Юлий Иосифович Кагарлицкий.
Утопия Уильяма Морриса
Юлий Иосифович Кагарлицкий.
Утопия Уильяма Морриса
* * *
Ю. Кагарлицкий
——————————————————————————-
Утопия Уильяма Морриса, Кагарлицкий Юлий Иосифович, Год: 1962
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Когда Уильям Моррис умер, врача, наблюдавшего последние минуты больного, спросили о причине его смерти. ‘Он был Уильям Моррис, — ответил врач. И потом, помолчав, добавил: — Не может ведь один человек делать работу десяти’. Входить в дальнейшие разъяснения ему не было нужды — имя Морриса еще при жизни стало легендой.
Моррис всю жизнь работал за десятерых и притом в самых разнообразных областях — работал не дилетантски, а высокопрофессионально. Сейчас невозможно написать серьезную книгу по истории английской общественной мысли, литературы, живописи, художественной критики, архитектуры, прикладного искусства, эстетики и книгоиздательского дела, не упомянув имени Морриса. Разносторонностью своих интересов он напоминал людей Возрождения. Да и обликом своим он тоже походил на них. Он обладал могучим здоровьем, огромной физической силой и при своем малом росте был так широкоплеч, что казался квадратным. Жители района, в котором он поселился на старости лет, поначалу принимали этого просто одетого человека, ежедневно вышагивающего твердой размеренной поступью несколько миль до места работы, за бывшего моряка. Приглядись они к нему повнимательней, они, впрочем, изменили бы свое мнение. У него было сосредоточенное лицо ученого, а руки его казались реками искусного ремесленника — они ни на минуту не оставались в покое. Для Морриса действительно не существовало различия между физическим и умственным трудом. В каждое произведение рук своих, — а он и ткал ковры, и резал по дереву, я сам делал краски, — он вкладывал массу изобретательности и вкуса, выработанного внимательным изучением традиции. Его книги написаны человеком, знающим, что такое физический труд.
Люди, подобные Моррису, появляются не в любую эпоху. Они приходят тогда, когда история готовится совершить новый большой поворот. Их много было в эпохи Возрождения и Просвещения. Они приходили из разных классов общества, но всегда служили силам прогресса. Новые перспективы истории, новые задачи человечества всегда властно призывают людей выдающихся знаний, ума, совести, и в служении этому новому они черпают свое величие.
Уильям Моррис тоже стоял у истоков новой эпохи — эпохи социализма Его история — один из многочисленных примеров того, как на протяжении последних семидесяти — восьмидесяти лет духовные искания буржуазных интеллигентов и вера в прогресс приводят лучших из них к осознанию правоты дела рабочего класса.
Подобный путь прошли после Морриса многие художники, писатели, общественные деятели. Уильям Моррис был одновременно писателем, художником, общественным деятелем. И пусть он нес на себе больший груз прошлого, чем люди, пришедшие после него, пусть он не был ни писателем, ни художником, ни политиком такого масштаба, как иные из них,— в его личной истории оказалась заложена история многих больших и честных людей. Если вспомнить, что Моррис прошел свой путь задолго до Великой Октябрьской социалистической революции, история его развития представляется еще значительней. Об иных писателях принято говорить, что они обладали большим пророческим даром. Моррис, автор утопического романа ‘Вести ниоткуда’, тоже затронул немало вопросов, важность которых многие поняли лишь несколько десятилетий спустя. Но главное, его можно назвать человеком, у которого была пророческая судьба.
‘Мне не хотелось бы покидать этот мир, — сказал Моррис незадолго перед смертью — Он ведь удивительно радушно встретил меня’. Мир и впрямь с самого начала удивительно радушно принял Уильяма Морриса. Он с детства не знал и не боялся нужды (отец его был преуспевающим коммерсантом). Ранние годы его были безоблачными, не омраченными даже тупой школьной зубрежкой. Он очень рано научился читать и без труда постигал из книг школьную премудрость, а на досуге зачитывался романами или разъезжал в игрушечных латах по лесу, примыкавшему к дому, на подаренном родителями пони, воображая себя рыцарем из романов Вальтера Скотта. К семи годам он одолел почти все произведения этого писателя. Особенно его привлекали романы из рыцарских времен. Впрочем, один из современных персонажей Вальтера Скотта тоже пользовался его любовью — знаменитый вальтерскоттовский Антикварий. Маленький Моррис мечтал узнать старину не хуже его, и это знание далось ему очень легко — как-то само собой. Впоследствии Моррис стал крупнейшим в Англии экспертом по средневековым рукописям и большим знатоком искусства той эпохи.
О людях таких способностей, как Уильям Моррис, трудно бывает сказать, с какого момента началась их сознательная жизнь. В старике Моррисе всегда сохранялось что-то от юноши и ребенка, влюбленного в искусство Средних веков и склонного идеализировать весь уклад жизни того времени, а в маленьком Моррисе уже жил дух рыцарского служения высоким идеалам человечности, который определил впоследствии весь его путь. Моррис на склоне лет даже утверждал, что он вообще не проходил внутренней эволюции. Это, разумеется, не так. Юного Морриса, мечтавшего о тех временах, когда рыцари приходили на выручку жертвам злодеев, не спутаешь с Моррисом-социалистом, боровшимся за справедливый общественный строй. Но Моррис во всяком случае был прав, когда говорил, что, сколько себя помнит, всегда искал путь к установлению справедливости. Активные поиски этого пути начались для Морриса с поступления в университет. Ему в это время было девятнадцать лет. (Моррис родился в 1834 году и умер в 1896 году.)
Буржуазная Англия только что покончила с чартизмом, и ей предстояло еще два десятилетия сытого самодовольства. Этот ханжеский, пуританский, чопорно-бездушный период торжества буржуазности с ужасом вспоминали все люди искусства, которым пришлось дохнуть спертого воздуха ‘викторианства’ — периода царствования королевы Виктории. Верхушка рабочего класса, так называемая ‘рабочая аристократия’, быстро обуржуазивалась. Основная же масса рабочих, не входившая в замкнутые корпоративные тред-юнионы, была забита, темна, разобщена и не чувствовала себя способной к борьбе. Буржуа — кругом одни буржуа со своим славословием прибыли, со своей верой в непогрешимость буржуазного морального кодекса и богоданность буржуазных порядков, со своими вкусами в литературе, искусстве, архитектуре…
Против подобных проявлений буржуазности считал себя призванным бороться молодой Уильям Моррис. Он задыхался в этом царстве безвкусицы. Ему претили вечные разговоры о ‘пользе’ и выгоде. На первых порах студента-богослова Уильяма Морриса привлекло так называемое ‘оксфордское движение’, инициатором которого еще в тридцатые годы был богослов Джон Генри Ньюмен. Пышная обрядность и ‘духовность’ католичества казались сторонникам этого течения способом освободиться от принципа эгоистического интереса, господствующего в буржуазном обществе. Одно время Моррис даже собирался пожертвовать все свои деньги на основание монастыря. Однако увлечение англо-католичеством было для Морриса недолгим. Не то что он понял реакционный смысл учения Ньюмена — просто на смену этому увлечению пришло новое. Как ни увлекало Морриса то или иное вероучение, он все же, чем дальше, тем больше, чувствовал себе человеком искусства. Его университетский друг Берн-Джонс уже решил стать художником. Моррис открыл в себе поэтический талант и увлекся историей архитектуры. Они с Берн-Джонсом мечтали теперь основать некое братство на средневековый манер и начать ‘крестовый поход’ против общества. Этот ‘крестовый поход’ мыслился юношами как борьба за чистоту религии и искусства. Одновременно Моррис увлекся социализмом — не научным социализмом, а наиболее ему импонировавшим ‘феодальным социализмом’ Карлейля — очень популярного в те годы историка и публициста, умно и зло критиковавшего всю систему понятий английского буржуа, разоблачавшего буржуазную эксплуатацию, но вместе с тем призывавшего вернуться к средневековой организации общества. Однако и увлечение социальной стороной учения Карлейля миновало. Слишком неподходящее, слишком спокойное было время для того, чтобы унаследованные от бурных тридцатых — сороковых годов идеи угнездились глубоко в сознании юноши. Панацеей от всех бед ему сейчас казалось искусство, способное обратить мысли человека к добуржуазному прошлому — к средневековью.
Медиевизм — возвращение к средневековью — имел в Англии XIX века немало сторонников. Ему отдал дань и молодой Дизраэли — впоследствии премьер-министр той самой буржуазной Англии, которую он проклинал в своих ранних речах и романах. Его положил в основу своих теорий и крупнейший искусствовед той поры Джон Рескин, который помог формированию демократических идеалов Морриса, опередившего потом своего учителя. Надежды аристократов вернуть себе утерянное после промышленного переворота положение и антибуржуазность демократической интеллигенции нередко вливались в те годы в единое русло медиевизма. Антибуржуазность молодого Морриса тоже влекла его к медиевизму.
Моррису не стоило труда найти кружок единомышленников, напоминавший братство защитников красоты и духовности, о котором он мечтал на университетской скамье. Подобный кружок существовал уже с 1848 года и назывался ‘Прерафаэлитское братство’. Это было объединение молодых художников, положившее начало всем модернистским течениям в Европе. Как и следовало ожидать, этот союз на зыбкой почве медиевизма оказался нестойким и Братство впоследствии распалось. Одни его члены сделали благоприличную буржуазную карьеру в сфере искусства, другие стали декадентами, третьи пошли значительно дальше неопределенной антибуржуазности прерафаэлитов. Но первоначальное Прерафаэлитское братство казалось относительно единым, и вокруг творчества его членов не затихали страсти. Рескин горячо поддерживал прерафаэлитов, академисты не прекращали своих нападок. Моррис тоже решил выступить в защиту прерафаэлизма и с этой целью некоторое время издавал за свой счет небольшой ‘Оксфордский и кембриджский журнал’. Потом он и сам вступил в Прерафаэлитское братство.
Здесь Моррис чувствовал себя в своей стихии Молодые художники, входившие в Прерафаэлитское братство, были немного мистики, немного богема. В свое время большинство членов кружка (все они были старше Морриса) увлекалось теми или иными радикальными течениями, однако довольно скоро от них отошло и посвятило себя созданию неакадемического (для прерафаэлитов это означало ‘небуржуазного’) искусства и выработке собственного идеала красоты, перекликающегося со средневековьем, Моррис в своем духовном развитии проделал те же этапы, и теперь он поступил в своеобразное послушничество к главе этого кружка художнику и поэту Данте Габриэлю Россетти. Он мечтал рисовать, как Россетти, жить, как Россетти. Двадцативосьмилетний метр благосклонно принял новых учеников и поклонников — Берн-Джонса и Морриса. Скоро они стали друзьями. Увлечение Морриса эстетическими принципами Россетти простерлось до того, что в 1859 году он женился на его натурщице Джен Барден, в которой, по общему мнению членов кружка, воплотился прерафаэлитский идеал красоты.
Вернувшись из свадебного путешествия, Моррис совместно со своим другом архитектором Филиппом Уэббом построил себе в графстве Кент дом, которому дал название ‘Ред Хаус». Слово ‘ред’ означает ‘красный’, но речь в данном случае шла не о какой то революционной символике, а лишь о цвете необлицованных кирпичных стен. Моррис жил в эти годы единственно мечтой о красоте и разлитом в мире спокойствии. Эти свои мечты он выразил в большом цикле поэм, название одной из которых могло бы с успехом послужить и для всех остальных — ‘Земной рай’. Общий объем этих поэтических произведений, над которыми Моррис работал до второй половины семидесятых годов, таков, что автора их никак нельзя заподозрить в том, что он и в жизни следовал своему идеалу спокойствия. В иные дни он создавал до семисот стихотворных строк. И все же поэзия не давала достаточного выхода деятельной натуре Морриса. В 1865 году он основал в содружестве с другими прерафаэлитами фирму по производству мебели и предметов внутреннего убранства домов, которая была призвана изменить вкусы публики и тем самым внедрить в мир красоту.
Первые два года фирма почти не имела клиентуры и Моррису приходилось довольствоваться украшением церквей. Однако, начиная с 1867 года, мебель, обои, драпировки, гобелены и другие предметы, выпускаемые фирмой ‘Моррис и компания’, начали пользоваться большим спросом. Стиль, утвержденный Моррисом и его компаньонами, вошел в моду. Борьба Морриса за ‘небуржуазное’ искусство принесла наконец долгожданные, но — увы! — оказавшиеся горькими плоды, — буржуа с восторгом раскупали изделия фирмы Морриса, оставаясь, разумеется, такими же буржуа. Остальным — не только рабочим, но и просто людям не очень богатым, — все эти предметы были не по карману. Моррис признавал только ручное производство, старался обеспечить своим рабочим высокие заработки и выплачивать высокий дивиденд непрактичным компаньонам-художникам.
Сколько людей искусства, начав с бунта против буржуазного общества, отходили потом, добившись признания и успеха, от идей своей юности! У Морриса путь был иной. Он с юных лет усвоил проповедуемый Рескином принцип единства Добра и Красоты, всегда оставался ему верен и крупнейший свой успех воспринял как величайшее свое поражение. Он внедрил, как ему казалось, в общество свое представление о красоте, но оно было по-прежнему далеко от добра. В справедливости самого принципа Моррис не усомнился. Но он понял, что этот принцип неосуществим в буржуазном обществе и начинать надо с другого — с изменения самой общественной системы.
Жизнь за стенами дома и мастерской Уильяма Морриса немало способствовала перемене его убеждений. В семидесятые годы кончился период промышленной монополии Англии. Страну один за другим начали потрясать экономические кризисы. То тут, то там возникали стачки. По улицам Лондона двинулись демонстрации безработных. В буржуазных кругах заговорили об опасности революции. За примерами далеко ходить не приходилось — в самом начале семидесятых годов английская буржуазия была насмерть напугана Парижской коммуной. Сколько ненависти по отношению к рабочему классу изливалось в эти годы в респектабельных клубах Лондона! Моррис не мог без отвращения слышать эти крики озверевших от страха собственников. Он сознавал справедливость требований рабочих, и единственное, что еще удерживало его в течение некоторого времени от того, чтобы стать на сторону рабочего класса, все громче теперь заявлявшего о своих правах, — это сомнение в возможности социализма. В справедливости его он не сомневался. Моррис принялся читать буржуазных политэкономов и пришел к выводу, что их критика социализма не убедительна и отнюдь не бескорыстна. Потом он обратился к ‘Капиталу’ Маркса (не владея немецким языком, Моррис читал его по-французски) и, хотя не смог одолеть экономической части этого труда, очень внимательно изучил его историческую часть и во всем с ней согласился. С тех пор Моррис называл себя коммунистом.
Эта перемена убеждений не прошла безболезненно для Морриса. Каждый день на стол ложились газеты, полные ядовитых насмешек. Люди, прежде охотно предоставлявшие помещение для публичных выступлений известного поэта и теоретика искусства, давали теперь понять, что больше ему не следует прибегать к их любезности. Рядом оставались друзья юных лет, развивавшиеся все эти годы в другом направлении. Россетти, его бывший кумир, превращался в неврастеника-декадента, и социалисту Моррису не о чем больше было с ним говорить. Они сейчас не только думали по-разному, но и весь духовный склад у них был разный. И еще рядом была Джен, сошедшая некогда молчаливо и безучастно в мир с его собственных и Россетти полотен. Там, на картинах, она казалась живой и близкой. В жизни — безмерно далекой. Ей было о чем помолчать с Россетти и не о чем говорить с Моррисом и ею новыми друзьями. Чем дальше шел он своей дорогой социалиста, тем дальше она становилась от него и тем ближе к Россетти. Тот поселился у Морриса, и хозяин дома, чтобы с ним не встречаться, уезжал иной раз из Лондона на целый год… Сейчас трудно выяснить все перипетии домашней трагедии Морриса. Часть его писем не может быть вскрыта до 1989 года. Ясно одно — эта трагедия была частью цены, которую он заплатил за перемену своих убеждений.
А переменились не только его убеждения — переменился весь образ его жизни. Моррис не был человеком кабинетного склада. Он желал принять практическое участие в борьбе за социализм. Когда в самом начале 1883 года была создана Социал-демократическая федерация, Моррис сразу же стал ее членом.
Социалистические организации в Англии были в те годы еще очень слабы. Рабочее движение находилось под влиянием левого крыла либеральной партии, и попытки ораторов-социалистов выступать на рабочих митингах против либералов, связанных с тред-юнионами, обычно встречались свистом и улюлюканьем. В лондонской и немногочисленных провинциальных организациях Социал-демократической федерации насчитывалось всего лишь несколько сот членов. К тому же Федерация была очень пестра по своему составу. В нее входили оуэнисты — сторонники одной из теорий утопического социализма, — многочисленные анархисты и близкие к ним ‘крайние левые’ (в Федерации их называли ‘леваками’). Людей, знакомых с работами Маркса и Энгельса, среди членов Федерации было совсем немного. К тому же политический авантюрист Гайндман, претендовавший на то, чтобы считаться основоположником научного социализма в Англии, захватил руководство Социал-демократической федерацией и стремился свести на нет влияние Энгельса.
Придя в Социал-демократическую федерацию, Моррис сразу же сделался там очень видной фигурой. Его имя, известное к тому времени повсюду, прибавляло веса этой только что созданной и еще не успевшей окрепнуть организации. Моррис финансировал в основном журнал, издаваемый Федерацией — ‘Джастис’, — и активно сотрудничал в нем. Он изо дня в день выступал с лекциями о социализме, сам продавал на улицах ‘Джастис’, участвовал в митингах и демонстрациях. Однако положение Морриса в Федерации было достаточно сложным. Он оказался где-то посредине между оппортунистом Гайндманом и ‘леваками’. С последними Моррис был согласен в неприятии любых форм парламентской борьбы, но во многом и расходился. Гайндман все больше отталкивал его своим шовинизмом, оппортунизмом и безответственными истерическими призывами к немедленной революции. Моррис, подобно большинству членов Федерации, тоже в то время верил, что в Англии со дня на день должна начаться революция, но он прекрасно понимал, что Социал-демократическая федерация, почти не связанная с рабочим движением, не сыграет в ней сколько-нибудь заметной роли, если не будет заниматься главным своим делом — путем пропаганды неустанно воспитывать социалистов.
Моррис очень боялся раскола единственной социал-демократической организации в Англии, но все же с каждым месяцем становилось яснее, что раскол неизбежен. Последние месяцы речь уже шла только о том, Гайндман или Моррис первым выйдет из Федерации. 27 декабря 1884 года Моррис, Элеонора Маркс, Эдвард Эвелинг, а вслед за ними еще около двухсот членов, в значительной части анархистов и ‘леваков’, вышло из Федерации и 30 декабря организовало собственную Социалистическую лигу. Полтора года спустя Лига насчитывала более тысячи членов и имела несколько отделений в провинции. Она издавала собственный журнал ‘Коммонуил’, в котором Энгельс, желая оказать моральную поддержку Моррису, Элеоноре Маркс и Эвелингу, напечатал одну свою статью и две небольшие заметки.
Впрочем, Социалистической лиге тоже не суждено было вырасти в подлинную марксистскую организацию в Англии. Ее раздирали беспрестанные противоречия. Моррису пришлось выдержать продолжительную борьбу с анархистами, захватившими в конце концов ‘Коммонуил’. Моррис, этот, по характеристике Энгельса, ‘социалист чувства’, не сумел противопоставить анархистам достаточно разработанной и последовательной системы взглядов. В нескольких пунктах он сам сближался с анархо-коммунизмом, и тем труднее ему было бороться с ними по другим вопросам теории и тактики. Уже в середине 1886 года Моррис, по словам Энгельса, был целиком в руках у анархистов. Его самостоятельная роль в организации была фактически сведена на нет. К концу восьмидесятых годов Моррис отходит от активного участия в делах Лиги. Он теперь снова посвящает большую часть времени литературной работе и участию в различных обществах любителей старины. В дополнение к старым мастерским своей фирмы Моррис основывает еще издательство, печатавшее книги старинным способом. В нем он начинает публиковать свои прозаические произведения. В этих повестях и романах сказочного характера не могли, конечно, не отразиться в какой-то мере мысли и чувства, которыми Моррис жил последние годы, однако они были близки произведениям, опубликованным им в период увлечения прерафаэлизмом. Впрочем, все это не составляло самой ценной части деятельности Морриса в последний период его жизни. Если Моррис и чувствовал в эти годы горечь своей неудачи в роли политического деятеля — неудачи, которую предчувствовал Энгельс, назвав Морриса еще в период формирования Лиги, в числе других ее руководителей, человеком честным, но таким непрактичным, что подобных днем с огнем не сыщешь, — то с тем большей страстностью он отдается теперь созданию литературных произведений, в которых формулирует свои социалистические идеалы. В 1886 году Моррис заканчивает поэму ‘Пилигримы надежды’, в которой рассказывается о трех англичанах, представителях разных слоев общества, принявших участие в защите Парижской коммуны. В 1886 — 1887 годах в ‘Коммонуил’ сразу после ‘Пилигримов надежды’ публикуется его повесть ‘Сон про Джона Болла’, рассказывающая об одном из эпизодов восстания Уота Тайлера (XIV в). Моррис продолжает выступать как социалистический публицист и оратор. В этот период и появилась лучшая книга Морриса ‘Вести ниоткуда’.
Книга ‘Вести ниоткуда’ принадлежит к числу тех, о которых принято говорить, что автор готовился к ним всю жизнь. В этом романе весь Моррис с его удивительной трезвостью мысли и не меньшей наивностью, с его достижениями и его ошибками — весь Моррис, и Моррис-поэт, и Моррис-социалист, и Моррис-художник, и даже просто Моррис-человек с его привычками, манерами, образом мышления. Подобная книга не обязательно бывает задумана задолго до момента написания. Она может появиться в результате непредвиденного случая. Именно так, на первый взгляд случайно, из журнальной полемики, родилась главная книга Морриса.
В 1888 году в США вышла в свет утопия мало до той поры известного романиста Эдуарда Беллами ‘Взгляд назад’. Успех книги был разительный. Ее раскупали так, что типографии не успевали удовлетворять спрос на нее. За короткий срок было издано около миллиона экземпляров. Год спустя книга была опубликована в Англии и тоже имела большой успех.
Герой этой книги, молодой состоятельный человек по имени Джулиан н по фамилии Уэст, страдая бессонницей, построил под своим домом подземную спальню, куда не проникали внешние шумы. Однажды зимней ночью случился пожар, пожарные машины залили подземелье водой и Джулиан пролежал там замороженный больше ста лет. Только на заре двадцать первого века его нашел и разморозил доктор Лит. Вернувшись к жизни, Джулиан Уэст некоторое время знакомился, при любезном содействии доктора Лита, с новым Бостоном, а потом и сам нашел свое место среди людей двадцать первого века. Он женился на дочери любезного доктора, оказавшейся внучкой его бывшей невесты, и сделался профессором истории.
Этот несложный сюжет был использован Беллами для пропаганды социализма и критики буржуазного общества. Нет особой нужды говорить о том, что книга Беллами была в обоих отношениях весьма наивна. Беллами был одним из многочисленных как в Америке, так и в Англии той поры ‘домарксовых социалистов, живших после Маркса’, по определению Герберта Уэллса, и его книга поражает современного читателя своей провинциальностью. Удивляться этому не приходится. Людей, знакомых с основными трудами Маркса и Энгельса, было тогда в Америке еще меньше, чем в Англии. Но именно в силу этого книга Беллами нашла сотни тысяч восхищенных читателей, а ее автора многие готовы были объявить новым пророком.
Книга Беллами была на редкость прекраснодушна Согласно изложенной в ней теории, капитализм в результате концентрации капитала должен сам перерасти в свою противоположность. Все тресты сольются в один, и его равноправными акционерами сделаются под воздействием общественного мнения все граждане государства. Это произойдет очень гладко, без каких-либо заметных недоразумений, и если люди двадцать первого века, вспоминая минувшую эпоху, и будут кого-нибудь порицать, то прежде всего ‘красных’, которые своими бунтарскими речами так напугали публику, что чуть не помешали совершиться реформе.
Описание жизни людей двадцать первого века поражает уже не столько прекраснодушием, сколько мещанством. Все живут так же, как жил средний обеспеченный бостонский интеллигент конца XIX века, только бытовых удобств стало больше, а страхов меньше. В описании бытовых удобств Беллами поистине неистощим. Тут и пневматическое устройство, при помощи которого товары подаются прямо со склада в дом, тут и радио, дающее возможность не ходить в церковь, а слушать проповеди дома, тут и общественная столовая, в которой каждая семья имеет отдельную комнату, и т. п.
Описанные Беллами формы организации общества, впрочем, заставляли забыть о мещанском уюте. Дело в том, что в двадцать первом веке, по мнению Беллами, сохранится немало тяжелых и неприятных форм труда, и государство вынуждено будет ввести трудовую повинность. Из числа офицеров и генералов ‘промышленной армии’ будет формироваться правительство. В этот вот мир принуждения и мещанской скуки настойчиво приглашал Беллами своего читателя.
Моррис был не из тех, кто мог согласиться за ним последовать. В июне 1889 года он выступил со статьей в ‘Коммонуил’, в которой подверг обстоятельному разбору и резкой критике ‘Взгляд назад’. Эта книга опасна в двух отношениях, говорил Уильям Моррис. Если принять на веру пророчество Беллами, то найдется немало людей, которые, прочитав его книгу, отвернутся от социализма, — в подобном социалистическом государстве не очень хочется жить. Другие же, согласившись с Беллами, ложно употребят свои усилия, ибо общество подобного типа не стоит строить. Социализм, заявляет Моррис, тогда только будет настоящим, а не по одному названию, социализмом, когда он обеспечит неизмеримо большую меру свободы, нежели буржуазное общество. Беллами кажется, что это невозможно, потому что в обществе, где исчез страх голода, человека иначе не заставишь трудиться. Однако Беллами не понимает, насколько изменятся условия жизни и сам человек при социализме. ‘Беллами напрасно хлопочет, отыскивая какой-нибудь стимул для труда, чтобы заменить страх голода… так как, — и вряд ли нужно это слишком часто повторять, — истинным стимулом для полезного труда должна быть радость, исходящая из самого труда’, — писал Моррис. В этом пункте построения Беллами столкнулись с одним из основных положений всего мировоззрения Морриса. Ответить Беллами журнальной статьей Моррису было мало. Его собственная мечта о грядущем требовала более полного выражения. И, кроме того, сколько бы ни сделал Моррис как полемист, он прежде всего был художник. Так появился роман ‘Вести ниоткуда’. Он начал печататься в ‘Коммонуил’ в январе 1890 года, восемь месяцев спустя после того, как Моррис прочитал ‘Взгляд назад’. В 1891 году роман вышел отдельным изданием.
‘Вести ниоткуда’ — очень необычная утопия. Она написана не столько социальным мыслителем, сколько поэтом. В ней нет той сухости и дидактичности, которые отличают многие прославленные произведения этого жанра, она согрета душевным теплом и лирическим чувством. Да и сам лирический герой лишь в незначительной степени отвечает условному типу ‘путешественника’ прежних утопий. Конечно, и он задает множестве наивных вопросов, ответы на которые адресованы не столько ему, сколько читателю. Но герой не только рассказывает по пунктам о новом мире. Он передает свое восприятие этого мира.
Читатель, знакомый с немалым числом фантастических романов, вышедших после Морриса, может упрекнуть его книгу в известной элементарности и доле искусственности. Но ‘Вести ниоткуда’ нельзя судить по меркам, прилагаемым к повести или роману, — это скорее поэма в прозе. Может быть, никто после Коббета и романтиков ‘Озерной школы’ не мог с такой любовью и пониманием описать английский пейзаж, и никто от Морриса до Гарди — тоже поэта и тоже архитектора — не сумел так говорить об архитектуре. Рассказ о путешествии вверх по Темзе, занимающий добрую половину книги, принадлежит к высоким образцам прозы, ставшей поэзией, или поэзии, забывшей на минуту, что ей положено выражать себя в строгих размерах. Никаких приключений, почти никаких происшествий — одна лодка нагнала другую, гребец пересел с лодки на лодку, заночевали в маленьком домике у реки, — а читатель не утомляется ни чередованием пейзажей, ни обрывками речей под мерные взмахи весел, потому что в обеих лодках сидят живые люди. Сказано о них немного, а все-таки это живые люди. Среди них и главный герой — двойник автора книги.
Мы узнаем его по большому числу примет. Ему, как и Моррису в момент написания книги, пятьдесят шесть лет. Он тоже любитель гребли и утреннего купания. Он живет в том самом доме на берегу Темзы, где жил автор, и, подобно ему, сам готовит себе обед. Система воспитания, принятая в утопическом мире, который он посетил, мало чем отличается от воспоминаний детства Морриса. У героя те же пристрастия и вкусы, что и у автора книги, и, подобно ему, он смотрит на окружающий мир глазами человека, влюбленного в землю, в труд, в поэзию. Он находит ее повсюду — в живописных изгибах реки, архитектурных формах, загорелых телах косарей. В нем, как и в Моррисе, живет смутная тоска по тому, что уже не удастся увидеть в действительности. Он чувствует, что все это лишь сон и что в реальной жизни ему не дано наслаждаться красотами природы, не испорченными безвкусием нуворишей, пользоваться всеми благами, не испытывая чувства вины перед теми, кому достались на долю одни лишь страдания и горе, узнать любовь живой, мягкой и понимающей женщины. Все это — сон.
Поэтичность утопии Морриса оправдала даже этот избитый прием фантастов. Вещие сны особенно часто стали являться фантастам с тех пор, как были исчерпаны другие способы перенестись в неведомый мир. То, что былой ‘путешественник’ видел воочию в какой-то впервые им открытой земле, герой романа восьмидесятых годов чаще всего видел во сне. У Морриса этот прием органичен потому, что его сон увиден поэтом и поэтом рассказан. Яркость красок, определенность форм — и вместе с тем какая-то зыбкость картины, которая в любой миг может рассеяться, оставив после себя лишь воспоминание и щемящее чувство грусти, — таким является мир только поэтам. Это мир их мечты. Моррис рассказал о своем идеале — не выдуманном, а выношенном и выстраданном, ставшем частью его самого.
Этот идеал — преобразованный человек, очистившийся от скверны буржуазности и переделавший своими руками мир вокруг себя. В мире утопии Морриса исчезли такие внешние стимулы для труда, как страх голода или внешнее принуждение. Остался один великий стимул — человеческая потребность в творчестве. Она ничем не стеснена, и потому труд людей, избравших дело себе по сердцу, приносит удивительные плоды. Каждое творение человеческих рук — произведение искусства. Жители нового мира способны понимать искусство, потому что они сами — его творцы. Они наконец-то почувствовали землю своей и вновь обрели утраченную людьми XIX века способность наслаждаться природой, замечать краски заката, чувствовать бесчисленные ароматы земли. Вся Англия превратилась в цветущий сад. Исчезли прокопченные грязные города. Исчезли заборы, огораживавшие помещичьи парки. Англия во всей возродившейся своей красоте принадлежит каждому, в ней живущему.
У тех, кто живет в обстановке бесклассового общества, где нет ни нужды, ни угнетения, ни соперничества из-за власти и денег, и взгляды на жизнь и все мироощущение иные, нежели у людей конца XIX века. Даже внешне они не похожи на своих предшественников — они здоровее, одухотвореннее, на их лицах всегда играет улыбка. Человек сделался человеку другом и братом. Женщины стали настоящими подругами мужчин. Исчезли буржуазные формы брака, порожденные корыстью, и люди следуют своим естественным влечениям, даже не представляя себе, что их отношения должны быть кем-то санкционированы. Моррис очень подробно касается этой стороны жизни в своей утопии — и это не случайно.
Для английского интеллигента конца XIX века вопрос о формах брака стоял очень остро. Слишком опошлены были отношения между мужчиной и женщиной соблюдением внешнего благоприличия и развратом исподтишка. Слишком глубоко проникла в семью корысть. Слишком фальшивой сделалась приторная викторианская сентиментальность. Душевно здоровый человек, бунтовавший против буржуазного общества, неизбежно возмущался и против буржуазной семьи — верного сколка этого общества. В восьмидесятые — девяностые годы люди передовых взглядов все чаще отказывались официально оформлять свои семейные отношения. Именно атмосферой передовых интеллигентских кружков восьмидесятых — девяностых годов и объясняется то, что Моррис в своей книге решительно порывает с традицией утопической литературы, которая, как правило, подчиняла отношения полов очень строгой регламентации, вплоть до запрещения личного чувства, как это сделал Кампанелла в своем ‘Городе солнца’.
Утопия Морриса заселена живыми людьми, а не бездушными манекенами Беллами. Здесь случаются свои недоразумения, здесь иногда происходят и настоящие трагедии. Но все это перекрывается расцветом человеческой личности. Морриса упрекали в том, что с переменой социального строя у него даже погода в Англии переменилась. За все время путешествия по Темзе и поездок по преображенному Лондону ни одна туча не застлала неба, сиявшего голубизной. Что ж, мир коммунистического общества и в самом деле залит для Морриса солнцем. ‘Многие, — справедливо отметил в своей книге ‘Английская утопия’ английский историк-марксист А. Л. Мортон, — писали утопии, в которые можно было поверить. Но Моррису удалось изобразить такое утопическое государство, в котором хочется жить’.
Значительно слабее, однако, Моррис в тех местах своей книги, где он сталкивается с проблемами политэкономии.
В период написания ‘Вестей ниоткуда’ Моррис не сомневался ни в одном освоенном им положении учения Маркса. Однако он считал, что многие стороны этого учения приложимы лишь к переходному периоду от капитализма к коммунизму. Что же касается коммунистического общества, то в нем, по мнению Морриса, восторжествует его собственный медиевистский анархо-коммунистический идеал. Эта борьба между марксистскими и анархо-коммунистическими сторонами мировоззрения Морриса очень заметна в романе.
В тех частях романа, где речь идет о том, ‘как совершилась перемена’, Моррис умный марксист. Сейчас нет нужды отмечать все те места, где Моррис показал себя замечательным прозорливцем, — его правоту подтвердила история. В девяностые годы Моррис уже не верил, что в Англии немедленно совершится пролетарская революция. Он теперь много думал о том, сколько трудностей стоит на ее пути, и сознание этого сделало его рассказ о революции настолько правдивым, что иной раз начинает казаться, будто читаешь о событиях, уже совершившихся. Что же касается отдельных частностей, то они, если учесть тогдашний вровень социалистического движения в Англии, не могут не вызвать восхищения силой авторского предвидения. Моррис говорит и о том, что буржуазное общество, склонявшееся к закату, вынуждено будет принять определенные формы государственного капитализма, и о том, что именно в огне гражданской войны рабочий класс выкует кадры, необходимые для руководства обществом, и о том, что сопротивление революции со стороны правящих классов примет формы, которые мы сейчас назвали бы фашистскими.
В основной части своей утопии Моррис тоже многим обязан марксизму. Именно знакомство с марксизмом помогло Моррису занять такую верную позицию в полемике с Беллами. Критикуя Беллами за то, что он по-мещански видит конечную цель социализма в уюте и сытости, Моррис вместе с тем далек от спартанства многих представителей утопического социализма. Напротив, Моррис считает, что в коммунистическом обществе личное потребление вообще не будет никак ограничено. Люди коммунистического общества, согласно Моррису, будут жить по потребности. Правда, они не станут бессмысленно расточать общественные ресурсы, но совсем не потому, что их жадности будет положен предел при помощи своеобразных ‘заборных книжек’, которыми предусмотрительно снабдил своих персонажей Беллами, а потому, что в обществе, из которого исчезла нужда, исчезнет и жадность Конечная цель социализма состоит не в ублажении буржуазного индивида, а в расцвете человеческой личности, очищенной от скверны буржуазности. Для Морриса научный социализм не был только экономической доктриной. Моррис справедливо видел в нем законного наследника гуманизма прежних веков.
По-марксистски решает на первых порах Моррис и вопрос о том, каким образом общество придет к изобилию материальных благ, а каждый отдельный человек получит достаточно времени для того, чтобы свободно следовать своим склонностям. Разумеется, Моррис и здесь значительно прозорливее Беллами. С каким увлечением ни выдумывал Беллами всякие приспособления для улучшения быта, он не сумел понять, что через сто лет произойдут качественные перемены в самой промышленности. Система промышленного производства остается в социалистическом Бостоне XXI века примерно такой же, какой она была в 1888 году. Моррис же в первую очередь указывает, что за сто лет были открыты новые научные принципы, неизмеримо повысившие производительность труда в промышленности. Человек теперь получает значительно больше продуктов, употребляя для этого значительно меньше усилий. Если в Утопии Морриса нет нужды в ‘промышленной армии’, то этим она обязана прогрессу науки.
Однако, по мере того как Моррис отдаляется от переходной эпохи, он все большую дань отдает собственным теориям, унаследованным от периода прерафаэлизма. Верный своим медиевистским симпатиям, Моррис заявляет, что ручной труд в коммунистическом обществе постепенно вытеснит машинное производство. Своеобразно трактует Моррис и марксистский тезис об отмирании государства. Моррис считает, что с отмиранием государства как аппарата насилия исчезнет и централизованное руководство экономикой, развернутый товарообмен и т. д. Эти два отступления от марксизма, как легко понять, порождают и другие противоречия в утопии Морриса. Он оказывается не способен обосновать верные свои положения и постепенно многие из них словно бы забывает.
Сначала Моррис отводит ручному труду подчиненное место. Он для Морриса лишь одна из форм самовыражения человека, освободившегося от фабричного рабства и получившего много свободного времени. Ручной труд так же заполняет досуг одних людей, как писательство — других, занятия историей — третьих и т. д. Правда, для Морриса ручной труд самая предпочтительная форма самовыражения личности. В предмете, изготовленном руками ремесленника, по Моррису, наиболее полно выражается индивидуальность человека, его создавшего. В этом предмете воплощаются его навык, его мастерство, его представление о прекрасном. Он как бы навсегда сохраняет теплоту его рук. Однако все это до некоторых пор еще не служит для Морриса поводом противопоставить ремесленное производство машинному. Писатель помнит, что именно усовершенствованная машина освободила человека.
Но очень скоро Моррис делает следующий шаг. Выясняется, что с какого-то времени люди стали все меньше пользоваться помощью машин. Теперь ткут ручным способом, строят такими же методами, как в Средние века, сами себе обжигают горшки и куют косы. Собственно говоря, все предметы потребления изготовляют ремесленники. Машины оставлены лишь для особо тяжелых работ. Ручной труд делается у Морриса экономической основой общества.
После этого для Морриса вполне естественным оказывается приход к анархо-коммунистическому идеалу федерации небольших независимых общин. Свободным ремесленникам, каждый из которых в основном обеспечивает себя и своих соседей всем необходимым, не приходится, разумеется, заботиться о том, чтобы вся страна была подчинена единому экономическому руководству. Не нужны им и развитая система сообщений, и современные средства связи. Обмениваться научным и техническим опытом героям романа Морриса тоже, как легко догадаться, не нужно.
Моррис не намеревался отступать ни от одной из верных своих установок, которые неизмеримо подняли его книгу над уровнем буржуазных утопий, но всякий раз, когда он позволял себе пренебречь законами экономики ради своих пристрастий, он лишал свою книгу доказательности и сам себе начинал противоречить. Ведь общество, построенное на ручном труде, должно оказаться совсем не таким, каким желал его видеть Моррис.
Моррис справедливо говорил, что коммунистическое общество принесет людям изобилие материальных благ. Но ручной труд малопроизводителен. Для того чтобы убедиться в этом, Моррису не требовалось читать труды по политэкономии или изучать статистические таблицы. Его собственное предприятие, в котором господствовал принцип ручного труда, могло оставаться рентабельным лишь при условии исключительно высоких цен на большинство изделий. И Моррис не может отделаться от мысли, что изображенное им общество будет далеко от изобилия материальных благ. Поэтому Моррису приходится так часто подчеркивать, что потребности людей в его утопии невелики.
Моррис считает целью коммунизма расцвет человеческой личности. Однако вместе с исчезновением развитых экономических связей, средств сообщения и т. п. должен исчезнуть и развитой духовный обмен между людьми. Так, собственно говоря, и случается в мире Утопии Морриса. Книги здесь издаются лишь в очень небольшом количестве экземпляров. Интересы утопийцев весьма ограничены, знания их невелики. Большинство из них даже не представляет себе, какие страны расположены за морем. Утопийцы живут в обстановке добродетельной патриархальности. Впрочем, согласно логике самого Морриса, эта патриархальная жизнь вряд ли на самом деле может быть так уж добродетельна. Ведь Моррис пишет, что человеческий эгоизм утихает, когда человек живет общими интересами. Но условия патриархальной жизни отнюдь не способствуют развитию общечеловеческих интересов.
Моррис очень умно показывает, что большинство общественных и личных конфликтов исчезнет после установления коммунистического строя. Однако в обществе, им нарисованном, трудно ждать осуществления этой надежды.
Труд становится подлинным творчеством лишь тогда, когда люди вкладывают в него много изобретательности. Моррис это прекрасно понимает, и он отнюдь не ждет, что творческое отношение к труду выразится лишь в поисках самых красивых форм для изготовляемых предметов. Он предвидит, что люди будут стараться упростить самый процесс производства. Но почему, в таком случае, общество предпочтет заново проходить путь от средневековых ремесел к машинам, вместо того чтобы попросту использовать машины, доставшиеся в наследство от предыдущей эпохи? И если в обществе Морриса творчеству в этом отношения положен известный предел, то не возникнет ли внутри общины конфликт между теми, кто предпочитает работать по старинке, и теми, кто ‘своим умом’ заново открывает уже открытое?
И еще один конфликт неизбежно должен возникнуть в Утопии Морриса — конфликт между патриархальной общиной и теми, кто к ней не принадлежит — людьми науки.
Согласно Моррису, их немало в утопической Англии. Здесь никто не запрещает заниматься наукой, как никто не запрещает писать романы для узкого круга людей. Однако вряд ли слои, захваченные идеей научного прогресса, согласятся долго оставаться на роли чудаков, терпимых обществом. Между ними и теми, кого подчинил себе дух обывательщины, неизбежно возникнет конфликт, который решит судьбу общества.
‘Эпохой спокойствия’ назвал Моррис свой золотой век. Но если даже поверить, что спокойствие воцарилось в утопической Англии на пять дней, которые пробыл там герой книги, оно должно сменяться бурными событиями тотчас же по его отбытии. Да и сам Моррис не слишком верит в устойчивость нарисованного им порядка вещей. Не раз и не два в речах героев проскальзывает опасение что эта ‘эпоха спокойствия’ воцарилась ненадолго. Они, очевидно, правы.
Эстетические взгляды Уильяма Морриса, как они изложены в ‘Вестях ниоткуда’, очень тесно связаны с его социальными теориями и несут на себе отпечаток тех же противоречий.
Заслуга Морриса состояла в том, что он в своей книге свел искусство с небес на землю и поднял труд до искусства. В мире его утопии искусство перестало быть чем-то обособленным от жизни — оно сделалось частью ее. Для Морриса всякий предмет, в который вложен творческий импульс раскрепощенной личности, — произведение искусства. Самая красивая вещь для него это та, которая проста по форме и наиболее полно отвечает своему назначению. Вопросы эстетики тесно связаны у Морриса с каждодневной человеческой практикой, в том числе и с вопросами производства. Моррис иногда слишком прямолинейно проводил эти свои мысли, но в основе своей они были верны. Следуя этим правильным положениям, Моррис порой далеко выходил за рамки своего личного вкуса, тяготевшего к средневековью. В одной из своих статей он пишет, например, что фабрика должна быть красива своей собственной красотой, а не повторять формы средневековых построек. Однако медиевизм наложил заметный отпечаток на эстетические теории Морриса и заметно их сузил.
Моррис всю жизнь боролся с помпезностью и эпигонством в современном ему искусстве. В противоположность украшательству он провозгласил принцип функциональности. Каждая деталь вещи должна быть, по Моррису, оправдана техническим ее назначением — функциональна. Но этот принцип Моррис использовал не для утверждения новых форм, а для того, чтобы возродить старое искусство, сделав его нужным для современности. Достаточно бросить взгляд на знаменитый ‘Ред Хаус’, построенный Моррисом и Филиппом Уэббом в средневековом стиле, чтобы понять, как далека функциональность этого здания от наших теперешних представлений о новой архитектуре. Понятие функциональности исчерпывалось для Морриса приспособлением старых эстетических форм к современным условиям жизни. Нетрудно понять, что жизнь, непрерывно создающая новые представления о красоте, далеко обогнала Морриса. Новая технология и материалы диктовали новые формы вещей. Люди постепенно ‘обживали’ эти новые формы, научались видеть в них красоту, отнюдь не заимствованную из прежних эпох.
Нет нужды перечислять по пунктам, в чем еще жизнь подтвердила правоту Морриса, в чем его опровергла. ‘Вести ниоткуда’ — не из тех утопий, которые к этому располагают. Роман Морриса написан крупными мазками, и от автора его трудно ждать детального изложения всех аспектов жизни в мире будущего. Но у романа Морриса есть огромное преимущество перед немалым числом утопий, авторы которых обладали способностью предсказывать конкретные формы будущего. Моррис предсказал главное. Он заявил, что счастье человечества связано с коммунизмом, и провозгласил идеалы, достижимые для всего человечества только в условиях этого строя. Его идеал душевно здорового, живущего интересами общества человека, его идеал земли — цветущего сада, и его идеал абсолютной свободы от принуждения остаются идеалами нашего общества. Это и делает Уильяма Морриса одним из писателей, завершающих своим творчеством историю утопической литературы. Утопический жанр изживает себя, воплощаясь в действительность.
Источник текста: Моррис, Вильям. Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия / Пер. с англ. Н. Н. Соколовой, Вступ. статья Ю. Кагарлицкого. — Москва: Гослитиздат, 1962. — 312 с., 17 см.