В. А. Дементьев
Биография И. Т. Кокорева 1
ПРИМЕЧАНИЯ
В. А. Дементьев. Биография И. Т. Кокорева, Кокорев Иван Тимофеевич, Год: 1853
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Москва сороковых годов. Очерки и повести о Москве XIX века
М., ‘Московский рабочий’, 1959
Подготовка текста, послесловие и примечания Б. В. Смиренского.
1 Написанная В. А. Дементьевым биография Кокорева не отличается художественными достоинствами, автор ее не обладал, подобно Кокореву, литературным талантом. Ценность этого документа в другом — в многочисленных фактических данных, до сих пор остававшихся неизвестными и сохраненных для нас близким другом писателя. Мы сочли возможным поэтому опубликовать его здесь в подлинном виде, с сохранением всех особенностей стиля прошлого века.
Иван Тимофеевич Кокорев родился в Зарайске, Рязанской губернии, в 1825 или 1826 году. Родители его были в то ли время или прежде крепостными дворовыми людьми полковника Д. В. Крюкова. В Москву привезен он двух лет, к старшему брату Николаю, занимавшемуся иконописанием и довольно хорошо ведшему свои дела Покойная мать их так всегда выражалась о своих детях: ‘Николай был первый по Москве живописец, а Иван — первый сочинитель’. Николай умер 13 лет назад. Кроме него, у Кокорева были еще три брата, из которых один поступил в военную службу. Иван Тимофеевич — самый младший из них
Воспитание ему дал старший брат, бывший с 1834 года купеческим сыном. В этом году, семи лет, Кокорев поступил в Адриановское приходское училище, а потом в 3-е уездное училище. Воспоминанием этого времени остались после него два похвальных листа за успехи и поведение. По выходе из училища родные хотели сделать его иконописцем, по художеству брата, но он, как выразилась его мать, ‘и руками и ногами что вы, говорит, тянете меня в живописцы! Еще бы вы сделали меня кузнецом. В кузнецы не хочу и в живописцы не хочу’. После этого упорного отказа, при содействии одного полюбившего его уездного учителя — Смирнова и директора И. А. Старинкевича, его отдали во второй класс 2-й Московской гимназии, уже после экзаменов, на которые он почему-то не успел явиться. Памятью об этом времени осталась подаренная ему в третьем классе за успехи и благонравие книга, от которой уцелел один первый белый листок с подписью директора.
Учителя и товарищи все его любили. Учителя на вакацию не отпускали от себя — так рассказывала мать его,— всегда брали с собой. ‘Богатых и благородных отцов были дети — не возьмут на вакации, а его-возьмут. Дал ему господь талант, можно ему создателя благодарить, не только ему, а и нам’. Так всегда заключала она свои рассказы. Без сомнения, учителя брали его не с собой, а давали ему случаи отправляться в деревни для занятий с учениками низших классов, детьми богатых родителей. Покойный отец его рассказывал наивно и с самодовольством, как он пришел раз к сыну в гимназию ‘Взошел я, смотрю — Ванюшка мой сидит и спрашивает из книги одного барчонка, а барчонок перед ним стоит. Я после и спрашиваю Ивана: зачем это он перед тобой стоял? — Да ведь я, говорит, над ним набольший’. Кокорев и сам любил светлые воспоминания этого времени. Он не раз с удовольствием вспоминал, как после классов провожала его толпа товарищей, любивших его и заимствовавших от него познания, как, по чьей-то рекомендации, он переписывал стихотворения графини Е. П. Ростопчиной и как ему приятно было, когда она хвалила его за знание правописания. Около этого же времени, в последнем (пятом) классе, он подружился с одним товарищем, дружба с которым сохранялась долго и после.
Из гимназии он вышел из пятого класса по несостоятельности внести в гимназию определенную сумму в 1841 году.
По смерти брата Ипполита Кокорев вместе с отцом и братьями причислен был к московскому мещанскому обществу.
По выходе из гимназии, лет 15—16, не имея средств к жизни и, подобно многим молодым людям, увлекшись сценой, он хотел поступить в актеры и с просьбой об этом был у M. H. Загоскина, тогдашнего директора театра. Старый литератор обласкал его, разговорился с ним. Кокорев, с целью показать себя, начал высказывать свои сведения по литературе и стремление быть литератором. Загоскин ухватился за это, нарочно распространился с ним о литературе, чтоб лучше узнать своего собеседника, и, угадав в нем талант, дал ему совет посвятить себя литературе. Тогда Кокорев весь отдался чтению, которое любил еще в гимназии, читал без разбора все, что попадет под руку, и запасся, конечно, поверхностными, но весьма разнообразными сведениями, нужными для журнальной деятельности.
До начала своего литературного поприща, в 1847 году, он помещал мелочи в ‘Живописном обозрении’, поправлял для него язык некоторых статей, держал корректуру. В 1845 году он занимался приведением в порядок разных исторических документов у А. Д. Черткова за хорошую плату и жил у него хорошо, посещал театры, концерты, жизнь вел трезвую…
В том же году Кокорев участвовал в планах разных изданий с А. А. Стойковичем, как то: они предпринимали составить обширное и полнейшее сочинение о Кавказе по всем известным источникам, русским и иностранным, ссылаясь на отсутствие и потребность в подобной книге, что было в то время действительной правдой. План для этого составлен был дельный. В книге своей они хотели представить древнейшую историю и отношения Кавказа к России, описание природы Кавказа, его статистику, современные подвиги русских, совершенные и совершаемые там, биографии вождей, огромное значение для России Закавказья, с заграничными политипажами, портретами, с надеждой перевода за границей иа иностранные языки. За пособием для осуществления этого плана касательно источников и поддержки они намерены были обратиться с просьбою к кавказскому наместнику, и уже приготовлены были рисунки и перечислены все источники, русские и иностранные, которыми можно было пользоваться.
В 1845 же году Кокорев принимал участие в плане начавшегося было великолепного иллюстрированного издания А. Семена и А. Стойковича ‘Нравы, обычаи и памятники всех народов земного шара’, которого вышел, кажется, только один том, и приготовил для второго тома огромную статью ‘Япония’. Неизвестна судьба ее: даже отрывков из нее не нашлось в его бумагах.
В это именно время началась та страшная тоска и запущенность, которые впоследствии так развились в нем. Вот что писал к нему Стойкович:
‘Что же делаете вы над собой, Иван Тимофеевич? Для чего сидите в воде и живете на досках и кирпичиках, как морская птица, для чего не придете сюда, ко мне на сушу — работать или ничего не делать, но в теплой комнате, кажется, я не приучал вас к пустым церемониям, когда они заходят за требования приличий между умными людьми. Приходите, у меня есть кресло, диван, горячий чай, теплая комната, шлафрок, соберитесь с силами. Если нужны материальные средства, чтоб сегодня — завтра занять вашим родителям другую квартиру, скажите — сколько нужно, у меня готовы. Пожалуйста, отбросьте заботы о том, что скажут, подумают — что подумаю, то и скажу. Поручите папеньке искать квартиру, а сами идите сюда со всеми материалами, кипами, везите их. Одни, двое, трое суток — и вы опять оправитесь. Занимайтесь сколько угодно, чем хотите, читайте, думайте. Если даже и срок не вышел, бросьте ваше болото’.
А. А. Стойкович нашел было ему место корректора в Петербурге при ‘Современнике’, и Кокорев намерен был отправиться в Петербург, сильно рассчитывал на это место и был занят планами отправления, но надежды обманули его почему-то.
В 1847 году напечатана в ‘Москвитянине’ его первая большая повесть ‘Сибирка’, мещанские очерки. С сих пор до самой смерти он был постоянным сотрудником ‘Москвитянина’, при котором сначала был корректором, писал много рецензий, разных мелочей для ‘Смеси’. Многие сцены ‘Сибирки’ автор имел случай взять из действительности. В сибирке у него был М. П. Погодин и его друг, который рассказывал, что он никогда не видал Кокорева так довольным, как в это время, когда по мановению его, как старшины, громко раздавались стоголосым хором военные и всякие другие песни. Кокорев был в восторге от этого и раз даже решался поступить в военную службу. Поступил брат его.
Неизвестно, какие были и чем кончились любовные приключения Кокорева. В дневнике своем он упоминает об этой любви, как о важном влиянии на его нравственную сторону. Наивные, до смешного ревнивые письма этой девушки (она была горничная у бывшего директора училища живописи и ваяния Добровольского) доказывают ее неразвитую, но беззаветно преданную, положительную и своеобразную натуру. Среди хаоса бумаг одни эти письма и письма друга найдены в порядке, особо хранимые, значит, покойник всего более дорожил ими.
Между 1845—1847 гг. он намерен был, кажется, жениться на любимой им девушке, жизнь вел правильную, распределив время для занятий, даже начал приобретать привычки семейного человека, так у него приучен был черный кот всегда сидеть на столе во время его занятий. После 1847 года Кокорев не бывал уже ни в театрах, ни в концертах и начал очень опускаться.
Самое большое участие в судьбе Кокорева принимал М. П. Погодин. Содержание почти всех неделовых писем к нему — обещание исправиться. В бумагах Ивана Тимофеевича остались разные корректурные листы, заметки, выписки. Это — живая и разительная картина его внутреннего состояния, его дум и стремлений.
Приведем несколько известных нам данных из жизни Кокорева. Получив деньги, он часто, если не всегда, отправлялся точь-в-точь в такое заведение, в каком задумался над ‘красной шалью’ его Саввушка, заговаривая со всяким дружелюбно о его участи и жизни, с тою только разницею, что проводил в заведении сутки, и двое, и более, пока не истощатся средства.
Когда Иван Тимофеевич был сотрудником ‘Москвитянина’, его по делам журнала отыскивали иногда и типография и контора. [За ‘Саввушкой’, например, в продолжение почти целого года было, может быть, до ста понуждений и записок от М. П. Погодина. Крайняя нужда заставляла его приниматься за окончание начатых статей или писать свои мелочи] (Вставлено М. П. Погодиным — Б. С.).
Конечно, причиной этому надо полагать и щекотливость самолюбия. Но что же делать, если, как он сам говорит где-то, — ‘несчастие, потрясение, борьба, всякий толчок одну душу освежает и укрепляет, и толкает вперед, а другую вконец губит’. В последнее время несчастная привычка или страсть доводила его до крайностей.
Лицо его и наружность с первого взгляда выражали кротость. Он был робок и застенчив, пока не начнет говорить, но когда вступал в разговор, то говорил кратко, умно и основательно. Праздных слов никогда, ни в каком состоянии не слыхали от него, насмешки над кем-нибудь и осуждения, даже за глаза, тоже, разве когда уже был вполне уверен в намеренном зле. Всегда обвинял самого себя. Иногда только острил самым невинным образом, называя полового ‘барином’, ‘господином честным’ или заботящегося о шике своих речей приятеля — собеседника — ‘маркизом’, ‘денди’, ‘ваше сиятельство’.
Занимаясь корректурой по ‘Москвитянину’, часто отправлялся вместе с наборщиками в какой-нибудь трактир к Петровским воротам пить чай. Тут он дружелюбно беседовал с наборщиками, с половыми, особенно с одним любимым им ярославцем, страстным любителем газет, и был вполне в своей тарелке — тихо весел и развязен, пробегал газеты московские, петербургские, ‘Полицейские ведомости’, ‘Пчелу’, одни держа в руке, другие под мышкой, третьи притиснув к столу локтем. Как сотрудник журнала и составитель внутренних известий, он всегда следил за всеми журналами и газетами, и привычка эта обратилась у него даже в страсть. Просматривал в газетах даже публикации, которые послужили ему содержанием одного очерка и о которых он часто писал для ‘Смеси’, вооружаясь против афер, пуфов, французского духа и французской порчи, Замечал черты великодушия, правдивости, честности, самоотверженности в характере русского человека и с жаром писал о них.
Следя за журналами и даже сам мечтая со временем управлять редакцией какого-нибудь журнала, он знал отношения друг к другу многих журналистов и литераторов, разные редакционные анекдоты, подмечал журнальные осенние обещания, которые повторялись одними и теми же словами и не исполнялись. Был очень начитан и имел любовь к библиографии. Не написал во всю жизнь ни одного стиха. Стоял за чистоту русского языка и терпеть не мог употребления в нем иностранных слов, особенно ‘рефлексия’ и ‘индивидуум’. Имел русское сердце, русский склад ума и любовь к труду, но не мог управиться с этими силами. Предпринимал от бедности даже книжные спекуляции и ни одной не осуществил. После всякого уклонения от правильной жизни он вновь собирался с силами, писал статьи в газеты, составлял известия и фельетоны.
Всегда носил с собою книжку, в которой записывал услышанные слова и выражения, характеризующие какое-либо лицо или сословие, вписывал заметки на память — что делать, куда сходить. Раскладывал и рассчитывал предварительно суммы, которые следовало получить, на что употребить, например купить атласу на жилет, сукна на сюртук, и редко выполнял эти раскладки. Нередко не исполнял обещаний, но всегда сильно беспокоился об исполнении данного слова и стремился быть вполне правдивым и добросовестным. После его смерти мать рассказывала, как он был скуп. ‘Поднимешь с полу какой клочок бумажки, — так она доказывала его скупость, — он и тот отнимет, взглянет, да все в сундук’. Действительно, он все в беспорядке и без разбору сваливал в сундук, как будто надеясь когда-то разобрать, и не разобрал.
Бедное положение его часто доходило до того, что они с отцом свертывали несколько газет и относили в мелочную лавочку продать за гривенник на обертку. Часто и теперь, идя по московской улице, как будто все ожидаешь встретить его, в старой чуйке внакидку, сделанной из шинели, у которой отпорот капюшон, — идущего и жмущегося к стене, всем дающего дорогу и приветствующего, как будто смешавшись: ‘А, здравствуйте, как вас бог милует?’ Это его всегдашнее выражение. Квартира его в последние семь лет была на Самотеке, в Волконском переулке, в доме Гольденштейна. Стоило только взглянуть на эту квартиру, чтоб иметь полное понятие о последнем времени его жизни. (Он никак не хотел расстаться с нею, хотя несколько раз был приглашаем в хорошие дома. — М. П.)
По смерти его найдено несколько планов и множество одних только названий задуманных рассказов и повестей. Замечательны из этих названий: ‘Слуга всем’, ‘Победная голова’, ‘Сиротинка’, ‘Маленький человек’.
Один его знакомый, видевшийся с ним недели за две до смерти, рассказывал, что Кокорев передавал ему свои планы, мечты и надежды, сожалел о незаконно растраченных силах и высказал при этом мысль, что эта растрата не коснулась духа. Вообще трудно было заметить в нем что-нибудь особенное, какую-нибудь перемену и какое-нибудь тяжелое предчувствие. Бойко-веселым он не бывал и прежде, а всегда почти скрытно-тосклив.
Отъезжая за границу, М. П. Погодин поручил ему наблюдение над изданием ‘Москвитянина’ из оставленных материалов под руководством в нужных случаях профессоров С. П. Шевырева и В. Н. Лешкова, и он обещал и твердо решился ревностно заняться ‘Москвитянином’. Но в первые же дни подпал обыкновенному искушению. Через неделю после этого он сделался болен. В самом начале болезни его видел один знакомый в каком-то странном положении: он был в комнате один, и все лицо его имело на себе признаки сильного внутреннего волнения, на вопрос о здоровье отвечал, что здоров, только вчера потерял деньги. Потерянная сумма была значительна, и знакомый, подумав, что эта потеря — причина его волнения, стал звать его отыскивать, но он проговорил только: ‘Что деньги? не надо! Ну, уж верно, как попал в эту грязь, так тут и погибнуть!’ — и опустился лицом в подушку. Тут входит старик из заведения и подает найденные им деньги Кокореву. Он даже не поблагодарил старика, а, отложив деньги в сторону, облокотился на стол, опустив голову на руки.
Через день или два с ним сделался на улице удар: случившиеся тут же отец и знакомые подняли его и отвели в квартиру. Раз он стал звать отца в полпивную лавочку близ Трубы, недалеко от которой он жил, зная, что отец его во всю жизнь не пил пива и вина и бывал в подобных заведениях разве случайно и по необходимости, и, несмотря на его сопротивление, убедил его идти с собою. Там они стали пить чай, и Кокорев грустно-задумчиво смотрел на разнородных посетителей заведения.
Мать рассказывала, как он в последнее время сделался с ней необыкновенно ласков, вставал по ночам, подходил к ней, сонной, становился перед ней на колени, плакал и целовал ее руки и не раз будил ее этим. Дней за пять до смерти начал он часто бредить. Дома не хотел лечиться, с неделю никакой пищи в рот не брал, в больницу тоже не хотел ехать. В беспамятстве его усадили на извозчика конторщики ‘Москвитянина’, несмотря на сопротивление, и привезли в Екатерининскую больницу. Вслед за ним пришел к нему в больницу знакомый N. Кокорев лежал недвижимо, вверх лицом, почти умирающий. Запах мускуса носился по комнате. N подошел к Ивану Тимофеевичу, который, взглянув, узнал его тотчас же. Ясно было, что он обрадовался, по лицу его пробежало живое выражение, и он прошептал: ‘А, здравствуйте’ — и начал искать рукою руки N. Тот подал ему, и он около часа не выпускал из своей. Все это время он беспрестанно что-то шептал, силился что-нибудь сказать. Можно было только расслушать раза три повторенное имя ‘Что Михаил Петрович?’ и ‘Зачем меня сюда привезли?’
— Разве вам было лучше дома? — спросил знакомый.
— Как же, несравненно! — прошептал он. Ясно, что ему хотелось умереть в тех стенах, в которых он провел столько времени, столько пережил, передумал и перечувствовал. N показал ему на образ, и он прошептал на это: ‘Все от своей глупости!’
По временам от сильной боли делал судорожные движения ногою и сжимал болезненно лицо. Скончался тихо, одиноко, между чужими лицами, даже знакомый его не дождался кончины его — 14 июня 1853 года, на 28-м году от рождения
И остался в больнице только клочок бумаги, на котором написано: Constitutionis fortis, bibatoi {Организм здоровый, алкоголик.}.
Отпевание тела было в церкви Екатерининской больницы. Память его почтили своим присутствием человека два-три из профессоров и ученых, узнавших о кончине из ‘Ведомостей’. Гроб подняли и вынесли типографские наборщики, все так любившие покойника.
Похоронен на Лазаревском кладбище, так элегически описанном им в ‘Саввушке’.
Может быть, кто-нибудь из москвичей, посещающих это ‘тихое жилище смерти, одним только валом отделяемое от поля разгульного веселья’ Марьиной рощи, с грустной думой остановится на его могиле. Наборщики поставили на ней крест, на нем начертано камнем, едва заметно, имя покойного.
Рукопись биографии И. Т. Кокорева хранится в архиве М. П. Погодина в рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени Ленина. Содержит вставки, сделанные рукою Погодина.
Ростопчина Е. П. (1811—1858) — поэтесса, писала также повести и комедии.
Загоскин M. H. (1789—1852) — директор московских государственных театров с 1831 по 1842 г., автор исторических романов ‘Юрий Милославский’, ‘Рославлев’, ‘Аскольдова могила’, ‘Брынский лес’ и др.
‘Современник’ — литературный и общественно-политический журнал издававшийся в Петербурге с 1836 по 1866 г.