О. Забытый
О. Забытый
(Григорий Иванович Недетовский)
(Григорий Иванович Недетовский)
Устроились!
Устроились!
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Устроились!, Забытый О., Год: 1880
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Не более четырех месяцев прошло с тех пор, как Сергей появился в селе Утюгове и нанялся в работники к содержателю постоялого двора, а уж весь почти утюговский женский пол восчувствовал к нему глубокие симпатии. Да как было и не восчувствовать? Мужик-то ведь какой! Молодой, рослый, статный, скобка густая, черная, борода красивая, глаза карие, светлые, пронзительные. Впрочем, сам Сергей не замечал бросаемых на него жадных взглядов и не предвидел никаких искушений, пока не случилось с ним вот какое обстоятельство.
Стояли июльские сумерки, тихие, теплые. Сергей, в фуражке с огромным козырьком, в линючей ситцевой рубахе, в посконном фартуке, в широчайших синих шароварах и в опорках, пробирался от задних ворот своего хозяина по узкой тропинке и направлялся к плетню, за которым начинался обширный луг. В руках у него позвякивали удила двух обротей.
— Э-эх, тоска проклятая!..— пробормотал он, с треском перелезая через плетень и тяжело прыгнув на землю.
Только было двинулся он по каемке луга, как с правой стороны, из-за холма, от речки, показалась некрупная женская фигура.
— Сергей! — окликнула фигура.
— А?— не останавливаясь, отозвался Сергей.
— Это ты? Постой-ка…
Сергей приостановился.
— Здорово! ты куда?
Сергей тронулся за фуражку и проговорил:
— За лошадьми… Завтра поутру хозяин в город едет… А ты?
— Да бычишку своего ищу: не пришел каторжный. Пойдем вместе, веселей будет.
— Пожалуй,— согласился Сергей и двинулся вперед.— Оно хоть веселье-то не бознать какое…— добавил он, глядя на семенящую возле него спутницу.
Спутница эта была пухлая, мясистая, приземистая, но смазливая и проворная бабенка лет двадцати пяти.
— Ты меня знаешь?— обратилась она к Сергеіо.
— Как же, знаю… Палагея?
— Ишь ведь!— ухмыляясь, произнесла Палагея.
— Я тебя еще спервоначалу… по голосу,— изъяснил Сергей.— Дюже голос у тебя здоров! Услыхал в первый раз: кто это, мол, такое? ‘Это, говорят, Палагея’. С той поры я стал думать: ‘Это, мол, Палагея’… Где это тут мои?— перебил себя Сергей, всматриваясь из-под ладони в темнеющую даль.
— Тут что-то не видать и не слыхать… Должно быть, далече… Они там возле кустов больше,— изъяснила Палагея, помогая Сергею осматривать окрестность.
Произошла небольшая пауза.
— Так ты меня знаешь?— возобновила Палагея прежнюю тему.— Ты ведь какой-то чудной: ни на кого ровно бы и не смотришь.
— Нет, я смотрю… Да что смотреть-то?
— Ну, как что? Все-таки… народ!
— Я ведь не из лесу пришел, не видывал я, что ль, народу-то?
— Что ты всегда такой грустный?— полюбопытствовала Палагея.
— Что ж мне веселиться-то? — также вопросительно произнес Сергей.— Этакого расстройства, как мое-то, не приведи господи! Тут не до веселья.
— Ты одинокий?
— Теперь одинокий, а был неодинокий. В этом все и дело. Ведь у меня тоже своя баба была… Уж и баба же была! Господи боже мой, что за баба такая! — оживленно воскликнул он, повысив голое,— Пригожая, да ловкая, да хозяйственная. А уж к мужу, бывало, и-и… я уж и не знаю! Только господь не судил владать. Что-то там внутри сделалось… Божье дело… И не учуял, как изгасла, в какую-нибудь неделю. Ничего не поделаешь!
Сергей глубоко вздохнул и торопливо высморкался.
— Ну, а там уж… что ж после того?— продолжая он, понизив голое.— Напала на меня тоска. Куда ни пойдешь, на что ни взглянешь — стоит в глазах как живая! Работа не в работу, дело из рук валится. Что тут делать? Подумал, подумал — плюнул, ушел оттуда, да вот и нанялся в работники. Думаю, по крайности, за глазами, авось скорей найду точку… Теперь немножко будто легче стало, а все еще не наладился как следует. Опять же мне тут как-то не по нутру… на что ни взглянешь. Землишка у вас тощая, хлебишка жареный родится. Да и работают! Народ все немогутной да ленивый. Теперь вот молотят? Срам взглянуть. Цепы как кнутики какие. Жвык-жвык… Ровно бы мух сгоняют. Ты посмотрела бы у нас! Земля жирная! Хлеба-то буйные… что стена стоят. А цеп-от, бывало, сделаешь! Один бичик чего стоит! На род здоровый, да и я, слава богу… Пудов десять подыму. (Палагея смерила его глазами и подумала: ‘А что ж… и подымет!’) Бывало, шарахнешь по снопу-то, так он как бешеный вскочит! Я вот и тут себе по-своему цеп справил. Нарочно в лес ходил, вырезал на славу… Коли хочешь, я тебе покажу когда-нибудь. Так ты его от земи, пожалуй, не подымешь.
Некоторое время оба шли молча. Слышен был только слабый шелест влажной травы да легкое пощелкивание опорок о мозолистые пятки Сергея. Вдали послышалось фырканье лошадей.
— Постой… никак это они.
— Нет, еще далече,— уверила Палагея.— Вот ты говоришь: работать… По работе я сама куда хошь, на все горазда. Кроме того, что там хлеб убираешь… коли видишь недостаток большой — и промышлять станешь. Тут уж против меня не многие…
— Чем же ты промышляешь?— поинтересовался Сергей.
— Как ‘чем’? Деру лыки, скорье, мох, грибы собираю. Ведь оно… лыки-то али там скорье… ты, думаешь, как? Ведь за них деньги дают. Иной раз, глядишь — и выручишь. А также и мох, особливо ежели красный. Вот тоже грибы… По грибам я, можно сказать, первая. Иная пойдет, бродит, бродит и принесет каких-нибудь маслят, да еще червивых. А я как ни пошла, смотришь, целую севалку белых приволокла. Потому — места знаю. Иной раз заберешься в такое место, что никому и в нос не вкинется, смотришь, а они там целыми стадами сидят. Насушишь снизками да и продашь. Твой хозяин вот часто берет.
— А не боишься ты одна в лесу-то?— с некоторым участием спросил Сергей.
— Ну, вот выдумал! Чего я буду бояться? — самодовольно проговорила Палагея.— Волк, правда, у нас частый, да что мне волк? Летом он сыт. Вот это… в воскресенье… иду по лесу, суком попираюсь, гляжу, а он, дурак, тут и есть: потягивается да зевает — пасть распяливает, а сам на меня смотрит. Я говорю: аль не выспался? А он встряхнул ушами и пошел себе, сучками потрескивает. Да-а!— протянула Палагея,— я тоже, надо тебе сказать, не какая-нибудь… Да! я и забыла тебе еще про мучку-то…
— Какую мучку?
— А вот что в лесу растет. Она на мох похожа, ровно бы пальчиками или кругленькими рогулечками. Нарвешь ее поболе да высушишь на печке. Потом в сито покладешь да перетираешь ее ладонями, потом просеешь, и выйдет мучка желтая, мелкая, сухая, между пальцами так и скрипит. Чуть бросишь на огонь — во какое полымя вскочит! Наберешь вот этой мучки-то да снесешь к аптекарям. Там свешают да и купят на фунт, аж по полтине за фунт. Во ведь как! А ты, думаешь, как?
— Это ловко! Ты, выходит, баба настоящая…— мягко проговорил Сергей.
Между тем вблизи от собеседников чья-то лошадь жадно щипала росистую траву. ‘Булан, Булан, Булан!’— покликал Сергей, направляясь к лошади, которую принял за свою. Мнимый Булан с испугу отпрыгнул в сторону, тяжело вскинув спутанные передние ноги. Сергей тихонько выругался и снова подошел к Палагее. Они остановились.
— А что ты думаешь, Палагея?.. Ведь и вправду мне повеселее стало, как поговорил с тобой.
— А то как же? Поговорить с человеком аль нет?— весело отчеканила Палагея. — Ведь наше с тобой положение-то, почитай, одинаковое: ты одинок, и я одинока, у тебя горе, и у меня то ж. Ты вот слышал, песню я пою… Ведь это я не с радости, а так: подумаешь-подумаешь, слезами горя не изымешь да и затянешь…
— Ты ведь замужняя?— осведомился Сергей.
— Я хоть замужняя… да какая ж я замужняя? Где он у меня, муж-то? Еще бознать когда пропал. Хуже, чем умер. Да уж и муж, как вспомнишь!.. Старый, лысый, губошлепый, ноги кривые! Он по портняжескому мастерству… Сперва жил в Питере, говорят, хорошо, а потом, после какой-то там болезни, совсем ни во что стал. Пхнули меня за него, за вдового, силом, сиротка я была. Немного я с ним помаялась — он и пропал, а я одна-одинехонька вот уж который год… Связа одна, ни тебе замужняя, ни тебе вдовая. Так-тося!
— А давно он у тебя пропал-то?— глухо произнес Сергей.
— Да уж пять годов, пожалуй, еще с лишним пять будет,— ответила Палагея и глубоко вздохнула.
— Что ж? Коли пять, ты можешь и замуж… Ох, что же это я лошадей-то?— нехотя проговорил Сергей.
— Да ты погоди… Они ведь… вот они! А ты послушай-ка… Я сама слышала, что замуж-то бы можно, да ведь… Я не знаю, как уж и сказать- то. Ох, родной!.. Вот ежели бы… да нет!
— Что ‘ежели бы’?— тихо спросил Сергей.
— Вот ежели бы… ты меня взял?— едва слышно проговорила Палагея.
Она ждала ответа, но Сергей молчал.
— Милый человек!— несколько громче и оживленнее продолжала Палагея, положив руку к нему на плечо.— Очень уж ты мне по сердцу! Этакий ты дюжий, да мазистый, да тихий! А? Давай женимся!.. А?
— Кто его знает?— задумчиво пробормотал Сергей.— Очень уж вдруг… не обдумаешь.
— Чего думать-то? Пореши, да и все тут,— торопила Палагея, ласково гладя Сергея по плечу.
— Может, нужно маленько подождать,— размышлял Сергей, — пущай бы эта дума-то у меня с души сошла.
— Она сама пройдет, и не увидишь,— убеждала Палагея.— А как будешь откладывать, до помрачения дойдешь. С богом, что ль? А? А уж зажили-то бы как! Право слово! Жи-или бы себе помаленьку…
— Не знаю, право,— колебался Сергей.— Оно, положим, с течением времени понадобится… Только сразу никак не обмыслишь. Глядишь, девка бы какая-нибудь попалась на мою долю…
— Э уж!— с гримасой произнесла Палагея.— Ты вон посмотри-ка на девок-то: на кой они тебе? А уж как любила-то бы я тебя, касатик! Десятерым так не суметь.
— Ой ли?
— Да ей-богу!
— Ох ты, моя круглая!— воскликнул Сергей и обеими руками сильно потряс Палагею за плечи.
Но, как бы чего-то испугавшись, он отскочил от Палагеи и начал разыскивать Булана. ‘Булан, Булан, Булан!’ — слышалось в темноте. Мощный Булан поднял от травы голову и навострил уши. Узнав Сергея, он игривой рысью сделал около него большой полукруг, брыкнул и вдруг остановился как вкопанный. Сергей, вытянув руку, понотчевал его коркой хлеба. Булан, плутовски приложив уши, искусно вытягивал губами корку из рук Сергея и, заметив легкое прикосновение к своей морде узды, энергично и высоко вздернул голову. Проглотив корку, Булан вздохнул и уж с полной доверчивостью протянул голову через плечо Сергея.
— Ну-ка, подержи,— обратился Сергей к Палагее, уже обротав Булана,— а я покуда Молодчика поймаю. Он у нас смирный, иной раз Булана только поймаешь, а он за ним сам бежит.
Через минуту Сергей, поставив в ряд обоих коней, говорил:
— Садись, голова, на Молодчика, я на буланого. Поедем вместе.
— Ну, к чему пристало?— отказалась Палагея.— Я пешком дойду.
— А что ж ты бычка-то?— смеясь, спросил Сергей и закинул поводья на шею своих коней.
— А я и забыла,— спохватилась Палагея.— Ну, да он теперь небось дома.
— Ну, голова, прощай! Как-нибудь еще потолкуем,— произнес Сергей, ударив Палагею по плечу.
Булан с громом встряхнулся всем корпусом, как бы готовясь принять на себя славного всадника. Сергей быстро вскочил на него и, звонко чмокнув губами, помчался богатырским скоком.
— Ишь ведь, жидов сын… И откуда это он на грех взялся?— бормотала Палагея, прислушиваясь к отдаленному топоту коней и резвым шагом направляясь к дому.
‘Вот это так сходил за лошадьми!— думал Сергей, ворочаясь впотьмах на сеновале.— Совсем и не чаял, и вдруг… Положим, баба… Но ведь иной раз и девка… кто ее знает?..’
— О господи, помилуй меня грешного! — произнес наконец он, зевая и потягиваясь и шурша свежим, пахучим сеном.
Вставши поутру, Сергей заметил, что у него в душе творится что-то особенное, чего он уж давно-таки не испытывая. Правда, состояние его было несколько тревожное, но эта тревога была иная, чем какую чувствовал он до вчерашнего дня. Тогда тревога возбуждалась в нем тяжелым воспоминанием об утраченном благе, теперь же его волновая рой мыслей об ожидаемом блаженстве. Все мысли против его воли сосредоточивались теперь на новом предмете. Обстоятельства вчерашнего свидания и знакомства возникали теперь в его воображении как будто даже с большею живостью, чем в действительности. Ему полно и ясно припоминались откровенные и задушевные речи Палагеи: в ушах его отчетливо звучал ее голое. Он сумел даже воспроизвести то ощущение, какое испытывая вчера, тряся круглые плечи Палагеи. Получив от хозяина приказание запрягать лошадей, он вяло побрел на задворок и в раздумье остановился перед хомутами и шлеями, аккуратно развешанными на длинных деревянных гвоздях, вбитых в стену. ‘И что это такое делается?— проворчал он, положив обе руки на затылок.— Ведь этак, пожалуй, и ошалеть недолго… А ловкая бабенка, толковать нечего, надо правду говорить. Круглая, шельма, как есть круглая!..’
— Сергей, что же ты там?— послышался голое хозяина.
Сергей встрепенулся и, проворно надев на каждую руку по хомуту, в суетах едва не завяз с ними в узкой калитке.
Проводив хозяина, Сергей снова начал разводить прежние мечтания, которые в продолжение целого дня ни на минуту не покидали его ни при каких работах.
— Хоть бы увидеть ее,— размышляя он уж перед вечером.— А где увидишь? Чистая беда!
Палагея в свою очередь целый день томилась, мучилась и изнывала не менее Сергея. К вечеру она не могла более выносить разлуки. Достав с божницы пару семишников и наскоро выхватив откуда-то маленький мешочек, она отправилась на постоялый двор купить сольцы, хотя дома у нее прежней соли хватило бы еще месяца на два. В это время Сергей стоял за воротами, прислонясь к верее, покуривая трубочку и тоскливо поглядывая в ту сторону, где находилась хата Палагеи. Он сильно обрадовался, хотя в то же время несколько смутился, когда увидел приближавшуюся Палагею. Он торопливо вытряс из трубки пепел, спрятал ее в шаровары и, протянув вперед руки, с волнением заговорил:
— А, пришла! А уж я думал… Ну, что скажешь? Зачем ты?
— Да вот… сольцы бы немножко,— проговорила она, отвесив ему мягкий, ласковый поклон.
Сергей хотел было потрясти ее за руки, но после моментального колебания ограничился только тем, что сильно потер свои большие ладони одна о другую.
— Хозяин не приезжал еще?— шепотом спросила Палагея.
— Нет.
— А хозяйка дома?
— Там… все с ребятами. А что?
— Так… Ты думаешь, я за солью, что ль? Так у меня ее… Приходи — тебе насыплю. Я, собственно, насчет вчерашнего… Соль тут — присловье одно. Ну, как же ты, миленький? Чем меня обнадежишь? Веришь ли, вся истосковалась и сокрушилась. Не рада уж, что и речь вчера завела. Лучше бы и на глаза не попадаться. Вспомню — сердце так и загорится. Ты уж пожалей меня. Что ж я теперь? Пропащая!
Во время этой тирады Сергей то озирался направо и налево вдоль улицы, то изгибаясь около вереи, заглядывал на двор. Убедившись, что можно говорить свободно, он глубоко вздохнул, кашлянул и, потирая себе лоб, начал:
— Ну, Палагея, я не знаю, что такое в тебе сидит: не то сила вражья, не то искра божья. Ведь я порешил!— твердо произнес Сергей, отняв ладонь ото лба и взглянув на Палагею во все глаза.
— Ох ты, мой родименький! Ох ты, мой ненаглядный!— трогательно произнесла она, готовая заплакать от радости.
Она семенила возле него ногами и торопливо подтыкала у себя над висками пальцы под платой, хотя волосы у нее были в порядке.
— Что делать-то… Видно, уж… Давай сюда! — При этих словах он протянул ей руку, и когда Палагея подала свою, то крепко сжал ее и размашисто потряс в воздухе.
В это время на улице послышался сильный скрип возовой телеги. То ехал с мельницы какой-то мужик, с ног до головы осыпанный мукою. Сергей и Палагея быстро разняли руки и на несколько шагов отступили друг от друга.
— Так как же сольцы-то? — громко сказала Палагея, во избежание подозрений со стороны приближающегося мужика. Но мужик оказался незнакомым проезжим, и парочка снова сблизилась.
— Так как же? Когда же теперь это самое дело?— спроси л Сергей.
— Это свадьба-то?— сладостно спросила в свою очередь Палагея.— По мне, хоть сейчас. Да ведь нужно по правилу… Нужно объявить по начальству, что муж мой пропадает и пропадает сколько следует, пять годов, чтоб уж меня объявили совсем вольною. А тогда и…
— Это, выходит дело, нужно с батюшкой посоветоваться, — сообразил Сергей.— Пусть он сделает выписочку… как и что… Только, по- моему, это лучше тебе. Я — человек чужой, новый, а ты совсем другое.
— А мой сгад: к попу совсем не ходить, — надумала Палагея. — Решить обо мне он все равно не решит. А если что выпишет, так все равно в город пошлет с этой выписочкой. Да, пожалуй, еще привяжется к чему-нибудь, деньгами притеснит. Только помешает да огласит, а тут злые люди, помилуй бог, расстроят, разведут, наговор пустят.
— Ну, а как же по-твоему? — с любопытством спросил Сергей.— По-твоему, стало быть, к писарю сперва?
— А к писарю зачем?
— А как же? А просьбу-то?
— Это, милый, все там напишут,— объяснила Палагея, махну в рукой у себя над головой.— И просьбу, и окончание — все там. Это и дешевле будет. А то за просьбу тут заплатишь, туда принесешь, скажут: не так написана. Опять плати. Нет, пусть лучше они там сами… как знают.
— Ну, а вот это как?.. Ты будешь хлопотать или я? По-настоящему, надо бы тебе. А мне как хлопотать? У тебя муж пропал, а у меня что? Еще, пожалуй, скажут, что баб соблазняю. А тебе что? Напишут: ‘можно выходить’, а я сей- час тут и есть! Мне хлопотать не о чем, я хоть сейчас под венец.
— Да я и сама так думала,— изъяснила Палагея.— Вот мало-немало, да и шмыгну. Глядишь, к филипповкам уж давно вместе жить будем.
— Дал бы бог. Попробуем… на счастье. Тебе было плохо, и мне было плохо. А теперь господь, может, напротив устроит: тебе будет хорошо, и мне будет хорошо… Положимся на божью волю. Авось… на… на счастье…
— Эх, кабы!— радостно воскликнула Палагея.— А я тебе вот что еще скажу,— продолжала она, понизив голое,— до поры, до времени никому… ни единым словом. Вот когда господь нас обрадует, тогда хоть на всю улицу кричи, тогда с нас нечего будет взять. А то, пожалуй, примутся языки точить.
— Известно, никому! Зачем мы будем сказывать? Когда-то что будет?
Порешив важный вопрос и подробно обдумав план достижения цели, Сергей и Палагея простились уж как родные.
— Так сольцы? А?— шутливо проговорил Сергей, когда Палагея сделала уже несколько шагов от ворот.
Палагея, молча и не оглядываясь, махнула рукой и пошла дальше.
Недолго раздумывая и не озабочиваясь мыслями о хозяйстве, Палагея довольно быстро собралась в город похлопотать об узаконении своего необычайного вдовства. Когда некоторые бабы с любопытством расспрашивали ее о том, куда и зачем она собирается, то она лгала всем одинаково, говорила, что у нее осталась в запасе от прошлого года мучка, которую она, по крайней нужде, думает теперь продать в городе аптекарям.
Сергей нисколько не обнаруживая видимого участия в ее сборах и проводах.
Часу в десятом утра по тротуару одной довольно людной улицы города медленно расхаживая высокий, с торчащими усами городовой, зорко посматривая но сторонам. К нему несмело подошла одетая в казинетовую поддевку приземистая баба, известная нам Палагея.
— Что, служивый, где тут просьбы пишут?
— Тебе к кому?— важно спросил городовой.
— Да как тебе сказать? К архиерею, что ль… а может, и не к архиерею.
— Так ты прямо говори,— внушительно за- метил воин.— Если к архиерею, так вон туда (городовой махнул рукой в одну сторону), а бывает — в концысторию, так вон туда (городовой махнул рукой в другую сторону). Ведь к духовному начальству-то?
— К духовному, как же… к духовному,— спешно проговорила Палагея.— Ты вот мне скажи, напишет ли мне кто-нибудь просьбу?
— А как же? Беспременно! Тут то и дело пишут! — успокоил городовой и при этом, наверстывая некоторое упущение по службе, исподлобья обозрел окрестность.
— Так вот ты бы мне этакого человека… Будь отец родной! — Палагея низко поклонилась.
— Есть, есть такой человек, есть. Это нам не труд,— обрадовал блюститель порядка.— Только теперь он еще не показывался. А вот часок пройдет, он и покажется.
— Где же он покажется?
— А вот тут и покажется на улице. Он тут каждый день ходит. Как десять часов, он и тут. Кому, вот не плоше тебя, какая-нибудь нужда до начальства, увидят его и пойдут, пойдут и попросят, а он и напишет. Вот как он выйдет, и ты обыкновенно подойди, он тебе и напишет.
Палагея низко поклонилась и пошла было назад, но тут же быстро обернулась и взмолилась:
— Родимый, а как же я его узнаю-то?
— Да это ты как раз… как взглянешь, так и узнаешь. Он обыкновенно седой, маленько горбатый. Картуз либо на лоб, либо на затылок съехал. Пальтишко… это самое пальто… Обыкновенно ватное, серое, коротенькое, штаны в сапоги запрятаны. А еще вот что: обе руки у него обыкновенно в карманах. Так вот тебе. Теперь сразу узнаешь. А до того времени обыкновенно походишь вот тут.
— Вот спасибо! Теперь уж я высмотрю.
И Палагея побрела по тротуару. От нечего делать она с любопытством осматривала вывески, засматривала в окна магазинов и кондитерских. Поравнявшись с окном, из которого высматривало чучело тигра, Палагея пугливо вздрогнула и вернулась назад. Взглянув на вывеску одной булочной, она подумала: ‘Экий калачище-то! Это, какой ни будь голод, и то бы на елея, да еще осталось бы’. Она проглотила слюну и вспомнила, что в это утро и в рот ничего не брала. ‘Ну, да это я еще успею,— утешалась она.— Вот бы развязаться-то… А ну-ка они долго?’ — снова мелькнуло у нее в голове. Она несколько раз прошлась взад и вперед по обоим тротуарам, посматривала вдоль улицы, засматривала за углы.
Почувствовав некоторое утомление, она наконец остановилась перед парикмахерской, двери которой были изукрашены изображениями шиньонов и кос разных мастей. ‘Ишь ведь висит… подумаешь, живая… — мелькнуло в голове Палагеи, когда она остановила свой взор на изображении длинной толстой косы.— А ведь небось у мертвых выдергивают либо…’ Процесс этой мысли не успел еще завершиться в голове Палагеи, как вдруг она почувствовала довольно сильный толчок в плечо.
— Что ты тут зеваешь среди дороги-то? — услышала она одновременно с толчком.
Она оглянулась и в нежданном враге сразу узнала предуказанного ей благодетеля. Она растерялась и в первый момент ничего не сказала. Но когда старик прошел уже несколько вперед, она проворно зашагала за ним вдогонку. Поровнявшись со специалистом по части составления прошений и робко заглядывая ему в лицо, она проговорила:
— Господин, мне сказали, что вы просьбы пишете?
— Пишу,— остановившись, проговорил он тоном, в котором слышалась уверенность во всемирной известности.— А тебе что?
— Да вот тоже просьбу.
— Касательно чего?
— Да насчет мужа.
— Что же это такое? Говори толком.
— Муж у меня пропал.
— Как пропал?
— Да так. Одна слава, что повенчались, а уж вот сколько лет его и в глаза не видала. Так вот теперь я желаю развязаться, чтоб, значит, замуж можно было…
— А сколько этому лет-то? Ведь это нужно знать определительно. Пять лет есть?
— Куда ж там пять? Еще с лишком.
— Это можно… Это я могу…
— Сделай такую милость!.. Ты много ль же с меня за труды-то?
— Два целковых.
— И! что ты, родимый! Этакую страсть с бедного человека! Ты уж с меня, милый, сбавь.
— Да что ты у меня горшки, что ли, покупаешь?— сурово проговорил старик, прищурив один глаз.— Положено… как калачу цена. Не согласна — пиши сама.
И он двинулся было вперед. Палагея снова догнала его и снова начала просить об уступке.
— Ведь деньги у тебя есть, чего клянчить-то?
— Столько-то, правда, наберется, да у меня-то уж очень мало останется,— солгала Палагея.— А там, глядишь, еще кому-нибудь нужно.
— Ну, других ты после наградишь, а теперь пока пообещать можешь. Вся сила в прошении. Если оно ловко составлено, то сейчас же в ход пойдет. А пошло оно в ход — дело вполовину уже сделано… Так писать, что ль?
— Уж, видно, писать, батюшка, сделай милость, напиши.
— Бумага есть?
— Нетути, касатик.
— А! то-то и есть. Видишь вот: труды трудами, да тут еще бумагу, да чернила покупай, перо свое приготовь… Уж, видно, так и быть, пойдем…
Стриж (так прозывали уличного канцеляриста) завел Палагею в одну из глухих улиц и затащил в крошечный деревянный домик, смотрящий на божий свет тремя убогими окошечками. Этот домик принадлежал просвирне, у которой Стриж числился квартирантом. Когда он переступил порог квартиры, ведя за собой свою клиентку, то сильно поморщился, видя, что ему совсем почти главы приклонить негде. Площадь единственного стола вся была занята мукой и тестом. Хозяйка, подслеповатая старушка, с болезненно отдувшимися щеками, засучив рукава по локоть, щипала крутое тесто по кусочкам и, проворно изготовляя составные части просфор, рядками размещала их в жестяных противнях, стоящих на табуретах по обеим сторонам стола.
— Уж ты мне с печеньями своими! — с недовольством воскликнул старик, растопырив пальцы над головой.
— Всякий со своим: ты с прошениями, я с печеньями, — отозвалась старушка, не прерывая работы.
— Где вот теперь я сяду?— продолжая негодовать старик.
— Где-нибудь присядешь,— равнодушно проговорила просвирня.— Вот на окошке… на что лучше?
Пренебрежительно махнув рукой, писака до- стал из крошечного сундучка лист бумаги, пузырек чернил, перо и с великими затруднениями уселся наконец на рекомендованном ему лучшем месте. Палагея, после тщетных стараний уловить взгляд хозяйки, чтобы с ней раскланяться, осторожно прокралась у нее за спиной к импровизированному письменному столу делового мужа. Стриж, сделав пером несколько взмахов над бумагой, в одно мгновение изобразил крупным почерком надлежащий титул, затем спросил у клиентки, какого она уезда, села и как ее зовут. Палагея заключила из этого, что при составлении прошения нужна ее помощь. Переведя дух, она заговорила несколько нараспев:
— Ну, а теперь пиши: как собственно я совсем почти лишомшись мужа…
— А ты уж молчи,— ограничивал ее Стриж.— Без тебя знаю, что написать… Лучше отойди, а то собьешь, пожалуй.
Палагея отошла. После некоторого скучного молчания она наконец осмелилась завести беседу с хозяйкой.
— Ишь ведь тесто-то у тебя какое белое,— проговорила она, с умилением покачивая головой.— А у нас-то в деревне… и приравнять нельзя.
— То в деревне, а то в городе,— самодовольно проговорила просвирня.— Тут нельзя… Тут начальство… Назирает.
— А взять вот у нас благовещение, так в это время у нас чуть не ржаные пекут.
Просвирня улыбнулась.
— Право слово!— подтвердила Палагея.— В этот день у нас страсть сколько просвир вы- ходит! Потому, тогда всякому нужно. Кажись, какую ни вынеси — купят. А то скотину не с чем будет выгнать. Когда скотину в первый раз вы- гоняют, так берут из дома благовещенскую просвирку да вербу. Что говорить? мало ль когда нужна эта просвирка. Вот ежели гроза…
— Будет тебе тараторить-то!— строго произнес Стриж.
Палагея умолкла. Став среди комнаты и подперши одну щеку ладонью, она глаз не спускала с своего благодетеля. Видела она, как он, повертывая наклоненную голову то вправо, то влево, отчеркивал пером вверх или энергично проводил какую-либо длинную линию вниз. Видела она, как иногда, перестав писать, он поднимай глаза в потолок или же довольно долго тер себе ладонью лоб. Видела она, как иногда, в самом разгаре строчения, он левой рукой вдруг выхватывая из кармана пальто что-то вроде тряпки и раза два-три размашисто шмыгал ею у себя под носом. Но вот работа кончена. Поставив последнюю точку, делец достал из того же кармана табакерку, открыл ее, захватил из нее двумя пальцами какой-то пыльцы, посыпал ею на незасохшие строки и, взглянув на Палагею, проворчал: ‘Вот еще табак тут тратишь’.
— Господь тебе здоровья за это пошлет,— утешала Палагея.
Между тем делец несколько раз пощелкал ногтем по бумаге с нижней стороны листа и, усердно сдув с своего изложения отскочившую табачную пыль, с серьезным видом два раза прочел про себя все написанное. Затем он аккуратно сложил лист сперва вдоль, потом поперек и, торжественно вручая его Палагее, проговорил:
— Смело могу сказать, что этакого прошения тебе никто бы не написал. Да, что же я?— спохватился он и быстро отдернул руку назад.— Прежде нужно вознаграждение.
— Сейчас, сейчас, родимый! — засуетилась Палагея.
Пока она, повернувшись к благодетелю боком, развязывала из узелка деньги, Стриж несытым оком засматривал в ее бесформенное портмоне.
— Теперь тебе только подать, и дело в шляпе,— заключил ублаготворенный делец, уже выпустив из рук свое произведение.
Палагея, бережно держа обеими руками прошение, отвесила хозяйке и квартиранту по низкому поклону и оставила канцелярию. У калитки она с минуту постояла и быстро вернулась в покои.
— Родимый, а что ж ты мне не прочитал? Что ты там написал?— обратилась она к дельцу, который в это время стоял на коленях пред своим сундучком и что-то приводил там в порядок.
— Что тебе там читать?— сказал Стриж, не вставая с полу, а только повернув к Палагее голову.— Ты даже и не поймешь, что там написано. Вот как написано! Чего и самой тебе сроду в голову не приходило, и то все изложено. Словом сказать — все, с начала до конца, в твою пользу и к твоему благополучию.
Палагея молча поклонилась и ушла, с полною уверенностью в грядущем благополучии.
В консисторской приемной (правда, она нисколько не похожа на приемную, но допустим, что это приемная) несколько смиренных смертных терпеливо ожидали по большей части небогатых милостей. Одни стояли возле окна и стены, другие сидели на длинной скамье. Тут был и одетый в порыжелый кафтан мужик с толстым носом и загноившимися глазами. Тут был и батюшка с предлинной бородой и чрезвычайно прямым, как доска, плоским станом. Тут был… Ну, да мало ли еще кто там был! Для нас важно то, что там была и Палагея. Просители втихомолку вздыхали и только изредка перешептывались. Из двери в дверь сего юридического учреждения, чрез якобы приемную, то и дело шмыгали проводники милостей, которые могли бы составить любопытную коллекцию различных типов с пре- обладанием, впрочем, типа курганного племени. При появлении каждого из них в приемной те из просителей, которые сидели, быстро вставали с своих мест, а стоящие беспокойно переминались с ноги на ногу. По большей части шмыгающие служаки были люди без влияния, и когда кто-либо из просителей обращался к одному из них и изъяснением своих нужд, то обыкновенно выслушивая нечто вроде следующего: ‘Хорошо, я там передам’. Вообще процесс приема прошений был очень длителен. Что касается Палагеи, то она могла добиться некоторого толку ровно в два часа, и вот как это случилось. Из дверей слева амбулаторным шагом выступая, заложив руки назад, пожилой, тощий, с полуседыми бачками человечек. Предположив, что это, должно быть, и есть самый настоящий человек, Палагея решилась подойти к нему.
— Ваше благородие, к вам мне нужно аль не к вам?
— Тебе что?— спросил чиновник.
— Да вот с просьбой… насчет мужа,— ответила Палагея, подавая ему свернутый и уже сильно измятый лист.
Настоящий человек развернул прошение, а Палагея затараторила:
— Как, собственно, он у меня пропал, так вот я хочу теперь в очистку…
— Хорошо, хорошо, сейчас увидим,— перебил чиновник и вполголоса прочел следующее: ‘На основании изреченных по нижеписанному делу слов не добро быть человеку едину, я же с печалию лишена супружеского одра уже с незапамятных времен, а именно в течении пяти лет с месяцами. Посему, находясь в унылом положении по причине тяжкой разлуки и, можно сказать, всеконечного исчезновения оного мужа моего и будучи вследствие чего отнюдь не женою, а наипаче сущею вдовою, слезно прошу меня развязать и сделать радостное распоряжение к вторичному моему браку на законном основании. Уповаю, что изольется на меня милость божья, на что и ожидаю милостивейшей резолюции’.
— Гм! — промычал ТИІІ.— Тут требуются еще надлежащие документы.
— Это что же такое? — спросила Палагея.
— А то, что нам нужно письменное удостоверение, точно ли твой муж в безвестном отсутствии и точно ли столько времени протекло.
— Да уж вы не сумневайтесь. Господи помилуй! Неужели я вас обманывать буду? Я ведь не какая-нибудь… У кого ни спросите, всякий скажет, что пропал…
— Ну, да это мы справимся,— решил чиновник.
— Вы-то, знамое дело, справитесь, мы-то вот ничего тут не поделаем,— заискивающим тоном проговорила Палагея.— Когда ж это будет-то?
— Месяца через два, а может быть, и позже.
— О-о!— простонала Палагея.— Ведь это я, пожалуй, не успею до филипповок-то… Нельзя ли поскорее? Сделайте милость!
— Никак нельзя! — отрезал он.
— Я уж тогда вас наградила бы, по состоянию…
— Когда это ‘тогда’?— спросил чиновник.
— А когда вот к концу приведете. Я бы и теперь… да дюже подъело меня прошение! А со временем, господь даст, опять соберусь с силами.
Чин нахмурился и молча повернул к дверям. Палагея поклонилась ему в спину, почему-то перекрестилась и двинулась из приемной.
Сергей во все это время отсутствия Палагеи томился от скуки и неопределенности ожидания. Он сильно желал поскорее увидеться с нею и узнать, пошло ли дело в ход. Но вот Палагея возвратилась. Под каким-то ничтожным предлогом, вроде прежней сольцы, она в самый день возвращения, вечером, пробралась к заветным воротам, у которых с уверенностью поджидая ее Сергей. Они поздоровались.
— Ну, что бог дал?— спроси л Сергей.
— Ничего, слава богу… благополучно,— сказала Палагея.— Первым делом сейчас просьбу. Ходит там по улице умный человек и пишет просьбы. Написал и мне. Два целковых отвалила. Зато уж и просьба вышла! Уж написано там, написано!.. Потом пошла в эту… как ее… Улучив времячко, подошла к начальнику. Подала. Прочитал он просьбу и сейчас же ко мне: твое дело, говорит, правое и нетрудное, мы, говорит, с ним как раз справимся. Тут бы наградить его следовало, а у меня осталось чуть-чуть. Так я уж: со временем, мол, без благодарности не останетесь… Только дюже долго-то: через два месяца, говорит. Глядишь, ежели б теперь же ему подсунуть, поскорей бы обделали. Ну,, да все-таки слава богу. Теперь уж немного терпеть осталось. Теперь уж мы с тобой вовсе свои. А прежде времени все-таки объявляться не будем.
Сергей с величайшим удовольствием выслушал речь Палагеи. Предвкушая приближающееся блаженство, он даже и говорить не мог, а только улыбался и потряхивал скобкой.
Вечер. На дворе совсем уж стемнело. Палагея, управившись с делами ‘вокруг дома’, долго сидела на пороге своего крыльца, преисполненная раз- личных воспоминаний о прошлом и мечтаний о будущем. Небо заволокло тучами, подул прохладный, порывистый ветер, сильно зашуршав соломой кровли и чувствительно затронув ставни окон. ‘Ох, пойтить…— прошептала Палагея, подымаясь с места.— Теперь небось уж сколько часов-то!’ Она перекрестилась на восток и, заперев за собою дверь, пошла в избу. В избе стояла тьма и духота. Где-то звонко чурикал сверчок. ‘Поужинать,— подумала Палагея, стоя посреди темной хаты,— да что-то не хочется, разве молочка?..’ И она принесла кринку молока. Достав ощупью серную спичку и чиркнув ею о печку, Палагея начала было зажигать ночник, но в ней оказался хвостик фитиля чрезвычайно коротенький и совершенно сухой: масла в ночнике не было ни капли. Пока Палагея соображала, что сделать в таком случае, спичка в ее руке до- горела и обожгла ей палец. Палагея торопливо бросила оставшийся кусочек спички и потерла обожженные пальцы о сарафан. ‘Шут те подери совсем!— прошептала она.— Где я возьму теперь масла? Разве так… впотьмах? Э, да ну его совсем! Лучше завтра утречком поем… Разве только скиснется? Ну, да я его опять вынесу… Житье горемычное! Хоть бы девчонка какая ни на есть была у меня! Все бы что-нибудь сдействовала. А то одна как перст. О, господи помилуй!..’ Палагея стала перед святым углом на молитву.
— Мать пресвятая богородица!.. Угоднички христовы! Боже наш, боже наш! Батюшка милостивый! — шептала она, отвешивая в темноте быстрые, низкие поклоны и крепко стуча пальцами по лбу, груди и плечам.— Помяни, господи, о здравии раба божья Сергея!— прошептала она, испустив глубокий вздох, и вдруг закричала:— Брысь, проклятая! Ах, лопни твоя утроба!— Оказалось, что сожительница Палагеи, кошка, не находя никаких препятствий к тому, чтобы поужинать в темноте, бесцеремонно и крайне неосторожно снимала сливки с молока, от которого отреклась хозяйка.
Прекратив молитву, Палагея растворила дверь и, бегая по хате, кричала: ‘Брысь! брысь! брысь, проклятая!’ Кошка навскачь выбежала за порог. ‘Что ж это за наказание такое!— ворчала Палагея, захлопнув дверь.— Ты норовишь к богу, а враг тут и есть!..’ Она схватила кринку, потащила из избы и забормотала:
— Куда же теперь его? Вылить — больше ничего! Этакая ведь погань!..
‘Что это я нынче? Господи помилуй!— подумала Палагея, ощупывая на примосте свою постель.— Бывало, об эту пору давно уж сплю. Ровно бы немочь какая вступила… Ах, сердце не на месте!..’
Сидя уж на постели, она достала из-за пазухи медный крестик, перекрестила им подушку, перекрестила кругом себя пространство и поцеловала крестик.
— Одна, как перст одна!— шептала она, за- крыв глаза.— Никакого духу человечьего… сверчок один… И для кого живешь?.. Каторжный! завертелся! Туда и дорога! Дружочек ты мой милый, хороший… радость моя! Господи, когда уж господь приведет?.. Пришел бы теперь… Э-эх… Ни разу ведь не был. Хоть бы как-нибудь завернул… Совестлив дюжо. Иной бы… Хоть бы взглянул… Хоть бы замануть его как-нибудь… Увидят. Скажут: вот! Как бы нибудь ухитриться… А что ж? И вправду! Пойду да и скажу ему… Миколаю Митричу. Пустит, право слово, пустит. Еще как пустит! Прямо пошлет… Пошлет… Придет… Сергей! А?.. А?..
Палагея. заснула.
Утром следующего дня Палагея явилась к хозяину Сергея и предложила:
— Не возьмешь ли, Миколай Митрич, у меня на зарез овцу?
— С чего ж? Можно,— согласился хозяин.— Мне все равно, у кого ни брать. Вот завтра у нас праздник… Нужно будет зарезать. Вечером пошлю Сергея, он и приведет. А после сочтемся, не обижу.
А Палагее не до счетов, она рада была, что наконец увидит у себя Сергея.
Наступил желанный момент. Палагея встречает друга в сенях.
— Милости просим, милости просим! — с улыбкой проговорила она.— Вот когда ты ко мне в гости-то! То-то я рада! Кстати, вот хату посмотришь. Бог знает, где нам господь жить приведет: может, в твоей, а может, в моей хате.
Улыбаясь во весь рот, Сергей шагнул в хату, помолился богу и торжественно произнес:
— Ну, здравствуй, будущая моя хозяюшка!
Он взял ее за обе руки и притяну л к себе.
У Палагеи были ушки на макушке. Она прыгала, хохотала, как ребенок, толкала Сергея, трепала его по спи не. Раз она даже ущипнула его.
— Ну, а ты не дури, завтра праздник,— серьезно проговорил Сергей, дотоле не перестававший улыбаться.
— Посмотри-ка хатку-то мою получше, — сказала Палагея, обводя глазами стены избы, — ты думаешь, христарадняя какая-нибудь? Посмотри-ка…
— Да уж… толковать там!— проговорил Сергей и обозрел хату.
Пол был чисто выметен, лавки вымыты, постель прибрана, горшочки, чашечки, ложечки, тряпочки и т. п. были на своем месте и в надлежащей чистоте. Словом, Сергей всюду заметил следы деятельности трудовых, опытных и порядливых рук.
— Видать, видать, что хозяюшка, толковать нечего!— похвалил Сергей.
— То-то и есть,— улыбаясь, проговорила доольная Палагея и сложила руки на груди.
— Ну?— произнес Сергей и тряхнул скобкой.
— Что ‘ну’?— смеясь, возразила Палагея,— может, тебя попотчевать чем-нибудь? И я-то, дура,— спохватилась Палагея.
— Нет, спасибо… Дай срок — еще успеем. Там небось хозяин… Скажут: что долго?..
— Небось не скажут. Посиди, милый. Я, мол, овцу ловил,— сказала Палагея.
— Так тебе и поверят, что Сергей овцы поймать не может. Нет, лучше в другой раз,— порешил Сергей и направился вон из избы. Палагея пошла за ним.
— А вот это мой чулан,— объяснила Палагея в сенях.— Ах, ключ-то я забыла…
— Да зачем? Не нужно,— сказал Сергей, приближаясь к двери, ведущей на двор.
— Как зачем? Ты бы взглянул, сколько там у меня одежи, добра всякого,— изъяснила Палагея.
— Верю, верю, — сказал Сергей. — Одно слово, молодец! За то-то ведь я тебя… Клад баба! Какую тут?— спросил он, кивнув с крыльца на кучку овец, прижавшихся в углу двора.
— Да вон хоть пеструю-то,— сказала Палагея.
Когда Сергей широко шагнул с крыльца, овцы пугливо бросились было в противоположную сторону. Но Сергею скоро удалось вцепиться в густую шерсть своей жертвы и задержать ее на месте. Схватив правой рукой задние, а левою передние ноги овцы, он вскинул ее к себе на шею так легко, как какой-нибудь шарф.
— Ну, прощай же, хозяюшка! Благодарю за угощение,— шутил Сергей, выходя из калитки.— А ты вот что, голова! — начал он уже на улице. — Ты овец-то не мотай. Тебе же слюбится, как у нас с тобой скотинка будет.
— Я знаю… это я так…— отозвалась Палагея и потупилась.
Сергей сделал Палагее молчаливый, прощальный кивок из-под брюха овцы и быстро зашагал по улице, усмиряя живую ношу, которая, судорожно дрыгая ногами, старалась вырваться из его крепких рук.
Палагея, стоя возле калитки, далеко провожала друга глазами.
Несмотря на предостережение Сергея, не этой одной овечкой пришлось поплатиться Палагее за удовольствие свободного свидания с ним. В одно из таких свиданий Палагея выразила ему желание наняться к Миколаю Митричу в работницы, чтобы постоянно быть вместе. Хотя на этот раз Миколаю Митричу действительно требовалась работница, но Сергей упорно отклонил Палагею от исполнения ее желания, урезонив ее тем, что теперь уже не бог знает сколько осталось и что скоро она продаст свой домик и водворится навсегда в его жилище.