Устои, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1880

Повесть
Время на прочтение: 112 минут(ы)
Скачать в PDF

УСТОИ.

РОМАНЪ ‘НОВАГО ЧЕЛОВКА’ ДЕРЕВНИ.

Глава первая.

I.

‘Идетъ-гудетъ зеленый шумъ, зеленый шумъ, весенній шумъ!’ Деревня Дергачи встрчала весну 186* года, пятую весну посл ‘освобожденія’. Неизмнные любимцы русской деревни, весенніе заморскіе гости торопливо сбирались подъ соломенныя, знакомыя крыши: колокольчикомъ зазвенлъ надъ зазеленвшейся нивой жаворонокъ, залился, восторженно трепеща крыльями, скворецъ, и весело защебетала въ кустахъ малиновка. Нтъ сомннія, они радовались благополучному возврату подъ кровъ бдной деревеньки и привтствовали ея мирнаго, знакомаго обитателя, ея скудныя, но любимыя и широко-привольныя нивы. Но еслибы эти воздушные, беззаботные пвцы могли заглянуть въ душу деревенскаго общества, они наврно пришли бы въ немалое удивленіе и ‘недоумніе’, какъ и самъ этотъ обитатель, при вид того, что происходило въ Дергачахъ въ одно такое свжее, благодатное весеннее утро.
У одной большой, хозяйственно сколоченной избы замтно было особое, необычное движеніе. Въ то время, какъ изъ всхъ избъ деревеньки, на встрчу восходящему солнцу, узкими, полупрозрачными полосами весело несся рзко-душистый дымъ, въ этой изб не загарался уже сегодня семейный очагъ. Вонъ сама заботливая хранительница этого очага, высокая, статная, здоровая женщина, одтая по дорожному, не первый разъ уже выходить на задворки, въ огородъ, въ небольшой садъ, заглядываетъ въ сарай и какъ-то сосредоточенно, словно замеревъ на мст, долго и любовно обводитъ глазами эти давнымъ-давно сроднившіяся съ ея душой мста. Ищетъ ли она чего здсь, или беззвучно разговариваетъ съ этими безмолвно и безучастно смотрящими на нее предметами? Что они могутъ говорить ея сердцу? А они, должно быть, говорятъ… Вотъ у женщины быстро скользнули по щекамъ крупныя слезы, изъ груди вырвался глухой, подавленный вздохъ. Она окинула еще разъ глазами овинъ, снницу, огородъ и, медленно повернувшись, опустивъ голову, пошла къ изб. Въ изб народу было много, за столомъ и вдоль стнъ но лавкамъ сидли гости — мужики и бабы, на стол — самоваръ, водка и пироги. Подвыпившіе гости были веселы или нарочно старались развеселить хозяевъ.
— Что, Алена Митревна, али неохотно трогаться съ нашихъ мстовъ: плохо, плохо — а все свои? спрашивали бабы вернувшуюся въ избу женщину съ заплаканными глазами.
— Да вдь какже: родное все, сжилась со всмъ… Дды да отцы жили…
— Да, да… Какъ не жалко! Вотъ и хозяинъ-то твой закручинился… Что говорить? Какіе мы ни есть, а все люди… Все оно вмст вкъ-то прожили — сроднишься. Тамъ еще, въ город, Богъ знаетъ, какіе люди будутъ, какіе друзья-пріятели. Можетъ, хуже насъ, гршныхъ, говорили гости.
— Все Богъ, никто какъ Богъ! Кушайте, почтенные, кушайте! сурово-степенно угощалъ гостей высокій, съ просдью въ волосахъ мужикъ, то подходившій къ столу угощать гостей, то таскавшій связанные узлы на стоявшій у воротъ возъ.
— Это что говорить! Конечно, что Богъ, отвчали гости:— насъ все же не забывайте. Мы вдь не виноваты… Мы отъ души… Разв мы утсняли?.. Господи помилуй!.. У насъ противъ тебя зла нту…
— Нту, нту… Этого не думайте, мимоходомъ говорилъ сосредоточенный старикъ.— А кто виноватъ, то одинъ Богъ знаетъ. Вс виноваты, такъ думать надо…
— По жисти ужь такъ…
— Да, по жисти… Пожалуй, что врно. Ну, вонъ и подъхали, прибавилъ хозяинъ, взглянувъ въ окно:— кажись, все забрали?
— Все, все, отвчала его жена:— одного не возьмешь — родной земли не возьмешь!
— Что-жь, наша земля не пустовать будетъ, къ своимъ же въ руки перейдетъ… Ну, владай нашимъ имуществомъ, Иванъ Тимоеичъ, владай во благополучіе, а не во вредъ… Прідемъ, неравно, въ гости, чтобы было теб чмъ передъ нами похвалиться, сказалъ хозяинъ, обращаясь къ одному изъ гостей, и затмъ сталъ молиться. Помолилась и жена. Гости встали. Помолчали. Затмъ, вс двинулись изъ избы. У воротъ на улиц стояли лошади, одна изъ нихъ была Ульяны Мосевны. Сама она сидла въ телег, съ ней рядомъ подростокъ лтъ 15-ти, племянникъ Петръ, задумчивый, худощавый мальчикъ, съ карими, смотрвшими изъ-подлобья глазами, въ синемъ суконномъ армянк и въ новой черной фуражк. Его отецъ, Ванифантій Мосеичъ, перетягивалъ торопливо супонь, а на облучк, какъ-то съжившись, сидлъ другъ-пріятель Петра, Филаретка, въ ситцевой рубах и старой отцовской жилетк, онъ отъ времени до времени вздрагивалъ всмъ тломъ, отъ внутренняго ли волненія или отъ ядрной свжести весенняго утра.
— Готовы? спросилъ вышедшій изъ избы въ сопровожденіи гостей старикъ, и затмъ, внимательно взглянувъ въ лицо Ульяны Мосевны, проговорилъ:— чего сердишься, старуха?.. Ахъ, вы, бабы, бабы!..
Словно подъ неотразимымъ вліяніемъ взгляда старика, и мальчикъ Петръ недовольно-сердито глянулъ въ лицо тетки и нетерпливо повернулся на мст.
— Что сердиться! Сердиться нечего, истово выговорила Ульяна Мосевна:— а только мало хорошаго, ежели другъ отъ дружки люди бжать пустились, съ родныхъ мстъ бгутъ… Надо сказать правду, Еремй Еремичъ.
Старикъ взглянулъ мелькомъ опять въ суровое лицо Ульяны Мосевны, потомъ посмотрлъ на жену: его высокая, здоровая баба стояла еще у воротъ избы, вдругъ она медленно поклонилась въ поясъ земл, коснувшись ея рукой, но не успла подняться, какъ глубокая скорбь, вырвавшаяся изъ груди сдержаннымъ рыданіемъ, повалила ее совсмъ. Нсколько секундъ рыдала она, припавши къ земл. Всмъ стало тяжело и неловко. Бабы вздыхали. Мужики прятались одинъ за другого. Ульяна Мосевна сердито смотрла въ сторону. Филаретка вдругъ выпрямился и во вс глаза глядлъ на рыдавшую женщину: у него у самого навертывались слезы. Петръ внимательно слдилъ за старикомъ и какъ-то невольно его молодыя черты отражали на себ малйшіе оттнки выраженій стариковскаго лица.
Старикъ Еремй Еремичъ покачалъ съ сердитымъ недовольствомъ головой и крикнулъ своимъ обычнымъ, громкимъ, басовитымъ голосомъ: ‘будетъ ужь!.. Пора! Давно ршено!..’
Изъ дергачевскихъ избъ повысыпала чуть не вся деревня и окружила узжающихъ. Снявъ шляпу, Еремй Еремичъ истово помолился на востокъ, западъ и югъ, затмъ, такъ же истово и низко поклонился на вс три стороны.
— Не осудите, проговорилъ онъ:— прощенья просимъ!..
— Насъ не осуди… Зла, главное, не помни… Можетъ — всяко бываетъ — можетъ, опять Господь вернетъ, заговорили въ толп:— воля твоя была… Не наша вина…
— Нту, нту, торопливо проговорилъ старикъ, взнуздывая лошадь, и затмъ задергалъ возжами. Подводы тронулись.
Толпа долго, молча, смотрла имъ въ слдъ и вслушивалась въ поскрипываніе телегъ. Какъ будто въ недоумніи передъ тмъ, что творилось на деревенской улиц, на время замолкшіе было деревенскіе пвцы теперь дружно огласили свжій утренній воздухъ. Мужики долго еще слдили за трепещущими въ синев неба жаворонками и за лихорадочно-безпокойной работой ласточекъ, свивавшихъ гнзда подъ ихъ убогими крышами. Смотрли дергачевцы за прилетвшими весенними гостями, слушали ихъ веселыя псни и о чемъ-то думали, но о чемъ именно — сказать это было бы довольно трудно, да и врядъ ли возможно было эти думы уложить въ какое-либо опредленое выраженіе. Все тутъ больше чувствовалось, чмъ логически мыслилось. Чувствовался тутъ, жутко чувствовался одинъ только гнетущій фактъ: прожилъ человкъ всю жизнь на одномъ мст, гд жили и умерли его дды и отцы, прожилъ до старости на родимой земл, среди своихъ, чуть не родныхъ мірянъ, и вдругъ этотъ человкъ ‘снялся съ родимаго мста’, снялся на старости лтъ, передъ смертью, и узжалъ… Что же это такое? Трудно сказать. Только чувствовалась дергачевскимъ міромъ какая-то неловкость, какъ будто даже стыдъ, и тмъ этотъ стыдъ былъ невыносиме, что онъ былъ стыдомъ за кого-то другого, не за себя, что вдь, въ сущности-то, дергачевцы, положа руку на сердце, не могли себя ни въ чемъ обвинить: вдь не они же, въ самомъ дл, вынудили (упаси Господи!) сняться почтеннаго старика съ мста и ухать умирать на чужую сторону. И дергачевцы скоре имли право сердиться на этого самаго старика, который своимъ отъздомъ съ родного гнзда косвенно обвинялъ какъ будто ихъ въ чемъ-то, клалъ на нихъ худую славу, какъ будто ихъ деревенскій міръ нарушилъ вковые устои любовнаго и сердечнаго общежитія… ‘Да мы птичьяго гнзда не раззорили, не токмо что… Господи помилуй! Вотъ она, птица-то божья, и неразумное созданіе, а гляди — опять къ намъ вернулась, даромъ, что за морями летала, а насъ не забыла. Ежели бы мы ее чмъ утсняли, не бойся, не прилетла бы, такъ бы у насъ не запла! А теперь, гляди-ка, какъ пташка веселится!’
— Что говорить! Птица — и та зря даромъ не изобидитъ. А тутъ — жилъ, жилъ человкъ, по душ, по любви, и вдругъ на старости лтъ… Когда это у насъ бывало? Отъ ддовъ у насъ такого грха не бывало… Вотъ Мосей уходилъ, точно, да малое время годя и опять къ намъ вернулся… Насъ не отвергнулъ… А онъ, Строгій-то, вишь ты, на старости лтъ… Какой теперь, будемъ говорить, примръ молодымъ?— Такъ, негодуя и волнуясь, разсуждалъ возмущенный дергачевскій міръ.
— А драть его на шестъ — и то сказать! поршилъ одинъ изъ особенно экспансивныхъ дергачевцевъ.
Это, пожалуй, что такъ — ‘драть его на шестъ!’ но вдь, однако, было бы за что драть и Еремя Строгаго: это былъ не пропащій мужичишка, не лнтяй, не воръ-грабитель, не пьяница, это былъ обстоятельный, трезвый, трудолюбивый мужикъ, понимавшій и чтившій не хуже другихъ дергачевцевъ вковчные устои крестьянскаго устроенія. Вытянула его вонъ изъ Дергачей не пустая жажда наживы, не легкомысленный порывъ молодой, разгульной жизни, а что-то другое, что-то именно бившее прямо въ ‘вковчные устои’ глубокимъ и тяжелымъ оскорбленіемъ.
— ‘Умственный мужикъ былъ’, разомъ, одной думой ршили дергачевцы, какъ бы въ отвтъ на замчаніе слишкомъ ужь экспансивнаго собрата.
— Умственный мужикъ, повторили они, и, повидимому, это опредленіе достаточно ихъ успокоило. Не то чтобы оно имъ сразу все разъяснило, какъ божій день, но въ немъ, по ихъ мннію, по крайней мр, таинственно скрывалось все то, что посл ‘барщины’ било изъ всхъ поръ деревенской жизни, било тмъ ‘новымъ’, съ чмъ ежечасно и все больше и больше приходилось считаться, ибо это ‘новое’ упорно раскачивало ‘вковчные устои’… Зачмъ? Что изъ этого выйдетъ: рушитъ ли это ‘новое’ совсмъ вковчные эти устои, выброситъ ихъ, какъ нчто негодное, изжившееся, истрепавшееся и на мсто нихъ поставитъ краеугольнымъ камнемъ что-то другое, или же оно только выброситъ изъ этихъ устоевъ то, что подгнило, подточено червемъ, и только крпче положитъ связи и несокрушиме утвердитъ тотъ же краеугольный камень жизни, который былъ положенъ нкогда ихъ отцами и ддами? Но передъ этими вопросами дергачевецъ могъ только недоумвать… Дергачевцы повздыхали и съ этимъ ‘недоумніемъ’ въ душ разошлись по избамъ.

II.

У Строгаго была здоровая, ‘желзная’ натура и здоровый мозгъ. Этотъ мозгъ, во-первыхъ, хотлъ мыслить, во-вторыхъ — мыслить самостоятельно. Любопытно, что деревня привела его только къ двумъ основнымъ положеніямъ: въ области морали — ‘быть справедливымъ’, въ области отвлеченной мысли — къ религіозному скептицизму и свободомыслію. Но еще любопытне т своеобразныя формы, въ которыя онъ воплощалъ эти положенія.
Онъ былъ одиночка и женился на дочери богатаго мужика. Когда тесть умеръ — къ нему перешла мельница. Они были бездтны, для полевыхъ работъ но лтамъ они держали или работника, или работницу. Мельница давала имъ такое обезпеченіе, что ни самъ Строгій, ни его жена никогда не чувствовали необходимости ‘тянуть изъ себя жилы’, а работали столько, сколько требовалось это общимъ складомъ деревенскаго труда. Самъ Строгій постоянно былъ на мельниц, въ особенности по осени, помощниковъ себ онъ въ этомъ дл не любилъ. Напротивъ, онъ любилъ даже хвалиться тмъ, что одинъ всю мельницу правилъ: въ самыя сильныя бури онъ умлъ ставить мельницу такъ, что помолъ, на самый опытный глазъ, не измнялъ своего качества ни на іоту, верхъ мельницы онъ поворачивалъ въ бурю такъ же ловко, равномрно и легко, какъ и въ тихое время, и никогда втеръ не ломалъ у него ни крыльевъ, ни шестеренъ, не сворачивалъ съ катковъ верхи. Зато по зимамъ и весной онъ пользовался извстнымъ досугомъ. Въ это время его мозгъ начинали одолвать разные вопросы — и вотъ онъ пускался за поисками ‘умственнаго’ человка и умственной бесды. Заложивъ своего сиваго породистаго жеребца (единственная роскошь, которую онъ себ позволялъ, да, впрочемъ, и не роскошь — это былъ, прямой разсчетъ: сильная, здоровая лошадь заработывала ему больше, чмъ пять худыхъ клячъ), онъ халъ къ попу, дьякону, писарю, учителю, прослышитъ о новомъ раскольничьемъ начетчик — къ нему, а въ город у него завелось знакомство съ однимъ пожилымъ, некрупнымъ чиновникомъ. Ему онъ доставлялъ самую ‘новую’ муку и любилъ съ нимъ бесдовать: черезъ него соприкасался онъ съ тмъ міромъ, который стоялъ далеко въ сторон отъ деревни. Впрочемъ, ко всмъ этимъ лицамъ Строгій не выказывалъ ни особой любви, ни особаго доврія. Всхъ ихъ опредлялъ онъ однимъ словомъ: ‘труха’! Въ этомъ понятіи соединялъ онъ вс качества этихъ людей: легковсность, непостоянство, разладъ дла и слова и крайнюю умственную мшанину. Въ свою очередь, вс эти ‘умственные’ люди звали Строгаго ‘меланхоліей’, хотя въ немъ похожаго на настоящую меланхолію и слда не было. Изволите видть: ‘меланхоліей’, по ихъ мннію, была та умственная ‘блажь’, которая одолла Строгаго. А эта ‘блажь’ имла результатомъ то, что Строгій неожиданно пришелъ къ слдующему выводу: ‘надо быть справедливымъ, потому — вс виноваты. А всему причиной вино: и тотъ виноватъ, кто пьетъ, и тотъ, кто пить даетъ’. Выводъ вполн деревенскій и, повидимому, не особенно глубокій. Но когда пришли къ Строгому, о Рождеств, и причтъ, и писарь, и учитель, то водки онъ, къ изумленію гостей, не подалъ, а сталъ говорить о возвышенныхъ предметахъ.
Когда же дьяконъ, не утерпвъ, замтилъ: ‘Что же, братъ, Еремй Еремичъ, водочки-то? Али забылъ?..’
— Нон я не держу, какъ будто мимоходомъ замтилъ Строгій.
— Да ты шутишь, что ли?
— Правду говорю. Что! пустое это дло… Несправедливое!
— Да ты самъ-то не пей, прахъ тебя побери! ты насъ угости…
— А угощать того хуже! полусерьзно, полудобродушно говорилъ Строгій, постукивая пальцами по столу.
Дьяконъ пришелъ совсмъ въ изумленіе, а писарь и учитель ршили, что онъ становится ‘шишигой’. Но батюшка сказалъ ему уходя, внушительно улыбнувшись, что это съ его стороны ‘не боле, какъ меланхолія!’
Съ тхъ поръ это прозвище утвердилось за Строгимъ среди деревенской интеллигенціи.
Между тмъ, Строгій послдовательно развивалъ свою ‘меланхолію’, и подъ ея давленіемъ выработалъ совершенно своеобразные взгляды на весь деревенскій обиходъ. Прежде всего, онъ вдругъ пересталъ ходить въ церковь: когда начиналась служба, онъ надвалъ свой новый синій кафтанъ, выходилъ на зады своей избы, становился на холмъ, гд изъ-за старыхъ вязовъ виднлась вдали церковь, и здсь, молясь на сверкавшій на солнц крестъ колокольни, выстаивалъ всю обдню.
— Вонъ и Строгій подъ дубьемъ свою обдню отслужилъ! говорили про него мужики, возвращаясь изъ церкви, они улыбались, но это не была ни насмшка, ни порицаніе.
Прошелъ слухъ, что Строгій ударился въ расколъ. Этотъ слухъ дошелъ съ одной стороны до священника, съ другой — до мстнаго раскольничьяго начетчика, жившаго въ сел, верстъ за пятнадцать. Какъ тотъ, такъ и другой поспшили къ Строгому ‘спасать душу, одинъ — ренегата, другой — прозелита. Но оба, однако, вернулись ни съ чмъ: батюшка еще только съ большей убдительностью сказалъ ему опять, что ‘все это съ его стороны не больше, какъ меланхолія’, а раскольникъ почему-то обозвалъ его ‘идолопоклонникомъ’. Что отвчалъ имъ Строгій — осталось неизвстнымъ, только мужики разсказывали за врное, что тому и другому онъ сказалъ одно и то же ‘слово’, но какое это ‘слово’ — никто не зналъ. Однако, съ тхъ поръ пошла про Строгаго ‘умная слава’, къ нему стали относиться съ большимъ почтеніемъ, и разговаривавшіе съ нимъ всегда увряли, что онъ уметъ сказать ‘слово’.
Случалось, когда Строгій бывалъ на сходахъ, мужики кричали: ‘Постой, ребята, погоди… Смолкните!.. Вотъ Еремй Еремичъ что намъ скажетъ! Постой, онъ намъ слово скажетъ… У него слово врное!’ Случалось, Строгій говорилъ имъ: ‘Дураки вы — одно вамъ слово!’
Мужики смялись, а въ конц-концовъ оказывалось, что сами же повторяли: ‘Дураки! Это врно! Оболванилъ насъ купецъ въ лучшемъ вид! Строгій слова напрасно не броситъ…’
Конечно, сказать слово ‘дураки’ еще не Богъ знаетъ какъ умно, но дло въ томъ, что за этимъ словомъ дергачевцами предполагалась цлая система взглядовъ и отношеній Строгаго къ дергачевскому міру и къ людямъ вообще.
Петюшк (онъ былъ крестникъ Строгаго) едва минуло четыре года, когда Строгій сталъ таскать его на своихъ могучихъ рукахъ къ себ въ избу. Онъ любилъ и баловалъ его: училъ здить верхомъ на своей сивой лошади, воровать медъ у пчелъ на своей паск, кормилъ его пряниками и орхами, а когда Петьку выучили грамат, заставлялъ его читать для себя Четьи-Минеи. Въ это же время Строгій началъ посвящать Петра и въ свою ‘меланхолію’.
— Ты, Петюшка, уменъ будешь! говорилъ онъ ему, всматриваясь, какъ вдумчиво и серьзно читалъ мальчикъ ‘божественную книгу’.
— А почемъ ты знаешь? серьзно спрашивалъ мальчикъ, не отнимая глазъ отъ книги.
— Я по глазамъ вижу. Только братъ, надо быть справедливымъ, а не будешь справедливымъ — и въ вкъ уменъ не будешь.
— А какъ быть справедливымъ? спрашивалъ такъ же серьзно мальчикъ.
— Я теб скажу, пожалуй. Секретъ не большой: слабому и глупому не потакай, сильному да умному не поддавайся! Вотъ теб и вся не долга!.. Будешь такъ длать, Петька?
— Буду.
— Ха, ха, ха! добродушно и весело смялся Строгій, кивая на Петра своей жен:— онъ, глупышъ, думаетъ, легко это!.. Скоро, братъ, сказка сказывается, да не скоро дло длается…
Петръ слушалъ, и нетолько слушалъ, онъ видлъ, какъ примнялъ его крестный на практик свои сентенціи. Чмъ больше росъ Петръ, чмъ старе становился Строгій, тмъ ‘меланхолія’ его развивалась послдовательне, и послдовательне. Здоровый мозгъ работалъ упорно, но, предоставленный самому себ, подъ наплывомъ только вншнихъ впечатлній темной среды — онъ работалъ дико: пустите топоръ, не управляемый сознательной сильной, въ лсъ — и онъ будетъ костить, со страшной послдовательностію, направо и налво, все, что попадетъ подъ его остріе, и все глуше и глуше будетъ забираться въ дебри…
Приходятъ къ нему мужики.
— Ты чего, Еремй, на міръ не ходишь? спрашиваютъ.
— И безъ меня хороши! улыбаясь, отвчаетъ Строгій.
— Ну, братъ, смотри — выберемъ въ старосты: тогда не будешь такъ говорить… Слышь, на міру говорятъ — помочь надо вдов-то Кузнецовой.
— Я не товарищъ, помогайте.
— Да вдь надо… Ты грха побойся.
— Я боюсь, а потакать людямъ не стану… Пущай по-міру идетъ…
— Да чего ей по-міру-то шататься? Вдь намъ это въ стыдъ поставятъ…
— А ежели мы вс эдакъ говорить будемъ, кто-жь Христа славить станетъ? А? Добрые-то люди пошли бы да еще бабу научили: ты, молъ, поди по-міру, Христа-ради крестъ прими, чтобы самой да и людямъ не дать Христа забыть…
Мужики приходили въ полное недоумніе.
— Да, можетъ, она и безъ твоихъ указовъ Христа-то прославитъ пять разъ!
— Ну, пущай придетъ — попроситъ Христа ради славы, тогда и помощь ей будетъ…
— Такъ она это и будетъ шататься? Чать, вдь, у ей дло есть… Къ длу ее лучше пріурочить…
— Я вамъ не товарищъ: пріурочивайте… Можетъ, вонъ писарь ее къ себ пріурочитъ!.. Онъ васъ научитъ!..
— Ну, идолъ! говорятъ мужики, уходя отъ Строгаго.
А глядишь, черезъ полгода, точно-что писарь вдову ‘при себ пріурочилъ’.
— Вдь правду говорилъ идолъ-то! помахивали мужики бородами въ сторону Строгаго.
Приходитъ къ Строгому мужичокъ, съ мшкомъ подмышкой.
— Ты что, Иванъ Елизарычъ?
— Къ теб хочу толкнуться: не дашь ли мучки… Полны, вдь у тебя закромы навалены.
— Ну, кажись, въ этомъ я теб не помощникъ.
— Что такъ? Отдамъ…
— Не помощникъ, братецъ, не помощникъ.
— Да ты скажи — почему?
— Прости, ступай съ Богомъ!.. Не могу! Тамъ много есть и безъ меня васъ оболванивать-то…
— Да вдь я теб, ежели ты хочешь, съ лишками ворочу. Ну! коли ужь жадность тебя зала…
— Ступай съ Богомъ!.. Ступай къ Гусеву: онъ, чуть ли, гляди, не даромъ раздаетъ всмъ… Въ старшины наровитъ.
— Такъ не дашь?
— Прости, Иванъ Елизарычъ… Не дамъ… Я ужь въ городъ свезу, на чести…
— Тьфу ты, идолъ! плюется мужикъ.
Въ дергачевскомъ міру, распадавшемся на пять вытей, была и выть Строгихъ, въ которой вытнымъ былъ двоюродный братъ Еремя, Сысой, человкъ душевный, краснобай, любившій выпить въ компаніи, ‘артельный мужикъ’, какъ говорили объ немъ дергачевцы. Съ нкотораго времени стала выть Строгихъ иногда снимать у сосдней деревни луга въ аренду. Одинъ разъ запоздали съ покосомъ. Надо было собрать помочь, а помочь надо угостить.
— Не товарищъ, говоритъ Строгій.
— Какъ? удивился Сысой.
— Такъ. Не товарищъ… Пущай безъ меня опаиваютъ.
— Да вдь, блажная твоя голова, вдь это по-милу идетъ, по-согласу… Надоть, али нтъ, угостить-то?
— Безъ насъ опаиваютъ народъ-то хорошо…
— Да неужли теб стакана-то водки жаль намъ?.. Перекрестись! Вдь мы, кажись, сосди! уговаривали его мужики, приглашенные на помочь.
— Ступайте къ купцу!.. Онъ угоститъ вдосталь — ногъ не приволочете домой!.. Вполн уважитъ!..
— И уважитъ!.. Потому — это дружба… не что иное…
— Ну и съ Богомъ!.. Оболванивайтесь!..
— Да ты шутки-то полно шутить!..
— Не товарищъ… Хочешь наняться за деньги — изволь. Давай торговаться. Безъ грха. Что слдуетъ — получи по справедливости. П опаивать… ступайте къ купцу! Онъ ублаготворитъ… Али, вонъ, къ попу, къ писарю…
— Ну, идолъ! сердятся мужики.
И если помочь состоится у Сысоя — Еремй въ ней не участвуетъ.
Также не участвовалъ Строгій никогда ни въ ‘мірскихъ чаяхъ’, ни въ ‘мірскихъ четвертяхъ и полуведрахъ’.
Сысой Строгій былъ совершенная противоположность Еремю. Онъ вчно — на улиц, ‘на-міру’, вчно устраиваетъ ‘мірскія дла’. Нужно вдов помочь согнать, вдова къ Сысою, Сысой сейчасъ по избамъ. Мужики упираются, чешутся, потому — отъ вдовы угощеньемъ не разъдешься. Но Сысой умлъ это дло ‘оборудовать въ аккурат’.— ‘Какъ не будетъ угощенья?— Будетъ! Что вы, православные!.. Вотъ я, Господи благослови — жертвую, значитъ, по-сил помочи! выкрикиваетъ Сысой, снимая шляпу, и бросаетъ въ нее гривенникъ. Вотъ, православные, гляди!.. Вотъ плотичка и засеребрилась… Ну-ка, на живца!’., потряхиваетъ онъ передъ мірянами шляпой.— ‘Эхъ, дуй васъ горой! Авось съ гривенника-то не раззоришься! кричитъ молодой мужикъ и съ трескомъ бросаетъ въ шляпу Сысоя два мдяка. ‘Вотъ такъ! идетъ!.. Православные! на вдовью долю!’ покрикиваетъ Сысой… Весело міру, позвякиваютъ въ шляп Сысоя пятаки. Мигомъ справлена помочь вдов, и мигомъ же пропита ‘вдовья доля’, собранная въ шляп Сысоя.
Оболванитъ дергачевцевъ какой-нибудь сосдній кулачишка — Сысой устраиваетъ или мірской чай, или ‘пропой горя’.
У Сысоя была большая семья, жилъ онъ въ достатк, могъ бы даже разбогатть, такъ какъ семью держалъ строго. Но выше обычнаго деревенскаго достатка онъ не поднялся. И понятно почему: мірской былъ человкъ, ‘артельный’.
Братъ Еремй его уважалъ, только звалъ ‘несправедливымъ мужикомъ’. И Сысой уважалъ брата Еремя, но только называлъ его ‘тупымъ топоромъ’: ‘рубить не рубитъ, а только за душу тянетъ’.
— Вотъ что я теб, Еремй, скажу, говорилъ ему нердко Сысой:— халъ бы ты жить въ городъ, али въ монастырь… Ей-Богу!.. И теб хорошо было бы, и людямъ лучше… Ну, чего ты, на насъ глядя, казнишься, да и насъ казнишь! Былъ бы ты тамъ, можетъ, вполн человкъ, а здсь вотъ идоломъ тебя зовутъ… Что хорошаго?
— Врно, врно, ты, Сысой, говоришь: ты мужикъ умный.
Врно, что съ вами здсь не споешься, а сопьешься. Тутъ строгаго правила не выдержишь, серьзно замчалъ Еремй.
— Это и думать оставь! восклицалъ Сысой:— дай прожить, какъ Богъ на душу положитъ, а ежели въ правилахъ — такъ это у насъ, пожалуй, съ ними до душегубства дойдешь!.. Ты вотъ и о Христовомъ имени радешь — а вопа что выходитъ! Хорошаго не много…
— За то я мужикъ справедливый, а ты несправедливый, добродушно укорялъ его Еремй.
— И Богъ съ тобой, съ твоей справедливостью… Она при теб и останется… Только, я теб врно говорю: хать бы теб въ городъ, пока до худого дло не дошло…
— И уду! обрывалъ сердито Еремй Строгій.
То же совтывала ему сердито и Ульяна Мосевна. Маленькій Петръ злился и на тетку Ульяну, и на Сысоя Строгаго за эти совты. Что имъ сдлалъ справедливый Еремй Строгій? Мужикъ онъ умный, прямой, непьющій, не лнтяй, не попрошайникъ, не пьяница?
На мысль объ отъзд въ городъ иногда нападалъ и самъ Еремй, но онъ долго не ршался. Между тмъ, его ‘меланхолія’ развилась въ какой-то тупой индифферентизмъ почти ко всему. Чмъ больше бдствовали дергачи, чмъ больше запутывались они въ какія-то клейкія, но неуловимыя и тонкія паутины ‘мірскихъ длъ’, чмъ безсознательне, какъ-то на одну только вру и упованіе, стали они жить, полуинстинктивно, махнувъ рукой, не видя возможности разобраться — тмъ Строгій все больше и больше уходилъ отъ ‘міра’. Поземельныя отношенія въ Дергачахъ достигли страшной, невообразимой путаницы. Мужики толковали о необходимости ‘передла’. Стали передлять — кром споровъ и тяжбъ съ собственниками, затесавшимися въ ихъ надлы, не выходило долго ничего. Начались ‘судьбища’.
— Замежуетесь и не размежуетесь во вки вковъ, сказалъ Строгій, и бросилъ обработывать свой надлъ. Онъ передалъ его въ аренду своему сосду, чтобы самому окончательно отойти ‘отъ міра’.
Мужики на это совсмъ осердились — и стали Строгаго ‘донимать’ систематически. Однажды, когда Петюшка сидлъ у него и читалъ ему ‘божественную книгу’, приходятъ къ Строгому Сысой и еще два дергачевскіе мужика. Присли.
— Что, братцы, скажете? спросилъ Строгій.
— Да вотъ, братецъ, міръ на тебя обижается, заговорилъ
Сысой, гуляя глазами по потолку:— на сходъ не ходишь, опчественнымъ дломъ небрежишь… Міръ, братъ, отъ тебя въ обид…
— Отъ меня? Ишь ты… отъ кого нашли обиду!.. Нашли обидчика! иронически проговорилъ Строгій.
— Обижается, братецъ, міръ, обижается, твердилъ въ свою очередь Сысой.
— Небрежишь… мірскимъ дломъ, подтверждали сотоварищи Сысоя.
— Чтожь вамъ нужно? вдругъ крикнулъ Строгій, сердито моргнувъ волосатыми бровями.
— Да вотъ, братецъ, желательно міру, чтобы ты послужилъ… обчественную тяготу взялъ…
— А-а! Ишь ты…
— Да… Въ сотскіе тебя изобрали…
Строгаго покоробило, но онъ старался скрыть это.
— Изобрали ужь?.. Скоро… И не спрошали!
— Гд-жь тебя искать… Міръ тебя искать не станетъ, самъ на сходъ не ходишь…
— А теб это не стыдъ, Сысой Петровичъ? обратился вдругъ, къ Сысою Строгій.
— Дло мірское…
— Не стыдно это твоей сдин? А? кричалъ все громче Строгій.— Али ты меня въ первой видишь? Али ты не знаешь, что не охотникъ я старшинамъ да становымъ служить, да бороду подъ плевки подставлять? А? Али у васъ тамъ мало народу пріобыкшаго? Я не мальчишка — бгать-то…
— Посдержаться бы теб, Еремй Еремичъ, строго замтилъ Сысой.
— Чего?
— То-то… Бороды-то он вс одн — мужицкія… Твоя борода тмъ же гребнемъ чесана… Для твоей бороды особыхъ уставовъ не положено…
— Чего же вамъ надо, несправедливый вы народъ? заоралъ ужь не своимъ голосомъ Еремй, стукнувъ кулакомъ по столу:— водки хотите, водки? Въ грхъ меня ввести хотите!.. Не дамъ!.. Ступайте съ Богомъ… Не дамъ!..
— Ступай на сходъ… Тамъ узнаешь, что надо…
— И пойду!
— Ну, идолъ, говорили мужики, выбираясь изъ избы Строгаго.
Строгій, не говоря ни съ кмъ ни слова, надлъ свой синій кафтанъ, сердито надвинулъ на голову шляпу и вышелъ на сходъ. Вслдъ за нимъ, сторонкой, пошли его жена и Петръ, оба взволнованные, словно предчувствовали бду. Жена потихоньку крестилась, боясь, чтобы Строгій не довелъ дло до бды, а Петръ, съ возбужденными глазами, весь вниманіе, безпокойно слдилъ, ‘какъ обижали его крестнаго, справедливаго человка’.
— Честному міру! сказалъ Строгій, снялъ, не кивая головой, шляпу и опять неторопливо надлъ ее.
— Милости просимъ… Давно не видали…
— Чего міръ православный отъ меня желаетъ?
— Да вотъ, братецъ, міру послужить надо… Давно ужь ты у насъ льготой балуешься…
— Такъ… А, можетъ, водочки испить не желаете ли?
— И то хорошо… Не прочь… Отчего-жь? Отъ тебя оно и больно бы сладко было… Давно ужь мы твоимъ угощеньемъ не балуемся…
— Ну, идетъ… Только, господа міряне, водки я вамъ не дамъ… А вотъ, отъ своего достатка, жертвую, значитъ, въ мірскую казну десять рублевъ… Примите… А кого замсто меня выберете, тому работника на лто выставлю…
— Ну, ну, ладно, смются мужики:— ты мужикъ справедливый… Ублажимъ… Что-жь! На первый разъ и то хорошо, поддался маленько…
— Староста… Давай книгу, принимай! сказалъ Строгій, вынимая деньги…
— Какую книгу?.. Не зажилимъ…
— Подавай книгу, говорю… Записывай: ‘отъ Еремя Строгаго на мірскую нужду десять рублей, безъ пропоя…’ Пиши: ‘безъ пропоя’…
— Да чортъ!.. Чего ты книгу-то хочешь пакостить?
— Пиши, пиши!
— Ну, идолъ же! смется міръ.
И затмъ аккуратно каждый день Еремй Еремичъ ходилъ къ старост и требовалъ отъ него показать ему запись въ мірской книг и деньги.
— Да лшій! кричалъ староста:— вонъ он, у меня въ сундук лежатъ…
— Покажь…
— О идолъ!.. Оболдуй, чортъ упрямый!.. На, смотри!
Прошло мсяца два. Опять Сысой и двое мужиковъ приходятъ къ Еремю, и опять почти та же сцена повторяется между ними. Снова съ какой-то странной, сердитой ршимостью надваетъ Строгій свой синій кафтанъ, беретъ изъ божницы завязанный въ платокъ бумажникъ, суетъ его за пазуху, крестится на образъ, и широкимъ, увсистымъ шагомъ, въ большихъ сыромятныхъ сапогахъ, направляется къ сходу.
— Слышу, міръ честной почествовать меня хочетъ? говоритъ Строгій.
— Да, Еремй Еремичъ, точно, желаемъ почествовать, подъ началъ къ теб хотимъ… Ты — мужикъ справедливый… Отъ тебя обиды не будетъ… Послужи мірскому длу… Кланяемся теб старостой, послужи міру дергачевскому…
— Благодарю!.. Эй, Егорка, бги въ кабакъ! Тащи ведро… два ведра тащи! Вотъ деньги — получай!.. Гуляй, міръ православный!.. Хочу съ вами въ ладу жить!.. Гуляй!.. кричалъ Еремй въ сильномъ возбужденіи, словно въ нервной горячк.
— Вотъ оно — дло!.. Слава теб Господи! повторилъ удивленный міръ:— человкъ въ артель входитъ!
Только Сысой, да жена Строгаго и Петръ съ подозрительнымъ вниманіемъ слдили за Строгимъ и ждали ‘бды’.
— Пей, міръ православный, пей!.. Опоить тебя хочу… Чтобы посл изъ тебя веревки вить сподручне было… Да!.. Пора за умъ взяться!.. Пей!.. кричалъ Строгій, поднося лично каждому мірянину по большому стакану водки, почерпывая имъ въ стоявшемъ на чурбан ведр.
Когда было выпито первое ведро, Строгій вдругъ снялъ шляпу.
— Ну, а теперь благодарю за честь, міръ честной, сказалъ онъ и низко, до пояса поклонился.— Давайте теперь торговаться… Вотъ, отъ своихъ достатковъ, жертвую, значитъ, міру дв четвертныхъ, полусотенную выходитъ (и Строгій положилъ дв 25-тирублевыхъ бумажки около ведра)… А ужь меня простите: хочу въ мщане въ городъ приписаться… Корысть зала!.. Нажива одолла!… Не смогу грха стерпть… Простите, братцы, не могу… Увольте отъ міра!
— Вотъ что!.. Ишь ты! заговорилъ въ смущеніи изумленный міръ, не зная, что сказать: оборотъ былъ совершенно неожиданный. Никто не могъ еще ршить: правъ былъ Строгій или нтъ? Мало онъ даетъ или много? Обманываетъ или нтъ?
Но вотъ заговорилъ вдругъ Сысой.
— Ну, братъ, Еремй Еремичъ, значитъ, насильно милъ не будешь!.. Брезгуешь нами, небрежешь мірскому длу — твоя душа въ отвт… Мы, братецъ, всякіе подходы длали… Ну, выходитъ — дло у насъ съ тобой пропащее… Господу не угодно!.. Ступай, позжай… Дай Богъ счастливо! Насъ не забывай…
— Насильно милъ не будешь — это врно, подхватилъ міръ:— только какъ-будто маловато… Мужикъ ты оборотистый, денежный, въ сил… Отъ міра упускать такого мужика жалко.
— Да что-жь я вамъ?.. Я вотъ и теперь ужь землей не занимаюсь… въ аренду сдаю… Мельницу тоже сдамъ. Охотники есть… Земли у васъ мало… Землю всякій съ охотой возьметъ… А ежели… такъ я вотъ еще десятку накину… Получите!! А притснять зачмъ человка!— и Строгій положилъ еще красную бумажку около ведра.
— Зачмъ притснять!.. Насилу милъ не будешь! говорилъ міръ.
— Притснять не надо, заговорилъ Сысой.— Я теб давно говорилъ, Еремй, жить бы теб въ город… Потому, у насъ строгаго правила не выдержишь, ежели у насъ въ строгихъ правилахъ жить, такъ съ ними, пожалуй, до душегубства дойдешь!.. Врно!.. Потому, въ міру жить — въ одномъ, значитъ грх со всми жить, въ одной добродтели!.. Это ужь, братъ, такъ, по жизни… А ежели въ одиночку, такъ въ город не въ примръ лучше…
— Врно, врно! подтвердилъ вполн согласный съ Сысоемъ, дергачевскій міръ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

III.

Сивая лошадь Строгаго, заложенная въ выкрашенную желтой краской плетушку, крупной рысью въхала въ Волчій поселокъ и разомъ остановилась у кельи Ульяны Мосевны, фыркнувъ и энергично мотнувъ нсколько разъ своей красивой головой. Такъ же быстро и нетерпливо выскочилъ изъ плетушки старикъ Строгій, торопливо привязалъ поводъ къ кольцу калитки и, скрыпя своими большими сыромятными сапогами по чистому помосту сней, вошелъ въ избу. Такъ здятъ только люди, или охваченные несдерживаемой удалью, или поглощенные взволновавшей все человческое существо идеей.
Въ изб сидла Ульяна Мосевна, Луша, старица еклуша и Петръ. Взглянувъ въ необычно и какъ-то лихорадочно оживленное лицо Строгаго, Ульяна Мосевна что-то сурово прошептала про себя и опять опустила глаза на шитье.
Строгій никому не поклонился, крупнымъ шагомъ прошелъ онъ къ столу, положивъ на него шляпу, и едва прислъ на скамью, сказавъ отрывочно: ‘ду!’, и внимательно взглянулъ на Ульяну.
Ульяна Мосевна какъ-будто преднамренно молчала и не поднимала глазъ отъ шитья.
— Слышишь, старуха, ду, говорю! крикнулъ онъ сердито своимъ зычнымъ голосомъ, который себя не умлъ сдерживать въ минуты раздраженія.
— Ой, матушки! Экой голосище-то, прости Господи! невольно вскрикнула бобылка еклуша, и ея старческое худое тло заколебалось, какъ легкій колосъ:— ну долго ли эдакимъ голосомъ человка съ ногъ сшибить! Али унять себя не сможешь? Сократись естествомъ-то своимъ несуразнымъ хоть малость, сердито обратилась уже она къ Строгому.
— Молчи, старая… Умирать бы пора. Вкъ чужой задаешь, шутливо-строго прикрикнулъ онъ..
— Правду говоритъ онъ, правду… Надо бы естество-то свое сократить… Не одни въ мір живемъ, заговорила Ульяна Мосевна.
— Ну? А я что длаю?
— Хорошаго мало длаешь, признаться сказать… На старости лтъ съ родныхъ мстъ въ бга бжишь, отъ своихъ сокрываешься… Стыдно старику, стыдно! Свою душу больше любишь… Себялюбецъ… Свою душу больше бережешь…
— И берегу… Старъ ужь я… Спокою я хочу, старуха, спокою!..
— Претерпи сообща… Вс терпятъ, не хуже насъ съ тобой.
— Да для кого терпть?.. Ты скажи, кому отъ кого польза? Для души, говоришь? Посмотри на народъ — для кого онъ терпитъ? Для чужого мамону… Этимъ терпньемъ-то и себя, и другихъ загубишь. Не добродтель это — терпнье-то. Коли силы нтъ — уходи, бги… пока не сгибъ… Али ужь грабь на чистоту!.. Такъ чтобы ужь и записано было… А я не хочу!..
— Не знаю, можетъ, ты и правду говоришь. Ты — мужикъ умственный… А только что отъ родной земли бжать — хорошаго мало: родители у тебя здсь лежатъ, дды и прадды…
— Кто-жь мн узжать совтовалъ?
— Добрые люди… Зачмъ въ,міру въ обид жить? Въ міру по-милу живутъ…
— Я же виноватъ?.. Такъ и запишемъ… Будетъ! будетъ объ этомъ…
И Строгій сурово задумался. Сурово молчала Ульяна Мосевна. Петръ сидлъ въ самомъ углу около двери, положивъ на колни руки, и пристально, во вс глаза, слдилъ за лицами тетки и крестнаго. Очевидно, его вниманіе было поглощено происходившей сценой, въ которой, какъ онъ зналъ, скоро долженъ принять участіе и онъ.
— Ну, будетъ… Ршено! проговорилъ Строгій и поднялся.— Петръ вздрогнулъ, по его лицу пробжала нервная дрожь, а глаза безпокойно заметались.— Петюшка, я за тобой пріхалъ, обратился къ нему Строгій:— просись у тетки, просись у отца… Мн, братъ, здсь длать больше нечего… По справедливости не могъ здсь жить… Тутъ нужно съ карахтеромъ быть, чтобы они и тебя, и себя не загубили… Нужно, братецъ, справедливому человку, все сурове и сурове говорилъ Строгій, смотря то на Петра, то на Ульяну Мосевну:— нужно справедливому человку всхъ ихъ въ лапу забрать — вотъ что! (сжалъ могучій, мдно-красный кулакъ Еремй Строгій), да всхъ ихъ справедливости-то и обучать неуклонно! А во мн этого карахтеру нтъ, строгости мало, да и валандаться-то старъ ужь… Умирать вора!.. А теб, Петюшка, жить еще надо… А чтобы жить по справедливости, чтобы другихъ и себя не загубить, надо умъ да силу найти.. Подемъ! Нечего теб здсь теперь длать… Подемъ, вмст умственныхъ людей искать будемъ… Не здсь ихъ найдешь!..
Строгій помолчалъ. Худощавое лицо Петра все засіяло какъ-то, а каріе глаза свтились нескрываемой радостью и энергіей, но онъ не говорилъ ничего.
— Отпустишь, что-ли?.. Съ отцомъ я ужь говорилъ, сказалъ Строгій Ульян Мосевн.— Али, думаешь, я ужь никуда негоденъ?.. Али, думаешь, загублю я парня?..
— Ты ему самъ отецъ — духовный… Самъ за его душу и отвчать будешь, проговорила Ульяна:— а я хоть и сердита на тебя, а все скажу, что коли у кого Петюшк умственно учиться, такъ это у тебя… А за свою науку, самъ отвтитъ…
— И отвтимъ! весело выговорилъ Строгій.
Строгій, дйствительно, на минуту повеселлъ, оттого ли, что ему уступали Петюшку, котораго любилъ онъ, какъ родного сына, или онъ наивно обрадовался, что Ульяна Мосевна все же признавала въ немъ ‘умственнаго’ человка…
— Такъ коли такъ, готовь его въ дорогу, посл завтра мы двинемся… А теперь, Петюшка, подемъ ко мн… Ты ужь теперь мой… Подемъ къ тетк, помогать ей лошадей поить… Нон у меня всемірная кормежка…
— Да что ты справляешь? спросила Ульяна.
— Проводы… По всей волости объявилъ: сходитесь, честные люди, Еремй Строгій поминки правитъ по себ: водки да пироговъ ни въ прожу, ни въ пропой припасъ!
— Какой ты на старости задорный, Еремй Еремичъ, Богъ съ тобой… И что теб за охота людей искушать?.. Ухалъ бы честнымъ манеромъ, ужь если такое теб произволеніе, тихо, скромно, людей не смущая… И что теб мило на пьяныхъ людей смотрть?..
— Мило стало, мило, Ульяна Мосевна! какъ-то особенно выразительно выговорилъ Еремй Строгій.— Хоть послдній разокъ глазкомъ посмотрю, какъ эта саранча на мой домъ слетится!.. Хоть послдній разокъ сдлаю своей душ удовольствіе!..
И Строгій засмялся нервнымъ, злымъ, нехорошимъ смхомъ.

——

Черезъ полчаса Строгій съ Петромъ подъзжали къ Дергачамъ. Спускаясь съ отлогой горы, по которой вилась дорога отъ поселка, въ лощину, гд засли Дергачи, путники могли издалека видть, что длалось въ деревн.
— Вишь, вишь, саранча-то, ужь слетлась, вся ужь, ужь изготовилась вполн, хозяина недождавшись… шь, пей! выговаривалъ Строгій, длаясь все мрачне и мрачне:— удовлетворятся на послдокъ? Скверни мой домъ!.. Больше не войду я въ него, не мн въ немъ жить!.. Гуляй!..
Вокругъ избы Строгаго стояла цлая масса подводъ — и шарабаны, и плетушки, и телеги, и простые роспуски. Выпряженныя или съ отпущенными поводами лошади ходили по зеленой мурав подъ окнами и оставляли кучи навоза. Дергачевскіе ребятишки, какъ мухи, стаями летали отъ окна къ окну, съ окна на крыльцо, съ крыльца въ сни, изъ сней опять на улицу. Гомонъ голосовъ несся въ отворенныя окна, вмст съ табачнымъ дымомъ.
Строгій почти уже подъзжалъ къ воротамъ, какъ кто-то въ куцомъ пиджак — не то писать, не то учитель — вылетлъ изъ сней и, держась за стну, вдругъ изгрязнилъ двственную зелень густой муравы, плотно зароставшей луговицу передъ домомъ.
— Тьфу! плюнулъ Строгій, и ехидно прошепталъ:— Скверни! скверни!.. Все ваше… Твой теперь, саранча, праздникъ!.. Моя нога за оплеванный порогъ не переступитъ ужь!
Вошелъ Строгій въ избу — и вдругъ словно что-то съ нимъ случилось: закружилась ли у деревенскаго ригориста голова въ этой тяжкой табачно-водочной атмосфер, или на него просто напалъ столбнякъ. Вмсто того, чтобы помогать хозяйк, какъ онъ думалъ раньше, угощать гостей, онъ опустился на лавку около стола и блуждающими глазами сталъ осматривать присутствовавшихъ. Мысли его перепутались, онъ какъ-будто ничего ни понималъ, какъ будто старался припомнить — зачмъ это, неожиданно, первый разъ въ теченіи десяти лтъ посл поминокъ по его отц, его изба наполнилась этимъ людомъ, зачмъ эти оба батюшки, эти два дьякона съ распущенными лохматками, эти матушки — попадьи и вдовы, эти штатные, и сверхштатные и заштатные дьячки, церковные сторожа, икононосцы, даже дв просвирни, зачмъ этотъ старшина, кандидатъ въ старшины, два писаря, учитель, фельдшеръ, трое сотскихъ — и вс съ женами, иные съ дтьми… Зачмъ этотъ, Богъ знаетъ, откуда-то взявшійся длинный, съ небритой бородой семинаристъ, говорившій осиплымъ басомъ и называвшійся всми студентомъ… Тутъ и письмоводитель станового и мирового посредника, и опять какой-то фельдшеръ… А вотъ тутъ завзятые кутилы — кулакъ Маркушка и кандидатъ въ старшины и еще кто-то, и еще… Все это говоритъ, движется, кричитъ, харкаетъ, кашляетъ, плюетъ — и пьетъ, пьетъ и пьетъ… Зачмъ тутъ виночерпіи и хлбодары? Все стъ и пьетъ самостоятельно, свободно, жадно, по праву… именно ‘по праву’… Это сознаніе ‘права’ свтилось въ каждомъ лиц, въ каждомъ взмах руки, наливавшей рюмку, въ каждомъ проглатываніи куска… И какже не ‘право’ въ самомъ дл? Человкъ узжаетъ съ родимыхъ мстъ совсмъ, такъ-таки окончательно совсмъ и уноситъ съ собой безвозвратно всякую возможность безконечнаго ряда поминокъ, крестинъ, свадебъ, молебновъ, именинъ, праздниковъ двунадесятыхъ и храмовыхъ, престольныхъ и придльныхъ, уноситъ всякую возможность поступленій доброхотныхъ лептъ и угощеній, уноситъ нетолько право на эту возможность отъ себя лично, но и отъ своего потомства…
— На церковное устроеніе не будетъ ли отъ тебя, Еремй Еремичъ, говоритъ толстый батюшка:— не мшало бы на украшеніе храма… Вотъ будемъ сбирать, такъ на руки бы впередъ.
— Сколько, батюшка, прикажете? машинально спрашивалъ и отвчалъ Строгій, между тмъ, какъ внутри его что-то клокотало ключемъ и дрожали руки и ноги.
— Сколько усердія будетъ… Принуждать въ семъ дл не похвально, говорилъ батюшка, но въ то же время спохватывается и начинаетъ ‘наводить’: — За много ли мельницу продали?
— За четыреста рублевъ…
— Вотъ бы десятинку… Искони ужь десятина отлагалась на сей разъ…
— Извольте, извольте… Берите!.. рылся въ бумажник Строгій, едва сдерживая его въ лихорадочно трепетавшихъ рукахъ.
— Богъ васъ за это, можетъ, просвтитъ свтомъ истины!..
— Да, да… Онъ не покинетъ, бормочетъ Строгій.
— Вамъ бы сорокоустъ… али бы и вовсе на вчное поминовеніе родителей не мшало, тихо шепчетъ ему сбоку другой батюшка, приставляя бороду къ его уху:— когда еще здсь будете, а мы все же бы…
— Извольте, извольте…
— Исповдникъ за тобой, Еремй Еремичъ, у меня числится неуплаты за пять лтъ, неожиданно баситъ дьяконъ и внушительно тыкаетъ въ столъ пальцемъ.— Ежели считать…
— Получи, отецъ дьяконъ, получи…
— На колоколъ бы… Вотъ сбирать будемъ, гудитъ другой басъ…
— Получите и на колоколъ.
— Просвирокъ уже больше брать не станете, дребезжитъ тоненькій голосокъ матушки-вдовы.
— Получи!..
— На школу бы… Крышу будемъ править!
— Получи!
— Икононосцамъ бы… Образа ужь носить не будемъ.
— Получите!..
Въ рукахъ Строгаго быстро мелькали рублевыя бумажки и звенли монеты, а глаза его все безпокойне и безпокойне блуждали.
— Я ужь съ тобой вдь теперь не разстанусь дешево… Н-нтъ! Вдь ты на вки отъ насъ утекаешь… Нтъ, братъ, я тебя дешево не продамъ, говоритъ лохматый черный и толстый дьячекъ, охватывая стоявшую на стол четвертную и съ сиплымъ хохотомъ обдавая Строгаго пьянымъ дыханіемъ:— нтъ, не разстанусь, пока не лягу костьми!.. кричалъ онъ, алчно припадая толстыми губами къ стакану.
— Накачивайся, другъ, накачивайся… въ полное свое желаніе!.. Нон запрету нту…
— Да, братъ… Мы теперь въ прав… На исповдь не ходить!.. Храма божьяго не посщать!.. Мме-ланхолію распущать!.. О-о-о!. Это чмъ пахнетъ? кричалъ дьячекъ, утирая полой грязнаго полукафтанья волосатый ротъ…
‘Боже мой, Боже мой!’ беззвучно шептали губы Строгаго. А вкругъ его раздается невыносимый гомонъ десятка голосовъ, отъ которыхъ трещитъ барабанная перепонка, и далеко-далеко десется черезъ деревеньку, черезъ убогія деревенскія нивы.
— Вишь какъ худославы наши гуляютъ! вздыхаютъ и эти нивы и каждая убогая избушка:— эка жизнь! Такъ вотъ цлый то годъ съ деревни въ деревню, съ избы на избу тучами, что саранча, и носятся!.. Боже мой, Боже мой! вторятъ Строгому въ глубин своихъ душъ робкіе обитатели хижинъ.
— Вы бы, Еремй Еремичъ, хоть бы подушечки мн уступили, снова шепчутъ въ ухо чьи-то умилительныя уста: — вдь знаете, осталась посл отца Павла, вдовой, ребятишекъ у насъ… духовенство, извстно плодится много… Гд мн теперь ихъ прокормить… Только что вотъ вами и живы… Передъ крестьяниномъ унижайся, его благоволеніемъ только и живи… Каково это? Хошь бы вы мн для хозяйства подушечки… Потому теперь ужь ни сметаной, ни зерномъ, ни лицами сбирать отъ васъ не станемъ…
— Берите, берите и подушечки!.. Богъ съ вами!
— Лаханочку не уступите ли? шепчетъ другой голосъ:— можетъ, по нашей бдности, и такъ отдадите… Куда вамъ вести?
— Берите, берите и лаханочки!..
— Хоть бы ты и меня чмъ-нибудь поблагодарилъ… Столомъ бы что ли разступился… Не мало я теб съ женой банокъ да. піявокъ припускалъ!..
— Усту-упи-и, братецъ, на па-амять жен моей дубб-овую каду-ушку! икая и едва стоя на ногахъ сопитъ волостной писарь.
— Моя кадушечка… моя, Василій Петровичъ, слезновенно заливается взволнованная батюшкина вдова: — впередъ общано… впередъ… давно ужь!..
— Берите, берите все!.. Длите! кричитъ въ какомъ-то безпамятств самъ Строгій, а изъ глубины души его невольно такъ и рвется: ‘Боже мой’! ‘Боже мой’!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Солнце уже закатывалось: шумно, гулко разъзжались гости Еремя Строгаго. Самъ онъ все сидлъ на томъ же мст и въ такомъ же отупніи и столбняк. Все это пьяное и бурливое обнималось, цловалось съ нимъ и кричало ему въ уши какія-то безсвязныя рчи, все это алчное, жадное, утробистое тащило на свои подводы ‘прощальные подарки’… Все это толкалось, шаталось и кричало, расходясь и узжая, около крыльца и воротъ. Матушка, вдовствующая попадья, получившая дубовую кадушку, разрумянившись отъ ‘красной водочки’, подняла къ верху руку съ блымъ платочкомъ, а другой подперевъ бокъ, пошла по улиц, притопывая подкованными башмаками, и визгливымъ голосомъ, прерываемымъ икотой, осквернила чистую, прозрачную, поэтическую тишину вечерняго воздуха разгульной двусмысленной псней!..

IV.

Тяжко спалъ въ эту ночь Еремй Строгій: онъ то стоналъ, то кричалъ ужаснымъ, раздирающимъ душу голосомъ: мучительный кошмаръ душилъ его всю ночь. Вотъ что снилось ему:
Стояло жаркое-жаркое лто. Былъ конецъ іюля. Крестьянская страда пришла во всемъ грозномъ величіи физическаго напряженія и изнеможенія. Надъ деревней воцарилась строго-безмолвная тишь, нарушаемая только рдкимъ крикомъ и плачемъ грудныхъ ребятъ, да сердитыми окриками суровыхъ и измученныхъ матерей и отцовъ. Суббота, канунъ двухъ праздниковъ. Нынче немного поране, съ закатомъ солнца, вернулись усталые люди съ полей, чтобы успть вымыться въ баняхъ. Въ это же время изъ села Добраго, гд обитала ‘волость’ и все къ ней пріуроченное, тронулись разнообразные подводы и разсыпались въ разныя стороны, но разнымъ направленіямъ. На однихъ подводахъ мелькали большія съ полями черныя шляпы, на другихъ картузы съ блестящими козырьками, полукафтанья и сибирки, пиджаки и жилетки съ рубахами на выпускъ, а иногда среди этого люди попадались и женщины въ ситцевыхъ платьяхъ и, платочкахъ. Это деревенская ‘интеллигенція’ тронулась въ разсыпную по деревнямъ ‘скликать народъ на помочь’. По всмъ деревнямъ добросельской волости разсыпались гостепріимные добросельскіе хозяева. Застучали въ деревняхъ по окнамъ руки и палки. Усталый мужикъ вылзаетъ изъ клти и мрачно спрашиваетъ:
— Какого тамъ лшаго еще надо?
— На помочь милости просимъ… Не откажите… Къ отцу дьякону… Къ батюшк не откажите… Къ причетникамъ… Ко вдовицамъ… Для Бога, для Бога, почтенные! Ко псаломщику!.. Выходи, ребята, къ старшин!.. Жертвуетъ угощеніе не въ примръ прочимъ и по мдному пятаку на брата!.. Къ писарю, къ писарю! Не оставитъ въ нужномъ дл!.. Фершалъ — угощаетъ и по гривеннику на рыло!.. Къ Марку Иванычу!.. Къ Маркуш хлботорговцу! Жертвуетъ, значитъ, по цвтному платку на двку, окромя того, что водки не въ пропой… Къ Коронату Львовичу, къ барину, приглашенье идетъ!… Честь и двугривенный на драку!..
Вс эти выклики стономъ стоятъ въ этотъ праздничный канунъ надъ деревнями Добросельской волости. Но туго подаются на нихъ усталые мужики. Ворчливо захлопываютъ они окна передъ этими возгласами.
О, тогда прежніе выклики смняются новыми и боле внушительными.
— За свадьбу пятеркой больше! За усопшаго рубль лишковъ! За выписку — полтину сверхъ, шепчется кто-то…
— Подавай долгъ, выговариваетъ азартно сдой дьяконъ, извстный по всей волости ростовщикъ.
— Много ли хлбомъ у меня забрали? Отворяй, старшина, житницы! Пущай смена ко мн за долгъ привезутъ немедленно!..
— Бога забыли! Грянетъ на васъ чума, на скотъ вашъ моръ, на поля ваши — градъ и засуха!..
— Къ обду — баранина, трехъ барановъ, каша съ масломъ, каша съ молокомъ, щи съ говядиной, говядина со щами, по 1/2 штофу водки на брата, по полбутылки краснаго на двку!.. выкрикиваютъ соблазнительно мелкіе кулачки и баринъ Коронатъ Львовичъ.
Мужики, какъ будто смолкаютъ и только ворчатъ про себя.
— Да вы, почтенные, что больно носы-то дерете, раздаются вновь выклики:— вдь это не вы намъ, а мы вамъ честь длаемъ! Кабы не то, что вс мы одного прихода, мы бы вниманія не взяли вязаться-то съ вами!.. Вдь вы думаете — выгода намъ въ помочахъ-то?.. Тьфу! Вотъ она, какая выгода-то, кипятится толстая матушка, попадья, энергично плюя то въ ту, то въ другую сторону.— Вы-бы, почтенные, посчитали чего намъ стоитъ упитать вашу утробу-то!.. Да мы бы ничего не взяли хлопотать-то… Прямой это убытокъ, а не токмо что… А вы ломаетесь!
— Знаемъ мы васъ, драть васъ на шестъ! нон, говорятъ, слава-те Господи, работникъ-то въ день-то рублевка ходитъ, а то и вс полтора, а кормить-то его — окромя того накорми!.. Слыхали мы! думаютъ про себя мужики, но уже ихъ энергія значительно упадаетъ. Въ голов являются успокоительныя мысли: ‘для Бога, конечно! Ну, и начальству… И Маркушка нужный человкъ!.. Ну и хоть бы выпить, драть ихъ на шестъ, ежели вздоху нтъ’.
Съ ранняго-ранняго утра, когда еще полная роса лежитъ на земл, вс луга и поля добросельской интеллигенціи уже покрыты толпами разряженнаго народа, съ граблями, косами и серпами, стекшагося со всхъ, даже самыхъ отдаленныхъ деревень Добросельской волости.
А посреди этого ‘мужичья’ гуляетъ деревенская интеллигенція съ своими многочисленными гостями: разряженныя двицы и кавалеры съ грабельками весело похаживаютъ по скошеннымъ ‘валамъ’ сочной пойменной травы и нжно пошевеливаютъ ее, удивляя деревню городскими пснями.— Пойте, пойте, двушки! Пойте, православные! приглашаютъ они и деревню. Пойте, пойте! Скоро уработавшаяся ‘деревня’ нажрется, съ устатку, отвратительной, разведенной водой, даровой вашей водкой — и накроетъ ваши нжныя голоса дикими выкриками злой непечатной брани!.. Впрочемъ, деревенская интеллигенція, даже нжныя барышни, давно привыкли къ этимъ выкрикамъ: прямо въ лицо пьяная мужицкая образина каститъ ихъ паскудными прозвищами, выливая накипвшую злобу, а она, эта обросшая воловьей шкурой деревенская интеллигенція только хихикаетъ, закрывая ротъ платочкомъ, да спокойно продолжаетъ безконечную грызню подсолнечныхъ смечекъ.
Къ вечеру широкая улица села Добраго кишла пьянымъ народомъ, отравившимся двумя стаканами омерзительной водки. (И какъ этому пьяниц немного надо: два стакана, только два стакана отвратительной водки — и онъ, съ голоду и жары, уже превращается въ полную скотину! разсуждаетъ деревенская интеллигенція: — что было бы, еслибъ онъ выпивалъ столько же, сколько мы, привычные люди, усиживающіе на пари четвертную за одинъ присстъ!). То злая, ядреная брань, то дикая разгульная псня стономъ стоитъ надъ селомъ. Интеллигенція ‘благородно’ пьетъ въ укромныхъ углахъ вишневыхъ садовъ, брезгливо прячась теперь отъ отравленной толпы.
Тихо, недвижимо стоитъ теплый прозрачный воздухъ, а еще деревни Добросельской волости не успокоились. Ругаясь, путаясь и шатаясь, крича и проклиная, тянутся отъ села Добраго толпы ‘доброхотныхъ’ работниковъ по своимъ деревнямъ. Сурово шагаютъ ‘непьющіе’ и часто между ними слышатся отрывочныя рчи.
— Триста возовъ смахнули… Разомъ!.. Экая махина…
— И все имъ мало!.. Еще жилы тяни для нихъ, а они теб въ благодарность кислаго молока бочку выкатятъ…
— А завтра опять подымайся… ‘Долговые’ справляй… Попъ-то сно, слышь, ‘долговыми’ хочетъ свозить… Наказывалъ безпремнно… ‘Вы, братцы, говоритъ, Бога помните: поторопитесь… Съ чмъ вы меня оставите, ежели сно сгноимъ?.. Ужь, пожалуйста, а ежели инако, то ужь не взыщите… Мучку-то, что у меня брали, ужь отберу при закон и при начальств…’
— А кто у него долговые-то?
— Да вить дергачевцы — вс почитай…
— Варщики, значитъ, вполн…
И опять сурово ворчатъ себ мужики что-то въ усы.
Вернулись домой и свои, дергачевцы. Шумно, гулко ввалились они въ деревню. Старики и дти, задремавшіе было, боязливо проснулись. На улиц идетъ гомонъ. Объ чемъ-то шумятъ, галдятъ. Чутко вслушивается въ этотъ гомонъ Еремй Строгій, лежа на лежанк въ своей чистой, свтлой изб. Вотъ онъ слышитъ топотъ ногъ, слышитъ, какъ все ближе и ближе становятся голоса. Вдругъ нсколько ударовъ затрещало по калитк.
— Выходи!.. Эй, Еремй!.. Рано улегся!.. Выходи, драть тебя на шестъ!.. Сперва отвтъ міру подай, а тамъ и спи-почивай!..
— Что за самоуправство въ глухую полночь! ворчитъ трезвый Еремй Строгій на пьяныхъ мужиковъ, выглядывая въ окно.
— Выходи, выходи, драть тебя на шестъ! кричитъ толпа:— а то ворота снесемъ!.. У міра нтъ самоуправства… Міръ зоветъ къ отвту!..
И вотъ Еремй Строгій сталъ передъ міромъ. Вкругъ него волнуется толпа. Сотни глазъ устремлены сурово на него, полсотни рукъ внушительно тыкаютъ въ воздух пальцами, полсотни голосовъ слились въ одинъ сплошной гулъ, изъ котораго можно было разобрать только отрывистыя фразы: ‘Нтъ, ты говори, гд былъ?.. Почему ты на помочь съ нами къ попу не ходилъ? А? Почему? Святе насъ?..’
— Не бойся, на печи не лежалъ… Самъ на помочи былъ… Что вы кричите, несправедливый народъ?.. Я весь день у Арины вдовы проработалъ… Она больна, ребятишки малые… Ни скосить, ни сжать ей силъ нту… Для Бога я работалъ…
— Для Бо-ога-а!.. Вишь ты! Угодникъ какой выскочилъ!.. А мы не для Бо-о-а-а?… А? Нтъ, ты скажи, драть тебя на шестъ, мы разв не для Бо-ога-а жилы-то тянемъ? А?.. Вишь ты — душу спасаетъ, доброе дло длаетъ… А мы не могли бы что ли душу-то спасти? А? Ты кто такой выискался изъ міру, что на тебя тягостей нтъ?
— Полведра съ него! Полведра! крикнули на міру: — будетъ ему баловаться!.. Мы, братъ, и сами бы не прочь душу-то спасать… Нтъ, ты вотъ или съ міромъ… Коли міръ къ попу — и ты къ попу… А вдову-то ты оставь, ты съ міромъ сначала претерпи…
— Не зачмъ мн къ попу ходить, водки я не пью, зерномъ у него не одолжался… Подите прочь!.. Я по справедливости живу!.. Нтъ вамъ ничего!..
— А! А! закричала толпа.— Бери у него телегу со двора, тащи телегу… Впередъ не будетъ баловаться!..
— Братцы, что вы длаете? Вдь я не для себя… Вдь я для Бога, говорилъ Строгій.
— И мы для Бога-а!.. Мы, братъ, тоже для Бога!.. Тащи полведра, или телегу со двора!..
И вдругъ кажется Строгому, что онъ побжалъ изъ Дергачей вонъ, за околицу…
— Эй, эй! Лови! Держи! Держите его, православные, кричитъ за нимъ чей-то знакомый голосъ.— Бжать онъ вздумалъ! Ишь ты? Святе другихъ захотлъ быть! Себялюбецъ! Нтъ, ты съ міромъ претерпи…
И въ этомъ голос онъ узнаетъ Ульяну Мосевну.
— Стой! Не пущу! вцпился въ его рубаху костлявыми руками худой, больной мужикъ.— Ты, говоришь, попу не задолжалъ?.. А я почему задолжалъ? Ты мн почему зерна не далъ, когда я просилъ?.. Кто меня къ Гусеву одолжаться прогонялъ? А? Ты! Ты, справедливый человкъ! Бей его, братцы! Бей!..
И чувствуетъ Строгій, какъ навалился на него весь дергачевскій міръ… Вотъ сдавило ему животъ, грудь, нельзя дышать…
Строгій застоналъ — и проснулся. Въ головахъ у него стояла его жена и весь блдный, дрожащій Петръ.

Глава вторая.

I.

Стояло срое зимнее утро. Цлую ночь валившій крупными хлопьями снгъ потопилъ совершенно все Замоскворчье, но его обитателямъ, вроятно, казалось много тепле и уютне сидть за сугробами, такъ какъ никто изъ нихъ не торопился приступать къ очистк снга. Было воскресенье. Богомольные москвичи длинными валеными сапогами сами проложили черезъ сугробы первые пути сообщенія по направленію къ церкви. Такъ какъ дальнйшихъ путешествій никуда не предполагалось на сегодня, то, за исключеніемъ этихъ узкихъ тропокъ съ глубокими провалами, вс улицы оставались въ неприкосновенной красот пушистаго снгового покрова. По этимъ-то тропкамъ, часовъ въ 12 утра, посл обдни, пробирался молодой человкъ въ синей чуйк, новомъ суконномъ картуз, съ торчащей стоймя тульей, въ свтло-вычищенныхъ кувшинныхъ, съ наборами, сапогахъ, одтыхъ въ большіе ‘мокроступы’. Подобравъ на одну руку об полы кафтана, чтобы не выкупать его въ снжномъ мор, а въ другой неся большой парусинный зонтикъ, молодой человкъ, напряженно ступая по проложеннымъ раньше слдамъ, шелъ въ сторону Кожевниковъ. Онъ, очевидно, усталъ, его худощавое лицо раскраснлось и взмокло отъ пота. Ему постоянно приходилось разршать двойную задачу: съ одной стороны — не потерять тропинку, съ другой — слдить за билетиками на воротахъ домовъ, увдомляющими объ отдач комнатъ. Такихъ билетиковъ, какъ на грхъ, долго ему не попадалось. Но, наконецъ, судьба смиловалась надъ нимъ. Онъ подошелъ къ воротамъ одноэтажнаго, довольно уже стараго, съ палисадникомъ подъ окнами, длиннаго дома, съ ‘парадными’ крыльцами по бокамъ. Одно изъ нихъ было отперто, другое же, вроятно, никогда не отпиралось, такъ какъ передъ нимъ лежала нетронутая снговая пучина. Прочитавъ, выговаривая вслухъ, прибитый на двери крыльца билетикъ, извщавшій, что ‘въ благородномъ семейств отдается комната съ мебелью, для одинокаго человка, тихаго нрава’, молодой человкъ задумался и не ршался войти въ крыльцо. Сначала онъ вытеръ лицо большимъ разноцвтнымъ фуляромъ, затмъ поколотилъ ногу объ ногу, чтобы стряхнуть снгъ, встряхнулъ полы кафтаны и занесъ было ногу за дверь, но, взглянувъ на билетикъ, опять быстро отступилъ и пошелъ дальше. Что его смутило: ‘благородное ли семейство’, или онъ сомнвался въ тихости своего права? Повидимому, скоре первое. ‘Не жирно ли будетъ?’ повторялъ онъ про себя, уходя все дальше отъ ‘благороднаго семейства’:— ‘повременить бы надо!’ Ему припомнилась почему-то его деревенька въ глухомъ захолустьи сосдней губерніи, его родичи въ нагольныхъ полушубкахъ, въ валеныхъ сапогахъ, съ корявыми руками, съ лохматыми, сбитыми въ косицы бородами… Ему припомнилась и его квартира въ Москв, въ подвальномъ этаж, въ артели, съ длинными нарами, съ тараканами, съ запахомъ капусты, прли, чернаго хлба и полушубковъ, съ коренастыми и горластыми мужиками въ ситцевыхъ рубахахъ и посконныхъ штанахъ, въ дырявыхъ валенкахъ и лаптяхъ, большая печка, на которой сушились онучи, гомонъ цлаго десятка голосовъ, иногда пьяныхъ и буйныхъ, и въ этомъ гомон совсмъ пропадающая, стушевывающаяся ‘сурьзная’, худощавая фигура его, опрятнаго, несловоохотливаго молодого парня. И въ то время, какъ онъ, ‘Волченокъ’ (такъ прозвали его артельщики), нкогда мечтавшій въ деревн о прелестяхъ столичнаго ‘благороднаго обращенія’, принужденъ опять жить среди сиволапаго невжества, выслушивать добродушныя насмшки и выходки деревенскаго остроумія надъ своей сурьзностью, въ это время его сослуживцы по контор и складамъ почетнаго гражданина Башмакова и Ко, въ особенности т, которые посолидне, успли завестись ‘отдльными помщеніями съ небелью’, жили по одному или но двое, въ тихой, благородной бесд распивали ‘собственные’ (а не артельные, въ трактирахъ, цлой ордой, до пятаго пота) чаи изъ собственныхъ ‘сервизовъ’. И какъ было пріятно ему, когда приглашали его въ свою ‘тихую, степенную, благородную бесду за собственными сервизами’ его сослуживцы, когда чистота, опрятность маленькаго собственнаго ‘отдльнаго помщенія’, съ цвтами на окнахъ, съ гитарой, съ платянымъ шкафомъ, съ стариннымъ маленькимъ диваномъ, съ половиками у двери, съ вымытымъ на-чисто поломъ, охватывали все его существо. И вотъ, возвращаясь въ артель, его душили злыя слезы, когда разные троюродные и четвероюродные дяди, шабры и всякіе земляки начинали ‘родительски’ внушать ему, что ‘своими-то брезговать нечего’, что ‘оно хоша и бдно, и грязно, а все-жь свое родное, близкое’, что на купцовъ-то смотрть нечего, ‘потому у нихъ свое поведеніе, а у мужиковъ свое, такъ ты того и держись, къ чему съизмалтства прирожденъ’, что ‘твои-то старики съ каждой оказіей молятъ, чтобъ за тобой смотрть всячески, чтобъ ты отъ крестьянства не отбивался, чтобъ съ родственниками и земляками неуклонно пребывалъ въ почтеніи и дружб… А брезговать-то нашей мужицкой бдностью еще, загодя-то, нечего, повременить надо… Еще Богъ знаетъ, какое теб произволенье указано! Еще журавли-то въ неб летаютъ!.. Такъ-то, Петруша…’
И въ ту минуту, когда въ его воображеніи съ такой замчательной отчетливостью встаютъ вс эти троюродные дяди, шабры и всякіе близкіе и дальніе земляки, изрядно подвыпившіе и тмъ какъ бы почувствовавшіе сугубое призваніе читать ‘молодымъ’ парнямъ наставленія, молодой человкъ махнулъ рукой и быстро повернулъ назадъ къ приглашавшему тихаго нрава жильца благородному семейству. Съ какой-то отчаянной ршимостью проговоривъ: ‘Не люди мы, что ли?’ (такъ часто повторявшееся въ город его крестнымъ Еремемъ Строгимъ), онъ вступилъ въ маленькія снцы, но у звонка онъ опять сроблъ и позвонилъ такъ тихо, что никто не слыхалъ. Онъ ждалъ. Въ эти три минуты цлая вереница мыслей и образовъ пронеслась въ его голов: ршимости и сомннія, надежды и страха — и опять захолустная деревня Дергачи съ корявыми мужиками, и опять коренастые и горластые троюродные дядья, шабры и близкіе и дальніе земляки. За дверью не было слышно никакого движенія. Онъ позвонилъ еще, погромче. За дверью залаяла собаченка. Кто-то подошелъ къ двери и сердитымъ голосомъ крикнулъ за нею:
— едосья!.. Гд она? Чортъ знаетъ, куда бгаетъ!.. Чье дло дверь отворять? Сказано вдь было, что баринъ самъ отворять дверей не будетъ!.. Сколько разъ вамъ повторять? Съищите ее!..
Кто-то крикнулъ опять ‘едосья!’, затмъ, другой женскій голосъ, въ другомъ конц дома, подхватилъ опять ‘едосья!’, наконецъ, гд-то позади сней, вроятно, въ кухн, новый женскій голосъ кричалъ: ‘едосья! Скорй! Звонятъ! Отпирай двери! Папа сердится!..’
Кто-то, ворча и пыхтя, подбжалъ къ двери, отложилъ крючокъ и отворилъ. Выглянуло вспотвшее красное лицо, съ испачканнымъ въ мук носомъ и въ сбившемся на бокъ платкомъ на голов.
— Здсь… Фатерка сдается? спросилъ Петръ.
— Что вамъ нужно? Входите!.. Холодно!.. Затворяйте дверь плотне! вмсто высунувшейся съ блымъ носомъ персоны, закричалъ высокаго роста, съ строгимъ взглядомъ, сдой головой и сдыми баками хозяинъ, стоя въ халат за отворенной въ. переднюю изъ зальцы половинкой двери.
Петръ вошелъ.
— Фатерка… началъ-было онъ опять.
— Проходите ближе!.. Сюда! приказывалъ хозяинъ.— Вы… ты чмъ занимаешься? началъ онъ допрашивать, сурово осматривая съ головы до ногъ молодого парня и прихватывая рукой воротъ халата и шею, на которой былъ повязанъ шерстяной чулокъ.
— По конторской и коммерческой части.
— Ты… вы гд служите? продолжалъ онъ, мняя личныя мстоимнія и не зная на которомъ изъ нихъ утвердиться.
— При складахъ купца Башмакова и Ко.
— Сколько получаешь?..
— Двсти рублей въ годъ.
— Ты… вы одинокій?
— Одинокій.
— Аполлинарія Петровна! Покажите!..
Неизвстно откуда вдругъ въ углу зальцы явилась маленькая, худенькая, сдая старушка, съ большой старинной черепаховой гребенкой, всунутой за сдую косичку на затылк. Сухими костлявыми пальцами она вязала чулокъ.
— Пойдемъ, батюшка, пойдемъ за мной, приглашала она Петра, и, не переставая вязать, пошла впереди его по узенькому корридору, заваленному почти сплошь сундуками и картонками изъ-подъ дамскихъ шляпъ.
— Ну, вотъ, батюшка, смотри — понравится ли? рекомендовала старушка, отворяя дверь въ маленькую, въ одно окно комнатку, гд-то въ самомъ заднемъ углу дома. Старушка сла на стулъ и продолжала вязать. Петръ оглянулъ комнату: желтенькіе обои, столъ, два стула, кровать, засохшая ерань на окн. Въ окно виднъ садъ, весь потопленный въ глубокихъ снжныхъ сугробахъ, изъ-подъ которыхъ торчали только кое-гд голые сучья яблонь.
— Маленькая комнатка, а уютная… Тепла будетъ… Я люблю здсь сидть… Любимое мое мстечко… А лтомъ какъ прекрасно: настоящая барская усадьба, говорила старушка, все еще не отрываясь отъ чулка.— Одиночка ты?..
— Одиночка.
— Изъ деревни, чай… Издалека?
— Изъ деревни.
— Чай, маленькимъ привезли? Отецъ-то съ матерью есть ли?
— Батюшка есть.
— Матери-то нтъ?.. Умерла?
— Умерла.
— И не помнишь ея?
— Плохо.
— Есть ли родные-то здсь?
— Нтъ, твердо выговорилъ Петръ, и опять вспомнилъ троюродныхъ дядьевъ.
— А гд жилъ раньше-то?
— Съ сослуживцами, опять усиленно твердо выговорилъ онъ.
— Давно въ деревн-то не бывалъ?
— Давно не былъ.
— Одинокій совсмъ, проговорила, какъ будто для себя, старушка и затмъ сказала Петру:— нанимай!.. Хорошая комнатка!.. У насъ тихо, благородно… Ты, можетъ быть, Ивана Степаныча испугался?.. Ты не бойся, онъ мужчина добрый, смирный. Только-что у него характера нтъ, такъ вотъ онъ строгостью и беретъ, по привычк… Нанимай, не бойся… Онъ, глядишь, завтра же къ теб въ шашки придетъ играть… Я вижу — ты смирный… Нанимай, тепло будетъ!..
— Не врьте!.. Холодно, очень холодно!.. Въ морозъ руки коченютъ! крикнулъ за дверью звонкій двичій голосъ и закончилъ веселымъ раскатистымъ смхомъ.
— Лиза! Что это за школьничество! сказалъ другой голосъ, солиднымъ контръ-альто, за той же дверью.
— Вотъ моя вертушка дурачится все!.. проговорила, улыбаясь, старушка:— не любо вишь ей, что въ армяк жилецъ будетъ… Все студента ей хотлось… Не одного ужь она такъ-то спровадила!.. Да какіе для нея студенты въ коровникахъ жить будутъ!.. Ты не слушай ея… Добрая вдь она у меня… Что же, нравится ли?
Петръ сказалъ, что ему лучше не надо, только какъ цна будетъ?
— А ужь объ этомъ съ самимъ поговори, сказала старушка, и опять, быстро работая спицами, повела его черезъ корридоръ въ залу.
Въ зал Иванъ Степанычъ уже сидлъ въ кресл у печки и сурово курилъ трубку. Здсь же Петръ увидалъ и тхъ, которые говорили за дверью, когда онъ осматривалъ комнатку. Это были дв двицы — брюнетка и блондинка. Брюнетка была старше, выше, солидне, съ холоднымъ, высокомрнымъ взглядомъ. Очевидно, не у нея былъ такой веселый, звонкій раскатистый смхъ. Блондинка была моложе, ниже, миловидне, ея пухлое, раскраснвшееся личико было теперь сердито, губки надуты и тонкія ноздри чуть замтно дрожали и раздувались. Очевидно, ей принадлежалъ веселый, раскатистый смхъ, очевидно, ей не нравился новый постоялецъ. Но Петръ ея не испугался.
— Ну, что? спросилъ Петра Иванъ Степанычъ.
— Ничего… Желали бы занять фатеру… Приглянулась.
— Нанимай! категорически отрубилъ Иванъ Степанычъ и поставилъ трубку въ уголъ.
— Папа! Вдь ты общалъ Сереж, вскрикнула блондинка, привскочивъ на стул — и ея розовый носикъ, нсколько вздернутый кверху, еще больше расширился.
— Оставь, говорю!.. Не хочу я знать вашихъ нигилистовъ… У нихъ на табакъ не хватаетъ! Пора остепенится, прикрикнулъ Иванъ Степанычъ, и поднялся:— нанимай!.. Я на это не смотрю, что мужикъ… И мужикъ бываетъ не хуже другихъ… Я не кисейная барышня!..
— Съ чего вы взяли, что я брезгаю крестьяниномъ? вспыхнула вся, какъ зарево, блондинка:— я, можетъ быть, больше, чмъ вы понимаю, что… Я только…
— Ли-иза! протянула, укорительно покачавъ головой, брюнетка.
— Какъ цна будетъ? перебилъ этотъ ненужный для него разговоръ Петръ.
— Пять рублей, отрубилъ Иванъ Степанычъ.
— Два рублика скинете?
Вс улыбнулись.— Я, братецъ мой, квартирами не торгую, снисходительно проговорилъ Иванъ Степанычъ:— если я сдаю лишнюю комнату, то единственно для того, чтобы доставить удовольствіе молодому человку жить въ благородномъ семейств…. Понимаешь? Если ты можешь это оцнить…
Но Петръ не могъ еще этого оцнить: у него закружилась голова отъ пятирублевой цны… Да, ему недавно прибавили жалованье, онъ теперь получаетъ почти-что столько же, сколько главные прикащики. Но пять рублей! Пять рублей, когда онъ въ артели платилъ всего два рубля… Вдь это три рубля каждый мсяцъ прахомъ, въ годъ значитъ 36 рублей, почти сорокъ рублей… У Петра стоялъ въ голов туманъ.
— Дорожитесь очень… не по насъ… Извините, пробормоталъ онъ, весь вспыхнувъ:— извините, что я побезпокоилъ… Виноватъ, пятился онъ къ двери.
— Ничего, братецъ… Чтожь, дло любовное! говорилъ Иванъ Степанычъ:— едосья! проводи! крикнулъ онъ:— а можетъ, надумаешь… Заверни… Ты мн понравился… Ты парень солидный…
— Виноватъ, говорилъ Петръ:— дорожитесь… не по намъ.
Онъ взялъ за ручку… рука у него дрожала… Вотъ дверь отворяется: еще шагъ — и ‘комната съ небелью въ благородномъ семейств’ потеряна для него на вки… Гд еще попадется такая подходящая? Гд еще онъ ‘понравится’?’ Гд еще хозяева такіе снисходительные, добрые и ‘обстоятельные?’ (Онъ отворилъ дверь совсмъ, едосья захлопнула за нимъ, крючекъ щелкнулъ, онъ остался на крыльц). А дешево! Дешевле не найти… Ежели бы богатъ былъ… Наши конторскіе тоже платятъ три и даже четыре рубля, а семейные восемь и десять рублей… Пять рублей! Одинъ рубль лишку… Какъ бы три… Можетъ, за четыре уступитъ?.. Дорого, а въ артели — хорошо… Я вотъ сколько накопилъ въ артели-то живши… Экономія!.. Вдь это сорокъ рублей въ годъ!.. думалъ Петръ, почти вслухъ, снова выступая по сугробамъ по средин улиц, но за тми думами, которыя онъ думалъ вслухъ, въ голов его гнздились другія: въ его воображеніи стояла эта чистенькая, отдльная комната, тишина, ‘благородство’, старушка съ чулкомъ, благородный хозяинъ съ трубкой въ зубахъ, барышни.. Объ чемъ они разговариваютъ? Какъ они живутъ? Что они читаютъ въ книжкахъ? Они, чай, все знаютъ, научатъ, совтъ дадутъ… Законы знаютъ, съ начальствомъ знакомы. Коли-что, Господи спаси, въ деревн случится — присовтуютъ, поддержку дадутъ… А главное — чистота, благородство… Дракъ этихъ,— пьянства не будетъ, ругани, грязи… Эти хожалые, подчастки, пристава не будутъ ругаться… А главное — чистота, благородство, никто теб въ лицо не наплюетъ, ненахарчитъ… Самъ себ господинъ! Придешь вечеромъ, самоваръ наставишь, сядешь одинъ, али главнаго приказчика позовешь, объ длахъ поговоришь, въ сурьзъ — благородно, умно, никто къ теб съ глупостью, али пьяной образиной не ползетъ, тебя съ Коряковымъ пьянымъ мужикомъ не смшаютъ… А потомъ ляжешь и будешь слушать, объчемъ благородные люди за стной говорятъ… Книжку можно попросить, законы, напримръ, али календарь… Бумаги куплю, писать стану учиться… Можно научиться еще лучше писать… А главное — арихметику!.. Пропорціи бы надоть произойти да проценты… Вотъ главный приказчикъ говоритъ: ‘кабы ты, говоритъ, проценты зналъ, такъ, говоритъ, при твоей смышлености, да выдержк, ты бы далеко пошелъ!’ А Иванъ Степанычъ, врно, проценты знаетъ… Что ему разсказать, когда никого вечеркомъ — плюнуть… Чай также сидитъ зря да трубку сосетъ! Поди, во всякихъ училищахъ учился… А намъ бы оно на руку… Опять теперь — вексель учесть, али конторскую часть показать: что къ чему… Самую эту бухгалтерію… Благородному человку этого нельзя не знать: учили, чай, тоже… Ихъ всему учатъ — и въ диво, и не въ диво, хочешь не хочешь, а учатъ… И церковному закону учатъ, и по разнымъ наукамъ… Посл эти науки ему и ни къ чему, сидитъ себ да трубку покуриваетъ, а все знаетъ… А у насъ вотъ и къ длу бы, а поучиться негд, все урывкомъ, по случаю… Да еще въ артели живешь!.. Тамъ, братъ, не много выучишься… Сказки только сказывать выучишься. Вотъ какъ Лимподистъ… задеретъ ноги кверху — и давай про лшихъ разсказывать, а артель гогочетъ!.. А спроси, что къ чему: это, говоритъ, не наше дло, а барское… Ежели ты ноги будешь кверху умть только задирать, конешно, барское будетъ!.. Баринъ съ тобой и разговаривать не станетъ… А ты выдержку знай, и съумешь отъ него научиться… А у насъ что:— го-го-го, ржутъ, что жеребцы…
Не прошло и четверти часа, какъ Петръ, еще боле сильно взволнованный, чмъ прежде, снова звонитъ у крыльца благородного семейства, снова входитъ несмло въ дверь зальцы и робко говоритъ:
— Четвертачекъ хотя скиньте.
— Кулакъ! вырвалось у блондинки такъ громко, что слышно было всмъ. Петръ сконфузился и взглянулъ въ ея сторону. Блондинка презрительно отвернулась.
— Это мн нравится, проговорилъ солидно Иванъ Степанычъ: — ты, молодой человкъ, долженъ быть разсчетливъ… А четвертака я теб все-таки не уступлю.
Петръ помялся нсколько на мст, у него мелькнула мысль: ‘Чтожь, на мсяцъ… Попробую… А можетъ, я изъ нихъ пользы-то и не на пять рублей возьму’, повертлъ въ рукахъ фуражку и сказалъ: ‘Такъ задаточекъ съ васъ нельзя ли?’..
— И это хорошо… Только, дружокъ, обыкновенно дло длается наоборотъ… А, впрочемъ, вотъ теб рука благородного дворянина… Я, братецъ, повторяю — не торгашъ. И это ты долженъ знать. Когда передешь?
— Да сегодня же, потому праздникъ, день свободный.
— И прекрасно… Постой: водку пьешь? Кутишь?
— Этимъ не занимаемся.
— То-то!.. У меня, чтобы Боже упаси!.. Уговоръ лучше денегъ: ежели шумъ, дебошъ — въ туже минуту все изъ квартиры на морозъ выкидаю!..
— Этого не будетъ-съ!
Только-что вышелъ Петръ въ переднюю и сталъ надвать свои мокроступы, какъ въ зальц блондинка безцеремонно сказала съ настойчивостію капризнаго ребенка: ‘А ему не жить у насъ… Лавочникъ!.. Я отравлю ему жизнь съ первого же дня’.
— А мн онъ нравится, медленно, протяжно и обстоятельно выговорила брюнетка: — у него такое… интеллигентное лицо… Любопытный экземпляръ!.. долетло до Петра, когда онъ выходилъ. Онъ не понялъ этихъ словъ, но почему-то слово ‘экземпляръ’ засло у него въ ушахъ, и онъ всю дорогу повторялъ его, коверкая на разные лады. Ему очень хотлось научиться говорить ‘по благородному’, но первое слово — ‘интеллигентный’, онъ никакъ не могъ припомнить.
Петръ былъ очень доволенъ, онъ чуть замтно подпрыгивалъ даже дорогой, несмотря на увсистые мокроступы на ногахъ. На ‘сердитую барышню’ онъ не обращалъ никакого вниманія. Какое можетъ быть ему дло до того, что онъ не нравится барышн, когда иначе и быть не можетъ. Это въ порядк вещей. Для него важно было другое: это — ‘особое помщеніе съ небелью’, въ благородномъ семейств. Даже его сослуживцы нанимали квартиры у мщанъ, а онъ — въ благородномъ семейств! Для него было почти несомннно, когда онъ звонилъ у двери ‘благородного семейства’, что ему, только взглянувъ на его костюмъ, тотчасъ же захлопнутъ подъ носомъ дверь. И если онъ звонилъ, то это былъ почти безсознательный рискъ человка, желавшаго во что бы то ни стало уврить себя, что и онъ ‘не хуже другихъ’… И вдругъ… онъ — не хуже другихъ!
Придя на артельную квартиру, онъ не засталъ тамъ ни троюродныхъ дядьевъ, ни шабровъ, ни близкихъ и дальнихъ земляковъ, которые ушли пить чай въ трактиръ. Петръ былъ очень радъ этому случаю. Ему сегодня везло. Онъ еще дорогой ршилъ — ни подъ какимъ видомъ не говорить дядьямъ и шабрамъ о своей новой квартир. Неужели появленіе среди благороднаго семейства заскорузлыхъ и коренастыхъ дядьевъ и шабровъ должно лишить его сразу всего, что давно мечталось ему и что такъ неожиданно улыбнулось? А сколько попрековъ за пятирублевую цну!.. По крайней мр, на первое время это было невозможно. Онъ тотчасъ же нанялъ Ваньку, и объявилъ сдому старику, сторожившему артельную квартиру, что онъ перезжаетъ къ сослуживцамъ, свалилъ свои сундучки на сани, и двинулся къ своему новому ‘особому помщенію съ небелью’, гд уже не будетъ ни простоволосаго невжества, ни грубаго добродушія съ своими пьяными увщаніями, которыя надоли ему хуже горькой рдьки, ни грязи, ни ругани, ни дракъ, ни ежедневныхъ служебныхъ подвиговъ городовыхъ, околодочныхъ, приставовъ, буйствовавшихъ надъ артелью и съ непечатною бранью и подзатыльниками толкавшихъ мужиковъ въ участки…

II.

Огромные склады и лабазы торговаго дома Башмаковыхъ и Ко, ведшаго обширныя коммерческія операціи зерномъ и мукой, пенькой, желзомъ и всевозможнымъ россійскимъ ‘сырьемъ’, помщались въ одномъ изъ домовъ Замоскворчья, на торговой площади. Массивныя желзныя двери складовъ, занимавшихъ всю нижнюю половину дома, скрыня и грохоча петлями и ключами, по зимамъ отворялись поздно и затворялись рано, вмст съ дневнымъ свтомъ. Съ огнемъ въ нихъ рдко сидли. И только въ главной контор сдой, молчаливый старикъ, главный конторщикъ, долго сидлъ за счетами передъ лампой, еще съ вечеренъ распустивъ по домамъ своихъ подручныхъ. Въ новйшее время, когда цивилизація коснулась даже Замоскворчья, а старикъ Башмаковъ умеръ — и его сыновья повели дло на торговомъ товариществ, одвшись, вмсто чуекъ, въ пиджаки, кром стараго дяди — въ администраціи дома произошли тоже сообразныя реформы.
Прежде, во времена старика Башмакова, вся она, по старозавтному, сосредоточивалась въ рукахъ его самого и брата, при которыхъ состояла цлая орава приказчиковъ, жившая вся при хозяевахъ въ качеств ‘домочадцевъ’. Судьбой этихъ домочадцевъ Башмаковъ распоряжался такъ же безконтрольно, какъ и судьбой своихъ собственныхъ чадъ. Трепалъ ихъ за волосы и за уши, ругалъ, иногда билъ, лишалъ ‘положеннаго’ изъ състнаго, подарковъ, наградъ, но въ то же время и поощрялъ, награждалъ, благоволилъ и устроивалъ отечески судьбу того или другого. Теперь — совсмъ другое дло стало. Патріархальные порядки въ значительной степени рухнули. Прежде всего нодорвала ихъ самая фирма товарищества на паяхъ, а затмъ и самый духъ времени. Администрація дома распалась на дв инстанціи: низшую и высшую. Все, что копошилось въ самыхъ лабазахъ, терлось около кулей и мшковъ съ утра до вечера, начиная отъ ломовиковъ-крючниковъ и кончая главнымъ приказчикомъ и пайщикомъ дома — старикомъ Башмаковымъ-дядей, все это жило еще въ большей или меньшей степени по старому, ходило въ армякахъ, чуйкахъ и сыромятныхъ сапогахъ вмст съ приказчикомъ, хотя и не жило уже ‘при хозяин’, а помщалось на ‘вольныхъ фатерахъ’, большею частію артелями. Это была низшая инстанція.
Въ верхнемъ этаж дома, непосредственно надъ лабазами, въ ‘чистыхъ комнатахъ’ помщалась высшая инстанція: главная контора. Ее составляли бухгалтеры, кассиры, конторщики, корреспонденты, подъ главенствомъ начальника конторы. Все это далеко было не похоже на низшую инстанцію. Все носило на себ послднюю окраску цивилизаціи: ходили въ пиджакахъ, причесывались съ проборомъ на затылк, на ногахъ носили штиблеты съ пряжками, а на головахъ цилиндры. Паркетные полы, лакированныя высокія конторки, съ высокими табуретами, длинные столы, покрытые зеленымъ сукномъ, конторскія книги и бланки изъ веленевой бумаги, роскошные пергаментные переплеты ‘Главныхъ Книгъ’, исписанныхъ красивыми, четкими почерками, внцомъ каллиграфическаго искуства — такова вншняя обстановка высшей инстанціи.
Контингентъ высшей инстанціи пополняли преимущественно молодыми сынками раззорившихся купеческихъ домовъ, промотавшимися представителями нкогда громкихъ фирмъ и затмъ особаго рода незнакомцами, безъ званія и рода, которые, неизвстно какимъ образомъ, всегда плодятся при большихъ и малыхъ торговыхъ домахъ. Не то факторы, не то ходатаи, не то комми, эти незнакомцы, одтые съ шикомъ, хотя не имющіе за душой ни гроша, каждое утро трутся въ конторахъ, курятъ хорошія сигары, разсказываютъ забавные анекдоты, разносятъ трактирныя и театральныя новости — и представляютъ собою идеалъ особаго рода наглой бонтонности для приказчиковъ, конторщиковъ, бухгалтеровъ и кассировъ. Послдніе ихъ ужасно любятъ. Хозяева, хотя и третируютъ ихъ нсколько свысока, но въ нихъ ‘нуждаются’. Исчезни въ одно прекрасное утро изъ торговыхъ конторъ эти ‘незнакомцы’, и, нтъ сомннія, хозяева ощутятъ въ сердц нкоторую пустоту, ибо у незнакомца — всегда готовый проэктъ какого нибудь грандіознаго предпріятія, который, если и не всегда осуществимъ, за то можетъ дать пищу фантазіи и уму, всегда онъ готовъ създить туда, заглянуть сюда, привесть билетъ въ оперу, устроить удачный сбытъ плохой партіи… Въ нкоторыхъ случаяхъ ихъ называютъ особой кличкой ‘племянниковъ’. ‘Племянникъ’ иногда бываетъ очень важенъ для фирмы, онъ сбавляетъ и нагоняетъ цны на подрядныхъ торгахъ, вноситъ залоги (конечно не свои), затмъ беретъ отступныя, куртажныя и пр. При большихъ операціяхъ иногда у племянника скопляется до десяти тысячъ за разъ, но все это въ его рукахъ эфемерно, и черезъ недлю онъ уже закладываетъ послдній фракъ. Въ акціонерныхъ предпріятіяхъ опять необходимъ этотъ таинственый незнакомецъ, онъ фигурируетъ тамъ въ роли подставного, наемнаго акціонера, ‘голоса’ и проч.
Въ роли этихъ таинственныхъ незнакомцевъ большею частію фигурируютъ полу-нмцы, полу-жиды, отставные военные, вольнопрактикующіе адвокаты, нердко съ университетскимъ образованіемъ, нердко же попадаются неудачники — актры, литераторы, технологи… Въ этомъ случа, они говорятъ о политик, о всемірной торговл, о произведеніяхъ литературы и искуствъ, держатъ себя крайне надменно… Но все это не мшаетъ участвовать имъ въ такихъ сценахъ. Въ одно прекрасное утро, когда, часовъ около 12, ‘племянникъ’, по обыкновенію, является въ правленіе фирмы, съ дорогимъ портфелемъ подъ мышкой, одтый по послдней мод, подвитой и раздушенный, хотя съ нсколько помятой физіономіей посл ночнаго кутежа, когда онъ только-что пускается въ веселые разговоры съ ‘правленіемъ’, вдругъ выходитъ разбшенный хозяинъ, только-что узнавшій, что ‘племянникъ’ продлалъ съ его фирмой какой-то фортель. ‘Племянникъ’ догадывается и блднетъ. Сначала онъ слабо защищается, но когда ‘хозяинъ’ все больше и больше начинаетъ уснащать свою рчь мстоимніемъ ‘ты’, съ приличными эпитетами, въ род ‘мерзавецъ’, ‘негодяй’, онъ лихорадочно начинаетъ искать свой цилиндръ. Но вотъ раздается грозное: ‘Гони его, подлеца! Бей!’, приказчики и конторщики бросаются вслдъ за несчастнымъ, бгущимъ со всхъ ногъ въ переднюю. ‘Племянникъ’ схватываетъ свою ильковую шубу, жертвуя калошами, набрасываетъ ее на одно плечо и быстро спускается съ лстницы, сопровождаемый пинкомъ въ шею, крикомъ, гиканьемъ, свистомъ развлекавшихся неожиданнымъ спектаклемъ конторщиковъ. Общее возбужденіе ‘высшей инстанціи’ мигомъ передается ‘низшей’ и послдняя, высыпая отъ стара до мала изъ лабазовъ, уже встрчаетъ несчастнаго, летящаго съ лстницы наврно гиканьемъ, хохотомъ, циканьемъ.
Низшая инстанція уже чутьмъ знаетъ, въ чемъ дло, такъ какъ эти спектакли устраиваются не рдко.
— Стрюцкій!
— Суныла!
— Сусликъ!
— Крыса!
— Тссссъ!.. У-у-у-у!..
Все это несется вслдъ прекрасному незнакомцу изъ оконъ ‘высшей инстанціи’ и изъ кладовыхъ ‘нижней’, пока онъ быстро, но не теряя элегантности въ походк, пробгаетъ рядъ лабазовъ и, нанявъ Ваньку, скрывается отъ взоровъ взбудораженныхъ ‘рядовъ’… А ‘ряды’ еще долго волнуются этимъ событіемъ, пока всть объ немъ не обойдетъ весь рынокъ.
Нашъ ‘любопытный экземпляръ’, нанявшій комнату въ благородномъ семейств, не имлъ счастія, или несчастія, принадлежать къ высшей инстанціи, бывшей рдко достижимымъ идеаломъ для ‘сибирокъ’ низшей. Высшая инстанція примыкала непосредственно къ ‘цивилизаціи’, низшая — къ деревн. Все это, впрочемъ, какъ мы видли, не мшало и низшей инстанціи сочувственно принимать къ сердцу ‘событія’, совершавшіяся, выше ея, въ области мало ей доступной. Но Петръ никогда не участвовалъ въ шумномъ выраженіи этого сочувствія. Привезенный въ Москву уже 16—17 лтъ, впечатлительный, любопытный и сосредоточенный мальчикъ, онъ не научился ‘цикать и дразниться’, вообще всмъ тмъ увеселительнымъ штукамъ, ареной которымъ служатъ панели торговыхъ рядовъ. Онъ, обыкновенно, вначал смотрлъ на сцены, въ род вышеприведенныхъ, съ какимъ-то недоумніемъ, даже сожалніемъ къ несчастнымъ ‘незнакомцамъ’, вылетавшимъ изъ главной конторы. Его поражало то, что его собратья ‘дразнили’ прекраснаго незнакомца словами: ‘ученый! законы проглотилъ!’ Еще боле его поражали самые эти казусы съ ‘учеными’. Ему было стыдно за нихъ, хотя онъ и не сомнвался, что ихъ хозяинъ казнилъ за ‘дло’. Но онъ не могъ соединить въ своемъ ум представленія ‘ученаго, проглотившаго законы’ съ какимъ-то пакостнымъ дломъ, за которое бьютъ въ загривокъ… Это до такой степени смущало его, что при подобныхъ случаяхъ онъ иногда краснлъ, глаза его наполнялись слезами, и лично внутренно онъ страдалъ за ‘ученаго’, внутренно принималъ на себя весь сндавшій его стыдъ и позоръ…
Конечно, этому были причины. У Петра былъ въ деревн закадышный другъ Филаретка, а этотъ Филаретка получилъ изъ разсказовъ своего отца, стараго дворецкаго, очень радужное представленіе о правахъ ученыхъ и благородныхъ людей въ семъ мір, неустанно развивая это же уваженіе къ ученому званію и въ своемъ пріятел. Обольстительно рисовалъ онъ ему всю прелесть ‘пинжака’ и знаніе законовъ (‘главное, чтобы законы знать!’), которые несомннно защитятъ ихъ, и ихъ отцовъ, и братьевъ, и дядьвъ отъ всякихъ ‘прижимокъ’, колотушекъ, обидъ…— ‘Ежели только пинжакъ да законы — ходи прямо, смотри бойко! Вонъ мой тятька — сидитъ себ на крылечк, трубочку покуриваетъ, никто его не бьетъ, не обидитъ, еще мужики шапки ломаютъ. Нтъ, это, братъ, первое дло, умилялся Филаретка…’ Но Филаретка былъ натура увлекающаяся, и, какъ всякая увлекающаяся натура, легко мнялъ предметы своего увлеченія и скоро утшался въ несбывшихся мечтахъ. Не то былъ Петръ. Онъ слушалъ, слушалъ Филаретку — и молчалъ, смотря на него изподлобья своими пытливыми карими глазами. Самолюбивый и недоврчивый, онъ рдко длился своими мыслями даже съ Филареткой. Но что разъ западало въ его душу, то утрамбовывалось въ ней плитою, разочарованію онъ поддавался туго и, если уже избжать его было нельзя, оно давалось ему трудно, вырывалось изъ души съ болью… И въ отношеніи къ ближнимъ они были различны: Филаретка былъ вообще добродушный, любящій, когда обижали ‘деревню’ — ему было жалко, Петру — было стыдно. Филаретка соболзновалъ и плакалъ объ обиженныхъ — и негодовалъ противъ притснителей, грозя имъ въ будущемъ ‘пинжакомъ’ и ‘законами’, Петръ негодовалъ и на тхъ, и на другихъ, и на притсняемыхъ, пожалуй, больше, чмъ на притснителей, за притсняемыхъ онъ стыдился, краснлъ за ихъ ‘рукосуйство’, безотвтность, приниженность, и за этотъ стыдъ онъ платилъ имъ почти презрніемъ, хотя и готовъ былъ выместить обиду за нихъ на притснителяхъ…
Былъ у Петра съ Филареткой другъ Лимподистъ, добродушный парнюга, въ версту ростомъ, съ широчайшими плечами и сильными руками. Несмотря на то, что онъ былъ ихъ старше лтъ на пять — тщедушные Петръ и Филаретка казались передъ нимъ мальчиками. Да мальчиками показались бы передъ нимъ и самые парни-женихи, еслибы съ громаднымъ физическимъ развитіемъ не уживалось въ Лимподист крайнее младенчество ума. Онъ съ такимъ же увлеченіемъ игралъ съ ребятишками въ бабки, въ лошади, пуская кубари, лазая по деревьямъ, какъ и самые малые изъ нихъ. Но за то и сила его пользовалась большимъ уваженіемъ. Съ нимъ безбоязненно пускалась въ самые рискованныя путешествія вся ребячья деревня, вруя, что съ Лимподистомъ ихъ никто и ничто не обидитъ — ни зврь, ни лихой человкъ. Въ это же врилъ и самъ Лимподистъ. По зимамъ онъ безбоязненно бгалъ съ арясиной за волками и отгонялъ ихъ цлыми стаями отъ деревни. И Петръ, и Филаретка, хотя постоянно, вмст съ другими, подсмивались надъ нимъ, по любили его и чувствовали къ нему уваженіе. У нихъ часто шли такіе разговоры.
— А что, Лимподистъ, ежели бы теперь у насъ деревня огнемъ занялась, спрашивали его: — вдь ты бы не далъ ей сгорть?
— Не далъ бы, увренно отвчалъ Лимподистъ.
— Вдь ты сейчасъ бы все по щепамъ разбросалъ? Хвать за крышу — крышу стащилъ бы, хвать за уголъ — уголъ своротилъ бы…
— Своротилъ бы…
— А ежели бы ночью конокрады наскакали, а ты бы ихъ поймалъ… вдь изничтожилъ бы?
— Изничтожилъ бы, отвчалъ Лимподистъ, и въ его глазахъ горла младенчески-наивная самоувренность.
— Ну, а ежели бы медвдь… Вотъ старики разсказывали, что къ намъ, однажды, медвдь въ деревню заходилъ… Вс, говорятъ, попрятались, а онъ разломалъ хлвъ, сълъ козла, да и ушелъ… Ты бы не далъ?
— Ни въ жизть!.. Я бы на него съ рогатиной…
— Ну, а домоваго ты боишься?
— Нту. Я однова на него ходилъ. Матка говоритъ мн: Лимподистъ, у насъ на чердак домовикъ возится… Ладно, говорю, и пошелъ его искать…
— Ну?..
— Такъ и не ущупалъ… Ежели бы ущупалъ, я бы…
И т. д.
И вдругъ, отецъ съ матерью женили Лимподиста ‘по росту’, какъ объяснили они сельскому батюшк, который, посмотрвъ на Лимподиста, не сталъ даже и въ метрикахъ справляться, женили на тридцатилтней вдов, съ маленькимъ сынишкомъ. Лимподистъ неожиданно сталъ ‘мужикомъ’, а сверстники прозвали его ‘алнинымъ мужемъ’. Филаретка и Петръ прониклись еще большимъ почтеніемъ къ Лимподисту. ‘Ты ужь теперь хозяинъ! говорили они:— ты ужь скоро съ нами и водиться не станешь! Но ‘алнкинъ мужъ’ посмотрлъ на дло очень легкомысленно. Вмсто радостей любви, получивъ въ лиц жены своей только новую прибавку къ опек надъ собой отца и матери, Лимподистъ совсмъ отбился отъ дому, и едва только улучалъ минутку отъ заданной ему отцомъ или женой работы, убгалъ къ своимъ сверстникамъ… Такое легкомысленное поведеніе ‘хозяина’, вызвало негодованіе его опекуновъ. Въ общемъ совт ршили они идти ‘пожалиться’ къ старшин и просить его ‘научить малаго хозяйству’. Старшина былъ старикъ добрый, но строгій и ‘поучить’ любилъ. Взллъ онъ привести къ себ Лимподиста. Лимподистъ убжалъ въ лсъ. Наконецъ, его поймали сотскіе и повели. Вс его товарищи повалили гурьбой смотрть, какъ будутъ учить Лимподиста. Были тутъ и Филаретка, и Петръ. И тотъ и другой съ большимъ волненіемъ ожидали, какъ-то поведетъ себя неустрашимый Лимподистъ.
Добродушный старикъ старшина взялъ при всемъ честномъ народ Лимподиста за лохматку и, покачивая изъ стороны въ сторону его большую голову, говорилъ такъ:
— Ты что (крпкое слово) свое хозяйство въ порядк не держишь? а?
Лимподистъ только пыхтлъ.
— Ты (крпкое слово) какую это такую моду придумалъ — отъ жены бгать? А?
Лимподистъ заревлъ.
— Ахъ ты, канальскій сынъ!.. Ты бы людей-то постыдился… А?.. Вдь ты — мужъ, своему дому хозяинъ, а тебя за волосы при всемъ народ таскаютъ… Вдь ты (крпкое слово) своей семь долженъ примръ подавать, а ты ревешь что корова… У-у! Баба!
— Вели, ваше степенство, лозой поучить… Авось въ разумъ войдетъ! поклонились отецъ, мать и жена.
Вдругъ Лимподистъ повалился въ ноги.
— Дяденька, отпусти… Не буду! Не буду! ревлъ онъ, обливаясь слезами.
У Филаретки глаза были полны слезъ, а Петръ… Петръ, по обыкновенію, молчалъ, эта сцена произвела на него потрясающее впечатлніе. Когда, черезъ нсколько дней, пришелъ къ Петру съ Филареткой Лимподистъ побесдовать, Петръ какъ-то истерически выкрикнулъ: ‘Драный!’ и убжалъ домой. Петръ возненавидлъ Лимподиста. И въ то время, какъ Филаретка предполагалъ, что есть такіе законы, которые не велятъ счь отца семейства, и что если Лимподиста выскли, то потому, что некому было эти законы показать, у Петра глубоко запали въ душу слова добродушнаго старшины.
Лимподиста семья угнала на заработки. Это было хорошо и для семьи, и для Лимподиста. Лимподистъ почувствовалъ себя на свобод, жилъ въ артели, въ Москв. Жизнь въ артели показалась ему раемъ. Среди товарищества его натура развилась свободно, непринужденно. Изъ него вышелъ добродушный, любящій, безусловно честный мужикъ. Это былъ вполн артельный человкъ, который шелъ за нее и въ огонь, и въ воду. Когда Строгій съ Ванифантіемъ, привезли Петра въ Москву, Лимподистъ былъ выбранъ артелью въ ‘старшіе’. Ванифантій просилъ артель ‘приспособить при себ’ Петра. Лимподистъ встртилъ его съ радостью. Артель согласилась. Честолюбивый Петръ, увидя Лимподиста ‘старшимъ’, несмотря на то, что въ артели были мужики много почтенне и старше его, почувствовалъ и самъ вновь уваженіе къ Лимподисту. Но это было недолго… Скоро онъ увидалъ, какъ шелъ артельный человкъ за свою артель ‘и въ огонь, и въ воду’. Случалось нердко артели драться съ другими артелями — и старшой Лимподистъ пожиналъ лавры побдителя вмст съ своей артелью. Случалось нердко и другое.
Вдругъ ночью являлась въ артель полиція.
— Кто старшой? кричалъ усатый ундеръ:— подавай паспорта! Псы? Такъ ты воровъ скрывать? и загребистая рука унтера сгребаетъ за лохматку Лимподиста.
И вотъ, вся всполошенная артель, въ полупросоньи, безсознательно таращила глаза и съ замираніемъ сердца ожидала, что предприметъ ея старшой.
— Ваше бл—діе, не губите! бросается въ ноги околодочному Лимподистъ.
— А!.. Такъ вотъ что?.. Эй, вы, вахлаки, вылзай вс сюда!.. Подавай наспорты… Стой! Считай!..
— Ваше бл—діе, минуточкой… лепечетъ Лимподистъ, и, дрожа всмъ тломъ, копается онъ у себя въ сундук и потомъ суетъ ундеру что-то въ руку…
Гроза отведена, артель засыпаетъ — и не нахвалится своимъ ‘старшимъ’.
Иногда, чтобы умилостивить мундирнаго цербера своей улицы, артель давала ему даровыя представленія съ разбитыми носами, съ фонарями… Дв артели — маляровъ и дергачевцевъ (они были просто чернорабочіе) — выходили стнка на стнку, а стражъ замоскворецкаго спокойствія похаживалъ но панели и щелкалъ на мороз рука объ руку… Увеселенія разбаловавшихся ради начальства деревенскихъ малыхъ шли дальше, въ особенности, когда къ стражу приставали въ качеств зрителей скучающіе замоскворцкіе обитатели въ лисьихъ и бараньихъ шубахъ. Тутъ Лимподистъ выпускаетъ на арену одного изъ своихъ артельщиковъ, глуповатаго сдого старичка: — ‘Ероша! Ероша! умильно звалъ онъ его:— будь другъ, утшь публику… Ангельская душа, разуважь! Пройдись въ полномъ вид!.. Ужь мы теб выпивку схлопочемъ въ лучшемъ манер!.. Ваши степенства! обращается онъ къ купцамъ:— поднесите старичку для куражу!’ — Старичку подносятъ, и глуповатый старичокъ, мигомъ снимаетъ лапти и порты и проносится босикомъ вихремъ по извстной дистанціи, при 30-ти градусномъ мороз. Публика реветъ и завываетъ, а Лимподистъ выхлопатываетъ уже опять старичку выпивку и сердечно спрашиваетъ: — ‘Ну что? Выпилъ, Ероша? Ловко?.. А ты еще цлый день нон тосковалъ!.. Чудакъ!’ — ‘Выпилъ, выпилъ… Дай теб, Господи! Уважилъ!.. Ахъ, братецъ, совсмъ ты меня изъ гроба поднялъ… И ей-Богу!’ шепчетъ ему умильно старичокъ. А увеселенія идутъ еще дальше…
— Мадаму обрли!.. Мадаму нашли!.. кричатъ какіе-то молодцы, гд-то за заборомъ подымая пьяную женщину: — г. начальство! Какъ прикажете?
— Положить ей холодную компрессу! редижируетъ стражъ.
Мигомъ строитъ артель изъ снга сдалище и, поднявъ на женщин одежу, плотно всаживаютъ ее въ сугробъ…
— А это что у васъ за красная двица, все за воротами прячется? обращаетъ вниманіе публики на Петра земоскворцкій стражъ.
— Энто? Энто у насъ самый Волченокъ… Вотъ мы его сейчасъ!.. Желаете?..
И не успетъ Петръ опомниться, какъ Лимподистъ, съ добродушной, осклабляющейся рожей подлетаетъ уже къ нему и, дружески, хохоча вовсе горло, увсистыми кулаками начинаетъ слегка выталкивать изъ воротъ ‘подъ-микитки’…
— Го, го, го!.. Петрушка!.. Ха, ха, ха!.. Выглянь на народъ!.. Покажи свою усмшку!..
Къ Лимподисту пристаетъ еще ‘малый’ — и тоже начинаетъ дружески ‘подъ-микитки’ поталкивать Петра, за нимъ третій… Петръ вспыхиваетъ огнемъ, глаза у него сверкаютъ отъ стыда и злобы, но подъ дружнымъ хохотомъ и натискомъ его выпираютъ на улицу… Онъ бросается бжать, а вслдъ ему несется: ‘улю-лю!.. Ого-го!..’
Петръ видалъ и другія сцены въ артели, но это сцены ‘обычныя’, негромкія, проходившія мимо улицы, незадвавшія ни самолюбія Петра, ни его ригоризма… Такъ, случилось, что самый этотъ старичокъ Ероша заболлъ, очень заболлъ, слегъ — и только слезно просилъ Лимподиста Евстигнича не справлять ‘его въ больницу, а дать ему хоша умереть спокойно и по-христіански, и душ ему покой на томъ свт изготовить’. Долго говорила и шумла по этому случаю артель, боясь отвтственности и хлопотъ, но Лимподистъ принялъ старика подъ свое покровительство и уговорилъ артель оставить его ‘умереть спокойно, какъ душ христіанской подобаетъ’. Онъ ходилъ за нимъ, приглашалъ къ нему знахарку, а когда старичокъ умеръ, артель сложилась и на свои средства ‘обрядила’ его въ домовище, на рукахъ снесла на кладбище… Все это хорошо, но на поминкахъ нужно выпить, а выпивши — поругаться, а поругавшись — подраться, а подравшись — привлечь начальство, и быть уже битымъ, обруганнымъ и оплеваннымъ… Тогда Петръ возмущался и негодовалъ, и на этого старичишку, который ‘зря’ не хотлъ идти въ больницу, и на ‘лишніе расходы’, и на Лимподиста за его ‘благодушество’, и ‘на все это безобразіе’… И все больше и больше возмущался артельною жизнію молодой парень, воспитанный почти одиночкой, въ суровой школ такихъ деревенскихъ ригористовъ, какъ Еремй Еремичъ Строгій и Ульяна Мосевна.
Святки только-что наступили. Склады купца Башмакова и Ко плотно закрылись массивными желзными дверями на цлые три дня. Петръ былъ свободенъ. Сегодня, въ день Рождества, онъ ходилъ къ заутрени вмст съ барышнями и старушкой Аполлинаріей Петровной, при которыхъ состоялъ въ качеств провожатаго, такъ какъ у Ивана Степаныча опять болло горло и опять торчалъ на ше шерстяной чулокъ. Посл обдни Петръ разговлялся въ семь Ивана Степаныча. Онъ былъ очень доволенъ, онъ былъ веселъ. Какъ далеки его ощущенія теперь отъ тхъ, которыя онъ испытывалъ, прочитывая билетикъ, приглашавшій въ благородное семейство жильца тихаго нрава! Иванъ Степанычъ относился къ нему отечески благосклонно. Добрая старушка Аполлинарія Петровна была такъ внимательна къ ‘сиротинк’, что наканун велла едось выстирать Петру блье и вычистить новый кафтанъ, пока его не было дома. Сама едосья — и та, можетъ быть, больше по чувству близкаго происхожденія, къ нему благоволила. Барышни… барышни были съ нимъ такъ деликатны, такъ внимательны къ нему, такъ любезны и просты, что… Но, къ сожалнію, онъ очень плохо понималъ, чего хотли отъ него барышни, а он чего-то именно хотли. За то ‘въ правд’ отношеній къ себ Ивана Степаныча, Аполлинаріи Петровны и едосьи — онъ не сомнвался. Это были люди, дйствительно, простые, прямые и откровенные, въ особенности съ тми, къ которымъ они не стояли въ какихъ-либо ‘чрезвычайныхъ’ или оффиціальныхъ отношеніяхъ, и отъ которыхъ въ будущемъ не могли ожидать для себя никакихъ ‘перспективъ’.
Посл обда Иванъ Степанычъ уже сидлъ, по обыкновенію съ Петромъ за шашками, въ своей зальц, у печки, въ старомъ, съ вытертой спинкой кресл помщался самъ Иванъ Степанычъ, съ трубкой, противъ него, на маленькомъ кругломъ столик, шашечница, а на стул, съ другой стороны — Петръ. Иванъ Степанычъ давно уже играетъ съ Петромъ въ шашки, чуть ли не со второго же дня по перезд Петра къ ‘благородному семейству’. Петръ тоже любитъ играть въ шашки, онъ привыкъ къ этой игр въ лабазахъ купца Башмакова, и, нужно отдать справедливость (даже Иванъ Степанычъ, считавшій себя большимъ артистомъ по этой части, признавалъ это), Петръ игралъ мастерски. Такъ какъ сегодня, для праздника, чулки вязать не полагалось, Аполлинарія Петровна смирно сидла въ уголк дивана и дремала, время отъ времени сморкая свой большой, красноватый, худой и вчно мочившійся носъ. Въ эти минуты, по привычк, въ ея голов, неторопливо, шагъ за шагомъ проносилась ея долгая жизнь, сначала полная романтическихъ мечтаній, потомъ скромная до отупнія жизнь застращенной жены бойко жившаго мужа, наполнявшаяся исключительно заботой о дтской и кухн. Подолгу глядла она въ молодое, свжее, энергичное лицо Петра, полузакрытое спустившимися на лобъ черными волнистыми волосами — и въ это время ей вспоминался ея сынъ, умершій чахоткой лтъ 14, какъ она, запуганный безалабернымъ и вчно кстати и некстати оравшимъ отцомъ. Старушка поднималась съ дивана, со слезами на глазахъ, подходила къ Петру, смотрла нсколько минутъ за его игрой, затмъ тихо и нжно проводила костлявой рукой но его волосамъ и, стыдливо улыбаясь ему сквозь слезы, опять садилась на прежнее мсто. Петра охватывала при этомъ какая-то пріятная дрожь, онъ самъ краснлъ и конфузился, между тмъ, какъ на душ у него становилось тепло, весело, радостно.
Барышни то сидли съ книжками у окна, то по-очереди вскакивали, ходили изъ комнаты въ комнату и безцльно смотрли въ окна. Очевидно, имъ было скучно.
— Вы, папа, съ своими шашками просто нестерпимы, вскрикнула, наконецъ, блондинка, вскакивая отъ окна:— и что за удовольствіе — цлые часы играть и играть! Вы намъ никогда не дадите поговорить съ Петромъ Ванифатьичемъ. То онъ въ своемъ лабаз, то на урокахъ у Сережи, то шашки… это противное стариковское занятіе!..
— Говорите, занимайтесь… Я вамъ не мшаю… Чмъ вамъ съ нимъ заниматься? обдумывая ходъ, говорилъ Иванъ Степанычъ:— ей-Богу, не понимаю! Чмъ вамъ съ нимъ заниматься? Ну, я вотъ въ шашки играю, а вы будете въ фанты играть что ли? Пожалуй…
— Вы несносны, проговорила блондинка, оттопыривъ губки.— Кстати сказать, она давно уже утшилась по поводу сдачи квартиры Петруш и давно уже оставила всякое намреніе ‘отравить ему жизнь съ перваго же дня’. Какъ это случилось, мы увидимъ посл. Скажемъ только, что и блондинка нашла, что Петръ любопытный экземпляръ, сестры имъ заинтересовались.
— Игры, другъ мой, разныя бываютъ, говорилъ протяжно, Иванъ Степанычъ Петру, продолжая стукать шашками:— шашки — это такая игра… такая игра, которая развиваетъ трезвость мысли, практическую сообразительность ума… Такъ ли? Я, другъ мой, самъ ей много обязанъ… А объ чемъ вы можете съ барышнями говорить? Пустая потеря времени… Уроки — конечно, я ничего не говорю… Вотъ Сергй! студентъ, ну, математика тамъ… Это я понимаю… Такъ ли?.. А разговоры — это фанаберія… Да!.. Ты, братецъ, долженъ трезво смотрть на жизнь… Такъ ли? Ты теперь свободный крестьянинъ, ты — новое поколніе, не драное и не поротое… Были крпостные — тогда съ васъ ничего не спрашивали… Тогда за все отвчалъ баринъ… Тогда онъ за васъ отвтъ отдавалъ — и царю, и Богу… Такъ ли? Я самъ имлъ крестьянъ, и поролъ ихъ, когда нужно было… А теперь — теперь я вотъ съ тобой въ шашки играю, потому я признаю въ теб полнаго человка… Я тебя не дралъ на конюшн, по зубамъ не билъ, значитъ, мн тебя не совстно съ собой посадить… Такъ ли?.. Значитъ ты долженъ оправдать довріе… стать вполн человкомъ… трезво смотрящимъ на жизнь… Вы — не барскія дти… Вамъ нужно еще много поработать надъ собой, чтобы войти въ хорошее общество… Такихъ, какъ я, немного, чтобы прямо съ улицы мужика въ залу пустили… Этого надо, братъ, еще добиться… о, о! Какъ надо добиваться!.. Годами, трудами, смиреніемъ — вотъ чмъ надо добиваться, а не фанаберіей… Я, братецъ, человкъ откровенный — прямо скажу: мы сами дворянството горбомъ добыли, оно намъ не съ втру досталось, такъ я это понимаю, у меня никакихъ эдакихъ предразсудковъ нтъ… Не мсто человка краситъ, а человкъ мсто… Вотъ, напримръ, ты… Я надюсь, что ты довріе оправдаешь… Ты трезвый юноша… Я бы, братецъ, самъ не отказался, можетъ быть, имть тебя своимъ сыномъ… А ежели — фанаберія, мечтанія, фи-тю — фи-тю! Носъ къ верху, еще ни уха, ни рыла не смысля — ну, братъ, извини-и!.. Тогда…
— Ну, папа, вы лучше бы ужь молча играли въ шашки. Это было бы, если и скучно, и глупо, то, по крайней мр, безвредно, раздражительно выговорила блондинка.
— Ты ихъ, другъ мой, не слушай. Это — кисейныя барышни… Для нихъ Богомъ своя полоса предназначена, для насъ съ тобой — своя. Такъ ли? А въ нужникъ-то теб, старика, погодить бы засаживать… Еще погодить бы надо!.. Ты воспользовался, что я теб тутъ проповдь прочиталъ…
— Да не въ одинъ я васъ загналъ, а въ три! Взгляните-ка! весело говорилъ Петръ и смялся. Смялся и Иванъ Степанычъ.
— Ловокъ, ловокъ!.. Уши, братъ, не развшивай! поощрялъ онъ его.— Ну, ставь еще!
Воспользовавшись такимъ веселымъ настроеніемъ, Аполлинарія Петровна встала и нжно погладила Петра по голов, печально улыбаясь ему своими мокрыми глазами. ‘Совсмъ, какъ мой Петруша былъ… Такъ же бы вотъ сидлъ теперь, смялся бы съ отцомъ’, думала она… А, между тмъ, въ душ Петра что-то совершилось. Устанавливая шашки, онъ постоянно путался. Глаза его бгали весело и безпокойно.
— Я, Иванъ Степанычъ, хотлъ вамъ давно (это ужь онъ привралъ: мысль у него явилась очень недавно) сказать… Посовтоваться хотлъ съ вами, проговорилъ Петръ, смущаясь, какъ малый ребенокъ.
Иванъ Степанычъ, тотчасъ же замтивъ это смущеніе, придалъ своему лицу строго-дловое выраженіе, но, вмст съ тмъ, съ оттнкомъ отеческой заботливости.
— Что такое? Говори… Говори мн откровенно все. Я — человкъ прямой… Совтуйся… Я готовъ для тебя, какъ для сына, все…
Аполлинарія Петровна раза два всхлипнула. Брюнетка и блондинка, продолжая смотрть въ окно, однако, навострили ушки.
— У меня деньги есть… да все въ бумажкахъ, въ кредиткахъ, мелкихъ, значитъ… Боюсь, потеряю… Да и лежатъ совсмъ безъ приложенія.
— У тебя деньги есть? переспросилъ серьзно Иванъ Степанычъ, уставившись глазами въ Петра, а вс прочіе обернулись къ игравшимъ.
— Есть…
— Чьи же? отцовы?
— Мои собственныя.
— Сколько?
— Сто съ лишками…
Петръ отвчалъ, смущаясь все больше и больше.
— Въ кредиткахъ, говоришь.?
— Въ мелкихъ все…
— Ну, что-жь ты хочешь?
— Говорятъ, на эти деньги билетъ можно купить. Теперь ужь у меня хватитъ… Проценты пойдутъ, ну, и выиграешь, ежели на счастье… Я бы васъ хотлъ попросить… купить… А пока приберечь… А то растерять боюсь… да и не растратить какъ бы…
— Побаиваешься? какъ бы не кутнуть? улыбнулся Иванъ Степанычъ.— Изволь, другъ мой, изволь. Буду теб опекуномъ… И билетъ куплю, и за тобой буду посматривать… Давай, давай!..
Петръ чуть не бгомъ побжалъ въ свою комнату. Здсь, присвъ на корточки къ зеленой укладк, вынулъ онъ изъ большого конверта связку тщательно сложенныхъ кредитокъ, пересчиталъ ихъ, отложилъ нсколько на случай, опять пересчиталъ.
Странное чувство охватило Петра. Трудно было сказать, что заставило его открыть свою тайну людямъ постороннимъ, когда онъ свято и ревниво хранилъ ее отъ близкихъ, отъ дергачевцевъ, отъ своихъ сослуживцевъ: было ли это непреоборимое желаніе зарекомендовать себя этимъ ‘трезвымъ’, новымъ человкомъ деревни, о которомъ говорилъ баринъ, или это просто былъ порывъ доврчивости, доврчивости дтской, хлынувшей изъ его замкнутой души, подъ обаяніемъ добросердечія въ тхъ, отъ которыхъ онъ ожидалъ его всего мене, или же это было только проявленіемъ его праздничнаго, свтлаго, радостнаго настроенія вообще, которое, какъ мы увидимъ, охватило его цликомъ въ это время. Онъ вернулся въ залу и подалъ деньги Ивану Степанычу, пересчитавъ ихъ еще разъ съ нимъ вмст, все еще смущенный, раскраснвшійся. Тутъ уже было еще трудне объяснять эту доврчивость, тмъ боле, что Петръ даже дергачевцамъ, даже пятачки, какіе они у него просили, давалъ туго, а если и давалъ кому въ долгъ, то въ назначенный срокъ требовалъ настойчиво. Не было ли это простымъ результатомъ того положенія, созданнаго деревней, что только нужда и бдность — причина грха, причина того, что человкъ принужденъ не исполнять своего слова, обманывать, воровать, пить, измнять, вообще быть неустойчивымъ, жить не обстоятельно, подчиняясь только вншнимъ вліяніямъ… гд бдняку быть крпкимъ въ своемъ слов, когда вся его жизнь зависитъ отъ случайныхъ 40 копеекъ поденной платы, которыя могутъ ныньче быть, а могутъ и не быть? Но какой смыслъ обманывать довріе другихъ, снисходить до плутовства, не говоря уже о томъ, какія побужденія могутъ заставить человка грабить или лебезить, ‘фиглярить’ передъ другими, когда у этого человка все есть, все готово, безъ тяжкаго труда, безъ тяжкихъ заботъ, и притомъ это все — прочно, крпко, устойчиво, не грозитъ никакой стройностію нетолько на завтра, нетолько для себя, но и на цлыя поколнія?..
Врядъ ли будетъ ошибкой предположить, что еслибы въ эти минуты Петръ думалъ и разсуждалъ, а не дйствовалъ просто подъ впечатлніемъ свтлаго настроенія души, то онъ думалъ бы такимъ образомъ. Это вдь эмпирическій выводъ наивной деревни, многоопытной относительно себя и такъ малоопытной относительно другихъ. А, между тмъ, когда подалъ Петръ деньги Ивану Степанычу и Иванъ Степанычъ понесъ ихъ къ себ въ кабинетъ, чтобы запереть въ шкатулку, у всхъ членовъ благороднаго семейства мелькнула одна и та же мысль: ‘Господи! какъ еще онъ простъ… какъ простъ! Ну, хорошо, что вотъ онъ попалъ на насъ… на Ивана Степаныча… Мы — люди честные, добрые… А еслибы на другихъ?’ Отъ этой мысли Аполлинарія Петровна даже совсмъ разчувствовалась и то-и-дло сморкалась, а блондинка нсколько смягчилась отъ негодованія, закипвшаго-было въ ней при неожиданной новости, что Петръ копитъ деньги.
— Петръ Ванифантьичъ, сказала она, серьзно насупивъ свои брови и нсколько выдвинувъ впередъ нижнюю пухлую, малиновую губку, что придало ея лицу весело-комичное выраженіе:— подойдите сюда.
Петръ подошелъ къ окну.
— Говорите, гд вы взяли деньги? Говорите правду… Правду говорите! вдругъ дернувъ его нетерпливо за рукавъ, заговорила блондинка!
— Мои собственныя… Скопилъ…
— А зачмъ вы копите?
Петръ сначала взглянулъ на блондинку въ изумленіи, а потомъ сказалъ, улыбаясь: ‘Деньги завсегда всмъ нужны. Кому деньги не нужны!’
— Да вамъ-то зачмъ нужны? приставала барышня.
— Чтобы бднымъ не быть… не работать…
— Не работать? Да разв работать не хорошо? разв ваши родные не хорошо длаютъ, что работаютъ? въ изумленіи вскрикнула блондинка, и въ ея глазахъ загорлось опять негодованіе.
— Что хорошаго землю ковырять, али помойныя ямы чистить… воду таскать, камни… Надо правду сказать… Только ужь, конечно, какъ нужда… Кабы не нужда, такъ разв бы мы такіе были…
— Вотъ что! Такъ вы хотите только пироги кушать, вино пить, да на печи лежать… Да?
— Зачмъ такъ… Будемъ дломъ заниматься.
— Какимъ же дломъ?
— Такъ… дломъ… чтобы не хуже другихъ…
— Ну, вы… вы, напримръ, какимъ дломъ хотли бы заняться, еслибы были богаты?
— Я… я бы хотлъ какое ни-то… большое дло… Только я теперь не знаю, стыдливо проговорилъ Петръ:— чтобы не хуже другихъ — главное…
— Умникъ! умница! восторженно сказалъ Иванъ Степанычъ, входя въ залу, и любовно похлопалъ Петра по плечу.— Главное — дло, а для дла деньги нужны… А прочее — все тьфу! Фанаберія! проговорилъ онъ еще энергичне, засаживаясь за шашки.— Садись-ка!
— Деньги хорошо, когда человкъ образованный… А богатые мужики только трактирщиками бываютъ — вотъ и все ихъ дло, проговорила недовольно блондинка, отвернувшись отъ играющихъ, и брезгливо расширила свои розовыя, просвчивающія, тонкія ноздри. Она подошла къ окну и, водя по потному стеклу блымъ миніатюрнымъ пальчикомъ, о чемъ-то задумалась.
Сосредоточенная, холодно-равнодушная брюнетка — и безъ того была все время погружена въ величественную задумчивость — только теперь еще пристальне стала всматриваться въ лицо Петра своими большими, глубокими, черными глазами. Задумался и самъ Иванъ Степанычъ, задумался до того, что сталъ сбиваться въ ходахъ. Аполлинарія же Петровна окончательно задремала въ углу диванчика. Только Петръ попрежнему вдумчиво занялся игрой и не думалъ, что такой простой разговоръ и о такихъ вещахъ могъ погружать вдругъ всхъ его собесдниковъ въ глубокую задумчивость. О, какъ удивился бы безхитростный сынъ деревни, еслибы внезапно могъ заглянуть въ души этихъ добродушныхъ членовъ благороднаго сомейства! Они думали о немъ, о его судьб, всякій по своему.

IV.

Семья Ивана Степаныча Дрыкалова была одна изъ тхъ широко распространенныхъ на Руси современныхъ семей, отличительной чертой которыхъ является полнйшая эфемерность существованія: ни позади, ни впереди, ни въ настоящемъ нтъ у этихъ семей ничего такого, про что они могли бы сказать: да, вотъ это наше было — и будетъ, за это свое мы ляжемъ костьми, это свое мы не уступимъ, не продадимъ во вки, хоть бы пришлось изъ-за этого страдать. Одно, только одно у нихъ есть свое, это — страшная жажда бездятельнаго покоя и созерцательной лни, за которую они готовы кривить душой, пять разъ продать себя, унижаться, плутовать, лишь бы гарантировать себ это право безпечальнаго, индифферентнаго существованія.
Въ свое время, отецъ Ивана Степаныча дослужилъ изъ канцелярскихъ чиновниковъ до чина, дававшаго право на дворянское званіе. Прежде всего это ‘дворянское званіе’ онъ реализировалъ тмъ, что ‘купилъ’ себ кухарку, няньку, горничную и кучера, а затмъ пріобрлъ какими-то путями и довольно порядочное имньишко съ нсколькими десятками человческихъ душъ. Посл смерти родителя, Иванъ Степанычъ, женившись на барышн Апполинаріи Петровн, старше его годами, прибавилъ въ вид приданаго къ общему имуществу еще небольшое имньишко — и поступилъ на службу въ интендантское управленіе, благодаря какому-то ‘благодтелю’. Скоро закупилъ онъ въ Москв домъ и повелъ жизнь на барско-чиновничью ногу. Онъ задавалъ вечера, пирушки своимъ сослуживцамъ. Дочерей отдалъ въ пансіонъ, себ завелъ любовницу на сторон, а Аполлинарію Петровну обратилъ въ экономку. Все это — исторіи извстныя. Но вотъ сначала пришли ‘послдствія’ 19-го февраля, а затмъ въ скорости и другія ‘послдствія’, въ род разоблаченія въ интендантскомъ вдомств цлой системы мошенничествъ. Ивану Степанычу было отказано отъ мста. Онъ не особенно горевалъ, и принялся проживать выкупныя свидтельства, потомъ перепродавать рощи и т. д. Излнился онъ самымъ безбожнымъ образомъ, пока, наконецъ, не дошелъ до того состоянія, въ которомъ его засталъ нашъ разсказъ. Теперь онъ все мечтаетъ еще поступить на службу, еслибъ только подвернулось мсто, не ниже того, какое онъ имлъ, пока же проживаетъ послдніе остатки ‘дворянскаго достоинства’, закладываетъ ихъ и продаетъ, выдумываетъ разные способы брать деньги у ‘благодтелей’ и ‘занимается’ частной адвокатурой, т. е. это онъ только ‘думаетъ’, что занимается — въ сущности же, вс его занятія состоятъ въ томъ, что иногда, разъ въ мсяцъ, пришлютъ къ нему благодтели какого-нибудь кліента изъ мелкихъ купцовъ, а онъ отвезетъ его къ настоящему ходатаю, и съ этого ходатая возьметъ грошъ ‘отступного’. Но длалъ онъ все это чрезвычайно серьзно. Когда навертывался такой кліентъ — онъ вдругъ поднималъ на ноги весь домъ: ему чистили старый мундиръ, гладили сорочки и галстухи, искали ‘портфль съ длами’, покупали бумаги и перьевъ… Между тмъ, онъ заказывалъ закуску и угощалъ кліента на славу, цлое утро проводя съ нимъ за этой закуской и разсказывая многообразные случаи изъ своей служебной дятельности. Но кончалось тмъ, что онъ просилъ у размямленнаго кліента въ займы, а затмъ ‘спускалъ’ его къ какому-нибудь дйствительному ходатаю… Съ отсутствіемъ кліента Ивану Степанычу становится скучно, на душ длается скверно, какъ посл похмлья, и вотъ Иванъ Степанычъ начинаетъ ‘смотрть мрачно на жизнь’ и пилить домашнихъ. Онъ рисуетъ ужасныя перспективы раззоренья, говоритъ о ‘неблагодарности’ дтей, о томъ, что они должны помочь отцу, что онъ имъ далъ воспитаніе, что вдь ему же теперь ‘не разорваться’, что всему есть предлъ, что у него отъ вчныхъ заботъ посдла голова, что пора дать отцу возможность отдохнуть, успокоиться… Въ періодъ этихъ ‘печальныхъ руладъ’ Ивана Степаныча, вся семья впадаетъ въ минорно-кислое настроеніе. У Аполлинаріи Петровны глаза наполняются слезами, а маленькій носикъ краснетъ и мочится. Об дочери садятся за работу: одна вышиваетъ воротничокъ, а другая канвовую подушку на диванъ, и изрдка громко вздыхаютъ, серьзно сдвинувъ свои бровки. Даже едосья — и та на что-то молча сердится и ходитъ мимо барина на ципочкахъ. Да, для всхъ ясно: положеніе можетъ быть ужасно… Бдный отецъ! Онъ, дйствительно, потрудился… Да, это мерзко, скверно, думаютъ брюнетка съ блондинкой: — жить на чужой счетъ, не имть ‘своего труда’… Нтъ, непремнно, непремнно надо ‘свой трудъ’… Независимость, нравственное спокойствіе… А то эти вчные упреки и стенанія!.. Да нтъ, не поэтому: это просто само по себ… безчестно, несовременно… Ныньче вс имютъ ‘свой хлбъ!’ Мы, кажется, достаточно образованны, чтобъ сознать это, чтобы понимать, что жить на чужой счетъ… И притомъ должна быть дятельность, главное — дятельность, честная, высокая, полная самопожертвованія, во имя идеи… Нтъ, непремнно, непремнно надо это… устроить… сдлать… какъ-нибудь.
Все это думаютъ двицы, сидя за работой, и внутренно волнуются… Въ ихъ хорошенькихъ головкахъ, какъ въ калейдоскоп, смняются разнообразныя блестящія перспективы, и надо имть справедливость, эти перспективы были возвышенны и безупречны: честная дятельность, во имя идеала, съ другомъ сердца, фигурировала на первомъ план.
Брюнетка ршила: она будетъ актрисой… Ну, а тутъ уже конца невидно ‘перспективамъ’.
Блондинка была проще и наивне: ‘съ завтрашняго же дня я иду въ библіотеку и смотрю вс, вс газеты, гд требуютъ учительницу… Ну, если не найду здсь… Да и лучше! Я поду въ деревню, въ сельскія учительницы… Я хотя и не кончила курса… но что-жь? Подготовиться на экзаменъ въ сельскія учительницы — это такіе пустяки… ну, недля, дв… даже меньше, куда я!.. Я вотъ, какъ только придетъ Сережа, сейчасъ же ему скажу… Да, непремнно въ деревню… Мы должны служить народу… Съ нашей стороны — это просто подло!.. Онъ бденъ, задавленъ, теменъ, безпомощенъ, и мы… Сережа будетъ служить въ земств… Мы пойдемъ рука объ руку, внесемъ туда свтъ и любовь…’
Но все это былъ чистйшій и невиннйшій вздоръ. Потому что и блондинка, и брюнетка разомъ спрашивали себя, съ гнтущей тоской: ‘Господи! неужели никто не придетъ сегодня?
‘Чортъ знаетъ, думалъ въ свою очередь Иванъ Степанычъ:— хоть бы кто-нибудь завернулъ… Эдакія, парень, паскудныя мысли въ голову лзутъ… Вдь эдакъ, чего добраго, съ ума сойдешь… И все вздоръ: у меня еще тамъ… есть триста десятинъ поруби.. Вотъ еще пять — десять лтъ, на ней такой-ли лсъ высыплетъ… по 500 рубликовъ за десятину сцапать можно! Вдь тамъ питательная втвь проходитъ! Да!.. Это будетъ сколько-же?.. Лиза, вдругъ кричитъ отецъ вслухъ:— сколько это будетъ, если 300 десятинъ по 500 рублей?..
— А что это?
— А такъ… тамъ вотъ у матери въ имньи лсъ выросъ… Великолпный лсъ! Помню… Мн тогда дали по 100 рублей… Ну, черезъ пять лтъ наврное можно взять 500…. Да теперь если даже перезаложить его, за первое слово по 200 р. дадутъ…
У всхъ вдругъ сердце начинаетъ весело биться, что-то ‘отлегло’… Брюнетка положила въ сторону воротничекъ и, медленно поднявшись, потянулась у зеркала и полюбовалась своей стройной фигурой… ‘О, ива ты, ива, зеленая ива!’ вертится у нея въ голов.
Блондинка Вра очень рада бросить подушку и начинаетъ бгать по комнат.
— Ты чего? спрашиваетъ отецъ.
— Да вдь вы же заставляете считать… Ищу бумаги и карандашъ…
— Неужели такъ не можешь? укорительно качалъ головой отецъ.
Вра вспыхиваетъ, и припоминаетъ, что она собиралась быть сельской учительницей.
— Конечно, могу!.. Только лнь, папа… На бумаг скоре…
— 150,000, бормоталъ Иванъ Степанычъ: — однако!.. Если даже половину и то… Возьмемъ даже четверть, и то… о, о, о!.. Можно даже Софь приданое очень порядочное сдлать…
А къ вечеру, въ особенности если это было воскресенье, глухіе стогны Замоскворчья оживлялись веселой компаніей ‘молодежи’, подъзжавшей на трехъ Ванькахъ къ домику Ивана Степаныча. Влетали они въ зальцу Ивана Степаныча подъ предводительствомъ его двоюроднаго племянника, ‘вчнаго студента’, забулдыги и добраго малаго. Онъ постоянно таскалъ съ собой къ Ивану Степанычу разнообразную молодежь, изъ которыхъ многіе мнялись такъ быстро, что ихъ на второй же вечеръ забывали. Тутъ были большею частью студенты, въ особенности изъ денежныхъ, какіе-нибудь сибиряки или грузинскіе князья, попадались молодые актры, поэты и писатели, попадались и бдняки, любившіе выпить на чужой счетъ. Все это были добрые малые, но безпардонные и очень недалекіе, какъ настоящіе московскіе студенты, любящіе ‘прожигать студенчество’. Вс они любили ‘добродушнаго ветерана’ Ивана Степаныча, который забавлялъ ихъ бойкими анекдотцами (а онъ ихъ зналъ пропасть), съ приправой нецензурнаго даже свойства. Любили они и ‘маменьку’ Аполлинарію Петровну, платившую имъ родительской нжностью. Но больше всего и, конечно, главнымъ образомъ влекли молодежь сюда дв миленькія, красивыя головки. Подъ вдохновеніемъ ‘вчнаго студента’ Сережи, грузинскіе князья и сибирскіе, и иные ‘буржуа’ не скупились запасаться кульками винъ, закусокъ и конфектъ — и веселые, звонкіе голоса молодежи наполняли далеко за полночь уютныя комнатки ‘добродушнаго остряка’ Ивана Степаныча. Всякія ‘мрачныя перспективы’ ршительно и безповоротно исчезали. Иванъ Степанычъ облекался въ свой старый интендантскій вицъ-мундиръ, старушка Аполлинарія Петровна надвала чепецъ съ лиловыми лентами, а брюнетка и блондинка блистали непосредственной красотой молодой жизни и соревновали одна другой въ простот и вмст изяществ своихъ небогатыхъ нарядовъ.
Иногда, когда слишкомъ разгуляются, нанимались тройки, Иванъ Степанычъ подхватывался на руки, красавицы закутывались въ шубки — и все это мчалось къ ‘Барсову’ или въ ‘Эрмитажъ’, немножко ‘эмансипе’, немножко двусмысленно, немножко скандально, но, въ конц концовъ, все же безкорыстно, безвредно и весело… На этихъ вечеринкахъ то раздавались ‘возвышенныя’, полныя благороднаго, молодого увлеченія рчи, то слышался шопотъ, искренній и умоляющій, зовущій куда-то въ золотую страну высокихъ помысловъ и думъ, то плась ‘Дубинушка’, ‘Gaudeamus’, а кончалось все тмъ, что, проводивъ домой ‘милыхъ эмансипированныхъ барышень’, грузинскіе и сибирскіе князья и буржуа скакали доканчивать ночь ‘dahin, dahin, wo die Citronen blhen’…
А въ домик Ивана Степаныча утро встрчало нашихъ красавицъ съ помятыми, нсколько блдными рожицами, заспанными глазами, перебиравшихъ вороха ‘хорошихъ книжекъ’, притащенныхъ вчера юными ‘просвтителями’ вмст съ кульками винъ. Эти ‘хорошія книжки’ предназначались для развитія и услажденія головокъ хорошенькихъ ‘эмансипе’, вплоть до слдующаго воскресенія. Но, увы! при всемъ искреннемъ уваженіи, которое питали барышни Дрыкаловы ко всмъ этимъ Молешоттамъ, Бюхнерамъ и Лассалямъ, он могли только запомнить, и то невсегда врно, заглавія статей: вдь он были не только скучны, но и мало понятны… Да и зачмъ? Вдь сами эти ‘просвтители’ говорили между собой, а иногда и прямо въ глаза, что въ барышняхъ Дрыкаловыхъ именно была ‘неудержимо привлекательна’ эта ‘милая женственность’, эта ‘граціозная простота и наивность’, эта ‘возвышенная красота, въ которой гармонично воплотилось изящество тла съ проблескомъ мысли’ и т. п., и въ противоположность ставились какіе-то ‘синіе чулки’, ‘суровыя идеалистки’, ‘ригористы въ юбкахъ’ и пр. Нужно, впрочемъ, отдать честь барышнямъ Дрыкаловымъ, он, въ душ, сами признавались, что ‘лнивы’, мало знаютъ и интересуются ‘серьзными вещами’, и искренно въ этомъ каялись. Иногда, въ минуты раскаянія, он съ какимъ-то отчаяніемъ бросались на книжки, но он скоро выскользали у нихъ изъ рукъ… И только романы поглощались ими до конца, но, впрочемъ, и то больше сосредоточенной и мечтательной брюнеткой. Лиза слишкомъ была еще ребенокъ и легкомысленна, чтобы раздражать себя до утомленія фантастическими выдумками и безплодными мечтами.
Понятно, что блондинка очень скоро утшилась отъ огорченія по поводу сдачи квартиры Петру, и утшилась такъ скоро, что не успла даже приступить къ исполненію своего намренія ‘отравить ему жизнь съ перваго же дня’. Напротивъ, съ перваго же дня сестры заинтересовались Петромъ. Сначала он выбгали къ дверямъ, когда проходилъ Петръ по корридору въ свое ‘помщеніе’, и старались самымъ тщательнымъ образомъ разсмотрть его физіономію, любуясь смущеніемъ молодого парня, проходившаго подъ взорами четырехъ хорошенькихъ глазокъ какъ-то бокомъ, угрюмымъ быченкомъ. Сестры ршительно находили, что у него ‘интеллигентное лицо’, а брюнетка прибавляла: ‘я теб говорила — любопытный экземпляръ’. На второй день блондинка уже смотрла въ щель двери въ комнату Петра, а на третій день, къ великому смущенію Петра, вечеромъ он уже сидли у него: брюнетка внимательно и флегматично смотрла въ его лицо, все еще какъ будто ища въ немъ чего-то таинственнаго, а блондинка говорила: ‘Вы хотите учиться?.. Да?.. О, мы вамъ все, все разскажемъ… что хотите… Мы съ вами будемъ читать, много читать… Вы любите читать?.. Мы вамъ все объяснимъ… Вдь вы не знаете что такое, напримръ… ну, градъ, дождь, молнія… Интересно? Это — электричество (и блондинка почему-то сама смутилась ‘электричества’). Я сама хочу поступить въ сельскія учительницы… туда къ вамъ… Вы еще не знаете? Да… А то здсь, право, такъ ни за грошъ пропадешь… Васъ кто училъ грамат, какой-нибудь дьячекъ или солдатъ?…’
— Тетка учила, отвчалъ Петръ.
— Тетка? Кто она, городская?.. Простая баба? Ну, я думаю, она очень мало знаетъ… Я думаю, она вамъ всякихъ пустяковъ наговорила: что, напримръ, громъ гремитъ — это Илья пророкъ детъ… или что, напримръ, чортъ есть, порча… Все это пустяки: никакого чорта нтъ!.. Вы не бойтесь… Ха, ха, ха!
И блондинка весело хохотала.
Понятно, что въ первое же воскресенье барышни Дрыкаловы конфиденціально и выразительно, съ блестящими отъ возбужденія глазами, сообщили собравшейся молодежи, что у нихъ поселился ‘любопытный экземпляръ’.
— Сынъ народа, сказала Вра.
— Дитя деревни, прибавила Лиза.
— Рдкое, интеллигентное лицо! сказала Вра.
— Непосредственная натура! прихвастнула Лиза.
— Въ немъ есть что-то незаурядное, прибавила Вра:— что-то такое… даже таинственное!.. Непочатая сила.
— Страстно желаетъ просвщенія, образованія… И понятливъ… Я пробовала съ нимъ объ электричеств… Ничего, понимаетъ, перебивала Лиза.
— Рдкій экземпляръ! сказала Вра.
— И чудакъ!.. Я прозвала его ‘волченкомъ’, закончила Лиза.
Молодые люди серьзно слушали рекомендацію ‘сына народа’, вдумчиво пощипывая и покручивая свои молодыя, жидкія бороды…
— Гмъ… Это надо принять къ свденію, глубокомысленно замтилъ даже развеселый ‘вчный студентъ’ Сержа: — такіе экземпляры гршно оставлять безъ вниманія.
— Положительно гршно, съ серьзной настойчивостью сказала Лиза.— Погодите, ужо мы васъ съ нимъ познакомимъ.
И едва Петръ къ вечеру пришелъ изъ своихъ лабазовъ, какъ къ нему съ шумомъ, предводительствуемая барышнями, вваливалась цлая толпа молодежи.— Все это пришло, какъ въ звринецъ. И дйствительно, ‘отдльное помщеніе съ мебелью’ очень смахивало на клтку, а смущенный ‘сынъ народа’ — на пойманнаго волченка. Подъ внимательными взглядами дюжины направленныхъ на него глазъ, онъ забился совсмъ въ уголъ и, молча, покраснвъ, изъ-подлобья смотрлъ на гостей, не зная что длать съ своими руками. Какъ, впрочемъ, ни было велико его смущеніе, въ душ ему было пріятно видть у себя этихъ ‘ученыхъ’, съ открытыми, гордыми физіономіями, полныхъ энергіи и сознанія своей силы, чисто и прилично одтыхъ. Ему опять здсь припомнился Филаретка: ему обязанъ онъ невольнымъ уваженіемъ, которое питалъ онъ къ ученому сословію. Молодежь, между тмъ, не спускала глазъ съ волченка и слишкомъ ужь безцеремонно всматривалась въ его лицо, отъискивая въ ней и ‘нчто интеллигентное’, и отпечатокъ ‘непочатой силы’, и выраженіе ‘непосредственной натуры’. Блиставшіе нескрываемъ удовольствіемъ глазки барышень перебгали съ одного зрителя на другого, какъ бы говоря: ‘Что, не правда разв? Замчаете? Каковъ?’
Минуты черезъ дв, публика уже успла размститься въ комнатк Петра, и вчный студентъ Сержа прекратилъ томительное, молчаливое изслдованіе ‘любопытнаго субъекта’. Онъ приступилъ уже къ ‘допросу’.
— Ну, здравствуйте юноша, сказалъ онъ, садясь противъ Петра, нсколько наклонившись къ нему корпусомъ и всматриваясь въ его лицо сквозь пенсне подслповатыми глазами. (Сержа имлъ основаніе назвать Петра ‘юношею’: ‘вчный студентъ’ былъ высокій, плотный парень, съ густой, окладистой русой бородой, добродушными срыми глазами и уже съ зачатками лысины на лбу, ему было 25 лтъ).— Сержа забралъ товарищески въ свою широкую ладонь руку Петра и, не выпуская ея, продолжалъ:— такъ вы жаждете просвщенія, юный сынъ народа?.. Да?.. Хотите учиться, юноша?
— Желали бы-съ, пролепеталъ все еще смущенный Петръ.
— Прекрасно!.. Вы отъ насъ можете требовать, даже должны требовать… Мы обязаны… Какъ это васъ Богъ на насъ навелъ!.. Хоть завтра же приходите ко мн, какъ только вамъ будетъ свободно… Вы насъ не бойтесь: мы ребята простые… Придете?..
— Приду… Ежели только стсненія вамъ не будетъ…
— Нтъ, нтъ!.. Мы вс очень рады… Вдь вотъ насъ сколько!.. Мы даже по очереди можемъ. А если мало, такъ мы затащимъ васъ въ университетъ: тамъ васъ нарасхватъ! Тамъ, батюшка, коломъ въ васъ студіозусы просвщеніе вобьютъ!.. Нынче на вашего брата падки! сказалъ весело Сержа и захохоталъ. Засмялись весело и вс. Улыбнулся даже самъ Петръ. Допросъ пошелъ оживленне: когда, откуда, кто родители, какъ живутъ и проч., и проч.
Черезъ четверть часа уже совершилось ‘полное сліяніе’, и молодежь увлекла ‘сына народа’ въ зальцу Ивана Степаныча. Петръ начиналъ чувствовать себя свободне. Его молодую натуру невольно охватывала собой непринужденная, беззаботная, вольная веселость молодежи. Его ранняя, не по лтамъ, задумчивость, скрытность и замкнутость, воспитанныя среди деревенскаго захолустья, подъ вліяніемъ такихъ сурово-степенныхъ ригористовъ, какъ Строгій и Ульяна Мосевна — съ одной стороны, и въ тяжелыхъ условіяхъ деревенской и артельной жизни вообще, вдругъ начали смягчаться. Въ груди заговорили молодые инстинкты молодой крови. Молодежь, по обыкновенію, пробыла у Дрыкалова далеко за полночь: спорили, болтали, танцевали, пли… Заставляли танцовать Петра, но это ршительно не удалось, заставили его проглотить рюмку вина, пили съ нимъ на ‘брудершафтъ’ и, наконецъ, тоже принудили примкнуть къ хору и спть ‘вдоль по морю, морю синему’. У Петра оказался чистый, сильный теноръ. Отъ Петра то приходили въ восторгъ, то шутили и смялись надъ его неловкостью. Иванъ Степанычъ добродушно поощрялъ его первые шаги къ ‘сліянію’ и просвщенію, Аполлинарія Петровна радовалась на него, какъ на родного сына, а Лиза просто строила ему глазки.
Расходясь по окончаніи вечера, вс были веселы, довольны, радостны, вс жали крпко руку Петру — и въ этомъ пожатіи невольно и таинственно сказывалось какое-то хорошее, искреннее чувство, какое-то чистое, свтлое увлеченіе… Мысль всхъ почему-то сосредоточивалась на Петр, всякій неудержимо разрисовывалъ для него какія-то особыя незаурядныя перспективы въ будущемъ, и мало этого: какъ-то само собой съ Петромъ отождествлялся ‘народъ’, ‘весь русскій народъ’, его будущее, служеніе ему интеллигенціи, сліяніе и проч., и проч…. Господи! Да какъ же иначе? Вдь все это были истые русскіе люди, беззавтные творцы иллюзій, разрушавшихся отъ перваго дуновенія суроваго втра… Петра начиналъ охватывать какой-то ужасъ. У него даже нсколько кружилась голова, когда онъ вошелъ въ свою комнатку.
На слдующій же день, едва Петръ вернулся изъ лабазовъ, какъ восторженная Лиза, цлый день незнавшая, какъ дождаться вечера, тотчасъ же объявила Петру, что ‘она сейчасъ же провожаетъ его къ Серж, что терять драгоцннаго времени нечего’. Она тотчасъ же, шутя, втолкнула Петра въ его комнату и велла переодться, а сама пошла звать съ собой нсколько тяжеловатую на подъемъ Вру. Вра, хотя и потянулась въ нершимости нсколько разъ и даже звнула, но обстоятельство было такое чрезвычайное и необычное, что она не могла отказать себ въ удовольствіи присутствовать на первомъ ‘сеанс’. Барышни, въ сопровожденіи Петра, тронулись пшкомъ на Трубу, что съ Замоскворчья, да еще изъ Кожевниковъ, представлялось не малымъ подвигомъ, и надо отдать справедливость, барышни шли бойко, безъ вздоховъ и оховъ, и энергично преодолвали усталость ‘въ пользу сына народа’.
Надо отдать справедливость и Серж. Онъ не забылъ о своей новой ‘миссіи’ — и ждалъ уже въ этотъ вечеръ Петра. Онъ постарался обставить ‘первый шагъ къ просвщенію’ возможными вниманіями и облегчить его для ‘сына народа’ на столько, чтобы просвщеніе показалось ему не ‘чортомъ’, а соединеніемъ ‘utile et dulce’, какъ выразился онъ. Сержа, во-первыхъ, былъ медицинскій студентъ, во-вторыхъ, терпть не могъ ‘отвлеченностей и сухихъ тумановъ’. Поэтому, ‘первый сеансъ’ просвщенія сына народа онъ обставилъ съ тактомъ, длающимъ честь его проницательности. Онъ запасся колбами и кое-какими химическими реагентами, собралъ у собратьевъ нсколько простенькихъ физическихъ инструментовъ, въ род термометровъ, досталъ даже лейденскую банку. Все это разложилъ на стол, гд киплъ пузатый, зеленый, никогда нечищенный самоваръ.
— А, и вы барыни!.. Вотъ это хорошо! привтствовалъ онъ гостей:— это ужь, значитъ, просвщеніе пойдетъ у насъ вполн dulce!.. Ну, юноша, честь и мсто! приглашалъ онъ Петра возссть на кровать, замнявшую въ его студенческой ‘камор’ диванъ.— А сей — мой коллега. Рекомендую, показалъ онъ на суховатаго субъекта, ходившаго по комнат въ длинномъ пальто, съ поднятымъ воротникомъ, который онъ придерживалъ рукой, стараясь извинить себя за ‘отсутствіе галстуха’.
— Ну, юноша, приступимъ же къ наук… Дайте-ка я васъ сначала позабавлю, чтобы вамъ не страшно ужь очень было спервоначала… А вы, барыни, угостите насъ чаемъ…
Сказавъ это, Сержа сначала показалъ Петру и растолковалъ кое-что по части физики, потомъ принялся кипятить въ пробирныхъ трубкахъ и колбочкахъ какія-то снадобья. Запахло ‘химіей’, пошли взрывы, разные научные ‘фокусы-покусы’. Лопнуло нсколько пробирокъ. Сержа облилъ и испортилъ ‘въ пользу науки’ азотной кислотой штаны.
Барышни ахали, смялись и восторгались (хотя все это было имъ давно знакомо: такимъ же путемъ вдь Сержа просвщалъ и барышень, подвижничая въ свое время въ пользу ‘женскаго вопроса’, онъ засталъ еще его на первомъ курс). Сержа шутилъ, а между тмъ ловко длалъ опыты и объяснялъ. Петръ былъ совершенно очарованъ. Онъ сидлъ смирно, нешелохнувшись на диван, какъ вполн примрный ученикъ, сложивъ на колнахъ руки, а между тмъ глаза его свтились яркимъ блескомъ удовольствія, любопытства, удивленія и самодовольства. Сержа иногда взглядывалъ въ его одушевленные глаза, и ему было пріятно такое вниманіе ученика. ‘А онъ не глупъ, чортъ его возьми! за него надо потуже взяться!’ думалъ онъ про себя.
Покончивъ съ химіей, Сержа перешелъ къ ‘настоящей наук’, но и то исподволь. Онъ продлалъ Петру нсколько задачъ изъ планиметріи, и, зная, что передъ нимъ просвщается сынъ народа, съ направленіемъ ума преимущественно практическимъ и утилитарнымъ, онъ показалъ ему изъ этой области то, что наиболе имло приложенія къ крестьянской жизни, именно — нсколько землемрныхъ пріемовъ измренія площадей. Петръ, отъ удовольствія и не владя собой, нсколько разъ даже засмялся и привсталъ.
Первый сеансъ былъ конченъ довольно поздно. Вс были довольны. Всхъ опять охватило хорошее, свжее, искреннее чувство, свтлая, чистая мечта… Замоскворцкіе молодые обитатели теперь и не видли, какъ прошли пять верстъ.
Петръ просто измнилъ себя: онъ всю дорогу только и говорилъ что объ опытахъ, нсколько разъ подробно повторяя процессы каждаго опыта, какъ бы желая запечатлть ихъ въ памяти на вки. Барышни ему снисходительно поддакивали, какъ люди уже съ этимъ давно знакомые, и поощряли, какъ маленькаго ребенка… А Лиза даже хохотала неудержимо на всю улицу, и могла бы хохотать на всю Москву, еслибы ея не сдерживала степенная Вра. Лиза хохотала и оттого, какъ смшно коверкалъ Петръ различныя техническія выраженія (хотя, признаться, и она не совсмъ врно выговорила бы ихъ, еслибы пришлось ей держать экзаменъ), и оттого, какъ измнялся ‘волченокъ’ и мало но малу становился совсмъ ‘ручнымъ’.
Волченокъ, дйствительно, преображался, и преображался быстро: такъ много было въ немъ еще непосредственной, юношеской свжести, такъ била ключемъ жизнь изъ всхъ поръ его молодого организма. Онъ вдругъ почувствовалъ какую-то свободу, какъ будто его выпустили изъ какой-то клтки, или — не выпустили, а лучше онъ самъ вдругъ прозрлъ, увидалъ, что клтка, сдерживавшая его въ замкнутости и отдлявшая отъ другихъ, вовсе ужь не было такъ неразрушима, какъ ему казалось… Вс эти ‘баре’, вс эти ‘ученые’ — какіе простые, добрые люди! И отчего это прежде онъ чувствовалъ къ нимъ такое недовріе, даже страхъ, отчего ‘сліяніе’ съ ними прежде казалось ему такъ невозможнымъ? И что же, что же въ нихъ такого, чего бы стоило бояться? Это все деревня виновата, невжественная деревня, которая наболтала про нихъ Богъ знаетъ что!..
Такъ думалъ и чувствовалъ Петра все сильне и сильне, чмъ дальше шли его уроки съ Сержей, чмъ крпче ‘сливался’ онъ съ городской интеллигенціей. Къ Серж онъ ходилъ два раза въ недлю, и, надо признаться, оба они исполняли свои обязанности нетолько строго, но даже съ упоеніемъ. Петръ съ какимъ-то нетерпніемъ ожидалъ дня урока. Въ этотъ день онъ не могъ даже высиживать опредленныхъ часовъ въ лабаз и часомъ раньше отпрашивался у главнаго приказчика, чмъ и возбудилъ подозрніе лабазниковъ, что будто бы у него ‘завелась интрижка’
Да, у Петра дйствительно завязывалась интрига, но интрига не обыкновенная, а сложная и глубокая.
Умнье Сержи разнообразитъ занятія, приводило умъ и душу Петра въ какое-то чрезвычайное напряженіе. Въ дни уроковъ голова его всегда была полна такой массой неожиданно-новыхъ и интересныхъ свдній, что онъ засыпалъ всегда въ какомъ-то угар, и даже на слдующій день не могъ освободиться изъ подъ обаянія все шире и шире открывавшихся ему тайнъ невдомаго міра. Вмст съ расширеніемъ его умственнаго горизонта, нравственно росла и его душа. Прежней замкнутости почти не было и слда. Подъ вліяніемъ безпечальнаго, добродушнаго склада жизни въ семь Дрыкалова, дятельнаго и товарищескаго сочувствія отъ молодежи, а главное, подъ вліяніемъ расширенія умственныхъ интересовъ, отвлекшихъ его отъ вниманія къ будничнымъ мелочамъ лабазной жизни и выбившихъ его совсмъ изъ умственной спячки и мертвенности, сопровождающихъ эту жизнь, его душа жаждала доврія, любви, бесды, была полна наивнаго самодовольства и гордости, и онъ искалъ случая всюду услышать себ поощреніе, похвалу.
Давнымъ-давно невидавшійся почти ни съ кмъ изъ своихъ артельщиковъ-дергачевцевъ, кром Лимподиста, который пришелъ къ нему въ лабазъ полюбопытствовать, куда и зачмъ онъ перехалъ, и съ которымъ онъ тогда обошелся очень сурово, онъ теперь самъ вдругъ вспомнилъ о нихъ — и ему захотлось зайти къ нимъ, побесдовать съ ними, даже пригласить къ себ. Можетъ быть, въ этомъ играло не малую роль тайное желаніе погордиться своимъ положеніемъ передъ ‘необразованнымъ мужичьемъ’, но все же здсь больше было наивнаго, юношескаго доврія къ людямъ вообще, а изъ нихъ, конечно, прежде всего къ своимъ.— Артель его совсмъ ‘не признала даже’, такъ измнился Волченокъ (Волченкомъ его звали и въ деревн, и въ артели, по случайному совпаденію также прозвали его и у Дрыкаловыхъ и среди молодежи. Какъ извстно, его ддъ, отецъ и дядья носили прозвище Волковъ, а онъ былъ изъ Волковъ самый младшій). Движенія его сдлались развязне, языкъ вычурне, глаза смотрли открыте и пряме. А главное, онъ былъ веселъ и болтливъ. Онъ разсказывалъ, какъ онъ теперь ‘возвысился’, гд жилъ, у кого учился — и чему. Артель диву давалась, а Лимподистъ самымъ добродушнымъ образомъ приходилъ отъ Петра въ восторгъ и все повторялъ, что у нихъ Петрушка ‘высоко взлетитъ!’
Просидвъ у дергачевцевъ вечеръ и возвращаясь отъ нихъ домой, онъ чувствовалъ себя еще лучше, чувствовалъ какое-то полное нравственное удовлетвореніе. Его душу нсколько гнело то, что онъ ушелъ отъ дергачевцевъ, отъ артели, какъ будто тихонько, украдкой, ‘убгомъ’, что онъ скрывался отъ нихъ, что онъ какъ будто стыдился ихъ. Но прежде считалъ онъ такое поведеніе необходимымъ и крпкая воля помогала ему неуклонно слдовать тому, что въ данный моментъ онъ считалъ нужнымъ. Теперь же онъ какъ будто вдругъ снялъ съ плечъ какую-то обузу, тмъ боле, что отъ дергачевцевъ нетолько не услыхалъ онъ выговоровъ, а, напротивъ, всюду встрчалъ одобреніе въ томъ, что онъ теперь живетъ ‘чисто’ (кому эта грязь-то по-душ? Знамо! Надо судить по человчеству!.. Только ужь единственно, какъ нужда…), что онъ не ‘заболтался’, не ‘зашибся’, обстоятельно ведетъ себя, ну, и по наук пошелъ… Мало ли отъ этого и себ, и своимъ пользы будетъ!..
Въ такомъ настроеніи жилъ Петръ почти до святокъ. Но тутъ дла нсколько измнились. ‘Вчный студентъ’ Сержа вчно мыкался но урокамъ, и вчно нуждался. Извстно, что ‘московскія кондиціи’ въ былое время отличались не столько денежною стоимостью, сколько ‘питательностію’ и обиліемъ угощенія. На урокахъ у гостепріимнаго москвича пять разъ можно спиться даже крпкому студенту, какъ это хорошо знаютъ многіе, подвижничавшіе по кондиціямъ. Такъ и Сержа на урокахъ получалъ онъ мало, а пилъ много, вслдствіе обихъ этихъ причинъ и сидлъ уже на факультет седьмой годъ, заполучивъ, за выслугу лтъ, званіе ‘вчнаго студента’. Вс эти обстоятельства имли результатомъ то, что, во-первыхъ, черезъ дв же недли уроки съ Петромъ потеряли у него прежнюю пунктуальность, такъ какъ часто по вечерамъ Петръ не заставалъ учителя дома, который былъ или на именинахъ у своихъ ‘кондицій’, или въ трактир съ пріятелями, во-вторыхъ, скоро потеряли и увлекательность, такъ какъ Сережа, которому всякіе уроки надоли до тошноты, сталъ заниматься, спустя рукава, а, въ-третьихъ, Сержа сталъ занимать у Петра деньги — по полтиннику, по рублю: ничего не подлаешь! То керосину нтъ, то чаю, то ‘раздавить маленькую’ хочется съ похмлья. Притомъ нужно было принять во вниманіе, что Сержа былъ реалистъ — и дальше ариметики съ геометріей не шелъ, во всхъ же прочихъ наукахъ считалъ себя слабоватымъ.
Все это заставило его въ душ, ‘какъ парня честнаго’, устыдиться своего поведенія передъ Петромъ, и онъ сталъ подумывать — кому бы, боле подходящему изъ своихъ собратцевъ, свалить на плечи миссію дальнйшаго просвщенія ‘сына народа’. Хотя Сержа и говорилъ раньше, что только кликнуть — и студіозусы коломъ вобьютъ въ сына народа просвщеніе, и что на эту миссію сбжится чуть не весь университетъ, однако, это оказалось не такъ просто. У ‘студіозусовъ’ оказалось столь же много основательныхъ причинъ уклониться отъ этой миссіи, какъ и у самого Сержи, если еще не боле: лучшіе изъ нихъ были, во-первыхъ, люди занимающіеся, а, во-вторыхъ, круглые бдняки, ухлопывавшіе на грошевые уроки цлые вечера и потому дорожившіе каждымъ свободнымъ часомъ. На грузинскихъ же князей и сибирскихъ и иныхъ буржуа надежда была плохая. Впрочемъ, надо сказать правду, что многіе изъ студіозусовъ, подумавши, можетъ быть, и согласились бы ‘постсняться’ въ пользу сына народа и какъ-нибудь, хоть сообща, да подняли бы миссію просвщенія, но подвернулось тутъ одно обстоятельство, которое придало длу нсколько иной оборотъ.
Въ первый день святокъ Петръ открылъ свою завтную тайну Ивану Степанычу. Мы уже знаемъ, въ какую глубокую задумчивость повергло это открытіе всхъ членовъ семейства господъ Дрыкаловыхъ. А разговоръ по поводу этой тайны съ Петромъ привелъ Лизу въ такое смущеніе и негодованіе, что она тотчасъ же отправилась къ Серж и въ энергичныхъ выраженіяхъ, путаясь и волнуясь, передала ему свои опасенія за будущность Волченка. Эти опасенія приняли къ сердцу, какъ Сержа, такъ и присутствовавшіе тутъ же его пріятели. Тотчасъ же было приступлено къ обсужденію этого дла.
— Тутъ ужь съ химіей ничего не подлаешь, сказалъ Сержа: — да и чорта ли его начинять химіей, коли изъ него въ конц-концовъ лавочникъ или кулакъ выйдетъ? Не стоитъ овчина выдлки!
Вс съ этимъ согласились — и поставили вопросъ: есть ли какія-нибудь данныя воспитать Петра въ другомъ направленіи? Вопросъ этотъ былъ ршенъ, къ счастію Петра, въ самомъ благопріятномъ для него смысл: вс признавали, что умъ и душа Петра еще чистйшая tabula rasa — это, во-первыхъ, что эта tabula — хорошаго, доброкачественнаго матеріала, и что значитъ, пиши на ней, что угодно, а старанія даромъ не пропадутъ.
— Это такъ, заключилъ Сержа:— только, братцы, и на tabula rasa съ одной химіей не много изобразишь… Хоть онъ и tabula rasa, а кое-какіе задатки уже есть… Тутъ вдь нравственной ломкой дло-то пахнетъ… А это статья опасная, по крайней мр, для насъ… Какъ бы грха на душу не взять… Я вотъ знаю примрецъ: распропагандировали однажды такого молодца въ лучшемъ вид, а изъ него вышелъ — шпіонъ, да всхъ своихъ просвтителей-то и упкъ!..
Вс согласились, что дйствительно ‘неопытные люди’ могутъ тутъ не мало грха на душу взять. Дло становилось очень затруднительнымъ, когда Серж пришла счастливая мысль.
— Вотъ что, господа: мы передадимъ этого юношу человку, который лучше меня неизмримо, братцы мои, и знаетъ тоже неизмримо больше, и честне онъ меня, тоже неизмримо. А отъ времени до времени и я не прочь…
Этотъ ‘неизмримо лучшій’ человкъ былъ Пугаевъ.
Вс согласились, что боле удачной мысли не могло и быть.

Глава третья.

I.

Пришли.— Пугаевъ жилъ на Арбат, въ деревянномъ двухъэтажномъ домик, на двор. Квартира его помщалась на антресоляхъ. Дв низкія комнатки, заставленныя старой, ‘сборной’ мебелью и какіе-то темные уголки, отгороженные перегородками, составляли все помщеніе. Нашихъ знакомцевъ встртила какая-то молоденькая, блдная, худая женщина и провела въ кабинетъ, въ сосдней комнат, на старомъ диван, лежала, съ книгой въ рукахъ, другая молодая женщина, и тоже, повидимому, больная, по крайней мр, на лиц ея лежали тни недавняго страданія, утомленія и слды слезъ. Она взглянула молча на пришедшихъ и тотчасъ же принялась опять читать. Первая молодая дама, сказавъ, что ‘дядя’ ушелъ до лавочки только, скрылась въ одну изъ темныхъ каморокъ, гд заплакалъ ребенокъ, однако, онъ скоро успокоился. Въ комнат настала тишина. Наши постители молчали. Петръ трусливо осматривалъ кабинетъ: въ немъ было безпорядочно и грязновато, хотя, повидимому, кто-то и старался завести порядокъ. Книги и посуда, блье и провизія — все это лежало въ разныхъ, мстахъ и вмст. Петру это ‘не показалось’. Это было первое впечатлніе. Черезъ нсколько минутъ, въ комнату вошелъ, тихо ступая и осторожно притворивъ за собой дверь, человкъ средняго роста, довольно полный, лтъ сорока, съ добрыми срыми глазами и открытымъ, располагающимъ выраженіемъ лица. Длинные, волнистые, съ чуть-чуть пробивавшейся сдиной волосы падали ему почти на плечи, небольшая русая, нсколько ‘раздвоенная’ борода придавала еще больше мягкости выраженію его лица, на немъ былъ широкій, просторный пиджакъ, нсколько длинне обыкновеннаго, и широкія брюки, сапоги мягкіе, безъ каблуковъ. Съ привтливой улыбкой, какъ будто озаряя ею сверху присутствовавшихъ, онъ крпко пожалъ каждому руку. Ему тотчасъ же отрекомендовали Петра и сказали, что сейчасъ уйдутъ и имъ мшать не будутъ.
Уходя, Лиза выразительно шепнула Пугаеву: ‘Помните: этотъ волченокъ уже теперь начинаетъ копить деньги’!
А Сережа прибавилъ:— Съ своей стороны, я ему кое-что передалъ по части реальныхъ знаній… Но реализмъ, какъ вы сами говорите, это — только руки и ноги. Душу вложите ужь вы… Я по этой части проданъ.
— Попробую. Постараюсь, отвчалъ, озаряясь своей обычной сердечной улыбкой, Пугаевъ.
Пугаевъ былъ ‘опытный’ наблюдатель и психологъ, по крайней мр, такъ думалъ самъ онъ, и въ этомъ же была убждена московская молодая интеллигенція, эта интеллигенція даже боялась его ‘прозорливости’, чарующаго обаянія его рчи, въ особенности, молодыя женщины. Среди нихъ онъ пожалъ настоящіе лавры.
Пугаевъ не былъ строгій мыслитель, даже былъ плохой мыслитель, у него не было строго-логически проведенной и обоснованной системы. Когда его ловили на противорчіяхъ или абсурдахъ, онъ самъ искренно говорилъ: ‘Я не могу вамъ это объяснить ясно, опредленно, логически… Но я въ душ глубоко чувствую сущую правду моихъ словъ — и вы меня ничмъ не разубдите… Нтъ выше, чище и глубже критерія этой сущей правды, какъ человческое сердце, таинственная глубина души’ и т. д. Но его проповдь, не отличаясь строго логической выдержанностью, блистала безподобными частными обобщеніями, свтлыми идеями, смлыми выводами, глубокой художнической способностью комбинированія картинъ, выхваченныхъ прямо изъ дйствительности. Его нсколько восторженная и какъ бы вдохновенная интонація, его всегда импровизированная, но горячая и страстная рчь, а главное, умнье затронуть тайныя душевныя струны своихъ слушателей — все это скоро создало ему репутацію, тмъ боле, что его личная жизнь была полна незаурядныхъ, оригинальныхъ проявленій. Нкогда, во-первыхъ, онъ былъ рьяный ‘политикъ’ — и пострадалъ. Нервная система его была расшатана и доведена до такой степени напряженности, что міръ галлюцинацій занялъ въ его душ такое же мсто, какъ и міръ реальныхъ представленій. Картины и образы, которые рисовало ему воображеніе, были до такой степени рельефпы, что ихъ логику онъ часто принималъ за логику реальной жизни.
Выйдя изъ заключенія, онъ окончательно ‘поршилъ съ политикой’, найдя ее совершенно безсильной преобразовать человчество. Онъ сначала ударился въ шопенгауэризмъ, а затмъ, вдохновенный поэзіей этой системы, онъ создалъ себ какую-то туманно-мистическую программу жизни, напоминавшую христіанскій соціализмъ. Вслдствіе этого, пропаганда его исключительно вращалась на созданіи ‘новой религіи’: утилитаризмъ сталъ его личнымъ врагомъ, политика — тоже (впрочемъ, только въ принцип, но, какъ увидимъ, не въ жертвахъ ея, которыя въ его глазахъ были хорошіе люди, высокія души, но заблуждающіеся и легковрные послдователи ‘эгоистической’ европейской философской мысли). Онъ врилъ только въ нравственное возрожденіе человчества, врилъ въ пришествіе Мессіи — этого величайшаго изъ величайшихъ художниковъ человчества, который въ горнил своего всеобъемлющаго духа и вдохновенія, создастъ грандіознйшую картину человческой жизни, въ ней, какъ въ фокус, въ образахъ поразительныхъ, ясныхъ и ужасающихъ, сконцентрируетъ онъ все зло человчества, и, раскинувъ ее передъ очами изумленнаго міра — вдругъ мгновенно поразитъ этотъ міръ ‘просіяніемъ’, человчество мгновенно сознаетъ все зло, накопившееся въ немъ, ужаснется и просвтлетъ. ‘Ибо разъ сознанное зло — уже не существуетъ: оно подорвано’. Идея всепрощенія, всебратства и вселюбви охватитъ всечеловческую душу! Вс сольются въ одинъ кликъ: ‘другъ друга объимемъ!..’ Цари и великіе міра спустятся въ хижины, полные любви и утшенія, бродяга и нищій войдутъ въ дворцы и найдутъ тамъ слова любви и братства. Таковы идеалы. Человчество всегда стремится къ нимъ. Все, что было до сихъ поръ великаго въ человчеств, все это были художники, высокіе, неумирающіе. И Моисей, и Будда, и Магометъ, и Шекспиръ, и Гте, и Платонъ, и Шопенгауэръ… Но это были только предтечи, успвшіе сконцентрировать въ своихъ образахъ только часть зла, всечеловческаго зла. Но они вс шли къ одной высокой цли. Ихъ путь, ихъ примръ должны руководить и нами. Мы должны подготовить путь къ пришествію Великаго Художника. Чмъ боле наша душа будетъ способна къ воспріятію его проповди, къ постиженію его слова, тмъ скоре народится онъ, тмъ скоре придетъ…
Въ устахъ талантливаго пропагандиста не пропадала безслдно эта проповдь, иллюстрированная роскошными и возвышенными образами великихъ людей и подкрпленная туманными, темными, никмъ еще неизвданными, но грандіозными и обольстительными картинами тхъ психическихъ эпидемій, которыя, по слову пророковъ и проповдниковъ, охватывали цлыя массы человчества и стихійно, неудержимо, стремительно влекли ихъ за своимъ вождемъ, эти массы, какъ дти, по первому его слову отршались отъ всего, что имъ было дорого, отъ всхъ ‘бренныхъ благъ’, падали ницъ и исповдывали святая святыхъ своей души, гласно, всенародно и братски сливались одною общею, возвышающею и объединяющею идеей…
Но и помимо этихъ ‘вншнихъ’ преимуществъ своей пропаганды, Пугаевъ умлъ придать ей еще большую силу ‘практическимъ’ ея примненіемъ. Самъ, въ своей личной жизни, онъ руководился почти крайнимъ ригоризмомъ, вс свои средства (онъ былъ изъ дворянъ съ небольшимъ наслдствомъ отъ дяди) онъ употребилъ на помощь ‘жертвамъ’, оставшись теперь съ очень скудными доходами, не превышавшими 40—50 рублей въ мсяцъ. ‘Жертвы’, пользовавшіяся его вниманіемъ, были очень разнообразны: тутъ были и ‘жертвы политики’ (въ то время, лтъ 10—12 назадъ, по преимуществу ‘политики студенческой’) и жертвы ‘соціальныхъ язвъ’, въ род дочери, бжавшей изъ семьи за поисками ‘свта’ или ‘любви’, любовницы, брошенной любовникомъ, съ ребенкомъ, беременной двушки, незнающей гд приклонить голову и скрыть свой стыдъ, жены, бгущей отъ мужа и разыскиваемой полиціей… Вс эти ‘жертвы’ изодня въ день чередовались, смнялись одна другою, и постоянно ютились въ небольшой квартирк Пугаева. Вотъ почему въ его квартир былъ вчный кавардакъ, вчный безпорядокъ, вчное отсутствіе ‘обстоятельности’, какъ замтилъ съ перваго же раза Петръ, такъ привыкшій къ этой ‘обстоятельности’ у Ульяны Мосевны и Строгаго. Квартира Пугаева была ‘постоялымъ дворомъ’, бивуаками… Онъ отдавалъ все свое въ полное распоряженіе временныхъ хозяевъ, а самъ все время проводилъ у своихъ послдователей и слушателей, увлекая ихъ и увлекаясь самъ своими импровизаціями. Нердко его время поглощалось хлопотами о своихъ ‘жертвахъ’. Вруя самъ и стараясь уврить другихъ, что въ людяхъ не такъ много зла, какъ предполагаютъ, что въ каждой человческой душ есть ‘тайничекъ’, затронувъ который можно изъ злодя сдлать мгновенно праведника (вся суть только въ томъ, чтобы умть открыть этотъ ‘тайничекъ’), онъ самонадянно брался за примиреніе своихъ ‘жертвъ’. Но онъ тутъ очень, очень часто подвергался личнымъ непріятностямъ. Иногда, впрочемъ, удавалось ему и выхлопотать примиреніе, но рдко. Чаще всего, для содержанія своихъ ‘жертвъ’, за полнымъ недостаткомъ собственныхъ средствъ, онъ долженъ былъ изыскивать эти средства на сторон. И это ему удавалось лучше. Способность ‘отршенія отъ личныхъ благъ въ пользу другого’ была для него мриломъ проникновенія въ его проповдь. Часто, посл своей импровизаціи, онъ прямо приступалъ къ своимъ слушателямъ и требовалъ ‘практическаго’, реальнаго выраженія ихъ сочувствія къ его идеямъ. И интеллигенція, въ особенности женскаго пола, наэлектризованная его нервными манипуляціями, его искренней, вдохновенной рчью, не скупилась на пожертвованія. Нужно прибавить, что дятельность Пугаева, несмотря на свой мистицизмъ, была все же благотворна. Въ міръ ‘темнаго царства’, гд изнывали бдныя, подавленныя, ищущія ‘мысли’, хоть какой-нибудь ‘мысли’, существа, онъ вносилъ именно ‘лучъ свта’, воодушевлялъ, преображалъ ихъ и выводилъ въ широкій, вольный свтъ труда и благородныхъ порывовъ… Изъ нихъ часто и бывали т самыя ‘жертвы’, которыхъ первые, нетвердые шаги ‘свободной жизни’ онъ и долженъ былъ поддерживать. Впослдствіи, и очень скоро, они ‘отпадали’ отъ своего учителя, не раздляли его фантазіи, но за то ‘свтлое, чистое, высокое’, что съумлъ онъ вложить въ ихъ души, за ту способность ‘мысли и порыва’, которая вызвала ихъ къ разумной жизни, они ему оставались всегда признательны. Таковъ былъ ‘новый учитель’ Петра, этотъ ‘неизмримо лучшій’ человкъ, по отзывамъ ‘вчнаго студента’.
И такъ, Пугаевъ былъ проницательный психологъ и сердцевдъ, или ‘сердцедъ’, какъ въ шутку звали его кое-какіе легкомысленные скептики изъ молодежи. Прежде всего, онъ постарался отнестись къ Петру возможно мягче и нжне, онъ обласкалъ его, ободрилъ (это былъ одинъ изъ его пріемовъ: вдь онъ имлъ дло съ такимъ нжнымъ инструментомъ, какова человческая душа). Исподволь, не торопясь, въ живой бесд, онъ распросилъ Петра о его родныхъ, объ отц, тетк, братьяхъ, дядьяхъ, незамтно старался онъ возстановить передъ собой картину условій, въ которыхъ развилась и выросла душа Петра. Отвты Петра были коротки, односложны, просты, и но нимъ было бы очень трудно представить себ ясную и правильную характеристику окружавшихъ его дтство условій. Но Пугаевъ, во-первыхъ, былъ опытный психологъ, во-вторыхъ, былъ интеллигентный человкъ, обладавшій цлой системой апріорныхъ представленій о народ. Нсколькихъ словъ, сказанныхъ Петромъ о тетк Ульян Мосевн и Строгомъ, было совершенно достаточно, чтобы воображеніе Пугаева создало цлые типы. Онъ, какъ истый художникъ, по едва уловимымъ признакамъ, умлъ создавать цльные, полные образы.
Создавъ ихъ, онъ чувствовалъ себя вполн удовлетвореннымъ. Онъ поднялся, нсколько разъ задумчиво прошелся по комнат, потирая отъ внутренняго удовольствія руки.
— У насъ, дорогой юноша, дло пойдетъ… Я надюсь… мы будемъ друзьями… большими друзьями! говорилъ онъ, съ искреннимъ увлеченіемъ, пытливо вглядываясь въ лицо Петра, и потомъ прибавилъ про себя, хотя довольно внятно:— какая почва! какая почва!..
И онъ опять прошелся нсколько разъ по комнат, погруженный въ собственныя мечты. Онъ улыбался. Онъ былъ доволенъ, очень доволенъ.
Дло въ томъ, что у Пугаева была одна слабость, или лучше, одно крупное заблужденіе, одно грандіозное недоразумніе, но это заблужденіе было его излюбленной мечтой, его идеаломъ, къ которому онъ стремился: онъ былъ убжденъ, что до сихъ поръ его дятельность не имла надлежащей для себя почвы, что интеллигентные классы были наимене воспріимчивой почвой для нравственной проповди, что она органически не сродна имъ (этимъ объяснялъ онъ и т печальныя ‘измны’, которыми фатально дарили его прозелиты, лишь только развитіе ихъ пробужденной мысли открывало имъ цлую бездну противорчій въ ученіи своего учителя), но вотъ гд для нея настоящая почва, вотъ гд для нея арена, широкая, необъятная: это — народъ! Тамъ, въ этой юдоли вковыхъ страданій, каторжнаго труда, вчнаго приниженія личности и безмрнаго терпнія, тамъ та воспріимчивая почва, съ которой, въ будущемъ, великій проповдникъ ‘нравственнаго просіянія’ пожнетъ обильные плоды… Было время, когда Пугаевъ искренно мечталъ ‘отрясти прахъ’, ‘посыпать главу пепломъ’, и совлечь съ себя ‘ветхаго человка’. Онъ врилъ беззавтно, что народъ тотчасъ же приметъ его и проникнется проповдью ‘отршенія’ отъ бренныхъ благъ… Да и какъ было не врить, когда передъ его интеллигентными очами, въ его вчно ищущемъ пищи воображеніи, вставали грандіозные образы народнаго подвижничества всюду — и въ самосожигающихся раскольникахъ, и въ типахъ холопскаго самоотрченія ‘врныхъ слугъ’, и въ милліонной терпливой масс, всепрощающей, всеожидающей и всеврующей въ пришествіе ‘правды’… Впрочемъ, ему не удавалось осуществить свое намреніе. Отчасти онъ боялся, боялся безсознательно, по предчувствію, какъ бы его опытъ не увнчался неудачей. Положимъ, онъ могъ бы всегда объяснить эту неудачу разнообразными неблагопріятными условіями, но тмъ не мене, это былъ рискъ. Отчасти его задержали дла съ ‘интеллигенціей’. Тамъ, ‘въ народ’, что еще будетъ, а здсь онъ уже собиралъ жатву, хотя не особенно обильную, но все же пожиналъ… По крайней мр, была у него масса хлопотъ, и получалась извстная доля самодовольства…
И вотъ теперь стоялъ передъ нимъ ‘сынъ народа’, экземпляръ ‘чистой пробы’, воспитанный въ исконно-народныхъ традиціяхъ, и еще не успвшій развратиться реализмомъ житейской грязи.
— Какая почва! повторялъ Пугаевъ.— Я не нарушу грубымъ отрицаніемъ ни одного изъ врованій этой непосредственной души, нтъ, на нихъ я построю зданіе — величавое, возвышенное, прочное!.. Можетъ быть, грубы эти врованія, нелпы, дики — но они чисты и наивны… Я только освщу ихъ свтомъ высокихъ нравственныхъ откровеній, я внесу въ нихъ связь, смыслъ и сознаніе…
Такъ думалъ онъ, провожая Петра и любовно, и ласково пожимая ему руки, посл перваго урока. Урокъ нынче, на первый разъ, былъ коротокъ. Онъ усплъ сообщить Петру кое-что о нкогда существовавшихъ великихъ націяхъ, кое-что намекнулъ о ‘великихъ учителяхъ’ человчества — Будд и Моисе, съ тмъ, чтобы въ будущій урокъ поразить его воображеніе величавыми образами этихъ проповдниковъ и, вмст съ этимъ, развить передъ нимъ высокое значеніе проповди ‘нравственнаго нросіянія, подвига, самоотреченія’…
Когда Петръ вернулся отъ Пугаева домой, въ дом Дрыкаловыхъ маленькая зала уже шумла роемъ молодежи, собравшейся на святочный вечеръ.— ‘Ну что? какъ?..’ тотчасъ же осыпали Петра вопросами и Лиза (главнымъ образомъ, Лиза), и Вра, и Сержа, пристально всматриваясь въ полусконфуженное лицо Петра, какъ будто проповдь Пугаева имла такую чудодйственную силу, что сразу клала уже отпечатокъ на личность ученика. Впрочемъ, они тотчасъ же сами увидали, что ужь это ‘слишкомъ’, и своими вопросами возбудили только въ Петр сознаніе, что съ уроковъ Сержи онъ выносилъ нчто, имвшее вполн вскій, реальный смыслъ, между тмъ какъ отъ Пугаева онъ не вынесъ еще ничего реальнаго… Это онъ созналъ тутъ же, какъ только вздумалъ передать результаты своей съ нимъ бесды: при всемъ усиліи, онъ ничего не могъ сказать — и только сконфузился… Однако, въ этотъ разъ, все это мало его смущало. Вся душа его была поглощена однимъ общимъ, всеохватывающимъ ощущеніемъ: то было ощущеніе довольства, какое испытываетъ человкъ среди новой, непонятной, но пріятной для него обстановки, которая удовлетворяетъ и его самолюбіе, и любопытство: ему было тепло, уютно, хотя, можетъ быть, и нсколько боязно… Онъ сознавалъ въ себ человка, и вотъ, душа его была полна этимъ смутнымъ, но пріятнымъ сознаніемъ, для него еще все заключалось въ одномъ только факт — что съ нимъ сидли, говорили, имъ занимались, ему довряли, его любили, а кто — Сержа, или Лиза, Вра или Пугаевъ, и что и какъ каждый изъ нихъ говорилъ и любилъ — для него было безразлично: вс ихъ частныя, индивидуальныя особенности тонули въ общемъ чувств отношеній мужика’ къ ‘интеллигенціи’… Среди ‘своихъ’, среди ‘крестьянъ’, онъ довольно ясно различалъ обстоятельныхъ и необстоятельныхъ, добрыхъ и злыхъ, ‘умственныхъ и простяковъ, но здсь, въ этой жизни, тайныя пружины которой были ему невдомы, для него существовало только одно общее: частныя, случайныя черты, присущія только одной какой-либо личности, для него были общими, типичными чертами всей этой жизни, всей этой обстановки… Перемстись Сержа на мсто Пугаева, а Пугаевъ на мсто Сержи, и онъ не замтилъ бы въ этомъ ничего невозможнаго, превратись вс они внезапно изъ добрыхъ, любящихъ и деликатныхъ въ злыхъ, грубыхъ и коварныхъ — и это было бы въ его глазахъ совершенно естественно. Значитъ, такъ нужно, такова эта интеллигенція. За грхи и добродтели одного, въ его глазахъ, отвчали вс… Таковъ законъ нарожденія первыхъ общихъ представленій. Таково же зарожденіе и первыхъ симпатій и антипатій…
Петра несло общее теченіе, и онъ не зналъ, не ощущалъ, та или другая волна охватывала и увлекала его.

II.

Замоскворцкіе святки были въ самомъ разгар. Трактиры кишли народомъ, молодые купчики и приказчики неистовствовали посл долгаго воздержанія. Арфистки усиленно заработывали, молоденькія крилошанки женскихъ монастырей въ удвоенномъ комплект ныряли среди пирующихъ. По улицамъ, шатаясь, толпами ходили ‘ряженые’, скакали тройки, назойливо пищали гармоники… Псни, хохотъ, драки… Замоскворчье веселилось… Въ этомъ общемъ ликованіи не послднее мсто занималъ и домикъ ‘почтеннаго ветерана’, Ивана Степаныча Дрыкалова. Бездомная молодежь, не ухавшая почему-либо подъ снь родныхъ очаговъ или давно уже оторвавшаяся отъ нихъ, съ ранняго утра стекалась подъ гостепріимную кровлю дрыкаловскаго дома. Здсь, въ этомъ домик, въ молодыхъ душахъ воскресали былыя ощущенія юности, проведенной подъ родительскимъ кровомъ. Иванъ Степанычъ и Аполлинарія Петровна такъ напоминали добросердечныхъ и благодушныхъ родителей, въ свжихъ, веселыхъ голосахъ барышень Дрыкаловыхъ воскресали серебристыя, нжныя и любовныя рчи сестренокъ и ‘сюжетовъ цервой, младенческой любви’, изнывающихъ теперь гд-то въ далекихъ Царевококшайскахъ и Чухломахъ. Цыганствующая по холоднымъ меблированнымъ комнатамъ душа студента особенно неравнодушна въ эти праздники къ мирному складу семейной жизни. Грузинскіе князья и сибирскіе буржуа не скупились на пополненіе быстро пуствшихъ кульковъ, Иванъ Степанычъ и Аполлинарія Петровна — на родительское радушіе и ласки, барышни Дрыкаловы и ихъ подруги — на задушевную веселость и позволительныя, невинныя ‘вольности’, а молодежь — на беззавтное, полное увлеченія веселье. Вс пили наслажденіе полною чашей, вольно, непринужденно, какъ только можетъ пить юность, не связанная ни узами прошедшаго, ни узами настоящаго… Шумъ, говоръ, хохотъ, псни, остроты, шутки… Волченокъ доставлялъ, въ особенности, неистощимый матеріалъ для веселаго остроумія. Его учили пить, пть, плясать, танцевать, играть въ въ фанты, цловаться съ барышнями — цлому ряду этихъ глупенькихъ и невинныхъ мелочей, и старанія развеселившагося сына народа серьезно войти въ роль цивилизованнаго шалопая встрчались взрывомъ неудержимаго смха… Петра все глубже и глубже захватывали волны новыхъ, неизвданныхъ ощущеній. И онъ бросался въ эти волны свободно, съ какимъ-то жаднымъ упоеніемъ. Что ему: вдь тутъ кругомъ — вс, вс чужіе, тутъ ни строгихъ ригористовъ — Ульяны Мосевны и Строгаго, ни добродушныхъ моралистовъ, дергачевцевъ, ни главныхъ и малыхъ приказчиковъ изъ лабазовъ, которые ехидно могли бы посл посмяться надъ нимъ и въ будущемъ припомнить ему вс эти несвойственныя ‘сурьозному парню’ фортели. А эти люди: что имъ во мн, что мн въ нихъ? Наши дороги — дороги, случайно перескшіяся и затмъ разбжавшіяся въ разныя стороны!.. Такія мысли смутно мелькали въ голов Петра и придавали ему храбрости: съ дтскимъ ухарствомъ выпивалъ онъ подносимые ему бокалы винъ, съ наивно-веселой наглостью цловалъ розовыя губки барышень, ‘срывая’ фанты, и, съ сознаніемъ собственныхъ успховъ, встрчалъ шумные взрывы одобреній…
— Господа, рядиться, рядиться! крикнула Лиза. То былъ третій святочный вечеръ.
Предложеніе было принято съ восторгомъ.
— Тс!.. У меня есть идея! шепнула подругамъ мечтательная брюнетка. Черезъ минуту Петра куда-то увлекли.
Вс готовы. Тройки наняты и весело позвякиваютъ бубенцами у воротъ. Молодежь шумливо суетится по комнатамъ дрыкаловскаго дома. Маски, костюмы, ленты, манто, кисея, золотая бумага для звздъ, карты, бумажныя короны — все это разбросано по столамъ, стульямъ, по полу. А вотъ и главная пара: страстная, съ яркимъ румянцемъ, бьющимъ сквозь смуглую кожу, съ черными, глубокими и хитрыми глазами, появилась цыганка, съ тамбуриномъ въ одной рук, подъ руку съ юнымъ кудрявымъ цыганомъ въ шелковой рубах. Это — Вра съ Петромъ. Какъ молоды, какъ красивы они оба! Какъ хорошъ этотъ черноволосый, кудрявый, раскраснвшійся Волченокъ, съ худо скрываемымъ смущеніемъ въ сверкавшихъ изъ подлобья карихъ глазахъ!..
— Слышишь… Со мной неразлучно! шепчетъ Петру эксцентричная Вра, полная какихъ-то странныхъ желаній, возбужденныхъ скрытой работой напряженнаго воображенія. Она любуется его лицомъ и тихо жметъ руку. ‘А онъ хорошъ! думаетъ она: — что значитъ нарядъ и обстановка’!
Несутся тройки. Морозный втеръ жжетъ и безъ того сгоравшія на внутреннемъ огн лица.. Снжная пыль, какъ серебромъ, осыпала путниковъ съ головы до ногъ. Двицы крпче жмутся къ своимъ кавалерамъ. Вс смолкли, замеревъ подъ захватывающимъ духъ полетомъ. Сквозь мглу крутящагося мелкаго снга не видно эти, глаза залпило, густыя, опушенныя инеемъ рсницы красавицъ тяжело мигаютъ, и имъ виденъ только раздувающійся, какъ парусъ, старинный капюшонъ военной шинели Ивана Степаныча, да длинная, качающаяся фигура Сержи, сидящаго съ ямщикомъ… Но вотъ уже и подъздъ купеческаго дома: рядъ саней, занесенныя снгомъ лошади, похлопывающія рукавицами кучера — и волны веселаго свта, рвущіяся изъ оконъ на улицу. Зало, толпы разряженныхъ гостей: пахнуло тепломъ, свтомъ, веселыми звуками вальса…
Три часа ночи. Усталые гости разъзжаются. Толпы ‘ряженыхъ’ повысыпали на подъздъ. Давка, толкотня, смхъ. Группы перемшались. Свои не находятъ своихъ. Перепутались тройки: одн отстали, другія умчались впередъ.
— Гд наши? Гд папа? спрашиваютъ на одной такой тройк веселые путники, разгоряченные виномъ и весельемъ.
— Э, Богъ съ ними! Прідутъ! Валяй! кричатъ сдоки. Тройка мчится. Вотъ и домикъ Ивана Степаныча. Глушь кругомъ. Улица словно вымерла. Мирно лежатъ глубокіе сугробы. Замоскворчье уже спало.
— Стой!.. Барышни, домой! командуетъ чей-то звонкій голосъ.
— Да, домой… Нечего длать! Счастливцы! чуть не со слезами на глазахъ выговариваютъ барышни.
Молодежь ‘мужеска пола’ хохочетъ въ отвтъ.
— Ничего, барыни, подождите до завтра… Отдохните!… уговариваетъ Сержа.
— Вс вышли? Готово?
— Готово!.. Мы съ вами, раздается чей-то настойчивый голосъ.
— Вра! ты — сумасшедшая! въ изумленіи шепчутъ стоящія на крыльц подруги.
Молодежь какъ будто нсколько въ недоумніи…
— Ямщикъ, ступай!.. Что вы смотрите?.. Я хочу все знать… Вдь мы замаскированы… Я ищу сильныхъ ощущеній…
— Гони! коли такъ… Валяй! Молодежь вскакиваетъ въ сани, и тройка мчится опять.
— Чортъ возьми!.. Это уже будетъ съ особымъ букетомъ! замчаетъ кто-то.
И вотъ опять домъ, выбрасывающій сквозь рдкія занавски волны свта на улицу, и опять рядъ саней съ дремлющими и занесенными снгомъ лошадями. Зала, разряженные гости, безжизненные звуки разстроеннаго рояля, автоматично выбиваемые костлявыми пальцами стараго тапра. Шумъ, говоръ, хохотъ. Но это не шумъ свободнаго, непринужденнаго, наивнаго веселья, не говоръ сердечный, откровенный и страстный, не свжій звонкій хохотъ — это шумъ базара, говоръ улицы, хохотъ пьянаго, надтреснутаго горла. Только дв фигуры какъ-то странно выдлялись изъ этой шатавшейся и толкавшейся по зал толпы. Цыганъ и цыганка робко и въ недоумніи прижались въ углу и молчали. Невдомыя, странныя, томительныя ощущенія охватили ихъ. Смуглыя щеки цыганки были залиты кровью отъ жгучаго стыда, а большіе черные глаза въ боязливомъ недоумніи блуждали во толп. Сердце ея учащенно билось, дыханіе спиралось, она кусала себ губы, не двигаясь ни однимъ членомъ, она замерла въ страх и ужас, и въ тоже время какое-то непобдимое любопытство приковывало ее къ этой толп. Она страстно наблюдала, держась за руку своего спутника и иногда, инстинктивно, жалась къ нему. Такъ ребенокъ съ ужасомъ смотритъ на бурныя волны и жмется къ матери, а между тмъ, его глаза не могутъ оторваться отъ золотистой ряби солнечныхъ лучей, которая играетъ на этихъ волнахъ. Молодой же цыганъ не сгоралъ даже и этимъ любопытствомъ. Для него это былъ одинаково невдомый, фантастическій міръ, какой онъ видлъ и раньше, для него одинаково были непонятны и невидимы и т пружины, которыя двигали людьми въ первой зал, и т, которыя двигали ими здсь. Это были стремительныя волны невдомой рки, въ которую бросили его — и онъ въ отчаяніи плылъ по ней, не понимая ни своихъ отношеній къ жизни, ни законовъ, которыми управлялась эта жизнь. Онъ чувствовалъ одно — непонятный страхъ, какъ будто испугъ, дрожь въ тл и сильное біеніе пульса въ вискахъ.
Вотъ подошла къ нему какая-та ‘барышня’, свободно охватила его голой рукой, сказала, хохоча: ‘ты, цыганъ, мой… Да?’ и увлекла его за собой. Онъ повиновался… Безотчетно выпущенная имъ рука цыганки упала къ ней на колно. Въ первое мгновеніе она ничего не понимала, но какое-то жгучее сознаніе, что она совершенно одна, безъ всякой защиты, вдругъ подняло ее со стула. Безпокойными глазами искала она знакомое лицо. Никого нтъ… Вотъ кто-то охватилъ ее за талію. У нея задрожали ноги. Въ глазахъ мелькнули чьи-то длинные усы, на нее пахнуло виномъ, она отшатнулася, хотла крикнуть — и въ эту минуту замтила невдалек длинную фигуру Сержи. Она бросилась къ нему и испуганно, трепеща всмъ тломъ, проговорила: ‘Ради Бога, уведите меня… проводите домой… Я не могу… Мн дурно’…
— То-то, барыня, не слдъ ходить, куда самимъ Богомъ вамъ не показано, сказалъ Сержа, выводя ее въ переднюю и одвая въ шубу.

——

Едва только на другой день, уже вечеромъ, вернулся Петръ домой, какъ увреннымъ, величественнымъ шагомъ вошла къ нему въ комнату Вра и сказавъ: ‘Ну, здравствуйте!.. Что вы — словно вареный какой?’, подала ему руку и испытующе стала глядть ему прямо въ лицо своими прекрасными, большими, но хитрыми и чуть-чуть смющимися глазами… Для Петра эти минуты были невыносимой пыткой, онъ стоялъ, наклонивъ голову, а между тмъ все лицо его вспыхнуло. Но то не былъ одинъ огонь стыда, въ немъ начинала разгораться уже вся кровь въ жилахъ…
— Гд вы пропадали? спрашивала Вра, беря его за плечи и все еще старательно разсматривая его лицо и съ какимъ-то особымъ удовольствіемъ любуясь смущеніемъ молодого парня. У нея самой въ глазахъ загорались огни…
— Ну, да это все одно… Вы хорошо сдлали, что прошли незамтно сюда… У меня есть идея… Скоре, сбросьте долой эту вашу противную, лабазную чуйку… Вотъ я приготовила: одвайтесь… Вотъ сорочка, брюки, жилетъ и пиджакъ… Извольте одться по человчески… Вы сами не понимаете своихъ достоинствъ… Надньте брюки, сорочку и жилетку, а повязать галстухъ и убрать голову я приду сама… Слышите? Черезъ три минуты будьте готовы…
Три минуты пролетли быстро: Петръ разсянно посмотрлъ на лежавшій на стул ‘костюмъ’ и задумался. Но, услыхавъ за дверью чьи-то шаги, онъ быстро сталъ натягивать брюки…
— Готово? раздался за дверью голосъ Вры.
— Пожалуйте! храбро и весело отвтилъ Петръ. Музыка, топотъ и веселый говоръ, носившіеся по всмъ уголкамъ дрыкаловкаго дома, такъ что его старинныя стны, казалось, тоже весело трепетали и ходили ходуномъ поскрипывавшія половицы — все это сняло съ Петра уже половину смущенія.
Вра принесла помаду, щетки, гребенку и галстухъ, и серьзно принялась устраивать маскарадъ.
— Ну-съ, стойте смирно… поднимите голову выше, командывала она и тонкими, прозрачными пальцами поднимала подбородокъ Петра, повертывала его голову, а отъ времени до времени по прежнему испытующе вглядывалась въ его лицо.
— Прелестно! сказала она, покончивъ туалетъ Петра:— и какъ это не понимать того, что хорошо… Удивляюсь! Давайте вашу руку…
Она взяла его за руку, и черезъ минуту молодая пара входила въ залу… Эффектъ былъ еще боле поразительный, чмъ вчера. Петръ держалъ себя съ комичнымъ сознаніемъ собственнаго достоинства, и еслибы только не ноги, нсколько смотрвшія и ступавшія врозь, Петръ могъ бы быть признанъ окончательно окультивированнымъ.
— Посмотрите, господа, не правда ли, какое интеллигентное лицо? говорила Вра:— мн, право, кажется, что онъ нисколько не хуже васъ… Мн кажется, что еслибы этихъ ‘дтей народа’ отдать на воспитаніе культурнымъ женщинамъ, мы давно видли бы народъ и умнымъ, и деликатнымъ, и образованнымъ.
— Позвольте усомниться, сказалъ одинъ юноша.
— Напрасно… Женщина можетъ очень много… если не все! увренно проговорила Вра.— Не правда ли, папа, Волченокъ развивается у насъ не по днямъ, а по часамъ? сказала она, подводя Петра къ отцу.
— Вижу, вижу! весело говорилъ Иванъ Степанычъ:— только, братъ, смотри, не забывай сюда-то, сюда-то накладывать, толкнулъ онъ Петру въ лобъ пальцемъ: — не забывай, братъ, что ты — еще мужикъ… что вамъ еще много, много нужно…
Петръ вспыхнулъ: его уже шокировало названіе мужикъ, но онъ утшился тотчасъ, какъ только замтилъ, съ какимъ добродушнымъ удовольствіемъ и любопытствомъ любовалась имъ интеллигенція.
Всмъ было пріятно чувствовать, что они съумли открыть и приголубить ‘лучшій экземпляръ’ изъ народа, что, можетъ быть, въ немъ воплотится та неуловимая идея ‘сліянія’, которая такъ упорно не поддавалась проведенію въ жизнь, благодаря позорному индифферентизму однихъ, печальному недоврію другихъ…
Даже едосья, выглянувъ въ двери и добродушно покачивая головой, любовно смотрла на Петра: и у этой крпостной старухи пахнуло на душу тепломъ при вид ‘мужика’, уже не загнаннаго на кухню, не окрикиваемаго и оплевываемаго, а сидящаго среди самихъ господъ и даже въ господскомъ плать… И, Богъ знаетъ, можетъ быть, при этомъ и въ ея старческой голов мелькнула мысль о свтломъ будущемъ ея родной деревни!.. И вотъ, при вид этого деревенскаго парня, къ которому случайно такъ хорошо подошелъ барскій костюмъ, столько честныхъ, хорошихъ мыслей зародилось въ головахъ всхъ этихъ добрыхъ людей!
Да и Петръ, въ самомъ дл, былъ теперь очень хорошъ: лицо его сіяло дтскимъ самосознаніемъ, энергіей, глаза свтились веселой, откровенной добротой. Тонкія черты его лица, дышавшаго здоровьемъ, приняли красивыя, смлыя очертанія. А посл ныншней ночи, въ его глазахъ явилось нчто новое, неуловимое и, можетъ быть, замченное только пытливой Врой. Въ безпорядк вившіеся черные, кудрявые волосы падали постоянно на высокій лобъ, на глаза, въ особенности когда онъ, встрчая постоянно пламенно-пытливые взгляды Вры, полусмущенно и низко опускалъ голову, и отъ времени до времени откидывалъ ихъ красивымъ, энергичнымъ взмахомъ головы… И эти красивыя, естественныя, непридуманныя движенія не пропали отъ вниманія Вры: въ ея глазахъ все чаще и чаще мигали опасные огни…
Святочное веселье шло crescendo. Молодежь наслаждалась съ упоеніемъ, запоемъ. Некогда было одуматься, очнуться. Цлая недля пролетла мигомъ, какъ одинъ день. Балы, гостинницы, театры, катанье и вино, вино — смняли одно другое. По утрамъ Петръ бгалъ въ лабазъ, но его занятія шли плохо, онъ сталъ разсянъ. Посл обда онъ уже едва могъ дождаться пяти часовъ, когда послышится знакомый скрипъ тяжелыхъ желзныхъ дверей и звонъ большихъ, массивныхъ ключей и болтовъ. Передъ нимъ постоянно носились скачущія тройки, танцующія пары, звуки псенъ и музыки… и Вра Ивановна, эта странная, волнующая и дразнящая Вра, которая вотъ уже недлю терзаетъ своимъ неустаннымъ вниманіемъ и заботливостью молодого парня. Каждый день, какъ только онъ придетъ вечеромъ, она уже ждетъ его въ его комнат, усадитъ его передъ собой и долго пытливо смотритъ въ его лицо, страстно любуется имъ, подперевъ голову рукой (Петръ теперь уже окончательно ‘посвятился’ въ барскій костюмъ и промнялъ въ рынк свою чуйку на пиджакъ), а въ немъ неудержимо кипитъ и волнуется кровь, краска то охватитъ полымемъ его лицо, то вдругъ отхлынетъ и замретъ сердце… А ужь у Вры опять готова какая-нибудь эксцентричная ‘идея’ на этотъ вечеръ. И вотъ опять цлый вечеръ веселье, шумъ, хохотъ и псни, а поздней ночью, разгоряченный виномъ и постояннымъ страстнымъ присутствіемъ мечтательной Вры, Волченокъ мчится уже съ грузинскими князьями и сибирскими буржуа ‘dahin, dahin, wo die Citronen blhen’.
И никогда еще въ своей жизни не чувствовалъ себя Петръ ‘вполн человкомъ’, свободнымъ и независимымъ, сознающимъ свое человческое достоинство, какъ въ этотъ бурный періодъ своей юности, который, по странной ироніи человческой судьбы, онъ первый же вскор и проклялъ…
Но всему есть конецъ, читатель. Пришелъ конецъ и замоскворцкимъ святкамъ.

Глава четвертая.

I.

Рождественскій мясодъ ныншняго года былъ очень коротокъ. Пролетла масляница. Была уже середа первой недли великаго поста. Стояла оттепель. Замоскворчье приняло самый великопостный видъ. Жиденькіе колокола раздражительно, уныло и монотонно звонили, въ перезвонъ, къ ‘ефимонамъ’. Среди пшеходныхъ богомольцевъ не можетъ не обратить нашего вниманія одна фигура, очень намъ знакомая. Когда-то, въ томъ же самомъ вид, мы уже встрчали ее въ этихъ мстахъ. То былъ молодой человкъ, въ длинной суконной чуйк, полы которой онъ подобралъ на одну руку, а въ другой несъ большой, блый, парусинный зонтикъ, на ногахъ у него были большіе, тяжелые мокроступы, а на голов — новая суконная фуражка съ торчащей тульей. Онъ шелъ не одинъ, съ нимъ рядомъ тяжело ступалъ, разбрызгивая талый снгъ, старикъ, въ длинной, на рыжемъ бараньемъ мху чуйк, застегнутой плотно на вс крючки и пуговицы, съ толстой, съ мднымъ набалдашникомъ, палкой въ рук. У старика было умное, суровое лицо, которому онъ силился придать не свойственное ему и непріятное фарисейски-благочестивое выраженіе, въ особенности, когда ему приходилось раскланиваться съ обгонявшими ихъ купцами, онъ снималъ свой тяжелый котиковый съ большимъ мховымъ козыремъ картузъ и низко, пояснымъ поклономъ, долго раскланивался съ панели, тогда открывалась его огромная лысина, чуть закрытая снизу и сбоковъ прядами черныхъ волосъ. Когда онъ снова надвалъ шапку, его лицо принимало прежнее суровое выраженіе, и главнымъ образомъ, суровый видъ придавалъ ему большой, горбатый носъ, нависшія сдыя брови и большая съ просдью борода. Молодой человкъ и старикъ шли неторопливо въ церковь, мирно высчитывая — въ какое число и въ какой день будетъ такой-то праздникъ.
Войдя въ церковь, они стали въ самый отдаленный уголъ ея за печкой, гд было просторно, на скамьяхъ сидли только нищія старухи. Петръ (читатель, конечно, догадался, что это былъ онъ) стоялъ неподвижно, вытянувшись, и упорно смотрлъ впереди себя на образъ. Повидимому, онъ нарочно не глядлъ ни на священнослужителей, ни на молящихся. Такъ научилъ его молиться, молиться ‘умственно’, ‘скрывъ очи’, Еремей Строгій, когда одолвала его ‘меланхолія’. Но Петръ, собственно, и не молился даже. Когда раздавались слова священника: ‘духъ же цломудрія, смиреномудрія, терпнія, любви’… и вс падали ницъ, вмст съ другими клалъ земной поклонъ и Петръ, но онъ не просилъ ни цломудрія, ни смиреномудрія, ни терпнія, ни любви… Онъ ни о чемъ не просилъ, да онъ вовсе и не понималъ, что такое это ‘цломудріе и смиреномудріе’, онъ только чувствовалъ, какъ все его существо незримо охватывала строгая торжественность великопостной службы, и ему становилось легче. Такъ посл шума, грохота и смятнія битвы, вздыхаетъ полной грудью усталый солдатъ гд-нибудь въ овраг, подъ кустомъ, среди внезапно воцарившейся тишины, и чувствуетъ, какъ ростутъ невидимо въ немъ силы… Для больной, потрясенной до основанія души, контрастъ несетъ или воскресеніе или смерть, слабая душа въ немъ быстро изнемогаетъ и таетъ, но сильная находитъ въ немъ животворящій духъ, который надолго закаляетъ ее… А контрастъ былъ поразительный: тамъ шумъ и грохоть улицы, сумятица и сутолока непонятной жизни, страшное кипніе крови, угаръ и дымъ похмлья, до головокруженія, до самозабвенія, здсь — чуть слышный шопотъ молящихся, мрные, неторопливые, торжественные возгласы, тихое мерцаніе свчь и лампадъ, спокойное движеніе крови въ жилахъ, ясная мысль въ мозгу, устойчивая почва подъ ногами… Петра привела сюда не внезапно-охватившая жажда покаянія и молитвы, а жажда этой ‘устойчивой почвы’, которую находилъ онъ въ контраст.
Служба кончилась. Петръ и сопровождавшій его старикъ опять вышли вмст. На Замоскворчье спускались сумерки, легкій морозъ затягивалъ лужи, снгъ начиналъ хрустть подъ ногами. Они завернули въ Лужнецкую улицу, въ сторону, совсмъ противоположную той, гд былъ домъ Дрыкаловыхъ, и вошли въ низенькое деревянное крыльцо трехъ-оконнаго домика съ мезониномъ. Старикъ отперъ замокъ у дверей квартиры. Въ ней было всего три комнатки, небольшихъ, убранныхъ за-просто и по старинному: въ передней стоялъ большой кожаный диванъ и полдюжины старинныхъ, тяжолыхъ кожаныхъ стульевъ, у одной стны — пузатый комодъ съ мдными собачьими лапками вмсто ручекъ, у другой — круглый столъ съ массивной, вычурно-рзной ногой. По стнамъ большія, въ простыхъ черныхъ рамахъ, гравированные портреты какихъ-то архипастырей, а въ переднемъ углу большая божница съ образами стариннаго письма въ позолоченіяхъ окладахъ. Невозмутимая тишина царила здсь, даже когда явились Петръ и старикъ и разошлись по боковымъ комнаткамъ, гд стояли кровати, эта тишина нарушалась только изрдка раздававшимся скрипомъ половицъ, да вздохами старика. Подъ неотразимымъ ли вліяніемъ этого строгаго келейнаго безмолвія, или вслдствіе все той же непобдимой жажды контраста, Петръ методически и упорно сдерживалъ и разсчитывалъ каждое свое движеніе: медленно и осторожно снялъ онъ съ себя верхнюю одежду, тщательно вычистилъ ее и также тщательно развсилъ, снялъ свои новые кожаные сапоги, которые, повидимому, раздражали его своимъ скрипомъ, и надлъ большіе валенки. Затмъ онъ слъ къ столу и, тихо постукивая по немъ пальцами, задумался. Въ его комнатк было уже темно, но онъ не зажигалъ огня, онъ жадно всматривался въ трепещущій, нжно-розовый лампадный блескъ, какъ будто мягко плывшій по комнатамъ тихими волнами отъ ‘неугасимой’, висвшей передъ божницей. Иногда выходилъ изъ своей комнатки старикъ, неслышно ступая вялеными большими срыми сапогами и начиналъ поправлять поплавокъ лампадки, и тогда фантастическія тни колыхались и ходили въ розоватомъ свт, а старикъ чуть слышнымъ, тоненькимъ, дребезжащимъ, старческимъ голосомъ плъ: ‘Свте тихій, святыя славы!’.. Затмъ, старикъ опять скрывался въ свой уголъ, и оттуда слышалось, какъ онъ силился произнесть съ особымъ чувствомъ: ‘пришедше на западъ солнца’. Тогда, въ свою очередь, тихо вставалъ Петръ и медленно начиналъ ходить вдоль двухъ сосднихъ комнатъ, отъ времени до времени останавливаясь передъ божницей и внимательно, повидимому, всматриваясь въ темные лики угодниковъ. Впрочемъ, какъ ни старался онъ привлечь свое вниманіе къ этимъ строгимъ фигурамъ, его воображеніе и мысли блуждали гд-то далеко, уносили его въ какой-то иной міръ. Но онъ вдругъ вздрагивалъ, какъ бы опомнившись, и снова начиналъ медленно ходить. Тогда по лицу его пробгало страдальчески-болзненное и, въ тоже время, сердито непріятное выраженіе. Еслибы т, которые интересуются этимъ юнымъ ‘сыномъ народа’, взглянули на него теперь, они не могли бы не замтить въ немъ поразительной перемны: несмотря на полупрозрачный, нжный, розоватый свтъ лампадки, лицо его было сровато-блдное, какъ будто зеленое, прежній здоровый румянецъ замнился красными небольшими пятнами, глаза ушли еще глубже въ орбиты и смотрли сурове. Онъ значительно возмужалъ, хотя это не быль уже тотъ ‘сурьзный парень’, какимъ онъ нкогда былъ въ артели. Онъ сдлался солидне, его движенія, прежде грубо-порывистыя, стали размренне, неторопливе, вообще, какъ-то все въ немъ сдлалось ‘основательне’. Но вмст съ тмъ, глаза его часто блуждали, а самъ онъ вздрагивалъ. Какъ будто постоянный испугъ и робость передъ чмъ-то охватывали его. Какъ будто еще слишкомъ чувствовалась боль, такъ недавно охватившая его. Такъ, тонувшій и измучившійся въ борьб съ волнами человкъ, выброшенный на берегъ, долго еще дрожитъ и безсознательно смотритъ блуждающими глазами и, несмотря на то, что подъ нимъ уже твердый, устойчивый берегъ, ему все еще кажется, что почва колеблется подъ его ногами и готова распасться и поглотить его. Такъ, загнанная и истерзанная ударами кнута лошадь, долго спустя еще, вздрагиваетъ всмъ тломъ, едва стоя на трясущихся ногахъ, и пугливо настораживаетъ уши…

II.

Все это совершилось чрезвычайно быстро и ни для кого неожиданно, и тмъ странне, что не было никакихъ особыхъ, чрезвычайныхъ причинъ. То просто была цпь обыденныхъ, ничтожныхъ, мелочныхъ обстоятельствъ, которыя неуклонно цплялись одно за другое, ткали какую-то паутину — и затмъ все разразилось позоромъ, такимъ потрясающимъ позоромъ.
Миновалъ уже чадъ и угаръ святочнаго разгула. Осталось только полупохмлье. Кружилась нсколько голова. Исчезли грузинскіе князья и сибирскіе буржуа, изсякли кульки винъ и закусокъ, истощился, повидимому, запасъ родительскаго радушія у Ивана Степаныча и осипли серебряные звонкіе голоса Вры Ивановны и Лизы. Настало то томительное, ноющее состояніе души, когда оборвется туго натянутая струна. Иванъ Степанычъ вдругъ захандрилъ и, по обычаю, сталъ ко всмъ привязываться. Все въ дом приняло минорно-кислое настроеніе. Вра и Лиза перевертывали лниво книжки. Аполлинарія Петровна спряталась съ чулкомъ въ спальню. Иванъ Степанычъ ворчалъ: ‘Ну, вотъ теперь и живи, какъ хочешь… Намъ бы все только плясать, пть… Мы, матушка, не птицы небесныя… Да-съ!.. Вотъ нынче говядинка-то, говорятъ, по 12 копеечекъ-съ… А отецъ и такъ ужь измаялся, у него ужь поясница болитъ, сдина въ бород… Пора бы почувствовать’… и т. д., и т. д. Вернулся Петръ изъ лабазовъ и какъ-то жутко показалось ему одиночество. Вдругъ, ему страшно захотлось разсять этотъ туманъ похмлья, съ кмъ-нибудь говорить, кого-нибудь слушать, отъ кого-нибудь услыхать ‘хорошее слово’. Но въ тоже время онъ ощущалъ какое-то недовольство, какую-то тягость во всемъ организм, тягость раздражающую, но опредлить которой онъ не могъ. Ввернулась было къ нему Вра, но Иванъ Степанычъ тотчасъ же пріотворилъ дверь, окрикнулъ ни съ того, ни съ сего: ‘Будетъ ужь!.. Пора всякому за дло приняться, пора свое мсто знать!.. Что вы парня смущаете? У него свое дло есть!’ Иванъ Степанычъ бросалъ слова зря, потому что ‘никакого такого дла’ за Петромъ онъ не зналъ. Но эти слова, этотъ окрикъ непріятно коснулись Петра. Онъ ушелъ къ Пугаеву. Поднимаясь къ нему по деревянной лстниц, онъ услышалъ шумъ за дверью, крики, говоръ… Онъ прислушался.— ‘Извольте-съ или съзжать, или деньги уплатить впередъ, повелительно кричалъ кто-то.— И притомъ-съ, позвольте вамъ замтить, такое своевольство непозволительно… это — пристанодержательство, и буде это случится впредь — вы будете привлечены къ законной отвтственности’. Затмъ дверь отворилась, и изъ нея вышелъ сначала приставъ, толстый и тяжелый, а за нимъ дворникъ. Петръ засталъ Пугаева одного врасплохъ. Онъ былъ разстроенъ и какъ будто сконфузился, краска заливала его лицо. Въ комнатахъ былъ страшный безпорядокъ, какъ будто только-что выхали жильцы. Самъ Пугаевъ одтъ неряшливо. Петра это какъ-то опять огорчило, непривычна была ему эта неряшливость, да еще у барина, да еще у ‘ученаго’! Увидавъ Петра, Пугаевъ тотчасъ же измнилъ выраженіе лица на ласковое, смиренное и добродушное. Но это, видимо, плохо гармонировало съ его душевнымъ состояніемъ, а потому вышло какъ-то ужь черезчуръ лицемрно и искуственно. Пугаевъ началъ, нехотя, вяло, урокъ изъ исторіи: онъ былъ ныньче совсмъ не въ удар, но старался скрыть это. Признаться, Петра мало занимали различныя ‘историческія параллели’, а въ особенности сегодня: ему хотлось чего-то вскаго, реальнаго, ощутимаго, онъ былъ похожъ на больного, которому уже наскучило утшеніе и онъ ждетъ лекарства, которое сразу разлилось бы по его жиламъ, подняло его духъ, его силы, открыло ему глаза… Ему хотлось услышать ‘слово’, за которымъ ушелъ онъ отъ артели въ ‘благородное семейство’ и котораго до сихъ поръ никто не сказалъ ему, онъ жаждалъ, когда покажутъ ему такое ‘большое дло’, которое для него было бы ясно, понятно и просто, такъ же, какъ химическій опытъ Сержи, какъ таблица умноженія, которое было бы такъ же вско и реально, какъ монета въ рук.
Вдругъ Пугаевъ пріостановился, пристально оглянулъ новый костюмъ Петра и съ какимъ-то страстнымъ порывомъ сказалъ:— ‘Юноша, что васъ привело сюда, въ городъ? Что отняло васъ отъ родимой земли, отъ благодатной почвы, отъ сохи и бороны? Чья святотатственная рука бросила васъ въ эту кипятильню разврата, лжи, лицемрія?.. Я знаю, я знаю, что мн отвтятъ. Мн отвтятъ: здсь умъ, знаніе, богатство, сила, цивилизація, право… Пустыя, громкія слова! Печальное, горькое заблужденіе! Васъ, какъ дтей… Да, вы — дти, истинныя дти, невинныя и наивныя, и всякій, кто, по словамъ Спасителя, соблазнитъ единаго отъ малыхъ сихъ — достоинъ проклятія… Васъ, какъ дтей, обольщаетъ этотъ вншній блескъ… Васъ манятъ сюда, какъ бабочекъ, пламенемъ свта, чтобы вы обожгли себ крылья… Постойте… (Петръ нисколько не думалъ возражать ему, но говорить такъ Пугачевъ уже привыкъ). Неужели вы думаете, что въ немъ, въ этомъ вншнемъ блеск богатства и ума, есть сила?.. О, какъ вы ошибаетесь, юноша!.. Это несчастнйшіе, безумнйшіе люди… Ихъ терзаетъ вчная жажда неудовлетворенія, тоски, и чмъ больше стараются они залить въ себ огонь этой жажды, тмъ сильне и сильне она загорается… Но, погодите! вы, можетъ быть, скажете, что только чрезъ богатство я достигну спокойствія, только чрезъ него я могу быть полезенъ и другимъ, черезъ него пріобрту силу и власть покорити подъ нози своя всякаго врага и супостата?.. Вы думаете, что этой силой сдлаете что-нибудь? Вы видите, какъ здсь ‘правители и заправители’, вооруженные правами и значеніемъ, повелваютъ судьбами людей — такъ въ этомъ, значитъ,и сила? Вотъ гд и въ чемъ ставятъ вамъ идеалы!.. Нтъ, дорогой мой другъ, съ еще большимъ чувствомъ, хотя нелишеннымъ обычной аффектаціи, продолжалъ Пугаевъ. понизивъ голосъ и беря Петра за руку:— тамъ ваши и наши идеалы… Понимаете? т. е. т основныя цли, къ которымъ мы должны стремиться — тамъ, откуда бжали вы сюда, тамъ, у васъ, гд оставлены вами святые труженики: ваши дды и отцы… Вотъ гд и кто истинно счастливые и сильные люди! Вотъ кмъ мы должны стремиться быть! Вы не врите мн? Да?.. Вы говорите: чмъ и какъ могутъ быть сильны и счастливы эти бдняки, которые ходятъ въ рубищ и дятъ черствый хлбъ?.. Они счастливы, другъ мой, сами въ себ, въ сердц своемъ, они сильны, юноша, силой сердца, силой нравственной чистоты, они велики — силой любви, терпнія и всепрощенія… Да, имъ теперь плохо, плохо потому, что идетъ изъ городовъ на нихъ соблазнъ, этотъ городъ развращаетъ ихъ. этотъ соблазнъ родитъ широкія, растлнныя потребности, эти потребности требуютъ удовлетворенія, но наступитъ время и ‘люди деревни’, эти подвижники труда покорятъ весь міръ силой своей любви, своего терпнія и вкового смиренія… И когда придетъ время явиться Тому, Великому, который откроетъ людямъ очи ихъ сердецъ, когда онъ озаритъ ихъ просіяніемъ, онъ тамъ, у васъ, найдетъ своихъ первыхъ подвижниковъ, и оттуда прольется свтъ счастія и любви на все человчество!..
— Знаешь ли ты, юноша, вдругъ заговорилъ онъ, быстро вставая и съ пылающими глазами подступая къ самому лицу Петра:— знаешь ли ты, что вотъ мы, мы — ученые, образованные, богатые, сильные, мы проклинаемъ свою жизнь, мы — мученики нашего ума, мы — несчастные страдальцы — бжимъ изъ городовъ къ вамъ, туда, къ твоимъ терпливымъ, смиреннымъ и наивнымъ отцамъ и ддамъ. Да, вотъ гд мы хотимъ найти нравственное успокоеніе для себя, миръ для своей души, любовь для сердца и истинныхъ воспитателей нашихъ дтей… А почему?.. Потому, что я — я, образованный городской человкъ — червь, тля, ничтожество передъ послднимъ изъ этихъ ратниковъ труда, передъ этимъ замазаннымъ, грязнымъ, пьянымъ чернорабочимъ… Бги, юноша, отсюда, бги, пока не поздно!.. Бги, откуда пришелъ ты, откуда вырвали тебя заблужденіе и жажда наживы… Здсь — ты погибнешь, здсь развратятъ твою душу, ожесточатъ сердце, здсь, можетъ быть, дадутъ теб и силу, и деньги, и власть, но только для того, чтобы ты врне убилъ своего брата… Еслибы я былъ моложе, еслибы я былъ сыномъ твоей тетки и твоего крестнаго отца, о, я уже давно бы порвалъ здсь вс связи, я разодралъ бы свои одежды, я отказался бы отъ всхъ преимуществъ происхожденія и состоянія, я бросилъ бы свое богатство — и ушелъ бы туда, къ вамъ… Что ты какъ странно смотришь на меня? Надюсь, я ничего не сказалъ теб особенно новаго, чего не говорили бы теб твои отцы, чего, наконецъ, не читалъ бы ты въ тхъ ‘божественныхъ книгахъ’, которыя давалъ теб твой крестный?.. Впрочемъ, мы еще съ тобой поговоримъ объ этомъ… Поговоримъ основательно, много… Ты меня лучше узнаешь, лучше поймешь…
Онъ нсколько разъ пытливо взглянулъ въ лицо Петра и, замтивъ въ немъ признаки необычнаго волненія, съ удовольствіемъ приписалъ его благопріятному впечатлнію отъ своей рчи. Увы! то было совсмъ другое. Мысли, высказанныя Пугаевымъ, съ такой афектированной и какъ бы нсколько искуственной страстностію, были до такой степени невроятны и неожиданны для Петра, что, дйствительно, произвели на него впечатлніе: то былъ испугъ. Петръ вдругъ почувствовалъ, что у него изъ-подъ ногъ начинаетъ исчезать почва… Что это такое?
Вдругъ, на все, что съ самыхъ юныхъ лтъ онъ понималъ ясно, опредленно, во что врилъ беззавтно, на чемъ покоились его смутныя, но возвышавшія и оживлявшія его надежды и упованія, вдругъ, на этотъ свточъ, такъ ярко озарявшій его собственную душу, на этотъ свтильникъ, осмысливавшій передъ нимъ всю сложную жизненную процедуру и освщавшій ему твердый, прямой путь — вдругъ, на этотъ свточъ дунули — и онъ потухъ…
Когда онъ вышелъ отъ Пугаева, мысли его были такъ перемшаны, онъ чувствовалъ такую безпомощность, что вдругъ ему захотлось уйти куда-нибудь, въ такое мсто, гд бы разсялся этотъ еще больше сгустившійся надъ нимъ туманъ, гд бы все для него снова стало понятно, ясно.
По странной ли случайности, или просто по безсознательному впечатлнію отъ рчи Пугаева, онъ попалъ не домой, а въ дергачевскую артель. Область инстинктовъ темна… Какъ знать! можетъ быть, противъ безпомощности инстинктъ заставлялъ искать спасенія именно тамъ, гд меньше всего находило его сознаніе. Не такъ ли иногда сильный умъ, терзаемый печалью и уставшій въ умственной борьб, ищетъ успокоенія въ наивномъ лепет дтей, не такъ ли много испытавшій путникъ, посл долгихъдолгихъ странствованій по отдаленнымъ странамъ, гд созерцалъ онъ роскошныя картины величественной природы, спшитъ въ сренькую мстность своей убогой родины, къ своимъ посдлымъ, наивно-дтскимъ и безпомощнымъ старикамъ…
Всю артель Петръ засталъ въ такомъ критическомъ положеніи, что прихода его почти никто не замтилъ, а самъ онъ переступилъ два шага за порогъ и остановился, словно въ столбняк. Онъ не понималъ, что такое творилось передъ нимъ. Въ узкой, длинной, сырой квартир, едва освщаемой нагорлой сальной свчей, стоялъ гвалтъ отъ цлаго десятка голосовъ, мужицкія фигуры, загнанныя въ одно мсто, толкались, качались, махали руками, кто-то валялся на полу и стоналъ, кто-то, стоя въ углу, проводилъ широкой ладонью по окровавленной щек и бород, взглядывалъ на кровь и начиналъ всхлипывать. Кто-то въ форменномъ сюртук, съ длинными черными баками, кричалъ пронзительной фистулой и волновался, въ ногахъ у него валялся Лимподистъ, и изъ зубовъ, сквозь усы, у него тоже сочилась кровь…
— Ваше благородіе… извините, ради самого Господа!.. выкрикивалъ онъ: — свое дло… Подрались… Вваше бл—іе, Богъ дастъ очухаемся… Пройдетъ… Все будетъ въ порядк!.. Иизвините насъ, пожалуйста… Мы было поучить другъ друга хотли, потому какъ доносители промежь насъ проявились…
Лимподистъ проводилъ рукой по рту, выплевывалъ на нее слюну съ кровью, и, сбросивъ ее на полъ, принимался опять: ‘Вваше бл… Будьте милостивы!.. работа у насъ теперича… Невустойка будетъ… Мы вамъ въ друго-мстъ отслужимъ… отсидимъ когда ежели посвободне… Врьте нашей совсти’…
— Ахъ вы, разбойники, пьяницы!.. А!.. Зври вы эдакіе!.. Чтовы раскровянились, голодные черти!.. Будетъ ли отъ васъ спокой-то!.. Берите ихъ, берите!.. Забирай ихъ въ холодную!.. кричалъ форменный господинъ: — Принимай, держи! выкрикивалъ онъ въ волненіи, схватывая за шивороты и лохматки бородатыхъ дергачевцевъ и выталкивая ихъ къ дверямъ, гд дюжіе подчаски связывали имъ назадъ руки.
— Принимай! кричитъ взбшенный господинъ, какъ расходившійся Геркулесъ передъ полчищемъ пигмеевъ, и схватилъ за шиворотъ Петра. Только тутъ, въ испуг очнулся Петръ.
— Я не здшній! ваше бл—діе! Жалобно прокричалъ онъ, на тутъ же, вслдъ за здоровой тукманкой кого-то въ загривокъ, вылетлъ изъ дверей прямо въ сни…
— Не нашъ, точно, онъ не здшній, ваше бл—діе!.. Насъ, бери… а онъ не здшній!.. Это врно. Онъ ужь другой человкъ… Надо правду говорить, долетли до слуха Петра слова Лимподиста, когда Петръ пустился безъ оглядки бжать изъ сней во дворъ, со двора на улицу… и такъ вплоть до своей квартиры… Какъ будто вдругъ налетвшій вихрь несъ его стремительно и неудержимо, не давъ вздохнуть, очнуться… ‘Не здшній!’ вотъ гд спасеніе. И самъ Лимподистъ говорилъ тоже.

—-

Такой же, должно быть, внезапно налетвшій вихрь очистилъ и сумрачное небо, нависшее-было надъ семьей Ивана Степаныча Дрыкалова. Когда вернулся Петръ, онъ, къ удовольствію, замтилъ, что въ дом было весело. Иванъ Степанычъ смялся и что-то кому-то съ жаромъ разсказывалъ. Серебристые голоса Вры и Лизы зазвенли весело опять по всему дому. Петръ думалъ, что снова въ передней Ивана Степаныча появились кульки грузинскихъ князей, снова молодежь загудла въ зальц — и ему вдругъ такъ захотлось опять вздохнуть этимъ одуряющимъ, захватывающимъ душу воздухомъ.
Онъ непринужденно отворилъ дверь и вошелъ въ залу на правахъ ‘своего’ человка.
— Вотъ, батюшка, приберегъ для дорогого случая… Три года въ погреб лелялъ! восторженно проговорилъ Иванъ Степанычъ, выходя въ это время изъ противоположныхъ дверей и неся высоко въ вытянутыхъ рукахъ дв бутылки вина. Но вдругъ, замтивъ Петра, онъ смутился и, поставивъ бутылки на столъ, спросилъ: ‘ты ужь пришелъ?..’ И любопытно, что его нестолько смутилъ самый приходъ Петра, сколько то, что онъ увидалъ у него въ рукахъ бутылки.
— Я ужь давно, проговорилъ Петръ, по тоже замялся, замтивъ смущеніе на лиц и Ивана Степаныча, и Вры, и даже Лизы. Вс какъ-то вдругъ неловко замолчали. Вра даже чуть-чуть поблднла. На диван передъ столомъ, уставленнымъ закусками, сидлъ безукоризненно и изящно одтый господинъ, не первой уже молодости, съ роскошной, бархатной, черной бородой, и, прищуривъ глаза, сквозь пенснэ упорно смотрлъ на Петра, какъ бы дожидаясь, когда ему объяснятъ причину появленія этого молодца.
Но, какъ всегда бываетъ съ очень добрыми людьми, они рдко находчивы, отрекомендовать ‘мужика’ своимъ человкомъ въ благородномъ семейств, въ то время, когда надо было поддержать именно дворянское реноме передъ незнакомымъ еще человкомъ, представлялось слишкомъ большимъ самопожертвованіемъ, а лучшаго ничего придумать не спохватились. Иванъ Степанычъ счелъ за благо тотчасъ же скрыться въ другія комнаты зачмъ-то, а прочіе продолжали томительно молчать, только Лиза, когда Петръ слъ у дверей, задала ему какой-то вопросъ, да и тутъ вся вспыхнула отъ досады, что не могла ничего придумать лучше, чтобы вывести Петра изъ затрудненія. Петръ не усплъ еще отвтить, какъ въ дверную щель послышался шопотъ едосьи, вызывавшій его ‘на секунду’ за дверь.
Онъ вышелъ, и едосья, протащивъ его нсколько шаговъ за рукавъ по корридору, шопотомъ же сообщила: ‘Ты бы къ себ пошелъ теперь… Посидлъ бы, занялся бы чмъ ни то смирненько… Теперь имъ не до тебя… Жениха угощаютъ… Ступай, Богъ съ тобой, въ свой уголъ, сиди смирненько… Самоваръ что ли теб наставить’?
— Нтъ, не надо… Я гулять пойду, буркнулъ Петръ и, схвативъ шапку, выбжалъ на улицу. Потребность хоть какого-нибудь забвенія сказывалась все сильне и сильне. Онъ чувствовалъ, что разобраться въ запутывавшей его масс впечатлній ему становится невозможнымъ. А между тмъ, томительно ноющая боль и изнеможеніе въ организм сказывались все сильне и сильне, нервы становились раздражительне, во всемъ тл чувствовался зудъ. Онъ завернулъ въ трактиръ, заказалъ пива, и, свъ около билліарда, пилъ бутылку за бутылкой, и только, когда въ его голов всталъ окончательный туманъ, онъ вернулся домой и бросился на кровать. Но сонъ его былъ коротокъ, неспокоенъ и полонъ сновидній: то ему снился Пугаевъ, и жалобно глядлъ въ его глаза, схватывалъ его руки и увлекалъ за собою въ какую-то пропасть, изъ этой пропасти слышались стоны, мольбы, выкрики пьяныхъ, виднлись разбитыя, окровавленныя скулы, дикіе, пьяные глаза, и тутъ же эти глаза вдругъ превращались въ пытливые, сладострастные, волнующіе глаза Вры, а Вра превращалась въ какую-то другую двицу, съ толстыми, блыми, маслянистыми, голыми руками, обвивавшими его шею… И потомъ опять Пугаевъ, опять пропасть — и такъ безконечно. Еще было темно, когда онъ, съ тяжелой головой, съ дрожью во всемъ тл, проснулся отъ какой-то боли…. Только теперь онъ узналъ ясно, что былъ боленъ…

——

Нсколько уже дней Петръ ходилъ какъ тнь: онъ похудлъ, глаза впали, лицо сдлалось зеленымъ, а между тмъ, онъ не принималъ никакихъ мръ и, что всего хуже, не могъ, ни подъ какимъ видомъ не могъ принять никакой мры. И, можетъ быть, нестолько сама болзнь, сколько мучительное, душевное состояніе разстроивало его. Признаться? Кому? Это невозможно… Онъ ‘сурьзный парень’, онъ ‘лучшій экземпляръ’, онъ — воспитанникъ Строгаго, этотъ суровый, гордый, строгій къ другимъ ‘сынъ народа’, долженъ признаться… И вотъ испугъ, охватившій его со времени послдней бесды у Пугаева, охватывалъ теперь его все сильне и сильне… Онъ избгалъ встрчаться съ кмъ-либо… Тихонько, рано утромъ, уходилъ изъ дому и приходилъ, украдкой, только поздно вечеромъ… Онъ даже боялся ходить по шумнымъ улицамъ… Ему все чудилось, что вдругъ встртится… Пугаевъ! При одной мысли кидало его въ дрожь… Этотъ мягкій, нжный, добрый Пугаевъ сталъ его незримымъ мучителемъ… Ему постоянно слышался его голосъ, онъ самъ вкладывалъ ему въ уста такія рчи: ‘А! что? Не говорилъ я… Вотъ ты боленъ, юноша… Что скажетъ Строгій? А тетка?.. Что скажетъ деревня!’ И вслдъ за этимъ ему казалось, что онъ вдругъ заговоритъ порывисто, страстно, съ скорбнымъ и жалобнымъ выраженіемъ лица, протянетъ къ нему руки, охватитъ его, и быстро-быстро увлечетъ его въ пропасть, гд закружится отуманенная голова, гд пропадутъ вс ясныя представленія, все спутается, поблднютъ мечты, надежды, упованія, все будущее…
Однажды, когда онъ ходилъ по Москв, терзаемый страшными образами, созданными собственнымъ воображеніемъ, бгая живыхъ людей, безпомощный и нервный, вдругъ его кто-то окрикнулъ. Онъ вздрогнулъ: ему почудился Пугаевъ. Но то былъ нашъ ‘вчный студентъ’ Сержа. Петръ вздохнулъ свободне. Сержи онъ не такъ боялся… Но едва послдній взглянулъ Петру въ лицо, какъ вскричалъ: ‘Что это съ вами, юноша? Да на васъ, батюшка, лица нтъ! Вы больны’…
— Нтъ, ничего… Такъ себ, храбро проговорилъ Петръ, въ тоже время почти убитый этимъ неожиданнымъ открытіемъ Сержи.
— Чего вы мн тутъ толкуете!.. Я. батюшка, не даромъ восемь лтъ медикомъ числюсь… Я знаю, вашъ братъ не любитъ лечиться… Ну, да вдь это невсегда благополучно съ рукъ сходитъ… Пойдемте-ка ко мн, благо близко… Я васъ подіагностирую съ коллегами… Мы этимъ случаямъ рады…
Петръ было уперся, но Сержа почти силкомъ притащилъ его къ себ, и волей-неволей онъ долженъ былъ передъ нимъ признаться.
Нестолько успокоенный Сержей, сколько напуганный тмъ серьзно-медицинскимъ поджиманіемъ губъ, которымъ онъ сопровождалъ свой діагнозъ, полный смущенія и тяжелыхъ предчувствій, вернулся Петръ домой и, къ изумленію, засталъ у себя въ комнат постителя. Это было такъ неожиданно, что Петръ совсмъ растерялся. Поститель былъ юноша, въ годахъ Петра, съ бойкой, открытой физіономіей, съ розовыми щеками и чуть пробивавшимися усиками на верхней губ, съ ухарски взбитымъ кокомъ волосъ на голов, въ коротенькомъ старомъ барашковомъ пальто и длинныхъ, охотничьихъ сапогахъ.
— Здравствуйте, сказалъ юноша, протягивая Петру руку: — что вы какъ долго?.. Ждалъ, ждалъ я васъ.
— Вы кто же будете?..
— Я — никто, или нкто, къ вашимъ услугамъ… это все равно для васъ… Вотъ вамъ письмо отъ Пугаева.
Петръ опять испугался чего-то, опять какія-то предчувствія охватили его, и дрожащими руками онъ едва распечаталъ письмо. Петръ читалъ его долго и внимательно, повидимому, перечитывалъ нсколько разъ каждое слово, такъ какъ ‘предчувствіе’ не давало ему возможности сразу понять смыслъ посланія.
Письмо содержало слдующее:
‘Дорогой мой ученикъ! Если вы любите меня, если слово мое запало вамъ въ душу, вы не откажете протянуть руку, во имя братской любви, подателю сего. Онъ братъ вамъ по духу и плоти, такой же ‘сынъ деревни’, какъ и вы. Но богатый нравственно, онъ несчастливъ матеріально. Такъ какъ въ послднемъ отношеніи вы счастливе его, то не откажете, конечно, снабдить его деньгами, которыми, случайно, вы располагаете, и которыхъ онъ, случайно, въ настоящее время не иметъ. Не имть въ карман грошей — еще не порокъ, владть ими — не добродтель. Мы обязаны относиться къ нимъ равнодушно, а слдовательно, и считать себя готовыми тотчасъ же раздлить ихъ съ тми, кому они, по ненормальнымъ условіямъ современной жизни, могутъ быть необходимы. Всего этого, надюсь, достаточно, чтобы больше не прибавлять мн ничего къ рекомендаціи подателя этой записки. При личномъ свиданіи мы еще будемъ имть случай поговорить о томъ, что для васъ теперь неясно. А пока врьте мн и слдуйте за мной. Пугаевъ’.
— Какія же у меня деньги? спросилъ Петръ:— у меня нтъ такихъ денегъ залишнихъ, чтобы…
— Какъ нтъ?.. У васъ, говорятъ, въ банк есть, воскликнулъ юноша увренно.
— Это не залишнія, вспыхнувъ, отвчалъ Петръ: — да он у меня отданы не въ банкъ… А у васъ своихъ денегъ нтъ разв?
— Откуда у меня быть? я — пролетарій, солдатскій сынъ.
— Такъ какъ же безъ денегъ-то?…
— Мн некогда объ нихъ думать… Это пустяки…
— Вы что же длаете?
— Получаю образованіе… Да, впрочемъ, это все пустой разговоръ. Мн надо на билетъ по желзной дорог… Такъ вы дадите? Пугаевъ сказалъ, что дадите наврное.
— У меня нтъ, чуть слышно пролепеталъ Петръ, испуганный этой странной категоричностью.
— Да не можетъ быть!.. Ну, сколько-нибудь есть же?..
— Два рубля есть.
— Ну, давайте два рубля… Посл тамъ съ вами Пугаевъ пускай самъ говоритъ. Прощайте!.. И юноша, уже не подавъ руки, съ прежней развязностью вышелъ, громко хлопнувъ дверью.
Этотъ юноша былъ одною изъ тхъ ‘жертвъ’, которыя ютились на ‘постояломъ двор’ Пугаева, внезапно появляясь, проживая нсколько мсяцевъ и затмъ безслдно исчезая. Сынъ вдовы-солдатки, онъ съ четырехъ лтъ бгалъ по улицамъ одного городишка и сбиралъ милостыню или ‘зарабатывалъ’ подачки, распвая глупыя, ребячьи псни. Одна сердобольная барыня, послушавъ его, вообразила, что нашла ‘кладъ’, непосредственную поэтическую натуру, и тотчасъ же принялась изливать на него свое ‘просвщенное вниманіе’. Онъ былъ взятъ въ барскій домъ, одтъ въ хорошенькій ‘народный костюмъ’, его умыли, причесали, стали учить грамат — и затмъ начали возить по гостинымъ городскихъ тузовъ и благотворителей, рекомендуя, какъ драгоцнный ‘самородокъ’. Мальчикъ развязно плъ передъ ‘просвщенными’ лицами какую-то чепуху, въ род:
едька вышелъ погулять,
А за нимъ ужь Дарья, глядь,
Въ двери выскочила,
Ухватъ вытащила, etc.
Публика восторгалась ‘природнымъ дарованіемъ’ и составляла въ пользу ‘самородка’ благотворительныя подписки. Мальчикъ дйствительно оказался способный и бойкій. Кочуя отъ одного благотворителя къ другому, онъ усплъ добраться до третьяго класса гимназіи, но здсь уже такъ излнился, что его должны были исключить. Кое-какъ еще шатался онъ нсколько лтъ по благодтелямъ, выслушивая всюду сожалнія о своей ‘загубленной сил’, пока не попалъ къ кому-то изъ ‘сочувственниковъ’ Пугаева. Тутъ ужь ему прямо внушили, что быть пролетаріемъ — это великая добродтель, что заботы о его судьб должны лежать на ‘имущихъ’, и что онъ, какъ ‘сынъ народа’, а значитъ и носитель нкоего талисмана, иметъ право всегда разсчитывать на общественную благотворительность и поддержку. Мальчишка, въ конц-концовъ, сдлался невыносимъ даже для своихъ ‘сочувствователей’, и только добродушный Пугаевъ еще безкорыстно отдавалъ свой истощенный карманъ и изболвшее сердце на растерзаніе. Между прочимъ, онъ, кстати, воспользовался имъ, чтобы произвести надъ Петромъ первый ‘опытъ’.
Конечно, Петръ ничего этого не зналъ, но ‘предчувствіе’ чего-то нехорошаго, томившее его уже раньше, вдругъ, посл посщенія этого юноши, охватило его, какъ пламенемъ. Что это за люди? Зачмъ онъ имъ, зачмъ они ему? Что это за таинственная жизнь, которая постепенно, но неотразимо засасывала его въ себя и стягивала желзными кольцами? Кто они вс, вс? Куда они влекутъ его? Что они ему дали, что они ему дадутъ? Зачмъ онъ здсь? Зачмъ все то, что съ нимъ случилось?
‘Прелестники!’ неожиданно мелькнуло у него въ голов, въ отвтъ на вс эти нахлынувшіе на его голову вопросы.
Дверь его комнаты пріотворилась, и къ нему тихо, величественно вплыла Вра, въ новомъ, богатомъ плать, съ шумвшимъ по полу хвостомъ.
Стройная, красивая, довольная, она обдала его цлымъ моремъ пачули и, взглянувъ своими большими, чуть-чуть смющимися глазами ему въ лицо и на лекарство, стоявшее на стол, спросила: ‘Вы нездоровы?’ досмотрла мимоходомъ сигнатурку на пузырьк, вытерла наскоро пальцы платкомъ и, внушительно улыбнувшись Петру, вышла… Петра бросало то въ жаръ, то въ ознобъ. ‘Смются! Прелестники!’ шепталъ онъ и, безотчетно, крадучись, выскользнулъ на улицу.

——

У Дрыкаловыхъ шли праздники чуть не каждый день. Господинъ съ роскошной бархатной бородой сидлъ у нихъ уже съ утра до вечера. Аполлинарія Петровна не снимала своего параднаго чепца, Иванъ Степанычъ вицъ-мундира, Вра и Лиза были заняты то какими-то чрезвычайными приготовленіями, то развлеченіемъ новаго гостя. О Петр некогда было и вспоминать. Только Иванъ Степанычъ часто, про себя, вспоминалъ его и терзался какой-то, очевидно, непріятной для него мыслью. Онъ, иногда, по утрамъ, здилъ куда-то искать денегъ, по всегда прізжалъ или ни съ чмъ, или только съ такимъ количествомъ, на которое можно было купить лишь приличное угощеніе для будущаго зятя. Впрочемъ, вспомнили его и еще по нкоторому поводу: едось было строго наказано не подавать барской посуды Петру. Это Петръ замтилъ вскор посл визита къ нему Вры.
Утромъ, въ одно воскресенье, Петръ, пошатываясь, съ неестественно возбужденнымъ выраженіемъ на лиц, отворилъ дверь въ залу и остановился на порог.
Вс были изумлены его неожиданнымъ появленіемъ и разстроеннымъ видомъ, онъ казался выпившимъ. Иванъ Степанычъ смутился, а за нимъ смутились и Вра, и Лиза, по взгляду отца уже догадавшись, въ чемъ могло быть дло. Лиза въ душ искренно негодовала на отца, и ей жаль было Петра.
— Ты что? проговорилъ Иванъ Степанычъ, стараясь побороть смущеніе.
— Пожалуйте деньги…
— Да говорятъ теб: подожди… Я теперь, видишь, занятъ…
— Да вдь вы сами сказали, что сегодня.
— Ну, сказалъ… Ну, чтожь изъ этого?.. Если мн некогда… Неужели ты не можешь понять?..
— Это недолго-съ… Если он у васъ…
— Да… погоди! закричалъ не своимъ голосомъ Иванъ Степанычъ:— какая, братецъ мой, ты — неделикатная… свинья! выговорилъ онъ раздраженно.
Петръ пошатнулся и закусилъ губу. Его больные, ввалившіеся глаза засверкали. И вдругъ, въ это мгновеніе, глаза его встртились съ глазами господина съ бархатной бородой: онъ какъ-будто его гд-то видлъ… Господинъ съ бархатной бородой продолжалъ, съ большимъ любопытствомъ, наблюдать черезъ пенснэ происходившую сцену.
— Какъ вамъ угодно, пожалуйте мои деньги, твердо и настойчиво выговорилъ Петръ.
‘Какіе они, однако, суровые!’ подумала мягкосердая Лиза.
— Да понимаешь ли ты, глупый, что я могу тебя прогнать и не дать теб ни полушки?.. Вдь, у тебя нтъ документовъ?.. Но я, благородный человкъ, не допущу и мысли подобной. Я говорю теб, что завтра отдамъ! убждалъ его выходившій изъ себя и весь покраснвшій Иванъ Степанычъ.
— Если вы — благородный человкъ, то зачмъ же, не сказавши…
— Ахъ, Ббоже мой, Ббоже!.. Вотъ еще несчастіе Богъ наслалъ на мою старую голову! съ искреннимъ чувствомъ вскричалъ Иванъ Степанычъ, боясь, чтобы у Петра не сорвалось роковое слово.
Онъ былъ поистин въ ужасномъ положеніи. Такой скандалъ передъ постороннимъ человкомъ, отъ котораго зависла судьба, можетъ быть, всхъ ихъ!.. Вра была блдна, кусала губы и смотрла на Петра съ такой злобой, что, казалось, готова была броситься на него и выцарапать ему глаза. Но Петръ не замчалъ этого: онъ все смотрлъ на гостя и припоминалъ, гд онъ его видлъ, а между тмъ однообразно и монотонно говорилъ: ‘Пожалуйте деньги… Мн необходимо’!
— Нтъ, я больше не могу!.. Я съ ума сойду!.. И это — деревенскій мальчишка, мужикъ! вскричалъ Иванъ Степанычъ, въ отчаяніи опускаясь въ кресло.
Это ужасно! проговорила Вра, въ волненіи поднявшись со стула.
— Ради Бога… уйдите!.. Подождите! вся розовая, съ вспыхнувшими щеками, умоляюще подошла къ Петру и шепнула Лиза.
— Пожалуйте деньги-съ… Мн необходимо… Я ужь недлю жду.
‘Нтъ, онъ, несчастный, погибъ! онъ — кулакъ!’ съ скорбнымъ выраженіемъ въ своихъ добрыхъ глазахъ, подумала, отходя отъ него, Лиза.
— Во-онъ! вдругъ протяжно проговорилъ, медленно поднимаясь съ дивана, господинъ съ бархатной бородой и величественнымъ жестомъ указалъ Петру на дверь.
Петръ въ изумленіи взглянулъ на гостя — и вдругъ узналъ его! У Петра пробжала по губамъ усмшка: то былъ одинъ изъ ‘таинственныхъ незнакомцевъ’, нкогда пресмыкавшихся около ‘высшей инстанціи’ дома Башмакова и Ко.
— Во-онъ! неистово загремлъ, уже вскакивая изъ-за стола, ‘таинственный незнакомецъ’, и протянулъ было руку къ Петру.
— Битый! выкрикнулъ Петръ съ какимъ-то лихорадочнымъ смхомъ: — съ лстницы спустили!.. Го-го-го!.. кричалъ онъ, и его глаза блестли злорадной улыбкой.
‘Таинственный незнакомецъ’ поблднлъ и на секунду какъ бы потерялъ сознаніе, но тотчасъ же бросился на Петра и схватилъ его за воротъ.
— Не пойду! закричалъ Петръ: — отдайте деньги. Ахъ, вы прохвосты… Что вы со мной сдлали? Что вы со мной длаете? Я думалъ… А вы, такая же саранча… Ахъ, вы…
У Петра подступили къ горлу слезы и онъ истерически зарыдалъ.
— Бейте его, бей! кричалъ ‘таинственный незнакомецъ’, стараясь оторвать отъ себя Петра, который вцпился ему въ горло, какъ настоящій волченокъ. Да, Петръ былъ въ эту минуту дйствительнымъ бшенымъ волченкомъ. Его больное, блдное лицо со всмъ исказилось злобой, остервененіемъ, бшенствомъ, между тмъ какъ по щекамъ струились слезы.
Боровшіеся неожиданно, среди криковъ женщинъ и Ивана Степаныча, очутились за дверями, сперва на крыльц, потомъ на улиц. Петръ замеръ на груди ‘таинственнаго незнакомца’ — и тотъ не въ силахъ былъ отъ него освободиться. На улиц собралась толпа, прибжали дворники, полиція. Петра оттащили, но онъ былъ уже въ изступленіи: онъ бросался на всхъ, кто только попадался ему. Онъ вцпился уже въ горло полицейскаго, сорвалъ его погоны, изодралъ мундиръ… Его стали бить… Онъ уже не считалъ, не чувствовалъ, сколько ударовъ пришлось на его долю… Онъ очнулся, окровавленный, избитый и связанный въ частномъ дом.
Сырая, вонючая комната гд-то подъ сводами лстницы, тусклый, загрязненный, масляный фонарь, запахъ махорки, полушубковъ и пота, топотъ десятка ногъ и ругань. Петръ лежалъ на полу. Передъ нимъ суетились солдаты съ небритыми бородами и торчащими подстриженными усами, въ ситцевыхъ рубахахъ, запущенныхъ въ брюки съ красными кантами. Одинъ развязывалъ ему руки, поворачивая съ боку на бокъ, какъ колоду, другой стаскивалъ сапоги.
— За что меня били?.. Что я сдлалъ?.. Мои деньги, мои кровныя… Я своихъ просилъ… За что меня такъ били? невольно спросилъ Петръ, почувствовавъ страшную боль и въ спин, и въ бокахъ, и въ голов.
— А за то, что не ходи пузато! сказалъ солдатъ, стаскивавшій съ него сапоги:— экій, стерва, бшенный какой!.. Всякое поведеніе потерялъ… Егорова, братецъ, совсмъ было-задушилъ… Еще мальчишка, а зелье какое! Ну, поворачивайся! прибавилъ солдатъ.
И сталъ тащить съ него сначала пиджакъ, потомъ брюки и, наконецъ, нижнее блье.
— Что же это будетъ? со слезами въ голос выговорилъ Петръ.
— А вотъ ужо увидишь, какъ очухаешься…
Солдаты вдругъ подняли его подъ мышки, встряхнули и быстро втолкнули за какую-то дверь, которая тотчасъ захлопнулась, вслдъ за словами: ‘Прохоровъ! Прими!’
Кто-то схватилъ Петра за плечо, словно желзными клещами, и швырнулъ, какъ собаченку, въ уголъ такъ сильно, что онъ ударился лбомъ въ стну… Петръ хотлъ было вскрикнуть, огрызнуться, какъ въ это время въ небольшое отверстіе двери раздался опять крикъ: ‘староста! прими!’, и вслдъ за этимъ въ дверь было втолкнуто новое человческое тло: то былъ парень съ краснымъ лицомъ, воспаленными глазами, съ большой, встрепанной лохматкой на голов, въ истерзанной, висвшей клочьями рубах. Онъ стоналъ, въ какомъ-то изступленіи, и дико выкрикивая, вырывался изъ ‘принявшихъ’ его рукъ ‘камернаго старосты’.
— Ахъ ты, стерва!.. Такъ ты еще все не угомонишься, крикнулъ староста высокій, худой, съ просдью и дерзкимъ, самоувреннымъ взглядомъ арестантъ.— Ребята, качай!..
Вслдъ за этимъ окрикомъ, моментально поднялись съ деревянныхъ наръ, на которыхъ теперь замтилъ Петръ цлый рядъ лежавшихъ одна съ другой человческихъ фигуръ, три или четыре здоровыхъ арестанта.
Раздались глухіе, частые удары въ человческое мясо, что-то тяжелое, какъ мшокъ, летало на здоровыхъ кулакахъ съ нары на нару, пронеслись разъ-другой раздирающіе душу выкрики, и затмъ тло парня тяжело шлепнулось на полу около Петра, какъ трупъ…
— Убили!.. Что вы сдлали! вскрикнулъ подъ вліяніемъ безотчетнаго испуга Петръ, отскочивъ отъ тла, въ которомъ онъ, къ ужасу, призналъ одного изъ дергачевцевъ.
— Молчать! крикнулъ староста.
У Петра подкосились ноги, онъ весь съжился и задрожалъ, какъ собаченка подъ заборомъ, и прислъ въ самый дальній уголъ камеры. Его обнялъ такой приливъ трусости, безпомощности, безотчетнаго страха, какого никогда въ жизни, ни раньше, ни посл онъ уже не ощущалъ…
Утромъ, кто-то толкнулъ его ногой въ бокъ. Онъ проснулся на полу, подъ вліяніемъ тхъ же ощущеній страха и безпомощности, тмъ боле, что въ его организм, вслдствіе реакціи предшествовавшему возбужденію, чувствовался полный упадокъ энергіи и силы. Петръ безропотно, автоматично повиновался всему, что ему приказывали. Его только тревожила мысль, какъ бы не узналъ его парень-дергачевецъ. Но парня уже не было: его свезли въ больницу. Въ той же камер, подъ сводами лстницы, гд его вчера раздвали, ему приказали одться. Онъ уже надлъ сапоги, штаны и взялся за пиджакъ, какъ вдругъ въ его воспоминаніи всталъ цлый рядъ тхъ свтлыхъ, веселыхъ, упоительныхъ картинъ, когда въ этомъ ‘пинжак’ онъ въ первый разъ такъ полно созналъ себя вполн человкомъ.
Припомнился ему тутъ, какъ-то странно, Филаретушка съ своимъ восхваленіемъ ‘пинжака’. И, о, ужасъ! на спин этого самаго пиджака онъ замтилъ большой начертанный мломъ кругъ съ крестомъ по середин!.. Безотчетно, не зная, что онъ длаетъ, Петръ принялся плевать на этотъ кругъ и быстро вычищать его рукавомъ рубахи.
— Что за самоуправство? окрикнулъ его старый полицейскій.— Разв ты можешь нарушать порядокъ?
— Дяденька… Я вытру! съ мольбой въ глазахъ проговорилъ Петръ.
— Разв можно противъ порядка?.. Вишь какой!.. Вотъ поведу къ мировому — тамъ какое ршеніе будетъ, тогда и вытрешь… Надвай!
— Дяденька… Ради Христа!.. Теб все одно… Дяденька! какъ я пойду? вдругъ залепеталъ весь взволнованный, дрожащій Пегръ, упавъ старому ундеру въ ноги.
— Экой глупый!.. Ну, глупый же! Ровно малый ребенокъ… Да чего теб изъ эстого? Какой антересъ? Баринъ ты, что ли? добродушно спрашивалъ смущенный старикъ.— Пожалуй, вытирай!.. Не жалко…
Петръ опять бросился къ пиджаку, но полицейскій млъ, вареный на масл, такъ крпко вълся въ сукно, что при всемъ усиліи Петра, блый кругъ поблднлъ очень незначительно.
— Петровъ! Подай арестанта! крикнули изъ канцеляріи.
— Живо, живо! Вишь, закопались, заторопился старый ундеръ и сталъ толкать Петра впередъ себя въ спину. Петръ на ходу натягивалъ пиджакъ, а по лицу его катились неудержимо слезы. Къ мировому, черезъ все Москворчье, при всемъ Божьемъ свт, мимо знакомыхъ!.. Господи, какой позоръ, какой, убійственный позоръ!.. Но его все еще поддерживала тайная мысль, что онъ будетъ отомщенъ на суд, что онъ разскажетъ все: и про ‘таинственнаго незнакомца’, и про Ивана Степаныча, и про Вру, и про Пугаева. ‘Я ихъ осрамлю! Я ни за чмъ не постою!’ Онъ не могъ себ ясно представить, какъ бы онъ могъ ихъ ‘осрамить’, но чувствовалъ только неудержимую жажду мести… Для него исчезло различіе между всми ими: вс они слились для него въ нчто общее… За грхи и добродтели одного въ его глазахъ были отвтственны вс…
Однако, онъ былъ лишенъ и этого послдняго удовольствія: на судъ не явился никто изъ знакомыхъ, и только, вмсто ‘таинственнаго незнакомца’, пришелъ его повренный — какой-то старый пьянчуга отъ Иверской, а отъ полиціи — городовой съ книжкой и рапортомъ… Это было уже полное оскорбленіе… У Петра защемило сердце… Оно смиренно, не говоря ни слова въ оправданіе, выслушалъ постановленіе, приговорившее его къ тремъ днямъ ареста при полиціи за буйство, но подъ видимымъ смиреніемъ затаилъ въ душ своей тайную, глубокую злобу ко всмъ, ко всмъ имъ…

III.

Лампадное сіяніе начинало мерцать все боле и боле таинственно и чарующе, чмъ больше сгущались сумеречныя тни въ новой квартир Петра. Онъ лежалъ навзничь на кровати, подложивъ руки подъ голову и не спуская глазъ съ лампады… Мрный, нсколько торжественный, неторопливый голосъ старика, читавшаго Четьи-Минею, раздавался изъ сосдней комнатки, какъ будто откуда-то издалека, изъ невдомой сферы… И вотъ наплывали на Петра все сильне и сильне врачующія и умиляющія волны этой торжественной тишины, и его слабый, разбитый, усталый организмъ жадно какъ будто впивалъ въ себя эти животворящія волны… Наслажденіе отдыха ощущалось всми его порами… Мало-по-малу и мысли Петра приняли мирное, спокойное теченіе. Подъ размренное чтеніе старика, въ его воображеніи вставало его дтство, это трезвое, строгое дтство, проведенное то въ мирной, суровой тишин кельи Ульяны Мосевны, то среди ясной, реальной, понятной и постижимой до малйшихъ подробностей, строго-суровой жизни Еремя Строгаго…
Петръ забывался въ этихъ картинахъ, сердце билось равномрными и полными ударами, отяжелвшія вки пріятно смыкались. Мало-по-малу, за завсой лампаднаго блеска безслдно исчезали волнующія, непонятныя, пугающія, полныя противорчій картины иной, только-что пережитой жизни, подобной вязкому, безконечному болоту, которое манитъ блестящимъ ярко-зеленымъ ковромъ и блуждающими огнями несчастного путника все дальше и дальше, а у него подъ ногами, какъ волны, опускается и поднимается почва, онъ вязнетъ, утопаетъ, задыхается въ рыхлыхъ провалахъ, безпомощный и потерявшійся… Слава Богу! Все это далеко, далеко гд-то осталось позади, за туманомъ, и твердая нога теперь уже ощущаетъ подъ собой прочную, устойчивую почву… Кругомъ все принимаетъ ясный, реальный смыслъ. А туда уже нтъ и не можетъ быть возврата, какъ нтъ этого возврата изъ загробнаго міра.
Вдругъ кто-то стукнулъ въ дверь. Старикъ оборвалъ чтеніе. Петръ очнулся изъ забытья и сталъ прислушиваться. Вотъ еще стукнули. Петръ поднялся и, далекій отъ какихъ-либо ‘предчувствій’, отперъ дверь…
— Такъ вотъ вы гд, юноша! раздался за дверью знакомый голосъ:— а мы васъ искали, искали… Ну, наконецъ, я вижу васъ.
Передъ Петромъ за дверью показалось доброе лицо Пугаева, а за нимъ Лиза… Петръ вдругъ задрожалъ отъ неожиданно охватившаго его страха и ужаса…
— Не надо-съ!.. Не желаемъ-съ! выкрикнулъ онъ, не помня себя, быстро захлопнулъ дверь и дрожащей рукой наложилъ крючекъ…
Изъ сосдней комнаты вышелъ старикъ со свчкой и освтилъ блдное, какъ полотно, лицо Петра.
— Къ теб, что ли? спросилъ старикъ.
— Да…
— Кто такіе?
— Такъ… проживальщики, безотчетно отвтилъ Петръ, но этимъ словомъ онъ на всю жизнь запечатллъ въ своей душ цлый рядъ человческихъ фигуръ, съ которыми случайно столкнула его судьба.
Пугаевъ и Лиза, смущенные и взволнованные, тихо шли по Лужницкой улиц, скорбное выраженіе легло на ихъ лица.
— Несчастный, сказалъ Пугаевъ:— онъ ужь слишкомъ одержимъ бсами, и борьба будетъ трудна… Но я еще попытаюсь… Вотъ, сударыня, внушительно прибавилъ онъ:— вотъ какіе суровыя натуры выдлываетъ городъ изъ ‘дтей народа’!
Чудакъ-мечтатель и не думалъ, что сказалъ этимъ смертный приговоръ себ!..
А между тмъ, въ квартир Петра лился попрежнему лампадный блескъ, попрежнему раздавались торжественныя слова знакомой ‘божественной книги’, попрежнему врачующая тишина мало-по-малу обнимала душу Петра. Тихо, незамтно вырабатывался въ ней, въ этой потрясенной душ, новый укладъ…

Н. Златовратскій.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 10—11, 1880

Златовратский Николай Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Золотые сердца, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1877
  2. Устои, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1878
  3. Крестьяне-присяжные, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1874
  4. Прославленный Годиссар, Бальзак Оноре, Год: 1834
  5. Охотники на мамонтов, Покровский Сергей Викторович, Год: 1945
  6. Софья Бессонова, Омулевский Иннокентий Васильевич, Год: 1883
  7. Графиня Рославлева, или Супруга-героиня, отличившаяся в знаменитую войну 1812 года, Глухарев Иван Никитич, Год: 1832
  8. Не то…, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882
Электронная библиотека