В. А. Твардовская
НИКОЛАЙ МОРОЗОВ В КОНЦЕ ПУТИ:
НИКОЛАЙ МОРОЗОВ В КОНЦЕ ПУТИ:
НАУКА ПРОТИВ НАСИЛИЯ
НАУКА ПРОТИВ НАСИЛИЯ
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
В. А. Твардовская. Николай Морозов в конце пути: наука против насилия, Морозов Николай Александрович, Год: 2003
Время на прочтение: 48 минут(ы)
В. А. Твардовская ‘Николай Морозов в конце пути: наука против насилия’
Date: 19 июля 2009
Изд: ‘Миротворчество в России: Церковь, политики, мыслители’, М., Наука, 2003.
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Николай Александрович Морозов прочно вошел в нашу литературу как ‘революционер и ученый’ или ‘ученый-революционер’. Бывший народоволец, шлиссельбургский узник, в общей сложности проведший в заточении 28 лет, он всегда характеризовался как несгибаемый борец, революционную волю которого не смогла сломить и тюрьма. Внимание писавших о Морозове, как правило, сосредоточено было на его участии в революционном движении и на его тюремных мытарствах. Жизнь бывшего народовольца по выходе из заключения оставалась малоизвестной: больше интересовались его научной деятельностью того времени. Но и в специальных трудах, посвященных научным увлечениям и открытиям Морозова, его неизменно определяли как революционера, наглядный пример — книга ‘Николай Александрович Морозов — ученый энциклопедист’ (М., 1982).
Между тем Морозов в 1870 — начале 1880-х гг. и Морозов в XX в. — совсем разные личности по мировоззрению и общественной позиции. Себя Николай Александрович в последнюю пору жизни называл ‘эволюционером’. Думается, произошедшее самоизменение в бывшем народовольце, проповеднике террора представляет немалый интерес, поскольку произошло естественно и органично, без внешнего принуждения, явившись результатом глубокой и серьезной работы мысли ученого. Но, чтобы понять итоги этой работы, стоит обратиться к началу его жизненного пути, во многом типичному для разночинской молодежи пореформенной России.
Николай Александрович Морозов родился 7 июля (25 июня) 1854 г. в родовом имении своего отца Борок Ярославской губернии. Он был сыном богатого помещика Петра Алексеевича Щепочкина и его крепостной крестьянки Анны Васильевны Морозовой. Брак их не был узаконен. Анна Васильевна, получив вольную, была приписана к сословию мещан. В официальных документах — вплоть до Октябрьской революции — Николай
404
Александрович значился ‘незаконнорожденным сыном дворянина’, мещанином г. Мологи. Он получил фамилию матери и ее сословную принадлежность.
В рядах революционеров Николай оказался, не кончив 5-го класса гимназии. И, хотя в гимназию (во 2-й класс) он поступил достаточно поздно (до 14 лет получал домашнее образование), признать зрелым его выбор пути вряд ли возможно. У юноши, которому едва исполнилось 20 лет, не было сколько-нибудь серьезного жизненного опыта. Смутное недовольство окружающим миром более было связано с порядками в гимназии, где классицизм свел почти на нет преподавание естествознания, которым в духе времени увлекался Морозов. Он вспоминал, как в знак протеста против засилия мертвых языков, после экзаменов сжигал с одноклассниками учебники по латыни и греческому.
Гимназист Морозов зачитывался русской литературой с ее сочувствием ко всем униженным и оскорбленным — он и сам себя ощущал таким по социальному статусу. Любовь к русской классике — Пушкину, Лермонтову, Гоголю — он унаследовал от матери, начитанностью и образованностью выделявшейся в среде провинциального дворянства. В юношеские годы любимым поэтом Морозова стал Некрасов. ‘Иди на бой за честь отчизны, // За убежденья, за любовь. // …Иди и гибни безупречно. // Умрешь не даром: // Дело прочно, // Когда под ним струится кровь’. Эти некрасовские строки молодой Морозов читал как призыв, обращенный лично к нему. Увлекался он и произведениями Шиллера с их тираноборческими мотивами.
В этот период становления личности, порывов ее к добру и справедливости, он встретил людей, вступивших в борьбу с существующими порядками за всеобщее благо. Восхищенный новыми товарищами, влюбленный в хозяйку конспиративной квартиры Олимпиаду Алексееву, Николай Морозов решил идти с ними одним путем. Решение это далось не без определенного насилия над собой. Если одна часть его души уже неудержимо устремилась навстречу новой жизни, с ее бурями и невзгодами, то другой мучительно трудно оказалось оторваться от занятий любимыми науками. Естествознанием, геологией, минералогией, ботаникой гимназист Морозов увлекался самозабвенно. К 5-му классу он уже не только познакомился с работами Чернышевского, Добролюбова, Писарева, но и проштудировал Ч. Дарвина, М. Фарадея, К. Фохта, Э. Геккеля. В 1871/72 гг. стал вольнослуша-
405
телем Московского университета. Его находки в каменоломнях Подмосковья поступили в Музей минералогии и зоологии Московского университета, профессора которого не сомневались в научном будущем даровитого гимназиста. Но именно потому, что занятия наукой представлялись ему самым счастливым вариантом человеческой судьбы, Морозов сомневался в своем праве заниматься ею, когда его товарищи отдают силы борьбе за освобождение народа.
Вступление в революционное движение не кончившего курс гимназиста для того времени не было чем-то экстраординарным, являя собой особую примету русской пореформенной жизни. Ее отобразил Ф. М. Достоевский, выведя в последнем романе гимназиста-социалиста Колю Красоткина, негодующего на несправедливость окружающего мира, мечтающего переделать человечество ‘по новому штату’.
Коля Морозов, предаваясь мечтам о всеобщем равенстве и счастье, столь же неясно представлял, как именно с этой целью должно быть устроено общество. Но, разделяя убеждения своих новых товарищей, уже не сомневался, что путь к ней лежит только через революцию.
Могучая волна движения разночинской молодежи подхватила Морозова и унесла в деревню. Участие в ‘хождении в народ’ еще больше революционизировало его. Как и товарищи по кружку ‘чайковцев’, он стал свидетелем того, что на любые попытки сближения с народом власть отвечала репрессиями. Арестам подверглись не только пропагандисты, но и те, кто шел в деревню ближе узнать крестьянство, помочь ему, работая рядом сельским писарем, врачом, учителем, агрономом. Позднее в стихах он отобразил, ‘как в смятеньи подняли тревогу // Слуги мрака, оков и цепей // И покровом терновых ветвей // Застилали дорогу к народу’.
Дальнейшему развитию Морозова как революционера содействовало пребывание в Швейцарии: в 1874 г. он был направлен ‘чайковцами’ в редакцию газеты ‘Работник’, издававшуюся в бакунистском духе. Здесь, в среде революционеров-эмигрантов, Николай Александрович знакомится с приверженцами самых разных направлений в народничестве. Столь различные по пониманию пути предстоящих преобразований, их средств и сил, бакунисты, лавристы, якобинцы (сторонники Ткачева) одинаково не мыслили перехода к новому социальному строю иначе, чем
406
с помощью революционного насилия, совершаемого народом или интеллигентским меньшинством, — путем заговора.
На молодого Морозова сильное впечатление произвел Петр Никитич Ткачев: незаурядностью своих взглядов, их новизной и резкой несхожестью со многими общенародническими представлениями. Ткачев в ту пору продолжал развивать свои идеи об относительности нравственности, высказанные еще в его публицистике 60-х гг. Считавший себя последователем К. Маркса, Ткачев доказывал жадно внимавшему Морозову, что ‘не нравственные доктрины, не критическая мысль делают историю’. Душу ее, ‘нерв общественной жизни’, составляют ‘экономические интересы’1. В Женеве Николай Александрович вступает в местную секцию Интернационала — бакунистской ориентации. С воодушевлением распевает вместе со всеми на ее заседаниях ‘Карманьолу’: ‘Хотим свободы всех людей! // Довольно нищеты, насилий и вражды! // Хотим мы равенства людей! // В канаву всех попов, в конюшню всех богов!’ И, как другие революционеры-интернационалисты, не замечает непоследовательности и противоречивости революционного гимна. Его мысль не останавливается на том, что протест против насилия сопровождается призывом к насилию же. Его чувство справедливости не задето тем, что лозунг равенства и свободы ‘всех людей’ относится вовсе не ко всем: в новом обществе некоторым уготовано место в канаве.
По возвращении в Россию в марте 1875 г., еще на границе Морозов был арестован. Три года, проведенные в тюрьме, как и процесс 193-х участников ‘хождения в народ’, по которому он судился, продолжили его революционное развитие. И хотя в заключении Николай Александрович увлеченно занимается самообразованием, совершенствуясь в иностранных языках, сочиняет стихи, читает серьезную научную литературу, главный итог этих трех тюремных лет — постижение ‘науки ненависти’.
‘Долгий поединок между правительством и революционной партией’, как определял процесс 193-х Г. В. Плеханов, кончился не в пользу правительства. Революционным и социалистическим идеям власть, как всегда, смогла противопоставить лишь насилие. Загубленные жизни, сломанные судьбы товарищей, их стра-
1 Ткачев П. Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в 5-ти томах. М, 1933. Т. 3. С. 217. Статья впервые опубликована в журнале ‘Дело’. 1875. N 9, 12.
407
дания в заточении переполняли Морозова ненавистью к самодержавию. Он уже в тюрьме ощутил новые — боевые — настроения в среде своих единомышленников, жаждавших отомстить за товарищей, схватиться с властью не на жизнь, а на смерть за ‘человеческие права’. Сам Морозов эти стремления вполне разделял и по выходе на волю — в феврале 1878 г. — оказался в числе сторонников нового курса борьбы — тех, кто все более осознавал необходимость завоевания гражданских прав.
В стране закипало всеобщее недовольство. Резкое ухудшение жизни трудовых низов, связанное с русско-турецкой войной 1877-1878 гг., вызвало стачки в Петербурге. В крестьянстве широко распространялись слухи о переделе земли, о прирезке к наделу. До Морозова и его соратников, снова отправившихся в народ — в Саратовскую губернию, доносилось эхо первых террористических актов — покушений на местных властей и шпионов в Киеве, Харькове, Одессе, где начал действовать южный Исполнительный комитет. Печать, скреплявшая выпущенные им прокламации, изображала скрещенные пистолет, кинжал и топор. Огромное впечатление на революционную среду и на общество произвело оправдание судом присяжных В. И. Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова: оно по-своему убеждало в эффективности начатого террора.
Морозов, всей душой рвавшийся в гущу городских событий, недолго усидел в деревне. В августе 1878 г. он появился в Петербурге и сразу же был принят в организацию ‘Земля и воля’, ставившую целью подготовку народной революции. Террор признавался одним из способов дезорганизации существующего строя.
Морозов (вместе с С. М. Кравчинским и Д. А. Клеменцем) входит в редакцию газеты ‘Земля и воля’. Убежденный, что с властью стоит говорить только с позиций силы, а существующее общественное устройство можно преобразовать лишь насильственным путем, Николай Александрович пытается пропагандировать в ‘Земле и воле’ террор как главную форму революционного действия, но встречает сопротивление многих влиятельных землевольцев. Оно усиливается с приходом в редакцию Г. В. Плеханова. ‘Террористическому энтузиазму’ Морозова и его множившимся сторонникам Плеханов противопоставлял бакунистские идеи крестьянской революции, отвергающей политические задачи как самостоятельные. Спор внутри революционной организации, при всей его остроте и принципиальности, шел не
408
только о стратегии борьбы, но и о наиболее целесообразных формах насилия по отношению к существующей власти. В обстановке нараставшего революционного кризиса аполитичная, полуанархистская программа уже не могла иметь успеха. Поскольку разногласия Плеханова и Морозова затрудняли выпуск газеты, к ней было создано хроникальное прибавление — ‘Листок ‘Земли и воли», редактором которого сделали Морозова. Здесь он был более самостоятелен, хотя в определенном смысле и довольно ограничен целевой установкой ‘Листка’ как хроники текущих событий движения.
Если ‘Земля и воля’ писала о террористических покушениях с одобрением и удовлетворением, не делая при этом обобщающих выводов о роли и месте террора в развернувшейся борьбе, то ‘Листок’ стал поистине апологией террора. Морозов пропагандировал взгляд на террор не только как на орудие мести и самозащиты: в ‘Листке’ утверждалась способность террора дезорганизовать власть и возможность агитационного воздействия этой формы борьбы на народ. Пафос ‘Листка’ — в нравственном оправдании террора. По убеждению Морозова, выполняя функции мести и самозащиты, террор уже позволяет революционерам подняться на ту ‘нравственную высоту, которая необходима деятелю свободы для того, чтобы увлечь массы’2. Подводя итог возможностям этой формы революционного насилия, Морозов выдвигает свой программный тезис, утверждая террор как ‘одно из главных средств борьбы с деспотизмом’: ‘Политическое убийство — это осуществление революции в настоящем’3.
‘Листок ‘Земли и воли» прославляет первых террористов как истинных героев своего времени, подлинных борцов с самодержавным произволом. Имея в виду отнюдь не однозначное отношение к террористам в обществе, Морозов замечал: ‘Когда страсти улягутся, когда дела предстанут в настоящем свете, перед этими людьми будут преклоняться, их будут считать за святых’4.
В ‘Листке’ в полной мере отразилась та черта молодого поколения пореформенной России, которую подметил Ф. М. Достоевский: ‘жажда скорого подвига’. Не терпеливая работа на ‘родной ниве’, к которой призывал писатель, а готовность к самопожертвованию во имя угнетенного народа привлекала пере-
2 Революционная журналистика семидесятых годов. Ростов н/Дону, б. г. С. 282-283.
3 Там же. С. 283.
4 Там же. С. 283-284.
409
довую молодежь. ‘Трудно жить и бороться за волю, // Но легко за нее умирать’, — писал Морозов в тюрьме. ‘Выступление с оружием в руках, нападения там и сям, повсюду, насильственное освобождение товарищей, попавших в руки правительства, как нельзя более соответствовали его (Морозова. — В. Т.) пылкой натуре и давнишним мечтам о ‘геройских подвигах’, — вспоминала о товарище по борьбе В. Н. Фигнер. Сам проповедник партизанской войны с правительством, подорвавший в тюрьме здоровье, производил странное впечатление даже в революционной среде, ко всему привычной: худой и бледный, но весь обвешанный оружием, он напоминал ‘молодое деревце, возросшее вдали от свежего воздуха’5.
‘Воробушек’, ‘Воробей’ — подпольные клички Морозова. Влюбчивый, привязчивый, верный в дружбе, он был ценим товарищами за доброту и отзывчивость. Смог ли бы он поднять руку на человека, осуществляя свои программные установки? В. И. Засулич признавалась на суде, что ей это было сделать не легко. Трудно было и ближайшему другу Морозова С. М. Кравчинскому: несколько раз, при самых благоприятных условиях для покушения на шефа жандармов Н. В. Мезенцева, он не смог приступить к осуществлению запланированного землевольцами ‘политического убийства’. Наконец, 2 августа 1878 г. заставил себя совершить эту порученную ему организацией акцию, преодолевая сильное внутреннее сопротивление.
В упомянутых тюремных стихах Морозова, где он признается, что ему легче умереть за волю, чем бороться за нее, внутренний мир этого революционера предстает иначе, чем в его публицистике. Поэзия Морозова показывает, что и ему были не чужды вопросы, вставшие перед многими из тех, кто не принимал существующего порядка. В романе Достоевского ‘Братья Карамазовы’, печатавшемся на рубеже 1870-1880-х гг., их ставит Алеша перед Иваном — ‘деловым социалистом’, по определению автора: ‘Неужели имеет право всякий человек решать, смотря на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более достоин?’6
В ‘Листке ‘Земли и воли» революционер Морозов зовет к террору ‘без страха и сомненья’, не только утверждая его неиз-
5 Фигнер В. Н. ‘Земля и воля’ // Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 1185 (В. Н. Фигнер). Оп. 1. Д. 147, Любатович О. С. Далекое и недавнее // Былое. 1906. N 5. С. 219-220.
6 Достоевский Ф. М. Полн. собр соч.: в 30-ти томах. Т. 14. Л., 1976. С. 131.
410
бежность и необходимость, но и нравственно оправдывая ‘политические убийства’. Поэт Морозов не скрывает, как тревожит его эта, употребляя выражение Достоевского, ‘кровь по совести’. И ему, оказывается, трудно поднять руку на человека: ‘Трудно жить, чтоб порой не дрожала, // На врага поднимаясь, рука, // Чтобы сил не съедала тоска… Чтобы в том, кто восстал за любовь, // Вплоть до двери холодного гроба // Не смолкала могучая злоба, // И кипела бы мщением кровь’.
Чувства ненависти и злобы, вражды и мести, трактуемые в подпольной печати народников как святые и правые, органично присущие борцу за благо народа, в их поэзии, со свойственными ей откровениями и озарениями, осознаются порой как раз противоестественными, губительными для человеческой личности.
Товарищ Морозова по борьбе и по заключению Сергей Силыч Синегуб обвиняет угнетателей народа, бросивших его в тюрьму, в том, что они ‘убили в сердце чувство всепрощенья // И отравили злобою любовь!’… ‘Вы умертвили все, чем был я так богат… // Отдайте сердце мне мое назад! // Мне тяжело существовать для злобы!’, — признается поэт Синегуб.
Усвоенные с детства нормы общечеловеческой нравственности мешали со спокойной душой вершить насилие, теоретически обоснованное как необходимое и неизбежное — все естество человеческое противилось этому. ‘Только остались вы, детства влияния, // В душу запали на дно’, — осознавал в тюрьме Морозов то, что мешало ему в его революционной деятельности. ‘Однажды Вы мне сказали, — писал он матери из заключения, — что всякий раз, когда я хочу сделать что-нибудь, касающееся другого человека, я сначала представил бы себе, что это самое сделали со мной, и если я сочту такой поступок дурным по отношению к себе, то он не хорош и с моей стороны’7. Простые нравственные уроки Анны Васильевны — русской крестьянки из крепостных, — как видим, не были забыты: они не применялись в гуще борьбы к врагам, но оставались в подсознании, ‘на дне души’.
Сомнения, порождаемые противоречием между революционным долгом и врожденной нравственностью, по-своему отразила лишь поэзия Морозова: они не запечатлелись ни в публицистике, ни в программных документах. В стихах этого последовательного приверженца террора порой слышится странная неуве-
7 Морозов Н. А. Письма из Шлиссельбургской крепости. СПб., 1910. С. 71.
411
ренность в правомерности избранного пути. Здесь звучит голос человека, ломающего себя во имя идей, которые признаны им единственно верными, подавляющего свое естество, пытаясь изжить в себе изначальное неприятие насилия. ‘Я топор наточу, // Я себя приучу управляться с тяжелым оружьем, // В сердце жалость убью, чтобы руку свою // Сделать страшной бесчувственным судьям’8, — как бы заклинает себя адепт террора, готовясь к кровопролитию, которое считает неизбежным.
И он с решимостью подавляет в себе все колебания, гонит прочь сомнения, становясь в ряды тех, кто выражал готовность бороться с властью самым жестоким способом, самым современным оружием.
Морозов ратовал за политический террор не только в ‘Листке’, который редактировал, но и повсеместно среди товарищей. В центре споров землевольцев оказался однако вопрос не о терроре, а о политической борьбе. Программа ‘Земли и воли’, как уже говорилось, предусматривала террор как средство дезорганизации власти. Но она не ставила задачу завоевания политических свобод, как самостоятельную. Те, кто такую задачу поставил, стали рассматривать террор как средство политической борьбы. Морозов, естественно, оказался в рядах ее пионеров. Он был среди ее первых немногочисленных сторонников на Липецком их съезде в июне 1879 г. Активно, но безуспешно агитировал вместе со своими единомышленниками на Воронежском съезде землевольцев за внесение в программу политических целей. Здесь их главным противником был Г. В. Плеханов.
Эти разногласия раскололи ‘Землю и волю’. В августе 1879 г. после раздела организации Николай Александрович становится одним из учредителей ‘Народной воли’ и членом ее центрального, руководящего органа — Исполнительного комитета.
Вместе с Л. А. Тихомировым Морозов был назначен редактором газеты ‘Народная воля’ — органа пропагандистского и теоретического одновременно. Газета сосредоточилась на популяри-
8 Эти стихи, перепечатывавшиеся во всех сборниках революционно-народнической поэзии, приписывались ‘неизвестному автору’, но принадлежат Н. А. Морозову (Твардовская В. А. Неизвестное о стихотворении ‘После казни 4 ноября’ // Русская литература. 1984. N 2. С. 166-169).
412
зации ‘во всех слоях населения идеи демократического политического переворота’9. Достижение социалистических целей ставилось в прямую зависимость от завоевания гражданских свобод. Путь государственного переворота виделся наиболее надежным, хотя и вероятность народной революции не отрицалась. Допускалась и самоликвидация самодержавия под воздействием борьбы, одним из средств которой выдвигался террор.
Мирный, ненасильственный путь преобразований, казалось бы, также не исключался. ‘Народная воля’ выдвигала ультиматум: созыв Учредительного собрания в стране на основе всеобщего избирательного права, и тогда она прекращает борьбу, занимаясь только пропагандой и агитацией. В воздействие этого ультиматума на власть, в ее способность к уступкам народовольцы не верили. И, надо сказать, власть делала все, чтобы убедить их в возможности только насильственного способа преобразований.
Лозунг Учредительного собрания в той или иной мере находил сочувствие у представителей самых разных политических течений, своеобразно перекликаясь с требованиями законосовещательных органов при самодержце разной степени правомочности, вплоть до чисто ритуального Земского собора. Задача привлечения общества к управлению назрела, власть же не хотела ее признавать, враждебно относясь к любым проектам общественного представительства, как к угрозе существованию самодержавия. Не только с революционерами-социалистами, но и с политическими течениями, не ставившими целью ликвидацию самодержавной монархии, ее верховная власть не пожелала вступить в диалог, пойти на какой-либо компромисс.
Уверенные, что только силой можно вырвать у самодержавия гражданские права, уже существовавшие в европейских государствах, народовольцы развернули борьбу. Она намечалась в их программе как многоплановая, ведущаяся по разным направлениям. Здесь предусматривалась пропаганда во всех слоях населения, организация местных групп и кружков — среди рабочих, студенчества, военных, постановка вольной печати в стране, а не за рубежом. Террору в программе ИК ‘Народной воли’ решающей роли не отводилось.
Морозов же продолжал видеть в терроре основное орудие революционеров, полагая его вполне достаточным для борьбы за политическую свободу. В переворот путем захвата революционерами власти
9 Литература партии ‘Народная воля’. М., 1930. С. 50-51.
413
он не верил. Да и цель его — созыв Учредительного собрания, где народ выразил бы свою волю относительно будущего устройства страны, считал ошибочной. Народ, по его убеждению, в силу своей темноты и забитости не смог бы высказать собственное решение судеб страны. Морозов усматривал лишь одну возможность подготовить народ к социальной революции — путем просвещения и свободной пропаганды, право на которую и должен завоевать революционный террор. Николай Александрович доказывал, что террор должен иметь в виду лишь данную, строго ограниченную цель10.
Насилие в форме террора должно было, по мысли Морозова, обеспечить осуществление ‘фактической свободы мысли, слова и действительную безопасность личности от насилия — эти необходимые условия для широкой пропаганды социалистических идей’. Речь идет, таким образом, о свободах фактических, установленных не законодательным, а явочным порядком. Террор предстает у Морозова своеобразным регулятором политического режима в стране: усиливается при ужесточении правительственного курса и ослабевает с допущением некоторых уступок.
Насилие ‘по способу Вильгельма Телля’ — героя одноименной драмы столь любимого им Ф. Шиллера, выступает у Морозова самым совершенным способом политических преобразований. ‘Теллизм’, по его словам, сулит победу без излишнего кровопролития — это самая экономичная и целесообразная и ‘самая справедливая из всех форм революций. Неуловимость террористов, неотвратимость их покушений на власть имущих создают якобы особое могущество этого вида насилия, призванного потрясать основы, устрашать, привести власть к капитуляции’11.
‘Теллизм’ явился серьезным отклонением от программы ИК ‘Народной воли’. Морозову, редактору ее органа, не только не позволили развивать свои взгляды в партийной печати, но и не допускали пропагандировать их среди молодежи. Морозов был отправлен в бессрочный отпуск за границу. Думается, все же определить его как идейного ‘еретика’ в народовольчестве было бы не точно12. В ‘теллизме’ Морозова не было ереси, т. е. идей,
10 Письмо Н. А. Морозова П. Н. Ткачеву 8 мая 1880 г. Черновик // ГАРФ. Ф. 1762 (П. Л. Лавров). Оп. 4. Д. 604. Л. 64, письмо его же неизвестному лицу 9 мая 1880 г Черновик // Там же. Л. 57, письмо его же П. Л. Лаврову 28 мая 1880 г. // Там же. Д. 317. Л. 3.
11 Морозов Н. А. Террористическая борьба. Лондон [Женева], 1880. С. 9-10.
12 Кан С. Г. Идейные ‘еретики’ ‘Народной воли’ // Индивидуальный политический террор в России XIX — начала XX в. М, 1996. С. 24 и след.
414
вступающих в противоречие с господствующим вероучением народовольцев. ‘Теллизм’ программе ИК ‘Народной воли’ не противоречил — он лишь доводил до крайности один из ее основных пунктов. Морозов гиперболизировал значение средства борьбы, признанного партией, возвел его в ‘превосходную степень’, но не он его выдвинул. Терроризм вполне сочетался с заговорщичеством, которого не принимал Морозов — противник захвата власти. И не случайно народовольцы, удалив Морозова из ИК, открыто и гласно — в своей газете не выступали против его крайнего терроризма. Правда, на процессе первомартовцев А. И. Желябов заявлял, что к позиции Морозова (выраженной в его брошюре ‘Террористическая борьба’) ‘Народная воля’ относится отрицательно13, но других официальных заявлений по поводу морозовского ‘теллизма’ народольцы так и не сделали. Между тем они довольно последовательно выступали против инакомыслия в своей среде. В газете ‘Народная воля’, к примеру, весьма наступательно обосновывалась губительность для революционеров приверженности к аполитизму. А к увлечениям крайними формами революционного насилия здесь относились вполне снисходительно. С Морозовым, удаленным в Швейцарию, поддерживались деловые отношения, а вскоре, после многочисленных арестов, последовавших после взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г., когда сил в организации стало не хватать, его позвали назад.
Взрыв случился сразу же по отъезде Морозова. Газеты сообщали о его жертвах: царь уцелел, а более 50-ти солдат Финляндского полка, дворцовой охраны, было убито и ранено. В брошюре ‘Террористическая борьба’, изданной за границей, но написанной еще в России, Морозов доказывал и такое преимущество террора, как возможность с помощью данной формы борьбы обойтись минимумом кровопролития. Террор, по его словам, поражал именно тех, на кого был направлен, — представителей власти. Брошюра печаталась уже после покушения на царя в Зимнем дворце, но Николай Александрович ничего в тексте не исправил.
Подготовляя покушение в самом царском дворце, революционеры не могли не знать заранее, что первыми жертвами этой акции будут именно солдаты и офицеры охраны. Помещение караула находилось над подвалом, откуда Степан Халтурин, поступивший во дворец краснодеревщиком, готовил взрыв. Царс-
13 Революционное народничество 70-х годов XIX века. М., 1965. Т. II. С. 254.
415
кая столовая, помещавшаяся этажом выше, была менее уязвима для взрыва.
Программа ИК обещала неприкосновенность всем, кто сохранит нейтралитет в борьбе партии с правительством. Солдаты Финляндского полка, по-видимому, относились к ‘сознательно и деятельно помогающим правительству’, т. е. к врагам ‘Народной воли’: они присягали на верность царю и отечеству.
В брошюре Морозова ‘Террористическая борьба’ в ‘один кулак’ собраны все доводы в пользу террора. Если автор еще не успел в полной мере осознать народовольческий террористический опыт, то опыт землевольческий уже многое мог бы опровергнуть в его апологии террора. Террор действительно устрашал власть, подрывал ее престиж, заставил ее колебаться. Но он по-своему устрашал и общество, как устрашает всякое насилие — жестокое и беспощадное. Даже те выходцы из разночинской интеллигенции, которые, исходя из опыта Европы, признавали революции неизбежными спутниками развития общества, устрашились этого кровопролития без революции. Оно отнюдь не было малым, как обещал Морозов. Каждое покушение было сопряжено с риском для жизни множества людей, в том числе и ‘нейтральных’, в революционной борьбе не участвовавших тех, кому народовольцы обещали неприкосновенность. А некоторые акции террористов, как 5 февраля 1880 г. или 1 марта 1881 г., сопровождались и жертвами не причастных к борьбе людей. Каждое террористическое покушение имело последствиями массовые аресты, и здесь тоже было немало случайных жертв. Порождалась и разрасталась цепная реакция насилия.
Член ИК ‘Народной воли’ В. Н. Фигнер, осмысливая после шлиссельбургского заключения борьбу, в которой участвовала, вполне определенно высказалась о ее воздействии на общество. ‘Как всякая борьба стоящая не на почве идей, а на почве силы, она сопровождалась насилием. А насилие, совершается ли оно над мыслью, над действием или над человеческой жизнью, никогда не способствует смягчению нравов. Оно вызывает ожесточение, развивает зверские инстинкты, возбуждает дурные порывы и побуждает к вероломству. Гуманность и великодушие несовместимы с ним. И в этом смысле правительство и партия конкурировали в развращении окружающей среды’14.
14 Фигнер В. Н. Запечатленный труд. // Фигнер В. Н. Полн. собр. соч. в 7-ми томах. М, 1932. Т. 1. С. 251-252.
416
По наблюдению В. Н. Фигнер, ‘общество, не видя исхода из существующего положения частью сочувствовало насилиям партии, частью смотрело на них, как на неизбежное зло, но и в этом случае аплодировало отваге или искусству борца’. Это, пожалуй, верно лишь для начальной стадии террористической борьбы. В определенном смысле террор подрывал доверие к партии, написавшей на своем знамени лозунги равенства, братства, свободы личности и всеобщего блага и пытавшейся утвердить их в жизни кровопролитием. В этом смысле опыт народовольческого террора еще раз доказывает, что цель не безразлична к средствам, которыми ее стремятся достигнуть. В отличие от С. Г. Нечаева, революционеры 1870-1880-х гг. принцип ‘цель оправдывает средства’ принимали с оговоркой, которая, казалось бы, сводила его на нет. Руководствоваться данным принципом допускалось возможным, ‘исключая тех случаев, когда употребленные средства могут подрывать авторитет организации’15. Но, применяя террор, народовольцы не хотели замечать, что наносят тем самым непоправимый нравственный ущерб своей партии, мешают ее стремлению объединить всех недовольных режимом в общем натиске на самодержавие.
Л. Н. Толстого террор народовольцев по-своему заставил задуматься о роли насилия: он бросает работу над широко задуманным романом о декабристах. Знавшего о замысле этого романа, А. А. Фета после покушения на царя А. К. Соловьева 2 апреля 1879 г. особенно встревожила судьба этого произведения: ‘Я ужасаюсь мысли, что теперешние цареубийцы могут подумать, что Вы одобряете и напутствуете благословением их… покушение силой и насилием проникнуть в народ…’. Отвечая, что оставил своих ‘Декабристов’, Толстой объяснял, что если бы и писал этот роман, то дух его ‘был бы невыносим для стреляющих в людей для блага человечества’16.
‘Теллизм’ не оправдывал себя в борьбе за политические свободы и социалистический идеал. Но террористические иллюзии оказались весьма жизнестойкими, не поддаваясь проверке опытом, существуя как бы автономно от него. Во всяком случае, Морозов уезжал в Швейцарию полным веры в террор и надежды убедить соратников по борьбе в преимуществах этой формы революционного насилия.
15 Архив ‘Земли и воли’ и ‘Народной воли’. М., 1932. С. 65.
16 Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. М., 1962. С. 399.
417
Однако его планы издания ‘террористического органа’, пропагандирующего ‘теллизм’, а также сборника выступлений в защиту террора не встретили в эмиграции поддержки. Морозов столкнулся здесь с более решительной критикой такой тактики борьбы, чем в народовольческой среде на родине. Серьезные аргументы против политических убийств выдвигал П. Л. Лавров. По его словам, ‘терроризм должен постоянно поражать воображение публики, идя ко все более эффектным проявлениям, но тут очень скоро дойдешь до стенки, т. е. до невозможности идти долее за неимением средства, или до столь возмутительных поступков, что всеобщее отвращение отнимет всякую силу у террористов’. Лавров обращал внимание на опасность террора для самого революционного движения: он ‘выдвигает на первые места людей с энергией, но весьма часто людей, очень слабо понимающих идеи, из-за которых идет терроризм, и эти люди, в минуту победы поставленные естественными руководителями, будут страшно вредны движению’. Все это заставляло Лаврова признать ‘террористическую программу крайне вредною для социалистов и удачи на этом пути совершенно случайными, нисколько не обеспечивающими от опасности больших неудач и большего вреда в близком и более отдаленном будущем’17.
Не одобрил взглядов Морозова на текущие задачи революционеров и П. А. Кропоткин, с которым Морозов тесно соприкасался в Кларане. Твердую антитеррористическую позицию занял Г. В. Плеханов. Однако все эти революционеры — с их богатым опытом и авторитетом в движении — были по-своему непоследовательны. Отвергая террор, поддерживали ‘Народную волю’, его применявшую. Поддерживали как единственную серьезную революционную силу, вступившую в единоборство с самодержавием. Поддерживали, не желая замечать, что многое в их справедливой критике террора как формы борьбы может быть отнесено к революционной деятельности в целом.
Между тем обессиленная арестами февраля-марта 1880 г. ‘Народная воля’ призвала Морозова вернуться в ее поредевшие ряды. По-видимому, разногласия с ним уже не казались столь серьезными. Террор, вопреки его программному обоснованию, все более выдвигался на первый план. С успешным покушением
17 Письмо П. Л.Лаврова Н. А. Морозову 29-30 мая 1880 г. // ГАРФ. Ф. 1762. Оп. 3. Д. 79. Л. 5-6.
418
на царя связывались надежды, молчаливо предполагавшие ненужность иных форм деятельности.
Диктатура графа М. Т. Лорис-Меликова, установившаяся после взрыва в Зимнем дворце, поселила в обществе определенные надежды на возможность преобразований ‘сверху’. Как и предсказывал Лавров в своем споре с Морозовым, террор при ‘послаблениях’ власти в глазах общества теряет всякое оправдание и никаким сочувствием уже не может пользоваться. Революционеры сразу же ощутили эти новые общественные настроения, сказавшиеся и в том, что резко уменьшилась помощь их организации от всех ‘недовольных’. Оскудела касса ‘Народной воли’, которая до поры пополнялась довольно успешно за счет общественных пожертвований из самых разных слоев населения. Но уже первые, даже весьма неясные обещания Лорис-Меликова учесть общественные интересы, его призыв к обществу поддержать власть в ее стремлении стабилизировать жизнь страны, встретили повсеместное сочувствие. В самых разных кругах населения предпочитали мирный исход событий — без динамитных взрывов, выстрелов и виселиц.
Решивший вернуться в Россию, чтобы продолжать борьбу, Морозов, как и другие народовольцы, в преобразования ‘сверху’ не верил, предпочитая их ожиданию революционные действия. Но он был арестован при переходе границы — точно так же, как и при возвращении из своей первой эмиграции. Однако на этот раз серьезным вещественным доказательством его антиправительственной деятельности на следствии и суде стала его брошюра ‘Террористическая борьба’. Учитывались и свидетельские показания о его участии в подготовке покушения на Александра II на Московско-Курской железной дороге. Судившийся по процессу ’20-ти’ народовольцев (в феврале 1882 г.), 28-летний Морозов был приговорен к бессрочным каторжным работам. По воле императора они были заменены пожизненным заключением.
В марте 1882 г. Морозов и его сопроцессники были переведены из Трубецкого бастиона Петропавловской крепости в ее Алексеевский равелин. С открытием новой, только что отстроенной ‘государевой тюрьмы’ в Шлиссельбурге Николай Александрович был перемещен туда, чтобы остаться там пожизненно. Ему было 30 лет. ‘Часы жизни остановились’, как сказала В. Н. Фигнер, отбывавшая заключение в той же Шлиссельбургской крепости. Пришло время оглянуться на события, участни-
419
ком которых он стал, осмыслить их, что в кипении борьбы не всегда получалось. Для шлиссельбургского узника это оказалось возможным.
Размышления стали важной частью жизни в тюрьме, наряду с научными занятиями и чтением. Серьезная внутренняя работа привела к изменению не только политических взглядов, но и самого мировоззрения и мироощущения. В воспоминаниях Николай Александрович особо не останавливается на этих переменах. Однако сдвиги, происходившие в его сознании, можно уловить по письмам к родным: переписку разрешили в 1897 г. В них нет ничего о революционной деятельности, о ней можно было бы написать только в духе покаяния, так как письма проходили тюремную цензуру. Николай Александрович вспоминает в письмах из каземата о детстве в поместье Борок, рассказывает о своих научных трудах.
Судя по всему, связи с наукой он не терял, даже став революционером. Дилемма ‘наука или революция’ разрешилась, казалось бы, в пользу революции, но совсем отказаться от науки Морозов не смог, как не смогли и многие участники народнического движения, чьим призванием была именно она, а не революция, — П. А. Кропоткин, Н. И. Кибальчич, А. И. Ульянов и др. Страсть к науке жила в Морозове, как бы подтверждая, что его предназначение не в революционной деятельности. Увлечение наукой не оставляло и в разгар борьбы, которой он намеревался посвятить себя целиком. В период ‘хождения в народ’ он собирал растения, насекомых, минералы. В ходе подкопа под полотно Московско-Курской железной дороги с целью покушения на царя успевал заметить интересные окаменелости. В эмиграции, занятый организацией пропаганды террора, находил время слушать лекции в Женевском университете, встречаться с учеными — географом Э. Реклю, астрономом К. Фламмарионом. К моменту ареста Морозов был в курсе основных открытий в области естествознания и точных наук и довольно свободно ориентировался в их проблематике.
В первые годы в тюрьме он получал книги только богословского содержания, но для него, знакомого с астрономией, географией, естествознанием, религиозная литература давала огромный
420
материал для размышлений и рациональной разработки. Именно в заключении он начал труд, законченный уже на воле, — ‘История человеческой культуры в естественно-научном освещении’. Он был опубликован после Октябрьской революции под названием ‘Христос’ (т. е. ‘посвященный в тайны наук’ — греч.), вызвал большие споры и получил разные оценки.
Религиозная литература не изменила материалистических, атеистических взглядов Николая Александровича, но заставила задуматься о принципах общечеловеческой морали, совпадающих с заповедями Христа, как о социальных ориентирах, помогающих человечеству двигаться вперед.
Постепенно он стал получать книги по физике, математике, естествознанию и кое-что из простейшей аппаратуры для опытов. Далеко не все современные научные издания, в том числе и периодические, были доступны узнику: Морозов в письмах к родным рассказывает о многочисленных трудностях, возникавших в его занятиях, когда он был вынужден порой опираться только на ‘запас материала, накопившегося в голове за прежние годы’. И все же в этих экстраординарных для научной работы условиях он сумел сделать поразительно много.
Одним из первых Морозов разработал теорию о сложном строении атома, объяснил явления изотопии и радиоактивности, обосновал теорию синтеза и взаимопревращаемости атомов. Предварив ряд открытий XX в., шлиссельбургский узник явился одним из основоположников современной атомистики18. Диапазон научных занятий Морозова в тюрьме широк: он работает в области естествознания, математики, химии, физики, минералогии, геологии, астрономии, политической экономии, истории и ряда других наук. Освобожденный из тюрьмы революцией 1905 г., Морозов вынес на волю 26 томов рукописей. Не все в них было равноценно, сказывалась тюремная изоляция ученого, но многое оказалось подлинным вкладом в науку19.
В многолетнем погружении в науку Морозов все больше убеждался в ее возможностях, все отчетливее видел в ней главную опору человечества на пути к прогрессу. Все более склонял-
18 Курчатов И. В. О монографии Н. А. Морозова ‘Периодические системы строения вещества’ // Архив Российской Академии наук (далее: Архив РАН). Ф. 543 (Н. А. Морозова). Оп. 3. Д. 355, Вольфкович С. И. Краткий очерк научной, революционной и общественной деятельности Н. А. Морозова // Николай Александрович Морозов. 1854-1946. М., 1981. С.16.
19 Вольфкович С. И. Указ. соч. С. 16.
421
ся к мысли: все, чего хотели достичь революционеры-социалисты путем насилия и переворота, вернее, прочнее, безболезненнее можно достичь с помощью науки, распространения знаний, совершенствования образования. Уже из писем Морозова из заключения видно, что он все более утверждался в признании науки как решающего условия цивилизации и прогресса. Вера в беспредельные возможности науки, связанного с ней технического и промышленного прогресса для развития человечества, становится безграничной, вытесняя помыслы о любом ускорении этого развития насильственным путем — с помощью переворотов и революций.
Характерна поэма Морозова ‘Шлиссельбургский узник’, написанная в заключении. Герой ее размышляет о том, что же, наконец, способно освободить народы, проводящие жизнь ‘в страданьях и тьме’. Перед Узником проходят картины прошлой истории, когда ‘несся над рабской землей Бог Мрака, Вражды и Гоненья’, и ‘покорной толпой, // Повсюду склонялися люди // Над мокрой от крови погибших землей // Пред силой ревущих орудий’. Эти картины кровавых насилий сопровождают Узника, как бы листающего страницы всемирной истории. И все же и в века рабства, и в эпоху ‘гнета золотого тельца’ не угасала человеческая мысль, способствуя тому, чтобы ‘над миром страданья и муки’ заблистала новая звезда — ‘Великий Светильник Науки’. В руках человека появился рычаг, способный преобразовать мир. С торжеством науки наступает новая эра для народов: ‘И люди услышали давний призыв, // И кончились прежние муки. // Был мощен искусства свободный порыв // При светоче ярком науки’.
Выраженная в поэме концепция прогресса, осуществляющегося путем науки, с помощью науки и вызванной ею технической революции, весьма симптоматична для бывшего террориста. Он стал верить в науку, как самую могучую преобразующую лик земли силу. Погруженный в научные открытия, Морозов рисует картины близкого будущего: ‘Взлетели в лазурную высь корабли, // Купаясь в воздушном просторе, // В сады превратились пустыни земли, // И в друга — бурливое море’. Вместе с этим он видит в будущем повсюду свободу, утвержденную властью науки, ту свободу, о которой мечтало его поколение, стремясь вырвать ее путем революционного насилия.
422
Черты нового мироощущения проявляются и в поведении Морозова-заключенного. Тюрьма научила терпимости, приучила к компромиссу как необходимому условию выживания. Николай Александрович не конфликтовал со своими тюремщиками: сумел наладить с ними лояльные отношения, не заискивая, не унижаясь. Он не без успеха проявил себя миротворцем в конфликтах среди заключенных, а также между заключенными и тюремным начальством.
Характерен и эпизод из жизни узника, в котором также обнаруживается его новая жизненная позиция. Речь идет о посещении Шлиссельбургской крепости княжной Марией Михайловной Дондуковой-Корсаковой. Будучи глубоко религиозной, она посвятила свою жизнь всем страждущим, стремясь хоть в чем-то облегчить их участь. У княжны было все — знатность, богатство, красота в молодости, но она выбрала именно эту долю — быть нужной тем, кто особо нуждался в человеческом тепле, сострадании и помощи. Переправляясь в любую погоду в лодке через Неву к крепости, 77-летняя Мария Михайловна в течение нескольких месяцев в 1904 г. посещала заключенных. Расспрашивала о их нуждах, пыталась как-то облегчить их тюремное бытие, душевно ободрить. Она с огромным трудом добилась разрешения на эти посещения, но после убийства министра внутренних дел В. К. Плеве эсером Е. С. Сазоновым они были запрещены.
Народовольцы встретили Дондукову-Корсакову по-разному. Как объясняла В. Н. Фигнер, при ее появлении в Шлиссельбурге ‘сталкивались два непримиримых миросозерцания’. Княжна, по словам народоволки, — ‘глашатай мира, враг насилия, отступающая в ужасе перед кровопролитием, будет ли это на уличной баррикаде или в единоличной схватке террориста с врагом, будет ли это, наконец, на эшафоте. И мы — бунтари-революционеры, не останавливающиеся перед поднятием меча, — мы, находившие моральное оправдание себе в том, что бросаем палачу и свою голову…’20. Вера Николаевна не сомневалась, что М. М. Дондукова-Корсакова появилась в крепости с целью ‘уловления душ’. Отдавая должное ее доброте, В. Н. Фигнер воспринимала княжну как ‘религиозную энтузиастку, жаждущую подвига прозелитизма’, фанатку, верившую в возможность вер-
20 Фигнер В. Н. Запечатленный труд // Фигнер В. Н. Полн. собр. соч. М., 1932. Т. 2. С. 266-267.
423
нуть народовольцев в лоно православия. Вера Николаевна признавалась, что при ее визитах ощущала неловкость и держалась настороженно. Г. А. Лопатин вообще отказался от посещений княжны.
Совсем иным было отношение к этой личности Морозова. Он ощущал при встречах с ней благодарность и доверие, взаимную симпатию. В ту пору он не имел никаких сведений об обширной и многотрудной общественной деятельности Дондуковой-Корсаковой. Уже выйдя на волю, он узнает о ее самоотверженной работе в больнице для сифилитиков, основанной ею в Псковской губернии, и многом другом. Николай Александрович заметил глубокую религиозность княжны, поразившей его при этом своей веротерпимостью. Мария Михайловна говорила ему, что ‘не считает себя вправе обращать в христианство иноверцев или неверующих, так как если они существуют, то, очевидно, настолько же нужны Богу, как и христиане’. Шлиссельбургский узник писал родным о старушке-княжне как о ‘героине самоотвержения и воплощении бескорыстной любви к ближнему’21. В древние времена, по его словам, она была бы святой. Видно, что понятия бывшего народовольца о героизме, подвиге, служению обществу, идеале человека стали во многом иными, чем в пору его революционной деятельности. По-видимому, к моменту выхода на волю в 1905 г. внутренний мир революционера Морозова изменился не менее сильно, чем и его представления об окружающем мире.
Проследить, как происходили эти изменения в мировоззрении народовольца, восстановить картину его обращения к ‘новой вере’ сколько-нибудь последовательно не представляется возможным. Был ли поворот к новым идеям внезапным озарением, подобно случавшимся во время его научных занятий открытиям, или постепенно накапливающиеся сдвиги во взглядах на прошлое и будущее способствовали переходу от количества к иному качеству — неясно. Сам Николай Александрович, как уже говорилось, не останавливается на переменах, с ним происходивших, ни в статьях, ни в воспоминаниях. О них можно лишь
21 Морозов Н. А. Письма из Шлиссельбургской крепости. С. 239-240, 253. Дондукова-Корсакова оставила столь глубокий след в памяти Морозова, что после ее кончины в 1909 г. он пишет о ней очерк, где еще более ярко, чем в письмах из тюрьмы, характеризует ее как пример благородного и самоотверженного служения обществу // Морозов Н. А. Княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова // Ариян Н. П. Первый женский календарь на 1910 год. СПб., 1910.
424
догадываться по тому, что прямо или косвенно отразилось в его переписке и его стихах периода заключения. Но Морозов, вышедший из тюрьмы в октябре 1905 г., был иным человеком, чем тот, кто вошел, по его выражению, в ‘каменный гроб’. Далеко не все современники, а затем исследователи поняли это. В советской литературе он предстает после Шлиссельбурга стойким революционером, оставшимся верным своим убеждениям. Меня, когда я в давнюю пору писала о нем, шлиссельбургский период его жизни интересовал прежде всего с точки зрения возможностей человеческой личности не только выжить в тяжелейших условиях, но и проявить способность к интенсивной умственной деятельности, обогатившей науку. Менее всего я пыталась тогда выяснить изменения в его взглядах, да и тема книги, посвященной участию Морозова в народническом движении 1870-1880-х гг., к тому не побуждала: Морозов в XX в. оставался вне моего поля зрения. Сейчас я открыла неизвестного ранее ни мне, ни нашей литературе нового Морозова — мыслителя, убежденного в преимуществах эволюционного пути к прогрессу, доказывавшего не только ‘негражданственность’, но и ‘экономическую невыгодность’ всякого насилия. Обо всем этом — по порядку.
Оказавшись на воле после 28-летнего заключения, Морозов сравнительно быстро восстановил подорванное в тюрьме здоровье и, как бы стремясь наверстать потерянные годы, полностью отдался вихрю жизни, возникшему и все разраставшемуся вокруг него. Освобожденный узник, герой ‘Народной воли’ был нарасхват: его приглашали читать публичные лекции, выступать с воспоминаниями на литературных вечерах, звали на свои собрания народники и либералы.
К революционной деятельности Николай Александрович более не возвращался, не оказывал содействия ни одной из существовавших революционных групп и организаций. Между тем революционная борьба в стране находилась в разгаре, не прекращался и террор. Была переиздана брошюра Морозова ‘Террористическая борьба’ [Женева, 1900] — новых доводов в пользу ‘теллизма’ явно не хватало. Созданная в 1902 г. партия социалистов-революционеров (эсеров), считавшая себя преем-
425
ницей ‘Народной воли’, сделала политические убийства одним из основных средств борьбы. Эсеры получили поддержку ряда бывших народовольцев: в их боевую организацию вступили А. В. Якимова, П. С. Ивановская-Волошенко и другие бывшие соратники Морозова. Сам он от контактов с террористами устранился. Он сближается с ‘Партией Народной Свободы’ (кадеты), а затем и вступает в нее, тем самым обозначив свою политическую позицию как либерала-констиционалиста. Однако и от кадетов, как увидим, его многое отличало.
При всем этом Морозов был далек от того, чтобы отказаться от своего революционного прошлого, осудить его, посчитать заблуждением. Он просто полагал, что наступает другое время, требующее других форм развития общества, но все, что было, по его убеждению, было вполне закономерным и объяснимым. Более того, он считал, что в России революционная борьба еще не исчерпала себя как средство общественных преобразований. Позднее, в дни Февральской революции, он скажет, что она была неизбежна: ‘Романовы все сделали, чтобы она произошла’22. Мысль о незавершенности революционной борьбы в стране сквозит во многих воспоминаниях Морозова о его народовольческом прошлом. Он охотно рассказывает о нем в публичных выступлениях и в периодической печати. Николай Александрович вспоминает о своих товарищах, написав очерки о В. Фигнер, А. Франжоли, А. Арончике, Д. Клеменце. Он гордится ими, восхищается их бесстрашием, готовностью к самопожертвованию, аскетизмом в обыденной жизни. Его мемуары о деятельности в народнических кружках и в ‘Народной воле’, о пребывании в эмиграции и в Шлиссельбурге вошли позднее в книгу ‘Повести моей жизни’23. Ему было суждено писать ее снова в заключении. За издание книги своих тюремных стихов он был осужден и год провел в Двинской крепости. Новое испытание, выпавшее на долю Морозова, еще более возбудило к нему общественные симпатии и, соответственно, еще сильнее подрывало авторитет власти.
Среди читателей его воспоминаний, вступивших с ним в контакт, были Л. Н. Толстой и В. Г. Короленко, М. Горький и И. Е. Репин, В. Я. Брюсов и Е. В. Тарле, А. Н. Бах и Г. Н. Потанин.
22 Морозов Н. А. Революция и эволюция. Пг., 1917. С. 3.
23 Изданные впервые в 1928 г. (ГИЗ, М, Л.) ‘Повести моей жизни’ неоднократно переиздавались. Последнее издание вышло в 1965 г.
426
Репин пишет четыре портрета Морозова, воспринимая бывшего народовольца как ‘ангела незлобия’24.
Главная же тема Морозова — будь то лекции или выступления в печати — наука, ее тайны, ее могущество и растущая роль в новом веке. Едва выйдя из заключения, он занялся подготовкой к печати рукописей, вынесенных из тюрьмы. За работу ‘Периодические системы строения вещества: Теория образования химических элементов’ (М., 1907) Морозову, по представлению Д. И. Менделеева, была присуждена honoris causa (без защиты диссертации) степень доктора наук. Работавший — по приглашению П. Ф. Лесгафта в Высшей вольной школе, Николай Александрович вскоре был утвержден Министерством просвещения профессором аналитической химии. В русской науке это беспрецедентный случай подобного утверждения для не имеющего среднего образования и, следовательно, права преподавать в гимназии.
С жадностью постигая, что сделано нового в тех областях, которые сам осваивал как естествоиспытатель, химик, физик, математик, одним из первых Морозов уловил тенденцию к сближению наук, угадал непредсказуемые перспективы изучения атома. Морозов много пишет о строении вещества, о ‘глубинах небес и глубинах земли’, об успехах астрономии и физико-математических наук. Особое его увлечение — воздухоплавание. В многочисленных статьях на эту тему он пишет о грандиозных перспективах, открывающихся в связи с покорением неба.
Новый век, в который ученый вступил еще в Шлиссельбурге, представляется ему веком неограниченных возможностей в области науки и производства. После долговременной изоляции, отрыва от открытий новейшего времени, он был по-своему потрясен достижениями научной мысли на рубеже веков. Отныне весь ход мировой цивилизации, мыслился ученым-энциклопедистом под знаменем науки, под ее предводительством. Подобный взгляд на науку, как способную обновить общественную и культурную жизнь, преобразить человеческие отношения, был весьма характерен для многих либералов на рубеже веков и в начале XX в. Его исповедовал, в частности, проф. Д. Н. Овсянико-Куликовский, редактор ‘Вестника Европы’, с которым у Николая Александровича наметилось определенное сближение25.
24 Репин И. Е. Письма. М., 1952. С. 207, 366-367.
25 Овсянико-Куликовский Д. Н. Воспоминания. Пг., 1923. С. 116.
427
Морозов, по-видимому, верил, что наука способна сама по себе воздействовать на общество, обновляя его независимо от того, в каких социально-политических условиях она развивается, в чьих руках находится. В традициях русской демократической мысли было признание приоритета нравственного начала в общественной жизни. Так Михайловский призывал тех, кто верил во всемогущество науки, ‘проникнуться сознанием, что наука есть лишь один из факторов жизни, бесспорно, в высокой степени важный’, но предостерегал от упований на то, что ‘просвещение само по себе, без всякой сторонней помощи, приведет все к наилучшему концу’26.
Недооценка роли нравственности как самостоятельного фактора общественного развития ощущается в восприятии Морозовым некоторых событий современной истории. Так, в англобурской войне (1899-1902) симпатии шлиссельбургского узника оказались на стороне Британской империи, вытеснявшей из Южной Африки республики Трансвааль и Оранжевое Свободное государство, основанные голландцами. Николай Александрович посчитал, что в интересах цивилизации в Южной Африке должна господствовать новая ‘прогрессивная и предприимчивая’ английская раса, а не ‘патриархальная и довольно-таки невежественная раса старинных голландских переселенцев’27. Здесь Морозов разошелся с большей частью русского общества, демонстрировавшей сочувствие бурам. В России многие тогда, выражая солидарность с ними, напевали: ‘Трансвааль, Трансвааль, страна моя, // Ты вся горишь в огне…’.
Характерной приметой научных и научно-популярных публикаций Морозова по выходе из тюрьмы стало частое использование термина ‘эволюция’. Морозов пишет об ‘эволюции вещества в природе’, ‘эволюции элементов на небесных светилах’, ‘эволюции воздухоплавания’, ‘эволюции светил с геофизической точки зрения’.
Тот же термин появляется и в его выступлениях по общественно-политическим проблемам современности для обозначения основных закономерностей новейшей цивилизации. Речь идет о статьях Морозова в либеральной газете ‘Русские ведомости’ в годы первой мировой войны: в 1915 г. Морозов становится корреспондентом этой газеты. В качестве делегата Всероссийско-
26 Михайловский Н. К. Соч. СПб., 1897. Т. VIII. С. 239-242.
27 Морозов Н. А. Письма из Шлиссельбургской крепости. С. 90-91.
428
го земского союза помощи больным и раненым Николай Александрович летает на аэроплане на передовые позиции, рассказывает об увиденном и делится раздумьями о месте и роли войн в развитии человечества28. Морозов не раз оговаривается, что он пишет не столько о современной войне, сколько ‘об общих социологических вопросах с нею связанных’, которые пытается решать ‘научно-беспристрастно’. Чувствуется, что эти проблемы давно занимали его, а война лишь дала толчок к обобщениям, помогла сделать более определенными выводы из многолетних наблюдений.
Николай Александрович не скрывает своего отвращения к войне — кровавой бойне, которая есть, по его определению, ‘массовый психоз’. Он показывает, как война приучает к неоправданной подчас жестокости, развивая звериные инстинкты. Война в восприятии Морозова — ненормальное, противоестественное состояние для человека. Характерным примером такой противоестественности выступает его встреча с женщиной-авиатором, сбрасывающей бомбы. Он искренне признается в том страхе, который испытывал, попав под артиллерийский обстрел, как и в боязни оказаться в плену. Обращая внимание на то, как в новом веке совершенствуются орудия истребления, Морозов не питает иллюзий, что это само по себе сделает войну невозможной.
Статьи Морозова в либеральных ‘Русских ведомостях’ близки по своей тональности и терминологии ‘Несвоевременным мыслям’ о войне М. Горького в социал-демократической газете ‘Новая жизнь’. Горький пишет о ‘кровавом кошмаре’ войны, озверении и безумстве воюющих сторон, пагубном влиянии войны на духовную жизнь общества. ‘Искусство возбуждает жажду крови, убийства, разрушения, наука, изнасилованная милитаризмом, покорно служит массовому уничтожению людей’. ‘Эта война — самоубийство Европы!’, — восклицает Горький, призывая к прекращению мировой бойни29.
У Морозова в книге ‘На войне’, по сути антимилитаристской, вывод иной — продолжать войну с Германией до победного конца. Здесь он, расходясь с Горьким, более близок к Г. В. Плеханову.
28 Статьи Н. А. Морозова в ‘Русских ведомостях’ составили книгу ‘На войне. Рассказы и размышления’. Пг., 1916 (далее — Морозов Н. А. На войне).
29 Горький М. Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре. М., 1990. С. 84-85.
429
Война расколола социал-демократию на ‘пораженцев’ и ‘оборонцев’. В. И. Ленин, обличая несправедливый, захватнический характер войны для обеих воюющих сторон, призывал превратить империалистическую войну в гражданскую. В противоположность Ленину, утверждавшему, что у пролетариата нет отечества, Плеханов, ссылаясь на К. Маркса, доказывал право каждого народа на защиту от нападения. Победа Германии, по убеждению Плеханова, отдалила бы революцию в Европе и в России30.
Разойдясь с большинством социал-демократов (не только большевики, но и часть меньшевиков оказалась против него), Георгий Валентинович отношением к войне оказался во многом близок некоторым из своих давних идейных противников. Сходство с его позицией обозначилось у анархиста П. А. Кропоткина и ‘новоиспеченного’ кадета Морозова, с которым у Плеханова в пору кризиса в ‘Земле и воле’, а затем в эмиграции обнаруживалась полная несовместимость. Взгляды на эту войну, ворвавшуюся в судьбу каждого из бывших соратников, причудливым образом сближаются и расходятся, отражая сложное и противоречивое восприятие ее современниками.
Кропоткин и Морозов, настроенные достаточно антимилитаристски, считали участие России в войне 1914 г. необходимым и неизбежным. Оба выступали против пораженческих настроений — за победу над Германией, которой отводили главную, руководящую роль в вооружении Европы и в развязывании войны. Для Кропоткина, как и для Плеханова, победа Германии — угроза европейской революции. Он — как Плеханов и В. И. Ленин, связывает причины войны со стремлением буржуазии к новым рынкам, к новым территориальным захватам, с самим существованием капитализма31.
Для Морозова растущий и крепнувший германский милитаризм — главная угроза европейской цивилизации и европейским демократическим свободам. Он говорит о возможности германской агрессии прервать ‘великую эволюционную роль европейского капитала’ и развитие европейских стран к социализму32.
30 См. подробнее: Тютюкин С. В. Г. В. Плеханов. Судьба русского марксиста. М., 1997. С. 301-323.
31 П. А. Кропоткин о войне. М., 1916. С. 3, 12, 27, Кропоткин П. А. Война и капитализм. Б.м. [1914]. С. 3, Он же. Конец войне — начало вечного мира и всеобщего разоружения. Пг., [1914]. С. 21-24, 19.
32 Морозов Н. А. На войне. С. 33, 111-112, Он же. Милитаризм и социализм. // Морозов Н. А. Как прекратить вздорожание жизни. М., 1916. С. 116-117.