и со мною разговаривала какъ съ равною ей особою, а вотъ видите ли, господипъ баронъ, я этимъ такъ дорожу, что…

— Къ длу, ради Бога, скоре къ длу! закричалъ Свенъ.

— Господи Боже мой! какъ вы стали раздражительны посл болзни, господинъ баронъ! Вотъ теперь я совсмъ съ толку сбилась. Да, я хотла только сказать, что мн было пріятно видть, какъ вс господа за нею ухаживали, и особенно мистеръ Уэсли, который тоже жилъ у меня и всякій божій день гулялъ съ нею пшкомъ или катался верхомъ, а не то въ экипажахъ. Надо вамъ сказать, господинъ баронъ, что мистеръ Уэсли coвсмъ рехнулся отъ бшенной любви, такъ что сердце выболло смотрть на его страданія, а именно… не принимайте этого въ дурную сторону, господинъ баронъ, но…

— Дальше, дальше! тутъ никакого дла нтъ до мистера Уэсли.

— Напротивъ, очень много. Вотъ такъ мистеръ Уэсли съ утра до ночи мн въ уши жужжалъ, какъ бы ему хотлось знать, любитъ ли его мистрисъ Дургамъ, и что онъ головы бы своей не пожаллъ, только бы узнать о томъ хотя одно словечко, и все говорилъ тому подобный богохульныя рчи. Ну а тогда въ памяти моей была еще жива исторія съ мистеромъ Сорри, который застрлился у меня въ пятомъ нумер. Смерть я боялась, чтобъ мистеръ Уэсли такихъ же бдъ не надлалъ мн! Вдь вы, господинъ баронъ, не можете себ представить, что за народъ эти англичане, особенно если они еще на флейт играютъ — что это за ужасные люди! Мои желзные горшки на кухн ничто противъ нихъ! Слдовательно, надо было помочь бд. А тутъ какъ-разъ случилось мн видть въ послднее время, что мистрисъ Дургамъ то и знай, что пишетъ да пишетъ. Я и спросила разъ у нея, что это она все пишетъ, а она мн на то: ‘Дневникъ’ Какъ услыхала я это, такъ сейчасъ и пришло мн въ голову, что вотъ случай угодить мистеру Уэсли, еслибъ только можно доставить ему хоть на нсколько минутъ этотъ дневникъ. А изъ романовъ-то я давно начиталась, что въ дневникахъ всегда то написано, что желательно узнать. Вотъ какъ похали Дургамы покататься, а я сюда — вотъ въ эту самую комнатку, господинъ баронъ — и что же? На этомъ самомъ стол лежитъ дневникъ, который видно мистрисъ Дургамъ забыла спрятать, вотъ вамъ сущая правда, хоть сейчасъ присягнуть. Я съ книгою опять внизъ, да и жду мистера Уэсли, а сама думаю, что онъ наврное раньше домой вернется. А тутъ и вечеръ скоро насталъ — его все нтъ. Я ужъ хотла книгу назадъ отнести, какъ вдругъ они вс втроемъ вернулись: мистеръ и мистрисъ Дургамъ и мистеръ Уэсли. Время уже было позднее. Какъ изволитъ припомнить господинъ баронъ, это случилось въ тотъ вечеръ, когда мистеръ Уэсли внесъ на рукахъ мистрисъ Дургамъ по лстниц. На другой же день Дургамы ухали, а чрезъ нсколько дней посл ихъ отъзда ухалъ и Уэсли, и все это привело меня въ такое отчаянное положеніе, что я совсмъ голову потеряла и о книг совсмъ у меня изъ головы вонъ. Вотъ только теперь о ней я вспомнила, какъ увидла, что вы, господинъ баронъ, точно въ такомъ же злополучномъ положеніи находитесь, какъ и бдный Уэсли. А чтобъ вы, господинъ баронъ, поврили, что я вполн честная женщина, такъ вотъ вамъ и шкатулка, въ которой книга лежала.

При послднихъ словахъ госпожа Шмицъ вытащила изъ длиннйшаго кармана своего платья шкатулку и поставила на столъ.

— А вотъ и золотыя бездлушки, которыя вмст съ дневникомъ лежали и за которыя я и десяти талеровъ не могла бы дать, еслибъ принесли мн ихъ подъ залогъ.

При этомъ госпожа Шмицъ выхватила изъ другого кармана нсколько золотыхъ вещицъ и положила ихъ на шкатулку, приговаривая:

— Теперь совсть у меня чиста, какъ у новорожденного младенца.

Было ли такъ трогательно утшительное сознаніе въ своей высокой нравственности, или для напряженныхъ нервовъ требовался облегчительный исходъ, только Шмицъ горько зарыдала и одною рукой закрыла глаза, другую же подняла къ небу, какъ трагическая героиня, принимающая ядъ въ пятомъ дйствіи, и поспшила скрыться за дверь.

Глава шестнадцатая.

‘И все это произошло изъ-за ничего!

Я воображалъ всмъ быть для нея, какъ и она была для меня всмъ. Но я не былъ для нея всмъ — слдовательно, все это было только маскарадное представленіе, въ которомъ по ошибк отравляютъ друга и тмъ глупымъ шуткамъ придаютъ ужасный конецъ. Такъ зачмъ же умеръ Фрэнкъ Дургамъ? Но ему не слдовало умирать, это я былъ лишнимъ человкомъ, который могъ убраться на тотъ свтъ неоплаканный и осмянный. Боже мой! Боже мой! отчего это вышло? Разв я желалъ чего-нибудь другого, кром того, чтобъ видть ее счастливою? Не согрвался ли бы я въ тишин на солнц ея счастья? Не любилъ ли я ее, какъ цвтокъ любитъ свтъ, какъ любилъ я все, что прекрасно, съ-тхъ-поръ, какъ научился думать? О какимъ я былъ пустымъ, тщеславнымъ безумцемъ, когда воображалъ себя необходимымъ цлителемъ всхъ ранъ на свт!.. Но она разв мене виновата? Не она ли умышленно питала мое безуміе? Не съ ея ли губъ я слышалъ, что она меня любитъ? Кого же она обманывала? Себя или меня, или насъ обоихъ? Принесла ли она меня въ жертву своей гордости, просто только для того, чтобъ дать удовлетвореніе своей гордости, что вотъ хоть разъ въ жизни она даритъ свою любовь по свободному выбору? Бдная, бдная женщина! сколько ты должна была выстрадать до-тхъ-поръ, пока твое благородное сердце, помутилось и твой свтлый умъ помрачился! Тебя угнетала благодарность къ твоему мужу — какъ же теперь тебя должна мучить твоя неблагодарность? Благодарность бичевала тебя плетьми, неблагодарность скорпіонами язвитъ!

А между тмъ не несешь ли и ты, какъ многіе, казнь за грхи своихъ родителей? Бросилась ли бы ты въ объятія демона гордости, приведшему тебя къ погибели, еслибъ ты могла опираться на врную руку отца? Не эта ли гордость была единственнымъ наслдіемъ, доставшемся теб отъ несчастной матери? И чмъ была для нея эта гордость, какъ не противоядіемъ отчаянія? Бдная мать! бдная дочь!… И не могли ли теб помочь эти талисманы? Это тоненькое золотое колечко, которое ты сняла съ охладвшаго пальца любимой руки, которую ты поцловала съ горячею нжностью? И эта цпочка, которая украшали бдняжку, можетъ быть, и въ самый вечеръ смерти предъ пошлою публикою маленькаго театра? И этотъ медальонъ, въ которомъ скрывается вроятно ея портретъ… Боже великій! что это?’

Увидвъ портретъ въ медальон, Свенъ вздрогнулъ, какъ-будто молнія упала къ его ногамъ. Онъ не врилъ своимъ глазамъ. Самъ демонъ, должно быть, смется надъ нимъ, но — иначе не можетъ быть: этотъ превосходный, на эмали писаный портретъ красиваго мучжины, красоту котораго ни страсти, ни безпутная жизнь не могли ослабить — это былъ портретъ его отца!..

—

На двор смеркалось, въ комнат царствовала ночь, а Свенъ все сидлъ въ своихъ креслахъ, облокотившись головою на руку неподвижно, какъ-будто спалъ. Наконецъ онъ тихо поднялся, тихо перешелъ въ смежную комнату, одлся, почти не сознавая что длаетъ, опять вернулся, положилъ книжку .и золотыя вещицы въ шкатулку, взялъ ее съ собою и какъ лунатикъ тихо и молча вышелъ, не обращая вниманія на возгласы попавшейся ему на лстниц госпожи Шмицъ, не отвчая на вопросъ изумленнаго швейцара: ‘Разв вы изволите выходить, господинъ баронъ?’ Онъ вышелъ изъ дома и перешелъ улицу, направляясь прямо къ дач.

Глава семнадцатая.

У подъзда дачи стояли два экипажа, карета и телега, на которой установлено было много чемодановъ. Въ сняхъ на встрчу Свену попались люди, несшіе другія дорожныя вещи. Свенъ заглянулъ въ отворенныя двери опустлой комнаты, изъ прислуги никого не видать. Въ зал встртилъ онъ стараго англичана, который выходилъ изъ гостиной съ большимъ портфелемъ подъ мышкой и, какъ только увидлъ Свена, тотчасъ затворилъ за собою дверь изъ гостиной. Выпрямившись во весь ростъ, онъ съ полуиспуганнымъ и полувраждебнымъ видомъ смотрлъ на непрошеннаго гостя. Старый камердинеръ былъ всею душой преданъ мистеру Дургаму, и должно быть, въ эту минуту страшныя мысли мелькали въ его голов.

— Я желаю видть мистрисъ Дургамъ, сказалъ Свенъ.

— Мистрисъ Дургамъ никого не принимаетъ, отвчалъ старикъ тихо, но очень отчетливо, и не двигаясь съ мста передъ дверьми.

— Мн непремнно надо ее видть.

— А я говорю вамъ, что это невозможно.

— Я самъ въ этомъ удостоврюсь, сказалъ-Свенъ, подходя къ двери.

— Назадъ! крикнулъ старикъ, грозно поднявъ руку.

Въ эту минуту дверь тихо отворилась и сама Корнелія показалась на порог. Она была въ траурной одежд, черный крепъ обрамливалъ ея лицо, покрывшееся смертной блдностью при вид Свена.

Старикъ отступилъ. Корнелія и Свенъ стояли другъ противъ друга. У Свена дрожали ноги, все тло его дрожало, онъ съ трудомъ держался на ногахъ. Корнелія, какъ бы ища опоры, положила руку на дверную ручку, но скоро оправилась и сказала голосомъ, звучавшимъ твердостью:

— Вы пришли проститься съ нами. У насъ в дом страшный безпорядокъ, потому что мы узжаемъ на слдующемъ пароход. Впрочемъ, со старыми знакомыми не слдуетъ церемониться, прошу…

Она повернулась въ гостиную. Свенъ послдовалъ за нею. Старикъ тоже вошелъ за ними, подвинулъ кресла къ дивану и зажегъ свчи въ канделабр, стоявшемъ на камин. Корнелія между тмъ пригласила Свена садиться и заговорила беззвучно-равнодушнымъ, совсмъ чуждымъ ей голосомъ, отъ котораго у Свена сердце облилось кровью:

— Отъздъ нашъ ршенъ довольно неожиданно. Докторъ желалъ какъ можно скоре отправить Эдгара въ боле благотворный климатъ Италіи. Кром того, во Флоренціи или въ Гену мы должны встртить сэр-Джорджа Блунта, дда моихъ дтей съ материнской стороны, на него я возлагаю вс надежды для Китти. Вы знаете, что все состояніе принадлежитъ Эдгару. Докторъ ожидаетъ насъ на пароход, онъ такъ добръ, что хочетъ проводить своихъ паціентовъ. Это мн тмъ пріятне, что мистеръ Смитъ взялъ на себя трудъ привести въ порядокъ наши дла… Благодарю васъ, Смитъ, кажется, этого довольно. Пожалуйста доложите мн, когда дти будутъ готовы.

Бросивъ взглядъ подозрительный и враждебный на свою госпожу и ея гостя, Смитъ удалился. Корнелія все время сидла спокойно и ни разу не взглянула на него, но когда онъ затворилъ за собою дверь, она встала, торопливо прошлась по комнат, вдругъ остановилась противъ Свена и, сложивъ руки на груди, съ глубокой страстью, рзко отличавшеюся отъ ея притворнаго спокойствія, воскликнула:

— Зачмъ пришли вы сюда? Разв вы не понимаете, что я узница, что ко мн приставленъ сторожъ, который неохотно отсчитываетъ мн минуты свободы? Конечно, конечно, прежде я была обязана отвтственностью только моему мужу, теперь отъ меня требуетъ отвтственности цлый свтъ. Я должна бояться своей горничной, потому что она можетъ поставить мн въ вину улыбку, не подходящую къ моимъ траурнымъ одеждамъ.

И Корнелія разразилась смхомъ, но въ этотъ же мигъ сама прервала его и сказала презрительнымъ тономъ:

— Такъ и вы тоже были больны, господинъ фон-Тиссовъ? Славное время вы выбрали для своихъ болзней! Вы хотите сказать, что не на шутку расхворались, и даже съ опасностью жизни? Тмъ хуже! Знаете ли, господинъ фон-Тиссовъ, что бываетъ и такое время, когда человкъ не сметъ быть больнымъ, знаете ли вы это? И знаете ли вы также, какая тому причина? а та, что онъ можетъ пропустить время, когда умереть ему было прилично и полезно, что вслдствіе этой ошибки придется ему влачить жалкую, презрнную и постыдную жизнь.

Корнелія поспшно ходила по комнат взадъ и впередъ, разговаривая скоре съ собою, чмъ съ Свеномъ, который сидлъ облокотившись на руку, почти въ полузабыть, длая вс усилія оправиться и привести въ порядокъ путаницу мыслей.

Какъ онъ сдлаетъ это открытіе Корнеліи? Теперь, при прежней обстановк, въ той самой комнат, гд нкогда глаза его съ упоительнымъ восторгомъ были прикованы къ ея лицу, здсь открыть ей эту тайну — это казалось ему невозможнымъ, чудовищнымъ. Когда его взоры въ какомъ-то оцпенніи стремились къ стройной фигур въ черной одежд, онъ видлъ то Фанни, героиню только что прочитанной повсти, какъ она блуждала по улицамъ Лондона, убгая отъ позора, то опять Корнелію Дургамъ, жену высокоуважаемаго мистера Фрэнка Дугласа Дургама, при одномъ имени котораго душа его наполнялась трепетомъ, то онъ видлъ въ любимыхъ чертахъ прекраснаго, блднаго, чернымъ флеромъ обрамленнаго лица отраженіе лица того стройнаго, красиваго человка, котораго онъ никогда не любилъ, хотя этотъ человкъ былъ его отцомъ. И его ухо уловляло въ миломъ голос звуки, которые уносили его далеко, далеко въ воспоминанія его перваго дтства, и не могъ онъ понять, почему эти звуки онъ теперь только уловилъ, почему же прежде, почему съ первой минуты онъ не умлъ ихъ уловить? За тмъ мракъ спускался на него все гуще и гуще, онъ почти ничего не видалъ и не слыхалъ, что вокругъ него происходило, и вдругъ, очнулся, увидавъ Корнелію предъ собою на колняхъ, которая, схвативъ его руки, въ страх смотрла на него и говорила:

— Милый, любимый! не сердись на меня, я совсмъ помшалась, и сама не знаю, что говорю. Ты ни въ чемъ тутъ не виноватъ, вдь ты только желалъ мн добра, ты виноватъ только въ томъ, что не поврилъ мн, когда я теб говорила, что мн помочь нельзя. Ты самъ теперь это видишь. Онъ дорого поплатился за то, что хотлъ помочь мн, онъ не хотлъ допустить, чтобъ я утопилась въ рк, и вотъ теперь его самого волны носили два дня и дв ночи, пока не выкинули на берегъ…

Она закрыла лицо обими руками, ея стройное, прекрасное тло тряслось какъ въ лихорадк подъ вліяніемъ сильной страсти. Вдругъ она опять схватила руки Свена, прижимая ихъ то ко лбу, то къ глазамъ и губамъ, и говорила:

— Вдь и ты тоже едва не утонулъ, я знаю все, какъ-будто сама тамъ была. Я никогда не врила, чтобъ онъ не могъ безъ меня жить, чтобъ изъ-за меня онъ могъ жертвовать своею жизнью и жизнью другого — твоею жизнью, Свенъ! Твоею жизнью! и только потому, что ты меня любилъ! Не слдовало бы ему такъ поступать. Не великодушно съ его стороны. Это такъ жестоко, какъ всегда въ глубин его сердца была жестокость. Твою жизнь! Твою дорогую жизнь!

Голова пылала у Свена, виски страшно колотились и холодная дрожь разливалась по его жиламъ. Эти прекрасныя, блыя руки съ любовью гладили его руки, эти прекрасныя губы произносили слова сердечной любви, эти черные глаза сверкали молніями страсти въ таинственной глубин — какъ онъ могъ все это выносить, когда онъ зналъ то, что зналъ? Онъ вырвалъ свои руки изъ ея рукъ, усиливался поднять ее, указывая дрожащею рукой на шкатулку чернаго дерева, поставленную имъ при вход въ комнату на столъ, у котораго онъ теперь сидлъ. Его взглядъ, его движеніе вынудили Корнелію обратить глаза по тому же направлению, шкатулку она тотчасъ узнала и съ восклицаніемъ удивленія протянула къ ней руку, сама же вопросительно смотрла на Свена. Видя, что развязка близится къ концу съ ужасающей быстротою, Свенъ могъ только знакомъ объяснить ей, что шкатулка имъ принесена.

Корнелія вынула книгу изъ шкатулки и опять взглянула на Свена. Что-то въ его крпко сжатыхъ губахъ и подвижныхъ глазахъ переполняло ея душу мрачнымъ предчувствіемъ. И ея глаза принимали ту же неподвижность. Она вынула изъ шкатулки золотыя вещицы и въ это время медальонъ выскользнулъ промежъ ея пальцевъ и, упавъ на столъ, открылся.

— Чей это портретъ? спросилъ Свенъ, и слова его съ трудомъ вырывались изъ его груди.

— Моего отца! вскричала Корнелія съ поблвшими губами.

— И моего тоже! прошепталъ Свенъ.

При этихъ роковыхъ словахъ, кинжаломъ вонзившихся въ сердце Корнеліи, она отшатнулась. Вотъ она стоитъ предъ нимъ, задыхаясь, прижавъ руку ко лбу, стараясь сообразить то ужасное, что она услышала. Свенъ во время ихъ знакомства разсказывалъ ей иногда исторію своей жизни и своего семейства. Для Корнеліи потребовалось нсколько минутъ соображенія, пока она наконецъ поняла, что человкъ, который сдлалъ ея мать такъ невыразимо несчастною, былъ отецъ человка, ею любимаго.

Вдругъ по комнат пронеслись звуки не то смха, не то вопль души, которая отъ страданія не могла уже безмолвствовать. Корнелія прижала руку ко лбу и сверкающими глазами смотрла на Свена, который, поднявшись съ кресла, съ трудомъ держался за столъ.

— Такъ вотъ зачмъ ты пришелъ? закричала она: — вотъ зачмъ! Почему же ты не могъ этого унести съ собою въ могилу? Потому ли, что твоя добродтельная честность въ ужасъ приходила при мысли, что ты за гробомъ будешь любимъ такой любовью, которую воспрещаютъ природа и законы? Природа! что тутъ природа понимаетъ? Она ничего мн не говорила, и теб ничего не говорила, и не въ моихъ чертахъ ты это узналъ, а только прочиталъ на бумаг. Но будь спокоенъ! Я не люблю тебя, да и никогда не любила, потому что всегда содрогалась при взгляд на тебя. Твой отецъ отравилъ жизнь моей матери, а тутъ является сынъ, чтобъ отравить мою жизнь! Да падетъ проклятіе на васъ, которые какъ вампиры высасываете кровь изъ своихъ жертвъ! Одного желаю — чтобы намъ никогда не встрчаться въ этой жизни!

Она схватила шкатулку и со всмъ что въ ней было бросила въ каминъ, въ которомъ горлъ яркій огонь, и мгновенно скрылась за дверью. Минуты чрезъ дв Свенъ услыхалъ стукъ экипажей, отъзжавшихъ на пристань.

Онъ не старался удержать Корнелію, да и не могъ, еслибъ и хотлъ. Силы его оставили, въ голов было такъ пусто, на сердц такъ тяжело, такая тоска!

— Разв ты не могъ унести этого въ могилу? прошепталъ онъ..

Въ камин раздался трескъ, пламя, охватившее сухое дерево шкатулки, ярко озарило комнату. Свтъ прямо падалъ на портретъ, остававшійся еще на стн, тотъ портретъ, который онъ въ первый разъ увидлъ при разсвт дня: то же упорно-мрачное, то же благородно-гордое лицо, съ цлымъ міромъ страсти въ глубоко-скорбныхъ глазахъ. Теперь онъ узналъ, что означала эта глубокая, безнадежная печаль, которая такъ упорно лежала на приподнятыхъ углахъ рта, такъ упорно, такъ мрачно, что хотлось плакать, засматриваясь на нее…

Но Свенъ не могъ плакать, хотя сердце его было переполнено страданіемъ. Еще разъ посмотрлъ онъ на портретъ, изрдка озаряемый свтомъ вспыхивавшаго пламени.

— Это не ея портретъ, прошепталъ онъ: — это образъ сфинкса, древняго сфинкса, и проклятіе, которое она бросила въ меня — это проклятіе, которымъ лроклятъ весь человческій родъ. Проклятіе за вину, за первородный грхъ, съ которымъ жизнь дается въ наказаніе зa грхъ и падаетъ на насъ, какъ возмездіе, но самая тяжелая доля вины падаетъ на тхъ, которые безъ нашей воли намъ даютъ жизнь.

Пламя въ камин погасло. Свенъ собрался съ силами, шатаясь вышелъ изъ комнаты и ушелъ изъ дома.

—

Съ-тхъ-поръ прошло семь лтъ. Бенно ординарный профессоръ и на дорог къ знаменитости. У него такъ много дла, что, по словамъ его, ему некогда и думать о женитьб. Онъ сталъ немного серіозне, чмъ былъ за семь лтъ, когда между студентами повторялись остроумныя выходки и анекдоты молодого адъюнкт-профессора, однако меланхоликомъ его никто не видалъ. Но и на него грусть иногда находитъ, а именно въ то время, когда ему случается проходить мимо дачи на большой рк, гд теперь постоянно живетъ англійское семейство, переселившееся въ этотъ городокъ. Тогда подъ надвинутою шляпой лобъ его покрывается глубокими морщинами, глаза опускаются и мысли отрываются отъ научной проблемы или опаснаго случая болзни, которыми онъ былъ только что занятъ, и несутся за много миль, къ далекому берегу Балтійскаго моря, въ уединенное помстье, гд живетъ одинокій человкъ.

Одинокій и несчастный человкъ!

Между его сосдями ходили толки на счетъ того, какъ и почему фонъ-Тиссовъ сдлался такимъ, но эти исторіи были очень разнорчивы, и такъ-какъ герой ихъ очень рдко вызжалъ изъ своего замка, и то только по самымъ нужнымъ дламъ, и такъ-какъ вслдствіе того въ нему тоже рдко кто заглядывалъ, и тоже тольво по дламъ, то и кончилось тмъ, что поговорили, поговорили да и перестали добиваться настоящихъ причинъ. Одно только врно: въ его кабинет виситъ портретъ молодой и удивительно красивой женщины, только съ мрачнымъ видомъ, и этого портрета прежде тамъ не было. Одинъ изъ его сосдей, господинъ фон-Адель, воторый, противъ обычаевъ своихъ собратій, очень много путешествовалъ, увряетъ, что эта картина портретъ женщины, которая, семь лтъ назадъ катаясь на парусномъ судн, упала въ море и утонула, что случилось чрезъ нсколько недль посл смерти ея единственнаго сына, который умеръ отъ чахотки въ очень молодыхъ лтахъ. Дочь этой дамы живетъ у родственниковъ въ Англіи, ей четырнадцать лтъ, красоты она необычайной и притомъ считается богатйшей наслдницей, и этотъ господинъ недавно былъ въ Англіи, видлъ ее своими глазами. Онъ утверждаетъ, что былъ врайне пораженъ необыкновеннымъ сходствомъ молоденькой мисъ съ отшельником замка Тиссовъ.

Крестьяне этого помстья часто толкуютъ промежъ себя, что такое могло бы приключиться ихъ барину, что онъ сталъ такой смирный, такой молчаливый и по всему видно, что вернулся посл своихъ путешествій очень несчастнымъ и съ раззбитымъ сердцемъ, но крестьяне врно не имли причины роптать на него, какъ это длали сосди, потому что такого господина, съ такимъ милостивымъ и жалостливымъ сердцемъ, съ такою щедрою рукою для всхъ нуждающихся, не бывало еще по ихъ убжденію на цломъ остров. Только въ одномъ они упрекали его — зачмъ онъ не женится и не дастъ имъ молодого наслдника, который хотя немножко походилъ бы не своего отца, однако они сами говорятъ, что мало на то надежды.

КОНЕЦЪ

———————————————————————————

Источник текста: Въ двнадцатомъ часу. Романъ Фридриха Шпильгагена.

Переводъ С. Снессоревой.

Изданіе Е. Н. Ахматовой — С.-Петербургъ.

Дозволено цензурою. С.-Петербургъ, 27 Апрля 1873 года печатано въ типографіи Е. Н. Ахматовой, Дмитр. пер. д. No 17.

OCR, Spell Check — Anarchist, сентябрь 2010 г.

Фридрихъ Шпильгаген

Въ двнадцатомъ часу Романъ

Глава первая.

Глава вторая.

Глава третья.

Глава четвертая.

Глава пятая.

Глава седьмая.

Глава восьмая.

Глава девятая.

Глава десятая.

Глава одиннадцатая

Глава двнадцатая.

Глава тринадцатая.

Глава четырнадцатая.

—

—

—

—

—

—

—

—

Глава пятнадцатая.

Глава шестнадцатая.

—

Глава семнадцатая.

—

КОНЕЦЪ

Читайте также:

Въ двнадцатомъ часу
Романъ