Уютный уголок, Салов Илья Александрович, Год: 1890

Повесть
Время на прочтение: 79 минут(ы)
Скачать в PDF

УЮТНЫЙ УГОЛОКЪ.

(Повсть).

I.

Семенъ Ивановичъ Колотуевъ, въ халат и въ соломенной съ большими полями шляп, кололъ дрова неподалеку отъ своего деревенскаго домика, утонувшаго въ молодой зелени сада. Занимался онъ этимъ дломъ боле получаса и потъ градомъ лился съ его раскраснвшагося лица. Видно было, что работа эта была ему непривычна и не по вкусу, но онъ, все-таки, терпливо продолжалъ ее и только изрдка, воткнувъ топоръ въ нерасколотый еще чурбакъ, съ трудомъ разгибался и колотилъ себя кулакомъ по поясниц.
— Да будетъ вамъ маяться-то!— замтила, наконецъ, сидвшая на крылечк женщина лтъ тридцати, разодтая, по весеннему, въ щегольской русскій костюмъ.— Время и чай пить!
— Нельзя, матушка. Ежели докторъ прописалъ, такъ надо исполнять.
— Мало чего они тамъ набрешутъ-то!— проворчала она и хотла еще что-то добавить, но, взглянувъ нечаянно на гору, возвышавшуюся верстахъ въ двухъ отъ домика, всплеснула руками и чуть не вскрикнула:
— А, вдь, это къ намъ, смотри!
Колотуевъ выпрямился, повернулся по направленію въ гор и, какъ-то прищуривъ глаза, принялся внимательно вглядываться въ спускавшуюся съ горы ямскую тройку, запряженную въ телжку. Гора была довольно крутая и лошади спускались шагомъ.
— Кто бы это могъ быть?— бормоталъ Колотуевъ, не спуская глазъ съ телжки.— Не узнаешь, Прасковья?
— Ништо возможно узнать отсюда?— замтила та.
— Не становой ли? Я еще ‘государственныхъ’ не платилъ… Теперь полиція только и занимается взысканіемъ ‘государственныхъ’
— Нтъ, это съ желзной дороги ктой-то,— замтила Прасковья.
— Неужто гость?— чуть не вскрикнулъ Колотуевъ.
— Такъ что-жь за бда?
— Отвыкъ я отъ этихъ гостей-то. Самъ нё люблю по гостямъ здить и у себя не люблю гостей принимать.
— А ко вдовушк-то… чуть не каждый день здите.
— Вдовушка безъ претензій… Тамъ я, какъ дома… безъ церемоніи…
Но Прасковья перебила его:
— Вы чего же это не умываетесь-то? Гость детъ, а вы неумойкой, въ халат…
— Охъ, ужь эти мн гости,— ворчалъ Колотуевъ и лнивою поступью направился въ домъ.
— Захаръ!— крикнулъ онъ, войдя въ переднюю,— умываться!
Спавшій на коник Захаръ быстро вскочилъ на ноги и послдовалъ за бариномъ.
— Спишь все!— ворчалъ Колотуевъ.
— Даже и не думалъ, — отвтилъ Захаръ.— У васъ все ‘спишь’!
Но Колотуевъ не усплъ путемъ умыться, какъ въ комнату вбжала Прасковья.
— Вотъ вы все сметесь надо мною, что я въ разныя примты врю,— проговорила она суетливо.— Помните, вечоръ ножикъ-то уронили?… Что я вамъ сказала? Сказала: гость будетъ! Такъ и вышло… Гость детъ!
И, подбжавъ къ растворенному окну, суетливо заговорила:
— Вишь, какъ мчится!… Въ военной фуражк съ кокардой.
— Да у насъ здсь никого и военныхъ-то нтъ.
И, еще боле растерявшись и смутившись, онъ подбжалъ къ окну, въ одномъ бль, продолжая вытирать полотенцемъ мокрое лицо и шею.
А тройка мчалась по гладкой дорог, направляясь къ усадьб Колотуева и поднимая цлое облако пыли. Коренникъ летлъ иноходью, раскачиваясь и словно путаясь ногами, а пристяжныя — въ карьеръ и едва унося постромки. Гремли бубенчики, пронзительно клокотали колокольчики, а лихой ямщикъ (извстно, что каждый ямщикъ длается лихимъ, кончая свой путь), накреняясь то въ одну сторону, то въ другую, свисталъ сквозь зубы и поводилъ возжами. Самъ баринъ, въ военной фуражк и венгерк со шнурками, сидлъ въ телжк, подбоченясь, покручивая длинный усъ, а зорко всматривался въ растворенное окно, въ рам котораго, словно на темномъ рембрантовскомъ фон, вырисовывалась фигура Колотуева въ бль, а изъ-за плечъ его — красивое лицо Прасковьи и небритая, сонная физіономія Захара.
— Кто бы это могъ быть?— удивлялся Колотуевъ.
Тройка подлетла къ крыльцу и остановилась, какъ вкопанная. Пріхавшій быстро соскочилъ съ телжки, еще быстре вбжалъ по ступенямъ крыльца, а минуту спустя молодцовато входилъ въ залу.
Тамъ встртила его Прасковья.
— Вамъ кого угодно?— спросила она бойко.— Семена Иваныча?
— Да-съ, Семена Иваныча.
— Они одваются,— потрудитесь подождать.
Но пріхавшій, какъ видно, ждать не любилъ. Услыхавъ за дверью сосдней комнаты какую-то возню и сопніе, онъ распахнулъ дверь и остановился на порог. Передъ нимъ былъ Колотуевъ, все еще въ одномъ бль, съ мучительнымъ кряхтньемъ натягивавшій на ногу сапогъ. Онъ былъ красенъ, какъ ракъ, и едва дышалъ отъ согнутаго положенія. Увидавъ его въ этой поз, пріхавшій расхохотался.
— Страдаешь?— крикнулъ онъ и, разверзая объятія, прибавилъ:— Не узнаешь?
— Виноватъ…— пробормоталъ Колотуевъ смущенно.
Но, вглядвшись въ лицо пріхавшаго, вдругъ припомнилъ знакомыя и милыя ему черты и, швырнувъ въ сторону сапогъ, ринулся въ ожидавшія его объятія.
— Брянскій!— крикнулъ онъ,— ты ли это?
— Я, братецъ… я, дорогой мой!
— Откуда?
И громкія чмоканья торопливыхъ и крпкихъ поцлуевъ огласили комнату.
— Да неужели это ты?— продолжалъ удивляться Колотуевъ.
— Глазамъ не вришь?
— Не врю, братецъ, не врю!
И опять объятія, и опять поцлуи.
Прасковья стояла въ дверяхъ и изумленно смотрла на все происходившее, ожидая, чмъ оно кончится. А кончилось это тмъ, что гость, замтивъ ее, спросилъ, понизивъ голосъ:
— Это твоя жена?
Но Колотуевъ какъ-то сконфузился, смутился и ломанымъ французскимъ языкомъ пробормоталъ:
— Нонъ… сэ… сэ ма экономъ…
— А, понимаю!— подхватилъ гость.
И, быстро повернувшись на одной ног, подлетлъ къ Прасковь.
— Брянскій, Ардаліонъ Васильевичъ, товарищъ и другъ вашего идола!— проговорилъ онъ, протягивая ей руку.— Прошу любить и жаловать.
Но Колотуевъ поспшилъ перебить его:
— Самоваръ, самоваръ скоре!— заговорилъ онъ, обращаясь къ Прасковь и желая поскоре выпроводить ее вонъ изъ комнаты,— самоваръ!
А когда она ушла, Брянскій ударилъ по плечу друга и, подмигнувъ, проговорилъ:
— Шалунъ!
Но Колотуевъ принялся указывать ему глазами на Захара, стоявшаго съ сапогомъ въ рукахъ, и торопливо пробормоталъ:
— Апре… деванъ ле жансъ… иль не фо па… апре…
— Разв это секретъ?— удивился Брянскій.
— Апре… апре…

II.

Немного погодя они сидли на балкон за чайнымъ столомъ. Брянскій усплъ умыться, очиститься отъ пыли и грязи и смотрлъ совсмъ молодцомъ. Утро было свтлое, солнечное. Солнце грло, но не пекло. Пахло молодою весеннею зеленью и только что распускавшеюся сиренью. Громадными кустами обнимала она балконъ и тнь отъ нея трепетала бабочками на полу. Прямо отъ балкона тянулась аллея густыхъ вишенъ и оглашалась соловьями. Голубое небо, прозрачное и искристое, съ чуть замтными, какъ пухъ, облачками, словно нжило землю теплымъ, ласкающимъ дыханіемъ.
— Фу, чортъ возьми, какъ хорошо-то!— восхищался Брянскій.
— Да, братецъ, хорошо.
— Вотъ ужь именно гд можно отдохнуть-то и тломъ, и душою!
— Усталъ разв?— спросилъ Колотуевъ.
Но Брянскій только вздохнулъ и махнулъ рукой.
— Апре… апре…— передразнилъ онъ пріятеля.
— Ну, что-жь, отдыхай, отдыхай.
— Да, ужь ты меня не гони,— подхватилъ Брянскій.— Придетъ время — самъ уду, а до тхъ поръ не гони.
— Что ты, что ты! Я очень радъ, живи сколько хочешь… У тебя будетъ особая комнатка окнами въ садъ, прехорошенькая комнатка… Захаръ будетъ прислуживать теб.
— Главное, братецъ, чтобы столъ былъ, да чернильница съ перомъ.
— Ужъ не сдлался ли ты сочинителемъ?… Стихи не пишешь ли?
— Нтъ, братецъ, корреспонденція у меня большая,— перебилъ его Брянскій и тотчасъ же спросилъ:— А почту ты гд получаешь?
— На желзной дорог, на той самой станціи, съ которой ты пріхалъ. Только я, братецъ, ни журналовъ, ни газетъ не получаю, корреспонденцій никакихъ не имю, а потому и рдко посылаю на станцію.
— А нельзя ли мн какого-нибудь почтаря нанять, чтобы раза три въ недлю привозилъ и отвозилъ мою почту? Я буду платить ему.
— Нанять, братецъ, нельзя,— перебилъ его Колотуевъ,— потому что я не позволю этого, а посылать за почтой буду аккуратно.
— Я такъ и зналъ!— вскрикнулъ Брянскій,— такъ и зналъ, что встрчу у тебя братское радушіе… Ужь человкъ-то ты больно хорошій… Душа у тебя святая!…
— Эхъ, другъ мой,— перебилъ его Колотуевъ,— человкъ я, какъ человкъ, самый заурядный.
— Вдь, стоитъ только посмотрть въ твои хорошіе, добрые глаза,— продолжалъ Брянскій,— какъ тотчасъ же на душ легко становится.
— Ахъ, перестань, пожалуйста!
— Ну, ладно, не буду… Да и то сказать: въ глаза хвалить не приходится. Можетъ быть, поэтому ты и не хвалишь меня?— спросилъ Брянскій шутя.
— Я, братецъ, всегда любилъ тебя. Безалаберный ты малый,— это врно! А сердце у тебя хорошее.
И вдругъ, перемнивъ тонъ, спросилъ:
— Ну, а ты… все такой же веселый, живой, энергичный?
— А зачмъ я буду мняться?— подхватилъ Брянскій.— Зачмъ? Что я, хамелеонъ, что ли? Я, братецъ, не хамелеонъ, а Брянскій. Брянскимъ родился, Брянскимъ сойду и въ могилу. Даже на моемъ надгробномъ памятник будетъ только одна слдующая надпись: ‘Здсь лежитъ Брянскій’ — и больше ничего. Ну, а ты какъ?— спросилъ Брянскій, перемнивъ тонъ.— Вдь, мы съ тобой чортъ знаетъ сколько лтъ не видались. Съ тхъ поръ, какъ ты въ отставку вышелъ… Лтъ пятнадцать.
— Я, братецъ, живу себ ничего,— проговорилъ Колотуевъ,— вдь, я въ своихъ желаніяхъ скроменъ…
— Не то, что я?
— Ахъ, братецъ, ты совсмъ иное дло! У тебя натура иная и потомъ ты — аристократъ.
У Брянскаго даже глаза вспыхнули.
— Въ лохмотьяхъ и съ пустымъ карманомъ я аристократовъ не признаю!— воскликнулъ онъ, но тотчасъ же овладлъ собою и спросилъ совершенно спокойнымъ уже голосомъ: — А великъ у тебя участокъ?
— Ну, чего тамъ!— отвтилъ Колотуевъ, добродушно улыбаясь.— Двсти десятинъ только.
— Хозяйничаешь?
— Да, посвы длаю… Садъ вотъ развелъ… У меня отличные сорта яблонь, самъ колеровалъ, зернышками сажалъ… Вишня тоже превосходная, крупная, сладкая.
— Торгуешь?
— Нтъ, хлопотъ много. Изъ Москвы съемщики прізжаютъ, имъ и сдаю… Мельницу построилъ,— небольшую, конечно,— ну, а, все-таки, кормитъ меня и даже доходишко даетъ. Коровы есть… масло продаю. Только ужь скотнымъ дворомъ Прасковья завдуетъ.
— Словомъ,— подхватилъ Брянскій весело,— сдлался настоящимъ помщикомъ, налъ себ брюшко и съ трудомъ сапогъ на ногу натягиваешь.
— Иной разъ дло до тошноты доходитъ,— проговорилъ Колотуевъ, расхохотавшись, — въ особенности когда вскор посл обда обуваться случится. Ожирлъ, братецъ. Въ Москву лечиться зжу отъ этого самаго ожирнія… къ знаменитости тамошней, да что-то пользы мало.
— А чмъ тебя лечитъ ‘знаменитость’?
— Сперва ружье приказала выписать отъ Венига, Ричардса, и ходить на охоту, а въ послдній разъ… ‘шляпу, говоритъ, соломенную у Лемерсье купите, да дрова рубите’.
— И рубишь?
— Каждый день.
— А ты бы лучше старинку вспомнилъ… Помнишь, какъ мы когда-то,— кавалеристами когда были,— ногу въ стремя, да вихремъ бы по-полю?
— Нтъ, братецъ… Кубаремъ съ коня долой — это я могу.
И оба весело захохотали.
— Ну, а ты какъ?— подхватилъ Колотуевъ.
Но Брянскій, не любившій распространяться о собственныхъ своихъ похожденіяхъ, только махнулъ рукой и заговорилъ о закуск.
— Закусить бы теперь хорошо было, да водки выпить.
— Можно.
Колотуевъ собрался было позвать Захара, но вошла Прасковья и, обратясь къ Брянскому, проговорила:
— Тамъ, сударь, ямщикъ васъ спрашиваетъ зачмъ-то… прогоны, что ли.
— Ахъ, и забылъ!— вскрикнулъ Брянскій и, подойдя къ Колотуеву, проговорилъ торопливо: — Дай-ка мн три рубля… лнь чемоданъ разбирать.
Колотуевъ пошелъ за деньгами, а Брянскій вступилъ въ разговоръ съ Прасковьей.
— Не скучаете въ деревн?— спросилъ онъ.
— Я деревенская,— отвтила та,— родилась въ деревн, чего же скучать-то?
— А глядя на ваше лицо, нельзя и подумать, чтобы вы были ‘деревенская’.
— Лапотница во всей форм!— бойко проговорила Прасковья, видимо польщенная замчаніемъ гостя.
— Глаза у васъ хорошіе,— продолжалъ онъ.
— Глаза, какъ глаза.
— Длинные, съ поволокой… такъ и бгаютъ.
— Не убгутъ никуда.
— И плечи роскошныя… Красавица вы, одно слово.
— Однако,— проговорила Прасковья,— я вижу, вы того…
— Что?
— Ну-ну!
— Я не понимаю васъ.
— Неправда, отлично понимаете!
— Божусь вамъ.
— Я еще давеча смтила.
— Когда давеча?
— Когда къ дому подъзжали… Такимъ-то козыремъ, сидли.
— Я не люблю быть вороной.
— Про что же я и говорю-то.
— Послушайте,— перебилъ ее Брянскій, — а вы очень любите Семена?
— Я его уважаю…
— А за что вы его уважаете?
— Человкъ онъ добрый,— вотъ за что.
— А, можетъ быть, ради денегъ? Онъ вамъ много платитъ?
— Нтъ, ничего.
Брянскій даже изумился.
— Вы шутите?
— А зачмъ мн деньги-то? Я вся тутъ! Никого у меня нтъ — ни отца, ни матери, ни сестеръ, ни братьевъ… Зачмъ же мн деньги-то? Сыта, обута, одта… Вотъ, вдь, сарафаны-то какіе… у иной барыни нтъ такихъ.
— А вы никогда не измняли ему?— спросилъ Брянскій, нсколько понизивъ голосъ.
Та даже изумленно вскинула на него глазами, сдвинула брови и только отрицательно покачала головой.
— Ну, знаете что?— вскрикнулъ Брянскій,— я вамъ не врю.
— Это ваше дло,— проговорила она серьезно.
— Вотъ вы какая!
Вошелъ Колотуевъ и, передавъ Брянскому деньги, обратился къ Прасковь.
— Гд Захаръ?— спросилъ онъ ее.
— Извстно гд!— отвтила та.
— Спитъ, что ли?
Прасковья засмялась.
— Такъ ступай же разбуди его и чтобы онъ намъ принесъ сюда водочки, масла, редисъ и проч.
— А эти три рубля,— перебилъ его Брянскій,— потрудитесь передать ямщику.
— Слушаю-съ, — проговорила Прасковья и, взявъ деньги, ушла съ балкона.
Когда она ушла, Колотуевъ взялъ Брянскаго за руку и дружески спросилъ его:
— Послушай, милый! Теб, можетъ быть, деньги нужны, такъ ты, пожалуйста, возьми… Нельзя же безъ карманныхъ денегъ.
Брянскій руками развелъ.
— Постой, братецъ!— вскрикнулъ онъ.— Да, вдь, это глупо хе, наконецъ, быть до такой степени добрымъ и обязательнымъ!
— Я помню, что у тебя никогда въ карман деньги не держались, а не держались он потому, что ты былъ всегда слишкомъ щедръ,— замтилъ Колотуевъ.— А щедрость,— прибавилъ онъ,— вдь, тоже глупость. И выходитъ, что мы оба глупы!… Ну, говори же, сколько теб требуется?
— Ну, давай, что ли, двадцать, тридцать рублей, — отвтилъ тотъ.
Колотуевъ отсчиталъ ему тридцать рублей, а Брянскій, положивъ деньги въ карманъ, поспшно отвернулся, желая скрыть отъ пріятеля охватившее его волненіе.

III.

Брянскій въ тотъ же день отлично освоился какъ съ мстностью, такъ и съ людьми, обитавшими въ колотуевской усадьб, и въ тотъ же день чувствовалъ себя, какъ дома. Все это совершилъ онъ во время послобденнаго сна своего пріятеля. Колотуевъ не хотлъ было ложиться, но Брянскій уговорилъ его быть съ нимъ безъ церемоніи, грозя, въ противномъ случа, немедленно же ухать отъ него. Колотуевъ улегся, а Брянскій, не имвшій привычки спать посл обда, пошелъ, какъ выразился онъ, пошататься. Онъ обошелъ всю усадьбу, все осмотрлъ подробно, познакомился съ садовникомъ, осмотрлъ садъ, побалагурилъ съ двками и бабами, окапывавшими яблони. Побывалъ въ конюшн, нашелъ, что лошади и экипажи находятся въ большомъ безпорядк, побывалъ на скотномъ двор, гд утолилъ свою жажду крынкою молока, и затмъ, увидавъ позади сада водяную мельницу, пошелъ туда. Мельницу онъ тоже осмотрлъ подробно, щупалъ муку, сыпавшуюся изъ-подъ жернововъ, одобрилъ размолъ и поболталъ съ помольщиками, пріхавшими на мельницу. И мельника, и помольцевъ онъ нашелъ ‘славными ребятами’, хотя нкоторые изъ этихъ ‘ребятъ’ были уже старцами, убленными сдинами. Затмъ, увидавъ на берегу двочку, пасшую крохотныхъ утятъ, подслъ къ ней. Ему понравились ея черные большіе глаза, смуглой румянецъ загорвшихъ щекъ и блые, какъ сахаръ, зубы. Онъ ласково потрепалъ ее по обнаженному плечу и вступилъ съ нею въ разговоръ. Но двочка на вс его любезности не отвчала ни слова и даже повернулась къ нему спиной. Это разсердило его.
— Да что, у тебя языка, что ли, нтъ?— спросилъ онъ.
Но, не получивъ отвта даже и на этотъ вопросъ, обругалъ ее ‘дурёхой’ и поршилъ, что ‘бабы и двки’, работавшія въ саду, несравненно любезне этой ‘босоножки’.
Онъ всталъ и пошелъ дальше. Передъ нимъ разстилался лугъ, роскошный, изумрудный, пестрвшій благоухавшими весенними цвтами, съ сверкавшею, извилистою лентою рки. Разбросанныя кое-гд болотца, съ неуспвшею еще пересохнуть вешнею водой и съ берегами, поросшими жимолостью и вербой, пріятно разнообразили картину. Воздухъ былъ теплый, благоухающій, звенли жаворонки, перекликались соловьи, и, увлеченный всмъ этимъ, Брянскій направился по узенькой дорожк, бжавшей лугами, къ зеленвшему вдали березовому лсу.
Но позвольте познакомить васъ съ моимъ героемъ.
Ему было лтъ подъ сорокъ. Онъ былъ щеголевато сложенъ, съ гордою осанкой и съ большими черными глазами, которые очень нравились женщинамъ. Онъ принадлежалъ къ родовитой дворянской фамиліи, былъ хорошо воспитанъ, обладалъ изящными манерами и когда-то вращался въ высшемъ аристократическомъ кругу. Когда-то фамилія эта была въ почет, представители ея занимали видныя должности, владли большими имніями, давали балы и вечера, считающіеся непремнною прерогативой барства, но мало-по-малу средства истощались, имнія переходили въ руки кулаковъ, дворцы начали превращаться въ фабрики и заводы, тнистые парки вырубались и распиливались на желзно-дорожныя шпалы, и Брянскіе не замедлили стушеваться. Истощеніе это, длившееся, конечно, десятки лтъ, кончилось тмъ, что герой моего разсказа, домотавшій послдніе остатки прежняго величія, былъ теперь ничто иное, какъ ‘голякъ, потомокъ отрасли старинной, свтомъ позабытый и ни въ чемъ невинный’.
Когда-то онъ служилъ, впрочемъ, въ гвардіи, блисталъ въ обществ, но все это было лишь послднею вспышкой замиравшаго огня. Блескъ этотъ продолжался недолго, и Брянскій, въ силу денежныхъ условій, принужденъ былъ оставить гвардію и перейти въ одинъ изъ полковъ армейской кавалеріи. Это было очень обидно, но необходимо. Полкъ, въ который перечислился Брянскій, былъ расположенъ гд-то на юг, и вотъ тамъ-то, въ этомъ полку, судьба свела его съ Колотуевымъ. Это были люди однихъ лтъ, но совершенно различныхъ темпераментовъ, вроятно, поэтому-то они быстро сошлись, сдружились и даже зажили на одной-квартир. Брянскій былъ отличный фронтовикъ и лихой наздникъ. Еще будучи въ гвардіи, онъ на парадныхъ смотрахъ приводилъ въ восторгъ не только начальствующихъ лицъ, но даже и постороннихъ зрителей. Его кровный ‘арабъ’ (арабъ этотъ былъ купленъ Брянскимъ на послднія родовыя деньги) считался лучшимъ парадеромъ, первымъ красавцемъ гвардейскихъ конюшенъ. Напротивъ, конь Колотуева былъ самый обыкновенный казенный конь, но смирный, послушный, съ ‘мякотцой’,— хоть ребенка сажай на него, такъ и тотъ не свалится. Брянскій любилъ общество… готовъ былъ проскакать нсколько десятковъ верстъ, чтобы попасть на какой-нибудь обдъ или балъ, готовъ былъ танцовать по цлымъ ночамъ, а Колотуевъ избгалъ общества, любилъ подомосдничать и величайшимъ его наслажденіемъ было надть посл ученья халатъ, туфли, пообдать поплотне и затмъ ‘малость всхрапнуть’. Брянскій впадалъ въ тоску при отсутствіи дамскаго общества, а Колотуевъ бгалъ отъ дамъ, хотя и любилъ послушать, какъ о нихъ разсказывалъ ему Брянскій. Эскадронъ Брянскаго считался самымъ лихимъ не только въ полку, но и во всемъ корпус. Люди и лошади его эскадрона щеголяли опрятностью, блескомъ, ловкостью, а эскадронъ Колотуева не отличался ничмъ и не бросался въ глаза. За та лошади его эскадрона были не только сыты, но даже жирны, а сонныя и вчно лоснившіяся, красныя лица солдатъ ясно доказывали, что во щахъ и каш у нихъ недостатка не было. Даже его эскадронная собака, Каштанка, и та страдала ожиреніемъ и поэтому вчно хрипла.
Можетъ быть, поэтому Брянскій и передалъ Колотуеву все свое хозяйство по дому и даже свои деньги, которыми тотъ и распоряжался, какъ хотлъ. Колотуевъ аккуратно велъ это дло: учитывалъ ежедневно деньщика, покупавшаго провизію, наблюдалъ за кухней и еженедльно представлялъ Брянскому отчеты, которые тотъ, не читая, комкалъ и бросалъ на полъ.
Такъ прошло года три-четыре. Но вотъ у Колотуева умираетъ какой-то дядя, оставившій ему въ наслдство довольно кругленькій капиталецъ, и счастливый наслдникъ поршилъ бросить службу. Отличительною характеристикой его отъзда изъ полка было то, что товарищи поднесли ему роскошный альбомъ съ своими портретами, а люди его эскадрона, разставаясь съ своимъ ‘добрымъ бариномъ’, искренно горевали. На унаслдованныя деньги Колотуевъ купилъ знакомый уже намъ участокъ земли, на которомъ и зажилъ мирнымъ Цинцинатомъ.
Совершенно иное было съ Брянскимъ. Не прошло и года посл отъзда Колотуева, какъ съ Брянскимъ произошла въ полку какая-то ‘непріятная исторія’ и ему пришлось оставить службу. Какъ истый ‘голякъ, потомокъ отрасли старинной’, онъ никакихъ опредленныхъ занятій не имлъ, къ труду былъ непривыченъ и чмъ именно существовалъ и жилъ — неизвстно. То онъ разъзжалъ въ экипажахъ, велъ большую игру, вращался въ лучшемъ обществ, то вдругъ ‘прогоралъ’ и куда-то исчезалъ. Его можно было встртить на минеральныхъ водахъ, на большихъ ярмаркахъ, на выставкахъ,— словомъ, всюду, гд только собиралось многочисленное, разнообразное общество. Веселый, смлый, энергичный и, въ то же время, остроумный говорунъ, онъ могъ бы быть полезнымъ дятелемъ на какомъ угодно поприщ, но у него не было выдержки и не было границъ, передъ которыми бы онъ остановился. Одно время Брянскій былъ адвокатомъ, имлъ экипажи, рысаковъ и жилъ въ роскошной квартир. Ораторскія способности его оказались настолько увлекательными, что весь городъ слушалъ его съ сердечнымъ трепетомъ. Рчи его были блестящи, пропитаны сатирой, остроуміемъ и основывались на несокрушимыхъ доводахъ. Тамъ, гд защищалъ Брянскій, преступленій не существовало. Имъ восторгались судьи, присяжные, прокуроры, публика, и только одни адвокаты, доходы которыхъ, съ появленіемъ Брянскаго, значительно умалились, злорадно подтрунивали надъ нимъ и увряли, что онъ даже и судебныхъ-то уставовъ хорошенько не знаетъ. И, дйствительно, онъ ихъ не зналъ, а, тмъ не мене, кліенты осаждали квартиру знаменитаго адвоката, и онъ всмъ и каждому умлъ угодить и дать добрый совтъ. Счастье, видимо, повезло Брянскому, но опять произошла какая-то ‘непріятная исторія’ — и Брянскій снова куда-то исчезъ. Куда онъ двался, никто не вдалъ, и только нкоторое время спустя пришло извстіе, что его кто-то видлъ въ игорномъ дом въ Монте-Карло. Съ той поры о Брянскомъ стали приходить самыя разнорчивыя и смутныя всти. Одни говорили, что въ Монте-Карло онъ проигрался, а другіе, наоборотъ, что остался въ громадномъ выигрыш. Одни увряли, что онъ за какія-то уличныя анти-правительственныя демонстраціи арестованъ въ Париж, а другіе, что онъ вовсе не въ Париж, а гд-то на Урал, управляетъ какими-то желзными заводами и живетъ бариномъ. Протекло еще нсколько лтъ и вотъ, наконецъ, прошелъ слухъ, что Брянскій умеръ гд-то на Кавказ, умеръ въ крайней бдности и даже похороненъ на счетъ того, у кого жилъ на квартир. Пріятели потужили о ‘бдняг’, внесли его въ списокъ ‘покончившихъ’ дло о немъ ‘сдали въ житейскій архивъ’. Вдругъ въ какой-то французской газетк, въ описаніи бывшаго въ Ницц землетрясенія, говорилось, между прочимъ, о какомъ-то русскомъ княз Брянскомъ, проявившемъ еще невиданную дотол неустрашимость при спасаніи погибавшихъ во время страшной катастрофы. Читавшіе эту газету не врили своимъ глазамъ, но, тмъ не мене, вс почему-то были убждены, что этотъ русскій князь никто иной, какъ похороненный ими Брянскій. Полетли въ Ниццу телеграммы и самъ Брянскій удостоврилъ, что этотъ русскій князь, о подвигахъ котораго говорится въ газет, дйствительно, онъ.
Однако, съ этой минуты и вплоть до внезапнаго появленія Брянскаго въ усадьбу Колотуева о немъ не было уже никакихъ слуховъ и никто не зналъ, гд онъ и что съ нимъ.
Колотуевъ, не читавшій никакихъ газетъ и вообще избгавшій общества, конечно, ничего не вдалъ о жизни и приключеніяхъ своего друга и потерялъ его изъ вида со времени выхода своего въ отставку. Правда, на первыхъ порахъ онъ два раза писалъ ему, но, не получивъ на второе письмо отвта, пересталъ писать. Тмъ дло и кончилось. Остальное намъ извстно, и потому возвратимся къ прерванному разсказу.

IV.

Брянскій былъ уже въ лсу. Это былъ прелестный березовый лсъ, раскинувшійся по отлогому полугорью, спускавшемуся къ рк. Пахло какимъ-то сладкимъ ароматомъ молодыхъ листьевъ. Кое-гд бжали ручейки и своимъ чуть слышнымъ хрустальнымъ журчаньемъ вторили безъ словъ шепоту листьевъ. Давно не видалъ Брянскій ничего подобнаго и ему стало вдругъ такъ легко и хорошо, что онъ весь даже какъ-то встрепенулся.
— Вотъ она гд, благодать-то!— вскрикнулъ онъ.— Вотъ оно гд, всми искомое счастье и спокойствіе… Вотъ оно гд… А люди мимо проходятъ и не замчаютъ его.
И онъ пошелъ по направленію къ рк. Рка стояла неподвижно и отражала въ себ и лсъ, и небо, и даже стоявшую на берегу фигуру Брянскаго, въ венгерк и военной фуражк, надтой на бекрень. Онъ взглянулъ на эту венгерку и ему даже противно стало. ‘Даже платья приличнаго нтъ!’ — проворчалъ онъ. Противуположный глинистый берегъ, завшанный сткой мелкихъ кореньевъ, былъ весь избуравленъ стрижиными норами. Стрижи поминутно вылетали изъ этихъ норокъ и съ пискомъ носились надъ зеркаломъ рки. Высоко въ воздух парилъ ястребъ и зорко высматривалъ добычу.
— Хорошо!— восхищался Брянскій, и, увлеченный благодатнымъ вліяніемъ окружавшей его природы, онъ далъ полную свободу этому увлеченію и тихо заплъ извстный вальсъ изъ Корневильскихъ колоколовъ. Плъ онъ, какъ никогда, и голосъ его мелодично разливался по лсу. Онъ словно и въ самомъ дл повдывалъ этимъ нмымъ своимъ слушателямъ о всхъ ‘своихъ скитаніяхъ вокругъ свта’, въ которыхъ было такъ много ‘испытаній и страданій’.
Такъ проплъ онъ первую половину вальса, какъ вдругъ голосъ его оборвался. Брянскій круто, всмъ корпусомъ повернулся назадъ и сталъ къ чему-то прислушиваться. По лсу раздавался какой-то отдаленный топотъ: не то зврь бжалъ, не то человкъ. Вдругъ вдали гамкнула собака, разъ, другой, третій, топотъ ускорился и чей-то женскій голосъ кричалъ: ‘Назадъ, Нептунъ, назадъ!’ Еще минута, и громадный черный водолазъ вылетлъ изъ чащи, но, увидавъ Брянскаго, метнулся въ сторону и огласилъ лсъ громкимъ лаемъ. ‘Тубо, Нептунъ, тубо, назадъ!’ — раздался женскій голосъ, а вслдъ затмъ выбжала изъ лса какая-то молоденькая женщина, лтъ 25-ти. Волосы ея растрепались, соломенная шляпа, слетвшая съ головы, висла на спин, а лицо такъ и торло отъ охватившаго ее волненія.
— Не бойтесь, пожалуйста,— проговорила она, увидавъ Брянскаго,— собака не кусается… Это она такъ только…
И, быстро подбжавъ къ собак, она схватила ее за ошейникъ и взяла на цпочку.
— Извините, пожалуйста,— проговорила она, задыхаясь отъ усталости.
— Это я долженъ извиняться передъ вами,— перебилъ ее Брянскій, приподнявъ фуражку,— такъ какъ замчаю по всему, что вы перепуганы больше, чмъ я… Не прикажете ли воды?
И, не дожидаясь отвта, онъ сдлалъ изъ лопуха ковшъ, зачерпнулъ имъ воды и подалъ его своей незнакомк. Та выпила воду съ жадностью и замтно успокоилась. Это была очень миніатюрная барынька, съ открытымъ, добрымъ личикомъ и пунцовыми, какъ малина, губками. Она сразу же произвела на Брянскаго самое пріятное впечатлніе. Онъ встртился съ нею, словно какъ со старою знакомой, увидавъ которую, очень обрадовался. Оказалось, что это была Юлія Петровна Страхова, ближайшая сосдка Колотуева и большая его пріятельница.
— Я очень сердита на вашего друга,— проговорила она, когда взаимныя представленія были покончены.— Вотъ уже цлыхъ пять дней, какъ онъ не былъ у меня.
— Я заставлю его у вашихъ ногъ молить о прощеніи,— замтъ Брянскій.
Фраза эта не понравилась Страховой, она какъ-то сдвинула брови, но тотчасъ же развела ихъ и весело проговорила:
— Нтъ, зачмъ же… у ногъ… я не люблю этого!… Но я буду рада видть васъ обоихъ у себя. Откровенно сказать, здсь ужасно какъ скучно. Живу я въ лсу одна и меня навщаютъ только нашъ приходскій ‘батюшка’ да нашъ земскій врачъ, котораго я прозвала ‘двухъ-пузырнымъ’.
И она весело засмялась.
— Почему же вы его такъ прозвали?— спросилъ Брянскій.
— А потому, что щеки у него круглыя, словно пузыри.
— Однако, съ вами надо быть осторожнымъ.
— Думаете, на смхъ подниму? Нтъ, нтъ… не бойтесь.
И, протянувъ Брянскому руку, она прибавила:
— И такъ, я буду ждать васъ… А лучше всего… прізжайте завтра обдать.
— Слушаю-съ.
— А посл обда я надюсь, что вы доставите мн удовольгвіе и пропоете тотъ вальсъ, который, по милости Нептуна, мн не удалось дослушать.
— Я боюсь, что вы будете смяться надо мной.
— Это почему?
— А потому, что я очень плохой пвецъ.
— Неправда!… Ну, зачмъ говорить неправду? Я слышала, жъ поютъ его лучшіе опереточное пвцы, и поэтому скажу, что вы пли прелестно.
— Мн остается только благодарить васъ…
— И такъ, до свиданія! Жду васъ… непремнно прізжайте завтра… слышите?— непремнно.
— Непремнно-съ,— проговорилъ Брянскій и хотлъ было дожить: ‘сочту за особое блаженство’, но, вспомнивъ, какъ насупилась Страхова при его общаніи заставить Колотуева просить о милованіи у ея ногъ, поршилъ, ‘что барынька до буколическаго не охотница’, и ограничился лишь вжливымъ поклономъ.
И они разстались. Страхова пошла направо по тропинк, вдоль рки, таща на цпочк все еще оглядывавшагося Нептуна, а Брянскій по направленію въ дому.
Брянскій былъ очень доволенъ этою неожиданною и даже отчасти поэтическою встрчей. Ему очень понравилась Юлія Петровна, понравились ея веселенькіе глазки, ея симпатичный голосокъ, а, главное, простота и естественность, которыя онъ такъ рдка встрчалъ въ женщинахъ. Она держала себя такъ просто, что Брянскій тотчасъ же почувствовалъ себя какъ-то особенно хорошо и легко въ ея обществ, и былъ весьма доволенъ, что завтра онъ будетъ у нея и еще короче познакомится съ нею. Его только нсколько смущала его поношенная и потертая венгерка и стоптанные сапоги, въ которыхъ ему, по неимнію другаго платья, придется длать первый визитъ этой ‘славной бабенк’. Дойдя до мельницы, онъ тотчасъ же обратился къ мельнику и принялся разспрашивать его о новой своей знакомой. Оказалось, что Юлія Петровна была вдова, что никогда въ деревн не жила, что живетъ въ небольшомъ флигелечк, въ которомъ прежде помщался прикащикъ, и что теперь, овдоввъ, поршила, говорятъ, жить въ деревн и заняться хозяйствомъ.
Возвратясь домой, онъ встртилъ на крылечк Прасковью.
— Ну, что, проснулся, что ли?— спросилъ онъ ее.
Та даже разсмялась.
— Что ужь это вы!— замтила она,— давнымъ давно всталъ? А теперь сидитъ и ругается…
— Съ кмъ?
— Съ портнымъ да съ сапожникомъ.
— Это за что?— удивился Брянскій.
— Сапожникъ сшилъ сапоги, которые на ногу не лзутъ, а портной суконную пару…
Брянскій расхохотался и пошелъ къ пріятелю.
Колотуевъ, дйствительно, былъ вн себя отъ гнва и чуть не съ кулаками налеталъ на прижавшихся въ уголъ сапожника и портнаго. Лицо его побагровло, глаза какъ-то выпучились и онъ весь дрожалъ, словно его била лихорадка. Брянскій никогда не видалъ его въ такомъ разъяренномъ вид и началъ по-французски убждать пріятеля не горячиться, доказывая, что кулаками дла не поправишь и что лучше всего заставить портнаго сшить другое платье, а сапожника — другіе сапоги. И, говоря это, онъ сперва примрилъ сапоги, а потомъ и платье. И то, и другое оказалось словно по немъ сшитымъ, а платье сидло на немъ такъ превосходно, что, глядя на него, пришелъ въ восторгъ не только портной, но даже и самъ Колотуевъ.
— Отлично, прелестно!— кричалъ послдній.
— Словно на картинк!— удивлялся портной.
И дйствительно, Брянскій походилъ теперь на модную картинку. Сюртукъ, стройно облегавшій его хорошо-сложенную фигуру, сидлъ на немъ свободно и, въ то же время, нигд не морщилъ и не казался мшкомъ. Точно также жилетъ и панталоны. Брянскій подошелъ къ зеркалу, осмотрлъ себя кругомъ и невольно улыбнулся.
— А, вдь, хорошо!— вскрикнулъ онъ.
— Отлично, отлично!— подхватилъ Колотуевъ.
— Самъ Тедески, и тотъ лучше бы не сдлалъ!— замтилъ Брянскій.
Портной даже обозлился.
— Тедеска!— вскрикнулъ онъ, засверкавъ глазами.— Тедеска-то только деньги обираетъ съ васъ, а, вдь, работаетъ-то нашъ братъ — чумазый портной.
Но Брянскій уже не слушалъ болтовню портнаго, онъ еще разъ осмотрлъ себя въ зеркало и затмъ, дружески хлопнувъ Колотуева по плечу, вскрикнулъ:
— Ну, братецъ, теперь ужь я совершеннымъ джентльменомъ явлюсь къ твоей восхитительной сосдк!…
— Какъ,— перебилъ его Колотуевъ,— познакомился разв?
— Еще бы!
— Гд, когда?
Брянскій разсказалъ ему про свою встрчу съ Страховой и кончилъ тмъ, что передалъ ея приглашеніе завтра обдать у нея.
Колотуевъ расхохотался даже и, какъ видно, совершенно уже забылъ про огорченія, причиненныя ему портнымъ и сапожникомъ.
— Ну, братецъ!— кричалъ онъ,— теперь я убдился, что ты все тотъ же Брянскій, какимъ я зналъ тебя въ цолку. Помилуй! Я путемъ выспаться не усплъ, а ужь ты даже съ сосдкой познакомился! Только вотъ что,— прибавилъ онъ, поглядывая на Брянскаго, — ты теперь франтомъ одтъ, а, вдь, у меня-то путнаго платья нтъ, обносился весь…Только и есть одна шелковая пара…
— Чего же лучше!— подхватилъ Брянскій.— Для лта это самый приличный костюмъ.
И онъ опять подошелъ къ зеркалу.
— Нтъ,— говорилъ онъ, живописно растрепавъ волосы,— сегодня мн положительно везетъ! И знакомство восхитительное пріобрлъ, и обмундировался съ ногъ до головы. Не говоря уже про то,— прибавилъ онъ, обнимая Колотуева,— что опять встртилъ своего лучшаго истиннаго друга.
— И отлично, и отлично!— говорилъ Колотуевъ.— Пусть и везетъ теб во всю твою жизнь такъ же, какъ сегодня!
Оказалось, что Колотуевъ за платье и за сапоги уплатилъ деньги впередъ и потому счета покончились быстро. Брянскій взялъ платье за себя, а Колотуевъ съ удовольствіемъ согласился подождать за нимъ деньги. Были счастливы и портной съ сапожникомъ, которымъ, не будь Брянскаго, пришлось бы, пожалуй, очень плохо.

V.

Немного погодя пріятели сидли въ довольно отдаленномъ углу сада, подъ тнью густой черемухи, и Колотуевъ восторженно перечислялъ Брянскому вс достоинства Юліи Петровны. Говорилъ о ней какъ-то захлебываясь, съ увлеченіемъ, торопливо, словно боясь, какъ бы чего-нибудь не забыть, и при этомъ глаза его то вспыхивали огонькомъ, то покрывались какою-то влагой. Волненіе это не ускользнуло, конечно, отъ зоркаго глаза Брянскаго. Онъ пристально. смотрлъ на своего пріятеля и, наконецъ, не вытерплъ.
— Постой, постой!— вскрикнулъ онъ, наконецъ, останавливая Колотуева.— Ужь не влюбленъ ли ты?
— Нтъ, братецъ, — перебилъ его Колотуевъ,— я не влюбленъ… но… какъ другу, я сознаюсь теб, что она мн очень и очень нравится.
— Такъ что ты не прочь бы и жениться?— спросилъ Брянскій, пытливо взглянувъ на Колотуева.
Тотъ горько усмхнулся.
— Разв она пойдетъ за меня?
— А почему же нтъ? Какъ видно, и ты ей по сердцу пришелся.
— Можетъ быть, и такъ…Но,— прибавилъ онъ, вздохнувъ,— тутъ, братецъ, совсмъ не то требуется, не то!… Вотъ ты, напримръ,— быстро подхватилъ онъ, указывая на него пальцемъ,— вотъ ты, напримръ, ты бы могъ… Ты и красивъ, и образованъ, и ловокъ… а я что? Разв я могу внушить любовь?
— Почему же нтъ? Что ты — уродъ, что ли? Да ты въ тысячу разъ лучше меня… Лицо у тебя симпатичное, доброе… У тебя имется хорошенькое состояніе… уютный домикъ… садикъ… А у меня этого ничего нтъ. Я, братецъ, крытъ небомъ и обнесенъ вихремъ… а такихъ женщины любятъ совсмъ по-другому.
— Нтъ, нтъ,— говорилъ Колотуевъ, отмахивась, словно силясь освободиться отъ охватившихъ его розовыхъ надеждъ,— нтъ, нечего и обманывать себя.
— А знаешь что?— вскрикнулъ Брянскій, ударивъ его по плечу.
— Что?
— Хочешь я женю тебя на ней?
— Ты шутишь…
— Зачмъ же шутить? Нисколько. Я только одно знаю,— продолжалъ Брянскій,— что боле подходящаго мужа ей не найти. Сообрази самъ. Ты любишь Юлію Петровну… Она теб симпатизируетъ, ужь въ этомъ я самъ убдился,— участки у васъ рядомъ, лежа съ межой… Ты хорошій хозяинъ, а она, конечно, въ хозяйств ничего не понимаетъ. Изъ двухъ вашихъ участковъ составился бы участокъ десятинъ въ семьсотъ… А, вдь, съ такимъ добромъ можно было бы жить припваючи.
— Еще бы!— подхватилъ Колотуевъ.
— И такъ, ршено?— вскрикнулъ Брянскій.
Колотуевъ испугался даже.
— Что ршено?— спросилъ онъ.
— Уполномочиваешь меня поговорить съ ней на эту тему?
— Нтъ, не переговорить,— перебилъ его Колотуевъ,— а поразвдать сперва, что и какъ.
— Ну, конечно… Не сразу же…
Колотуевъ задумался.
— Разумется,— говорилъ онъ словно про себя,— почему же и не поразвдать… не попытать… а тогда будетъ видно…можетъ быть, и въ самомъ дл….
— Я заране ручаюсь теб за успхъ.
Колотуевъ даже просіялъ весь, счастливая улыбка озарила его доброе лицо и щеки зардлись румянцемъ.
— Ты думаешь?— спросилъ онъ.
— Увренъ.
— Впрочемъ, — проговорилъ Колотуевъ съ увлеченіемъ,— ты все можешь обдлать. Для тебя невозможнаго не существуетъ. Энергія въ теб дьявольская… Сила воли, находчивость…
— Такъ по рукамъ?— воскликнулъ Брянскій весело.
— Только не завтра, ради Бога, не завтра!— подхватилъ Колотуввъ.— Сперва надо поразвдать.
— Ты, пожалуйста, не учи меня.
— Ну ладно, ладно…
— Ты мн вотъ что скажи лучше,— проговорилъ Брянскій.
И, нсколько помолчавъ и подумавъ, спросилъ:
— А какъ на твою женитьбу посмотритъ твоя Прасковья?
— Ахъ, Боже мой!— подхватилъ Колотуевъ.— Ну, дамъ ей триста, четыреста рублей, постараюсь найти ей жениха какого-нибудь… и она будетъ совершенно счастлива.
— То-то! А то, вдь, эти бабы привязчивы?… Мн почему-то сдается, что и твоя именно изъ такихъ. Прижилась она у тебя, привыкла къ дому… какъ, напримръ, собака къ своей конур, кошка къ стнамъ, мышь къ своему подполью…
— Нтъ, нтъ,— уврялъ Колотуевъ,— нтъ!
— Ты говоришь, что замужъ отдашь ее… Но кто-же возьметъ ее? Ее возьметъ мщанинъ какой-нибудь оборванный… торгашъ… Такъ разв ей тамъ такое житье будетъ, какъ здсь? Здсь она, братецъ, барыней живетъ. Сыта, обута, одта, спитъ на пуховикахъ, варенье стъ… Вс ее Прасковьей Зотьевной величаютъ… Попъ съ попадьей бываетъ у нея, управляющіе разные съ женами… Она къ нимъ здитъ… Платьевъ у нея цлый сундукъ, блья тоже.
— Когда ты усплъ развдать все это?— удивлялся Колотуевъ, заливаясь самымъ добродушнйшимъ хохотомъ.
— Такъ вотъ и сообрази,— продолжалъ Брянскій, не слушая друга,— какой же ей разсчетъ замужъ-то выходить? Вдь, тамъ, у торгаша-то, такого житья не будетъ… Смотри, братъ, согласится ли она оставить тебя.
— А не согласится, такъ за урядникомъ пошлю!— вскрикнулъ Колотуевъ.— Нельзя же мн, въ самомъ дл, ради ее благополучія жертвовать собственнымъ своимъ счастьемъ. Я ее не обижу… Но, вдь, и мн хочется пожить, какъ порядочные люди живутъ, и мн, вдь, хочется, чтобы нравственный мой мірокъ возвысился до преклоненія передъ свтлыми чистыми идеалами… чтобы была цль жизни не въ смысл только одного матеріальнаго благосостоянія, но и нравственнаго.
Брянскій захохоталъ.
— Теб все это смшнымъ кажется?— спросилъ Колотуевъ обиженнымъ голосомъ.
— Нтъ, нтъ,— перебилъ его Брянскій, продолжая хохотать,— я совсмъ не надъ этимъ смюсь… Твои идеалы только еще боле доказываютъ твою нравственную чистоту и опрятность… Нтъ, я смюсь самъ надъ собою, или, лучше сказать, надъ тмъ, что пришло мн въ голову.
— Что такое?
— А что бы ты сказалъ,— спросилъ Брянскій, вопросительно взглянувъ на Колотуева,— ежели бы я воспользовался Прасковьею, какъ воспользовался непригодными для тебя сапогами и платьемъ?
Колотуевъ взглянулъ на Брянскаго и оба вдругъ расхохотались.
— Все тотъ же, тотъ же Брянскій, какимъ былъ и въ полку!— кричалъ Колутаевъ, продолжая хохотать.
Однако, вопросъ о Прасковь такъ и остался неразршеннымъ.
Остатокъ дня пріятели провели самымъ благодушнйшимъ образомъ. Брянскій притащилъ въ комнату Прасковью и принялся играть съ ней въ ‘дурачки’. Затмъ онъ показалъ ей нсколько фокусовъ на картахъ, каковыми положительно озадачилъ ее. Та только смотрла, покачивала головой и какъ-то подозрительно, всматривалась на Брянскаго.— ‘Ну-ну!— говорила она,— однако… вы вотъ какой!’ Но послднимъ фокусомъ онъ не только озадачилъ ее, но даже положительно напугалъ. Фокусъ этотъ состоялъ въ томъ, что, перетасовавъ колоду картъ самымъ тщательнйшимъ образомъ, онъ потомъ развернулъ ее и карты оказались разобранными по мастямъ. Затмъ онъ вызвался погадать Прасковь. Но Прасковья словно не слыхала этого предложенія, поблднла какъ-то и, молча вставъ изъ-за стола, направилась къ двери.
— Ну, ужь нтъ, братецъ,— вскрикнулъ Колотуевъ,— гадать мы до смерти боимся!
— Боитесь?— удивился Брянскій и взглянулъ на Прасковью, успвшую уже дойти до двери.
— Не желаю,— отвтила Прасковья серьезно и даже сдвинула брови.
— Общаніе дали на картахъ не гадать, — подшучивалъ Колотуевъ.
— Это точно, дала,— подтвердила Прасковья тмъ же серьезнымъ тономъ.— На духу ‘батюшка’ сказалъ мн, что узнавать свою судьбу гршно, и я дала общаніе не узнавать ее.
Брянскій изумленно посмотрлъ на нее и по лицу ея убдился, что карты дйствительно могутъ предсказывать будущее, и потому гадать на картахъ великій грхъ. Но ему хотлось подшутить надъ Прасковьей, и потому онъ объявилъ ей, что ежели она не хочетъ заглядывать въ свое будущее, то онъ узнаетъ его и помимо ея желанія. И, проговоривъ это, принялся тасовать карты. Мертвая блдность покрыла лицо Прасковьи.
— Я васъ прошу не длать этого!— проговорила она строго.
Но Брянскій не слушалъ ее. Онъ выложилъ сперва на столъ червонную даму и потомъ съ быстротою молніи принялся раскладывать остальныя карты. Прасковья взялась было за ручку двери, но словно замерла, словно окаменла и уставилась глазами въ сыпавшіяся на столъ карты. А карты разложились такъ, что трефовый король (т.-е. Брянскій) лежалъ на сердц червонной дамы, съ которымъ ей предстояла ‘пріятная бесда про любовь’, а червонный король (т.-е. Колотуевъ) лежалъ гд-то въ сторон, далеко отъ дамы, и весь былъ окруженъ пиками.
Колотуевъ хохоталъ до слезъ, за то не хохотала Прасковья. Она едва держалась на ногахъ и, судорожно вцпившись въ дверную ручку, проговорила какимъ-то упавшимъ голосомъ:
— Вы карты подтасовали… Давайте я сама перетасую!
— Извольте-съ, извольте-съ.
И онъ подалъ ей колоду. Тамъ же, возл двери, она тщательно перетасовала карты и подала ихъ Брянскому.
— Только помните,— говорила она, — что это не я гадаю, а вы, вы!…
— Это все равно,— говорилъ Брянскій, садясь за столъ.
— Нтъ, не все равно,— нтъ, нтъ… большая разница.
— Никакой!— говорилъ Брянскій.
Карты опять посыпались на столъ и легли такъ же, какъ и въ первый разъ.
Прасковья едва на ногахъ устояла. Но вдругъ, что-то сообразивъ, она нсколько пріободрилась и твердымъ голосомъ проговорила:
— Вы глаза отводите.
Раздался общій хохотъ.
— Да, отводите,— продолжала она.— Разв это возможно безъ ‘отвода глазъ’ такіе фокусы длать, какіе вы длали сейчасъ? Тасовали колоду и вдругъ она вся по мастямъ разобралась. Тоже самое и гаданье ваше… Не врю я ему, не врю… Глаза вы отводите, только и всего!
И, сильно взволнованная, она широко распахнула дверь и чуть не выбжала изъ комнаты, сопровождаемая дружнымъ хохотомъ Колотуева и Брянскаго.
Немного погодя пріятели плотно поужинали и разошлись во своимъ комнатамъ.
Войдя въ себ, Брянскій распахнулъ окно. Въ душную комнату потянула ночная прохлада, ворвалась звонкая соловьиная трель и съ сосднихъ болотъ долеталъ грубый концертъ квакавшихъ лягушекъ. Гд-то стукалъ перепелъ свою стукающую псню, гд то немилосердно трещалъ коростель. Брянскій раздлся, бросился въ постель, потушилъ свчу и моментально заснулъ.
Храплъ и Колотуевъ, убаюканный радужными надеждами на будущее, и только не спала одна Прасковья, врившая въ тяжелые дни, въ недобрый глазъ, въ неблагополучіе при встрчахъ съ попами, въ русалокъ, лшихъ, домовыхъ, въ вщіе сны, и никогда не сомнвавшаяся въ справедливости сказаннаго картами. Гаданье Брянскаго такъ сильно, такъ удручающе повліяло на нее, что она не знала, куда дваться отъ щемившей ее тоски. Она сознавала, что судьба ея начертана, и сердце ея содрогалось отъ ужаса. Она металась на постели и только передъ утромъ заснула, и то не надолго. Она слышала въ просонкахъ, какъ скрипнула дверь, и видла осторожно вошедшаго Брянскаго. Она закрыла глаза отъ испуга, но слышала, какъ онъ подошелъ къ ней и прильнулъ своими горячими тубами къ ея губамъ. Она замерла даже… Но вдругъ она опомнилась, вскрикнула, вскочила съ постели… въ комнат, кром нея, не было никого… ‘Сонъ!— прошептала она,— сонъ!’ — и торопливою, дрожавшею рукой принялась крестить себя, свою комнату, окна, дверь и свою постель. Затмъ она зажгла лампадку передъ иконами и принялась читать молитвы. Но молитвы какъ-то путались, оставались недоконченными и взамнъ ихъ она она шептала тогда: ‘Мати святая владычица, царь небесный, батюшка Николай угодникъ, помогите… нельзя же такъ… Владычица пресвятая, не попусти лукавому…’
И слезы градомъ катились по матово-блднымъ щекамъ ея.

VI.

На слдующій день, часу въ первомъ пополудни, у крыльца колотуевскаго домика стоялъ уже тарантасъ, запряженный тройкою сытыхъ тденькихъ лошадокъ. Кучеръ въ плисовой безрукавк и красной рубах молодцовато сидлъ на козлахъ и перекидывался шуточками съ кухаркой, чистившей на крыльц кухни картофель. Брянскій былъ тоже одтъ и стоялъ передъ зеркаломъ, любуясь изящностью своего новаго костюма. Онъ слегка попудрилъ себ лицо, слегка порастрепалъ волосы, придавъ имъ изящный безпорядокъ, и чуть-чуть наложилъ на усы брилліантину. ‘Точно маркизъ изъ какой-нибудь французской мелодрамы, — говорилъ себ Брянскій, повертываясь передъ зеркаломъ.— Только бы еще ленточку почетнаго легіона!’ Но, вмсто ленточки, онъ воткнулъ себ въ петличку какой-то цвтокъ и былъ совершенно счастливъ.
Вошелъ Колотуевъ.
— Ну, демъ, демъ!— говорилъ онъ.
Пріятели вышли на крыльцо, сонный Захаръ подсадилъ ихъ въ тарантасъ и они похали.
Мельникъ сказалъ правду. Дйствительно, Юлія Петровна жила во флигельк, въ которомъ помщался прежде ея прикащикъ, простой русскій мужикъ изъ сосдняго села. Но она успла все-таки, преобразить этотъ флигелекъ, оклеить стны обоями и пристроить къ нему большую террасу съ навсомъ и холстинными драпировками. Она даже успла перенести на другое мсто вс т хлвушки и амбарушки, которые прежде безпорядочно и грязно окружали флигель, и вычистить накопившійся за нсколько лтъ навозъ. Теперь вокругъ флигеля не было никакихъ строеній, все было чисто, все было выметено, площадка успла зазеленть изумрудною муравой и маленькій домикъ смотрлъ такъ же весело и привтливо, какъ и его хозяйка. Прямо противъ террасы протекала знакомая уже намъ рка — тихая, омутистая, на которой виднлась крошечная купальня, обтянутая парусиной, и красиво разрисованная лодочка. Вся площадка, посреди которой стоялъ флигелекъ, была окружена березовымъ лсомъ, даже на самой площадк росло нсколько громадныхъ березъ, придававшихъ всей этой картинк весьма красивый и оригинальный видъ.
Однако, все это убранство стоило Юліи Петровн не малыхъ хлопотъ и усилій: во-первыхъ, потому, что Сысой Назарычъ (такъ звали ея прикащика, про котораго она говорила, что ‘чапанъ у него сръ, да ума чортъ не сълъ’) былъ вообще противъ чистоты и доказывалъ, что ‘хлвы и амбарушки завсегда должны быть на глазахъ’, а, во-вторыхъ, и потому, что ломать всю эту рухлядь приходилось какъ разъ во время весенней пахоты, когда ‘весь мужикъ въ землю уткнулся’. Сысой Назарычъ доказывалъ, что ‘междупарьемъ’ вс эти зати обойдутся ‘много дешевле’, а Юлія Петровна, что она не привыкла жить въ грязи и навоз. ‘Теперь за переноску-то дв радужныхъ гнутъ,— говорилъ срый чапанъ,— а междупарьемъ за сто соглашаются’. Но Юлія Петровна мужика слушала, а длала, все-таки, по-своему.
— Вы говорили, что двсти рублей за переноску просятъ?— спросила какъ-то Юлія Петровна своего Сысоя Назарыча.
— Такъ точно-съ… Вс какъ есть деревни объхалъ.
— А я за пятьдесятъ наняла!— отвчала Юлія Петровна.
Сысой Назарычъ хоть бы глазомъ моргнулъ.
— Этого ничего, хорошо…— проговорилъ онъ, — совсмъ паль!
— Завтра ломать начнутъ.
Однако, такая разница въ цн пробудила въ Юліи Петровн нкоторое подозрніе относительно добросовстности сраго чапана и она принялась наводить о немъ справки. По справкамъ этимъ оказалось, что это былъ отъявленный воръ, чуть не пополамъ длившій съ нею ея доходы. Это очень огорчило Юлію Петровну, но боле всего огорчило ее то обстоятельство, что, по слухамъ, Сысой Назарычъ вырубилъ у нея цлую десятину лса, изъ котораго построилъ себ просторную избу со всми необходимыми надзорными постройками. Желая проврить, однако, этотъ слухъ, она отправилась въ то село, гд жилъ Сысой Назарычъ, и зашла къ нему въ гости.
— Какой у васъ домъ отличный!— говорила она, любуясь строеніемъ.
— Приторговываемъ маленько,— говорилъ, улыбаясь, ‘срый чапанъ’.— Лавочку имемъ, кабачокъ.
Онъ принялъ Юлію Петровну съ большимъ почетомъ, представилъ ей всю свою многочисленную семью, угощалъ чаемъ, сластями, орхами и поминутно выражалъ ей свою благодарность, что она навстила его, ‘врнаго слугу своего’, и не погнушалась его ‘хлбомъ-солью’. Даже слезы навертывались у него на глазахъ отъ переживаемаго имъ счастья. Юлія Петровна просидла у него боле часа, и когда стала собираться домой, то вся семья отъ большаго до малаго пошла провожать ее до околицы. Юлія Петровна почувствовала себя обезоруженною такими ласками простыхъ людей и даже начала было сомнваться въ справедливости слуховъ, но когда, на слдующій день, она отправилась въ лсъ и разыскала порубку, то чуть не расплакалась отъ жалости. Порубка была варварская. Срубленныя деревья валили какъ попало, уродуя ими стоявшія рядомъ, высокіе пни торчали чуть не въ ростъ человка и все, что было негоднымъ, валялось тутъ же неприбраннымъ, заглушая собою молодую поросль. Словомъ, рубили такъ, какъ только можетъ рубить ‘срый чапанъ’, забравшійся съ топоромъ въ чужой лсъ. На первыхъ порахъ Юлія Петровна хотла было привлечь ласковаго и гостепріимнаго Сысоя Назарыча въ отвтственности, но потомъ раздумала, поршивъ, что главною виновницей во всемъ этомъ является она сама, оставившая прикащика безъ всякаго контроля. Она только распорядилась спилить пни и счистить отъ валежника мсто порубки.
Однако, при первой же встрч съ Сысоемъ Назарычемъ, она замтила ему:
— А у насъ въ лсу порубка большая!
— Большая, матушка, бо-ольшая!— отвчалъ онъ плаксивымъ голосомъ.— Когда рубилъ-то… плакалъ, горючими слезами плакалъ.
— Такъ это вы рубили?
— Я, матушка.
— Зачмъ же?!
— Флигелекъ этотъ топить нечмъ было… Померзли было…
И онъ тяжело вздохнулъ.,
‘Ну, что же я посл этого буду говорить съ нимъ?’ — подумала Юлія Петровна и отпустила его домой.,
Черезъ недлю, однако, она объявила Сысою Назарычу, что наняла себ другаго прикащика, а его отъ этой должности увольняетъ. Тотъ даже въ ножки поклонился ей.
— Спасибо, родная,— проговорилъ онъ на распвъ,— спасибо. Признаться, и самъ я собирался уволиться отъ тебя,— продолжалъ онъ,— да все совсти не хватало. Какъ, думаю себ, оставлю ее одной,— въ хозяйств она словно дитё малое… Какъ малое дитё бросить? Жаль!… Ну, а таперь, когда другого нашла, такъ и сердце у меня болть не будетъ.
Затмъ, на прощанье, онъ выпросилъ у нея ‘пгую телушенку’.
— Не надо мн ее,— уврялъ онъ, взглянувъ на иконы,— потому своихъ довольно, а ради только гордости одной… Чтобы было чмъ погордиться. ‘Вотъ, молъ, добрые люди, смотрите, какъ барынька моя милая меня, старика, за мою врную службу наградила!’ И ‘животина-то’ не стоитъ того, чтобы изъ-за нея тянуться,— продолжалъ онъ, слащаво улыбаясь,— потому грошъ ей цна, а только вотъ ради гордости.
Просьбу его Юлія Петровна уважила и только спустя нкоторое время узнала, что подаренная ею Сысою Назарычу тёлка была лучшимъ экземпляромъ на всемъ ея скотномъ двор. Она даже въ отчаяніе пришла, сознавая всю безпомощность своего положенія въ деревн, среди этихъ людей, у которыхъ ‘чортъ ума не сълъ’. Однако, вскор она успокоилась, познакомившись съ Колотуевымъ, который и принялъ въ ней самое живйшее участіе.

VII.

Юлія Петровна была очень рада гостямъ и проняла ихъ самымъ привтливымъ образомъ. Она провела ихъ прямо на террасу, съ которой былъ превосходный видъ на рку, и Брянскій пришелъ въ восторгъ отъ раскинувшейся передъ нимъ картины. Однако, Колотуевъ пробылъ на террас не долго и тотчасъ же пошелъ на скотный дворъ и на овчарню.
— Вы тутъ разговаривайте себ, знакомтесь, — говорилъ онъ,— а я пойду съ прикащикомъ потолкую. Пора и навозъ въ поле вывозить.
И онъ ушелъ, оставивъ Юлію Петровну вдвоемъ съ Брянскимъ. Проходилъ онъ съ полчаса, а когда онъ возвратился, Юлія Петровна пригласила гостей въ столовую.
— Я.живу по-деревенски,— говорила она,— а потому пойдемте-ка сперва закусимъ, а немного погодя и обдать будемъ.
Оказалось, что столовая помщалась на воздух, съ тневой стороны флигеля и подъ тнью развсистой березы, въ стволъ которой былъ врзанъ небольшой мдный образокъ. Юлія Петровна даже разсмялась, замтивъ удивленіе на лиц Брянскаго при вид этой оригинальной столовой.
— Ну, что, какова у меня столовая?— спросила она весело.
— Да, вдь, это роскошь!— чуть не вскрикнулъ Брянскій.
И дйствительно, уголокъ былъ прелестный. Тамъ уже было накрыто два стола. На одномъ изъ нихъ помщалась закуска и водка, а другой предназначался для обда. Брянскій мигомъ осмотрлъ оба стола и мысленно одобрилъ сервировку. Онъ былъ большой знатокъ по этой части.
— Ну-съ, господа, прошу,— проговорила Юлія Петровна.— Я водки не пью, а потому распоряжайтесь сами, безъ церемоніи.
Вокругъ стола суетилась горничная, разставляя приборы и бутылки съ виномъ. Пришелъ и Нептунъ, но на этотъ разъ онъ не лаялъ и не ворчалъ, а, напротивъ, умильно посматривалъ на гостей, виляя хвостомъ. Брянскій далъ ему кусочекъ сыра, который тотъ моментально и проглотилъ.
Вслдъ за закуской послдовалъ и обдъ.
— Я, господа, буду угощать васъ ботвиньей,— проговорила Юлія Петровна,— а вмсто осетрины, у насъ будетъ судакъ, котораго вчера я слегка просолила… У меня есть прекрасная поварская книга, изъ которой я и почерпаю разныя кулинарныя свднія.
Ботвинья оказалась превкусною, рыба тоже, и вс ли съ аппетитомъ. За ботвиньей слдовалъ сочный, хорошо приготовленный розбивъ со всевозможнымъ гарниромъ, затмъ жареные цыплята и, наконецъ, вафли съ густыми сливками. Кофе съ коньякомъ завершилъ обдъ..
Къ вечернему чаю подъхалъ ‘двухъ-пузырный’ докторъ. Юлія Петровна познакомила его съ Брянскимъ, причемъ прибавила:
— Нашъ земскій врачъ!
— Позвольте-съ, позвольте-съ,— перебилъ ее докторъ,— зачмъ же такъ? Вдь, вы прозвали меня ‘другомъ здравія’, такъ и рекомендуйте.
И, обратясь къ Брянскому, прибавилъ:
— Другъ здравія Внценосцевъ, только не священной породы, ибо отецъ мой всю жизнь свою былъ чиновникомъ и умеръ только тогда, когда дослужился до дворянства. Человкъ, какъ видите, терпливый и не безъ характера.
И, усвшись въ кресло, докторъ проговорилъ, обращаясь къ Юліи Петровн:
— Эко я приноровился-то какъ!
— А что?— спросила она.
— Всегда такъ-таки къ чаю и потрафлю.
— А вы обдали?
— лъ какую-то бурду изъ курицы, которую называли супомъ, кашу, но сытъ и сть не хочу. А вотъ чайку выпью съ превеликимъ наслажденіемъ.
За чаемъ, какъ это водится, ‘другъ здравія’ принялся бранить земство.
— Вдь, это чортъ знаетъ что такое,— говорилъ онъ,— устроили разъздную систему. Извольте здить по медицинскимъ пунктамъ и лечить больныхъ! Сегодня, напримръ, въ теченіе четырехъ часовъ двсти человкъ принялъ! На каждаго больнаго приходится, слдовательно, съ небольшимъ одна минута… Разв это не комедія? Ну, и валяешь на-обумъ Лазаря! Только и стараешься, чтобы цифра паціентовъ была внушающая… ‘Вотъ, молъ, господа гласные, смотрите, сколько я народу перелечилъ! Нельзя ли награду назначить?’ О, цифры — великое дло, тмъ боле, что никто проврятъ ихъ не захочетъ!]
— Однако, вы очень откровенны,— замтила Юлія Петровна.
Но докторъ даже и вниманія не обратилъ на ея замчаніе.
— А потомъ,— продолжалъ онъ,— когда этотъ дурацкій пріемъ больныхъ поконченъ, вы разсчитываете, конечно, отдохнуть,— не тутъ-то было! Сегодня, напримръ, сажусь въ телжку, ду сюда, вдругъ въ деревн Обливной мужикъ среди улицы останавливаетъ. ‘Что?’ — спрашиваю.— ‘Хозяйка, третій день родами мучается, пожалуйте’,— говоритъ. А въ Ивановк попа ‘кондрашка’ и тоже ‘пожалуйте!’ Но, вдь, я не двужильный, мн отдыхъ требуется.
— И не ‘пожаловали’?— спросила Юлія Петровна.
— И не пожаловалъ.
— Ни къ рожениц, ни къ попу?
— Ни къ рожениц, ни къ попу!— подтвердилъ ‘другъ здравія’ и принялся расхваливать медицинскіе порядки сосдняго земства.
— Тамъ,— говорилъ онъ, обмакивая сухарь въ стаканъ,— этихъ дурацкихъ разъздовъ не полагается. Тамъ врачъ живетъ при больниц. Онъ въ извстные часы принимаетъ больныхъ, въ извстные часы обдаетъ, ужинаетъ, спитъ, а по пунктамъ разъзжаютъ фельдшера, направляя къ врачу только однихъ серьезно-больныхъ… Это я понимаю, здсь есть смыслъ!
— Такъ вы бы туда и хали!— невольно воскликнула Юлія Петровна.
Докторъ расхохотался.
— Нельзя, барынька моя хорошая, нельзя-съ, а то бы давно махнулъ.
— Почему же нельзя?
— А потому, сударыня, что я былъ стипендіатомъ того земства! Оно за мёня въ университетъ платило…— и онъ почему-то прищелкнулъ языкомъ.
— Тмъ лучше!— подхватила Юлія Петровна.— Вы бы служили тому именно земству, которое платила да васъ.
— Эка, а изъ жалованья-то, пожалуй, вычитать будутъ… А здсь-то полностью получаю.
— Послушайте,— перебила его Юлія Петровна,— вдь, это нехорошо съ вашей стороны.
— Не я первый, не я послдній!— воскликнулъ докторъ.— Слыхали вы про общество вспоможенія ‘стремящимся’?
— Конечно, слыхала.
— Вдь, кассу-то всю растащили… тю-тю!
И, вдругъ перемнивъ тонъ, онъ спросилъ:
— Ну-съ, а ваше-то какъ драгоцнное?
Юлія Петровна усмхнулась.
— Вы такъ утомлены, господинъ другъ здравія,— проговорила она,— что я даже боюсь и говорить вамъ про свое ‘драгоцнное’.
‘Молодецъ,— подумалъ Брянскій,— ловко отбрила!’
Чай былъ поконченъ и Юлія Петровна обратилась въ Брянскому съ просьбою.пропть что-нибудь.
— Кстати,— говорила она, указывая на доктора,— и еще одинъ пвецъ прибавился. У доктора пресимпатичный голосъ и онъ премило поетъ, въ особенности со мной, дуэтъ ‘Не искушай меня безъ нужды’.
— Такъ вотъ вы съ него и начните,— проговорилъ Брянскій,— а я послушаю и кстати просмотрю ваши ноты.
— Согласны?— спросила Юлія Петровна доктора.
— Не искушать-то?
— Да.
— Съ большущимъ удовольствіемъ!
Только одинъ Колотуевъ отказался отъ пнія, объявивъ, что у него очень непріятный голосъ, называемый ‘благимъ матомъ’.
— По милости этого ‘благо-мата’ я даже холостякомъ остался,— прибавилъ онъ.
— Какъ такъ?— спросили вс.
— Невст серенаду вздумалъ пропть, меня и выгнали!
Перешли въ комнату. Юлія Петровна услась за піанино, докторъ разложилъ ноты и они пропли дуэтъ. Спли они его очень недурно и, конечно, вызвали громкіе апплодисменты, за которые ‘другъ здравія’ благодарилъ комическими поклонами, приложивъ руку къ сердцу. Тмъ временемъ Брянскій разыскалъ въ нотахъ романсъ ‘Ночи безумныя’ и положилъ его на пюпитръ. Это тоже былъ дуэтъ, онъ очень нравился Юліи Петровн и она охотно согласилась пропть его вмст съ Брянскимъ. Пропли они его превосходно и произвели впечатлніе. Голосъ у Брянскаго былъ нсколько разбитый, но онъ такъ искусно скрывалъ это, такъ много влагалъ въ свое пніе души и граціи, что невольно плнилъ (именно плнилъ) всхъ. Плъ онъ, какъ актеръ, пніе сопровождалъ красивыми жестами, увлекался пніемъ и держалъ себя какъ на сцен или въ концертномъ зал. Словомъ, онъ произвелъ такой эффектъ, что Юлія Петровна, покончивъ романсъ, объявила, что пть съ Брянскимъ она больше не будетъ.
— Помилуйте,— говорила она,— да, вдь, вы форменный пвецъ! Видно, что вы изучили пніе и что руководилъ вами хорошій мастеръ. Какъ же мн пть съ вами?
— Божусь вамъ, что не учился,— уврялъ Брянскій.
— По крайней мр, до сихъ поръ,— замтилъ Колотуевъ,— я за нимъ грха этого не зналъ.
— Да никогда же…— говорилъ Брянскій.
— Не врю, не врю! Самоучкой такъ пть нельзя!— говорила Юлія Петровна, и затмъ принялась умолять Брянскаго пропть вчерашній вальсъ изъ Колоколовъ, который Нептунъ не далъ ему докончить.
— Умоляю, — говорила она.— Кстати, я и аккомпаниментъ знаю.
— Да-съ, это было бы недурно,— замтилъ ‘другъ здравія’, на котораго только что проптый дуэтъ произвелъ очень сильное впечатлніе.— Это было бы очень недурно, а то эти ваши ‘ночи’,— чортъ бы ихъ побралъ!— мн вс нервы даже расшатали.
Длать было нечего и Брянскій уступилъ общему желанію.
— Отлично, безподобно!— раздалось со всхъ сторонъ, когда вальсъ былъ проптъ.
— И вы будете уврять меня, что вы поете самоучкой?— допрашивала Юлія Петровна.
— Самоучкой.
— Это невозможно!— воскликнула она.
— Невозможно!— повторилъ ‘другъ здравія’.— Тутъ техника видна, да еще какая, самая патентованная… Что вы мн разсказываете!… Мы. вдь, тоже не съ маленькими обдаемъ!
— Молодчина!— восклицалъ Колотуевъ.
— Увряю васъ, господа, что даже и нотъ-то хорошенько не знаю.
Красивое пніе Брянскаго очень понравилось Юліи Петровн, произвело на нее впечатлніе и, въ то же время, ее зантересовала эта мистификація. Только что проптый вальсъ воодушевилъ ее и ей опять захотлось пропть съ Брянскимъ что-нибудь. Она услась за піанино, а Брянскій словно угадалъ ее желаніе, положилъ на пюпитръ дуэтъ изъ Новобрачной и, улыбаясь, проговорилъ:
— Вотъ это тоже очень красивая вещица…
Юлія Петровна взглянула на ноты.
— И вы думаете, что я спою это?— спросила она.
— Безъ сомннія.
— Что это, что такое?— вскрикнулъ докторъ и, подбжавъ къ піанино, посмотрлъ въ ноты.— А, знаю… Прелесть, восторгъ!… Дуэтъ изъ Новобрачной!
— Да, дуэтъ.
— Слышалъ… роскошь!
— Да не спою я!— говорила съ отчаяніемъ Юлія Петровна, а сама уже раскрыла ноты и начала аккомпанировать.
‘Ну, дайте-жь ручку мн…’ — раздался голосъ Брянскаго, исполнявшаго партію Подесто, и все замолкло. Докторъ осторожно, на цыпочкахъ, пробрался въ уголъ допустившись тамъ въ мягкое кресло, весь превратился въ слухъ, онъ даже какъ-то ротъ разинулъ и глаза вытаращилъ. Колотуевъ сидлъ на диван и, видимо, любовался своимъ другомъ, онъ насмотрться не могъ на него и, въ то же время, тайно завидовалъ ему. ‘Будь-ка я такимъ,— думалъ онъ,— сразу бы сдлалъ предложеніе… Вишь, вдь, глазищами-то какъ поводитъ!’ Ему даже казалось, что глаза эти приводятъ, въ смущеніе Юлію Петровну, несмотря на то, что она не видитъ ихъ. Брянскій стоялъ нсколько поодаль и, граціозно подавая Юліи Петровн какую-то книгу, плъ какимъ-то умоляющимъ шепотомъ: ‘Со мной наедин вы здсь ее прочтите…’ Юлія Петровна робла, голосъ ея слегка дрожалъ, но такъ какъ именно это-то и требовалось въ настоящемъ дуэт, то дуэтъ и былъ исполненъ замчательно хорошо и эффектно. Докторъ пришелъ, какъ говорится, въ ‘телячій восторгъ’, неистово кричалъ ‘браво’, топалъ неистово ногами и требовалъ повторенія, Колотуевъ кричалъ: ‘Молодчина!’ и. только одинъ Брянскій былъ недоволенъ самимъ собою.
— Нтъ,— говорилъ онъ,— нтъ, не то, не то!… Такія вещи безъ обстановки пть нельзя… Сцена нужна, сцена… декораціи, луна… нтъ, не то…
— Послушайте-ка,— говорилъ тмъ временемъ ‘другъ здравія’, подойдя къ Брянскому.— Вы меня извините… но… я какъ только сюда вошелъ, такъ сейчасъ же лицо ваше показалось мн знакомымъ… А вотъ теперь, услыхавъ ваше пніе, ваши манеры и мимику, я готовъ пари держать, что видлъ васъ.
— Очень можетъ быть.
— Не были ли вы…
И, нсколько помолчавъ, онъ назвалъ городъ, въ которомъ предполагалъ свою встрчу съ Брянскимъ.
— Не былъ,— отвтилъ Брянскій, улыбаясь.— Но я знаю,— продолжалъ онъ,— почему именно вы сдлали мн этотъ вопросъ. Тамъ плъ тогда Агинскій…
— Да, да!— воскликнулъ докторъ, словно обрадовавшись, что Брянскій самъ разршилъ это недоразумніе.— Да, да, именно… Агинскій, Агинскій!— бормоталъ онъ. Разговоръ доктора походилъ на бормотанье, причемъ онъ какъ-то шлепалъ языкомъ и. хлопалъ пухлыми губами.— Именно, именно…
— Агинскаго я никогда не видалъ,— продолжалъ тмъ временемъ Брянскій,— но вс говорятъ, что я очень похожъ на него…
— Удивительно! Даже манеры, жесты… Вс барыни по немъ съ ума сходили.
Юлія Петровна сыграла какую-то блестящую салонную пьеску, затмъ закрыла піанино и пригласила всхъ на террасу. Вс вышли и изумились, увидавъ громадную черную тучу, заслонявшую собою всю восточную часть горизонта.
— Откуда это?— удивились вс.
— И, вдь, какая туча-то почтенная!— говорилъ докторъ.
Туча была дйствительно ‘почтенная’. Освщенная лучами только что закатившагося солнца и окрашенная въ темно-лиловый цвтъ, она быстро расползалась во вс стороны. Вдали глухо гремлъ громъ, вспыхивала молнія (словно гд-то громадные глаза мигали огненнымъ миганіемъ), потянулъ втеръ и запахло дождемъ. Гости собрались было хать, но Юлія Петровна удержала ихъ.
— Куда это… въ такую грозу,— говорила она,— разв возможно?
Наступили сумерки и, по мр ихъ сгущенія, молнія становилась все ярче и ярче. Втеръ усиливался, зашумли листья, лсъ наполнился гуломъ, захлопали драпировки на балкон, упалъ какой-то горшокъ съ цвтами и хлопнула балконная дверь, зазвенвъ разбившимися стеклами. Вошла горничная и собрала осколки въ фартукъ.
— Закрыта ли труба въ кухн?— спросила ее Юлія Петровна.
Труба оказалась закрытою. Наконецъ, пошелъ дождь. Сперва посыпался онъ крупнымъ жемчугомъ и стучалъ о крышу, словно градъ, но сверкнула молнія, ударилъ громъ и дождь полилъ, какъ изъ ведра. Сквозъ крышу навса потекли ручьи и вс перешли въ комнату.

VIII.

Гроза загнала къ Юліи Петровн приходскаго ‘батюшку’, отца Григорія. Онъ подъхалъ какъ-то незамтно, снялъ съ себя въ сняхъ (не въ передней, а въ сняхъ) мокрое платье, разставилъ шатромъ громадный дождевой зонтъ, расчесалъ волосы и бороду и, войдя въ комнату, перекрестился на иконы.
— Ужь извините,— проговорилъ онъ, подавая руку Юліи Петровн (‘батюшка’ былъ изъ молодыхъ, носилъ воротнички и рукавчики съ запонками и интеллигентныхъ прихожанъ не благословлялъ, а только пожималъ имъ руки).— Извините, невольно безпокою,— гроза загнала…
Юлія Петровна была очень рада прізду ‘батюшки’ и познакомила его съ Брянскимъ, такъ какъ съ остальными онъ былъ знакомъ.
— Вы это откуда?— спросила она его.
Оказывается, что батюшка здилъ навщать того самаго священника, съ которымъ случился параличъ и захать къ которому ‘другъ здравія’ отказался.
— Стуетъ, очень стуетъ!— говорилъ ‘батюшка’, обращаясь къ доктору.
— Постуетъ и перестанетъ!— объявилъ тотъ и тотчасъ же добавилъ:— а вотъ давайте-ка лучше въ картишки сразимся.
Предложеніе было всми принято съ удовольствіемъ, такъ какъ, кром Колотуева, вс были охотники до картъ.
— Что же будетъ длать сосдъ-то мой дорогой?— замтила Юлія Петровна.— Вдь, онъ не играетъ?…
— Учиться буду!— замтилъ онъ весело.
— Въ такомъ ‘раз’ ко мн не подсаживайтесь,— замтилъ ‘батюшка’, — лапти плету въ картахъ-то… Вчный данникъ!— прибавилъ онъ, вздохнувъ.
— Знаемъ мы, какъ вы дань-то платите!— подхватилъ ‘другъ здравія’.— Намедни пятнадцать рублей выиграли… Данникъ… нечего сказать!…
— Случайно, самъ себ не врю…
— Случайности… чуть не каждый разъ…— ворчалъ докторъ. Поставили столъ, подали карты, зажгли свчи и вс услись.— Ну-съ, пожалуйте карты брать!— приглашалъ докторъ, въ еромъ разложивъ карты.— Кому сдавать?… Мн, оказывается.
— Вамъ и мсто выбирать,— замтила Юлія Петровна.
— Только не на ‘разрз’ {Разрзъ стола считается несчастливымъ мстомъ.},— проговорилъ докторъ, усаживаясь на выбранное имъ мсто.
На разрз пришлось садиться ‘батюшк’. Вс дружно захохотали, когда онъ, посмотрвъ на разрзъ, молча покачалъ головой.
— Не безпокойтесь,— говорилъ докторъ, — онъ и на разрз выиграетъ, данникъ-то этотъ.
— Вы только выигрыши считаете,— замтилъ ‘батюшка’,— а проигрыши…
Но ударилъ громъ и ‘батюшка’, не докончивъ фразы, принялся креститься. Крестился онъ, впрочемъ, при каждомъ удар и только разъ во всю игру, когда къ нему пришло восемь безъ козырей съ его ходомъ, онъ даже и вниманія не обратилъ на ударъ, разразившійся чуть не надъ самою кровлей флигеля.
Игра шла оживленная, съ ‘разговорами’, только одинъ ‘батюшка’, все время державшій карты подъ столомъ, ‘дабы не запускали глазенаповъ’, весь сосредоточивался въ игр. ‘Другъ здравія’ болталъ неустанно и билъ карты, приговаривая: ‘Молода-съ! не годится! постарше поищите!’ Брянскій занимался больше анекдотами (онъ ихъ зналъ массу) и потому безпрестанно длалъ ренонсы, забывалъ игру и творилъ самыя непростительныя ошибки.
Это сердило доктора.
— Такъ играть невозможно!— кричалъ онъ.— Это чортъ знаетъ что!… Я вамъ показываю черви, а вы чуть не верхомъ на трефахъ выхали!…
— Извините, пожалуйста…
— Это чортъ знаетъ что такое!
За то, когда Брянскій длалъ такія же ошибки, играя съ кмъ-нибудь другимъ, докторъ хохоталъ и кричалъ:
— Это прелестно!… Позвольте васъ расцловать… Не сдлай вы такого хода — я бы безъ двухъ…
Колотуевъ тоже не бездйствовалъ. Онъ за всхъ тасовалъ карты и не шутя присматривался къ игр. Онъ всегда какъ-то садился возл Юліи Петровны, да больше и негд было сидть, такъ какъ докторъ и ‘батюшка’, сперва церемонившіеся, только косо посматривали на него, когда онъ подсаживался къ нимъ, а потомъ прямо гоняли его отъ себя. ‘Нтъ-съ, избавьте-съ,— говорили они.— Вы — моръ!’ Зато, сидя возл Юліи Петровны, онъ чувствовалъ себя вполн счастливымъ. Онъ любовался ея пальчиками, украшенными перстнями, ея шейкой, плечами, а изрдка, запрокинувшись на спинку стула, и ея стройнымъ бюстомъ. Какъ-то разъ Брянскій изловилъ моментъ и, къ великому ужасу Колотуева, погрозилъ ему пальцемъ.
— Что это вы грозитесь?— спросила Юлія Петровна, разбирая карты.
— Это я на друга…
Подробностей, конечно, никто не замтилъ, но Колотуеву казалось наоборотъ. Онъ даже съ мста вскочилъ, покраснлъ весь и поспшилъ отойти отъ стола. Въ эту минуту онъ готовъ былъ на части растерзать Брянскаго.
Часамъ къ одиннадцати игра была покончена. Въ выигрыш остался только одинъ ‘батюшка’.
— Вотъ онъ, данникъ-то вчный!— сердился ‘другъ здравія’.— Всего-то сколько выиграли?
— Одиннадцать съ чмъ-то,— отвтилъ ‘батюшка’, и, положивъ деньги въ портмоне, вышелъ изъ-за стола.
— А вы что сдлали?— спросила Юлія Петровна Брянскаго.
— Я?— я превосходно провелъ день…
— И больше ничего?
— Да разв этого мало?
Вышли на террасу. Туча куда-то исчезла и яркая луна торжественно плыла по темно-голубому небу. Ночь была тихая, молчаливая, все словно покоилось и нжилось въ отдых посл бури. Отдыхала рка, отдыхалъ лсъ… Въ неподвижномъ воздух пахло дождемъ, надъ ркой дымился туманъ… Гроза прошла.

IX.

Посл ужина гости начали разъзжаться (извстно, что въ деревн безъ ужина гостей не выпроводишь). Первымъ ухалъ ‘другъ здравія’, такъ какъ, по случаю проигрыша, онъ былъ не въ дух, плохо лъ и все придирался къ ‘батюшк’. ‘Батюшка’ послдовалъ за нимъ немного спустя. Въ сняхъ онъ опять надлъ на себя мокрую рясу и сложилъ раскинутый шатромъ зонтъ. Колотуевъ и Брянскій ухали послдними. Возвращались они домой легонькою рысцой. Въ ушахъ Колотуева все еще раздавался ласковый голосъ Юліи Петровны, а передъ глазами рисовался ея милый, симпатичный образъ. Онъ былъ въ самомъ радужномъ настроеніи и, искоса посматривая на Брянскаго, все собирался спросить его о впечатлніи, полученномъ имъ отъ новаго знакомства. Но онъ почему-то не спросилъ, а прислонившись къ мягкой спинк тарантаса, весь предавался мечтаніямъ. Онъ чувствовалъ, что словно увозитъ съ собою что-то очень дорогое и святое, которое длало отраднымъ его существованіе и теплымъ лучомъ согрвало его сердце. Только когда выхали они изъ рощи и выбрались на луга, онъ не выдержалъ и, обратясь къ Брянскому, спросилъ его по-французки:
— Ну, что, братецъ, какъ?
Тотъ не понялъ его вопроса.
— Какъ на твой вкусъ?
— Дама пріятная во всхъ отношеніяхъ!— проговорилъ Брянскій.
— Ты все шутишь?
— Нисколько…
— Нтъ, въ самомъ дл?
— Ну, конечно, премилая…
— А какъ день-то… незамтно, вдь, прошелъ…
— Даже и не спалъ посл обда!— подхватилъ Брянскій.
— До спанья ли тутъ!
И онъ опять замолчалъ и опять какъ-то началъ коситься на друга, собираясь сдлать ему еще одинъ вопросъ, но, видимо, роблъ. Наконецъ, онъ преодоллъ эту робость и, пригнувшись къ Брянскому, спросилъ опять-таки по-французски:
— А ничего не говорилъ съ ней?
— Насчетъ чего?
— Насчетъ меня.
— Да, вдь, ты же самъ просилъ меня подождать!…
— Ну, конечно… конечно…— забормоталъ онъ,— конечно, надо подождать… высмотрть, поразвдать… Нтъ, я, вдь, такъ только…— прибавилъ онъ,— зная твой нетерпливый характеръ… Ты, вдь, все сразу любишь… тяпъ-ляпъ!…
— Нтъ, я ничего не говорилъ.
— И отлично!
И они оба замолчали.
Неподалеку отъ мельницы они догнали ‘батюшку’. Онъ слзъ съ телжки и что-то возился возл лошади. Такъ какъ онъ загородилъ дорогу, то пришлось остановиться.
— Сейчасъ, сейчасъ!— кричалъ онъ,— только супонь подтяну. Странный человкъ этотъ ‘другъ здравія’,— продолжалъ онъ, подтягувая супонь.— Когда самъ выигрываетъ, это ничего, а когда люди выигрываютъ — кричитъ, сердится…
Колотуевъ расхохотался.
— А зачастилъ онъ что-то ко вдовушк-то!— замтилъ ‘батюшка’, покачавъ головой.
— Часто разв?— спросилъ Колотуевъ и словно морозъ пробжалъ по его тлу.
— Какъ ни задешь, все тамъ!
— Разв?
— Да, вдь, и то сказать: барынька-то больно, вдь, хорошая. И сама-то хороша, да и состояньеце-то кругленькое… Одинъ лсъ чего стоитъ.
И ‘батюшка’ вскочилъ въ телжку.
— Покойной ночи!— крикнулъ онъ и, ударивъ лошадь, загремлъ своею развинченною телжкой.
Высказанное ‘батюшкой’ предположеніе повергло Колотуева въ сильное безпокойство и дотол розовыя мечты его замтно омрачились. Онъ началъ припоминать подробности проведеннаго дня, припомнилъ ту фамильярность и безцеремонность, которыя позволялъ себ ‘другъ здравія’ въ дом Юліи Петровны, вспомнилъ дуэтъ: ‘Не искушай меня безъ нужды возвратомъ нжности своей’, т страстные глаза, которые длалъ въ то время этотъ ‘двухъ-пузырный’ докторъ, и ему вдругъ сдлалось и больно, и обидно. Онъ даже собрался было немедленно просить своего друга Брянскаго дла этого въ долгій ящикъ не откладывать и завтра же хать къ Юліи Петровн съ объясненіемъ, но, замтивъ, что Брянскій, убаюканный качкой тарантаса, задремалъ, отложилъ эту просьбу до слдующаго утра.
Возвратясь домой, они разошлись по своимъ комнатамъ и улеглись спать.
Но бдный Колотуевъ заснуть не могъ, наконецъ, не выдержалъ и отправился къ Брянскому. Онъ осторожно вышелъ изъ своей комнаты, еще осторожне прошелъ корридоръ и уже хотлъ было отворить дверь, ведущую въ залу, какъ вдругъ за этою дверью послышался чей-то сдержанный говоръ. Онъ остановился, сталъ прислушиваться и узналъ голоса Прасковьи и Брянскаго. Онъ даже вздрогнулъ и кровь бросилась ему въ лицо. Но это было не чувство ревности, а чувство оскорбленнаго самолюбія. Ему вдругъ стало обидно какъ-то, что Брянскій, въ дружб котораго онъ не сомнвался, ршился на такой нехорошій поступокъ. Онъ приложился глазомъ къ отверстію замка, въ которое проникалъ свтъ, и убдился, что говорившіе были дйствительно Брянскій и Прасковья. Они сидли въ зал, возл раствореннаго окна, и свтъ отъ горвшей на стол свчи освщалъ лицо Прасковьи. Колотуевъ весь день не видалъ ее и теперь она показалась ему страшно блдною.
Однако, какъ видно, шаги его были услышаны и вспугнули Прасковью.
— Стойте-ка!— прошептала она торопливо,— идетъ ктой-то!… И въ зал все затихло.
— Вамъ все чудится что-то,— проговорилъ Брянскій.— Не безпокойтесь,— кром насъ съ вами, теперь никто не бодрствуетъ.
Прасковья, помолчавъ и убдившись, чтобъ дом дйствительно все спитъ, обратилась къ Брянскому и спросила какимъ-то измученнымъ, болзненнымъ голосомъ:
— Такъ вы не обманываете меня?
— Не обманываю.
— Не приходили ко мн?
— И не думалъ, въ мысляхъ даже не было!
— Отчего же дверь-то скрипнула?— спросила она, недоврчиво и пытливо взглянувъ изъ-подъ бровей на Брянскаго.
— Можетъ быть, другой кто-нибудь приходилъ.
— Другой не посметъ!
И, помолчавъ немного, замтила:
— Нтъ, вы неправду говорите… Я видла васъ…
— Во сн, можетъ быть,— перебилъ ее Брянскій.
— Нтъ, не во сн, а на яву. Видла, какъ вы подошли ко мн и обняли.
Кровь опять хлынула въ лицо Колотуеву, а Брянскій даже съ мста вскочилъ.
— Послушайте, Прасковья Зотьевна,— проговорилъ онъ,— я не понимаю васъ… Вы либо сами на любовь напрашиваетесь, кокетничаете, либо просто больны…
Но Прасковья перебила его:
— Побожитесь, что не были,— проговорила она.
— Божусь вамъ.
— Нтъ, вы не такъ побожитесь, а какъ слдуетъ, передъ святыми иконами.
— Я честное слово даю вамъ.
— Я этому не врю… Нтъ, вы побожитесь…
Брянскій побожился передъ иконами. У Колотуева нсколько отлегло отъ сердца.
— Вы больны, вамъ лечиться надо,— настаивалъ Брянскій.
— Да, это правда,— говорила она,— я больна, совсмъ больна… и руки, и ноги отнялись, а пуще всего сердце болитъ… Такъ это, значить, сонъ былъ!— прибавила она какимъ-то упавшимъ, чуть слышнымъ голосомъ.— Странный сонъ… нехорошій!
И она медленно встала и взяла со стола свчу. Лицо ея освтилось теперь совершенно и Брянскій даже испугался, увидавъ его: до того оно было блдно и до того большіе черные глаза ея были полны какой-то мрачной думы. ‘Нтъ,— подумалъ онъ,— она не кокетничаетъ’.
— Ну, а теперь прощайте!— проговорила она, и неслышно, словно тнь какая-то, вышла изъ комнаты.
Когда Брянскій улегся въ постель, къ нему вошелъ Колотуевъ.
— Не спишь?— спросилъ Колотуевъ.
Брянскій даже обрадовался его приходу и разсказалъ ему все только что случившееся съ нимъ и Прасковьей.
— А, можетъ быть, ты и въ самомъ дл приходилъ къ ней?— спросилъ Колотуевъ.
Брянскій пристально посмотрлъ на него.
— А теб было бы непріятно?— спросилъ онъ Колотуева.
— Какъ теб сказать?…— отвтилъ тотъ.— Неловко было бы за тебя…
— Да, это правда,— согласился Брянскій.— Но такъ какъ я у нея не былъ, въ чемъ даю теб честное слово, то, слдовательно, я ничего передъ тобою неловкаго не сдлалъ.
— Я въ этомъ и не сомнвался!— проговорилъ весело Колотуевъ, и пріятели расцловались.
— Я теб,— проговорилъ Брянскій,— совтую обратить вниманіе на твою Прасковью: ее надо лечить, и лечить серьезно, такъ какъ она психопатка.
Но Колотуевъ поспшилъ успокоить его.
— Не психопатка она, а просто суеврная баба… Это все твое гаданье надлало!
— Не можетъ быть!— удивился Брянскій.— Она врить картамъ?
— Безусловно!— подтвердилъ Колотуевъ, заливаясь веселымъ смхомъ.— Я увренъ, она теперь убждена, что непремнно должна быть твоею, что такая ея судьба, а моя судьба — оставаться при ‘пиковомъ интерес’.
Но, вспомнивъ про ‘пиковый интересъ’, онъ невольно вспомнилъ и про настоящую цль своего прихода къ Брянскому, т.-е. про свои недоразумнія относительно отношеній ‘друга здравія’ къ Юліи Петровн.
— А что!— вскрикнулъ онъ.— Вдь, я къ теб за дломъ пришелъ. Какъ бы мн въ самомъ дл не остаться при ‘пиковомъ интерес’…
— Какъ?— удивился Брянскій.— И ты тоже, какъ твоя Прасковья?
— Нтъ, братецъ, мои предположенія будутъ поосновательне.
И, усвшись на кровать, рядомъ съ Брянскимъ, онъ обнялъ его и подробно передалъ ему вс свои сомннія, не дававшія ему покоя, а равно и вс предположенія, высказанныя ему ‘батюшкой’ по поводу доктора.
— И вотъ поэтому-то,— говорилъ онъ, покончивъ исповдь,— я хочу просить тебя не мшкать, а прямо сдлать ей отъ меня предложеніе… Вдь, я всю ночь не спалъ,— вскрикнулъ онъ, — а тогда я хоть спать-то буду спокойно!
Но Брянскій до того разозлился за это на Колотуева, что даже безъ церемоніи вытолкалъ его вонъ изъ комнаты.
— Надо быть совершенно слпымъ, — кричалъ онъ ему вслдъ,— чтобы допустить такую дурацкую любовь! Она его не любитъ!
И онъ быстро захлопнулъ за собою дверь.

X.

Посл описаннаго дня Колотуевъ и Брянскій сдлались обычными постителями Юліи Петровны и считались у нея ‘своими’. Колотуевъ помогалъ ей по хозяйству, здилъ по полямъ и наблюдалъ за распоряженіями прикащика, а Брянскому пришлось сдлаться ея адвокатомъ. Дло это было такъ: разъ какъ-то, пріхавъ къ Юліи Петровн, онъ засталъ ее въ большомъ гор. Она только что получила повстку отъ мироваго судьи, изъ которой было видно, что она обвиняется въ клевет, возведенной ею на крестьянина Сысоя Назарова. Прочитавъ повстку, Брянскій тотчасъ же поскакалъ къ судь и тамъ узналъ, что ‘срый чапанъ’ дйствительно оскорбился тмъ, что Юлія Петровна кому-то говорила, что Сысой Назарычъ выстроилъ себ усадьбу изъ украденнаго у нея лса. Прошеніе, какъ видно, было писано какимъ-то деревенскимъ ‘брехуномъ’ и кончалось просьбою подвергнуть дворянку Юлію Петровну Страхову за клевету на словахъ аресту по 136 ст. устава о наказаніяхъ. Узнавъ затмъ отъ Юліи Петровны подробности дла и създивъ съ нею даже на мсто порубки, Брянскій возмутился и поршилъ ‘проучить’ и составителя кляузы, и ‘сраго чапана’. Въ тотъ же день онъ объздилъ вс сосднія деревни и, разговаривая съ крестьянами, узналъ, кого именно изъ нихъ Сысой Назарычъ нанималъ рубить лсъ и кто именно перевозилъ лсъ на его постройку. Онъ даже узналъ имя плотника, строившаго ему избу и остальныя постройки. Заручившись такими данными, Брянскій явился въ камеру судьи во всеоружіи и разгромилъ какъ Сысоя Назарыча, такъ и его адвоката. Затмъ къ Сысою Назарычу онъ предъявилъ искъ за порубку, а по поводу кляузныхъ дйствій адвоката похалъ объясниться съ предсдателемъ създа. Кончилось все это тмъ, что съ Сысоя Назарыча было присуждено взыскать за порубку двойную стоимость срубленнаго лса, а отъ адвоката отобрано свидтельство ‘на право хожденія по дламъ’. Сысой Назарычъ не замедлилъ явиться ‘съ повинной’ къ Юліи Петровн, не замедлилъ упасть ей въ ноги и, въ то же время, свалить всю вину на адвоката.
— Онъ, все онъ, милая моя барынька, чтобъ ему пусто было!— вопилъ онъ.— Все онъ смутилъ, окаянный… Не виноватъ, пи въ чемъ не виноватъ, лопни моя утроба… Мы люди темные… У меня и въ мысляхъ-то не было…
И Юлія Петровна не выдержала: она сжалилась надъ слезами ‘сраго чапана’ и все простила ему.
Все это не мшало, конечно, нашимъ знакомымъ разнообразить время и удовольствіями, придумывать которыя Брянскій оказался великимъ мастеромъ. Устраивались кавалькады (самъ Колотуевъ, и тотъ началъ здить верхомъ рысцой), катались на лодк, удили рыбу и даже однажды верхами отправились въ монастырь, верстъ за двадцать біъ усадьбы Юліи Петровны. Монастырь очень понравился Юліи Петровн. Темный лсъ амфитеатромъ обнималъ его съ трехъ сторонъ, а съ четвертой разстилалось громадное озеро, отражавшее въ себ и каменныя стны монастыря съ башнями, и храмы съ позолоченными крестами и главами, и изящной архитектуры колокольню. Колотуевъ былъ знакомъ съ настоятелемъ монастыря (когда-то тоже служившимъ въ гусарахъ) и тотъ принялъ ихъ радушно. Онъ угостилъ ихъ чаемъ, обдомъ, показалъ имъ вс достопримчательности монастыря и подъ конецъ предложилъ идти въ лсъ и посмотрть на схимника Паисія, наложившаго на себя обтъ молчанія. Это очень заинтересовало Юлію Петровну и вс пошли въ лсъ. Когда они подходили къ пещер схимника, тотъ рубилъ у входа дрова. Онъ молча чуть не до земли поклонился настоятелю и гостямъ и на вопросъ настоятеля: ‘Не благословитъ ли заглянуть въ его пещеру?’ — отвтилъ молчаливымъ поклономъ и снова принялся за дрова. Брянскій шепотомъ спросилъ Колотуева:
— Узнаешь себя?
Тотъ не понялъ, въ чемъ дло.
— Только шляпы отъ Лемерсье недостаетъ,— прибавилъ Брянскій,— а то бы вылитый ты!
Пещера была выкопана въ обрыв горы и состояла изъ двухъ отдленій. Въ первомъ виднлось что-то врод печи съ тлвшими въ ней углями, а во второмъ досчатый гробъ, накрытый схимой, въ изголовьяхъ котораго возвышалось большое распятіе съ теплившеюся передъ нимъ лампадкой.
— То же самоубійство!— проворчалъ Брянскій, а настоятель только глаза опустилъ.
Изъ пещеры пошли къ озеру, на берегу котораго настоятель угостилъ своихъ гостей ухой изъ только что наловленной рыбы и старою монастырскою наливкой.
Не забывалъ Юлію Петровну и ‘другъ здравія’. Онъ окончательно уже бросилъ свои разъзды по ‘дурацкимъ пунктамъ’ и чуть не каждый день, подъ разными благовидными предлогами, зазжалъ къ ней. То у него телжка ломалась, то лошади останавливались, то онъ завертывалъ къ ней какъ будто мимоздомъ, возвращаясь отъ какого-то тяжкаго больнаго. Но все это были, конечно, одни только предлоги, настоящая же цль этихъ посщеній заключалась въ томъ, что докторъ дйствительно имлъ на Юлію Петровну серьезные виды. Чуть не каждый день онъ собирался сдлать ей предложеніе, сочинилъ и заучилъ на память вступительную для этого рчь, но каждый разъ ему мшали Колотуевъ и Брянскій. Доктору тоже казались подозрительными столь частыя посщенія этихъ двухъ господъ, а пуще всего боялся онъ этихъ кавалькадъ, въ которыхъ, по неумнію здить верхомъ, онъ участія не принималъ. Колотуева, впрочемъ, онъ не особенно опасался. ‘Этотъ,— соображалъ онъ,— байбакъ, рубитъ себ дрова, живетъ съ какою-то сумасшедшею бабой и счастливъ, а вонъ тотъ-то, маркизъ-то де-Корневиль, на сомнніе наводитъ!’ Докторъ подъ конецъ даже злиться началъ, встрчаясь у Юліи Петровны и съ ‘байбакомъ’ и съ ‘маркизомъ’. Однако, волей-неволей предложеніе приходилось откладывать до слдующаго боле благопріятнаго случая и длать то, что длали другіе, т.-е. либо пть, либо на лодк кататься, либо садиться за карточный столъ. Въ карты, конечно, играли только въ ненастную погоду, когда пребываніе на воздух оказывалось невозможнымъ, и къ этому времени ‘потрафлялъ’ всегда и ‘батюшка’. Только, бывало, поставятъ столъ, какъ подъ окномъ раздавался скрипъ телжки, слышалось ‘тпру!’ и ‘батюшка’ входилъ въ комнату и крестился на иконы.
Это тоже сердило ‘друга здравія’.
— Носомъ чуетъ!— ворчалъ онъ, перетасовывая карты.
— Ахъ, Боже мой!— оправдывался ‘батюшка’.— Не мудрено сообразить, что ежели ненастье, то, кром картъ, ничего боле не остается… При чемъ же тутъ носъ?
Однако, больше всего Юлія Петровна любила кататься верхомъ. Верховой зд ее обучалъ, конечно, Брянскій, какъ бывшій лихой наздникъ. Сперва она робла, здила не иначе, какъ только шагомъ, но мало-по-малу осмлилась, привыкла крпко держаться въ сдл, привыкла къ лошади, привыкла управлять ею, а, наконецъ, и сама сдлалась лихою наздницей. дутъ, бывало, рысью и вдругъ помчатся въ карьеръ. Сперва Колотуевъ боялся этихъ бшеныхъ скачекъ (самъ онъ никогда не скакалъ), кричалъ имъ вслдъ: ‘Тише, тише, вы съ ума сошли! Разв такъ можно?’ — но потомъ привыкъ, убдился, что Юлія Петровна крпко сидла въ сдл, и пересталъ останавливать ихъ. Бывало, умчатся отъ него и Брянскій, и Юлія Петровна, а онъ детъ себ легонькою рысцой и поджидаетъ ихъ возвращенія. И они возвращались веселые и довольные, подсмивались надъ добродушнымъ Колотуевымъ и называли его трусомъ.
— А еще бывшій кавалеристъ!— замчала Юлія Петровна.
— Я остороженъ,— говорилъ онъ,— долго ли до грха?
— А за то хорошо-то какъ!— восклицала Юлія Петровна.— Ахъ, какъ хорошо!
И дйствительно, по всему было видно, что ей нравились эти лихія скачки.
То же самое случилось и въ то время, когда они возвращались изъ монастыря, съ тою только разницей, что тогда не обошлось 4езъ маленькихъ приключеній. Они выхали изъ монастыря, когда уже смерклось, хали сперва шагомъ, а потомъ Юлія Петровна объявила Колотуеву, что ей надо распорядиться ужиномъ, и вмст съ Брянскимъ ускакала впередъ. По случаю темноты Колотуевъ почти всю дорогу халъ шагомъ. На этотъ разъ онъ былъ даже доволенъ, что это такъ случилось, ибо въ монастыр, когда Юлія Петровна о чемъ-то заговорилась съ настоятелемъ, онъ усплъ шепнуть Брянскому, что пора бы приниматься и за ‘сватовство’. Онъ даже нсколько ороблъ, когда сквозь чащу деревьевъ засвтились огоньки въ домик Юліи Петровны, и даже остановилъ лошадь. Ему словно хотлось увидать въ этихъ окнахъ Брянскаго и Юлію Петровну и по ихъ лицамъ узнать, что именно ожидаетъ его. Но въ окнахъ, кром свта, онъ ничего не увидалъ и, скрпя сердце, тронулъ лошадь. На крыльц его встртила горничная.
— А гд же барыня?— вскрикнула она, увидавъ передъ собой только одного Колотуева.
— А разв ихъ нтъ?— удивился тотъ.
— Никого нтъ!
Удивленіе Колотуева не замедлило перейти въ испугъ. Въ лсу, по разнымъ направленіямъ, разбгалось множество дорогъ, спутаться на которыхъ было очень легко. Нкоторыя изъ этихъ дорогъ вели къ угольнымъ ямамъ и тамъ кончались, а по нкоторымъ можно было забраться въ такія трущобы, изъ которыхъ и выбраться было трудно. Сверхъ того, въ трущобахъ этихъ водилось очень много волковъ, которые могли напасть на заблудившихся и напугать лошадей. А ночь, какъ нарочно, была темная и черныя, густыя тучи заволакивали небо. Не мене Колотуева перепугалась и горничная, которая очень боялась и темноты, и волковъ. Поршили, наконецъ, послать на розыски кучера и прикащика, но кучеръ оказался мертвецки пьянымъ, а прикащикъ куда-то ухалъ. Тогда Колотуевъ вскочилъ было на лошадь и хотлъ хать самъ, но горничная окончательно не отпустила его и объявила, что она ‘ни за что на свт’ не останется одна въ совершенно пустой усадьб.
— Лучше руки на себя наложу!— вскрикнула она.
И дйствительно, глядя на ея испуганное, поблднвшее лицо, можно было допустить, что она была способна на все. Длать было нечего, Колотуевъ слзъ съ лошади, привязалъ ее къ дереву и, взойдя на крылечко, принялся, что было силъ, кричать, въ той увренности, что крикъ этотъ будетъ услышанъ заблудившимися. Начала кричать и горничная. Крикъ этотъ разносился по лсу, повторялся эхомъ, но отклика не было. Такъ прошло съ полчаса. Наконець, когда Колотуевъ и горничная достаточно охрипли и когда голоса ихъ начали походить на какой-то шепотъ, послышался вдали конскій топотъ, а немного погодя къ крылечку подскакали виновники всей этой тревоги, Брянскій и Юлія Петровна. Они весело хохотали итакъ же весело разсказали, что дйствительно сбились съ дороги, попали на какую-то угольную яму, захали потомъ въ какую-то трущобу и хотя не встртили ни одного волка, но, все-таки, съ большимъ трудомъ выбрались на большую дорогу.
Пріятели ухали домой тотчасъ же.
— Ну, что, какъ… не говорилъ?— спросилъ Колотуевъ Брянскаго, когда они достаточно далеко отъхали отъ дома.
Но Брянскій, все время молчавшій и, видимо, погруженный въ какое-то раздумье, какъ-то нехотя отвтилъ ему:
— Досугъ мн было говорить объ этомъ!
— А пора, братецъ!— приговорилъ Колотуевъ.— Я этого ‘друга здравія’ не на шутку бояться началъ. Чортъ его знаетъ… Какъ бы и въ самомъ дл изъ подъ-носа не выхватилъ.
— Нашелъ кого бояться!— проговорилъ Брянскій тономъ презрнія.— Нечего сказать!… Очень страшный человкъ!…
Однако, посл этого Брянскій началъ какъ-то манкировать, часто оставался дома, и Колотуевъ одинъ халъ къ Юліи Петровн.
— А гд же Брянскій?— спрашивала тогда Юлія Петровна.
— Дома остался,— отвчалъ Колотуевъ,— письма писать заслъ.
— Опять эти письма!— восклицала Юлія Петровна, и она словно досадовала на эту переписку.
Разъ какъ-то по поводу этихъ писемъ докторъ высказалъ свое удивленіе, что ни на одномъ изъ этихъ писемъ, адресованныхъ Брянскому, не было фамиліи Брянскаго, а просто сперва значился адресъ Колотуева, а потомъ надпись: ‘для передачи А. Б.’
— Вамъ кажется это подозрительнымъ?— спросила Юлія Петровна съ нкоторымъ раздраженіемъ.
— Не подозрительнымъ, а страннымъ!— замтилъ ‘другъ здравія’.
— Ничего тутъ страннаго нтъ,— перебила его Юлія Петровна.— Вроятно, предполагается, что Семенъ Иванычъ будетъ настолько догадливъ, что передастъ письмо Брянскому. Неужели,— добавила она,— и мтки на платкахъ покажутся вамъ странными, ежели он будутъ состоять лишь изъ однихъ иниціаловъ?
— То — мтки, а то — адресъ!
Не особенно нравилось и Колотуеву, что Брянскій сталъ рже бывать у Юліи Петровны. ‘Чортъ его знаетъ, — размышлялъ онъ,— наболталъ, наобщалъ съ три короба, а теперь письма писать началъ. Теперь вотъ и приходится самому длать предложеніе… А когда я ршусь на это?’
За то, когда прізжалъ Брянскій, Юлія Петровна словно оживала.
— Насилу-то!— говорила она, весело улыбаясь.— Вы меня забыли совсмъ…
— Не забылъ, Юлія Петровна, а былъ занятъ.
— Все письма писали…
— Все письма.
Однажды по поводу этихъ писемъ она спросила его:
— Говорятъ, у васъ переписка громадная… Съ кмъ это вы переписываетесь?
Брянскій улыбнулся.
— Васъ это интересуетъ?
— Другихъ интересуетъ, а глядя на другихъ, и я заинтересовалась.
— Что же именно интересуетъ васъ и другихъ?— спросилъ онъ, продолжая улыбаться.— Имена ли тхъ, съ кмъ я переписываюсь, или же содержаніе моей переписки?
— Въ такія подробности я не смю и входить,— перебила его Юлія Петровна,— но меня просто удивляетъ эта масса писемъ, которую вы и получаете, и отправляете…
— Ахъ, Боже мой!— воскликнулъ Брянскій.— Да, вдь, я же не Паисій, въ пещер котораго мы были съ вами, а человкъ живой!… Меня многое интересуетъ, занимаетъ… Знакомые мои разсяны чуть не по всему земному шару… У меня есть дла, предпріятія… Иранъ, напримръ, хочу освтить газомъ… торговый портъ построить въ Черномъ мор… Можетъ быть, надняхъ въ Бельгію придется създить.
— Счастливый!— позавидовала ему Юлія Петровна.
А въ другой разъ она спросила его и по поводу буквъ А. и Б., выставляемыхъ на конвертахъ.
— И это тоже интересуетъ васъ?— чуть не вскрикнулъ онъ.
— Не меня, не меня,— поспшила перебить его Юлія Петровна.— На этотъ разъ меня это нисколько не интересуетъ, а ‘друга здравія’ только, который видитъ въ этихъ двухъ буквахъ даже что-то подозрительное.
Брянскій расхохотался.
— Такъ успокойте же вашего ‘друга здравія’ и объясните ему, что все это длается только ради ‘сокращенія переписки’.

XI.

Разъ какъ-то, когда Колотуевъ былъ у Юліи Петровны, Брянскій сидлъ въ своей комнат и перечитывалъ только что доконченное имъ письмо къ одному изъ своихъ пріятелей. Брянскій былъ, видимо, не въ дух, брови его какъ-то сдвинулись и глубокая складка перескала его красивый лобъ. Въ письм этомъ онъ описывалъ свое пребываніе въ дох Колотуева, миръ и тишину того крошечнаго уголка, въ который закинула его капризная судьба, и его обитателей. Онъ описывалъ живописную природу уголка, тихо воркующихъ голубей, красивую рку, темный камышъ, голубое небо, которое, по его мннію, было здсь и прозрачне, и привтливе, чмъ гд-либо, и затмъ приходилъ въ отчаяніе, что въ силу сложившихся обстоятельствъ ему приходится ‘съ стсненнымъ сердцемъ’ покинуть и эту ласково принявшую его природу, и этихъ обласкавшихъ его людей. ‘Я еще не усплъ путемъ отдохнуть,— писалъ онъ,— не успли еще путемъ зажить раны растерзаннаго сердца, какъ опять предстоитъ бгство… Но куда же бжать теперь? И гд же найду я такую сердечную дружбу, какую нашелъ здсь?’ А дале онъ сообщаетъ и причину своего предполагаемаго бгства, которою является Юлія Петровна. ‘Есть здсь ‘добрая фея’,— писалъ онъ,— извстно, что безъ нихъ не обходится ни одинъ волшебный уголокъ. Здшняя же фея не обладаетъ никакими волшебными чарами, но взамнъ ихъ она обладаетъ такими добрыми голубыми глазами, такимъ нжнымъ, любящимъ сердцемъ и такими изящными пепельными волосами, что невольно очаровываетъ всхъ. На взглядъ, это — очень обыкновенная женщина. Ничего особеннаго она не длаетъ: ни добра, ни зла. Не лечитъ мужиковъ, не обучаетъ грамот ребятъ, не бгаетъ по крестьянскимъ избамъ,— словомъ, не замшана ни въ чемъ такомъ, чмъ модничаютъ наши русскія помщицы-филантропки, а, между тмъ, ты чувствуешь и не можешь никакъ отдлаться отъ этого чувства, что она благотворно вліяетъ на тебя. Она точно солнышко, которое тоже, повидимому, сидитъ себ на одномъ мст, сложа руки, и ничего не длаетъ, а, между тмъ, все только и живетъ этимъ солнышкомъ. И вотъ я не устоялъ и полюбилъ это солнышко. Но это бы не бда, а бда въ томъ, что и само солнышко полюбило меня. Никакихъ объясненій между нами не было (кто же въ наше время объясняется въ любви?), а, между тмъ, это такъ, тысячу разъ такъ! Счастье близко, оно въ рукахъ у меня, оно здсь, возл меня… стоитъ только пикнутъ — и оно мое… Но теб извстно, что воспользоваться я имъ не могу и что было бы слишкомъ безчестно съ моей стороны омрачать собою это ясное солнышко. Пусть оно во всей своей чистот свтитъ и гретъ, только ужь никакъ не мн пользоваться этимъ свтомъ и тепломъ. Пожалуйста, не говори объ этомъ ‘нашимъ’. Это слишкомъ грубый народъ, неспособный сочувствовать ничему возвышенному въ области сердца’. Письмо это онъ кончилъ слдующею припиской: ‘Надняхъ она спрашивала меня, почему на всхъ получаемыхъ мною письмахъ нтъ моей фамиліи, а только одни иниціалы? Бдная, какъ бы она пожалла меня, ежели бы только могла узнать истину!’
Прочитавъ письмо, онъ всталъ изъ-за стола и принялся ходить по комнат. Видно было по всему, что написать это письмо ему стоило большихъ усилій и что даже и теперь онъ находился въ раздумья: отправлять ли ему это письмо по адресу, или же нтъ? Онъ еще нсколько разъ перечиталъ это письмо, однажды, схватилъ его обими руками, собираясь уничтожить, но, наконецъ, услся за столъ, сунулъ письмо въ конвертъ, адресовалъ его въ Цюрихъ и самъ отнесъ почтарю. Возвращаясь отъ почтаря, онъ завернулъ въ садъ и нсколько разъ исходилъ его вдоль и поперекъ, онъ даже раза два подходилъ къ окну Прасковьиной комнаты, освщенной лампой, но сторка была опущена и онъ ничего не увидалъ въ окно. Онъ давно не видалъ ее, съ той самой ночи, когда она, убитая и удрученная горемъ, заставляла его божиться, что онъ не приходилъ къ ней. Теперь и ему было невыносимо тяжело и онъ былъ бы радъ побесдовать съ этою странною психопаткой, чтобы хотъ сколько-нибудь развлечь свою тоску, онъ хотлъ постучать ей въ окно и позвать ее въ садъ, но ему стало какъ-то совстно развлекать свою тоску чужимъ горемъ, и онъ отошелъ отъ окна. Возвратясь въ свою комнату, онъ зажегъ дампу, взялъ первую попавшуюся ему книгу и, опустившись въ мягкое кресло, принялся читать. Въ дом все было тихо, только одно храпніе Захара, спавшаго на коник въ передней, съ головою, положенною на кулакъ, нарушало эту тишину. Книга нагоняла сонъ и на Брянскаго, и онъ чувствовалъ, что глаза его начинаютъ смыкаться… Вдругъ подъ раскрытымъ окномъ что-то хрустнуло, послышались чьи-то осторожные шаги, какой-то шорохъ. Брянскій открылъ глаза, оглянулся и увидалъ Прасковью. Она стояла снаружи окна на фундамент и локтями опиралась на подоконникъ. Но это была уже не тосковавшая Прасковья, а опять та же бойкая и красивая женщина, какою онъ видлъ ее въ первый день своего прізда, даже костюмъ на ней былъ тотъ же, въ которомъ она была тогда. Онъ былъ очень радъ ея приходу.
— Не узнаете?— спросила она.
— Гд вы пропадали?— вскрикнулъ Брянскій.
— Все въ своей комнат сидла и дурила…
— А теперь?
— А теперь дурь изъ головы выкинула и вотъ къ вамъ явилась.
— Какую же это дурь-то вы выкинули?
— Мало ли ее у насъ, у бабъ-то, въ голов напихано!… Словно начинки въ пирог добромъ! Думала судьбу переспорить, по-своему сдлать… Нтъ, видно, судьба-то не ветла, въ дугу не согнешь… что на роду написано, того не миновать!… Вотъ и вы тоже,— прибавила она, засмявшись,— дурить зачали…
— Какъ такъ?
— Очень просто. Тоже, по-своему, согнуть судьбу свою хотите, а глядишь — не согнете!… Ну, чего вы здсь сидите? Ништо вамъ здсь мсто?
— Гд же?
— Здсь-то, на этомъ мст, моему бы Семену Иванычу сидть слдовало, а вамъ бы,— продолжала она, кивнувъ головой въ сторону усадьбы Юліи Петровны,— туда бы!… А то вы оба ‘болтуновъ’ высиживаете и хотите, чтобы цыплята вывелись… Чудаки!
— Почему же вы знаете, что мн туда бы слдовало хать?— спросилъ Брянскій, заинтересованный шутками Прасковьи.
— Ужь знаю!… Вдь, у меня, поди, на глазахъ не бльма… Видла я, какъ на васъ въ монастыр-то вдовушка заглядывалась, наглядться не могла… глядитъ, а у самой въ хорошенькихъ-то глазкахъ словно звздочки горятъ… Мн даже жалко стало ее, бдненькую…
— А вы зачмъ въ монастыр были?— спросилъ Брянскій.
— Извстно, молиться ходила… У схимника была… у него благословеніе получить сподобилась.
— И получили облегченіе?
— Конечно!— вскрикнула она и тотчасъ же прибавила:— А потомъ опять нагршила.
— Какъ такъ?— спросилъ Брянскій, засмявшись.
— Очень просто. Изъ монастыря-то, чмъ домой идти, а я къ вороже… Начала она ворожить, да и наворожила…
— Что же именно?
— А то же самое, что у васъ втпоры на картахъ вышло…
И, вдругъ перемнивъ тонъ, бойко проговорила:
— Однако, вотъ что: вдь, я къ вамъ не лясы точить пришла, а за дломъ. Хотите на лодк кататься?
— Съ вами?
— Извстно.
— Еще бы не хотть!
И Брянскій бросился искать фуражку.
— Аль голову потеряли?— продолжала подшучивать Прасковья.
— Потерялъ.
— На плечахъ она у васъ,— не ищите.
— И то правда!— вскрикнулъ Брянскій,— зачмъ теперь фуражка, и безъ нея можно!
— Насилу то догадались.
Они быстро прошли садомъ, подошли къ рк и вскочили въ лодку. Брянскій взялся за весло, Прасковья — за руль, и они поплыли. Брянскій былъ очень доволенъ отимъ импровизированнымъ катаньемъ и прежняя веселость снова возвратилась къ нему.
— Ну, что,— спрашивалъ онъ Прасковью,— не видали меня во сн?
— Конечно, видла.
— Не можетъ быть!… Когда же?
— Прошлою ночью.
— Какъ же вы меня видли? Опять къ вамъ приходилъ, скрипнулъ дверью и цловать васъ началъ? Такъ, что ли?— спросилъ онъ, любуясь красивымъ лицомъ Прасковьи.
— Нтъ, теперь по-другому.
— Ну, разсказывайте, будемъ слушать.
— Вы подходили къ моему окну?— спросила она.
— Когда?
— Вотъ недавно.
— Ну, подходилъ, а вы почему знаете?… У васъ сторка была опущена.
— Шаги ваши слыхала. А вы зачмъ подходили-то?— спросила она въ свою очередь.
— Просто посмотрть хотлъ, что вы длаете.
— Ну, вотъ, то же самое я и во сн видла, съ тою только разницей, что тогда вы въ окно постучали… А потомъ вижу, что будто я стою у васъ подъ окномъ, а вы въ комнат на кресл сидите…
— И все это вы сейчасъ же на яву продлали!— перебилъ ее Брянскій.
— Нтъ, вы слушайте дальше.
— Ну, будемъ слушать.
— А потомъ будто мы на лодк плывемъ… Ночь такая свтлая, лунная и рка словно серебро горитъ…Плывемъ будто, а позади лодки огненный змй бжитъ и словно насъ догнать хочетъ…
И, увидавъ бжавшую за лодкой освщенную струйку воды, она вскрикнула:
— Смотрите, смотрите… вонъ онъ, змй-то… вонъ онъ, вонъ!…
Но Брянскій уже не слушалъ ее.
— А хотите,— говорилъ онъ,— я разскажу вамъ конецъ вашего сна?
— Разсказывайте.
— А потомъ,— продолжалъ онъ, не спуская глазъ съ освщеннаго луною лица Прасковьи,— я бросилъ весла, обнялъ васъ и такъ же, какъ тогда въ первый разъ, крпко прильнулъ губами къ вашимъ губамъ…
Прасковья вскрикнула, а Брянскій былъ уже возл нея и, схвативъ ее въ свои объятія, осыпалъ жгучими поцлуями…
А лодка, влекомая теченіемъ рки, то кружилась на одномъ мст, то приставала къ берегу и, запутавшись въ камышахъ, останавливалась, то снова выбиралась на средину русла и плыла дальше и дальше… Тихо журчала вода, тихо шептали лсъ и камышъ и еще тише того слышался страстный шепотъ плывшихъ въ лодк… Рка, словно зеркало, отражала въ себ и проползавшіе мимо берегй, и синее небо съ дрожавшими звздами, и серебряный крутъ луны, и тающія пуховыя облачка. Ночь была тихая, теплая. Изъ лса и луговъ тянулъ опьяняющій ароматъ цвтовъ, и, опьяненный этимъ ароматомъ, Брянскій словно полудремалъ въ объятіяхъ тоже опьяненной женщины. Онъ лежалъ на дн лодки, глаза его были сомкнуты, руки словно брошены на борта лодки, а голова съ разметавшимися кудрями покоилась на колняхъ Прасковьи. Она глазъ не сводила съ его красиваго лица и ласкала его кудри… И все было кругомъ тихо, и все словно дремало въ объятіяхъ ласкающей ночи… Вдругъ гд-то далеко, далеко плеснули весла… Послышались чьи-то голоса….
— Что это?— вскрикнулъ Брянскій и, приподнявшись на одно колно, сталъ прислушиваться.
Оглянулась и Прасковья. И опять плескъ веселъ, и опять голоса.
— Плыветъ кто-то,— прошептала Прасковья.
Брянскій окинулъ взглядомъ окрестность, стряхнулъ съ себя сонъ, судорожно взялся за весла и круто повернулъ лодку назадъ. Онъ работалъ веслами что было силъ, широко взмахивалъ ими, какъ крыльями, и лодка понеслась съ быстротою птичьяго полета.
Черезъ полчаса они были дома.
— Ну, а теперь прощай,— проговорила Прасковья, обнимая Брянскаго.— Теперь туда ступай, куда я теб говорила, а меня больше не жди,— шабашъ, кончено…
— Неужто не придешь?
— Будетъ съ меня и этого грха!
— Замолишь,— ты молиться здорова.
— Нтъ, не вотъ-тотчасъ…
И она снова обняла Брянскаго и затмъ быстро убжала.
Когда Брянскій улегся въ постель, къ нему въ комнату чуть не вбжалъ Колотуевъ.
— Какъ я радъ, что ты не спишь!— вскрикнулъ онъ и, быстро усвшись къ нему на кровать, продолжалъ:— Представь, вдь, она сейчасъ здсь была…
— Кто?— вскрикнулъ въ свою очередь Брянскій, вскочивъ съ постели.
— Юлія Петровна… здсь, на балкон.
— Что же ты не позвалъ-то меня?
— И хотлъ, братецъ, да она остановила. ‘Не надо, говоритъ, зачмъ же тревожить человка?’ — и только попросила меня передать теб вотъ эту визитную карточку. ‘Скажите, говорить, что я была у него и что ему будетъ очень стыдно не отдать мн визитъ’.
Брянскій молча посмотрлъ на карточку и молча же положилъ ее на столъ.
— Вдь, она меня на лодк привезла сюда… меня и ‘батюшку’.
‘Знаю’,— подумалъ Брянскій и спросилъ:
— Сама?
— Гребла, конечно, не она, а кучеръ.
И, быстро перемнивъ тонъ, прибавилъ:
— Ну, братъ, теперь я убдился, что она дйствительно расположена ко мн, и теперь, по-моему, можно бы и того…
И онъ пытливо посмотрлъ на Брянскаго.
— Что же ты нынче-то звалъ?— проговорилъ тотъ.— Объяснился бы… и конецъ длу!
— И хотлъ было, да языкъ не повернулся… А ужь какъ было удобно!… Доктора не было… ‘батюшка’ пріхалъ поздно… Да нтъ, нтъ…— забормоталъ онъ,— самъ я не могу… не ршусь… никогда не ршусь…
И онъ принялся упрашивать Брянскаго помочь ему въ этомъ дл. А Брянскій лежалъ на постел, сдвинувъ брови, насупившись, и опять глубокая складка раздумья прорзала ему лобъ. Ему было тяжело и стыдно смотрть на друга,— такъ тяжело и такъ стыдно, что онъ даже рукой закрылся и чуть слышно проговорилъ:
— Хорошо, хорошо…

XII.

Наконецъ-таки ‘другу здравія’ удалось сдлать Юліи Петровн предложеніе и даже безъ вступительной рчи, заготовленной имъ на этотъ случай. По мннію доктора, обстоятельства сложились такъ удачно, что рчь была не нужна и что можно было, минуя ее, прямо приступить къ задуманной цли. Дло было такъ: Юлія Петровна сидла на террас съ работой въ рукахъ (она вышивала Брянскому рубашку), какъ появился ‘другъ здравія’. Онъ пріхалъ прямо изъ города, куда здилъ за полученіемъ жалованья, и очень былъ доволенъ, что у нея не было ни этого ‘байбака’, ни этого ‘маркиза де-Корневиля’.
— Представьте,— проговорилъ онъ, поздоровавшись съ Юліей Петровной,— чуть было отъ должности не уволили! Какъ это вамъ нравится?
— Васъ?
— Да. Да.
— За что же это?
— А вотъ слушайте! Прізжаю въ управу… ‘Жалованье, говорю, пожалуйте-съ!’ А предсдатель беретъ меня подъ руку и къ сторонк отводить. ‘На васъ, говоритъ, жалобъ очень много и я сдлалъ распоряженіе о вашемъ увольненіи’. Я такъ и обалдлъ. А секретарь ужь подаетъ мн какую-то бумажонку… Читаю, и глазамъ не врю,— формальное увольненіе! ‘За что?— спрашиваю,— за какія такія провинности?…’ — ‘Манкируете,— говоритъ предсдатель,— не длаете ничего!’ — ‘Какъ, когда, кто вамъ навралъ?’ — спрашиваю… А предсдатель и началъ мн чуть не по пальцамъ высчитывать вс мои провинности. Попа помянулъ, параличемъ разбитаго, бабу-роженицу, къ которымъ, помните, я не захалъ-то тогда… Баба, впрочемъ, въ тотъ же вечеръ умерла,— значить, все равно помочь бы ей не могъ… ‘По пунктамъ, говоритъ, вмсто себя фельдшера посылаете’…
— Послушайте,— перебила его Юлія Петровна,— вдь, все это правда…
— Правда, правда!— согласился ‘другъ здравія’.
— Я даже давно хотла замтить вамъ, что такъ длать по хорошо.
— Скверно!— вскрикнулъ докторъ и вдругъ захохоталъ.— Но что всего смшне,— продолжалъ онъ,— это то, что всю вину онъ на васъ свалилъ…
— На меня?
— На васъ,— подтвердилъ онъ, продолжая хохотать.
Юлія Петровна положила работу на столъ и, устремивъ на доктора изумленные глаза, проговорила:
— Объясните, пожалуйста, какъ же это могло случиться?
— Вы, говоритъ, тамъ со вдовушкой фигель-мигели разводите, а попъ-то, говоритъ, руки поднять не можетъ, лвою рукой креститься началъ…
И докторъ опять захохоталъ, между тмъ какъ Юлія Петровна даже въ лиц измнилась.
— И вамъ кажется это смшнымъ?— спросила она,— и вы позволили ему высказать все это?
— Да онъ и позволенія-то не спрашивалъ…
— Позвольте, Василій Павловичъ,— перебила его Юлія Петровна,— мн кажется, вамъ бы слдовало заставить его замолчать.
— Какъ же это заставить-то?— удивился докторъ.
— Ужь это ваше дло! По коль скоро изъ-за васъ оскорбляютъ женщину…
— Ну, вотъ, ужь и ‘оскорбляютъ’!— перебилъ ее докторъ.— Охъ, ужь эти мн барыни! Сейчасъ же изъ мухи слона сдлаютъ! Никто даже и не думалъ оскорблять васъ, а просто это была только одна шутка.
— Дерзкая и пошлая,— добавила Юлія Петровна.
— Самая обыкновенная!— кричалъ докторъ.
— Въ такомъ случа,— замтила Юлія Петровна оскорбленнымъ тономъ,— мн остается только сожалть, что на вашемъ мст не былъ кто-либо другой, который, можетъ быть, сообразилъ бы, что такія ‘шутки’ не допускаются и не выслушиваются.
И, проговоривъ это, Юлія Петровна поспшно ушла съ балкона. Она была очень оскорблена и слезы напрашивались ей на глаза. Не въ особенно ловкомъ положеніи чувствовалъ себя и ‘другъ здравія’.Только теперь сообразилъ онъ, что, дйствительно, ежели такія ‘шутки’ выслушиваются, то ужь никоимъ образомъ не передаются тмъ, на чей счетъ он были сказаны. А онъ именно эту-то ‘шутку’ и считалъ за ту счастливую случайность, съ помощью которой онъ могъ бы безъ ‘дальнихъ околичностей’ и безъ ‘вступительной рчи’ прямо перейти къ предложенію. ‘Разскажу ей эту шутку,— думалъ онъ,— и покаюсь, что дйствительно всему виной она, такъ какъ я люблю ее’. Онъ такъ растерялся, что не зналъ, что ему длать, и съ ужасомъ ожидалъ, что ‘вотъ-вотъ появится горничная и объявить, что барыня захворала и потому выдти къ нему не можетъ’. Однако, когда первый припадокъ досады прошелъ и когда Юлія Петровна, вдоволь наплакавшись, нсколько успокоилась, то ей даже стало какъ-то жаль ‘друга здравія’. Ей показалось, что она ужь слишкомъ горячо приняла все это къ сердцу, слишкомъ раздражилась и не въ мру наговорила ему дерзостей. Вотъ почему Юлія Петровна вышла опять не террасу и, усвшись на свое прежнее мсто, опять взяла работу.
Увидавъ ее, докторъ словно ожилъ.
— Юлія Петровна, — проговорилъ онъ какимъ-то упавшимъ голосомъ,— вы меня простите, родная! Я виноватъ передъ вами, очень виноватъ… Но каюсь вамъ чистосердечно, что я только теперь сообразилъ, какую я вамъ наговорилъ пошлость… Но вы должны непремнно простить меня, во-первыхъ, потому, что у меня даже и въ мысляхъ не было сдлать вамъ непріятность, а, во-вторыхъ, и потому, что я просто мужикъ, вахлакъ и не умю держать себя въ порядочномъ обществ. Здсь мы живемъ по-простецки… плетемъ все, что только намъ въ голову взбредетъ. Именно плетемъ, а не говоримъ, ибо не даемъ даже себ труда обдумать хорошенько, что именно мы плетемъ. Намъ все ни почемъ!… Даже честь женщины или двушки! И замтьте, что никакихъ предвзятыхъ цлей, а тмъ паче злаго умысла, у насъ не имется, а просто языкъ зачешется — и мы начинаемъ плести. Мы даже не обижаемся другъ на друга за это плетеніе, подсмиваемся себ и только въ крайнихъ случаяхъ, когда человкъ слишкомъ заврется, замтимъ ему: ‘Будетъ теб плести-то, языкъ, что ли, чешется?’ Только и всего! Вотъ вы теперь и сообразите, гд же я могъ научиться хорошемуто обращенію? Вдь, у насъ и барыни-то — и т даже плетутъ, а иной разъ такую ляпнутъ штуку, что уши вянутъ, а ужь на что наши уши ко всему прислушались…
— Во всякомъ случа,— проговорила Юлія Петровна,— я уврена, вы постараетесь при случа разуврить вашего предсдателя, что я не изъ такихъ, съ которыми можно… какъ это онъ выразился-то?— спросила она, позабывъ подлинное выраженіе предсдателя.
— Фигель-мигели разводить,— подсказалъ докторъ.
Юлія Петровна не выдержала и даже разсмялась теперь надъ этимъ выраженіемъ, а докторъ, увидавъ этотъ смхъ, бросился цловать ея руки.
— Спасибо, спасибо,— говорилъ онъ съ дрожавшими на глазахъ слезами,— спасибо… Вашъ смхъ ясно говоритъ мн, что вы все забыли и все простили мн… А ужь предсдателю,— вскрикнулъ онъ, потрясая въ воздух крпко стиснутымъ кулакомъ,— я такого задамъ трезвону, (у насъ, вдь, даже дамы, и т зонтиками дерутся), что до новыхъ вниковъ не забудетъ!… А теперь,— проговорилъ онъ,— я принесу вамъ стаканъ воды и вы его выкушайте.
И, не дожидаясь отвта, онъ бросился въ комнату, а немного погодя возвратился со стаканомъ воды, который Юлія Петровна и выпила.
Вошла горничная и объявила, что чай готовъ. Перешли въ ‘столовую’ и услись за чайный столъ.
Но ‘другу здравія’ не терплось, ему непремнно желательно было во что бы то ни стало узнать отъ Юліи Петровны ‘ршеніе своей судьбы’. Вотъ почему онъ сидлъ какъ на угольяхъ и не слушалъ, что говорила ему Юлія Петровна. Онъ все соображалъ, какъ бы ‘умненько’ приступить къ длу. На свою вступительную рчь онъ махнулъ рукой,— она ему до того надола за это время, что стала казаться пошлою и слишкомъ ужь казенною. ‘Нельзя ли какъ-нибудь безъ этой казенщины?’ — соображалъ онъ и ршилъ опять-таки возвратиться къ предсдательской ‘шутк’. И вотъ, когда онъ убдился, что Юлія Петровна совершенно уже забыла про нанесенную ей обиду, онъ шутя спросилъ ее:
— А знаете ли, почему я не заставилъ замолчать предсдател, когда онъ заговорилъ про васъ?
— Это вы опять за старое?— замтила Юлія Петровна.
— Нтъ, я только хочу спросить: знаете ли, почему?
— Знаю.
— Ну, говорите!
— Вы мн дайте прежде слово, что не обидитесь моимъ отвтомъ.
— Я?… на васъ-то?— вскрикнулъ ‘другъ здравія’,— да что вы…— И онъ хотлъ было сказать: ‘съ ума, что ли, спятили’, но одумался и сказалъ:— Да разв это возможно?
— Вы не остановили его потому, что боялись потерять свое мсто,— проговорила Юлія Петровна.
Докторъ расхохотался даже.
— И не отгадали!— крикнулъ онъ.— Вовсе нтъ, вовсе не потому!
— Почему же?
— А теперь ужь вы давайте мн слово, что не обидитесь на меня,— перебилъ ее докторъ.
— Ну, хорошо, даю.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Вотъ почему-съ,— заговорилъ докторъ, откашливаясь.— Растерялся я, а растерялся потому, что онъ,— чортъ бы его побралъ!— не въ бровь попалъ, а прямо въ глазъ. Дйствительно, вдь, за послднее время я совершенно не занимался дломъ.
— И все ‘фигель-мигели’ разводили?— подшутила Юлія Петровна.
— Хуже-съ… Влюбился!
— Вы?
— Что же васъ такъ удивляетъ?
— Да разв вы способны?… Вы, такой положительный, аккуратный…
— Былъ-съ! А теперь за неаккуратность-то нагоняй даже получилъ.
И затмъ, перемнивъ тонъ, спросилъ:
— Могу ли я съ вами говорить откровенно?
Юлія Петровна смутилась, догадавшись только теперь, къ чему именно сводится разговоръ доктора, и не знала, что отвтить.
— Вы смущены, кажется?— замтилъ докторъ.
— Нисколько.
Докторъ побарабанилъ по столу пальцами и искоса поглядлъ на Юлію Петровну.
— Что бы сказали вы, — спросилъ онъ, продолжая барабанить, — ежели бы я сдлалъ вамъ предложеніе? Вы меня знаете (слава Богу, цлыхъ два мсяца изо-дня въ день пороги ваши обиваю), человкъ я хотя и не первой молодости, но и не старый. Какъ извстно вамъ, я съ университетскимъ образованіемъ, медикъ, слдовательно, относительно такъ называемаго ‘куска хлба’ обезпеченъ. Вы сказали совершенную правду, что я человкъ положительный и аккуратный, но думаю, что все это необходимо не только для супружескаго счастья, но даже вообще въ жизни. Благодаря этой аккуратности, я усплъ сдлать нкоторыя сбереженія. Я не пьяница, до знакомства съ вами никогда картъ въ руки не бралъ,— слдовательно, могу таковыя и бросить. Заоблачными идеалами никогда не увлекался и не увлекаюсь и весьма одобряю людей, познавшихъ всю тщету прежнихъ воззрній. И такъ, я человкъ практичный, а, слдовательно, и способный къ благоустройству домашняго очага. Остается вншность… Вншностью я, дйствительно, похвастаться не могу, но, вдь, я не кривой, не рябой, не уродъ…
И онъ опять искоса взглянулъ на Юлію Петровну, продолжая барабанить.
— Ну-съ,— проговорилъ онъ, наконецъ,— что же вы скажете мн на это?
— Подумаю,— отвтила она.
Отвтъ этотъ былъ сказанъ такимъ тономъ, что доктору слдовало бы взять шапку и раскланяться, но сдлать этого онъ не догадался, а только состроилъ какую-то недовольную мину.
— Неужели вы до сихъ поръ,— проговорилъ онъ, — не имли времени подумать объ этомъ?
Это даже разсмшило Юлію Петровну.
— Повторяю вамъ, что я даже и не предвидла вашего предложенія.
— Странное дло!— вскрикнулъ онъ.— Человкъ чуть не живетъ у васъ въ дом, а вы не можете догадаться! Впрочемъ,— продолжалъ онъ, перемнивъ тонъ,— извольте-съ, я подожду… Только, ради Господа, прошу васъ не особенно долго томить меня своимъ отвтомъ.
— Хорошо, хорошо, — проговорила весело Юлія Петровна и, случайно взглянувъ на дорогу, чуть не вскрикнула отъ радости. По дорог хали къ ней верхами Колотуевъ и Брянскій. Это очень не понравилось доктору, но онъ, все-таки, остался у Юліи Петровны, надясь, что, можетъ быть, вечеромъ, при прощаньи, она дастъ ему отвть.

XIII.

Никогда еще Юлія Петровна не была такъ рада гостямъ и никогда еще не прізжали они къ ней такъ кстати, какъ теперь.
— Насилу-то,— говорила она, встрчая ихъ, и затмъ, обратясь къ Брянскому, прибавила: — Я такъ давно не видала васъ, что, наконецъ, поршила сдлать вамъ визитъ. Получили вы мою карточку?
— Получилъ и очень бранилъ своего друга, что онъ не позвалъ меня.
— Да, вдь, вы спали, конечно?
— Вовсе нтъ, и не спалъ даже.
— Вы были у Семена Иваныча?— спросилъ докторъ, удивленао взглянувъ на Юлію Петровну.
— Да, вчера, ночью.
— Поэтично!— замтилъ докторъ не безъ ехидства.
— Очень,— согласилась Юлія Петровна и, обратясь къ Колотуеву, прибавила:— Я въ восхищеніи отъ вашей усадьбы. Домикъ такой уютный, балкончикъ весь укрытъ зеленью… Я думаю, вамъ очень хорошо живется въ этомъ красивомъ гнздышк?
— Скучновато, особливо зимой… А, все-таки, привыкъ, живу.
— Я собираюсь къ вамъ когда-нибудь чай пить.
— Очень буду счастливъ!— подхватилъ Колотуевъ.— Тогда я вамъ всю усадьбу покажу. И домъ, и садъ, и скотный дворъ… У меня, — прибавилъ онъ, чуть не захлебываясь отъ восторга,— замчательныя коровы, породистыя, красивыя и очень молочныя.
— По молочной-то части,— перебилъ его докторъ, снова ехидно улыбнувшись,— не вы, кажется, занимаетесь, а ваша экономка?
И онъ какъ-то особенно подчеркнулъ это слово. Это очень сконфузило Колотуева и онъ даже покраснлъ.
— Еще бы,— замтила Юлія Петровна весело, — недоставало, чтобы Семенъ Иванычъ самъ масло пахталъ и самъ горшки считалъ! Разумется, это дло экономки.
Посл чая Юлія Петровна предложила идти въ лсъ за малиной.
— Малины очень много, — говорила она,— и потому намъ не будетъ скучно. И знаете, гд больше всего?— спросила она.— На порубк Сысоя Назарыча.
— И такъ, нтъ худа безъ добра!— добавилъ Брянскій.
Юлія Петровна раздала гостямъ кузовки и вс пошли въ лсъ.
Дойдя до порубки, компанія разошлась по разнымъ сторонамъ. Малины, дйствительно, оказалось очень много. Согртая и освщенная солнцемъ, она словно пурпуромъ обагряла кусты и ароматомъ насыщала воздухъ. Вс принялись собирать малину и только одинъ ‘другъ здравія’ былъ въ самомъ скверномъ расположеніи духа и словно не замчалъ ея. Онъ все ворчалъ, сердился на что-то, выкуривалъ одну папиросу за другой и, наконецъ, кончилъ тмъ, что услся на траву, прислонился спиной къ дереву и предался размышленіямъ. Сперва вокругъ него раздавались голоса перекликавшихся, затмъ мало-по-малу голоса эти стали отдаляться и, наконецъ, совсмъ замолкли.
Брянскій вышелъ изъ порубки и, увидавъ Юлію Петровну, подошелъ къ ней.
— А васъ поздравить можно,— проговорилъ онъ, улыбаясь.
— Съ чмъ это?
— Съ женихомъ.
— Вы почему знаете?— удивилась Юлія Петровна.
— Догадаться не мудрено. Стоило только взглянуть на васъ обоихъ, на ваши лица…
— Что же вы прочли на нашихъ лицахъ?
— На вашемъ, что вы были польщены, но, тмъ не мене, растеряны я на его — что ему отказали.
— Позвольте-съ, позвольте-съ!…— перебила его Юлія Петровна.— Ошибаетесь!… Я даже не отказывала, а только объявила, что подумаю.
— Ахъ, Боже мой!… Но, вдь, это всегда такъ и говорится и всегда такъ и подразумвается, что это ‘подумаю’ есть ничто иное, какъ вжливое приглашеніе пожаловать въ карету.
— А, можетъ быть, я ему и не подамъ кареты.
— Пари!— вскрикнулъ онъ и весело протянулъ ей руку.
По Юлія Петровна держать пари не пожелала.
— Я знаю другаго претендента на вашу руку, — продолжалъ Брянскій, — получше вашего ‘друга здравія’, но увренъ, что вы и тому тоже отвтите: ‘подумаю’.
— Можетъ быть, — проговорила она смущенно и вся вспыхнувъ,— можетъ быть.
— Не можетъ быть, а наврное, — перебилъ ее Брянскій, — такъ какъ я знаю, что именно вамъ требуется и чего вы ищете.
И Брянскій, словно по книг, читалъ вс мысли Юліи Петровны, ея желанія и требованія, ея воззрнія на семейную жизнь. Онъ во всемъ соглашался съ Юліей Петровной и находилъ, что, дйствительно, ныншнія воззрнія на семейную жизнь слишкомъ ужь разсудительны и матеріальны, сравнивалъ ихъ съ обыкновенною куплей-продажей, и только этому меркатильничеству приписывалъ отсутствіе семьи. Ему не нравился даже типъ ныншней, современной женщины, и онъ находилъ, что типъ этотъ, незамтно утрачивая свою женственность, утрачиваетъ, въ то же время, и свое облагораживающее вліяніе на мужчину, который огрублъ поэтому, пересталъ преклоняться передъ женщиной и даже зачастую началъ третировать её. Говорилъ онъ на эту тему очень много, очень долго, приводилъ массу примровъ въ подтвержденіе своихъ словъ, примры эти выхватывалъ изъ всхъ слоевъ общества, длалъ изъ нихъ удачный подборъ и даже не забылъ про нкоторые процессы, надлавшіе въ свое время много шума. А Юлія Петровна слушала его съ сердечнымъ трепетомъ, увлекалась его красивою рчью и, въ то же время, не безъ нкоторой досады, размышляла: ‘Да что же это онъ не скажетъ-то, кто именно ‘другой претендентъ’? Зачмъ молчитъ онъ?’ И она все ждала, что вотъ-вотъ онъ откроетъ ей, что этотъ ‘другой’ и есть именно тотъ, котораго она подразумваеть, т.-е. никто иной, какъ онъ самъ, и котораго она безпредльно любитъ. И отъ зоркаго глаза Брянскаго не ускользнули ни этотъ сердечный трепетъ, ни это ожиданіе, ни это волненіе любимой женщины. И, глядя на нее, онъ словно все забылъ: вс свои планы, свое намреніе бжать и, отречься отъ собственнаго счастья, ради счастья любимой женщины, и кровь хлынула ему въ голову. Онъ крпко сжалъ ей руку… какъ вдругъ послышались чьи-то торопливые шаги, трескъ сухихъ сучьевъ, а вслдъ затмъ и голосъ Колотуева.
— Вотъ вы гд!— крикнулъ онъ, — а я-то васъ на порубк ищу…
Внезапный ударъ грома не поразилъ бы такъ жестоко Юлію Петровну и Брянскаго, какъ поразилъ ихъ теперь этотъ добродушнйшій и веселый возгласъ Колотуева. Они смотрли на его улыбавшееся и раскраснвшееся лицо какими-то смущенными, растерянными глазами и мысленно проклинали его. Но Колотуевъ не замтилъ ничего ровно и, поднявъ свой кузовокъ, наполненный малиной, похвалялся своимъ усердіемъ.
— Нтъ, докторъ-то, докторъ-то!— продолжалъ онъ, заливаясь смхомъ.— Представьте, спитъ себ подъ деревомъ и хоть бы одна ягодка въ его кузовк!
Брянскій готовъ былъ на части разорвать своего друга. Но за то посл, когда онъ сидлъ на балкон и усплъ обдумать и взвсить вс послдствія своего увлеченія, онъ мысленно благословлялъ Колотуева и былъ счастливъ, что все это именно такъ и случилось.
Зашли за докторомъ, разбудили его и пошли домой.
Юлія Петровна была очень разстроена, ей было не до гостей, и потому, вопреки обыкновенію, она не знала, чмъ занять ихъ. Однако, она, все-таки, надялась, что Брянскій найдетъ какъ-нибудь удобную минуту и докончить недосказанное въ лсу. Вотъ почему она не сказалась ни больной, ни уставшей, а предложила сыграть въ карты. Поставили столъ и, конечно, явился ‘батюшка’.
— Миръ честной компаніи!— проговорилъ онъ, крестясь на иконы.
‘Другъ здравія’ даже съ мста вскочилъ, увидавъ его.
— Ну, не правъ ли я, что вы носомъ карты чуете?— горячился онъ.— Ну, вотъ теперь! Ни дождя нтъ, ни грозы… даже ни одного облачка на неб…
— А теперь случайно, мимоздомъ!— отшучивался ‘батюшка’.— Съ требой здилъ и завернулъ.
Юлія Петровна была очень рада прізду ‘батюшки’ и предложила ему вынуть карту.
— Хорошо, ежели примутъ, Юлія Петровна,— говорилъ ‘батюшка’, откинувъ рукавъ рясы и протягивая руку по направленію въ раздвинутой веромъ колод,— а то я замчаю, что нашъ докторъ что-то не въ дух.
— Почему же это вы замчаете?— спросилъ тотъ грубо.
— По лицу… Лицо есть зеркало души, говорятъ.
— Не безпокойтесь, примутъ!— увряла ‘батюшку’ Юлія Петровна и, усадивъ гостей за столъ, вышла изъ комнаты, а придя къ себ, бросилась на кушетку.
Докторъ былъ не только не въ дух, но даже неприличенъ. Видно было по всему, что только теперь сообразилъ онъ настоящій смыслъ даннаго ему Юліей Петровной отвта, и крайне былъ недоволенъ сдланнымъ предложеніемъ. Всю эту неудачу онъ, конечно, сваливалъ на ‘маркиза де-Корневиля’. ‘Какого еще рожна?— соображалъ онъ.— Гд же она лучшую-то партію найдетъ?… Попробуй-ка, поищи-ка!…’ Вслдствіе этого, къ ‘маркизу’ онъ придирался боле, чмъ къ остальнымъ, хотя и тмъ тоже доставалось въ свою очередь. Вс чувствовали себя въ какомъ-то неловкомъ положеніи и не знали, какъ сократить разбушевавшагося человка. Юлія Петровна нсколько разъ приходила водворять миръ и тишину, старалась шуточками смягчать выходки доктора, но вс ея старанія оказались напрасными. На грхъ, и карты не шли къ нему.
— Это чортъ знаетъ что такое!— горячился докторъ.— Хоть бы одна игра во весь вечеръ!
— Не лучше ли намъ оставить игру?— замтилъ, наконецъ, Брянскій.— ‘Батюшка’ былъ правъ, что вы сегодня не въ дух.
Это окончательно взбсило ‘друга здравія’.
— Прошу не забываться!— крикнулъ онъ, ударивъ кулакомъ по столу.— Я этихъ ‘амикошонствъ’ не допускаю!
Брянскій поблднлъ, вымрилъ доктора глазами и собрался было что-то отвтить, но сдержался и промолчалъ. Колотуевъ вспыхнулъ, бросилъ карты и тоже что-то хотлъ сказать, но тоже удержался, а ‘батюшка’ только молча покачалъ головой и какъ-то вздохнулъ сквозь зубы. Юліи Петровны въ это время здсь не было, но она слышала изъ своей комнаты крикъ доктора, и поспшила въ залу. Но когда она пришла, все уже, повидимому, успокоилось и вс молча продолжали игру. Тмъ не мене, однако, вечеръ оказался вполн неудавшимся и вс, видимо, спшили по домамъ.
‘Батюшка’ опять ухалъ первымъ.
— Лошадка у меня молоденькая, — говорилъ онъ, — совсмъ жеребенокъ, мн за вами не поспть.
Нкоторое время спустя распростились и остальные гости.
На крыльц Брянскій обратился къ доктору:
— Я желаю поговорить съ вами… но, — прибавилъ онъ,— здсь насъ могутъ услыхать, и потому отойдемте нсколько въ сторону, подальше отъ дома…
А когда они отошли, Брянскій проговорилъ:
— Вамъ угодно было замтить мн, что въ обращеніяхъ съ вами вы не допускаете ‘амикошонствъ’.
— Не допускаю-съ…
— А я не переношу дерзостей и поэтому прошу васъ дать мн удовлетвореніе.
И, указавъ на подошедшаго Колотуева, прибавилъ:
— Вотъ мой секундантъ, который и передастъ вамъ мои условія…
— Позвольте-съ,— забормоталъ докторъ, — это что же такое-съ… это что-то ужь врод дуэли?
— Такъ точно-съ,— отвтилъ Брянскій, — и предупреждаю васъ, что, въ случа отказа дать мн удовлетвореніе, я нанесу вамъ публично очень тяжкое оскорбленіе.
Докторъ подумалъ, помолчалъ, пожалъ плечами, но, все-таки, вызовъ принялъ.
Затмъ онъ вскочилъ въ свою ямскую телжку и загремлъ колокольчиками. Похали домой и Брянскій съ Колотуевымъ. Юлія Петровна была уже въ своей комнат и, конечно, ничего не слыхала и не знала изъ того, что происходило въ сторон отъ крыльца ея дома.
Однако, какъ секретно ни велся весь этотъ разговоръ, но его, все-таки, услыхала горничная, выходившая на крыльцо, со свчей въ рукахъ, провожать гостей, и, конечно, тотчасъ же все передала барын. Юлія Петровна ушамъ своимъ не врила и съ ужасомъ смотрла на горничную.
— Быть не можетъ,— шептала она упавшимъ голосомъ.
— Врно вамъ докладываю.
И горничная снова повторила вс подробности происходившаго разговора.
Мертвая блдность покрывала лицо Юліи Петровны. Она чувствовала, что ноги ея подкашиваются, что она сейчасъ же упадетъ на полъ, но она какъ-то пересилила себя, схватилась за столъ и поспшила отпустить горничную, объявивъ ей, что она разднется сама.
— Да, вдь, вамъ дурно, сударыня,— возразила горничная, замтивъ блдность Юліи Петровны.
Но Юлія Петровна настояла на своемъ и горничная вышла.
А когда Юлія Петровна осталась одна, она схватила графинъ съ водой, выпила два стакана и словно почувствовала себя бодре. Но стоять ей, все-таки, было трудно и она изнеможенно опустилась въ кресло. Такъ просидла она съ полчаса съ широко раскрытыми глазами, устремленными на одну и ту же точку, и не то соображала что-то, не то поражена была припадкомъ столбняка. Наконецъ, она встала и вышла въ залу. Огонь въ зал былъ потушенъ, но въ окна свтила луна, и Юлія Петровна тотчасъ же отыскала ключъ отъ балконной двери. Дрожавшими руками она отперла эту дверь и, торопливо спустившись съ балкона, чуть не бгомъ направилась къ рк.

XIV.

Когда Колотуевъ и Брянскій возвратились домой, то тамъ уже вс спали и только въ окнахъ Прасковьи тускло свтился огонекъ отъ горвшей передъ иконами лампадки. Но они словно были довольны этимъ, никого не будили и, подъхавъ къ конюшн, передали лошадей кучеру. Затмъ они направились къ дому, оба вошли въ комнату Брянскаго и начали совщаться объ условіяхъ дуэли. Брянскій былъ сильно раздраженъ. Онъ требовалъ самыхъ тяжкихъ условій, и какъ Колотуевъ ни старался хоть нсколько смягчить эти условія, но вс его старанія оказывались тщетными. Брянскій не допускалъ ни извиненій, ни снисхожденій и требовалъ, чтобы дуэль состоялась непремнно и что непремнно одинъ изъ противниковъ долженъ былъ остаться на мст поединка. Затмъ, узнавъ, что у Колотуева имется пара отличныхъ пистолетовъ (пистолеты эти были выписаны Колотуевымъ отъ Венига, одновременно съ Веблеевскимъ ружьемъ), онъ тщательно осмотрлъ ихъ, нашелъ ихъ пригодными и, уложивъ въ футляръ, поставилъ футляръ на столъ. Когда вс условія были надлежащимъ образомъ обдуманы и формулированы, Брянскій попросилъ, чтобы завтра же утромъ Колотуевъ халъ къ доктору и предъявилъ эти условія или ему лично, или же его секунданту, а чтобы самая дуэль состоялась въ тотъ же день вечеромъ. Вечеръ для дуэли былъ назначенъ Брянскимъ именно въ тхъ видахъ, чтобы, въ случа благопріятнаго исхода поединка, онъ свободно могъ попасть на станцію желзной дороги и навсегда покинуть этотъ пріютившій его уголокъ. О соображеніяхъ этихъ онъ, впрочемъ, не сообщилъ ничего Колотуеву, считая таковое преждевременнымъ. Когда все это было покончено, Колотуевъ пошелъ къ себ спать, а Брянскій слъ за письменный столъ и началъ писать письма. Ему необходимо было многихъ увдомить о предстоявшей дуэли и на случай смерти сдлать нкоторыя распоряженія. Запечатавъ письма и надписавъ адресы, онъ выдвинулъ ящикъ изъ стола, выдвинулъ оттуда цлую кипу полученныхъ имъ писемъ, запаковалъ ихъ тщательно въ чистую бумагу, перевязалъ бичевкой, концы бичевы запечаталъ своею гербовою печатью и, снова усвшись за столъ, сдлалъ на пакет крупными буквами слдующую надпись: ‘Прошу своего друга Колотуева, въ случа моей смерти, немедленно, тотчасъ же, не распечатывая, сжечь этотъ пакетъ. Это моя послдняя и настоятельная просьба’. Слова: ‘тотчасъ же, не распечатывая’ онъ два раза подчеркнулъ. Онъ былъ такъ занятъ этимъ дломъ, такъ погруженъ въ него, что даже и не слыхалъ, какъ дверь въ его комнату отворилась и къ нему вошла Юлія Петровна. Онъ замтилъ ее тогда только, когда она, прочтя надпись на пакет, слегка вскрикнула и чуть не упала на стоявшее рядомъ кресло.
— Юлія Петровна!— удивился онъ и поспшилъ усадить ее въ кресло.— Что съ вами, родная моя? Успокойтесь…
Но Юлія Петровна долго не могла выгоритъ ни слова и только глаза ея, полные страха и отчаянія, продолжали смотрть на роковую надпись.
— Такъ это правда?— проговорила она.
— Что, правда? Что такое?— допрашивалъ ее Брянскій.
— У васъ дуэль…
Брянскій былъ очень удивленъ, что Юлія Петровна знаетъ про эту дуэль.
— Ужь не докторъ ли доложилъ вамъ о ней?— спросилъ онъ. Но Юлія Петровна успла какъ-то оправиться и на этотъ разъ проговорила боле твердымъ голосомъ:
— Не все ли равно, кто бы ни доложилъ! Вы мн отвтьте на вопросъ: дуэль у васъ?
— Успокойтесь, Юлія Петровна…
— Отвтьте мн на вопросъ!— продолжала она, собравшись съ силами и не спуская глазъ съ Брянскаго.
— Я не могу выносить оскорбленій, Юлія Петровна…
— Значитъ, правда?
— Правда.
Мертвая блдность опять покрыла лицо Юліи Петровны.
— Но, вдь, онъ мужикъ, — замтила она посл нкотораго молчанія,— не воспитанъ, хотя и съ добрымъ сердцемъ…
— Но, вдь, этотъ ‘добрый мужикъ’ можетъ и дубиной поколотить!— перебилъ ее Брянскій вспыльчиво.
— Во всемъ виновата я…
— Вы-то тутъ при чемъ?— удивился Брянскій.
— А вотъ при чемъ,— проговорила она, — надо умть выбирать знакомство.
— Это въ деревн-то?— чуть не вскрикнулъ Брянскій.
— Все равно, гд бы то ни было!— перебила его Юлія Петровна.— А я этого не съумла сдлать, слдовательно, и виновата во всемъ случившемся.
И затмъ, вставъ и протягивая Брянскому руку, она проговорила дрожавшимъ отъ волненія голосомъ:
— Вы видите теперь, что я имла право придти къ вамъ и вмшаться въ эту исторію… Я прошу васъ извинить его…
— Вы требуете невозможнаго, Юлія Петровна, — проговорилъ онъ твердымъ голосомъ.— Я не могу исполнить вашего желанія, какъ бы я ни хотлъ этого.
— Это ваше послднее слово?— спросила она совсмъ уже упавшимъ голосомъ.
— Послднее слово!… Я не могу.
Юлія Петровна немощно опустилась въ кресло, силы ее оставили и глухія рыданія вырвались изъ ея груди. Она было закрыла, лицо руками, но руки сами по себ упали на колни, голова запрокинулась на спинку кресла и рыданія перешли въ истерическій вопль.
‘Ужь не притворяется ли?’ — мелькнуло въ ум Брянскаго. Но въ ту же минуту онъ отогналъ прочь эту гадкую мысль и поспшилъ на помощь къ Юліи Петровн. У него подъ руками оказалась только холодная вода. Онъ налилъ стаканъ и поднесъ его къ губамъ больной, но ротъ ея былъ крпко сомкнутъ и ему не удалось дать ей воды. Онъ уже собрался бжать къ Колотуеву, но почему-то раздумалъ, и, вспомнивъ, что на коммод у него былъ одеколонъ, схватилъ стклянку и началъ лить одеколонъ на голову Юліи Петровны. нервныя рыданія стали стихать, наконецъ, совсмъ прекратились, взамнъ ихъ начались какія-то нервныя вздрагиванія рукъ и ногъ. Брянскій растерялся еще больше. Онъ смотрлъ на Юлію Петровну какими-то испуганными, остолбенвшими глазами, и ему казалось, что она умираетъ. Онъ взялъ ея руку — она была холодна, какъ ледъ, онъ пощупалъ ея лобъ — то же самое. Онъ бросился къ ея ногамъ и жгучими поцлуями силился согрть ея окоченвшія руки. Такъ прошло еще нсколько минуть. Наконецъ, Юлія Петровна тихо вздохнула и открыла глаза… Но она долго не могла сообразить, гд она и что съ ней. Небольшая лампа съ зеленымъ колпакомъ тускло освщала внутренность комнаты и только бросала на полъ яркій полукругъ. Что было въ комнат, Юлія Петровна разсмотрть не могла, за то видла у ногъ Брянскаго, освщеннаго полукругомъ, и на длинныхъ рсницахъ ея, словно бриліанты, задрожали слезы.
При вид этихъ слезъ Брянскій словно ожилъ.
— Что съ вами, родная, хорошая моя?— вскрикнулъ онъ сильно взволнованнымъ голосомъ.
Но, вмсто отвта, Юлія Петровна пригнулась къ нему, крпко обняла его и еще крпче принялась цловать его лобъ и голову…
А въ это время дверь отворилась и въ комнату вошелъ, разбуженный шумомъ, Колотуевъ. Но его никто не замтилъ: ни Юлія Петровна, ни Брянскій. Имъ было не до него, также какъ и ни до чего остальнаго въ мір. Они переживали т минуты, которыя перевиваются только однажды во всю жизнь и которыя справедливо признаются минутами неземнаго блаженства. Даже Колотуевъ, пораженный въ самое сердце, не посмлъ нарушить святости этихъ минутъ. Онъ долго стоялъ и смотрлъ на происходившее передъ нимъ, долго прислушивался къ ласковому шепоту влюбленныхъ и, наконецъ, вышелъ изъ комнаты такъ же незамтно, какъ и пришелъ.
Въ корридор онъ встртилъ Прасковью со свчой въ рукахъ. Лицо ея было перепугано и она вся дрожала, какъ въ лихорадк.
— Что такое случилось?— спросила она Колотуева.
— Гд?
— Да тамъ, въ комнат у гостя…
— Нтъ, ничего…
— Какъ ничего!… Я сама слышала, какъ тамъ плакалъ кто-то.
— Это онъ, онъ во сн, — проговорилъ Колотуевъ и прибавилъ:— а теперь успокоился, заснулъ… Не ходи туда!
И онъ вошелъ въ свою комнату, молча опустился въ кресло и попивъ головой.
Однако, Прасковья не совсмъ-то поврила словамъ Колотуева. Она вошла въ свою комнату, потушила свчу, а сама незамтно пробралась въ садъ и направилась къ окну Брянскаго. Но не успла она завернуть за уголъ дома, какъ увидала въ вишневой алле Брянскаго и Юлію Петровну. Они шли подъ руку молча и быстро направлялись къ рк. Прасковья издали слдила за ними и видла, какъ Брянскій, усадивъ Юлію Петровну въ лодку, прыгнулъ и самъ туда же и замахалъ веслами.
— Это вы что-же обманули-то меня?— проговорила она, войдя къ Колотуеву, все еще не спавшему.
Тотъ поднялъ голову и какъ-то вопросительно взглянулъ на Прасковью.
— Сказали, что во сн, а замсто того тамъ барыня была!
— А ты, все-таки, по-своему,— воскликнулъ онъ, вскочивъ съ мста и гнвно взглянувъ на Прасковью,— все-таки, ходила туда?
— И вовсе не ходила, а только видла…
— Что?… Что ты видла? Ну, говори, что?
И Прасковья подробно передала Колотуеву все виднное ею.
— А наша лодка здсь?
— Здсь, на своемъ мст.
— Такъ это выходить, что она одна, на своей лодк сюда прізжала…
— Вотъ это, такъ любитъ, значитъ!— говорила Прасковья. И затмъ, что-то вспомнивъ, прибавила: — Что же, будете теперь врить картамъ?… Помните, гадалъ-то онъ втпоры… Что вамъ вышло?
— Не помню…
— Вышло, что вамъ при ‘пиковомъ интерес’ оставаться, вотъ вы и остались!
Но Колотуевъ только рукой махнулъ, и Прасковья вышла изъ комнаты.
Колотуевъ не спалъ всю ночь, а когда разсвтало, онъ вышелъ въ садъ и долго бродилъ по его аллеямъ и по площадк, окружавшей домъ. Проходя мимо дома, онъ каждый разъ посматривалъ на окно Брянскаго, но, видя опущенную сторку, круто поворачивалъ назадъ и снова удалялся въ садъ. Наконецъ, сторка поднялась и лицо Колотуева словно просіяло. Онъ быстро вошелъ въ домъ, разбудилъ мимоходомъ спавшаго на коник Захара, приказалъ ему поставить самоваръ и направился въ комнат Брянскаго.
— Проснулся?— крикнулъ онъ, постучавъ въ его дверь.
— Проснулся!— отозвался Брянскій.
Колотуевъ вошелъ въ комнату и весело вскрикнулъ:
— Ну, братецъ, и я тоже проснулся!
Брянскій удивленно посмотрлъ на Колотуева, но когда тотъ повдалъ ему, что онъ все знаетъ, все слышалъ и все видлъ, бросился въ раскрытыя ему объятія и крпко прижалъ въ груди своего дйствительно очень хорошаго друга.

XV.

На слдующій день Брянскій и Юлія Петровна объявили себя женихомъ и невстой, предварительно покончивъ дло о дуэли примиреніемъ. ‘Другъ здравія’ (между нами сказать, сильно перетрусившій и даже замтно измнившійся въ лиц) торжественно извинился передъ ‘маркизомъ де-Корневилемъ’ въ присутствіи всхъ тхъ, при коихъ оскорбленіе было нанесено,— извинился искренно, сердечно, призналъ свой поступокъ ‘дурацкимъ’ и недостойнымъ порядочнаго человка, и Брянскій столь же искренно и сердечно протянулъ доктору руку (они даже обнялись и расцловались). Примиреніе это всхъ успокоило и день этотъ былъ названъ Юліей Петровной ‘самымъ счастливйшимъ въ ея жизни’. Вс были въ какомъ-то радужномъ настроеніи и единогласно поршили день этотъ отпраздновать надлежащимъ и достойнымъ образомъ. Обдъ прошелъ весело, шумно, съ тостами, рчами. Гости усердно ли, еще усердне пили и вс чувствовали себя какъ нельзя лучше. Колотуевъ былъ на верху блаженства и торжествовалъ торжествомъ своего друга, какъ собственнымъ своимъ. Онъ не ходилъ, а какъ-то порхалъ. Разыгрывая роль будущаго шафера, онъ воткнулъ себ въ петличку розанъ, и доброе лицо его (правда, нсколько раскраснвшееся отъ излишней выпивки) дышало неподдльнымъ восторгомъ. Даже докторъ, и тотъ былъ неузнаваемъ. Онъ посл обда сыгралъ съ ‘батюшкой’ въ пикетъ, проигрался ‘въ пухъ и прахъ’ и хоть бы поморщился. Только отсчитывая проигрышъ, онъ торжественно объявилъ, что такъ какъ сегодня конецъ всмъ его ‘фигель-мигелямъ’, то онъ съ сегодняшняго же дня бросаетъ и карты.
— Жаль, очень жаль!— замтилъ ‘батюшка’, и сказалъ это такимъ искреннимъ тономъ, что вс невольно расхохотались, а въ томъ числ и ‘продувшійся’ докторъ.
Передъ чаемъ похали на лодк и хоромъ запли: ‘Внизъ по матушк по Волг’. Хоръ былъ бы не дуренъ, если бы только всему длу не мшалъ Колотуевъ. Онъ такъ немилосердно оралъ и, притомъ, такимъ дикимъ голосомъ, что положительно заглушалъ голоса остальныхъ. Его попросили перестать, но онъ не переставалъ, объявивъ, что день этотъ есть единственный, въ который онъ считаетъ возможнымъ дать волю своему сердечному влеченію къ пнію. Пробовали начать какую-то другую хоровую псню, въ томъ предположеніи, что Колотуевъ, можетъ быть, по незнанію псни оставить ихъ въ поко, но Колотуевъ дйствительно псни не зналъ, а въ поко ихъ не оставилъ. Это очень всхъ насмшило, и потому хоровая псня не замедлила перейти въ дружный всеобщій хохотъ. Наконецъ, попросили Колотуева пропть соло.
— Извольте-съ!— вскрикнулъ онъ.
И, подражая цыганамъ, заплъ ‘Ивушку’.
Но цыганскія тлодвиженія Колотуева оказались столь не безопасны, что общество поспшило причалить въ берегу и возвратилось домой пшкомъ.
Вечеромъ Брянскій задалъ такой блестящій концертъ, которымъ положительно привелъ въ восторгъ все общество. Онъ былъ въ голос, въ удар, плъ превосходно и опять заставилъ доктора вспомнить пвца Агинскаго.
— Удивительное, удивительное сходство!— кричалъ онъ.— Не слышь я отъ васъ самихъ, что вы не Агинскій, я никому бы другому не поврилъ… на какое угодно пари пошелъ бы!
‘Батюшка’, малознакомый съ оперетками (будучи семинаристомъ, онъ видлъ только одну ‘Прекрасную Елену’), слушалъ Брянскаго съ какимъ-то упоеніемъ и, видимо, восхищался не только его пніемъ, но и наружностью. Восхищался ею и Колотуевъ. И дйствительно, Брянскій былъ какъ-то особенно красивъ въ этотъ вечеръ.
— Ну, гд же намъ тягаться съ нимъ?— говорилъ онъ доктору.— Вонъ, вдь, онъ какой!
— А вы разв тоже пробовали?— спросилъ докторъ.
— Помышлялъ.
И оба они захохотали.
Не отставалъ отъ людей и ‘батюшка’. И когда Брянскій покончилъ пніе, и онъ ‘ради шутки’ проплъ какой-то очень чувствительный романсъ (проплъ онъ его, конечно, по-семинарски, протяжно, тщательно отдлывая ноты, но безъ малйшаго чувства и экспрессіи), а пропвъ, сконфузился, спрятался въ уголъ комнаты и стыдливо прикрылъ лицо руками.
— Не подобаетъ, не подобаетъ намъ!— каялся ‘батюшка’, а когда начали ему апплодировать, плотно заткнулъ уши.
Брянскій не помнилъ себя отъ счастія, и красивое, энергичное лицо его дышало полнйшимъ блаженствомъ. Правда, изрдка на чело его словно налетало какое-то темное облачко, онъ длался мрачнымъ, угрюмымъ, блдность покрывала его лицо, глаза выражали испугъ, но ему стоило только взглянуть на Юлію Петровну, какъ облачко мгновенно исчезало, и тогда онъ забывалъ все, все, кром своего счастливаго настоящаго. Когда они возвратились домой, ихъ встртила Прасковья.
— Ну, что, не моя правда,— говорила она,— что вы до сихъ поръ все болтуновъ высиживали? А вотъ послушали меня и вышелъ толкъ.
И она принялась поздравлять Брянскаго съ ‘нареченною невстой’.
— А вы довольны этимъ?— спросилъ Брянскій.
— Извстно, довольна!— вскрикнула она.— По крайности парочка во всей форм… есть чмъ полюбоваться.
— Полно, потому ли?— подшутилъ онъ, грозя пальцемъ.
— А почему же еще-то?
— Не потому ли, что вы теперь можете спать спокойно и что теперь вамъ нечего бояться за судьбу своего идола?— проговорилъ онъ, потрепавъ по плечу Колотуева.— Тоже, поди, потрушивали, какъ бы человкъ изъ рукъ не выскользнулъ!
Та даже расхохоталась.
— Кабы потрушивала-то, такъ ништо пускала бы его туда?… Небось, не похалъ бы! А стало быть не боялась, когда давала ему волю, не препятствовала.
— Почему же это не боялась-то?— вскрикнулъ Колотуевъ.
— А потому, что не вашего поля эта ягода! Не вамъ этакія ягодки собирать и не вамъ ихъ кушать! Не про васъ он цвли, не про васъ росли и не про васъ созрли… вотъ почему-съ!
— А кабы подходящая подвернулась,— спросилъ Брянскій,— тогда бы что?
— Ну, тогда я посмотрла бы, какъ онъ къ подходящей-то похалъ бы!… Глядишь — и лошади бы не пошли, и кучеръ бы не похалъ, да и самъ баринъ-то въ тарантасъ не вскарабкался бы! Тпру, значитъ, ни съ мста!
Вс расхохотались.
— Молодецъ баба!— вскрикнулъ Брянскій.
А на утро явилась къ Брянскому и вся дворня съ поздравленіями, даже и та черномазая двчонка, пасшая утятъ, которая когда-то такъ приглянулась ему. Брянскій поблагодарилъ за поздравленіе, выбросилъ имъ цлую пачку ассигнацій (онъ отдалъ вс выигранныя имъ деньги), а двчонку снова потрепалъ по обнаженному плечу и даже слегка ущипнулъ.
— Ну-ну!— замтила Прасковья, видвшая все это, и, покачавъ головой, прибавила: — Никому нтъ спуску! А теперь пора бы и бросить…
Прошло еще дней пять. Брянскій, опьяненный любовью и, въ то же время, надеждой на какую-то ‘счастливую звзду’, которая должна же, наконецъ, хоть когда-нибудь озарить блескомъ темный горизонтъ его жизни, весь предавался своему увлеченію. Онъ даже выбросилъ изъ головы свое намреніе бжать куда-то и не омрачать собою того ‘яснаго солнышка’, тепломъ и свтомъ котораго ему не слдовало пользоваться, и, какъ безумный, самъ не зналъ, что длалъ. Онъ словно все забылъ и помнилъ только одно, что онъ счастливъ и что большаго счастья быть не можетъ, да и не должно быть. А тучи, между тмъ, надвигались и гроза должна была разразиться. И она разразилась…

XVI.

Разъ какъ-то, возвратясь домой вмст съ Колотуевымъ поздно вечеромъ, Брянскій увидалъ на стол только что привезенное ему письмо съ почты. Знакомый ему почеркъ смутилъ его. Онъ быстро разорвалъ конвертъ, развернулъ дрожавшими руками вложенное въ него письмо и, пробжавъ его, поблднлъ, какъ полотно.
— Или что-нибудь нехорошее пишутъ?— спросилъ Колотуевъ, замтивъ эту блдность.
— Да…— протянулъ Брянскій и молча, словно убитый, опустился въ кресло.
— Небось, въ какой-нибудь концессіи отказали?— замтилъ Колотуевъ.— Нечего сказать, есть чмъ сокрушаться! Я бы теперь, на твоемъ мст, на вс эти концессіи наплевалъ бы!
И, ласково потрепавъ друга по плечу, онъ прибавилъ:
— А ты вотъ что, братецъ, ложись-ка лучше спать, да помни, что намъ завтра предстоитъ въ монастырь хать… Надо встать пораньше.
И, простясь съ Брянскимъ, онъ продолжительно звнулъ и пошелъ спать.
Однако, въ полученномъ письм ничего ни о какой концессіи не упоминалось. Письмо было очень краткое и заключалось лишь въ слдующихъ трехъ словахъ: ‘Все открыто. Спасайся!’ — даже не было подписи. На Брянскаго жалко было взглянуть. Куда двалась его энергія, его сила! Это былъ уже совсмъ не тотъ Брянскій, котораго мы знали… Это былъ словно старикъ какой-то, согбенно сидвшій на кресл, болзненный, съ потухшимъ взоромъ, съ помутившимся разумомъ и съ судорожно сжатымъ письмомъ въ рук. Онъ даже какъ будто и думать забылъ о томъ, что ему длать, и безъ малйшей борьбы отдавался въ руки своей судьбы. Да и подъ силу ли была борьба этому согбенному, дряхлому старцу? Такъ просидлъ онъ съ полчаса. Наконецъ, онъ поднялъ голову, машинально протянулъ руку за стоявшею на стол свчой и поднесъ къ огню письмо. Сперва голубоватымъ огнемъ загорлся уголокъ листа, а затмъ вспыхнулъ и весь листъ. Онъ бросилъ этотъ пылавшій листъ къ своимъ ногамъ и, когда тотъ обратился въ черную, кудрявую золу, растопталъ ее. Ему было очень тяжело и щемящая тоска сосала сердце. Ему сдлалось душно. Онъ разорвалъ воротъ рубахи и широко распахнулъ грудь ‘Спасайся!— думалъ онъ,— но куда же? И не все ли одно, что сегодня, что завтра, что черезъ мсяцъ?’ И онъ опять поникъ головой. Часы пробили два. Бой этотъ словно пробудилъ Брянскаго. Онъ всталъ съ кресла, подошелъ къ столу, отперъ ящикъ и вынулъ отдуда пакетъ съ письмами, сломалъ печать, оборвалъ бичевку и принялся жечь письма. Жегъ онъ ихъ по одному, не торопясь, и пепелъ ростаптывалъ ногами. Такъ пожегъ онъ вс письма, а затмъ слъ за столъ, взялъ два листа почтовой бумаги и началъ что-то писать, Но писалъ онъ не долго и оба письма были очень кратки. Онъ положилъ эти листки въ два разныхъ конверта и на конвертахъ сдлалъ надписи. На первомъ значилось: ‘Семену Ивановичу Колотуеву’, а на второмъ ‘Юліи Петровн Страховой’. Но когда онъ заклеилъ это послднее письмо въ конвертъ и положилъ его на столъ рядомъ съ первымъ, глаза его наполнились слезами и онъ зарыдалъ, какъ ребенокъ. Долго не могъ онъ справиться съ этимъ рыданіемъ, пересилить его, но, наконецъ, пересилилъ, вскочилъ на ноги, вытянулся во весь ростъ и, встряхнувъ кудрями, отеръ платкомъ слезы. Онъ словно ожилъ, словно стряхнулъ съ себя овладвшую имъ немощь, прежняя энергія снова возвратилась къ нему и это былъ опять тотъ же Брянскій, какимъ онъ былъ всегда. Онъ торопливо осмотрлъ вс ящики коммода, осмотрлъ свой чемоданъ, перебралъ вс книги, стоявшія на полк, и, убдившись, что все ‘нужное’ уничтожено, опять подошелъ къ столу, сунулъ что-то себ въ боковой карманъ сюртука и потушилъ лампу и свчу.
— Будетъ, довольно!— проговорилъ онъ и вышелъ изъ комнаты, притворивъ за собою дверь.
Въ дом вс спали. Спалъ крпкимъ сномъ Колотуевъ, опять значительно подвыпившій у Юліи Петровны, спала Прасковья и, конечно, спалъ Захаръ. Даже въ красивомъ домик Юліи Петровны, и тамъ вс спали. Спала Юлія Петровна, убаюканная радужными грёзами, и спала горничная, сбившаяся съ ногъ за послднее время.
А утромъ, на зар, Колотуевъ былъ разбуженъ стукомъ подкатившихъ къ его дому нсколькихъ экипажей и громомъ бубенцовъ и колокольчиковъ. Онъ такъ перепугался, что даже не могъ сообразить, отчего бы могъ происходить этотъ шумъ? Но въ комнату вбжала Прасковья и объявила, что пріхалъ исправникъ съ какими-то господами и что вокругъ дома разставлены урядники. Колотуевъ словно ошаллъ, вскочилъ съ постели, накинулъ халатъ, надлъ туфли и собрался было идти къ исправнику, но тотъ предупредилъ его и самъ пришелъ къ нему.
— Струсилъ, ужь по лицу вижу, что струсилъ!— шутилъ исправникъ, весело похлопывая по плечу Колотуева, и тотчасъ же прибавилъ:— Не бойтесь, не бойтесь, ничего страшнаго нтъ.
— Однако, что же такое?— пробормоталъ Колотуевъ.
Исправникъ оглянулъ комнату и, увидавъ Прасковью, сказалъ ей:
— Выдьте-ка отсюда, матушка.
И когда та вышла, спросилъ:
— Брянскій у васъ живетъ?
— У меня.
— Онъ дома?
— Дома.
— Ну, вотъ, и отлично,— у меня до него дльце есть.
— Какое?
— Арестовать предписано.
— Его?… За что же?
Но исправникъ оставилъ этотъ вопросъ безъ отвта и только попросилъ Колотуева указать ему комнату Брянскаго. Въ зал Колотуевъ увидалъ жандармскаго офицера и товарища прокурора. Вс они были знакомы съ Колотуевымъ и потому, увидавъ его, пріятно улыбнулись и ласково вскрикнули:
— А, Семенъ Ивановичъ, здоровы ли вы?
Колотуевъ указалъ на дверь Брянскаго, но самъ туда идти не могъ, и немощно опустился на стулъ.
‘Точно Пилатъ,— подумалъ онъ,— выдалъ и слъ умывать руки’. Глаза его наполнились слезами и сердце болзненно сжалось.
Однако, чиновники пробыли тамъ не долго и снова возвратились въ залу.
— Тамъ нтъ никого!— вскрикнули они въ одинъ голосъ.
‘Ужь не бжалъ ли?’ — подумалъ Колотуевъ и внутренно восторжествовалъ.
— Постель не тронута,— говорилъ исправникъ,— на полу пепелъ валяется, видно, какія-то бумаги жгли… А на стол вотъ эти два письма. Одно на ваше имя адресовано,— прибавилъ онъ, взглянувъ на Колотуева,— а другое на имя Юліи Петровны Страховой.
— Надо прочитать ихъ,— замтилъ жандармскій офицеръ.
— Позвольте, господа,— вступился Колотуевъ,— мое письмо прочитать я вамъ разршаю, но адресованное на имя Юліи Петровны читать нельзя.
— Эко хватилъ!— замтилъ исправникъ.— При такихъ-то обстоятельствахъ?
И онъ громко прочиталъ оба письма.
‘Дорогой и милый другъ мой,— писалъ Брянскій Колотуеву,— прости меня!’ — а Юліи Петровн было адресовано слдующее: ‘Я недостоинъ васъ, забудьте меня!’
И оба письма исправникъ положилъ въ карманъ ‘для пріобщенія къ длу’.
— Такъ гд же онъ?— спросили, наконецъ, чиновники.
— Стало быть, бжалъ!— вскрикнулъ Колотуевъ и, не выдержавъ, весело захохоталъ.
— Все-таки, надо же обыскъ сдлать,— замтилъ жандармскій офицеръ.
— Конечно, конечно!
И вс отправились производить обыскъ.
А Колотуевъ опять остался въ зал. Но на этотъ разъ онъ уже не сравнивалъ себя съ Пилатомъ, а былъ безконечно доволенъ, быстро ходилъ по комнат и, потирая руками, все восклицалъ:
— Молодчина, молодчина!
Обыскали домъ, вс чердаки, вс чуланы, подвалы. Обошли всю усадьбу, побывали въ конюшн, на сновал, на скотномъ, въ людскихъ, заглянули даже въ колодецъ, но Брянскаго не было нигд и онъ словно въ воду канулъ. Разспросили всхъ служащихъ: ‘не видалъ ли кто изъ нихъ Брянскаго и не знаютъ ли, гд онъ?’— и вс единогласно отвтили, что ночью Брянскаго не видали и гд онъ — не знаютъ. Теперь уже было несомннно, что онъ бжалъ, и потому тотчасъ же распорядились разослать по разнымъ сторонамъ урядниковъ для розыска бжавшаго.
А Колотуевъ. продолжалъ себ ходить по зал и добродушно хохоталъ падь переконфузившимися и растерявшимися чиновниками.
Хохотъ этотъ разсердилъ исправника.
— Право, подумаешь,— вскрикнулъ онъ,— что вы радуетесь этому!
— Сознаюсь… радуюсь,— отвтилъ Колотуевъ,— сердечно радуюсь!
Но радость это продолжалось не долго.
Прибжалъ садовникъ, блдный, испуганный, и объявилъ, что Брянскій въ кустахъ сирени лежитъ мертвый.
Вс бросились туда и молча окружили трупъ.
Брянскій лежалъ распростертымъ на земл, лицо его было блдно, глаза закрыты и ротъ крпко стиснуть, въ правой рук его виднлся судорожно сжатый пистолетъ (одинъ изъ тхъ, которые были подготовлены для дуэли), а на виск успвшая застыть рана.
Колотуевъ упалъ передъ трупомъ на колни и горько зарыдалъ.
Для констатированія факта смерти (какъ будто это не было ясно) распорядились послать за докторомъ. Самымъ ближайшимъ сказался ‘другъ здравія’, который и не замедлилъ явиться. Онъ удостоврилъ смерть и подписалъ составленный объ этомъ протоколъ. Но онъ былъ очень пораженъ этою смертью, былъ блденъ, какъ полотно, губы его нервно подергивались и слезы не разъ выступали на его глазахъ. Была поражена и Прасковья,— такъ поражена, что даже не ршилась взглянуть на трупъ, сидла у себя въ комнат и все молча крестилась. Какъ, однако, ни былъ убить Колотуевъ, однако, онъ первый вспомнилъ о Юліи Петровн. Онъ пригласилъ къ себ на совщаніе доктора и ‘батюшку’ (тоже успвшаго прибжать на мсто катастрофы) и вс поршили вмст хать къ Юліи Петровн и какъ-нибудь общими силами подготовить ее къ этому извстію. Когда исправникъ перебиралъ оставшееся посл Брянскаго имущество, его очень удивилъ какой-то странный плащъ, подбитый пунцовымъ атласомъ, и какая-то громадная шляпа съ страусовымъ перомъ и золотою бахрамой.
— Что бы это значило?— говорилъ онъ.
Плащъ этотъ увидалъ докторъ и тотчасъ же узналъ въ немъ тотъ самый костюмъ, въ которомъ пвецъ Агинскій игралъ Маркиза де-Корневиля, а жандармскій офицеръ подтвердилъ, что дйствительно изъ имющихся при дл бумагъ видно, что Брянскій подъ фамиліей Агинскаго служилъ когда-то на сцен.

И. Саловъ.

Усадьба Птушки, 1889 г.

‘Русская Мысль’, кн.I—II, 1890

Салов Илья Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Македон и Душет, Салов Илья Александрович, Год: 1886
  2. Маленький роман в селе Подкурганном, Салов Илья Александрович, Год: 1886
  3. Не тот коленкор, Салов Илья Александрович, Год: 1892
  4. Ольшанский молодой барин, Салов Илья Александрович, Год: 1881
  5. Грачевский крокодил, Салов Илья Александрович, Год: 1879
  6. Грачевский крокодил, Салов Илья Александрович, Год: 1884
  7. Бретёр, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1847
  8. Новь, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1870
Электронная библиотека