В братской земле, Марков Евгений Львович, Год: 1898

География
Время на прочтение: 148 минут(ы)
Скачать в PDF

Марков Е.
В братской земле

(Очерки путешествия по Сербии)

1. Салоники, древняя Солунь.

Салоники, наша старая славянская Солунь, показались на холмистом берегу в глубине просторного круглого залива… Направо, к Афону, неясно вырисовывались далекие горы, влево, теперь уже позади нас, все еще поднимался поэтическим миражем воздушный голубой Олимп. Издали с глади моря он кажется как бы еще выше и величественнее, чем от берегов Фессалии, видный во всей цельности своих очертаний трехглавою зубчатою пирамидой… Серединная вершина его выше, боковые ниже, когда смотришь на это правильное распределение вершин священной горы древности, невольно приходит в голову что стремление строить храмы с несколькими куполами окружающими один главный, заметное не у одних византийцев и индусов, было прямо подражанием священным горам древности.
Салоники между тем вырастают пред нами не по часам, а по минутам и все больше приковывают наше внимание. С нами на пароходе едет весьма говорливый господин Моло, первый драгоман персидского посольства как стоит на его визитной карточке. Он один из богатых негоциантов богатого Солуня и, кажется, считает свой город счастливейшим и первейшим городом мира. По крайней мере, он не устает расхваливать нам его климат, плодородие его полей, его кипучую торговлю и талантливость его жителей.
— Вы, пожалуйста, не думайте, что Салоники — турецкий город и что там турецкое варварство! — горячо рассказывал он. — У нас только губернатор турецкий — паша — и больше ничего, турецкие ли солдаты поддерживают порядок, другие ли, — не все ли нам равно? Кому-нибудь надо же охранять безопасность жителей. Во всем остальном у нас свободная республика своего рода, мы все делаем сами…
— То есть, кто же ‘мы’? Греки или славяне? — спросил я.
— О, нет! — с некоторым презрением отвечал синьор Моло. — Греки, конечно, живут в Салониках, и славяне тоже есть, но славяне — это простой народ, мужики… И все-таки славянский и греческий языки вы услышите у нас меньше, чем испанский.
— Испанский?! — с удивлением переспросил я.
— Вы удивляетесь? Вы разве не знаете, что Салоники населены главным образом испанскими евреями? Это наше кровное гнездо, еще с XV века, со времени королевы Изабеллы, которая изгнала нас из своих владений. Из 800.000 евреев уцелело тогда не больше 10.000-15.000, — все остальные погибли в море, те, кто спаслись, высадились в Салониках, где им дали приют. С тех пор они здесь размножились до пятидесяти тысяч и, слава Богу, не жалеют о том, что здесь поселились. Наш народ очень богат и просвещен гораздо больше, чем греки… Бедных у нас редко встретите.
— Не знаю как у вас, но я видел многие еврейские центры и, признаюсь вам, везде встречал массу бедноты, — заметил я.
— Ах, пожалуйста, не смешивайте нас с русскими или австрийскими евреями, между нами решительно нет ничего общего, — несколько гадливо отозвался драгоман, — вот вы сами увидите, что салоникские евреи — настоящие передовые европейцы, друзья свободы, прогресса, образования, люди в высшей степени деятельные и предприимчивые и нисколько не фанатики… Есть, конечно, и у нас партия староверов, они продолжают носить старинные одежды, держаться средневековых обычаев и средневековой нетерпимости, но их уже гораздо меньше, и руководят всем не они, а мы, партия просвещенных евреев…
— Чем же торгуют Салоники? — спросил я.
— О, Салоники богатейший порт! — восторженно отвечал Моло. — Вся торговля Балканского полуострова идет через нас. Весь хлеб вывозится отсюда. У нас одних паровых мельниц для перемола пшеницы целых тридцать! Кроме того есть бумагопрядильные и разные другие фабрики. А если б англичане ввозили в Европу индийские товары через наш порт, а не через Бриндизи, то мы стали бы еще вдвое богаче. Для них это дало бы огромный барыш: на десять часов короче путь. Теперь ведь из Салоник по железной дороге куда хотите везите товар — в Вену, в Париж, в Берлин, — вся Европа открыта… Впрочем, договор англичан с Италией скоро кончается, и они, вероятно, перейдут к нам.
— И неужто ж турецкие порядки не мешают вашему процветанию? — усомнился я.
— Поверьте, что нет… Конечно, паша может всегда чем-нибудь повредить, но для этого у нас есть простое средство — деньги. Он доволен, молчит и не мешает нам жить и действовать, как мы знаем, лишь бы не затевали чего-нибудь политического… Знаете, если бы в Турции ввести свободу печати да хорошую администрацию, Восток затмил бы своею торговлей и богатством западную Европу… Здесь народ удивительно способный на все. У нас чуть не каждый извощик и лодочник говорит и по-испански, и по-гречески, и по-турецки, и по-славянски, и по-итальянски… Мы настоящая космополитическая нация. Где нам хорошо,— там и отечество наше… Кто с нами хорош, с теми и мы хороши…
— Русских вы не особенно долюбливаете?
— Я человек откровенный и скажу вам прямо, что мы не любим русских… Не за что их любить. Конечно, они народ храбрый и не без способностей, но они думают не об образовании, не о торговле, а только о войне, о том, чтобы захватить у кого-нибудь побольше… Хоть бы вот вспомнить последнюю войну с нашею Турцией. Разве она была справедлива? Разве Турция трогала вас? А притом и победы-то ваши не особенно почтенные: ведь вы победили рублем, а не штыками, и Керима-пашу на Дунае, и Сулеймана-пашу на Шипке…
— И вы верите этим бабьим сказкам? — засмеялся я. — В русской истории много таких Шипок и таких дунайских переправ, — по-вашему, все они добыты рублем? У нашего народа гораздо больше геройского духа, чем серебряных рублей…
Вода залива по мере приближения парохода к берегу делалась из прозрачно-голубой какою-то матовою и светло-зеленою от примеси пресных вод бурного, водообильного Вардара — этой самой большой реки Европейской Турции, начинающейся еще в горах Албании и стремительно вливающей свои струи в морской залив.
Моло сообщил нам, что у них есть проект исправить глубокое русло Вардара и пустить по нему пароходы вглубь страны.
Длинный плоский язык земли протягивается слева в залив, подстерегая своими подводными мелями корабли и пароходы, которые то и дело, бывало, разбивались здесь в темные бурные ночи, пока портовая администрация не догадалась купить у американцев большой корабль, тоже попавший здесь на мель, и устроить на нем предохранительный маяк, который краснеет теперь перед нами.
К правой косе подходить тоже опасно, поэтому пароход наш старательно держится середины залива, все больше и больше заворачивая вправо, где, наконец, раскрывается перед нами, ясно, как на ладони, весь город.
Мы с женою не нахвалимся этим пугавшим нас сначала греческим пароходом. Машина его работает без шума и толчков, как хорошо устроенные часы, нигде нас во всем этом длинном переезде не тряхнуло, не качнуло ни раза.
Салоники сходят к морю с гребня холмистого берега, далеко не столь высокого и крутого как в Воло, и широко растекаются потом вдоль полукруглой окраины залива. Кругом его разноцветные карточки хорошо обработанных полей и виноградников. Справа дачи в садах, трубы фабрик, а прямо пред нами длинная набережная совсем европейских больших и красивых домов. Над этою набережной, маскирующею своею цивилизованною внешностью тесноту и грязь старого турецкого города, толпятся его живописные кварталы, поднимаются куполы мечетей и стрелы минаретов. Греческие церкви хотя и есть в Салониках, но они как-то не видны и ее нарушают общей магометанской физиономии этого древнего центра христианства, заложенного еще труженическими руками апостола Павла. Есть здесь и католическая церковь, но и она тоже скромно прячется где-то, уступая господство турецким мечетям.
Это турецкое владычество, которое в таких розовых красках изображал нам цивилизованный испанский еврей, выражается характернее всего в старинной цитадели Еди-Куле, забравшейся на самый верх берегового гребня и венчающей этот обширный и богатый город своими зубчатыми стенами, башнями и высоким минаретом мечети, что торчит над завоеванною христианскою Солунью, словно водруженное копье победителя-мусульманина. Характерна также белая средневековая башня венецианцев, окруженная стеною с маленькими башенками, прежде жестокая темница турецких пашей, а теперь только казарма для их солдат, так как тюрьма переведена еще выше, в казематы Еди-Куле — по-русски Семибашенного замка. Большая круглая мечеть св. Георгия, превращенная, конечно, из старинной христианской церкви того же имени, да огромный конак турецкого вали, в котором помещаются все присутственные места, особенно бросаются в глаза среди тесноты городских кварталов…
Синьор Моло оказался прелюбезным знакомым. Он, очевидно, хотел показать нам, иноземцам, не имевшим понятия о культурных нравах испанского еврейства, всю его галантность и гостеприимство как истого хозяина. Он усадил нас в выехавший за ним щегольской баркас, познакомил нас со встретившим его братом, и потом, когда мы высадились, отправился в турецкую таможню хлопотать о нашем багаже, поручив провожать нас своим родственникам. К удовольствию моему, его предстательство за нас оказалось весьма действительным, потому что до наших чемоданов даже и не прикоснулись, а прямо наклеили разрешительные ярлыки.
Те же обязательные господа проводили нас в Hotel de la Turquie, на видном месте, тут же сейчас над морем, где нам за 5 золотых франков отвели чистую комнату с покойными постелями и весьма приличным убранством.
Едва напившись кофе, я отправился в Оттоманский Банк за деньгами для дальнейшего нашего путешествия, обсчитали было меня на десять золотых ливров, но когда я, проверив счет дома, явился опять в великолепный отель Банка с мраморными статуями и фонтанами и довольно резко потребовал недоданные деньги, кассир беспрекословно выдал их мне, как будто он уже вперед знал, что надул доверчивого иностранца. Из банка я отправился к нашему генеральному консулу. Пять расшитых золотом кавасов встретили меня у его дверей. Консула я застал и поспешил расспросить обо всем, что мне было нужно. Когда я объяснил ему, что мы с женою собираемся посетить Ипек, Косово и вообще Старую Сербию, консул безнадежно махнул рукою.
— Помилуйте, и думать нельзя… — решительно объявил он. — Ведь это гнездо самых буйных албанцев. Там постоянная резня и грабеж между племенами. Как нарочно, смуты опять только что начались там. Мутасериф турецкий просто-напросто бежал из Ипека, под предлогом каких-то дел, потому что у него нет достаточно сил справиться с ними, и теперь не хочет совсем возвращаться туда. С дамою особенно опасно. Сейчас же в горы уведут, чтобы выкуп получить. Турецкая власть ведь там только по имени, арнауты в грош ее не ставят. А тут еще, как на грех, нашего консула в Ускюбе нет: послан временно исполнять должность в другой город. Нет, вы и помысл всякий оставьте о Старой Сербии… Туда положительно невозможно ехать при теперешних обстоятельствах…
Пришлось, хотя и с большим огорчением, отказаться от давно лелеемой мысли посетить древнюю колыбель и древнейшие святыни Сербского царства, могилу геройства народа сербского, которая так глубоко заинтересовала меня при чтении превосходного путешествия Гильфердинга во время его бытности консулом в Сараеве.
Перетолковав с женою, мы решились ехать через Македонию на Ускюб и Ниш прямо в Сербское королевство и объехать хотя его интереснейшие исторические уголки.
Любезный консул наш дал нам для этого письмо в Ниш к тамошнему русскому консулу.
Отдохнув порядком в гостинице, мы наняли коляску, чтоб объехать город и хотя наружно познакомиться с ним. Салоники — большой, богатый и благоустроенный город. Он уже теперь насчитывает вместе с пришлым людом до 130.000 жителей и разрастается с каждым днем. Новые улицы — прямые, широкие, обсаженные деревьями, хорошо вымощены, хорошо обстроены. Но и старые тоже, хотя тесны и извилисты, однако вымощены прекрасно, несравненно лучше наших русских, здесь уже истая Турция — крытые базары, бесчисленные кухоньки и лавчонки на улицах и сплошные реки красных фесок. Феска здесь все одолела и вместе с многочисленными минаретами сообщает городу совсем турецкую физиономию, но вы сильно ошибетесь, если подумаете что весь этот люд в красных фесках — действительные турки. Тут, конечно, порядочное число турецких солдат и офицеров, которых сейчас узнаете по их красным поясам и их варварским, часто настоящим зверским физиономиям. Но все-таки огромное большинство составляют израелиты и греки. Израелитами здесь зовут сами себя в публике испанские евреи, не желающие, чтоб их смешивали с обыкновенными евреями, заслужившими себе не особенно блестящую репутацию. Израелитов тут 50.000 изо ста тысяч коренного населения, остальные 50.000 — греки и турки, каждых поровну. Извощики, лодочники здесь все израелиты, оттого везде слышится испанский жаргон. Интересны наряды израелиток старинного закала, еще не поддавшихся модным новшествам, их пока встречаешь целые толпы. Одеты они очень богато, даже роскошно. Обыкновенно у них на голове шелковый платок какого-нибудь яркого цвета, сложенный шарфом и спадающий с темени на спину расшитыми концами, яркая шелковая лента другого цвета, подвязанная под подбородок, придерживает этот бросающийся в глаза головной убор, на груди жемчуг, может быть и фальшивый, и всякие другие разноцветные ожерелия, яркая талия вырезана так, что совершенно отчетливо обрисовывает груди, прикрытые белою рубашкой. Поверх всего надет в рукава шелковый полосатый бешмет, тоже очень яркий, едва покрывающий одну только спину и оставляющий на виду платье и фартук, все необыкновенно яркое и многоцветное… Нужно думать, что этот совсем восточный наряд, может быть, заимствованный еще у испанских мавров, удержался здесь со времен королевы Изабеллы.
Более культурная часть населения в обыкновенных модных платьях Европы, только особенно кричащих и разнообразных цветов и не совсем скромной пышности.
Теперь здесь сезон ягод и плодов, и в бесчисленных лавочках, к удивлению нашему очень чистых, навалены горы бархатистых черных черешен, румяных абрикосов, кровавой земляники, крупной как дикие яблочки. Но, кажется, всего больше здесь кофеен, как и вообще, впрочем, в южных городах. Здешние кофейни очень приличны. Просторные, большею частию сквозные, со стеклянными стенками на улицу, с бесчисленным множеством мраморных столиков — и внутри, и снаружи, в тенистых садиках и прямо на тротуарах улицы. Давно я не видал такого движения толпы по всем улицам, площадям, переулкам, садикам, кофейням. От этого безостановочного прилива и отлива красных голов делается красно в глазах. Но я с трудом мог вообразить себе, что нахожусь не в Смирне и не в Бейруте, а в том самом Солуни, где апостол язычников насаждал одну из первых христианских церквей и где потом, много веков спустя, жили и действовали его верные последователи, первые просветители славянства…
От времен римской древности в Салониках уцелело не много памятников. Интереснее других триумфальные ворота в центре старого города. Они и теперь еще очень красивы и типичны, хотя серединная арка их уже разрушена и заменена новою, совсем голою аркою возмутительного безвкусия. Зато массивные боковые столбы из серого мрамора, на которых покоилась арка, каждый аршин по пяти ширины, сохранились прекрасно. Все три яруса их сплошь покрыты мастерскою скульптурою битв, торжественных шествий и жертвоприношений.
Ворота эти называются аркою Константина и построены в память его победы над сарматами. Арка Константина пересекала знаменитую некогда военную дорогу via Egnatia, проходившую в римские времена от Босфора до Адриатики по всему южному побережью Балканского полуострова.
Шагах в полутораста от этих ворот недавно стояла другая античная арка, но англичане понемногу раскрали ее, подкупая соседних жителей растаскивать по ночам и продавать им камни, конечно, со скульптурою.
От коринфской колоннады осталось тоже немного. Зато древняя греческая церковь, до сих пор слывущая у народа под именем ‘айя Георгиос’, хотя она уже целые века тому назад обращена в турецкую мечеть Орта-Султан-Османджами, уцелела вполне, благодаря этому обстоятельству. К этой ‘Ротонде’ мы чуть проехали на своей коляске сквозь узенький переулочек. По-видимому, церковь эта была вместе и сильною крепостною башней, судя по чрезвычайной массивности ее стен и бойничным отверстиям кругом третьего яруса. Во втором этаже еще есть по одному полукруглому окну с каждой стороны, но низ башни совсем глухой, как подобает крепости. Внутри мечети на высоко приподнятом своде купола превосходные древние мозаики, теперь уже полуразрушенные. Три притвора на грубых безвкусных колоннах, по-видимому, прилеплены к ней уже турками. На таких же колоннах и фонтан посреди двора, — неизбежная принадлежность мусульманской мечети. Около него обломок очень изящного памятника с античною скульптурою и следами ступеней. Местное предание уверяет, будто с этого камня апостол Павел проповедовал солунянам воскресшего Христа. Многовековые тенистые платаны, может быть, еще современники эллинов, приосеняют этот безмолвный дворик, за которым тянется турецкое кладбище с большими и богатыми мраморными памятниками.
Салоники играли важную роль и в истории классических народов, и в Средние века. Это легко объясняется их удивительно выгодным положением, с одной стороны, у моря, соседнего с Азиею и Африкою, с другой стороны, у естественного выхода плодородных равнин Балканского полуострова. Еще в самые древние времена через Салоники шел большой торговый и военный путь от Босфора и Малой Азии в Иллирию, Фессалию и Эпир. Ксеркс Персидский вел этим путем свои сухопутные полчища к Марафонскому полю и Фермопильскому ущелью, а Александр Македонский двигал свои победоносные фаланги в далекую Азию, к Иссе и Гранику. Цезарь и Помпей водили по вышеупомянутой via Egnatia свои легионы? чтобы вблизи этой исторической дороги, у Фарсала, мечом решить вопрос — кому из них быть владыкою Рима. Помпей даже обратил Салоники в своего рода временную столицу свою, где он собирал не только войска, но даже и римский сенат.
У эллинов и македонян Салоники, впрочем, носили в древности другое имя — Фермы, или Термы, вероятно, по причине каких-нибудь теплых ключей. Новое же имя свое город получил только при царе Филиппе Македонском, который назвал свою дочь Фессалоникой (Thessalo-nike), в честь своей победы (nike) над фессалийцами. Фессалоника вышла замуж за Кассандра, который возобновил древние Фермы, назвав их в честь своей жены Фессалоникою, что было переделано впоследствии, краткости ради, в Салоники.
Во дни римлян это был очень обширный торговый порт и сильная крепость, гавань была углублена и укреплена, в городе считалось более 250.000 жителей, и он по праву присваивал себе значение царицы Эгейского моря.
В Средние века кто-кто не перебывал под крепкими стенами этого богатого и людного города: и славяне, и арабы, и норманы нападали на него и грабили его. Осаждал его и знаменитый Танкред, герой крестовых походов. Во время вероломного расхищения Византийской монархии латинянами Салоники со всею Македониею и Фессалиею попали под власть маркиза де Монферрано, ‘короля Фессалоникского’. Потом греки продали Салоники венецианцам, а за 23 года до покорения Византии турки отняли их у венецианцев и владеют ими с тех пор вот уже почти пять столетий.
Перед вечером мы зашли в городской сад, он не велик и далеко не роскошен по своей растительности, ни цветников, ни редких деревьев, все только обыкновенный кипарис, белая акация да олеандры. Но зато много тени, много павильонов для музыки и кофеен, беседок для публики, есть даже летний театрик. По бесчисленным стульям и столикам сейчас видно, что публика посещает его очень усердно. Мы пришли несколько рано и притом в будний день, но все-таки публика уже начинала набираться. Бродили по аллеям даже несколько групп турчанок, безобразно закутанных в белые шелковые саваны с башлыками, старухи были в таких же черных капотах. Впрочем, лица всех были почти открыты и из-под шелковых навесов на нас очень смело смотрели огромные черные глаза, казавшиеся еще более черными среди бледно-матового лица. Одна из этих дам оказалась отвратительною, губастою негритянкою. Откровенность их объяснилась тем, что вблизи не было ни одного турка-мущины. Гуляла тут и жена одного из европейских консулов с своими разряженными детками и нянюшкою, сзади их важно шагал расшитый золотом кавас, без сопровождения которого считается неприличным появляться в публику дипломатическим дамам.
Мущины, как и у нас на Руси, сидели за столиками, уставленными бутылками и резались в карты, не стесняясь соседством чудного голубого моря и глядевшей из-за него воздушной пирамиды Олимпа. Мы зато упивались этою непривычною нам прохладою и негою южного моря.
Домой мы поехали вдоль по набережной, — самой цивилизованной и самой людной артерии города.
Коляска должна была шагом протискиваться сквозь толпы двигавшихся во все стороны красных фесок, между стульев и столиков, расставленных пред кофейнями и тоже залитых теми же красными фесками. Море, взволнованное вечернею зыбью, колышется тут же у наших ног, и бесчисленные пустые баркасы, ялики, каюки, лодки, привязанные к столбам берега, потешно пляшут на волнах, будто рассыпанная ореховая скорлупа, корабли раскачиваются даже и очень серьезно, пробуждая в нас радостное сознание, что мы теперь надолго спасены от несносной морской качки, так часто мучившей нас у берегов только что покинутой Греции.
Воздух чудный, вид восхитительный: Олимп со своими прозрачными снегами дает господствующий тон всей панораме моря, а тут простор, движение везде, все кругом как-то смело, весело, открыто, — свободная жизнь прямо на улице, какой не знает наш угрюмый, холодный север. В толпе фесок встретился нам и наш знакомец Моло. Он очень дружелюбно приветствовал нас и обещал зайти к нам вечером. Действительно, когда мы сидели за чаем в многолюдном ресторане, занимавшем нижний этаж нашей гостиницы, Моло явился к нам вместе со своим братом и кузеном, провожавшими нас в таможню. За стаканами пива и рюмками мастики, которыми я угощал их, долго ораторствовали эти словоохотливые израелиты, описывая нам все прелести Салоник и все выгоды турецкого подданства.
— Вы знаете, что весь хлеб, все мясо и скот, которые потребляют Афины и Греция, вывозим к ним мы, салоникцы! — С гордостью уверял нас почтенный драгоман персидского посольства. — Мы вывозим кроме хлеба массу кож, опиум, красный перец, кунжут, масло кунжутное, шелковичный кокон, бумажные ткани! Словом, решительно все. У нас в Салониках имейте только голову на плечах и небольшие деньги — и заработаете наверняка на чем только хотите… Для торгового человека это идеальный город…
— А из России получаете что-нибудь? — спросил я.
Моло слегка поморщился и сказал довольно презрительно:
— Что же нам из России получать? У нас у самих все есть… Ну, ввозим икру, муку самую тонкую из Одессы — все вещи не важные. Наш главный ввоз — это восточные товары, то уж совсем другое дело!.. На этом мы много наживаем, одна таможня наша по два миллиона ливров в месяц собирает. И знаете, что я вам скажу? Мы вам, русским, в одном действительно очень обязаны. Наш город поднялся настоящим образом только после вашей последней войны с турками, вследствие Берлинского трактата. Дали нам свободную торговлю и вообще во всем гораздо больше свободы стало, турки за нами начали больше ухаживать… Я уж говорил вам, что здешняя администрация ничему не мешает, а скорее даже помогает, делайте себе что хотите, только не затрагивайте правительства и платите исправно налоги…
— Я думаю, и железная дорога, соединившая вас с Веною, то есть со всею Европою, тоже много помогла развитию вашего города? — заметила моя жена.
— Ну, нет, мы вовсе не обрадованы этим соединением с Европою! — отвечал Моло. — Вот железная дорога в Албанию, в Монастырь, действительно много увеличила нашу торговлю, потому что оттуда к нам везут массами всякое дешевое сырьё, и туда мы можем теперь поставлять всевозможные товары, а дорога на Белград и Вену отняла у нас огромный и очень выгодный рынок — северную Албанию, теперь она все вывозит на Вену и все получает из Вены, а Салоники остаются в стороне.
Наутро нам предстоял далекий путь через всю Македонию до Ниша, откуда мы решились начать свои странствования по королевству Сербии, поэтому мы отправились к себе на верх укладывать свои вещи и укладываться спать самим, как только покинули нас общительные израелиты древних Фессалоник.

2. По Вардару и Мораве.

Скорый поезд Македонской железной дороги отправляется из Салоник в 5 часов утра, поэтому нужно было встать в четыре. Турецкие порядки сейчас же дали себя знать: вокзала не отпирают ранее положенного часа, и вся публика терпеливо толпится на улице, свалив прямо в пыль или грязь, смотря по погоде, свой громоздкий багаж. Иные посиживают за столиками соседних кофеен и кабачков, хотя в такой ранний час даже кофе на ум не идет. Отперли вокзал, — пошла возня с паспортами, турецкий офицер или полицейский весьма сомнительной грамотности, окруженный солдатами, подозрительно осматривает всех нас и записывает к чему-то наши паспорты, производя свои операции с возмутительною медленностью и бесцеремонностью, как и подобает, конечно, в Турции.
После греческих гор и ущелий дорога напомнила нам родную русскую равнину: хлебные поля кругом, зеленые луга, скот на лугах, даже дворы по-нашему обнесены кругом заборами, ворота под навесом и избы низкие, только подлиннее наших, с двумя высокими деревянными трубами. Издали деревни производят совсем русское впечатление. Вероятно, это болгарские деревни.
Скоро железные змеи рельсов поползли вдоль берега Вардара. Это самая большая река Европейской Турции после отобрания от нее Дуная. Вардар здесь довольно широк и катит свои коричнево-глинистые волны хотя и в низких берегах, но с большою стремительностию, так что поверхность его вся изборождена резкими складками и потоками.
Кругом бесконечные поля кукурузы, пшеницы, мака, овса, жатва во всем разгаре, и вереницы навьюченных осликов тянутся во все стороны, как наши телеги со снопами в страдную пору. Тут хлеб жнут, а не косят, и это лишает картину поля того боевого и оживленного вида, который так радует русский глаз, когда дружины косарей, молодецки взмахивая косами, напирают на золотые стены спелого хлеба. Ряды шелковиц с обрубленными наголо ветвями провожают все время течение реки.
Мало-помалу, однако, русло Вардара сдавливается все больше и теснее надвигающимися с обеих сторон холмами, а потом и настоящими горами, оставляющими уже немного места хлебам, виноградникам и садам.
На станциях, в вагонах — тут везде турецкие солдаты, турецкие офицеры. Сейчас видна завоеванная страна, хотя насильственный владыка чувствует себя здесь далеко не прочно и не спокойно, вероятно соседство Греции, Болгарии, Сербии, пожалуй, и Австрии, — всех этих соревнующих одно с другим государств, давно разевающих рот на лакомую добычу, которую они считают неизбежною не нынче, так завтра, — побуждает Порту Оттоманскую обратить в военную дорогу этот международный торговый путь громадной важности, не говоря уже об албанских разбойниках, еще более близких соседях, не привыкших особенно церемониться с провинциями Высокой Порты.
Солдатские казармы, солдаты под ружьем на каждом шагу. Турок в своем национальном наряде красив и величествен, но турок, переодетый в европейского солдата, отвратителен и смешон. Вся восточная нечистоплотность его выступает здесь наружу. Куртка на нем какая-то узенькая и коротенькая, словно не с него, штаны так опущены что, кажется, сейчас же слезут наземь. Зато они вооружены, как на битву, и весь кожаный пояс их сплошь усеян патронами.
У Темир-Хапу, — ‘железных ворот’, — Вардар пробивается сквозь теснину диких голых скал. Очень живописный и большой город Квирчили разбросан по горам с обеих сторон реки. Это совсем турецкий город, судя по наивно-милой архитектуре его построек. Крыши с широкими плоскими навесами, верхние ярусы, будто на кронштейнах, на подпорках узеньких нижних этажей, мелкие решеточки в окнах, карнизы, углы, балкончики расписаны с восточною пестротой. И тут тоже огромные солдатские казармы и конюшни, — сейчас видно, что стоянка какой-нибудь крупной части войск.
То и дело выдвигаются в сдавленную стремнину реки утлые клетушки мельниц на сваях, колеса которых вертятся ее течением, еще больше видно по берегам колес с черпаками для поливки полей, а туннели между тем все чаще пересекают нам путь своими черными, беспросветными дырами, и среди полноводной реки все чаще начинают торчать камни подводных скал. Но вот мы, должно быть, прорезали цепь гор и пред Ускюбом опять несемся через равнину. Горы эти, в сущности, много ниже Парнаса, а между тем они тут почти совсем голы, хотя могли бы быть обращены, как в Греции, в сплошные виноградники. Местность вообще довольно пустынная, кроме немногих долин, деревеньки попадаются редко, дома низкие, с прилизанными соломенными крышами, напоминающими Галицию. По равнинам живописно разбросано много старых тенистых вязов и орешин, а у берегов реки засела во множестве наша родная матушка ракита. Здесь невольно оценишь значение дерева среди поля и поймешь, почему на юге поля постоянно усеяны деревьями, маслинами, шелковицами, орехами. В полдень эти одиноко разбросанные деревья превращаются в настоящие природные шатры, под тению которых укрываются отдохнуть от солнечного зноя и стада овец, и пахари, и косари, и проезжие всадники со своими конями и осликами. Здесь уже вы видите и буйволов, которых мы ни раза не встречали в Греции.
Порядки на здешней железной дороге все-таки довольно сносны: во 2-м классе ехать очень прилично, кондукторьг объясняются и по-французски, и по-немецки, потому, конечно, что компания, устроившая дорогу — европейская, а не турецкая, обед на станциях заказывается, как в Германии, заранее, через кондуктора, по телеграфу. Нам пришлось обедать в Ускюбе, откуда мы хотели было начать свое странствование по Старой Сербии, и куда отговорил нас ехать наш генеральный консул.
Пред самым городом мы проехали превосходно возделанною широкою равниною полною садов, полей, огородов, покрытою скромными славянскими деревеньками, — не знаю, сербскими или болгарскими, с вымазанными серою глиною низенькими избами. Их серый цвет и полное отсутствие крестов и церквей, так привычных глазу русского, придавали какой-то скучный и приниженный вид этим поселкам православного народа. По-видимому, у них церкви — такие же низенькие неприглядные избы, как и все другие.
Зато город Ускюб, живописно раскинувшийся по вершинам и скатам капризно изрезанных холмов, весь ощетинился стрелами своих стройных минаретов и куполами своих мечетей. Единственная видная нам христианская церковь с колокольнею, несколько католической внешности, едва заметна среди множества этих напоказ выставленных, везде высоко торчащих, знамен ислама.
Кто бы мог представить себе, что этот город, глядящий маленьким Каиром или Дамаском, — одно из старейших гнезд славянства. Это — Скопля, или Скоплица, где родился знаменитый полководец Юстиниана славянин Велисар, или Величар, названный потом Велизарием. В VI-м веке по Р. Хр. вся западная часть Забалканья уже была населена славянскими племенами, сам император Юстиниан, как известно, был славянин из Дарданьи, местности соседней с Вардаром, именно из деревни Ведряны, звучащей совсем по-русски, и назывался по-русски же Управдою, так что его царское имя Юстиниан было только буквальным переводом на латинский язык его родного славянского имени. Точно так же отец Юстиниана назывался Исток, а мать — Бегленица.
Многие полководцы Римской империи того времени, помимо Велизария, тоже были славяне, так, напр., известный Хвилибуд, охранявший при императоре Юстиниане переправу через Дунай и бывший грозою соседних варваров, Доброгост и Всегорд, воевавшие против Персов во главе римских полков. Так было велико уже и в те далекие времена значение славянского племени в империи греков.
На ускюбском вокзале нас ждал очень недурный табль д’от из четырех кушаньев с прекрасными черными вишнями для десерта, с вином и кофе, за все взяли по 10 пиастров с человека. Хорошенькая молоденькая жидовочка из Солуни со своим молодым мужем, женихом или возлюбленным, обедавшая визави с нами, все время, однако морщилась и капризничала, презрительно отодвигая от себя подносимые блюда и давая всем понять, что она не привыкла к подобным скромным трапезам, вместе с тем она всячески старалась показаться обеденной публике не жидовочкой, а истою француженкой, что, к ее несчастию, сейчас же коварно опровергал ее типический еврейский акцент.
Выезжая из Ускюба, мы любовались характерною картиною его мечетей и громадных загородных кладбищ, в которых стоячие серые камни, увенчанные чалмами и женскими повязками, торчат настоящим частоколом по всем скатам и гребням холмов. Умирают же, должно быть, массами в этом на вид цветущем уголке, если судить по бесчисленным полчищам могильных памятников. Плодоносная долина тянется еще на много верст за Ускюбом, оттененная на заднем фоне внезапно появившимся хребтом снеговых Албанских гор.
Вардар, зато, навсегда исчез из наших глаз, от Ускюба мы слегка своротили к северо-востоку на линию Ускюб-Ниш, прорезающую несколько дальше другую длинную речную долину — Болгарской Моравы, которая по вступлении в сербские пределы носит уже имя Сербской Моравы. Долина же верхнего Вардара резко поворачивает в сторону от Ускюба, так что другая железнодорожная линия Ускюб-Митровица уже идет долиною его протока Лепенаца и потом долиною реки Ситницы, впадающей у Митровицы в р. Ибар. Линия эта пересекает самые исконные, самые интересные области древнего Сербского царства, давно уже заселенные разбойничьими племенами арнаутов и албанцев, так называемую ‘Старую Сербию’. К западу от Митровицкой железной дороги лежат все исторические и религиозные святыни сербов, когда-то славные в целом христианском мире, но вот уже 500 лет бессильные вырваться из мусульманского пленения. Тут и Призрен — ‘Сербский Цареград’, и Печ (теперешний Ипек) — некогда пребывание самостоятельных сербских патриархов, и Дечаны — эта Троицкая Лавра сербов, тут роковая равнина Косова поля, где почти одновременно с Куликовским побоищем Дмитрия Донского, этою зарею русского освобождения от мусульманского ига, мусульманство сокрушило на долгие века сербскую силу и свободу сербского народа, где рядом с турецким султаном Амуратом пал геройский царь Сербии Лазарь и все его герои-богатыри…
Центр старого царства Сербского был вовсе не там, где теперь новое сербское королевство, а именно здесь, сам Белград был долгое время в пределах Болгарского царства и к Сербии присоединен был только в конце ее истории.
Сербский король Стефан Душан, поднявший свое царство на вершину могущества и славы почти накануне его гибели, владел в половине XIV столетия целою половиною Балканского полуострова от Дуная до Эгейского моря и Адриатики, Рагуза была его вассалом и величала титулом ‘покровителя’, Арта, Янина, Босния, большая часть Македонии и Албании, все земли по Вардару и Марице были в его власти, Болгария считалась почти областью Сербии, Стефан видел себя владыкою почти всех бывших владений Римской империи на Балканском полуострове, так что принял горделивый титул ‘Ромейского кесаря’, ‘христолюбивого царя Македонского’ и даже надел на себя императорскую тиару.
Родовым же гнездом Сербского царства собственно была маленькая область около нынешнего города Нового Базара, тоже в Старой Сербии, на южной границе теперешнего Сербского королевства, по рр. Рашке, Ибару, Ситнице. Замечательно, что р. Рашка, а через нее и вся окрестная страна, называлась в старину Рась или Рось, Рашка это уже прилагательное от Рась (Рашка земля, Рашка река). Сербские государи долго назывались ‘кралями Сербских и Рашских земель’. У итальянцев и венгров Сербия чаще всего называлась Рассией или Расцией (Rassia, Rascia), а народ сербы — rasciani, т.е. почти что россияне. Мадьяры и до сих пор зовут сербов — ‘рац’. Трудно сомневаться, чтоб эти созвучия имен не указывали на тесное былое родство двух славянских народностей — росов, русов с расами, тем более что пребывание сербов в малорусских равнинах России прежде их появления на Дунае — едва ли может встретить сомнение, а язык их и до сих пор поразительно напоминает малорусский, так что простые хохлы из наших добровольцев во время последней сербской войны с турками отлично понимали сербов, и сербы без труда понимали хохлов.
Тем интереснее было бы для нас поближе познакомиться с этою глубоко историческою и близкою русскому сердцу местностью, которую так всесторонне изучил и так подробно описал наш талантливый славяновед Гильфердинг, геройски проделавший в 1857 году, во время своего консульства в Сараеве, опаснейшее и труднейшее путешествие по Старой Сербии в такие времена, когда появление европейца в этих диких разбойничьих местностях считалось почти небывалым событием. Но я уже рассказал выше, что наш генеральный консул в Салониках энергически воспротивился этому давно замышленному мною путешествию по Старой Сербии, где, как нарочно, в это самое время происходили кровавые раздоры между албанскими племенами.
Сербы королевства, как я не раз слышал потом от них, утешиться не могут, что Европа так жестоко обидела их, заставив их по Берлинскому трактату возвратить туркам древние города и области Старой Сербии, — их кровное достояние, которое они отбили было у турок мечом и кровию своею во время Болгарской войны России с Турцией. Сербы винят в этом историческом несчастии своем более всего Россию, которая будто бы в переговорах о мире совсем забыла Сербию, храбро восставшую ей на помощь, а хлопотала только об одной своей возлюбленной Болгарии, ничего никогда для нее не сделавшей и отплатившей ей потом самою черною неблагодарностию.
Эти горькие упреки России я слышал в Сербии десятки раз от простых крестьян, от офицеров, от профессоров и бывших министров…

___________

— Какая это река? — спрашиваю я кондуктора-серба, стараясь сломать на сербский лад свою русскую речь.
— Это Мурава! — отвечает самодовольно серб, улыбаясь моему оригинальному сербскому языку.
Стало быть, Морава — только немецкая выдумка, искажающая ясный смысл славянского имени и безраздумно, однако, повторяемая нашими российскими географами.
В долину Муравы мы въехали очень скоро по переезде Сербской границы в городе Ристоваце, где наши чемоданы подверглись самому снисходительному осмотру. Здесь уже все надписи, вывески, объявления — писаны родными русскими буквами — кириллицею — и почти русскими же словами. Так приятно почувствовать себя среди народа, близкого и понятного вам, — одной веры, одной крови, одной почти речи. Да и вид всего кругом какой-то русский. Бабы в юбках, часто красных, как у нас, и в белых рубашках, много родной ржи и конопли рядом с кукурузою, бедные, совсем хохлацкие мазанки под соломенною крышею, сарайчики, пуньки, плетни, — все как в наших деревнях, а если встречаются часто порядочно выбеленные домики, то они смотрят скромными жилищами какого-нибудь мелкопоместного помещика или зажиточного казака. Только церкви тут — дома с крестиками, не наши обычные величественные православные храмы. Это, конечно, потому, что мы едем пока чрез южную область Сербии, прирезанную к ней только после Турецкой войны и Берлинского трактата и находившуюся многие века под гнетом ислама. Оттого-то, вероятно, и здесь как в Греции старинные часовенки белеются на вершинах гор и холмов, подальше от турецкого глаза. Коса уже сверкает здесь в полях вместо серпа, тоже по-русски. Изумительна эта стойкость и однообразие племенных вкусов и привычек. Сколькими веками, сколькими сотнями верст раздвинуты были друг от друга два родственные народа, какие различные исторические, климатические, этнографические влияния воздействовали на них, а в существенных условиях быта своего они все-таки сохранили одни и те же черты.
Не могу не вспомнить при этом, что послы из Рима и Константинополя, посетившие в V-м веке Аттилу в его придунайской столице, видели там окружавших его скифских ратников с бритою в кружок головою, называвших на своем варварском языке ‘медом’ туземный напиток, заменявший вино, это, конечно, были славяне, тем более что и главный помощник Аттилы, ‘второй человек после него’, Оногость, уже судя по одному имени, был очевидно славянин.
Приск рассказывает про него, что, захватив в римском городе архитектора, он приказал ему выстроить рядом со своим домом каменную баню, до которой до сих пор такие охотники русские и другие славяне. Описание жилищ этих аттиловых скифов у Приска поражает своим сходством с русскою деревнею: бревенчатые избы, украшенные резным тесом, дворы обнесенные заборами, с тесовыми воротами, — все то же, одним словом, что и до сих пор мы видим в каждом родном селе нашем.
Долина Муравы все суживается, лесные горы стесняют ее все больше и делаются все живописнее.
Мурава здесь очень запущена, обмелела, затянута илом и песком. Мы несколько раз с громом переносимся по мостам через ее многочисленные излучины, несколько раз ныряем в черные туннели.
В Ниш — древнюю Ниссу — поезд примчался только в 10-ть часов вечера. Погода к ночи переменилась, надвигался дождь, сверкала молния. Может быть, от этого въезд в город произвел на нас довольно печальное впечатление. Долго тащили нас по скудно освещенным и плохо обстроенным улицам с редкими домами в больших садах, но за то по очень покойной мостовой, к которой не приучили нас наши родные губернские города, — пока довезли до рекомендованной нам гостиницы Hotel de l’Europe. Гостиница довольно скромная, прямо с улицы дверь в коридор, без сеней и швейцарских, нумера, впрочем, просторные, кровати чистые, прислуга — венгерки из Австрии. На дворе в садике — ресторан и кофейня, полные народа, полные звуков музыки. Нам дали чаю и поужинать — все очень прилично.
Выспавшись хорошенько, мы с утра отправились бродить по городу. Город неказист и не успел еще усвоить себе определенной физиономии. Турецкий городишко с узкими и длинными неметеными улицами, с грязными маленькими лавчонками господствует пока над зачатками нового сербского Ниша, силящегося сделаться сколько-нибудь европейским городом. Ниш был присоединен к Сербии тоже по Берлинскому трактату, так что времени для перерождения его было еще очень немного. А между тем и по политическому значению своему как второй резиденции короля и скупщины, и по своему торговому положению в узле двух очень важных железных дорог — Константинопольско-Венской и Салонико-Венской, отчасти также и как близкая к границе крепость, Ниш должен и может вырасти в богатый и благоустроенный центр южной Сербии.
Дворец короля — старый плоховатый конак турецкого паши, оштукатуренный по деревянным стенам, очень смахивающий на скромные купеческие дома наших глухих губернских городов. Тут же рядом и офицерский дом, а напротив, по берегу реки Нишавы, разбит довольно тенистый городской сад.
На другом берегу Нишавы — большая крепость, омываемая с нескольких сторон рекою, через которую построен отличный широкий мост. Ждут сюда королеву Наталию, любимицу сербского народа, и потому на крепости и на устраиваемой триумфальной арке — короны и вензеля.
Большой пятиглавый собор Ниша — на другом конце города. Он был начат постройкою еще при турецком владычестве, но обманом. Пашу уверили, что строят большую каменную баню, когда же возвели купол, то вознегодовавший турецкий администратор прекратил дальнейшую постройку и обратил собор в сеновал для кавалерии.
Рядом с новым собором полуподземная старинная церквочка св. Николая, единственная, в которой турки дозволяли молиться презренной христианской райе. В соборе служба кончалась, и из него выходил местный владыка, седобородый старик в черной бархатной камилавке с панагиею на груди. Его провожали три священника в черных шапочках и несколько дам, тоже вышедших из собора.
За собором, уже на краю поля, трехэтажный дом скупщины, простота и тут полная, никаких эмблем и украшений, каменный сундук с окнами и ничего больше.
Отсюда хорошо видны окрестности, и нам показывали холмы, на которых так недавно проливалась кровь наших русских героев-добровольцев, бившихся вместе с сербами против наступавших турок.
Мы зашли было по дороге к нашему консулу Н.И. Домерико, к которому имели письмо от генерального консула в Салониках, но он еще спал, а когда мы вернулись в свою гостиницу, сам пришел к нам познакомиться и предложил показать нам все, что еще оставалось для нас интересного в таком малоинтересном городе, как Ниш.
Зашли мы в ‘Русский Кружок’ — маленькую комнатку с маленьким шкафиком, за стеклом которого стоят несколько десятков случайно собранных русских книг, с маленьким столом, на котором лежат несколько нумеров русских газет. Тут Новое время, Московские ведомости, Свет, Нива, Разведчик, Кормчий. Врач и другие. В комнатке никого, даже никто не сторожит ее, по-видимому, охотников украсть русские газеты и книги в Нише не находится. Консул говорит, что иногда собираются сюда поболтать, поиграть в шахматы, но читают мало, по-русски говорить мало кто умеет, а понимают книги многие. Кружок и библиотека устроились стараниями местного префекта — по-нашему губернатора — Генчича, большого русофила, бывшего офицера Сумского полка русской армии и отлично говорящего по-русски, как мы скоро убедились сами, познакомясь с ним в тот же день у консула за обедом. Генчич недавно подбил здешних любителей даже сыграть на сцене ‘Ревизора’ Гоголя, но, по словам консула, вышло не совсем удачно.
Позавтракав у себя в гостинице, мы с женою отправились познакомиться с m-me Домерико и устроить оттуда поездку в Еланшичи, как мы уговорились с консулом.
Е.А. Домерико тоже русская, и при том малороссиянка, как и моя жена. Дом их очень мило убран, частию в восточном вкусе, частию в чисто русском, с изобилием красиво вышитых рушников и занавесок. Горничная тоже русская, самовар и чай русские, и милая хозяйка гостеприимна по-русски, так что мы совсем хорошо провели часок за чашками чаю, вспоминая в оживленной беседе далекую родину.
Ехать в Еланшичи мы наняли просторную коляску, поехали только мы с консулом, г-же Домерико нездоровилось, и она осталась дома. Еланшичи — живописное ущелье верстах в 12 от Ниша по дороге в Болгарию, Софию, Константинополь. Горожане любят ездить туда летом подышать прохладным воздухом гор, полюбоваться дикими пейзажами.
Мы проехали мимо недавно выстроенного прекрасного дома городского училища. Мы потом во множестве простых сел видели у них такие же большие и удобные дома, выстроенные для училищ. Сербы придают огромное значение народному образованию и теперь стараются усиленно наверстать то, что было прежде упущено. За городом консул велел кучеру завернуть к башне ‘Челе-куле’, — этому крайне оригинальному памятнику из недавней еще истории сербов.
Новое каменное строение покрывает собою как футляром остатки старой башни, скорее похожей на толстый каменный столб покрытый кругом густейшим слоем отвердевшей извести, известь эта вся сплошь изрыта гладкими внутри, круглыми углублениями странного вида. В одном из таких углублений еще торчит голая мертвая голова. Такими черепами была недавно еще утыкана кругом вся эта башня, и круглые углубления в извести — следы этих черепов.
Сербы уверяют, что в 1809 году, когда под Нишем разразилась кровавая сеча между турками и сербами, турки водрузили срубленные головы сербов в виде боевого трофея на стенах Челе-куле…
Характерный монумент характерных времен и характерных нравов!
Мы были довольны, что проехались населенною зеленою долиною Нишавы, знакомясь, так сказать, в лицо с сербскою деревнею и сербским сельским населением. Глубокая тенистая долинка вся наполнена ореховыми и тутовыми садами, огородами, крестьянскими домиками, мельницами, живописно притулившимися у подножия обрывов к гулко-бегущему внизу ручью. Хаты совсем хохлацкие с такими же плетеными, глиной смазанными широкими трубами со щитком наверху, повозки тоже хохлацкие — с дышлом, с тяжелым ярмом, под которым спокойно шагают такие же сивые волы, как и у нас в Полтаве, и рожь, и ракитки хохлацкие, и бабы и дети те же хохлушки и хохлятки, — цветущего и очень приятного типа. Старики на вид изрядно хмурые в широких синих кушаках, в коричневых широчайших шароварах — тоже смотрят ‘дидами’ наших казацких хуторов.
Ущелье Еланшичи за этою долинкою в верховьях ручья ‘Студенца’. Тут уже одна дикая красота горной теснины: отвесные обрывы скал, пещеры, капризно выточенные утесы и пики, водопадом низвергающиеся ключи. Надо всем царит на заднем фоне громадная ‘Суха Планина’ — ‘Сухая Гора’. Иностранные консулы часто устраивают свои летние пикники среди этой картинной обстановки.
На возвратном пути, не доезжая нескольких верст до города, мы заехали в так называемые ‘бани’, то есть в заведение минеральных вод. Сербия особенно богата минеральными водами и в ней, как мы убедились потом, вы решительно везде наталкиваетесь на эти ‘бани’, которыми народ привык пользоваться еще со времен далекой старины. Нишские ‘бани’ содержатся правительством, тут хорошее здание с нумерами для больных, с мраморными и кафельными ваннами в углублениях пола. В галерейке, обросшей ползучею зеленью, компания местных жителей распивала что-то за столиками, а под развесистым дубом у ключа отдыхала около распряженной тележки своей проезжая крестьянская семья, полудничая домашними снадобьями. Красавица сербка в красном очипке, увешанном золотыми монетами, в золотых монетах на шее, раскрасневшаяся от солнца, сверкала в зеленой тени дерева, будто какой-нибудь махровый алый цветок…
Мы тоже уселись под тению дерева вблизи фонтана за чашками турецкого кофе и проболтали довольно долго, любуясь закатом солнца и вольною грудию вдыхая бодрящий горный воздух.
В доме консула ждала нас с обедом не одна любезная хозяйка, но и префект Генчич, всегда особенно приветливый к русским. Это еще молодой и очень энергичный, рослый и красивый юнак, совсем некстати наряженный в европейское платье. Он совсем свободно говорит по-русски, хорошо знаком с русскою литературою, любит и знает Россию. Консул сообщил нам о нем, что он приверженец Милана, как и весь вообще Ниш, бывший всегда любимым местопребыванием экс-короля, перетаскивавшего сюда за собою и скупщину, чтоб удалить ее от враждебных ему влияний белградского населения. За свою ловкость и смелость в избирательной борьбе Генчич получил место префекта, обойдя гораздо более заслуженных и старших сотоварищей своих.
Мы очень оживленно и дружественно проговорили за послеобеденным чаем до двенадцати часов ночи. И консул, и префект одинаково неутешительно отзывались о сербских порядках и современном состоянии сербского общества.
— Сербы слишком привыкли к лени и беспорядочности, жаловался консул. — Они воображают, что все сделается само собою и не умеют быть настойчивыми. Ожидали вот, что с железною дорогою в Салоники богатства сами потекут со всех сторон в Ниш, что здесь разовьется громадная торговля, а ничего не вышло: никакой торговли в Нише нет, потому что в Сербии не существует никакой промышленности, ни заводов, ни фабрик. Только и сбывают сырье — хлеб да свиней, а этого добра везде кругом много, самим деть некуда. В Салоники отсюда товары совсем не идут, — нет никакого расчета возить так далеко.
Я перевел речь на нравственные свойства здешнего народа. Консул оказался пессимистом и в этом направлении.
— Общество собственно — очень жалкой нравственности, принципов ни у кого никаких, никакой основательной подготовки ни к чему, религиозности следа нет, церкви всегда пусты, попы и архиереи занимаются больше политиканством, чем своими религиозными обязанностями, печать — совершенно ничтожна, правительство постоянно поглощено борьбою партий, а не нуждами страны…
— Ну, а простой народ, крестьяне? — спросил я.
— В крестьянине, пожалуй, только и сохраняется еще сколько-нибудь историческая сила сербского народа, — отвечал консул. — Здешний пастух, хлебопашец еще трудолюбив, честен, прост, но и он портится ежедневно политиканством и партийностью. За его голосами ухаживают, его всячески сбивают с толка, а вместе с тем и разоряют налогами. Теперь крестьянин уже пристрастился к газетным сплетням, к болтовне в кофейнях, вместо того, чтобы по старому ходить за плугом или пасти овец…
Префект был так любезен, что по нашей просьбе отыскал нам довольно образованного проводника из проторговавшихся местных купцов, который живал подолгу в Вене и Белграде, знал в Сербии все и всех и говорил свободно по-немецки, так что мог служить нам переводчиком при сношениях с туземцами. Мы договорились с ним по 5 франков в день с проездом и содержанием на наш счет и с оплатою ему обратного пути из Белграда. Генчич дал нам, кроме того, рекомендательные письма и карточки в разные города Сербии, да еще, как потом оказалось, предупредил о нашем проезде телеграммами некоторых своих товарищей префектов и подчиненных ему уездных начальников.
Все это отлично устраивало задуманную нами круговую поездку по историческим местностям Сербского королевства, которая, признаться, немало меня смущала, и мы с женою с облегченным сердцем возвратились в свой Hotel de l’Europe, чтобы с раннего же утра двинуться в давно желанный путь.

3. Поле битвы под Алексинцем

Путь наш очень кстати начался историческими местностями, так еще недавно освященными братскою кровью русского народа, который пришел в лице своих добровольцев, старых воинов и геройской неопытной молодежи, — защищать от турецких поработителей своих славянских братьев и положить за них, по заповеди Христа, душу свою.
Кругом нас теперь широкая холмистая равнина отчаянного и неравного боя, который выдерживало в течение многих недель малоопытное и малосильное сербское войско, вдохновляемое, как живым знаменем своим, горстию русских героев под предводительством смелого и талантливого русского полководца, прославленного завоевателя Ташкента и Сыр-Дарьинской области.
Это окрестности города Алексинца, по-народному Шумавца, под которым происходил ряд битв, окрещенных в военных реляциях именем не Алексинца, как бы следовало говорить по-славянски, а Алексинаца, словно это не сербский, а немецкий город. Маленькая станция железной дороги, чрез которую мы проезжаем, тоже называется Алексинац. Моему русскому уху звучат очень выразительно и симпатично эти родные славянские названия местностей, далеко затерянных от нашей родины среди всяких греческих, турецких, албанских, румынских, немецких и венгерских земель…
‘Шума’ значит по-сербски ‘лес’, и нельзя не пожалеть, что это живописное слово, гораздо более осмысленное, чем наш ‘лес’, не удержалось в русской ветви славянства…
Когда читаешь стихотворение Некрасова:
‘Зеленый шум, весенний шум’…
то, кажется, слышишь в этом слове живое могучее веяние ветром всколыхнутого леса.
Шумовац — стало быть ‘лесной город’, как есть в другом месте Сербии Лесковац.
Проводник наш сам оказался участником битвы при Шумовце или Алексинце и мог указать нам здесь каждый бугорок, каждую долинку, чем-нибудь ознаменованную.
— Мне самому пришлось стоять с отрядом вон в той деревне под горою, — одушевленно повествовал он нам, показывая рукою то в одну, то в другую сторону. — На высотах, что вправо, укрепились турки, а на этой цепи холмов устроены были сербские и русские батареи и шанцы для пехоты. Видите на вершине холма памятник в виде обелиска? Это недавно воздвигли павшим здесь вашим и нашим воинам. Оттуда гремели двести две наших пушки, и турки никак не могли взять этой позиции. Тогда они задумали обойти нас справа, чтобы взять Алексинац и забрать живьем в плен всю нашу армию. Пятнадцать тысяч у них тогда было в строю. Бой шел семь дней, семь ночей не переставая. В Шумовце не было никаких укреплений, а ядра все сыпались туда. Мы были по эту сторону Муравы, а они по ту. Так, бывало, по целым дням без воды мы оставались. Река под носом, а подойти нельзя ни днем, ни ночью: обдают с того берега то пулями, то картечью. Посмотреть тогда на каждого из нас было страшно — от дыма да от пороха все черные как арапы стали. Ну, однако, не пропустили мы их тогда…
— Что ж, хорошо добровольцы русские дрались? — спросил я.
— Ну, еще бы!.. Они всегда в первую голову шли, народ же опытный был, солдаты старые… Русские — молодцы, что и говорить! Много помогли нам… У нас до сих пор Черняева вашего вспоминают, вот это настоящий воин… За таким всякий смело пойдет…
— Однако ж одолели вас турки? Как же это вышло? — старался я поддержать своими вопросами словоохотливость нашего проводника.
— Да вот когда к Дьюнишу они повернули, нам тоже пришлось за ними идти, чтобы не пропустить их в Крушевац. Тут они и побили нас, позиции у нас хорошей не было. Отступили мы под Делиград и все-таки целый месяц там их удерживали. То они нас вытеснят, то опять мы их и ни туда, ни сюда не двигались… А уж отступить потом было приказано по политическим причинам, иначе бы мы ни за что не отступили, — самоуверенно хвастал простодушный серб. — Нужно было России Балканскую войну начинать, так вот и решили поскорее здесь покончить…
В это время мы как раз очутились в местности Дьюниша. Этим именем называется целая окрестность. Проводник наш не преминул показать нам скоро за городом Алексинцем, направо от дороги, дом на холме где была главная квартира Черняева и долину, отделявшую сербские позиции от турецких. Это почти на одной линии с Делиградом, роковым местом, где уже и раньше в дни освобождения Сербии разразились кровопролитные битвы с турками.
Следующая за Алексинцем станция железной дороги тоже называется Дьюниш.
Алексинац недаром был выбран Черняевым точкою опоры для сербской армии. Его положение само вызывает к этому. Тогдашняя южная граница Сербии проходила между Алексинцем и Нишем всего в каких-нибудь 8 верстах от Алексинца, а Ниш был еще в то время сильною турецкою крепостию, около которой сосредоточена была многочисленная армия Абдул-Керима-паши. Алексинац лежит в пазухе двух рек: Болгарской Муравы и впадающей в нее здесь же Муравицы, которые его отлично защищают с юга, запада и востока, так что он доступен только с севера, от Сербии. Но все-таки главная сила позиции Черняева была не в самом городе Алексинце, который служил ему только передовым фортом своего рода, а в Делиградских высотах, расположенных несколькими верстами севернее Алексинца, пересекающих большую шоссейную дорогу из Ниша через Чуприю в Белград, этот магистральный путь Сербии — и торговый, и стратегический. Делиградские позиции захватывали собою целых восемь верст в длину, упираясь правым флангом своим в Мураву, и были усилены в промежутках сильными батареями. Миновать их врагу, вторгающемуся в Сербию с юга, очень трудно, потому что к востоку от большой Белградской дороги и от реки Муравы вся страна к бассейну реки Тимка гориста и труднопроходима, а к западу от Муравы для вторжения с юга открыта одна только долина р. Ибара, которого верховье течет в узких ущельях и легко может быть защищаемо небольшими силами.
Вследствие этого Делиградские высоты были издавна обычным местом отпора сербов от турецких вторжений. Еще в 1806 году, когда Георгий Черный в первый раз поднял знамя восстания против турок, сербский воевода Петр Добринец устроил здесь укрепление, в котором засела его малочисленная отчаянная дружина, решившаяся биться там до последней капли крови против многочисленных турецких полчищ. С тех пор народ прозвал это укрепление ‘городком отчаянных’, или ‘Делиградом’. (‘Дели’ — по-турецки значит: отчаянный, безумный).
Что Черняев не ошибся в выборе позиции и что он сделал все возможное для торжества сербского дела, — доказывает та страшно-упорная четырехмесячная борьба, которую должна была вести здесь чуть не стотысячная регулярная турецкая армия против молодой и неопытной сербской милиции, значительно уступавшей ей в числе, чтоб овладеть в конце концов Дьюнишем и Алексинцем, — но все-таки не Делиградом.
Можно без преувеличения сказать, что каждый шаг почвы, каждая маленькая деревенька в окрестностях Алексинца уступались только после отчаянного боя и по нескольку раз переходили то от сербов к туркам, то от турок к сербам.
Обходное движение на Княжевац в тыл Алексинцу, с восточной стороны Муравы, которое задумал и настойчиво приводил в исполнение Абдул-Керим-паша, было победоносно отброшено сербами назад. Но обход с левого берега Муравы, на Дьюниш, к сожалению, удался турецкому полководцу гораздо лучше. Боясь за участь Крушевца, откуда открывался беспрепятственный путь во все Сербское княжество, Черняев должен был растянуть свою линию защиты до Дьюниша, лежавшего по дороге в Крушевац. А между тем силы его были страшно ослаблены ежедневными четырехмесячными боями, в то время как армия Абдул-Керима постоянно пополнялась гарнизонами турецких городов и присылаемыми подкреплениями. Сколько ни бился русский лев, какие чудеса храбрости ни проделывали русские добровольцы — и офицеры, и солдаты — везде показывая молодым сербским новичкам, как нужно биться и как нужно умирать, — сила сломила солому: когда после многочисленных сербских побед, не раз отбрасывавших и уничтожавших турецкие отряды, многолюдство, наконец, одолело, и когда почти весь русский батальон геройски пал на окопах Дьюниша в роковой день 29-го октября 1876 года, Дьюниш очутился в руках турок, и защитная линия сербов была прорвана. Алексинац пал вслед за Дьюнишем… Сербские войска отступили на Делиград и Крушевац, но надежда удержать дальнейший напор турок была уже потеряна.
Тогда раздалось историческое слово русского государя, спасшее Сербию на пороге ее окончательного разгрома…
2-го ноября война прекратилась.
Замечательно, что в то самое время, когда подвиг Черняева и его изумительная стойкость в такой долгой и неравной борьбе с турецкою армией возбуждали во всей России взрывы горячего сочувствия, когда жертвы деньгами и вещами стекались к нему изо всех ее углов и благородные геройские души, старые и молодые, заслуженные полковники, даже генералы, как Новоселов, простые рядовые, студенты, крестьяне — спешили стать под его знамя на освобождение своих православных славянских братьев, когда Киреевы и Раевские своею кровью запечатлевали этот истинно братский подвиг любви, в числе убитых ‘турок’, к вечному позору цивилизованной нации, находили целые десятки английских офицеров, ставших добровольцами в ряды мусульман на порабощение и разорение христианской страны.
Некоторые критики Сербско-турецкой войны упрекают Черняева в том, что он не воспользовался своим первым ловким ударом, когда, искусно обманув турок своим обходным движением на Княжевац, он сразу молодецки выбил их сначала из Бадиной Главы, потом из Ак-Паланки, потом из Пирота. Ему следовало, говорят эти критики, не давая туркам образумиться, еще не совсем собравшимся тогда с силами, продолжать наступательную войну, которая всегда гораздо более смущает и расстраивает противника, и смелым натиском овладеть Нишем. Тогда судьба войны могла бы быть, по их мнению, совсем другая. Против такой постановки вопроса, конечно, нельзя спорить. Оборонительная, затяжная война — без крупных, эффектных успехов, без блестящих подвигов, действующих на воображение и нападающих, и защищающихся — сама по себе сулит мало хорошего. И никто, конечно, лучше покорителя Ташкента — города со 150.000 вооруженных жителей и 30.000 войска, взятого штурмом трехтысячным геройским отрядом — не может оценить всей материальной и нравственной выгоды смелой наступательной войны. Что Черняев вел бы непременно эту именно, а не какую другую войну — в этом ручательством и его среднеазиатское прошлое, и самое начало Сербской войны, на которую ссылаются его критики. Но мне кажется, эта-то первая проба и должна была убедить Черняева, что за ним не та выкованная из стали, опытная и надежная дружина, готовая идти за своим вождем в огонь и в воду, с какою он брал Чекменты, Туркестаны и Ташкенты, а — слабо подготовленная, разношерстная милиция, никогда еще не нюхавшая пороха, и еще не успевшая нравственно дисциплиновать себя в тяжелой боевой школе.
Она-то, без сомнения, и определила волею-неволею весь последующий характер Сербско-турецкой войны.
Все деревни окружающей нас местности до самого Делиграда и Ражана были дотла выжжены турками и разрушены ядрами воюющих. Башибузуки свирепствовали здесь как звери. В три дня 48 деревень Крушевацкой округи исчезли с лица земли. Они даже вырывали с корнем и жгли виноградники, сады, хлебные поля, несмотря на то, что сами оставались чрез это без припасов и без крова по целым месяцам.
Теперешние селения выстроены все заново, оттого они смотрят так свежо и красиво своими каменными белыми домиками под красною черепицей, среди зелени садов и огородов.
Спереди каждого домика непременно тенистая галерея с арками на столбах, заменяющая летом столовую и рабочую комнату.
Вообще долина Болгарской Муравы — плодородная и оживленная. Винограда здесь мало видно, все больше поля, сады, огороды да много лесов по холмам, а между тем и в Нише, и в Крушевце, и везде в окрестности очень недурное собственное вино, за которым наезжают сюда, по словам нашего спутника, французы, бельгийцы, итальянцы и увозят его отсюда целыми вагонами, вероятно переделывая его потом у себя дома в разные дорогие бургундские и иные вина. В Крушевце мы пили потом превосходное ‘жутское’ белое вино пятилетнего возраста, о котором не раз с сожалением вспоминали в своем путешествии, когда не раз приходилось довольствоваться какою-нибудь местною кислятиной.
После Дьюниша вместо широкой равнины, усеянной богатыми селениями, потянулась узкая долина между лесистых гор, и железная дорога то и дело стала нырять в туннели. Но до Столача мы все-таки продолжали держаться берегов Болгарской Муравы. У Столача Болгарская Мурава, текущая с юга, даже немного с юга-востока — на север, встречается с Муравою Сербскою, прорезающею самое ядро старинной земли сербской и падающею прямо с запада на восток, после слияния этих двух славянских сестер, река уже называется просто Муравою и, значительно пополнев водами, направляется довольно величественною рекою на север в Дунай к Смедереву и Пожаровцу, между которыми и впадает в него двумя рукавами, разрезая Сербское королевство на две половины и служа ему главнейшею водною артерией.
Столач — большое и красивое местечко, белые домики которого тонут в садах, на крутом холме над селением живописно вырисовываются на синем небе развалины башни и стен древнего Столача.
Здесь мы должны были покинуть железную дорогу и углубиться во внутренность коренной исторической Сербии. В Сербию, даже и в глухие углы ее проникли некоторые цивилизованные обычаи австрийских немцев, так что мы могли, к удивлению своему, нанять в Столаче очень сносную колясочку парой до города Крушевца. Путешествовать на лошадях, верхом или в экипаже, хотя и долго, и дорого, но для меня несравненно приятнее, чем в вагоне железной дороги. Собственно говоря, только этот способ передвижения и достоин названия путешествия, только он и даст вам сколько-нибудь обстоятельные и живые впечатления от людей, обычаев, местностей незнакомой вам страны, заставляя вас — иногда, правда, всеми ребрами своими — ощущать и запоминать каждый сделанный вами шаг и каждый труженически проведенный день.
Мы едем теперь по правому берегу Сербской Муравы прямо на запад, все время над рекою.
Пейзаж нельзя назвать особенно красивым. Слева нас провожают невысокие лесистые холмы, справа — желто-бурая лента Муравы в обрывистых глинистых берегах. Камень этих скалистых возвышенностей необыкновенно крепок и глядит чем-то вроде серого гранита. Здесь выламывают из него куски для мельничных жерновов, но по отсутствию предприимчивости и знаний поставляют в необделанном виде в Вену, и уже там они превращаются в очень ценные жернова, которые приходится выписывать оттуда и самим дешево сбывающим их сербам. Та же история, что и на нашей возлюбленной родине по части многих и многих товаров — и по той же, конечно, причине.
Это навело нас на разговор о промышленной предприимчивости сербов.
— Какая же могла развиваться у нас промышленная предприимчивость, посудите сами! — говорил наш спутник. — Для этого необходимо сознание своей безопасности, твердость законов обеспечивающих каждому его собственность, а давно ли мы получили все это, давно ли перестали быть турецкими рабами? А уж особенно в этой местности, которую прирезали к Сербии только по Берлинскому трактату. Сербы, взятые от Турции, никогда прежде не работали на своих местах, потому что здесь все отобрали бы у них в десятину бея или отняли бы какие-нибудь спаги и им подобные, вот они и уходили на заработки в Румынию, Венгрию, куда только было можно, платили подати какие следовало, а остальное все-таки себе могли удерживать.
— А в остальной Сербии, стало быть, это дело лучше идет? — осведомился я.
— Да видите ли, должно бы было лучше идти, если бы политика их не портила, — с огорчением сообщил наш спутник. — Прежде, действительно, сербы были трудолюбивый народ, а от этого парламентского режима совсем распущенные стали, партии тут у нас разные объявились, каждая ухаживает за избирателями, льстит, потворствует. А тут еще на беду и две династии в такой короткий срок — Обреновичи и Карагеоргиевичи, каждая готова всякие льготы и привилегии дать, чтобы только за нее стояли. Вот и политикуют наши крестьяне вместо того чтобы работать по-старому, по ханам да по кофейням выучились рассиживать целые дни, газеты читать, болтунов разных слушать… Лениться-то, конечно, легче чем работать. Руки нет твердой, которая бы их подтянула, дело бы делать заставила! — со вздохом закончил наш провожатый. — По-моему, слишком рано Сербии конституцию и печать дали! Промышленности нет, а политика есть, на что же это нужно? Вот хотя бы горнозаводское дело: у нас ведь в Грубевце и в других местах всякие руды есть — и серебро, и даже золото, а заводов почти никаких…

4. Крушевац и ‘Белый Двор’ царя Лазаря

В Крушевац мы приехали среди развала летней жары. Так было приятно отдохнуть в большой прохладной зале гостиницы, напомнившей мне старинные гостиницы, которые так заманчиво описывал Вальтер Скотт. Вокруг обеденного стола сидела кучка местных нотаблей и офицеров за стаканами вина и трубками. Отвели нам очень порядочную для Крушевца комнату и накормили потом сносным обедом со старым жутским вином и крупными черными черешнями.
В Крушевце мало любопытного для путешественника, но все-таки город этот со славным историческим именем, когда-то столица сербского короля-героя Лазаря, так что нам хотелось поглядеть на него поближе, когда схлынул полдневный жар, мы наняли коляску и отправились со своим чичероне по улицам города. Городок плохенький, бедный, вроде наших глухих уездных, праздная толпа везде с любопытством глазеет на нас, очевидно, мало привыкшая к посещениям чужих людей и к движению экипажей по ее мирным переулкам, обставленным мелкими лавчонками, дешевыми кофейнями, народными кухоньками.
Нас привезли на самый конец города, где на холмике против очень скромного, хотя и довольно большого дома гимназии высится знаменитая в летописях Сербии ‘Белая церковь’ царя Лазаря и развалины его бывшего ‘Белого дворца’.
Просторный двор кругом исторической церкви теперь обнесен вместо былых палат бесхитростным деревенским частоколом, внутри его по молодой зеленой мураве мирно расхаживают, жуя свою жвачку, пасущиеся коровы. Церковь смотрит нашею обычною православною, с центральною башней над самым храмом, с более высокою башней колокольни над входом. Верхи обеих башен надстроены позднее, по освобождении Сербии от турок, которые в свое время сняли их, обратив храм Лазаря в склад пороха и разных военных припасов. Наружная отделка стен зато сохранилась хорошо и дает понятие о былой характерной красоте этой древней церкви. Вся она украшена кругом оригинальными сквозными розетками, вырезанными из камня, а фризы и карнизы окон — очень тонкой старинной скульптуры, искусно сплетенной из колонок, двуглавых орлов, голубей и разных других фигур своеобразного и красивого стиля. Мы вошли и внутрь церкви, там высокие и узкие своды на пилястрах и очень высокий купол, сильно напоминающие Софийский собор Киева, и купол, и паруса, и пилястры, и своды, и все стены кругом сплошь расписаны, как и другие старые православные храмы, очень темною и очень наивною живописью, впрочем, вовсе не древнею по времени, а только древнего вкуса и древнего умения, потемнела же она до такой степени просто от сырости стен и плохих красок. Иконостас оригинальной резьбы, престол в алтаре — все устроено по-нашему, но все вместе с тем очень бедно. Кроме стен, внутри храма не сохранилось, к сожалению, ничего старинного. Невежественные реставраторы ее при Александре Карагеоргиевиче сравняли и замазали все уцелевшие внутри характерные остатки старинных архитектурных украшений, а между тем это — та самая историческая церковь, на ступенях которой грозный враг победоносных османов, славный ‘краль Лазарь’, горделиво выслушивал донесения своих вестников о разгромах турецкой силы Мурада его храбрыми сербскими дружинами чуть не накануне Косовского побоища.
Недалеко от церкви развалины мечети, воздвигнутой турками сейчас же после Косовской битвы из камней разрушенного ими ‘Белого дворца’ сербских кралей. В мечети этой дочь погибшего ‘благочестивого царя’ Лазаря вынуждена была обвенчаться с турецким султаном Баязидом, сыном Мурада, победителя ее отца, убитого вместе с своим царственным соперником на том же роковом Косовском поле. Сербы, изгнавшие, наконец, турок после едва не пятивекового пленения, отплатили тем же разрушением и их мечети…
Внизу у подножия холма, при въезде на мост, показывают другой исторический памятник Крушевца — могилу ненавистного сербам Вука Бранковича, зятя Лазарева, сыгравшего такую печальную и постыдную роль в дни гибели Сербского царства. Кости предателя Вука были выкинуты Георгием Черным из освобожденной им сербской земли, опозоренной изменою Вука, и рассеяны по ветру, так что только одно имя его, проклинаемое до сих пор каждым добрым сербом, живет еще в Крушевце. Зато благодарные турки в течение более четырехсот лет, вплоть до самого изгнания своего из Сербии, каждую пятницу зажигали свечи на опустевшей ныне могиле Вука Бранковича, помогшего им своею изменой одолеть могучего противника.
Я стоял, задумавшись, на краю плоского холма, когда-то увенчанного стенами и башнями царского замка и на котором теснился в то далекое время и сам старый город Крушевац, спустившийся потом, в более мирные времена, на береговую низину Муравы.
Долина Сербской Муравы надалеко видна мне отсюда со своими тихими полями, скромными деревеньками, лесными горами. Это была издревле коренная сербская земля, и Крушевац был издревле ее твердынею. Самое имя его уже красноречиво говорит о его кровавой истории, о тех частых ‘крушениях’, которые ему приходилось выдерживать в свой долгий век, одни турки шесть раз разрушали его до основания и даже не раз в нашем столетии. Ни в каком другом историческом уголке Сербии не осаждают так мыслящего путешественника воспоминания о кровавом побоище Косовском, как на этом опустевшем ‘белом дворе’ сербского героя-царя ‘святого князя Лазаря’, над проклятою сербским народом могилою его предателя Вука.
Не столько интересны точные исторические подробности об этой великой битве, положившей конец могущественному царству Сербскому, сколько те поэтические предания и песни о Косовом побоище, которые сделались своего рода символом веры каждого серба, где бы ни жил он, которые до сих пор известны в Сербии каждому калике перехожему, каждому малому ребенку и которыми вот уже пятое столетие, словно молоком матери, питался и под игом варварским, питается и теперь на свободе сербский патриотизм и привязанность серба к своей старой вере православной…
Народ сербский в своих эпических былинах о Косовской битве, как и греки Троянскую войну, на женщину взваливает причину великого исторического бедствия, постигшего его землю пять веков тому назад.
‘У окна сидела Милица, подруга князя Лазаря, и с нею были у окна две родные ее дочки’, говорит одна из таких старых народных песен. Милица стала говорить им, своим дочерям: ‘Любо поглядеть на Лазаря между зятьями! Но я, Милица, дала бы из головы свои черные очи, чтобы Волк (то есть Вук) Бранкович был таков, как Милош Кобылович!’. А Волкова невеста отвечает своей матери: ‘Но зато Волка родила прекрасная боярыня (владика), а Милоша Кобыловича молодая влахиня (пастушка), влахиня родила, под кобылою вскормила!’. Ей говорит невеста Милошева: ‘Все то правда, что ты говоришь, сестрица, что Волка родила прекрасная боярыня, а моего жениха молодая влахиня, влахиня родила, под кобылою вскормила, — поэтому и зовется он Милош Кобылович. Но та кобыла на двух бы наскочила волков и вышибла бы им задним копытом передние зубы!’.
С этого и началась ссора между зятьями Лазаря и злоба Вука на тестя своего, — так уверяет народное сказание. Когда союзники-витязи собирались в стан Лазаря на отчаянную битву с турками, Милица говорила зятю Милошу: ‘Тяжелый сон я видела нынешнюю ночь: будто звезды падали у меня с неба на черную землю, будто месяц затмился у меня на небе, и ведрое небо разорвалось начетверо’. А Милош Кобылович отвечал теще: ‘Я могу отгадать, Милица, твой сон: что звезды падали с неба на черную землю, это — головы будут падать витязей! а что на небе затмился ясный месяц, это — лицо затмится у славного Лазаря князя! А что ведрое небо разорвалось начетверо, — это твое, Милицыно, сердце у тебя разорвется…’.
Вот князь Лазарь ‘вышел из своих белых палат, сел на своего доброго коня, и они весело пошли на ровное Косово поле. Они раскинули шатры на краю ровного Косова поля, а царь (султан) стал с войском на быстрой реке Ситнице’.
‘Веселятся они у стола за золотыми чашами. Но Волка Бранковича научила злая судьба: он стал говорить князю Лазарю пред господами: ‘Когда Вука Бранковича услышал князь Лазарь, он взял в руку золотую чашу с холодным вином и стал из золотой чаши напевать Милошу: ‘Будь здоров, зять Милош, за мое и за твое здоровье и здоровье всех господ около нас! Заклинаю тебя Единым, Который тебя сотворил и заклинаю тебя Даницею, твоею прекрасною подругой, заклинаю тебя ею, если ей тобою славиться и хвалиться, не будь мне изменником на Косове!’.
Клянется ему Милош и Единым, и Даницею что не будет ему изменником на Косовом поле, а еще обещает ему пред всеми витязями:
‘Прежде, нежели солнце будет завтра на восточной стороне, я буду находиться под царским (то есть султанским) шатром, и я ударю царя кинжалом в живое сердце и еще к тому придавлю его правою ногой!’.
И Милош со своими верными слугами свято исполнил обещание, — убил султана в его собственном шатре, вскочил на коня и ‘поскакал вниз по ровному Косову полю’.
Но турки настигли его, и сколько он ни перебил их, отрубили ему правую ногу.
‘Схватил Милош в руки боевое копье и стал опираться на него вместо ноги и еще не дал себя убить крепким туркам. Он крикнул, несчастный, из своего тонкого горла: ‘Где ты, князь Лазарь, да видит тебя Бог великий! Помоги мне, тесть мой, теперь или никогда больше. Я согнал тебе турок на быструю реку Ситницу, одних я убил, а другие потонули!’.
Все это хорошо слышал изменник Бранкович Вук и стал радоваться гибели Милоша: ‘Теперь ты выплатишь мне все зубы до единого!’.
‘Подступили турки и ударили на них, разбили Лазаря, ни с чем не оставили, а Вук Бранкович убежал в зеленые горы’. Лазаря они схватили живого в руки и отвели его к султану, с ним привели и Милоша Кобыловича. ‘Еще царь не расстался с своею душой, так говорил он своим пашам и визирям: — когда я буду расставаться со своею душой, вы отрубите голову славному Лазарю князю, и вы отрубите также голову Милошу Кобыловичу, и похороните меня на Косове ровном поле: под ноги мне положите славного Лазаря князя, а Милоша Кобыловича у моей правой руки’.
Но Милош упрашивает султана под ноги положить Милоша, а князя Лазаря у правой руки.
‘Как я ему всегда при жизни был хорошим слугою, пусть буду ему слугою и в матери черной земле’.
Когда услышал Лазарь своего зятя, ‘слёзы полились у него по белому лицу, и он говорил ему, Милошу, такие слова: ‘Ах, блаженна мать, которая тебя родила, но да будет проклята мать, которая родила Вука, он опозорил меня перед господами, он выдал меня на Косове!’.
Старый сербский летописец, рассказ коего тоже, впрочем, весь основан на живых преданиях народа, прибавляет некоторые характерные черты к этому наивно-героическому рассказу и делает его еще более осмысленным. По летописи этой, Амурат ‘остановился в полях Косовских в преизобильнейшей земле златом и серебром и прочими рудами, хлебом и вином и всяческими человеческими и скотскими пищами’.
‘Даде же Лазарю седьмнадцать дней на рассуждение и приготовление. Лазарь же в Крушевце со князи своими ближайшими рассуждаше’.
‘Князь же Вук Бранкович такожде лукавнейшее Лазарю подстрекаем, Баиошиею и Марком. Милош же Обилич бяше человек борец пресилный и премужественный, и воинских дел искусен, аще и млад, обаче во всех делах и повелениях Лазарю бодр и верен’.
После ссоры жен Вука и Милоша, ‘Милош отмастив Вуку, на поединку сверг Вука с коня, ударив о землю. Вук же не могий иначе отмастити Милошу, но начет у Лазаря клепетати на Милоша’.
Подвиг Милоша, убившего Амурата, рассказывается летописцем так же как в былине, но измена Вука гораздо обстоятельнее:
‘Турци увидеша яко сербского воинства мало есть число, укрепиша и отовсюду обступиша. Вук же Бранкович со всею своею от Босны силою, то есть со десятию тысящ воинов, отступив от воинства Лазарева и стаде со другиа страны реке Ситнице. Его же видев Лазарь рече: проклет Вук во всех делах своих, во животе и по смерти да будет! И обращся ко всему воинству рече: хотяй разлучитися мене, да идет за проклятым Вуком Бранковичем, аз же днесь умерети хощу за веру Христову и церкви Божия’.
Лазарь бился с турками так сильно, ‘яко река Ситница от крови человеческие и коней воскровавилась бе, сам бо Лазарь человек великога тела бысть, единым удареньем от презельные ярости по два человека или человека и коня просецаше’.
Три коня были убиты под Лазарем, он сел на четвертого, ‘шестнадесять ран имеяше на себе от меча и копия’. Но в общем разгроме и он принужден был спасаться бегством. Вместе с конем падает он в волчью западню, и там турки настигают его, ослабевшего от ран и многочасового боя, и берут в плен. Только в плену узнает он о геройском подвиге Милоша, которого считал было изменником и благословляет его. Оба христианские вождя — и Милош, и Лазарь — были погребены тут же на Косовом поле ‘вкупе со утробою царя Амурата’, тело которого турки взяли с собою в Бруссу.
Замечательно, что Сербское царство того времени летописец называет ‘Российским владением’, о чем я уже говорил раньше, при проезде через Старую Сербию:
‘Вук же возвратися в пределы своя и собрав крепчайшее воинство хотяше восприяти Российское владение, но ради измены всего народа возненавиден бысть, и сего ради людие обще избраша и поставиша младого Стефана, сына Лазаря краля, да владеет над пределы Российскими с материю своею’.
Народная память, справедливо проклинающая изменника Вука, странным образом совсем забыла о гораздо более крупной измене другого сильного сербского князя того времени — Марка, сына короля Вукашина, который еще раньше Косовского боя стал союзником турок, подбивал отпасть от Лазаря и Вука и других князей и был, может быть, главным виновником Косовского разгрома Сербии. Забывчивость народного мщения можно объяснить разве тем, что Марко не был прямым участником всем памятного рокового боя на Косовом поле. Еще более странным образом этот самый Марко Кралевич до сих пор воспевается как герой и патриот в любимейших старых песнях сербского народа.

____________

Нам очень советовали осмотреть в Крушевце казенный пороховой завод, которым сербы не на шутку гордятся, уверяя, что он устроен со всеми новейшими усовершенствованиями и может снабдить снарядами всю сербскую армию. Мы наняли туда коляску городского извощика. Завод всего около версты от города, но, чтобы попасть в него, нужно переехать через речку Расину (опять тот же корень Рас, Рос). Это целое просторное имение с садами и сенокосами, среди зелени которых весело разбросаны красные крыши многочисленных заводских построек.
Самая фабрика оказалась запертою и вход посторонним воспрещен без дозволения майора, главного хозяина завода. Послал этому майору с драгоманом своим свою карточку, и любезный воин тотчас же явился сам, радушно предложив показать все интересное. Он учился долго в Бельгии, в Брюссельском политехническом училище, бывал в Париже и даже в Петербурге, и не забыл еще объясняться по-французски.
Я, конечно, не судья в деле заводских устройств, но, по-видимому, фабрика действительно поставлена на современную ногу. Машины приводятся в действие силою падающей воды, которая проведена каналами из Расины и низвергается маленькими водопадами на многочисленные колеса и турбины. Твердые черные плиты пороховой массы растираются в пыль громадными каменными ‘бегунами’, то есть жерновами, катающимися кругом оси, до 500 пудов веса каждый, и нужно изумляться, как еще сравнительно редки бывают при таких рискованных процессах вспышки и взрывы этой легковоспламеняющейся массы. Просевается она через вращающиеся цилиндры и сита, напоминающие наши крупорушки. Мы последовательно посетили все стадии приготовления и хранения пороха, слушая объяснения любезного хозяина завода, который нарочно для нас заставлял рабочих проделывать разные манипуляции над всевозможными машинами, конечно, обязывая нас этим к неизбежным ‘наводкам’ во всех отделах завода. Мимоходом мы обменивались с этим сербским воином дружелюбными выражениями нашего славянского братства и расстались с ним, как добрые старые знакомые.
Вот мы опять в походе. Едем по дороге в Тростеник. Мурава давно ушла от нас вправо поближе к горам, но ее прекрасная долина все еще кругом нас. Мы все время двигаемся словно по аллее парка, среди садов слив и вишен, через обильные деревенские хозяйства, белые хорошенькие домики с красными черепичными крышами, с арками и колонками своих галерей смотрят из этой зелени простодушно и мило, будто одетые в чистые сорочки наивные селяки — обитатели их… Малороссийская чистота и прибранность везде, все в строгом порядке: сады обнесены тыном, огороды отлично обработаны, поля кукурузы хоть бы и немцу на диво, каждое растение тщательно окучено, словно любой виноградный куст. Бабы и мужики все в поле и усердно работают мотыками. Не понимаю, где же эта пресловутая лень, о которой так скорбит сидящий перед нами на переднем сидении коляски наш проводник Николай Иваныч.
Сено уже скошено или еще косится. Косцы с косами то и дело виднеются по сторонам, но жатва еще не начиналась, — не то, что в Греции! В полях превосходная пшеница, рожь, ячмень, перед этим два года был полный неурожай всего: кукурузы, хлебов, винограда, но теперь надеются вознаградить себя за прошлое. Женщины, девушки, дети — все смотрят так симпатично, все такого родственного нам типа, да и мущины многие сильно смахивают на хохлов. Те же возы хохлацкие по дороге, те же серые волы под ярмом, — чистая иллюзия! Только пейзаж — не хохлацкая безбрежная степь, а прелестные холмистые горы в лесах. Мне тут кажется все счастливым и радостным: и этот общительный приветливый народ, и этот оживленный, веселый зеленый пейзаж…
Винограда тут не видно, — он южнее, за горами, но у Тростеника появляется опять.
Школа непременно в каждом селе. Это уже детище нового времени. Церкви вроде домов, колокольня отдельно, школьные дома поражают своими грандиозными размерами: высокие, каменные, в 8 и 9 окон по фасаду, смотрят настоящими казенными заведениями. Рядом с домом мужской школы такой же — для женской. Кажется, это труды радикалов, партии Пашича.
Ни по одной чужой стране не ездилось мне так спокойно и приятно, как по этим почти родным селам Сербии, где все выглядит так знакомо моему глазу, так близко моему сердцу.
А между тем приятель и проводник наш Николай Иваныч не перестает рассказывать нам об этой милой стране и об этом милом народе далеко не милые вещи.
Огромный неоплатный долг тяготеет над Сербиею, и это тревожит всякого доброго серба.
— А все опять эта политика да политические партии причиною! — горячился наш серб. — Для страны, для народного хозяйства никто ничего не делает, все помыслы их о клубах, газетах, да о голосах выборщиков. Вот считают у нас Ристича великим государственным человеком, а ведь, в сущности, он погубил Сербию, потому что это он выдумал конституцию, когда нам нужна только сильная, заботливая власть!..
— Скажите, пожалуйста, кто же накопил столько долгов на государстве? — спросил я.
— Конечно, радикалы! — с уверенностию ответил Николай Иванович. — Они все заигрывали с простым народом, не смели взыскивать с него податей, а расходы все увеличивались, вот и вырос долг в несколько миллионов…
— Они же, верно, и хлопотали больше всех о благоустройстве народном, если столько тратили? — заметил я.
— О, нет, о народном хозяйстве, железных дорогах, шоссе больше всего Гарашанин заботился с напредняками… — уверял нас словоохотливый нишанин.
Ясно было, что он верный и последовательный ученик своего экс-короля.
— Вы говорите о долгах, о разорении, а между тем мы видим кругом такую картину обилия и зажиточности, какую не везде увидишь? — еще раз заметил я.
— Да, видите ли, страна наша действительно очень богата по природе своей, а сербский селяк довольствуется очень немногим. Красивый опрятный дом для него вопрос честолюбия своего рода, вино, кукуруза, свиньи у него почти всегда есть для своего употребления, ну, а денег все-таки очень мало теперь у кого есть… Прежде больше было зажиточных и скопидомов, а теперь баловаться стали, роскошь ненужную заводить… Впрочем, у нас закон есть прекрасный, от которого тоже много зависит благосостояние селяков… Какие бы ни были долги и взыскания с него, никто не смеет продать его двора, пары волов, плуга, двух гектаров земли и еще некоторых необходимых предметов хозяйства. Это дает ему вечное обеспечение…
— А кроме того, мне кажется, ваш селяк нуждается далеко не так как наш русский мужик в расходах на теплое платье, на топливо, пожалуй еще на водку, тоже внутреннее топливо своего рода в 20-тиградусную зиму, прибавил я. — Ведь в Сербии, наверное, не бывает слишком больших морозов?
— Ну, не говорите! Случаются у нас 35-тиградусные морозы — по Цельзию, конечно, — и снег на аршин глубины выпадает. А все-таки селяк наш шубы не знает, всю зиму щеголяет в коротенькой куртке из толстого сукна, даже не на меху, а на вате, — и ничего, жив и здоров себе!..
— А доходы вашего селяка? Дорого ли он продает свои продукты?
— Вот в том-то и беда, что у нас дешевизна на все страшная, все чуть не задаром идет… Везет селяк воз дров за 25 верст и выручает какие-нибудь 3 франка, овцу за 2? франка продает. Из чего же доход извлекать, сами посудите?
— И ничего здесь кроме хлеба да скота?
— Вино есть, да его еще мало вывозят и делают немного. Вот около Ниша трюфели нашли, продавать пробуют, говорят, не хуже французских, посылали в разные места, — отовсюду отзывы отличные и заказы, да много ли этим наживешь? — с безнадежным вздохом закончил проторговавшийся коммерсант.

5. Монастырь Любостыно и ‘баня’ Вранци.

В Тростеник или в Трстник, как пишут сербы, приехали мы, когда уже стемнело. К вечеру стали ходить кругом грозовые тучи, собирался дождь, то и дело сверкали молнии, так что мы совсем кстати доползли до своего ночлега. Городок небольшой, но чистенький, домики тоже маленькие, главная улица — обычный базар мелких лавочек и кофеен, тянущихся справа и слева, в общем — не хуже Крушевца.
Мы въехали в узенький двор какой-то кофейни или ресторана. Отыскалась для нас порядочная комната с двумя постелями. Пока мы устраивали себе чай, стройное пение и звук музыки, вылетавшие из кофейни, наполняли веселою волной маленький дворик. Чтобы лучше слушать их, мы устроились с чаем в крошечном садике чуть не под окнами кофейни. К удивлению нашему почти сейчас же после нашего приезда явился к нам местный капитан, по-русски — уездный начальник, и любезно предложил свои услуги. Оказалось, что распорядительный префект Ниша потревожил своими телеграммами всех подчиненных своих по пути нашего странствования, рекомендуя им оказывать нам всякое содействие.
Капитан был одет в штатское платье, но такой огромный, широкоплечий и могучий, что, наверное, лет 50 тому назад из него вышел бы завидный юнак, способный, подобно своему историческому царю, ‘единым ударением человека и коня просецати’.
Мы усадили его пить с нами русский чай, который он, очевидно, с большею охотою заменил бы стаканом чего-нибудь более существенного. Префект даже известил его, что мы намерены посетить старинный монастырь в Любостыно и поручил ему устроить для нас эту поездку. Исполнительный администратор, получив от нас подтверждение этих сведений, тотчас же отправил своего верхового пандура к архимандриту монастыря предупредить его, что мы будем у него в 6 часов утра. Он недолго посидел с нами, но все-таки я успел расспросить его обо всем, что мне было нужно. С каждым днем пребывания в Сербии я убеждаюсь, что с запасом нескольких сот сербских слов да с некоторым применением русских фраз и особенно ударений к сербской речи можно целые часы разговаривать с сербами не только о том, чтобы дали вам воды или хлеба, а даже о политике, истории и т.п. И серб, оказывается, вас понимает после первых минут затруднения, и вы — серба. Но, конечно, и ему, и вам необходимо подбирать подходящие слова, употреблять короткие выражения и, главное, произносить все явственно и не спеша. Иначе ничего не поймете.
Из любопытства я несколько раз заходил в кофейню или, вернее, харчевню, потому что там не только пили, но и ужинали простодушные сербы. Все это были большею частию приезжие из деревень селяки. Меня утешили приличие и опрятность их сравнительно с нашим простым народом. Столики, приборы, ножи — все подается как у состоятельных людей, всякий бедняк здесь считает себя вправе требовать того же уважения к своим потребностям, как и любой богач.
Ночью разразилась страшная гроза, вся наша утлая гостиница тряслась, как зубы в лихорадке. Непрекращавшиеся удары грома и всполохи молний не давали заснуть. А вскочили мы все-таки в половине пятого, чтобы попасть, по обещанию, к 6-ти часам в Любостыно. Однако наша педантическая аккуратность, годная у немцев, не пригодилась в славянской Сербии. Проводник наш, избалованный былою раздольною жизнию, когда он вел торговые дела и имел порядочный капитал, не любил неволить себя и поднялся гораздо позднее нас, кучер наш тоже считал своим законным правом сначала напиться кофе в ресторане, беспечно болтая со своими земляками, потом неспешно напоить лошадей, потом также неспешно свести их перековать в кузню, так что только в 7 часов утра коляска наша могла с грохотом двинуться со двора кофейни по мокрым улицам Тростеника. Дождь к нашему благополучию перестал, но густые влажные облака беспокойно бродили по небу, низко повиснув над нами. Мураву, очень здесь широкую и величественную, мы переехали через великолепный мост с могучими ледорезами и почти сейчас же за рекою попали в лесное царство. Эти лесные холмы и долины кишат сернами, козами, всякою дичью. Мы едем красивым лесным ущелием между гор, которое было бы в десять раз приятнее, если бы с деревьев не сыпались на нас дождевые капли, если бы колеса не вязли в грязи, а в воздухе и на небе не было бы так сыро. Ручей Любостыно все время показывает нам дорогу, так как мы плетемся вдоль его беспорядочно разметавшегося русла, защемленного между двумя кряжами лесных гор.
Нас останавливают на дороге полюбоваться на древний исторический тополь, в дупле которого без труда поместятся десять взрослых людей. Подъем в гору и грязная дорога на далеко не богатырских лошадях сильно задерживают наше странствование. Но вот, наконец, мы и у монастыря. Желтая башня его и кресты его церкви давно уже мелькали нам из-за верхушек деревьев. Смотрим: неподалеку от монастырских ворот, под деревом, где он, очевидно, укрывался от утреннего дождя, пандур на коне, вооруженный ружьем. По приказу своего начальника он дожидался здесь нас, давно уже уведомив игумена о нашем прибытии. Монастырские ворота были отворены настежь, и, к нашему немалому смущению, отец архимандрит тоже дожидался нас во дворе. Нравы сербского духовенства, как я потом убеждался несколько раз, далеко не похожи на наши русские. Здешние монахи народ совсем мирской. Такими, конечно, создала их тяжелая история их народа, гораздо более вынуждавшая священника и монаха отстаивать свободу и безопасность своих прихожан от притеснителя-варвара, чем предаваться благочестивым упражнениям иночества. Отец архимандрит — здоровый седобородый старик лет 60-ти, с цветущим жизнерадостным лицом, осененным темно-синею камилавкою. Он не счел нужным, да вероятно и не имел обыкновения, преподать нам свое пастырское благословение и в ответ на протянутые с этою целью руки наши радушно потряс их и по-братски расцеловался со мною. Монахов в его монастыре всего два человека, а богомольцы посещают его старую историческую церковь только по очень большим праздникам. Поэтому жизнь его в этой зеленой лесной пустыньке проходит гораздо более в житейских заботах о хозяйстве, чем в каких-либо церковных церемониях. Сенокосы, виноградники, рубка дров, уборка кукурузы, продажа скота — интересуют его, по-видимому, гораздо искреннее, чем размышления о суете мира.
Зная, однако, что мы интересовались знаменитым древним храмом царя Лазаря, старик любезно предложил нам осмотреть его.
Церковь действительно замечательной архитектуры, своеобразного сербского стиля. Украшения ее напоминают крушевацкую ‘Белую церковь’ того же Лазаря, но несравненно полнее, изящнее и сохранились гораздо лучше. Те же сквозные каменные розетки вокруг стен, те же широкие карнизы тончайшей резьбы вокруг окон и дверей и по верхнему фризу храма, в окнах двойные резные колонки полутурецкие, полувизантийские. Церковь эта перестроена при настоящем архимандрите и потом обновлена в 1865 году, так что глядит совсем свежею, но переделки коснулись только частностей, а стены уцелели в первобытном виде от дней царя Лазаря, т.е. с конца XIV века. Построила этот храм Милица, жена несчастного краля, это ее ‘задушбина‘, как выразился архимандрит, то есть жертва по душе покойника. На дверях, на пилястрах, все еще остается старая скульптурная резьба того времени, и многие старинные фрески не истреблены еще на стенах. Только в фигурах святых, в портретах царя Лазаря, Милицы, Стефана Лазаревича, сына их, украшающих эти стены сплошною живописью, — у всех выколоты глаза остриями турецких ятаганов, и самые фигуры их изрыты ямами.
В храме три каменных гробницы большой простоты. Гробницу налево от входа предание приписывает Милице, образ которой нарисован над нею, гробница налево, украшенная грубою скульптурою — сына ее Стефана Лазаревича, изображение которого также написано сверху на стене. Третий гроб под аркою в главном отделе церкви — Стефана Душана Деспота. Иконостас устроен совсем по-русски, довольно еще новый. Как и в греческих храмах, как и у нас в Успенском соборе в Москве, особое место под кувуклием устроено для царя, особое такое же для архиерея, а правее архиерейского, рядом с ним, еще 3-е — для настоятеля монастыря. Снаружи у входной двери вделана плита с надписью о строителе обновленного храма, которую с особенною гордостью подвел нас прочитать седобородый архимандрит. Он показал еще нам на монастырском дворе, недалеко от церкви, колодезь глубокой древности, выдолбленный из цельного камня.
Я удивился, что в таком старинном монастыре нет колокольни, а небольшой колокол, которым пренебрегла бы самая бедная из наших приходских церквей, висит на отдельной деревянной звоннице…
Но отец архимандрит уверил меня, что в древних христианских церквах звонницы устраивались всегда так, колокола висели особо и только в позднейшие времена стали вешать их на храмах, приделывая к ним колокольни.
С большим вниманием осмотрели мы эту интересную и в архитектурном, и в историческом отношении церковь и отправились, по приглашению любезного хозяина монастыря, к его дому выпить с дороги чашку кофе.
Дом, где живет архимандрит со своею малолюдною братией, тут же во дворе напротив храма. Это довольно ветхая постройка турецкого стиля, на колонках образующих наружную галерею. В этой-то галерейке уставлен был для нас столик, накрытый скатертью. Подносы с вареньем и холодною водою ожидали нас прежде всего, по обычаю Востока. Мы уселись с отцом архимандритом за столик, без стеснения болтая с ним на ломаном русском языке, пересыпанном кое-какими сербскими словечками, причем мы без особенного труда понимали его сербскую речь. В затруднительных случаях, впрочем, та и другая сторона прибегали сейчас же к помощи Николая Ивановича. После варенья с водою нам подали горячего турецкого кофе, а после кофе какой-то необыкновенно вкусной и необыкновенно острой старовудки из слив, один глоток которой оживил во мне все жилки внутри. Добрый старик весело болтал то со мною, то с женою и, конечно, каждый из нас, вероятно, не раз отвечал друг другу совсем невпопад, хотя приветливый хозяин наш и уверял, будто немного понимает по-русски. Зато богослужебные книги их и церковные надписи — совсем наши, написаны тем самым церковно-славянским языком, на каком у нас служат в церквах, сербскому монаху, очевидно, доставляло большое удовольствие, что мы могли читать эти их книги и надписи так же свободно, как и они сами.
Архимандрит и трубочку закурил, прихлебывая из стаканчика своего как янтарь желтую старовудку.
Передал он нам между прочим, что вчера были у него в гостях в монастыре важные гости из Белграда — бывший регент Белимаркович, известный сербский генерал и когда-то военный министр, и архиерей на покое, преосвященный Моисей. Архимандрит очень жалел, что мы не застали этих интересных людей и не познакомились с ними.
По рассказам словоохотливого монаха, он был в Константинополе и на Афоне и ему там очень понравилось.
— Царь ваш покойный Александр III, — мы все сербы очень его любили и почитали, — подарил в Афонский монастырь колокол большой, так его через Белград по железной дороге везли, — рассказывал архимандрит. — Народ наш собрался кругом, смотрит, руками трогает, и верить не хотят, чтобы такой страшный колокол можно было в церкви повесить… В нем было 14.000 кило! В нем человек жить может как в доме…
Жена моя полюбопытствовала: есть ли у Любостынского монастыря земля и велики ли доходы его?
Оказалось что у них 1.200 гектаров земли, большею частию горные леса, но есть виноградники и поля. А на церковном дворе помещается маленькая пасека. Поля сдаются исполу крестьянам, из винограда делают вино для продажи и своего употребления.
— В Сербии давно ведь виноградники разведены, у нас народ привычен к этому делу, — хвастался архимандрит, — Вы знаете, что еще 500 лет тому назад, при царе Лазаре, виноград был насажен в Жуте и в других местах южнее Тростеника. Жутское вино — старинное вино! Оттого и хорошо.
Старик был очень доволен, получив от нас новенький наполеондор на свой старый храм, на который он в сущности и гроша не тратит, поживая себе вольным помещиком как у Бога за пазухой, не удручая особенно ни своего жизнерадостного духа, ни своей цветущей плоти, нарисовавшей перед моими глазами живой портрет тех былых сербских попов, что водили когда-то за собою против проклятого турчина, с ятаганом в одной руке, с крестом в другой, дружины сербских юнаков…
Дружелюбно распростясь с гостеприимным хозяином, отправились мы обратно в Тростеник, предшествуемые скачущим вооруженным пандуром. Эта торжественная обстановка, вероятно, внушала прохожим и проезжим особенно почтительное представление о наших особах, потому что и школьники, бежавшие в школу на послеобеденные уроки, и взрослые селяки вежливо снимали шапки пред нашим экипажем.
Дождь перестал, солнце грело и горело ярко, воздух в лесном ущелье сделался удивительно легок и благоуханен, так что мы с наслаждением дышали им, обмениваясь с женою своими впечатлениями…
Тростеник мы только проехали, заехав в гостиницу всего на полчаса — уложить вещи. Базар его был полон, и наша гремящая коляска с пандуром впереди производила очевидный эффект на зевающие толпы любопытных.
Как мы ни отговаривались, встретивший нас в гостинице услужливый ‘капитан’, вероятно, твердо помнивший приказ своего начальника, заставил своего пандура зачем-то мчаться перед нами вплоть до следующего города, куда лежал наш путь. Я слишком часто путешествовал по восточным странам, чтобы не покориться этой неизбежной участи ‘рекомендованного’ путешественника, стеснительной не столько ради напрасных расходов, вызываемых таким непрошенным почетом, сколько ради сострадания к бедному малому, отбивающему себе ребра для всех бесполезною многочасовою скачкою. Сам пандур был впрочем, очевидно, другого мнения и, уверенный в щедрости ‘важных господ’, которых он провожал, не жалел своего бойкого конька, как и он, давно привыкшего к подобным прогулкам.
Тростеник, когда мы прорезали его насквозь, произвел на меня впечатление большой малороссийской слободы, утопающей в своих сливных и вишневых садах. Во всех огородах его множество цветущих белых лилий. На одном из ресторанов мы прочли удивившую нас и вместе много говорящую надпись: Гостиница русского Цара. Удивило нас и другое обстоятельство: в окнах почти всех сербских домов, что в городах, что в деревнях, непременно железные решетки. При известной честности сербского народа это можно объяснить себе только вкоренившеюся в жителях привычкою к былым ежедневным опасностям от турецких спагов, беев и янычар, так недавно еще безответственно своевольничавших над имуществом я самою жизнью серба.
Мы опять среди лесной, густо заросшей и густо заселенной долины сербской Муравы, сама река уклонилась правее к горам, а мы держимся ее южных прибрежий. Зелено, свежо, сочно везде кругом. По холмам виднеются виноградники. Сербские деревни не тянутся, как наши русские, как наши бесконечные малороссийские слободы, целыми сплошными гнездами дворов, целыми полчищами изб, сараев, скирдов, а разбросаны по одному, по два двора, редко по 5, 6, 10 дворов в одной куче, одинокими хуторками своего рода, очень удобно окруженными всеми своими хозяйственными угодиями. Хуторки эти все в садах и огородах, и вам кажется поэтому, что вы целые дни не выезжаете из прекрасного тенистого парка, из одной необъятной, на десятки верст раскинутой деревни. Унылых, безлюдных пустырей нигде не видно: везде деревья, зелень, жилье, хлеба, народ. А тут еще чудесный весенний воздух, только что освеженный дождем и грозою, не жарко, не холодно, не пыльно, катишься себе спокойно, как младенец в колыбельке, в мягко покачивающейся коляске по прекрасному шоссе, — ну, чувствуешь себя чисто в каком-то сплошном зеленом раю.
Николай Иванович наш уверяет, будто такова и вся Сербия.
Поистине счастливая страна, и нельзя удивляться, что славянские племена, перекочевывавшие в древние века из одной страны в другую, решились прочно осесть на этих плодоносных равнинах Муравы, Савы и Дуная…
Чтобы проехать во Вранци, нужно было свернуть с Короновацкого шоссе влево на проселочную дорожку. Вранци, как почти все минеральные воды, расположены в довольно узкой лесной долинке. Еще издали стал живописно вырезываться на высоте холма господствующего над этой долинкою красивый деревенский дом или ‘замок’, как называл его наш проводник, бывшего регента Белимарковича. Николай Иванович уверяет нас, что в Сербии почти совсем нет крупных поместий, что только Белимаркович да Хорватович. владеют сколько-нибудь большими имениями.
Водолечебное заведение или ‘баня’, как просто и выразительно именуют сербы свои заведения минеральных вод, очень многочисленные в их стране, — как раз у подножия холма, на котором высится замок. Из чащи ореховых рощ выглядывают красные крыши и окна каменных корпусов водолечебницы. Гостиница просто устроенная, но просторная и удобная, со множеством нумеров и очень сносным буфетом. Другой дом назначен для ванн. Тут уже все довольно первобытно. И сам сербский народ не привык к особенному баловству, довольствуясь тем, что Бог послал, и правительство сербское, которому принадлежит Вранци, не хочет и не может производить на него больших затрат. Пока открыта только одна общая для всех купальня. В каменный бассейн спускаются по деревянной лестнице на деревянную настилку, прикрывающую каменное дно, из-под которого вытекает, постоянно обновляясь, естественная теплая вода в 28, 29 градусов по Реомюру.
Мущины пользуются этою общею купальнею в свои часы, женщины — в свои. Отдельных нумеров для ванн тоже еще нет, хотя их собираются скоро устроить. Краны теплой воды проведены и наружу, на двор заведения, чтобы все могли пользоваться ею.
Особый дом с обширною широчайшею галереею для прогулок в непогоду построен над другими теплыми и холодными источниками, назначенными уже не для купания, а для питья.
Воды Вранци по свойству своему похожи на Эмские и здесь считаются даже лучше Эмских.
Все тут устроено очень просто, без затей, как и подобает в простонародной Сербии — этом царстве селяков. Публики мы застали не особенно много — человек сто, хотя бывает временами и по триста человек. Публика такая же простая и незатейливая как сами ‘бани’. Нетребовательность и скромность, свойственные славянской натуре, сказываются здесь очень наглядно и напоминают что-то свое, родное, что касается меня, то мои тихие деревенские вкусы чувствуют себя более по себе в такой непритязательной и нестеснительной обстановке, чем среди цивилизованной роскоши модных европейских курортов. Кроме больных, во Вранци многие приезжают просто пожить лето. Нанимают себе помещение не только в гостинице, но и в частных домах, иные в ограде тенистого казенного парка, другие по горам в лесу. Цены на все очень скромные, приспособленные к обычной скромности бюджетов расчетливых сербов. Комната в гостинице 2 франка в сутки, с двумя постелями 3 франка, порция говядины, телятины и пр. полфранка, другие кушания, овощи, горячее — все сантимами, а не франками.
Лечение продолжается не долее 3-4 недель. Врач всего один, от казны. За каждое купанье первого разряда —50 сантимов, второго — 30. Никому, как видите, не обидно на этих славянских минеральных водах! Во всяком случае, они нисколько не напоминают в этом отношении того благоразумного немца, хозяина гостиницы в Ишле, который прославился тем, что содрал с прусского короля за один ночлег тысячу гульденов! Зато уже не шокируйтесь демократическими обычаями сербов.
С непривычки меня сначала смутила немного картина общей столовой в гостинице Вранци, где рядом с нами уселся за соседним столиком весь промокший и грязный кучер наш, преважно звавший лакея и заказывавший себе порции, как и другие люди, и где какой-то оборванный разнощик фамильярно трепал по плечу щеголеватого кавалерийского офицерика, обедавшего с очень приличными дамами.
Пообедав довольно сносно на открытой галерее гостиницы, мы успели сходить пешком и к так называемому замку Белимарковича. Нужно было подняться для этого на довольно крутую гору. Двухэтажный красивый дом с балконом и лестницами из ‘собственного’ белого мрамора, который ломается тут же повыше в горе, с колоннами из пестрого лилового мрамора красивых узоров, добываемого также неподалеку около Короновца, или Кралева, как называют теперь этот город, окружен маленьким садиком с цветниками и стоит на таком видном месте, где он действительно кажется эффектным замком своего рода и откуда открывается вся окрестность. Сейчас за домом уходит в гору виноградник, а с бока единственное здание служб, вот и все деревенское поместье Белимарковича, считающееся одним из самых богатых в Сербии.
Если бы этот глухой уголок был где-нибудь на бойком железнодорожном пути, поближе к предприимчивости больших европейских городов, то мраморная гора Белимарковича несомненно оказалась бы источником больших доходов.
Мне невольно вспомнились, глядя на это безлюдное скромное поместье бывшего регента, целые городки строений, целые десятки десятин садов, огородов, гумен, целое население служащих и рабочих — в наших крупных помещичьих экономиях, им же счета нет.
Опять пришлось вернуться по той же проселочной дорожке на шоссе, чтобы продолжать путь в Кралево, прерванный нашим заездом во Вранци (Врнци по-сербски).
Дорога все время до самого Короновца идет такими же роскошными и отрадными местами, коляска по-прежнему неслышно катится без пыли и грязи по ровному шоссе среди прохладных дубовых рощ, сливовых садов, отлично обработанных полей-огородов, уютных хуторков, привольных зеленых лугов, оттененных одиноко разбросанными развесистыми вязами, дубами, ясенями, где пасется тот же наш серый малороссийский скот. Сербское правительство не оставляет без внимания эту важную отрасль хозяйства и старается улучшать местную породу скота скрещиванием с ценными европейскими расами. В Тростенике у хозяина нашей гостиницы мы видели двух превосходных симентальских быков, которые он получил от казны с обязанностью содержать их и пускать в завод всем желающим в течение четырех лет, после чего быки делаются его собственностью. Таким простым способом можно быстро поднять и мясные, и молочные качества местного, без того довольно крупного скота.
Тип деревенских детей и женщин Сербии благороден и поэтически нежен, в нем ничего грубого, мужеподобного, как бывает у других племен. В этом опять явное родство с привлекательным типом истой хохлушки.
Рабочие повозки, которые мы видим в полях, тоже вполне хохлацкие, — такие же первобытные и неуклюжие, как и в нашей Малороссии. Но когда встречаешь сербок и сербов, едущих в город или из города, то уже они непременно в очень приличной телеге немецкого образца, так называемых ‘штульвагенах’ наших южных колонистов, аккуратно раскрашенных и окованных, с сидениями, с решеточками кругом…
Путешествие наше делается какою-то увеселительною прогулкою. На душе так хорошо ото всех этих в одно соединившихся впечатлений и прекрасного летнего дня, и прекрасной дороги, и прекрасных видов кругом, от этой везде провожающей нас широкой картины домовитости и обилия. Я начинаю понимать Ламартина, который посетил Сербию чуть ли не раньше всех европейских писателей-путешественников нашего времени и воспел эту почти неведомую тогда европейцам страну как олицетворенную идиллию своего рода. Да и моей фантазии — пока она еще не успела омрачиться близким знакомством с неизбежными темными сторонами этой столь мирно глядящей на нас сельской жизни — Сербия искренно кажется идиллическою и буколическою страною, достойною эклог поэта. У всякого все свое, мало нужд, мало требовательности, во всем царит симпатичная душе славянская простота, смирение и невзыскательность, как в картине Библии: ‘кийждо под виноградом своим и под смоковницею своею’. Вспоминается обетование Христа: ‘блаженни кротции, яко тии наследят землю’.
А еще мы с женою так боялись, что непосредственно после Греции Сербия нам покажется совсем скучною и не интересною, нас так пугали, к тому же, невыносимым в Сербии июньским жаром, который на деле разыгрался такими очаровательно-свежими деньками.

6. Жича, место венчания кралей сербских.

Перед Кралево долина развертывается в очень широкую холмистую равнину, окаймленную по горизонту довольно высокими горами.
Город виднеется сквозь деревья красными крышами своих домов. Но мы решили не заезжать в него сегодня, а переночевать в историческом монастыре Жича, куда дорога сворачивает влево немного раньше города, и который нам необходимо было осмотреть как одну из старинных народных святынь Сербии.
Древний храм монастыря белеет прямо против дороги, обсаженной, как аллея сада. Мы спускаемся к нему через чудные рощи маститых дубов и ясеней многовековой древности. Среди зеленых, цветами усыпанных лугов бродит деревенское стадо с симентальскими быками. За лугами деревенька Жича. Два превосходные, с иголочки новые, каменные дома — народные школы: одна в 9 больших окон для мальчиков, другая — в 6 — для девочек. Даже верить не хочется, чтобы эти дворцы своего рода были действительно построены для деревенских ребятишек. Это уже чисто по-американски, а не по-славянски.
Монастырь Жича на холме за деревнею. Вид церкви его совсем наш, русский — с куполом, с высокими крестами.
Мы въехали в просторный, заросший травою двор в торжественном предшествии двух верховых вооруженных пандуров, которых выслал нам во Вранци кралевский капитан. Третий пандур наш обогнал нас на четверть часа и уже успел вызвать нам на встречу одного из священников. Мы остановились около него у дверей каменного дома. Скоро оттуда вышел и архимандрит, толстый старик в камилавке довольно грубоватого вида.
Хотя он встретил нас очень приветливо, но на вопрос Николая Ивановича можно ли у них переночевать, стал всячески извиняться.
Как ни уверял его, по нашему поручению, наш переводчик, что нам ровно ничего не нужно, кроме комнаты с постелями, что с нами есть своя провизия, взволнованный старик настаивал на своем — что ему совестно будет так плохо принять далеких гостей и что переночевать в монастыре никак невозможно.
Что было делать! Приходилось, вопреки нашему первоначальному плану, ехать ночевать в Короновац. Хорошо еще, что город был близко, и погода была хорошая.
Однако из-за досады на старика, разумеется, не следовало оставлять нашей главной цели — осмотреть древности Жичи. Убедясь, что архимандрита не уломаешь, мы прекратили разговор о ночлеге и попросили его показать нам свой храм, что он поспешил исполнить с особенною готовностью.
Церковь в Жиче одна из самых древних в Сербии, древнее знаменитой патриаршей церкви в Печи и другой столь же знаменитой церкви — Дечанской. Построил ее в XII веке св. Савва, сын Стефана Немани, основателя Сербского царства. Хотя сербы, как самостоятельная народность, и до Немани имели свою пятисотлетнюю историю и играли видную роль в боевой жизни Балканского полуострова, но они не составляли сплоченного и объединенного царства, а распадались, подобно русским славянам, на многочисленные племенные гнезда, управлявшиеся родовыми старшинами, так называемыми жупанами. Стефан Неманя был самым сильным и самым властным из этих народных правителей и подчинил своему авторитету всех других. Он именовался поэтому ‘великим жупаном’ Сербских и Рашских земель.
В истории Сербии это был наш Рюрик своего рода, первый основатель государства и родоначальник славной династии Неманичей. Но в то же время он был для народа сербского и нашим святым Владимиром. Хотя сербы приняли христианство гораздо раньше его, еще в IX веке, и притом от греческой церкви, но соседство приморской Сербии с Адриатикой и с хорватами, принявшими веру от римского папы, а также постоянные войны сербов с греками и болгарами невольно ослабили духовную связь сербов с Константинополем и дали возможность римскому папе распространить на них свое влияние. ‘Первая проповедь благочестия угасла, умножились ереси’, передает сербская летопись. Сам великий жупан Неманя был крещен во младенчестве латинским священником. Но уже будучи 40 лет, Неманя вдруг решается воссоединиться с родною греческою церковью, с духовными преданиями просветителей славянских Кирилла и Мефодия, которые если не сами лично, то через ближайших учеников своих принесли и сербам, как принесли они другим их славянским братьям, русским, болгарам, хорватам, чехам, — евангельскую проповедь мира и любви. В 1143 году Стефан торжественно крестится в православную веру епископом рашским Леонтием и этим решительным поворотом от Запада к Востоку, от Рима и латинян к Византии и славянству в корне изменяет будущие исторические судьбы сербского народа.
Своеобразно и характерно записал это важное для славянства событие один из русских хронографов:
‘Белоурош роди Техомила, Техомил роди Неманю, иже есть святый Семион, иже утверди православие и ереси отогна’.
В памяти же самих сербов крещение Немани в православие до такой степени заслонило все другие предшествовавшие события, что их былины и летописи все начинаются только с Немани, как будто остальной, более ранней, истории их совсем не существовало, в числе прочего и память о подчинении сербов римскому папе совсем исчезла из сознания народа. Так прочно и глубоко вкоренилось православие в сердце сербского народа, так жизненно-необходимо сделалось оно ему.
Но и такая крупная историческая личность как Стефан Неманя стирается и отступает на второй план перед могущественною фигурою своего сына св. Саввы, строителя того древнего храма, у которого мы теперь стоим, и который наводит меня на все эти воспоминания и размышления из области далекого прошлого…
К господарю Немане приходят раз иноки со св. горы Афонской, — рассказывают о св. Савве наши хронографы. Инок ‘Русин’, вероятно из русского Афонского монастыря, увлекает своею горячею беседою младшего сына Немани Растко картинами иноческой жизни на св. горе. Неманя, конечно, и слышать об этом не хочет. Тогда Растко просится у отца ‘на ловь’, то есть на охоту, и с ‘лови’ уже больше не возвращается. Посланная отцом погоня захватывает Растко еще не постриженным в монахи. Он угостил своих земляков, усталых с дороги, ‘упоил их вином’, а когда они проснулись, то уже увидели не Растко, а инока Савву на высоте ‘столпа’. Савва-столпник сбрасывает им оттуда свои обрезанные волосы и свою мирскую одежду и приказывает возвратиться к родителям и объявить им о том, что видели… Постригся Савва в русском монастыре. Когда кончался 43 год царствования Немани, инок-сын присылает ему ‘эпистолию’: ‘да оставит царство земное и придет к нему в монастырь’. Отец беспрекословно исполняет волю сына и вместе с женою своею Анною постригается в монахи иод именем Симеона. Византийский император, родственник его, дарит ему на Афоне целый монастырь Хиландарь ‘со всем стяжанием и всеми селитвами’, и он поселяется там, принося с собою огромные богатства и щедро расточая их на афонские обители…
По смерти своей Симеон Неманя признается сербскою церковью святым, как все ее древние ‘крали’ за исключением самого знаменитого и самого могущественного из них Стефана Душана, которому церковь не могла простить отцеубийства. Стефан, другой сын Немани, был назначен им при пострижении господарем народа сербского. Стефан умолил брата Савву покинуть Афон и перейти архимандритом в древний сербский монастырь ‘Студеницу’, где принял постриг отец их и куда торжественно были перенесены мощи этого ‘преподобного Симеона мироточивого’, первого угодника земли сербской, — первая святыня народная во вновь основанном сербском царстве…
Св. Савва, так властно распорядившийся и собственною участию и участию своего отца, в иноческом затворе своем остается настоящим руководителем судеб этого нового Царства. Он отправляется в Константинополь, чтобы добиться от императора и патриарха самостоятельного архиепископства для Сербии, не нуждающегося в утверждении вселенского патриарха, своею властью ставящего епископов сербскому народу.
— Тяжко прошение, отвечали царь и патриарх, но все-таки согласились на просьбу святого. Первым архиепископом делается, конечно, тот же св. Савва. Он тотчас же венчает своего брата царским венцом, провозглашает Стефана ‘первовенчанным кралем сербским’.
Венчание Стефана произошло именно в том построенном св. Саввою храме в Жиче, который мы теперь осматриваем.
С тех пор Жича делается своего рода Реймсом или Москвою сербского царства: все сербские крали должны были обязательно короноваться на царство в стенах храма св. Саввы, по примеру первовенчанного им краля. Оттого и город Кралево, близь которого лежит Жича, стал называться Короновацом.
Св. Савва приобрел такой огромный авторитет святостью своей жизни, что его имя высоко чтилось у всех окрестных народов, и брат его Стефан постоянно обращался к его посредничеству и помощи во всех опасных случаях и важных событиях своего царствования.
Св. Савва пробует остановить неукротимого болгарского царя Стрезу, ополчившегося на Сербию, и когда не мог ‘преложить его от буйства’, то посылает на него, по сербскому преданию, кару небесную.
Утром находят Стрезу истекающим кровью, и он едва мог проговорить воеводам своим:
— Страшный некто, в ночи представ предо мною, Саввою послан, взяв мой меч, прободал меня!
Разумеется, войско болгарское отступает в страхе назад.
Тот же св. Савва отправляется, по молению брата, и навстречу грозному королю угорскому, шедшему с войском на Стефана. Здесь опять народная легенда рисует во всей яркости свое наивное представление о всемогуществе любимого святого земли сербской.
Дни были слишком жаркие, и св. Савва послал к королю угорскому попросить льда для вина. Льда у венгров не оказалось. Тогда святой помолился, и с неба посыпался ‘великий град’. Св. Савва наполнил ‘блюдо великое серебряное камения градного’ и послал в подарок королю угорскому, утолив и сам жажду ‘вином хладным’.
Угорский король в ужасе принял православие и поспешил заключить вечный мир с сербским царем, братом такого великого чудотворца.
Первую созданную им церковь в Жиче, долженствовавшую сделаться венчальницею царей сербских на все грядущие века, св. Савва старался украсить так, как не был украшен ни один храм в окрестных землях. Он несколько раз ездил в Царьград, в Иерусалим, в Вавилон, в Антиохию, в Египет, на Синай, с подвижностью и смелостью поистине изумительными для старца, особенно в те опасные боевые времена, везде ‘мощи святых изыскуя’, выпрашивая и покупая для сербских церквей и обителей древние сосуды, ризы и разные другие церковные драгоценности.
Украшать ‘великую и чудную’ Жичскую церковь, которую мы теперь смотрим, он привел из Константинополя ‘иконников и мраморников’, которые ‘подписали’ ее и убрали ‘разными мраморами, камением, золотыми светильниками с бисером’ так, что она долго составляла предмет общего удивления.
Этот ветхий старец, уважаемый заживо как чудотворец, — был своего рода Самуилом Сербского царства, верховным решителем судеб его, судьею царей. Когда он приближался после долгого путешествия к пределам земли сербской, король, епископы, игумены и вся сербская знать выходили встречать его на край царства. Народное предание приписывает ему безграничную власть над стихиями и событиями.
Когда Стефан Первовенчанный умер, не дождавшись брата, которого он умолял постричь себя в чин иноческий, святой муж ‘оскорбился’ и горячими молитвами своими, уверяет легенда, воскресил брата, посвятил его в монахи, причастил св. таин, благословил на царство сына его Родослава и только тогда повелел Стефану опять ‘уснуть’ сном вечным.
Родослава, изгнанного народом, он заставляет также постричься в иноки, венчает на царство брата его Владислава и заставляет болгарского царя Асеню выдать за него дочь свою.
Словом, все беспрекословно покоряется его воле. Во время странствования его по ‘Сирскому’ морю буря мешает корабельщикам поймать рыбу. Св. Савва произносит несколько слов молитвы — и громадная рыба, необыкновенного вкуса, которой всему кораблю хватило на несколько дней, вдруг выбрасывается волною к его ногам.
Когда св. Савва умер в земле болгарской, сербский краль Владислав насилу мог упросить царя Асеню отдать ему мощи святого, которого и болгары уважали и ценили не менее сербов. Мощи эти хранились с тех пор в Герцеговине, которая была когда-то уделом св. Саввы как лирского князя, — и так высоко стояло в народе его имя, что потом, в течение нескольких веков, страну эту не называли иначе как ‘областью св. Саввы’, даже в XV столетии совсем уже независимые от Сербии владельцы Герцеговины продолжали носить титул ‘херцегов св. Саввы’ и гордились званием хранителей его гроба. Когда в наше уже время Гильфердинг в одно из своих путешествий спросил сербского крестьянина из австрийской Сербии: какая разница между шокцами (т. е. католиками) и риштянами (т. е. православными), тот не задумавшись ответил:
— Шокцы веруют в Рим-папу, а мы — в св. Савву!..
Понятно поэтому, что турецкий паша, разгромивший в конце XVI столетия Сербию и желавший истребить не только тело, но и самый исторический дух сербского народа, не мог выдумать для этого ничего лучшего, как торжественно сжечь на Врачарском поле у Белграда, на берегах славянского Дуная, и развеять по ветру мощи св. Саввы, эту самую народную из народных святынь Сербии…
Какими же за то жалкими и ничтожными показались нам после всех этих славных исторических воспоминаний остатки некогда ‘великой и чудной’ церкви св. Саввы!
Уцелела от разрушения только часть этого когда-то громадного храма, между прочим, уцелела и серединная башня с куполом, но безо всяких наружных украшений. Нижнее длинное здание в виде дома, на котором стоит башня, хотя тоже древнее, но от стен его остался только голый остов из круглых диких камней, вся же штукатурка и мраморная облицовка обсыпались без следа. Главный вход сохранился тоже оголенный до дикого камня, хотя тут еще уцелели порядочные обрывки штукатурки с полинявшими старинными фресками, среди которых выделяется величественная фигура Стефана Первовенчанного.
Народное предание уверяет, будто для каждого краля, венчавшегося на царство в Жичском храме, проделывалась в стенах каждый раз особая новая дверь, и один английский путешественник уверяет в описании своего путешествия, будто, осматривая древний храм св. Саввы, он сам видел в стенах следы семи закладенных дверей. Архимандрит же Моисей, показывавший нам церковь, решительно отвергал это и уверял нас, что венчавшиеся в Жиче сербские крали все вступали в храм чрез одну и ту же дверь. Хотя я не питаю особенной веры в историко-археологическую ученость жичского архимандрита, тем не менее не могу собственным свидетельством разрешить этого вопроса уже по тому одному, что почти вся внутренность входной части древнего храма застроена теперь далеко не изящным деревянным балаганом, придающим этой исторической святыне вид какого-то неопрятного сарая с полосатыми бревенчатыми столбами. Когда сарай этот и его столбы были увешаны разными красивыми драпировками, знаменами и кистями, представляя собою обширный шатер, где происходил обряд коронования короля Александра, то внутренний вид храма несомненно выигрывал, ибо этою декорацией замаскировывались голые камни и обломки старой штукатурки, но в теперешнем своем ободранном виде деревянный барак этот совсем неуместен в средине исторического храма, который он положительно безобразит. Для короля Александра, во всяком случае, новых дверей в стенах храма не проделывали.
Архимандрит Моисей ни слова не знает по-русски, но к нам присоединился один молодой больной серб, бывший воспитанник С.-Петербургской духовной академии, который с невыразимым восторгом вспоминал о благолепии и богатстве русских церквей и с великим горем сетовал на запущенность и бедность своих родных сербских. Он больше всех объяснял нам интересные подробности храма.
Купол и своды его высоки и величественны, полукруглые ниши алтаря и двух боковых приделов тоже вполне византийские. И в куполе, и в сводах ясно видны пробитые и провалившиеся места, еще недавно заложенные свежим камнем, храм был по возможности реставрирован в 1855 г. ужицко-крушевацким епископом на средства, завещанные одним умершим сербским архиереем. По счастью, несмотря на разрушения, на стенах еще удержались в разных местах изрядные куски штукатурки, расписанной древними фресками. Особенно хорошо сохранились они на входной западной стене, где отлично можно разобрать все надписи, и где уцелела с XIII века почти вся громадная, захватившая целую стену, картина Успения Богоматери с рядами апостолов и святых, хотя краски ее уже несколько выцвели от сырости. Турки, обратившие в конюшню для лошадей своих ‘венчальницу царей сербских’, по своему варварскому обычаю, конечно, выкололи глаза, выскоблили сердца у всех нарисованных на стенах святых, но это не только не мешает цельности впечатления от этих маститых семисотлетних фресок, дышащих всею наивностью младенчески-религиозного чувства былых веков, а еще придает им, затерянным среда грубых диких камней, неоштукатуренных стен и провалившихся сводов, какой-то особенно трогательный и почтенный характер, словно это обрывки изорванного и измятого врагами народного знамени, славно все-таки вынесенного из долгого кровавого боя как живой символ победы… Как ни скоблили и ни стирали турки со стен сербских храмов лики Христа и Его угодников, сколько ни стреляли в них из своих пистолетов и ружей, а все-таки не могли стереть и выскоблить православия из души сербского народа, а сами в конце концов стерты этим православием с лица земли сербской, между тем как старая церковь св. Саввы, хотя и оголенным скелетом, остается ‘стоять на костях’, по выражению русских летописей.
Показали нам и сохранившиеся кое-где древние притолки зеленоватого мрамора, показали под мраморною аркою пестро-малиновую мраморную гробницу Стефана Первовенчанного, краля сербского, в монашестве Симеона. Костей его, однако, не нашли в опустевшем гробе, вероятно, они были выкинуты и сожжены турками или скрыты куда-нибудь сербами во время мусульманских погромов.
Интересен стоячий золотой крест, украшенный крупными каменьями, с частицею древа креста Господня, большой древности и большой драгоценности, вывезенный из патриаршей церкви в Печи, вероятно один из тех, которые св. Савва привез некогда из своих путешествий по Востоку. Другие такие же стоячие золотые кресты новых времен, из них один нынешнего короля Александра, пожертвованный им в Жичскую церковь на память о своем короновании.
По окончании осмотра храма архимандрит пригласил нас зайти к нему в дом. Мы с женою зашли на несколько минут в гостиную архимандричьего дома, где даже пришлось отведать из приличия воды с сахаром, которою обыкновенно угощают здесь посетителей. Дом просторный, гостиная тоже просторная и приличная, по стенам портреты королей Милана, Александра, Наталии, портреты жичских архимандритов. Среди них и диплом на звание архимандрита нашего хозяина. Мы вручили ему на его разоренную церковь золотую монету и поспешили откланяться, торопясь доехать засветло до Короновца.
Засветло мы действительно доехали, коляска наша прогремела по прекрасному каменному мосту через широкий и быстрый Ибар, и, как ни совестно было вомчаться в город с вооруженными пандурами впереди и назади, однако делать было нечего: в чужой монастырь со своим уставом не ходят, — приходилось поневоле помириться и с этим, потому что бравые всадники, получившие строгий приказ от своего начальства, не слушали никаких наших увещаний и продолжали гарцевать впереди нас, разгоняя нагайками встречных. Разумеется, мы сделались предметом досадного любопытства всех площадей и улиц, по которым ехали и очень были довольны, когда, наконец, высадились в ‘гостинице Париж’, избавясь и от глазеющей толпы, и от пандуров, получивших, конечно, весьма изрядный бакшиш. ‘Гостиница’, — ничего себе, сносная, достаточно чистая. В кафе, само собою, музыка, пение, многочисленная публика. Сербы в этом отношении настоящие южане.
И здесь, к удивлению нашему, явился к нам сейчас же ‘капитан’, т.е. начальник уезда, словно мы были какие-нибудь правительственные ревизоры, ожидаемые с волнением во всяком городке.
Добрейший префект Ниша и сам, и через своих коллег-префектов, переполошил почтенных сербских администраторов нашим проездом. Мы усадили любезного ‘капитана’ за русский чай, которым занялись сейчас же по приезде и узнали от него, что по поручению префекта он уже сегодня отправил верхового пандура в далекую Студеницу, куда мы собирались завтра ехать, с письмом к архимандриту от здешнего архиерея, преосвященного Саввы. Это обязывало меня поблагодарить преосвященного за его любезность к незнакомым ему русским странникам, и я попросил капитана послать бывшего с ним пандура в архиерейский дом, узнать — может ли преосвященный принять меня сегодня же вечером. Ответ получился положительный, я живо переоделся в более приличный костюм, и мы втроем — я, капитан и драгоман наш Николай Иванович — отправились пешком по изрядно темным улицам в архиерейское подворье.
Преосвященный Савва, крупный сановитый старик с великолепною седою бородою, встретил меня крайне радушно. Гостиная его убрана очень просто и совсем как у русских духовных, с круглым столом перед большим старинным диваном, с креслами кругом стола и по стенам, с портретами архиереев на стенах. Сейчас же подали обычное южное угощение — варенье с холодною водою, кофе и прекрасную старую сливовку, которую по настоянию гостеприимного хозяина всем пришлось выпить по два раза.
Мы побеседовали с часок, прихлебывая потихоньку то кофе, то водочку. Преосвященный Савва оказался воспитанником Киевской духовной академии, прожил 4 года в России, побывал и в Москве, и в Петербурге, знал многих наших иерархов, как, напр., известного нашего богослова митрополита Макария, преосвященного Михаила, бывшего епископом у нас в Курске, хорошо мне знакомого, и других, знал также генерала Черняева, графа Игнатьева и, по-видимому, до сих пор следит с интересом за событиями в нашем церковном мире. Владыка еще порядочно говорит по-русски, правда, с сербскими ударениями и с примесью некоторых сербских слов, хотя сам напрасно думает, что забыл по-русски. В библиотеке его есть сочинения Филарета, Макария и других наших духовных писателей и по-русски читает он совершенно свободно. Раньше преосвященный Савва долго жил в Старой Сербии, в Призрене, где был ректором семинарии, но в последнюю турецко-болгарскую войну бежал оттуда. Я много расспрашивал его о Старой Сербии, и он очень жалел, что мне не удалось побывать там.
— В свете нет ничего великолепнее и изящнее древнего мраморного храма в Дечанах, построенного Стефаном Урошем Дечанским! Вот вы видели св. Софию в Константинополе, так поверьте, что Дечанский храм еще лучше Софии! — одушевленно уверял меня преосвященный.
Между прочим я не утерпел, чтобы не рассказать ему об архимандрите Жичи.
— Ну, вот за то в Студенице вас примут отлично, в этом я ручаюсь! — ласково перебил меня преосвященный. — Я послал к тамошнему архимандриту письмо о вашем приезде сейчас же, как получил телеграмму префекта… Там монастырь богатый и очень интересный… Только горы крутые и дороги плохи. Не знаю, как проедет ваша жена. Тропинки ведь одни, и все над пропастью. С непривычки страшно. Туда только и можно взобраться верхом или пешком…
— Пешком, я думаю, слишком тяжело, — заметил я.
— Нет, ничего, я не очень давно там был и пешком все время на гору поднимался. Голова не так кружится, как на лошади, — отвечал преосвященный.
Я посмотрел на его седую окладистую бороду и невольно позавидовал такой бодрой и сильной старости, понятной только у жителя гор.
О многом еще расспросил я бывалого и разумного архипастыря, который простился со мною по-русски, троекратно облобызавшись, и любезно благодаря меня за посещение.

7. Сквозь ущелья Ибара.

Поездка в Студеницу особенно лежала у меня на сердце. Этот древнейший сербский монастырь, местопребывание Стефана Немани и св. Саввы, запрятан в самой недоступной глуши теперешних сербских окраин, на рубеже плененной турками Старой Сербии, среди пропастей и гор, хотя в века Сербского царства, при Неманичах, тут была чуть не середина сербской земли. Ехать в Студеницу нужно по одной из самых живописных сербских долин, дикими ущелиями реки Ибара. Кроме того, монастырь Студеница — самый замечательный и любопытный памятник древней сербской истории, своего рода Сергиево-Троицкая лавра сербов.
Мы выехали в той же своей коляске парою, захватив по возможности меньше багажа, потому что из Студеницы все равно необходимо было возвращаться в Кралево и уже отсюда продолжать наш круговой путь по Сербии.
Утром можно было вполне ознакомиться с городом, который пришлось опять проехать насквозь. Хорошие мостовые, не чета нашим русским, попадаются довольно большие дома, но в большинстве — такие же маленькие домики и такие же многочисленные мелочные лавчонки, как и в Тростянике и в Крушевце, больше всего обратили на себя наше внимание довольно внушительные постройки артиллерийских казарм, дом гимназии и так называемая ‘Ратарска школа‘ — нечто вроде земледельческого института, садов, конечно, масса…
Когда выедешь из города, долго еще любуешься плодоносною равниною Короновца и совершенно русским видом куполов и крестов Жичского храма, который провожает нас издали с высот своего холма.
Ибар мы переезжаем по тому же прекрасному каменному мосту и начинаем постепенно пробираться вверх на горы. Дело это, по-видимому, не шуточное для наших лошадок, потому что целый час приходится ползти в гору шагом, то и дело останавливаясь передохнуть. Коляска и четыре седока слишком грузны для такого долгого и крутого подъема. Чтоб облегчить лошадей и вместе размять немножко свои косточки, я выскочил из коляски и пошел пешком напрямик чрез окружающие дорогу лески, минуя длинные петли, которые плетет дорога, смягчая крутизну горы.
Узкая долина Ибара с высоты видна во всей своей характерной красоте. Мы поднимаемся вверх ее, против течения реки. Ибар здесь стремителен, широк и могуч, но, сдавленный горами, он поневоле извивается мутно-желтою змеей между надвинувшихся на него холмов. Чем выше забираемся мы, тем глубже уходит от нас его прихотливо-вьющаяся лента, так что, наконец, виднеется нам где-то далеко, на дне глубокой и узкой пропасти… Вокруг нас среди кустов и деревьев — горные травы роскошного роста. Хлебов еще немного попадается вначале, но потом идут все сплошные пастбища. Старые ореховые деревья, дубы, ясени разбросаны по нижним скатам гор. Деревень не видать, одни только плетеные, соломой крытые кукурузницы на высоких столбах — чисто сказочные ‘избушки на курьих ножках’ — очень напомнившие мне кукурузницы Гурии и Мингрелии, да плохенькие сторожки под гнилою дранию встречаются нам на пути,
Кругом ни души, пустыня в полном смысле слова.
День случился облачный, тучи ходили по небу, и от вчерашнего сильного дождя, бывшего здесь на горах, дорога сделалась порядочно грязною, хотя она считается шоссированною, но это не было особенно заметно ни по колесам, облепленным слоем грязи, ни по бедным лошадкам, тяжело водившим своими потными боками. Зато горный воздух, очищенный дождем от пыли, вливался в душу легко и радостно, вливая с собою силы и бодрость…
Горы справа от нас — Троглав-Планина, слева, за Ибаром, — Столова-Планина, а далекие громады впереди — хребет Копавник, это непочатое гнездо всяких руд. Планина по-сербски значит то же, что Альпы у швейцарцев, Яйла — у крымских татар, то есть плоская горная возвышенность.
О Копавнике мы сейчас же услышали легенду.
— Англичане выпросили у короля нашего позволение порыться в Копавнике, поискать — нет ли там золота, — сообщил нам через Николая Ивановича наш довольно сумрачный на вид кучер, нисколько не развеселившийся от грязной дороги, скверного шоссе и крутизны гор. — Нашли таки золото, повыкопали, да взяли и завалили нарочно это место, сказали, будто не нашли там ничего. А сами потом хотят купить у короля это самое место подешевле, да и копать себе золота, сколько душе их угодно! — с негодованием на коварство жадных сынов Альбиона закончил кучер.
— А до Копавника далеко? — спросил я.
— Нет, не очень далеко. Только уже там граница наша кончается! За ним уж ‘Сербия под Турском’ пойдет! — ответил мне кучер, махнув вдаль рукою.
‘Сербия под Турском’ — это ‘Старая Сербия’, Сербия irridenta своего рода, — предмет воздыханий и мечтаний всякого сербского патриота, от кучера до первого министра.
— А безопасно там от арнаутов, если они так близко? — осведомился я.
— Нам можно ехать совсем безопасно. А на самой границе около Рашки бывают случаи, — сообщил кучер.— Да и сюда только недавно стали ездить без вооруженного конвоя… Места глухие, горы, оттого здесь постоянно разбои были…
Я невольно вспомнил о наших пандурах и подумал, что если они где были бы действительно не лишние, то именно здесь и теперь. Но оказалось, что посланные с нами пандуры уехали вперед, чтобы заготовить нам в Уще верховых лошадей для подъёма в Студеницу.
Впрочем, до самой Рашки нам ехать не было надобности, потому что, несколько не доезжая ее, при впадении в Ибар горной речки Студеницы, дорога в монастырь покидает долину Ибара и поворачивает на запад, вверх по ущелью Студеницы.
Рашка — последний сербский городок — стоит еще на Ибаре, при самом впадении в него исторически знаменитой речки Рашки. Эта Рашка, Рась или Рось прорезает собою то первичное ядро Сербского царства, которое по имени ее называлось в древности Расциею, Рашиею, Расью или землею Рассийскою. На Дунае, правда, есть еще место, звучащее родным нам именем, — это город Рус-чук, искаженный теперь в Рущук. Но тут слово Рус, но всей вероятности, относится к нашей подлинной русской Руси, которая поселилась здесь с удалым своим князем Святославом, недаром считавшим свой Переяславец на Дунае — скорее всего именно теперешний Рущук — серединою земли своей.
При одном из крутых поворотов долины Ибара, спустившись с горы в тихую глубокую котловинку, мы остановились у одиноко стоявшей мечаны покормить утомленных лошадей.
Местечко это называется Лопатинцы. На галерее корчмы и вокруг нее толпилась небольшая кучка окрестных селяков. В Сербии ‘меаны’ служат не только постоялыми дворами, гостиницами, кофейнями и кабаками, но еще и своего рода сборными избами для общественных сходов. ‘Капитаны’ присылают сюда свои приказы и повестки, сюда направляют сельскую почту, заезжают пандуры передавать распоряжения начальства, здесь сельские писаря собирают статистические и всякие нужные правительству сведения, сборщики — свои подати, меана — в одно и то же время и местный клуб, и биржа, и справочная контора, и дневка для всех и каждого, и даже отчасти кредитное учреждение своего рода. Оттого меана играет огромную роль в жизни села, и хозяин ее — самый нужный и самый уважаемый человек в местном обществе.
Около меаны всегда устроено под тению дуба или ореха несколько грубо сколоченных столиков с лавками, на которых обыкновенно распивают свои грошовые стаканчики местного вина или крошечные чашечки турецкого кофе мирные деревенские обыватели. Мы тоже уселись позавтракать втроем с Николаем Ивановичем вокруг одного из таких столиков на зеленой травке, хозяин принес нам свежего овечьего сыра, яиц, только что сбитого масла, кофе и кувшинчик местного вина. Это единственные продукты, которые можно добыть в любой меане. Молока в этих роскошных пастбищах сколько угодно, далеко не то, что в Греции. Над головами нашими со всех сторон поднимались высоко вверх известковые толщи гор, у ног наших в узком каменистом русле бился с ревом и пеною бурый Ибар, сдавленный здесь арками каменного моста…
Толпа крестьян очевидно очень заинтересовалась нами и мало-помалу окружила наш столик, разглядывая с любопытством незнакомые ей одежды и вещи и изредка расспрашивая о нас нашего словоохотливого драгомана, выдававшего, кажется, нас за нечто гораздо более важное, чем мы в действительности были. Но для сербских селяков достаточно было узнать, что мы русские, чтоб окончательно расположить их к нам. Они толпились кругом нас с таким простодушным и дружелюбным выражением своих белобрысых лиц, что было бы грешно не познакомиться с ними ближе. Я заговорил с одним, потом с другим, потом с третьим — и мало-помалу все приняли живое участие в общей беседе.
Моя русская речь, сильно конечно упрощенная и слегка исковерканная на сербский лад, да несколько десятков настоящих сербских слов — оказались, к удовольствию моему, достаточными для самых разнообразных тем нашего разговора. Наивные сербские мужички просто диву давались, когда узнавали от меня, что почти все предметы мы, русские, называем теми же именами, как и они, сербы, я показывал им пальцем на разные части лица и спрашивал их: как говоришь: нос? очи? уста? чело? власы? глава? С радостным смехом, скаля свои белые крепкие зубы, они изумленно подталкивали друг друга локтями и, качая в изумлении головами, кричали мне хором в ответ с нескрываемым восторгом:
— Це-це! Глава, власы, чело, очи, уста!.. То так, то так!..
Я переходил потом точно так же к млеку, воде, древу, злату, сребру и проч., и проч., и проч., и таким методом наглядно убеждал добрых лопатинских селяков в действительности их кровного братства с русскими…
Когда же я попросил их показать, как они крестятся, а потом сам сложил персты по-православному в крестное знамение, да еще прочел с расстановкою Отче наш, то у простодушных сынов Муравы и Ибара не осталось ни малейшего сомнения в том, что их кровные братья из Московии такие же православные ‘риштяне’, как и они сами, обитатели сербской деревни Лопатинцы…
Тогда им сделалось сейчас же понятно, зачем это мы из такой дальней дали направляемся в их богоспасаемую Студеницу — обстоятельство, ставившее их сначала в тупик.
Мы говорили с ними довольно долго, только в самых необходимых случаях прибегая к помощи Николая Ивановича, я расспрашивал их об их житье, они расспрашивали меня о России. Все они знали, что Русский Царь помог сербам освободиться, что русские — друзья и братья сербов, что Россия страшно сильна, велика и богата.
В сербских деревнях я уже не раз заметил прекрасный обычай, искренно меня тронувший, — ставить при дорогах памятники землякам, погибшим на войне или от руки убийц. Обыкновенно это простая каменная плита, аршина полтора-два вышины, вершков двенадцати в ширину, которую ставят стоймя как турецкие могильные камни, на одной стороне бесхитростное изображение самоучкою маляром какого-нибудь воина со штыком или саблею, на другой — какая-нибудь наивно-трогательная надпись с именем убитого и с краткою повестью об его смерти. Таких памятников мы встречали много по дороге. Они напомнили мне древний славянский обычай ставить на столбах при дорогах останки сожженных трупов своих покойников. Около лопатинской меаны тоже стоял такой памятник.
Я подошел к нему сопровождаемый всею толпой селяков, которым, видимо, пришлось по душе внимание мое к их покойнику односельцу, и так как письменный язык сербов еще гораздо ближе к русскому, чем разговорный, где смысл слов часто затемняется непривычным для нас выговором, то, конечно, я мог совершенно легко прочесть во всеуслышание эту надгробную надпись, или ‘испоменик, как говорят сербы.
Вот что было написано в этом наивно-трогательном деревенском ‘испоменике’:
‘Стан, путниче, не зажали (пожалей) труда твог, да прочиташ ова (этот) спомени и реци: Бог да прости душу Jевжа Коричанца, трговца из Богутовца, кои поживе 48 годин. А погибе от крвника у своjоj кучи (доме) 18 септембре 1889 од хаидука (разбойника) Шиштека и ньегове (его) дружине. Ова вечин спомен подиже (поставила) Иела Евг. Коричанца (жена его) со своиjом фамилиjом свом добром и заслужном мужу’.
Мое громкое и быстрое чтение сербской надписи произвело совсем изумляющее впечатление на добродушных селяков. А когда я вдобавок также быстро списал еще эту надпись в свою путевую книжку, то уже после этого мне ничего не стоило убедить сербских соплеменников своих, что русские братья их говорят, читают и пишут почти на одном с ними языке.
В толпе и смеялись, и недоумевали, и радовались, громогласно выражая друг другу свои чувства по поводу этого неожиданного для них открытия.
По расспросам моим оказалось, что никто из бывших здесь крестьян никогда до сих пор не видал и не слыхал ни одного русского.
Я вспомнил однако, что если сербские селяки — наши братья, то наше знакомство и дружба не могут обойтись без древнего русского обычая вспрыснуть эту дружбу доброю чаркою водки и, вынув несколько франков, приказал хозяину меаны угостить почтенное народное собрание ракиею из слив, которую сербские селяки, несмотря на то, что живут в стране вина, предпочитают всему, как и те их русские братья, что начали свою историю торжественным провозглашением своеобразного государственного принципа: ‘Руси есть веселие пити: не можем без того быти!’.
Местные представители сербского народа заметно оценили внимание к ним их русского собрата и выразили нам свою признательность в самой приятной и неожиданной для нас форме. Каждый селяк подходил по очереди к нашему столику с полным стаканчиком в руке и, обращаясь ко мне и жене с большим сознанием собственного достоинства, как и подобало свободным гражданам, говорил нам какое-нибудь складное и любезное приветствие с пожеланиями счастливо вернуться на далекую родину и рассказать там землякам своим обо всем, что мы видели у своих православных братьев.
После ракии и языки и чувства развязались еще больше, и беседа наша стала еще радушнее.
Сербы называли нашего царя ‘стрыем’, т.е. родным дядею ‘краля’ своего, и изливались в благодарности ему за то, что спас их землю от турка в горькую годину Дьюнишского разгрома.
А я чтобы сделать им удовольствие вспоминал об их народных героях, славных царях и богатырях, Душанах и Лазарях, Марках Кралевичах и Милошах Кобыличах, что возбудило в них искренний восторг. Оказалось, что все селяки, грамотные и неграмотные, на память знают свои героические былины, и славные имена сербской истории действительно могут считаться народным достоянием. Я искренно желал бы, чтобы наш русский крестьянин стал, наконец, знаком с историею, напр., Владимира Мономаха, Димитрия Донского или Ивана Грозного хотя бы на половину так хорошо, как знакомы сербские селяки со своими историческими преданиями.
Когда разговор зашел о Косовом побоище, то все заговорили разом и так горячо, что ничего понять было нельзя, но хозяин меаны сердито крикнул что-то, и к нашему столику выдвинули высокого молодого парня — настоящего малороссийского парубка.
— Вот он лучше всех может рассказать про Косову битву! — кричали кругом. — Пусть он рассказывает…
Я подумал что малый, вероятно, не очень давно учился в школе и почерпнул уже из книг свои сведения о великом побоище.
Но оказалось, что он неграмотен, в школе никогда не был, а одарен необыкновенною памятью и знает наизусть все, что когда-нибудь читали или рассказывали ему.
Действительно, он удивил нас подробным и складным рассказом обо всех подробностях Косовского погрома, об убиении Мурада, об измене Вука, о смерти царя Лазаря.
Видя, что это нас очень заняло, сербы, очевидно, захотели развернуть перед нами все свое искусство и все свои таланты.
Принесли откуда-то ‘гусли’, нечто вроде хохлацкой кобзы, только с одною волосяною струной на которой играют лучком с натянутою тетивою из воловьей жилы — домодельным смычком своего рода. Поставили скамейку, на скамейку усадили гусляра, и он начал напевать весьма немелодическим речитативом, однообразно попиливая лучком по единственной струне, старинные народные песни все о тех же царях и битвах, поминая и Косово поле, и Призрен, и Приштину, и Митровицу, все исторические местности своей незабвенной ‘Сербии под Турском’. Сколько я ни слышал потом песен в Сербии и Черногории, всегда темы их были одни и те же — воспоминания о старых битвах, о старых народных героях. Это можно объяснить себе тем, что сербы еще так недавно страдали под игом турок и что так много еще до сих пор остается под этим игом сербских земель и сербского народа. Песни о героической старине служили им столько веков поддержкою и утешением в их горькой доле, что и по сей день живут среди них, как и в далекую старину.
Но кто составил себе ложное понятие, будто славянские народы — музыкальные народы, должен бы был жестоко разочароваться, если бы послушал, как мы с женою, рапсодии лопатинских гусляров.
За молодым гусляром с горячими и талантливыми чертами смуглого лица посадили на скамейку еще одного, постарше, а наконец этот деревенский концерт im Grune закончил хозяин меаны, сам вызвавшийся спеть нам более новые и, по его мнению, более для нас занимательные песни. Однако хотя он пел лучше и даже оживленнее других, но его песни про князя Милана и последнюю турецкую войну, присоединившую к Сербии Ниш, Пирот и Вранью, были уже далеко не так интересны и характерны, как древние эпические былины про Марка-кралевича и царя Лазаря.
Уехали мы из лопатинской меаны, провожаемые громкими дружескими пожеланиями сербских селяков. Долина Ибара, которою мы все время едем, сузилась теперь в настоящее ущелье, Троглав-планина и Столовая-планина, одна справа, другая слева, двумя громадными скатами прямо обрываются в бешеную реку. Река бросается резкими петлями то в одну, то в другую сторону, задвигая себя на каждом повороте стенами скал, изламывая угловатыми коленами глубокое как коридор ущелье, а через это и шоссе поневоле должно перекидываться то справа налево, то слева направо, так что за пятьдесят шагов вперед не угадаешь, куда нужно теперь ехать, а оглянешься назад — никак не поймешь, откуда только что въехал сюда…
Кажется, будто вертишься в каком-то каменном лабиринте, где нет ни входа, ни выхода. В самой глухой глубине ущелья, при крутом завороте и реки и провожающего ее скалистого коридора, на макушке пирамидальной горы вдруг вырезались над нашими головами на сумрачном фоне дождевых туч романтические развалины стен и башен полуразрушенного замка.
— Что это за замок? — спрашиваем мы у возницы. — Как вы зовете его?
— Это Маглич, крепость проклятой Ерины кралицы! — отвечает наш кучер, неодобрительно косясь на развалины.
— Отчего же проклятой? — любопытствую я.
— Оттого что народ тиранила, работами задавила, — с убеждением объяснял нам возница: — на самых высоких скалах, что под силу только птице взлететь или вскарабкаться дикой козе, она крепости для себя строить вздумала и настроила их пропасть… Через каждые 5 часов езды у нее уж непременно где-нибудь замок был построен. Вот и гнала туда силом народ, камни на самую кручу на себе таскали, бревна… За то и память такую о себе оставила, что все люди иначе не называют ее как проклятая Ерина, даром, что она царица была…
Впоследствии, беседуя в Белграде о сербских древностях с известным сербским профессором и академиком Сретковичем, я слышал от него, что Маглич построен был вовсе не царицею Ириною, а известным в сербской истории Даниилом архимандритом, когда в Жичу был перенесен из Печи архиепископский престол и там происходил духовный суд для всей окрестной области, отданный исключительно ‘в державу архиепископа’, так что и сам царь туда не вмешивался. На Ирину же народная молва взвалила все вообще ненавистные народу распоряжения, сохранившиеся в его памяти. Она была молодая и красивая гречанка, родная сестра Софии Палеолог, супруги нашего Иоанна III, и вышла замуж за одного из ничтожных потомков царя Лазаря, деспота Юрия Бранковича, жившего в ХV веке, так как еще около полутораста лет после Косова влачилось призрачное существование Сербского царства. Ее злому влиянию приписывались непопулярные, обременительные для сербов меры старого царя, ее мужа, между прочим, и тяжелая обязанность строить замки на неприступных местах, что вызывалось тогда крайним бессилием Сербии и отсутствием в ней всякой безопасности. Поэтому все развалины замков на вершинах сербских гор как в королевстве Сербском, так и в турецкой Сербии слывут до сих пор в народе под именем крепостей ‘проклятой Ерины-кралицы’.
Замок в Магличе сохранился удивительно хорошо после стольких веков и стольких разорений, что можно объяснить только его положением в таком глухом и труднодоступном углу сербской земли. Зубчатые стены с семью башнями охватывают собою вершину горного конуса и примыкают к массивной и высокой башне, очевидно, составлявшей главное жилище и главный оплот замка, твердыня эта отрезана от окружающей скалы глубоким и широким рвом. Только верхи стен и башен чуть-чуть повреждены.
— Вон видите окно в большой башне! — поучал нас с видом знатока возница. — Под этим окном всегда сидела проклятая Ерина и смотрела в ущелье на дорогу, чтобы никто не мог проехать мимо ее крепости, не заплатив ей денег…
В одной из стенных башен видны ворота, а внизу скалы можно еще заметить следы бывшего здесь каменного моста через Ибар, который собственно и защищался укреплениями замка, составлявшего надежный ключ этого важного горного прохода из Старой Сербии в долины сербской Муравы, к Кралеву, Крагуевцу и Крушевцу. У подошвы скалы и старое кладбище, которое показывает, что здесь кругом было когда-то поселение. По сербскому обычаю, может быть заимствованному у мусульман, почти у каждой гробницы поставлено знамя, белое или белое с красным. Надо всеми сербскими погостами развеваются обыкновенно такие значки, так что здешнее кладбище сразу узнаешь даже издали.
Среди бушующих и ревущих волн Ибара, под самым замком, торчит темный голый утес, напомнивший мне скалу Тамары в ущелье Терека. На нем, по-видимому, тоже было прежде укрепление.
В настоящее же время грозный замок немилосердной царицы и вся его неприступная гора — в плену у мирного деревенского хозяйства какого-то соседнего хуторка: сытые коровы с переполненным выменем беспечно бродят по обрывам и скатам горы, которой пята обнесена по-хозяйски тыном от чужих потрав, плетеная кукурузница бесцеремонно присоседилась к сторожевой башне, вместо подъемного моста на берегу Ибара торчит невдалеке утлая хатенка под соломенною крышею, а одетых в кольчуги и шеломы былых воинов заменяет теперь баба, копающаяся в кукурузной грядке, да девушка, что прядет свою кудель, свесив босые ноги в пучину Ибара…
Пустынные горы, у подножия которых мы двигаемся, обросли на верху, как голова волосами, курчавыми лесами, которые смотрят на нас из-под самых облаков, сочно, зелено и прохладно в этом бесконечном коридоре, грудь дышит свободно и радостно вольным воздухом горных лесов. Солнца давно нет, о летнем жаре тут и помина не может быть. Облака курятся, ползут, натыкаются на утесы, цепляются за камни и деревья и рвутся как клочья ваты чуть не над самой головой нашей, далеко ниже горных макушек, то и дело выглядывающих сквозь их дырья…
А посмотришь вниз, на скаты, убегающие из-под шоссе к волнам Ибара, — там целые роскошные сады одичавших орехов и черешен, столетние дубы, вязы, ясени, перепутанные живописными лианами дикого винограда. Тут мы видели вишневые деревья невероятной толщины и вышины, должно быть таких же и лет. Показывая нам самые поразительные экземпляры этих великанов, сербский возница произнес с гордостию:
— Люди теперь не поверят, что, когда наш Георгий Черный и Милан Обренович — пусть помянет их за это Господь — выгоняли из Сербии турок, так пушки приходилось долбить из этих черешневых стволов… Набивали потом на них железные обручи, заряжали себе и палили!.. Да вот в старые годы сербы с деревянными пушками все крепости турецкие побрали, а в теперешнее время сколько денег мы швабам за дорогие стальные пушки переплатили, а не могли с ними даже болгарских пастухов одолеть… — с горечью закончил свои критические размышления наш почтенный автомедон, очевидно не принадлежавший к партии друзей короля Милана.
Ручьи как в Швейцарии сбегают здесь со скал со всех сторон. Напоминают немного швейцарские Sehenhutte и эти многочисленные кукурузницы, и сараи для сена, разбросанные по всем горным скатам то одиночками, то целыми хуторками.
Шоссе Ибарского ущелья идет до самой Рашки, т.е. до границы, и в случае войны с Турциею должно играть очень важную роль. Оно построено в течение 4-х лет от 1882 до 1886 года, как прочли мы на одном из придорожных фонтанов, и хотя поддерживается плохо, но все же гораздо удобнее грунтовой дороги, особенно в такую грязь как теперь. Хуже всего, что оно почти нигде не ограждено со стороны реки, так что ничего не стоит в темную ночь или даже просто при встрече с каким-нибудь обозом загреметь в глубину обрыва. Один неверный шаг, — и все кончено! А между тем сербские селяки так же беспечно, как наши хохлы, спят себе в протяжку в своих повозках, предоставляя своим сивым волам не только везти их куда хотят, но и сворачивать, как хотят и как умеют, хоть на скалу, хоть прямо в пропасть.
В одном узком месте, на крутом повороте шоссе, и мы сами чуть было не полетели вместе со своею коляской в пучины Ибара: одна из наших лошадей, ближняя к обрыву, отмахиваясь головою от мух облепивших ее бока, зацепилась уздечкою за какой-то крючок в сбруе и, начав биться, едва не стащила нас за собою вниз… Вот и угадай вперед, где суждено тебе погибнуть!
Наш кучер, впрочем, даже и в опасных случаях не теряет бодрости и держит в большой дисциплине своих коней, с которыми он разговаривает совсем как с людьми.
Нам так надоел его ежеминутный строгий и серьезный возглас: ‘Султан!’, которым он как заботливый учитель нерадивого ученика не перестает поощрять левого мерина, заметно отстающего от своего четвероногого товарища.
Передохнули мы еще немного в одинокой меане у фонтана, среди дубовой рощи, там набралась откуда-то порядочная толпа народа, нас усадили за стаканы сахарной воды в домодельной беседке из зелени, пока кучер поил лошадей и давал им коротенькую передышку. Я заговорил с вертевшимся тут сербским солдатиком, и ко взаимному удовольствию нашему мы высказали друг другу и поняли друг у друга все, что нам было надобно.
Почти сейчас за меаною начинается дикая и живописная теснина Ибарского ущелья, так называемая Клисура. Тут уже везде приходилось взрывать гранитные скалы порохом и динамитом, чтобы дать возможность проложить чуть не в отвесных стенах узкую нитку шоссе, при одном из этих взрывов счастливая партия итальянцев, работавшая дорогу, нашла, как нам не без зависти рассказывал наш кучер, большой клад золотых монет, заделанный в камне. Стены и замки утесов, голые и обросшие деревьями, громоздятся с обеих сторон над нашими головами, в иных местах это уже не скалы, а настоящая броня земли, черная и литая как чугун, милая и нежная, когда она покрыта молодою зеленью, мать-земля становится угрюмо-страшною, когда обнажает свои темные древние кости… Глядя на эти поднимающиеся к облакам уступы колоссальных черных камней, сейчас узнаешь ту вековечную модель, которой подражали строители египетских пирамид и вавилонских террас… На отвесных горах, голых и лесистых, везде — не скажу бродят, а скорее — висят в воздухе, словно прилепленные к ним, козы, коровы, лошади, пастухи. Несмотря на грязь и дождь, несмотря на головокружительную кручу, они совершенно спокойно толкаются там, бегают, гоняются друг за другом, хороши, должно быть, ноги у этих пастухов, целые дни меряющих утесы и пропасти, поневоле дух станет бесстрашен, а мускул неутомим, поневоле горная лошадь, родившаяся и вскормившаяся на этих заоблачных пастбищах, будет, не спотыкаясь, нести потом своего всадника по тропинкам и осыпям гор…
Ибар тоже сдавлен здесь как в тисках пятами этих гранитных твердынь и шумно бьется между камней и порогов, которыми тут усеяно все его русло. Это придает еще больше живописности романтическому пейзажу теснины, которая особенно заслуживает названия Сербской Швейцарии, как любят прозывать все вообще ущелье Ибара образованные сербы.
Перед Ущем дикая теснина расширяется в широкую зеленую долину с хлебами и сенокосами. Уще или, вернее, ‘Уечье’, русское ‘Устье’, названо так потому, что местечко стоит при самом впадении, или устье, реки Студеницы в реку Ибар. Это был поворотный пункт нашего странствования и вместе предельный рубеж колесных дорог. Отсюда, чтобы добраться в монастырь Студеницу, необходимо бросить экипаж и садиться на седла или брести пешком на горы.
Меана тут приличная и просторная, с чистыми комнатами и постелями, напоминающая простые деревенские гостиницы немцев. Целая компания сербских артиллеристов с длиннейшими казенными повозками, отправлявшаяся в пограничный город Рашку, отдыхала пред меаною. Тут же поджидал нас и высланный из Кралева пандур.
— Ну, что ж верховые лошади? Будут ли? — спрашиваем мы его.
— ‘Председник’ (т.е. председатель) общины давно обещал выслать, да вот до сих пор отчего-то нет, — озабоченно доносит пандур.
Деревня, в которую он ездил, в нескольких верстах отсюда, а лошади селяков все на горах. Пока ‘председник’ распорядится, пока селяки будут расчесываться да добредут до горных пастбищ, пока там будут обратывать лошадей, вести их домой, седлать и гнать к нам, — ночь, наверное, совсем надвинется. А дождевые тучи как нарочно все гуще и мрачнее затягивают вершины гор, особенно в той стороне, куда нам предстоит двигаться. Никакого сомнения нет, что дождь вот-вот обрушится на нас. Мы провели добрый час времени в досадной неуверенности, будут ли нам лошади, и попадем ли мы нынче в монастырь.
Все обитатели и гости меаны приняли искреннее участие в нашем предприятии. Послали сначала пешком в деревню какого-то бравого парня, пропавшего бесследно, как ворон, выпущенный из ковчега Ноя, потом отрядили туда же верхового пандура. Как всегда водится, одни самым убедительным образом доказывали нам, что пускаться вечером, да еще в грязь и дождь, по таким опасным кручам и тропам в высшей степени неблагоразумно, другие еще более решительно утверждали, что мы еще отлично успеем доехать засветло до монастыря и что никогда, слава Богу, никаких несчастий на этой дороге не случалось, хотя люди ездили, бывало, и ночью… Мне лично очень хотелось выиграть время и провести ночь в монастыре, чтобы весь завтрашний день с раннего утра остался в нашем распоряжении.
Поэтому, когда следом за прискакавшим назад пандуром торопливо примчались к дверям меаны разношерстные и невзрачные деревенские кони, провожаемые несколькими верховыми селяками, то мы с женою без дальнего раздумья решились, надеясь на Бога, сейчас же отправляться в поход.
О дамском седле, разумеется, здесь никто понятия не имел, и пришлось, вспомнив наши странствования по Пелопоннезу и по дебрям Парнаса, устроить для жены седло из ослиного вьюка, подвязав к нему дощечку для ног.

8. Поход в Студеницу.

С Николаем Ивановичем, пандуром и провожатыми, нас набралось всего семь человек. От Уща сейчас же приходится повернуть направо, то есть к западу, и подниматься на горную цепь, составляющую собою левый берег речки Студеницы. Долины здесь никакой: дикая горная речка едва только могла раздвинуть горные толщи, чтобы пробиться сквозь них к Ибару. Виды тут чисто швейцарские. Сосновые леса покрывают горы. Изредка только они расступаются, чтобы дать место альпийскому лугу, покрытому сочною травой или расцарапанному кое-где клочками хлебного поля. То и дело открываются высоко по сторонам горные ущелья тесно набитые полками темных сосен, словно с изумлением и любопытством выглядывающих на нас из своей засады.
Ель нашу сербы называют тоже ‘еля’, а сосну — ‘боровиною’, ‘бором’, стало быть, тоже по-нашему.
Мы залезаем все выше, и теперь уже Студеница провожает нас слева, глубоко на дне пропасти, где она злобно ревет и вьется между камней. Безлюдие кругом полное, и только один несмолкающий рокот речки наполняет собою звучный воздух лесных гор. По пути мы поражались обилием здесь превосходнейшего зеленого лабрадора самых красивых узоров и тонов, обнажающегося везде, где только пробита тропинка или осыпались камни. Особенно хорошо он виден в том обрыве горы, где на довольно большом пространстве выбит кирками уступ для водопровода, доставляющего сквозь долбленые сосновые бревна воду горных ключей в какую-то соседнюю деревню. Здесь вся дорога ярко зеленая, стена скалы ярко зеленая, все вырублено из чистейшего зеленого мрамора. Будь это место вблизи железной дороги, такой драгоценный материал нашел бы себе очень выгодный сбыт.
Лошадь, которая мне попалась, очень скоро оказалась невозможно норовистою: нежданно-негаданно бросалась как сумасшедшая в сторону от каждой встречной козы, кучки прелых веток, при малейшем ударе нагайкою начинала подбрасывать задом и опускать книзу голову, а вместе с тем то и дело спотыкалась о каждый камушек тропинки, о каждый древесный корень. Для горного путешествия по обрывам и кручам такая скверная лошадь никуда не годна, и промучившись с нею в начале пути, я очень скоро слез с нее и предпочел взбираться на горы на своих на двоих, несмотря на липкую глинистую грязь, нараставшую комьями на мои сапоги. В иных местах попадались нам очень жуткие узенькие тропинки, едва протоптанные вдоль чуть не отвесного ската над глубочайшею пропастью, которые в то же время извивались змеею во все стороны, опускались вниз, карабкались вверх и в такую грязь делались положительно опасными, так что даже туземцы считали необходимым спешиваться и проводить через них своих лошадей на поводу. Тем более удивляла меня своею решимостью моя жена, которая во всех таких рискованных местах продолжала сидеть на своем крайне неудобном самодельном седле, можно сказать, вися с бока лошади всем своим корпусом над пропастью. Ближе к монастырю нам стало встречаться больше полей и даже показались кое-где виноградники, а с высоких альпийских лугов стали изредка выглядывать и жилья людей. Совсем свечерело, когда мы спустились со своих высот к руслу Студеницы и переехали ее через деревянный мост без свай, перекинутый с левого берега на правый, на котором находится и монастырь. Но до монастыря нужно было одолеть еще одну очень крутую горку.
Все-таки, благодаря Бога, нам удалось добраться до своей цели и миновать опасные места раньше, чем надвинулась настоящая черная ночь.
Монастырь Студеница обширнее других монастырей Сербии. Двор его огражден со всех сторон, так что в минуту опасности — что еще не особенно давно здесь было обычным явлением — монастырь мог запереться и отсиживаться в своих стенах. Внутри двора большие каменные корпуса с крытыми галерейками на столбах очень старинной постройки. В прежние времена монахов в Студенице было много, и все эти дома были заняты жильем иноков, при св. Савве их было больше ста человек, а теперь вместе с архимандритом всего шесть монахов, так что помещения большею частию пустуют. Впрочем, у монастыря довольно большое хозяйство и почти всегда поэтому в стенах его проживает толпа рабочих, не считая гостей и богомольцев. Рабочих мы захватили как раз за ужином на дворе. Посредине этого просторного, травою заросшего, двора возвышается величественная и характерная древняя церковь, около этого главного храма стоит другая, маленькая, а несколько поодаль церквочка в форме дома, самая старинная во всем монастыре, посвященная св. Николаю угоднику. Больше никаких святынь в Студенице нет. Прямо против входа в главный храм — старинный дом архимандрита, вероятно, бывший прежде архиерейским домом. Между двух выступающих во двор крыльев его — уютная крытая терраса или балкон, по-сербски ‘чердак’, на котором летом можно преспокойно и жить, и спать, и на котором к нашему приезду уже был накрыт стол для ужина.
Архимандрит Феодосий, высокий сухой монах с длинною седоватою бородой, еще далеко не старый, украшенный на груди драгоценною древнею панагией из золота и камней, встретил нас с добродушием гостеприимного и общительного хозяина.
— Молим, седите! — просил он нас по-сербски. — Фала Богу, кад си дошо?
— Добро, фала Богу! — отвечал я ему заученные слова.
Мы посидели с ним сначала в парадной гостиной? увешенной портретами сербских владык и королей, потом скоро перебрались на крытую террасу. К нам присоединился там игумен, совсем еще молодой человек, лет 35, но он почти ни раза не присел за стол, а как евангельская Марфа ‘заботился и пекся о мнозем’, хлопоча по хозяйству и постоянно выбегая и вбегая. Архимандрит показался мне человеком простым, искренним, в высшей степени радушным и исполненным совсем не монашеской жизненности и любознательности. Он просто запаивал и закармливал нас и весело улыбался, глядя на мой аппетит, порядком расходившийся после нескольких часов пешеходства по горам и грязи. Так как стоял Петровский пост, то монастырский ужин, разумеется, подан был постный: очень вкусный суп из фасоли, сушеная форель под каким-то соусом и распластанная вяленая форель на жаркое. Красное густое вино из собственных монастырских виноградников обильно поливало эту постную пищу нашу и веселило наши души, а турецким черным кофе закончили мы свой пир.
Разговор между нами все время шел оживленный, хотя мы с женою говорили по-русски, употребляя по возможности церковно-славянские слова и обороты, хорошо знакомые по общим с нами богослужебным книгам нашему любезному хозяину, а почтенный архимандрит беседовал по-сербски, прибегая к той же уловке.
Русского языка он до сего времени ни раза не слыхал, русских никого не видал и не знает, так что близость нашей речи к его собственной поражала добрейшего инока едва ли не так же искренно, как и наивных селяков у меаны в Лопатинцах.
Отец Феодосий назначен архимандритом всего два года тому назад, но как простой инок с ранней юности жил в Студенице. Он родом из соседней деревушки, забравшейся в горы еще выше монастыря, и знает эти места, как зверь знает свой лес. Гайдуки, по его словам, перевелись здесь в последнее время, арнауты тоже больше не трогают, хотя до Старой Сербии, до Косова, где живут эти албанцы, всего два дня пути.
— Вот около Рашки там и теперь бывает беспокойно… Потому что там дорога большая, купцы ездят, товары везут… — прибавил отец Феодосий. — Туда бы тоже стоило вам проехать. Там ведь очень недалеко родина св. Саввы село Дежево и Петропавловский монастырь, самый старый изо всех, старше даже нашего Студеницкого.
— А ваш монастырь часто посещают? — спросил я.
— Да вот король Александр приезжал к нам из Кралева после коронования, крест дорогой монастырю подарил, с каменьями… Милан тоже был у нас. А королева Наталия ни раза не была, проехать ей здесь трудно. Вот митрополит Михаил, даром что старик уже слабый, два раза Студеницу посетил…
— А из русских неужели никто никогда не был при вас?
— Никто. Да и как было прежде проехать к нам? Шоссе-то давно ли до Рашки провели? А ведь прежде нужно было от самого Кралева верхом по горам ехать. Шутка ли! Да и не безопасно здесь раньше было, не то, что теперь. Вот, Бог даст, по вашему благому примеру, станут теперь к нам в гости и русские наши братья ездить, поддержат сколько-нибудь нашу древнюю православную святыню.
— Да ведь у вашего монастыря, отец архимандрит, должно быть, и без того большие доходы? — заметил я. — Наверное, старые цари ваши, которые здесь постригались в монашество, надавали монастырю всяких вотчин и вкладов…
— Жаловаться не можем, — скромно ответил отец Феодосий, — но и богатства особенного не имеем. Лесов у нас, конечно, много, да дохода они мало дают, хоть мы и продаем их понемножку, а монастырского поля всего гектаров 200 с небольшим, исполу мы его сдаем, да гектаров пять виноградника, оттого только и можем свое вино пить. Без вина да без водки пропадешь здесь! Ведь у нас холода, как у вас в Сибири. Завалит зимою снега по грудь, выехать никуда нельзя.
Архимандрит с самым живым любопытством расспрашивал нас о России. Добродушный инок очень утешался рассказами нашими о могуществе России, о наших богатых монастырях и храмах, о сотне миллионов народа православного, утешался как дитя и тем, что мы с ним, первый раз слыша иноземную речь, можем беседовать друг с другом. Прочли мы друг другу разные молитвы: Отче наш, Верую. Богородицу, оказалось, что молимся одинаково, и радость архимандрита сделалась еще больше.
Наслушавшись наших рассказов, он проговорил, наконец, со вздохом:
— Вот если бы Бог дал шваба из Босны и Срема выгнать, турка из Призрена и все бы опять под сербскую корону возвратить… Россия может это сделать!
Я поддержал эту надежду его и уверял, что только нужно подождать немного.
Когда мы встали из-за стола, чтоб отправляться спать, расходившийся старик хотел еще удержать нас и не мог понять, как это мы собираемся завтра же уехать из его монастыря.
— Пожили бы у нас хотя денечка три, по крайней мере… — убеждал он нас. — В нашем монастыре гости так редки, и мы уж всегда так рады им бываем. Все ж оживишься немного, каждый день все одно и то же, — поневоле надоест. Я вот теперь готов бы с вами хоть всю ночь просидеть и спать не захотел бы, потому что когда это еще в другой раз случится таких дорогих гостей принимать, братьев своих православных…
Отец Феодосий, впрочем, нашел себе товарища в нашем покладливом драгомане Николае Ивановиче, этот балованный горожанин, привыкший в былые лучшие времена ко всему сладенькому, старался елико мог, широко воспользоваться даровым угощением почтенного настоятеля обители и заметно раскис от слишком многочисленных стаканчиков ракии и красного вина.
Он тоже красноречиво убеждал нас по-немецки провести в Студенице весь завтрашний день, а когда мы удалились в свои покои, оставался еще долго за столом вдвоем с отцом Феодосием, сообщая ему всякие любопытные новости из Ниша и Белграда и усердно подновляя из какой-нибудь бутылочки свой стаканчик…
Сербские монахи, как я и после убедился несколько раз, совсем особенного типа, они вовсе не отшельники и не подвижники, не говорят никому поучений и не следят ни за чьею нравственностью. Они только служат обедни, исполняют требы и носят черное платье, свободно пользуясь всеми скромными радостями жизни. В мясоеды едят мясо, как и светские люди, не избегают никаких собраний и сношений с людьми, пьют вино и ракию, ни от кого не скрываясь и нисколько этим не стесняясь.
Нам были отведены на ночь две просторные гостиные комнаты с прекрасными мягкими постелями, с мягкою мебелью.
Вскочив в 6 часов утра, я с любопытством пересмотрел многочисленные картины и гравюры, которыми были увешены стены наших комнат. Кроме обычных портретов короля и королевы Наталии, тут оказалось целое собрание исторических и патриотических картин: и сожжение турецким пашой мощей св. Саввы на Врачарском поле, и смерть царя Душана Сильного, и Косовский бой, и убиение Мурада Милошем Кобыличем, и много сцен из позднейших разорений Сербии турками, я пожалел только, что даже эти лубочные картины на патриотические темы изготовляются не собственными сербскими мастерами, а, как все в Сербии, руками швабов, захвативших в свое полное и бесспорное обладание все отрасли промышленности в Сербии, от крупных до самых ничтожных, на всех картинах написано: ‘Герхардт в Бзече’ (Вене). Очевидно, подобные картины имеют широкий сбыт среди простого сербского народа, страстно привязанного к своей старой истории, если венская торговая фирма считает выгодным хлопотать о поддержке сербского патриотизма. Здесь на месте поймешь глубокую ненависть серба к своему многовековому угнетателю турку, когда все его памятники древности, все его церкви, все народные песни и предания, картины, книги, и даже живые, еще вполне свежие, воспоминания — только и говорят сербу о злодействах турок, об отчаянной борьбе с ними с незапамятных времен народа сербского…
Очень удивило нас совершенное отсутствие икон в домах сербов. Даже в монастырских комнатах мы не видели ни одной. Некоторые объясняли нам, будто сербы слишком уважают святые изображения, чтобы вешать их в жилых помещениях своих, где человек не столько молится, сколько грешит, но я нахожу это объяснение натянутым и думаю, что тут были исторические причины, заставлявшие порабощенного серба избегать по возможности всяких внешних оказательств своей веры, возмущавших мусульманский фанатизм, и отучившие его таким образом в течение веков от обычая украшать свои дома св. иконами.
В будние дни в сербских монастырях обедни не служат, довольствуясь, как в русских сельских церквах, одними праздничными службами. Но архимандрит, несмотря на понедельник, вызвался отслужить обедню лично для нас. В 7 часов утра мы отправились, поэтому, в церковь. Обедня служилась для здешних обычаев очень парадно. Пели на двух клиросах: на первом один весьма голосистый монах да сам архимандрит, присоединявшийся к нему в известные моменты, на левом — два монаха и мальчонок из селяков в белой холщовой рубахе и опанках, звонкий и зычный голос этого мальчишки, привыкшего на своих горных пастбищах перекликаться через утесы и пропасти с товарищами-пастухами, раздавался не только на всю церковь, но и на весь монастырский двор.
Нам было очень радостно услышать на далекой чужбине с детства знакомые слова молитв, произносимые на родном для нас языке, и увидеть знакомые нам обряды церковной службы. Эти впечатления вселяют в душу человека невольное чувство братства и единения с теми, кто молится нашею речью и крестится нашим крестом. Пение сербов не мелодическое, но громкое и стройное, только они поют чересчур протяжно, как и греки, которые, конечно, служили им всегда образцом в церковных богослужениях, оттого и служба здесь тянется долго. Некоторые молитвы поются даже лишние против наших. Отче Наш и Верую сербы, как и греки, не поют, а читают, что, впрочем, допускается и в иных русских монастырях. Произносил эти молитвы архимандрит с совершенно правильными русскими ударениями и тем же тоном, которым читают у нас, но певчие его выговаривали церковно-славянские слова с такими невозможными ударениями, что мне казалось, будто русские молитвы поются французами или итальянцами. Евангелие читается здесь священником, как и у греков, в царских дверях, лицом к народу, что много удобнее для слушателей. После обедни архимандрит пригласил нас на солею, где он открыл нам гроб с мощами св. Стефана, первовенчанного краля сербского — сына Стефана Немани, основателя монастыря и родного брата св. Саввы. Гроб деревянный, лаковый, с изящною перламутровою инкрустацией старинной работы. Мощи покрыты довольно плохими поношенными пеленами, через небольшое отверстие в них прикладываются к челу сербского царя. На груди его находится драгоценный и очень древний золотой киот с частицами животворящего древа Креста Господня, осыпанный каменьями, а в углу гроба насыпана куча денег, серебряных и медных, и даже несколько больших золотых дукатов. Эти дары богомольцев, по старинному обычаю, остаются подолгу в гробнице, пока не понадобится вынуть их оттуда для расходов.
Показав нам мощи, архимандрит повел нас осматривать и все примечательности храма.
В Сербии вся ее история — в древних монастырях. Кажется, ни у какого другого народа, славянского и неславянского, религия, православие не слилось так тесно с политическими вождями народа в своих судьбах и в своих вещественных памятниках, как в Сербии. Недаром же ряд сербских старых царей есть в то же время ряд святых сербской церкви, недаром все эти старые цари и крали, кралицы и царицы почиют в своих гробах под титулом иноков и инокинь.
Каждый древний сербский монастырь и храм непременно построен кем-нибудь из прославленных государей, их матерей и жен как ‘задушбина’, но родителю, брату или мужу, непременно служил местом пристанища для того или другого краля или кралицы в какие-нибудь важные исторические минуты, а очень часто местом пострижения их или их монашеского жития.
Монастырь Студеница был делом рук смелого собирателя земли сербской, родоначальника славной династии кралей сербских — Стефана Немани, в иночестве Симеона. Огромный, грубо вытесанный каменный гроб Немани стоит прислоненный к стене в построенном им храме, но костей его уже нет в гробу. Уцелела на стене храма и древняя фреска с изображением Стефана Немани, которого Матерь Божия подводит за руку как ктитора и строителя храма во имя ее Успения к престолу Христа, Судии Праведного.
Я уже говорил по поводу храма в Жичи о великой исторической роли Стефана Немани в судьбах сербского православия.
Римские папы давно уже обратили свои властолюбивые взоры на молодые и сильные славянские народы, жившие в Далмации и Сербии, и еще в X веке посылали хорватам и сербам легатов-епископов, по выражению древней хроники, с ‘медоточивыми своими письмами’, в которых они увещали славян, уже просвещенных христианством чрез Мефодия и учеников его, бросить это учение и обратиться ‘к св. римской всеобщей церкви’. ‘Когда узнали мы, что в вашей епархии множится другое учение, которого мы не обретаем в св. книгах, а вы молчите и соглашаетесь, то мы сильно огорчились’, писал им между прочим папа Иоанн Х. ‘Да не будет того, чтобы верные обращались к учению Мефодиеву, коего мы не находим ни в какой из св. книг! Посему убедительно увещеваем вас, смело, заодно с нашими епископами Иоанном и Львом, все исправить в земле Славянской, дабы в ней совершалось священное служение по обычаю Римской церкви, то есть на латинском языке, а не на чужом (?), ибо сын не должен говорить и знать другого, как то, чему учит его отец… Кто, будучи особливым чадом римской церкви как вы, станет иметь охоту на варварском или славянском языке возносить жертву Богу?’.
Настойчивые усилия папства увенчались полным успехом относительно хорватов, которые по своему приморскому положению и тесному соседству со старыми латинскими городами Далматского побережья не смогли устоять против ‘латинской лести’, но сербы не поддались римским проискам, и только впоследствии, во времена полного расстройства и разъединения сербской народности, католичество стало заметно врываться в сербскую жизнь, так что даже сам Стефан Неманя, как я уже имел случай упомянуть раньше, был крещен в детстве по римскому обряду. До сих пор сохранилась еще не далеко от Студеницы, но уже за рубежом королевства — в ‘Србиjи под турком’, как говорят здесь, — маленькая неказистая церковь очень старинного вида, темная и низенькая, с немногими узкими и длинными щелями вместо окон, вроде ружейных бойниц, но которая до сих пор слывет у народа под почетным титулом ‘митрополии Свято-Рашской’. Это та самая церковь святых апостолов Петра и Павла, в которой великий жупан Расии или Рашии, Стефан Неманя, будучи уже сорока лет, был крещен в 1143 г. в веру православную рашским епископом Леонтием и этим важным актом своей жизни опять повернул историю Сербии на путь родного ему православия. Церковь эта в одной версте от города Нового Пазара, который стоит на исторической реке Раси, давшей свое имя всей окрестной местности — Раси или ‘Рашке земле’, сделавшейся колыбелью Сербской державы и известной византийским летописцам еще в IX веке.
Замечательно что православие у балканских славян с самых отдаленных веков было до того тесно слито с народностью, что славянские племена, терявшие православие, нечувствительно теряли вместе с тем и свою народность, мусульманство и католичество странным образом убивали в народе его племенное сознание. До сих пор в Боснии, Герцеговине, Черногории, Старой Сербии, по свидетельству глубокого знатока этих стран Гильфердинга, серб — значит православный, а православный для простого народа значит серб. Люди, хорошо знавшие, что Гильфердинг русский, ‘москов’, тем не менее, постоянно спрашивали его: ‘Есте ли ви Србин?’, наивно заменяя этим племенным именем название православный.
‘Ваш Цар е Србин!’ — уверяли они в том же смысле нашего ученого путешественника.
Напротив того, сербы-католики даже сами себя не считают сербами, они не раз говорили Гильфердингу: ‘У нас нет ни одного серба, мы все латины’.
Если вспомнить обычное выражение наших простых людей: ‘рассейский народушко православный’, то нетрудно видеть глубокое сходство воззрений на религию у двух братских народов.
Оттого-то подвиг Стефана Немани был не только важным религиозным актом, но и великим событием в сербской народной истории, краеугольным камнем ее будущего.
Студеницкий храм Немани расписан по-византийски весь сплошь пестрыми фресками, из числа их уцелело, к счастию, довольно много старинных фресок его времени, особенно замечательна огромная картина над входом в храм изображающая распятого Христа с Божиею Материю и Иоанном Богословом по сторонам, к удивлению уцелели даже глаза в этих изображениях, обыкновенно выколотые турецкими ятаганами или выбитые пулями. Другие старинные фрески большею частию относятся к истории церкви, тут, по-видимому, изображения всех популярных Неманичей с венчиками святых над главами, как это встречается во всех древних церквах Сербии, особенно в ‘Юрьевых Столпах’, ‘Сопочанах’ и других, стены которых обращены, таким образом, в своего рода портретную галерею царского дома Сербии.
Несмотря на троекратное разорение и свой теперешний сравнительный упадок, древний храм Немани все-таки еще носит на себе следы былого великолепия. Он построен в обще-византийском стиле, с куполом посередине, поддержанным многогранною башней в четырнадцать полукруглых окон с высокими сводами, с двумя боковыми приделами.
Внутри стены храма на высоту человеческого роста выложены панелями из сине-зеленого мрамора (местного лабрадора), пол тоже мраморный, с врезанными кое-где надгробными плитами, на паперти еще видны круглые основания мраморных колонн и устроенная посередине ее мраморная купель для освящения воды. Снаружи отлично сохранившиеся стены храма обложены плотно пригнанными плитами мрамора, а окна и двери украшены резными коринфскими колонками и мраморными карнизами затейливой скульптуры, во многих местах еще хорошо заметной, хотя большею частию уже обломанной. Но самый драгоценный в археологическом и архитектурном смысле остаток древних украшений храма это — мраморный портал, которым входят из паперти в самый храм. Громадная арка художественной резьбы из мрамора вся словно сплетенная из грифов, драконов, центавров и разных других мифологических и апокалипсических зверей, с группами изящных коринфских колонн по бокам, увенчанная наверху статуями Божией Матери и архангелов немного языческого характера, — представляет собою замечательный памятник греческого искусства того времени и дает наглядное понятие о том великолепии и богатстве, в которые облекали свои любимые ‘задушбины’ старые сербские господари и крали.
Представление это еще более поддерживается уцелевшими в ризнице храма драгоценными предметами древней церковной утвари, хотя здесь не осталось, конечно, и сотой доли прежних богатств. Архимандрит показал нам в одном из боковых приделов храма, также украшенном старинными фресками, требник св. Саввы, обделанный в золотые доски усыпанные каменьями, его же огромное кадило из золота дивной работы, древнее, художественно написанное, рукописное Евангелие колоссальных размеров с превосходными миниатюрами, множество складных икон драгоценной золотой резьбы, усыпанных каменьями с частицами св. мощей, с историческими надписями св. Саввы, св. Стефана и других сербских кралей, золотые сосуды всякого рода, золотые перстни, ручки, ножки и всякие другие жертвы прихожан, получавших здесь исцеление от своих болезней. Один потир огромной величины, как видно из надписи его, пожертвован Студеницкой лавре гетманом запорожским князем Даниилом Апостолом и женою его в 1703 году. Драгоценные золотые ризы св. Саввы, украшенные каменьями, совсем как новые, несмотря на столько протекших веков, один орарь его же времени весь унизан золотыми дощечками с дорогими камнями, так что вообще нужно думать, что во времена Неманичей золото рекою текло если не у сербов, то у сербских царей. Особенным благоговением пользуется большой стоячий крест св. Саввы из массивного золота, филигранной работы, осыпанный очень крупными драгоценными камнями. Интересен хранящийся в ризнице план древней лавры Студеницкой, вырезанный на медной доске, из которого можно видеть, сколько храмов воздвигнуто было некогда в ее стенах, как были велики и высоки они и какое огромное пространство занимали…
Стоит еще в ризнице богатая, серебром украшенная рака с крестом, копьем и царским посохом на крышке, вылитыми из серебра, обитая внутри малиновым бархатом с большими серебряными медальонами, рельефно изображающими главные события из жизни св. Стефана Первовенчанного, раку эту подарила Студеницкой обители жена князя Александра Карагеоргиевича для положения туда костей св. Стефана, но до сих пор гробница эта стоит без употребления, потому что митрополит сербский — может быть из политических причин — не разрешает обратить по назначению дар одной из представительниц низложенной династии.
Богатства Студеницкой лавры накоплены, конечно, не одним Стефаном Неманей, а еще больше его преемниками, особенно сыном его св. Саввою, который, хотя и жил в Ужице, будучи архиепископом сербским, но до того времени довольно долго был архимандритом и настоятелем Студеницкой обители, где он и постриг в монахи отца своего.
Церковные сокровища, которые во множестве собирал св. Савва во время своих далеких благочестивых путешествий, не жалея трудов и денег, главным образом предназначались им для его любимых родных святынь — Жичи и Студеницы, хотя и он, и отец его Неманя сильно обогатили также своими жертвами Афонские монастыри, особенно Ватопед и подаренный греческим императором Стефану Немане Хиландарь.
Гробница св. Саввы была, однако, не в Студенице, а в так называемой ‘Сербской Лавре’, у реки Милешевки, тоже за рубежом королевства, в ‘Србиjи под турком’, недалеко от границы. Близь города Преполья, на реке Лиме, сих пор сохранились развалины этой древней Милешевской обители. Краль Владислав, сын Стефана Первовенчанного, построил эту обитель во имя Вознесения Господня в ‘Жупе Чрьна Стена’ (то есть Черная Скала), украсил ее, как выражается летописец, ‘божескими и человеческими красотами’, одарил ‘селами и влахами’ (крепостными людьми) и перенес сюда в 1237 г. из Болгарии мощи своего дяди, св. Саввы.
‘Благочестивы Владислав краль от Загорьские земле цела и нераздрушиима светаго вьздвиг и в свое отьчьство в Срьпьскоую землю понести того повелев… Приближьшоу же ее емоу с светими мощьми светаго, блаженьни архиепископ Арсение с епископи и с игоумении и с многими свещами и с кадили благоуханьними и достоиние почьстии и песни светому на похвалу приносеще, и вси падьше на лици своем покланяхоусе, святие мощи его лобизающе с многим оумилиием…’, повествует об этом событии Доментианово ‘Житие св. Саввы’.
Мощи св. Саввы оставались в Милешевской обители до самого конца XVI века, когда турецкий военачальник султана Мурада III Синан-паша похитил их отсюда, чтобы сжечь на Врачарском поле у Белграда. С тех пор запустела и сама Милешевская обитель.
В маленькой церкви Студеницкого монастыря во имя св. Иоакима и Анны, тоже расписанной фресками, не сохранилось ничего особенно примечательного. Ею мы окончили осмотр знаменитой исторической святыни сербов, своего рода Сергиево-Троицкой Лавры их.
В доме своем архимандрит показал нам тщательно хранимое в футлярах большое и дорогое Евангелие, присланное в Студеницкую обитель покойною императрицею Мариею Александровною, о чем и сделана надпись. Монастырь очень гордится этим даром нашего царского семейства и особенно дорожит им, архимандрит никогда не упускает случая показать Евангелие, присланное Русскою Царицей.
Мы еще провели порядочно времени за обильным завтраком, гостеприимный архимандрит всячески уговаривал нас остаться и переждать нынешний дождливый день, после многих взаимных излияний дружбы и пожеланий всякого рода мы, наконец, простились с добрым хозяином и выступили в поход. Было уже около двенадцати часов дня, и дождь, ливший с утра и на минуту было переставший, сейчас же опять обрушился на нас настоящим ливнем, как только мы стали спускаться с горы. Жена моя промокла насквозь. Я хотел до конца выполнить предпринятый опыт — пешком сходить в Студеницу и назад — и не сел поэтому на лошадь и теперь. На башмаки мои налипали целые пуды глинистой грязи, но я, тем не менее, шел бодро и весело, вспоминая свои былые походы по Швейцарии, Крыму, Кавказу.
Когда мы спустились, наконец, все промокшие, грязные и усталые, в долинку Уще и подошли к меане, показавшейся нам теперь чуть не парижским отелем, был уже третий час. Мы жадно накинулись на скудные яства, которыми могла угостить нас хозяйка. Даже мутное прескверное вино и еще более скверный соленый сыр показались нам довольно сносными, зато хозяйка утешила нас как слеза чистою и холодною ключевою водой с превосходным желе из слив, что было особенно кстати для меня, изнывавшего от внутреннего жара.
Николай Иванович, тоже порядочно избитый горным путешествием, напрасно напрягал все усилия своего красноречия, чтобы соблазнить нас — остаться ночевать в Уще, благо дождь не переставал и здесь. Мы все-таки настояли на своем и в три часа дня выехали обратно в Кралево.
Молодец пандур, настоящий тип былого сербского юнака, смелый, находчивый, расторопный, несмотря на только что совершенное путешествие, гарцевал на своем лихом коньке, сделавшем с вечера целых шесть концов между монастырем и Ущем, будто только что сел на него. Когда он мчался впереди нас, весь обвешенный оружием, с ружьем за спиною, с кинжалом за поясом, перевязанный целым арсеналом патронов, огромного роста, с огромными усищами, с суровым взглядом черных глаз, он напоминал мне гораздо более какого-нибудь свирепого гайдука времен сербского восстания, чем законного охранителя мирных путешественников. Кучер наш сильно торопился, чтобы ночь не захватила нас в дороге. Грязь повсюду была страшная, и лошади выбивались из сил. К счастию, теперь приходилось ехать больше под гору, чем на гору. Даже меану в Лопатинцах мы проехали не остановясь, и когда свалились, наконец, с гор в широкую равнину Короновца, дождливый туман и ночная тьма засели в ней так густо, что окрестные сады казались сплошным дремучим лесом.
В гостинице своей мы очутились уже около одиннадцати часов ночи, и графинчик жупского вина за ужином отлично согрел нас, продрогших от сырости.

9. В Шумадии.

Утром к нам зашел ‘начелник Сресски’, или ‘капитан’, как называют сербы уездных начальников. Сербия вместо наших губерний и уездов разделена на ‘окрузи’ и ‘срезови’. Округов тринадцать и в каждом из них от 3 до 7 ‘срезов’, то есть наших уездов. Мы уже успели проехать во время своего путешествия, начиная от турецкой границы, округи Враньский, Топлицкий (где город Ниш), Крушевацкий и теперь находились в Рудницком (Руднички), главным городом которого считается город Чачак. Кралево же или Короновац только центр одного из ‘срезов’ этого округа, ‘Жичского’, точно так же как город Рашка, до которого мы едва не доехали, служит центром Студеницкого среза — ‘Студенички’. ‘Начелник среза’ был до того внимателен к нам — конечно вследствие полученной рекомендации — что в наше отсутствие несколько раз приходил справляться о том, не приехали ли мы, и узнать, куда мы собираемся отправиться из Кралева. Мы угостили его чем было возможно в Короновацкой гостинице. ‘Бело вино жупско одобрано (то есть отборное) Новаковича у Кральеву’, получившее серебряную медаль на ‘межународна изложба Бордо и Анвера’, оказалось замечательно хорошим, вроде неподдельной марсалы, и так как оно стоило даже в гостинице всего два динара (франка) за бутылку, то мы не преминули сделать здесь порядочный запас на дорогу.
Подали нам к завтраку ‘пиле печене’, т.е. жареную курицу, и какой-то ‘папирач’, соус из мяса с ‘паприкой’ — или красным перцем, обожаемый сербами, но слишком непривычный для наших желудков.
Мы все пережидали, когда кончится дождь, и только в десятом часу, наконец, выбрались из своей стоянки, решившись ехать не на Чачак, как хотели, а прямо в Крагуевац, благо оказалось, что и туда проведена хорошая шоссейная дорога.
Мы опять едем мимо архиерейского дома и ‘Ратарской школы’. В этом центральном земледельческом институте живут сто казенных пансионеров и при них директор. Четыре профессора разных агрономических наук составляют вместе с директором педагогический персонал заведения, но уже живут на частных квартирах. У ‘Ратарской школы’ есть своя земля, виноградники, отличный скот.
Земледелие пока еще единственный промысел серба. Проезжая улицами Кралева и не видя в них, как и в других сербских городах, ничего, кроме мелочных лавчонок и кофеен, изумляешься, до какой степени не развита промышленность и серьезная торговля в таком способном народе, при таких природных богатствах и при таком выгодном торговом положении страны на течениях Дуная, Савы, Муравы, на великом железнодорожном пути, соединяющем европейские промышленные центры с Турцией, Грецией и Архипелагом. Может быть будущее подвинет Сербию и в этом отношении, если ее до того времени не закрепостят себе окончательно соседняя австрийская промышленность и торговля, ведь переродились же до неузнаваемости города Сербии, по признанию всех знающих людей, и с внешней стороны, и в смысле удобств жизни после освобождения страны от турок, которых владычество вовсе не такое уже далекое историческое событие. Но в настоящую минуту можно смело сказать, что Сербия — страна без фабрик, без заводов, без промышленности…
Сербии делают большую честь ее большие дороги. Мы едем почти везде по удобному шоссе и в нескольких верстах от Кралева переезжаем по огромному каменному мосту с ледорезами широкую и величественную сербскую Мураву. Однако постоянно перепадающий дождь очень мешает не только нашим путевым впечатлениям, но и всем расчетам нашим. Куда бы ни поехал в сторону, поневоле откажешься, если в перспективе этого удовольствия необходимо промокнуть до костей и месить грязь, карабкаясь по горам, не видя вдобавок даже окрестности.
Мы теперь на левом берегу сербской Муравы, в так называемом ‘леваче’, или Шумадии. Шумадия — значит страна лесов (‘шума’), и она оправдывает свое название. Шумадия тянется на север до самого Белградского округа. Как ‘Рашка земля’ была основным ядром древнего сербского царства, так Шумадия стала центром и главною силой новой Сербии. Шумадия, можно сказать, освободила Сербию от турок. Оба героя и вождя сербского освобождения — Георгий Черный и Милош Обренович, главы обеих династий, царствовавших в Сербии — вышли из Шумадии и в Шумадии же находили главный оплот в своей отчаянной борьбе с мусульманскими поработителями.
Мы оставили левее дороги Чачак, административный центр Рудницкого округа. Эта часть Сербии, захватывающая не только западную Шумадию, но и горные местности по правую сторону верхней Муравы, недаром называется Рудницким округом. Все эти горы, что мы видим — настоящие ‘Рудные горы’. Еще римляне, а потом, конечно, и сербы в течение всей своей истории добывали здесь медь, свинец, серу и разные другие минералы.
Остатки их старых покинутых рудокопен и доменных печей можно до сих пор видеть в разных углах Рудницкого округа. Первая передышка наша на этой дороге — Грубевац, или Гробевац, своим именем уже указывает на коренной промысел этой местности. Соседний с Чачаком город Брусница, по-нынешнему ‘Горный Милановац’, заменил теперь собою разрушенный турками старинный центр всего этого округа, когда-то богатый и людный город Рудник, где еще уцелели следы римских плавильных печей и свинцовые трубы их водопроводов. Около Кралева нам показывали гору, всего в 2-х часах пути от монастыря Жичи, где находятся ломки превосходного красного и пестрого мрамора. По словам нашего драгомана, они отданы правительством в откуп на 25 лет некоему Чебинацу, которому сербская казна еще должна была приплатить за это 50.000 франков субсидии. Другие ломки и рудные залежи в горах Копавника (около Рашки) сданы английской компании. Совершенный недостаток капиталов вынуждает сербское правительство к отдаче естественных богатств страны в эксплуатацию чужестранцам, часто к большой невыгоде для государственной казны.
Шумадия производит на путешественника отрадное впечатление, видно сейчас, что это житница Сербии. Зеленые холмы покрыты уже не сплошными лесами, как в старину, и как покрыты до сих пор более высокие горы Шумадии, а усеяны рощами и одиноко разбросанными маститыми деревьями, дубами, вязами, ясенями, орехами, живописными остатками былых дремучих лесов, давших имя этой стране. А холмы эти один на одном, так что, кажется, едешь бесконечным зеленым парком. На сочных лугах между холмами бродит сытый и крупный скот, похожий на наш малороссийский, серый и белый, свиней совсем не так много в полях, как обыкновенно приписывается Сербии. Полей тоже немного, все больше пастбища, а виноградников тут даже не видно. Вообще все здесь смотрит знакомою нам русскою равниной какой-нибудь Подольской или Киевской губернии, а вовсе не настоящим югом. Среди зелени рощ весело вырезаются на холмах отдельные хуторки и домики шумадийцев, всегда каменные, всегда белые, с длиннейшими белыми трубами и непременно окруженные опрятными садиками слив и вишен и густыми кукурузниками. На всем пути мы встречали совсем уже спелые прекрасные розовые черешни, целая корзина которых охотно отдавалась нам за каких-нибудь 25-30 пар.
Народ одет чисто и нарядно, все ездят в приличных удобных фурах, придорожные меаны, большие хорошие дома с тенистыми галереями, полны отдыхающего и мирно беседующего народа, безо всякого следа пьяных сцен, ссор или брани. На всем лежит отпечаток скромного довольства, скромных вкусов, домовитости и трудолюбия. У всякого по-видимому есть все то простое и немногое, что ему необходимо в его бесхитростном деревенском быту. А вместе с тем все здесь дышит непринужденностью и свободою жизни. Пахарь и извощик здесь говорят с вами, смотрят на вас, обращаются с вами естественно и искренно.
Летний наряд шумадийца в будние дни — белая холщовая рубаха и такие же белые шаровары, сверх рубашки — куртка-безрукавка черного сукна, кое-где расшитая снурками, когда холодно, то на безрукавку надевается свитка с рукавами, а от дождя накидывается на плечи так называемый ‘огардач’, вроде бурки или охобня с башлыком. На ногах у серба — длинные по колена черные суконные чулки с разноцветною вышивкою и опанки из воловьей кожи, перевязанные через пальцы и вокруг лодыжек ремнями, наподобие сандалий, на голове мягкая шапочка с провалом посередине, редко — турецкая феска, почти вытесненная теперь из обихода серба, а чаще всего самодельная соломенная или войлочная шляпа, более удобная в жаркое время.
Что нас утешало в пути, это — обилие птиц, населяющих рощи и леса Шумадии. Иволги, ракши, сойки тут так и сверкают в воздухе своими яркими крылышками, точно так же, как сверкают всевозможными цветами луга, которыми мы проезжаем. Соек здесь приучают говорить и подражать различным крикам, как попугаев, подрезывая им снизу язычок.
Нас долго провожал выводок молоденьких орлят, штук в шесть или семь, которые, очевидно, только недавно вылетели в первый раз со своего гнезда и потешно подпрыгивали, кувыркались и испуганно трепали по воздуху неопытными крылышками, приучаясь к предстоящему им могучему полету, в то время как старые орлы, словно суровые дядьки, высоко плавали над ними, изредка наставляя своих глупых детенышей резким и коротким клекотом…
В селениях Шумадии чаще, чем где-нибудь, попадаются ‘споменники’ убитым героям войны. Я уже приводил раньше один обращик надписи на ‘споменнике’, списанный мною в Лопатинцах. Вот другой характерный образец этих оригинальных народных эпитафий, прочитанный мною по дороге в Крагуевац:
‘Предите ближе брате и реците Бог да прости Александра Шаманевича из села Панеевича коие као превенац у стоие той войски служио княза и отечество а у народной войеце као десятар погинуо 1876 г.
Споменик овай подиже Милован Шамонович из Панеевича своему единцу сыну Александру воинику 1 класса Гружанского баталиона кои ие юначескии боретися с турцима на Громади код Княжевца славно погинуо у 23 годины свог живота 20 июня 1876 г. на жалос родителей своих’.
Внизу надписи обозначается обыкновенно имя мастера вырезавшего и писавшего ‘споменик’.
В Грубевце нужно было покормить лошадей. Хотя мы остановились в приличной и просторной меане, где были даже кровати с постелями и селяки посетители сидели за столиками, накрытыми, как и в любой гостинице, обычными приборами, но нам хотелось познакомиться с бытом здешних зажиточных крестьян. Николай Иванович повел нас поэтому к одному своему знакомому богатенькому селяку. Селяк этот как все более достаточные сербские крестьяне оказался местным торговцем, у него своя лавка и меана, в доме у него целых четыре комнаты, мебель городская, часы, вешалки и всякие вообще вещи, между прочим и любимый народный инструмент — гусли, быт такого селяка, конечно, нельзя считать типичным для среднего крестьянина Шумадии.
В селах, которые мы проезжали, меня удивляло, что в пейзаже их совсем почти не видно церквей, в то время как первый предмет, бросающийся в глаза при въезде в русское село — храм Божий, стоящий всегда на видном месте и резко выделяющийся своею величиною и красотою из массы скромных крестьянских изб, в сербской деревне церкви словно запрятаны куда-то, может быть потому, что помещаются в таких же маленьких домах, как и жилья крестьян, а может быть и потому, что их очень мало. Это, конечно, наследие долгого турецкого рабства, когда под страхом казни сербам запрещалось строить новые церкви и поправлять старые без дозволения паши и строго запрещалось поднимать над молельным домом купола, башни и кресты.
Но все-таки одною этою причиной не объяснишь такого поразительного отсутствия церквей, потому что те же исторические влияния действовали и в Греции, а между тем там на каждом холме церковь или часовня, хотя и очень бедные и маленькие. Судя по отзывам местных людей, религиозность действительно слабо развита у сербов. И наш драгоман, и русский консул, и архимандриты посещенных нами монастырей — все единогласно утверждали, что чиновники и военные почти совсем не посещают церквей, простой народ ходит в них мало и редко, а жертвует еще меньше. Самым наглядным доказательством этого общего упадка религии служит тот знаменательный факт, что в самых популярных исторических святынях Сербии, в ее древних монастырях, везде очень запущенных, строго говоря, нет монашествующей братии, а почти всегда живет один только настоятель со своим подручным монахом, распоряжающийся доходами с монастырских земель. Народ почитает эти монастыри больше как памятники патриотизма, чем как религиозные учреждения. Зато деревенские меаны всегда полны посетителей, всегда с доходом и всегда выделяются среди деревенских построек величиною и сравнительною красотою своих зданий.
Я уже упоминал выше, что с Шумадией тесно связаны имена освободителей Сербии — Георгия Черного и Милоша.
Очень недалеко от нашей теперешней дороги, у Брусницы или так называемого теперь Горного Милановца, знаменитое село Такова — старое гнездо Милоша, сербский орден Такова обязан своим названием этому историческому месту. Как у всех глубоко демократических народов, евреев, арабов, греков, — у сербов пастухи прямо делались царями, и прославленные полководцы свободно обращались опять в торговцев свиньями. Милош, деспотический владыка Сербии, до зрелых лет нанимался в пастухи и гонял хозяйских быков на базары в приморские города Адриатики. Собственно он был не Обреновичем, а Тешичем, сыном Тешо, т.е. Тодора или Федора. Крестьянин же Обрен был только вотчим его, второй муж его матери Вишни, но Милош стал зваться Обреновичем из дружбы к своему единоутробному брату Милану, у которого он служил работником и который разбогател торговлею скотом до того, что в начале восстания Карагеоргия, в 1804 г., уже считался вместе с братом одним из почетнейших людей всей местности и сделался начальником в Руднике, Пожеге и Ужице.
Когда дело Карагеоргия, первого освободителя Сербии, совсем погибало и Сербия после десятилетних отчаянных усилий опять подпала под жестокую пяту Турции, Кара-Георгий и другие сербские главари бежали за Дунай в Австрию и Бессарабию. Из сербских воевод один Милош еще оставался на правом берегу Савы, не решаясь покинуть родину.
Друг его Яков Ненадович, один из самых смелых вождей освобождения, нарочно возвратился с австрийского берега, чтоб уговорить его бежать вместе с ним.
— Что я стану делать в Австрии? — отвечал ему Милош. — Пока я буду там, враг возьмет мою жену, ребенка, старуху-мать и продаст в рабство, нечего бежать от общего горя!
Он сообразил, что бегство главных вождей Сербии само собою передает в его руки верховное значение Кара-Георгия и что теперь он может стать, если сумеет воспользоваться обстоятельствами, бесспорным главою сербского народа.
Еще Шумадия и другие южные округа не положили оружия и не впускали к себе турок. Милош едет в Брусницу и собирает вокруг себя вооруженный народ. Турки, боясь отчаянного сопротивления, вступают с ними в переговоры, и в родном его селе Такове турецкий представитель торжественно признает его баш-кнезом, т.е. главным правителем Рудника, а скоро после этого и кнезом Пожечи и Крагуевца.
Милош не принадлежал к числу рыцарских и героических натур, но у него на плечах сидела умная, ясно смотревшая мужицкая голова, а в сердце — железный характер и выносливость рабочего. Он совершил дело освобождения Сербии не порывами энтузиазма и не подвигами великодушного самоотвержения, а хорошо обдуманным расчетом и терпеливым выжиданием подходящей минуты. Этими свойствами своими он несколько напоминает осторожных и политичных собирателей земли русской, Калиту и Иоанна III-го. Оттого ему пришлось сначала играть роль друга и пособника nурок, быть чем-то вроде турецкого паши над сербами, доверенного собирателя с них всяких ‘даней и выходов’, чтоб избавить свой народ от прямого прикосновения жадных и притеснительных турецких властей, которые еще раз в конец разорили бы Сербию.
Когда же с помощию своих беспечных врагов он успел настолько утвердить свою власть и свой авторитет среди сербского народа, что все приучились смотреть на него как на законного хозяина Сербии, и когда вместе с тем грабежи и жестокости турок возобновились с новою силой и опять довели до отчаяния сербский народ, Милош уже смело выступил открытым противником турок и призвал сербский народ к борьбе на жизнь и на смерть со своим кровожадным поработителем. Последнею искрой, зажегшею восстание Милоша, послужил вероломный обман белградского паши, который вопреки обещанию своему обезглавил перед четырьмя воротами белградской крепости.150 человек покорившихся сербов и посадил на кол игумена трновского монастыря с тридцатью шестью знатными сербами, бывшими сенаторами и воеводами.
Милош находился в Белграде, когда принесли к паше голову невинно убитого сердаря Главаша.
— Кнез, видел ты голову? Теперь твоя очередь! — сказал ему при этом один из приближенных паши.
— Вала! Голову, которая у меня на плечах, я уже не считаю своею! — ответил Милош.
Действительно, его не хотели выпустить из Белграда, но Милош был знаток турецкого сердца. Он купил у паши за дорогую цену шестьдесят рабов и красавицу рабыню и уверил пашу, что ему необходимо вместе с братом Дмитрием скорее ехать домой, чтобы продать целое стадо быков для уплаты должных паше ста мешков пиастров. Корысть одолела благоразумие паши, и Милош с Дмитрием свободно выехали на родину.
В Вербное Воскресение 1815 года Милош собрал в Такове многочисленные толпы народа и провозгласил восстание. Старики и молодые все поклялись забыть свои ссоры и безропотно повиноваться своему кнезу.
В Такове до сих пор цел старый дуб, обнесенный теперь решеткою, под которым Милош держал к народу свою историческую речь.
Дружинники, или, как сербы называют их, ‘момки’, Милана собрались в то же время в Црнуче, давно уже нетерпеливо дожидаясь минуты, когда их поведут на старого врага.
Милош явился среди них в блестящих военных доспехах, со стягом воеводы в руках.
— Я теперь с вами, юнаки! — объявил он, — теперь давайте воевать с турками!..
В старинном монастыре Моравцах и в разных других местах тоже собирались многолюдные народные собрания, и Милош всюду являлся и везде призывал народ к оружию.
Спрятанное в лесах и пещерах оружие сербов опять появилось на свет Божий, и везде, где только показывалась ‘зеленая одежда’ (обычная примета турок), начиналась резня.
— Перебьем друг у друга жен и детей, а сами уйдем в горы, но до последнего издыхания будем драться с турками! — говорили храбрейшие из сербов, поддерживая малодушных, испуганных надвигавшеюся с разных сторон турецкою силой.
Первые удачные стычки сербов с турками подняли и соседние нахии: Белградскую, Валевскую и другие. Из-за Дуная стали один за одним возвращаться под знамена Милоша бежавшие в Австрию кнезы и воеводы с своими ‘момками’. Милош перешел в наступление, а турки вынуждены были защищаться, а не нападать. Целый ряд блестящих побед под Чачаком, при Палеже и особенно взятие четырехдневным штурмом самой сильной турецкой крепости Пожаревца — почти совсем очистили Сербию от турецких войск, остававшихся только в Белграде и немногих других укрепленных городах. Турки смирились и пошли на переговоры. Они согласились на все требования Милоша относительно внутренней самостоятельности сербского управления и относительно обеспечения прав сербов, хотя Сербия осталась подвластною Турции и обязалась платить ей определенную дань безо всякого вмешательства турецких чиновников.
В 1817 г. Милош был провозглашен верховным кнезом Сербии, а на скупштине в 1827 г. главные кнезы, кнезы округов, народные старейшины и духовенство дали обет подданства ‘светлейшему князю Милошу Обреновичу и его потомкам из рода в род’.
К северо-востоку от Такова, в пустынных горах, окружающих верховья реки Кубермницы, лежит деревня Топола, родина другого героя сербского освобождения — Георгия Черного.
История восстания Георгия Петровича и самая личность его совсем не похожи на историю и характер Милоша.
От Кара-Георгия еще веет кровавою эпическою поэзией старого сербского юначества. Это уже не расчетливый политик, входящий в соглашения с врагами, умеющий выждать свою минуту и твердо знающий, когда и как нанести врагу верный удар. Нет, Черный Георгий как был в юности, в дни своей безвестности, бесстрашный, не останавливавшийся ни перед чем гайдук, так и остался гайдуком, только более широкого размаха, сделавшись освободителем и правителем своего народа. Чем-то легендарным, каким-то отрывком из героических песней народа кажутся первые события его юности.
Положение Сербов в конце XVIII столетия и в первые годы XIX-го было невыносимо. Потрясенные в своем былом могуществе рядом сокрушительных побед русского оружия при Екатерине II, турецкие султаны невольно ослабили свою власть в дальних провинциях империи, не имели достаточных сил сдерживать кровожадный произвол и ненасытимую корысть местных пашей, спагиев и янычар. Белградские янычары сделались до того своевольны, что ни во что не ставили фирманы султана и требования белградского паши, управлявшего Сербией и силою захватили в свою власть доходы и земли Сербии, изгнав из деревень не только туземных кнезов, но и турецких помещиков, так называемых спагиев, которым роздана была султаном вся сербская земля и отдана во власть вся сербская райя. Предводители янычар, дахии, распоряжались самовластно всем и всеми, убивали, грабили, жгли, насиловали кого хотели, и никто не дерзал потребовать их к ответу, они убили безнаказанно даже самого белградского пашу, пытавшегося обуздать их.
Собравшиеся в одном монастыре сербские кнезы писали в своей жалобе султану Селиму III:
‘Дахии обобрали нас совершенно, нам приходится подпоясываться лыком, но им и того мало: не оставляют в покое нашу душу, оскорбляют честь и веру, у мужа отнимают жену, у отца дочерей, у брата сестер, монастыри, церкви, монахи и попы — все предано поруганию. Если ты еще наш царь, то приди и освободи нас от злодеев, если же не хочешь спасти нас, то по крайней мере скажи о том, тогда нам останется бежать в горы и леса или топиться в реках’.
Узнав об этой жалобе, дахии похватали в сербских деревнях множество главных кнезов и выдающихся людей и умертвили их в жесточайших пытках, между прочим архимандрита Рувима и игумена моравицкого монастыря Хаджи-Геро. Вся Сербия содрогнулась от этой повальной казни. По селам прошел слух, что дахии решили вырезать все сербское население. Кто только мог, бежал в горы, в тайные убежища гайдуков, только старики да дети остались в селениях. Это было в 1804 году. Вот в это-то время поднялся на защиту своего народа Георгий Петрович.
Борьба против врага не была для него новостью. Еще гораздо раньше, в 1778 г., он уже участвовал в первом неудачном восстании сербов и вынужден был спасаться от турок бегством в Австрию. Вместе со стариком отцом он забрал свой скот и имущество и отправился на реку Саву. Дорогою старик раздумал уходить на чужбину, решился лучше покориться Туркам и настойчиво уговаривал сына сделать то же.
— Лучше пойдем назад! — говорил он. — Турки простят нас!
Но сын и слышать не хотел малодушных предложений отца, а шел все дальше.
— Ну, так иди же ты один, а я возвращусь домой! — объявил ему старик.
— Нет, я не потерплю, чтобы турки уморили тебя медленною смертию! — вскричал возмущенный Георгий. — Лучше умри теперь от моей руки! — и, выхватив из-за пояса пистолет, он выстрелил в отца.
В первой встречной деревне он подарил жителям все свое стадо:
— Похороните моего старика да выпейте за упокой души его! — сказал он им и переправился на тот берег Савы.
Сербы прозвали его после этого Георгием Черным, по-турецки Кара-Георгием. В Австрии Георгий служил фельдфебелем в отряде волонтеров, но недовольный начальством, скоро ушел в горы и сделался одним из самых известных гайдуков. Потом, однако, он возвратился в свою Тополу и стал по-прежнему торговать свиньями, нажив себе этим большое богатство.
Раз, когда он гнал свои стада к австрийской границе, ему дали знать что дахии ищут его. Георгий бросил стадо и вместе с пастухами своими бежал в леса. Между тем храбрые и влиятельные кнезы Янко Катич, Васо Чарапич, Петр Добринец, Яков Ненадович и славные сербские гайдуки Главаш, Велько, Чурчия поднялись в разных углах Сербии и выгоняли изо всех деревень турок, спасавшихся в укрепленные места.
Многие города очутились в руках повстанцев, они даже взяли и сожгли Рудник, центр округи. Скоро все двенадцать нахий Сербии охвачены были общим восстанием.
Тогда шумадийские старейшины, зачинщики этого восстания, собрались для выбора себе главного вождя.
Главаш отказался: ‘Бездомному гайдуку не пристойно быть главою народа!’ — сказал он. Отказались и многие кнезы. Тогда обратились к Кара-Георгию.
— Но ведь я жесток! — напрямик объявил Георгий, — и у меня крутой нрав: я не стану долго толковать, и на кого рассержусь — убью на месте!
— Теперь нам такой и нужен! — отвечали кнезы, и Георгий был провозглашен верховным вождем, или, как было вырезано на печати его, ‘командантом Србив‘.
Одушевленные удачею, сербы двинулись на турецкие крепости и стали брать их одну за одною. Турки были изгнаны, Сербия освободилась. Кара-Георгий, при всем самоволии окружных господарей и отдельных воевод и несмотря на новое учреждение сената из двенадцати сенаторов, все-таки могучею, хотя и грубою рукой проявлял свою верховную власть над страною.
Когда сенат сделал один раз какие-то распоряжения, противоречившие его желанию, Георгий тотчас же вышел из заседания и, окликнув своих многочисленных момков, готовых идти за ним в огонь и в воду, приказал им навести ружья на окна комнаты, где происходило совещание сенаторов.
— В теплых покоях, крикнул он, — легко издавать законы, а как воротятся турки, тогда кто выйдет в поле?
Его привычки гайдука и деревенского работника не изменились нисколько. Бесцеремонно и коротко разделывался он с теми, кто возбуждал его гнев. Он долго терпел бесчинства своего любимого и единственного брата, но когда тот обесчестил одну девушку и родственники ее укоряли Георгия, что за такие именно дела сербы и восстали против турок, Георгий велел, недолго думая, повесить своего брата на воротах его дома и запретил матери плакать по нем.
Гнев его вообще был неудержим. Не раз он собственноручно убивал на месте человека, который возбуждал его ярость. Так погиб очень уважаемый кнез Теодосий, которому он больше всего обязан был саном верховного вождя. Но когда проходил его гнев, Георгий искренно плакал о невинно погубленном им и никогда никому не мстил.
Привычки насилия, убийств, самовольной расправы до того укоренились тогда в этой стране удалого гайдучества и рабского бесправия, что дикие взрывы Георгия Черного не возбуждали в его земляках ни особенного негодования, ни удивления. Будучи повелителем Сербии, Георгий продолжал вести ту же простую и трудовую жизнь, какую вел и раньше. Кто видел его в Тополе среди его полей, тот принимал его за простого рабочего: он, как всегда, рубил с момками своими дрова в лесу, спускал воду на мельнице, пахал, косил, набивал обручи на кадушки.
В нем были вкусы истого запорожца. На верху своего могущества он ни за что не хотел расстаться с своими старыми синими шароварами, истасканною шубкой и известною всей Сербии черною шапкой. Дочери этого сербского господаря тоже одевались по-крестьянски и ходили с ведрами за водою, в то время как отец их принимал посланников и знатных вельмож.
Зато в битве с турками это был настоящий герой народных легенд. Турки трепетали от одного имени его и были убеждены, что победить его нельзя. Везде где появлялась среди сражавшихся эта высокая и широкоплечая сухощавая фигура, где видели это суровое лицо, перекрещенное глубоким рубцом от старой раны, с маленькими, гневно сверкающими глазами, — победа действительно сейчас же обращалась в сторону сербов…
Но недолго, к сожалению, сербы пользовались геройски добытою ими свободой. В 1813 году, когда Россия, сильно помогшая своим войском Сербии в 1810 и 1811 годах в ее непрерывавшейся войне с Турцией, была вся поглощена собственною борьбой с Наполеоном, турки одолели, наконец, храброе славянское княжество. Виною этого был отчасти сам Кара-Георгий, он уничтожил ради своего единовластия значение местных господарей и кнезов и возбудил против себя общее негодование своих бывших главных сподвижников тем, что все важные внутренние дела государства отдал в безотчетное распоряжение двум своим землякам Младену и Милое, жадная корысть и несправедливость которых известны были последнему селяку. Они забирали себе лучшую часть военной добычи, отписывали на себя в Белграде самые доходные дома и лавки, оттягивали в свою пользу деревенские усадьбы, взяли за ничтожную цену на откуп все таможни государства и почти одни вели внешнюю торговлю. Поселян они гоняли на барщину в свои имения и вообще притесняли народ и наживались не хуже любого турецкого паши.
Напрасно изумлял даже врагов своими подвигами эпический сербский витязь гайдуков Велько, который обожал русских и которого очень полюбили и оценили за его беззаветную храбрость русские во время совместных действий против турок.
В 1812 году он отказывался верить, чтобы Наполеон мог пройти в Россию и занять Москву.
Русские уговаривали его не называться гайдуком, потому что это слово значит разбойник. Но Велько откровенно ответил им:
— Я, напротив того, горжусь тем, что я гайдук и что нет гайдука славнее меня!
Он любил свое ремесло не ради выгод, а ради удальства, видел в нем поэзию своей жизни. Все, что он успевал награбить в своих постоянных набегах и нападениях, он разбрасывал без раздумия направо и налево.
— Коли у меня есть что, приходи всякий, я никому не откажу, а коли все выйдет — так пойду отымать у богатых! — говорил он. — Дай Бог, чтобы сербы не мирились с турками, пока я жив! — высказывал он исповедь своего сердца. — А когда я умру, — дай Бог им жить спокойно!
Велько заперся в Неготине, окруженный многочисленным турецким войском.
Турки день и ночь вели подкопы и взрывали одну башню за другою. Наконец взорвали самую большую, где держался Велько. Тот спокойно перебрался в погреб. Все оловянные и свинцовые вещи, крыши, трубы, ложки, подсвечники — все давно было перелито им в пули, а помощи и снарядов не присылал никто. Велько стал тогда стрелять из пушек вместо картечи медными и серебряными монетами. Кара-Георгий приказал Младену идти на выручку Велько. Но Младен, гораздо более дороживший судьбою своих сокровищ, чем спасением родины, не подумал двигаться из Белграда и говорил с насмешкою:
— Пусть сам справляется, у него на пиру по десяти гусляров воспевают его подвиги. Он сам себе поможет, на то он и герой!
Велько, оставленный на произвол судьбы, все-таки не унывал. Но когда через несколько дней он обходил стены Неготина, ободряя своих дружинников, направленное в него ядро разорвало пополам его могучее тело, и судьба крепости была решена. Защитники Неготина скоро бежали из него, другие крепости тоже малодушно сдавались, взаимное недоверие и вражда храбрейших воевод парализовали энергию сербов. Кара-Георгий, тоже несвободный от соблазнов наживы, видя общее малодушие, недовольство и рознь, смалодушествовал сам и вместо того, чтобы личным геройством и решимостию одушевить, как в былые дни, оробевших земляков своих, бежал со своими богатствами за Дунай в Австрию, а оттуда в Бессарабию. За ним последовали главнейшие сподвижники его, и Сербия опять подпала под власть турок, пока рассказанный мною выше подвиг Милоша не освободил ее еще раз.

10. Старая столица Милоша Обреновича.

Крагуевац — своего рода Москва Сербии. В те дни, когда над Белградскою цитаделью развевался турецкий флаг, а в стенах ее восседал турецкий паша со своим войском и наведенными на город пушками, было бы крайне неудобно и неблагоразумно учреждать в Белграде постоянную резиденцию сербского господаря и столицу сербского государства. Осторожный и расчетливый Милош Обренович хорошо понимал всю шаткость тогдашней сербской самостоятельности под верховным владычеством султана и должен был готовиться ко всяким неожиданным случайностям. Поэтому он благоразумно решился основать свой правительственный центр в самом сердце Сербии, подальше от турецких крепостей и турецких границ, в Крагуевце, лучшем городе родной ему и верной Шумадии. Только впоследствии, когда судьбы Сербии были обеспечены европейскими договорами и вмешательство Турции в сербские дела ограничено тесными и определенными рамками, — явилась возможность перенести столицу Сербии и постоянное пребывание князя ее на берега Дуная и Савы, в пограничный с Австриею ‘Београд’, как называют Белград сами сербы.
Крагуевац сохранил, однако, и до нашего времени значение второго после столицы города Сербии. Это центр сербской внутренней торговли хлебом, скотом, кожами. Тут много кожевенных заводов и вместе с тем главное средоточие оружейной части Сербии, для которой Крагуевац служит в этом отношении фабрикою и запасным складом.
В Крагуевце постоянно стоит довольно много войска. Мы застали здесь два батальона пехоты, эскадрон кавалерии и две батареи, не считая команды саперов и пиротехников.
Город сам по себе вполне порядочный: прекрасные тротуары и мостовые, много красивых больших домов, вообще его нельзя сравнять с Кралево, Нишем, Крушевцем и другими посещенными нами сербскими городами. Еще подъезжая к Крагуевцу, любуешься прекрасным зданием Пиротехникума, стоящим на отдельном холме около города, там начиняют порохом, динамитом, пулями — разные виды гранат и ядер. Хорошенький тенистый сад на берегу Лепеницы тоже скрашивает пейзаж города. Около сада, тоже на берегу реки, с одной стороны старый конак Милоша Обреновича, с другой — громадные заведения арсенала, составляющего патриотическую гордость сербов. Милошев конак напомнил мне своею простотой бывший конак турецкого паши в Нише. В нем не сохранилось ничего исторически-интересного, в настоящее время в нем помещается офицерское собрание, а в надворных постройках его штаб Шумадийского корпуса. Главная улица людна и оживлена, хорошие дома, порядочные магазины, кофеен, конечно, без числа. Гостиница Такова, где мы остановились, обширная и удобная, нумера приличные, постели чистые, внизу большая зала для театра, большая столовая, большая кофейня, все на широкую ногу, хотя и не совсем чистоплотно.
У нас были записки от любезного нишского префекта к некоторым знакомым его, и мы с женою решились, пользуясь хорошею погодой, пройтись пешком, чтоб осмотреть город, а вместе с тем разыскать своих будущих знакомых. Драгоман наш Николай Иванович, разумеется, нам сопутствовал. Один приятель префекта был ротмистр, другой — доктор.
На квартирах этих господ не оказалось, и знающий все местные обычаи драгоман наш предложил заглянуть в наиболее посещаемые кофейни, так как в известные часы дня каждый порядочный серб обязательно заседает в своей излюбленной кофейне.
Николай Иванович не ошибся, и мы без особенного труда разыскали в кофейнях главной улицы обоих адресатов. Доктор, впрочем, отнесся к нам совсем не любезно, извинился, что этот вечер не может быть у нас по случаю каких-то занятий и обещался зайти завтра, но так и не зашел. Ротмистр же встретил нас очень радушно, поводил нас по городу, посидел с нами в нашей гостинице и, уходя к себе, обещал прийти еще раз вечером. Действительно, он явился к нам после нашего позднего обеда или, если хотите, ужина, когда мы еще сидели внизу в столовой, и привел с собою, во-первых, родного брата своего, штатского, а во-вторых, капитана, молодого человека, всего только два года кончившего курс в Петербургской артиллерийской академии и говорившего довольно свободно по-русски, хотя, конечно, с сербским акцентом и с примесью сербских слов. Мы просидели до глубокой ночи в этой компании своих новых знакомых за стаканами вина. Главным оратором был ротмистр, горячий патриот с решительными взглядами, умный и хорошо образованный, учившийся в Брюссельской военной академии и в каком-то из немецких университетов, он говорит и по-французски, но гораздо лучше по-немецки, как все образованные сербы, знаком по книгам с Россией и с ходом европейской политики и лично участвовал в сербско-турецкой войне.
Меня очень заинтересовали его энергические и откровенные речи, в которых он на отличном немецком языке высказывал интимные взгляды сербов на Россию и Европу, много раз потом слышанные мною из разных других сербских уст.
— Ни к одному народу Европа и Россия (?) не были так неблагодарны как к нам, сербам, между прочим говорил он. — Все забыли, какую великую роль сыграла Сербия в истории Европы. Сербия грудью отстояла ее от турецкого нашествия и, хотя сама легла костьми в неравной борьбе, но остановила на себе поток мусульманства, не пустив его дальше за Дунай, и защитила христианскую веру. Вспомните потом, как освободилась Сербия! В то время как Греции и особенно Болгарии помогали и Россия, и разные другие европейские государства, Сербия была оставлена безо всякой помощи и исключительно собственными ничтожными силами, геройством своего народа, отбилась от варваров и сбросила с себя пятисотлетнее иго…
— Вы забыли, однако 1810 и 1811 год, — напомнил я,— забыли Цукато, графа Орурка, Кутузова, которые столько помогли вам. А потом забыли самое главное: мощный голос русского царя, спасшего Сербию от полного разгрома после Дьюниша… Не говорю уже об Андрианопольском мире, которым опять же русские окончательно закрепили самостоятельность и права сербского княжества.
— Да, конечно, русским мы несколько (!!) обязаны в этом отношении, но все-таки Россия никогда не принимала серьезно к сердцу сербские интересы, — продолжал ротмистр свою горячую диатрибу. — Сравните, например, что она делала, чем жертвовала для Болгарии, и что сделала для нас? Болгарию она взлелеяла как родное детище, а к нам отнеслась как к каким-то пасынкам. А что сделала для России Болгария, чем заслужила она такую любовь? Тем разве, что в то время как, русские войска проливали за них свою кровь, болгары передавали туркам оружие, раздававшееся им русскими и служили туркам надежными шпионами за движением и расположением русских войск? Да и вообще что сделали болгары в истории, в чем проявили свое право на сочувствие просвещенного мира? Сами они, можно сказать, пальцем не пошевельнули, чтобы добиться свободного и достойного человеческого существования, за них все думали и делали другие. А между тем ваша русская идея так называемой великой Болгарии, никогда, кстати сказать, не существовавшей и прямо-таки сочиненной вашими дипломатами по подстрекательству близких к ним болгар, должна была нанести смертельный удар самым дорогим надеждам сербского народа и самым священным историческим правам его… Это еще счастие, что Берлинский конгресс разрушил ваши Сан-Стефанские планы. Дипломатам вашим некогда, конечно, изучать нашу историю, мы слишком мелкие сошки сравнительно с Россией, а если бы они знали, как следовало, историю балканских народов, так они убедились бы, что награждали выдуманную ими Болгарию старыми родовыми землями Сербии. Даже София их была всегда сербская. Там до сих нор хранится гроб сербского царя Милютина.
— Знаете что, ротмистр, — заметил я. — Я тоже немного знаком с историею балканских народностей, на которую вы ссылаетесь, и скажу вам что одни и те же области в разные эпохи истории, несомненно, бывали и под греческою, и под болгарскою, и под сербскою властию, так что разобраться в этих наслоениях веков и в правах, ими создаваемых, довольно трудно даже для ученых специалистов, а не только для дипломатов. Россиею, во всяком случае, руководила цель очень практическая и направленная ко благу всех вообще славянских народностей Балканского полуострова. Важно было, прежде всего, освободить эти балканские народности от непосредственного турецкого владычества. Сербия, Румыния, Греция — тогда уже были свободны благодаря больше всего той же России, очередь оставалась за Болгарией, естественно, что на ней и сосредоточились русские усилия.
— Но зачем же в таком случае заграждать нам путь в бесспорно сербские древние земли, на которые не простирает своих притязаний ни Болгария, ни Греция? Я говорю про Боснию и Герцеговину, составлявшие издревле основное ядро Сербского царства, удел нашего св. Саввы? Зачем этот деспотический запрет сербам переходить Дрину? Мы могли рассчитывать, по крайней мере, что наше кровное наследие: Старая Сербия, Призрен, Печ, Косово Поле, добытые во время русско-турецкой войны кровию сербов, с боя отнятые у турок, будут оставлены нам как законный трофей наш. И что же вышло? Сербия покорно, как ребенок, слушалась России, не пошла за Дрину, не послала ни одного солдата в Герцеговину и Боснию, геройски билась за вас с врагом вашим в Старой Сербии, а в Сан-Стефанском договоре и на Берлинском конгрессе ее совершенно забыли, за ее интересы не поднялось ничьего голоса. Мало того, Сербию принесли в жертву, разбили всю историческую будущность Сербии, отдав половину земель древней сербской короны во владычество гораздо более опасного и гораздо более ненавистного сербу врага — швабов! У Сербии, кроме того, отняли завоеванные ею драгоценнейшие для нее области, священное для каждого серба Косово Поле и всю Старую Сербию и заставили ограничиться клочком земли с Пиротом и Нишем!.. Вы скажете, — я знаю, — что виновата в этом Европа, Берлинский конгресс, а не Россия. Но это несправедливо, этот вопрос теперь выяснен вполне: Россия связала себя обещанием уступить эти области Австрии еще ранее войны. Значит, я прав, что Сербия была принесена в жертву интересам вновь созданной Болгарии, которая одна была нужна России…
— Вот эта-то взаимная зависть и взаимные счеты всегда губили славянство! — заметил я. — Вместо того, чтобы быть благодарными России за то, что она могла сделать для Сербии, вы, сербы, завистливо учитываете, что для других ваших братьев она успела сделать больше, — и плоды этой взаимной враждебности уже сказались в сербско-болгарской войне… Много добра принесла она и вам и болгарам?
— В этой безумной войне виновата не столько Сербия, сколько Австрия, — сказал ротмистр. — Она всячески подбивала нас против болгар, чтоб обессилить и их, и нас, и чтобы надолго установить среди балканских народностей вражду и рознь, которые ей так с руки. А мы сдуру поддались ее коварным советам, надеясь на ее помощь. Та же Австрия так же подло подбивала прежде к восстанию Боснию и Герцеговину, чтоб иметь потом повод водворять в них спокойствие своими войсками и присоединить их к себе под благовидным титулом ‘оккупации’. Но то Австрия, вечный враг и ненавистник Сербии. От нее и ожидать другого было нельзя. Но Россия!.. Знаете ли, что в Сербии всякий крестьянин так привязан к России, что при нем невозможно сказать дурного слова про русских, про русского царя! Знаете ли вы что в наших деревнях ‘Боже царя храни’ — любимейший гимн, который они нередко играют целую ночь во время своих праздников? Простой серб не называет русских иначе как братьями… Оттого-то нам особенно больно невнимание России к Сербии и ее ничем не оправдываемое пристрастие к болгарам, отплатившим ей такою позорною неблагодарностию…
Мне были очень приятны эти уверения сербского офицера в привязанности сербов к России, но в то же время я внутренне улыбался, что эти выражения братских чувств между сербом и русским должны происходить не на сербском и не на русском языках, а на языке тех самых ненавистных сербу швабов, которых он только что обвинял во всех бедах.
Мы сговорились с капитаном, что он заедет за нами утром показать нам их знаменитый крагуевацкий арсенал, где он заведует одним из отделов. Напившись с ним кофе в кофейне нашего отеля, мы действительно отправились на этот осмотр. По дороге видели прекрасный пятиглавый собор совершенно в русском вкусе и красивое здание гимназии в стиле Лувра. Заведения крагуевацкого арсенала составляют целый отдельный городок огромных и ценных зданий, в бойкое время тут работает до 2.000 рабочих, во время затишья, как теперь, человек до 700. Стоит он несколько миллионов рублей в том виде, в какой он теперь приведен перестройкою старых и постройкою новых зданий и расширением сферы его деятельности в 1880 году. Но основание ему положено было, как и почти всему полезному в Сербии, Милошем Обреновичем — этим Петром Великим сербского царства — который лил здесь свои первые чугунные пушки. В складах арсенала нам показывали эти ‘пушки освобождения’, маленькие, грубые, неуклюжие, почитаемые, однако, как заслуженные ветераны великой эпохи. Мастерские арсенала самого разнообразного характера: это практический политехникум своего рода. Тут фабрикуют и гильзы для патронов, и ружья, и сабли, тут льют пушки, тут изготовляют седла, повозки, сельскохозяйственные орудия, даже кареты и коляски, вьют канаты, делают кирпич, режут доски. При крайнем недостатке в Сербии частных заводов, фабрик, мастерских и мастеров, крагуевацкий арсенал является незаменимым, почти единственным поставщиком необходимых предметов всякого рода даже и частным лицам, от которых он охотно принимает заказы в мирное время.
В отделении, где старое оружие переделывается на новое, нам показывали и русские пушки, подаренные нами болгарам и отнятые у них во время сербо-болгарской войны, вместе со старыми турецкими и сербскими их переливают теперь на колокола для церквей.
После всех оружейных, ‘ливниц’, где льют чугун и сталь, кузен, седелен, столярен, мы посетили и склад готового оружия, собственно арсенал или цейхгауз, где сложены бесчисленные количества сабель, ружей, из которых очень много русских, седел, конских приборов и т.п. Пушки тут висят в чехлах, на цепях, как опасные звери. Склад этот рассчитан на целый Шумадийский корпус, а для остальных войск в разных местах Сербии устроены еще четыре других оружейных склада.
Пробродив несколько часов среди целого леса колес, ремней, шестернен, станков, мы простились с любезным спутником нашим и вернулись в свою гостиницу, чтоб успеть поесть и тронуться в дальнейший путь.
Но осмотр всех этих истребительных орудий, изобретаемых гением человечества на взаимную гибель, оставил во мне тяжелое впечатление, и я искренно жалел, что даже такой скромно поставленный народец как сербы вынужден общею системою политической жизни Европы расходовать свои последние скудные гроши на устройство миллионных заводов для приготовления всяких смертоносных средств, в то время как во всем государстве до сих пор нет ни одной хорошей фабрики необходимейших сельскохозяйственных машин и орудий.

_______________

Путь наш лежал на город Ягодин. Это все та же Шумадия с ее счастливыми лесистыми холмами, обильными полями, зелеными пастбищами. Жатва уже началась, сенокос был в полном разгаре. Сады как кровью облиты красными вишнями.
По дороге нам захотелось осмотреть простую крестьянскую хату, одиноко торчавшую в лощинке среди зеленого садика. Внутри — бедно, неприютно, нечистоплотно, — какая-то цыганская сакля вместо ожидаемой мною прибранной и аккуратно смазанной малороссийской хаты. Турецкое рабство без сомнения повлияло на этот бездомный характер сербской ‘кучи’. В первой комнате очаг под сквозным татарским камином, казан висит над огнем, другой казан стоит около, в золе валяются две плоские лепешки, заменяющие хлеб. Даже и способ печения хлеба совсем цыганский. В углу шкапчик с грязною посудой, несколько низеньких самодельных стульцев стоят кое-где. Другую комнату всю заставил ткацкий станок, и захватили в свое владычество куры. Третья комната, тоже очень неопрятная, служит спальнею хозяевам. Кроме избы есть еще кладовая в особом строении и крошечная молочная. Двора, хлевов, сараев — никаких. Сад полон фруктов. Полную корзину вишен нам с радостию отдали за 10 копеек, потому что никто из селяков плодов не покупает, все имеют свое и едят даром.
К Ягодину уже начинается равнина большой Муравы, соединенной из болгарской и сербской, хотя город еще в нескольких верстах от самой реки, чрез него проходила до постройки железной дороги большая государственная дорога из Ниша в Белград. Драгоман наш посоветовал нам осмотреть, не доезжая Ягодина, единственную в Сербии стеклянную фабрику, что мы, конечно, и исполнили по обязанности присяжных туристов. Фабрика действительно очень мала и по внешнему объему своему, и по своим торговым оборотам, — работает в ней всего 70 человек.
В благодарность за внимание хозяина, которого мы отвлекли от дела часа на два, мы накупили из его склада разных стеклянных вещиц довольно аляповатой работы в воспоминание об едва начинающейся сербской промышленности.
Замечательно что до сих пор в Сербии не основалось ни одной фарфоровой и фаянсовой фабрики: до того страна эта бедна знаниями, капиталами и предприимчивостью, а между тем, по словам самих сербов, у Ниша и, вероятно, в других местностях есть прекрасная фарфоровая глина, так же как глина для каменной посуды.
Ягодин — неважный городишко, хотя улицы его окружены порядочными каменными домами, но торгового движения никакого, как в наших захолустных уездных городах, единственный завод его — большая пивоварня. Мы были в отчаянии от его убийственной мостовой, которая изумила нас даже после наших родных русских мостовых. В Сербии есть пословица: ‘скверно, как мостовая Ягодина’. К несчастию, дело не окончилось одними нашими ругательствами по адресу этих мостовых: недалеко от выезда из города одна рессора разлетелась пополам. Прошел добрый час, пока укрутили ее кое-как веревками и деревяшками, что живо напомнило нам знакомые обычаи далекой родины.
К Мураве мы подъехали еще засветло, уже под самою Чуприею. Знаменитая сербская река здесь очень широка и смотрит настоящим Дунаем. Чуприя уже с древнейших времен была важным пунктом в системе путей сообщения Балканского полуострова. Чрез нее всегда шла главная торговая и стратегическая дорога из южных областей Балканского полуострова к Белграду, Дунаю, Вене. Точно также суда, двигавшиеся по некогда судоходной Мураве, которую эллины называли Ангрусом, а римляне Маргусом, — не могли миновать Чуприи. Поэтому здесь еще римлянами был устроен каменный мост на арках через Мураву, а сама Чуприя издавна сделалась важным торговым местом и вместе сильною крепостью, преграждавшею в случае нужды и водяной и сухопутный путь. Римская крепость, перестроенная турками, была уничтожена только Георгием Черным, завладевшим этою основною твердынею турок при первом изгнании их из Сербии. Три темных громоздких обломка древних арок римского моста хорошо видны и теперь несколько выше нового каменного моста. Самое название ‘Чуприя’ по-турецки значит ‘мост’.
Около Чуприи существовали в древности многочисленные римские поселения, следы которых попадаются еще и теперь. Между прочим, в окрестностях Чуприи найдены были камни с изображением реки Маргуса в виде водяного божества, как обыкновенно изображались в классическую эпоху все знаменитые реки — Тибр, Нил и пр. Это одно уже указывает на серьезное значение, которое придавали теперешней Мураве древние римляне.
В XVII веке по Мураве еще велась оживленная судовая торговля, вывозная и привозная, с Австрией, Венгрией и другими придунайскими странами. Но турки за время своего господства обнесли своею обычною мертвою рукой все пути сообщения, промышленность и торговлю подвластных им стран, а в том числе и великую водную артерию Сербии, запущенная река сама себя занесла песком и илом, нагромоздила мели и перекаты и прекратилось прежнее деятельное движение по ней судов и товаров.
Сербское правительство озабочено теперь приведением этого важного водного пути в судоходное состояние, но, сколько я слышал, успело сделать в этом направлении еще очень немного по недостатку капиталов и предприимчивых людей.
В Чуприи местопребывание окружного суда и начальника Муравского округа, или префекта, которому подведомственны 5 начальников срезов. Этот окружной начальник, предуведомленный любезным префектом Ниша, тотчас же явился к нам в гостиницу и провел с нами целый вечер. Мы сидели с ним в крошечном садике гостиницы, слушая музыку каких-то бродячих цыган, раздававшуюся из кофейни нашего отеля, за довольно обильным ужином, который немало скрасило привезенное нами с собою из Кралева ‘Жупско одобрано’ вино. Все время мы беседовали с чуприйским администратором на воображаемом, конечно, нами сербском языке, который, однако, не мешал нам хорошо понимать друг друга и высказывать все, что нам было нужно. Чуприйский префект был настолько мил, что обещал сам съездить с нами в знаменитый сербский монастырь Раваницу, ради которого собственно мы и заехали в Чуприю, которая сама по себе не представляет ничего интересного. С вечера послан был верховой пандур предуведомить архимандрита о нашем прибытии в монастырь, где, как нарочно, праздновалась завтра ‘слава’, то есть престольный праздник этого древнего монастыря.
Завтра было 15-е июня, прискорбный для памяти сербов ‘Видов день’, — день Косова побоища и геройской смерти их святого царя Лазаря, имени которого посвящена Раваница. В этот день во всех церквах Сербии совершается панихида по убитым на Косове воинам. Префекту необходимо было поэтому отстоять обедню в городском соборе, и он обещал приехать в монастырь вслед за нами, как только кончится служба.

11. ‘Слава’ в монастыре Раванице.

Мы встали в 5 часов утра и, напившись кофе с молоком, тотчас же отправились в путь, предшествуемые верховым пандуром. Сербы необыкновенно приветливы к иностранцам: не только простой народ, но многие офицеры и по-европейски одетые пожилые люди вежливо кланяются, встречаясь с нами. На базаре толпилось множество народа. Тут в первый раз мы увидели сербских румын, обитателей восточных округов Сербии, в их громадных лохматых ‘шубарах’, т.е. бараньих шапках грибом, совершенно таких, какие носят у нас за Кавказом елизаветпольские и карабахские татары. Эти полудикие румыны, когда-то переселившиеся из соседней Валахии, гораздо грубее и невежественнее сербов, оттого в местностях, где они живут, в том числе и в окрестностях Раваницы, почти всегда бывают грабежи, воровство, разбои, так что иметь при себе конвойных на этой дороге вовсе не лишнее.
Дорога в Раваницу идет сначала открытою плодоносною равниной, и мы бойко подвигаемся по ней, вообще в Сербии дороги значительно исправнее наших русских, Да и порядки жизни в их провинциях выработаны как-то строже, проще и удобнее, чем у нас. Влево от дороги мы оставляем ‘Добричев’ — казенный конский завод, большие и красивые постройки которого выглядывают из окружающей его густой зеленой рощи. Это одно из отделений обширного ‘Любичева’, казенного завода, устроенного около Пожаровца на Дунае. Кукуруза тут главный хлеб, и она заполонила всю равнину, успев уже разрастись могучими сочными стволами, каждый ствол тщательно окучен мотыками, как виноградные лозы в Греции. Кукуруза для серба все — и хлеб, и каша, и корм его возлюбленных свиней, почти единственного товара, которым он снабжает свою соседку Австрию.
Мало-помалу, однако, дорога забирает все круче в гору, и горизонт начинает загромождаться совсем другими декорациями. Лесные и голые пирамиды появляются одна за другою со всех сторон, затушеванные туманами дали, и по мере подъема нашего ясное летнее утро дышит на нас еще свежее и отраднее…
Вот мы переезжаем и узкоколейную железную дорогу в ‘Сеню’ или ‘Сено’, где разрабатываются копи каменного угля, вагоны, нагруженные рудою, скатываются от рудника вниз собственною тяжестию, без помощи паровозов. Сама деревня Сеня с хорошими крестьянскими домами, по-видимому, богатая всем — и пастбищами, и лесами, и хлебами, — прячется в своих садах вдоль быстро несущегося с гор ручья Раваницы. Вьющиеся петли железной дороги то и дело пересекают наш путь. То и дело торчат на столбах при переездах предостерегательные надписи: ‘Пази на воз!’, т.е. ‘Смотри на поезд!’.
Наконец мы и у подошвы холма, на котором расположен монастырь, все в том же тесном ущелье горного ручья Раваницы.
Монастырь Раваница спрятан, как историческое сокровище своего рода, в глухой и тесной долинке, загороженной со всех сторон, будто титаническими ширмами, курчавыми лесистыми горами. Едва ли в Сербии найдется более пустынное и безлюдное место. На целых двенадцать часов пути от стен монастыря вплоть до турецкой границы тянется лес по вершинам и ущельям почти необитаемых гор. Взгляните на подробную карту Сербии, и вы увидите, что от Раваницы почти до самого Зайчара, с запада на восток, огромное горное пространство не отмечено именем ни одного селения, на такое же расстояние эта безлюдная горная пустыня тянется и с юга на север, от верховья р. Малого Тимока до истока р. Млавы, или ‘Извор Млава’, как говорят сербы.
Вся эта труднодоступная площадь занята отрогами ‘Подгорачке планины’, по плоскому темени которой проведена грань между Муравским (Чуприйским) округом и округом ‘Црноречки’, т. е. Зайчара.
Древний монастырек мирно и приветливо глядит на подъезжающего путешественника пятью главками своего старого храма, с высоты своего холма приютившегося под защитою неприступных горных стен у самого подножия их. Два каменные дома окружают церковь, а на обрыве холма, над ручьем, еще высятся остатки былого замка злосчастного царя Лазаря. Когда-то это был семибашенный замок, но теперь видны торчащие осколки только двух круглых башен, да хорошо уцелевшая массивная четырехугольная башня, где жил сам Лазарь. Снизу не было входа в эту башню, вероятно в нее вели двери с какой-нибудь разрушенной теперь стены, но наверху сквозь распахнутую грудь башни можно хорошо разглядеть нависшую над развалинами нишу дворцовой церкви царя Лазаря, расписанную по синему фону фигурами святых.
Храбрый и благочестивый царь Лазарь, воинская слава которого, по выражению народных песней, ‘прошла в горы и скалистые ущелья, в Герцеговину и Албанию, до утесистого морского берега и до старого дужда великолепного Млетана’ (венецианского дожа), жил в этом замке со всею семьею своею, одна из башен называется до сих пор Милошевою, потому что в ней обитал любимый герой сербских народных сказаний Милош Обилич, или Кобылич, ни разу не побежденный победитель турок во ста сражениях, поразивший собственноручно султана Мурада в его шатре на Косовом поле и заплативший за этот подвиг своею жизнью.
Была в замке и башня другого зятя Лазарева — изменника Вука Бранковича, главного виновника Косовского поражения сербов, но сербы сами разрушили ее до основания. За ручьем Раваницею против замка царя Лазаря стояла в его времена построенная им больница с церковью, но теперь мы нашли там среди лесной поросли только глубокую черную пещеру в скале.
Народ рассказывает об этой пещере всякие легенды. Уверяют, будто она тянется до самого Зайчара на протяжении нескольких десятков верст и что через нее в прежние времена спасались в минуты опасности. В монастыре рассказывали нам, будто одна девочка пастушка, выгоняя овец из пещеры, прошла через нее из Зайчара и явилась в Раваницу, но силы ее не могли выдержать этого томительного подземного путешествия и, придя сюда, она будто бы умерла в монастыре.
Король Милан, посетив вместе с королевою Раваницу, тоже ходил в эту пещеру в сопровождении факелов, но, пройдя целый час, был остановлен подземною водою, которая прекратила дальнейший его путь.
Монастырь и замок Раваница были построены царем Лазарем, так что уступают по возрасту обителям Студеницы и Жичи. После Косовского побоища сын Лазаря Стефан перенес его кости, как говорит старая сербская песня, ‘в задушбину его в его прекрасную Раваницу, под высокую, под Кучай-планину, что соградил Лазарь церковь еще при жизни своей, что соградил себе задушбину на свой хлеб, на свои деньги, без слез без сиротских’, но когда через пятьдесят лет после Косова турки овладели замком и монастырем, останки царя мученика, глубоко почитаемые сербским народом, были перенесены за рубеж Сербского царства, во владения австрийского цесаря, в тот Срем, или Сирмию — пограничную с Сербией страну между Дунаем, Савою и Дравою — куда сербский патриарх Арсений Черноевич возымел, в 1690 году, несчастную мысль перенести ‘Славяно-сербский патриарший престол’ из разрушенной турками Печи и переселить вслед за собою 37.000 сербских семейств из разоренного Сербского царства.
В знаменитой тамошней лавре ‘Фрушка гора’, в монастыре Врдник, недалеко от Карловца, теперешнего местопребывания патриарха австрийских сербов, до сих пор сохраняются вместе с серебряною моделью Раваницкой церкви, праздничным платьем царя Лазаря и различными историческими документами, касающимися Раваницкого монастыря, мощи св. царя, привлекая к себе в день 15-го июня бесчисленное множество богомольцев изо всех стран, где только живут сербы. Богатство и роскошное убранство этого сербского монастыря, как уверяли нас в Раванице, превосходит всякое воображение. Но это внешнее благосостояние австрийско-сербской церкви не может вознаградить собою той смертельной раны, которая была нанесена сербскому православию злополучным поступком патриарха Арсения. Он имел, конечно, очень важные причины к задуманному им перенесению центра сербского православия из древнего исторического гнезда в чужую землю, где вместо невыносимых турецких притеснений и обид ему обещана была полная свобода вероисповедания, самостоятельность местного управления посредством выборных народом властей и свобода сербского племени от податей, с одним только условием — быть верными стражами против ненавистных им турок южных рубежей Австрийской империи. Но будущее показало, как прискорбно ошибся несчастный патриарх. Сербская народность на северных берегах Дуная была скоро задавлена наплывом мадьярских, валашских и немецких колонистов и почти везде уступила пм господство, едва отстаивая в настоящее время свое право на самостоятельное существование, свобода православия торжественно обеспеченная грамотою венского цесаря на деле окончилась насильственным обращением сербов в унию, вследствие которой уже в 1751 г. сто тысяч сербов ушли из Австрии в южную Россию, где императрица Елисавета устроила из них так называемый славяно-сербский округ, до ныне сохранившийся в названии Славяносербского уезда. Самый сан сербского патриарха был уничтожен распоряжением австрийского правительства и только в годину смертельной опасности, которой подвергалась Австрийская монархия от восстания венгров, сербы, геройски сражавшиеся против них за австрийскую корону в своем народном собрании, 1-го мая 1848 г., заставили восстановить сербский патриархат в лице митрополита Иосифа Раячича.
Так же вероломно поступила всегда коварная Австрия и с политическими правами сербских поселенцев своих. Первый же выбранный сербами воевода был заточен в крепость и там окончил свои дни после 22-летних страданий. Вместо излюбленных народом своих же властей сербы были отданы на произвол и притеснения мадьярских и немецких начальников и обременены, вопреки цесарской грамоте, самыми тяжелыми податями. Но главный вред нанесен был переселением Черноевичем самой Сербии. Так называемая ‘Старая Сербия’, основа всего Сербского царства, обратилась сразу в пустыню, потому что переселенцы, двинувшиеся вслед за патриархом, были именно жители мест, ближайших к патриаршей Печи, Дечанам, Призрену, Косову полю, Новому Пазару и пр. Сейчас же вслед за этим отливом лучшей сербской крови от самого сердца сербского тела в образовавшуюся пустоту хлынули со своих бесплодных гор дикие арнауты Албании, и плодоносные равнины Старой Сербии, сиявшие древними монастырями и богатыми православными храмами, ‘задушбинами’ тут же погребенных славных ‘кралей’ Сербии, обратились с тех нор в гнездо самого ярого мусульманского фанатизма и в недоступную глушь албанского варварства.
Оттого, когда Кара-Георгий поднял впоследствии свое геройское знамя на освобождение родины, все сербские земли стали под это народное знамя, но Старая Сербия — сердце древнего царства — не только не могла присоединиться к призыву свободы, но даже остановила своими арнаутами движение Кара-Георгия в братскую Черногорию и лишила сербов возможности восстановить в эту благоприятную для них историческую минуту Сербское царство в его старых пределах.
Мы застали в монастыре утреню и простояли потом всю обедню и длинную панихиду по убитым в Косовом поле. Старый храм царя Лазаря несколько напомнил мне стилем своей постройки, своею восьмигранною центральною башнею и своими узкими окнами — древние грузинские храмы Кавказа. Вокруг центрального купола четыре маленьких купольчика, когда-то все позолоченные. Карнизы, окна, двери украшены снаружи еще кое-где уцелевшими скульптурными орнаментами уже знакомого нам сербского вкуса. Внутри — обычный характер византийского храма: своды, колонны, паруса, ниши, простенки и стены, даже деревянные переметы, распирающие своды, — все сплошь покрыто фресками. Снизу эти фрески почти уничтожены фанатизмом турок, но выше они сохранились хорошо, хотя и очень потускнели от времени и сырости. Фигуры царя Лазаря и жены его Милицы выделяются заметнее других. Хранится и опустевший гроб царя Лазаря. Иконостас в четыре яруса и, хотя поновлен не в особенно старые времена, но, очевидно, по старым рисункам и с соблюдением старого колера, он весь раскрашен подобно русским поливанным деревянным чашкам простою красною краской, почти без золота, и глядит очень бедно, иконы его, также как и висящие по стенам образа, совсем ребяческого неумелого рисунка, иные совсем слезлые или черные от копоти. Некоторые изображения поражают своею детскою наивностию. Так, праотцы Исаак и Иаков нарисованы среди деревьев сада держащими каждый в подоле своей рубашки по девяти крошечных человечков, вероятно будущее потомство свое, а Михаил Архангел на боковых дверях алтаря попирает ногами не змия как обыкновенно, а лежащего на земле человека, который, сколько я понял из объяснений архимандрита, должен изображать собою изменника Вука Бранковича, приравненного, таким способом, к самому духу тьмы.
Вообще внутренний вид Раваницкого храма производит впечатление запущенности: все в нем облезло, обносилось, осыпалось. Мраморный пол разошелся широкими трещинами, растрескался на кусочки, трава пробилась сквозь швы плит, земля видна сквозь трещины. Плохенькие аналои прикрыты сальными тряпками или грубыми пестрыми полотенцами, священники в самый главный свой престольный праздник служат в потертых и лопнувших по швам стареньких ризах.
Но тем больше впечатления производит на душу среди царящей здесь бедности и запущенности искреннее и благообразное служение скромных иноков, которые охраняют эти исторические развалины, как доблестные воины — вынесенное из кровавого боя в клочки изорванное старое знамя свое. Эти кинжалами выскобленные, выбитые пулями лики угодников на стенах так живо переносят воображение в долгие века страданий и преследований, окружавших христианскую церковь Сербии, сербский народ отстоял, однако, ценою своей крови и своего благосостояния, не продавая ни за какие земные блага, свое право молиться у этого бедного алтаря, перед этими полинялыми, детски неумелыми изображениями, которые он прятал как драгоценнейшее сокровище свое в глубине глухих ущелий, на недоступных обрывах гор.
Мы простояли в церкви от 7-ми до 11-ти часов. Здесь даже и в утрени почти ничего не читают, а все поют — и поют старательно и благоговейно, ясно выговаривая всякое слово, нисколько не торопясь, значительно понятнее, чем у нас в приходских церквах. Басов тут нет, а все высокие и тонкие тенора. Напевы несколько напоминают простые русские напевы.
Сербский народ не понимает своих церковных книг, кроме некоторых начетчиков и учившихся в школах церковно-славянскому языку, даже старые попы не все и не всё понимают в них, но молодые попы новой школы подготовлены в этом отношении гораздо лучше. Нам же, русским, было отрадно слушать в этой далекой от нас чужой стороне церковные службы на своем родном языке, с давно знакомыми напевами и по нашим же книгам, отрадно было сознавать, что этот разлученный от нас целым тысячелетием маленький единоплеменный народ сумел сохранить в такой целости, несмотря на всевозможные препятствия и опасности, единую с нами веру и единую речь в молитвах своих.
Архимандрит Иосиф, служивший обедню — человек еще довольно молодой, другой священник — старый и заметно хуже читает по-церковнославянски. Зато дьякон — только что окончивший учение юноша, очень симпатичный и благообразный, служит превосходно. На левом клиросе пел простой серб, кажется, сторож монастыря, на правом — священник из соседнего села Сени, пришедший на ‘Славу’ в Раваницу во главе своих прихожан или, вернее, прихожанок, потому что всей публики было только 15 баб и ни одного мущины. Хотя священник объяснял это нам спешностью полевых работ, задержанных постоянными дождями, но во всяком случае это дает довольно печальное понятие о характере сербской религиозности, так близко напоминающей все то же, чему мы были свидетелями в Греции. И тут и там церковь обратилась в знамя народного патриотизма, за которое и грек и серб готовы умереть на поле битвы, но которое не проникает нисколько во внутреннюю жизнь народа, ничем не отражается на его духовных потребностях и привычках.
Сербские бабы из села Сени одеты довольно своеобразно: на головах у них не то турецкие чалмы, не то какие-то сицилианские повязки из белых платков или полотенец с поперечными полосками. Несмотря на летнюю жару, они укутывают себе этими повязками голову, уши, шею, подбородок и спускают еще сзади концы на затылок и на спину. Одежда их — кофты-безрукавки и юбки с фартухами, на шее так же много монет, как и у наших хохлушек.
После обедни архимандрит показал нам маленькую монастырскую библиотеку. В двух шкафах небольшое собрание сербских книг и среди них очень немного русских. Тут же и ризница. Большое кованое Евангелие из России, как и все вообще богослужебные книги и некоторые сосуды. Есть древние стоячие кресты разных веков, но монастырь уже не помнит, кем и когда пожертвованы они. Самый интересный исторический документ библиотеки — это жалованная грамота русских царей и великих князей Петра и Иоанна Алексеевичей с уцелевшею еще при ней массивною восковою печатью, обернутою в шелк, грамотою этою представляется Раваницкому монастырю право через каждые семь лет присылать в Россию монахов для сбора на монастырь. Такая же точно подтвердительная грамота и от императрицы Елисаветы Петровны, 1748 года. Хранится здесь и копия с дарственной грамоты царя Лазаря, из которой видно, что в его время во владении Раваницкого монастыря было 148 сел, 3 ярмарки, 5 мостов и кроме того монастырь получал ежегодно по 125 литр серебра из царских серебряных рудников. Показывали нам также часть шелковых одежд царя Лазаря и некоторые другие древние вещи.
По осмотре всего, что было интересного в монастыре и древнем замке, мы, наконец, были приглашены в комнаты для почетных богомольцев, где архимандрит угостил нас, по обыкновению, сначала вареньем с водою и кофеем, а потом и обедом, к которому кстати подоспел и префект Чуприи.
Меня очень утешало, что мы все время объяснялись, и с архимандритом и с сенским попом безо всякого посредства драгомана, вполне понимая друг друга. Сенский поп оказался бывшим военным и не раз сражался рядом с нашими русскими добровольцами под командою Черняева.
— О, да и юнаки же ваши русские! — с увлечением рассказывал нам этот воин-священник. — Так и лезли вперед, за ними всякий храбро шел. А уж отступить ни за что не отступят, — на месте умирали, не жалели себя!
В два часа дня мы распростились с гостеприимным архимандритом, вручив ему свою лепту на монастырь, и покинули Раваницу, чтобы посетить последнюю из намеченных нами исторических святынь Сербии — монастырь Манассию. Мы выехали в двух колясках — в одной я с женою, в другой префект, захвативший к себе и нашего Николая Ивановича, на козлах каждой коляски восседал теперь вооруженный пандур, и, кроме того, три верховых пандура, все в ружьях, пистолетах, кинжалах, скакали впереди нас. Здешние губернаторы не выезжают иначе, чтобы не уронить своего начальнического престижа. А вместе с тем пустынность и безлюдие этой горной местности, населенной полудикими румынскими выходцами, заставляет принимать некоторые меры предосторожности, особенно относительно путешествующих иностранцев.
Мы скоро оставили влево береговую равнину Муравы и выбрались на небольшой кряж холмов, поросших древними развесистыми дубами.
Справа и слева — зеленые долины, зеленые холмы с такими же редко разбросанными тенистыми деревьями, зеленые хлеба. Множество народа, несмотря на праздник, работает на кукурузных полях. В одном месте сбилось человек полтораста мужиков и баб, вероятно так называемая ‘помочь’. Все они усердно разбивают мотыками землю и окучивают каждый стебель кукурузы. Среди них много румын в так называемых ‘шубарах’, то есть громадных черных и белых бараньих шапках грибами длиннейшей шерсти. Бабы тоже в шубарах своего рода, потому что волосы их подбиты высоко вверх и в стороны подсунутыми под них клоками шерсти и навязанными фальшивыми косами, вследствие чего охватывающие эти копны волос белые покрывала вздуты как тюрбаны каких-нибудь турецких улемов. Впрочем, многие из них щеголяют и голыми копнами волос, без всяких повязок. Нужно удивляться, откуда взялась в среде рабочего народа требующего особенной простоты и удобства нарядов эта неестественная и уродливая мода, напоминающая своею громоздкостью многоэтажные парики французской знати времен Лудовика XIV.
Я заметил, что пейзажи Сербии всегда удивительно пропорциональны: нигде вы не встретите сплошных лесов, сплошных скал, сплошных полей, сплошных лугов. Здесь все вперемежку, здесь везде всего много, все в счастливой гармонии друг с другом: поля, леса, пастбища, долины и горы — на каждом шагу. Оттого Сербия производит впечатление какой-то полной чаши, обильной решительно всем.
Я залюбовался на скачущих около нас молодцов-пандуров в красивых военных мундирах, рослых и сильных как на подбор, ловких и смелых наездников, слившихся в одно целое со своим конем. Вдруг слышу — какие-то неистовые крики о помощи доносятся до нас из дубового леса, опушкою которого мы проезжали в эту минуту. Скоро мы увидели около дороги человека, который, стоя на коленах, простирал к нам в отчаянии руки, вопя и плача и о чем-то горько жалуясь. Рядом с ним стояли еще двое, по виду цыгане, с мешками набитыми шерстью.
— Стой!..
Префект останавливает наш поезд и начинает допрос.
Оказывается, что это действительно румынские цыгане, торгующие по деревенским ярмаркам. Они везли на нескольких вьюках мешки с шерстью из соседнего селения и легли отдохнуть в лесу, пустив лошадей походить по траве. Когда они заснули, лошадей их угнали и товар увезли. Они бросились по следам и разыскали только два мешка, остальные пропали вместе с лошадьми.
Префект живо распорядился:
— Марш сейчас в лес на розыск!
Пешие пандуры соскочили с козел и приготовили на всякий случай ружья, а лихачи драгуны понеслись в лес, рассыпавшись как ищейки в разные стороны.
Все трое вернулись довольно скоро. Притащили еще несколько брошенных в лесу тюков шерсти и пригнали лошадь, но на след грабителей не напали.
Префект послал их вниз на поля согнать работавший поблизости народ, среди которого большинство были румыны в шубарах. Объяснение с толпою было довольно кратко, но очень выразительно.
— Если к завтрему не разыщете грабителей и не возвратите похищенного, перевяжу все ваше село! Это шутки ваших! Никого другого! — энергически объявил им префект.
Начались торопливые и крикливые объяснения, размахивание руками, клятвы и кресты с одной стороны, начальственный крик и угрозы — с другой.
Но я, к сожалению, очень мало мог понять изо всего этого импровизованного полевого суда, отнявшего у нас, однако, немало времени.

12. Крепость и обитель Высокого Стефана Деспота.

Передохнули немножко в одинокой меане и опять в путь. После бесконечных кукурузных полей и свиных стад, которых хватило бы, кажется, на всю Европу, после зеленых пастбищ, усеянных овцами, для которых везде тут выстроены навесы от полдневного зноя, мы повернули в глухое горное ущелье и стали забираться все круче и выше. Еще один поворот, и мы в настоящих лесных дебрях, над ревущими стремнинами Ресавы, которая бешено низвергается с гор, прорываясь к равнине.
Совсем неожиданно вырезались впереди высоко над нами оттененные фоном курчавых лесных гор башни и зубчатые стены обширной крепости, венчающей вершину холма. Кресты и куполы обители мирно сверкали из-за этих стен на лучах догоравшего вечера. Мы были у подножия монастыря Манассии. Редко какой древний город сохранился в такой целости, как эта знаменитая крепость ‘Высокого Стефана Деспота’, сына и преемника несчастного краля Лазаря. Время едва тронуло ее двенадцать массивных башен, немного осыпав только зубцы и верхние карнизы их. Все окна еще видны, а во многих башнях уцелели и прилепленные к их верхним ярусам каменные стрельбицы, приспособленные к обстреливанию вниз подступов башни. Это крытые балконы своего рода с проделанными в полу бойницами для ружей.
Коляски наши, провожаемые скачущими пандурами, с громом вкатились под древние своды ворот. Везде кругом навалены тесаные камни, брусья и бревна, приготовленные для постройки.
Навстречу нам идет быстрыми шагами изнутри двора старый седобородый монах в поношенной ряске, бронзовый от загара, худой, костлявый, но подвижной как юноша, с глазами, горящими как угольки из-под седых нависших бровей.
— Кад си дошо? Еси ль се уморно? — радушно спрашивает он у префекта, знакомившего его с нами.
Это архимандрит Кирилл, хозяин древней обители, теперешний комендант, а вместе с тем и единственный гарнизон когда-то неприступной крепости царя Стефана. Ему уже семьдесят лет и в монастыре он живет сорок два года, чуть не празднуя свою золотую свадьбу с ним, но он до сих пор как коза бегает по скалам, карабкается на стены, спускается в пропасти. Он тут все и вся — начальник и подчиненный, работник и хозяин. Когда нужно — архимандрит, когда нужно — дьячок, пономарь, кухарка, дворник, садовник и архитектор…
С ним в монастыре живет только старичок-священник, мало на что полезный, да старуха-кухарка, как объявил он нам. Мы спросили: почему же в такой знаменитый и древний монастырь не поступают у них монахи? Отчего, например, у нас в России все монастыри полны иноков?
— В Сербии не то, в Сербии редко кто идет в монахи, — объяснил нам архимандрит. — ‘Сваки хоче да се жени’ (всякий хочет жениться).
Впрочем, в настоящую минуту, по случаю больших перестроек в монастыре, тут еще целая артель мастеров, штукатуров и каменщиков. Старый архимандрит был искренно обрадован приездом нашим в его глухую пустыньку, которую очень редко кто посещает, кроме соседних селяков, а уже тем менее из иностранцев.
Он сейчас же повел нас осматривать свои владения, проворно перепрыгивая через наваленные камни, сбегая и вбегая, куда приходилось, с легкостию мальчика. У него тут и садик, устроенный его собственными трудами, огромные цветущие олеандры в кадках, крытые аллеи из винограда, свежеполитые цветники около древнего храма. Мы прежде всего обошли и подробно осмотрели старую крепость, ее высокие трехстенные башни с узкими бойницами и массивные стены ее, двумя кольцами охватывающие монастырь.
В громадной шестиугольной башне, которая значительно шире и выше всех других, было жилище Высокого Стефана Деспота. Этот злополучный сын злополучного царя Лазаря вынужден был после Косова побоища не только подчиниться турецкому султану, но и выдать свою родную сестру за наследника Мурадова — Баязета, которому он поклялся как родственнику в вечном союзе и помощи. Он как рыцарь исполнил этот договор, повсюду сопровождая Баязета до самой смерти его и сражаясь со своими сербами в его рядах против всех врагов его. Но эта политика не спасла, а окончательно погубила Сербию. Турки стали смотреть на Сербию как на наследственное владение своего султана и в 1438 году построили в Крушевце, столице Сербии, первую мусульманскую мечеть. Это так огорчило Стефана Лазаревича, что он переселился из Крушевца в неприступную и далекую Манассию, не раз выдерживавшую осады турок.
С каждой стороны этой башни-дворца выдаются по пяти крытых стрельбиц для нижнего боя, из которых защитники совершенно безопасно могли поражать сверху вниз своими выстрелами неприятеля, подступавшего ко входам башни или подставлявшего лестницы к ее стенам.
В противоположной стороне крепости, уже внутри ее — большое полуразрушенное здание в два яруса с остатками алтарной ниши или, может быть, алькова для царского трона. Весь обширный верхний ярус этой палаты был некогда роскошною тронною залой Высокого Стефана. Древний храм — посредине двора, ближе к башне-дворцу. Он очень пострадал от землетрясения, бывшего в 1893 году перед самым] Светлым праздником. Купол храма и верхние стены центральной башни его дали большие трещины, которые теперь приходится разбирать и с большим трудом заделывать свежими камнями.
— Такие страсти были, — я не видал никогда ничего подобного! — рассказывал нам словоохотливый хозяин монастыря. — Вся церковь качалась на моих глазах, с башен, со стен камни срывались и сыпались, будто кто-нибудь бросал ими оттуда… Я не подозревал ничего и готовился к великому празднику. Только что хотел было поймать поросеночка пожирнее, себе на разгвины, побежал за ним под ворота, а сверху как полетели камни большие, чуть было на месте меня не убили! Едва успел к стенке прислониться… Весь наш монастырь тогда расшатало: и стены, и башни, и храм Божий… Вот теперь собрались с силами, поправлять взялись… Много труда и денег потратить придется… Нелегкое дело…
Вздохнул архимандрит, оглядывая испытующим взглядом начатые уже в храме работы.
Действительно, везде кругом виднелись леса, кружала, подмостки, тесаные камни, ямы с известью. Древний храм Манассии очень похож на храм св. Лазаря в Раванице. Он тоже пятиглавый, но над входом высится отдельно еще шестая главка. Башня над его главным куполом такая же шестигранная и с такими же окнами-щелями, как и в Раванице. Скульптурные украшения карнизов и окон такие же простые и скудные, но внутри своды храма высоки и изящны и, как везде в древних византийских, сербских и русских храмах, словно сплошными обоями расписаны были фресками святых. Теперь эти фрески сильно полиняли и стерлись и наполовину уже замазаны белою известью, но по уцелевшим можно судить о красоте и правильности рисунка, о былой яркости красок. По синему фону идут тесным ожерельем круглые медальоны в золоченых рамках с ликами святых, выше их, по красноватому фону, целые картины из священной и церковной истории. Вся живопись серьезная и выразительная, с большим обилием золота в одеждах и убранстве, фигуры все крупные и все с надписями, хотя большею частию уже стертыми. Портреты Высокого Стефана, семьи его и разных других сербских царей составляют главное историческое содержание фресок. Четыре пилона, поддерживающих башню купола, облегчены стройными и тонкими колонками, бегущими по их ребрам, и тоже расписаны по голубому фону медальонами в золотых рамках и арабесками благородного вкуса. Лучше всего старая живопись сохранилась в алтаре и в арках окон и дверей. Глядя на эти бесчисленные священные лики, покрывающие внутренность храма, кажется, будто здесь налицо вся торжествующая небесная церковь Христова окружает столбы и стены, сходит с куполов и сводов, наполняет собою ниши алтаря…
Мраморный пол весь взбуравлен и вытоптан ямами от старости. Посредине храма большой круг из разноцветных мраморов с огромным цветным крестом. Турки поместили в этом древнем храме конюшни своих янычар, но не могли окончательно уничтожить его былой красоты и богатства. Как во всех посещенных нами древних храмах Греции и Сербии, иконостас Манассийского храма тоже новый. Его устроил на свой счет уже при архимандрите Кирилле ‘Милимаркович из Београда’, которого сын-живописец написал все иконы.
Ради нас архимандрит распорядился отслужить вечерню. Служил старый священник, а архимандрит пел на клиросе за дьячка. В монастыре нет не только причетника, но даже и сторожа. Трогательно и жалко было смотреть на этих двух дряхлых стариков, которые старались придать возможную для них торжественность церковной службе в этом полуразвалившемся и обнищавшем храме, скудно освещенном двумя железными лампадками. Священник, служивший вечерню, произнося ектении и молитвы, в то же время сам набивал кадило углем и то и дело переходил на левый клирос прочитать необходимые псалмы. А уж бедняга архимандрит из кожи лез, выводя на всю церковь своим надтреснутым старческим голосом — когда-то, без сомнения, могучим и звучным — всякие хитросплетенные рулады церковных песнопений, более походившие на вопли отчаяния, чем на богослужебные гимны. Его энергическая натура и тут, очевидно, не хотела поддаться роковым законам времени, и он просто надрывался в своих настойчивых усилиях петь как можно громче, убедительнее и выразительнее в наслаждение и поучение единственным двум слушателям, случайно заехавшим сюда и затерянным в этом большом пустом храме. Сами же монахи служат обыкновенно только в праздники.
После вечерни мы долго бродили следом за стариком архимандритом кругом древней крепости. Положение ее по старым временам должно было считаться неприступным: река Ресава огибает кольцом обрывистый холм, на котором угнездилась крепость с монастырем, оставляя проход только с передней стороны. Широкий и глубокий ров, облицованный с обеих сторон каменными стенками, идет, кроме того, у самого подножия крепостных стен и башен. В самых доступных местах за рвом возведены еще дополнительные каменные укрепления. Архимандрит показал нам известковую пещеру на том берегу Ресавы, где во времена царя Стефана была монастырская больница. Сейчас же за рекою, смыкаясь тоже кольцом вокруг древней крепости, встают лесистые горные громады, загораживающие эту пустынную обитель ото всего остального мира. Их далекие вершины горели в эти минуты розовыми огнями заката, и мне представлялось, будто какой-то нерукотворный огненный венец сиял над стенами древней многострадальной обители, как над головою доблестного мученика. Тут природная неприступная крепость, тут и природная пустыня иноку. Нельзя было выбрать для монастыря более подходящей обстановки. Тихо, безлюдно, здорово, безмолвная красота кругом. Дышится так легко и свежо в этом зеленом ущелье, орошаемом быстро несущимся горным потоком.
— Не надышусь этим воздухом! — с наслаждением говорил нам отец Кирилл. — В таком здоровом месте сто лет можно прожить. Выедешь, бывает, на несколько дней по монастырским делам в Чуприю или Белград, так просто болен делаешься. Дышать ихним воздухом не могу! Не понимаю, как только живут люди в городах, — отрава одна, а не воздух. То ли дело у нас в Манассии! Потянешь в грудь, так даже сладко становится…
— Давно же вы здесь, отец архимандрит? — спрашиваю я.
— Да уж давненько, 42 года без выезда тут живу, все равно как родился здесь. Я ведь прежде по торговой части занимался, у меня и теперь родные в Београде есть, может быть, знаете Матича, что был министром народного просвещения, так это брат мой двоюродный. Все меня тогда отговаривали не поступать в монахи, да мне так понравилась Манассия, что расстаться не мог: чудное ж место, в самом деле! Нигде такого другого нет! Привязался я к нему, никуда больше не хотел, куда потом ни предлагали. По мне лучше умереть, чем отсюда уйти. Вот пятый десяток здесь живу, а ни разу не пожалел об этом, здесь должно быть и кости свои сложу, недолго теперь осталось!..
— Ну, а зимою как вы тут выдерживаете? Ведь вас должно быть снегом совсем заносит? — спрашивал я.
— Зимою точно глубокие у нас снега бывают, — отвечал отец Кирилл, — а в дожди осенние никакого переезда через Ресаву нет, так что мы по месяцам никого не видим. Мосты пробовали через реку строить, так только до весны… Весною Ресава все до камушка сносит… Ничего сделать нельзя! Зимою и я чувствую себя много слабее, потому что дела нет никакого, а летом опять оживаю, как за свои работы любимые принимаюсь, строю, с садом вожусь, со скотиной, с огородом… Хлопоты всегда на пользу здоровью! У меня чем больше хлопот, тем я веселее и здоровее! Вот пойдемте, я вам покажу труды свои! — прибавил архимандрит, подбирая полы своей рясы и препокойно перелезая через плетень в огород.
Мы волею-неволею должны были последовать его примеру.
— У меня затеи тут всякие! — с нескрываемым удовольствием рассказывал старик, подводя нас по очереди к каждой грядке и к каждому кустику. — Вот это фасоль Бисмарк, а это фасоль Вильгельм, из Берлина мне семена прислали. А это виноград, мною разведенный, только филоксера его в конец уничтожила, ягод два года уж нет…
— Так что вы теперь без вина коротаете зиму? — улыбнулся я.
— Ну, вот! Я тоже на выдумки хитер, — отвечал, усмехаясь, архимандрит. — Не было винограда, — я наделал вина из груш и яблоков, тоже вкусное вышло. Кто не привык, даже не узнает сразу. Потом я сливную водку всегда делаю, — слив у нас девать некуда. У нас ведь полное свое хозяйство, все есть, что нужно: сад свой, мельница своя, свои пчелы, свой хлеб, сено свое, лес свой, — на стороне ничего не покупаем, а еще сами многое продаем…
— Сколько ж у вас земли монастырской, отец Кирилл?
— Полевой земли мало, всего 30 гектаров, а леса по горам больше чем нам нужно. Мы там свиней своих пасем, коров, овец… Вот загляните на наш скотный и птичий двор.
Дворы эти помещаются уже за воротами крепости, над рекою. Коровы прекрасные, есть много симентальской породы, пропасть свиней, коз, овец и птицы всякого рода. Чистая сельскохозяйственная ферма, и там уже нанятые работники.
Мы от души похвалили ретивого хозяина, и я спросил его, как это они уберегают скот от грабителей-румын, про которых мы слышали здесь столько плохого.
— Случается, и нас грабят, без этого нельзя, признался архимандрит. — Несколько лет тому назад меня самого чуть не убили, да Господь спас. Забыли как-то ночью ворота запереть, а разбойники и пробрались ко мне в комнату, кинжал уж на меня один занес, я со страха схватил рукой за самое острие, не выпускаю, все пальцы себе перерезал, изранили они меня тогда всего, и ноги, и живот поранили, отобрали у меня все деньги, что у меня тогда были, 14 дукатов золотых, слава Богу, я только что свез дня за три раньше в Белградскую консисторию три с половиною тысячи франков, что собрал в монастыре. Как живым меня они тогда оставили — и не понимаю! Я и разбойников узнал: итальянцы, что у меня камень для монастыря тесали и деньги у меня часто в руках видели… Искали их потом, да не нашли нигде, должно быть в свою землю ушли… Теперь уж мы зато крепко на ночь запираемся… — спокойно и весело улыбнулся добродушный старик.
Мы еще долго бродили по окрестностям монастыря, беседуя со словоохотливым архимандритом и любуясь догоравшим летним вечером.
— Почему ваш монастырь называется Манассией? — спросили мы между прочим.
— А видите ли, в этом монастыре при царе Высоком Стефане Деспоте жило до 200 монахов. Кто-то из гостей царских и сказал ему: ‘У вас тут все монаси! Это настоящая Монасия!’. С тех пор и пошло это название… Так, по крайней мере, старики наши передают с древних лет…
— А бывают у вас когда-нибудь иностранцы? — полюбопытствовал я.
— Как же! Бывают, хотя и не часто, все восхищаются дивным местоположением Манассии, — отвечал архимандрит. — Князь Михаил покойный с княгинею Юлиею, когда у нас были, так по всем стенам и башням лазали, даже камни из-под ног их сыпались… Король Милан с королевой Наталией и теперешний молодой король наш Александр тоже сделали нам честь — посетили наш монастырь.
— А русские?
— И русские у нас бывают… Только тоже редко. Вот я вам завтра поутру покажу книгу, где мы записываем посетителей. Там все увидите.
Вечер прошел очень оживленно. В саду, в тени старых деревьев был накрыт стол для ужина, гостеприимный архимандрит наготовил нам много мясных и всяких других кушаний с неизбежною в Сербии паприкою и вместо десерта прекрасную малину, которую нам пришлось есть здесь в первый раз. Но главную надежду добрый старик возлагал на свою двадцатилетнюю сливовку, которую он принес осторожно, в кармане своей рясы, и в своем иноческом простодушии упрашивал по очереди меня и чуприйского префекта хлебнуть прямо из горлышка бутылки, из которой и сам он отпивал аппетитными глотками, ничтоже сумняся, свой драгоценный напиток, я, конечно, отказался от сливовки, ссылаясь на то, что не пью никакой водки, и предложил взамен распить бывшую с нами бутылку очень хорошего неготинского вина, изрядно оживившую нашу дружескую беседу. Мы проболтали за столом до десяти часов вечера и только тогда разбрелись по своим спальням.
Встали мы в 6 часов утра, отлично отдохнув на чистых и покойных постелях. После долгой езды и ходьбы спали, конечно, как убитые. Комнаты наши, по обычаю сербских монастырей, увешены портретами всех сербских царей и князей и сценами из сербской истории. Есть и литографированные виды монастыря. Между царственными портретами и наш покойный император Александр II с императрицею Мариею Александровною. От нее был получен монастырем драгоценный дар — массивное золотом кованое евангелие с богатою закладкою и золотой крест с эмалью, которые нам с гордостью показал отец Кирилл. Евангелие работы Сазикова и стоило 5.000 рублей, его привез в Манассию г. Фонтон, русский дипломатический агент в Сербии, портрет которого тоже висит на стене монастырской гостиной. Посмотрели мы и книгу посетителей Манассии: русских имен там крайне мало, последними записаны компания путешественников из 6 человек — г. Тимирязева, представителя фирмы Саввы Морозова, первого секретаря русского посольства в Белграде и др., которые вместе вписали в книгу свою общую жертву на монастырь, что должны были проделать и мы с женою.
В саду под деревом нас ждал кофе и опять неизбежная ракия, которую архимандрит во что бы то ни стало желал выпить за наше здоровье. Еще часа два прошло у нас в излияниях взаимной любви и дружбы, тем более что расходившийся инок пожелал угостить нас напоследок кроме пищи вещественной еще и духовною пищею. Он проворно сбегал в келию и принес тетрадь своих восторженных патриотических стихотворений на разнообразные события новейшей сербской и общеславянской истории. Тут есть дифирамбы нашим русским царям и за присланный в монастырь подарок, и по поводу избавления Сербии и славян от турецкого ига, и по случаю чудесного спасения императора Александра II от покушения злодеев, и в память тысячелетия России. Неутомимо деятельный и предприимчивый старик еще способен вдохновляться и волноваться как юноша и посвящает свои зимние досуги сочинению этих стихов, в которых силится вылить, как умеет свои православно-славянские чувства, мысли и сердечные чаяния.
Я просил его списать для меня некоторые из этих любопытных обращиков сербского творчества, и отец Кирилл обещал мне прислать их потом в Россию, но, без сомнения, позабыл свое обещание среди своих многочисленных хозяйственных хлопот.
Чокнувшись с нами несколько раз старою сливовкою и провозгласив за нас несколько сердечных тостов, старик пешком и без шапки проводил нас довольно далеко за крепость до подошвы горы. Там он показал нам род пещеры, прорытой Ресавою, где, по словам его, она текла до Стефана Деспота, который отвел ее в ее нынешнее русло. Мы еще раз дружески облобызались с ним и, пожелав друг другу всего лучшего, сели в свои коляски и понеслись опять по той же дороге обратно в Чуприю, окруженные своими лихими наездниками…
Но образ этого замечательного старца, хорошо известного и глубоко уважаемого во всей Сербии, долго еще не покидал меня и заставлял меня многое передумать. Вот такие-то люди и куют неведомо для мира те незримые духовные связи, которые возникают в таинственных глубинах народных масс и являются потом на сцене истории непобедимыми стихийными влечениями и сочувствиями. Этот ‘ветхий денми’ сербский пустынник, вдохновляющийся в глуши Ресавских ущелий политическою и религиозною ролью России в судьбах славянства, благоговеющий перед царями могучего братского народа, как перед Богом, призванными вождями славянского освобождения и славянского объединения, — конечно служит самым надежным проводником и распространителем среди народа своего, по мирным хуторам и селам родной земли своей, инстинктивной веры в Россию, инстинктивной любви к России, которые так поражают иногда путешественника своею кажущеюся беспричинностью и загадочностью. Неслышною, так сказать подземною, работой подобных друзей наших Россия незаметно делается в убеждении простодушных детей славянства идеальною представительницей общеславянской силы и избранною носительницей православия, в котором серб, черногорец, болгарин привыкли видеть своего рода отличительную историческую физиономию свою, свое право на самостоятельное существование среди других народностей.

______________

Позавтракав в Чуприи и наградив, как могли щедрее, удалых пандуров, мы распростились не только с любезным ‘начелником округа’, но и с нашими неразлучными спутниками — Николаем Ивановичем и извощиком Михайлом, к которым успели привыкнуть за все эти дни наших изрядно далеких странствований и которые расстались с нами с большим дружелюбием, очевидно вполне довольные нашим расчетом с ними и полученными сверх договора деньгами ‘на чай’.
В 12 часов дня мы уже неслись с громом и свистом по прекрасному железнодорожному мосту через Мураву в скором Белградском поезде. В купленной на вокзале сербской газете, объявляющей что она ‘излази свако дан’, то есть ‘выходит всякий день’, мы прочли, что один горный житель того самого ‘Ресовского среза’, где находится Манассия, убил на днях человека и ушел в гайдуки, то есть в разбойники, так что конвой из пяти вооруженных пандуров был, очевидно, дан нам не случайно осторожным ‘начелником Чуприйского округа’.
Дорога идет гладкою и прекрасно обработанною равниной Муравы, с бесконечными полями кукурузы и хлебов, с теми же зелеными рощами и разбросанными по полям дубами, с теми же уютными хуторками по холмам, но уже без живописных горных видов. Жар страшный, хотя в нашем вагоне никого, кроме нас, подушки кожаные, стекла отворены настежь, на станциях продают только одни кислые вишни, которые нисколько не утоляют жажды. В Лапове особая ветвь из Крагуевца примыкает к Нишско-Белградской магистральной линии, не доезжая нескольких верст до Белграда, железная дорога покидает долину Муравы, которая направляется вправо, к Пожаревцу, где она и впадает в Дунай, а сама поворачивает налево в горные ущелья, где она то и дело ныряет в черные дырья туннелей, иногда изрядно таки длинных.
Вот, однако, кончается эта цепь гористых холмов, и, прорезав ее насквозь, рельсы бегут уже по людному и плодородному низменному побережью Дуная.
Мы несемся мимо живописнейшего тенистого Топчидерского парка, и перед нами на высоком полуострове, разделяющем Дунай и Саву, открывается во всей своей красоте давно желанный ‘Београд’ — твердыня и столица Сербии.

Евгений Марков

——————————————————

Текст воспроизведен по изданию: В братской земле (Путевые очерки по Сербии) // Русский вестник, NoNo 8—12. 1898.
Марков Евгений Львович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Очерки Крыма, Марков Евгений Львович, Год: 1875
  2. По Фергане, Марков Евгений Львович, Год: 1901
  3. Дерсу Узала, Арсеньев Владимир Клавдиевич, Год: 1907
  4. Описание земли Камчатки, Стеллер Георг Вильгельм, Год: 1774
  5. В стране вулканов, Щербатова Ольга Александровна, Год: 1897
  6. На Памирах, Головнина Юлия Дмитриевна, Год: 1902
  7. Путешествие в Черногорию, Попов Александр Николаевич, Год: 1847
  8. Путешествие Александра Дюма и компании в Тунис, Марокко и Алжир, Дюма Александр, Год: 1852
Электронная библиотека