В. А. Жуковскій и его произведенія. Сочиненіе Захарина. Изданіе Льва Поливанова. Москва. 1883 года.
В. А. Жуковскій и его произведенія. Сочиненіе Захарина. Изданіе Льва Поливанова. Москва. 1883 года.
Л.
‘Русская Мысль’, No 8, 1883
В. А. Жуковский и его произведения. Сочинение Захарина. Издание Льва Поливанова. Москва. 1883 года, Бельский Леонид Петрович, Год: 1883
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Если правильное пониманіе поэтическихъ произведеній требуетъ освщенія ихъ біографіей автора, то въ такомъ освщеніи особенно нуждается поэзія Жуковскаго. Лирикъ по преимуществу, онъ можетъ показаться однообразнымъ, повторяющимся для читателя, незнакомаго съ разнообразными жизненными мотивами, отразившимися на произведеніяхъ поэта. Славный въ первую половину своей дятельности, забываемый впослдствіи, учитель, побжденный геніальнымъ ученикомъ, Жуковскій не можетъ занять строго опредленнаго мста въ ряду нашихъ писателей, пока біографъ не представитъ намъ ясный его образъ.
Жуковскій скончался въ 1852 году. Общество давно уже нуждалось въ біографіи ‘Пвца въ стан русскихъ воиновъ’, пвца ‘Моря’ и насадителя лучшихъ цвтовъ чужеземной поэзіи на русской почв. Тридцать лтъ никто не отвтилъ на эти нужды: у насъ не было ни одной біографіи Жуковскаго до столтняго юбилея его рожденія. Мы говоримъ — ‘ни одной’ — потому, что трудъ г. Зейдлица, двнадцать лтъ назадъ вышедшій на нмецкомъ язык, въ отрывкахъ помщенный тогда же на русскомъ язык въ спеціальномъ журнал и сдлавшійся, наконецъ, общедоступнымъ къ юбилею поэта,— иметъ прежде всего значеніе матеріала для біографіи. Почтенный авторъ, стоявшій въ дружескихъ отношеніяхъ къ поэту, передаетъ большею частью свои воспоминанія, не избгаетъ, правда, и критики, но это — критика друга, въ которой, можетъ-быть, увидятъ нкоторую односторонность, хотя всегда оставятъ за трудомъ г. Зейдлица неоцнимое достоинство правдиваго разсказа и драгоцннаго собранія фактическихъ данныхъ.
Первымъ біографическимъ опытомъ исторіи жизни Жуковскаго и его поэзіи является юбилейное изданіе г. Поливанова, вскор повторенное съ дополненіями въ текст. У насъ такъ мало произведеній такого рода, что не установилось еще точнаго пониманія, чмъ должна быть біографія поэта. Такъ въ вышедшемъ недавно прекрасномъ изданіи: ‘Альбомъ Пушкинской выставки’, г. Венкштернъ назвалъ свой трудъ біографическимъ очеркомъ, представивъ единственно подборъ фактовъ семейной и общественной жизни Пушкина, правда искусный, но почти не связанный съ поэтическою дятельностью геніяльнаго писателя, у котораго жизнь и поэзія далеко не были одно и то же. Жизнь поэта, боле чмъ кого-либо, представляетъ смшеніе множества сложныхъ, разнообразныхъ и часто, повидимому, несовмстимыхъ элементовъ. Лицо, взявшее на себя трудъ изобразить такую жизнь, должно собрать массу этихъ элементовъ и — что всего важне — указать ихъ взаимное отношеніе. Изображеніе одной вншней стороны жизни поэта, хотя бы и весьма добросовстное, весьма полное, но лишенное связи съ ходомъ жизни внутренней, не можетъ заслужить названія ни біографіи, ни даже біографическаго очерка. По это полное, безпристрастное изображеніе фактовъ вншней жизни поэта, поскольку они открыты современною наукой, составляетъ необходимое требованіе біографіи, непремнно на ряду съ обозрніемъ всхъ по возможности литературныхъ трудовъ поэта, съ объясненіемъ ихъ фактическими данными и съ правильной ихъ оцнкой. Наконецъ, также необходимо указать состояніе общества, современнаго поэту, отношеніе послдняго къ этому обществу, историческое развитіе идей поэта и идей ему современныхъ, отвести ему мсто въ исторіи литературы и отечества. Удовлетворяя такимъ требованіямъ, пишущій можетъ дать ясный, законченный образъ поэта. Конечно, это задача весьма трудная, требующая усидчивой работы, разностороннихъ знаній, обширной литературной подготовки. До сихъ поръ мы имли одинъ блестящій образецъ такого труда — біографію Державина, написанную академикомъ Гротомъ.
Сочиненіе г. Загарина представляетъ опытъ въ такомъ же род. Мы говоримъ — ‘опытъ’, потому что для полной біографіи Жуковскаго далеко еще не приспло время, по сравнительно крайне ограниченному количеству матеріаловъ. Во всякомъ случа г. Загаринъ удачно совпалъ съ авторомъ біографіи Державина въ выбор правильнаго метода для своего сочиненія.
Авторъ вводитъ читателя не только въ тсный кругъ семейной и личной жизни поэта, но рисуетъ передъ нами картины жизни общественной и государственной, поскольку он нужны для ясности образа Жуковскаго. Въ предисловіи онъ отводитъ поэту то мсто, которое онъ занимаетъ въ исторіи умственной жизни нашего отечества, тсно связанной тогда съ жизнью всей Европы. Жуковскій,— говоритъ онъ,— ‘принадлежитъ той пор исторіи нашего отечества, да и всей Европы, когда за эпохой дйствіи, ужаснувшей весь міръ своею силой и потоками крови, пролитой революціей и всемірнымъ завоевателемъ, наступила почти сорокалтняя пора интересовъ литературно-художественныхъ и господства философіи, этой ‘приготовительницы длъ’, по выраженію Фихте. Въ европейскихъ воззрніяхъ XVIII вка царилъ крайній дуализмъ. Мистицизмъ и піэтизнъ съ одной стороны, матеріализмъ — съ другой были естественными послдствіями этого дуализма. Возрастаніе Жуковскаго совпало съ новымъ движеніемъ въ области европейской философіи и поэзіи, но ближайшее знакомство съ его жизнью и произведеніями убждаетъ насъ въ томъ, чти онъ былъ явленіемъ самобытнымъ. Напрасно станемъ мы объяснять міровоззрніе Жуковскаго какимъ-нибудь однимъ изъ теченій времени. То не метафизика деизма, не мистика масоновъ и не чистое воззрніе церкви, и однако же въ цльномъ и законченномъ міровоззрніи Жуковскаго мы найдемъ элементы всхъ этихъ теченій’. Указавъ такимъ образомъ отношеніе Жуковскаго къ умственному движенію въ современномъ обществ, авторъ отводитъ дале ему мсто въ исторіи литературы: ‘Жуковскій явился на рубеж двухъ ея эпохъ: такъ называемаго классицизма съ одной стороны и такъ-называемаго романтизма — съ другой’. Авторъ допускаетъ, что ‘можно говорить о недостатк широты воззрній Жуковскаго, можно упрекнуть его даже въ узкости ихъ, но никто не назоветъ ихъ эклектическими или шаткими. Одному этому поэту, съ такой своеобразной душой, можно было разрушить всякіе шаблоны предшествующихъ стихотворцевъ и научить поэтовъ новыхъ тому, должна быть поэзія. Предназначеніе его этимъ и завершилось’. Такимъ образомъ авторъ считаетъ Жуковскаго родоначальникомъ новыхъ поэтовъ.
Біографія Жуковскаго дитяти изложена авторомъ кратко, преимущественно по воспоминаніямъ А. П. Зонтагъ и книг г. Зейдлица. Затмъ авторъ долго останавливается на воспитаніи Жуковскаго въ Московскомъ университетскомъ благородномъ пансіон. Направленіе пансіонскихъ воспитателей было общинъ направленіемъ всей мыслящей Москвы. Это было масонство не исключительное, но примирительное между двумя господствовавшими тогда философскими теченіями, что несомннно отражалось и на воспитанникахъ. Однако Жуковскій, при всей мягкости натуры, при всей склонности во всему примиряющему, не подпалъ вполн подъ господствующее направленіе, не сдлался масономъ. Но онъ вынесъ изъ пансіона свтлые образы гуманныхъ воспитателей, иногда повидимому слишкомъ наивныхъ, какимъ былъ, напримръ, А. А. Прокоповичъ-Антонскій, но всегда врныхъ честнымъ правиламъ масонскаго Дружескаго Общества. Тайное ученіе не выносилось наружу осторожными воспитателями. Они старались высказываться въ неопредленныхъ выраженіяхъ. Въ рчи къ воспитанникамъ Пр.-Антопскій говорилъ въ публичномъ собраніи: ‘Дни благоденствія народовъ были вмст и днями торжества религіи’, но какой религіи — объ этомъ онъ давалъ только нкоторые намеки отрицательнаго характера: ‘не фанатизмъ, не суевріе, не мрачная лжесвятость’. Результатомъ по крайней мр для Жуковскаго была совершенно своеобразная религія, которой онъ остался вренъ до конца жизни. Являлся ли онъ благоговйно на родину романтиковъ поклониться главамъ романтизма. Онъ уходилъ разочарованный, завтовъ крайне легкое охъ нравственное содержаніе, какое, напримръ, онъ увидлъ въ Гик. Бросала ли его судьба въ центръ борьбы двухъ замчательныхъ дятелей церкви русской, какими была Филаретъ и Павскій. Онъ поспшилъ стать отъ нея въ сторон, потому что мало зналъ дла церкви. До онъ не сомнвался, что духъ умершей Марьи Андреевны Мойеръ присутствуетъ при кончин ея сестры. Вра въ безсмертіе, при горячей поэтической фантазіи, развила въ Жуковскомъ наклонность къ мысли объ умершихъ, ‘отжившихъ тняхъ’, кладбищахъ,— однимъ словомъ, къ тому, что г. Загаринъ назвалъ ‘некроманіей’. Не совсмъ одинокимъ былъ поэтъ нашъ съ своимъ міровоззрніемъ. Онъ нашелъ себ кружокъ, гд его понимали, ему сочувствовали. Это былъ кружокъ французскихъ и русскихъ дятелей, въ центр котораго стояла графиня Разумовская. Гизо и его жена, братья Тургеневы были ближайшими ея друзьями. Графиня писала Жуковскому о смерти г-жи Гизо: ‘Я думала о васъ подл этой умирающей, сіяющей безсмертіемъ, и пожалла о вашемъ отсутствіи: вашъ благородный геній нашелъ бы тутъ вдохновеніе, его достойное. Я не думала, чтобы можно было съ такимъ удовольствіемъ цловать мертвую. Мои губы не могли оторваться отъ нея… Постель ея была пустою лишь одну ночь… Мужъ ея можетъ тутъ спать: онъ еще услышитъ тутъ благословенія жены своей’. Понятно, почему близокъ былъ къ этому кружку Жуковскій, писавшій г. Зейдлицу по поводу смерти Александры Андреевны Воейковой: ‘Для меня теперь во прекрасное будетъ синонимомъ смерти’. Г. Загаринъ вполн правъ, высказавъ, что міровоззрніе Жуковскаго было не мистика масоновъ, не метафизика деизма и не чистое воззрніе церкви. Это былъ своеобразный, спиритуалистическій идеализмъ, это — міросозерцаніе романтическое, впрочемъ далеко не вполн то, которое господствовало въ стран романтизма, отмченнаго авторомъ даже именемъ ‘такъ-называемаго’.
Поэтическая дятельность Жуковскаго вся проникнута этимъ міросозерцаніемъ, и ни одинъ посторонній звукъ не нарушаетъ цльной гармоніи его поэзіи. Эта поэзія обращаетъ на себя главное вниманіе автора. Онъ слдитъ въ хронологическомъ порядк почти за всми поэтическими созданіями Жуковскаго, проникаетъ въ его поэтическія думы, въ таинственную лабораторію его духа. мы отвыкли видть на страницахъ неучебной книги эстетическую оцнку поэтическихъ произведеній. На основаніи взгляда, что прежнія эстетическія теоріи отжили свой вкъ, а новыхъ мы не имемъ, вс какъ будто боялись проступить къ эстетической оцнк. И странное дло: въ прелестномъ созданіи поэта никто какъ будто не находилъ ничего, крох числа строкъ, спорныхъ годовъ появленія на свтъ, подправокъ автора или позднйшихъ издателей и тому подобныхъ мелочей, будто даже забыли, что такое поэзія. Г. Загаринъ не ограничился обзоромъ поэзія Жуковскаго съ одной исторической точки зрнія,— онъ длаетъ и эстетическую оцнку. Трудъ не только не лишній, но даже необходимый по отношенію къ Жуковскому, которому привелось уступить мсто Пушкину въ то именно время, когда его талантъ достигъ полной зрлости и блестящія произведенія его пера прошли почти незамченными современниками.
Лицо, взявшее на себя трудъ раскрыть намъ красоты музы Жуковскаго, указало, какими перлами поэзіи нашей мы до сихъ поръ пренебрегали. Г. Загаринъ разсмотрлъ далеко не вс произведенія Жуковскаго* но и тмъ, что сдлалъ, онъ оказалъ великую услугу забываемому поэту. Замчательное по гармоніи стиха и красот изображенія, стихотвореніе ‘Море’ едва ли было замчено многими. Авторъ даетъ ему еще новую окраску: ‘будучи символомъ души,— говоритъ онъ,— море въ стихотворенія этомъ есть и символъ поэзія, какъ ее понималъ Жуковскій. Небо является источникомъ красоты для моря и — какъ любящій живетъ, одною жизнію съ тмъ, кого любитъ’. Такое освщеніе, основанное на строгомъ, почти построчномъ разбор, придаетъ новое значеніе и новую красоту этому стихотворенію. Авторъ по пренебрегаетъ и стихотвореніями, на первый взглядъ незначительными. Такъ въ ‘Птичк’, написанной для дтей, онъ находитъ ‘подъ символомъ прелестной гостьи, украшающей: своимъ присутствіемъ міръ и потомъ покидающей его’, мотивъ былихъ элегій Жуковскаго, всецло излившихся въ лаконическомъ его девиз:
О милыхъ спутникахъ, которые намъ свтъ
Своимъ присутствіемъ животворили,
Не говори съ тоской: ‘ихъ нтъ’,
Но съ благодарностію: были’.
Какъ въ ‘Птичк’ авторъ нашелъ дтскую элегію, такъ въ ‘Жаворонк’ — дтскую религіозную оду. Останавливается авторъ ‘ на вншней сторон стиха Жуковскаго. Въ гекзаметр ‘Ундины’ онъ нашелъ замчательное музыкальное дленіе нкоторыхъ стиховъ:
Ты смлый рыцарь,
Ты бодрый рыцарь.
И силенъ, могучъ,
И быстръ и гремучъ.
Не сердиты Волны мои,
Но люби ты,
Какъ очи свои,
Молодую,
Рыцарь, жену,
Какъ живую
Люблю я волну…
И волшебный
Шепотъ,
Какъ ропотъ
Волны разлетвшейся въ брызги,
Умолкнулъ.
Вмст съ указаніемъ красотъ видимъ и недостатки. Такъ послдніе авторъ замчаетъ въ стихотвореніи ‘Вечеръ’. ‘Десятокъ строфъ перечисляютъ закатъ солнца за горою, наклоненную иву ‘ луну съ ея трепетнымъ лучомъ. На изображеніе этой неизбжной обстановки истратилось все чувство поэта. Картина, уже много разъ виднная читателями, остается пустою. Луна свтитъ, но ей некого освтить, разв унылую фигуру, ‘склоненную задумчиво на пнистыя волны’. Лиризмъ прерывается избитыми выраженіями: ‘сижу задумавшись, въ душ моей мечты’, и т. д. Въ другомъ стихотвореніи поэтъ разсуждаетъ, ходитъ вокругъ чувства, его наполняющаго, не находя формы, въ которую могъ бы отлить это чувствованіе. Въ ‘Тоск по миломъ’ двица повствуетъ языкомъ мрной прозы, а затмъ строитъ и умозаключеніе’. Въ длинномъ посланіи ‘Въ Дин’ авторъ указываетъ ‘прозаическое изложеніе догматовъ любви’. Такъ безпристрастно относится авторъ къ эстетическимъ достоинствамъ произведеній Жуковскаго. Де мене удачна критика историческая.
Авторъ старательно доискивается источниковъ, изъ которыхъ черпалъ поэтъ. Онъ подробно излагаетъ романъ Шписа ‘Двнадцать спящихъ двъ’, послужившій Жуковскому для Громобоя и Вадима. Сличеніе нмецкаго романа съ ‘Двнадцатью спящими двами’ нашего поэта убждаетъ, ‘какъ далекъ Жуковскій отъ нмецкаго романиста, какъ изъ непрерывной цпи сценъ, то ужасныхъ, то чувственныхъ и всегда грубыхъ, онъ сумлъ создать балладу, которая въ сравненіи съ оригиналомъ невольно поражаетъ насъ и простотою своего построенія, и изяществомъ языка, и мрою въ освщенія выражаемаго, и выдержаннымъ тономъ, который сообщается всему разсказу нравственно-религіозною мыслію, положенною въ его основаніе’. Для изображенія поэтъ пользовался пріемами Гёте и Шиллера. Сличая ‘Кассандру’ съ балладой Шиллера того же имени, авторъ указываетъ источники Шиллера и объясняетъ уклоненія Жуковскаго даже въ мелочахъ. Въ этой баллад поэтъ ‘изобразилъ весь ужасъ страданія, происходящаго отъ неимнія никакихъ надеждъ’. Въ ‘Людмил’ и ‘Ленор’ авторъ не ограничился указаніемъ на балладу Бюргера и сличеніемъ съ этимъ непосредственнымъ источникомъ, но онъ указываетъ и народныя сказанія, послужившія Бюргеру для его баллады, равно находитъ близость ‘Свтланы’ съ малороссійскими и русскими сказками. Замчательно интересно сочиненіе ‘Войны мышей и лягушекъ’ съ Гомеровой ‘Батрахоміомахіей’, съ старинной поэмой Ролленгагена и даже съ русскими лубочными картинами. Въ ‘Плаваніи Карла Великаго’ авторъ находитъ мткій народный русскій юморъ, который такъ удачно оттняетъ балладу Уланда. Говоря объ ‘Агасер’, самостоятельной поэм Жуковскаго, авторъ считаетъ долгомъ указать пять-шесть стиховъ, близкихъ съ Шубартомъ. Однимъ словомъ, онъ не упускаетъ изъ виду даже, повидимому, незначительныхъ мелочей, которыя въ совокупности весьма характерны и во многомъ освщаютъ какъ своеобразныя свойства таланта Жуковскаго, такъ и процессъ его творчества. Для цльности изображенія отношеній Жуковскаго къ поэтамъ чужеземнымъ, авторъ не ограничивается однимъ указаніемъ на заимствованіе, но даетъ и краткія характеристики иностранныхъ писателей въ связи съ ихъ біографіями, чмъ ясне очерчиваетъ направленіе музы нашего поэта.
Говоря объ отношеніяхъ Жуковскаго къ знаменитымъ преемникамъ его на поэтическомъ поприщ, авторъ касается боле ихъ личнаго характера и ихъ сношеній въ частной жизни. Жуковскій и Гоголь — таланты разнородные, по Пушкинъ, прямой преемникъ Жуковскаго, побудилъ автора провести нкоторую параллель между ученикомъ и учителемъ. Не находя въ Жуковскомъ таланта въ національномъ дух въ первую эпоху его дятельности, авторъ однако полагаетъ, что впослдствіи Жуковскій иногда не уступалъ Пушкину въ произведеніяхъ народнаго характера, и что во всякомъ случа не шелъ за Пушкинымъ. Этотъ послдній, связанный уваженіемъ и дружбою съ своимъ учителемъ, всегда отдавалъ должную дань его высокому таланту: ‘намъ не мшаетъ подбирать то, что бросаютъ отъ Жуковскаго’ — сказалъ онъ однажды, но онъ не избгъ нкотораго чувства соперничества, чего не замтно въ Жуковскомъ. Послдній являлся постояннымъ заступникомъ Пушкина во всхъ его многочисленныхъ бдахъ, по первому его зову: ‘Милый, помоги!’ Гоголь познакомился съ Жуковскимъ въ пору своего душевнаго перелома, когда онъ, по собственному выраженію, ‘размахнулся въ своей книг (‘Переписк съ друзьями’) такимъ Хлестаковымъ, что не имлъ духу заглянуть въ нее’, и когда Жуковскій достигъ своего ‘тихаго счастія’. Нечего и говорить, что ни Пушкинъ, ни Гоголь не имли той мягкости, ‘елейности’ личнаго характера, того свтлаго взгляда на міръ, которые были всегда присущи Жуковскому. Безпокойный Пушкинъ я раздражительный Гоголь невольно уступаютъ передъ его величавымъ спокойствіемъ.
Вс факты свидтельствуютъ о поразительной чистот свтлой личности Жуковскаго. Доброта его не имла предловъ. Бдные художники, музыканты, даже какой-то сербскій князь, вс искавшіе помощи, находили ее у жившаго въ Зимнемъ дворц поэта, онъ тратилъ на нихъ половину своего годоваго дохода. Помочь готовъ онъ былъ всякому. Исторія не забудетъ, что при его содйствіи получилъ свободу Шевченко, что подъ его покровительствомъ выходилъ Кольцовъ на свою дорогу. Понятно, что сердце Жуковскаго болло еще боле за несчастіе людей близкихъ: Николай Тургеневъ многимъ обязанъ ходатайству своего друга, сумашествіе Батюшкова не давало покоя Жуковскому. Не мало молодыхъ жертвъ тяжелаго времени получило облегченіе черезъ заступничество поэта.
Уясняя міросозерцаніе Жуковскаго, авторъ неоднократно касается движенія его политическихъ убжденій. Въ 1833 году ‘горная философія’ поэта привела его къ такимъ заключеніямъ: ‘Средство не оправдывается цлью: что вредно въ настоящемъ, то есть истинное зло, никто въ иметъ права жертвовать будущему настоящимъ и нарушать врную справедливость для неврнаго блага… Работая безпрестанно, неутомимо, наряду со временемъ, отдляя отъ живого то, что оно уже умертвило, питая то, въ чемъ уже таится зародышъ жизни, и храня то, что зрло и полно жизни, ты безопасно, безъ всякаго гибельнаго потрясенія, произведешь или новое необходимое, или уничтожишь старое, уже безплодное или вредное. Однимъ словомъ, живи и давай жизнь, а паче всего блюди Божію правду’. Такія убжденія не шли въ разрзъ съ политическимъ ученіемъ нкоторыхъ романтиковъ. Фохтъ также полагалъ, что ‘каждая нація и каждая часть свта должны поджидать другъ друга и приносить въ жертву всечеловческому союзу цлыя столтія кажущагося покоя или попятныя движенія… Ты долженъ относиться къ разумнымъ существамъ какъ къ самимъ для себя существующимъ, свободнымъ, самостоятельнымъ, отъ тебя не зависимымъ… Уважай ихъ свободу, прими съ любовію ихъ цли, подобно твоимъ собственнымъ. Вчная жизнь усвояется лишь пожертвованіемъ чувственнаго и его цлей закону высшему’ — такъ выражаетъ философъ-романтикъ отношеніе человка къ Божіей правд.
Подъ конецъ жизни Жуковскій сблизился съ Хомяковымъ и его славянофильскимъ кружкомъ. Общія положенія горной философіи перешли у него въ славянофильскую политическую систему. Онъ увлекся судьбой своего отечества. ‘Россія,— писалъ онъ тогда,— не будетъ Европа, не будетъ и Азія… Россіи нужно внутреннее не блистательное, но строго постоянное національное развитіе… Если Россія далеко отстала отъ Европы въ цивилизаціи, то въ такой же мр сохранила вру въ святое… Призваніе Россіи есть возстановленіе церкви въ ея первобытной чистот,— возстановленіе не мечомъ, не притсненіемъ, не ужасами нетерпимости, а великимъ примромъ вселюбящей вры… Россія — самобытный великій міръ, сплоченный врою и самодержавіемъ въ одну несокрушимую, нын вполн устроенную громаду’. Авторъ однако не видитъ въ усвоеніи славянофильскихъ идей отказа Жуковскаго отъ своего прошлаго. Онъ находитъ, что ‘многія мысли, которыя лелялись славянофилами, были гораздо прежде нихъ достояніемъ ума и сердца Жуковскаго. Это — вра въ сохранившееся въ русскомъ крестьянств чувство собственнаго достоинства, которое онъ замтилъ во время путешествія своего но Россіи, это — глубокое убжденіе въ необходимости уничтоженія крпостного права,— убжденіе, которое онъ пронесъ непоколебимо черезъ два царствованія и возрастилъ въ сердц Августйшаго ученика своего, это — прозорливое и плодотворное сомнніе во всемогуществ учрежденій, это — признаніе неразрывности христіанской нравственности съ ученіемъ, служащимъ ея источникомъ, и такой же неразрывной связи философіи съ религіей. Съ другой стороны, Жуковскій не поддавался пасторали пережевывателей идей Руссо, которые безусловно возненавидли вс дары западнаго просвщенія’.
Таковы были политическія убжденія Жуковскаго, положенныя имъ между прочимъ и въ основаніе наставленій Августйшему ученику своему. Авторъ беретъ также на себя трудъ разсмотрть педагогическія силы поэта. Весьма подробно разбирая иланъ ученія Великаго князя, составленный Жуковскимъ, авторъ находитъ въ немъ ‘методическую народную шкоду въ курс первомъ (отъ 8 до 13 лтняго возраста), а затмъ философскій факультетъ въ курс третьемъ (отъ 18 до 20 лтъ) съ шестилтнимъ зыбкимъ интерваломъ въ средин’. Поэтому онъ не видитъ въ Жуковскомъ серьезнаго педагога и называетъ научныя свднія, предложенныя въ план, ‘гостинцами, разложенными на дв красивыя бонбоньерки’. Жуковскій и самъ писалъ государын Александр еодоровн: ‘съ прискорбіемъ сознаюсь, что не чувствую себя на высот этой идеи’. Но авторъ отдаетъ должную дань любви Жуковскаго къ Августйшему воспитаннику и къ длу обученія его — серьезному отношенію къ принятой на себя обязанности, о чемъ свидтельствуетъ и молчаніе музы поэта за время обученія и громадная переписка его по этому предмету. Императоръ и императрица, преподавателемъ при которой ране былъ Жуковскій, оцпили по достоинству труды наставника, который нашелъ во дворц жизнь тихую среди любящихъ его лицъ.
Приближенный во Двору еще въ царствованіе Александра I, Жуковскій былъ близкимъ свидтелемъ важныхъ событій нашей исторіи въ теченіе двухъ царствованій. Авторъ такъ характеризуетъ положеніе общества и состояніе просвщенія въ выдающіеся моменты этихъ царствованій: ‘Въ послдніе годы царствованія Александра I,— говоритъ онъ,— зло чувствовалось и самимъ правительствомъ, но, къ сожалнію, недальновидно лчилось средствами ложными. Послдовалъ цлый рядъ дйствій со стороны лицъ, ложно понявшихъ нужды отечественнаго просвщенія… Гоненіе было направлено на университеты, а бда оказалась въ столичныхъ войскахъ. Зло полупросвщенія принято было за зло просвщенія. Лучшіе люди съ умомъ свтлымъ и сердцемъ чистымъ умли только плакать, безсильно простирая руки къ милосердію, при вид юныхъ жертвъ полупросвщенія, отвозя ихъ въ дома умалишенныхъ или провожая на казнь и въ далекую ссылку… Рядомъ самыхъ сердечныхъ, настоятельныхъ заступничествъ за молодыя жертвы тяжелаго времени Жуковскій явилъ себя истиннымъ другомъ молодости, ангеломъ-хранителемъ нашего бднаго юношества, пшеннаго ‘ серьезной школы, и просвщеннаго руководительства’.
Переходя затмъ къ положенію русскаго общества въ слдующее царствованіе, авторъ полагаетъ, что ‘велико было бремя честнаго Государя, который, по выраженію поэта, такъ зорко имъ оцненнаго,
‘На рубеж Европы бодро сталъ’.
‘Исторія показала,— продолжаетъ авторъ,— какъ непривтлива жизнь въ той сред, гд, за неимніемъ благъ истиннаго просвщенія, суровая необходимость замняетъ его путемъ кратчайшимъ — путемъ предписаннаго долга и безразличнаго повиновенія. Первымъ примромъ исполненія этого долга былъ санъ юный Императоръ, руководимый единственно голосомъ доблестнаго сердца’.
Въ заключеніе нашего обзора книги г. Загарина не можемъ не указать массы фактовъ частной жизни Жуковскаго, собранныхъ авторомъ изъ множества обнародованныхъ матеріаловъ для біографіи поэта, причемъ, какъ мы уже указывали, рдкій фактъ оставленъ безъ освщенія. Тутъ видимъ отношеніе поэта къ семь Буниныхъ и Протасовыхъ, исторію его любви и брака, его отношенія къ многочисленнымъ друзьямъ, по большей части виднымъ русскимъ дятелямъ того времени.
Мы хотли въ нашемъ отчет указать читателямъ какъ методъ, избранный авторомъ для своего сочиненія, такъ существенныя части содержанія книги г. Загарина. Много интересныхъ подробностей читатели найдутъ въ этомъ труд. Характерное впечатлніе, производимое этою книгой — цльность общаго. Нкоторая разрозненность и несоотвтственность частностей, какъ намъ кажется, происходитъ отъ недоконченности труда. Одн части сочиненія вполн обработаны, другія — впрочемъ, меньшинство — разсмотрны недостаточно. Объясняется это иногда отсутствіемъ матеріаловъ, въ другихъ случаяхъ, можетъ-быть, спшностью юбилейной работы. Поэтому хотя правильностью метода, обиліемъ фактическихъ данныхъ и врностью выводовъ книга г. Загарина и удовлетворяетъ условіямъ біографіи, но, требуя нкоторыхъ дополненій, можетъ пока служить лишь опытомъ біографіи.
Во второмъ изданіи мы уже замтили нкоторое пополненіе пробловъ перваго. Надемся, что г. Загаринъ не оставитъ своего труда безъ дальнйшаго усовершенствованія и современенъ, по мр появленія новыхъ матеріаловъ, обогатить нашу литературу полною біографіей ‘дивнаго человка’, какъ онъ называетъ Жуковскаго.