Устои, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1878 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 140 минут(ы)

УСТОИ.

И пойдутъ они солнцемъ палимы…
Н. Некрасовъ.

Исторія одного поселка.

ГЛАВА I.
Какъ онъ народился.

Кому приходилось, въ послднія пятнадцать лтъ посл освобожденія, хать по средней полос Россіи, омываемой притоками Оки и верховьевъ Волги, тому не могло не броситься въ глаза одно новое явленіе, вызванное новыми условіями народной жизни. Это — новые выселки, поселки, хутора, двора въ три-четыре, не больше, попадающіеся чаще всего вблизи деревень, селъ и городовъ, въ одной или двухъ верстахъ отъ нихъ, не дальше. Эти хутора или выселки ютятся или на спускахъ къ рк, гд всегда имется мельница, или пропадаютъ въ лощин, окруженной моремъ ржи, или мелькаютъ на подск, изъ-за белсовато-зеленыхъ березъ, осинъ и ольхъ. Они не всегда однообразны. Ихъ вншній и внутренній видъ варьируется различнымъ образомъ, смотря потому, изъ какихъ бытовыхъ началъ выросъ тотъ или другой. Если среди трехъ-четырехъ избъ выселка вы замтите низенькій, длинный домикъ съ желзной крышей, съ палисадникомъ вокругъ — вы не ошибаясь можете сказать, что тутъ помстился землевладлецъ изъ благородныхъ, какой-нибудь полуразорившійся помщикъ, смиренно подчинившійся сил вещей, надвшій поддевку и черные сапоги, не ради щегольства и форса народностію, а ради необходимыхъ требованій сельскаго хозяйства. Къ этому домику примыкаютъ обыкновенно дв три избы для пайщиковъ — стараго двороваго, съ которымъ баринъ любитъ вспоминать о прежнемъ жить, и теперь еще изрдка ходитъ на охоту, и кого-нибудь изъ мужиковъ, ловко умющихъ обдлывать длишки на базарахъ и ярмаркахъ — и, наконецъ, для рабочихъ. Эти хутора еще еще носятъ названія барскихъ усадьбъ, во-первыхъ, вроятно потому, что тутъ живетъ самъ баринъ, во-вторыхъ, потому, что часто на лто баринъ отдаетъ свой домикъ подъ дачи городскимъ барамъ, если это не вдалек отъ города, или желзнодорожныхъ станцій.

Но когда маленькій пятиоконный домикъ замняютъ хоромы, нчто въ род растолстевшей и разползшейся въ ширь и въ высь крестьянской двухъэтажной избы, съ желзной крышей, изукрашенной всевозможными вычурными фигурами, флюгерами и желзными дренами на водосточныхъ трубахъ, на каменномъ фундамент, по середин котораго непремнно имется желзная, зеленая дверь, съ болтами и замками, ведущая въ кладовую, а кругомъ этой растолствшей избы тянутся длинные, бревенчатые, крытые тесомъ сараи, около которыхъ съ утра до ночи снуютъ здоровые мельники и крючники, съ выкрашенными мукой спинами, красными лицами и испачканными мукой же блыми носами, здоровыя телеги, обтянутыя желзомъ и ширококрупыя лошади съ толстыми мохнатыми ногами — то это, наврное, купецкій хуторъ. Этотъ купецъ арендаторъ или собственникъ иметъ въ ближайшемъ город бакалейную или мучную торговлю, каменный домъ и нсколько лавокъ, и назжаетъ сюда только ‘прохладиться’, съ начальствомъ или пріятелями, или прожить недли дв-три во время уборки хлба. Въ прочее же время эти хоромы обыкновенно обитаютъ чады, домочадцы и сироты почтеннаго купчины, вообще разные родственники, которые, по своему низкому званію и по мужицкимъ свычаямъ и обычаямъ, не удостоиваются жить въ городскомъ дом.

Выселки третьяго рода представляютъ нчто среднее между вышеописанными: они, обыкновенно, бдне на видъ, малы, и въ то время, какъ купецкій хуторъ, всей своей несуразной образиной, выражаетъ явное желаніе еще боле растолстть и разбухнутъ отъ внутренней полноты жизни, этй маленькіе выселки, напротивъ, какъ будто торопятся съежиться, съузиться елико возможно, спрятаться совсмъ отъ людского глаза, какъ будто стыдно имъ стоять на юру, на голомъ холм, среди жидкаго ржанаго поля. Ихъ маленькіе, трехъ-оконные, съ высокими крышами, образующими большіе чердаки, домики, напоминающіе ‘людскія избы’ въ помщичьихъ домахъ, смотрятъ голо, неуютно, неприглядно. Обитатели ихъ ходятъ въ городской одежд: женщины въ платьяхъ, мужчины въ пальто и рыжихъ пиджакахъ, но сапоги носятъ большіе и штаны, въ сапоги. Впрочемъ, вся одежда такъ и говоритъ, что она взята ‘съ барскаго плеча’, какъ и самые домики, выстроенные изъ подареннаго добрымъ и признательнымъ бариномъ лса, какъ и сама тощая земля, подаренная тмъ-же добрымъ и признательнымъ бариномъ на смертномъ одр, въ уваженіе долгихъ и неусыпныхъ лакейскихъ трудовъ. Это — ‘дворовые’ поселки.

Наконецъ, послдній и самый замчательный родъ выселокъ, это — выселокъ крестьянъ собственниковъ. Выселки эти не носятъ на себ никакого особенно рзкаго характера, какъ предъидущіе, они ничмъ не отличаются отъ обыкновенныхъ крестьянскихъ поселеній, кром размровъ, ихъ часто можно принять за маленькія деревушки. Только иногда явится въ нихъ нчто новое, заявляющее обособлевіе, въ род, напр., житницы, построенной не съ боку избы, какъ въ деревн, а саженяхъ во ста, прямо противъ оконъ, или овинъ выстроенъ не сзади избы, а гд-нибудь сподручне, и овинъ большой, подъ широкимъ навсомъ, часто онъ ставится поперегъ улицы поселка, составляемой съ одной стороны жилыми избами, съ другой не жилыми помщеніями: сараями, житницами, клтями, такъ что, въхавъ съ одного конца въ выселокъ, вы рискуете попасть въ другомъ конц прямо въ широкія ворота овиннаго сарая, подъ навсомъ котораго расположенъ чистый, гладкій токъ. Иногда можно замтить въ немъ стремленіе хоть чмъ-нибудь выбиться изъ общаго деревенскаго склада. Этотъ переходный колебательный характеръ народившагося ‘мужицкаго’ выселка можно, впрочемъ, замтить только при тщательномъ наблюденіи. При поверхностномъ же взгляд, вы не найдете ничего, рзко разграничивающаго его отъ обыкновеннаго склада крестьянской жизни. Обитатель этого выселка — тотъ-же мужикъ, онъ носитъ туже сермягу, какъ и его односельчане, живущіе скопомъ, въ полверст отъ него, онъ также ходитъ на общественные сборы, какъ и они. Баба этого выселка — таже деревенская баба, только разв поступь у нея постепенне, да кланяется. она солидне, да сукно на поддевк потоньше. Какъ онъ не чуждается деревни, такъ и деревня продолжаетъ, по прежнему, брататься съ нимъ, и деревенская кумушка или старуха, такъ же какъ и деревенскій балагуръ и словоохотливый мужикъ охотно забредаютъ въ выселокъ ‘посудачить’ на завальняхъ, отправляясь за ушедшей скотиной, съ хворостиной или обратью въ рукахъ. Однимъ словомъ, выселокъ крестьянъ собственниковъ не выработалъ еще себ никакихъ органическихъ особенностей, которыя такъ же рзко отрзали бы его отъ деревни, какъ рзко отрзались купецкій хуторъ и дворовый выселокъ. Этотъ выселокъ констатируетъ пока не боле, какъ фактъ земельнаго обособленія и выдленія, а знаменуетъ… Но что должно знаменовать выростаніе на русской почв этихъ выселковъ — это можетъ сказать только тщательное знакомство съ внутренней жизнью, совершающейся въ этихъ малыхъ, обособляющихся единицахъ массы, въ этихъ клточкахъ, изъ которыхъ, по мннію нкоторыхъ, нкогда создался громадный и могучій тысячелтній колоссъ — русская община, и на которыя она выражаетъ, по мннію другихъ, замтныя поползновенія дифференцироваться, покорная вліянію столь-же сильныхъ факторовъ, какъ сильны и т ‘устои’, на которыхъ раньте совершилась интеграція.

Нельзя сказать, чтобы подобныхъ выселковъ было уже очень много, но есть таки, нельзя сказать, чтобы они уже ясно намчали поворотъ теченія народной жизни подъ напоромъ дйствующихъ извн силъ и категорически указывали на ясное тяготніе этой жизни къ дифференцированію или обособленію. Если эти выселки суть признаки дифференцированія, то съ другой стороны имется столько-же явленій и обратнаго порядка, когда община поглощаетъ въ себя все больше и больше элементовъ, прежде обособленныхъ. Такимъ образомъ, это скоре процессъ исканія русла, въ которое стремится вылиться море народной жизни, всколебленное и взбаламученное взаимодйствіемъ новыхъ и разнообразныхъ факторовъ, подобно тому, какъ рка, прорвавъ державшую ее въ тискахъ плотину, разливается по долин тысячью мелкихъ ручьевъ, которые, извиваясь и скользя, стремятся найти общее русло, чтобы слившись въ немъ, покатиться плавно и величаво въ могучемъ теченіи.

Эти выселки — т ручьи, т ‘пробы’, т вшки, которые проводитъ и ставитъ невидимая рука, намчая новое русло народной жизни. Въ этихъ выселкахъ нтъ еще ничего яснаго, опредленнаго, ничего не выработалось такого органическаго, что окончательно разъединило бы ихъ съ прежними устоями народной жизни, даже того, что они представляютъ собою фактъ земельнаго обособленія, нельзя утверждать положительно, нужно сказать лучше: это фактъ только усадебнаго обособленія, такъ какъ собственно земельныя отношенія въ большинств случаевъ еще носятъ на себ смшанный, двойственный характеръ общинно-подворнаго владнія.

Что-же, однако, прибавили эти ‘новые’ выселки къ общему виду нашей обширной родины? Для художника и эстетика они скрасили пейзажъ. Не дурно, когда голыя, выжженыя поля то тамъ, то здсь оживляются маленькими оазисами выселковъ, картинно брошенными на это срое полотно, убійственно-однообразно тянущееся цлыя сотни верстъ. Для доморощеннаго экономиста и культурменша, съ примсью англійскаго лордства, это благодтельные задатки излюбленной европейской культуры и цивилизаціи. Не дурно, когда вокругъ этихъ выселковъ раскинутся унавоженныя поля, когда собственность отграничится красивой неприступной изгородью, и на пажитяхъ появится сельскій рабочій, высокій, рослый, получающій хорошую пищу, какъ нмецкій батракъ: большой буттербродъ съ картофелемъ при восход солнца и отправленіи на работу, большой буттербродъ съ сыромъ и стаканъ кофе — за завтракомъ, жирный обдъ посл полудня и, наконецъ, посл 12—15 часовой работы буттербродъ съ свининой mit Seidel Bier. Однимъ словомъ, рабочій, выхоленный, какъ его крпкая и статная лошадь… И надъ всмъ этимъ недремлющій глазъ ученаго арендатора и классически-образованнаго культурменша. Не дурно!..

Для насъ, это любопытное и поучительное явленіе. Изучайте образующійся организмъ въ самомъ начал, пока еще онъ представляетъ tabula rasa, пока въ немъ идетъ хаотическая борьба за преобладаніе тхъ или другихъ элементовъ. Посл будетъ уже поздно, и борьба будетъ тяжела. Подсмотрть необходимые элементы развитія въ ребенк — великая и единственная задача педагога. Подсмотрть въ образующейся клточк новыхъ народныхъ устоевъ борьбу разнообразныхъ элементовъ, различить здоровые отъ больныхъ, наслдственные отъ пріобртенныхъ и изучитъ возможные результаты ихъ взаимодйствія — такова одна изъ задачъ любящей свой народъ интеллигенціи.

——

‘Волчій поселокъ’ былъ одинъ изъ выселковъ послдней разновидности. ‘Волчьимъ’ онъ прозванъ потому, что первые устои его заложены были мужикомъ, по прозвищу Волкъ, Мосей Волкъ. А Мосей былъ прозванъ Волкомъ потому, что любилъ лсъ и въ давнія времена, еще до воли, служилъ лсникомъ, былъ нелюдимъ, хмуръ, молчаливъ и задумчивъ. Послдними качествами онъ отличался потому, что ему въ голову еще въ молодости засла ‘идея’. Но когда эту ‘идею’ ему удалось реализировать, то вышеописанныя его качества значительно смягчились и стушевались. Тмъ немене, прозвище ‘Волкъ’ осталось на вки за нимъ и его потомствомъ.

Что это была за идея — мы сейчасъ увидимъ. Не вдалек отъ деревни Дергачи стояла молодая, веселая, березовая барская роща, на спуск къ узкой, но глубокой, поросшей осокой рчк. Мосей ‘влюбился’ въ эту рощу, такъ какъ Мосей былъ мужикъ-эстетикъ, одинъ изъ тхъ дтей природы, которыя ея великіе феномены наградили такими нжными и ласкательными имена-ми, каковы: ‘зоринька ясная’, ‘солнце красное’, ‘мать земля-кормилица’ и т. п. Влюбившись въ рощу, Мосей упросилъ барина поставить его въ сторожа къ рощ (‘въ ногахъ валялся у барина!’). Баринъ согласился. Два года холилъ онъ ее, отъ семьи отбился, отъ деревни, каждое дерево, какъ свой глазъ берегъ. Но скоро стали доходить до Мосея слухи (можетъ быть, просто хотли пошутить надъ нимъ), что баринъ хочетъ продать рощу. Загрустилъ Мосей, заугрюмлъ и, наконецъ, однимъ утромъ, явился къ барину, опять упалъ на колни и сталъ просить отпустить его ‘на-сторону’ съ тмъ, что черезъ пять лтъ онъ вернется и купитъ рощу. Съ барина заклятье передъ образомъ взялъ, что тотъ до его прихода никому рощи не продастъ. Черезъ пять лтъ вернулся: сапоги кувшинные, на плечахъ сибирка, бурмистръ его въ передній уголъ садитъ… Гд пропадалъ откуда и какъ нажилъ денегъ, чтобъ заплатить барину за рощу, Мосей не любилъ разсказывать.

Но когда была реализирована эта первая ‘идея’, у Мосея явилась другая. Какъ она къ нему попала въ голову, какъ результатъ опыта, или какъ темный наслдственный инстинктъ, или то просто было личное желаніе сдлать неприкосновеннымъ и закрпить ‘завтомъ’ то, что стоило трудовъ цлой жизни — это вопросъ нершенный. Такъ или иначе, эта ‘идея’ была очень опредленно выражена рядомъ слдующихъ своеобразныхъ положеній.

Вернувшись изъ своего безвстнаго скитанія, купивъ у сосдняго помщика излюбленную имъ рощу съ пустошьми: Мочки и Кочки, Мосей сейчасъ же отрясъ прахъ съ ногъ своихъ. Снялъ свою цивилизованную чуйку, облекся въ прежнюю сермягу и ушелъ въ рощу, построивъ въ ней малую избу. Близь этой малой избы запустилъ онъ улья, пригласилъ къ себ ходить за пчелами старую бобылку еклушу, и ‘ушелъ отъ жизни’, ‘отршился’, оставивъ свою семью жить ‘на всемъ прежнемъ положенія’ въ сел, какъ жила она и въ то время, когда онъ находился въ ‘безвстномъ сокрытіи’. Такимъ образомъ, въ общемъ стро, семья, съ его прибытіемъ, имвшимъ для нея такое важное значеніе, какъ пріобртеніе крупной, по крестьянству, собственности — не измнилась ни на волосъ. Но чтобы и ‘напредки не было повадно’ семь имть поползновеніе выйти изъ прежняго положенія, Мосей, какъ, только пришелъ, сдлалъ самый категорическій заказъ своимъ сыновьямъ, въ особенности старшему, Ванифантію, уже давно мечтавшему, что отецъ возькетъ его съ собой въ столицу, заказъ ‘не токмо проситься, ниже помышлять объ отход въ столицы, пока Господь-Богъ грхамъ терпитъ и голодомъ не гонитъ’. Такой заказъ привелъ всхъ въ немалое удивленіе, такъ какъ на сел давно ршили, что Мосей всхъ сыновей, а старшаго наипаче, поведетъ по своей дорог, да и Ванифантій былъ въ этомъ увренъ. Когда высказаны были Мосею эти недоумнія, онъ отвчалъ коротенько ‘грха много’! Что разумлъ онъ подъ этимъ, онъ врядъ ли бы обстоятельно разъяснилъ, такъ какъ, вроятно, больше чувствовалъ достоврную возможность этого грха, чмъ могъ ясно формулировать свои предчувствія. Онъ могъ только чувствовать, что между его хожденіемъ въ столицы по ‘иде’ и между хожденіемъ за наживой была большая разница, что, достигнувъ исполненія ‘идеи’, человкъ могъ остановиться, нажив же нельзя положить и конца краю. А была ли въ Ванифантіи эта ‘идея’? Нтъ, Мосей видлъ, что никакой такой не было. Было одно: явился изъ столицы отецъ съ деньгами, значитъ, и сынъ долженъ идти туда за ними же, если отецъ принесъ 100 рублей, то сынъ долженъ ужь принести 200.

Такимъ образомъ, этотъ ‘заказъ’ Мосея объясняется тмъ, что Мосей былъ мужикъ ‘идейный’. Такіе мужики есть, но бабъ больше. И странницъ вдь больше, чмъ странниковъ, и фанатичекъ больше, чмъ фанатиковъ. Суть не въ томъ, какая ‘идея’ можетъ быть у мужика или бабы, важно то, что ‘идея’ можетъ имть мсто. И такъ, Мосей былъ мужикъ ‘идейный’, онъ умлъ въ своей голов ‘прикинуть’ кое что къ чему-либо, сдлать выводъ, каковъ этотъ будетъ выводъ — это другой вопросъ, но могъ все же съ большею или меньшею вроятностію ‘провидть’ результаты’ Примровъ этихъ ‘идейныхъ’ бабъ и мужиковъ мы могли бы привести много и, можетъ быть, не меньше, чмъ таковыхъ имется въ обществ, но врядъ ли это нужно. Крупные изъ нихъ всякому извстны изъ исторіи, заурядные — на глазахъ у тхъ, которые умютъ видть. Я знаю, напримръ, одну крестьянскую двку, которой пришла ‘идея’ создать общежительство, въ которомъ нашли бы пріютъ странники, болящіе и сироты. Это была самая простая, черная крестьянская двка, болтливая, мужиковатая, здоровая. Для этой цли она примкнула къ церковнымъ ходамъ съ чудотворными иконами: носила свчи, самыя иконы, кружки и пр. Это дало ей возможность входить въ сношенія съ богатыми купцами и проповдовать свою идею подъ прикрытіемъ репутаціи богобоязненной двки. Настойчивость и умнье ея въ этомъ случа были изумительны. Я не знаю, удалось ли ей осуществить свою ‘идею’, или она налетла съ ней на какой-нибудь ‘рожокъ’ въ вид станового, но несомннно, что дло у нея подвигалось впередъ успшно. Этого примра пока достаточно, чтобы читатель могъ согласиться, что ‘идейные’, какъ бабы, такъ и мужики, существуютъ и что существуетъ ихъ не мало. Расколъ — вотъ знаменитое созданіе ‘идейнаго’ мужика и бабы. Нужно прибавить, что эти ‘идеи’ у народа вовсе не такъ произвольны и не такъ ясно составляютъ чисто личную принадлежность, какъ это бываетъ съ людьми общества, напротивъ ‘идейный’ мужикъ всегда носитъ какую-нибудь идею, тсно связанную съ экономическимъ, нравственнымъ или умственнымъ общенароднымъ строемъ. Вотъ почему она ‘понятна’ народу: выразившись въ одной личности, она, такъ сказать, составляетъ только квинтъ-эссенцію того, что выработано уже заране народной жизнью.

Какъ псня народа рознится отъ псни образованнаго поэта общностью своего смысла и чувства, такъ и мужицкая ‘идея’ отличается такою же общностію. Мужикъ — не философъ, не уметъ предаваться спекулятивнымъ упражненіямъ, и потому его идея есть идея, существовавшая раньше его, и выработанная народомъ сообща. Идея ‘образованнаго’ человка, напротивъ, носитъ на себ слды индивидуальности. ‘Идейные’ люди и въ народ пользуются уваженіемъ. Народъ знаетъ, что ‘идейный’ человкъ рдко сбивается съ пути, а потому то, что позволено ‘идейному’ человку, не позволено простому смертному. Такъ смутно чувствовалъ и Мосей, онъ не видлъ въ своемъ сын ‘идейнаго’ мужика и не пустилъ его туда, гд не ‘идейный’ мужикъ сдлается просто мошенникомъ. Но онъ, напримръ, находилъ, что его дочь, двица Ульяна,— сила, ‘идейная’ сила, и ничего не сказалъ, когда она ушла, посл смерти своего жениха, найденнаго замерзшимъ у села, когда онъ возвращался съ заработковъ въ побывку, ушла на Аонъ и въ старый ерусалимъ, гд пропадала три года. Онъ на нее надялся, ибо чувствовалъ въ ней присутствіе ‘идеи’. Но одного этого ‘заказа’, вроятно, показалось Мосею недостаточно, и онъ, чтобы уже окончательно отрзать своей семь возможность выйти ‘изъ прежняго, вообще мужицкаго, положенія’, продлалъ одну очень внушительную церемонію.

Когда Мосей ршилъ ‘отряхнуть прахъ съ ногъ своихъ’, и, скинувъ синюю чуйку, оболокся въ сермягу, онъ явился въ правленіе и заявилъ, что часть пріобртенной имъ, вмст съ рощей, въ пустошахъ пустопорожней земли отдаетъ въ пользованіе общин, которая въ земл нуждается, а ему съ ней длать нечего. ‘Одному съ семьей всей не поднять, а батраковъ нанимать — завода заводить не желаетъ, при себ же оставляетъ одну рощу, которую издавна возлюбилъ’. Сказавъ это, Мосей, при первомъ же передл земли, самъ сдлалъ на свою землю жеребьи, и вмст съ другими вынулъ жеребій для своихъ сыновей. Община не осталась ему неблагодарной и поощрила его разными льготами: по рекрутству, общественной служб.

Посл этого, Мосей ушелъ въ свою избу, въ рощу, куда, по смерти своей жены, какъ мы сказали, пустилъ жить старую бобылку еклушу.

Его три сына, изъ которыхъ былъ женатъ только старшій Ванифаитій, и дочь, двица Ульяна, остались на сел, ‘на всемъ прежнемъ положеніи’.

——

Шли годы. Кончилась, наконецъ, ‘неурядица эмансипаціи’, выражаясь стилемъ помщиковъ того времени, завершенная нарзкой надловъ, размежеваніемъ чрезполосныхъ владній и, наконецъ, ‘упраздненіемъ’ мировыхъ посредниковъ, главныхъ героевъ того бурнаго времени, наступилъ порядокъ, долженствовавшій покоиться на двухъ китахъ мстной администраціи — исправник и непремнномъ член… Но едва почуялось въ воздух приближеніе этого вожделннаго порядка, какъ вдругъ всмъ мужикамъ сдлалось отчего-то жутко. Ихъ какъ будто испугала та математическая строгость и опредленность, съ которою отмежевывались границы ихъ полей. Прежде, во времена посредниковъ, каждый лишній клочекъ земли былъ какъ будто спорный, питалась надежда, что этотъ лишній клочекъ земли, ‘хоша и не нашъ а, можетъ, и нашъ будетъ’, врилось въ возможность, что ‘еще, можетъ, и оставятъ’, въ возможность какъ ни какъ сговориться съ бариномъ… ‘Все же вдь живой человкъ… Можетъ, какъ ни то уговоримъ. Изъ за лишняго клочка не станетъ тягаться’. Но наступилъ порядокъ, и все принуждено было ‘сократиться’,— съежиться, установиться въ отрзанныя каждому стойла. Господа вздохнули, потому что періодъ ихъ психической ‘неустойчивости’ кончился, такъ какъ теперь каждое мужицкое нападеніе на ихъ сердобольныя души отпарировалось словами: ‘законъ, батюшка, законъ’. Теперь ужъ все кончено. И землемры разъхались. ‘Да-съ, теперь ужь все взвшено и опредлено’… И мужики поняли, что точно все взвшено и опредлено. А такъ какъ, собственно говоря, взвшено и опредлено было только одно отношеніе земель мужицкихъ къ барскимъ, распредленіе же мужицкой земли было предоставлено ‘народному обычаю’, то эта опредленность предстала мужику во всемъ ея ужас, а ‘народный обычай’ распредленія подвергся такому тяжелому испытанію, какому онъ не подвергался, вроятно, ни разу во все свое тяжелое историческое существованіе. Заинтересованные интеллигентные люди, въ приличномъ отдаленіи, стали наблюдать за любопытнымъ зрлищемъ ‘мірского распредленія земли’ и тайно и явно говорили: ‘а ну-ка посмотримъ, какова пресловутая сила этого излюбленнаго народнаго обычая’! И когда сила народнаго обычая, въ этомъ тяжкомъ испытаніи, кое гд ослабвала, кое-гд отдалялась отъ истиннаго пути, интеллигентные зрители, съ видомъ людей, которыхъ завтныя предположенія оправдывались, пожимали плечами и ‘разочаровывались’ въ пресловутой сил народнаго обычая. А народный обычай, поднимая тяжесть равномрнаго справедливаго распредленія, кряхтлъ, натуживался изъ послднихъ силъ, чтобы побороть ужасную дилемму…

Деревнею Дергачи, къ которой принадлежалъ Мосей, обуялъ именно такой ужасъ передъ ‘опредленностію’, когда почуялось приближеніе ‘порядка’ за ‘неурядицей’. Нужно замтить, что баринъ у дергачевцевъ былъ, по своему, человкъ хорошій, ‘народолюбецъ’, поклонникъ старозавтныхъ народныхъ обычаевъ и дятельный ихъ защитникъ въ редакціонныхъ комиссіяхъ. У этого-то добраго и слабаго человка долгое время дергачевцы, безъ особыхъ препятствій, запахивали цлые загоны полей, вруя и надясь, что еще какъ-нибудь мы съ бариномъ споемся! Сердобольный баринъ, хотя и поругивался, но, въ виду не совсмъ еще точнаго опредленія границъ, считалъ несправедливымъ обвинять мужиковъ въ захват. Такъ шло дло до прізда въ имніе супруги барина, барыни уже совсмъ другого закала, и до прибытія землемра. Скоро, очень скоро, эти дв личности, при помощи г. исправника, ввели въ отношенія мужиковъ къ барину ‘порядокъ’ и опредленность, которые сразу заявили себя передъ дергачевцами одновременнымъ повышеніемъ податей и урзаніемъ области ихъ пользованія землею до 1 ¹/₂ десятины надла, въ который оказался врзаннымъ даже одинъ клочекъ земли, уступленный Мосеемъ общин. До того доведена была ‘опредленность’. Когда дергачевцы протестовали-было противъ такой черезъ-чуръ своеобразной опредленности, имъ сказали, что земля эта барская, такъ какъ Мосей, во время крпостного права, не смлъ покупать земли на свои имя. ‘А если и купилъ, такъ, значить, она ему не нужна, когда онъ вамъ отдалъ’. Дергачевцы только крякнули, а Мосей и совсмъ боялся слово пикнуть, чтобы и послднюю землю съ рощей не взяли.

Итакъ, воцарился ‘порядокъ’. Порубки, покашиванія и запахпанія оказались невозможными… Передъ дергачевцами стояла одна математическая опредлнность, въ вид l ¹/₂ десятины надла, а загонъ, лсъ, луга — все это отошло за границы ‘опредленности’. Дергачевцы приступили къ проврк той сказки, которая разсказываетъ, какъ двое голыхъ нашли одну рубаху и какъ они ‘распредляли’ ее между собою. Думали-думали нищіе, какъ имъ быть, и никакъ не ршили. Пошли къ судь, судья потребовалъ доказательствъ ‘первородства’, но никто изъ нихъ доказать этого не могъ. Пошли къ попу, попъ сказалъ: ‘отдайте, братія, рубаху мн, а сами идите съ миромъ, дабы не возгорлась между вами вражда’. Не понравилось — пошли къ книжникамъ, книжники сказали: — кто изъ васъ кого поборетъ, тому, какъ сильнйшему, и рубаху отдать. Не понравилось и это — пошли къ исправнику. Исправникъ какъ крикнетъ на нихъ:— ‘ползай оба въ рубаху!.. И чтобы не ссориться! услышу — совсмъ отниму!’ — Перетрусили нищіе, залзли въ рубаху. Только силъ нтъ такъ жить, съ голоду помрешь. Пошли потихоньку на мірской сходъ. Мірской сходъ думалъ-думалъ, наконецъ, такое ршеніе установилъ: ‘какъ-никакъ, братцы, а не иначе вамъ придется, чтобы поочереди носить. Пущай изъ васъ нын одинъ рубаху наднетъ, да хлбъ доставать идетъ, а другой дома сидитъ. Придетъ первый — второй ступай. Мы и все такъ живемъ’. Попробовали нищіе, и вышло, что мірское слово всего лучше.

Итакъ, передъ дергачевцами вдругъ встала дилемма ‘распредленія’ рубахи. Затрещалъ ‘народный обычай’, приходилось не ‘такъ или иначе’ выпутываться, а непремнно, неизбжно, съ соблюденіемъ справедливости. Много ршеній перепробовали дергачевцы, пробовали залзать вс въ одну рубаху, но, кром того, что руки себ связали, ничего не вышло. Пробовали ходить за совтомъ къ судіямъ, и къ книжникамъ, и въ левитамъ, но дло выходило еще хуже. Наконецъ, остановились на такомъ ‘мірскомъ’ ршеніи: ‘пущай половина дергачевцевъ съ хлбовъ отойдетъ на-сторону, а половина дома останется’.

Между тмъ, къ этому времени, семья Мосея Волка ‘набрала въ себя большую силу’: съ самимъ Мосеемъ она считала уже 10 душъ, пять мужеска и пять женска пола. Такая огромная семья должна была, конечно, поглощать значительную долю общественныхъ земельныхъ жеребьевъ. Когда вступила въ силу ‘опредленность’, оставаться на общинной земл, имя пустопорожнюю свою, было уже не въ порядк вещей. Такъ или иначе, нужно было выселиться: Мосей принужденъ былъ, такимъ образомъ, значительно поступиться своимъ ‘заказомъ’. Первымъ дломъ предстала настоятельнйшая необходимость поскоре ‘оссть’ на свою землю, чтобы хотя фактомъ заселенія укрпить ее за собой, а вторымъ дломъ, дергачевцы прямо заявили Мосею, что ‘какъ-никакъ, а теб съ семьей въ собственники идтить надоть, потому у васъ земля есть своя, а у общины и безъ васъ длить нечего’. Однимъ раннимъ утромъ, большая двухъэтажная изба Мосея, съ пристроенной къ ней кельей, искони стоявшая середи деревни Дергачи, оказалась уже безъ крыши. Сыновья Мосея желзными ломами ‘разоряли ддовское гнздо’, снимая внецъ за внцомъ изъ крпкихъ, чуть не въ аршинъ въ діаметр ддовскихъ бревенъ, какихъ теперь нигд не найдешь ужь, складывали на лошадей, а бабы отвозили ихъ на новое мсто, на собственныя пустоши Мочки и Кочки.

— Смотри, братцы, не очень шибко бейте — таракановъ не разгоните, шутили дергачевцы, покрикивая работавшимъ на избахъ братьямъ-Волкамъ:— вдь они ддовскіе, старожилые тараканы-то! Пущай съ вами перезжаютъ… Разбгутся — пути не будетъ!

— Ульяна, поди, ужь полну пазуху набрала! За этимъ дло у бабъ не станетъ, отшучивались братья.

— Ну, вы теперь у насъ собственники, какъ быть, заправскіе будете! опять шутили дергачевцы, когда вызжалъ изъ Дергачей послдній возъ, съ послднимъ внцомъ отъ Мосеевой избы.

— Что говорить! Купцы! отшучивались снова, въ свою очередь, молодые Волки.— Ну, такъ прощайте, братцы! Приходите къ намъ новоселье праздновать. Вотъ какъ только избы поставимъ!

— Ладно, ладно!

На мст Мосеевской избы, можетъ быть, носившемъ на себ уже цлое столтіе избы всевозможныхъ сортовъ — осталась только груда мусора, въ которой копошились ребятишки, отыскивая ‘клады’. Впрочемъ, поиски ихъ были совершенно напрасны. Степенная хранительница ддовскихъ обычаевъ, келейница, ‘пущенная по грамат’ еще съ малыхъ лтъ, Ульяна (крестьяне звали ее, впрочемъ, Ульянея, на монашескій манеръ, въ отличіе другихъ Ульянъ и Ульяшекъ, и ради вящшаго чествованія), дочь Мосея ни подъ какимъ видомъ не позабыла захватить съ собою ничего изъ ‘ддовскаго’. Она даже бережно перенесла на новое мсто ласточкино гнздо и скворешницу. Съ послднимъ же возомъ не забыла прихватить въ мшечекъ и ‘ддовской земли’.

Ставить избы на ‘новомъ мст’ ‘сбилъ’ дергачевскій міръ ‘помочь’ Мосею, и не прошло двухъ недль, какъ вмсто прежней большой избы поставлено было три, которыя и примкнули къ однооконной избушк, въ которой проживалъ Мосей.

Переселеніе, видимо, доставило Мосею большое удовольствіе.

Старикъ, уже сгорбленный и сдой, съ утра до поздняго вечера, съ палкой въ рукахъ, слдилъ за работами, покряхтывая и балагуря съ дергачевцами. Дергачевцы, видя такое благодушное настроеніе Мосея, какъ-то и сами настроивались на этотъ тонъ.

— А что, ддушка Мосей, вдь гляди, мы теб тутъ цлую деревню выведемъ… Что ни есть помщикъ, за первый сортъ будешь!..

— Что жь!.. Дло доброе! Поселокъ мы поставимъ, устой укрпить, а потомъ пущай добрые люди живутъ-поживаютъ, да Мосея вспоминаютъ! говорилъ Мосей.

— То то!.. Мы про это же! А знаешь ли, дядя Мосей, ужь вялъ бы ты на себя съ міра тяготы малую толику, пустилъ бы ты поселиться и Сатира Кривого. Что ему у насъ длать? Мужикъ, ты знаешь, онъ и хорошій, а лядащій… На заработки ему ужь не идти, надлъ взять — податей всхъ не подыметъ, а насъ утснитъ. А у тебя было бы ему куда подъ-силу…

— Ну, что-жь!.. Сатиръ Кривой — такъ Сатиръ Кривой!.. Селитесь, селитесь!.. Мн и умирать веселе будетъ… На людяхъ и смерть красна. Мы бы сообща и новинку подняли, кстати. Не батраковъ стать нанимать!

— Это врно.: Ну, а земли у тебя еще вдостоль хватитъ. Вдь не маклачить ты ей будешь… Мы тебя знаемъ. Отъ кого другого, а отъ тебя этого не станется. Ты живешь по ддовскимъ замтамъ.

— Зачмъ маклачитъ! Земли хватитъ, хоша на цлую деревню хватитъ.

— Такъ, такъ… Такъ ужъ ты Сатира-то Кривого пристрой при себ. Мы ему всмъ міромъ снесемъ избу и поставимъ. А что насчетъ нашихъ съ тобой земель, мы ужь другъ отъ друга отбиваться не станемъ: мы тебя и въ выгонъ, и въ луга пустимъ. Сочтемся… Люди свои!

— Люди свои! Люди не чужіе!

— Мы съ тобой изъ вковъ крпко связаны, такъ намъ другъ друга обижать нечего. А значитъ, все къ тому, чтобы тяготы нести сообща и впредь! все громче и громче выкрикивали дергачевцы на ухо дяди Мосея (онъ туговатъ сталъ на ухо въ послднее время).

— Такъ, такъ… Какъ ужь по ддовскому завту, такъ чтобы и навковчно!

— Ну, то-то. Мы тамъ на міру закажемъ, а ты своимъ ребятамъ въ завтъ поставь!

— Это ужь первое дло!

— Такъ, значитъ, и поршили? Селиться безъ сумннія?

— Селитесь, селитесь! повторялъ ддъ Мосей, сидя на обрубк, поправляя кивками головы большую грешневикомъ шляпу, поглаживая самодовольно сдую бороду и мигая красными вками больныхъ, уже подслпыхъ глазъ.

— Онъ же вдь теб. Сатиръ-то Кривой, будетъ не то, чтобы совсмъ чужой, опять выкрикивали дергачевцы, чтобы ужь идостоль убдить ддушку Мосея въ необходимости снять съ міра тяготу, въ лиц Сатира Кривого.

— Такъ ли мы говоримъ, ддушка?.. Все одно выходить, какъ бы, значитъ, въ одну семью идетъ…

— Такъ, такъ. По мн — все одно, только бы человкъ былъ душевный…

— Да онъ, Сатиръ-то, подхватилъ староста: — душевный… Теб ли сказывать объ этомъ! Что насчетъ души — тутъ сомннія нтъ. Только вотъ на міру ему жить, съ своимъ характеромъ, трудненько. Теперь же онъ какъ разъ въ такой нот: податей платить у него желанія, чтобы, значитъ, послушно, безъ ссоры — нтъ, съ начальствомъ у него тепереча перекоры… Земли теперича онъ потребуетъ, а чтобы отдать за нее, смиренно, что полагается — отъ него не жди. Потому онъ теперь, самъ знаешь, третій годъ въ одержаніи. Ну, а міръ все въ отвт. Будь у насъ земли вдоволь — да мы бы, конечно, со всмъ нашимъ удовольствіемъ! Живи, сдлай милость!.. Такъ ли? А у тебя ему будетъ чудесно!.. Начальство-то къ вамъ сюда, поди, и не заглянетъ. Въ эдакомъ райскомъ мст онъ, Сатиръ-то, совсмъ ангелъ будетъ! А при всемъ при томъ они съ Ульяноей-то Moсевной, знаешь, пріятели — водой не разлей!

Покончивъ, такимъ образомъ, дипломатическій походъ на дда Мосея, служившій, въ нкоторомъ род, продолженіемъ необходимости ‘распредлять’ ниспосланную міру рубаху, и убдившись, что ддъ Мосей не прочь ‘и впредь длить тяготы съ міромъ’, дергачевцы, въ лиц того же хлопотливаго дипломата-старосты Макридія, совсмъ измотавшагося на неблагодарномъ дл приведенія въ гармонію интересовъ управляемыхъ и управителей — тотчасъ направились къ Сатиру. Вошли въ избу — въ изб никого нту, кром куръ. Заглянули на дворъ — только лошадь свободно ходитъ, путаясь въ поводу.

— Эй ты, Сатиръ! Дома, что-ли? окликнули дергачевцы.

— Ну-у, дома! кто-то лниво и сердито проворчалъ съ задворокъ. Пошли на задворки. На задворкахъ сидитъ, задомъ къ изб, на корточкахъ, длинный и сухой, какъ жердь, Сатиръ и плавитъ въ желзной ложк свинецъ.

— Сатиръ! окликнули мужики.

— Да ну!

— Мы пришли.

— А кто васъ звалъ?

Сатиръ сидлъ на корточкахъ и не считалъ нужнымъ обертываться.

— Мы, братъ, пришли избу сносить.

— Чью?

— Твою.

— Куда?

— Къ Мосею.

— По чьему приказу?

— Какой тутъ приказъ! Мы хлопочемъ, чтобы какъ теб лучше…

— А кто васъ просилъ?

— Кто просилъ?.. Чать мы — міръ. Мы, братъ, худого не вздумаемъ… Мы, Сатирушка, на душу этого грха не возьмемъ, заговорилъ староста Макридій: — мы все, чтобы какъ лучше… Коли придется — вернешься къ намъ, не обидимъ… Усадьба завсегда за тобой будетъ, по закону…

И староста распространился о томъ, какъ прекрасно будетъ китъ Сатиру у Мосея.

Сатиръ сталъ наливать пули.

— Ну, такъ что-же ты молчишь? Господи! разсердился наконецъ староста: — что это за человкъ? что это я съ нимъ тяготы понесъ! Слышишь что-ли? Вдь сносить будемъ.

— Да ну, дуй васъ горой — сносите! Что вы ко мн привязались!.. Что вы мн отдышки не дадите! крикнулъ, вскакивая, Сатиръ и бросилъ ложку.

— Тьфу, Мать Пресвятая Богородица! Когда я только развяжусь съ вами! Лшіе! Домовые! ругался Сатиръ, между тмъ, какъ кривой глазъ, упорно обращенный на дергачевцевъ, приводилъ ихъ въ сильное смущеніе.

— Да ты что ругаешься? Мы для тебя же, дурака, чтобы какъ лучше было. Всмъ міромъ…

Сатиръ опять прислъ на корточки.

— Такъ ты слышишь, что-ли, скажи хоть разъ по человчески: согласенъ, что ли? Такъ мы и знать будемъ.

Сатиръ молчалъ.

— Ты такъ посуди: вдь міръ съ тобой смаялся!

Сатиръ молчалъ.

— Вдь драть тебя — одно приходится. Вотъ до чего ты хочешь міръ довести!

— Тьфу! окончательно разсердился Сатиръ и такъ плюнулъ въ свою теплину, что она затрещала.

— Да вы что? вскочивъ, закричалъ онъ на дергачевцевъ: — А? вы когда спокой мн дадите?

— Да вдь мы — міръ! толкомъ теб говорятъ!

— Міръ!.. Міръ! повторялъ въ волненіи Сатиръ: — Да разв міръ то за тмъ установленъ, чтобы жилы изъ человка тянуть?

— Да ты постой…

— Вдь вы, Господи благослови, какъ день то денской начнется, дадите ли съ своимъ міромъ человку отдышку то? Кто обязываетъ меня вамъ каторжную-то лямку тянуть?

— Кто?.. кто?.. Начальство!

— Начальство?! Такъ ты такъ и говори, пустая твоя борода! накинулся Сатиръ на старосту, махая руками и уставившись на него страшнымъ кривымъ глазомъ:— ты міромъ-то не суй… Богохульникъ!

— Что ты кричишь? осердился и староста.

— Пустая борода!

— Ругатель — одно слово!..

— Міръ!.. Холуй — вотъ вы кто!

Сатиръ растеръ сапогами теплину, схватилъ ложку и пули — и ушелъ въ овинъ.

Мужики смотрли ему вслдъ.

— Ушелъ! сказалъ староста Макридій и въ отчаяніи взмахнулъ руками.

— Чего тутъ стоять-то! Пойдемте.

Пошли. Но на улиц опять остановились передъ Сатировой избой и стали смотрть на нее.

— Чего смотрть то, сказалъ Макридій:— сносить надо!

— Безъ спросу-то?

— Да что ждать то? Сноси и шабашъ, коли онъ счастія, можно сказать, своего не понимаетъ.

— Безъ согласу — нельзя, заговорили мужики:— это что жъ будетъ!

— Да вдь мы — міръ! уврялъ староста.

— Міръ! Міръ!.. Міръ не на то установленъ, чтобы человка утснять… Безъ согласу — нельзя.

— Нтъ! нужно пождать.

— Сатировыхъ бабъ разыскать надо. Пущай он его спросятъ.

Разыскали Сатирову дочь. Послали ее къ отцу въ овинъ за ршеньемъ. Вышло разршенье. Въ два дня изба Сатира была свезена и поставлена у Мосея въ поселк общими силами дергачевцевъ. Макридій былъ доволенъ.— Ддъ Мосей опять сидлъ, съ палочкой, около плотниковъ, и, поглаживая бороду, приговаривалъ:— Ну, что-жь, пущай съ Господомъ растетъ нашъ поселокъ! То намъ и честь, что люди нами не брезгаютъ! Селитесь, селитесь!

А Сатиръ, въ тотъ же день, какъ дергачевцы приступили къ сносу избы, ушелъ на охоту и вернулся, когда уже было все кончено. Онъ постоялъ у своего пепелища, поглядлъ кругомъ, плюнулъ и пошелъ въ Волчій поселокъ.

Сатиръ былъ чудакъ, одинъ изъ тхъ чудаковъ, которыхъ русская жизнь производитъ иногда ради скорбнаго юмора и ироніи надъ своими историческими судьбами. Сатиръ долгое время жилъ въ дворн. Обязанность его была — доставлять къ барскому обду возможныхъ сортовъ дичь. Если онъ запивалъ недли ни дв, его въ наказанье производили въ мужики, отнимали у него ружье и заставляли пахать. Сатиръ не унывалъ и только жаловался, что ему не даютъ покоя, пахать онъ лнился, но, сознавая, что онъ почему-то еще обязанъ работать на барина — пахалъ. Когда у барыни недоставало дичи, она приходила къ заключенію, что Сатиръ, вроятно, достаточно наказанъ, и приказывала его вновь ‘произвести въ охотники’. Вс эти ‘производства’ развили въ Сатир, съ одной стороны, значительную безпечность, съ другой-желаніе свободы, чтобы его весь міръ ‘оставилъ въ споко’. Ему и снилось, и грезилось, когда онъ будетъ въ состояніи охотиться по охот, а не по приказанію, пахать, когда самъ захочетъ, и дичь носить къ себ, а не на барскій столъ. Наконецъ, онъ какъ-то разъ бросился къ барину въ ноги, прося ‘на вки опредлить его въ крестьянство’. Баринъ согласился, и Сатиръ сталъ полнымъ мужикомъ. Это было не задолго до воли. Но, попавъ въ мужики, Сатиръ скоро увидалъ, что ‘спокоя’ тутъ тоже немного, однако, онъ смирился и утшалъ себя мыслію: вотъ придетъ воля — тогда ужь оставятъ ко мн приставать, тогда ужь — спокой! Пришла ‘воля’. Сатиръ былъ такъ увренъ, что его ужь теперь никто ‘не убезпокоить’, что совсмъ отдался охот. Понятно, что разочарованіе не заставило себя ждать, въ лиц Макридія и дергачевскаго міра, съ его повинностями, податями, надлами и передлами, сельскими и волостными сходами. Занятый охотой и вполн убжденный, что онъ ужь теперь — человкъ совсмъ ‘вольный’, Сатиръ обработывалъ свой надлъ спустя рукава, сколько могъ самъ сдлать съ дочерью — и довольствовался, если ему хватало на прожитіе. Денегъ у него никогда не было, а какія были — онъ и т тратилъ на порохъ. Понятно опять, что такая ‘безпечность’, при бдности вообще дергачевскаго міра и при увеличивавшихся съ каждымъ годомъ податяхъ — была, по меньшей мр, очень странна, о чемъ тотчасъ же, въ лиц опять-таки Макридія, и дали почувствовать Сатиру. Сатиръ обругался. У Сатира Макридій свелъ тлку. Сатиръ плюнулъ. На другой разъ, у Сатира Макридій продалъ корову. Сатиръ разодрался. Дергачевскій міръ попробовалъ Сатира высчь ‘легонько’. Сатиръ, наконецъ, озлобился на всхъ и на вся. Неизвстно, чмъ бы кончилось это ‘убжденіе’ Сатира въ неосновательности его надеждъ на ‘полный спокой’, еслибы дергачевскій міръ, въ виду распредленія рубахи, не переселилъ его въ Мосею. Сатиръ ожилъ. Повидимому, здсь онъ достигъ если не полнаго, то уже значительнаго осуществленія своихъ надеждъ. Мосей его не притснялъ. Макридій приходилъ только за подушными. Но испытанія для Сатира не кончились, впереди ожидали его еще горшія.

Сатиръ, однако, былъ далеко не однимъ звеномъ, которымъ дергачевскій міръ нравственно связывалъ себя съ Мосеемъ. Не прошло и полгода, какъ дергачевцы, въ лиц неусыпно дятельнаго своего представителя, старосты Макридія, опять уже вели дипломатическіе подходы подъ благодушнаго Мосея и его дочь, степенную начетчицу Ульяною, имвшую большое вліяніе на самого старика Мосея и, въ качеств старшей въ семь, пользовавшуюся особымъ уваженіемъ отъ младшихъ ея членовъ.

— Такъ вотъ какія у насъ, можно сказать, прокламаціи выходятъ, Ульянея Мосевна, жалобно говорилъ Макридій:— то есть не приведи Богъ!.. Еслибы, то есть, не жаль міра было, плюнулъ бы, можно сказать, съ большимъ удовольствіемъ… Потому, при эдакой, можно сказать, полос, сообразиться некогда. Только ты въ одномъ мст починилъ — глядь, въ другомъ прорвало!.. а тамъ, Господи благослови, въ третьемъ!

— Что говорить! Ровно какъ бы и еще тяжеле жить людямъ стало, замчала Ульянея.

— А я-то про что говорю?! Вотъ, вотъ это самое и есть. Теперь вотъ у насъ солдаточка есть одна, Сиклетея… Знаешь чать, ддушко Мосей?

— Знаю, какъ своихъ не знать…

— Ну, вотъ! Да не родня ли еще она теб будетъ? Гляди, что родня!

— Нтъ, не родня… совсмъ не родня.

— О? Ну, не родня такъ не родня, все одно… Да, такъ вотъ эта солдатка теперь при семейств осталась, ребятишки малъ-мала меньше… Пришла этто на міръ — реветъ: хоть бы какую-да ни есть поддержку на пропитаніе… Думали-думали это мы, хотли ей огородецъ вырзать… да у кого отржешь? Какія у насъ палестины-то тамъ? Можно сказать, блох негд повернуться! Тоже всякій дорожится, всякому свое дорого…

— Это что говорить!

— То-то!.. Такъ ты какъ насчетъ этой солдатки-то понимаешь? Вдь тоже мірская тягота, хоша мы и не обязаны, какъ значитъ солдатка — отрзанный ломоть… А я теб скажу — женщина она дорогая! Смиренница. Ребятишки-это, малыши — водой не замути!.. Ей-Богу, не вру!.. Не ревутъ даже — вотъ какая благодать!..

— Такъ-такъ!.. Знаемъ мы ее.

— Такъ ужь не примешь ли ты еще тяготы съ міра? А? Солдатку-то?

— Ну, что-жь, солдатку такъ солдатку! Селитесь, селитесь!

— Ну, вотъ! Я вотъ сейчасъ бгомъ… вс ужь міромъ опять ей келейку перенесемъ. А что ужь насчетъ міра какая если теб помочь нужна, такъ ужь будь безъ сумннія — отказу теб не будетъ… Ужь этому поврь!

— Да мы вримъ!

— Ужь теб отъ міра всякое уваженіе… Будь въ надежд! Ты думаешь, можетъ, что мы твоей добротой пользуемся, такъ это ты напрасно, ошибаешься… Мало ли у насъ тутъ вонъ кулаковъ-то появилось! Да разв мы къ нимъ идемъ? Потому, мы знаемъ: ни они отъ насъ ничего не жди, ни мы отъ нихъ. А мы съ вами какъ бы сообща.

— Сообща — на что лучше!

— Такъ ужь я солдатку эту увдомлю… Вдь ей много ли надо? чтобы только не умереть, единственно… Гд нибудь ей клочекъ выдлишь, и пущай, съ Господомъ, копается съ ребятишками: капустки насадитъ, огурчиковъ. Вотъ ей и божія пища!

— Ладно, ладно! Селитесь, селитесь! Къ міру ближе — тепле!

— Это врно… По старинному, такъ говорили.

И низенькій, юркій Макридій, вчно въ синемъ суконномъ разлета, съ неизмнной биркой въ рукахъ, трусцой бжалъ къ своей деревн, размахивая руками и, по обыкновенію, продолжалъ разговаривать самъ съ собою.

Дней черезъ пять, къ одному боку выселка примкнула и келейка солдатки Сиклетеи, огласившая выселокъ гомономъ ребятишекъ отъ полугодового до семилтка, и громкимъ крикомъ самой Сиклетеи, цлый день творившей надъ этой ребячей стаей материнскій судъ и расправу.

За солдаткой Сиклетеей, Богъ всть откуда явился, мсяца черезъ три, старый, сгорбленный заштатный пономарь еотимычь, въ сопровожденіи того же дипломатическаго Макридія. И снова дергачевскій міръ, устами послдняго, убждаетъ Мосея принять тягу съ міра въ лиц старика еотимыча, при чемъ прибавляется, ‘что хоша мы и не обязаны, да для ради родительскаго поминовенія — было бы оченно хорошо!’ И ‘для ради родительскаго поминовенія’ старику еотимычу выпрашивается ‘самый, то есть укромный уголышекъ гд-нито’, и еотимычъ поселятся въ выселк.

Замчательно, что такія отношенія дергачевскаго міра нисколько не стсняли Мосея, напротивъ, это длало ему большую честь, онъ гордился такимъ довріемъ къ себ міра, это было по старинному. Нисколько дергачевцы не чувствовали ‘угрызеній совсти’ за эту эксплуатацію Мосеевскаго добродушія, потому что тутъ и не было эксплуатаціи, а была солидарность въ принятіи общей мірской тяготы. Выкажи только Мосей, хоть словомъ, что онъ не хочетъ жить по старинному, что онъ хочетъ маклачить и землей, и своимъ вліяніемъ, и своимъ достаткомъ, однимъ словомъ, стать кулакомъ, дергачевскій міръ никогда не пришелъ бы къ нему съ такого рода ‘душевными’ предложеніями, но за то и Мосей тогда не могъ бы разсчитывать ни на какую солидарность съ міромъ, ни на какую ‘помочь’ съ его стороны, помочь, конечно, вызванную душевнымъ расположеніемъ, а не денежными или иными разсчетами. Такія отношенія къ міру со стороны Мосея вовсе не были какимъ нибудь особенно нравственнымъ самопожертвованіемъ, напротивъ, они были выгодны для Мосея, полезны, но полезны ‘по старинному’. И если эти отношенія могутъ показаться кому-либо слишкомъ идеальными, то это потому, что выгоды ‘новаго времени’ слишкомъ различны съ выгодами ‘по-старин’.

Такъ или иначе, впрочемъ, къ тому времени, когда начинается нашъ разсказъ, Волчій поселокъ представлялъ довольно оригинальное поселеніе, съ явнымъ стремленіемъ, въ боле или мене близкомъ будущемъ, превратиться въ свою очередь въ новый дергачевскій міръ. Вполн вроятно, что съ теченіемъ времени стерлось бы всякое воспоминаніе о ‘собственномъ владніи’, когда то ‘освшаго’ на этомъ мст старика Волка, и никакіе юристы въ мір не откопали бы и слда какихъ либо данныхъ ‘къ возстановленію нарушенныхъ правъ собственности’.

Примыкая задами къ березовой рощ, вытянулась по косогору, съ отлого сбгающей внизъ къ рчк и мельниц зеленой лужайкой, шесть избушекъ поселка: одна изъ нихъ — самая большая, въ три окна въ улицу, и въ дв большія половины во дворъ — была келья Ульянеи, гд жилъ теперь Мосей, уже совсмъ одряхлвшій, глухой и слпой. Эта изба была ‘общая’. Здсь собирались братья Волки для совтовъ, и вся семья — для обдовъ и ужиновъ по праздникамъ, въ трехъ сосднихъ избахъ, въ два окна каждая — жили три брата съ семьями: старшій Ванифантій ‘большакъ’, къ которому перешло первенство въ семь за старчествомъ Мосея, вдовецъ, съ двадцатилтнею дочерью Лушей, главный хозяинъ и управитель выселка, почтенный мужикъ лтъ 50-ти. Слдующій за нимъ — Вахромей, у него жена Прасковья и два малолтка, третій братъ — Архипъ, больше извстный подъ именемъ Хипы, у него жена едосья и одинъ малолтокъ. За этими тремя избами слдуютъ ‘избенки’ чудака Сатира съ дочерью, ‘солдаточки’, съ цлой стаей ребятишекъ, и не то изба, не то шалашъ какого-то неизвстнаго человка, молчаливаго, смирнаго. Какимъ онъ образомъ попалъ въ выселокъ — неизвстно никому. Только въ одно утро онъ предложилъ Ванифантію създить за него попахать. Ванифаитій, думая, что это новый поселенецъ, принятый Мосеемъ, отдалъ ему лошадь и соху. Незнакомецъ пропахалъ весь день и слдующій, и еще слдующій. Работалъ онъ изумительно много и скоро. Назвалъ онъ себя, шутя, Иваномъ Забытымъ. И черезъ недлю вс уже въ поселк знали Ивана Забытаго, какъ родного. Никому его присутствіе не было въ диво, для всхъ онъ какъ будто давно былъ необходимымъ человкомъ.

— Иванушко! перенеси ко мн борть съ дерева, просила еклуша.

— Что жь! Съ удовольствіемъ, говорилъ Иванъ, добродушно улыбаясь.

— Иванушко! посмотри, родной за ребятишками, кричала Ульяна, поручая ему стаю своихъ учениковъ.

— Что-жь, съ удовольствіемъ, говорилъ Иванъ и принималъ на себя должность надзирателя.

— Ахъ, Иванушко, присмотри ты за моими голяками-то, дорогой! я вотъ только въ деревню за заступомъ… А вотъ малому-то сунь соску — онъ и пущай лежитъ! говорила солдатка Сиклетея.

— Съ удовольствіемъ! опять отвчаетъ Иванъ и садится съ ребятишками у Солдаткиной избы, длаетъ имъ чижи и кубари, няньчитъ на рукахъ ребенка.

Черезъ дв недли, онъ импровизировалъ въ выселк кузницу, сдлалъ мхи, на первый разъ изъ старыхъ голенищъ. И кузнецомъ онъ оказался великолпнымъ.

— Золотой мужикъ у насъ Иванушко, говорили поселенцы Волчьяго выселка: — и откуда это Господь къ намъ его прислалъ?

Но Иванъ обыкновенно отшучивался на этотъ счетъ — и никто такъ и не добился, кто онъ, откуда. Волки думали, что его поселили къ нимъ, по обыкновенію, Дергачевцы, Дергачевцы думали, что сами Волки его откуда-ни то привлекли своимъ ‘мирнымъ житіемъ’. Впрочемъ, всмъ было извстно, что онъ податей не платитъ. Ванифантій, посл устройства кузницы, совсмъ сталъ безъ ума отъ Ивана, умилившись передъ его умлостью, бывалостью и усердіемъ, несмотря на то, что въ послднее время ‘большакомъ’ стали овладвать какія-то смущенія.

Такъ народился и заселился этотъ невеликій поселокъ, который прозвалъ дергачевскій міръ — ‘волчьимъ’.

ГЛАВА II.
Какъ въ немъ жили.

Если вы хотите познакомиться съ ‘благомысленвыми людьми’ деревни, приходите въ осенній праздникъ, посл окончанія лтней страды, въ село Доброе, гд есть большая старинная церковь съ посрвшей колокольней въ форм сахарной головы, съ большой луговиной вокругъ нея, покрытой сочной зеленой муравой, съ длиннымъ пяти-оконнымъ ‘батюшкинымъ домомъ’ и палисадникомъ, противъ алтаря. Свтлый, прохладный осенній день, въ это время, больше всего собираетъ въ церковь деревенскаго люда. Около десяти часовъ. Обдня уже скоро отойдетъ, но народъ все еще идетъ въ церковь. Запоздавшія по хозяйству бабы трусцой бгутъ отъ села, на-скоро поправляя платки на головахъ и завертывая въ ручники восковыя свчи… Отъ церкви падаетъ на луговину длинная тнь. Въ ней пріютились слпые, нищіе, деревенскіе ребятишки, предпочитающіе больше быть около церкви, чмъ въ ней, и лошади, съ отпущенными поводами, заложенныя въ телеги. Около нихъ-то преимущественно и бесдуютъ ребятишки. Но особымъ ихъ вниманіемъ пользуется одна большая, сивая лошадь, которую они кормятъ изъ рукъ свжей травой. Эта лошадь исключительно оставлена подъ ихъ присмотръ. Ребятишки давно уже оцнили достоинства, и самой сивки, и большой телеги, и теперь скучали, сидя въ кружк передъ мордой сивки, добродушно жевавшей, глядя на нихъ, подкладываемую ей траву. Зазвонили, наконецъ, къ отходу. Народъ медленно двинулся изъ церкви. Ругавшіеся у паперти слпые нищіе тотчасъ же затянули свои ‘стихи’. Зазвенли гроши, падая въ подставленныя деревянныя чашки. Деревенскій дурачекъ Филипушка затянулъ безсмысленно ‘на а а-а!’, приставая къ выходящимъ съ протянутой рукой. Низенькая, худенькая старушка, покрытая по самые глаза синимъ платкомъ, стала около него и молча кланяется въ поясъ проходящимъ.

— Прими, христа-ради! говоритъ сдой мужикъ въ шляп грешневикомъ, вынимая изъ кошеля мдякъ, и, сгорбившись и покряхтывая, проходить дале, опираясь на длинную палку. Молча раскланиваются съ нимъ встрчные.

— H у-у! Спасибо, спасибо! ворчитъ старикъ, махая рукой, и, не снимая шляпы, кланяясь съ народомъ.

— Къ намъ не пожалуешь-ли, Иванъ едотычъ! говорилъ высокій, плотный мужикъ, новичокъ-старшина, въ синей сибирк, раскланиваясь полупочтительно, полувысокомрно съ старикомъ.

— Ваши гости, ваши гости! пересиливая одышку, проговорилъ старикъ:— только неволи теперь… Недосугъ… Дарья, Дарья!.. Гд запропастилась! сердито кричитъ онъ, подходя къ своей телег.

— Ребятишки! сбгай въ церковь, посмотри Дарью Ивановну, приказываетъ старшина: — ддушка, молъ, дожидается.. Захали бы, Иванъ едотычъ!.. Чмъ Богъ послалъ угостились бы…

— Нту, нту… Спину разломило, ворчитъ старикъ.— Къ намъ коли что…

А между тмъ народъ не перестаетъ отвшивать низкіе поклоны, проходя мимо старика. Но старикъ не считаетъ нужнымъ постоянно снимать шляпу и кланяться.

— Ну-у! Спасибо, спасибо, продолжаетъ ворчать онъ полусердито, полудобродушно, помахивая рукой на привтствіе.

— Василій! приказываетъ старшина первому попавшемуся парню:— поди, взнуздай кобылу-то Ивану едотычу!..

Парень подходитъ къ лошади старика и, молча снявъ картузъ и затмъ опять плотно натянувъ его на кудрявую голову, начинаетъ взнуздывать лошадь.

Но едва успваетъ, кряхтя, старикъ поднять ногу на колесо, чтобы залзть въ телегу, какъ около него раздается голосъ смиреннаго мужика.

— Иванъ едотычъ, будь добръ — на минутку бы… Загляни, сдлай милость!

— Охъ! что у тебя?

— Посовтоваться бы… Такія дла, такія дла — не приведи Господи! А-ахъ!.. отчаянно машетъ рукой мужикъ.

— Ладно. Зайди ко мн. Приходи какъ ни то…

— Да когда мн ходить-то! Вдь до тебя-то почесть пять верстъ будетъ! А дло то кипитъ!.. сдлай милость! Загляни ко мик..

— Эхъ! крякнулъ старикъ:— спинушку разломило… Печки просить. Ну, ладно! Заду ужь…

— Такъ врно? говоритъ обрадовавшійся мужикъ.

— Врно, врно… Эхъ! Теперь задешь, того гляди до обда не выберешься, опятъ кряхтитъ старикъ, залзая въ телегу. А смиренный мужикъ трусцой пускается бжать на село, чтобы успть раздобыть самоваръ, купить на пятакъ серебра чаю съ сахаромъ въ лавочк и баранокъ и достойно принять ‘благомысленнаго’ старика.

Иванъ едотычъ — одинъ изъ ‘благомысленныхъ’ людей добросельскаго міра. Весь вкъ жилъ ‘по правд’, предъ неправдой былъ ‘крпокъ’, ‘Бога помнилъ’, умлъ во время ‘отршиться’ отъ зла и уцлть — вотъ смыслъ его жизни, вотъ права его на репутацію ‘благомысленнаго’ мужика, на уваженіе и память своихъ сообщниковъ. Пока Иванъ едотычъ собирался узжать, изъ церкви выходила другая личность, передъ которою также разступался народъ, кланялись бабы и снимали мужики шапки. Это была высокая, худая, нсколько сутуловатая, одтая ‘по старин’, въ синій сарафанъ, въ большіе ‘коты’ и въ черный кафтанъ, повязанная большимъ чернымъ платкомъ, пожилая, но еще не старая женщина, степенно-серьзно смотрло ея лицо, глубокія складки лежали по щекамъ, и морщины по лбу.

— Иди, иди, Лушенька! Иди! Не засматривайся по сторонамъ… Давай дорогу и другимъ пройти! говорила она ровнымъ спокойнымъ голосомъ своей бойкой черноглазой племянниц, тихонько поталкивая ее въ спину передъ собой.

— Къ намъ не пожалуете-ли, Ульянея Мосевна! говоритъ опять плотный старшина, не кланяясь, но полу-почтительно, полу-небрежно снимая картузъ:— не оставьте… Премного бы насъ удовольствовали… И въ то время, какъ старикъ Иванъ едотычъ считалъ себя, по старости лтъ, въ прав не откланиваться на привтствія, Ульяна Мосевна спшила нетолько отвчать на нихъ мрными кивками головы, но каждаго кланявшагося, въ особенности бабъ, поименовать по отечеству.

— Ваши гости! ваши гости, Сила Титычъ! За ласку примите спасибо… Будетъ время, васъ не минуемъ.— Къ намъ милости просимъ.

— Гаврило! Иванъ! Собирайте кобылу-то Ульяне Мосевн!.. приказываетъ опять плотный старшина.— А то захали бы!… Чмъ Богъ послалъ угостились-бы. Около, значитъ, самоварчика. Супругу бы навстили…

— Какъ она?

— Пухнетъ-съ. Истинно Господне наказаніе!

— Что жь баночки-то?

— Наставляли съ… Оттянуло малую мру. Предполагаемъ съ фельдшеромъ піявицу припустить…

— Водянка, смотри того, будетъ?

— Надо полагать-съ. Потому — пухнетъ-съ.

— Заду, заду!.. нельзя не захать.

— Просимъ не оставить.

Телега и сивка, предоставленныя исключительно подъ присмотръ деревенскихъ ребятишекъ, принадлежали Ульян Мосевн.

— Ну, что, ребята, присмотрли благополучно? спрашивала она ребятишекъ.

— За первый сортъ!.. Откормили такъ, хоть на убой — такъ впору! Мы, тетенька Мосевна, вс здсь были! заявили ребятишки.

— Ну, хорошо, хорошо… Бгите къ Сафронычу, и я туда какъ разъ поспю… Мы у него за пятакъ сахарной лапши закупимъ.

— Ладно!

— Заверни, Мосевна, къ намъ-то! Бога для, сударка! тихо шептала какая-то старушка, когда Ульяна Мосевна садилась въ телегу.

— Ай, что у васъ?

— Бда родная! Не говори! Самъ-то ходитъ ровно очумлый. А сама-то пластомъ лежитъ. Того гляди — руки бы не наложила. Проситъ сама-то: позови, говоритъ, Мосевну, хотя бы я съ ней словечко перемолвила… Хотя бы душу-то отвела…

— Да что у васъ такое?

— Скли, родная. Въ волости скли. А вдь ужь мужикъ въ лтахъ. Ребятки тоже не грудные… Какъ имъ глаза-то показать! Ну, и мечется.

— Спаси, Господи, сохрани и помилуй! Заду, Митревна, сейчасъ заду.

Плотно сжала строгія губы Ульяна Мосевна, покачала головой и, мрно раскланиваясь съ шедшимъ по улиц народомъ, тихо двинулась съ своей племянницей къ селу.

— Ульянея Мосевна! Ко мн-то, ко мн-то не забудь, касатка! кричитъ ей какая-то бабенка:— заждалась я ужь тебя!

Вечерніе сумерки давно уже спустились на село Доброе, а лошади ‘благомысленныхъ’ людей еще не исчезаютъ съ сельской улицы, то у однихъ, то у другихъ воротъ стоятъ ихъ крпкія, купецкія телеги. Ждали телегу Ульяны и у малой, подпертой кольями дряхлой избенки Митревны, пока больная, ‘сама не въ себ’ бабенка ‘отводила душу’, выплакивая передъ Мосевной свое горе, ждала она и у Сильвестра, непокладистаго, крутого мужика, пока Мосевна уговаривала его пустить къ ней ребятишекъ въ науку, ждала и у избы старшины, гд ‘пухла’ головиха, отъ неумреннаго и тайнаго употребленія тайной ‘красной водочки’, пока Мосевна ощупывала ей ‘отекшія’ ноги и животъ и рекомендовала ей цлый ворохъ цлебныхъ средствъ, ждала и у ‘батюшкина дома’, гд словоохотливая попадья успла высыпать ей цлый коробъ сплетенъ, пока Мосевна дожидалась, когда батюшка отыщетъ ей старый требникъ съ цлебными молитвами, ждала и у сельскаго кабака, пока зоркій глазъ Мосевны искалъ въ кабацкой толп одного ‘женина мужа’, сбжавшаго отъ больной жены и ребятишекъ.

Бывали случаи, что телега Ульяны Мосевны останавливалась и у волостнаго правленія, и у мірской сходки — и не рдко прізжала домой Ульяна Мосевна только на третій день, побывавъ и въ сел, и въ ближайшихъ деревняхъ. Давно уже она совершаетъ такіе объзды, осеннею и зимнею порой, еще съ тхъ поръ, какъ семья Мосея жила въ деревн Дергачи и невыселялась.

Что-же такое ‘благомысленный’ деревенскій человкъ? Ничего особеннаго — для насъ, и очень многое — для народа. Это не боле какъ личность, случайно поставленная въ выгодныя экономическія условія, давшія ей возможность сохранить долю относительной независимости, и, въ тоже время, личность, на столько нравственно стойкая, чтобы ‘жить по правд’, ‘отршаться отъ неправды и лицепріятія’, личность, которую, вслдствіе этого, ничто не заставляетъ кривить душой, а потому каждое ея слово есть слово правды и убжденія. Понятно, что это возможно только при одномъ условіи, которое называетъ народъ ‘отршеніемъ’, а это послднее влечетъ за собою, какъ неизбжное слдствіе, готовность на подвигъ. Въ подвиг отршеніи — вся сила ‘благомысленнаго’ человка деревни. Благомысленный человкъ, вмст съ тмъ — органическій народный типъ. Его выработали темныя историческія судьбы народа, лишеннаго благъ цивилизаціи. Благомысленный деревенскій человкъ, это — народный публицистъ, это — руководящій органъ, совтникъ и охранитель ддовскихъ устоевъ, это — врачъ духовный и, вмст, нердко тлесный. Въ ‘смутныя времена’, во времена ‘людскаго шатанія’, экономическихъ неурядицъ, колебанія устоевъ — происходятъ-ли они въ цломъ государственномъ организм, или въ малой деревеньк — народъ выдвигаетъ для себя ‘благомысленныхъ людей’. Кузьма Мининъ — вотъ историческій типъ ‘благомысленнаго’ человка народа. Иванъ едотычъ и Ульяна Мосевна — заурядные типы благомысленныхъ людей добросельскаго міра. Благомысленные люди консервативны, это не люди движенія, а носители вковыхъ традицій, упорные быки, о которые разбивается часто все, что иметъ намреніе подкосить стоящіе за ними устои народной жизни. Благомысленный человкъ можетъ быть только ‘человкъ деревни’, и всему, что иметъ поползновеніе реформировать устои этой деревни, волей-неволей приходится прежде всего считаться съ благомысленнымъ человкомъ. Ульяна Мосевна была ‘благомысленная женщина’ добросельскаго міра, эти женщины извстны въ народ подъ именемъ — ‘начетчицъ’, ‘незамужницъ’, ‘Христовыхъ невстъ’, а то и просто благомысленныхъ бабъ.

Зайдите въ знойный іюльскій или августовскій день, въ самый разгаръ деревенской страды, въ какую угодно убогую деревеньку, загляните въ ту или другую низенькую, дряхлую дву-оконную избушку, всю вросшую въ землю, тамъ, среди общаго безмолвія и пустоты, вы найдете въ большинств случаевъ маленькую двушку, лтъ пяти-шести, блдную и болзненную, съ большимъ вздутымъ животомъ и тонкими ногами. Эти хрупкія слабыя ноги не держатъ ея, и еще съ самаго рожденія она не становилась на нихъ. Молча сидитъ этотъ ребенокъ по цлымъ днямъ на лавк, въ углу избы, закутанный въ старый полушубокъ, и то безучастно глядитъ своими большими грустными глазами (взглядъ этихъ глазъ всегда неимоврно жалокъ), какъ братишки возятся на полу съ котятами, то по цлымъ часамъ — одинъ одинешенекъ, оставленный въ страдную пору — вслушивается въ жужжанье мухъ, носящихся стаями надъ нимъ. И никого, никого кругомъ, кром такихъ же, какъ и онъ, малыхъ ребятишекъ, никого — цлые часы! Разв только отецъ прідетъ захватить забытый топоръ, сурово окрикнетъ у воротъ баловней-парнишекъ, сурово посмотритъ на больнаго ребенка, войдя на секунду въ избу, отмахнетъ отъ его соннаго личика мухъ, бросить ему ложку, вмсто игрушки,— и опять уйдетъ. И опять двочка одна цлые томительные часы. Въ полдень навернется мать, пришедшая захватить жницамъ обдъ въ поле, погладитъ ребенка по голов, посмотритъ на нее какъ-то боязливо-задумчиво, поставить передъ ней чашку съ варенымъ картофелемъ и скажетъ: ‘пожуй, пожуй, болзная!’ — Не хотца! протянетъ шопотомъ ребенокъ.— ‘Что же, косатка? Али что болитъ? Позыву-то вишь у тебя на пищу нтъ…. Болитъ, молъ, что ли, что?— Нту, ничего не болитъ…. ‘Эко дло, эко дло!’ только скорбно проговоритъ про себя мать, покачаетъ головой и начнетъ кутать опять ребенка полушубкомъ.— ‘Чего ты застряла тамъ, Аграфена? кричатъ въ окно бабы:— иди скоре! Вдь мы ждемъ! не одну тебя будутъ на перевоз то переправлять!— ‘Иду, иду! Охъ, сейчасъ только вотъ двчонку то приберу!!’ И мать бросается изъ избы, наскоро захвативъ хлба и кувшинъ съ квасомъ…. До глубокаго вечера ребенокъ опять остается одинъ, въ сообществ только неугомонныхъ мухъ, предоставленный всмъ случайностямъ, которыя вздумаетъ ниспослать на его бдную, беззащитную голову суровая мужицкая судьба…. ‘Не сгорла бы какъ — ни то…. Мальчишки то малъ-мала меньше…. Чего съ нихъ взять! Спалятъ ее того гляди, а то — прибьютъ, пожалуй, тоскуетъ на жнитв мать.— Чего, голубушка! Пришла этто я вчера, а Ванифашка то мой стоить около нея да кричитъ, пузанъ эдакій:— ступай со мной играть! Чего ты со мной не играешь? Вишь какая мн скука…. Вотъ призову я ребятишекъ, палками тебя сгонимъ съ лавки-то! А она, милые, смотритъ на него такъ жалобно, словечка не скажетъ’ — Ну, все одно — не жилецъ она у тебя Она ужь — божья, утшаютъ мать сердобольныя бабы:— какъ никакъ, а скоро ее приберетъ’. Да, много прибираетъ Господь по нашимъ деревнямъ этихъ несчастныхъ дтей, этихъ жертвъ народной безкормицы и безразсвтной деревенской тьмы. Много мртъ ежегодно по деревнямъ этихъ несчастныхъ дтей, но много остается ихъ и въ живыхъ, наполняя наши деревни огромнымъ контингентомъ тхъ нмыхъ свидтелей народнаго горя, тяжесть прокормленія которыхъ опять таки несетъ на себ скудная крестьянская закрома и которыхъ народъ окрестилъ скорбными именами ‘блаженненькихъ’, ‘дурачковъ’, ‘юродивыхъ’, ‘божьихъ людей’. Рдко, но случается, что изъ контингента этихъ обреченныхъ на вымираніе, но спасенныхъ волею случая калкъ ‘выправляются’ настоящіе люди, обыкновенно, впрочемъ, съ слабыхъ физическимъ развитіемъ, но за то съ сосредоточенной душой. Лишенные возможности подымать тяжесть полевыхъ трудовъ, эти ‘спасенные’, обыкновенно женщины, отдаютъ, въ свою очередь, вс свои за боты и привязанности такимъ же дтямъ, какими выросли он. И благо то деревн, въ которой проявится такая ‘спасенная’, она не съ одной матери сниметъ бремя тоски и заботъ объ оставленныхъ въ страду, на произволъ судьбы, ребятишкахъ.

Такова была и Ульяна Мосевна: въ дтств она была ‘обрченная’, въ юности — ‘спасенная’. Къ десяти годамъ, хотя медленно, но стала Ульяна выправляться, къ 12 — она уже выглядывала за ворота. ‘Вишь ты, не беретъ Господь! И что ей за судьба будетъ? Куда она, такая ледящая, годится? думалъ Мосей, глядя на ея сухую, съ блднымъ лицомъ, фигуру, и покачивая головой:— какъ ни какъ надо ее по граматъ пустить…. Больше въ ней проку не будетъ!’ ршилъ онъ и отвелъ ее къ одной мстной начтчиц. Это было спасеніемъ для Ульяны. Освобожденная отъ тяжелыхъ работъ, она стала ‘выправляться’, и къ 16 годамъ могла уже помогать матери по хозяйству. Господа ее, какъ ‘обреченную’ на смерть, не трогали, а чтобы не замтили какъ-нибудь ‘съ барскаго двора’, что Ульяна ‘выправляется’, мать ея, Аграфена, теперь насильно заставляла ее сидть дома и не показываться на улицу. Но нельзя было укрыть восьмнадцати-лтнюю двку отъ деревенскихъ парней. Въ тихія лтнія ночи часто слышался на задворкахъ Мосеевой избы чей-то шепотъ, раздавались чьи-то задержанные поцлуи. Парень попался Ульян хорошій, общалъ жениться, но барыня, какъ разъ въ это время, ссадила его на оброкъ, и онъ ушелъ въ столицу на заработки, поклявшись Ульян черезъ годъ непремнно обвнчаться съ нею Ушелъ парень, Ульяна совсмъ скрылась въ своей изб, а немного спустя, въ овин Мосея, тихо, до того тихо, что никто не слыхалъ даже изъ чуткихъ до этихъ длъ сосдокъ, народилось малое ‘незаконнорожденное’ существо. Къ великому счастію Мосеевой семьи, существо это жило всего одинъ часъ. Бабкой была Аграфена, воспріемникомъ — Мосей.— Тою же ночью, взялъ Мосей мертваго младенца, завернулъ его въ пазуху и, сказавши семь: ‘Убью, ежели только слово на втеръ вынесете!’ — унесъ его къ себ въ лсъ (какъ извстно, онъ былъ лсникомъ). Этой же ночью онъ схоронилъ его въ лсныхъ дебряхъ. Тайна Ульяны осталась на вки тайной. Ульяна ждала теперь жениха, и женихъ дйствительно вернулся къ назначенному сроку, но вернулся мертвымъ: его нашли замерзшимъ и занесеннымъ вьюгой, въ полуверст отъ деревни. ‘Чего тутъ? Видимо — судьба! Только смотри у у меня — еще не дурить!’ прикрикнулъ Мосей на Ульяну. Ульяна, скрытно отъ всхъ, собралась на богомолье. Мосей махнулъ рукой: ‘Пущай! Ей ужь одна утха!’ Только черезъ три года вернулась Ульяна домой. Но больше скрываться было нельзя. На ‘барскомъ двор’ уже ее замтили и погнали на барщину. Здсь столкнулась она съ Сатиромъ. Онъ только-что овдовлъ и остался одинъ съ трехъ-лтней дочерью. Дочь эту онъ любилъ, съ охоты носилъ ей то земляники, то голубицы, то цвтовъ. Ульян понравилось это. Ей хотлось выйти за Сатира замужъ. Но Сатиръ былъ еще тогда молодъ и, какъ вся дворня, хвастливъ и разгуленъ, между тмъ какъ Ульяна, въ двадцать пять лтъ, выработала, уже въ себ ровный, спокойный, сосредоточенный характеръ. Въ первый же день ихъ любовнаго объясненія, Сатиръ похвастался въ кабак, такъ, совсмъ зря, безъ всякаго умысла, потому что и самъ сталъ-было любить Ульяну. Въ Ульян словно что порвалось. ‘Не судьба мн!’ ршила она уже въ послдній разъ, и съ тхъ поръ стала избгать Сатира. Сатиръ былъ изумленъ, но ему было и горько. Онъ уважалъ Ульяну за ея любовь къ его дочери, за ея строгій, степенный характеръ. Онъ видлъ, что ему ужь не вернуть ея. Къ этому времени овдовлъ старшій братъ Ульяны, Ванифантій, и она, замнивъ оставшимся сиротамъ, Луш и Петру, мать, вмст съ тмъ сдлалась и полной хозяйкой въ семь, такъ какъ мать у нея умерла еще раньше, а Мосей жилъ уже въ своей рощ. Сатиръ долго кутилъ, потомъ вдругъ ршился: пришелъ онъ къ Ульян, съ дочерью на рукахъ, и смиренно просилъ е принять къ себ, пока на ноги не станетъ двчура. ‘А то вдь, при нашемъ проваленномъ жить, ни за грошъ загибаетъ! Не ужь-то прогонишь, ее-то?’ съ тайной боязнью спросилъ Сатиръ. Но Ульяна не прогнала. Аннушка, дочь Сатира, была первой двушкой, взятой Ульяной со стороны, въ ‘поученіе’. Сатиръ долго опять посл того кутилъ и, наконецъ, совсмъ заугрюмлъ. Съ каждой охоты приносилъ онъ какой-нибудь презентъ своей дочурк и Ульян Мосевн. Молча клалъ свой презентъ на столъ, угрюмо поглаживалъ дочь по голов, сумрачно взглядывалъ на Ульяну Мосевну — и тотчасъ же, нахлобучивъ на уши картузъ, уходилъ, широко шагая, изъ избы. Ни на какія приглашенія остаться, ни на какія угощенія онъ не сдавался. Давно уже выросла дочь Сатира и вела свое собственное хозяйство у отца, давно уже Сатиръ переселенъ былъ дергачевскимъ міромъ въ Волчій поселокъ — а онъ и до сею времени, неуклонно и также молча, какъ добровольный оброкъ, носитъ съ каждой охоты ‘презенты’ предмету своей чистой, но неудачной любви….

Въ одинъ изъ осеннихъ дней, Ульяна Мосевна, по обычаю ‘благомысленныхъ людей’, навщала знакомыхъ и незнакомыхъ бабъ добросельскаго міра, жаждавшихъ ‘отповдать’ ей накопившіяся за лто горести и невзгоды. Впрочемъ, теперь уже рже длала свои объзды Ульяна Мосевна, да и здила уже одна, какъ минуло Луш шестнадцать лтъ, она перестала ее брать съ собою, а теперь Луш шелъ уже двадцатый годъ. Ульяна Мосевна успла побывать и въ сел Добромъ, и въ деревняхъ Подпалих съ Поджарихой, и теперь възжала въ родные Дергачи, чтобы отсюда отправиться въ свой поселокъ.

Копавшаяся у околицы малая двчурка, съ блыми растрепанными косичками, въ синемъ крашенинномъ сарафан, какъ только замтила знакомую лошадь, бросилась бжать по Дергачевской улиц, выпятившись впередъ животомъ и сверкая голенастыми, сожжеными на солнц ногами.

— Мосевна детъ! Мосе-евна-а! Мосевна-а! пронзительно кричала она на всю улицу, пока не высыпала ей на встрчу цлая гурьба ребятишекъ всевозможныхъ калибровъ и разновидностей: тутъ были большеголовые и малоголовые, бловолосые и черноволосые, мальчишки, подпоясанные подъ самое брюхо, съ ключиками на поясахъ, и двчонки съ поясами чуть не на самой груди. Вся эта гурьба тотчасъ же приняла подъ свое покровительство сивую кобылу Ульяны Мосевны.

— Ну вонъ, пріхала! сказалъ староста Макридій, стоявшій среди дергачевскаго міра, по какому-то поводу собравшагося у старостиной избы.

— Эй, благомысленная! А мы къ вамъ было въ выселокъ собрались всмъ міромъ! говоритъ Макридій, раскланиваясь съ Мосевной и махая, по обыкновенію, руками.

— Али что у васъ? Милости просимъ.

— Да что! Такія дла, такія дла… Только единственно, какъ міръ жалючи, началъ свою обычную псню староста Макридій, безъ которой онъ ни разу не начиналъ никакого разговора съ тхъ поръ, какъ стали его выбирать въ старосты.

Подошли мужики. Одни сняли шляпы, другіе, по близкому знакомству, не сочли нужнымъ.

— Такъ что жь, ступайте, милости просимъ…

— Да мы вотъ тебя поджидали… Когда ты продешь…

— Что-жь я-то?.. Есть тамъ и безъ меня хозяева. Наше дло бабье…

— Чего тутъ — безъ тебя! Безъ тебя — нельзя… Тутъ дло такое… тутъ дло душевное. Ты скоро ли управишься?

— Да вотъ съ матерями то хотлось бы кое что перемолвить.

— Ну, ну, ступай… Мы подождемъ! Да не долго судачьте тамъ!..

— Хорошо, хорошо! Мы ужь какъ нито сократимся…

Дйствительно, Ульяна Мосевна повернула дло скоро: не осталась дожидаться ни самоварчика, которымъ было уже раздобылись нкоторыя бабы, ни конца ихъ разсказамъ. Бабы остались, конечно, не совсмъ довольны ныншнимъ посщеніемъ. Но он были люди ‘близкіе, свои’ и потому во всякое время, въ особенности осенью и зимой, могли съ лихвою наверстать прерванные разговоры.

Пока Ульяна Мосевна собесдовала съ дергачевскими бабами, дергачевцы давно уже успли переговорить и перешутить съ обитателями Волчьяго поселка. Шли они въ выселокъ, медленно и лниво двигая ногами, заложивъ руки за спины, ‘балуясь’ съ ‘обчественной собачкой’ Шаркомъ, — всюду сопровождавшей дергачевскій міръ, если онъ собирался подъ предводительствомъ Макридія. Прежде всего встртили они старика Мосея.

Въ грубой синей рубах и портахъ, въ большихъ срыхъ вяленыхъ сапогахъ, сидлъ онъ, какъ неподвижная статуя на завалин своей уже дряхлой, полуразвалившейся ‘сторожки’, въ которой онъ прожилъ почти половину своего долгаго вка и теперь предоставленной въ полное распоряженіе неизмнной спутницы его уединенія, пасчницы еклуши. Съ боку ‘сторожки’, на луговин, вдавшейся въ самую рощу, стояли улья. Красное, какъ кровь, солнце спускалось далеко за рчкой и лсомъ. Косыми лучами, скользившими по желтой жнив и побурвшей отав, прямо ударяло оно въ окна выселка, въ высокіе, стройные, серебристые стволы березъ. Прямо ударяло оно и въ морщинистое, словно мхомъ, заросшее волосами лицо Мосея.

Дергачевцы, предводимые Макридіемъ, въ вчномъ разлета, въ числ пяти мужиковъ, подошли къ Мосею.

— Здорово, ддушко!.. какъ можется? крикнулъ на ухо, ударивъ его по плечу, Макридій.

— Али кто говоритъ со мной? прошамшалъ старикъ.— Не слышу, нтъ ужь, ничего теперь не слышу и не вижу, ребятушки… Что внутреннимъ окомъ — только то и чую. Вотъ я на солнышко-то вышелъ посидть… Солнопку-то я чую…

— Не слышишь? сказали дергачевцы: — Ну, Богъ съ тобой!.. Сиди, сиди, коли пригрло… Теб только теперь и счастье, ежели пригретъ. Что говорить, все равно, значитъ, какъ малый ребенокъ… Право! Правду говоритъ пословица: ‘что малый, что старый — единственно!’ резонировали дергачевцы, подвигаясь къ ‘настоящему’ выселку.— Вотъ теперь что хошь съ нимъ длай!.. Выведи вотъ его въ рощу, оставь тамъ — такъ съ голоду и помретъ… Покличетъ, покличетъ, всплакнетъ, какъ ребенокъ, упадетъ-тутъ ему и смерть…

— Зачмъ такъ!.. этого не бываетъ… Собачку вотъ — и ту такъ нельзя, замтилъ одинъ изъ Дергачей:— такъ въ людяхъ не помнется…

— Кто говорилъ, что полагается!.. Да вотъ хорошо — у нихъ семья большая, хорошо вотъ онъ устой укрпилъ за свой вкъ крпкій, живутъ теперь они въ достатк, въ семь зла нту… Что говорить — приглядятъ за нимъ!.. А возьми вотъ наше дло, ежели Господь попуститъ — доживешь, такъ тоже радости мало! Вотъ хотя въ Подпалих взять Филимона, (ровесникъ поди Мосею то будетъ) — что! Пришелъ я какъ-то въ страду къ нимъ, въ деревн никмъ никого нту, а онъ лежитъ въ изб на печк, не слышитъ, не видитъ ничего. Кругомъ — только куры одн… Долго ли до грха! Ну, гршнымъ часомъ, ребятишки что-нито сблудятъ, займется изба-то огнемъ — и словечка не промолвить, сгоритъ! Кто вспомнитъ, что въ изб Филимонъ на печи лежитъ?

— Да, это по нашимъ мстамъ не въ рдкость, подтверждали дергачевцы.

— А и семья придетъ — не лучше. Въ семь у нихъ раздоръ, безхлбица. Самъ, большакъ-то, крутой, ребятишекъ полонъ дворъ, бабы ровно оглашенныя другъ на дружку, изъ-за куска хлба кидаются. Только рукой махнешь! Видлъ я, сунутъ старику то чашку съ тюрей — и жуетъ онъ цлый день, а попроси чего другого — загалдятъ: ‘Хошь бы умиралъ скоре! гд намъ взять получше то?.. И то ребячій хлбъ задаешь’..

Въ недавнее время, среди Волчьяго поселка, появились качели, вывелъ ихъ для двокъ все тотъ же дошлый до всего Иванъ Забытый. Бабы Волчьяго поселка были очень довольны этимъ нововведеніемъ (въ дергачевскомъ мір никогда прежде не было этого завода, въ деревняхъ обыкновенно такъ случается, что если не было въ данной мстности искони завода выводить качели, то ни въ одной деревн ихъ и не встртишь, но уже если гд такой обычай привился, то качель вдругъ становится необходимой принадлежностью нетолько каждой деревни, но каждой избы). Они тотчасъ-же сдлали качели излюбленнымъ мстомъ для своихъ вечернихъ посидлокъ. А въ осенніе вечера, когда страдныя работы боле или мене ‘свалили’ — бабы въ особенности любили бесдовать тутъ.

Подошли къ бабамъ. Прасковья, жена Вахромея, рубаху чинила и изрдка гладила по голов сидвшаго съ ней, на голой земл, полугодоваго ребенка. ‘Нишкни, нишкни, Сысоюшко! приговаривала она:— на, вотъ, камешекъ!’ и опять принималась шить. Тутъ же рядомъ съ ней пристроилась и солдатка Сиклетеи съ ребятишками различныхъ возрастовъ, отъ семилтняго пузана, на правахъ старшаго, колотившаго всхъ малыхъ, до трехълтней двчонки въ пестромъ чепц, составленномъ изъ разныхъ лоскутковъ. едосья, жена Хипы, сердито смотрла въ сторону и о чемъ-то обрывисто говорила. У солдатки ребятишки дразнили другъ друга, ревли и не давали ей слушать. Она кричала на нихъ, ‘У! воженые! Да дадите ли вы мн хоть словечко выслушать!’ и ловила одного за волосы, другого кормила шлепками. На доск качели сидла Луша и, тихо покачиваясь, смотрла веселымъ, хитро-насмшливымъ взглядомъ изъ-подлобья на бабъ.

— Здорово, молодухи, кланялись дергачевцы: — что вы тутъ судачите?

— Вотъ бабье лто празднуемъ!.. Вишь, оно у насъ какое веселое — любо! иронически оборвала жена Хипы едосья и въ негодованіи сложила на колняхъ руки.

— А гд у васъ мужики?

— Ищи ихъ, мужиковъ то!.. Кабы у насъ мужики настоящіе были…

— Какихъ же еще захотла?

— Разв это мужики! Бабы-то у нихъ все одно — коровы, поставили въ хлвъ — стой. А сами вонъ въ лсу живутъ, или вонъ мой — на пристани живьемъ-живетъ… По кулачнымъ боямъ ходитъ…

— А то съ тобой сидть!

— А чего же? То и мужъ… А разв у насъ мужья?.. Какая имъ объ насъ забота? Т же работницы. Терплю, терплю, да вотъ закачусь куда-нибудь въ худой часъ. Все одно! Пущай! За. семь бдъ одинъ отвтъ… А имъ чужой вкъ задать нечего.

— Полно пустое молоть… Это все отъ того, что у васъ ребятишки умираютъ, ребятишекъ нтъ, вотъ тебя тоска-то и мучитъ! замтила смиренная Прасковья.

— Бабу только и сократить, что ребятишками — это врно, подтвердили дергачевцы.

— И хорошо, что нту, по крайности, одной веревкой межь нами меньше… Отпрошусь вотъ на зиму къ матери, и все. Село у насъ фабричное, веселое — хоть часокъ поживу!

— Ай да шилохвастая!.. Вонъ она какъ вертитъ! шутили дергачевцы.

— Потерпи и терпнье слюбится! опять наставляла Прасковья:— и то сказать, никто тебя тянулъ…

— Вс тянули, да вс и обманули… Вотъ, говорили, счастье едось — въ богатую семью идетъ! А какое счастье! отъ мужиковъ отстали, а къ купцахъ не пристали!..

— О, дуй васъ горой! разсердился Макридій:— на бабу, истинно сказано, и угодникъ не угодитъ! Бьютъ васъ мало… Гд, спрашиваютъ, Ванифантій-то?

— Въ изб у себя… Гость у него, отвтила Прасковья.

— Вонъ тетушка Ульяна пріхала, вскрикнула Луша, вскакивая съ качели.

Низенькая, приземистая и коренастая, вся въ отца, съ высокой грудью и розовыми щеками, Луша, бросивъ мужикамъ свой обычный, хитро веселый взглядъ изъ подлобья, побжала навстрчу телег Ульяны Моеевны.

— Ну, вотъ и ладно, коли пріхала, засуетился Макридій:— подождите тутъ, приказалъ онъ мужикамъ: — а я вотъ сейчасъ Ванифаитія вызову.

Но какъ разъ ему навстрчу вышелъ Ванифантій, плотный, низенькаго роста, съ широкой бородой, степенный мужикъ и, какъ вс степенные мужики, ходившій медленно, любившій поглаживать бороду и постоянно какъ бы соображать что-то ‘по хозяйству’. Рядомъ съ нимъ шелъ незнакомый дергачевскому міру человкъ, въ сибирк чернаго сукна, въ кувшинныхъ блестящихъ сапогахъ, которыми онъ ступалъ легко, не всей ступней, не по медвжьи, какъ ступали искони вс дергачевцы, а слегка поскрипывалъ и какъ бы чуть-чуть замтно приподнимался на ходу на носки. Онъ былъ въ картуз, съ подстриженной русой бородкой, срые глаза его увренно, бойко и проницательно глядли кругомъ, хотя вся фигура его выражала сдержанное почтеніе.

— А дочка при васъ будетъ… при родителяхъ? спрашивалъ онъ Ванифантія, силясь своимъ ястребинымъ взглядомъ разглядть сидвшихъ у качели бабъ.

— При родителяхъ, отвчалъ Ванифантій, что то бережно завертывая въ бумажку и пряча въ карманъ.

— Такъ-съ! И наблюдательный взглядъ незнакомаго молодца быстро обошелъ весь поселокъ.

— Райскія у васъ мста! Ежели бы это подл столицы — блаженство! замтилъ онъ.

— Мста ничего!

— Только въ запущеніи… Дикости очень достаточно.

— Этого у насъ много… Извстно, лсъ…

— Вотъ мы и опять къ вамъ! заговорилъ Макридій, не кланяясь ни съ Ванифантіемъ, ни тмъ боле съ незнакомымъ молодцомъ, и замахалъ руками.

— По Андреиному длу?..

— По нему самому…

Ванифантій крякнулъ и помолчалъ…

— Ну, да ладно, сказалъ онъ:— какъ вотъ наши — посмотримъ… Эй, бабы! Кликните-ка, гд братья-то! приказалъ онъ бабамъ.

— Архипъ то на мельниц былъ, а Вахромей чать у Сатира, откликнулась Прасковья.

— Кликните ихъ… Шли бы сюда… Да вотъ еще Ульяны нтъ…

— Пріхала, и Ульяна пріхала… Слава-те Господи — вс въ сбор… Задержки не будетъ! Вотъ я, постой самъ сбгаю — кликну ее, засуетился дятельный Макридій.

— Такъ пока счастливо оставаться! сказалъ молодецъ въ сибирк, когда подошли дергачевцы.

— Погоди… Вотъ познакомься съ нашими-то… Вотъ сейчасъ вс соберутся… всей семьей…

— По земельному длу?

— По земельному…

— Гм… по нашему занятію, любопытно..

Скоро вс собрались у житницы, стоявшей противъ Ванифантьевой избы. Ванифантій съ гостемъ и два дергачевца присли на широкомъ, шедшемъ вокругъ всей избы крыльц. Тутъ же прислъ въ уголъ и Вахромей, съ трубкой, низенькій, худой, съ цыганскимъ лицомъ и черными кудрявыми волосами, мужикъ лтъ тридцати. Хипа, высокій, широкій въ плечахъ, молчаливый, съ большими добрыми глазами, мстный силачъ и младшій братъ, остановился невдалек.

— Братья будутъ? спросилъ молодецъ въ сибирк.

— Они самые.

Хипа только мотнулъ головой, а Вахромей посмотрлъ сбоку на молодца, сплюнулъ и продолжалъ сопть трубкой.

Пришла и Ульяна съ Макридіемъ.

— Тетенька будете Петру-то Ванифантьичу? спросилъ, привставъ и снимая картузъ, молодецъ, когда Ульяна подошла къ мужикамъ и степенно поклонялась имъ кивкомъ головы.

— Тетка была, сказала она, пристально всматриваясь въ незнакомаго молодца:— а вы разв изъ тхъ мстъ?

— Изъ столицы… Наказывалъ поклонъ передать, какъ выходитъ, мы пріятели будемъ.

— О?.. Ну, какъ онъ, Петруша-то? спросила Ульяна Мосевна совсмъ другимъ голосомъ.

— Въ благоденствіи… Общалъ скоро самъ быть…

— Ой-ли? Ну, ну… пора, давно пора… Пять годовъ не видла… Такъ ты, родной, въ пріятельств съ нимъ? совсмъ разчувствовалась Ульяна Мосевна:— вдь я ему, почесть, мать родная была. Сама выходила.

— Такъ точно-съ. Петръ Ванифантьичъ сообщали…

— Такъ неужто? А? обратилась Ульяна Мосевна къ Ванифантію.

— Говорятъ, детъ, врать не станутъ, сказалъ Ванифантій и ползъ въ карманъ.

— Ну, вотъ у васъ и праздникъ! И мы попразднуемъ, заговорилъ Макридій:— оно же теперь въ самый разъ… Поди, чать, купець-купцомъ. Медвжье-то обличіе, поди, все сошло: слда не сыщешь!

— Трудновато, замтилъ, самодовольно улыбаясь, Ванифантій я, бережно вынувъ изъ бумажника фотографическую карточку, подалъ ее Ульян.

— Любуйся!

— Наткась, наткась! закачала головой Ульяна Мосевна и, прищуриваясь, съ широкой улыбкой стала всматриваться въ портрета.

— Да нтъ! Ужъ будто какъ и не признаешь совсмъ! Можетъ, оно такъ и нужно!.. Дло столичное, замтила въ конц юнцовъ Ульяна Мосевна.

— Ну-ка, ну-ка покажь! засучивая рукава, сказалъ Макридій: — каковы наши молодцы выправляются тамъ? Тоже свои, лестно!

— Какъ не лестно! замтили и мужики:— вмст, Богъ дастъ, жить будемъ! И вс сгрудились около Макридія, который держалъ карточку обими руками, отставивъ ее отъ себя на приличную дистанцію, чтобы видно было всмъ.

Иронически сбоку глядлъ на карточку Вахромей. Молча, съ неизмннымъ хладнокровіемъ, посматривалъ Хипа, изъ-за спины Ванифантія глядли изъ подлобья хитро-насмшливые, черные глаза Луши, и даже, словно откуда-то издалека, сверкалъ единственный глазъ неизвстно когда подошедшаго Сатира. Карточка, между тмъ, была очень обыкновенная и далеко не казистая, и по ней дйствительно по особенно легко было признать оригиналъ, вообще карточки, встрчающіяся въ деревняхъ, отличаются замчательнымъ несходствомъ, главнымъ образомъ потому, что народъ любитъ сниматься во весь ростъ, ‘во всемъ костюм’ непремнно, хотя бы въ ущербъ величин сходству собственнаго лица: онъ не любить поясныхъ портретовъ. Въ виду этого будутъ понятны замчанія, которыя длали дергачевцы, что ‘сапоги важно выведены, надо полагать съ глянцемъ, купецкіе… и кафтанъ не нашимъ чета: прідетъ, двки наши только держись’ и т. п. И только одинъ Вахромей взглянулъ поглубже, въ суть вещи.

— Схожи! сказалъ онъ, иронически подмигнувъ молодцу въ сибирк.

— Нтъ, мало, отвчалъ тотъ:— съмка эта самая не въ кураж была…

— Я говорю, на тебя похожъ, внушительно пояснилъ Вахромей.

— Это точно, межъ нами сходства много.

— То-то!..

— Ну, будетъ. Сглазите еще! сказалъ Ванифантій и отобралъ отъ дергачевцовъ карточку. Подошли было и бабы съ ребятишками на рукахъ, еще издали почуявшія ‘что то новое’. Но на предложеніе Макридія ‘ужь и бабамъ показать москвича’ Ванифантій только проворчалъ: ‘Ну, наболтаютъ тутъ еще зря! На бабье слово удержу нтъ!’ — и, опять бережно завернувъ карточку въ бумажку, спряталъ въ карманъ.

Дергачевцы еще продолжали длать свои замчанія насчетъ ‘москвичей’, а Ульяна Мосевна вступила было въ подробные распросы молодца въ сибирк о своемъ племянник Петр, но Ванифантій прямо заявилъ, что пора приступить къ длу.

— Такъ гд онъ, Андрей-то?

— Вотъ здсь, здсь, засуетился Макридій: — Андрей! Поди сюда… Выйди, братецъ! Чего прячешься? Эхъ, братецъ! Отвыкъ и отъ людей, по ‘темнымъ’-то сидя!

Изъ среды дергачевцевъ выдвинулся шага на два мужичекъ, лохматый, нечесанный, въ истлвшей совсмъ ситцевой рубах’ мужичекъ, что называется, ‘оброшеный’, по прозвищу Клопъ.

— Я не прячусь. Что прятаться! Я вотъ здсь… Мое дло передъ Богомъ правое, смиренно проговорилъ Клопъ, смотря въ землю и пошевеливая носкомъ сапога попавшуюся подъ ногу щепку.

Но мы должны здсь вернуться нсколько назадъ. Съ переселеніемъ въ Волчій послокъ ‘солдаточки’, дергачевскій міръ прекратилъ свои ‘дипломатическіе подходы’ подъ благодушнаго Мосея, тмъ боле, что ‘душевныя’ отношенія между нимъ и дергачевцами установились прочно и таковыми пребывали неизмнно, да и случаевъ, которые бы подвергали ихъ отъ времени до времени испытанію, не подвертывалось. А эти ‘душевныя’ отношенія еще боле закрпились по слдующему обстоятельству. Вскор по переселеніи въ Волчій поселокъ, Мосей, воспользовавшись перездомъ на отдыхъ въ свою усадьбу старика-барина, выпросилъ уступить ему сосднюю съ его рощей порубь. Баринъ ему продалъ, а дергачевцы ‘сообща’ выкорчевали ее, ‘подняли новину’ и сняли ее у Мосея ‘изъ третьей четверти’. Эти ‘душевныя’ отношенія нисколько не измнились, когда большакомъ въ семь Волковъ сталъ Ванифантій, тмъ боле, что сдлалось эти совсмъ незамтно: Мосей старлъ и дряхллъ исподволь и поэтому все чаще прибгалъ въ виду какихъ нибудь сложныхъ ршеній къ семейному совту. Въ этомъ семейномъ совт преобладающимъ значеніемъ пользовались Ульяна Мосевна и Ванифантій, къ которымъ и перешло все завдываніе хозяйствомъ, а младшіе братья, по молодости и полному равнодушію, рдко вмшивались въ дла, привыкши жить ‘за отцовскимъ глазомъ’. Такимъ образомъ, положеніе семьи Волковъ не измнилось ни въ чемъ, разв въ томъ, что Ванифантій, какъ только ослпъ и оглохъ Мосей, тотчасъ, же отправилъ сына Петра въ Москву, къ одному купцу, не желая пускать его, ‘ради его худобы и книжнаго пристрастія’, по земельному тяжелому длу,— такъ объяснялъ онъ свое ршеніе.

Между тмъ, дергачевскій міръ продолжалъ, изъ года въ годъ, терзаться разршеніемъ той дилеммы, о которой мы говорили въ первой глав, и этому терзанью не видлось ‘конца краю’. То они пробовали брать у сосднихъ землевладльцевъ землю въ аренду, то приговаривали ‘отойти съ хлбовъ половин міра на сторону’, то бросались въ торговлю, перенимая у сосднихъ губерній кустарные промыслы, но проклятые мужицкіе вопросы такъ же не поддавались разршенію, какъ не поддаются подобные же ‘проклятые вопросы’ разршенію людей интеллигентныхъ. Однимъ словомъ, хроника дергачевскаго міра представляла одно сплошное метаніе изъ огня въ полымя. Каждый годъ приносилъ дергачевскому міру какую нибудь задачу, которую ему требовалось разршить сообразно его вковымъ традиціямъ. Одну изъ этихъ задачъ задалъ ему въ послднее время ‘смиренный’ мужичокъ Клопъ.

Плохо жить вообще смиреннымъ людямъ, но въ періоды общественной ‘безтолочи’, въ періоды поголовнаго ‘метанія» смиренный человкъ, наимене вооруженный противъ всякихъ случайностей, которыми полны эти періоды, наимене подготовленный извиваться и увертываться подъ ихъ ударами, безусловно обреченъ на гибель. При первой же такой случайности его охватываеть ‘оторопь’. Пришибленный ею, онъ начинаетъ метаться вмст съ другими, но безъ всякаго толку, безъ всякаго соображенія, еще боле увеличивая общую безтолочь и сутолоку, сбивая съ толку и тхъ, которые намревались было выбраться на свтъ божій, Принимая на себя ругань и окрики тхъ, которымъ подвертывался подъ ноги.

Нчто подобное представляетъ собою и ‘смиренный’ Клопъ. Отецъ огромной малолтней семьи, которую онъ любилъ какою-то исключительною, даже надодливою любовью, онъ не могъ прокормить ее, съ полуторадесятиннаго надла хлба едва хватало до Рождества, онъ ревлъ въ изб вмст съ голодными ребятишками и женой, ревлъ на міру, міру было самому не легче — и Клопа ругали, а Клопъ не переставалъ тащить на міръ вс свои личныя невзгоды. Мало этого, въ ‘оторопи’ у него ‘опускались руки’, онъ не успвалъ усмотрть даже за семьей, то ребятишки подпалятъ избу, то упадетъ развалившійся сарай, который онъ позабылъ подпереть новыми жердями, и пришибетъ ‘останную’ корову, то жена родитъ ‘мертвенькаго’, и испуганный Клопъ тащитъ его тихонько хоронить въ лсу, но на него доносятъ. Назжаетъ судъ. Кричитъ на Клопа становой, кричитъ попъ, кричитъ староста, кричитъ весь дергачевскій міръ, сбитый съ ногъ наздомъ суда. Смиренный Клопъ уничтоженъ.

И такіе мужики встрчаются въ каждой деревн. Заверните въ любую, и вы, наврно, встртите тамъ не то избу, не то шалашъ, наскоро поставленный на свжемъ пепелищ. Около шалаша копается стая полунагихъ ребятишекъ. ‘Чьи это’? спрашиваете вы.— Да вотъ мужичокъ у насъ есть… такъ ‘незадашный’ мужичокъ… Совсмъ съ пахлей сбился…— ‘Что же такъ?’ — Да Господь вдаетъ!.. Такъ ужь божье произволенье..— ‘Пьяница онъ?’ — Нту, какой пьяница!.. Отецъ любящій, къ семь приверженъ какъ нельзя лучше… А такъ — полоса, значитъ. Прошлымъ годомъ корова пала, позатретьимъ годомъ изба сгорла (вишь, дворецъ какой поставилъ!), а вотъ зимой лошадь увели… ‘Гд же онъ самъ-то?’ — Да вотъ тоже, гршнымъ часомъ, въ тюрьму угодилъ… и совсмъ по чужому длу… Такъ ужь, выходитъ, потерялся’…— Тоже самое случилось и съ Клопомъ. Ушелъ-было онъ на заработки, да угодилъ, по подозрнію въ сообществ съ какими-то грабителями, въ тюрьму, и тоже потому, что ‘оторопь’ взяла… ‘Чмъ бы мн, дураку, бжать, а у меня языкъ отнялся, руки-ноги затряслись’, объяснялъ Клопъ. Его взяли вмст съ грабителями, которые не задумались запутать его въ свое дло, Два года сидлъ онъ въ тюрьм, два года въ арестантскихъ ротахъ, пока, наконецъ, не былъ посланъ запросъ дергачевскому міру: ‘Желаетъ ли онъ принятъ обратно въ сельское общество бывшаго подъ судомъ, крестьянина деревни Дергачи Андрея Клопа?’ — а иначе, дескать, онъ будетъ отправленъ по этапу на поселеніе въ мста ‘не столь отдаленныя’. Завыли Клоповы ребятишки, завыла жена. Дергачевцы только руками махнули: ‘пущай приходитъ… Мужикъ-то ужь онъ очень душевный! Хоть и самимъ тсно, да ужь какъ нито’… Пришелъ Клопъ — нужно ‘приспособить его къ роду жизни’. Вотъ это то и составляло одну изъ тхъ задачъ, которыя предоставлены ршать исключительно мужицкому ніру и отъ ршенія которыхъ считаютъ себя свободными вс другіе интеллигентные и неинтеллигентные ‘міры’, къ ихъ, конечно, благоденствію и снохою…

— Ну, такъ какъ дла? спросилъ Ванифантій Клопа. Клопъ переступилъ еще два шага, намреваясь что-то сказать.

— Погоди, постой, сказалъ Макридій. отстраняя рукой Клопа и деспотически подсаживаясь къ Ванифантію и Ульян:— вотъ что, благомысленные, самую эту прокламацію мы оставимъ, потому, это дло извстное… Качества этого самаго мужичка тоже ужь, можно сказать, намъ доподлинно знакомы… Такъ мы объ этомъ рчь-то прекратимъ! Такъ ли? А будемъ, значитъ, такъ говорить: какъ значитъ у насъ съ родителемъ вашимъ завтъ былъ положенъ, чтобы все сообща, и чтобы какъ можно другъ итъ друга не отбиваться — такъ, думается, и впредь надлежитъ быть… А старые завты рушить намъ нечего! Такъ ли?

— Такъ, такъ. Да разв мы рушили, Макридій Сафронычъ? спросила Ульяна.

— Зачмъ рушить? Какъ можно родительскіе завты рушить! подтвердилъ и Ванифантій.

— А я про что-жь? Вотъ я про это самое… Я къ тому и рчь веду, чтобы молъ и напредки намъ не рушить, а въ согласіи пребывать. Вотъ!

Тутъ Макридій поправилъ рукава и пустился въ пространныя объясненія на счетъ тхъ всмъ мужикамъ любезныхъ вопросовъ, что молъ, ‘земля матушка, земля-кормилица’, что ‘смиренному мужичку безъ земли — не жить, что ему безъ земли сгинуть надо’ и т. п. Въ конц-концовъ, оказывалось, ‘что хоша и мірская тягота, да гд же мы ему земли возьмемъ? До перепису ниже клочка взять намъ негд. Потому, теперь всякому тоже свое дорого. Вонъ у удльныхъ, какъ у нихъ, Господи благослови, земли-то въ мру, такъ На эти самые случаи ‘отвтные’ {Фактъ существованія въ нкоторыхъ крестьянскихъ общинахъ ‘отвтныхъ земель’ на случай разршенія мірскихъ задачъ, подобныхъ приведеннымъ нами, между прочимъ, съ особенною убдительностію доказанъ недавно однимъ начинающимъ писателемъ и изслдователемъ народнаго быта, г. Харламовымъ, въ небольшой, но интересной стать ‘Факты общиннаго владнія’ (‘Московское Обозрніе, No 1, 1878 г.’). Авторъ.} земли приспособлены!… А у насъ не то что отвтныя взяли имть, не на что, можно сковать, курицу выпустить! заключилъ Макридій.

— На этотъ случай, кажись, заработки предусмотрны, замтилъ вскользь московскій молодецъ.

— На заработки! крикнули дергачевцы:— а ты знаешь ли, что такое заработки-то?.. Аршинничать или маклачить на заработкахъ-то легко. А ты вотъ поди спину около кулей потри. А коли вотъ мужичекъ-то, будемъ говорить, отецъ любящій, къ семь приверженъ, а семьи-то онъ вотъ четвертый годъ не видалъ, такъ какъ ему за заработками-то бгать! Ему только объ одномъ стараться, какъ бы отъ дтишекъ совсмъ не отбиться, да душу въ конецъ не загубить. Ты вотъ знаешь-ли: коли теперь этого мужичка опять отъ семьи отбить, такъ онъ и совсмъ ума ршится?

— Не загубите! прошепталъ Клопъ:— изщемило, въ острог то сидмши. Все представленія были, все будто вокругъ меня дтишки… Лягу, а мн быдто шепчутъ: ‘тятька, сдлай конька… Конька мн, тятька, изъ полна выруби’… говорилъ Клопъ, стыдливо утирая глаза рукавомъ рубахи.

— Ишь вонъ! Да! Ужь мы пробовали его на заработки-то гонять.. Легко сказать: ‘заработки!’ говорили мужики, взбгая смотрть въ лицо Клопу.

— Ну, не реви, прикрикнулъ Макридій на Клопа:— пора теб бросить это поведенье-то! Будь-же, братецъ, посурьзнй! Эдакъ, ежели мы вс заревемъ, хорошаго мало будетъ! Эхъ, братецъ! Будь вполн мужикомъ, какъ надлежитъ — кряхти и крпись, то и честь! поучалъ Макридій:— молчи! Будь степеннй! А ужь вы, благомысленные, такъ скажемъ, обратился онъ къ Ванифантію и Ульян:— съ міру тяготы возьмите и теперь, какъ по прежнему, озимку-то поднять ему не откажите… Вдь ему много-ли надоть?.. Ежели бы раздобыться десятинкой, только — и довольно пока… И вполн даже достаточно! Такъ-ли?— И Макридій уставился глазами на Ванифантія и Ульяну.

— Какъ вы, братьи… Ты какъ Ульяна? спросилъ Ванифантій.

— Мое слово было теб сказано:— изъ тхъ займовъ, намъ корысть не велика — пущай пользуется, отвчала Ульяна Мосевна: — мы вс люди свои… Отъ своихъ намъ не отбиваться. Какъ ужь отъ батюшки идетъ, такъ и будетъ.

— Это такъ… врно. Я за этимъ не стою. Только вотъ Петюшка прописываетъ мн… Кто его знаетъ?! Пишетъ: ‘а землю вы, родные, распущать по чужимъ рукамъ подождите, попридержите, пишетъ, при своихъ рукахъ… И отъ того намъ будетъ всмъ большая польза!..’

Ванифантій сказалъ и вдругъ замолчалъ.

Мужики притихли. Нкоторые изъ дергачевцевъ закинули руки за спины и придвинулись поближе къ Ванифантію, а Макридій до того былъ весь вниманіе, что, казалось, готовъ былъ вскочить Ванифантію въ самые глаза. Вахромей пересталъ сопть трубкой, и только по лицу Хипы витало прежнее добродушное безучастіе.

— Петюшка — паренекъ еще неразумный… ласково замтила Ульяна Мосевна.— Мало ли чего онъ тамъ въ город наслушается: живетъ середь купцовъ, прикащиковъ. У него ужь мірскаго разума нту…

— Вотъ, вотъ, благомысленная! истинно твое слово! У него этого разума быть не можетъ… Это, значитъ, наше поведенье мужицкое! подхватилъ Макридій:— будемъ такъ говорить: почему мы изъ вковъ крестьяне, купцы — купцами и баре — барами? Потому — у насъ свое поведеніе, а у купцовъ свое…

— Ну, и что-жь пишетъ? чтобы значитъ, такъ и такъ съ землей обращенье имть? интересовались дергачевцы.

— Ка-акже! все это росписалъ какъ быть надлежитъ: и строенье надворное, и рощу, и землю — все размежевалъ, всему, свое приложенье…

— Уставщикъ! проговорилъ Вахромей.

— Больно уменъ ужь! замтилъ Хипа и весь просіялъ невиднйшей улыбкой.

— Уменъ, слова нтъ! подхватилъ Ванифантій, снова самодовольно поглаживая бороду:— что еще? вьюношь, а объ своихъ мысли не оставляетъ. За это дло — похвали! Ну, такъ какъ-же намъ Андрея-то? Если погодить, пока Петюшка прідетъ?..

— Совтую, проговорилъ московскій молодецъ.

— Кто прідетъ? вдругъ круто спросилъ Вахромей, все еще сидя вдали, на самомъ конц крыльца.

Ванифантій ничего не сказалъ.

— Петръ Ванифантьичъ, отвтилъ за него молодецъ.

— Кто онъ такой будетъ, Петръ-то Ванифантьичъ? продолжалъ допрашивать издали Вахромей.

— Погодите! что пустое болтать! строго сказала Ульяна Мосевна.— Намъ, почтенный молодецъ, обратилась она къ москвичу:— Петръ Ванифантьичъ — не указъ. Мы по ддовскимъ завтамъ живемъ. И Петру Ванифантьичу наипаче надлежитъ тмъ завтамъ слдовать.

— Еще и старичекъ-то вашъ, благодареніе Господу, вжив! Вонъ онъ, старичекъ-то божій! Мало, что онъ слпой… Слпцу-то Господь самъ тайное все открываетъ. Мы вонъ наиче съ нимъ бесдовали, а онъ и говорить: ‘я, говоритъ, ребятушки, внутреннимъ окомъ чудесно все вижу!’ не то чистосердечно, не то тонко-дипломатически замтилъ какъ бы вскользь Макридій. показавъ въ сторону сидвшаго все еще у своей избушки Мосея.

Вс какъ-то невольно обернулись къ рощ и посмотрли на неподвижную фигуру слпого старика.

— Приходи, Андрей Терентьичъ! Приходи безъ сумлнья! ршила Ульяна Мосевна:— мы теб три загона подъ озимую отржемъ…

— Ну, такъ, такъ такъ! сказалъ и Ванифантій:— и то правда! Дло выходитъ, какъ бы, значитъ, общее, мірское…

— Да ужь, какъ искони! Ну, вотъ и помогай Господь!.. Беритесь по-рукамъ! заторопился Макридій.

— Дай Богъ совтъ да любовь, проговорила, крестясь, Ульяна Мосевна.

— На что лучше! поддакивалъ Макридій:— вотъ и, опять значитъ, мы завтъ укрпимъ… Такъ ли? Чтобы сообща… Вдь мы только до передлу… Вотъ у насъ черезъ два года передлъ будетъ, какъ ни какъ, можетъ, собьемся гд ни то въ ренту землицы прихватить… Да мы тогда, благомысленные, васъ утруждать и не помыслимъ! Боже упаси!.. Да мы тогда отъ васъ всхъ, пожалуй, опять къ себ переправамъ: и Сатира возьмемъ, и солдаточку возьмемъ, коли вамъ утсненье будетъ…

— Зачмъ такъ, зачмъ! Не приведи до этого Господи! Это равно, что изъ избы внецъ вынутъ: изъ дома благодать вонъ… Нашъ поселокъ сообща былъ закрпленъ, говорила Ульяна. Мосевна, пока Макридій, Клопъ и братья Волки, размахивая руками, хлопали другъ друга по широкимъ ладонямъ.

— Поправляйся! сказалъ лаконично Вахромей, а Хипа только пожалъ своей могучей рукой руку Клопа и улыбнулся.

Долго еще раздавались взаимныя пожеланія и увренія во взаимной помощи, ‘все чтобы сообща, какъ изъ вковъ, такъ чтобы и навковчно’.

— А условіе у насъ будетъ одно, говорилъ Ванифантій Клопу:— брать намъ съ тебя, скорбнаго, нечего, пока не управишься… семья у тебя большая… А такъ будемъ: у насъ въ чемъ несправка — ты прійдешь, поможешь, у тебя коли въ чемъ недостача — мы не оставимъ…

— А насъ всхъ міръ честной не оставитъ, коли Господь бдой попуститъ! вставила Ульяна Мосевна.

— Да ужь это будьте въ надежд, благомысленные. Міръ — не одинъ человкъ. На міру обману меньше! уврялъ представитель дергачевскаго міра.

Всмъ вдругъ стало какъ-то веселе. Смиренный Клопъ въ умиленіи только и повторялъ: ‘по гробъ жизни! Въ вки вчные не забуду! Дтишкамъ въ завтъ поставлю… Благомысленные мои!.’

— А какъ-никакъ требовалось бы того… по обычаю спрыснуть, не смло и ухмыляясь во весь ротъ, заявилъ одинъ дергачевецъ. Согласились и спрыснуть, на какой разъ думали раздобыться четвертухой водки отъ Ванифантія.

——

Такъ разршилась, къ общему удовольствію, задача, заданная смиреннымъ Клопомъ дергачевскому міру, и только одинъ москвичъ остался, повидимому, не особенно доволенъ такимъ ходомъ длъ. Все время онъ изрдка вздыхалъ, изрдка окидывалъ мужиковъ проницательными взглядами.

— Выходитъ, по вашимъ мстамъ не въ цн стоить земля-то? наконецъ, не вытерпвъ, спросилъ онъ Ванифантія и Ульяну Мосевну.

— Нтъ, ничего. По нашимъ мстамъ земли мало. Съ землей здсь кулаки дла хорошіе ведутъ. Цну подняли за самую эту ренду такъ, что насъ мужиковъ совсмъ въ раззоръ раззорили! добродушно замтила Ульяна Мосевна.

— Гм… Райскія мста! Ежели бы это къ рукамъ — блаженство, вздохнулъ опять москвичъ.

— Мста ничего: потныя мста, подтвердилъ и Ванифантій.

— Мста теплыя, другъ любезный, ежели руки грть… Грютъ у насъ хорошо ловкачи-то, прибавили дергачевцы и двинулись къ качелямъ, съ Иваномъ Забытымъ и Сатиромъ.

Москвичъ покачалъ головой.

— А этотъ народъ, въ какомъ качеств при васъ состоитъ? мотнулъ онъ головой по направленію къ качелямъ.

— Живутъ, отвчала Ульяна.

— Батрачки-съ.

— У насъ этого завода нтъ. У насъ это рдко. По душ живутъ. Мірское дло.

— Богадльня-съ, выходитъ? усмхнулся москвичъ.

— Мірское дло, почтенный, мірское дло, внятно проговорила Ульяна Мосевна.

— Нельзя похвалить! сорвалось у молодца.

— Мы не для похвалы живемъ. Похвалы намъ не надобно. Не по нраву пришлось — просимъ не взыскать. Ежели будетъ желаніе угощенье принять, когда Петюшка прідетъ, милости просимъ, а новыхъ устоевъ намъ не надо, степенно выговорила, кланяясь, Ульяна Мосевна.— А ты зайди-ка ко мн, Андрей Терентьичъ, помолимся на благое начинаніе.

— Пойдемъ, пойдемъ, направница ты наша, шепталъ въ умиленіи Клопъ, махая шапкой и торопясь за нею.

Москвичъ былъ недоволенъ, что промахнулся. Онъ дожидался, что его поддержитъ Ванифантій. Но Ванифантій продолжалъ сидть, сложивъ руки подъ животомъ, и благодушно посмиваясь глядлъ куда-то въ даль, въ сторону рощи. Ванифантій былъ мужикъ ‘общаго настроенія’, такъ сказать, и очень любилъ когда ‘все какъ-то само-собой идетъ’, и не требуетъ отъ него особеннаго напряженія. Если же общее настроеніе благодушно, то и онъ чувствовалъ себя какъ нельзя лучше и погружался въ безпечальныя созерцанія.

Иногда онъ по цлымъ часамъ, въ праздничный день, сидлъ на этомъ же крыльц, поглаживая бороду, изрдка игралъ перстами, перекладывалъ ногу на ногу, да отъ времени до времени покрикивалъ на расшумвшихся ребятишекъ выселка. Когда его ничто не безпокоило, онъ любилъ мечтать, и ему никто въ этомъ не мшалъ. Братья съ нимъ рдко говорили. Въ крестьянскихъ семьяхъ мужики вообще лаконичны другъ съ другомъ, какъ бы въ укоръ бабамъ, обладающимъ съ излишкомъ качествомъ противоположнаго свойства. Когда безпокойство случалось небольшое, напримръ, бабы рассорятся, Ванифантій вставалъ, медленно подходилъ къ немъ, засунувъ одну руку въ карманъ, другую за пазуху, нсколько времени, въ качеств большака, выслушивалъ жалобы и. сказавъ: ‘Дуры! пошли по избамъ!’ уходилъ на старое мсто. Но если безспокойство было нсколько существенне, Ванифантій, какъ всякій мечтатель, начиналъ вдругъ соваться и въ дло и не въ дло, вспоминалъ, что онъ ‘большакъ’ и что ему непремнно нужно объ комъ то ‘пещись’.

— А тетенька-то съ душкомъ будутъ-съ? спросилъ молодецъ въ сибирк, когда они остались одни съ Ванифантіемъ.

— Ульяна-то? Нтъ, она, по нашему, смиренная. Ничего.

Опять замолчали. Москвичъ поигралъ пальцами по борту кафтана.

— А дочка… Эта самая будетъ? кивнулъ онъ по направленію къ Луш, тихо покачивавшейся, сидя на доск качели.

— Она самая.

— Пріятная двица!

— Работящая, лниво отвчалъ Ванифантій.

Опять замолчали. Наконецъ, замтивъ, что Ванифантіемъ до того овладло благодушіе, что отъ него врядъ-ли можно было ожидать поддержки разговора, москвичъ, чуть замтно покачавшись нсколько секундъ на носкахъ своихъ блестящихъ сапоговъ и еще разъ окинувъ проницательнымъ взглядомъ поселокъ, сказалъ: однако дикости у васъ достаточно! и, недождавшись отвта отъ Ванифантія, прибавилъ:— пока счастливо оставаться!

— Прощайте… Навстишь, неравно Петюшка прідетъ.

— Ка-акже! Первымъ долгомъ

Молодецъ направился мимо качели къ своей телег, стоявшей на конц выселка. Онъ было приподнялъ съ форсомъ фуражку, вроятно, въ честь Луши, но ему никто не отвтилъ и только вс посмотрли ему съ любопытствомъ вслдъ. Москвичу хотлось было поближе сойтись съ бабами выселка, и еслибы его пригласили, онъ не прочь бы побесдовать, въ особенности съ Лушей, но и ему самому, и всмъ, сидвшимъ у качели, было слишкомъ ясно, что онъ, въ полномъ смысл, чужой человкъ для Волчьяго поселка.

Съ отъздомъ молодца въ сибирк, у качели стало еще веселй, тмъ боле, что Ульяна Мосевна поднесла дергачевцами по стакану водки. Иванъ Забытый, съ своимъ обычнымъ удовольствіемъ, отзывался на всякую просьбу: онъ то игралъ на гармоник, то потшалъ прибаутками, то задвалъ псни, однимъ словомъ, явился во всемъ разнообразіи бывалаго человка, прешедшаго огонь и воду. Даже угрюмый Сатиръ разсмялся, и его единственный глазъ уже не смущалъ боле дергачевцевъ. Наконецъ, благодушное настроеніе дошло до того, что самъ дипломатичный Макридій не устоялъ передъ нимъ.

— О, дуй васъ горой! вскрикнулъ онъ, вскакивая и взмахнувъ руками: — что это у васъ только за жизнь въ выселк! Ей Богу! Кажись только денекъ пожилъ бы, тутъ бы и умеръ отъ удовольствія! Да ежели здсь недовольство можетъ быть, такъ ужь это выходитъ Господа Бога въ конецъ изобидть!.. Да нтъ, этого мало! мы весь выселокъ въ законный бракъ сочетаемъ! фантазировалъ Макридій Сафронычъ:— первымъ дломъ, Господи, благослови, Ульянею съ Сатиромъ… первый сортъ! вторымъ дломъ: Лушу за Ивана Забытаго — на что лучше?.. Погоди, постой… еклушу съ еотимычемъ!. важно али нтъ? Петька прідетъ — его съ Аннушкой Сатировой! Любо-ли? Ну, а въ закончаніе всего, Ванифантія къ солдаточк Секлите приспособимъ! Такъ ли, милые мои? Эй, Ванифантій Мосеичъ! Слышишь, что ли? крикнулъ Макридій.

— Н-ну тебя!.. махнулъ рукой Ванифантій отъ житницы, улыбнулся, потеръ бороду, переложилъ ногу на ногу, подтянулъ руками животъ и опять погрузился въ мечтанія.

— Да тутъ, други мои, до скончанія вка, надъ вами благодать Господня ненарушимо будетъ! заключилъ даже торжественно Макридій: — такъ ли, еотимычъ?..

— Аминь, Макридій Софронычъ, аминь, благожелатель! подтвердилъ старый пономарь.

Но русскій мужикъ подозрителенъ и чутокъ. Какъ ни привлекательна была фантазія Макридія Софроныча, тмъ не мене, когда прошелъ порывъ всеобщаго ‘благодушія’, вс какъ-то еще ясне почувствовали, что на мирную жизнь поселка наплываетъ что-то ‘новое’, что-то ‘чужое’. Въ чемъ состоитъ это ‘новое’, опредлительно сказать никто бы не могъ, только чувствовалось, что въ жизни мужика не бываетъ идилій, что суровая мужицкая судьба не преминетъ заявить о себ. Почему-то вышло такъ, что и дергачевцы, возвращаясь обычной мужицкой поступью, заложивъ за спины руки, въ свои Дергачи, лаконично перебрасывались фразами по поводу прізда ‘москвичей’ въ Волчій поселокъ и покачивали головами, и Вахрамей съ Сатиромъ, собираясь къ утру на охоту, говорили о томъ же, и бабы выселка, собравшись посл ужина у избы солдатки Сиклетеи, шепотомъ толковали о прізжемъ молодц въ сибирк, который, по ея словамъ, оказывался очень похожимъ на ‘теперешняго’ Петюшку, Ванифантій продолжалъ мечтать и отъ времени до времени поигрывалъ перстами.

Только одного человка изъ дергачевскаго міра не томили въ этотъ день никакія ‘предчувствія’, только одинъ человкъ ликовалъ беззавтно, и именно тотъ, которому, можетъ быть, всхъ меньше выдавалось ликовать въ жизни. Человкъ этотъ былъ смирный Андрей Терентьичъ Клопъ. Помолившись въ кель Ульяны Моеевны ‘на благое начинаніе’, онъ, не заходя подъ качели, тотчасъ же побжалъ домой въ свои родные Дергачи. Онъ ‘подъ собой земли не чуялъ’, какъ самъ разсказывалъ объ этомъ дн, ‘былъ самъ не въ себ’ отъ мысли, что его теперь никуда не ушлютъ отъ семьи, отъ дтишекъ, образы которыхъ не оставляли его даже въ острог. Но характерне всего выразилась его радость слдующимъ, совсмъ неожиданнымъ ни для кого образомъ. Въ Волчьемъ поселк онъ увидалъ качели, выведенныя, какъ извстно, дошлымъ до всего Иваномъ Забытымъ, мало или вовсе неизвстныя до того въ дергачевскомъ мір. Штука эта показалась Клопу до того занятной, что она не выходила у него изъ головы даже въ то время, какъ ршался возросъ о его ‘быть или не быть’. Онъ еще тогда же разсчиталъ: ‘какъ ни какъ выпрошу у Ульяны два бревна… Въ ноги поклонюсь, а вымолю… Да она дастъ! Она вдь, Ульянея-то Мосевна, благомысленная. Она чадолюбивая… Вымолю два бревна, непремнно вымолю… Скоблемъ вычищу, гладкіе будутъ! А на веревки у меня старыя возжи есть. Вотъ ребятишкамъ утха-то будетъ! Да не то, что моимъ только, всмъ дергачевскимъ голоштанникамъ. Тогда у моей избы отбою не будетъ ребятишкамъ-то, ровно воробьи къ овсу налетятъ… Шуму-то! Шуму-то что! А славу то какую разнесутъ! Это, скажутъ, намъ все смирный Клопъ предоставилъ, моду-то ввелъ! Умру — будутъ вспоминать!’

Вс эти обольстительныя картины быстро пронеслись въ его голов, какъ только ударилъ онъ, въ знакъ окончанія дла, по рукамъ съ братьями Волками.

И дйствительно, не прошло недли, какъ въ Дергачахъ появилась первая качель передъ избушкой Клопа. Нечего и говорить, какое удовольствіе доставила она зеленому населенію Дергачей. Но старое поколніе всего больше восхищалось тмъ, ‘какъ все гармонировало, какъ все одно къ другому чудесно под ладилось’ въ малой Клоповой усадьбочк. Смирененъ, низкорослъ, худъ былъ самъ Клопъ, мала, едва поднимаясь отъ земли, въ два крохотныхъ оконца была его избушка, малы были его ребятишки, и такую же малую, словно игрушечную, вывелъ онъ передъ своей избой качель.

Самый угрюмый путникъ, проходя мимо малой Клоповой усадьбочки, не могъ бы не освтиться доброй, незлобной улыбкой при вид этого дтски-игрушечнаго, но уже поднявшаго великое бремя горя существованія, и не промолвить: ‘миръ теб’!

Глава третья.
Новые люди.

— Ну, что, прідетъ? Врно? Нынче ждете?

— Ждемъ, ждемъ… Надо бы нынче быть…

— Здравствуйте!.. быстро говорилъ, встртившись, при вход въ поселокъ, съ Ванифантіемъ Мосеичемъ жиденькій человкъ съ худымъ, почти дтскимъ лицомъ, черты котораго были какъ-то особенно обострены. Онъ былъ въ фуражк и длинномъ демикотоновомъ разлетайчик, который постоянно запахивалъ.

— Онъ какъ отписывалъ? За недлю до Покрова?

— За недлю…

— Ну, врно! Ныншнее число!.. Я ужь высчитывалъ… Книжка такая есть — ‘Путеводитель’ прозывается… У адвоката я ею одолжился… Вотъ, я сейчасъ…

Худенькій человчекъ ползъ сначала въ одинъ карманъ демикотоноваго разлетая, затмъ въ другой, пощупалъ лежавшія въ нихъ пачки какихъ-то бумагъ, затмъ слазилъ за-пазуху, откуда вытащилъ сначала истрепанную и, кажется, съ оборваннымъ концомъ книжку ‘Судебныхъ Уставовъ’, и, наконецъ, посл нея, досталъ тоже весь истрепанный ‘Путеводитель’.

— Вотъ, я вамъ сейчасъ разъясню, говорилъ Ванифантію человчекъ, быстро обмусоливая середній палецъ и перевертывая слипшіяся страницы ‘Путеводителя’. Онъ весь былъ нетерпніе, а быстрые и живые глазки его напряженно пробгали заголовки страницъ.

— Вотъ! наконецъ, сказалъ онъ.

— Ну, ну! Высчитывай… Посмотримъ, каковъ ты отгадчикъ.

— Вы вдь дошли до всего — грамати! говорилъ, снисходительно улыбаясь, Ванифантій Мосеичъ.

Нетерпливый человчекъ тотчасъ же началъ высчитывать часы и минуты прихода поздовъ ближайшей къ Волчьему поселку чугунки.

— Вотъ ужь это врно, еще утромъ должны быть, заключилъ, наконецъ, онъ:— задержка вышла… Это ужь насчетъ подводы въ город… Тутъ всегда остановки бываютъ… А теперь ждите — это врно.

— Подождемъ… Некуда бжать-то намъ!.. говорилъ Ванифантій Мосеичъ. Онъ, впрочемъ, хотя и плохо врилъ вычисленіямъ худенькаго человчка, тмъ не мене, частенько посматривалъ вдоль дороги, извивавшейся по высокому склону на горизонт. А когда послышался вдали грохотъ колесъ, нетолько обернулись на него невольно оба собесдника, но и хлопнуло окно въ кель Ульяны Момевны, и ея голова высунулась посмотрть въ томъ же направленіи.

— Да никакъ Филаретушка здсь? спросила она, замтивъ худенькаго человчка.

— Здсь, здсь!.. Здравствуйте, Ульяна Мосевна, откликнулся онъ.

— Али также поджидаешь Петюшку-то?

— К-а-акж-е-съ!

— Ну-ну… Одногодки вдь вы съ нимъ, вмст росли тоже, неразлучно…

— Ка-акже!.. пріятели душевные были… Помилуйте! чтобы я забылъ!.. Ну и теперь изъ столицы детъ. Все это намъ лестно, все это намъ въ поученіе: какъ и что… Вдь мы, Ульяна Мосевна, не боле, какъ мужики, темные-съ… Обучаться должны всему отъ умныхъ людей, кому, значитъ, счастіе вышло въ столицахъ побывать…

— Ты у насъ и самъ — граматникъ, наученый… Всему поселенью извстенъ. Натка-съ! по судамъ ходишь, съ господами судьями говоришь…

— Нтъ-съ, это что!.. Какая у насъ грамата, Ульяна Мосевна?.. Такъ, кое-что — самоучкой… А посмотришь на господъ образованныхъ — все-то у него гладко идетъ, тонко… А у насъ урывками-то спорины нтъ — вотъ въ чемъ загадка! Нтъ-съ, какіе же мы наученые!

Худенькій человчекъ грустно покачалъ головой, снялъ фуражку и вытеръ платкомъ вспотвшее отъ волненія лицо, несмотря на то, что на вол было свжо и осенній втеръ продувалъ его демикотоновый разлетай.

— Ну, вотъ Петюшка прідетъ, научить всему… Не горюй, благодушно замтилъ Ванифантій:— говорятъ, ума барку везетъ…

— Каакже-съ! Слышалъ, слышалъ… то намъ и лестно! Такъ ужь я побгу… за село… къ Коронату Львовичу… Тамъ у него встрчу… Мимо подетъ.. Это ужь врно: гляди, часу не пройдетъ — здсь будемъ съ Петромъ Ванифантьичемъ. Ждите!

— Ну, бги, бги… Не терпится! сказалъ Ванифантій Ульян Мосевн, когда Филаретушка побжалъ вонъ изъ выселка, наскоро застегивая свой разлетайчикъ и поправляя полы, которыя раздувалъ холодный втеръ:— Птица, какъ есть птица. Недаромъ Чижомъ прозвали…

— Добрый паренкъ… Вотъ ему, что Петюшк, поди, годовъ двадцать съ лишкомъ будетъ, а совсмъ почесть младенецъ. И матка у него старуха добрая… Только не спорится у нихъ… Кабы, говорить старуха-то, женить Филаретушку, работницу бы въ домъ взять… Да вдь у насъ двки какія! Говорятъ: разв кто за Чижика замужъ пойдетъ? Хохочутъ! А что изъ того, что онъ Чижикъ? Да добротой его Господь наградилъ не въ примръ прочимъ… Не даромъ къ нашему Петюшк привязался… Тотъ тоже сердцемъ-то былъ ровно младенецъ…

— Что ужь за мужикъ — птица! Какой двк пріятно, коли смяться надъ мужемъ будутъ!..

— Смхъ смху рознь… Надъ Чижикомъ и посмются, а глядишь — врне Чижика нтъ, все къ Чижику идутъ… Хоть и дло у Чижика не спорится, а вс Чижику врятъ, потому съ нимъ дло, какъ съ младенцемъ, чистое…

Такъ говорили большаки Волчьяго поселка, пока худощавый человчекъ почти бжалъ по направленію къ селу Доброму, борясь съ дувшимъ ему навстрчу свернымъ осеннимъ втромъ и весь погруженный въ какія-то свтлыя мечты объ имющей воскреснуть, посл долгаго промежутка, теплой сердечной дружб, когда-то согрвавшей его сиротскую младенческую душу. Мы съ удовольствіемъ подлимся съ читателями нсколькими данными о прошломъ этой ‘сиротской души’.

Этотъ худощавый человкъ, съ обостренными чертами лица, этотъ мужичекъ птица, эта, наконецъ, сиротская младенческая душа, былъ Филаретъ Флегонтычъ, сынъ давно уже помершаго двороваго человка. Филаретъ Флегонтычъ, какъ, вроятно, замтили читатели, былъ извстенъ подъ разными прозвищами: Птицы, Чижика, Филаретушки, а иногда и просто Филаретки, но какъ бы его ни прозывали мужики, каждое прозвище несомннно било на то, чтобы выразить собою существеннйшую сторону его души: какую-то чисто птичью беззавтность и пвучесть. Филаретушка былъ дергачевецъ, хотя и не считался полноправнымъ членомъ этого невеликаго міра, а не считался потому, что имлъ въ Дергачахъ только небольшую избушку, въ которой и жилъ съ своей матерью, да полдесятины своей собственной земли, еще купленной на кое-какіе гроши его отцомъ, по освобожденіи изъ барской передней. Въ этой барской передней родился, воспитался, выросъ и возмужалъ его отецъ, пройдя вс стадіи холопскаго развитія. Отецъ его былъ добръ по-душ, но холопское положеніе заковало его душу въ безмолвную сосредоточенность и на его лицо и всю фигуру наложило печать суровой степенности. Съ этой суровой степенностію барскаго наперсника покинулъ онъ, посл 19-го февраля, барскую переднюю и приписался къ дергачевскому обществу. Дергачевцы предложили было ему, по своему обычному добродушію, войти съ ними въ общеніе на ‘всхъ мужицкихъ правахъ’, но суровый Флегонтъ предпочелъ лучше купить на скопленные гроши собственную усадьбу и землю и жить на свою личную отвтственность, чмъ принимать участіе въ несеніи общей мірской тяготы. Это было резонно, пока у Флегонта оставался еще запасъ всякой барской рухляди, которую онъ пускалъ въ оборотъ, кое-какіе гроши, которые онъ пускалъ въ ростъ и хлопотливая, хозяйная баба, не докладывавшая рукъ по хозяйству. Въ то время, какъ мать Филаретушки успвала раздлывать свою невеликую усадьбочку, вскапывала гряды подъ огурцы, капусту, вспахивала загона два-три подъ картофель и горохъ, и затмъ, успвала чинить и мыть блье на мужа и сына, Флегонтъ, флегматичный и лнивый, могъ спокойно сидть на крыльц своей избы, курить ‘крупку’ изъ длиннаго барскаго чубука и, пуская колечки, смяться въ свои густыя, рослыя баки надъ дергачевскими мужиками, которые чуть не въ драку лзли изъ-за аренды Флегонтовой полудесятины. ‘Филаретка, говорилъ онъ сыну: — ты у меня учись… Ты у меня не думай въ мужики идти… Пропадомъ пропадешь! Ни за грошъ сгинешь! Разв это жизнь? Изъ-за куска-то хлба?.. Помилуйте! Ты гляди, Филаретка, мужикъ-то встанетъ до свту, ляжетъ за-полночь, за день-то жилы вытянетъ, а что получитъ? До Рождества своего хлба не хватитъ.. Разв это жизнь?.. Дураки они, Филаретка, дураки… То ли дло, какъ ежели человкъ съ понятіемъ, себя на барскую ногу поставитъ: поучится маленько, съ благородными людьми знакомство поведетъ, одежкой городской раздобудется — и сидитъ себ — покуриваетъ! Ха-ха-ха! Потому, онъ строку написалъ, анъ больше заработалъ, чмъ мужикъ пять разъ сохой пройдетъ… Такъ-то, Филаретка!’ заканчивалъ свою житейскую философію ‘барскій человкъ’, поглаживая по голов единственнаго нжно любимаго сына.— ‘Я, папенька, учусь’, бойко отвчалъ мальчуганъ, жась, какъ котенокъ, подъ отцовской лаской. Филаретушка, дйствительно, въ это время учился у писаря. Но философія ‘барскаго человка’ вліяла на него какъ-то совершенно своеобразно. Филаретушка не былъ похожъ на отца. Впечатлительный и подвижный, Филаретушка не могъ бы, по темпераменту, удовольствоваться идеаломъ сиднья на крылечк и попыхиваніемъ въ чубукъ. Но это, впрочемъ, не мшало отцу и сыну быть пріятелями. Отецъ любилъ слушать, отъ нечего длать, а сынъ искалъ душу, передъ которой могъ бы излить запасъ своихъ ребяческихъ впечатлній. По цлымъ вечерамъ сидли они на крылечк своей избы и предавались разнообразнымъ мечтаніямъ, пока хлопотливая мать Филаретушки не обзывала ихъ лнтяями и не гнала ужинать и спать. ‘Ха-ха-ха! добродушно подсмивался его отецъ: — ничего, Филаретка! Постой, мы съ тобой далеко пойдемъ! Только учись: главнымъ образомъ, это необходимо!’ Однако, Флегонтъ скоро умеръ, умеръ какъ разъ въ то время, когда всякіе рессурсы изъ ‘барской рухляди’ уже истощились, оборотный капиталъ тоже изсякъ. Богъ знаетъ, что было бы съ ‘барскимъ человкомъ’ посл этого, еслибы Богъ не принялъ его къ себ и тмъ, такъ сказать, до конца не далъ ему возможности поддержать достоинство философіи, выработанной въ барской передней. ‘Хозяйная’ мать Филаретушки не упала духомъ. Она ршила сама ‘поднять’ землю, взявъ сына изъ ученья, и принялась вмст съ нимъ пахать. Филаретушка заскучалъ. Жажда впечатлній и изліяній не давала ему покоя. Для изліяній скоро нашелъ онъ другую душу, Петюшку Ванифантьева, задумчиваго, сосредоточеннаго, тщедушнаго мальчика. Филаретушка привязался къ нему, онъ былъ доволенъ, что тотъ молча и внимательно выслушивалъ все, что по цлымъ часамъ разсказывалъ ему неугомонный Филаретушка. Но скоро и Петюшку взяли въ Москву. Филаретушка, прощаясь съ нимъ, плакалъ, просилъ позволить ему проводить его до ‘машины’, несмотря на то, что назадъ пришлось идти пшкомъ, въ распутицу, подъ дождемъ, верстъ двадцать. ‘Не забудь меня, смотри, въ столиц-то, говорилъ онъ Петьк:— можетъ, и я вырвусь.. Пріду… А ты, гляди, высоко влетишь! Кабы вмст намъ, неразлучно!’ заключилъ онъ и чуть не заревлъ. Съ отъздомъ Петьки, Филаретушкой овладла какая то ненасытная жажда дятельной жизни ума и сердца. Едва выпадалъ ему, даже въ страдную пору, лишній свободный часъ, онъ бжалъ на мірскую сходку, вмшивался въ суету, въ говоръ, не обращая вниманія, что онъ тутъ ни при чемъ, что ему тутъ нтъ никакого дла… ‘Какъ? что? почему?’ раздавался его задорный, тенористый голосъ. Филаретушку гнали, Филаретушку ругали, даже били, но онъ упорно продолжалъ ‘соваться’, пока, наконецъ, дергачевцы не убдились, что и изъ Филаретушки можетъ быть толкъ.

Скоро ни одно ‘общественное’ собраніе нетолько въ Дергачахъ, но и въ волости — сел Добромъ не обходилось безъ участія Филаретушки. Филаретушка ловилъ захожаго мужика въ кабак, жаловавшагося кабачнику на что-то, и налеталъ на него съ неизмннымъ вопросомъ: ‘какъ? что?.. почему такъ? Прошеніе прописать?.. Милости просимъ! У насъ граматники есть!’ Мужику, дйствительно, оказывалось нужнымъ написать прошеніе и Филаретушка писалъ, а, въ случа недоумнія, бжалъ къ своему пріятелю, волостному писарю. Это неустанное ‘какъ, что, почему?’ давало такую массу разнообразныхъ впечатлній душ, такую дятельность уму, что Филаретушка отдавался своей новой дятельности съ какимъ то запоемъ, въ особенности позимамъ. Если ‘длъ’ не оказывалось, онъ самъ ихъ откапывалъ. Встртитъ, напримръ, Филаретушка мужика. Мужикъ что-то разсказываетъ другимъ.

— Что? какъ? объ чемъ?

— Да нтъ, мы такъ…

— Да ты скажи…

— Да что тутъ! Такъ зря болтаемъ. Все одно дло пропащее. Къ слову пришлось…

— Какое дло? Въ чемъ? Почему пропащее?.. Кто можетъ сказать? Говори! Разсказывай!

— Да нтъ! Что тутъ зря-то языкомъ бить, упорно отказывается мужикъ.

— Въ чемъ у него дло, братцы? Разскажите, пожалуйста… Сдлайте такую милость! молитъ мужиковъ Филаретушка.

— Да что, вотъ видишь, начинаетъ нехотя разсказывать мужикъ. Филаретушка — весь вниманіе. Онъ поощряетъ мужика разными возгласами и въ конц концовъ безповоротно ршаетъ, что ‘нужно подавать… выше надо подавать!’

— Да что тутъ: подавать! Сказано ужь…

— Какъ? Почему? Кто сказалъ? Подавать нужно. Главнымъ дломъ — подавать! Пиши довренность… Пойдемъ въ кабакъ, а тамъ въ волость, рукоприкладство совершимъ и шабашъ.:

— Да не стоитъ!..

— Я за тебя… Понимаешь — я? Ну? Разв теб не все равно?.. Выгоритъ — наша взяла!.. Такъ-ли? Ставь полштофъ… Вотъ и мужичковъ угостимъ… Валяй!.. Они ужь меня знаютъ… Ты откуда, изъ Дерюхина?

— Изъ Дерюхина.

— Ну, значитъ, къ Павлу Васильичу… Павелъ Васильичъ у васъ мировой-то?

— Онъ, онъ самый…

— Ну, вотъ… знакомый! Валимъ въ кабакъ… А на меня надйся, меня здсь знаютъ.

Мужикъ чешетъ затылокъ, потомъ вопросительно посматриваетъ на Дергачевцевъ.

— Ничего… Довряйся съ Господомъ… Мы его знаемъ, Чижика-то… Онъ, братъ, не обманетъ… Онъ не изъ корысти…

Мужикъ поддается, пишетъ довренность — и Филаретушка начинаетъ искъ у мироваго… Въ первое время адвокатской дятельности, Филаретушка былъ у мироваго врод гороховаго шута. Надъ нимъ потшался мировой, хохотали писаря, помщики ‘изъ публики’, но Филаретушка только отмалчивался, да потлъ и вытиралъ лицо большимъ синимъ платкомъ, а когда ужь слишкомъ обижали его писаря, онъ крикливо ругался и даже дрался. Пользуясь его незнаніемъ ‘мировой казуистики’, очень часто мировой судья и писаря заставляли его нарочно проигрывать завдомо врныя дла. И нужно было посмотрть въ эти минуты на Филаретушку! Онъ такъ искренно горевалъ на свое незнаніе, такъ искренно сокрушался о своей дол, которая не дала ему возможности выбиться ‘въ настоящіе люди’, что у проигравшихъ дло его кліентовъ языкъ не поворачивался ругнуть его. Случалось, что въ минуты такого самобичеванія, Филаретушка приносилъ обратно — рубль или два — ‘пропитыя на него’ или взятыя впередъ и уже истраченныя имъ деньги своего кліента. Вотъ это то ребячье безкорыстіе, эта наивная искренность и поддерживали въ мужикахъ довріе къ Фяларетушк, несмотря на то, что у него ‘плохо спорилось’. Иногда даже богатые мужики довряли ему иски по векселямъ, роспискамъ, довряли полученіе денегъ, такъ какъ добросовстность его была всмъ извстна. Было время, когда отчаяніе овладло-было отъ неуспха Филаретушкой. Но онъ не поддался ему. Онъ раздобылся отъ одного барина старыми, истрепанными судебными уставами и долго штудировалъ т мста, которыя ему указалъ его пріятель — писарь, и которыя ближе относились къ его дламъ. Несмотря на градъ насмшекъ, несмотря на то, что даже мать начинала ворчать на него и говорила: ‘Полно, Филаретушка, бреханьемъ-то заниматься… не наше это дло… Вдь это умнымъ на пользу идетъ, а у насъ съ тобой — не то, чтобы въ дом прибыль, а все изъ дому… Занялся бы ты, по бойкости своей, торговлей. Много бы прибыльне было!’ — несмотря, наконецъ, на неуспхи своихъ длъ, Филаретушка не могъ ‘отршиться’ отъ дятельности, которая давала пищу его уму и сердцу.

Впрочемъ, врядъ ли изученіе судебныхъ уставовъ могло помочь ‘споркости’ Филаретушкиной дятельности. Для этого требовалось отъ адвоката нчто другое, нчто такое, чего Филаретушк никогда бы не удалось развить въ себ. Былъ такой случай. Филаретушка, по довренности отъ одного кулака, долженъ былъ взыскать по росписк съ одного обезработвшаго мужика, служившаго у кулака въ батракахъ, нсколько рублей. Дло, юридически, было чистое. Филаретушка уже зналъ, что такія дла — всегда врныя дла. Но когда онъ услыхалъ разсказъ отвтчика о томъ, при какихъ условіяхъ дана была эта росписка, когда увидалъ, какъ мужикъ заплакалъ и повалился мировому въ ноги — Филаретушка тутъ понесъ такую ахинею, что чуть самолично не втянулъ своего доврителя подъ уголовный судъ за вымогательство… Писаря хохотали, мировой, улыбаясь, только руками махалъ, а дло полученія по росписк такъ и прогорло.

——

Филаретушка бжалъ… Какъ извстно, онъ направлялся къ усадьб землевладльца Короната Львовича, расположенной въ полуверст отъ села Добраго по одному проселочному тракту. Здсь онъ думалъ встртить, ране другихъ, своего друга дтства, Петра, который, прозжая, не могъ миновать этого пункта. Итакъ, Филаретушка бжалъ, онъ уже миновалъ свои Дергачи, деревню Подпалиху, и теперь входилъ въ село Доброе. А въ это время, въ усадьб Короната Львовича происходила такая сцена…

Но, предварительно, нсколько словъ о сел Добромъ, которое, въ конц концовъ, не можетъ не играть извстной роли въ судьб нашихъ героевъ, такъ какъ въ немъ привитало и привстаетъ непосредственное начальство того крестьянскаго міра, судьбы котораго насъ интересуютъ. Село Доброе — большое село, расположено на гор, внизу которой лежитъ небольшая пристань при мелководной рк. Такое его положеніе сразу дало ему и своеобразную физіономію, а если еще къ этому прибавить, что посл 19 февраля его населеніе подвергалось такимъ передержкамъ и пертурбаціямъ, было торжищемъ такихъ разнообразныхъ сдлокъ, что, въ конц концовъ, оказалось похожимъ на т одяла изъ пестрыхъ лоскутковъ, которыя являютъ собою высшую степень эстетическаго вкуса каждой мщанской невсты — то эта физіономія опредлится уже достаточно. Еще до освобожденія, село Доброе длилось между четырьмя владльцами — троими помщиками и казной. Посл же освобожденія, прежніе владльцы-помщики раздлили свои клочки между наслдниками, а послдніе пустили въ поспшный оборотъ свои уставныя граматы и выкупныя свидтельства, начались нескончаемые ‘раздлы’ между братьями, сестрами и родственниками по всмъ нисходящимъ линіямъ. Къ этой борьб за наслдство пристали кулаки и, пользуясь на этомъ торжищ правами людей капитальныхъ, пріобртали въ руки ‘куски’ прежде обширныхъ барскихъ усадьбъ, наконецъ, изъ барскихъ переднихъ хлынулъ выброшенный на Божій свтъ ‘въ чмъ мать родила’ цлый своеобразный контингентъ ‘дворовыхъ людей’. Село Доброе представляло собою такимъ образомъ характерную почву для борьбы на жизнь и смерть, въ которой вымиралъ ‘ветхій’ деревенскій человкъ, ликовалъ человкъ ‘переходный’, и на которой суждено развиться ‘новому человку деревни’. Читателю легко представить, по этимъ даннымъ, какова должна быть и вншняя физіономія села. Тутъ были и купеческія хоромы съ желзными крышами, и крытыя тесомъ избы казенныхъ крестьянъ и ‘клевушки’ дворовыхъ людей. Здсь было два кабака, трактиръ, школа, волостное правленіе, аптека, нсколько лавокъ, лсная контора. Здсь жили раззоренные, мелкопомстные баре, купцы, рядчики, крестьяне, мщане, дворовые и попы… Кругомъ села, по высокому берегу рки, тамъ и здсь виднлись бывшія барскія усадьбы, одичавшіе парки и сады, разрушающіеся, заколоченные на-глухо, большіе, длинные барскіе дома, срые, мрачные, неприглядные, а рядомъ съ этими хоромами мелькали и блистали на солнц своими желтоватыми, новыми стнами какіе-то наскоро сколоченные, недостроенные, высокіе домики, напоминающіе т ‘конторы’ и ‘сторожи’, которыя выводятся около лсной эксплуатаціи или пристаней. Одна изъ этихъ старыхъ барскихъ усадьбъ была въ особенности мрачна въ своемъ разрушенномъ величіи, но за то тмъ нагле билъ въ глаза поставленный рядомъ съ заколоченными ‘барскими дворцами’ новенькій пятиоконный домикъ. Въ этомъ дом и проживалъ землевладлецъ Коронатъ Львовичъ, который, впрочемъ, извстенъ былъ въ сел Добромъ просто подъ именемъ Короната. Коронатъ Львовичъ явился въ эти Палестины лтъ семь тому назадъ, неизвстно откуда, въ качеств претендента, среди массы другихъ наслдниковъ, на имніе ‘ветхаго’ человка. Получивъ, по раздлу, полуразрушенную усадьбу и нсколько десятинъ плоховатой земли, онъ выстроилъ близь заколоченнаго дома, въ которомъ всего одинъ разъ и былъ съ тхъ поръ, новенькій домикъ. Вскор, впрочемъ, стали доходить слухи, что Коронатушка былъ гд-то, когда-то мировымъ посредникомъ, разъзжалъ въ поддвк и красной шолковой рубах, ухитрился совершить въ три года своего служенія до 150 беззаконныхъ уставныхъ граматъ, вызвалъ среди подвластнаго ему мужицкаго населенія нсколько ‘недоразумній’ — и кончилъ тмъ, что его отдали подъ судъ, отобрали въ казну имніе и оставили затмъ въ поко… Онъ перемнилъ только шолковую рубаху на кумачовую — и внезапно явился въ сосдство добросельскаго міра.

Въ описываемое нами утро у Короната Львовича, по обыкновенію, были гости, тмъ боле, что было воскресенье. Въ большой комнат, съ итальянскимъ окномъ пахло плохимъ табакомъ, стны были безъ обоевъ, никакого признака хозяйской руки ни на чемъ. Около-стнъ два, три плетеные стула и столъ, посередин плохой билліардъ съ изодранными лузами и оббитыми бортами, у противоположной стны новый необитый ничмъ диванъ, близь него въ углу — плевальница и кіи, на окнахъ куски млу и окурки. Между окнами, по бокамъ плохаго ломбернаго стола сидли — добросельскій староста Сила Титычъ, извстный уже намъ нсколько, давно уже переставшій заискивать передъ ‘благомысленными’ деревенскими людьми и политично раскланиваться съ ними. Съ тхъ поръ онъ достаточно пополнлъ и полыслъ, физіономія распухла — что называется, ему ‘Господь лица прибавилъ’ — и сдлался еще флегматичне и недоступне. Онъ лниво смотрлъ на игравшихъ на билліард и неторопливо, но неустанно грызъ подсолнечныя смячки, которыя отъ времени до времени вынималъ изъ кармана своего суконнаго халата. Рядомъ съ нимъ, черезъ столъ, сидлъ пьяный кулакъ, мстный воротило по хлбной части, дальше — волостной писарь Трка — рябой, съ перехваченнымъ запоемъ горломъ и, наконецъ, сельскій учитель — юноша въ сажень ростомъ, съ большимъ носомъ и большими ногами, на которыхъ чрезвычайно какъ-то странно сидли сапоги и брюки, съ убитымъ выраженіемъ лица. Вс они лниво смотрли, какъ Коронатъ Львовичъ, въ казакин табачнаго цвта, съ цпочкой черезъ шею, остриженный la мужикъ, сіяющій пухлыми розовыми щеками игралъ на билліард съ низенькимъ, юркимъ рядчикомъ. Кулакъ съ Тркой выпивали, старшина невозмутимо грызъ смячки укладывалъ въ правильныя кучки шелуху, учитель внимательво слдилъ за игрой и старался ‘держать въ ум’ счетъ очковъ, рядчикъ, ликуя, нырялъ около бортовъ, а Коронатъ Львовичъ сердито млилъ посл каждаго удара кій.

Въ такомъ направленіи давно уже шла пріятельская, среди деревенской интеллигенціи, бесда, когда послышалось звяканье бубенцовъ. Коронатъ Львовичъ взглянулъ въ окно, мигомъ распахнулъ его и закричалъ: ‘Петрушка!.. Петръ Ванифантьичъ! Зазжай же, сдлай милость! Что же ты, братецъ, мимо? Это не по-пріятельски… Зазжай, зазжай!…’

— Неколи-съ! Поспшаемъ оченно! отозвался звучный, молодой голосъ съ середины дороги.

— Да полно! Успешь еще! Ишь, гордый какой сталъ!…

— Да право-съ, поспшаемъ оченно, чтобы засвтло вотъ попутчику къ домамъ поспть… Ужь мы какъ нито на дняхъ…

— Да ты хоть на минутку заверни, на одно словцо…

— Это кто же такой будетъ, графъ-то? спрашивалъ кулакъ, прожевывая огурецъ.

— Это-съ, Петръ Ванифантьевъ, Маркъ Маркинъ, отвчалъ Трка:— изъ Волчьяго поселка.

— Петрушка-то?

— Онъ самый…

Въ комнату вошелъ молодецъ въ суконномъ кафтан, поверхъ котораго надтъ былъ синій халатъ, въ сапогахъ, съ тщательно уложенными складками на голенищахъ. Изъ-за борта кафтана выглядывала тонкая серебряная цпочка отъ часовъ. Молодой человкъ былъ средняго роста, худощавый, съ худымъ, выразительнымъ лицомъ, опушеннымъ рдкой, кудрявой бородкой и гладко причесанными волосами. Въ особенности выразительны были его каріе, смотрвшіе изъ подлобья глаза, подозрительные, недоврчивые, какъ бы мимоходомъ сторожившіе малйшее движеніе собесдниковъ, схватывавшіе всякое чуть замтное измненіе на лицахъ другихъ и затмъ хоронившіе весь запасъ своихъ наблюденій на глубин души. Что творилось тамъ, на дн этой души, не говорилъ, казалось, ни одинъ мускулъ на лиц, такъ вышколилъ свою подвижную отъ природы физіономію этотъ молодой парень. Едва онъ усплъ войти, какъ его зоркіе глаза уже донесли ему, что могъ сказать о немъ кулакъ и какъ смотрли на него вс присутствовавшіе. Петръ поискалъ-было глазами образа, но, не найдя его, только перекрестился.

— Ну, братъ, извини, сказалъ Коронатъ Львовичъ: — нтъ еще… Все еще вотъ не обставлюсь какъ слдуетъ… Все еще, признаться теб сказать, на кабакъ у насъ здсь похоже… Да ничего не подлаешь, время такое, дловое… А непремнно нужно. У одного старовра я деисусъ видлъ… Надо пріобрсти… Это еще лучше будетъ! Ко мн вдь самый срый народъ ходитъ… Я обычай уважаю… Ну, здравствуй! Поцлуемся, братъ, безъ церемоній, пс-пріятельски… Кажись, можно намъ пріятелями быть: въ Москв достаточно познакомились…

Петръ трекратно расцловался съ Коронатомъ Львовичемъ, затмъ съ легкимъ поклономъ пожалъ руку старшин, который только притронулся до нея своей, затмъ пожалъ руку Трк и просто поклонился прочимъ. Учителю онъ только кивнулъ головой, потому ли, что онъ не зналъ его, или не считалъ его достойнымъ — неизвстно.

— Ну, присядь, говорилъ Коронатъ Львовичъ:— вотъ сюда… Папироску не хочешь ли?

— Нтъ-съ, благодарствую… Этого не придерживаемся, отвчалъ Петръ, отирая платкомъ лобъ.

— Старовръ? Бросить бы пора предразсудки.

— Съ измалтства, точно, баловались… Но, отстали… Потому — пустое дло…

— Ну, водочки…

— Не употребляемъ.

— Что такъ?

— Такъ съ… Безхарактерность это одна — не боле…

— Вотъ какъ!..

— Къ отцу дешь? строго спросилъ его кулакъ, словно обидвшись на его замчаніе о водк.

— Къ кому-же больше?.. Понятное дло! отвчалъ Петръ, не смотря на него.

— А ты не учи: понятное дло… Безъ тебя знаютъ…

— А коли знаете, такъ что-жь и спрашивать!.. сдержанно отвтилъ Петръ, между тмъ какъ глаза его съузились и заискрились.

— А коли спрашиваютъ, такъ значитъ, есть зачмъ… Теб объ этомъ разсуждать нечего, а надлежитъ одно — почтеніе выразить. Не великъ еще баринъ! Дергачевскій голоштанникъ!

— Ну, будетъ теб… Угомонись… Вдь это, братъ, не съ вахлаками мужиками… Набилъ мошну-то, такъ думаешь, что на тебя, какъ на идола, вс молиться должны, сказалъ Коронатъ Львовичъ кулаку.

— Кто это — идолъ?

— Да ты…

— Я?.. Такъ помолишься и самъ…

— Давно не видалъ своихъ-то? заговорилъ старшина съ Петромъ такъ же равнодушно, какъ равнодушно лъ подсолнечники.

— Давненько, годовъ пять будетъ, какъ назжалъ на малое время… Одначе, прошу прощенія… Поджидаютъ меня… Можетъ, вы сообщеніе какое нито хотли сдлать? обратился Петръ къ Коронату Львовичу.

— Да, да, заторопился Коронатъ Львовичъ: — вотъ поди-ка сюда…

И Коронатъ Львовичъ увелъ Петра въ сосднюю комнату.

— Вотъ присядь-ко.

— Ничего-съ, постоимъ.

— Нтъ, ты присядь, братъ, по-пріятельски… Я теб по дружб все открою… Будь другой, да и я, еслибы до кого другого касалось, не сказалъ бы, во-первыхъ потому, что нашъ, братъ, дворянинъ, съ вами все еще, знаешь, привыкъ по-крпостнически… Ну, а я этого предразсудка никогда не имлъ… Не такъ воспитанъ. Такъ вотъ и хочу предупредить тебя, истинно изъ дружбы…

— Коли что съ, будемъ благодарны, въ убытк не оставимъ. Оплатимъ.

— Вотъ вдь ты какой: сейчасъ и обижать. Недоврчивы вы очень.

— Дружба дружбой, а убытки къ чему же нести?

— А изъ чувства благородства?! Вы вдь этого не понимаете, что изъ одного благороднаго чувства развитой человкъ можетъ на всякую жертву ршиться…

Петръ молчалъ и постукивалъ по столу пальцами.

— Что-жь ты молчишь? Не вришь?

— Извольте продолжать-съ.

— А если вотъ за это я не буду продолжать?.. Если за это вотъ, что ты такъ говоришь, я ничего и не скажу теб?.. разсердился Коронатъ Львовичъ и въ волненіи сталъ закуривать папиросу.

— Какъ вамъ будетъ угодно… Только чего же вы отъ насъ желаете?

— Доврія, братецъ, доврія дружескаго… Сердечности — вотъ чего… Вдь еслибы ты былъ кулакъ Маркушка, такъ я бы, конечно, съ тобой такъ не сталъ говорить… Потому вдь тотъ — идолъ! Вдь онъ свинья откормленная! Съ нимъ по-человчески и не обращаются… Теперь я съ него получаю, что мн слдуетъ, какъ довренному по дламъ, и больше знать его не хочу…

— Такъ и со всми подобаетъ-съ, замтилъ Петръ.

— То-то вотъ и есть, что не со всми… Я съ тобой вовсе не хочу такъ дло вести, потому что ты не свинья, потому что въ теб замчаю нчто другое… Ты молодъ… Въ теб вижу я залогъ… Не свинства — понимаешь?.. А залогъ именно того, чего недоставало до сихъ поръ мужику… Залогъ ума, русскаго ума, русскаго здраваго смысла… Вотъ почему я хочу отъ тебя доврія не бумажнаго, не оффиціальнаго, а сердечнаго… Я тебя ужь давно отличилъ отъ другихъ — и готовъ открыть для тебя свое сердце.

Петръ молчалъ и угрюмо продолжалъ постукивать пальцами по столу.

— Что-жь ты опять молчишь?.. Ну, да, впрочемъ, мы еще объ этомъ поговоримъ… Ты меня еще недостаточно хорошо знаешь. А вотъ присмотришься, тогда… Только пойми, что я сердечно хочу сойтись съ вами… Я дорожу хорошими отношеніями съ ‘новымъ’ мужикомъ, съ мужикомъ передовымъ, такъ сказать, который не хочетъ больше, какъ его родители, распустя слюни по бород, жить, да у всякого, кто въ сюртук, ручки цловать…

Коронатъ Львовичъ нсколько разъ молча прошелся по комнат, какъ бы желая умрить свое волненіе.

— Ты еще меня не знаешь, снова началъ онъ: — ты думаешь, что я только разными аферами занимаюсь, богатыхъ мужиковъ охаживаю.. Нтъ, братъ, съ нами еще живутъ благородныя чувства… Мы не какіе-нибудь выскочки изъ кутейниковъ… Для тхъ одно: рви, сколько влзетъ — и все… У насъ, брать, другое воспитаніе было… Мы, братъ, съ рабами умли жить душевно, съ сердечною привязанностію.

Коронатъ Львовичъ опять замолчалъ, повидимому, у него уже приходилъ къ концу запасъ дипломатическихъ подходовъ подъ ‘новаго мужика’.

— Такъ вотъ на первый разъ я теб скажу откровенно: пора вамъ за умъ взяться… дешь ты теперь къ старикамъ, на теб лежитъ обязанность ихъ расшевелить, указать имъ на то, въ какія они могутъ впасть бды, если, по ныншнему времени, будутъ жить, спустя рукава…

— Это мы знаемъ-съ.

— Ты-то знаешь, въ этомъ я увренъ… А по какимъ документамъ твои-то старики владютъ Корявинской пустошью?

— По условію… Самимъ бариномъ было подписано…

— То-то!.. А знаешь-ли, что барыня-то теперь хочетъ вс эти условія объявить несостоятельными, такъ какъ баринъ-то былъ тово?— и Коронатъ Львовичъ повертлъ пальцами у лба.

Коронатъ Львовичъ проницательно смотрлъ въ глаза Петру, желая угадать, какое впечатлніе произвело сдланное имъ сообщеніе. Но Петръ молчать, и въ его глазахъ свтилась только одна таинственная бездна.

— Ну, вотъ теб на первый разъ… доволенъ? Ты пойми, чмъ я рискую, открывая это теб, прибавилъ Коронатъ Львовичъ.

— Благодаримъ душевно-съ, проговорилъ Петръ и, повидимому, чистосердечно.

— Ну, то-то… Ты всегда, Петруша, обращайся, коли будетъ нужно, какъ къ другу… Заходи почаще, поговоримъ… Бдъ теб скучно будетъ тамъ, въ лсу-то, съ медвдями… Вдь у тебя старики-то сущіе волки… Когда, случается, придутъ на село, тяжъ на нихъ, какъ на рдкихъ зврей смотрятъ… Приходи-же.

— Благодаримъ… Къ намъ на праздникъ не угодите-ли? Милости просимъ… А теперь счастливо оставаться!

— До свиданія, Петруша, до свиданія! ласково-покровительственно говорилъ Коронатъ Львовичъ, похлопывая Петра по плечу, вполн, кажется, довольный, что, наконецъ, удалось ему вырвать у Петра хоть одно ‘сердечное’ слово.

Между тмъ, Филаретушка давно явился. Еще во время бесды съ Коронатомъ Львовичемъ, Петръ неоднократно прислушивался, какъ въ сосдней, комнат надъ кмъ-то хохотали и издвались кулакъ Маркушка и писарь Трка. Онъ слышалъ, какъ кулакъ кричалъ: ‘Эй ты, Филаретушка!.. хочешь къ моей коз въ абвакаты наняться?.. ха, ха, ха!.. Промежь козы съ козломъ у меня препирательства произошли… Хочешь, али нтъ? Отвчай, когда спрашиваютъ!..’ — ‘Помилуйте, Маркъ Маркычъ, какъ это можно, такъ его обижать… Мы его въ судьи мтимъ-съ!.. Вотъ: только цпь еще не сготовлена!.. Ха, ха, ха!..’ — ‘Да чего-жь ждать-то!.. Позвольте!.. Господинъ старшина! при васъ ваши регаліи? Позвольте на малое время… Вотъ мы только на Чиж примряемъ: какой видъ будетъ!..’

Филаретушка молчалъ.

— Писарь! Надвай на него! Надвай! Ну, садись за столъ — суди… Рублевку дамъ! Слышишь? Получай рублевку, оралъ кулакъ:— сдлай намъ удовольствіе.

Вдругъ Филаретушка взвизгнулъ.

— Отстаньте! Отступитесь! Что я вамъ сдлалъ!.. Уйдите! Я за себя не отвчаю, кричалъ онъ какимъ-то дикимъ, пвучимъ, визгливымъ голосомъ.

Въ это время Петръ и Коронатъ Львовичъ входили въ дверь. Трка держалъ Филаретушку въ охапк и старался надть на него старшинскую медаль. Миніатюрное, острое лицо Филаретушки было неимоврно жалко: на немъ выражалась и ярость, и испугъ, и стыдъ.

— И Чижикъ здсь! сказалъ Коронатъ Львовичъ.— Вотъ, братъ, рекомендую, мой конкуррентъ по адвокатской части… Оставьте его! Что вы, идолы, издваетесь!.. Я своихъ въ обиду не дамъ!.. Ты знаешь его, Чижика-то? спросилъ онъ Петра.

— Да-съ, знавали… сказалъ Петръ и сердито холодно посмотрлъ на Филаретушку.

Филаретушка усплъ нсколько поправиться. Онъ уже не обращалъ ни на кого вниманія, онъ видлъ только Петра. Весь еще красный отъ волненія, съ бгающими и возбужденными глазами онъ подошелъ къ Петру.

— Вотъ у насъ… какая здсь публика то! несмло и стыдливо проговорилъ онъ, вытирая платкомъ потное лицо, какъ будто извиняясь за деревенскія безобразія: — и ничего не сдлаешь! Никакихъ средствъ! Конечно, отъ необразованія… А я такъ и зналъ, вдругъ перемнивъ тонъ, заговорилъ онъ шепотомъ и скороговоркой:— ужь я тамъ стариковъ-то предупредилъ… Я ужь имъ высчиталъ минуту въ минуту… Книжка такая есть… ‘Путеводитель’ прозывается. Говорю: черезъ часъ ждите насъ.. Непремнно самолично представлю… И вотъ, какъ разъ!.. Минута въ минуту!..

— Совсмъ, думается, напрасно волненіе такое заводить, холодно замтилъ Петръ.

— Какъ напрасно? Почему такъ?.. Мы вс ждемъ… и старики… Всмъ лестно… Я нарочно бгомъ бжалъ, волновался Филаретушка.

— Пока счастливо оставаться! обратился Петръ къ Коронату Львовичу.

— Ну, такъ до свиданія, Петруша!..

— Къ намъ на праздникъ не угодите-ли? пригласилъ Петръ, обращаясь за-разъ ко всмъ.

— Придемъ, придемъ! отвчалъ Коронатъ Львовичъ.

— Ну, это еще бабушка на двое сказала!.. Пущай покланяется не разъ, тогда и честь будетъ! замтилъ кулакъ.

Петръ вышелъ, а Филаретушка усплъ проскользнуть въ двери еще впереди его.

— Каковъ! Парнишка то! оралъ Маркъ Маркычъ:— ха, ха, ха!.. Изъ молодыхъ да ранній!.. Мое почтеніе-съ, говоритъ, и ручку!.. Ахъ, поросенокъ!.. Ха, ха, ха!..

— Вотъ, погоди, утретъ онъ вамъ бороды-то… Это братъ не такіе люди, что вы… Не идолы!.. замтилъ Коронатъ Львовичъ.

— Ну, ученые, простите!.. Виноватъ!.. Конечно, люди образованные!.. Скачите до насъ, а мы подождемъ! Авось на нашу дорожку вернете!.. У насъ, братъ, что ни говори, а колея назжаная: дешь — ровно дома сидишь, только укачиваетъ… Ха, ха, ха!.. Такъ-ли, старшина?

— Правильно! ршилъ старшина, догрызшій уже вс подсолнечники, и сталъ собираться домой.

— Еще партійку отмахаемъ-съ, сказалъ рядчикъ Коронату Львовичу.

— Ставь!..

Коронатъ Львовичъ опять сердито насупилъ брови и принялся млить кій.

——

— Извините, Макаръ Карпычъ, говорилъ, поправляя сиднье, Петръ дожидавшемуся его спутнику, уже знакомому намъ московскому молодцу въ сибирк:— вотъ позамшкался очень…

— Продолжительно! недовольно замтилъ москвичъ, подбирая возжи.

— Нельзя… Я бы и не пробылъ такъ долго, да человкъ то, оказывается, нужный будетъ… Собщеніе одно сдлалъ.— Петръ занесъ ногу въ телегу.

— Это — статья особая, коли такъ, ршилъ москвичъ: — трогать?

— А мн то можно… съ вами?.. замтилъ Филаретушка, все время тершійся около телеги.

— Стсненіе будетъ… вотъ имъ, проворчалъ Петръ.

— Я на облучокъ… вотъ на самый кончикъ.

— Ну, ладно!.. До деревни подвеземъ… Это недалеко, замтилъ Петръ москвичу.

Филаретушка вскочилъ на облучокъ. Статная, сивая лошадь, въ тяжелой наборной сбру, сразу ‘снялась’ съ мста и пошла бойкой рысью. Филаретушка пріосанился. Онъ любовно посматривалъ на москвичей и думалъ, съ чего бы начать съ ними, какъ людьми столичными, политичный разговоръ.

— Ну, что, Петюша… тоись Петръ Ванифантьичъ, какъ вы, значитъ, въ Москв поживали? началъ онъ какъ-то особенно ухарски:— хорошо жить?

— Умному человку везд хорошо, а дуракамъ и въ столиц плохо, оборвалъ Петръ.

— Да… это врно… Безъ образованія куда плохо!.. Да вдь гд же его возмешь по здшнимъ хоть, примрно, мстамъ? Плохо здсь, бдно на этотъ счетъ… Чтобъ ежели для ума, или ли души полезнаго — ничего не найдешь… Богачи здшніе — все на счетъ того, чтобы какъ издвку надъ кмъ произвесть, а простые мужички во тьм ходятъ… Трудно здсь, трудно!.. Врно вдь, что трудно здсь, кому ежели пробиться вздумается?

— Умному человку везд ходъ, опять сердито-лаконически замтилъ Петръ, глядя въ сторону, въ даль полей.

— Это врно!.. Конечно, что все отъ глупости… Только вдь тоже безъ поддержки трудно! Очень трудно! Я вотъ безъ васъ, Петръ Ванифантьичъ, тоже было по умственной части пошелъ… Книжки кое какія, нужныя, произошелъ…

Филаретушка улыбнулся и взглянулъ на Петра. Филаретушк хотлось высказаться, по обыкновенію, его такъ и подмывало ‘излиться’, но едва онъ взглядывалъ въ серьзное, недоврчивое лицо Петра, что-то перехватывало его птичье горло. Онъ начиналъ и не договаривалъ, снова начиналъ и снова глоталъ конецъ рчи. Наконецъ, вдругъ загрустилъ какъ-то, когда Петръ, на его вопросъ о томъ, что, вроятно, въ Москв ученыхъ по судейской части много?— отвтилъ: — Брехачей то этихъ достаточно… А что фигляровъ-то — такъ и своихъ тамъ много…

— Что-жь такъ… Фигляровъ? Вдь ежели это на мой счета, такъ вдь я не виноватъ, ежели здсь публика такая… Вы видли, какая у насъ публика-то!.. обидлся Филаретушка и замолчалъ. Онъ пересталъ ‘изливаться’. Но жгучая потребность узнать отъ новыхъ людей-какъ, что и почему? такъ и подмывала его, и онъ отъ времени до времени обращался съ односложными вопросами.

— Ивана Великаго видли?.. Взлзали на него? Говорятъ, ежели посмотрть съ него — картина? Врно? спросилъ онъ.

— Не знаю… Этимъ не занимались.

— Гм… Спутники опять молчали. Гулко и отчетливо равномрно била лошадь копытами о плотную почву. Слегка поскрипывалъ и покачивался небольшой тарантасикъ.

— А правда-ли, что будто скоро передлъ земли будетъ? опять внезапно спрашивалъ Филаретушка, закуривая трубку.

— Какой передлъ?

— А такъ: мужички наши поджидаютъ..

— И съ той, что есть, управиться не умютъ! И ту бы отъ дураковъ отобрать надо, замтилъ москвичъ.

— Гм… Такъ у васъ тамъ, выходитъ, объ этомъ размышленія нтъ?

— Мало ли вздору болтаютъ, всего не переслушаешь, отвтилъ Петръ.

Филаретушка опять замолчалъ, и снова сталъ вслушиваться въ гулкіе удары лошадиныхъ подковъ.

— А не слыхали вы, говорятъ въ народ, будто въ псаломщики теперь по найму можно будетъ всякому поступать?

— Что же? Думаешь самъ?

— Отчего же? Все же поддержка… и при томъ — по книжной части…

— Нтъ, не слыхали..

— Гм…

— Ну, а что на счетъ податей… Говорятъ, будто одна поземельная подать будетъ?..

— Это не наше дло, сказалъ москвичъ:— для этого есть кто выше поставлены… Говорить-то объ этомъ…

— Вы, значитъ, этимъ не занимаетесь?

— Нтъ! Мы своимъ дломъ занимаемся.

— Ну, а у насъ здсь мужички и объ этомъ думаютъ… Потому, нельзя — дло близкое… Только что вотъ разъяснить новому… Много зря болтаютъ… Книжекъ этакихъ тоже здсь не достать… Думалъ, что вотъ вы разъясните… Ожидалъ…

— За эти разговоры-то у насъ въ Москв не хвалятъ, сказалъ москвичъ.

— Ой? быстро спросилъ Филаретушка.

— То-то и есть.

— Да вдь это все одно: чему быть — тому быть… Вотъ примрно, передъ чугункой говорили, что будетъ-де вмсто лошадей машина возить, огнемъ… кто бы поврилъ? Ань такъ и оказалось… Куда же вы сворачиваете?.. вдругъ спросилъ Филаретушка.— Вдь вотъ сюда, въ Дергачи-то…

— Зачмъ намъ въ Дергачи-то? сказалъ Петръ.— Ты вотъ слзай… Мы подвезли…

— Какъ зачмъ? Почему такъ? А мы было всей деревней поджидали… Думали — мимо подешь, поздороваешься съ своими деревенскими-то… Тоже всмъ лестно…

— Нту, не за чмъ… Чего тамъ? Не видывалъ я что ли мужиковъ? А на мн какіе узоры-то смотрть?

— Такъ, значитъ, не задешь?

— Нту… Приходите на праздникъ къ намъ въ поселокъ — тамъ и увидимся…

— Гм… Такъ пока прощайте!..

— Прощай!

Филаретушка спрыгнулъ съ облучка, запахнулъ полы разлета и быстро побжалъ къ Дергачамъ. Онъ былъ взволнованъ, ему было не по себ. Онъ постоянно поправлялъ на голов свой новый, нарочно надтый для ныншняго дня картузъ, и только про себя повторялъ: ‘нтъ, не такъ… Тутъ что-нито не такъ’.

——

— Нтъ, не такъ!.. Тутъ что нито не такъ! повторялъ Филаретушка таинственно и тогда, какъ дергачевскіе мужики любопытствовали отъ него: ‘ну что, Филаретъ Флегонтычъ — какъ твои хваленые москвичи проявили себя’?..

— Нтъ, сразу нельзя, говорилъ Филаретушка:— надо прежде всего разслдовать… Тутъ что нито не такъ!..

— Чего тамъ разслдовать! Это, братъ, дло давно разслдовано! Кулаки-то, у насъ, кажись, не въ новинку!.. Али ты ихъ еще не примчалъ! нападали дергачевцы на Филаретушку.

Но Филаретушка не поддавался, онъ ничего не говорилъ о московскомъ пріятел Петра, который и самому ему почему-то не нравился, но защищалъ самого Петра, онъ боялся сдлать окончательный выводъ, и глубоко врилъ, что тутъ есть что-то непонятное, что нужно ‘разслдовать’. Онъ не находилъ въ своемъ лексикон достаточнаго опредленія для этого ‘чего-то’, которое, по его мннію, должно было составлять сущность Петровой души. До праздника въ Волчьемъ послк оставалось еще недля. Филаретушка мучился желаніемъ скоре разузнать это таинственное ‘что то’ въ своемъ друг Петр, онъ нсколько разъ порывался сходить въ послокъ, не дожидаясь праздника, но обида, нанесенная его беззавтной дружб холодностію Петра, сдерживала его порывы. Онъ бы и готовъ былъ простить эту обиду также беззавтно, онъ и простилъ даже ее отчасти, во имя того таинственнаго ‘нчто’, которое такъ измнило душу Петра и наложило на нее своеобразную печать, но чувство собственнаго достоинства и нсколько уязвленное самолюбіе не пускали его. Признаться, онъ даже поджидалъ, что Петръ раскается въ своей холодности, которая могла быть напущена въ виду товарища москвича, и самъ придетъ въ родные Дергачи.

Возбужденное воображеніе Филаретушки уже не одинъ разъ рисовало во сн такія соблазнительныя картины. Сидитъ подъ вечеръ весь дергачевскій міръ на заваленк около избы старосты Макридія и ‘промываетъ бока’ кулакамъ, міродамъ и вновь нахавшимъ москвичамъ. Но вотъ вдали слышится стукъ колесъ. Кто-то детъ въ телег со стороны Волчьяго поселка. И вдругъ вс узнаютъ, что это Петръ съ Ванифантіемъ и Ульяной Мосевной. Телега подъзжаетъ. Петръ еще издали раскланивается, любовно улыбаясь, съ дергачевцами, самодовольно поглаживаетъ бороду Ванифантій.— ‘Ну, что? какъ живы-здоровы, спрашиваетъ Петръ, пожимая по очереди руки каждому дергачевцу.— ‘Ничего, живемъ по маленьку, пока Богъ грхамъ терпитъ… Ты какъ?’

— И мы, слава Господу!.. Вотъ въ Москв побывали, ума-разума попытали, людей посмотрли, себя показали, да и опять домой вернулись. Потому, недаромъ пословица говоритъ: ‘въ гостяхъ хорошо, а дома лучше…’

— Такъ, такъ, это врно… Спасибо, что насъ не забылъ… ‘Зачмъ забывать!.. Вс мы свои люди!.. Объ васъ мысли не оставляли… Объ томъ старались, чтобы какъ никакъ полезнымъ оказаться… Чему научились, объ чемъ наслышались, все вамъ предоставимъ, обо всемъ побесдуемъ… Есть объ чемъ поговорить, есть!’ Такъ говорилъ Петръ, въ разгулявшемся воображеніи Филаретушки.— Ну, а какъ парнишки поживаютъ, что Филька Косой? Что Василій Картошка?.. А какъ слпенькая Дашутка живетъ… Чай ужь большая выросла?..’ И долго, долго въ такомъ род спрашиваетъ и любопытствуетъ Петръ, долго и пространно отвчаетъ ему пронятый такою душевностію дергачевсіій міръ, долго подчуетъ молодого москвича староста Макридій жиденькимъ чаемъ… Но вотъ, наконецъ, покончилъ бесду Петръ съ почетными лицами дергачевскаго міра. ‘— Ну, что, Филаретъ Флегонтчъ? Ты какъ? Какъ твоя старушка живетъ-можетъ? Жива ли?’ — Жива, жива! вн себя отъ радости отвчаетъ Филаретушка:— Пойдемъ ко мн, въ хибару-то мою… Припомни-ка избушку-то… Вотъ, братъ, гд кое-что поисправилъ, крышу тесомъ перекрылъ. Это, братъ, все на то, что зимой перепадало отъ судейскихъ длопроизводствъ!.. Да, братъ!.. А то бы шабашъ!.. хоть въ пастухи нанимайся!..’

И пойдутъ они съ Петромъ въ Филаретушкину избушку… Тутъ-то ужь покажетъ ему Филаретушка все и вся, накопленное имъ, свое ‘святая святыхъ.’ Покажетъ онъ ему картины, развшенныя по стнамъ, которыя покупалъ онъ, когда случалось здить въ городъ въ мировой създъ. Картины на стнахъ все были больше ‘строгія’, которыя онъ выбиралъ, сообразуясь съ вкусомъ матери: сначала шли различныя изображенія Божіей Матери, отъ ‘Утоли моя печали’ до ‘Неувядаемаго цвта’, затмъ архипастыри, въ число которыхъ попалъ даже какими-то судьбами оаннъ Гуссъ, вроятно, выдранный, изъ какой нибудь книги, и, наконецъ, уже генералы, гарцующіе на гигантскихъ коняхъ по головамъ своихъ дислоцированныхъ между ногами этихъ гигантскихъ коней войскъ. Но, главнымъ-то образомъ, показалъ-бы онъ ему свой сундучокъ. Въ этомъ сундучк лежатъ на самомъ низу, тщательно сложенными (о, ужасъ! Филаретушка даже при одной мысли покраснлъ) старенькіе триковые брючки, поношенный сюртучокъ, доходившій ему ниже колнъ, жилетка съ фасонистыми обшлагами, глаженая манишка и галстухъ. Онъ сказалъ бы ему, что все это онъ надвалъ только одинъ разъ и то потому, что ‘никакъ нельзя было иначе’, и то въ город, гд бы не видали его мужики. Единственный разъ форснулъ онъ въ немъ въ мировомъ създ.— Съ тхъ поръ весь этотъ костюмъ лежитъ нетронутымъ… Впрочемъ, былъ еще случай. Какъ-то прошелъ слухъ, что къ добросельскому батюшк пріхали ‘господа ученые’ — его два сына: одинъ вновь испеченный врачъ, въ только что сшитомъ форменномъ вицмундир, и студентъ-медикъ. Филаретушк ужасно хотлось познакомиться и поговорить съ этими ‘учеными’. Но какъ это сдлать? Будутъ-ли они съ простымъ мужикомъ знакомиться! какъ бы имъ представиться въ качеств новаго деревенскаго человка? И вотъ Филаретушка ршилъ одться въ свою завтную пару. Одвшись, онъ сначала издали прошелъ мимо батюшкина дома, затмъ поближе, еще поближе, пока, наконецъ, не дождался, когда вышли ‘господа ученые’ на крыльцо. Здсь онъ, какъ будто разгуливающій по своимъ дламъ, почтительно снялъ фуражку и раскланялся. Къ его счастію, ‘господа ученые’ сразу заговорили съ нимъ, и онъ такимъ образомъ достигъ цли. Впрочемъ, это знакомство было не долгое. ‘Ученые’ скоро ухали. А надъ Филаретушкиной парой долго посл того гоготала и издвалась сытая добросельская интеллигенція.

Поверхъ этой завтной пары лежала разная ‘необходимая принадлежность’. Онъ не сталъ бы, конечно, показывать Петру зеркальцо, ваксу, помаду, щетки, карандаши, бумагу, но показалъ бы ему пріобртенныя имъ въ город же на толкучк книжки: ‘календарь’ крестный (‘чрезвычайно приспособительная книжка’!) ‘Уставъ о воинской повинности’, о конной повинности какіе-то листочки (‘все это боле для деревенскаго приложенія’), нсколько разрозненныхъ книжекъ ‘Грамотя’, евангеліе внскаго изданія, Богъ знаетъ гд добытое имъ и, наконецъ, тетрадка, на которой крупнымъ почеркомъ выведено: ‘Титулы’ (важная вещь! Это мн добросельскій писарекъ все выписалъ, какъ, къ кону, съ какимъ титуломъ, при какомъ обращеніи къ чину и званію всякаго положенія относиться… Вотъ напримръ: ‘къ г. мировому судь его высокородію… Къ г. губернатору — его превосходительству, г. начальнику губерніи’…

Такъ долго бесдуетъ во сн Филаретушка съ воображаемымъ Петромъ, пока Петръ не скажетъ:— ‘Эхъ, братъ Филаретка, славный ты малый!.. Я, братъ, думалъ, ты загибъ во тьм то здшней кромшной… Думалъ, и грамату то забылъ! Думалъ, что ты, при своей бдности, кром мамона, ни о чемъ уже понятій не имешь! Думалъ, выйдетъ изъ тебя, отъ тоски да горя, пьянчужка что у богатыхъ мужиковъ, да господъ назжихъ ручки цлуетъ за косушку водки… А вотъ Богъ хранилъ!.. Ну, коли такъ, Филаретушка, мы съ тобой вмст въ Москву подемъ… Тамъ, братъ, не такихъ еще книжекъ достанемъ!.. Съ умственными людьми я тебя тамъ сведу!.. Вотъ парочка-то, какъ разъ, и пригодится тамъ… Тамъ ужь не будутъ надъ ней издваться!’

Разгулявшаяся фантазія уже донесла Филаретушку въ Москву.

Онъ въ Москв съ Петромъ. Петръ водитъ его повсюду. Показалъ онъ ему и Ивана Великаго, и царь пушку, познакомилъ онъ его съ умственными людьми… И эти умственные люди надъ нимъ не хохочутъ, не издваются, а все говорятъ, все толкуютъ, все разсказываютъ, книжекъ да вдомостей надавали счету нтъ. Закружилась у Филаретушки голова. Давно, еще прежде, въ деревн, онъ не рдко задумывался надъ вопросомъ: кто и какъ это книжки пишетъ? А теперь ужь онъ думаетъ: ловко бы было, кабы самому книжку составить и все въ ней изложить, что крестьянства касающее! Только вдь смыслу много надо! Тоже вдь попробуй ка начало съ концомъ свести!.. Много смысла надо! сомнвается въ своихъ силахъ Филаретушка. Но умственные люди общаютъ посл показать ему, какъ и книжки составлять.

— Ну, говоритъ Петръ:— будетъ намъ въ Москв проживаться. Вдь здсь соблазны велики! Только дай надъ собой волю, такъ, пожалуй, и родныхъ своихъ презирать будешь, пожалуй, и сраго мужика станешь стыдиться,! забудешь, зачмъ и халъ сюда! Пора, Филаретушка, пора въ родныя Палестины забираться…

Опять фантазія переноситъ Филаретушку въ родные Дергачи.

Видится ему, съ какимъ почетомъ и съ какимъ уваженіемъ встрчаетъ ихъ родная деревня, да и не одна только, а вся добросельская волость. По всей добросельской волости про нихъ слава, что стали они совсмъ людьми ‘умственными’, а межь тмъ въ Москв не отстали отъ нихъ, мужиковъ, не отршились. Мало ли, много ли времени спустя, только скоро выгнали изъ старшинъ толстаго Силу Титова и выбрали ‘единогласно’ Петра Ванифантьева, Волка младшаго. Филаретушку сейчасъ же къ нему въ волостные писаря опредлили. Фантазія донесла ужь Филаретушку до того пункта его заповдныхъ мечтаній, гд ужь она не могла остановиться. Даже во сн трепаталъ Филаретушка, покуда картина за картиной, неудержимо, одна за другой, неслись передъ нимъ.

Видится ему, что едва только совершилось единогласное утвержденіе Петра въ добросельскихъ старшинахъ, а его, Филарета Флегонтова Чижова въ волостные писаря, какъ тотчасъ они съ Петромъ объявили добросельскому міру, чтобы онъ собрался къ волостному правленію. Собрался міръ. Вышелъ къ нимъ Петръ и сказалъ: ‘Ну, мужички почтенные, извстно намъ давно, что много у насъ съ вами накопилось горя, много накопилось нуждъ… И пока владычествовали надъ нами кулаки-міроды, не можно было намъ о тхъ нуждахъ кому слдуетъ изложить… Теперь надлежащее время приспло.— Для того мы и въ Москву здили, и отъ ‘умственныхъ’ людей научались, чтобы полезными вамъ въ семъ дл оказаться… Посему, надлежитъ вамъ выбрать изъ каждаго сельскаго обчества депутата къ намъ въ пособіе, а мы съ депутатами составимъ подробное изложеніе, какъ мужички и въ чемъ нуждаются и въ какомъ род крестьянское устроеніе наилучшимъ и справедливымъ помышляютъ… А сіе изложеніе, по прочтеніи вамъ и по составленіи надлежащаго законнаго приговора, повеземъ мы съ депутатами въ Петербургъ.

Еще неудержиме несется фантазія Филаретушки. Вотъ уже выбраны семь ‘депутатовъ’, семь благомысленныхъ мужиковъ отъ семи сельскихъ обществъ добросельской волости. Вотъ уже засдаютъ эти благомысленные ‘депутаты’ въ волостномъ правленіи цлый мсяцъ, за составленіемъ изложенія нуждъ и необходимостей крестьянскихъ и какъ крестьянскому устроенію, согласно желанію мірскому и справедливости, надлежитъ быть, засдаютъ они подъ руководствомъ Петра Ванифантьевича Волка младшаго, и Филаретъ Флегонтовъ Чижовъ неустанно исправляетъ, направляетъ и составляетъ протоколы. Вотъ уже готово ‘изложеніе’, готовъ приговоръ добросельскаго міра, который уполномочиваетъ семерыхъ благомысленныхъ людей, подъ старшинствомъ Петра и въ сообществ съ волостнымъ писаремъ Филаретомъ Флегонтовымъ, хать съ этимъ изложеніемъ куда надлежитъ, и ‘что сіи ‘депутаты’ по сему длу сочтутъ нужнымъ и необходимымъ учинить, въ томъ онъ, добросельскій міръ, спорить и прекословить не будетъ’.

Но здсь уже отказалась фантазія Филаретушки рисовать дальше. Дальше что-то закружилось въ его голов неясное, неопредленное, баснословное. Остановимся и мы здсь.

Филаретушка мечталъ, мечталъ день, другой, третій, а Петръ не прізжалъ въ родные Дергачи.

——

— Какъ-то теперь въ Волчьемъ поселк? Что? какимъ образомъ? вообще въ какомъ направленіи дло состоитъ? не одинъ уже разъ спрашивалъ самого себя Филаретушка.

Филаретушк очень интересно было узнать, какъ тамъ встртили Петра, какъ и что самъ онъ, какъ взглянулъ на своихъ, близкихъ, ‘какое обращеніе иметъ’, какъ отнесся онъ къ стороннимъ людямъ выселка, кому какіе подарки привезъ, объ чемъ и съ кмъ ‘собесдуетъ’… Вс эти вопросы вертлись въ его голов постоянно, на вс хотла получить самые подробные отвты его полная любопытства душа. Эти же вопросы не переставалъ онъ задавать себ, когда ршился, наконецъ, зайти въ поселокъ.

А между тмъ мирная жизнь послка вступала въ новый фазисъ…

Мы уже упомянули, что ожидаемый пріздъ ‘москвичей’ возбудилъ въ обитателяхъ выселка какія-то неясныя, неопредленныя — и потому тяжелыя ‘предчувствія’. Обитателямъ поселка, такъ же, какъ и всмъ прочимъ людямъ, тоже не чужды и мечты, и жажда перемны, и смутное стремленіе къ лучшему, но тяжелый опытъ исторической жизни подорвалъ крылья этимъ мечтамъ. Давно уже эти смутныя, неопредленныя стремленія обозвалъ мужикъ ‘предчувствіями’ чего-то недобраго, давно онъ боится ихъ, чурается и всячески усиливается заглушать въ себ, рдко великія перемны въ исторической жизни приносили ему радость и счастіе. Когда нчто ‘новое’, нчто ‘чуждое’ ему колебало устои его жизни, онъ бжалъ въ расколъ, и крпко держался за эти устои, крпко стоялъ за нихъ, какъ за ‘свое’, каково бы оно ни было, такъ какъ въ этомъ ‘своемъ’ онъ наводилъ удовлетвореніе и своему уму, и своему сердцу, и своимъ вковымъ идеаламъ. Эти ‘предчувствія’, въ ожиданіи наплыва чего-то ‘новаго’, напоминаютъ то душевное состояніе, которое испытываетъ мужикъ при приближеніи мрачной, свинцовой, надвигающейся изъ-за горизонта тучи. Давно ожидали ее мужики,— ее, желанную и неоднократно просимую у Бога! Давно растрескавшаяся земля жаждетъ хотя капли влаги, давно ждутъ ее и поблекшіе всходы яроваго хлба, и уже по мстамъ ‘загорвшіяся’ полосы ржи, и душный, пропитанный гарью, воздухъ… Въ этомъ душномъ, распаленномъ воздух носятся миріады наскомыхъ… Истомленная скотина ищетъ хоть капли свжаго воздуха, хотя клочка тни, она бросается въ лсъ, но здсь облпляютъ ее мухи и слпни — и скоро, какъ очумлая, несется она вонъ изъ лса, вся какъ будто изсченная иглами и прутьями, съ потоками струящейся по груди и бокамъ крови… А солнце жжетъ и жжетъ неустанно: томительно-однообразно тянется день за днемъ въ какой-то тяжелой истом, работа валится изъ рукъ, изнурительный потъ ослабляетъ организмъ, трудъ становится каторжнымъ, тяжко дышать и жить… Хоть бы какой нибудь перемны! Надо молиться! Но вотъ и она! Тяжело, медленно подвигается она, гд-то тамъ, далеко… Крестится мужикъ, но въ то же время душу его томитъ страшное предчувствіе.. Ее гнететъ неизвстность — ороситъ ли эта желанная и давно жданная туча благодатнымъ дождемъ его опаленныя нивы, или пронесется разрушительнымъ ураганомъ и градомъ и уничтожитъ послднія мечты и надежды…

Передъ Волчьимъ поселкомъ, гд дорога длала поворотъ изъ рощи, московскій молодецъ Макаръ Карпычъ пріосанился, поправилъ на голов картузъ, подобралъ возжи, крпко натянулъ ихъ — и статная сивая лошадь молодцовато пронесла пріхавшихъ черезъ улицу поселка, прямо къ изб Ванифантія. Петръ не усплъ даже раскланяться съ встртившими его обитателями. Ванифантій, покрякивая и улыбаясь, бросился бгомъ во дворъ и настежь распахнулъ ворота. Макаръ Карпычъ ввелъ въ нихъ подъ уздцы лошадь, а Петръ суетливо сталъ вынимать изъ кузова тарантаса узлы.

— Поди, поди, касатикъ, въ нзбу-то, говорила старая бобылка еклуша:— мало ли здсь народу-то!

— Нтъ, зачмъ же… Я самъ… Мы сами.

— Ну, милости просимъ… Пора, давно пора! Забыли совсмъ родную-то деревню! ласково говорила Ульяна Мосевна, уже успвшая войти въ избу Ванифантія, смахнуть съ лавокъ и со стола соръ и выгнать насдку съ цыплятами: — ну, входите, входите! А вы, ребятки, пропустите, пропустите гостей то, обратилась она къ набравшимся уже въ снцы крыльца солдаткинымъ ребятишкамъ…

Петръ молча вошелъ въ избу, положилъ на лавку узлы и фуражку и сталъ креститься.

— Честь имемъ кланяться! Вотъ и мы къ вамъ! громко сказалъ, войдя, товарищъ Петра.

— Ну, милости просимъ! Ждали, давно ждали!..

Петръ, по прежнему, молча разцловался троекратно съ Ульяной и Ванифантіемъ. Солдаткины ребятишки успли забраться въ самую избу.

— Припереть бы дверь-то, замтимъ Петръ.

— Зачмъ, зачмъ припирать, Петруша! вс наши вдь соберутся! сказала Ульяна.

— Вы… пошли вонъ!.. Пошли… Чего не видали, выгонялъ Ванифантій ребятишекъ.

— Полно, оставь ихъ. Вдь имъ тоже любо… Вс вдь мы здсь почесть что родные… Совсмъ мы здсь, Петрушенька, вс какъ сроднились… Вотъ солдаткины-то ребятишки мн все одно, кровно свои, кровные… Право!

— Такъ это, выходитъ, у васъ родни-то здсь весьма довольно! вскричалъ Макаръ Карпычъ.

— Довольно, довольно, замтилъ, улыбаясь, Ванифантій, садясь рядомъ съ Петромъ, вытиравшимъ платкомъ лицо и разстегивавшимъ кафтанъ.

— Весьма довольно! Эдакъ и наслдства не хватитъ про всхъ! Какъ бы посл какого препирательства между названными родственниками не вышло!

— Хватитъ, про всхъ хватитъ… Намъ вдь не много надо! Мы по мірскому живемъ! А отъ неудовольствія сохрани Господи! замтила, Ульяна:— мы вс свои…

— Тетенька, распорядись! сказалъ Петръ, вынимая изъ узла свертокъ, и подавая Ульян:— у меня, значитъ, намчено — кому что… Распредлено. Только ежели недостача выйдетъ, такъ прошу не взыскать… Потому, все у меня не боле, какъ по кровному родству распредлено…

— Ну, ужь, какъ сдлано, такъ сдлано, замтила Ульяна:— не передлывать… Только бы, по моему, забывать и другихъ тоже не слдъ… Вс вдь изъ одной чашки димъ, въ одну житницу хлбъ возимъ… Ну, да ужь ничего: мы вдь не взыскательны…

— Надо извинить, сказалъ Макаръ Карпычъ: — почему что, какъ все это отъ любви къ вамъ, кровнымъ, онъ такъ сдлалъ… больше васъ уважаетъ, чмъ чужихъ…

— Про всхъ не хватитъ, проговорилъ Петръ.

— А по маленьку, такъ и про всхъ хватитъ, Петюшенька… Хоть и по маленьку да всякому, анъ глядишь и всмъ удовольствіе.

— Ну, полно теб ворчать-то!.. Только что въхалъ, а онъ ужь и выговоры! Дай хоть оглядться-то… вступился Ванифантій.

— Ну, онъ на мн не взыщетъ, я вдь не отъ сердца говорю… Только на предки, чтобы въ ум держалъ…

— Натко-съ, натко съ! удивлялась Ульяна Мосевна: — на всякомъ подарк ярлычки прописаны… Всякая вещь веревочкой перевязана… Какъ быть по столичному!

— Все, чтобы въ порядк. Онъ зря не любитъ. Вы бы взглянули у него въ Москв, на фатер… Загляднье! Не то, что по деревенски, можно сказать, свинство какое, какъ нкоторые изъ мужиковъ живутъ! рекомендовалъ Петра его пріятель.

— Это дло хорошее, что говорить. Вдь и по деревенски живутъ въ чистот, кого ежели Господь мало-мальски достаткомъ благословитъ. Тоже грхъ сказать, чтобы какъ свиньи жили. Вс люди!.. А кого Господь бдностью пошлетъ, то ему ужь не къ чему и порядки приспособлять. Хвалиться этимъ нечего!.. Все отъ Бога!..

— Не могу сказать-съ…

— Вишь ты, вишь ты какую шаль мн привезъ! Вотъ, что напрасно, такъ напрасно! А это вотъ теб, вишь ты, намчено, отецъ! На кафтанъ вотъ это. А это ужь и не знаю къ чему, такое узорчатое…

— Это батюшк на жилетку, заявилъ Петръ:— полубархатъ… Остаточкомъ закупилъ.

— Ай, ай, ай, закачала головой Ульяна Мосевна:— вотъ не похвалю… Ну, куда намъ, старикамъ, эти форсы?.. Ты бы подумалъ…

— Я такъ полагаю, тетенька, что пора бросить смиренство-то да приниженье… Тоже и мы люди! Чмъ мы другихъ хуже!.. Нужно-съ тоже и свою гордость имть! сказалъ Петръ и весь вспыхнулъ.

— Весьма правильно, поддержалъ его московскій товарищъ.

— А по моему глупому разуму, сказала Ульяна:— такъ намъ бы попроще и за глаза было довольно, да и всмъ бы нашимъ посельскимъ хватило на уваженіе по подарочку. Всмъ бы было въ удовольствіе!.. А то вотъ теперь и зазорно мн на людяхъ въ фасонахъ-то этихъ ходить… Вотъ и спрячу я его подарокъ-то твой, чтобы люди не видали…

— Напрасно. Не съ тмъ деньги тратили. Думали, чтобы какъ лучше, какъ способне…

— А вотъ поживешь между нами, такъ и узнаешь, какъ лучше надо. Такъ-то, Петюшенька. Ну, да и то сказать: чего я раскудахталась въ самомъ дл! Голодное-то брюхо, говорятъ, къ ученью глухо… Пойти-ко мн сготовить все. Приходите ка мн нон въ келью обдать. Нон ужь, такъ будемъ считать, праздникъ у насъ… Я на всхъ готовила. Филаретушка высчиталъ, что теб непремнно сегодня быть надо. Да встртилъ ли онъ тебя? Должно, задержало что-нито. А какъ ужь онъ старался, всячески, чтобы тебя встртить… Больно ужь онъ къ теб приверженъ, словно младенецъ! На рдкость такая дружба.

— Видлъ я его. У Короната Львовича встртилъ.

— Что жъ онъ съ тобой не пріхалъ?

— Стсненіе могло быть, потому меня вотъ Макаръ Карпычъ нарочно въ город встртилъ. Притомъ, что-жь ему теперь здсь длать?.. Здсь дло родственное… На праздникъ приглашалъ я его.

— Ну, ваше дло, ваше дло!.. Такъ я кликну васъ обдать!

Ульяна ушла. Петръ снялъ кафтанъ. Онъ хотлъ переодться. Въ дверь то и дло выглядывали чьи-то глаза. Одинъ разъ мелькнулъ даже единственный глазъ Сатира.

— Припереть бы, тятенька, дверь-то, сказалъ опять Петръ.

— О? Ну, ладно. Припру, припру. Еще насмотрятся.

— Конечно… Не боле, какъ деревенское любопытство: лзутъ въ самую физіономію, замтилъ москвичъ.

Петръ взялъ узелъ и ушелъ переодваться за перегородку.

Москвичъ подслъ поближе къ Ванифантію и, мотнувъ головой по направленію къ Петру, сказалъ въ полголоса:

— Весьма умственный человкъ!

— Это Петюшка-то?

— Петръ Ванифантьичъ… да-съ. На рдкость, я вамъ могу сказать. Изъ крестьянскаго званія даже очень рдко такіе проявляются.

— Ой-ли? наивно-самодовольно удивлялся Ванифантій.

— Совершенно правда. Конечно, не самъ отъ себя, все отъ родителей… Выходитъ, вы сами почтенный родитель, и дтище такое вышло… Весьма умственный крестьянинъ.

— Онъ у меня шустрый! И я вдь въ свое-то время, куда шустеръ былъ, большой руки былъ воръ!.. Теперь-то вотъ пристарлъ, какъ бы, значитъ, смирился…

— Такъ, такъ!.. По родителямъ! Мой тятенька вотъ тоже большой руки былъ комерсантъ… Пять разъ банкротился, а все капиталецъ намъ, хоша и небольшой, предоставилъ, вчная ему память!

И москвичъ перекрестился.

— Мы родителей уважаемъ-съ!

— А мать-то жива у тебя?

— Какъ же-съ! Божіею милостію проживаетъ. У насъ капиталъ общій-съ. Все на маменькино имя переведено-съ. Оно такъ-то свободне…

— А вы изъ крестьянъ будете?

— Какъ же-съ! Изъ крестьянъ. Тятенька не одинъ разъ хотлъ въ купцы выписаться, да говорилъ:— зачмъ свое званіе унижать? Умственнымъ людямъ своему сословію надлежитъ честь длать…

— Гм…

Помолчали.

— Далеко пойдетъ! опять мигнулъ москвичъ за перегородку:— только, по молодости, весьма съ людьми суровъ… А такъ нельзя. Боле надо обходительностію брать.

— Молодъ еще!

— Дочка ваша, тоже могу сказать, весьма пріятная двица, опять какъ бы мимоходомъ, замтилъ москвичъ:— конечно, одного родителя…

— Такъ что жъ? Сватай, коли нравится! На то и двки ростутъ, пошутилъ въ конецъ польщенный и размякшій отъ благодушнаго настроенія Ванифантій Мосеичъ. Москвичъ пріятно и путь замтно улыбнулся.

— Ты холостой вдь?

— Пока не въ сожительств.

— Чего-жъ думать? Пора и законъ принять, пока не набаловался. Вотъ мы и Петюшку окрутимъ здсь, по деревенскому.

— Мы не прочь.

— Такъ-то такъ… Да вдь вамъ наши деревенскія-то двки, поди, не по губ ужь будутъ?

— Отчего же-съ? По ныншнимъ временамъ и съ деревенской двушкой можно весьма значительный оборотъ сдлать.

— А можно, такъ и за сватовъ приниматься! Слышалъ ли, Петюшка? Мы здсь сватовство зачинаемъ, обратился Ванифантій къ вернувшемуся изъ боковуши Петру.

— На чей счетъ?

— Да вотъ обоихъ бы васъ, московскихъ молодцовъ.

— Я и подожду. Торопиться съ этимъ не куда. А что насчетъ ежели Макара Карпыча, то это дло ужь у насъ давно удумано. Единственно только за вами съ теткой разговоръ оставался…

Ванифантій Мосеичъ нсколько удивленно посмотрлъ сначала на улыбавшагося Макара Карпыча, потомъ въ серьзные, вдумчивые глаза Петра.

— Да вы въ шутку это, али въ сурьзъ? спросилъ онъ.

— Отъ умственныхъ людей шутокъ не бываетъ, замтилъ Петръ: — ежели мы съумемъ умственнаго человка отличить, такъ отъ него, кром сурьзнаго, ничего быть не можетъ.

— Это такъ, такъ… Я теб врю. Ты даромъ что молодъ, а зря слова не бросишь, у тебя все впередъ удумано. Всмъ такъ говорю…

— Эти качества не при насъ только состоятъ, скромно замтилъ Петръ:— они у всякаго, кто умственно желаетъ жить, а не то, что по благодушію, спустя рукава… Одначе, тятенька, поспшить бы съ этой самой церемоніей-то, прибавилъ онъ.

— Съ какой? Со свадьбой то? Больно ты прытокъ…

— Не объ свадьб рчь, а насчетъ обда.. Макару Карпычу поспшать въ губернскій надо, такъ чтобы намъ съ тобой успть Палестины наши обжать… Макаръ Карпычъ сейчасъ прикинетъ, что къ чему нужно. А потомъ въ город насчетъ земельныхъ банковъ справку сдлаетъ… Съ чиновниками объ аукціонахъ поговоритъ. Нынче даръ то Божій, земли то, весьма легко съ молотка пріобрсть…

— Не пойму я васъ, признаться.

— А впослдствіи времени все это весьма уяснится, утшилъ Макаръ Карпычъ.

— Объ этомъ ужь обо всемъ заране удумано: даромъ время не проводили въ столицахъ… Коли въ чемъ прямая польза, такъ непонятнаго и сумнительнаго быть не можетъ. Я такъ полагаю, никто своему счастію не врагъ, проговорилъ нсколько раздраженно Петръ.

— Что-жъ! Коли что впередъ удумано, такъ тутъ фальши нтъ. Значитъ, дло не зря. Вы люди дловые, вамъ видне, поспшилъ заявить Ванифантій, какъ бы боясь, чтобъ какъ-нибудь не разрушились за-разъ вс его мечты: — Ступай, торопи тетку-то, прибавилъ онъ.

— Да-съ, поспшать надобно, сказалъ Макаръ Карпычъ, поднимаясь и осанисто начиная слегка покачиваться на носкахъ своихъ блестящихъ сапоговъ.— Съизначала насчетъ общаго земельнаго вашего обустройства операцію сдлаемъ, а тамъ, смотря по обстоятельствамъ времени, вашу дочку, съ вашего позволенія, на нашемъ жеребц по селу прокатимъ-съ… И весьма будетъ это для всхъ насъ вообще дло полезное!

— Посмотримъ, посмотримъ, полунедоврчиво, но, тмъ не мене, не безъ тайной пріятной мечты въ сердц, проговорилъ Ванифантій Мосеичъ.

— Присмотримся и мы-съ.

——

Какъ ни старался Петръ, однако ‘поспшить съ церемоніей обда’ ему не удалось. Прежде всего, Ульяна Мосевна прямо заявила, что онъ больно прытокъ сталъ… ‘Вотъ погоди — въ Москву къ теб пріду, тамъ и верти какъ хочешь, по новымъ модамъ… А здсь, въ наше дло старинное, соваться теб нечего’, говорила она, хотя и любовно, но съ очевиднымъ разсчетомъ на заднюю мысль. Затмъ, оказалось необходимымъ разъискать и подождать дядьевъ, безъ которыхъ ни подъ какимъ видомъ церемонія обда не могла состояться. Пришли дядья, троекратно разцловались — Хипа съ неизмннымъ молчаливымъ добродушіемъ, Вахрамей — полусердито-недоврчиво. Послдній тотчасъ же слъ на порогъ двери, закурилъ трубку и, поджавъ подъ себя ноги, попыхивая въ чубукъ, да сплвывая за дверь, сталъ настойчиво и хладнокровно смотрть на Петра. Одинаково внимательно и неторопливо изслдовалъ онъ его лицо, затмъ жилетку, рубаху, штаны, сапоги. Онъ ни о чемъ не спрашивалъ, ни о чемъ не любопытствовалъ, повидимому, свои личныя, безмолвныя наблюденія онъ считалъ совершенно непогршимыми и достаточными, и считалъ ненужнымъ входить въ какіе-либо распросы. Хипа, напротивъ, вовсе не думалъ длать выводовъ и наблюденій, а удовольствовался только тмъ, что полюбопытствовавъ посмотрть у Петра московскіе часы, повертлъ ихъ въ рукахъ и бережно опять положилъ ему въ жилетный карманъ.

Сли-было уже совсмъ за столъ, но Ульяна Мосевна заявила, что она нынче про всхъ готовила и что, ради такого случая, нужно непремнно кликнуть къ общему столу и Сатира съ Иваномъ Забытыхъ.

— Къ чему эту церемонность, тетенька? опять не вытерплъ и замтилъ Петръ:— лучше бы нон безъ гостей… По родственному…

— Не гости они у насъ, не гости — свои люди… И теб надлежитъ съ ними общаго хлба-соли принять: вмст, Богъ дастъ, жить приведется, вмст и горе и радость длить, отвтила Ульяна Мосевна:— къ людямъ ближе, счастье крпче.

— Чего людей-то боишься? круто и неожиданно спросилъ Петра Вахромей.

Петръ не отвчалъ.

Пришли и Сатиръ съ Иваномъ. Начался обдъ — чинно, продолжительно, степенно. Даже Вахрамей, несмотря на свой порывистый темпераментъ, несмотря на то, что и самъ въ другое время рдко высиживалъ до конца обда, нынче лъ какъ нарочно, особенно медленно. За обдомъ мало говорили, только одинъ москвичъ разсказывалъ до утомленія обстоятельно объ удобствахъ московскихъ конныхъ желзныхъ дорогъ.

——

Наступилъ уже вечеръ, когда Ванифантій, Петръ и Макаръ Карпычъ, порядочно таки взмученные, возвращались съ обхода палестинъ Волчьяго Поселка. Московскій молодецъ былъ, повидимому, вполн доволенъ результатомъ осмотра. Онъ уже не разъ повторилъ, вздыхая: — ‘мста здсь — блаженство!’ А рощу даже назвалъ ‘паркомъ’. Ванифантій, хотя и не понялъ, что это значитъ, но остался очень доволенъ. Петръ не предавался никакимъ восторгамъ, никакимъ изліяніямъ. Онъ шелъ нсколько впереди, одинъ, и глядлъ упорно въ безконечную даль полей. Повидимому, тамъ, въ этой туманной дали, передъ его умственными очами носилось что-то такое величественное, которое давно уже приковало къ себ вс его помыслы, всю душу.

А въ это время, у избы Вахрамея мирно бесдовали обитатели поселка и двое изъ дергачевцевъ, уже облекшіеся, по осеннему времени, въ валеные сапоги и полушубки. Вахрамей держалъ въ пазух свою младшую дочурку и занималъ ее разными охотничьими подсвистываніями и подкрякиваніями. Хипа съ однимъ изъ дергачевцевъ, какъ малыя ребята, ‘баловались’, сидя на земл и перетягивая другъ друга за палку. А другой дергачевецъ ихъ поощрялъ и, сіяя своей широкой рыжей бородой, произносилъ ршающій приговоръ состязанію. Тутъ же присутствовалъ и Сатиръ съ Иваномъ Забытымъ.

Петръ давно уже замтилъ мирную компанію, но когда онъ разглядлъ, чмъ эта мирная компанія занималась, ему вдругъ стало ужасно стыдно. Ему хотлось обойти ихъ, отвести мимо и своего пріятеля москвича, но обойти было нельзя. Притомъ, же его примтилъ и тянувшійся за палку бородатый дергачевецъ, бывшій, замтно, навесел.

— Петру Ванифантьичу! Сколько лтъ, сколько зимъ не видались! закричалъ онъ ему навстрчу.— А мы вотъ не утерпли… Сами явились… Полюбопытствовать, выходитъ, прибавилъ онъ, когда подошелъ Петръ.

— Интереснаго мало, проворчалъ Петръ.

— Помилуйте… Какъ можно-съ! Вдь у насъ такіе люди — на-рдкость! Столичное поведеніе, такъ скажемъ… Совсмъ, значитъ, особая статья.

— На палк не тянемся — это врно! опять отрывисто замтилъ Петръ.

— Ну, вотъ, вотъ! Какъ есть! Вдь это наше дурацкое поведеніе. Почему что какъ лсные дураки, выходитъ!..

— А онъ, братцы, у васъ изъ дловыхъ, иронически замтилъ другой дергачевецъ: — не даромъ съ москвичемъ-то друженъ… не усплъ роднымъ честь сдлать, да ужь и за дло.

— Въ дл грха нтъ.

— По коммерческой части, продолжалъ рыжебородый дергачевецъ:— смотрите, какъ бы и васъ, за-живо, не запродали, подмигнулъ онъ дядьямъ.

— Ни о чемъ не думая, скорй себя запродашь, а умный человкъ еще другихъ закупитъ, отвчалъ Петръ, лихорадочно постукивая себя пальцами по борту кафтана и стоя въ полъ-оборота къ присутствовавшимъ.

— Такъ, такъ… Неравно продавать будете, такъ спросить не забудьте. Можетъ, кто и не согласится еще!

— Отъ счастья люди не отказываются.

— Какъ знать? Мы вдь деревенскіе дураки! Можетъ, по-глупости, и счастья не признаемъ…

— Случается. Подъ носомъ не видятъ. Въ благодушіи непрестанно пребываютъ. До старости по боямъ ходятъ, на палкахъ тянутся, на птицу лсную охотятся. А тмъ временемъ на спинахъ-то горбы выростаютъ, а на этихъ горбахъ только лнивый не катается. Други да пріятели посл самимъ же въ глаза нахохочутъ! А тамъ, малое время годя, фигляритъ начнемъ! За рюмку води ликъ крестьянскій подъ плевки подставлять!

Петръ говорилъ, ни на кого не смотря, и только блескъ его глядвшихъ сердито изъ-подлобья глазъ, да порывистыя движенія руки по борту кафтана выдавали его волненіе.

— Тахъ, такъ! подтвердилъ дергачевецъ: — это, братъ, что врно, то врно! Эту самую нашу судьбу расписалъ ты чудесно… А съ пріздомъ, братъ, поздравиться надо бы! прибавилъ онъ, утеревъ бороду.

— Этой безхарактерностію мы не занимаемся! круто закончилъ Петръ и, замтивъ подходившихъ отца и москвича, зашагалъ къ своей изб.

— Ванифантію Мосеичу! крикнули дергачевцы: — а мы вотъ полюбопытствовать насчетъ вашего молодца…

— Ну, что-жъ!

— Видли, видли! Дловой!

— Дай Богъ!..

— Дай Богъ! Что говорить! Разнесъ онъ тутъ и дядьевъ своихъ, и насъ — чудесно! Лучше быть не надо! Къ вашему богатому длу оно идетъ… А кабы онъ къ намъ въ деревню пріхалъ, такъ мы бы ему, дловому то, да цпъ въ руки! Это бы врне… Такъ-ли?

Но Ванифантій только махнулъ рукой и, не отвчая, прошелъ съ москвичомъ.

— Съ пріздомъ бы, Ванифантій Мосеичъ, крикнули ему въ слдъ дергачевцы.

— На праздникъ приходите, на праздникъ. За одно ужь! откликнулся онъ.

— Ну, на праздникъ, такъ на праздникъ — нечего длать!.. Прощайте пока! Дловитъ больно у васъ молодецъ-то.

Дергачевцы ушли. Дядья продолжали еще сидть молча. Вахрамей, однако, давно уже спустилъ съ рукъ дочурку, и порывисто выкуривалъ трубку за трубкой, что было у него признакомъ сильной душевной неурядицы. Но онъ, до поры до времени, не любилъ говорить, не любилъ ‘отводить душу’ разговорами. Онъ высказывалъ только конечный результатъ, къ которому приведетъ его психическая внутренняя работа.

Скоро мимо ихъ прохалъ москвичъ на своемъ сивомъ жеребц и какъ-то особенно почтительно раскланялся. Вахрамей только сплюнулъ ему вслдъ и сердито крикнулъ въ окно своей баб:

— Прасковья! накрывай ужинать!

Собесдники разошлись. Ульяна Мосевна заглянула-было въ окно къ Ванифантію, но Петръ сказалъ, что онъ усталъ и хочетъ спать. Ушла къ себ въ келью и Ульяна Мосевна.

——

Утро слдующаго дня застало обитателей Волчьяго поселка за молотьбой хлба. Они уже работали давно, и нынче какъ-то особенно молчаливо шла работа. Вслдствіе ли осенней погоды, или почему другому, но мужики были сурове обыкновеннаго, сердите кричали на бабъ и лаконичне отвчали на вопросы. Даже Хипа меньше улыбался. Только Ванифантій Мосеичъ былъ, къ удивленію, благодушне чмъ когда либо, и даже расшутился было, но шутка не удалась, когда его сердито оборвалъ Вахрамей. Ванифантій замолчалъ, но лицо его не перестало сіять благодушіемъ. Это ‘сіяніе’, повидимому, не особенно нравилось Вахрамею и раздражало его, хотя онъ не говорилъ ничего. Братья Волки уже кончали овинъ и собирались идти завтракать, когда проснулся Петръ. Умывшись, онъ тщательно причесалъ свои черные кудри, затмъ истово помолился передъ образомъ и, наконецъ, вынулъ изъ ящика небольшой самоваръ, въ вид вазы, съ львиными лапками у ручекъ. Онъ самъ сходилъ за водой, самъ поставилъ его и, когда оцъ закиплъ, внесъ его въ избу, постлалъ скатерть на столъ, вынулъ изъ чемодана пару чашекъ, небольшой ящикъ съ чаемъ и сахаромъ и, помстившись передъ самоваромъ у окна, молча, сосредоточенно и съ сознаніемъ собственнаго достоинства, принялся пить чай. Пилъ онъ неторопливо, блюдечко за блюдечкомъ, и, повидимому, нисколько не смущаясь одиночествомъ. Нисколько не смутился онъ, когда вошелъ въ избу отецъ и, размахнувъ руками, вскричалъ:

— Ай да москвичъ! Ужь и хозяйствомъ раздобылся! Ну, и дловой же у васъ въ Москв народъ! Ну, ну, угощай!…

Петръ съ особенною ловкостію вытеръ чашку, какъ-то особенно искусно, то приподнимая, то опуская чайникъ, тонкой струей налилъ чай и, подвинувъ чашку на другой конецъ стола, проговорилъ:

— Садись.

— Угощай, угощай, братъ!… Только вотъ безъ хозяйки-то что-то какъ будто не хватаетъ! говорилъ Ванифантій, въ душ совершенно довольный ‘хозяйными’ качествами своего сына.

— Дловой, дловой! Правду дергачевцы-то говорили, повторилъ Ванифантій, принимаясь за блюдцо:— московскій чакъ-то? спросилъ онъ, втягивая носомъ паръ отъ чашки.

— Кяхтинскій, настоящій. Черная бровь. Петра Орлова съ сыновьями.

— То-то, попахиваетъ… пріятно!

— Букетъ… два рубля фунтъ… Тамъ завсегда такой пьютъ, кто ежели толкъ понимаетъ…

— Что говорить!.. Нтъ вотъ у насъ, что ни вали въ чайникъ-то, все будто травой отзываетъ. Да вдь мы не взыскательны! Была бы вода, въ живот попарить, да поотдохнуть на распашку… Тепло оно при самовар-то…

Но еще въ большее изумленіе пришла отъ ‘хозяйныхъ’ качествъ Петра Ванифантьевича Ульяна Мосевна.

— Ишь ты, ишь ты! сказала она. входя въ избу Ванифантія, ударила по поламъ руками и пристально посмотрла въ лицо племянника. Затмъ она сла и долго, съ какой-то особенной, ее то грустной, не то иронической улыбкой качала головой.

— Искушайте за компанію, предложилъ Петръ свою чашку.

— Кушай, батюшка! спасибо за угощеніе… А я было тебя вотъ пришла звать со всми сообща попить. Завтракать наша-то деревня собралась… А ты вишь особнячкомъ все, все особнячкомъ! замтила Ульяна Мосевна.

— По столичному. Такъ-то оно лучше: ни ты ни къ кому въ душу не лзешь, ни въ твое расположеніе никто носу не суетъ.

— Особнячкомъ, особнячкомъ, вмсто отвта, задумчиво проговорила Ульяна Мосевна и вышла. Она начинала огорчаться такимъ обособленіемъ Петра. Вначал она принимала своеобразныя выходки Петра не больше, какъ за ребячество, и относилась къ нимъ, какъ ворчливая нянька. Но чмъ больше она вглядывалась въ отношенія Петра къ обитателямъ выселка, тмъ сурове смотрла на то ‘новое’, что наложила столица на душу Петра, тмъ молчаливо-степенне стали ея разговоры съ Ванифантіемъ и Петромъ.

— Что-жь родитель-то съ сыномъ не жалуютъ въ нашу компанію? спросилъ Вахрамей, когда Ульяна молча стала разливать чай въ своей кель.

— Свой пьютъ.

— Московскій, значитъ?

Ульяна не отвчала. Ее очень огорчало это странное, повидимому, безпричинное нарушеніе обычнаго благодушія, которое, такъ давно ни чмъ не затуманиваясь, царило на ея ‘общихъ’ чаяхъ и обдахъ. Ничто не можетъ принести большаго огорченія домовитой, хозяйной женщин.

Молчали и вс. Только слышалось усиленное всхлбываніе горячаго чая съ блюдечекъ.

Деревенскій человкъ привыкъ жить открыто. Большая часть его жизни проходить ‘на міру’, на улиц, на глазахъ у всхъ. Даже самые интимные моменты своей жизни онъ не уметъ скрыть отъ улицы: какъ, что и сколько онъ работаетъ, какъ, что и сколько онъ сть, какъ и кого онъ любитъ, какъ воспитываетъ дтей, каковы отношенія въ его семь — все это извстно ‘міру’, ‘улиц’ до мельчайшихъ подробностей, точно такъ же, какъ извстно и то, кого онъ ненавидитъ. Въ этомъ вся сила мірской, общинной жизни. Изъ этого вытекаютъ вс ея преимущества, при естественномъ и нормальномъ развитіи. Въ этой-то привычк народа жить открыто, откровенно, передъ лицомъ, всхъ, и заключены гарантіи высоко нравственной жизни. Понятно, что крестьянинъ подозрительно относится ко всякой замкнутой въ самой себ жизни. Онъ полагаетъ, можетъ быть, справедливо, что не совсмъ чисто дло тамъ, гд боятся выставить его открыто на людскія очи. Тонкіе же психическіе мотивы замкнутости онъ не всегда понимаетъ, да и рдки они въ его жизни… Во всякомъ случа, обособленность, замкнутость, изъ какихъ бы он причинъ ни вытекали, звучатъ диссонансомъ въ крестьянской жизни, крестьянинъ не мирится съ ними. Кому приходилось близко стоять къ мірской крестьянской жизни, тотъ наврно припомнитъ не мало фактовъ, большею частью комичныхъ, иногда грустныхъ и возмутительныхъ, отношенія міра къ обособляющимся индивидуумамъ. Не говоря уже о цломъ цикл легендъ, которыя слагаетъ про нихъ молва, не говоря о недовріи и безпричинномъ страх, который питаетъ къ нимъ народъ, не говоря о масс суеврныхъ нелпостей, въ род ‘сажанія килы’ и вообще ‘порчи’, которыми окружаетъ ихъ народная фантазія, часто міръ, сообща принимаетъ противъ нихъ репрессивныя мры. Онъ старается такъ или иначе выжить ихъ отъ себя, освободиться отъ нихъ.

Обитатели Волчьяго поселка были ‘мірскіе люди’, жили общинными инстинктами, какъ и близкіе къ нимъ дергачевцы. Понятно, что появленіе среди нихъ Петра съ такъ рзко заявляемымъ все больше и больше стремленіемъ обособиться отъ общей жизни не могло не возбудить въ нихъ какого то безсознательнаго недовольства, а впослдствіи и неопредленнаго страха передъ какой то ‘бдой’.

А между тмъ, въ Петр не замчалось никакого стремленія стать съ обитателями Волчьяго поселка въ боле душевныя отношенія. Весь этотъ день онъ не выходилъ, вплоть до вечера, изъ избы. Сначала онъ разобралъ свой гардеробъ, перечистилъ одежу, самолично провтрилъ ее, развсивъ на возжахъ на задахъ избы, затмъ развсилъ въ клти. Только къ вечеру, когда бабы, двушки и мужики выселка, по обыкновенію, собрались у качелей, Петръ надлъ армякъ (похуже который), фуражку, шарфъ на шею и, засунувъ руки въ карманы, слъ одинъ на завальню отцовской избы. Такъ какъ Ванифантій былъ занятъ на мельниц, а Ульяна Мосевна ухала ‘по бабьимъ дламъ’ въ Дергачи, то къ Петру никто и не подходилъ. Повидимому, это его ни мало не смущало. Онъ слегка постукивалъ по земл своими вычищенными на-свтло сапогами и смотрлъ въ глубь постепенно охватываемой сумеречной мглою рощи.

А когда вернулся отецъ, онъ опять вошелъ вмст съ нимъ въ избу. Сидвшіе у качелей могли видть, какъ, при зажженной свч, ловко щелкалъ на толстыхъ конторскихъ щетахъ Петръ, разсматривая въ то же время какія-то бумаги, которыя подалъ ему отецъ, вынувъ ихъ изъ тряпицы, завернутыми въ которой лежали он въ углу божницы. Долго засматривали бабы въ окно Ванифантьевой избы, а Петръ вс еще продолжалъ считать, что то обстоятельно доказывая отцу. Ванифантій слушалъ и только время отъ времени теръ рукой бороду, да снималъ со свчи нагаръ.

Наконецъ, и бабамъ надоло смотрть въ окна, и он ушли спать. Только Вахрамей долго еще сидлъ у качели и, покуривая трубку за трубкой, время отъ времени взглядывалъ на освщенныя окна Ванифантьевой избы.

Но вдругъ онъ поднялся, высыпалъ на ладонь золу изъ трубки и, набивая ее свжимъ табакомъ, быстро пошелъ къ брату. Вахрамей широко растворилъ дверь и вошелъ. Петръ вспыхнулъ при такой неожиданности, по лицу у него пробжало непріятное выраженіе, но онъ ничего не сказалъ. Ванифантій же Мосеичъ почему-то смшался, словно его накрыли съ поличнымъ. Онъ разсянно сталъ-было собирать со стола бумаги, но Петръ сложилъ ихъ и положилъ къ себ въ чемоданъ. Вахрамей спокойно закурилъ у свчи, стоявшей на стол, трубку и слъ на лавку въ дальній уголъ.

— Ну, и дловой же у васъ тамъ народъ, въ столицахъ! заговорилъ Ванифантій: — такъ изъ копейки рубль и сдлаетъ?… Дома сидя и рукъ не мозоля?

— Въ лучшемъ вид.

— Слышишь? обращался Ванифантій къ Вахрамею.— И безъ грабежу? опять спрашивалъ онъ Петра.

— Дло чистое… Тутъ деньги сами наростаютъ. Потому — взаимный кредитъ, говорилъ Петръ вполн увренно, какъ человкъ, которому это дло извстно въ совершенств.

— Слышь? опять кивалъ головой Вахрамею Ванифантій.

Но Вахрамей въ отвтъ только усиленне соплъ трубкой.

— Ну, и гд-жъ это… въ какихъ то ись мстахъ? опять допрашивалъ Ванифантій, сіяя своей широкой бородой и уже заране предвкушая тотъ эффектъ, который долженъ произвести его ‘умственный’ сынъ знаніемъ такихъ тонкихъ столичныхъ длъ.

— Капиталы преизрастаютъ?

— Да, да.

— Въ банкахъ.

— Ну, ну… какъ? Разсказывай.

Петръ началъ объяснять вообще хитрую механику банковыхъ операцій, и въ особенности земельныхъ банковъ, сначала неособенно удачно и даже какъ будто неохотно, но скоро одушевился: ему очень хотлось поразить своими познаніями суроваго дядю, повидимому, боле другихъ скептически относившагося къ нему. Но суровый дядя, лсной охотникъ, въ совершенств умвшій подкрякивать утокъ и тетеревей и приходившій въ дтскій восторгъ передъ каждымъ своеобразнымъ проявленіемъ лсной жизни, плохо понялъ, а еще хуже оцнилъ развитіе своего племянника, несмотря даже на поощрительныя подмигиванія умилявшагося Ванифантія. Въ конц концовъ, онъ такъ же внезапно и молча поднялся, засунулъ трубку въ карманъ штановъ и вышелъ.

А на утро, когда въ Волчій Поселокъ пришелъ посланный отъ Короната Львовича, и Ванифантій съ Петромъ внезапно ухали, Вахрамей вошелъ въ келью Ульяны Моеевны. Но въ изб ея не оказалось Онъ прошелъ къ житниц, около которой собрались бабы и мужики поселка. Они пересыпали и проввали прошлогоднее зерно.

— Ульяна здсь? спросилъ Вахрамей.

— Здсь, здсь, отвчали бабы: — Ульяна Мосевна! крикнули он въ глубь житницы:— Вахрамей Мосеичъ тебя спрашиваетъ.

— Слышу, слышу.

Пока вылзала Ульяна изъ житницы, Вахрамей, отворотившись отъ присутствовавшихъ, сердито смотрлъ вдоль дороги и даже на привтствіе Клопа, участвовавшаго въ общей работ, только сурово сказалъ: ‘здравствуй!’

— Ты что меня, Вахрамей Мосеичъ? спросила, отряхая съ себя пыль, Ульяна Мосевна.

Нужно здсь замтить, что преимущественно передъ всми Вахрамея всегда и вс величали по имени и отечеству. Не рдко большаковъ поселка просто звали Ванифантіемъ и Ульяной, но Вахрамей всегда былъ Вахрамей Мосеичъ, даже для братьевъ, несмотря на то, что онъ не игралъ никакой особенной роли ни въ поселк, ни въ Дергачахъ, ни въ сел Добромъ. Это не рдко случается въ крестьянств, и бываетъ чрезвычайно трудно объяснить такое особое почтеніе къ личности, повидимому, ничмъ не выдающейся. Нужно долго присматриваться, прежде чмъ увриться, что такое почтеніе не совсмъ безпричинно.

— У тебя гд братъ-то съ племянникомъ? спросилъ сердито Вахрамей, круто поворачиваясь къ ней.

Необычный тонъ и вообще особая сосредоточенность Вахрамея обратили вниманіе всхъ. Клопъ боязливо даже вздрогнулъ я придвинулся къ разговаривавшимъ, не смло и добродушно заглядывая имъ въ глаза.

— А что? спросила Ульяна, и сама нсколько испугавшись.

— То то! Они у тебя объ чемъ по ночамъ-то разговоры ведутъ?

— Мало ли объ чемъ сынъ съ отцомъ говоритъ.

— А зачмъ они къ Коронашк похали?

— Почемъ знать…

— То-то! Пора бы знать. Мы здсь не въ особнякъ живемъ. Въ молчанку-то играть нечего бы. Не одни мы здсь живемъ, къ намъ и другіе привержены… Всякому тоже думается…

Сказавъ это, Вахрамей зашагалъ къ Сатаровой изб. Въ первое время Ульяна Мосевна не нашлась что сказать, но слова Вахрамея сконцентрировали именно то, что уже давно смутно чувствовалось каждымъ изъ обитателей поселка.

— Давно ужь я чуяла, милые, быть бд… По пчел ужь я знаю. Не будетъ у меня даромъ пчела бунтоваться, сказала старая бобылка еклуша.

— Дда своего, старца почтеннаго, не оповстилъ… Старческому лику почести не сдлалъ! сказалъ заштатный пономарь еотимычъ.

— Какая тутъ почесть! Зачмъ насъ, мужиковъ, почитать!.. Благо дядья то молчатъ, такъ и тетокъ знать не надо… Работницы — все одно!.. Чего имъ въ зубы-то смотрть! сказала жена Хипы.

— Дождемся, что и совсмъ погонятъ, въ чемъ мать родила!.. Это не въ рдкомъ бываньи-то!

— Благомысленная!.. Точно, что-то думается, замтилъ и смиренный Андрей Терентьичъ.

— Полно, полно вамъ пустое молоть, ничего не видя! наконецъ, строго выговорила Ульяна Мосевна, но вдругъ, какъ бы спохватилась и тотчасъ перемнила тонъ:— Ну, что, что тутъ такое? Дло Петюшкино еще молодое, еще онъ самъ себя хорошенько не спозналъ: что видлъ, за тмъ и тянется… А вотъ старика-то надо бы хорошенько всмъ сообща выучить. Молиться, молъ, пора теб, старому, молиться, а не то, что бороду широкую поглаживать, да за молодыми тягаться! Вотъ мы его, какъ ни-то, въ хорошій часъ, по бабьему примемъ… Мы, вдь, бабы, какъ сообща-то примемся учить, такъ хоть кого проймемъ! шутила Ульяна Мосевна:— вотъ мы еклушу съ еотимычемъ на нихъ напустимъ: еклуша-то, въ былое время, боецъ была, за словомъ въ карманъ не лазила!

— Нтъ ужь… Мы ужь съ ддомъ на все махнули, мы свой вкъ изжили. Вы живите. А мы свой предлъ, какъ по чести-совсти подобаетъ, превзошли. Вы ужь теперь управляйтесь, а мы повадокъ-то не много давали… Наше время было строгое! говорила еклуша.— Бывало, какъ соберутся благомысленныя бабочки, да, какъ гусыни, накинутся на мужика-то непутеваго, такъ только клочья изъ бороды летятъ!.. Строго жили!.. А бывало, бабушки наши говорили, какъ у которой матери парень задуритъ, пойдетъ она, соберетъ сосдокъ-матерей, свяжутъ парня, да на овин и выскутъ! Такъ бабъ то и боялись! Однова такъ-то одна женка мужа учила. Вотъ у насъ какіе порядки-то были: у мужиковъ — міръ, а у бабъ — свой… Наше время строгое было. Чего сметесь? Врно говорю, строго закончила еклуша, когда у житницы раздался звонкій хохотъ Луши и Ивана Забытаго. Даже самъ Андрей Терентьичъ Клопъ разсмялся и скептически покачалъ головой. Ужь на что былъ онъ ‘смиренный’ мужикъ, и то усумнился, чтобъ у бабъ могла быть такая сила.

— Мн ужь вотъ за девятый десятокъ перевалило, неужто лгать буду?.. Чего гогочешь? обидлась-было еклуша.

— Врно, врно, еклуша! сама слыхивала, поддержала ее Ульяна Мосевна:— погоди, вотъ и мы какъ ни-то въ силу войдемъ, и мы бабушкины порядки заведемъ!..

Развеселившаяся рабочая компанія заставила еклушу еще разсказать про старые бабушкины порядки. У каждаго и въ своей памяти нашлось кое-что подходящее. еклуша была очень довольна и все время съ усердіемъ разсказывала про свое ‘строгое время’. Ея разсказы, на этотъ разъ, отвели отъ обитателей поселка налетвшее-было уныніе.

Ульяна Мосевна была очень довольна этимъ и сама шутила все время, но тмъ не мене, когда, посл обда, вернулись Ванифантій и Петръ, она положила передъ образомъ три поклона и степенно направилась къ Ванифантьевой изб. Еслибы кто-нибудь изъ обитателей поселка увидалъ ее въ это время, посмотрлъ ей въ серьзное, вдумчивое лицо, замтилъ ея мрную и нсколько тяжеловатую походку, какъ будто она нарочно отчеканивала каждый шагъ, тотъ наврное могъ бы сказать, что въ жизни выселка начинаетъ совершаться нчто важное.

Но прежде, чмъ идти прямо въ изб Ванифантія, она прошла мимо житницъ, оглядла все ли въ порядк, и когда, наконецъ, повернула къ воротамъ, ее окрикнулъ чей-то голосъ.

— Здравствуйте, Ульяна Мосевна! сказалъ, подбгая, Филаретушка.

— Никакъ ты къ Петюшк собрался? Ну, вотъ и кстати…

— Не утерплъ, Ульянея Мосевна. Сначала я хотлъ-было къ вамъ зайти, чтобы предварительно разслдовать — какъ, что вообще въ какомъ направленіи дло состоитъ…

— Какое дло?

— Какже съ! Петръ-то Ванифантьичъ нынче ужь не таковъ какъ прежде… Тоже затруднялся я прямо-то отнестись… Можетъ статься, онъ и теперь не въ снисхожденіи…

— А вотъ пойдемъ, пойдемъ вмст. Вотъ оно и кстати!.. Тамъ мы и поговоримъ на счетъ снисхожденія-то…

— Весьма хладнокровенъ онъ сталъ въ настоящее время, проговорилъ тихо Филаретушка, входя въ ворота.

——

Филаретушка, посл матери, больше всхъ любилъ и уважалъ Ульяну Мосевну. Ульяна Мосевна тоже любила, какъ родного, Филаретушку. Когда надъ Филаретушкой издвались многіе, а смялись почти вс, даже братья Волки, Ульяна Мосевна всегда стояла за него и защищала его. Теперь ихъ еще больше связывали одинаково-сердечныя отношенія къ Петру. Почти съ одинаковыми чувствами въ душ вступали эти два любящія существа въ избу Петра…

Когда наступили сумерки, съ такимъ же одинаковымъ душевнымъ настроеніемъ, опять вмст съ Филаретушкой вышла отъ Петра Ульяна Мосевна. Еще сурове легли складки на ея лиц. И еслибы полупрозрачная мгла осеннихъ сумерекъ не скрыла и не смягчила этихъ складокъ, то, можетъ быть, обитатель выселка, замтивши ихъ, долго не уснулъ бы въ эту ночь. Филаретушка, по своей обычной привычк, только нетерпливо подергивалъ козырекъ и постоянно поправлялъ на голов картузъ, какъ будто никакъ онъ не укладывался на его встревоженной голов.

— Весьма хладнокровенъ онъ сталъ въ настоящее время, повторилъ тихо Филаретушка, выходя отъ Петра, ту же самую фразу, съ которою входилъ къ нему.

Ульяна Мосевна молчала.

— Говоритъ: каковъ есть!.. Не взыщите… Чему отъ умныхъ людей научились, съ тмъ и проявились… Иныхъ примровъ искали, да нигд не видали… Надо полагать, умные люди лучше насъ знаютъ, что хорошо! повторялъ внушительно вслухъ Филаретушка разговоръ Петра, какъ будто хотлъ на вки запечатлть его въ своей памяти. И тутъ же онъ обращался, время ютъ времени, къ Ульян Мосевн за разъясненіями.

— Что же, тетенька, неужели-жь иныхъ примровъ и нтъ отъ умныхъ людей? Думается, не должно такъ быть? спрашивалъ онъ.

— Не знаю, Филаретушка… Должно быть, для насъ, мужиковъ, нтъ. Не про насъ тамъ палаты строены, не про мужичьи бока барскія полати выведены. Нечего бы намъ соваться-то туда… Для насъ свои примры есть. Слушали бы, какъ дды да прадды жили — вотъ и примры. Отъ устоевъ-то бы ддовскихъ не отбивались…

— Говоритъ: ‘умные-то люди вотъ какъ учатъ: я теб не мшаю и ты мн не мшай… Я въ твое расположеніе не суюсь, и ты въ мое времяпровожденіе носа не суй… Всякъ, говоритъ, себя знай… Всякъ Еремй, про себя разумй… Съ благодушіемъ-то, что на хромой кобыл, не далеко удешь… Вмсто, чтобы дару-то божьему настоящее приложеніе сдлать, мы побиральцевъ напущаемъ на собственныя земли’… Говоритъ: ‘на погост жить — не о всхъ тужить’… продолжалъ, какъ будто про себя, выговаривать Филаретушка.

— Что же, тетенька, я такъ полагаю, что ужь это, значитъ, какъ бы дло мірское… Вотъ мы съ маменькой и дворовые люди, а вкъ то проживши вмст съ дергачевцами, какъ будто и со всми сроднились… Вотъ теперь у сосдей, въ Комарахъ недавно я былъ: гляжу — мірскіе чаи распиваютъ… Что такъ? Почему? А это, тетенька, къ нимъ переселенцы въ гости пріхали… Лтъ, видишь, десять тому будетъ, какъ отъ нихъ въ башкирскія земли пять семей ушли… Ну, вишь, теперь нарочно оттуда въ гости побывать собрались! Ка-акже! Все одно, говорятъ, что родные. Тоска взяла, нельзя не навдаться: какъ, что, ну, и прочее такое. Зовутъ съ собой земляковъ-то, кои обдняли: земли общаютъ у себя, избы помочью поставить…

— Такъ-то, по божьему-то, Филаретушка, и надо бы. Ддовскіе это устои-то. Вка люди на нихъ прожили, такъ примра худого не будетъ…

И снова задумался Филаретушка.

— Говоритъ: ‘на своей ше я ужь испыталъ, каково это благодушіе-то деревенское!.. Видлъ я, говоритъ, какъ тятенька то, по благодушію своему, ко мн въ Москву въ лаптяхъ представился… Это собственникъ-то! землевладлецъ! хохочутъ умныя люди, а тятенька только улыбается благодушно… Весьма, говоритъ, пріятно!.. Тоже и на счетъ любви этой самой — весьма почувствовали хорошо! Обобрали въ лучшемъ вид, а мы, по глупости, думали бдному человку отъ сердца поддержку сдлать… Весьма, говоритъ, обучительно вышло!’ ‘Бдный-то, говоритъ, съ голоду, въ пять разъ скоре богатаго, тебя продастъ’, снова воспроизводилъ слова Петра Филаретушка и, наконецъ, вдругъ какъ-то особенно неожиданно обратился къ Ульян Мосевн:

— А знаете, тетенька Ульянея Мосевна? я такъ полагаю: у него, у Петруши то, прострлъ въ сердц! почти вскрикнулъ Филаретушка, какъ будто самъ пораженный оснившей его мыслью.

— Не легче отъ этого, Филаретушка, не легче! по прежнему съ грустной суровостію проговорила Ульяна Мосевна.

Они подошли къ кель Ульяны, какъ до нихъ донесся говоръ, отъ качели. Только теперь замтили они, что у качелей собралась обычная компанія. Ульяна Мосевна не хотла, впрочемъ, теперь идти къ ней и уже стала было прощаться съ Филаретушкой, какъ услыхала несшійся отъ качелей голосъ Ванифантія. Ванифантій былъ что-то необычно веселъ, что-то разсказывалъ, чмъ-то хвалился и самъ хохоталъ на весь выселокъ. Это поразило нетолько Ульяну Мосевну, но и Филаретушку, и они пошли къ качелямъ.

Сумеречная мгла все больше и больше сгущалась надъ выселкомъ. Окружающіе предметы все больше теряли опредленныя очертанія и сливались въ какія-то сплошныя темныя полосы. Фигуры людей превратились въ движущіяся тня. На темномъ осеннемъ неб кое-гд загорались звзды. Сырой, сверный втеръ гналъ по улиц поселка желтыя листья, и вмст съ ними разносилъ надъ выселкомъ веселыя рчи Ванифантія.

Когда Ульяна подошла къ качелямъ, Ванифантій разсказывалъ про какую-то продлку Короната Львовича и кулака Маркушки съ Филаретушкой.

— Здравствуйте! сказалъ Филаретушка.

— Да вотъ онъ и самъ здсь, господинъ аблакатъ!.. Ха, ха!.. Легокъ на помин! Ну, умственный крестьянинъ, разскажи-ка намъ отъ судейскаго то пониманія что пито! Ну-ка, пойдемъ къ моему Петюшк, онъ теб проврку сдлаетъ!.. Каковъ ты передъ нимъ окажешься?.. Ха, ха! Небось надъ Петюшкой баре, да богачи не надсмются, какъ надъ тобой! Такъ-то, другъ! Куда ужь намъ! На-ка, вотъ теб семячекъ… Пощелкай, г. судейщикъ!..

Все лицо Ванифантія сіяло несказаннымъ благодушіемъ, его глаза прищурились и были влажны, щеки даже пылали, казалось, вмст съ его рыжей широкой бородой. Онъ, былъ по истин, человкомъ, который вдругъ увидалъ осуществленіе своей долгой мечты, и притомъ безъ всякаго личнаго труда съ своей стороны. На немъ была поярковая шляпа грешневикомъ, нсколько свалившаяся на затылокъ, синій, слегка наброшенный на плечи разлетай, въ широкій карманъ котораго онъ поминутно лазилъ за подсолнечниками и постоянно просыпалъ ихъ черезъ пальцы. Онъ угощалъ ими всхъ присутствовавшихъ. Луша весело смялась надъ отцомъ, дйствительно нсколько смахивавшимъ на паяца. Отъ него попахивало водкой. Сидвшихъ у качелей было очень трудно распознать, и только по голосу можно было отличить разговаривавшихъ, да изрдка трубка Вахрамея красноватымъ заревомъ освщала его сурово-таинственное, нсколько цыганское лицо и здоровую, полнощекую, широкую, вчно улыбавшуюся физіономію брата Хипы, сидвшаго рядомъ съ нимъ..

— Такъ то, братъ! Далеко намъ съ тобой! хлопнулъ Ванифантій по-плечу Филаретушку и захохоталъ.

— Что-ти гогочешь? Чего ты старину-то свою безчестишь! вдругъ раздался среди тьмы звучный, нсколько мужиковатый голосъ Ульяны Моеевны.— Али тмно — такъ никому не видно, что у тебя старческаго стыда нтъ? Молиться теб пора, старикъ, молиться! А ты что длаешь? За молодыми, что ли, угоняться хочешь? Чмъ бы молодой разумъ на путь наставить, а ты за нимъ же въ погоню?..

— Ну, что, ну, что ты, старуха, разворчалась? нсколько смутившись, проговорилъ Ванифантій.

— Молиться, говорю, молиться пора теб, старикъ, а не по Коронашкамъ да Маркушкамъ бгать… Пора бы теб ссть за Четьи-Минеи, да благочестиво чадъ своихъ поучать… А вы что затваете съ сыномъ-то? Объ чемъ по ночамъ-то въ молчанку играете?

— Разв мы къ худу? Мы къ тому, чтобъ всмъ какъ лучше, а она…

— Какъ лучше? Али ты забылъ, какъ по-ддовски лучше-то? Али ддовскіе устои потерялъ? Такъ поди — ддушка-то еще живъ! Поди, пади передъ нимъ ницъ, да и сына-то возьми съ собой (еще онъ, Господи благослови, объ ддушк-то и не заикнулся спросить!), да и моли старца, чтобъ онъ вамъ разумъ и сердце открылъ… Можетъ быть, Господь, отъ вашей молитвы смиловавшись, и откроетъ старцу словесную рчь вамъ въ поученіе… Вотъ какъ лучше-то! Можетъ быть, теб старецъ-то и скажетъ, что по-ддовски въ молчанку-то не играли, что помнили, ежели къ намъ чужіе мюди привержены, то ихъ въ смущеніе грхъ приводить… Вотъ какъ лучше то! Лучше-то — вышли бы вы вотъ на улицу да передъ всмъ честнымъ міромъ и сказали: ‘вотъ молъ и вотъ что мы придумали — а верхъ за мірскимъ словомъ’. Потому — умъ хорошо, а два лучше!..

— А ежели пятеро дураковъ да столько же бабъ — такъ и совсмъ никуда не годится! ха, ха, ха! засмялся своей острот Ванифантій Мосеичъ, совсмъ нетолько уже оправившійся отъ смущенія, но даже преисполнившись наипущей храбрости.— Да теперь, ежели правду-то говорить, такъ Петюшка-то всхъ насъ разумомъ за-поясъ заткнетъ, вдругъ твердо заговорилъ онъ, внушительно наступая на Ульяну Мосевну.

— Его разумъ при немъ и останется, а нашъ — при насъ.

— Да теперь, продолжалъ, не слушая и повышая голосъ, Ванифантій:— знаючи его, я прямо скажу: дураки мы здсь сидимъ, круглые дураки… На насъ также люди-то смются, что вотъ надъ Филареткой!

— Мы для души живемъ, а не для похвальбы.

— Да теперь, снова продолжалъ, все внушительне, Ванифантій Мосеичъ:— скажи мн Петюшка только слово — да я за нимъ куда хочешь пойду! Потому — это человкъ на рдкость! Ему ото всхъ уваженіе, а не то что смшки..

— Пущай передъ Коронашками онъ и выхваляется, коли нашей душевностью небрежетъ!.. А ты подождалъ бы свою-то старость безчестить! Подождалъ бы примръ-то съ Маркушекъ брать, да отъ ддовскихъ устоевъ отшатываться! А и то сказать, коли здсь не любо, такъ свой монастырь въ столицахъ заводите, да въ немъ свои уставы и вводите! А въ ддовскомъ гнзд, на ддовской земл вамъ длать нечего… Въ ддовскомъ гнзд сообща живутъ, на ддовской земл ни для кого особняковъ не построено!

— Да какая земля-то? спросилъ, нсколько даже торжественно, Ванифантій Мосеичъ.

— Ддовская, не чужая…

— Да чья она такая… а? Земля-то? Ддушка-то вонъ глухой да слпой сидитъ, а мы, дураки, въ благодушія пребываемъ… А земля-то чья?

— Никакъ что-то я не пойму тебя, сказала Ульяна Мосевна между тмъ, какъ у нея вдругъ подогнулись колна и задрожали ноги.

— А вотъ поди къ Петюшк, онъ теб скажетъ… Онъ вотъ въ столиц жилъ, да больше насъ знаетъ.

— Чья-же земля-то? вдругъ кто-то спросилъ глухимъ голосомъ среди окружавшей тьмы. Голосъ этотъ звучалъ такъ странно, что даже Ванифантій вздрогнулъ и не отвчалъ, пока не догадался, кому онъ принадлежалъ.

— Поди, Короната Львовича спроси: онъ теб скажетъ, кто нынче за Корявинскую пустошь полтораста серебромъ, какъ едину деньгу, отвалилъ.

— Кто-же отвалилъ? спросилъ опять тотъ-же голосъ, сопровождавшійся усиленнымъ сопніемъ въ чубукъ и полнымъ снопомъ красноватыхъ лучей, вылетавшихъ изъ трубки.

— А Петюшка отвалилъ, потому онъ въ столиц былъ да зналъ, что съ землей длается, а мы здсь, дураки, сидли да мало видли. Вотъ чья земля-то! Еще надо попросить умственнаго человка разузнать, чья у насъ земля-то!.. А мы разслись на ней, ровно и впрямь помщики! Да замстъ того, какъ умные люди поступаютъ, чтобы даръ-то божій за собой закрпить, да оборотъ съ нимъ сдлать, мы, по бабьему-то разуму, еще чужаковъ на нея нагнали, богадльню для души спасенія сдлали! Пора за умъ взяться, а коли своего не хватаетъ, такъ тхъ, у кого онъ есть, слушаться! Вотъ что! Еще большакъ-то — я!.. Какое распредленіе сдлаю, такъ и будетъ! Худого не придумаю!

Ванифантію высказать все это стоило такого напряженія, что, замолчавъ, онъ потерялся и не могъ ничего сообразить.

Нтъ ничего странне, непослдовательне, порывисте мечтателей. Они живутъ иллюзіями, и покажите имъ хоть только въ отдаленіи возможность осуществленія ихъ смутной, неопредленной мечты, какъ вдругъ все ихъ существо преобразится, они ничего не хотятъ понять, ни видть, ни знать, не хотятъ здсь, что имъ показана еще только одна возможность, одна ‘вроятность’. Они уже эту вроятность принимаютъ за полную достоврность.

Послднія слова Ванифантія были до того неожиданны для слушателей, что вс смолкли, никто сразу ничего не могъ возразить, и кругомъ настала мертвая тишина, даже трубка Вахрамя не сопла больше. Ванифантій и самъ какъ будто испугался своей храбрости. Не будь онъ выпивши, не опьянй онъ такъ отъ обаянія передъ успхомъ Петра среди ‘добросельской интеллигенціи’, не будь, наконецъ, такъ темно — врядъ, ли бы онъ сказалъ и половину того, что открылъ теперь. Да врядъ-ли бы его за это похвалилъ и самъ Петръ, такъ какъ это не могло быть въ разсчетахъ его недоврчиваго, скрытнаго ума.

Наконецъ, Ванифинтій опомнился, но чувствовать себя большакомъ не пересталъ.

— Луша, или домой! строго приказалъ онъ среди общаго молчанія.

— Тятенька, я еще успю, тихо проговорила она. Она сидла на доск качели, рядомъ и обнявшись, съ дозволенія обычаевъ тхъ палестинъ, съ Иваномъ Забытымъ.

— Иди, говорятъ! Пора за умъ взяться! Будетъ со всякимъ якшаться! Ступай къ брату!.. Ступай въ свой домъ! крикнулъ грозно Ванифантій, поправилъ на голов шляпу и походкой самоувреннаго человка пошелъ къ своей изб.

Еслибы кто могъ освтить въ эту минуту осеннюю глубокую тьму, передъ его глазами предсталъ бы одинъ изъ драматическихъ моментовъ въ жизни выселка. Онъ увидалъ бы, какъ, при словахъ отца, сказанныхъ такимъ тономъ, котораго еще никто не слыхалъ, сошла вся кровь съ пунцовыхъ щекъ Луши и он сдлались бле полотна, какъ вспыхнулъ, напротивъ, Иванъ Забытый, и его рука, обнимавшая Лушу, вдругъ упала, словно разбилъ ее параличъ, и горькая улыбка, съ примсью не то злобы, не то покорности судьб, пробжала по его губамъ. Врядъ-ли съ этой минуты онъ оправится и будетъ по-прежнему добродушно говорить свое обычное: ‘съ удовольствіемъ!’

Кром этого, въ тотъ же моментъ совершилось здсь и еще нчто. Нсколько секундъ спустя посл словъ Ванифантія, засопвшая было опять трубка Вахрамя вдругъ смолкла, но, по лившемуся отъ нея свту, было видно, какъ быстро поднялся Вахрамей, хотлъ крикнуть: ‘Раздлъ!’, но удержался, сжалъ губы и медленно опустился опять на бревно, на которомъ сидлъ. Рано или поздно, впрочемъ, этому слову уже не миновать теперь сорваться съ его губъ.

— Ну, милые, утро вечера мудрене! сказала Ульяна Мосевна:— идите ка спать, да подумайте каждый про себя!

А между тмъ ‘новый человкъ деревни’, Петръ Ванифантьевичъ Волкъ-младшій, сидлъ все это время на завальн отцовской избы и угрюмо смотрлъ въ глубину ночи, окутавшей и его, и выселокъ, и рощу… Онъ думалъ на неизмнную свою тэму, ‘чтобы все какъ лучше’.

Филаретъ же Флегонтовичъ Чижовъ (иначе Чижикъ) давно уже, еще какъ только Ванифантій заявилъ свои права большака, тихонько исчезъ отъ качели и побжалъ къ своимъ Дергачамъ. Онъ струсилъ и испугался, его охватила боязнь — чего? онъ ршительно не понималъ! Онъ только безсвязно твердилъ: ‘прострлъ въ сердц — это врно!… Въ сердц прострлъ! Вотъ оно самое!’ Что онъ разумлъ подъ этими словами, онъ врядъ-ли бы и самъ объяснилъ. Онъ только очень былъ радъ, что нашелъ такое слово, которое, по его мннію, знаменовало то ‘нчто’, что измнило душу Петра.

Какъ бы то ни было, ныншняя ночь — была первая ночь, когда обитатель выселка легъ, неувренный въ завтрашнемъ дн.

Глава четвертая.
Раздлъ.

Въ Ямской слобод губернскаго города N наибольшей извстностію среди трудоваго странствующаго крестьянства пользовался постоялый дворъ выписавшагося въ мщане крестьянина деревни Дергачи Еремя Еремича Строгаго. Надо думать, что окрестили его такимъ прозвищемъ не даромъ, такъ какъ былъ онъ, дйствительно, мужикъ ‘строгихъ правилъ’ и притомъ ‘строгою обличія’. Высокій, коренастый, сутуловатый, съ большой лысиной на голов, длиннымъ носомъ, поросшимъ сдыми волосами на конц, сердитымъ взглядомъ большихъ карихъ глазъ и сдой бородой — онъ везд, въ церкви ли, въ дум ли среди гласныхъ, на базарахъ ли, рзко выдлялся изъ толпы. А его суровый, глухой, но сильный, какъ труба, голосъ хорошо былъ извстенъ какъ торговому, такъ и крестьянскому сословію, назжавшему въ городъ. Кром того, онъ пользовался извстностію, какъ человкъ справедливый и неподкупный, справедливый потому, что не обсчитывалъ мужиковъ, насыпалъ полныя мры овсомъ и нетолько не допускалъ насыпки ‘слегка’, но даже постукивалъ по бокамъ желзной мры и встряхивалъ ее, въ доказательство своей ‘справедливости’, неподкупный — потому, что постоянно велъ войну съ мелкой полицейской сошкой, давать которой взятки считалъ ‘отъ Бога нигд не положеннымъ’ и ‘ни отъ кого не предписаннымъ’. Эта война очень не рдко доводила его до самого губернатора, съ которымъ онъ имлъ храбрость объясняться безъ холопства и безбоязненно, вроятно, потому, что вполн врилъ, что выше губернатора есть еще Богъ, да царь. Вотъ этотъ-то ‘строгихъ правилъ’ человкъ возвращался, однимъ зимнимъ утромъ, отъ раннихъ обденъ, къ себ домой.

Войдя въ первую, просторную комнату, съ черными закопчеными стнами, увшанными лубочными картинами религіозной морали, онъ помолился въ передній уголъ, и, распоясывая кушакъ, крикнулъ своимъ громовымъ голосомъ.

— Эй! Живы ли?

— Живы, живы, по милости Божіей! отвчалъ изъ заднихъ комнатъ, вроятно, изъ ‘стряпной’ чей-то женскій голосъ.

— Ну, и слава Создателю!… кипяточку бы наставить не мшало.

— Готово, готово.

— А это и еще лучше. Нутро попарить — важное дло! перекликался Еремй Бремичъ, стаскивая съ себя кафтанъ. Онъ остался въ красной ситцевой рубах и, покряхтывая, услся на лавк, растопыривъ ноги, какъ человкъ, вполн довольный самимъ собой.

— Али никто не навертывался? крикнулъ онъ опять.

— Есть, есть… Мы, батюшка, навернулись… Насъ судьба завернула… Али не примтилъ на двор подводы-то? сказала старуха еклуша, выходя изъ стряпной.

— Да ты, старая, какъ забралась сюда? спросилъ Строгій.

— Ты на меня не дивись. А то дивись, мы вдь къ теб всмъ Волчьимъ Поселкомъ тронулись. Вонъ она — какая машина! И Ульяна Мосевна, и братья — вс съ родного гнзда тронулись.

— Что такъ?

— Вотъ и такъ. И я ужь за ними… Старичка-то моего, Мосея, схоронили, такъ на свобод я теперь… Вотъ и притыкаюсь ко всмъ… Они тронулись въ городъ, и я думаю, хоть Богу помолюсь. Авось то же не безъ пользы будетъ къ ихнему длу.

— Да какое дло-то?

— Да неужто ты неизвстенъ? укорительно качая головой, повязанной синимъ повойникомъ, сказала еклуша: — Да полно те, Еремй Еремичъ, шутки со мной шутить.

— Говорю, ничего не знаю! крикнулъ Строгій.

— Ой, не кричи, родимый! схватилась старушка руками за уши, а ея сухощавая фигурка такъ и заколыхалась, словно подъ налтомъ втра: — и совсмъ ты меня рчи лишишь, такъ-то трубивши! Ты полегче, родимый, со мной… Вдь ужь мн, люди-то считаютъ, за девяносто перевалило.

— Ну, ладно, пощажу твою дряхлость. Давай-ка вотъ попьемъ кипяточку, а тмъ временемъ не торопясь и раскажешь, шутилъ Строгій, принимаясь заваривать чай изъ самовара, который внесла толстая, грудастая дворничиха.

— Слышалъ? Дла-то какія? спросила она мужа и вышла опять.

— Да нту же!

— Али не бывали у тебя Ванифантій-то Мосеичъ съ крестникомъ? спросила еклуша.

— Нту.

— Ишь ты! У крестнаго отца не былъ! А поди ужь съ мсяцъ въ город живутъ.

— Петюшка-то съ отцомъ?

— Они, они, вмст теперь, неразлучно.

— А Ульяна-то гд же? Говоришь, и Ульяна здсь?

— Ушли… только что пріхали — и ушли… Хлопотать въ палаты ушли. Тоже боятся, какъ бы просрочки не сдлать.

— Да что у нихъ такое, скажешь ты или нтъ? не выдержалъ опять Еремй Еремичъ и даже ногой притопнулъ.

еклуша такъ и обмерла. Чуть выговаривая, задыхаясь, она только твердила: ‘мышеядь… мышеядь… одолла, родимый, мышеядь’.

— Какая такая мышеядь? Ну, да Богъ съ тобой — пощажу твою дряхлость, махнулъ рукой Строгій: — разсказывай сама, какъ ума хватитъ. И Еремй Еремичъ принялся усиленно хлебать съ блюдечка чай.

— И пошла, родимый, съ самой-то осени, начала, нсколько прихода въ себя еклуша: — и пошла это мышь… Такая мышь, такая мышь — видимо-невидимо… И идетъ, и идетъ, откуда только едакая машина этой гадины берется… Это, видишь, какъ разъ, когда старика похоронили… Ну, думаю-гадаю, не къ добру это… Ой, не къ добру!… Говорю:— унесъ съ собой, старый, въ гробъ райскую тишину изъ гнзда! И повалила эта мышь… Все валитъ, все валитъ..

— Да ужь слышалъ! Дальше-то что?

— А за-раньше того, пчела у меня взбунтовалась. Вотъ и бунтуетъ пчела, вотъ и бунтуетъ — и нту мочи съ ней, никакого сладу. Вкъ за пчелой ходила, а такого бунту отъ нея не видала…

— Ты мн вотъ что, старуха, перебилъ еклушу Строгій: — ты мн одно только скажи толкомъ: зачмъ они въ палату пошли?

— Да судьбище у нихъ, родимый, судьбище промежъ собой началось.

— За что? Чего длятъ?

— Въ раздлъ пошли!

— Въ раздлъ?… Что за оказія! Это братья-то Волки?

— Они, родимый, они самые! благомысленные братья…

— Да вдь я у нихъ на праздник былъ, ничего не примтилъ… какъ быть семья благословенная!

— Что говорить! Праздникъ былъ истинно благословенный. Раньше-то было и вышло у нихъ препирательство, а тутъ и опять все забыли… Свои люди, побранятся, сами и помирятся… И Ванифантій Мосеичъ, и Петруша, и Вахромей Мосеичъ — вс какъ будто по душевному одинъ съ другимъ. Ульяна Мосевна не нарадовалась… Только вотъ, посл тебя-то, на третій день ужь это будетъ, сидли это вс съ гостями у качелей, псни играли… Гляжу это я, родной, а черезъ улицу-то, къ житницамъ, мышь пошла. Вотъ и идетъ мышь, и идетъ стадомъ, стадомъ… Я такъ и руками взмахнула, говорю: ой, не къ добру! А меня вс ругать… Идетъ это мышь — только за ней слдовъ изъ городу москвичъ детъ, а за москвичомъ староста Макридій Сафронычъ (только что онъ тоже изъ города вернулся: въ казну деньги возилъ). Ну, и принялись ихъ угощать… А Макридій-то Сафронычъ, знаешь, какой, выпимши то, на языкъ не воздержный? Сейчасъ это въ великое удовольствіе пришелъ, да и позавидуй: ‘Эхъ, говоритъ, что это у васъ только за жизнь въ выселк! Хошь бы денекъ такъ пожилъ! Тутъ бы кажись и умерь отъ одного удовольствія! Да этого еще, говоритъ, мало… Мы, говорить, всхъ въ законный бракъ сочетаемъ!… Ужь ежели теперь не время, такъ, пожалуй, лучшаго и не дождешься… Вс, говоритъ, теперь на лицо. Вотъ, говоритъ, примрно Ульянею съ Сатиромъ, шутитъ, Ивана Забытаго къ Луш приспособимъ, Аннушку Сатарову съ Петромъ Ванифантьичемъ, а въ закончаніе всего Ванифантія самого къ солдаточк Сиклете пристроимъ!… Тогда, говоритъ, неуклонно благодать Господня надъ вами въ вки вчныя укрпится!…’ Сказалъ это онъ, а Петръ Ванифантьичъ съ отцомъ да съ москвичомъ улыбнулись, да въ одинъ голосъ: ‘Нон времена другія, Макридій Сафронычъ: — кое-что у умныхъ людей и получше удумано! Такъ какъ, говоритъ москвичъ-то, наши теперь общія дла въ город на лучшемъ ходу стоятъ, то позвольте, будущій тятенька, съ вашего позволенія вашу дочку на нашемъ жеребц по улиц прокатить! А мы, говоритъ, уже въ город все прикончили: ваше земельное имущество завтра же заложимъ и капиталы получимъ!’ Какъ это онъ, родимый, только выговорилъ, и пошла тутъ скорбь на весь поселокъ… Такая ли скорбь!

Старушка закачала головой, замолкла и всплакнула. Долго она всхлипывала и утирала носъ платкомъ. Еремй Еремичъ отъ усиленнаго вниманія, съ которымъ онъ пилъ чай и слушалъ старуху, до того вспотлъ, что потъ съ него лилъ градомъ, и онъ только постоянно вытиралъ лицо полотенцемъ, да длалъ знаки жен — не перебивать разсказчицу. Онъ уже боялся и заикнуться, чтобы не сбить старуху съ колеи, на которую она попала, наконецъ. Старушка продолжала плакать. Дворничиха, смотря на нее, чуть сама не прослезилась, а въ дверяхъ въ стряпную, стояла, вся разрисованная мукой, стряпуха и, подперевъ голову руками, умильно смотрла на еклушу.

— Ну! старушка, ну! рискнулъ нжно понукнуть еклушу соскучившійся ея слезами Еремей Еремичъ.

— Сейчасъ, родимый, сейчасъ… Жалко вдь! На Макридія-то Сафроныча я все сержусь: не воздерженъ ужь онъ на языкъ-то очень… И доброе слово сказать тоже надо надо ко времени, да къ мсту, да съ молитвой…

— Ну, ну, старушка, дальше-то что! подгонялъ Строгій, стараясь возможно спустить свой голосъ на самыя низкія ноты.

— И пошла, родимый, скорбь на весь поселокъ… Вахромей-то Мосеичъ налетлъ это на Ванифантія съ Петромъ. ‘Вы, говоритъ, съ чьего это спросу, по чьему приказу?..’ ‘Мы, говорятъ, ни съ чьего спросу, ни съ чьего приказу, а съ того, что мы мужики умные, не чета вамъ, лснымъ дуракамъ!..’ Прасковья то Хипу въ спину колотитъ: ‘Ты, говоритъ, дуракъ, чего смотришь? Али, говорить, ждешь, пока васъ умные-то люди въ конецъ оболванятъ!’ — А Хипа то былъ выпимши, не спросясь ума-разума, да за Вахромеемъ, кричитъ: ‘подавай раздлъ!.. Въ раздлъ желаемъ!’ — ‘Нтъ вамъ раздла, кричитъ Ванифантій: — а жить вамъ по моему умному приказу… Потому, мы къ тому, чтобы какъ лучше!’ — едосья въ слезы, Луша въ слезы, Сиклетея въ слезы, вс бабы, окромя Ульяны Моеевны, ровно съума сошли. Знамо, вдь вс грхи изъ-за бабъ идутъ. Бросились, родимый мой, по избамъ, кто у кого что тащитъ: кто лоханку волочитъ, кто ухватъ, кто сковороду. Та кричитъ: мое имущество, другая — мое… А мужики свое выговариваютъ. А я, родимый, стою, эдакъ, въ сторон, да осиновымъ листомъ трясусь, трясусь и молитву твержу… Твержу да плачу…

И старушка опять заплакала.

— Ну, старуха, мы съ тобой до конца-то должно скоро не доберемся!.. сказалъ Еремй Еремичъ: — слава Богу, что и до этого дошли.

— Слава Богу, проговорила старуха.

Еремй Еремичъ покряхтлъ, поразмялъ кости, походивъ по комнат и поглаживая животъ, и, что то проворчавъ про себя, забрался съ ногами на широкую лежанку изразцовой печи.

——

А въ то время, какъ еклуша вела бесду съ Еремемъ Еремичемъ, по улицамъ города N, пробираясь по протоптаннымъ черезъ сугробы тропкамъ, бродила кучка бабъ и мужиковъ, съ заиндевлыми бородами и бровями, въ просто нагольныхъ и въ крытыхъ крашениной полушубкахъ, въ срыхъ и въ бурыхъ валеныхъ сапогахъ. То были наши знакомцы: Ульяна Мосевна, Хипа, Прасковья и Филаретушка. Филаретушка волновался, по обыкновенію, размахивалъ руками, что-то говорилъ Ульян Moсевн и постоянно забгалъ впередъ.

— Я говорю, примрный мужчина, толковалъ онъ: — знаю! Ужь будьте въ надежд. Ежели какой титулъ, къ кому съ какимъ обращеніемъ къ чину и званію всякого состоянія относиться, такъ ужь уважитъ! Единственный чиновникъ! По крестьянскимъ дламъ служитъ. Вотъ сейчасъ, въ этой улиц. Господинъ! обращался онъ къ кому-нибудь встрчному: — чиновникъ Вертихвостовъ, въ собственномъ дом, гд будутъ находиться? Надо думать — въ этой улиц? они въ этой улиц проживали…

И вотъ, посл многихъ спросовъ, наконецъ, отыскивали они чиновника Вертихвостова въ собственномъ дом, жались въ его узенькихъ сняхъ, пока Филаретушка освдомился о ‘расположеніи’ чиновника на его кухн. Наконецъ, ихъ ‘допускали’. ‘Проходите, проходите вс’, приглашалъ Филаретушка въ чиновничью переднюю своихъ земляковъ. ‘Въ чемъ дло?’ говорилъ чиновникъ, считая почему-то непремнною обязанностію принять строгій видъ.— Проходи сюда! Ульяна Мосевна не смло входила въ зальце съ еранями на окнахъ, съ плетеной поломанной мебелью, съ портретомъ начальника и литографіей какого-нибудь архипастыря на стнахъ, съ неметенымъ еще поломъ и явными признаками недавняго въ ней присутствія цлой оравы ребятишекъ. Чиновникъ въ халат, съ заспанымъ лицомъ неумытый и непричесанный еще, сурово садился около стола, въ пол-оборота къ просителямъ, и снисходительно приготовлялся слушать.

— Вотъ вамъ старушка изложитъ, рекомендовалъ Филаретушка, показывая на Ульяну Мосевну:— она всякаго мужика толкове будетъ… Будьте спокойны.

— Въ чемъ дло? опять повторилъ сурово чиновникъ.

— А вотъ видите, господинъ, живемъ мы, по нашему ддовскому завту, по деревенскимъ обычаямъ, сообща, какъ искони положено, начинала степенно Ульина Мосевна, толково выговаривая слова… Долго и обстоятельно льется рчь Ульяны Мосевны. Филаретушка изрдка вставляетъ въ нее свои замчанія. Въ дверяхъ стоитъ высокая, коренастая, добродушная фигура Хипы, плавающаго глазами по потолку и стнамъ зальцы. Сзади его, внимательно слда за разсказомъ, сердито глядла жена его Прасковья, и когда Ульяна Мосевна привставала, чтобъ поклониться чиновнику, Прасковья толкала Хипу въ спину и говорила: ‘Поклонись!’ Хипа спохватывался и отвшивалъ низкій поклонъ. Наконецъ, чиновникъ начиналъ звать и вдругъ, недослушавъ и половины, посылалъ ихъ къ другому чиновнику за справкой, бралъ подносимый Ульяной Мосевной рубль и уврялъ ихъ, что пріятель его все для нихъ устроить въ лучшемъ вид.

Опять бродитъ по сугробнымъ улицамъ города N кучка деревенскаго люда. Опять утшаетъ Филаретушка Ульяну Мосевну, что ‘выше надо подавать! Главнымъ образомъ, выше подавать!’ что у него, кром этого чиновника, есть такіе адвокаты, которые въ правительствующій сенатъ не задумаются прописать — и какъ, что и по какой причин’. Опять отыскиваютъ крестьяне новаго чиновника ‘въ собственномъ дом’, опять начинаетъ обстоятельно выговаривать Ульяна Мосевна: ‘А вотъ видите, господинъ, живемъ мы по нашему ддовскому завту, по деревенскимъ обычаямъ, сообща, какъ искони положено’… И снова гуляетъ глазами по стнамъ и потолку чиновничьей зальцы добродушный Хипа и снова стукаетъ его въ спину Прасковья и говоритъ: ‘Поклонись, деревянный!’ И снова чиновникъ, принимая рубль, посылаетъ ихъ куда-то за какой-то справкой и снова утшаетъ ихъ Филаретушка, ‘что они безпримнно всякую правду отыщутъ’, пока, наконецъ, усталые не возвращаются они, при звон къ вечернямъ, на постоялый дворъ Еремя Еремича Строгаго.

А Строгій, какъ человкъ вполн строгихъ правилъ, никогда не упускалъ случая поддержать пріобртенную имъ репутацію. Онъ держался того мннія, что всякій непремнно въ чемъ-нибудь да виноватъ, ‘потому — кто же безъ грха?’ Выработавъ въ себ такія убжденія, онъ не любилъ никому ‘поблажатъ’, потому, какъ бы ни считалъ онъ человка правымъ, все же находилъ необходимымъ дать ему ‘острастку’.

— Ну, что, бунтовать вздумали? крикнулъ онъ, сидя уже за вечернимъ чаемъ, когда ходаки Волчьяго поселка вошли въ избу и молились въ передній уголъ: — не успли дда въ яму свалить, а ужь бунтъ зачинать?

— Не мы зачинаемъ, Еремй Еремичъ, проговорила Улина Мосевна, снимая взмокшую отъ снга баранью шубу.

— Мышеядь!.. Вишь, что выдумали — мышеядь! Сами себя подомъ съдите! Сами! На мышей-то нечего валить!

— Какіе мыши, Еремй Еремичъ! Не мыши тутъ… А люди законъ потеряли, на ддовскіе завты наплевали…

— То то наплевали! не слушая, продолжалъ ‘задавать острастку’ Еремей Еремичъ:— большакъ-то, поди, не хуже васъ знаетъ, что хорошо… А теб бы, старуха, грхъ молодыхъ-то бунтовать. Теб бы ихъ же надо послушности учитъ, да покорности къ большаку, потому онъ теперь всмъ вамъ замнитъ отца, надо всми вами владыка…

— Позвольте, господинъ купецъ, заволновался Филаретушка.

Но его перебила Прасковья.

— Да намъ что большакъ-то? Да рази большаку-то позволено зорить семью? Отъ кого такіе законы? вдругъ сорвалась она съ лавки и бойко наступала на Еремя Еремича: — разв большаку-то позволено вертть всми, какъ холопами?..

— Молчать! крикнулъ Строгій и даже ногой пристукнулъ.— Молода еще разговаривать-то!.. Ишь вы набаловались! На мои бы васъ руки!.. Ты чего жену-то не учишь? спросилъ онъ Хипу.— Хипа такъ и озарился улыбкой во все свое широкое лицо.

Ходоки присмирли. Только Ульяна Мосевна замтила строго: ‘Выше большака, Еремей Еремичъ, совтъ да любовь въ семь… А кольми паче, ежели къ намъ чужіе люди привержены. Вс мы въ одну житницу хлбъ возили, въ одну руку работы поднимали. Вс мы своего ищемъ, надо разсудить по справедливости!’

— Это врно, врно! подхватилъ Еремй Еремичъ, вспомнивъ при слов ‘справедливость’ о своей репутаціи:— помоги вамъ Богъ! Придвигайтесь-ка къ столу, да попарьте животъ то! Чай измрзли, изустали?

— Что ужь говорить! Ежели бы не врилъ, что у Бога правду сыщешь, такъ лучше бы въ гробъ лечь, грустно проговорила Ульяна Мосевна. По лицу ея было замтно, что глубокая грусть и скорбь давно уже поселились въ ея душ, у другой женщины эта скорбь и грусть наврно излилась бы неизсякаемымъ потокомъ слезъ, по Ульяна Мосевна не умла плакать. Только на лицо ея все темне и темне ложились суровыя тни, только строже и худе длалось ея лицо, серьзные глаза глубже уходили въ глазницы, плотне сжимались сухія старческія губы и меньше было у нея охоты говорить.

— Дла! проговорилъ Еремй Еремичъ.— Въ раззоръ разорятъ, прибавилъ онъ про себя и, крехтя, сталъ одваться. Не говоря никому ни слова, натянулъ онъ по уши баранью шапку и вышелъ.

— Только, ттенька, не отчаявайтесь, утшалъ Филаретушка Ульяну Мосевну:— этого нельзя-съ, чтобы правды не отыскать. Ежели въ одномъ мст не возьметъ, выше надо подавать. Главное дло — подавать и до конца стоять! Одно это требуется!

И съ этой врой утомленные ходоки Волчьяго послка скоро заснули.

——

Было уже совсмъ темно, когда вышелъ Строгій на улицу. Въ окнахъ домовъ замелькали огни, тусклыми полосами свта освщая сугробныя улицы. Строгій, что-то ворча себ подъ носъ (это была одна изъ тхъ привычекъ, которая придавала ему особенно строгій видъ), переходилъ переулокъ за переулкомъ, перебрался черезъ погруженную въ мракъ торговую площадь, по которой рыскали собаки, и, наконецъ, на одномъ изъ угловъ ея, вошелъ въ грязненькій трактиришко, хотя въ немъ и имлись ‘номера для благородныхъ’. Строгій протянулъ руку опершемуся локтями на стойку и дремавшему хозяину и спросилъ:

— ‘Волки у тебя что-ли стоятъ?’ Хозяинъ молча кивнулъ головой на билліардную и опять задремалъ. Строгій прошелъ въ билліардную, грязную, тусклую, плохо-освщенную висвшей съ потолка лампой. На билліард играло человкъ пять благородныхъ, одни были въ запачканныхъ мломъ визиткахъ, другіе въ однихъ жилеткахъ и глаженныхъ сорочкахъ, на которыхъ особенно выдлялись всевозможныхъ сортовъ запонки въ вид собачекъ, подковъ, лошадиныхъ головъ и пр. Среди этихъ ‘благородныхъ’, очевидно, юныхъ служителей емиды, выдлялся своимъ казакиномъ, красной, выпущенной за поясъ рубахой и длинной золотой цпочкой черезъ шею, розовыми щеками, красивымъ лицомъ и гордой осанкой статной фигуры землевладлецъ Коронатъ Львовичъ, ‘адвокатъ изъ узда’, какъ звали его въ город. Видимо онъ былъ съ игравшими на пріятельской ног. Посл каждаго удара, онъ весело обнималъ одной рукой кого-нибудь изъ юныхъ служителей емиды и ‘отливалъ пулю’, приводившую въ восторгъ его пріятелей. Коронатъ Львовичъ считался острякомъ, хотя кром пошлостей никакого остроумія отъ него никто не видалъ. Но ужь почему-то вс привыкли смяться при его ‘пуляхъ’. Вдоль стнъ билліардной сидла публика ‘не благородная’, въ сибиркахъ или длинныхъ пиджакахъ, одни изъ нихъ съ видимымъ удовольствіемъ слдили за игрой, другіе скучали. Въ числ, кажется, послднихъ былъ и Петръ. Онъ сидлъ, облокотившись на уставленномъ пивными бутылками столъ и, небрежно подбрасывая въ ротъ сухари, съ надмннымъ, скучающимъ видомъ слдилъ за игроками. На его худомъ лиц и въ тонкихъ губахъ, и въ тускло-сверкавшихъ изъ-подлобья глазахъ было замтно утомленіе, съ примсью какого-то полупрезрнія ко всему. Но въ общемъ, вся его фигура, его посадка, такъ и била въ глаза гордымъ сознаніемъ удовлетвореннаго самолюбія. Это было еще боле замтно, когда, посл каждой сыгранной партіи, Коронатъ Львовичъ, обнявъ кого-нибудь изъ юныхъ служителей емиды (по попадавшимъ въ ихъ разговорахъ фразахъ, нужно думать, что они вс были съ университетскимъ образованіемъ), подводилъ ихъ къ столу съ бутылками и весело говорилъ Петру: ‘Петруша!… Ну-ко, другъ, выпьемъ пивца съ господами юристами!’ — Петръ, не измняя позы, говорилъ, повертывая голову въ уголъ комнаты: ‘тятенька, прикажи!’ И изъ угла поспшно подымалась румяная, широкая, улыбающаяся, съ рыжей большой бородой фигура Ванифантія Мосеича, все время дремавшаго въ благодушномъ самодовольств отъ присутствія среди благородной компаніи. Онъ уже не разъ начиналъ клевать носомъ, но окрикъ Петра постоянно пробуждалъ его. Ванифантій Мосеичъ поспшно вскакивалъ, улыбался пріятной улыбкой господамъ юристамъ, спрашивалъ: ‘пивка что-ли еще?’ и отправлялся къ буфету. Очевидно, Ванифантій Мосеичъ начиналъ цивилизоваться — и усплъ уже перенять въ город кое-какіе пріемы вжливаго обращенія, хотя съ этимъ и не особенно мирилась его деревенская тяжеловатая комплекція.

Передъ приходомъ Строгаго только что произошла вышеописанная сцена. Сегодня Петръ былъ какъ-то еще сурове.

— Вотъ, другъ мой, этотъ парень… такая гордая скотина! сказалъ на ухо Коронатъ Львовичъ одному изъ пріятелей, отходя отъ стола съ бутылками:— рекомендую! только диву дашься, откуда они берутся! Въ прежнее время мы что-то не замчали такихъ… Думаю, братецъ, проучить…

— Конечно, оборвать надо!— посовтывалъ молодой юристъ.

— Я, другъ мой, по опыту знаю… Наша эманципація только и дала намъ два типа: или мошенникъ, который въ нужное время, лакействуетъ передъ тобой, руки лижетъ, или вотъ такая бестія, которая по душ даже не выпьетъ съ тобой! И оба, въ конц концовъ, третируютъ тебя, какъ… Нтъ, этого, другъ мой, допускать нельзя! Это можетъ развиться, чортъ знаетъ, до какихъ размровъ!

— Обрывать надо! ршилъ юристъ.

И Ванифантій, и Петръ, при внезапномъ появленіи Строгаго, какъ-будто смутились. Надо сказать, что Строгій былъ кумомъ Ванифантія и крестнымъ отцомъ Петра, котораго онъ крестилъ, когда еще жилъ въ Дергачахъ. Ванифантій всегда побаивался крутого характера Еремя Еремича, который выражалъ свои мннія прямо въ глаза, а Петръ еще съ малыхъ лтъ какъ-то привыкъ уважать его. Ему нравилось въ немъ и прямая грубость, и суровость, и неподатливость въ сношеніяхъ съ мелкой начальнической сошкой, и дльный, оборотистый характеръ, и смтка, и то, что вс его какъ будто побаивались. Въ Строгомъ именно не было того, что выражалъ Петръ словомъ ‘фиглярить’ и чего онъ такъ не могъ терпть. Передъ пріздомъ къ отцу, онъ счелъ нужнымъ захать къ Еремю Еремичу.

— Здорово, сказалъ сердито Строгій и, положивъ руку съ шапкой на столъ, прислъ на кончикъ стула.

— Здорово, кумъ! улыбаясь привтствовалъ Ванифантій, а Петръ только проговорилъ: ‘здравствуй’!

— Давно-ли пріхали? отрывисто спрашивалъ Строгій, безучастно въ тоже время смотря на игру.

— Да ужь недли съ дв, поди… Какія у насъ дла-то? Дла-то какія! А? Слышалъ, чай? горевалъ Ванифантій Мосеичъ.

— Чего у меня не встали? не слушая кума, продолжалъ спрашивать Еремй Еремичъ.

— По длу такъ требовалось, отвчалъ Петръ.

Строгій замолчалъ. Потомъ взглянулъ на рядъ бутылокъ на сток и внимательно посмотрлъ на Петра. Онъ хотлъ узнать пилъ-ли Петръ или нтъ. Что Ванифантій былъ выпивши — онъ въ этомъ не сомнвался. Петръ выдержалъ взглядъ крестнаго, не измнивъ ни позы, ни выраженія.

— Али вы здсь и спите, и дите? опять сурово спросилъ Строгій.

— Какъ можна-а!… Что-ты, кумъ любезный! обидлся Ванифантій.

— Мы два нумера снимаемъ одинъ для себя, другой для барина — адвокатомъ при насъ состоитъ… Пойдемъ къ намъ, пригласилъ Петръ.

Пошли въ номеръ, провожаемые, незамтно для нихъ, подозрительнымъ взглядомъ Короната Львовича. Номеръ былъ грязненькій, но убранъ съ претензіей на барскую ногу: на окнахъ ситцевыя гардины, съ крупными цвтами, шторы, такая-же гардина отдляла спальню. Вмсто увсистаго старомоднаго дивана съ клопами, неизбжно являющагося въ номерахъ провинціальныхъ гостинницъ, стояла кушетка, убранная бахромой и плетеные гнутые стулья. На небольшомъ комод стояло два подсвчника съ розетками. Надъ нимъ — зеркало въ гнутой рам, но грязное и засиженное мухами. Тмъ не мене, еслибы кто заглянулъ въ душу Петра, онъ узналъ бы, какъ пріятно щекотала его самолюбіе эта незатйливая обстановка. Когда Ванифантій Мосеичъ брался зажигать свчи своими корявыми руками, Петръ всегда напоминалъ ему внушительно о розеткахъ. Кровать была одна, хотя съ очень плохимъ, но все же съ байковымъ одяломъ и матрацемъ. На ней спалъ Петръ. Онъ ни на минуту не сомнвался въ безспорномъ на нее прав. Ванифантій Мосеичъ, конечно, нетолько не помышлялъ заявлять ни нее какія нибудь претензіи, но даже на кушетку садился всегда ‘съ осторожностію’, а спалъ около дверей, по-деревенски, на полу, подостлавъ баранью шубу.

Строгій по прежнему угрюмо оглянулъ номеръ и слъ жъ столу.

— Выпить не хочешь-ли? спросилъ Петръ.

— Али денегъ много?.. Не надо! отрзалъ Строгій.

— Съ этой прокламаціей денегъ не наживешь… Гляди, послднія-то спустишь, недовольно проговорилъ Петръ, садясь по другую сторону стола и нервно поправляя салфетку.

Строгій изъ-подлобья поглядлъ на него.

— А чего бунтуете? чего семью зорите? затрубилъ онъ своимъ зычнымъ голосомъ.

— А-ахъ кумъ! выразилъ было искреннее соболзнованіе Ванифантій Мосеичь и даже руками взмахнулъ, но Петръ взглянулъ на него, и старикъ не договорилъ.

— Не успли дда въ яму свалить, а ужь бунты начинать? Чего зорите родныхъ? спрашиваю. А? гремлъ Строгій, постукивая рукой по столу, врный своей привычк задавать всмъ ‘острастку’:— кому пользу видите, роднымъ то животы потроша? Самихъ себя съдите подомъ! Прахомъ все пустите! Брехачамъ польза — вотъ кому польза будетъ!

На голосъ Строгаго, въ дверяхъ номера, незамтно, мелькнула фигура Короната Львовича съ кіемъ въ рукахъ. Петръ не возражалъ, онъ далъ высказаться Еремю Еремичу и не разъ своимъ взглядомъ заставлялъ молчать отца, который, скорбно покачивая головою, порывался высказать ‘какую напраслину взводилъ на него любезный кумъ’. Наконецъ, когда Строгій усплъ ругнуть и ‘молодыхъ модниковъ, что въ Москв у цирульниковъ волосы подовьютъ — да и носъ къ верху дерутъ’, ‘старую бороду’ Ванифантія Мосеича, и, такимъ образомъ истощилъ весь запасъ сильныхъ выраженій для поддержанія репутаціи ‘человка строгихъ правилъ’, Петръ обернулся къ нему и заговорилъ ровнымъ, увреннымъ голосомъ.

— Мы, крестный, такъ издавна полагали, что человкъ ты справедливый, съ головой, всякое къ людямъ отношеніе понимающій, къ невжеству и фиглярству строгій, а замстъ того… Весьма это удивительно для насъ, что такую отъ умнаго человка видимъ необстоятельоость и несправедливость…

— Ну, крикнулъ Строгій:— ты мн объ моихъ-то качествахъ не разсказывай… Я объ своей справедливости давно хорошо извстенъ!

— И тмъ для насъ удивительне… Мы, можетъ, съ тобой, не въ примръ прочимъ, желали бы во всемъ совтъ имть, отъ твоей разсудительности чмъ-нибудь позаимствоваться, а замстъ того видимъ, что ты старыхъ бабъ слушаешь предпочтительно умственнымъ людямъ… Весьма это для насъ неожиданно!

— Ну, такъ говори: что у васъ тамъ такое! прикрикнулъ, задтый за живое Строгій.

Петръ говорилъ правду: Еремй Еремичъ Строгій былъ, дйствительно, единственный почти человкъ съ родины Петра, съ которымъ онъ, не унижая себя, могъ бы снизойти до откровенной ‘дловой бесды’, до совта въ своихъ длахъ. Отца онъ считалъ человкомъ ‘слабымъ’ и, понятно, не могъ довриться ему вполн, ттку Ульяну онъ хотя и уважалъ, но считалъ ‘бабой’ и если признавалъ въ ней достоинства, то только въ области ‘бабьяго дла’. Онъ зналъ, что она ходила за нимъ, вмсто матери, какъ за роднымъ сыномъ, зналъ, что она нжна, любяща, добра, и за все за это почиталъ ее и былъ ей признателенъ, насколько допускала это его недоврчивая, замкнутая натура. Дядья… но дядья были для него именно представителями того добродушнаго, сиволапаго деревенскаго невжества и необстоятельности, надъ которой могъ издваться послдній писарь, которымъ могъ наплевать въ бороду первый проходимецъ, первый хожалый. Онъ, пожалуй, и любилъ ихъ, онъ ни на минуту не переставалъ считать ‘своими кровными’, но себя все-гаки считалъ неизмримо выше ихъ умственно. Одинъ Еремй Еремичъ былъ, по его мннію, мужикъ, съ которымъ можно было говорить ‘о длахъ’ ‘сурьзно’, зная, что онъ оцнитъ ‘дловитость’ всякаго человка, ‘по справедливости’, не подкупаясь никакими посторонними соображеніями: родственными, сердечными, предразсудочными и другими. Вотъ почему Петръ толково, ясно и вполн передалъ ему планъ той ‘земельной’ операціи, которая такъ давно была уже ихъ ‘удумана’ и осуществить которую онъ явился-было на свою родину. Операція была не особенно сложна: заложить земли Волчьяго поселка, полученную сумму прибавить къ имющейся уже сумм, накопленной въ Москв, купить на эти деньги продававшіяся съ аукціона два сосднія барскія имнія — и вс пріобртенныя земли ‘пустить въ коммерческій оборотъ’, отдавая въ аренду нуждающимся крестьянамъ. Чмъ дальше развивалъ Петръ свой планъ, тмъ все больше и больше, незамтно для себя, онъ имъ увлекался.

— Это ли зорить называется? время отъ времени обращался онъ къ внимательно и молчаливо слушавшему Строгому:— знаешь ты, какія земли-то вокругъ насъ?— приволье! И все это лежитъ вмертв, впуст! А ежели бы Господь далъ собрать ихъ въ одн-то руки, къ одному мсту — это ли бы раззоренье было? Въ барскомъ бы дом вс сообща поселились, фундаменты подъ него подвели бы, крыши желзомъ вывели, скотные бы дворы открыли… А тамъ, глядишь, малое время погодя, пошли бы по Ок наши барки… Сами бы провожать ихъ стали, вплоть до Рыбинска!.. Флаги распустимъ! Каюты съ рзьбой! Лоцмана въ кумачныхъ рубахахъ! (надо думать, Петръ зналъ слабую струнку Еремя Еремича: ‘человкъ строгихъ правилъ’, еще во времена дтства Петра, любилъ иногда помечтать на эту тэму и часто развивалъ ее на дергачевской улиц, въ длинные зимніе вечера, съ замчательно соблазнительною опредленностью). А дядья бы дома были, каждый при своей части. А ттки на скотномъ двор пусть хозяйничаютъ съ сестренкой. Зятя денежнаго и умственнаго въ домъ введемъ.. Это ли зорить называется? (Глаза Петра какъ будто начали еще глубже уходить въ подлобье и искриться, его охватывало нервное раздраженіе).— А теперь что сдлали? Кто зоритъ семью-то? Куда теперь деньги-то идутъ? На аблакатовъ, на барское угощеніе, въ пропой. Да еще унижайся, спину гни, подставляй подъ плевки ликъ крестьянскій, чтобы въ раззоръ не раззорили! Кто же зоритъ-то? Кто въ раздлъ-то пошелъ? Собрали дергачевскихъ стариковъ, что изъ ума выжили, и давай распредлять родительское достояніе: и тому выдай, и другому выдай, проходимцу какому-то, нивсть откуда налетвшему, родства непомнящему (Иваномъ Забытымъ недаромъ прозвали) — и тому часть выдай, потому, вишь, по ддовскому завту — труды его награди… Да съ чего? Въ кровномъ онъ съ нами родств что ли? А дуры бабы — за каждый уполовникъ въ драку. Это ли порядокъ? Кто же зоритъ-то?

Петръ на секунду пріостановился. Строгій молчалъ: ‘человкъ строгихъ правилъ’ колебался.

‘Поди, раздраженно проговорилъ Петръ:— поди, скажи имъ, кто зоритъ семю-то, кто самого себя стъ, счастья своего не понимаетъ!.. А мы ихнему невжеству покоряться не станемъ!

— А мы ихнему невжеству покоряться не желаемъ! внушительно подхватилъ Ванифантій Мосеичъ и даже сердито, негодуя, поднялся съ стула:— зорить себя и ихъ, по ихнему невжеству, мы не допустимъ!.. Я — большакъ! прикрикнулъ онъ (слезящіеся глаза его, впрочемъ, ни мало не желали терять своего весело-добродушнаго выраженія и гармонировать съ его внезапной суровостью).— Пущай нашему уму покорятся!

— А стариковскіе-те распорядки бросить пора… Потому, это — отъ преданія! замтилъ Петръ.

— Пущай нашему уму покорятся — мы не обидимъ! твердилъ Ванифантій Мосеичъ, внушительно тыкая своимъ обрубленнымъ по первый суставъ указательнымъ вальцомъ и постоянно поглаживая другой рукой свою широкую бороду.— А земли изъ своихъ рукъ мы не выпустимъ… Пущай посл приходятъ, нашему уму покорятся — мы не обидимъ… Самимъ, дуракамъ, сладко будетъ!..

Молчалъ Петръ. Молчалъ, сурово смотря въ полъ, и Еремй Еремичъ Строгій. Только Ванифантій Мосеичъ расходился и, немного пошатываясь, ходилъ по комнат, неистово скрыпя половицами, да повторялъ, тыкая передъ собой обрубкомъ пальца: ‘пущай нашему уму покорятся, ежели счастья своего не понимаютъ! Да!.. Пущай нашему уму покорятся!..’

— Дла! только и нашелся, опять вздохнувъ, проговорить ‘справедливый’ человкъ Еремй Еремичъ Строгій. Онъ поднялся, молча застегнулъ на крючки подъ бородой кафтанъ, сказалъ: ‘Прощайте!’ и вышелъ.

— Прощай пока, отвтилъ Петръ и вскор, вслдъ за нимъ, вышелъ въ билліардную. Онъ былъ еще раздраженне, еще сурове. Бесда съ крестнымъ вызвала въ немъ цлую массу воспоминаній: и кропотливую выработку неустанной идеи, ‘чтобы какъ лучше’, которая не покидала его все время пребыванія въ Москв, и цлый рядъ мечтаній, осуществленіе которыхъ было имъ такъ строго и опредленно ‘удумано’, и мелкую борьбу съ разными неблагопріятными обстоятельствами, и страданія вчно уязвляемаго самолюбія, которыя, до поры до времени хоронилъ онъ въ своей душ. Все это какъ-то хаотически, неопредленно перемшивалось съ обстоятельствами данной минуты и раздражало его. Онъ слъ опять къ столу съ пустыми бутылками, не говора ни слова.

— Вотъ что, братъ, Петръ Ванифантьевичъ, подошелъ къ нему Коронатъ Львовичъ:— эдакъ, братъ, нельзя… Ты объ чемъ тамъ со всякими мужиками толкуешь?

— А вамъ что?

— То-то и есть. Дло, братъ, ежели вести толкомъ, такъ нечего объ немъ звонить встрчному и поперечному. Ты еще этого не понимаешь.

— А я вамъ вотъ что скажу: извольте кушать! Ежели въ бутылкахъ пусто, такъ мы и еще прикажемъ… А насчетъ нашего пониманія разговоръ оставимъ.

— Ты, братъ, я замчаю, въ послднее время очень заносчивъ сталъ!.. Смотри, братъ, на кого-нибудь не навернись!

— Извольте кушать! Кажись, безъ угощенія не оставляемъ. Вполн довольствуемъ!

И Петръ загремлъ бутылками по столу. Коронатъ Львовичъ сверкнулъ было глазами, но удержался и, ничего не сказавъ, отошелъ къ билліарду.

Петръ принялъ прежнюю позу равнодушнаго и надменнаго полупрезрнія и, попрежнему, молча, сталъ подкидывать въ ротъ соленые сухари.

— Вотъ, mon cher, какіе у насъ комки-вояжеры въ суконныхъ халатахъ проявляются! съострилъ Коронатъ Львовичъ, подмигнувъ молодымъ юристамъ на Петра. И самъ Коронатъ Львовичъ, и молодые юристы захохотали. Петръ не понялъ, что сказалъ Коронатъ Львовичъ, но онъ чувствовалъ, что смялись надъ нимъ. Его глаза съузились и засверкали. Но онъ только закусилъ свой тонкій усъ, не измнявъ ни на іоту своей надменной позы.

——

Еремй Еремичъ Строгій, возвращаясь домой по темной торговой площади и сугробнымъ улицамъ, что-то ворчалъ себ подъ носъ. Онъ былъ недоволенъ, не часто съ нимъ случаясь такія обстоятельства, чтобы онъ не могъ ршить чего-нибудь сразу ‘по-справедливости’. Онъ вообще не любилъ головоломныхъ задачъ и привыкъ, худо ли, хорошо ли, ршать вс вопросы сразу, безъапелляціопно. Но теперь подвернулось именно такое обстоятельство, что онъ принужденъ былъ сконфузиться. Еремй Еремичъ ощутилъ въ своей душ раздвоеніе, а онъ этого не терплъ. Вотъ почему онъ часто и сердито плевалъ, поправляя на голов шляпу. Вернувшись домой, онъ еще не пришелъ ни къ какому ршенію. Вроятне всего, что, заставъ не спавшими ходоковъ Волчьяго Поселка, онъ сорвалъ бы на нихъ сердце, задавъ ‘острастку’, но они спали. На утро Еремй Еремичъ ршился какъ-никакъ помирить обитателей Волчьяго Поселка. Въ этомъ онъ видлъ нкій душеспасительный подвигъ, и это же льстило его самолюбію, поддерживая пріобртенную имъ репутацію справедливаго и строгихъ правилъ человкъ.

Но пока онъ обдумывать, какъ приступить къ этому щекотливому длу, событія не давали себя ждать.

Такъ, разъ брошенъ камень въ тихую зеркальную поверхность воды, все шире и шире раздвигается область волненія, пока не взволнуется вся поверхность. И чмъ глубже стояла тишина, чмъ невозмутиме была эта поверхность, тмъ сильне растетъ волненіе.

На третій или на четвертый день по приход въ городъ ходоковъ Волчьяго Поселка, когда, вечеромъ, возвратившись съ базара, Еремй Еремнчъ хотлъ-было окончательно приступить къ душеспасительному длу миротворенія, онъ засталъ въ передней изб, гд поселилась Ульяна съ своими спутниками, заштатнаго пономаря еотимыча. Въ старенькомъ порыжломъ и заштопанномъ полукафтанья, съ неизмнной сдой косичкой на затылк, которой не измнялъ онъ во все долгое время своей ‘заштатной’ жизни, еотимычъ развшивалъ на печи свое мокрое одяніе и что-то неторопливо разсказывать сидвшимъ по лавкамъ Ульян, Хип и Прасковь.

— Ты чего, старикъ, приплелся? окрикнулъ его, входя, Еремй Еремичъ:— али вамъ всмъ перемрзнуть дорогой хочется? Чего вы старыя-то кости съ еклушей растревожили?

— Посланецъ, благожелатель, посланецъ! отвчалъ еотилычъ:— для ради души спасенія, всмъ потщиться надо…

— Что у васъ тамъ еще?

— Все благополучно, вашими молитвами!.. Вахромей Мосеичъ съ извщеніемъ къ Ванифантію Мосеичу послалъ, что, молъ, дочь его Лукерія Ванифантьевна изволила свои родныя мста покинуть!

— Какъ такъ?

— Чего-жь больше теперь и ждать! Разъ начни баламутить — за волной дло не станетъ… Брось камень-то у одного бережку, а онъ теб волну до другого берега дастъ, сказала Ульяна Мосевна.

— Постой, старуха, прикрикнулъ Строгій: — такъ какъ же это она смлость такую взяла? А?

— А такъ, благожелатель: собрала свой коробъ, на могилку къ матери сходила, память дда своего почтила, изъ-подъ снгу, около избы, родной землицы щепоточку вырыла и въ ладонку зашила, вышла на улицу, да передъ всми и говоритъ: ‘Прощайте, говоритъ, пока… Вотъ, говоритъ, смотрите, что я съ собой беру: это, говоритъ, только приданое мое… Неравно, лихомъ не помянете… А ттоньк, говоритъ, Ульян Мосевн, отъ меня земной поклонъ передайте, а обо всемъ прочемъ я ее извщу…’ Ну, молъ, Господь съ тобой! Ступай!.. Въ т поры Вахромей Мосеичъ съ охоты вернулся. Разсказываемъ ему: ‘Что-жь, говоритъ, она свое взяла — не чужое унесла.. Поди, говоритъ, еотимычъ, въ городъ — извсти отца’.— Вотъ и пошелъ я, благожелатель…

— А въ погоню не посылали?..

— Что за ней гнаться-то? Чай, она не воровка, не своей семья раззорительница, сказала Ульяна Мосевна:— Богъ знаетъ, какъ за наши дла наградить.

— Что за ней гнаться! повторилъ еотимычъ:— не въ нощи ушла, на людскихъ очахъ.

— Говорили отцу-то?

— Нтъ еще, благожелатель… Признаться сказать — съ духомъ не соберусь… Нутко, къ нему теперь идтить-то… Только ужь ради души спасенія укрплюсь какъ ни то…

— Нну-у! вздохнулъ Еремй Еремичъ и махнулъ внушительно рукой:— пошла битка въ конъ… Одна бда, говорятъ, не ходитъ!..

— Не ходитъ, благожелатель, не ходитъ, поддержалъ и еотимычъ.

Еремй Еремичъ оставилъ пока всякую мысль о примиреніи и заказалъ самоваръ.

На слдующій день, еотимычъ, какъ только заблаговстили къ ранней обдн, пошелъ въ церковь, чтобы укрпиться ‘на подвигъ’. Дряхлый, полуразрушенный старикъ — онъ трусилъ теперь каждаго окрика. Господу же Богу угодно было наложить на него столь тяжелое бремя, какъ сообщеніе большаку объ уход его дочери. Зналъ еотимычъ, каковъ бываетъ въ этомъ случа большакъ, а тмъ боле ‘испивающій’, и заране предчувствовалъ, что неповинно должно обрушиться на его старческую голову за такую всть. У обдни онъ усердно помолился, затмъ, для приданія себ храбрости, понюхалъ дружески табачку изъ тавлинки своего сверстника, церковнаго звонаря (при чемъ они сообщили другъ другу, что имъ ‘давно бы ужь умрать пора’), и отправился въ нумеръ къ Волкамъ старшему и младшему.

А въ это время Волки, старшій и младшій, сидли за самоваромъ, около стола. На стол лежали крендели, куски сахара въ синей бумаг, соленые огурцы и стояла бутылка водки. Ванифантій Мосеичъ уже былъ румянъ и веселъ. Петръ, по обыкновенію, молчаливъ и сердито сосредоточенъ, несмотря на то, что у нихъ сидлъ гость. Гость этотъ былъ московскій молодецъ Макаръ Карпычъ. Макаръ Карпычъ былъ тоже чмъ-то не совсмъ доволенъ.

— Какая оттяжка вышла, а-а? тянулъ онъ недовольнымъ тономъ, нехотя прикусывая крендель:— проволочисто, весьма проволочисто вышло! Не ожидалъ! Теперь на самые эти разъзды сколько времени потеряли!

— Сдлай милость, оставь!.. Не грусти!.. Пожалуйста, прошу тебя — не грусти, уговаривалъ его Ванифантій Мосеичъ.

Петръ молчалъ, смотрлъ упорно на столъ и тихо барабанилъ, по немъ пальцами.

— Ужь одну усадьбу продали, продолжалъ, не слушая, москвичъ:— конечно! Умные люди ждать не станутъ!

Онъ замолчалъ.

— Мы тоже, кажись, не глупе другихъ считались, проворчалъ Петръ.

— Я не про то… А, главное дло, въ хозяин у васъ силы весьма недостаточно. Вотъ у насъ, какъ мы, значитъ, уже боле къ купечеству привержены, такъ у насъ, бывало, тятенькино слово — законъ, отъ его рчей не только-что родная семья, а вс домочадцы въ трепетанія находятся… Потому — главенство вполн! Проволочекъ-то этихъ и не бываетъ — вотъ она, комерція-то и идетъ!..

— Не грусти! пожалуйста, прошу тебя, не грусти! опять умолялъ москвича Ванифантій Мосеичъ.— А что ты обо мн сказываешь, такъ это ты ошибаешься… Ты думаешь — вотъ я теперь добръ, такъ и всегда?.. Н-тъ, братъ!.. Спроси ка Петра, какъ, его въ молодости лозьмъ обучалъ! Да не то, что Петра, я Лушку — и ту, другой разъ, въ пьяномъ час, поднявши подолъ-то, похлестывалъ… Вотъ что! Мы страхъ-то божій не хуже кого другого понимали.

— Надо полагать, не вполн! замтилъ москвичъ.

Въ это время вошелъ еотимычъ и, остановившись у двери, сталъ молиться на большой образъ, съ лампадой висвшій въ углу.

— Никакъ еотимычъ! крикнулъ Ванифантій Мосеичъ: — Ты чего, старикъ, съ печки-то слзъ? Али помолиться угодникамъ задумалъ?

— Помолиться, благожелатель! Удостоился отъ отца благочиннаго благословеніе принять.

— Ну-ну! Садись, обогрйся кипяточкомъ… Вотъ я теб водочки поднесу… Что у васъ — благополучно ли?..

— Молитвами вашими — живемъ!

— Ну, выпей… Выпей, ничего, не бойся!

еотимычъ боязливо взялъ дрожащими руками стаканъ и съ пожеланіями выпилъ, крякнулъ, закусилъ, и опять прислъ.

— Вахрамей Мосеичъ кланяться приказалъ.

— Ну, пущай бы и не кланялся — убытку бы не было!

— Приказалъ объявить, что дочка ваша Лукерья Ванифантьевна изволила самоохотно отбыть третьягодняшняго числа…

— Чево?— не понялъ Ванифантій Мосеичъ.

— Отбыть, молъ, отбыть изволила.

— Да ты что говоришь?

— Отбыть, молъ, неизвстно куда изволила…

— Это Луша-то? Про нее что ли ты?

— Про нее съ, про Лукерью Ванифантьевну, благожелатель!

— Ну?

— Отбыть изволила…

— Какъ отбыть?

Съ каждымъ вопросомъ глаза Ванифантія Мосеича открывались все больше, все упорне всматривались въ лицо еотимыча, который старался не смотрть на него.

— А такъ, благожелатель, началъ медленно выговаривать еотимычъ: — на могилку къ родительниц сходила, память дда своего почтила, изъ подъ снгу, около избы, родной землицы щепоточку вырыла и въ ладонку зашила, вышла на улицу, вынесла свой коробъ, да всмъ и говоритъ: ‘Вотъ, говоритъ, добрые люди, смотрите что я съ собой беру: это, говоритъ, приданое мое… Не равно лихомъ не помяните! А тятеньк…’

— Это, выходитъ, ваша дочка сбжала? перебилъ его москвичъ, обратясь къ Ванифантію.

Ванифантій Мосеичъ блуждающими глазами посмотрлъ, непонимая вопроса, въ лицо москвича, потомъ на Петра, потомъ на еотимыча и вдругъ, какъ бы осненный сознаніемъ, крикнулъ на еотимыча: ‘Ванька Забытый гд?’

— Ушелъ, благожелатель, точно что ушелъ… Надо думать, вмст они ушли…

— Голубчики, помогите! вдругъ заревлъ Ванифантій Мосеичъ:— обокрали! Дочь родная обокрала! Дочь! причиталъ онъ, между тмъ, какъ по бород его и по щекамъ лились слезы.

Но вдругъ онъ вскочилъ, схватилъ въ одну руку шапку, въ другую бараній тулупъ и бросился, одваясь на ходу, вонъ. Пробжавъ черезъ трактиръ, вызвавъ общее любопытство, спустился подъ темный навсъ двора, гд стояли лошади, безсмысленно потолкался около саней и, вдругъ, опять бгомъ, волоча по полу тяжелыя полы тулупа, поднялся по вонючей и грязной лстниц трактира вверхъ и снова вбжалъ въ номеръ.

— Подемте со мной!.. Скорй подемте! Петръ, одвайся! кричалъ онъ:— Дочь родная обокрала!.. Сердце родительское обокрала — вотъ что обидно!.. Одвайтесь, говорю!.. Облаву сгонимъ, со дна мора найду…

— Нечего теперь въ пол втеръ ловить… Надо бы раньше знать, каково хорошо богадльни-то строить, да приживальщиковъ съ втру брать проговорилъ Петръ.— За твое то добро они весьма дадутъ восчувствовать!

— Подемте, говорю, собирайся, кричалъ Ванифантій Мосеичъ, безъ толку хватая пожитки.

— Не зачмъ хать, отвчалъ Петръ:— образумься лучше.

— Макарушка, родной! бги, ступай, хоть до самаго губернатора дойди — поймай ее, излови срамницу! Отдаю ее теб — бери, учи ее, какъ знаешь! говорилъ, все еще плача, Ванифантій Мосеичъ москвичу.

— Не ваше теперича здсь, вижу я, дло… Извините! сказалъ, поднимаясь, москвичъ.

— Ступай къ архіерею!.. Проси, чтобъ всмъ попамъ на-строго приказалъ ихъ, срамниковъ, подъ внецъ не ставить! Бги, опоздаешь, Макарушка!.. Бги скоре!..

— Точно, что отсюдова бжать надо… Потому, видно всякихъ прокламацій здсь конца краю не видать! пробормоталъ москвичъ, насмшливо улыбнувшись, и взялся за шапку.

— Прощенья просимъ… Благодаримъ за угощеніе!. А за свое не взыскиваемъ, сказалъ онъ, иронически раскланиваясь, и пошелъ къ двери.

— Вы куда же, Макаръ Карпычъ? спросилъ въ волненіи Петръ.

— Домой-съ, къ маменьк… И такъ весьма проволочисто время убили… Мы ужь лучше съ купцами дло поведемъ, проговорилъ москвичъ уже въ корридор между номерами.— Самимъ выходитъ весьма въ убытокъ! заключилъ онъ, натягивая на уши баранью шапку.

Петръ, шедшій было за нимъ, вдругъ понялъ все — остановился и улыбка не то презрнія, не то грусти искривила его лицо.

— Что такое у васъ? спросилъ выбгая, въ одной ночной рубашк, изъ номера Коронатъ Львовичъ. Волосы у него были растрепаны, красивое лицо заспано и измято, посл безсонной ночи и кутежа. Голосъ былъ хриплый и сердитый.

— Такъ, свои дла, отвчалъ Петръ, все еще стоя въ какой-то нершимости въ корридор.

— Какія дла? Что такое? Онъ ушелъ, компаньонъ-то? кивнулъ къ лстниц Коронатъ Львовичъ.

— Ушелъ…

— Совсмъ?.. Что такое вышло?..

— Вполн, значитъ, умственный человкъ, проговорилъ Петръ и зло улыбнулся.

— То-то и есть! Онъ, братъ, насъ-то не деретъ, а дло понимаетъ! сурово выговорилъ Коронатъ Львовичъ, быстро повернулся къ Петру спиной и, вмсто того, чтобы пригласить его, по обыкновенію, къ себ, захлопнулъ ему подъ носомъ съ трескомъ дверь.

У Петра зазвенло въ ушахъ. Лицо вспыхнуло. Онъ бросился было къ двери, но остановился. Холодное выраженіе вновь похоронило подъ собой ото всхъ вспышку уязвленнаго самолюбія.

Между тмъ, Ванифантій Мосеичъ, посмотрвъ безтолково и ничего не понимая вслдъ уходившему москвичу, вдругъ набросился на несчастнаго еотимыча. еотимычъ только разводилъ руками да изрдка вытиралъ потное лицо, смиренно поднимая на свои плечи не легкія пожеланія, которыя посылалъ Вануфантій и ‘побиральцамъ’, и ‘крохоборамъ’, и ‘приживальщикамъ’, и своимъ братьямъ, и всему населенію поселка вообще. Петръ вошелъ въ это время въ номеръ, равнодушно посмотрлъ на стариковъ, взялъ фуражку — и вышелъ опять, не сказавъ ни слова. Очнувшійся Ванифантій оставилъ, наконецъ, еотимыча и бросился за совтомъ ‘къ своему аблакату’, Коронату Львовичу. Коронатъ Львовичъ изъ его беззалабернаго разсказа могъ, наконецъ, сообразить, что уходъ Луши имлъ вообще для ‘дла’ Волковъ боле глубокое значеніе, чмъ простая любовная интрига. Онъ догадался, что вмст съ нею ушла отъ дла половина силы, въ лиц капитальнаго москвича. Коронатъ Львовичъ намоталъ это тотчасъ на усъ. Его уже давно тревожила холодная и надменная ‘повадка’ чувствующаго свою силу мужика. Все еще неуспокоившійся Ванифантій ‘отъ своего аблаката’ бросился на постоялый дворъ Строгаго, по пути обогналъ еотимыча — и не упустилъ случая еще разъ его выругать. На постояломъ двор онъ никого не нашелъ, кром еклуши. Досталось отъ него и старушк еклуш, и снова досталась только что доплетшемуся до двора еотимычу. ‘Ахъ ты, Господи, вотъ напасть! проговорилъ даже еотимычъ.— Ишь какъ врагъ-то человческій наводить’!. Но, чувствуя, что и имъ нужно ‘терпть и нести’ крестъ вмст съ своими благожелателями, они не ропща принимали окрики расходившагося большака. Не заставъ дома Ульяны, Ванифантій бросился въ палату, гд и встртилъ нашихъ ходоковъ на крыльц суда. Облегчивъ свое горе руганью съ сестрой, братомъ, невсткой и даже Филаретушкой, Ванифантій, наконецъ, нашелъ гд-то попутчика въ село Доброе и ухалъ одинъ, безъ Петра, производить дознаніе и показывать власть большака въ Волчій послокъ.

Мы не будемъ, однако, слдить за подвигами огорченнаго отца не будемъ разсказывать, какъ онъ жалостно причитывалъ и пенялъ на людскую неблагодарность среди дергачевскаго міра, какъ онъ роздалъ всмъ сестрамъ по сергамъ въ Волчьемъ послк, какъ досталось отъ него и Сатиру и солдатк Сиклете. Вс эти подвиги, понятно, только обострили еще боле взаимное неудовольствіе обывателей Волчьяго Поселка. Мы лучше прямо перейдемъ къ разсказу о томъ, чмъ кончилась эта ‘исторія одного поселка’.

——

Прошло не мало дней, недль и даже мсяцевъ прежде, чмъ ршилось ‘дло о раздл общаго имущества крестьянъ собственниковъ братьевъ Волковъ’. Не одинъ разъ ‘об стороны’, выражаясь судейскимъ языкомъ, узжали изъ города опять къ себ домой, снова прізжали, возвращались опять, и опять останавливались ходоки — у Еремя Еремича Строгаго, а ‘умственные крестьяне съ своимъ аблакатомъ’ въ трактир съ ‘нумерами для гг. благородныхъ’. Впрочемъ, здсь слдуетъ замтить, что Петръ, посл того, какъ оставилъ ихъ москвичъ, а отецъ ухалъ по длу дочери въ село, тотчасъ же перемстился изъ своего номера въ боле скромный, уже безъ гардинъ и розетокъ, въ темный, съ окномъ на грязный дворъ, съ диваномъ, наполненнымъ клопами, вообще, онъ значительно сократилъ свой бюджетъ, такъ какъ скопленная имъ въ Москв сумма быстро истощалась на тяжбу. Но еще боле сокращались рессурсы ходоковъ, съ Ульяной Мосевной во глав. Много разъ уже кожаная мошна, висвшая на груди Ульяны Моеевны, изсякала до послдняго гроша, снова наполнялась, благодаря постепенно вывозимой изъ поселка живности и спускаемой на городскомъ базар, и снова изсякала. Было спущено въ город уже все, хто имлось цннаго у братьевъ и у самой Ульяны. Въ послдній разъ были запроданы въ город синія суконныя сибирки Хипы и Вахромя и старинный, шитый парчей сарафанъ самой Ульяны Мосевны. Знакомые Филаретушки ‘единственные въ мір чиновники и адвокаты, происшедшіе вдосталь всякіе титулы’ и даже незадумывавшіеся писать въ правительствующій сенатъ, оказались, во-первыхъ, далеко не такъ шустрыми, а, во-вторыхъ, далеко не такъ добросовстными, какими считалъ ихъ отзывчивый, душевный Филаретушка. Чмъ больше истощался достатокъ, тмъ Прасковья становилась зле и сердите, тмъ больше ругала и Хипу, и всхъ и вся, да и самъ Хипа начиналъ выходить изъ себя и тяготиться своимъ безмолвнымъ содйствіемъ и сопутствіемъ Ульян Moсевн. Отъ бездлья и городской жизни, имъ привыкъ даже запивать.

Еремй Еремичъ Строгій, посл неудавшейся попытки къ примиренію, на которую онъ все-таки рискнулъ было для очищенія совсти, теперь обратилъ свои строгія реплики на ‘всеобщее раззореніе’ и самояденіе, которому подвергали себя об стороны разлагающейся семьи. Онъ приходилъ въ чрезвычайное раздраженіе при одной мысли — сколько денегъ прахомъ пошло на ‘крапивное смя’ (этимъ именемъ онъ продолжалъ называть и адвокатовъ, нисколько не смущаясь ихъ боле прогрессивнымъ значеніемъ, чмъ бывшіе подъячіе). И при этомъ, человкъ строгихъ правилъ одинаково соболзновалъ какъ о той, такъ о другой половин семьи Волковъ.

Время шло. Наступала весна. Въ послдній разъ прохали на саняхъ въ городъ, и то съ трудомъ, ходоки Волчьяго Поселка. Хмуры, раздражительны и молчаливо-суровы были они теперь. Давно уже сошла съ ихъ лица доброта, наивность и ласковая улыбка, воспитанныя среди мирной, безхитростной жизни деревенскаго достатка. Истомленные заботами, непрестанной мыслью о будущемъ, о грозящей страшной нужд, хали они въ города, съ тщетной надеждой услыхать, наконецъ, ршеніе своей судьбы.

И судьба Волчьяго Поселка скоро была ршена. Дв трети пахатной земли (въ нее входила, преимущественно, земля, которая была въ пользованіи дергачовской общины), была присуждена младшимъ братьямъ, но рощи, третья часть пашни и вся Корявинская пустошь, поступили въ вчное и нерушимое владніе большака, старшаго брата. Впрочемъ, здсь считаю нужнымъ замтить, во избжаніе могущихъ быть недоразумній, что, внося, вскор по своемъ прибытіи въ Волчій Поселокъ, деньги за Корявинскую пустошь, во избжаніе тяжбы съ барыней, Петръ вовсе не имлъ тогда въ виду пріобрсть эту пустошь въ свою исключительную пользу: онъ длалъ это для блага всей семьи. И только уже впослдствіи, когда оказался неизбжнымъ раздлъ и Петръ крпко всталъ на принцип: ‘пущай нашему уму покорятся — мы не обидимъ’, только тогда сдлалось такъ, что документы на владніе пустошью очень пригодились и для той операціи, о которой онъ мечталъ…

Когда сдлалось извстнымъ ршеніе, Филаретушка вознегодовалъ.— Подавать надо! Выше надо подавать! Какъ такъ? Нечему? По какой причин денной грабежъ допускать? Подавать! главнымъ образомъ, подавать выше надо! волновался онъ. Ульяна Мосевна, Хипа и Прасковья стояли въ недоумніи, посматривая на Филаретушку и въ нершимости молчали.— Выше надо подавать!.. Намъ еще права предоставлены! продолжалъ волноваться Филаретушка. Они не сомнвались въ его личной сердечной доброт, но круто чувствовали оскудніе своихъ достатковъ, чувствовали, что они уже дотянули до послднихъ кишекъ.

— Пускай подавятся! ршила сердито Прасковья:— на награбленное добро не разживутся… Встанетъ оно имъ поперегъ горла, да и дтямъ то ихнимъ не разъ чужая корка поперхнется! кляла она вслухъ на судейскомъ крыльц своихъ родственниковъ.

— Молитесь, глупые, молитесь, что еще совсмъ не разорились! строго выговаривалъ Еремй Еремичъ:— что еще не совсмъ васъ мышь съла!

Ульяна Мосевна не говорила уже теперь почти совсмъ.

Съ тмъ и ухали изъ города ходоки Волчьяго Поселка, неся съ собой скорбный приговоръ его былому патріархальному существованію.

——

Петръ былъ еще очень молодъ. Только что оконченное ‘дло’ было первымъ дломъ въ его житейской практик, и вотъ почему, несмотря на то, что результаты далеко не соотвтствовали задуманному плану, онъ былъ въ глубин души доволенъ, какъ ребенокъ. Онъ чувствовалъ теперь себя человкомъ, въ рукахъ котораго и вліяніе, и сила, и, можетъ быть, скорое богатство. Вначал, когда только-что былъ ‘удуманъ’ планъ земельной операціи, онъ, какъ извстно, лично стушовывался, такъ какъ операція эта предполагалась быть общимъ дломъ всей семьи Волковъ. Но теперь, обстоятельства неожиданно повернули дло иначе. Хотя и уменьшились объемы операціи, но за то личное значеніе и сила Петра возросли до того, что онъ могъ отъ себя устроить счастіе своихъ родныхъ. Его болзненно развитому самолюбію это говорило очень много. Но вмст съ тмъ, душа Петра была взволнована и возмущена. Его молодая, неокрпшая натура еще не мирилась съ такими шуллерскими передержками въ человческихъ отношеніяхъ, которыя, съ такой откровенной наглостью, могли продлывать опытные практики, какъ Коронатъ Львовичъ и москвичъ. Несмотря на то, что Петръ уже достаточно вышколилъ свою подвижную физіономію, чтобы скрывать на глубин всякую душевную тревогу, но заглушать и убивать въ себ тотчасъ же всякую возможность этихъ душевныхъ тревогъ онъ еще не умлъ. Посл сцены съ москвичемъ, онъ долго волновался и не успокоился еще и теперь.

Коронатъ же Львовичъ, какъ человкъ опытный, смотрлъ на дло трезве: онъ видлъ, что предполагавшаяся операція далеко не удалась, что выигрышъ Петра, въ сущности, былъ очень невеликъ и что разсчитывать было не на что. Коронатъ Львовичъ былъ уже давно недоволенъ Петромъ, а теперь и вовсе не желалъ съ нимъ стсняться.

На другой день посл ршенія, Петръ длалъ въ трактир ‘спрыски’. Народу набралось на даровое угощеніе не мало. Приходили личности, едва извстныя Петру, и поздравляли его съ Ванифантіемъ Мосеичемъ. Были тутъ и судейскіе чиновники, и городскіе мщане, и пьянчужки изъ села Добраго, и писаря изъ добросельской волости, и даже затесались, какими-то судьбами, два бродячіе пьяные дергачевца, которые, съ самыми нжными и ласковыми улыбками увряли и Петра, и Ванифантія, что дергачевскій міръ, по первому ихъ слову, всякое имъ уваженіе предоставитъ. Вс, кстати, ругали и Ульяну, и младшихъ братьевъ Волковъ. Почтенная публика давала полное удовлетвореніе надменному тщеславію молодого ‘умственнаго’ мужика. Гордый, серьзный и суровый, съ обычной презрительной улыбкой, сидлъ онъ посередин передъ столомъ, уставленнымъ бутылками и закусками, и равнодушно слушалъ пьяныя увренія въ дружб.

Подвыпившій Ванифантій Мосеичъ давно уже, кажется, забылъ свое отцовское горе — и румяный, улыбающійся плавалъ по зал трактира и съ истиннымъ русскимъ радушіемъ подчивалъ гостей. Но Петръ еще не былъ вполн доволенъ. Онъ ждалъ Еремя Еремича и Короната Львовича. Пришелъ Еремй Еремичъ Строгій, ‘изъ любопытства единственно’, какъ заявилъ онъ, не выпуская изъ рукъ шапки, посидлъ рядомъ съ Петромъ, помолчалъ, посмотрлъ на собравшуюся публику, поворчалъ на Ванифантія и скоро ушелъ. Вслдъ за нимъ явился и Коронатъ Львовичъ, какъ-то особенно нагло выступая. Онъ былъ пьянъ, лицо у него обрюзгло, глаза заплыли посл цлой недли кутежей.

— Ну, что, братецъ, обратился онъ прямо къ Петру, разваливаясь на диванъ:— доволенъ? Будешь мн благодаренъ?

— Кажется, мы расквитались… Сколько слдуетъ оплатили… Намъ съ вами не ребятъ крестить, надменно отпарировалъ Петръ.

— Что такое ты говоришь?

— А вотъ не желаете ли поздравиться… сверхъ, значитъ, всего прочаго, что вамъ за аблакатскіе труды уплачено отъ насъ…

— А я, братецъ мой, неоднократно теб замчалъ, что ты слишкомъ забываешься… Ты, кажется, забылъ, что я — дворянинъ? поднялся Коронатъ Львовичъ на диван и грозно сверкнулъ глазами на Петра.

— Точно-что… Однако, кажись, мы боле отъ васъ не въ зависимости… Наплевались въ ликъ-то крестьянскій весьма достаточно…

— Ты — мужикъ! загремлъ Коронатъ Львовичъ:— ты въ умственной отъ меня зависимости! Въ умственной! Слышишь?

— Пустое это дло-съ, перебилъ его Петръ: — аблокаты-то нынче всякіе есть… Извольте-ка лучше поздравить съ окончаніемъ дла… А что насчетъ умственности — такъ это еще Богу извстно!

— Мальчишка! Хамъ! заревлъ уже вскакивая совсмъ Коронатъ Львовичъ, весь побагроввъ:— и ты смешь… Да я тебя…

И кулакъ Короната Львовича сдлалъ внушительную дугу въ воздух.

Петръ вскочилъ, его глаза засверкали и еще глубже ушли въ глазницы. Мгновенно въ его воображеніи мелькнула какая-то давно забытая, но очень похожая сцена въ Москв… Петръ задрожалъ, какъ въ лихорадк.

— Бей его!.. крикнулъ онъ, бросаясь съ сжатыми кулаками.

Пьяные гости повскакали съ мстъ. Коронатъ Львовичъ, никогда не разсчитывавшій на подобный оборотъ, какъ ни былъ пьянъ, но сообразилъ, что онъ тутъ одинъ…

——

Два дня спустя посл этой сцены, въ Волчьемъ Поселк, въ кель Ульяны Моеевны, утромъ собрались братья Вахромй и Хипа, ихъ жены, Прасковья и еодосья, еотимычъ и еклуша. Возвратившійся только-что изъ Дергачей Вахромй Мосеичъ передавалъ результаты своихъ переговоровъ съ дергачевцами о переселеніи младшихъ братьевъ Волковъ снова въ родную деревню. Дергачевцы уступили имъ подъ усадьбы небольшія клочки земли съ краю деревни, въ обмнъ за двойные участки пахатной земли въ поляхъ, доставшихся по раздлу братьямъ.

— Торопиться надо… Пора ужь съ этого непутнаго мста тронуться… Вишь, какъ его нечистая сила охватила! говорилъ Вахромй Мосеичъ:— совсмъ загубитъ, со свту сживетъ…

— Сглазили, родные! сглазили райское мстечко! горевала еклуша.

— Такъ что-жь?.. Ежели пущаютъ, такъ и слава теб, Господи: выбирайтесь по-легоньку, сказала Ульяна Мосевна.

— Пора!.. Чтобы до работъ-то хоть срубы крышей покрыть!.. Чтобы хоть дождемъ лтомъ не мочило…

— Эка сила рухнула! шепталъ еотимычъ.

Пока разговаривали собесдники, въ поселокъ въхалъ Петръ. Онъ былъ одинъ. Отца онъ оставилъ въ город, пока не выправить нужныя бумаги. Петръ подъхалъ къ своей изб. Она была заперта и пуста. Привязавъ лошадь въ кольцу калитки, онъ пошелъ къ кель Ульяны Моеевны. За разговоромъ, никто не слыхалъ, какъ онъ пріхалъ. Когда Петръ отворилъ дверь, вдругъ вс вздрогнули и перемнились въ лиц. Петръ молча и истово помолился передъ образомъ, затмъ въ три пріема низко поклонился роднымъ. Никто не шелохнулся, и только еклуша три раза тихонько сплюнула въ сторону, да Ульяна Мосевна перекрестилась.

— Богъ въ помочь! проговорилъ Петръ.

Никто не отвчалъ, только опять одна Ульяна Мосевна проговорила тихо: ‘Благодаримъ… Милости просимъ! Садись!’

Петръ прошелъ къ столу и слъ около него.

Вс отодвинулись къ угламъ избы и молчали.

— Весьма для насъ было это неожиданно, началъ слегка дрожавшимъ голосомъ Петръ, постукивая, въ волненіи, пальцами о доску стола и смотря на дверь:— весьма неожиданно, что мы вообще о томъ всю жизнь свою помышляли, чтобы какъ всмъ намъ лучше пріустроиться, а замстъ того… отъ нашего невжества… самихъ себя въ раззоренье привели…

Петръ остановился.

— Не отъ невжества это, а отъ грха, отъ врага рода человческаго, замтила Ульяна Мосевна.

Вахромй закурилъ трубку, отворилъ окно и, облокотившись на него, сталъ выпускать тонкія струйки дыма.

— Но, какъ это дло, значитъ, выходитъ поконченное, увренне продолжалъ Петръ:— то объ немъ и панафиды пть нечего. А къ тому я говорю, что и теперь, ежели умственно дло взять, можно еще къ наилучшему все пріустроить. Мы съ тятенькой такъ поршили: оставаться всмъ намъ здсь на прежнемъ положеніи, и работы вести сообща, и операцію земельную тожь сообща произвести. Вы нашему уму покоритесь, а мы васъ не обидимъ. Земли ваши при васъ останутся, а наши при насъ: никому, значитъ, необидно, а въ то жь время сообща о томъ будемъ стараться, чтобы какъ всмъ лучше… Какъ ты, ттенька, объ этомъ скажешь?

— Мое дло, Петрушенька, тутъ сторона. Я и хлопотала не за себя, а за сиротъ. Чего мн надо? Мн ничего не надо… Я на свой вкъ отъ трудовъ прокормлюсь! сказала Ульяна Мосевна:— Вотъ, дядьевъ спрашивай, ихъ бы совта теб давно принять надо…

— Наши дядья туги насчетъ этого. Кабы они умственнаго дла касались, такъ столь большой скорби для насъ не произошло бы. Вотъ что я вамъ скажу. Такъ вамъ бы поосудить ихъ не мшало, заказать бы имъ семьи-то свои зорить, да отъ врнаго счастья отказываться, ежели у нихъ своего ума-понятія нтъ…

— Убью! вдругъ закричалъ Хипа, и съ своими страшными, извстными на всхъ дергачевскихъ бояхъ, кулаками подскочилъ къ Петру.

Петръ поблднлъ, но не струсилъ. Онъ не былъ трусъ вообще. едосья и Ульяна схватили за руки Хипу, безумно поводившаго глазами, и усадили его, между собой, на лавку.

— Мало вамъ? Мало еще! сорвалась съ лавки, вслдъ за мужемъ, Прасковья:— мало вы родной-то крови выпили? Чего вы еще захотли? Али еще нечистая сила не улеглась въ васъ? Али еще вы своими прелестями мало соблазнили, да крови выпили?.. Будьте вы прокляты!.. прокляты!.. прокляты!..

— Паша… Паша! удерживала за подолъ сарафана Ульяна Мосевна расходившуюся невстку.

— Вы у кого хлбъ то отняли? А? Не у насъ, не у дядьевъ — нтъ! Нечистая ваша сила изъ дточекъ нашихъ кровь пила! Кровь! Подавитесь вы грабленнымъ кускомъ! Провалитесь вы въ вашемъ поселк! Богъ отъ него отступился! Ребячьи душеньки его прокляли! Мы и дня здсь не останемся, на этой земл проклятой!.. Не то что на ваши умственныя прелести польститься! Мы по-міру лучше пойдемъ, лучше дергачевскому міру въ ноги поклонимся…

Такъ сыпала безостановочно, задыхаясь, махая руками, освирпвшая Прасковья, не давая никому выговорить слова. Наконецъ, Ульян Мосевн кое-какъ удалось ее угомонить.

— Не желаете, выходитъ? спросилъ Петръ, посл того, какъ въ изб настала тишина:— Коли такъ — съ Богомъ! ршилъ онъ, вставая въ сильномъ волненіи: — съ Богомъ! А на насъ вину класть нечего! Берите на себя! Подите, поживите съ дергачевцами, коли вамъ мало въ ликъ-то крестьянскій плевали, коли мало на горбахъ-то у васъ здили кулаки да приказные, коли надо надъ вашей душой Коронашки издвокъ длали! Попробуйте, попробуйте кабалы-то! Авось на міру драть будутъ… Остальныхъ коровъ продавать… Старшины въ правленіи за лохмотки трепать, становые за бороды трясти… Испробуйте!.. Только на насъ вины не валите! Умственный человкъ о томъ думаетъ, чтобы какъ лучше, а дуракамъ, выходитъ, законъ не писанъ! закончилъ Петръ, въ нервномъ раздраженіи застегивая воротъ кафтана. Онъ плотно надлъ на голову фуражку и вышелъ…

— Будьте вы прокляты! кровопійцы! крикнула ему вслдъ Прасковья, опять сорвавшись съ лавки, и долго еще неслись за Петромъ изъ оконъ кельи Ульяны Мосевны проклятія Прасковьи, пока не успокоили ее бабы.

Петръ задами вошелъ въ свою избу.

Когда же, черезъ полчаса, онъ вышелъ оттуда и слъ на лошадь, то услыхалъ, какъ желзные ломы ударяли уже въ крышу избы Вахромя. На крыш стояли Хипа, Вахромй и Сатиръ и рушили совсмъ пошатнувшіеся ддовскіе устои.

Петръ молча прохалъ мимо ихъ въ село Доброе, чтобы кое съ кмъ осмотрть еще не проданную барскую усадьбу.

Чуть забрежжилось слдующее утро, какъ отъ Волчьяго Поселка, по направленію къ Дергачамъ, снова потянулись возы бревенъ, и попрежнему шутили помогавшіе молодымъ братьямъ Волкамъ дергачевцы: ‘Опять, значитъ, въ крестьянское сословіе! Такъ-то оно лучше! Грха меньше! Пущай ужъ умные мужики помщиками живутъ! А мы и такъ, по своей простот, вкъ дотянемъ!’ ‘Поселяйтесь, поселяйтесь! покрикивалъ староста Макридій Сафронычъ, когда братья Волки клали первые внцы: — Селитесь!.. Мы съ вами всегда въ дружб были, одни отъ другихъ не отбивались! Селитесь съ Господомъ! говорилъ онъ, поглаживая бороду, какъ нкогда ддъ Мосей, кладя первые устои своего поселка. А пущай тамъ, кто умне, новые устои ставятъ! Ну, что Сатиръ Иванычъ, и ты опять къ намъ!.. Вотъ оно что значитъ произволеніе-то Божіе! Отъ него не уйдешь’.

И дергачевцы подсмивались, вслдъ за своимъ неизмннымъ старостой, надъ Сатиромъ.

Только Сатиръ былъ суровъ и угрюмо молчалъ.

——

Здсь кончается исторія одного поселка, но не исторія нашихъ героевъ. Мы еще встртимся съ ними въ новыхъ условіяхъ и при иныхъ обстоятельствахъ жизни. Можетъ быть, намъ удастся тогда разъяснить то, что осталось еще недосказаннаго въ первой половин нашего труда.

Н. Златовратскій.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 5, 10, 12, 1878

УСТОИ.

Исторія одного поселка.

ГЛАВА I.Какъ онъ народился.

ГЛАВА II.Какъ въ немъ жили.

Глава третья.Новые люди.

Глава четвертая.Раздлъ.

Читайте также:

ГЛАВА I.
Какъ онъ народился.

ГЛАВА II.
Какъ въ немъ жили.

Глава третья.
Новые люди.

Глава четвертая.
Раздлъ.