Леонид Чертков
Леонид Чертков
В. А. Зоргенфрей — спутник Блока
В. А. Зоргенфрей — спутник Блока
I
I
II
II
Примечания
Примечания
В. А. Зоргенфрей — спутник Блока, Чертков Леонид, Год: 1967
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В записной книжке Александра Блока, есть запись, датированная 28 июня 1916 года: ‘Мои действительные друзья: Женя (Иванов), А. В. Гиппиус, Пяст (Пестовский), Зоргенфрей’[6]. Личность и творчество В. А. Зоргенфрея до сих пор не были предметом специального научного исследования. А между тем, Зоргенфрей, будучи незаурядным, хотя и мало высказавшимся, поэтом, был в то же время близок к Блоку и творчески. Ему посвящено стихотворение Блока ‘Шаги Командора’, имя его часто встречается на страницах дневников и записных книжек Блока, наконец, ему принадлежат интересные воспоминания о Блоке. И все же творчество В. А. Зоргенфрея не является лишь частной проблемой блоковедения, а представляет интерес и само по себе. Настоящая статья и является первой попыткой свести воедино материалы, относящиеся к Зоргенфрею, и дать им общую оценку.
Наследие В. А. Зоргенфрея количественно невелико. Зоргенфреем опубликован всего один сборник стихотворений (еще 25-30 стихотворений рассеяно в периодической печати), три рассказа, десятка три различных статей и значительное число переводов в стихах и прозе. Архив Зоргенфрея, к сожалению, в большей своей части погиб во время его необоснованного ареста в 1938 году и позднее — во время блокады Ленинграда. В государственных хранилищах (ЦГАЛИ, Пушкинский Дом и др.) имеется небольшое количество материалов Зоргенфрея: часть переписки, рукописи ряда стихотворений и переводов, корректуры ‘Страстной Субботы’, три неопубликованные автобиографии (1922, 1924 и 1929 [7]). Мы ими и будем пользоваться по мере изложения. Отдельные сведения и материалы были сообщены нам вдовой поэта — Александрой Николаевной Зоргенфрей — и хорошо знавшей В. А. Зоргенфрея бывшей сотрудницей изд-ва ‘Всемирная литература’ и Госиздата — Верой Александровной Кюнер-Сутугиной. Выражаем им обеим искреннюю благодарность.
Вильгельм Александрович Зоргенфрей родился 11 сентября (по старому стилю) 1882 г. в г. Аккермане. Его отец был военным врачом, по происхождению лифляндским немцем, мать его была армянка. ‘Различные культуры и характеры совместились во мне, но не слились’ — пишет В.А. Зоргенфрей[8]. Семья была многодетной. Вскоре после рождения Вильгельма умер отец, и с 1889 г. В.А. Зоргенфрей жил и воспитывался в Пскове у родственников, содержавших там аптеку. Здесь же Зоргенфрей в 1900 г. закончил классическую гимназию и уехал в Петербург, где поступил на математический факультет университета (Зоргенфрей обладал незаурядными математическими способностями). Однако через год он перешел в Технологический институт, который закончил в 1908 году. Краткое время после этого он учительствовал, а потом, вплоть до революции, служил в учебном отделе Министерства торговли и промышленности. После революции Зоргенфрей работает инженером-технологом.
Стихи Зоргенфрей, по собственному его признанию, любил с детства, и сам он начал писать с 9 лет. Некоторое влияние на его литературные склонности оказал его кузен — известный впоследствии педагог Г. Г. Зоргенфрей. ‘В ранней юности повлияли на меня решающе Некрасов и Жуковский, затем Мережковский и Блок. Интонации Некрасова оказались, пожалуй, непреоборимыми'[9].
Литературную деятельность Зоргенфрей начал как рецензент в библиографическом журнале ‘Литературный вестник’. В 1902-03 гг. он поместил там (за своей подписью и под псевдонимом В. А. Зор) 7 рецензий. В некоторых из них (на издание Ф. Шиллера в серии ‘Библиотека великих писателей’ 1 No 7 за 1902 г., на ‘Часы жизни’ А. Шницлера — No 4, за 1902 г.) обращает на себя внимание повышенный интерес автора к вопросам стихотворного перевода, который, как известно, займет значительное место в творческой деятельности Зоргенфрея. В рецензии на сборник стихотворений П. Якубовича[10] В. Зоргенфрей резонно отмечает противоречие между собственной гражданской лирикой Якубовича и символистской поэзией Бодлера, чьим пропагандистом и переводчиком был Якубович. ‘И непонятно, — пишет Зоргенфрей, — каким образом в душе переводчика так мирно ужились вполне искреннее увлечение преходящими вопросами современности и не менее искреннее, по-видимому, сознание их тленности и ничтожества’. Следующая ступень в литературной деятельности Зоргенфрея тесно связана с событиями 1905 года, в которых он принял участие как поэт и публицист. С марта по октябрь 1905 г. Зоргенфрей напечатал в газете ‘Неделя’ (приложение к ‘Вестнику Знания’ В. В. Битнера) 8 статей и фельетонов на темы ‘О забастовках в России’, ‘о крестьянских беспорядках’, ‘О церковной реформе и свободе совести’ и т. д. В них Зоргенфрей стоит на либерально-демократических позициях. Он резко критикует ‘гнет беспочвенной и омертвевшей бюрократии’, выступает против религиозных преследований, за реформы и Земский Собор, отмечает ‘количественный и интеллектуальный’ рост пролетариата. В эти же годы он (под псевдонимом ZZ и Гильом ZZ) начинает активно выступать как сатирический поэт. Первым его опубликованным произведением в этом роде было ‘Пробуждение Потока’, напечатанное в газете ‘Наша жизнь’ [11]. Целый ряд его сатирических стихотворений был опубликован в таких изданиях, как ‘Зритель’, ‘Молот’, ‘Маски’, ‘Альманах’, ‘Прометей’, ‘Неделя’, ‘Сатирикон’. Большинство этих журналов, вскоре после выхода, подверглись запрещению за их явную оппозиционность. Ряд лирических стихотворений Зоргенфрей напечатал в 1905-1907 гг. в приложении к газете ‘Наша жизнь’, в газете ‘Псковская жизнь’, в символистских журналах ‘Золотое руно’, ‘Вопросы жизни’, ‘Перевал’. В последнем же журнале[12] был напечатан его, по-видимому, не лишенный автобиографических черт, рассказ ‘Болезнь’, где в несколько бунинской манере повествовалось о непрояснившемся чувстве лирического героя к провинциальной барышне Ирочке. Сотрудничество в символистских журналах было связано с существенным поворотом в личной и творческой биографии Зоргенфрея. Весной 1906 г. у С. Городецкого он знакомится с Ал. Блоком, который производит на него сильное впечатление. Первое время они часто встречаются и беседуют (см. ‘Записные книжки’ Блока). Позднее в своих воспоминаниях о Блоке Зоргенфрей запишет: ‘Личные обстоятельства надолго затем отвлекли меня от литературной жизни, и с 1909 по 1913 гг. встречи мои с Блоком были редкими и случайными'[13]. Действительно, в 1909 г. Зоргенфрей женится на Александре Николаевне Кирпичниковой, дочери псковского мирового судьи. Уход в личную и служебную жизнь был связан, в первую очередь, с мучительным кризисом в сознании Зоргенфрея, с разочарованием, вызванным поражением революции и осложненным тяжелой болезнью — ‘черной меланхолией’. За эти годы Зоргенфреем был опубликован лишь один рассказ — ‘Санкт-Петербург. Фантастический пролог’, заслуживший почетный отзыв на 2-ом Всероссийском литературном конкурсе редакции ‘Биржевых ведомостей'[14]. В какой-то мере в рассказе отразилось болезненное состояние Зоргенфрея. Написанный под явным влиянием ‘Петербургских повестей’ Гоголя и с эпиграфом из ‘Невского проспекта’, рассказ рисует некое странное происшествие, имевшее место в Петербурге. В рассказе главную роль играет дьявол в образе Варфоломея Венценосного[15]. Здесь мы находим и сатирические картины из жизни департамента неотложных мероприятий, где Зоргенфрей, видимо, широко использовал опыт своей чиновничьей деятельности (отразившейся и в стихотворении ‘Был как все другие…’, 1913). Рассказ интересен, хотя и производит несколько незавершенное, эскизное впечатление, т. к. возможно, действительно является прологом к какой-то большой вещи.
Это же время отмечено политическим ‘поправением’ Зоргенфрея. Резко усиливается и его болезнь, 1914 г. он проводит на излечении в неврологическом санатории на ст. Крюково под Москвой. Именно о болезни он говорит в автобиографии 1929 г.: ‘Пишу мало — основная причина, вероятно, нервная связанность, а затем требовательность к себе'[16]. Из Крюкова Зоргенфрей присылает Блоку письмо от 4 июня 1914 г., где, между прочим, говорится: ‘Ничего не пишу, ничего не читаю — со мною только сборник Ваших стихов и несколько латинских авторов. Мир мой далёк от меня, но Вы мне снитесь постоянно, и только Ваши стихи помнятся мне и говорят о жизни'[17]. В начале 1915 г. Зоргенфрей возвращается в Петербург. Несмотря на большое личное сближение его в этот период с Блоком, по-видимому, большого идейного родства между ними нет. Общее разочарование в либерализме, толкнувшее Зоргенфрея вправо, привело Блока к ‘Возмездию’. Не случайно в этот период Зоргенфрей находит больше общего с В. В. Розановым (см. письма Зоргенфрея к Розанову[18], 1916-17, с пометкой: ‘Один из прекрасных русских немцев’). В. В. Розанов был очень сложным человеком, не лишённым демократических устремлений и в то же время нередко докатывавшимся до крайнего мракобесия. Но, во всяком случае, он был человеком умным и чутким к вопросам дня. И не случайно даже люди далёкие и даже враждебные его политической позиции, нередко обращались к нему в эти годы за советом. В своих письмах Зоргенфрей пишет о своём разочаровании в либеральной интеллигенции и ‘общественном мнении’, подчас сетует на позиции и взгляды Блока. Во всяком случае, из писем явствует, что при всём своём разочаровании в либерализме, Зоргенфрей был всё же далёк от нововременской позиции Розанова. 17 октября 1916 г. Блок записывает: ‘Встреча с Зоргенфреем. Он просил посвятить ему ‘Шаги Командора» (стихотворение написано в 1910-1912 гг.). Примерно в это же время Блок передаёт в ‘Русскую мысль’ несколько стихотворений Зоргенфрея, в том числе одно из лучших его произведений — ‘Горестней сердца прибой…'[19]. В июле 1916 г. Зоргенфрей, пользуясь своими служебными связями, устраивает Блока, призванного на военную службу, в сравнительно привилегированные части Земско-городского Союза. В феврале 1917 года вспыхивает революция. Отношение Блока к ней общеизвестно. Зоргенфрей же, активно сочувствовавший революции 1905 г., встречает 1917 год сомнениями, отягощенными памятью о жертвах 1905 г. свидетельством этих настроений служит его неопубликованное стихотворение, посвященное России:
Мы о твоём не молились спасении —
Вспомнить, покинуть, вздохнуть.
В чёрную пору, в тоске и борении
Твой потеряли мы путь.
Пали любившие, встали лукавые,
Тени легли на поля, —
Вот и пришли они, льстивые, ржавые,
Скудные дни февраля…[20]
Однако Октябрь Зоргенфрей встречает в целом сочувственно. С первых же дней революции он работает в Смольном и в Рабоче-Крестьянской инспекции. С этого времени он и воспринимается современниками как спутник Блока. Он поддерживает настроения автора ‘Двенадцати’, вызвавшие такое негодование в среде его вчерашних друзей. Вместе с Блоком, читающим ‘Возмездие’, он выступает в ‘Доме искусств’ 4 сентября 1920 года (несмотря на свою нелюбовь к публичным выступлениям вообще). Вместе с Блоком же он выходит из Союза поэтов, в 1921 г. принявшего гумилёвскую ориентацию. Ещё в 1919 году Блок привлекает Зоргенфрея к работе в издательстве ‘Всемирная литература’ в качестве переводчика и редактора отдела немецкой литературы. За время работы во ‘Всемирной литературе’ Зоргенфрей выполнил и издал ряд значительных переводов в стихах и прозе. Это, в первую очередь, — ‘Сид’ И. Г. Гердера (с предисловием Зоргенфрея), переводом которого он гордился, ‘Путевые картины’ и др. произведения Г. Гейне, ‘Герман и Доротея’, ‘Торквато Тассо’ и др. произведения Гёте, драмы Ф. Грильпарцера (‘Любуша’, 1919, с его предисловием, неопубликованное ‘Счастье и гибель короля Оттокара’), Г. Гауптмана, книги современных немецких писателей: Ф. Верфеля (‘Человек из зеркала’, 1922) и К. Штернгейма (‘4 новеллы’, 1923). Кроме того, Зоргенфрей редактировал издания сочинений Новалиса и Клейста, книги Л. П. Локнера (‘Генри Форд и его ‘Корабль мира», 1925) и Г. Форда ‘Моя жизнь и мои достижения’ (7 изданий в 1924—26 гг.). Между прочим, к изданию Клейста Зоргенфреем написано большое предисловие — первая серьёзная работа о Клейсте на русском языке, завершающаяся любопытным сравнением его с Лермонтовым[21]. В записных книжках Блока встречаются оценки его переводов Гейне и Грильпарцера: ‘Хорошо переведено’, ‘Перевод Зоргенфрея кажется блестящ’. В эти же годы Зоргенфрей публикует свои лучшие стихотворения в журнале ‘Записки мечтателей’, в ‘Петербургском сборнике’ и выпускает сборник ‘Страстная Суббота’ (март 1922). После смерти Блока, глубоко его потрясшей, Зоргенфрей печатает о нём некролог[22] и воспоминания[23]. В последующие годы продолжается интенсивная работа Зоргенфрея в качестве переводчика для Госиздата, издательств ‘Время’ и ‘Academia’, где он, кроме того, пишет ряд внутренних рецензий (см. РО ИРЛИ).
Из его работ 20-30-х гг. можно отметить переводы С. Цвейга, драм Ф. Шиллера и Ф. Геббеля, редакцию перевода романа Г. Фаллады ‘Что же дальше?’, редактирование и переводы в Собрании сочинений Томаса Манна, выходившем в 30-е годы (в том числе перевод таких произведений, как ‘Будденброки’, ‘Волшебная Гора’, ряд новелл). Надо отметить также переводы Зоргенфрея с французского — из А. де Ренье и П. Клоделя[24], с английского — С. Хетчисон ‘Когда наступает зима’ (редакция перевода), а также неопубликованный перевод стихотворений поэта-лауреата Д. Мэйзфильда (ЦГАЛИ, ф. ‘Academia’), перевод со староголландского стихотворений из книги И. Масса ‘Краткое известие о Московии в нач. XVII в.'[25]. Последняя по времени его работа — перевод с финского языка[26]. В начале 1938 г. Зоргенфрей был подвергнут необоснованному аресту и 21 сентября того же года трагически погиб. В настоящее время Вильгельм Александрович Зоргенфрей реабилитирован.
Несмотря на разнообразие его литературной деятельности, Зоргенфрей — прежде всего и по преимуществу поэт. Стихи являются основным в его литературном наследстве. Большинство его значительных произведений объединено в сборнике ‘Страстная Суббота'[27], посвященном ‘благословенной памяти Александра Александровича Блока’. За пределами сборника осталось около 30 известных нам стихотворений. Такие ранние произведения, как ‘Вечерняя песня'[28], ‘Вождь'[29], ‘Этой тропой проходили…'[30] не включены ввиду их очевидной художественной слабости. Большой же цикл сатирических стихотворений остался за пределами сборника ввиду их злободневного характера, противоречившего общему построению ‘Страстной Субботы’. В своей автобиографии 1922 г. Зоргенфрей указывает, что писал в сатирических журналах ‘под различными псевдонимами, которых нет надобности открывать’. Поэтому мы уверенно можем говорить, как о написанных Зоргенфреем, лишь о стихотворениях, подписанных ZZ, Гильом ZZ, В. Зор. Эти псевдонимы были неоднократно раскрыты в списках сотрудников этих изданий и им самим. В цикл стихотворных сатирических произведений входят такие, как ‘Пробуждение Потока’, ‘Погром’, ‘Зритель’, ‘Прощание’, ‘Город и деревня’, ‘Ой, полна тюрьма…’, ‘Парламент ‘Нового Времени», ‘Думы нет, но дума соберётся…’, две серии эпиграмм — ‘эпитафий’. В некоторых из этих стихотворений Зоргенфрей откровенно следует А. К. Толстому и Некрасову. Наибольший интерес представляют ‘Погром, отрывок из эпической поэмы'[31], написанный гекзаметром и обличающий черносотенцев и их сановных покровителей, ‘Парламент ‘Нового Времени», дающий сатирические портреты журналистов-мракобесов В. П. Буренина, И. О. Меньшикова и кончающийся словами:
Покуда ‘Новое’ выходит ‘Время’,
По-старому мы будем с вами жить[32],
и, наконец, ‘Думы нет, но дума соберётся…’ с такими строками:
Ждёт добра от Думы вся Россия.
Мужичок от Думы ждёт землицы,
Иудеи — права жить в столице,
Дворянин — особых преимуществ,
Коммунист — раздела всех имуществ.
………………………………………….
Публицисты ждут свободы слова,
Частный пристав — права бить любого,
А поляк не меньше и не больше,
Как свободы автономной Польши.
………………………………………
Пролетарий, мрачный и угрюмый,
Вообще добра не ждёт от Думы.
Как-то Дума обо всём рассудит?
Что-то будет? Что-то, право, будет?[33]
Своеобразный характер носят литературные эпиграммы Зоргенфрея, написанные в форме эпитафий, что придаёт их юмору мрачноватый характер. Было опубликовано две серии таких эпитафий: ‘Эпитафии (на случай кончины)’ — Арцыбашев, А. Каменский, Кузмин, Муйжель, Г. Чулков, Брешко-Брешковский[34] — ‘Литературный некрополь’ — Е. Замятин, Пильняк, Ахматова, Шкловский, Маяковский, Пастернак, А. Толстой[35] под псевдонимом Moriturus. Несколько неопубликованных эпитафий: на Брюсова, И. Груздева, М. Шкапскую, братскую могилу и себе — сохранилось в архивах М. Шкапской в ЦГАЛИ[36]. Там, между прочим, сохранился и рукописный подлинник коллективного стихотворения (с Блоком и др.) ‘В магазине готового платья…’, опубликованного в воспоминаниях Н. Павлович[37]. В некоторых из эпитафий Зоргенфрей проявляет незаурядное пародийное мастерство. Таково, например, начало эпитафии на Пастернака:
В осколки рта, звенит об зымзу, споря
Со смертью, дождик, крещет гроб вода…
В альбоме Э. Ф. Голлербаха имеется стихотворение известного пушкиниста Н. О. Лернера от 9 (22) июня 1922 года[38]:
В. А. Зоргенфрею
Тебя ‘пронзительно унылым’
Назвал покойный Гумилёв,
С поэтом, сердцу вечно милым,
Я согласиться был готов.
Но знаю, есть в твоей природе
Лихая резвость — веселей
Что может быть твоих пародий!
Ведь в них ты истый Sorgen-firei[39].
Однако более значительна лирика Зоргенфрея. Сборник ‘Страстная Суббота’ состоит из разделов: ‘Кладбище’, включающего стихотворения 1904-07 гг., и ‘Милосердная дорога’, со стихами 1913-1921 гг.[40] ‘Оба отдела, — пишет в своём предисловии Зоргенфрей, — связаны некоторым единством поэтического восприятия жизни и смерти, образным выражением этого единства служит наименование книги — ‘Страстная Суббота» (т. е. канун Светлого Воскресения).
Хотя подбор текстов в сборнике сделан с большой тщательностью и вкусом, в нём встречаются и явно юношеские стихотворения. В то же время за пределами книжки осталось одно из лучших произведений его первого периода. Это — стихотворение ‘Грозен тёмный хаос мирозданья…’:
Грозен тёмный хаос мирозданья,
Чужды звёзды дальние земле…
Я дымящим факелом сознанья
Озарил свой путь во мгле.
Прихотлив, неверен, робок тусклый свет
Тлеет факел и дымится,
От предмета на предмет
Тень уродливо ложится.
Душный мрак в борьбе с лучом дрожащим
Вызвал к жизни сонмы тёмных сил
И своим молчаньем леденящим
Слабый стон мой заглушил.
Изнемог я, покорен, подавлен тьмой…
Кто поймёт? Чьё сердце встрепенётся?
Кто на голос одинокий отзовётся мой?[41]
Стихотворение интересно, между прочим, своим своеобразным ритмом, особенно во второй строфе, где оно точно передаёт зыбкость света факела. Вообще, первый раздел книги, многозначительно названный ‘Кладбище’, во многом связан с тяжёлыми настроениями, вызванными поражением революции и отягощёнными общим меланхолическим складом поэта. Здесь видно, что Зоргенфрей — поэт классического склада. Тяготение к строгим формам, чёткому графическому рисунку стиха, герметичность настроения, скупость и выверенность художественных средств сближают его с Баратынским и Тютчевым, а из современников — со школой Брюсова, В. Ходасевичем. У Зоргенфрея отсутствует общесимволистская тональность, субъективность и разорванность образной системы. Близость к символистам у него скорее тематическая (темы смерти, религиозного отречения). Первое стихотворение цикла ‘Кладбище’ построено на контрасте солнечного дня с холодом могилы, на которую принесли венок:
Уходя, ты крест поцеловала…
Миг свиданья беден был и краток,
Но на влажном зеркале металла
Детских губ остался отпечаток.[42]
Наиболее интересно третье стихотворение цикла, интонационно близкое к Тютчеву (ср. ‘Родной ландшафт…’):
Я слышу: путник бродит меж холмами,
Минувшего отыскивая весть,
И надпись, полустёртую годами,
Припав к земле, пытается прочесть.
И не найдя ответного призыва,
В могильных снах прозрев свою судьбу,
Встаёт с земли и думает тоскливо
Об имени уснувшего в гробу.
Из общей минорной настроенности лирики тех лет выделяется стихотворение ‘Сентябрь’, светлое, оптимистическое —
Сумрак сердца не встревожит,
Вьюга снов не замутит.
Отдельные стихотворения производят впечатление фрагментов, лирических отрывков (‘И понеслися они…’, ‘Из мрамора, звенящего победно…’). Непосредственно связаны с революцией 1905 г. стихотворения ‘Кровь’, ‘Мёртвым’, ‘День сгорел…’ — картинка из быта древней Руси с царём, идущим к вечерне, и шутом, мигающим ‘в сторону толпы’ (1906), и опять — мотив умирания в одном из лучших стихотворений раздела ‘Близко то, что давно загадано…’ —
В этот миг наяву свершается,
Что беззвучно таили дни,
Кто-то светлый ко мне склоняется
И, целуя, гасит огни.
Влияние Блока сказывается в том, что некоторая скованность интонаций сменяется вещами, написанными как бы одним дыханием: ‘Сердце ещё не разбилось…’, ‘Близко то, что давно загадано…’, ‘Я стучался в сердца людские…’, ‘Страшно. Ушли, позабыли…’, ‘Выйди в полночь. Площадь белая…’.
Второй раздел — ‘Милосердная дорога’, — как бы намечает выход из безысходности ‘Кладбища’. Он начинается со стихотворения ‘А. Блоку’, посланного ему Зоргенфреем из Крюкова, но написанного судя по дате, раньше. Стих Зоргенфрея делается более зрелым отточенным:
Молчание я не нарушу,
Тебе отдаю я во власть
Мою воспалённую лущу,
Мою неизбитую страсть.
Вершина лирики Зоргенфрея — ‘Горестней сердца прибой…’. Лаконизм, предельная выверенность слов, леденящая обстоятельность рассказа как бы подчёркивают надрыв, глубокую душевную боль, отразившиеся в этом стихотворении. Попробуем показать на нём, с помощью каких художественных средств это достигается.
Горестней сердца прибой и бессильные мысли короче,
Ярче взвивается плащ и тревожнее дробь кастаньет.
Холодом веет от стен, и сквозь плотные пологи ночи
Мерной и тяжкой струей проникает щемящий рассвет.
Скоро зажгут на столах запоздалые низкие свечи,
Взвизгнет румынский смычок, оборвётся ночная игра.
Плотный блондин в сюртуке, обольщающий мягкостью речи,
Вынет часы, подойдёт и покажет на стрелки: Пора!
Ветер ворвался и треплет атлас твоего покрывала.
В мутном проходе у стен отразят и замкнут зеркала
Тяжесть усталых колонн и тоску опустевшего зала,
Боль затуманенных глаз и покорную бледность чела.
Гулко стучит у подъезда, трепещет и рвётся машина,
Мутные пятна огней на предутреннем чистом снегу,
К запаху шелка и роз примешается гарь от бензина,
Яростно взвоет рожок и восход заалеет в мозгу.
Будут кружиться навстречу мосты, и пруды, и аллеи,
Ветер засвищет о том, что приснилось, забылось, прошло.
В утреннем свете — спокойнее, чище, бледнее —
Будем смотреть в занесённое снегом стекло.
Что же, не жаль, если за ночь поблекло лицо молодое,
Глубже запали глаза и сомкнулся усмешкою рот —
Так загадала судьба, чтобы нам в это утро слепое
Мчаться по краю застывших, извилистых вод.
Скоро расступятся ели и станет кругом молчаливо,
Вяло блеснут камыши и придвинется низкая даль,
Берег сорвется вперёд, в снеговые поляны залива…
Так загадала судьба. И не страшно. Не нужно. Не жаль.
(Жирным шрифтом выделены парные согласования, курсивом отмечены более сложные).
Художественный эффект предельно усилен за счёт увеличения и нарастания динамики к концу стихотворения. Сначала идут два парных согласованных звукосочетания. Во второй строфе уже идут тройные, на первой половине третьей строфы — возвращение к парным уравновешивается четвёркой словосочетания во второй половине. Четвёртая, пятая и начало шестой строфы проходят в тройных словосочетаниях. И перебив в начале шестой сменяется сложным, поистине симфоническим пятерным crescendo в последней строфе, законченной тройной фигурой — сквозь зубы. Это же стихотворение интересно близостью отдельных образов к ‘Шагам Командора’ (‘Горестней сердца…’ написано 28 апреля 1916 г., а 17 октября, как указывалось выше, Зоргенфрей просит Блока посвятит ему ‘Шаги Командора’). Ср.: ‘Тяжкий плотный занавес у входа’ — ‘сквозь плотные пологи ночи мерной и тяжкой струёй’, ‘в снежной мгле поёт рожок’ — ‘яростно взвоет рожок’, ‘ночь мутна’ — ‘мутные пятна огней’, ‘утреннем тумане’ — ‘утреннем свете’, а также темы пустоты, холода, зеркал, огней мотора, боя часов, тяжести, рассвета, бледности, смерти за сценой и т. д.
Строки, не несущие в себе перекликающихся словосочетаний, играют роль как бы нервной и дыхательной разрядки. К концу стиха нефункционирующих строк уже почти не остаётся, прихотливый узор звукописи пронизывает всё стихотворение сверху донизу.
Сатирическое стихотворение ‘Был как все другие…’ (1913) — гротескный портрет либерального интеллигента, он ‘ждёт реформ’, ‘как и все другие либералы, просто так с подругою живёт’. О нём после его смерти ‘заметку тиснет ‘Речь» и будет ‘лития особая, другая и особый либеральный поп’. Здесь же болезненная ‘Чёрная магия’, античная реминисценция ‘Терсит’ и напоминающее ‘Стихи о России’ Блока ‘Пытал на глухом бездорожье…’
Грызёт и скребётся у щели,
И точит кору, не спеша,
И в скользком, отверженном теле
Ликует живая душа.
Из стихов послереволюционного цикла особо выделяются три стихотворения, наиболее сильные и оригинальные и отразившие в то же время то, что сам Зоргенфрей назвал в ‘Воспоминаниях о Блоке’ ‘сетованиями обывательского свойства’. Таково стихотворение ‘Над Невой’, написанное в бойком раёшном и отчасти даже маршевом ритме, близком ‘Двенадцати’ и иронически контрастирующем с мрачной картиной опустевшего, разрушенного Гражданской войной зимнего Петрограда:
Крест вздымая над колонной,
Смотрит ангел окрылённый
На забытые дворцы,
На разбитые торцы.
Затем возникает образ Петра — одновременно библейского и исторического, как символ отречения от прошлого, разрыва с ним. Ритмический перебив окончательно переводит повествование в план фантастического гротеска:
— Что сегодня, гражданин,
На обед?
Прикреплялись, гражданин.
Или нет?
— Я сегодня, гражданин.
Плохо спал.
Душу я на керосин
Обменял.
В этих стихах происходит синтез трёх стихий, ранее присутствовавших в творчестве Зоргенфрея раздельно: лирической, сатирической и фантастической (‘Санкт-Петербург’). Появляются и какие-то новые стилистические моменты. Более спокойные эпические тона — в следующем стихотворении, отразившем начало НЭП’а:
Ещё скрежещет старый мир,
И мать еще о сыне плачет,
И обносившийся жуир
Ещё последний смокинг прячет,
А уж над сетью невских вод,
Где тишь — ни шелеста, ни стука —
Всесветным заревом встаёт
Всепомрачающая скука.
Кривит зевотою уста
Трибуна, мечущего громы,
В извивах зыбкого хвоста
Струится сплетнею знакомой,
Пестрит мазками за окном,
Где мир, и Врангель, и Антанта,
И стынет масляным пятном
На бледном лике спекулянта…
Последнее стихотворение сборника — ‘Вот и всё…’ — один из вариантов эпитафии самому себе. Другой, неопубликованный — ‘Умер и иду сейчас за гробом…’ — хранится в архиве М. Шкапской. Приведём его здесь:
Умер и иду сейчас за гробом —
Сам за гробом собственным иду —
То ныряя, лёжа по сугробам,
То соображая на ходу —
Как теперь свести концы с концами?
Тяжела ты, смертная стезя, —
Сто мильонов надо бы с чаями, —
Даже больше — а не дать нельзя.
Трудно умирать нам, бедным людям,
Что имел — то обменял давно.
Взять аванс под книгу ‘Все там будем?’
Кто же даст покойнику? — Смешно!
Дождь-то как по крыше колошматит.
Мародеры! Семь мильонов крест!
Напишу-ка в ‘Правду’ — пусть прохватят
Всероссийский похоронный трест.
Холодно. Пронизаны ознобом,
Понемногу разбрелись друзья,
Вот теперь нас двое — я за гробом,
И в гробу покойник — тоже я.
Всё ещё не видно Митрофанья.
Вот Сенная. Вот Юсупов сад
Надо торопиться. Отпеванье
Ровно в шесть. А вечером — доклад.
Из периода после ‘Страстной Субботы’ нам известно лишь несколько произведений Зоргенфрея. Это — ‘Воспоминание’ — большое по объёму, посвященное безрадостным воспоминаниям детства[43], шуточное стихотворение ‘Сид’, адресованное собаке, и, наконец, незаконченное стихотворение 1925 года, где, видимо, действует трансформированный пушкинский Герман (оба последних произведения хранятся у вдовы поэта). Приводим его:
Герман
От утреннего режущего света
В глазах темно. И вижу наяву
Такое же удушливое лето,
Такую же пустынную Неву.
Канал, решётка, ветхие колонны.
Вот здесь, сюда! Мне этот дом знаком.
Но вдруг опять: трамвай идёт бессонный,
И очередь стоит за молоком.
Не хорошо. Без крова, без работы,
Без родины. И время мне судья.
……………………………………
Это — очень характерные для Зоргенфрея стихи. Чувство бесперспективности, безродности и бездомности, выпадения из времени в какой-то мере пронизывает всю его поэзию. Можно предполагать, что поражение революции 1905 г., с которой он связывал большие надежды, навсегда надломило его, и он уже как-то так и не смог оправиться в дальнейшем, воспринимая всё окружающее в мрачном, пессимистическом, ‘похоронном’ аспекте. И, вместе с тем, Зоргенфрея никогда не покидала вера в лучшее счастливое будущее родины, России, патриотическое чувство стихийной спаянности с нею. В его автобиографии 1924 г. есть такие строки о родине:
‘Моему отношению к России больше всего отвечают слова Блока ‘О Русь моя! Жена моя’. Хочу сказать, что жена моя — Россия. Та, которую любят, не понимая, которой изменяют любя, которая сама изменит и утешится’[44]. В этом, пусть очень субъективном понимании Родины, есть большое оправдание всей деятельности этого не до конца высказавшегося, но честного и искреннего поэта и человека — поэтического спутника Блока.
Леонид Натанович Чертков (1933, Москва — 2000, Кельн) — поэт, прозаик, литературовед, переводчик.
6. Александр Блок, Записные книжки, М., 1965, с. 309.