Усталые люди, Гарборг Арне, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 220 минут(ы)

УСТАЛЫЕ ЛЮДИ

Романъ Арне Гарборга.

Переводъ съ датскаго О. М. Петерсонъ.

ВВЕДЕНЕ.

(⁵/₆1885 г. Полночь).

Друзья — плохая порода. Они на то лишь и годны, чтобы у васъ обдать, да стоять, повсивъ головы, передъ вашей могилой. Послднее исполняютъ они всего охотне. ‘Наконецъ-то мы отъ него избавились!’ думаютъ они среди вздоховъ, и въ радости своей способны даже собрать по подписк кронъ 200 въ пользу вдовы.

Такъ (приблизительно) говорилъ я адвокату онатану, сидя съ нимъ посл обда за бургундскимъ (настоящимъ бургундскимъ,— у этого малаго есть-таки сношеня!) и онъ, по обычаю своему, принялся читать мн мораль.

— Самолюбивые люди устраиваются такъ, чтобы не нуждаться въ друзьяхъ,— сказалъ онъ.

— Ну, я то во всякомъ случа всегда нуждался въ нихъ,— замтилъ я,— да, можетъ статься, былъ-бы радъ воспользоваться ими и въ настоящую минуту, но… съ ними то же, что съ полицейскими, когда они нужны… Не разъ уже дивился я, куда это они дваются?

Георгъ онатанъ погладилъ свои усы и заговорилъ, слегка намекая на мою нарождающуюся луну:

— Спросите-ка лучше, другъ мой, куда дваются волосы на вашей голов? Они просто-на-просто выпадаютъ одинъ за другимъ. Вы этого и не замчаете, пока въ одинъ прекрасный день не откроете, что вамъ, пора начать носить парикъ или же организовать карточный клубъ.

— Да, да, они отпадаютъ. Или, лучше сказать ‘проростаешь сквозь нихъ’, отряхаешь ихъ съ себя по мр того, какъ растешь. Знаетъ. Богъ, по временамъ я чувствую въ нихъ сильный недостатокъ, но если бы мн и удалось вернуть ихъ, я все равно не захотлъ бы прибгнуть къ нимъ. Встртясь случайно съ кмъ-нибудь изъ нихъ, я только и нахожусь сказать, что ‘не зайдемъ-ли къ Ингебрету выпить абсинту’? И сидимъ мы у Ингебрета съ часъ времени, толкуемъ о погод, о втр, да о послднемъ скандал, и чувствуется, точно между нами образуется какая-то пустота. Просидвъ такъ около часу и проморозившись въ этомъ чувств, мы встаемъ и говоримъ другъ другу съ нкоторымъ облегченемъ: ‘Прощай, старина, Господь съ тобою!’

Дружба есть тончайшй видъ эгоизма,— гораздо тоньше, напримръ, любви: тутъ люди прямо стремятся поглотить другъ друга, хотя бы только духовнымъ образомъ. Тмъ не мене, дло кончается тмъ, что, пожравъ другъ друга, они бросаютъ остатки въ мусорную кучу. Оглядываясь назадъ, я вижу много обглоданныхъ остововъ, брошенныхъ мною на различныхъ стадяхъ моего жизненнаго пути. Думаю, что и самъ я валяюсь обглоданнымъ во многихъ-таки мусорныхъ кучахъ.

Настоящихъ друзей человкъ иметъ только въ лта зеленой молодости, до встрчи со своею первою любовницею. Ну, допустимъ, даже до встрчи со второю, потому что первая представляетъ еще столько интереса, что необходимо имть кого-нибудь, съ кмъ бы можно было говорить о ней и о своихъ замчательныхъ способностяхъ въ Донъ-Жуановскомъ род. Но едва только перешагнешь за двадцать лтъ, какъ начинаешь выростать изъ нихъ, начинаешь пробртать угловатость и черствость, и тутъ-то начинаются эти диссонансы между друзьями, которые приводятъ къ разрыву или разлук. Во всякомъ случа, для человка въ 38 лтъ уже не существуетъ друга, передъ которымъ можно было бы излить свое любовное горе.

Вмсто того, чтобы молчать, кивать и понимать, они говорятъ: ‘ха-ха! вотъ ерунда! Какая-то дтская исторя! Не вздумай, пожалуйста, впасть изъ-за этого въ чахотку!’ Или-же васъ прерываютъ и разсказываютъ вамъ свое собственное игривое похождене,— исторю изъ совсмъ другого этажа, Наконецъ, просто уклоняются отъ разговора какою-нибудь парой ничего не значащихъ словъ, и продолжаютъ: а кстати, о другомъ: что скажешь ты о министерств Сведрупа?

— Охъ!…

— ..Тс!… шаги на лстниц…

— Глупости!… Еще стаканчикъ, и — въ постель!

——

(Воскресенье утромъ).

…Георгъ онатанъ — интеллигентный товарищъ и спокойный малый, онъ мн нравится. Что же касается до откровенности?… Какъ бы не такъ! Его холодная, ‘англйская’ мина вовсе не предрасполагаетъ къ этому, и онъ совсмъ не интересуется единичными случаями. Для него каждая любовная исторя превращается въ ‘общественный вопросъ’: Когда женщины станутъ боле интеллигентны… когда он научатся понимать, что имъ дана только одна жизнь и въ этой единственной жизни одна только молодость… Но мн-то отъ этого вдь не легче. Вдь она же не была такъ интеллигентна, и въ результат я теперь хожу и вздыхаю, ничего нтъ для меня столь убйственно безразличнаго, какъ вопросъ о томъ, что будутъ длать или думать ‘женщины’ въ будущемъ столти.

Я скорблю за себя, за нее, за весь мръ. Эта коротенькая, смшная исторя, которая даже вовсе не была никакой исторей, положительно выбила изъ колеи все мое существоване. Я былъ тмъ самыми, ‘самолюбивымъ’, помирившимся со своею участью человкомъ,— точь-въ-точь по рецепту Георга онатана, но нужно было только случиться этому,— и ‘примиреня’ какъ не бывало.

Это ‘примирене’ была чистая ерунда. До тридцатаго года своей жизни можно еще жить, утшаясь и успокаиваясь на томъ, что въ будущемъ люди будутъ же, наконецъ, счастливы, но когда приближаешься уже къ сорока годамъ, какой-то голосъ внутри тебя начинаетъ говорить все громче и громче: ‘ты, ты, ты-то самъ долженъ же былъ жить!…’

Я — какой-то одинокй звукъ, какая-то простая, бдная мелодя, которая требуетъ, требуетъ себ гармони. Мое психическое музыкальное ухо страдаетъ до безумя, всегда и вчно слыша эту одинокую, жидкую, однообразную ноту, звучащую въ пустынной атмосфер существованя… Она была моей гармоней, къ сожалню, не полной, не довольно чистой… И теперь эта одинокая нота звучитъ въ пустын моего существованя еще большимъ одиночествомъ, еще большею грустью и заброшенностью…

——

(Вечеръ).

…Если бы это была по крайней мр хоть настоящая любовь! Но всего смшне и невроятне въ моемъ несчастьи то, что я даже и не любилъ.

Ни la Ромео, ни la Вертеръ. Въ томъ-то и бда, что когда человкъ перевалилъ за тридцать лтъ, то даже и любовь перестаетъ быть слпа.

Я былъ до жалости влюбленъ, а между тмъ глаза мои были открыты. Я видлъ ясно, до боли, вс ея недочеты, все то, что въ ней становилось мн поперекъ дороги. Если бы я могъ вернутъ назадъ мою послднюю, ужаснйшую глупость и если бы я не имлъ такой увренности въ томъ, что она любила меня… захотлъ ли бы я? ршился ли бы я?… Не думаю. Хотя… Да, но если бы дло обстояло такъ, какъ тогда? Нтъ. Я былъ недостаточно цльнымъ человкомъ. Я это знаю. Это какая-то мучительная, болзненная, раздвоенная любовь, какое-то расщеплене всего моего существа: чувства и душа захвачены, увлечены, но сознане холодно, ясно, насмшливо,— позорно озлоблено на то самое увлечене, котораго я все же не въ силахъ побдить.

Это былъ бы въ состояни понять это? Кто среди этихъ топорныхъ, узколобыхъ, наивныхъ матросскихъ натуръ и всей богемы, не исключая и Георга онатана…

Глупости! Мн надо сдлать то, что я длаю обыкновенно, мн надо разыграть писателя,— довриться бумаг. Она по крайней мр не отвтитъ пошлостью. А, можетъ быть, въ конц концовъ изъ этого вышелъ бы даже и романъ? Мои прежня замтки лежатъ безъ употребленя, он надоли мн, энерги не хватило… но, на этотъ разъ, кто знаетъ? Когда нибудь, когда я буду такъ старъ, что мн ужъ ршительно нечмъ будетъ наполнить свое существоване, тогда я, можетъ быть, въ состояни буду сосредоточиться… Во всякомъ случа я буду писать, это облегчаетъ, помогаетъ. Я представляю себ, что я пишу для кого-то, передъ кмъ-то высказываюсь, а это во всякомъ случа въ данную минуту главное.

…Только бы она не слишкомъ горько рыдала у дверей сегодня ночью…

——

(Воскресенье утромъ).

‘У меня грховъ, что песку въ моряхъ!’

Еще полбутылочки пива.

‘Онъ ищетъ себ матери’. Подъ этимъ заглавемъ я могъ бы написать фарсъ-трагедю, взявъ героемъ самого себя.

‘Требуется мать.

‘Ловкая и опытная мать можетъ получить занятя. Достаточный запасъ кротости во все время сношенй съ кандидатомъ на смерть. Безъ наилучшихъ рекомендацй не обращаться! Эксп. газетъ’.

Глупости, это никуда не годится.

Предостережене!

‘Голодные ученики-живописцы, литераторы и т. д., и т. д. предупреждаются о томъ, что я постоянно ношу съ собою 100 кронъ (основательно припрятанныхъ) вмст съ письмомъ, адресованнымъ на имя друга, изъ котораго явствуетъ, что я умираю отъ собственной руки…’

Ахъ, да что же это такое? Идотизмъ? Алькоголизмъ?…

Нтъ! это никуда не годится! Это предполагаемое лченье хуже самой болзни. Я прямо превращаюсь въ идота, въ сумасшедшаго…

Съ отчаянной, неумолкаемой болью въ сердц сижу я тутъ, среди нашихъ бандитовъ, и томлюсь по ней. Самымъ жалкимъ, самымъ отчаяннымъ, собачьимъ, свинскимъ образомъ жаждетъ языкъ мой произнести ея имя, жаждетъ случая сказать кому-нибудь, кто знаетъ ее, кто можетъ встртиться съ нею, жаждетъ сказать ему что-нибудь такое, что могло бы выдать меня, выдать ей мою смшную, мою достойную смха любовь! Но вс они такъ вульгарны, такъ пошлы, говорятъ только о продажныхъ женщинахъ и о синихъ чулкахъ, Блюттъ выпускаетъ свои жалкя остроты, а Бьельвикъ сидитъ и чертыхается и бурчитъ что-то о своихъ рукояткахъ къ насосамъ… Я пью и пью, запиваю свою муку, пока не потеряю терпнья, наконецъ, вскочу и пойду своей обычной дорогой, Матильда, Матильда!… Даже самая ограниченная женщина лучше пойметъ постигшую меня напасть, чмъ эти пошлые мужчины. Разумется, ея нтъ дома, этой дуры, и какъ разъ нтъ дома именно въ этотъ вечеръ! Не можетъ быть и рчи о томъ, чтобы пойти въ какое-нибудь добродтельное, скучное общество, мн нуженъ кто-нибудь, съ кмъ бы я могъ говорить, сумасбродствовать, открыть мое истекающее кровью сердце, хотя бы передъ… Эхъ!

Я хочу писать о ней. Писать о ней все. Вновь все пережить. Очиститься, освжиться въ этой чистот. Сосредоточиться: набросалъ первый планъ моего романа. Собрать, привести въ порядокъ вс эти замтки и впечатлня, которыя нацарапалъ я за время этихъ послднихъ лтъ… Да, это утшительная мысль! Писать о ней, все, все писать о ней, погрузиться и потонуть въ этихъ мелкихъ, безцнныхъ, восхитительныхъ, глупыхъ воспоминаняхъ,— больше мн ничего не нужно!.. А тмъ временемъ она сидитъ тутъ, позади меня, и смотритъ мн черезъ плечо, съ удивленемъ смотритъ на эти дороге мн предметы своими темными, глубокими глазами. О, я несомннно чувствую ее, она здсь, особенно по вечерамъ, тогда нердко слышу я вблизи себя ея дыхане… Это послужитъ мн способомъ вступить съ нею въ сношеня, корреспондировать съ нею!.. Господи Боже! да вдь я-же сумасшедшй! Но почему-же бы и не быть сумасшедшимъ?.. Хорошенько запри двери! Изо дня въ день будетъ это мн работой и обществомъ, и тогда бандиты пусть ихъ отправляются, куда знаютъ, хоть къ чорту!

Итакъ, освобожденъ… пока.

О, эти старыя записныя тетради, съ ихъ едва четкими замтками карандашемъ, и вс эти уморительныя, разрозненныя бумаги, свертки, оборвыши писемъ, большого формата листы и маленьке, тоненьке листочки почтовой бумаги, на которыхъ я въ часы одиночества записывалъ впечатлня дня, пережитыя чувства, фантази, настроеня! Почти каждый лоскутокъ и каждая замтка связаны съ особымъ опредленнымъ воспоминанемъ. Вотъ это написалъ я на томъ или другомъ ствол срубленнаго дерева, гд сидлъ я, ожидая условленнаго часа или-же сердясь на то, что нечего было ждать мн въ этотъ вечеръ, вотъ то написалъ я тамъ наверху, въ лсу, или на пн у Эксберга,— гд я сидлъ и старался забыть, это-же опять-таки написано въ одинокй полуночный часъ здсь, дома, когда я, сидя за послднимъ стаканомъ и послдней папиросой, длалъ обзоръ только-что миновавшему дню. Неопредленными сентиментальными настроенями ветъ отъ этихъ разнообразныхъ записокъ и он окутываютъ меня какимъ-то сладкимъ непроницаемымъ туманомъ.

…Это полное спокойстве, даже холодность, въ то время, когда я съ нею, когда она дйствительно тутъ! Это почти невроятно. Неужели я ужъ такъ старъ? Она, несомннно, красива. Ну, это просто-на-просто потому, что я, находясь вблизи нея, ясно вижу ее такою, ‘какая она, дйствительно, есть’, нтъ уже боле идеализирующей отдаленности, нтъ той обманчивой воздушной области, которая придаетъ такую романтичность далекимъ высотамъ.

Прекрасная идея съ моей стороны, со стороны немолодого, изжившагося господина, устроить такой духовный бракъ, такое идеальное сожительство, гд нтъ ни слда ничего обыденнаго, мщанскаго, того, что доступно любому самцу съ любою самкою: ничего эротическаго! Такя отношеня имютъ свою особую привлекательность. Чувствуешь себя свободно, она не получаетъ права предъявлять какя бы то ни было требованя эти отвратительныя, мучительныя требованя, которыя обыкновенно предъявляетъ любимая женщина влюбленному въ нее мужчин, приходишь и уходишь, когда хочешь, держишь себя, какъ хочешь, тутъ не можетъ быть и рчи объ ‘измн’ или подозрняхъ, а, слдовательно, и о сценахъ и обо всей той сумятиц и путаниц, въ которую постоянно вовлекаетъ любовь. Свобода-же, во всякомъ случа, есть величайшее благо.

А въ то-же время все-таки нчто пикантное, что-то неопредленное, ‘общающее’… Уже одна замна старыхъ, првшихся собутыльниковъ молодою, умною женщиною представляетъ собою колоссальную выгоду. Въ женщинахъ есть какое-то особое, раздражающее свойство, что-то своеобразное, та ‘женственность’, которая уже сама-по-себ оказываетъ оживляющее дйстве на мужчину, что-то такое, что въ одно и то-же время возбуждаетъ и умиротворяетъ, пробуждаетъ нкоторую сентиментальность и въ то-же время не даетъ засыпать боле благороднымъ инстинктамъ. Вотъ это-то, вообще говоря, и навело меня на такую сумасбродную идею, такой старый холостякъ, какъ я, долженъ былъ не разъ чувствовать недостатокъ въ этомъ женственномъ (въ противоположность ‘игривому’) элемент въ своихъ случайныхъ и мимолетныхъ связяхъ.

Что особенно своеобразно и прятно въ этой двушк,— это полное отсутстве всего того, что хоть сколько-нибудь напоминало-бы о кокетств… Она производитъ охлаждающее, почти строгое впечатлне, при полномъ отсутстви чопорности, во всемъ ея существ есть что-то отстраняющее, невозмутимое, въ ней тоже, вроятно, нтъ никакой склонности ни къ чему эротическому. Въ ней нтъ никакой навязчивости, прилипчивости, отличающихъ большинство этихъ двочекъ,— тхъ, что только тмъ и живутъ, что вчно ждутъ чего-то необыкновеннаго, которыя вшаются человку на шею, не давъ ему даже опомниться. Это — худенькое, блдное, почти угловатое существо, ротъ ея легко принимаетъ слегка насмшливую складку, тоже дйствующую охлаждающимъ образомъ (Она слишкомъ много смется, это не хорошо… Ну, совершенства, вдь, нигд не найдешь!).. Въ общемъ она самоувренна и весьма опредленно даетъ понять, что знаетъ себ цну.

Она не изъ тхъ, что готова отдаться первому, кто протянетъ за него руку, это тоже производитъ очень хорошее впечатлне. Я, которому уже нсколько понадоли глупенькя толстенькя двочки съ ихъ незамысловатымъ кокетствомъ, я чувствую, что меня сильно привлекаетъ эта отчасти англйская, отчасти гувернанткообразная манера, хотя, собственно говоря, по существу, она вовсе не въ моемъ вкус. Потому-то, слава Богу, не можетъ быть тутъ и рчи о какой-нибудь настоящей влюбленности (Позднйшее примчане: ха, ха!).

Но больше, темные, т особые, свойственные только слабогрудымъ людямъ, глаза представляютъ замчательную, поразительную противоположность всей ея вншности, они говорятъ о томъ, что, однакоже, и подъ этимъ снгомъ, можетъ быть, кроется вулканъ, и что ея увренность въ себ при встрч съ мужчиной можетъ имть другя основаня. Вообще говоря, въ глазахъ ея есть что-то, что наводитъ на сомнне. Несомннно врно, что она есть именно то, чмъ она кажется, но нтъ ничего невроятнаго въ томъ, что она могла-бы быть одною изъ отчаяннйшихъ кокетокъ. Во всякомъ случа, эта почтенная особа вовсе не наивная двочка, для этого у нея черезъ-чуръ опредленная манера говорить о нкоторыхъ вещахъ и нтъ недостатка въ свдняхъ. Невроятно, до чего не похожа она на того маленькаго, желтоносаго цыпленка, съ которымъ когда-то носился мой сумасбродный другъ Озъ, за это время она успла-таки кое-что пережить и испытать. Непрятно, а между тмъ чисто по-женски дйствуетъ она на меня, когда старается уврить меня, будто у нея никогда не было никакой романической истори,— это вс он говорятъ. Я увренъ, что если бы человкъ женился на вдов, имющей семерыхъ дтей, и въ свадебную ночь спросилъ-бы ее, случалась-ли съ нею когда-нибудь подобная исторя, она невольно воскликнула-бы: ‘увряю тебя, нтъ! Какъ можешь ты это думать?’

Но какъ-бы то ни было,— я пока еще свободенъ. Я ничмъ еще не связанъ и ничмъ не свяжу себя. Это — товарищество на свободныхъ основаняхъ. Я дамъ ей время высказаться вполн, и тогда можно будетъ основательне обдумать это дло: если окажется, что стоитъ того, то можно будетъ пойти и дальше, въ противномъ-же случа, все разстроится само собою. Пока-же я счастливъ, найдя хоть кого-нибудь, кто до извстной степени интересуетъ меня, ‘жить’ вдь и значитъ — быть заинтересованнымъ.

II.

— И вы, дйствительно, могли выносить такую жизнь? Изъ году въ годъ… и ни одного событя, которое-бы серьезно заинтересовало васъ?

— Да, разумется, я выносила это.

— Невроятно!

— Тмъ не мене, это правда.

Пауза. Потомъ она улыбается и говоритъ:

— Когда я была маленькая, я, разумется, думала, что вся моя жизнь будетъ сплошной интересный романъ. Съ принцами, графами и тому подобными… Но потомъ она оказалась не боле, какъ жалкой сумятицей, въ которой нтъ ни слда какой-бы то ни было послдовательности. Ни на полшиллинга смысла или интереса. И такъ будетъ продолжаться и впредь (Я: гм.?). Да, въ ней ничего не измнится, только, разумется, все будетъ идти хуже и хуже, по мр того, какъ я буду старться. А потому я стараюсь думать, что эта, такъ-называемая, земная жизнь составляетъ только первую часть этого романа, а вдь вы-же знаете сами, что первая часть бываетъ часто очень запутана, ничего нельзя понять, одно кажется еще глупе другого, но когда доберешься до второй части, начинаешь уже понемногу понимать и, наконецъ, когда покончишь со всми частями, то увидишь, что все это представляетъ связное цлое. Такимъ образомъ, я представляю себ, что мы должны будемъ пережить нсколько жизней, переселяться съ одной планеты на другую (Да вы, вроятно, читали Фламмарона?), и, такимъ образомъ, жизнь моя, въ конц-концовъ, все-же окажется интереснымъ романомъ, понимаете?

— Что касается меня, то я замчу на это, что мн ужъ, конечно, боле чмъ довольно и первой части.

— Да, но я врю въ Фламмарона! Я хочу въ него врить!

— И держитесь вашей вры! Вра даетъ человку блаженство.

— Ужъ какъ-же мн досадно на васъ. Неужели вы, дйствительно, не врите въ Фламмарона? О, пожалуйста, скажите, что вы врите, скажите, что врите и вы также!

— Ни капли не врю!

— Ахъ, какъ-же вы неправы!

— Но вдь это-же не можетъ помшать вамъ врить?

— Да, потому что вдь и я только нисколько въ это не врю. (Смхъ).

(У памятника Вергеланда). Она. Не правда-ли, самое величайшее благо

На свт — быть поэтомъ?

Я. О… Чего-же достигъ онъ, напримръ? Кто читаетъ его?— Какая-нибудь пара знатоковъ литературы. Что внесъ онъ новаго? Онъ ввелъ въ нашу землю евреевъ, это, повидимому, наибольшее изъ всего, что онъ сдлалъ. Остальныя его идеи были переполнены и затоплены романтикой и церковностью. Девятнадцатое столте въ Норвеги создано вовсе не Генрикомъ Вергеландомъ, а Гансомъ Гауге {Гансъ Нильсенъ Гауге быль основателемъ религознаго движеня въ народ. Своими проповдями въ стил методистовъ противодйствовалъ онъ господствовавшему въ стран рацонализму, приходилъ не разъ въ столкновене съ церковью, былъ неоднократно подвергнуть тюремпому заключеню. Онъ умеръ въ 1824 году, 53-хъ лтъ отъ роду. Тмъ не мене, движене, поднятое имъ, продолжало существовать, и не исчезло еще и до настоящаго времени. Пр. пер.}. О, нтъ, это мало къ чему приводитъ. Надо писать рзцомъ… и писать не чернилами, а кровью… если хочешь сдлать хоть какое-нибудь впечатлне на эти мотки шерсти, которые люди носятъ въ черепахъ вмсто мозговъ.

* * *

Она (восклицая). Возможно-ли? Неужели вы дйствительно были въ Париж? О, разскажите, разскажите… О, вы, счастливый человкъ, дйствительно побывавшй въ Париж!

Я. Разсказать о Париж? Тс… Тамъ масса улицъ и нкоторыя изъ нихъ очень длинны. Нкоторыя изъ нихъ также очень широки съ аллеями по бокамъ, ихъ называютъ бульварами.

Она. Да, и затмъ тамъ такое множество большихъ блестящихъ магазиновъ съ шелками и золотомъ, и брильянтами… настоящими, неподдльными брильянтами.

Я. О, да, великолпно! А потомъ тамъ еще есть широкая площадь съ обелискомъ и большими фигурами изъ камня, и много другихъ широкихъ площадей, а потомъ — Сена.

Она. Да, Сена! Какъ она должно быть величественна!

Я. По меньшей мр раза въ четыре шире Акера и по меньшей мр разъ въ восемь его грязне.

Она (съ разочарованемъ). Грязне?..

Я. Ужасна! Изжелта-зеленая… Да, Парижъ восхитителенъ. Я надюсь еще не разъ побывать тамъ и, главнымъ образомъ, для того, чтобы посмотрть на прелестные дамске костюмы.

Она (нершительно). Какъ такъ?

Я. Да. Таке, дйствительно изящные костюмы, видите-ли… дйствуютъ прямо-таки, какъ какая-нибудь музыкальная пьеса, тамъ все ритмъ, гармоня, граця, они хватаютъ за сердце, какъ благозвучный, грацозный, безумно-увлекательный аккордъ… Чистота, нжность, изящество, деликатность и, чортъ возьми! Я не нахожу словъ! Но это прелестно. Конечно, и изящный мужской костюмъ тоже, слава Богу, иногда встрчается, но мужске костюмы всегда были и останутся лишенными всякой поэзи, женское тло съ его мягкими линями и гармоничной округленностью представляетъ собой совершенно иной, гораздо боле благодарный матералъ для композици, чмъ прямолинейная, суровая мужская фигура.

Пауза.

Я (продолжая). Но зато ужасно возвращаться домой.

Она (нсколько дко). Да, мы вдь тутъ, дома, не умемъ одваться.

Я. Нтъ… несмотря на все мое почтене! Здшня дамы этого не умютъ. Хотя, уже у насъ въ Берген, въ этомъ отношени много лучше… Да, вы, вроятно, не знаете, что я изъ Бергена, такъ какъ теперь я говорю совершенно чистымъ нарчемъ Христани… Да, да, избави меня Богъ! Конечно, есть счастливыя исключеня, но вообще здсь ничего не видишь, кром самаго грубаго извращеня портнихами всего, что носитъ имя ритма и формы. Я думаю, что оттого-то и не могу я никакъ основательно влюбиться здсь, дома.

Она. Конечно, нтъ, разъ вы смотрите только на платье…

Я. Только на платье!.. Боже мой! Такъ създите въ Парижъ и попробуйте тогда, вернувшись домой, сказать такимъ-же тономъ: ‘только на платье!’

Она. Нтъ, я хотла сказать…

Я. Мы, вообще говоря, довольно непрятные варвары. Мы — янки. Единственно, что оставалось намъ отъ стараго поклоненя красот, единственно отрадное и изящное, что было у насъ здсь, среди нашихъ ледяныхъ горъ, это красота нашихъ женщинъ… Но теперь, разумется, и ее надо по-боку. Байковыя платья, нормальная обувь, нормальный покрой, наивозможно безобразный, это практично и здорово, говорятъ эмансипированныя женщины… и нравственно, прибавляютъ проповдники аскетизма, это не наводитъ мужчинъ на грховные помыслы, а тогда и вообще нтъ боле грха. Ахъ, чортъ возьми!.. Это вчное мщанство! Разумется, женщины скоро остригутъ себ и волосы, ради удобства и пользы съ одной стороны, и еще потому, что длинные, красивые волосы такъ опасно романтичны, потомъ наступитъ день, когда женщинамъ будетъ запрещено носить перчатки, потому что блыя красивыя руки также могутъ вскружить голову мужчин, наконецъ, будутъ запрещены и всяке духи, не нравственне-ли и не натуральне-ли пахнуть потомъ, чмъ фалками?

Она (съ нкоторою неловкостью). Ахъ, вы хотли-было…

Я. Да, да, извините! Такъ. О чемъ-же собирался я вамъ разсказать?

Она. Вы сказали, что такъ ужасно возвращаться домой.

Я. Ахъ, да. Да, съ истиннымъ ужасомъ бродишь по этимъ пустымъ, безмолвнымъ улицамъ съ ихъ доисторической мостовой и безыскусственными кучами лошадинаго навоза… Еще разъ простите!.. А сами-то сограждане? Эти долговязые, косматые малые, проходяще по улиц, раскачиваясь и размахивая руками, въ своихъ до лоску вытертыхъ панталонахъ и сомнительной чистоты сорочкахъ, съ небритыми бородами и широкими, перекошенными лицами, точно они никогда не знавали радости и веселья… уфъ!.. Они идутъ такъ медленно и съ такимъ унылымъ видомъ, подгибая колна, широкимъ лнивымъ шагомъ, словно не ждутъ ничего прятнаго въ томъ мст, куда они отправляются, это отражается на всей ихъ вншности. Затмъ добираешься до Карла оганна и наталкиваешься на львовъ, да… да, Господи Боже! (Пожимаю плечами). Мщанскй, мщанскй городъ! Неряшливое платье, по-нскольку дней не бритыя бороды! Нтъ строгой красоты, которая ждала-бы этихъ молодцовъ! Иногда они производятъ такое впечатлне, какъ будто-бы они забыли даже помыться. Да и на кой чортъ мыться здсь, въ этомъ город? Кое-когда, правда, встртишь какого-нибудь барина въ цилиндр, въ перчаткахъ, съ претензей на изящество во всей своей вншности, но… ихъ такъ мало. Все время, сидя въ экипаж съ кучеромъ на козлахъ, похожимъ на проповдника, я говорилъ самому себ: въ слдующй разъ ты сойдешь на берегъ въ Арендал или Лаурвик для того, чтобы не быть до такой степени застигнутымъ врасплохъ по возвращени въ эту возлюбленную столицу.

Она. Да, а я именно слыхала отъ другихъ, какъ восхитительно бываетъ возвращаться домой, въ Норвегю.

Я. Въ Норвегю, да!.. Это другое дло. Но наша жалкая столица… ну, право, при всемъ уважени къ ней, при всемъ уважени…

III.

Какъ это могла она согласиться на эту прогулку? Кто-же она въ сущности? Что думаетъ она, и какя у нея намреня? Недоставало только, чтобы она влюбилась.

Но нтъ, въ такомъ случа она разумется не пошла-бы со много. ‘Женщины всегда поступаютъ наперекоръ логик’.

Между тмъ, время отъ времени у меня является такое предчувстве. А такъ какъ я настолько порядочный малый, что во мн нтъ ни капли жестокости, то я былъ-бы искренно огорченъ этимъ (позднйш. примч. ха, ха!), вслдстве этого я начинаю взводить на себя всевозможныя обвиненя,— что, собственно говоря, я могу длать, нисколько не противорча истин.

Я старикъ, говорю я. Старикъ отъ рожденя, т. е. невозможная смсь старости и молодости. Это, вроятно, наслдственное, теперь вдь все приписываютъ наслдственности. Отецъ мой былъ отставной капитанъ на пенси, старый, изжившйся жуиръ, въ конц концовъ эта развалина падаетъ въ объятя своей полногрудой тридцатилтней служанки-домоправительницы.

— Женился онъ на ней?— съ интересомъ прерываетъ она меня.

— Нтъ,— настолько-то у него хватило вкусу. Послдствемъ этого паденя явился я. Стариковская, отжившая, безсильная кровь смшалась съ молодою, сильной мужицкой кровью и изъ этого, натурально, не могло выйти ничего цльнаго. Я думаю, напримръ, что я въ дйствительности никогда даже не любилъ, по крайней мр, никогда не любилъ вполн,— разв только въ тотъ разъ, когда я 16—17 лтъ влюбился въ сосдскую горничную. Всегда и все на половину,— на половину увлеченъ, на половину хладнокровенъ, одинъ глазъ ослпленъ любовью,— другой-же открытъ и зорко бодрствуетъ, потому-то, естественно, въ конц концовъ я окажусь тмъ, чмъ я всего мене желалъ-бы быть, а именно — вчнымъ холостякомъ.

— Почему-же не хотите вы быть имъ? Для васъ, мужчинъ, это вовсе не такъ страшно, вдь только мы одн, старыя двы, подвергаемся насмшкамъ.

— Право, и самъ не знаю хорошенько. Причиной этому, вроятно, дтскя воспоминаня о такъ называемомъ родномъ дом, этотъ особый непрятный безпорядокъ въ хозяйств… вроятно, онъ-то и внушилъ мн такое отвращене къ подобной безпорядочной и без… да, мн представляется это такъ пошло.

— Но разъ вашъ отецъ любилъ эту двушку…

— Избави Боже! Я его ни въ чемъ не укоряю, я говорю только, что подобныя вещи пошлы, и он дйствительно пошлы.

Пауза.

— Потому-то,— добавляю я,— славу Богу, и не женился я на той служанк. Это никуда не годится. Надо жениться на особ равнаго общественнаго положеня и, такимъ образомъ, устроить себ домъ, который былъ-бы въ достаточной степени недоступенъ для посторонней публики. Въ этихъ вещахъ должно быть comme il faut. Все-же другое… оставляетъ дурной осадокъ.

Пауза.

Вовсе не слдуетъ относиться съ такимъ презрнемъ и насмшкой къ тому, что называется ‘вншностью’. Чортъ возьми, въ конц концовъ нравственная обязанность каждаго человка — не вызывать въ своихъ собратьяхъ чувства отвращеня своими грязными рукавчиками. Я часто съ недоумнемъ спрашиваю себя: что иметъ большее значене въ жизни — элегантная-ли дамская ножка или серьезное мровоззрне?

Она смется, я начинаю горячиться.

Да, что бы мы ни длали, дальше вншняго явленя, Erseheinung’а мы не пойдемъ. Такимъ образомъ, прекрасное явлене есть самое высшее, что только существуетъ на свт… по крайней мр для насъ, оно представляетъ собой ‘реализацю идеи’, а слдовательно и разршене ‘загадки жизни’. Прекрасная женщина, дышащая молодостью, со взглядомъ, непроницаемымъ, какъ ночь, съ музыкальной походкой…

— И такъ дале и такъ дале!

— Да… сколько-бы въ погон за истиной ни рылись мы во всхъ кладовыхъ и закоулкахъ существованя, только въ ней одной открывается намъ ‘смыслъ жизни’…

— Это очень красиво на словахъ…

— Благодарю, я знаю продолжене. Но во всякомъ случа, это не пустякъ!

Съ какой стати влюбиться ей въ меня, такого уже не молодого человка въ зрломъ возраст? Однако, такъ бываетъ во всхъ ко медяхъ. Прирожденное женщин стремлене спасать и исправлять… въ сущности это ужасно благородно, трогательно. Но это глупо. Плохая эта экономя — поправлять то, что пришло уже въ упадокъ, пусть же оно разрушается себ съ Богомъ! Чмъ скоре, тмъ лучше. Это своего рода декадентство въ женщинахъ, когда он влюбляются въ подобную ветошь, долгъ женщины по отношеню къ роду,— выбирать самыхъ лучшихъ, самыхъ молодыхъ, самыхъ здоровыхъ, наиболе приспособленныхъ стать отцомъ ея дтей.

Она такъ старалась дать понять мн, что эта… ну, однимъ ‘ловомъ, эта возня со мной… что это ‘единственное, что есть у ней въ жизни’, ‘единственное, что занимаетъ ее’…

Но вотъ тутъ-то опять и затруднене: если-бы была она влюблена, то, конечно, не сказала-бы этого.

Глупости. Старый, тщеславный малый, будь покоенъ, съ этой стороны не грозитъ теб никакой опасности. Глупо только, что она рискуетъ такимъ образомъ очутиться у всхъ на язык, т. е. глупость-то вся въ томъ, что эти сплетни будутъ до такой степени лишены всякаго основаня (Позднйш. примч. ага!)…

Въ сущности это черезъ-чуръ ужъ смшно… проводить такимъ образомъ время и быть ‘товарищами’ съ молодой, красивою двушкой, мужчина во мн даже нсколько пристыженъ этимъ. Можно было-бы лучше воспользоваться временемъ.

(Ага!)

Подумайте только: не сдлать даже и попытки ввести т болеинтимныя отношеня, которыя одни только и возможны и естественны между женщиной и мужчиной! Собственно даже и не желать этого! Это смшно, это даже неприлично. Она просто-таки должна презирать меня.

А тмъ временемъ я усплъ уже прослыть самымъ отчаяннымъ волокитой, а она, можетъ быть, прослыветъ вскор… и за нчто другое.

Это не годится. Или впередъ, или назадъ,— такъ-же это прямой идотизмъ. Но перваго я не хочу и не могу, даже если бы я самъ и рискнулъ на это, то она-то не изъ такихъ, она оказываетъ мн такое безусловное, товарищеское довре, которое положительно обезоруживаетъ. Въ такомъ случа — другое: покончить. Кетати-же, я дйствительно начинаю интересоваться ею нсколько боле, чмъ это можетъ быть прилично такому почтенному холостяку и департаментскому чиновнику,: этого не должно допускать, это безразсудно.

Конецъ этой глав!

IV.

Бергенъ 20-го юля.

Разумется, никакого окончаня главы не послдовало. Я не могъ дйствовать, не принимая ея во внимане, не могъ порвать сразу, въ этой истори мн надо было сойти со сцены постепенно, изящно и незамтно, и такъ я и сдлалъ. Для этого я воспользовался ‘каникулами’, какъ поводомъ, слъ на пароходъ и ухалъ.

Теперь я брожу здсь, по Бергену. Безо всякаго замтнаго волненя, по прошестви многихъ долгихъ лтъ вновь увидалъ я старыя мста. Ничего не ощутилъ я, кром нкотораго равнодушнаго недоумня,— неужели здсь все такъ неинтересно, ничтожно? И вдругъ мн стало ясно, что я самъ не зналъ, что буду я длать въ город, гд фрекенъ Гольмсенъ не совершаетъ вечернихъ прогулокъ.

Влюбленъ?! Въ 199-й разъ? О, нтъ, до этого еще не дошло. Только нсколько сентиментально настроенъ. Вся моя ‘влюбленность’ исчерпывается лишь какимъ-то ощущенемъ неудобства, когда ея нтъ около меня. Вудь она здсь, я готовъ былъ-бы уступить ее хоть чорту… т. е., разумется, съ оговоркой.

Итакъ, брожу я здсь и слоняюсь по упомянутымъ уже пустырямъ, и ничего не вижу. Даже ничего не чувствую. Ничего, кром нкоторой пустоты и тревоги въ душ: неужели наступитъ-таки когда-нибудь конецъ этимъ тремъ недлямъ? Принимая въ соображене, что сутки равняются 24 часамъ, И минутамъ и 56,56 секундамъ, на это, какъ кажется, мало надежды. Чтобы убить время, я гуляю, катаюсь лодъ парусами, разсчитываю даже прохаться въ Гардангеръ. ‘Люди’ везд есть на земл, что-же касается до семьи, то я, слава Богу, изъ безродныхъ и вообще не имю родственниковъ.

Итакъ, тянетъ меня въ Христаню вовсе не ради нея, отъ нея я положительно намренъ ‘отвыкнуть’, клянусь Богомъ! Но тмъ не мене я скучаю по город,— прямо по мстности. Мн недостаетъ Гранда и Гравезена и вообще возможнаго тамъ доступа къ городской жизни на европейскй ладъ (здсь ршительно ничего нтъ), мн недостаетъ даже Георга онатана съ его бургундскимъ… даже вдобавокъ ко всему, я, кажется, съ удовольствемъ встртилъ-бы и его общественный переворотъ.

Я скучаю… это врно. Скучаю, скучаю! Въ Христани я тоже кончу тмъ, что соскучусь, но тмъ не мене, тмъ не мене…

Всего смшне то, что я время отъ времени вдругъ начинаю ревновать. Теперь, разумется, она уже подцпила тамъ кого-нибудь другого. Она въ томъ возраст, когда двушки не желаютъ уже терять времени. Мало того: я вижу его, это почти черезъ-чуръ миловидное личико съ почти черезъ-чуръ непокорно разсыпающимися локонами и почти черезъ-чуръ притягивающими глазами… Въ слдующй-же разъ я встрчу ее подъ-руку съ нимъ, въ полномъ созерцани его мудрости. Но что-же мн-то до этого за дло? А между тмъ это все-таки сердитъ меня.

…Да, да, это нетолько забава. Въ конц-концовъ она будетъ счастлива, удетъ съ тмъ или другимъ за море и спокойно проживетъ свою жизнь, между тмъ, какъ я останусь одинъ слоняться по этой ледяной пустын, мерзнуть и чахнуть, чтобы, наконецъ, одиноко умереть въ какой-нибудь канав въ то время, какъ вороны и другя черныя птицы усядутся кругомъ и примутся точить свои клювы.

Замчательная вещь! Плыть и плыть по морю, и все время твердо знать, что не только не приближаешься къ гавани, но неизбжно въ одну прекрасную ночь получишь течь и пойдешь ко дну,— ко дну вмст со всею исторей.

Господи Боже! если въ конц концовъ, во всякомъ случа, придется очутиться на дн, то изъ-за чего-же бьются такъ люди, стараясь удержаться на поверхности и изъ-за чего мучаютъ они себя этимъ плаванемъ?

— Уфъ, и жарко-же сегодня! Мозгъ размягчается и расплывается въ банальностяхъ. Надо на воздухъ и выкупаться.

Былъ-ли бы я дйствительно въ состояни избгать ея, если-бы она была настолько близко, что…

— Ерунда! Слава Богу, что тутъ нтъ никакой возможности поддаться искушеню (Тмъ не мене ни одного вечера не проходитъ безъ того, чтобы я, прежде чмъ лечь въ постель, не провелъ-бы по меньшей мр двухъ часовъ, не выпуская изъ головы этой достойной смха мечты, что она въ своей безразсудной любви похала вслдъ за мною, разыскала меня и вдругъ очутится подъ окномъ… Утши тебя Господи, старый селадонъ!).

Эта фрекенъ Бернеръ, которую я иногда здсь встрчаю, гораздо умне, чмъ она кажется на первый взглядъ. Въ этомъ отношени меня ввели въ заблуждене ея безупречная выправка и неизмнно будничный видъ, за время нашего долголтняго перода генальности мы вбили себ въ голову идею, будто нельзя задать никакого прока отъ человка, не обнаруживающаго извстнаго числа пробловъ въ своемъ воспитани.

Мн пришлось сегодня сидть съ нею рядомъ за ужиномъ у одного знакомаго — собрата по духу и коллеги по газетнымъ критическимъ статьямъ и сокровеннымъ поэтическимъ гршкамъ. При этомъ случа фрекенъ Бернеръ обнаружила далеко не заурядный интеллектъ въ гастрономическомъ отношени. Цлыхъ три четверти часа разговаривали мы о кушаньяхъ, дйствительно по-европейски. Различные рагу, устрицы въ томъ или другомъ вид, омары, новый англйскй соусъ и т. д. и т. д. И обо всхъ этихъ вещахъ фрекенъ Бернеръ говорила съ полнйшимъ знанемъ дла. Этимъ обратила она на себя мое внимане,— вдь, вообще женщины не знаютъ никакого толка въ д, и я заговорилъ съ нею о любви. Фрекенъ Бернеръ не дурно выдержала это испытане и поистин талантливо отстаивала разумный бракъ противъ брака по страсти. И въ то-же время безъ всякой претензи или горячихъ демонстрацй и нисколько не стараясь вызвать прятнаго противорчя.

— Бракъ по разсудку представляетъ собой гораздо мене риску, находила она.— Конечно, плохо, если не удается сойтись характерами, но въ сущности это не такъ еще опасно, во всякомъ случа, тутъ можно еще успокоиться на томъ, чтобы жить такъ, какъ живутъ между собою вс ваши знакомые, съ которыми вы вмст обдаете. А между тмъ, бываетъ, что люди начинаютъ, симпатизировать другъ другу и тогда, супружество является прятной неожиданностью, тогда какъ въ бракахъ по страсти, какъ мн кажется, оно часто становится тягостнымъ.

Я отвчалъ, что и я также относился съ полнымъ уваженемъ къ интеллигентному разумному супружеству, но что я всегда считалъ большимъ преимуществомъ, когда разумный разсчетъ совпадалъ со склонностью…— Это моя дань сентиментальной нравственности. Вы-же, повидимому, скоре готовы стать на сторону стариковъ, которые говорятъ, что прежде всего надо искать соотвтствя въ общественномъ положени, состояни и воспитани, любовь-же есть нчто такое, что приходитъ потомъ само собой?

— Старики всегда правы,— замтила съ улыбкой фрекенъ Бернеръ.

— Ну, конечно, трудно было-бы полагаться на то, что любовь ‘придетъ’, но вы, очевидно, думаете, что образованные люди въ крайнемъ случа сумютъ обойтись и безъ любви.

— Да… имъ-же все равно и такъ часто приходится обходиться безъ нея.

Подъ конецъ я не могъ удержаться, чтобы не спросить ее, ужъ не была-ли она втайн занята работой надъ какимъ-нибудь романомъ, насколько я могъ судить, у нея былъ порядочный запасъ впечатлнй, кое-что можетъ быть было даже пережито (ей 28 лтъ,), и воззрня ея были упорядочены и выдержаны. Она отклонила намекъ съ самымъ благопристойнйшимъ презрнемъ.

— Тмъ не мене вы одна изъ немногихъ, которыя могли-бы имть право на это,— продолжалъ я, желая сказать ей комплиментъ, — но я долженъ признаться, что мое уважене къ вамъ нисколько не уменьшается отъ того, что вы оставляете въ поко чернильное маранье.

Она улыбнулась. У нея прятная, интеллигентная, тихая улыбка,— ‘geruschlos’, какъ сказали-бы нмцы.

Вотъ эта не могла ли-бы быть мн женой?

* * *

Гардангеръ.

Немножко романтизма, пожалуй, недурно для разнообразя. Это освжаетъ и умиротворяетъ. Становишься тихъ, сосредоточенъ въ себ, религозенъ, длаешься пантеистомъ. Душа уподобляется этому блестящему форду съ его чудной двойственной пучиной… по вншности голубой, какъ небо, ясной, какъ воздухъ, улыбающейся, на дн-же безпросвтной, мрачной, черной, съ перепутавшимися водорослями,— затонувшими лодками и тлами утопленниковъ, въ этой ошеломляющей пучин отражаются, какъ въ зеркал, земныя долины и крутые откосы горъ, погруженные въ сосредоточенное, задумчивое молчане. Время отъ времени медленно движется лодка, оставляя за собою слдъ, перескающй эту спокойную опасную гладь.

Часъ за часомъ способенъ я сидть здсь, на гор, и смотрть, смотрть, забывая думать, мръ исчезаетъ, превращаясь въ ничто, въ прекрасное, безсодержательное видне, какое онъ, конечно, въ дйствительности и есть. Медленно, точно наскомое, скользитъ по форду лодка, среди ослпительнаго солнечнаго сяня, а въ лодк сидитъ животное человкъ съ головой, полной мелкихъ огорченй и заботъ, которыя онъ принимаетъ за серьезное дло.

Тишина. Безмолве. Жужжанье шмелей, журчане ключа. Сяне и блескъ. Медленные, мрные удары веселъ. Покой тысячелтй… Не странно-ли, что все это въ конц концовъ не боле, какъ водородъ и кислородъ, углеродъ и азотъ, НO₂ и НО₃…

Тотъ-ли, другой-ли отвратительный м-ръ Смифъ прибылъ вчера на собственной яхт съ женой и дтьми, крупнымъ и мелкимъ скотомъ и занялъ весь отель. Я-же, будучи не боле какъ нищимъ норманномъ, по этой самой причин все время подвергался самому ноншалантному обращеню, какъ со стороны (шведа) содержателя отеля, такъ и со стороны его норвежской челяди, единственнымъ, дйствительно благоволившимъ еще ко мн лицомъ, была маленькая, не совсмъ еще испорченная отельная служанка, родомъ изъ Бергена… Ну, а тутъ у меня просто на просто отняли комнату и просили быть столь любезнымъ,— раздлить комнату съ другимъ норвежцемъ,— съ какою-то, какъ сдается мн, несчастною кандидатскою душою изъ Христани.

Это начало владычества туристовъ.

Начало ‘слав Норвеги’ на новый ладъ, а вмст съ тмъ и ‘восхитительнаго Гардангера‘.

Кандидатъ оказался идотомъ. Онъ увряетъ, будто по рчи моей слышитъ, что я родомъ изъ Бергена… Кажется, на этотъ разъ я дйствительно имлъ право разгорячиться…

И я разгорячился. ‘Да, такъ это всегда бываетъ’, заговорилъ я. ‘М-ръ Смифъ и братъ Лундстремъ… они просто на просто выгоняютъ насъ изъ нашего собственнаго дома. Старая Норвегя превращается въ лтнюю санаторю для англйскихъ торговцевъ каменнымъ углемъ, братъ Лундстремъ и г. Шульце-Мюллеръ строятъ отели и набиваютъ карманы, ‘норвежскй народъ’ превращается въ кельнеровъ, а ‘норвежская женщина’ въ проститутку на утху европейскимъ туристамъ… Простой, честный норвежецъ, жаждущй ненасытной душой своей постить долины Норвеги, и съ этой цлью путешествующй пшкомъ, въ скоромъ времени просто таки не найдетъ себ нигд пристанища, по крайней мр въ томъ случа, если онъ не будетъ болтать по англйски. О, слава Норвеги! О, поступательное движене впередъ родной земли подъ благословеннымъ правительствомъ народа! Одно только существо во всей стран не понимаетъ того, куда мы идемъ, и существо это зовутъ Стортингомъ. Крестьянское сослове съ ошеломляющею быстротою летитъ внизъ по наклонной плоскости ипотекъ, иностранцы, участокъ за участкомъ, скупаютъ наши земли, все, что иметъ какую-нибудь цнность,— рудники, сады, незастроенные еще пустыри, водопады. Стортингъ сидитъ и смотритъ на это, и радуется, что ‘деньги прибываютъ въ стран’… Еще какихъ нибудь пятьдесятъ лтъ, и наша комедя норвежскаго государства превратится въ сагу! А тмъ временемъ каке-то семинаристы бродятъ себ и декламируютъ ‘будущность Норвеги!’ О, да, о, да!

— Да, да, говоритъ кандидатъ со сдержанностью будущаго государственнаго человка: ‘Развите туристской жизни, разумется, иметъ свои темныя стороны. Но, извините меня, я слышу по вашему говору, что вы родомъ изъ Бергена…’

…Я узжаю завтра-же съ первымъ пароходомъ.

* * *

(Бергенъ).

Какъ-бы то ни было, въ конц концовъ, изъ этого вышло мало проку… одна только скука. Чувствую сегодня катценъ-яммеръ по всей лини и готовъ былъ-бы заливаться смхомъ висльниковъ… если-бы утренняя газета не возвстила мн, что наступилъ уже августъ. При этомъ я вдругъ ощутилъ въ груди порывъ радости… въ такомъ случа дня черезъ два я могу и ухать…

Но… Да, разумется.

Разумется. Вдь я же ужъ почти ‘отвыкъ’. Ни слда какого-бы то ни было влеченя. Я собираюсь быть олицетворенемъ разсудка. Но какъ-бы то ни было… однако же…

Только-бы ухать!

Христаня, 20-го (или врне 21-го) августа.

Удивительный малый этотъ Георгъ онатанъ. Напримръ, хоть эта идея,— собирать коллекцю картинъ!

Да если бы онъ еще хоть что-нибудь смыслилъ въ живописи! А то вдь самъ хвастается, что не въ состояни отличить Таулова отъ Веренскольда. ‘Черчене — вотъ единственно, что меня интересуетъ, потому чертить я умю и самъ!’ говоритъ онатанъ.

А между тмъ, онъ затваетъ эту коллекцю. ‘Это создаетъ извстную обстановку, даетъ положене, говоритъ онъ. Въ нашей сторон человкъ, завдомо для всхъ обладающй полсотнею картинъ, является уже чмъ-то замчательнымъ, выдающимся, чмъ-то безпримрнымъ,— какъ-бы въ род единственнаго блолицаго въ сред краснокожихъ. А если хочешь преуспвать на жизненномъ поприщ, то, прежде всего слдуетъ постараться внушить къ себ удивлене въ сред своихъ согражданъ. Надо окружить себя блестящимъ ореоломъ, понимаете? Деньги, которыя затрачиваются на эти глупости, возвратятся вамъ сторицею’.

Я отвчаю ему, что подобный ореолъ скоре напугаетъ краснокожихъ. Они будутъ чувствовать къ нему почтене, но станутъ избгать его. Считая его любителемъ художества, литературы, они будутъ видть въ немъ представителя богемы, человка непрактичнаго. Чортъ возьми, что можетъ смыслить въ длахъ кассы для бдныхъ или въ устройств клоаковъ человкъ, интересующйся чмъ-то такимъ оторваннымъ отъ земли, какъ искусство!

Онъ, по обычаю своему, пожимаетъ плечами.

— Тутъ есть нотка патротизма, которая придется но вкусу, говоритъ онъ.

— Патротизма?.. Ну, разумется, хорошо, если находится человкъ, способный время отъ времени бросить сотни дв кронъ на искусство…

— Я скажу вамъ одно,— серьезно говоритъ онатанъ.— Настудитъ время, когда Европа будетъ стремиться въ Христаню для того, чтобы видть норвежцевъ, подобно тому, какъ теперь стремится она въ Италю, чтобы видть флорентинцевъ. Понимаете, какую деньгу зашибутъ тутъ оптовые торговцы, и время ихъ скоро наступитъ.

Я пожимаю плечами.

Сегодня вечеромъ въ присутстви доктора Квале, живописца Блютта и моей незначительной особы, онъ торжественно снялъ покрывало съ послдней купленной имъ картины… которую, я почти готовъ думать, онъ купилъ ради меня. Онъ-же вдь прекрасно знаетъ, что это она была моей ‘прежней’ пассей. Впрочемъ, это вовсе не портретъ… Это внутренность комнаты, и она является лишь однимъ изъ предметовъ обстановки. Картину эту написалъ ея отецъ, это изъ того еще времени, когда она не была замужемъ. Художественный интересъ картины составляетъ особая тонкость въ пользовани свтомъ, или, если угодно, тнями, но я видлъ только ее, мою когда-то такъ горячо любимую Элину. Она стоитъ на заднемъ план и смотритъ въ окно. Удивительно изящно вырисовывается она въ матовомъ, свтло-сромъ свт, падающемъ изъ окна. Я узналъ каждую ея черту. Маленькая характерная голова (съ густыми рыжевато-блокурыми волосами, подобранными на затылк) иметъ именно то самое грацозное положене, и осторожный, пытливый, боковой взглядъ полузакрытыхъ глазъ, матовая, смуглая шея съ нитью коралловъ нжно выдляется въ полумрак, изъ-подъ роскошныхъ волнистыхъ волосъ любопытно выглядываетъ маленькое розовое ушко съ цыганской золотой серьгой, на красивыя высокя плечи и изящную, но мускулистую фигуру накинутъ красновато-коричневый дамаскй утреннй капотъ, нижняя часть немножечко слаба. У меня совсмъ защемило на сердц, но это скоро прошло. Къ сожалню, она представляетъ собою законченную уже главу.

Въ тотъ же самый день, когда она вышла за этого противнаго горбуна… какъ это его звали? Да, Петеръ Торденскольдъ, маринистъ,— влюбленность моя исчезла безъ слда. Это казалось мн черезъ-чуръ ужъ противно. Представить ее себ запятнанной его поцлуемъ… ахъ, этого боле чмъ довольно…

Какимъ я былъ ужаснйшимъ идотомъ! Она, конечно, сдлала это только мн на зло. Въ дйствительности, разумется, избранный былъ я. И такъ напугать и отогнать ее всякаго рода невозможнйшими глупостями и недостаткомъ благовоспитанности! О! это она должна бы была быть моей женой. Въ тотъ разъ, когда я самъ упустилъ изъ рукъ свое счастье… судьба моя въ сущности была ужъ ршена.

Что-же касается до моей ‘ныншней, то я думаю, что я почти уже излчился.

По временамъ только все это какъ-будто вновь всплываетъ на поверхность… Вотъ, какъ на дняхъ, когда мн сказали, что какая-то дама поднялась до моего этажа и спрашивала обо мн, вдь это-же могла быть и она!.. Но, чортъ возьми, ужъ не въ первый разъ приходится мн стряхивать съ себя влюбленность.

Зайдя сюда, я такъ освжился и успокоился. Я же былъ тутъ поблизости отъ нея… Только бы хватило духу выдержать, и мсяца черезъ два все пройдетъ безъ слда.

Непрятная однако мысль. Все кажется, точно, заходя сюда, я убиваю что-то въ своей душ, что-то любимое и драгоцнное,— что-то общающее мн жизнь, точно я вырываю съ корнемъ какое-то прекрасное, роскошное растене, которое легко могло бы вырости и покрыться зеленью, вырости, развиться и окружить меня снью цвтовъ, блыхъ, блднорозовыхъ, душистыхъ…

VI.

(30-го сентября).

Осень — мое время, особенно, если она дождлива и туманна. Въ послобденное время часами брожу я тогда за городомъ и наслаждаюсь блдностью лсовъ и болзненной краснотой и желтизной опадающей листвы, и утопаю въ грустномъ настроени.

Птицы умолкаютъ и улетаютъ, и все ищетъ крова и прюта. Со всхъ окрестныхъ горъ и пригорковъ, со стороны расположенныхъ на нихъ маленькихъ человческихъ домиковъ, доносится какой-то гулъ и жужжане: это работаютъ молотилки, работаютъ на зиму. Вс знаютъ, чего надо ждать, и приготовляются заране: запасаются припасами, топливомъ, платьемъ, чтенемъ,— точно въ виду долгой осады.

Въ таке дни на меня нападаетъ иногда охота кропать стихи. Нижеслдующе написаны самимъ Jeppe и мн нтъ нужды доказывать ихъ оригинальность:

‘Зловщее черное знамя

Какъ тнь надъ землей развернулось,

Смерть клячу свою осдлала

И гибель развозитъ по мру:

Труситъ смерть на жалкой кляченк,

И зелень луговъ выцвтаетъ,

На неб чуть держится солнце,

Уныло такъ смотритъ на землю’.

‘Листва на втвяхъ увядаетъ,

Ростки засыхаютъ и гибнутъ,

Лсъ тяжко подъ бурею стонетъ,

Отходный псаломъ напвая.

Безмолвно качаются ели

Среди пожелтвшихъ березокъ,

И думать он позабыли

О лтнемъ безоблачномъ неб!’

‘Людске дома и селенья

Затихли, замкнувшись на зиму,

Нельзя больше ждать, и крестьянинъ

Копаетъ послднй картофель.

Какъ мертвыя лтня пташки,

Съ деревьевъ листва опадаетъ,

Медвдь залзаетъ въ берлогу,—

Никто -его тамъ не встревожитъ’.

‘Снимаемъ мы лтнее платье,

Ужъ скоро ждать надобно снгу.

Конецъ пикникамъ и прогулкамъ:

Теперь насъ зовутъ ужъ на кофе.

— ‘Ахъ, будьте добры, одолжите

Послднй мн номеръ газеты!’

— ‘Что новаго сдлалъ парламента?’

— ‘Итакъ, ничего! Такъ и зналъ я!’

‘Пожалуй, поврить не трудно,

Что жизнь навсегда прекратилась.

Но вспомните, сколько лягушекъ

За лто на свтъ появилось!

Лишь вспомнишь о нихъ, такъ, пожалуй,

Съ тоской помиришься осенней:

Укрывшись, въ тиши, он громко,

Смясь, возвщаютъ: ‘мы живы!’

VII.

Я начиналъ уже чувствовать себя гораздо лучше, заставилъ-таки я эту блдную двушку съ массою вьющихся волосъ обогнуть уголъ Церковной и Карлъ-оганновой улицы, какъ разъ въ ту самую минуту, когда и я, въ противоположномъ направлени, тоже долженъ былъ огибать этотъ исполненный опасности уголъ. Разумется, она не видала меня, да если-бы она и замтила меня? Что я для нея? Какой-то смшной болтунъ, чудакъ… Конечно, такъ. Но я разглядлъ ее… Господь вдаетъ, какимъ образомъ, потому что у меня сохранилось очень опредленное ощущене, будто я сю же секунду зажмурилъ оба глаза.

Она была очень блдна. Съ какимъ-то такимъ совершенно особымъ выраженемъ безнадежности въ глазахъ… въ этихъ большихъ, болзненныхъ, опасныхъ глазахъ, въ этихъ влажныхъ, задумчивыхъ глазахъ, которые такъ тоскливо смотрятъ на мръ, не открывая передъ собою ни пути, ни цли… смотрятъ впередъ въ безконечный мракъ.

Темныя кудри въ самомъ безнадежномъ безпорядк разсыпались по блоснжнымъ, съ голубыми жилками, вискамъ. Это произвело какой-то толчекъ во всемъ моемъ существ, ни одной минуты покоя не имлъ я съ тхъ поръ. Все снова вырвалось наружу, опять грызетъ, сосетъ, томитъ… попрежнему.

Я зашелъ къ Бьльсвику, поднялъ его на смхъ и постарался напиться и повеселть, но вдь это-же ложь, это старое правило: ‘чтобы повеселть, надо напиться’. Правда лишь то, что если будешь пить, то можешь повеселть, ну, а я, тмъ не мене, не повеселлъ. Каждую минуту углублялся я въ самого себя и, сидя на мст, все еще видлъ, какъ огибаетъ она этотъ уголъ… Постоянно огибаетъ она этотъ уголъ Церковной и Карлъ-оганновой улицы, постоянно смотрю я на этотъ мимолетный призракъ блднаго отчаяня подъ массою темныхъ кудрей, постоянно мелькаетъ передо мной эта пара большихъ болзненныхъ глазъ, упорно смотрящихъ въ какой-то безграничный мракъ. И каждый разъ душа моя вновь наполняется тми смертельными терзанями, которыя тснятъ другъ друга, извиваются и переплетаются между собою, какъ зми, заключенныя въ тсной оград.

(Тутъ слдуетъ цлый рядъ попытокъ перомъ и карандашемъ нарисовать ея портретъ. Ни одинъ изъ нихъ никуда не годится).

* * *

Цлую недлю только и, длалъ, что слегка попивалъ.

Со вчерашняго вечера дло пошло еще хуже. И вотъ сижу я тутъ съ размягченнымъ мозгомъ, совершенно пьяный.

‘У меня грховъ…’

— Что-то скажетъ начальникъ моего бюро? Ну, да пусть его! Еще пивца…

Я просто-напросто снова лягу въ постель…

‘Грховъ у меня… Эхъ!..’

* * *

Въ тотъ-же день вечеромъ.

Какое странное состояне, когда просыпаешься посл сильнаго пьянства: это представлене какой-то очень длинной и гибкой шпаги, медленно опускающейся мн въ грудь, перпендикулярно, неуклонно, какъ разъ въ самую середину сердца. Я вижу ее, я ощущаю ее извстнымъ образомъ, и это мн такъ прятно. Освжаетъ, утшаетъ. Большая, блая красивая рука съ сверкающими брильянтовыми кольцами держитъ рукоятку и направляетъ ее врно, неуклонно, медленно и прятно, но кром кисти руки ничего нтъ.

Это представлене смняется другимъ: нчто въ род машины для отсченя головы, формой своей похожей на большой хлбный ножъ, а подъ этимъ ножомъ, очень широкимъ ножомъ, блестящимъ, тонкимъ, вющимъ холодомъ и такимъ острымъ, что почти самъ собою проникаетъ въ тло, лежитъ моя шея, и какая-то женщина, пожилая, почтенная, матронообразная женщина стоитъ и перерзываетъ эту шею медленно, обдуманно, какъ ржутъ ломоть ржаного хлба. Я лежу въ удобной поз, на правомъ боку, и наслаждаюсь положенемъ. О, восхитительно!

Сегодня вечеромъ главнымъ образомъ преслдуютъ меня различныя висльническя фантази. Невольно каждую минуту провожу я рукою по горлу, именно тамъ, гд легла-бы веревка, затмъ я поднимаю руку наверхъ къ потолку въ томъ направлени, гд веревка была-бы прикрплена, и такимъ образомъ съ минуту представляю себ, что я судорожно раскачиваюсь и подергиваюсь на воздух съ высунутымъ языкомъ. Это успокаиваетъ, освжаетъ. Какъ восхитительно, должно быть, было-бы раскачиваться такъ надъ всмъ мромъ, выше всякаго земного коварства и сплетенъ и думать: теперь-то ужъ он не настигнутъ меня, наконецъ-то покончилъ я со всею низостью и грязью.

Все-бы это ничего, если бы только не эта дрожь, эта удивительная скрытая дрожь, отъ которой я никакъ не могу отдлаться. Вроятно, дрожь эта внутренняя, родъ какой-то вибраци во внутренней мускулатур… замчательно непрятная. Я начинаю чувствовать себя какъ-то такъ смутно, словно земля сама уходитъ изъ-подъ ногъ, не чувствую въ себ никакой тяжести и никакого центра тяжести… одно только чуть примтное колебательное сотрясене во всемъ существ. Это доводитъ просто до умопомраченя. Вдь я-же знаю, что это такое… Алькоголизмъ, чортъ возьми! Но это ни къ чему не ведетъ. Меня преслдуетъ тупое чувство давленя тутъ, подъ самой грудью. Нтъ настоящей головной боли, но какое-то особое, туманное ощущене пустоты, окружающей голову… нчто въ род прогалины между мною и мромъ, какая-то просвистывающая пустота: вещи, окружающя меня, въ сущности, вовсе не дйствительные предметы, это — декораци, это… Въ сущности, это каке-то фокусники, которые стоятъ здсь и выдаютъ себя то за то, то за другое,— за софу, за шкафъ, стулъ и т. д., но они и сами отлично знаютъ, что они вовсе не то. Это меня нсколько мучитъ. Я не выношу этой комеди.

Но внизу, ниже, всего ниже, позади всего, на заднемъ план, въ самыхъ сокровенныхъ ндрахъ моего существа сидитъ тяжелый, какъ свинецъ, опасный ужасъ, родъ затаеннаго, замкнутаго сумасшествя, которое растетъ, ширится и стремится разразиться ревомъ. Это нечистая совсть или нчто въ род испуга, въ род ощущеня ужаснаго униженя, какой-то необычный идотическй ужасъ передъ чмъ-то, Богъ вдаетъ, чмъ. Невыразимое болзненное стремлене броситься къ чьимъ-нибудь ногамъ,— женщины, священника, Бога и вопить, плакать, каяться, принять бичеване, укоризны, прокляте и, наконецъ, какъ больное дитя, быть поднятымъ любящими, надежными руками.

Мн слдуетъ быть нсколько осторожне, я могу дойти до delirium’а. Но зато это хорошее средство противъ влюбленности. Это раздвояетъ человка. Любовное горе тонетъ въ мор иного рода муки. Любовь становится далекой, сентиментальной, лишенной желанй, начинаешь сознавать себя такимъ недостойнымъ, если бы даже можно было, самъ не захотлъ-бы коснуться ея даже пальцемъ. И бродишь цлые дни, носишься съ маней самоубйства, едва справляешься со своими нервами и призраками и бормочешь вслухъ, самъ съ собой: ‘я старая свинья, о, нтъ, дай ей Богъ миновать такой судьбы!’ И чувствуешь себя благороднымъ и честнымъ, и на глаза навертываются слезы.

— Послушай, Фанни, почему не придти-бы теб теперь и не позвонить у входной двери… Не для чего-нибудь такого, а просто для того, чтобы немножко поблагодушествовать вмст…

* * *

Я ловлю себя на томъ, что выискиваю вс дороги, по которымъ отправлялись мы вмст на прогулки, съ полной религозностью пью холодное, какъ ледъ, гадкое пиво въ деревенскихъ ресторанчикахъ, въ которые мы вмст заходили, внутренно я всегда втайн надюсь встртить ее, хотя именно этого-то ни въ какомъ случа и не хочу. И не встртя ея, возвращаюсь домой,— какъ собака, повся хвостъ.

Глупецъ, оселъ! Много-ли думаетъ она о теб? Да даже если бы она и думала о теб, такъ вдь ты-же самъ не захотлъ-бы… Подобнымъ личностямъ въ такомъ случа слдуетъ разойтись.

Между тмъ я брожу здсь, какъ вчный жидъ, чающй любви и брака: прирожденный холостякъ, постоянно и тщетно ищущй пристани супружества. Но т, что вчно боятся, какъ-бы не жениться, оказываются пойманными прежде, чмъ это придетъ имъ въ голову.

Существоване такъ полно всякихъ призраковъ.

Въ сущности я несчастный человкъ. Но это-бы еще я могъ перенести. Гораздо хуже быть несчастнымъ и въ то-же время оказаться до такой степени въ дуракахъ.

* * *

Говорятъ,— одна только смерть не обманываетъ. Да, но тмъ не мене и на нее нельзя вполн положиться. Она, конечно, придетъ, но придетъ не во-время.

Но къ тому времени мы начинаемъ уже чувствовать себя почти хорошо, сидя на своемъ стерин, потому что человкъ привыкаетъ ко всему, привыкаетъ даже къ жизни.

— Застрлиться?— но это цлая исторя. А кром того, выстрлъ рдко бываетъ удаченъ. Къ тому-же еще это до такой степени вульгарно.

Докторъ Кволе въ данномъ случа можетъ быть оказадся-бы человкомъ, способнымъ снабдить меня склянкой морфя?…

(Послднй скандалъ). Молодая красивая женщина полюбила морского капитана. Тутъ вс люди подымаютъ вопль… и вопятъ съ полнымъ убжденемъ!— мужчины, потому что завидуютъ ему, женщины, потому что завидуютъ ей.

Я съ своей стороны завидую ему… Предполагая однако, что она была именно та. о комъ я думаю.

* * *

Достопочтеннйшй Габрэль еронимъ Грамъ, что-же это, наконецъ, за глупости?

Я чуть не упалъ отъ удивленя, когда раскрылась передо мною эта до очевидности простая вещь… и я просто-таки не могу понять, какимъ образомъ не видлъ я этого раньше.

Ну, да, разумется,— мн не давалъ покоя этотъ извстный оселъ въ образ Морали. Возможно большая степень счастья, возможно меньшая степень несчастья… Эти изреченя, разрази ихъ Господи! невольно вплетаются даже въ самыя независимыя человческя сужденя.

Чувствовать себя хорошо? Да я ужъ предпочту чувствовать себя дурно (если только дло идетъ не о боли живота). Это бездушная вялая истома, которую зовутъ хорошимъ самочувствемъ, можетъ быть годится для статскихъ совтниковъ и пасторовъ, но она никуда не годна для людей.

Плохое самочувстве того или другого вида,— стремлене, чувство лишеня, тоска, мука — вдь это-то и жизнь! Это возбуждаетъ человка, наполняетъ время, поддерживаетъ дятельность душевнаго механизма, питаетъ чувство, шевелитъ волю, мысль, энергю,— между тмъ, какъ при ощущени вялаго довольства отъ жизни, просто-напросто ничего не остается.

А потомъ эти немноге дерзновенные часы, когда человкъ живетъ во всю! Когда вс жизненныя силы его въ полномъ ходу, все напряжене, весь пылъ его существа, трепетане всей его души! Тутъ нтъ ничего похожаго на вялость хорошаго самочувствя и т. д. и т. д. Всякое истинное наслаждене является по крайней мр на половину страданемъ, побждаемое страдане — вотъ опредлене наслажденя!… Таке часы достигаются лишь съ помощью какого нибудь возбуждающаго элемента: вина, любви, игры, воодушевленя… а тутъ моралисты говорятъ теб: берегись! главное,— не надо опьяненя! на завтра наступаетъ катценъ-яммеръ.

Но даже простой катценъ-яммеръ предпочелъ-бы я ихъ вялой скук,— а тмъ боле, если-бы тутъ-же въ придачу даны были мн и лучше часы жизни!

Но тмъ не мене я только и длаю, что прячусь и избгаю того возбуждающаго элемента, который одинъ только былъ-бы еще въ силахъ нсколько расшевелить меня… изъ страха страданя, которое это можетъ нринести, изъ страха нкоторой дозы несчастной любви! Габрель, Габрель, я не узнаю тебя!

Я постараюсь снова встртиться съ нею, я возобновлю съ нею отношеня… просто-напросто для того, чтобы чувствовать себя ‘несчастно влюбленнымъ’.

VIII.

Старый человкъ. Ты не можешь любить. Иди домой, ложись на кучу пепла, какъ овъ, и окружи себя битыми черепками!

Въ сущности она интересуетъ меня, какъ загадка. Мн прятно работать надъ нею, я чувствую потребность разршить ее. Но вдь не такъ-же мужчина долженъ интересоваться женщиной.

Да, да… а это легонькое, нжно-сентиментальное настроене, когда ея нтъ со мною. Нкоторое стремлене. При извстномъ расположени духа стремлене это становится мучительно. Но страсти не существуетъ.

Амуръ, Амуръ, я воздвигну теб гекатомбу, если только ты захочешь ослпить меня…

* * *

Я чувствую нкоторое довольство собою. Мучительное чувство исчезло. Духъ мой спокоенъ.

Нехорошо держаться такъ вдалек. Воображене и чувство взаимно подстрекаютъ другъ друга, пока не возведешь данной молодой двушки въ ‘женщину’, въ Еву, окруженную розами, а потомъ носишься съ самыми дерзновенными мечтами, пока не уподобишься такому человку, который былъ-бы способенъ жениться хоть на рыночной торговк, если-бы только удалось ему встртиться съ нею.

11 часовъ. Вечеръ. Какъ прятно чувствовать себя человкомъ сотте il faut. Все въ порядк. Благоразумно ужиналъ съ нею, бесдовалъ возвышенно, умно и разсудительно, съ прятнымъ для самолюбя сознанемъ, что тебя цнятъ.

Мужчина только тогда бываетъ вполн доволенъ собою, когда онъ чувствуетъ, что имъ восхищается женщина.

* * *

Много удивительнаго и допотопнаго опять встрчаю я здсь, многое изъ моихъ собственныхъ прежнихъ воззрнй и изреченй, такъ, напримръ, она, разумется, патротка. Любитъ Норвегю и т. д.

— И я надюсь, что и вы также?

— О, да, смотря по обстоятельствамъ, Норвегя можетъ быть не хуже любой другой страны.

— Ахъ!..

Да, да, мы, люди, довольно-таки ловке ребята: свои потребности и ограниченности возводимъ мы въ обязанности и кичимся ими. Подобно тому, какъ нашу потребность въ половыхъ сношеняхъ превращаемъ мы въ ‘любовь’, ту простйшую случайность, что мы, какъ рабы привычки, являемся тлесно и духовно связанными съ опредленной ‘средой’, фантазя наша возводитъ въ поэтическую иллюзю въ вид ‘любви къ родин’.

Комичная идея — ‘любить’ кусочекъ географи! ‘Любить’ 5,800 кв. миль!

* * *

Я право думаю, что мучаю ее своимъ хладнокровемъ къ вышеупомянутымъ кв. милямъ, по крайней мр она часто возвращается къ томуже предмету и длаетъ мн основательныя внушеня.

Я защищаюсь.

— Да, но вдь патротизмъ въ сущности есть ничто иное, какъ скрытое себялюбе. До того дорожишь самимъ собою, что начинаешь приписывать особую цнность всему, что въ какомъ-бы то ни было отношени приходитъ съ тобою въ соприкосновене, хотя-бы это было не боле, какъ мстность, гд живешь, Или даже вообще мстности, состоящя съ нею въ какой-либо правовой или административной связи. Enfin!.. съ этой точки зрня и патротизмъ можетъ имть свое законное оправдане.

— Оправдане!.. Какое противное, вялое слово.

— Боже мой! что-же мн длать? Откуда возьму я любовь къ родин? Я происхожу изъ старинной чиновничьей семьи и принадлежу, такимъ образомъ, къ бездомной орд номадовъ, расползающихся, какъ паразиты, по великому тлу народа, перекочевывающихъ съ мста на мсто, съ одной службы на другую, какъ финны, живуще на горахъ, переходятъ съ одного пастбища на другое. У такой расы не можетъ развиться никакое чувство патротизма. Патротизмъ принадлежитъ осдлому состояню. Онъ развивается совмстно съ земледлемъ и строительнымъ искусствомъ. Воздланный его трудомъ кусокъ земли пробртаетъ дйствительное значене для земледльца, а вслдъ за нимъ также и вся принадлежащая къ нему территоря, но для номада старинное изречене: ubi beme, ibi patria безусловно сохраняетъ все свое значене: гд лучше служить, тамъ и родина.

— Въ такомъ случа, не раздумывая долго, вы легко могли-бы стать шведомъ, только-бы вамъ хорошо платили…

— Ну, хорошо вознаграждаемый постъ въ шведскомъ министерств иностранныхъ длъ, напримръ…. почему-бы нтъ?

— Да, если-бы здсь когда-нибудь разгорлась война, вы были-бы первый, кого-бы я застрлила!

Она улыбается съ разгорвшимися глазами и при этомъ такъ увлекательно хороша.

Я приподнимаю шляпу и раскланиваюсь.

* * *

Разумется, она демократка. Съ такою въвшеюся яростью говоритъ она о ‘мелкихъ ворахъ, которыхъ вшаютъ, между тмъ, какъ большимъ предоставляется гулять на свобод’, точно будто это могло-бы помочь чему-нибудь.

Я все время являюсь какимъ-то профессональнымъ огнегасителемъ и пожарнымъ. Каждую минуту раздражаетъ она меня своими преувеличенями и своею несправедливостью, коренящеюся въ самомъ наивнйшемъ невдни.

— Ну, да, разумется, вшаютъ мелкихъ воровъ, говорю я, какъ, напримръ, давятъ всякую мелкую гадину, тогда какъ тмъ, что воруютъ въ большихъ размрахъ, поневол оказываешь извстное почтене, какъ вообще всему, обладающему значительными размрами. Они мастера въ своемъ дл, художники, а передъ искусствомъ, передъ художествомъ человкъ чувствуетъ почтене, и долженъ имть почтене, хотя-бы даже рчь шла лишь о подобномъ искусств, какъ искусство воровать. Намъ отвратителенъ жалкй воришка или карманникъ, жертвующй своимъ человческимъ достоинствомъ изъ-за какой-нибудь кроны, да еще, вдобавокъ ко всему, допускающй себя поймать и подвергнуть наказаню: но насъ интересуетъ какой-нибудь Уда Гейландъ и Гестъ Бардсенъ, и мы снимаемъ шляпу передъ Ротшильдомъ и Фандербильтомъ.

Она сердится и протестуетъ съ излишней энергей, никакъ не можетъ понять этой смси безсильной серьезности и смха висльниковъ,— этого неизбжнаго тона каждаго, пережившаго стадю примиреня съ судьбой. Она относится ко всему съ самой высокоторжественнйшей серьезностью, съ какою корова смотритъ на зеленую дверь или гимназистъ на республику.

Мы натолкнулись сегодня на нищую женщину, она сидла, блдная и посинлая, на ступеньк лстницы, съ зазябшимъ груднымъ ребенкомъ на рукахъ. Фанни нервно открыла свой портмоне, дала что-то женщин и поспшно пошла впередъ, когда вскор она опять заговорила, по голосу было слышно, что ее душили слезы. Это заставило меня почувствовать себя нсколько неловко: моя мысль при вид женщины была: ‘ага! своего рода професся… Откупила или украла нищаго ребенка и пользуется имъ теперь какъ приманкой… чортъ возьми! да гд-же полиця?’ а тутъ эта наивная двочка вдругъ заливается слезами и отдаетъ женщин свою послднюю ору.

Въ сущности это, конечно, благородне.

Но она сейчасъ-же спугнула всю мою растроганность.

— А тамъ, за дверями,— заговорила она,— сидитъ богатая фрю Гартманъ, столько денегъ тратящая на блила, румяна, пудру и духи, что ихъ за глаза хватило-бы такому несчастному существу на жизнь и на то, чтобы поднять на ноги своего ребенка и… вотъ такихъ слдовало-бы вшать.

Послднее слово вырвалось у нея съ какимъ-то шипнемъ, это было шипне простолюдина, полное ненависти, безсмысленное. Подобныя вещи производятъ впечатлне ужасной неблаговоспитанности.

Я сдержалъ свою досаду и сказалъ:

— Всего хуже то, что об он, какъ фрю Гартманъ, такъ и нищая, въ одно и то-же время и правы, и неправы. Весьма возможно, что ихъ, какъ представительницъ извстнаго принципа, обихъ слдуетъ повсить, во всякомъ случа, это было-бы всего лучше для нихъ обихъ. Но личная точка зрня длаетъ то, что об он гуляютъ на свобод. Я тоже въ значительной степени соболзную голоднымъ, но во всякомъ случа, въ конц-концовъ, приходишь къ выводу, что всего хуже живется все-таки не имъ.

— Такъ кому-же приходится въ жизни всего хуже?— спросила она съ горечью.

— Тмъ, кому, повидимому, всего лучше,— отвчалъ я.— У нихъ всего меньше иллюзй.

— Пх!— если не ошибаюсь, послышалось мн.

Я продолжалъ:

— Каждый человкъ въ состояни терпть извстное количество страданя, разъ страдане перешагнуло за эту степень, данное лицо бросается въ рку, въ Аккеръ. Это ничего не стоитъ, доступъ туда открытъ каждому. Изъ этого можно вывести такое заключене: пока извстный индивидуумъ не бросился въ Аккеръ, степень переживаемаго имъ страданя не перешла еще за границу выносимаго (послышалось сомнительное ‘гм?’). Да, и выводъ этотъ довольно-таки основателенъ. Но теперь дло въ томъ, что, относительно говоря, очень мало голоднаго люда бросается въ рку Аккеръ. Изъ этого я заключаю, что бываетъ страдане худшее, чмъ голодъ, еще того боле невыносимое, еще того боле безнадежное. Въ конц-концовъ, неправильно измрять страдане этихъ паревъ на нашъ собственный аршинъ. Они переживаютъ совсмъ не то, что пришлось-бы переживать намъ, очутившись въ подобныхъ-же условяхъ. Человкъ — существо эластичное, и привыкаетъ ко всему.

— Только не къ тому, чтобы голодать.

— О, да, до извстной степени также и къ этому.

— А вы пробовали сами?

— Разумется, нтъ.

— Ну, въ такомъ случа вамъ не слдовало-бы говорить съ такой увренностью.

— Я сужу, основываясь на статистик Аккера.

— Можетъ быть, голодные и не часто бросаются въ Аккеръ, но это, вроятно, происходитъ вслдстве того, что они все равно умираютъ и такъ. Я прочла въ одной изъ газетъ, что на тысячу умираетъ втрое или вчетверо больше бдняковъ, чмъ людей состоятельныхъ.

Я (пожимая плечами):

— Каждому все равно придется рано или поздно умереть. Да и нтъ никакой особенной выгоды въ томъ, чтобы жить.

— Да, но въ такомъ случа, кажется мн, лучше было-бы ихъ просто поскоре убивать.

— Пх!..— пожате плечами.

Пауза.

IX.

Если-бы только могъ я понять… Конечно, она вовсе не иметъ въ виду выйти за меня замужъ, это я вывожу, какъ изъ различныхъ ея выраженй, такъ и изъ самаго ея поведеня. Разумется, если-бы только думала она о чемъ-нибудь подобномъ, она держала-бы себя совершенно иначе, съ гораздо большею сдержанностью, это вещь самая простая,— прямо зависитъ отъ прирожденнаго женскаго такта. Кром того, въ 24 года двушка, конечно, знаетъ, что образованный человкъ не женится на двушк, которая при появлени своемъ,— передъ нимъ-ли, передъ другими-ли,— внушаетъ хоть тнь сомння.

Итакъ, слдовательно, только ‘для того, чтобы разсять скуку?’

Пустить къ чорту свое доброе имя, свою будущность, все, что только есть самаго серьезнаго и святого для женщины… и только для того, чтобы разсять ‘скуку’ нсколькихъ вечеровъ? Прилично-ли допускать это, если только есть возможность заподозрить что-нибудь подобное?

А ну, какъ за всмъ этимъ все-таки кроется влюбленность?

Вотъ-то было-бы мило, да! Нарушить сердечный покой женщины, не имя на это ни тни какой-бы то ни было причины или основаня, сдлать ее несчастной можетъ быть на всю жизнь, не желая, да и не будучи въ состояни ничего дать ей взамнъ, ни даже воспоминаня, которымъ могла-бы она жить… поистин великолпно.

Ха, ха! Эхъ ты, блаженный дуралей! неужели опять принимаешься ты за старое? Она можетъ оказаться ‘несчастной’? Ужъ не счастлива-ли она теперь? Неужели лучше умирать отъ скуки, чмъ умирать отъ горя? Поняте ‘нравственнаго’ почти всегда совпадаетъ съ понятемъ ‘малодушнаго’. Я ‘не хочу сдлать ее несчастной’, т. е. я знаю, что она, во всякомъ случа, будетъ несчастна, но ‘не хочу брать на себя никакой отвтственности’: не хочу никакого неудобства для собственной своей особы. Молодая двушка должна погибнуть, такъ пусть ее погибаетъ отъ скуки,— въ этомъ я, во всякомъ случа, ни при чемъ!

Вотъ, что называется ‘имть чистую совсть’.

Къ тому-же тутъ не грозитъ никакой опасности. Въ ней совсмъ нтъ страстности,— этимъ отличаются многя, выдающяся своею красотою, женщины. Потому-то, говоря относительно, и остаются он такъ часто не замужемъ. Потому-то также и говорится, что лучше всего умютъ любить некрасивыя. Полъ сказывается въ нихъ сильне. Красивыя и холодныя рдко влюбляются, а слдовательно столь-же рдко пробуждаютъ и отвтную любовь, если и выходятъ он замужъ, то, обыкновенно, изъ любопытства или ради общественнаго положеня и т. п. Когда въ одинъ прекрасный день фрекенъ Гольмсенъ надостъ ея двичество, она выйдетъ замужъ за какого-нибудь богатаго малаго, который будетъ въ состояни доставлять ей лошадей и брильянты.

Вообще говоря, женщины любятъ не такъ, какъ мы. Любовь женщины обозначаетъ, что ей нуженъ отецъ для ея ребенка, а тотъ-ли, или другой окажется имъ, это еще не такъ важно. Не дается ей наилучшй.— она плачетъ, и беретъ слдующаго за нимъ.

А если, въ худшемъ случа, она и не выйдетъ замужъ, то и тутъ опасность не такъ еще велика. Эти старыя двы прекрасно пробиваютъ себ дорожку въ жизни. ‘Женскй вопросъ’ въ конц-концовъ, кажется, только плодитъ еще большее число старыхъ двъ. Для женщинъ есть одинъ только существенно важный вопросъ: вопросъ пропитаня, разъ удается имъ самимъ снискать себ пропитане, он посылаютъ къ чорту и мужа, и супружество, такъ восхитительно хорошо чувствовать себя независимой отъ этихъ противныхъ, тщеславныхъ, самонадянныхъ мужчинъ.

* * *

Дамы постоянно употребляютъ эти торжественныя, пустыя, общя слова, которыя до такой степени безцвтны и грубы. Одно изъ двухъ: или вещь ‘восхитительна’, или она ‘отвратительна’, къ человку он чувствуютъ или ‘любовь’, или ‘холодность’, по отношеню къ общимъ вопросамъ он или ‘увлекаются до безумя’, или ихъ ‘ненавидятъ‘ — съ подчеркиванемъ. Одно изъ двухъ: черное или блое. Боле тонкая характеристика ихъ не интересуетъ.

— ‘Да, но чего-же другого можете вы ждать отъ насъ, разъ мы ничему не учились?’ — говоритъ Фанни.

* * *

Замчательно. Прежде Матильда какъ будто-бы даже нсколько увлекала меня: она казалась мн такой наивной, ребячливой, такъ восхитительно легкомысленной, теперь же я сижу у нея и чувствую себя не по себ, и думаю о Фанни.

Сегодня вечеромъ я принужденъ былъ, наконецъ, закрыть глаза и вообразить, что это ее держалъ я въ своихъ объятяхъ…

Постоянно только то и представляется намъ достойной цлью нашихъ стремленй, что не дается намъ въ руки.

* * *

Слдуетъ жениться пока молодъ, иначе не женишься никогда.

Отчасти сказывается все сильне и сильне собственная нершительность, частью же слишкомъ многое узнаешь — черезъ посредство женатыхъ друзей.

Великй Боже!.. что это за горемычные мужья! Какъ можно дольше стараются они сохранить счастливый видъ и говорятъ:

— Женитесь же, другъ мой, это единственное, что есть на свт!— но разъ удастся вамъ застать ихъ гд-нибудь въ общественномъ мст за третьимъ стаканомъ (если только они посмютъ разршить себ третй стаканъ),— они пускаются во вс тяжкя.

Они начинаютъ говорить о ‘женщин’. Въ общихъ фразахъ, въ форм отвлеченныхъ теорй. Они слыхали, что иные мужья говорили… тотъ или другой извстный женскй врачъ полагаетъ… я читалъ извстную физологю женщинъ доктора N N, и тамъ сказано…— А если мужчины начинаютъ въ общихъ фразахъ говорить о ‘женщин’, то тутъ стоитъ только навострить уши, потому что подъ этими общими фразами почти всегда скрывается нчто личное.

Мн знакомы два главнйшихъ вида супружескихъ стованй.

Нкоторые говорятъ: женщина холодна. У нея мало или совсмъ нтъ извстнаго интереса, она длаетъ это лишь по обязанности или изъ послушаня. Тутъ они понижаютъ голосъ до шопота и говорятъ: ‘Вы не поврите, до чего это общераспространенно, не одинъ мужъ доврялъ мн, что…

Впрочемъ, я и самъ всегда это предполагалъ. Обыкновенно это просто-напросто обозначаетъ, что данная барыня вышла замужъ не любя… что разумется бываетъ нердко.

Ну, это во всякомъ случа можетъ быть довольно непрятно. Но кажется еще хуже приходится мужьямъ влюбленныхъ въ нихъ женъ,— по крайней мр, если врить доктору Кволе.

Время отъ времени я встрчаюсь съ нимъ у онатана, но онъ нсколько упоренъ, и мн трудно заставить его вполн развернуться. Сегодня вечеромъ однакоже намъ привелось просидть довольно долго вмст за стаканомъ, и я до того приставалъ къ нему, что наконецъ раззадорилъ его и заставилъ-таки хотя бы нсколько высказаться передо мной.

Замчательный малый, крестьянинъ-студентъ, застнчивый, сдержанный, съ широкимъ неправильнымъ лицомъ и маленькими, милыми глазами, обыкновенно веселъ, многое испыталъ и передумалъ и, разумется, многое ‘пережилъ’, вообще интересный человкъ.

Онъ ршился на смлый экспериментъ,— женился на предмет своей юношеской страсти, но такъ поздно, что оба они, какъ онъ, такъ и она, къ тому времени значительно уже поотцвли.

— Вообще, большинство мужчинъ находитъ, что женщины по натур холодны,— подзадоривалъ я.

Онъ слегка пожалъ плечами:

— Дло въ томъ, батюшка, что есть мужчины, не обладающе способностью разбудить женщину. А разъ женщина проснулась въ ней… то, вообще говоря, врядъ-ли можетъ быть поводъ жаловаться на холодность. Скоре напротивъ.

— Вотъ какъ? Но это меня удивляетъ.

— Женщина — носительница рода par excellence, ужъ это я знаю,— проворчалъ онъ.— И это вполн естественно.

Я спорилъ съ нимъ до тхъ поръ пока наконецъ не выяснилъ себ въ достаточной степени его положеня, посл чего мн стало какъ-то не по себ. Во всякомъ случа, она права, эта фрекенъ Бернеръ, съ ея бракомъ по разсудку.

* * *

Всевозможныя истори несчастныхъ супружествъ приходятъ мн теперь на память. Сегодня встртилъ я на улиц агента Лунде, и при этомъ вспомнилъ, что онъ мн какъ-то разсказывалъ.

— Нтъ, вы послушайте! право-же это смшно: всю молодость проводимъ мы въ погон за женщиной, а въ зрломъ возраст мы не знаемъ, что сдлать, лишь-бы какъ-нибудь отдлаться отъ нея. Потому-что послднее право гораздо трудне перваго.

— Ну… неужели законъ въ этомъ случа недостаточно либераленъ?

— Законъ? О!.. онъ достаточно глупъ въ этомъ отношени, но его всегда можно обойти, нтъ, тутъ, видите-ли, все дло въ женщин.

— Ну, ей вы конечно могли-бы постараться надость въ достаточной степени.

Онъ засмялся.— Да, надость-то я ей надолъ, но разойтись…— хо, хо, хо! Вотъ видите-ли, я пошелъ было даже на скандалъ. Да, на открытый скандалъ, да, такъ что она узнала о немъ.

— Ну?

Онъ опять засмялся внутреннимъ, себ-на-ум смхомъ, непрятно дйствовавшимъ на нервы.

— Она простила мн!— сказалъ онъ.

— Да, но въ конц концовъ?

— О, да, разъ за разомъ. Немножко поплачетъ, продлаетъ одинъ или два припадка съ судорогами, а когда вс приличя спасены,— видите-ли, тогда подноситъ она мн на поднос свое прощене… хо, хо, хо, хо!.. Человкъ интеллигентный: нельзя-же такъ-таки прямо оскорбить женщину!

— Гм…

— Разъ довелъ я дло до того, что она воспроизвела даже послднюю сцену этой комеди,— знаете?.. ну, да, Нора. Убжала, видите-ли. ‘Слава Богу!’ подумалъ я, и пошелъ въ клубъ, тамъ, изволите видть, встртивъ добраго товарища, я хорошенько отпраздновалъ свое освобождене. Но когда я вернулся домой,— о, то, то. то!.. кто-же это сидитъ въ гостиной, какъ не моя жена?— въ полномъ дорожномъ костюм, заплаканная, безобразная, со слдами отчаяня, разбросанными по всмъ стульямъ. Хо-хо-хо-хо!

— Ну, въ такомъ случа вы могли просто-напросто…

— Тутъ, разумется, продлала она первоклассный припадокъ,— истерика съ судорогами,— самый первый сортъ!

— Я, надо вамъ сказать, выдержалъ его съ приличествующей мужчин твердостью: ну, думалъ я, вдь это ужъ въ послднй разъ… Наконецъ, она сообразила, что эта метода перестала уже на меня дйствовать и не устраняла опасности, а потому она бросилась мн на шею… хо-хохо!.. и простила мн. Охъ-хо! да! она не лишена-таки юмору’.

Я не помню уже всего, что продлывалъ этотъ малый, чтобы оградить себя отъ прощеня своей жены, но у меня сохранились въ памяти его послдня меланхолическя замчаня:

— О, да, да! Въ свое время и я былъ веселый малый, добродушный, общительный… Но за эти шесть лтъ превратился я въ такого… гориллу. Гориллу, да! Чортъ возьми! Ничего не подлаешь! О нтъ, разъ ужъ навязалъ себ на шею женщину, то противъ этой болзни существуетъ лишь одно лкарство: безобразное, долгое терпне. Или-же, если не умешь владть оружемъ, то добрая, прочная пеньковая веревка, да! О, да-да, правда это! Не для удовольствя или услады существуемъ мы, видите-ли, на земл! Но я, видите-ли, разозлился, и подумалъ: чортъ меня побери, если я не отдлаюсь-таки отъ тебя, матушка! И такимъ образомъ я все-таки отдлался отъ нея въ конц концовъ!

Но хуже всего то, что этотъ малый и по-сегодня все еще не можетъ отдлаться отъ любви къ своей жен…

Странная мысль преслдуетъ меня. Этотъ агентъ Лунде точь-въ-точь второе издане отца Фанни (она разсказываетъ мн о своихъ родителяхъ, когда я прошу ее разсказать мн о себ, нсколько туманно).

Предполагая, что я женился-бы на Фанни (которая вроятно со временемъ превратилась-бы точь-въ-точь въ свою мать), то, по всмъ вроятямъ, и я тоже съ теченемъ времени превратился-бы въ подобнаго жалкаго малаго… въ какого-нибудь г. Гольмсена или агента Лунде, пропитаннаго коньякомъ и пивомъ и философствующаго о ‘женщин’..

Но, чортъ возьми! вдь я же вовсе не собираюсь жениться на ней: что это еще за ерунда? Напротивъ, я именно на ней-то, на фрекенъ Гольмсенъ, и не женюсь!

Нтъ ничего любопытне, какъ когда два бывшихъ собутыльника, вмст прошедше черезъ огнь и воду и мдныя трубы, вновь встрчаются по прошестви многихъ лтъ, при чемъ одинъ остался вренъ своему прошлому, между тмъ какъ другой усплъ превратиться въ пастыря душъ. Сегодня вечеромъ встртилъ я въ обществ такого-же бывшаго ‘головорза’ и ‘питуха’, какъ и я самъ,— Фритца, иначе говоря, ‘лейтенанта’, въ образ достопочтеннаго господина пастора Лхена.

Не одну ночь прогуляли мы вмст,— много ночей ‘просвистали мы съ нимъ напролетъ’, какъ выражались мы въ то время,— и одинъ Богъ вдаетъ, помнитъ-ли онъ теперь объ этомъ. Онъ былъ молодцоватый. красивый человкъ, остроумный, франтоватый, съ свтлыми усами, какъ у военныхъ (откуда и прозвище ‘лейтенантъ’), не дуракъ на выпивку и любитель прударить за двушками. Трудно было-бы найти лучшаго товарища для кутежа: хорошо плъ, хорошо разсказывалъ и такъ и сыпалъ остротами и пикантными исторями, самъ сочинялъ псни и повсти, кром того, являлся отличнымъ актеромъ на студенческихъ спектакляхъ, и, я думаю, главный жизненный вопросъ состоялъ для него въ томъ: быть-ли ему поэтомъ, или актеромъ.

Подъ конецъ, вроятно, хватилъ черезъ край, и вдругъ все разомъ порвалъ: превратился въ солиднаго человка и погрузился въ изучене теологи. Мы стали понемногу расходиться, каждый заговорилъ на своемъ язык, и кончилось тмъ, что мы перестали наконецъ понимать другъ друга. Вскор мы довольствовались тмъ, что раскланивались другъ съ другомъ черезъ улицу, его общество становилось все боле и боле избраннымъ. Лицо его длалось все длинне и длинне, все блдне и блдне, наконецъ, исчезли усы, и кандидатъ теологи былъ готовъ.

По истечени многихъ лтъ я опять встртилъ его сегодня вечеромъ. Онъ показался мн неузнаваемъ. Пасторъ — съ головы до пятъ. Лицо, какъ будто, совсмъ новое,— широкое, какъ у духовныхъ, обрисованное свойственными пасторскому званю удлиненными чертами, даже ротъ былъ у него другой,— широкй, ласково-серьезный, настоящй ротъ набожнаго пастыря душъ, только наверху, въ глазахъ сохранились кое-каке слды бывшаго когда-то сорванца и головорза.

На меня встрча эта произвела такое впечатлне, точно я вновь увидалъ человка, уже давно умершаго, но который вдругъ ожилъ. Вроятно, и онъ по отношеню ко мн ощутилъ нчто въ томъ-же род, во всякомъ случа, онъ взглянулъ на меня раза два не безъ грусти: ‘Замчательно, до чего ты измнился, Грамъ’. Я отвчалъ ему съ ироней, которую онъ врядъ-ли примтилъ: ‘Да вдь и ты тоже не совсмъ тотъ-же, что былъ когда-то, пасторъ’.

— Ну, какъ-же ты, собственно говоря, поживаешь, милый другъ? Онъ сдлалъ доброжелательную попытку выказать себя такимъ-же собратомъ-человкомъ.

— Да, спасибо! Ничего себ, понемногу. Скучаю по семи дней на недл, но вообще, все-таки доволенъ судьбой.

— Гм, скучаю! улыбнулся онъ и снова превратился въ пастора. О, да, и я тоже въ свою очередь испыталъ это въ былые годы.

— Будто-бы ужъ только въ былые годы.

— Да, по правд сказать, я думаю, что слово ‘скучаю’ не существуетъ въ словар добраго христанина.

Старый придирчивый спорщикъ и говорунъ началъ-было просыпаться во мн, но тутъ увидалъ я вблизи хозяйку, она смотрла на насъ съ нсколько огорченнымъ видомъ… и я сдержался. Я сказалъ что-то очень вжливое о томъ, что съ добрыми христанами, вроятно, то-же, что съ ‘нами’, пережившими великую стадю ‘примиреня съ судьбой’, только нсколько на иной ладъ: мы знаемъ, что скука есть неизбжная принадлежность жизни и такъ и смотримъ на нее, какъ на крестъ, даже безъ затаеннаго ропота, въ конц концовъ начинаетъ казаться, что это такъ и должно быть, какъ нчто нормальное, нчто такое, чего даже не замчаешь…

Но онъ находилъ, что нтъ. Это не примирене съ судьбой. Напротивъ того. Это была надежда, вра, жизнерадостная бодрость.

— Каждый часъ, каждая наша минута занята, и посвящена такому длу, которое дйствительно стоитъ труда!

— Да, да, разъ человкъ вритъ въ это,— отвчалъ я, и перемнилъ разговоръ. Мы разстались съ ‘надеждой’ еще разъ встртить другъ друга.

Нтъ сомння, что онъ гораздо счастливе меня.

XI.

— Вы, вроятно, нсколько утомлены сегодня вечеромъ, фрекенъ?

— Я?.. О… о, нтъ. Не особенно.

— Какъ-же собственно проводите вы дни? Спокойно, однообразно, и такъ — день за днемъ?

Нсколько торопливо и какъ-бы уклончиво, она отвчаетъ:

— Не будемъ говорить объ этомъ.

Пауза.

Почему не хочетъ она говорить объ этомъ? Кто можетъ знать, что такое въ сущности кроется въ ней? О чемъ думаетъ она въ течене дня, чмъ интересуется, какя преслдуютъ ее желаня, стремленя, мечты, воспоминаня, огорченя?.. На основани всего, что говоритъ она, я догадываюсь, что ей живется далеко не хорошо. Но заставить ее высказаться, дать мн возможность проникнуть въ ея душу… отъ этого она постоянно уклоняется. Неужели она меня не понимаетъ?

И меня сердитъ, что двое разумныхъ людей могутъ идти такимъ образомъ бокъ-о-бокъ и оставаться такъ чужды другъ другу.

Каково вообще живется этой молодой двушк, которая идетъ тутъ, рядомъ со мною, опираясь на мою руку? По временамъ мн сдается, что она опирается даже сильне, чмъ это нужно, ищетъ повода прижать руку къ своей груди… Я съ удовольствемъ чувствую, какъ при этомъ пробгаетъ внутри меня теплая струйка и говорю самому себ: можетъ быть, теперь недоставало-бы только поцлуя, чтобы ледъ былъ разбитъ….

Но поцловать молодую двушку все равно, что подписать свое имя на вексел: захочу-ли я, посмю-ли и могу-ли принять на себя все, что вслдъ за тмъ послдуетъ?

И поцлуй минуется и ледъ остается попрежнему.

— Да, ну вотъ я и дома.

— Да, всему настаетъ конецъ.

— А вы, бдный человкъ, какъ далеко вамъ до дому!

Она беретъ меня за руку и ласково и тепло пожимаетъ ее.— Благодарю за сегодня.

— Благодарю васъ, фрекенъ. Когда-же встртимся мы опять?

— Когда хотите. Я длаю эту прогулку каждый день.

— Такъ до свиданья! покойной ночи!

— До свиданья!

Я медленно плетусь домой. Мн не для чего торопиться.

* * *

Нтъ, нтъ, только не писать. У меня накопилось слишкомъ много такого, что надо обдумать.

Теперь это превратилось уже въ привычку: стаканъ пива, папироску, а потомъ, усвшись въ кресл-качалк, погружаешься въ мечты… и это часами.

Кто она? Чего она хочетъ? Чего она добивается? Какимъ образомъ долженъ я держать себя въ этомъ дл, когда-нибудь долженъ-же наступить этому конецъ… но, собственно говоря, это тоже не лишено своего интереса. По крайней мр, какъ этюдъ. Въ ней есть для меня нчто новое…

Слдуетъ-ли мн въ данномъ случа поставить что-либо на карту? Не рискнуть-ли хоть сколько-нибудь? Можетъ быть я ошибаюсь въ ней, я нахожу въ ней много страннаго, но, можетъ быть, тмъ не мене… когда ледъ будетъ разбитъ… мн удастся окончательно понять ее? Можетъ быть она все-таки… и не отчасти только, а вполн, по существу… та самая, съ кмъ-бы я могъ поладить… я, который и самъ тоже не совсмъ похожъ на другихъ людей…

И я сижу здсь часами, снова и снова переворачиваю въ ум вс вопросы и такъ безъ конца и начала. Результатъ постоянно получается отрицательный, но игра тмъ не мене соблазнительна.

И я ложусь въ постель не ране 2-хъ часовъ ночи съ тмъ, чтобы проснуться на утро съ разстроенными нервами.

Нтъ, только не писать…

* * *

Воскресенье, вечеромъ.

Этотъ Кволе — заклятый пессимистъ.

— Они такъ наивны, эти цыгане,— взвизгивалъ онъ сегодня у онатана: они врятъ, будто бракъ можетъ быть основанъ на любви… Слыхано-ли что-нибудь подобное? что такое любовь? Это-же ничто иное, какъ чувство лишеня, жажда… или какъ-бы это сказать?.. но, чортъ возьми, разв не перестаетъ человкъ чувствовать жажду посл того, какъ онъ напился?

— Но, замтилъ я,— если вино хорошо, то чмъ больше пьешь, тмъ больше хочешь пить.

— Да, но если будешь пить несоразмрно жажд, то наживешь катарръ, это простой физологическй законъ.

— Но катарръ излчивается, и человкъ снова принимается пить.

— Такъ это привычка пить, и въ томъ-то и суть дда, батюшка: бракъ основывается не на любви, а на привычк. Люди часто ни на грошъ не дорожатъ другъ другомъ, а между тмъ все-же держатся другъ за друга, часто въ силу привычки, которая, конечно, та-же…

(Пожимаетъ плечами).

Георгъ онатанъ вставилъ въ глазъ свой монокль и сказалъ:

— Бракъ есть удобное учреждене для тхъ, кто больше не любитъ.

— Господи Боже!— заговорилъ я,— оставимъ въ сторон эти супружескя выходки. Вдь мы-же вс знаемъ, что существуютъ отношеня, основанныя на любви, которыя остаются прочны и неизмнны.

— Indeed,— отвчалъ онатанъ,— бываютъ женщины, обладающя этимъ талантомъ.

— Какимъ такимъ талантомъ?— зарычалъ Кволе.

— Это вопросъ женскаго такта,— замтилъ онатанъ и съ удовольствемъ выпустилъ дымъ черезъ носъ,— природный даръ, присущй, однакоже, далеко не всмъ. Извстнаго рода сдержанность, my lords! Сдержанность какъ-разъ въ мру, одинаково далекая какъ отъ жеманства, такъ и отъ его противоположности.

— Мужчину,— продолжалъ онъ,— надо держать до извстной степени въ неувренности. Въ немъ надо поддерживать иллюзю, будто онъ постоянно вновь поб’ждаетъ свою красавицу, что ему приходится вновь завоевывать себ ея благорасположене, и это постоянно, онъ долженъ чувствовать себя побдителемъ, человкомъ, заслужившимъ предпочтене, постоянно вновь избираемымъ изъ среды столькихъ-то и столькихъ-то соперниковъ. Разъ получилъ онъ увренность, игра утрачиваетъ для него свой интересъ, а если женщина будетъ приставать къ нему съ своей привязанностью, она пробудитъ въ немъ къ себ сожалне. Между тмъ женщина никогда не должна допускать въ мужчин такой мысли: бдная, вдь у нея никого нтъ, кром меня!— Если хочешь, чтобы тебя цнили, то надо самому знать себ цну, женщины, хорошо усвоившя себ это правило…

— Слдовательно, искусныя кокетки,— пояснилъ я.

— Да.

— Наша сверная женщина для этого слишкомъ честна,— съ улыбкою замтилъ Кволе.

Мн они показались непрятны. Что за жалке люди эти мужчины, которые не въ состояни выяснить себ даже брака.

XII.

Мы совершали свою самую обыкновенную прогулку вдоль шоссе Лабру.

Фордъ спокоенъ. Всюду снгъ. Въ сроватомъ свт сумерекъ, засыпанныя снгомъ разсянны горъ зяютъ намъ навстрчу, страшныя и пустынныя.

— Точь-въ-точь такова и жизнь,— сказалъ я,— разверзшаяся, замерзшая, наполненная снгомъ разсянна, съ полусвтомъ сумерекъ и срымъ, снжнымъ небомъ. Грустно быть одинокимъ путникомъ среди такой пустыни.

— Да,— воскликнула она,— хорошо быть вдвоемъ!— и поспшно добавила:— одна, я положительно не въ состояни гулять,— между прочимъ, я очень боюсь темноты.

— Съ вами, женщинами, это всегда такъ. Тутъ, вроятно, сказывается потребность въ защитник.

— Ужъ не знаю, что это такое, но я всегда думаю о томъ, что мн вдругъ можетъ привидться что-нибудь… какъ-же это называется… Галле- лу…

— Галлюцинаци, да, привидня, какъ говаривали встарину.

— Да, но, между прочимъ, разв вы такъ уврены въ томъ, что не существуетъ привиднй?

— Гм! Ахъ, если-бы существовали,— чуть было не сказалъ я.

— О, нтъ, къ чему-же?

— Ну, время отъ времени мръ представляется мн какъ-бы черезчуръ патентованнымъ. Все въ немъ такъ страшно разумно и правильно. Одна математика да лошадиныя силы. Ну, это разумется хорошо… Боже избави, это даже черезчуръ хорошо… Впрочемъ, для васъ это не опасно.

* * *

Она. Не правда-ли, это былъ Блютъ,— тотъ человкъ, которому вы поклонились? Живописецъ?

Я. Да,

Она. Тоже хорошъ, не правда-ли?

Я. Какъ-такъ хорошъ?

Она. Такой… Донъ-Жуанъ?

Я. О, да. Онъ зналъ толкъ въ красот.

Она. Пх!.. тоже выражене!

Я. По крайней мр довольно врное.

Она (готовая въ битву). Ну, на это можно смотрть съ различныхъ точекъ зрня.

Я (равнодушно). Ба!

Она. Он вроятно не такъ легко смотрятъ на это,— т, которыхъ сдлалъ онъ несчастными?

Я. Ха… несчастье… это такое относительное поняте. Мн тоже случалось любить несчастливо. Но я могу сказать, что ни одна изъ какой-нибудь пары счастливыхъ встрчъ, выпавшихъ на мою долю, не увлекала меня до такой степени и не была для меня такъ священна и дорога, какъ эти ‘несчастныя’ истори. Подобная несчастная любовь есть нчто такое, что способно расшевелить васъ до глубины души, она даетъ воспоминаня, которыми человкъ живетъ потомъ цлые годы. Настоящая любовь, вообще говоря, есть несчастная любовь.

Она (коротко, сухо). Замчательное изречене.

Я. Но тмъ не мене, это такъ.

Она (помолчавъ). Вамъ не приходилось оставаться съ позоромъ и ребенкомъ на рукахъ.

Я. Если существуетъ женщина, которая стыдится своего ребенка, то она заслуживаетъ, чтобы ее послали къ чорту.

Молчане.

* * *

— Оптимисты — въ сущности, что это такое?

— Ну, люди, вряще въ существоване добра въ жизни, въ побду добра и т. д., люди, которымъ, вообще говоря, кажется, что мръ хорошъ.

— Въ такомъ случа, я оптимистка… по крайней мр, теперь. А вы разв не оптимистъ?

— Ну! Надо согласиться, что мръ могъ-бы быть и хуже. Но тмъ не мене, я не закрываю глазъ, Господи Боже! Короче говоря — одно изъ двухъ: или приходится сказать мру — прощай, или-же необходимо какъ-нибудь приспособиться къ нему, вдь хныканьемъ все-равно ничему не поможешь. Нечего ‘рюмить’, какъ называетъ это Георгъ онатанъ.

— Это, конечно, врно.

— Эти оптимисты… да, очень хорошй они народъ. Безъ нихъ далеко не удешь. Но… все-же надо сказать, что они не довольно основательны: недостаточно глубоко вдумываются, можетъ быть иногда даже мало требовательны. Часто это люди, не обладающе достаточнымъ мужествомъ, чтобы смотрть дйствительности прямо въ глаза, и которые, вслдстве этого, чтобы держаться подальше отъ нея…

* * *

— Но если-бы Бога не существовало, то въ такомъ случа какимъ образомъ люди дошли-бы до вры въ него?

— Гм, иногда мн кажется, что Бога изобрли лишь для того, чтобы было передъ кмъ открыть душу, и передъ кмъ, слдовательно, не было-бы нужды играть комедю.

— Ухъ! неужели вы думаете, что передъ всми другими мы играемъ комедю?

— Разумется.

— Даже если-бы у васъ напримръ былъ кто-нибудь, кого-бы вы очень любили?

— Въ такомъ случа я сталъ-бы лгать, чтобы казаться интересне, а если-бы любовь прошла, я все-таки продолжалъ-бы лгать, потому что у меня, вроятно, все-таки не было-бы охоты разоблачать себя передъ этимъ человкомъ.

Пауза.

— Передъ самимъ собой, добавилъ я, разумется, лжешь всего больше. Человкъ просто-таки бываетъ вынужденъ на это: заглядывать въ самого себя и видть себя такимъ, ‘каковъ онъ въ дйствительности есть’, черезчуръ ужъ безобразно.

Пожимаю плечами.

* * *

— Если-бы вы были такъ добры и разсказали-бы мн о всхъ тхъ удивительныхъ вещахъ, которыя открываетъ нынче наука!

— Ба!.. Разъ вы такъ ставите вопросъ, то… Вы конечно не пожелаете, чтобы я сталъ разсказывать вамъ о телефонахъ или спектральномъ анализ?

— Нтъ, но вдь это-же и не самое главное…

— Если-же вы меня спросите, къ какимъ результатамъ вообще приходитъ теперь наука, то мн придется отвтить вамъ, что они въ большинств случаевъ отрицательные: она открыла, что то, то и то, и то — вовсе не таково. А это въ сущности само по себ тоже очень важно.

— Я этого не понимаю.

— Дло въ томъ, что, каждый разъ, открывая такую новую неизвстность, люди вмст съ тмъ соскабливаютъ съ себя какую-нибудь лишнюю глупость. (Смхъ)…

Такимъ образомъ въ конц концовъ можно оказаться порядочно-таки пообскобденнымъ!

— Да, да, конечно, оказываешься нсколько пообчищеннымъ.

XIII.

Февраль 85 г.

Зачмъ это я пристаю къ ней и мучаю ее этими инквизиторскими разспросами о ея прошлой жизни и т. п.? Богъ вдаетъ. Это до крайности смшно. Вдь я же не имю на это никакого нрава. Никакой цли. Просто-напросто не могу оставить ее въ поко.

И чмъ меньше разсказываетъ она, тмъ любопытне становлюсь я. Очевидно, существуютъ истори, которыя она скрываетъ отъ меня,— да и почему-бы, скажите на милость, не скрывать ей ихъ отъ меня?.. Но т!,мъ не мене мн надо знать ихъ. Я разспрашиваю и допытываюсь, переспрашиваю, задаю перекрестные вопросы, прибгаю ко всякому доступному мн нравственному давленю и всевозможнымъ уловкамъ судебнаго допроса… Это отвратительно, низко, но что-же мн длать?

А она до такой степени увертлива, эта двочка. Разсказываетъ мн всевозможныя вещи, которыми я нисколько не интересуюсь, отдлывается разсказами о родственникахъ, знакомыхъ, о разныхъ шуткахъ, продлываемыхъ въ женскомъ обществ, и т. д., ускользаетъ изъ разставленныхъ мною ловушекъ и западней съ ловкостью, приводящею меня въ полное недоумне. Или она въ высшей степени невинна, или-же,— такъ какъ очень трудно допустить это въ такой взрослой и вовсе не тепличнаго воспитаня двушк,— она гораздо боле опытна, чмъ мн хотлось-бы думать.

Знаетъ-ли она, напримръ, до какой степени все это раздражаетъ мужское любопытство, возбуждаетъ воображене… Вся эта неясность, эти полупотемки, полусомння, допускающя всевозможныя предположеня и во всхъ направленяхъ?

Всего больше лукавства можетъ быть въ этой ‘наивной’, простодушно-открытой манер, съ которою разсказываетъ она мн о своихъ многочисленныхъ ‘друзьяхъ’ и ‘товарищахъ’. Разумется немыслимо, чтобы не скрывалось чего-нибудь несерьезне за всми этими товарищескими отношенями съ молодыми людьми, съ которыми всюду разгуливала она по лсамъ и полямъ — точь-въ-точь такъ-же, какъ теперь со мной. Да, но, ради Бога, неужели наши отношеня недостаточно благопристойны? Да, да, но допустимъ, что это моя заслуга… Вдь не вс-же эти молодые люди были такъ стары и такъ добродтельны какъ я. Знаю-ли я, что сдлала-бы она, если-бы я въ уединенномъ мст вдругъ засталъ ее врасплохъ съ моею любовью?— Такъ это вульгарно и въ сущности такое жалкое, дешевое кокетство,— вся эта манера окружать себя какою-то непроницаемой таинственностью.

Впрочемъ, въ часы нашихъ прогулокъ именно эта-то заповдь и выплываетъ постоянно на поверхность. Я по возможности оправдываю мужчинъ и говорю, что это еще не такъ ужасно, и, слава Богу, она кпособна даже до нкоторой степени допустить это.

— Я хорошо знаю,— говоритъ она,— что не мало простыхъ людей, которые ходятъ къ такимъ… въ такя каторжныя мста, но чтобы человкъ, который желаетъ считаться образованнымъ, который появляется потомъ въ порядочномъ обществ и разговариваетъ съ.. нами, женщинами… подаетъ намъ руку… что таке люди могутъ пожелать… что они могутъ… находить удовольстве въ томъ, чтобы посщать подобныхъ женщинъ… это кажется мн до того отвратительно, что я готова плюнуть! Намъ, женщинамъ, свойственно чувство самоуваженя, котораго вы, конечно, не понимаете, чувство самоуваженя чисто физическое… такъ что многое такое, что для васъ возможно, для насъ является прямо противоестественнымъ, прямо — непреодолимымъ, и вс эти продажныя женщины, которыхъ вы почти что берете подъ свою защиту, он должны были до такой степени пасть, такъ безслдно подавить въ себ все человческое, женственное, даже простое чувство чистоплотности, что отъ нихъ положительно ничего не остается, кром… бездушнаго тла, и тутъ представить себ, что… Нтъ! Грамъ, вы не можете пытаться оправдывать подобныя вещи’.

Она преслдуетъ меня своими понятями, пока я не начинаю сердиться и не преподнесу ей порядочной дозы изъ истори нравственности. Потомъ мн становится досадно на самого себя за то, что я вздумалъ разсказывать ей обо всхъ этихъ безобразяхъ, непрятно знать, до какой степени сильно дйствуетъ такая суровая правда на неподготовленный умъ, она во всякомъ случа способна во многомъ разочаровать ее… Правда, вообще говоря, часто такъ грязна, что слдовало-бы щадить отъ нея боле тонкя натуры. Но что прикажете длать, если эти боле тонкя натуры, въ благодарность за оказанную имъ пощаду, становятся глупы до невозможности имть съ ними какое-либо дло?..

* * *

Точно какой-нибудь непозволительный недостатокъ техники въ прекрасной въ другихъ отношеняхъ картин, сердитъ меня то, что она была къ себ такъ недостаточно строга, имла такъ мало женской щепетильности. Разгуливать по окрестностямъ то съ тмъ, то съ другимъ, рисковать стать жертвой любого подозрня, любой сплетни, не задумываясь губить свое доброе имя.. ну, скажите на милость, что такое женщина, если она потеряла свое доброе имя? Господи Боже! Пусть ‘добродтель’ ея будетъ для меня какъ угодно несомннна, это въ сущности весьма мало относится къ длу, но увренность? Интеллигентный человкъ совершенно спокойно относится къ тому несомннному факту, что жена его, прежде чмъ стать его женою, была уже замужемъ за другимъ, но неувренность, сомнне, возможность подозрня, этотъ вчный, грызущй вопросъ, вотъ съ чмъ не можетъ онъ никакъ помириться. Ужъ не расточаю-ли я своего довря передъ комеданткой, обманывающей меня въ глубин своей души? Никогда не утрачивающй окончательно дтскихъ свойствъ, вчно ищущй твердой почвы мужчина всегда мечтаетъ найти въ своей возлюбленной свою мать, святую женщину, въ объятяхъ которой онъ находилъ всегда такую безконечную увренность и безопасность. Двушка, не имющая объ этомъ ни малйшаго представленя, не годится для супружества, она зловредное животное, способное принести съ собою одно лишь несчасте.

Смются надъ приличями. Да и слдуетъ смяться, поскольку люди думаютъ при этомъ объ обыча, запрещающемъ молодой двушк любить. Но поскольку приличя стремятся оградить ее отъ сомннй въ ней, отъ возможности даже безосновательнаго подозрня, постольку вс правила ихъ и даже смшныя стороны оказываются однимъ изъ самыхъ необходимыхъ явленй, существующихъ на свт. Когда (какъ во Франци) молодая двушка постоянно находится подъ чьей-нибудь охраной, никогда не выходитъ изъ дому одна и т. д., мы, заклятые демократы и мужики, не можемъ удержаться отъ смха, но за всей этой комедей скрывается нчто весьма серьезное: ея собственное счастье, а также и счастье ея будущаго мужа и ея дтей обезпечивается такимъ образомъ отъ всякихъ страшныхъ случайностей. Молодая двушка, проведшая полчаса съ глазу-на-глазъ съ мужчиной, обыкновенно, тмъ не мене, сохраняетъ всю свою добродтель и заслуживаетъ полнаго уваженя, но могло-же случиться, что она принадлежала къ тмъ, что ищутъ свободы для того, чтобы злоупотреблять ею, она не застрахована уже больше отъ сомннй, она уже не prima, не первоклассная А… Я могу врить въ нее, но, въ такомъ случа, вра моя не боле какъ вра, каждая малйшая случайность способна отдать меня во власть сомнню — и вотъ, мы оба оказываемся несчастны. Несмотря на всю ея добродтель! Вдь есть-же возможность думать, что она была настолько ловка, что разыграла комедю! Вообще, въ такомъ случа, къ ней всегда нчто пристанетъ, нчто такое, что невозможно уже устранить именно потому, что нтъ свидтелей,— врояте вроятности,— мыслимость немыслимаго, тнь тни… а тамъ, гд есть любовь, глубокая, нжная, чуткая любовь, а также нсколько расшатанные нервы… этого будетъ довольно.

Для меня, по крайней мр, уже этого одного было-бы достаточно для того, чтобы исключить всякую возможность мысли о брак, напр., съ фрекенъ Гольмсенъ. Можетъ быть, то-же самое случится и съ слдующимъ ея ухаживателемъ. И, такимъ образомъ, эта прелестная двушка, по всей вроятности, сама олицетворенная честность и прямота, рискуетъ на всю свою жизнь остаться не замужемъ,— или, можетъ быть, бросится на шею какому-нибудь неотесанному мужлану,— и только благодаря тому, что она вообразила, будто на этомъ свт женщин достаточно одной честности.

Я хочу покончить съ этимъ дломъ. Теперь и я, въ свою очередь, только и длаю, что компрометирую ее. Компрометирую ее хуже всхъ моихъ предшественниковъ… Она положительно не иметъ объ этомъ никакого понятя. Потому-то и слдуетъ взяться за умъ мн, который понимаетъ это. Допустить ее до того, чтобы она окончательно потеряла свою репутацю, лишить честную женщину единственнаго ея достояня, погубить вс ея планы, все ея будущее, и это, не будучи въ состояни ршительно ничмъ вознаградить ее… Это просто-напросто значитъ поступить недостойно джентльмена. Я все время чувствовалъ это, теперь-же это мн совершенно ясно, слдовательно…

XIV.

Это безнадежно. Даже если-бы я былъ тверже, чмъ я въ дйствительности есть,— стоитъ мн только случайно встртить ее,— и все кончено, положительно нтъ ни малйшаго основаня быть невжливымъ. А стоитъ мн только заговорить о ея репутаци, какъ она начинаетъ сердиться.

— Будьте спокойны и предоставьте мн самой заботиться о своей репутаци, говоритъ она, не безъ презрня во взгляд и голос.

Когда я потомъ возвращаюсь домой посл подобной прогулки, я засиживаюсь одинъ до поздней ночи, раздумывая, мечтая, недовольный, больной. Что мн длать? Чортъ возьми, не могу же я такъ разстаться съ нею. Мысль о женитьб исключена. Какъ же иначе можно было бы оформить это, чтобы оно не показалось черезчуръ ужъ безобразнымъ?

Снова и снова перебираю я одн и т же мысли, въ томъ же самомъ порядк все быстрй и быстрй обращаются он въ моей голов, пока мозгъ мой не начинаетъ болть, постоянно равно интересный и постоянно равно безнадежный вопросъ, я не замчаю ни часовъ, ни времени и сижу, до такой степени углубленный въ самого себя, точно я самъ богъ, правящй мромъ.

Мысль о женитьб исключена. Я недостаточно люблю ее для этого. Она не имете для меня такого первенствующаго значеня. Кром того… разница въ воспитани, въ натур, разница въ привычкахъ и условяхъ жизни, все, все.

Въ такомъ случа — другое. Но какимъ образомъ? Она полна этого ужаснаго довря. Идотическое, дтское довре, которое не даетъ заснуть во мн джентльмену, заставляетъ меня задумываться, мшаетъ отдаться во власть настроеню… Ни признака вызова съ ея стороны…

Одинъ Богъ вдаетъ, какъ привязалась она ко мн… и какъ искренно! Смотритъ на меня, какъ на какое-то лучшее, высшее существо, на которое она можетъ положиться вполн… А тутъ Мн пришлось бы отвтить ей, предложивъ то, что она, при своихъ полупросвщенныхъ понятяхъ, непремнно приняла бы за выражене презрня… ‘такъ вотъ, о чемъ онъ думалъ, такъ-то понялъ онъ меня!’ Влюбленныя женщины способны отнестись къ подобной вещи до идотизма торжественно.

Это можетъ выйти крайне пошло. Я рискую при этомъ очень многимъ. Самъ чортъ знаетъ, на что могла бы она оказаться способна. Если-бы только была она въ иномъ положени, нсколько боле обезпеченномъ, нсколько мене ‘беззащитномъ’…

Она подумаетъ, что я, по общей всмъ ‘паванамъ’ и грубо-купеческой манер, желаю воспользоваться ея беззащитнымъ положенемъ и т. д… Эхъ! Если-бы она была двушка, окруженная приличной семьей! Или же. если-бы она была одна изъ тхъ, которыя знаютъ, что къ нимъ могутъ обратиться съ предложенемъ подобнаго рода… А этотъ срединный видъ — опасенъ. Въ высшей степени затруднительное дло! Я скоре согласился бы отсчь себ руку, чмъ оскорбить ее, но она непремнно именно такъ приметъ это, ни за что въ мр не пойметъ она меня.

Знаемъ мы женщинъ. Он способны наболтать массу свободныхъ вещей, но подите къ нимъ и спросите,— самымъ деликатнйшимъ въ мр образомъ, такъ что он совершенно просто и спокойно могли бы отвтить ‘нтъ’, и мужчина только раскланялся. бы и попросилъ бы извиненя,— такъ нтъ-же! Женщина поднимаетъ крикъ, какъ какая-нибудь служанка: ‘Да вы съ ума сошли! За кого вы меня принимаете!’ и убгаетъ къ себ въ спальню и падаетъ въ истерик.

И я мысленно сочиняю сотни и тысячи писемъ, въ которыхъ я самымъ яснымъ, несомнннымъ образомъ могъ бы сказать ей, что тутъ нтъ и рчи о недостатк уваженя, совсмъ напротивъ…

* * *

Эти свободныя отношеня въ конц концовъ все-таки причиняютъ всего мене страданя и приносятъ всего мене хлопотъ.

Она такъ и просвтлетъ всмъ своимъ легкомысленнымъ личикомъ, прыгнетъ мн на шею, улыбается и говоритъ своимъ лукаво-веселымъ, наивно-беззаботнымъ, двичьимъ голосомъ на ставангерскомъ нарчи. ‘Нтъ, ты не повришь, какъ кстати ты пришелъ! Я до того успла соскучиться, что совсмъ не знала, что длать… Но зато теперь намъ надо повеселиться, не правда-ли?’

— Да, только дай мн чего-нибудь пить, Матильда.

— Да, сейчасъ ты все получишь, мой милый. Нтъ, неужели ты еще не забылъ меня! Ты теперь такъ рдко заходишь. Ну, вотъ теб пива. Или можетъ быть ты хочешь вина?

И я сажусь на диванъ, а она приноситъ стаканы и бутылки, напвая какую нибудь игривую псенку. Потомъ дается воля языку. Боже, до чего она болтаетъ! И до чего этотъ наивный, простоватый, дтскй говоръ попадаетъ въ тонъ съ боле или мене легкими исторями, которыми она угощаетъ меня! Я предоставляю мельниц вертться, а самъ сижу и благодушествую, говоръ ея до такой степени забавляетъ меня.— ‘Ну, вотъ, ты опять не слушаешь меня!’ — Да, да, продолжай только разсказывать. Итакъ, они все-таки попали на станцю?…

— Ну, какъ же ты вообще поживаешь? и какъ поживаютъ твои друзья?— Благодарю, очень хорошо. Но только ты пожалуйста не думай, будто у меня такъ ужъ много друзей! Только и есть, что мой старикъ да потомъ еще добрые старые знакомые, что помнятъ меня еще съ прежнихъ лтъ… не могу же я прогнать ихъ! Все таке славные малые! Но они ужасно непостоянны, въ род тебя. Неужели не можешь ты приходить почаще? Вдь ты же знаешь, что ты мн всегда нравился, ты такой франтъ и такой милый. Но пожалуйста не подумай, чтобы и т друге не были такими же франтоватыми и милыми: ты долженъ знать, что я имю дло только съ порядочными господами.

— Безусловно благоразумно. За твое здоровье, Тильда!— Тутъ нтъ никакихъ хлопотъ. Мы ничего не требуемъ другъ отъ друга,— слдовательно, намъ не въ чемъ и укорять другъ друга, нечмъ мучить другъ друга. Мы оба прекрасно знаемъ, что у насъ въ сущности одна задача: помочь другъ другу нескучно убить вечеръ, и больше ничего. Зато и даешь полную волю шуткамъ и продлываешь всякя глупости. Ей нечего терять, и я знаю, что я длаю, а потому все идетъ прекрасно.

Но въ глубин моего сознаня сидитъ скрытое, но тмъ не мене не забытое горе, и грызетъ меня, какъ маленькая, зубастая мышь. Поминутно что-нибудь вызываетъ во мн то то, то другое воспоминане… Я становлюсь не въ дух, а Матильда остается недовольна мною и говоритъ, что я скученъ. Тогда начинаешь усиленно пить, пока не придешь въ состояне полнаго опьяненя, когда становишься способенъ любить любой экземпляръ человческой породы…

Сегодня вечеромъ, напримръ, вдругъ откуда-то вынырнула маленькая, ловкая двушка, слегка прислуживавшая въ комнатахъ,— топила печи и т. п. (одна изъ дочерей ‘хозяевъ’), почему-бы этой молодой двушк не называться Фанни?— А потому я и сталъ звать ее Фанни. Я до того расчувствовался, прислушиваясь къ этому имени, что Матильда, наконецъ, разумется, совершенно по-женски, спросила меня, ужъ не былъ-ли я влюбленъ въ кого-нибудь, кого звали Фанни.

Посл этого, я уже былъ совершенно не въ состояни вернуться къ своему веселью висльниковъ. Я ушелъ отъ нея довольно рано.

И теперь сижу я тутъ… итакъ мн какъ-то такъ необычайно, смертельно тяжело, что я, Богъ вдаетъ отчего, готовъ поддаться этому настроеню и расплакаться.

XV.

Я, должно быть, оскорбилъ ее. Я нигд не встрчаю ее. Разумется, я оскорбилъ ее.

Старый, неосторожный, неосмотрительный обломъ все еще живъ во мн. Когда что-нибудь сильно занимаетъ меня, я способенъ забыть все окружающее, всякую осторожность, все возможное, способенъ самымъ необдуманнымъ образомъ преслдовать одну цль: привести въ пополнене свою мысль… и тогда я могу наговорить самыхъ невозможныхъ вещей чуть не посреди бальнаго зала. (Въ этомъ отношени хорошо, что меня не очень-то мучатъ приглашенями!).

Разумется, я вроятно кончилъ тмъ, что и ей сказалъ что-нибудь столь-же глубоко безтактное и безобразное. Напугалъ ее, какъ въ старые годы напугалъ Элину. А между тмъ, по ея поводу часто приходятъ мн на умъ такя прекрасныя мысли, такя благородныя, возвышенныя. А она именно въ этомъ отношени какъ-то такъ особенно дорожитъ собой…

Она въ своемъ чистосердечи предположила, что если она будетъ для меня искреннимъ товарищемъ, то и я явлюсь такимъ-же по отношеню къ ней. Ну, эта восхитительная идея товарищества и мн самому нердко приходитъ въ голову.

Нтъ, нтъ, я положительно не могу быть ‘товарищемъ’. И теперь, когда она отступаетъ назадъ, мн надо воспользоваться этимъ намекомъ. Поставить точку. Это всего лучше, всего разумне, это самое простое и врное разршене всей путаницы. Ея исчезновене обозначаетъ одно изъ двухъ: или ей надола эта исторя, или-же она стала бояться меня. Въ обоихъ случаяхъ дло ясно.

Jada est alea. Я хочу побдить искушене. Я побждаю его. Я уже побдилъ его. Земля кругла. Basta!

* * *

Какъ изящно уметъ онъ молчать, этотъ Георгъ онатанъ.

Я, напримръ, прекрасно знаю его отношеня къ фрю Бекманъ, и онъ знаетъ, что я знаю о нихъ. Но ни единаго слова! Онъ способенъ вдругъ подняться съ своего мста и сказать: ‘Извините меня, мн пора на мою прогулку’. Онъ знаетъ, что онъ все равно могъ-бы сказать: ‘Мн пора идти къ фрю Бекманъ’, но онъ этого не говоритъ! И ни одна черта не дрогнетъ въ его лиц, ни признака улыбки въ глазахъ,— ничего, что можно было-бы принять за намекъ… Чортъ возьми, до чего это элегантно! Джентльменъ до конца ногтей.

Я преклоняюсь передъ нимъ съ искреннимъ признанемъ его совершенства. Честь и слава интеллигентному человку, умющему хранить тайну своей частной жизни!

* * *

А она значительно-таки опустилась, эта Матильда, съ тхъ поръ, какъ я встртилъ ее въ первый разъ — когда она была еще хористкой въ театр.

Но грязь словно не пристаетъ къ ней окончательно. Такая у нея легкомысленная душа и такъ коротка память. Любовникъ для нея не боле, чмъ обыкновенный бальный поклонникъ для какой-нибудь дамы, завтра-же онъ уже забытъ.

Только по рчи ея замчаю я время отъ времени это понижене. Она начинаетъ употреблять выраженя, иногда сильно отзывающяся алкоголемъ. Вообще… вообще…

Это больше ужъ не помогаетъ. Чмъ грязне эти кутежи, тмъ боле жалкимъ и влюбленнымъ чувствую я себя, душа моя полна слезъ и тоски на исчезнувшей, я жажду встрчи съ нею, какъ очищающей, обновляющей ванны. Я уношусь въ мучительно-восторженныя фантази, воображая, что если-бы она захотла взять меня за руку и поцловала меня, то я снова превратился-бы въ ребенка, чистаго душой, исцленнаго, счастливаго.

Но…

Jacta est alea.

* * *

Почему это, почему оказывается: все до такой степени невозможнымъ?

Почему не похожъ я на другихъ людей?

Теперь я только и длаю, что терзаю и мучаю себя какою-то исторей, которая… до такой степени пуста и смшна, что изъ нея нельзя было-бы создать даже порядочной комеди, мучаюсь, худю, теряю сонъ, скоро начнутся мои головныя боли и черезъ три мсяца я — сумасшедшй! И изъ-за совершенныхъ пустяковъ…

Я становлюсь пессимистомъ, ненавистникомъ мра. Все мое пресловутое примирене съ судьбою разлетлось въ прахъ, жизнь опять разстилается передо мною, какъ ледяная пустыня, черная, замерзшая равнина съ снжными сугробами и оврагами, ни человка, ни хижины, нигд ни одного освщеннаго окна, надъ головой ничего, кром снжнаго одноцвтнаго, сраго зимняго неба, безъ звздъ, безъ луны или солнца, но вдали, за предлами этой равнины, слышенъ ревъ моря, и путь лежитъ въ томъ направлени, въ этомъ мор когда-нибудь я утону.

И мн представляется, что если-бы я могъ какъ-нибудь сговориться съ нею, все вдругъ совершенно измнилось-бы, проглянуло-бы весеннее солнце съ южнымъ втромъ и теплымъ воздухомъ, и ледяная пустыня стала-бы даже, относительно говоря, уютна.

Ну, прободрись-же, чортъ возьми! Все это такя глупости.

* * *

Написать ей? Объясниться? Спросить, что случилось, если только случилось что-нибудь?

Это не удается. Я не могу найти врнаго тона. То у меня сказывается горечь и насмшка — или-же я черезчуръ расчувствуюсь, и всегда напишу какое-нибудь лишнее слово.

Но если я не напишу этого лишняго слова, то я не въ состояни отослать письма,— мн положительно недостаетъ въ немъ одного слова.

Вообще, какого тона долженъ я держаться? Я этого не знаю. Я ея не знаю. Вмсто того, чтобы пользоваться временемъ и хорошенько изучить эту молодую двушку, я только и длалъ, что разглагольствовалъ о безсмерти души. Существуетъ-ли на свт животное, глупе мужчины, старающагося вести себя благоразумно?

* * *

Что это, ангелъ-ли мой хранитель предостерегаетъ меня, или мой демонъ искуситель опасается, какъ-бы я, хоть одинъ разъ въ жизни, не поступилъ ршительно? Или, можетъ быть, это внушене? Несомннно лишь то, что, куда-бы ни появился я нынче, всюду встрчаю я критику семейной жизни.

Можетъ быть, мужья постоянно говорятъ о супружеств лишь для того, чтобы собесдникъ ихъ, самъ того не замчая, какъ можно скоре оказался женатымъ?

Сегодня вечеромъ докторъ Кволе и онатанъ такъ далеко зашли въ своемъ сарказм, какъ никогда прежде. Я молчалъ, вслдстве овладвшаго мною какого-то непрятнаго чувства. Нкоторыя изъ ихъ наиболе характерныхъ замчанй я записываю для своего романа (а можетъ быть и для драмы: ‘Мужья’),

Докторъ Кволе: Супружество вообще представляетъ собою дв болзни, которыя соединяются для того, чтобы произвести третью… и четвертую, и пятую… цлую семью болзней. Семейная жизнь постоянно пахнетъ лкарствомъ.

Георгъ онатанъ: Быть женатымъ значитъ: обязаться любить сладкй супъ. Тотъ, кто женится, долженъ обратиться сначала къ хирургу, чтобы ампутировать всякое чувство щепетильности.

Докторъ Кволе: Да, хорошо тому, кто способенъ быть грубымъ и кто видитъ въ женщин не боле того, что она есть… Но мы, мужчины, обыкновенно такъ слабы и сентиментальны…

Георгъ онатанъ: Мужчина презираетъ женщину за то, что она такъ чувственна…

Докторъ Кволе: У насъ эта чувственность является чмъ-то низшимъ, второстепеннымъ, въ сущности даже чмъ-то непрятнымъ… отъ чего мы спшимъ освободиться, мы стремимся вернуться къ высшему, боле человческому,— къ нашему труду.

Георгъ онатанъ: Или же къ нашему досугу.

Докторъ Кволе: О да, но женщина не желаетъ этого освобожденя: это ея стихя! (Онъ улыбается непрятно-цинично, съ довольнымъ лицомъ, словно находя себя остроумнымъ).

Георгъ онатанъ: Вообще, прекомичное она существо. Это настоящая лсная русалка, нелегко укрощается, но въ укрощенномъ состояни — прекрасное домашнее животное. Отличительный признакъ: всего лучше — издалека.

— Тмъ не мене мы всегда желаемъ имть ее поближе къ себ, вставилъ я.

Георгъ онатанъ: Мы презираемъ ее и въ то-же время стремимся къ ней. Бываютъ минуты, когда мы бжимъ отъ нея, какъ осифъ, оставившй въ рукахъ у нея часть своего плаща,— но постоянно снова возвращаемся къ ней, покорные, какъ псы или домашне рабы.

Да и почему-бы не покоряться намъ ей? Наша духовность въ конц концовъ можетъ быть гораздо мене цнна, чмъ ея чувственность. Вся грубость въ томъ, что духъ и тло такъ плохо уживаются другъ съ другомъ.

Докторъ Кволе: Не даромъ говорятъ, что единоженство есть одно изъ самыхъ неудачныхъ изобртенй.

Георгъ онатанъ: Будь покоенъ, докторъ. Всякое развите совершается циклами. Наступитъ время, когда и мы вернемся назадъ къ варварству,— варварству цивилизованному, и тогда мы будемъ освобождены.

Посл этого они принялись за обсуждене общественныхъ вопросовъ.

XVI.

Единственно кто всегда и неизмнно воспваетъ супружество,— это мой милйшй коллега Маркуссенъ.

У него жена и трое дтей, и онъ день и ночь бьется изъ-за куска хлба, нердко бываетъ онъ до того утомленъ, что засыпаетъ надъ своей конторкой.

— Ты, конечно, почти раскаиваешься въ томъ, что женился, говорю, я ему.

— Нтъ, нтъ!— хрюкаетъ онъ, по обыкновеню энергично встряхивая годовой.

— Но когда, напримръ, ты сидишь, и считаешь, и провряешь далеко за полночь… банковыя и коммерческя дла, то то, то другое… немыслимо-же, чтобы это доставляло теб удовольстве.

— Да это меня не тяготитъ. Я совсмъ не устаю.

— Ей необходимъ продолжительный сонъ, добавляетъ онъ серьезно-доврчивымъ тономъ, а потомъ ей не слдуетъ имть никакихъ заботъ: она должна знать, что я неусыпно стою на страж нашего благосостояня. Я такъ и поступаю! торжествующе киваетъ онъ головой, посл чего онъ смется, какъ-бы въ извинене.

Я положительно люблю этого малаго.

* * *

Да, слава Богу, существуютъ таки еще хороше мужья. До комизма трогательные своею наивностью, настоящй домашнй рабочй скотъ, счастливые люди.

А разъ ужъ дло коснется до того, то разв вс мы не стремимся къ этому самому мщанскому, скромному счастью?

Вотъ, напримръ, мой старый знакомый, редакторъ Клемъ. Онъ принадлежитъ къ тмъ элегантнымъ господамъ, которые никогда не говорятъ о своей частной жизни, но если удастся когда нибудь вечеромъ, въ избранномъ обществ, заставить его выпить бутылки полторы пива, онъ отводитъ васъ въ сторону и говоритъ съ спокойнымъ убжденемъ: ‘Жена моя, видите-ли… да, она положительно существо совершенно исключительное, подобной ей вы не найдете… въ цломъ мр. Да, вотъ это женщина!’ И его маленьке честные глаза такъ и сяютъ восторгомъ.

Я готовъ былъ обнять его сегодня вечеромъ. Нельзя-же такъ переходить за послдня границы возможнаго. Фрю Клемъ, конечно, прекраснйшая женщина, но ‘нчто совершенно исключительное’!..

Итакъ, все дло лишь въ томъ, чтобы найти существо, нервная система котораго настроена такимъ образомъ, что она вполн гармонируетъ съ нашею собственною.— ‘Только’ это, да… Благодарю!

— О, Фанни, Фанни! Если-бы я могъ немножко перестроить тебя!

Какъ-бы то ни было, тутъ дло кончено. Она избгаетъ меня. Два раза видлъ я ее на улиц, она спокойно прошла мимо меня, не замтила меня.

Прощай, глупецъ!..

* * *

Неужели-же это такъ ужъ страшно? Какимъ образомъ устраиваются вс эти браки? Вс они — почти исключительно дло случая. Вы живете въ какомъ-нибудь маленькомъ городишк, гд представляется какой-нибудь одинъ единственный случай жениться, и двушка становится вашей женой, хотя, можетъ быть, вы встрчали сотни другихъ, которыя нравились вамъ гораздо больше.

Вы вертитесь въ течене довольно долгаго времени въ какомъ-нибудь опредленномъ кружк, вы какъ-разъ достигли того возраста, когда пора жениться. Въ кружк этомъ есть двушка, которая вамъ боле или мене ‘симпатична’. И вдругъ дло улаживается, хотя, можетъ быть, не прошло еще года съ тхъ поръ, какъ взглядъ вашъ былъ обращенъ совсмъ въ другую сторону.

Вы живете у вдовы, у которой есть дочери. Долго живете вы у этой вдовы, посл чего вы открываете, что младшая изъ дочерей не такъ еще плоха. Въ одинъ прекрасный день въ газетахъ появляется объявлене о вашей помолвк, хотя вы, заинтересованное лицо, въ сущности почти и не думали о женитьб.

Такъ было со стариннымъ другомъ моимъ, музыкантомъ,— будемъ звать его Бруномъ. Это былъ довольно смлый экспериментъ, онъ — прекрасная, но нервная натура, а она была — такъ, довольно обыкновенная, не особенно тонкая, вся въ отца — ветеринара.

Сегодня было воскресенье, и выдалась ясная, морозная погода, я проснулся рано и раздумывалъ объ этомъ, лежа въ постели, тутъ вдругъ пришло мн въ голову, что вдь у меня было приглашене отъ Бруна и что я самымъ позорнымъ образомъ забросилъ знакомство съ этимъ старымъ, славнымъ товарищемъ — за вс эти три года, какъ онъ былъ женатъ.

Мною овладло желане взглянуть на него и на его домъ. Несмотря ни на что, въ течене всхъ этихъ трехъ лтъ онъ жилъ, какъ самый примрный семьянинъ, я люблю такихъ людей… Я вскочилъ съ постели съ совершенно несвойственной мн энергей, одлся и побжалъ на станцю, въ настоящее время Брунъ живетъ и пишетъ свои музыкальныя композици въ Сандвик.

На этотъ разъ мн сопутствовало несчастье. Я засталъ хозяйку одну, хозяинъ былъ еще въ постели. Мы немножко посидли и поболтали, вотъ — онъ вдругъ вошелъ. Полу-одтый, раздраженный, съ жилетомъ въ кулак, прямо къ жен, вдругъ видитъ меня, по тому, какъ передернулось его лицо, видно, что онъ готовъ былъ послать меня къ чорту, но потомъ онъ сдерживается, киваетъ въ знакъ привтствя головой, мимолетомъ и какъ-бы отстраняя меня пожимаетъ мн руку: ‘вотъ, это прекрасно’! говоритъ онъ,— въ точномъ перевод: ‘убирайся ты къ чорту!’

— Да, извини за костюмъ,— продолжаетъ онъ,— но вотъ что значитъ быть женатымъ, видишь-ли! (загадочная улыбка).

Жена поспшно старается спасти положене:

— Ахъ, да, это все пуговицы, я опять забыла о нихъ вчера…

Онъ продолжалъ, обращаясь ко мн, и въ его иносказательной рчи ясно слышалось шипне озлобленнаго сердца.— Да, ты долженъ заране приготовиться къ этому, если вздумаешь жениться, Грамъ! Трое взрослыхъ женщинъ слоняются взадъ и впередъ по дому, но тмъ не мене — никакого порядка, панталоны и рубашки — безъ пуговицъ, утрами теб приходится вставать въ комнат, холодной какъ ледъ…

— Да разв еще не затопили печки? воскликнула жена.

Онъ забылъ обо мн и съ яростью набросился на нее:

— Затопили? Да что въ этомъ толку? Во-первыхъ, женщина не уметъ затопить печки… совершенно такъ-же, какъ ни одна изъ нихъ не уметъ хорошенько постлать постели,— а во-вторыхъ ей, разумется, и въ голову не придетъ, войти еще разъ въ комнату, чтобы посмотрть, разгорлись-ли дрова, просто-напросто отправляется себ своей дорогой! разъ, два, три — и все погасло!

— Да, она нсколько-таки небрежна, эта Северина,— умиротворяла жена,— я сейчасъ…

— Не безпокойся,— останавливаетъ онъ съ язвительной усмшкой,— я затопилъ уже самъ, какъ это всегда бываетъ. А предложила-ли ты Граму чего-нибудь пость? Во всякомъ случа, ты не должна забывать своихъ гостей… Посиди, пожалуйста, да не обращай на это вниманя, Габрель, я сейчасъ вернусь. (Жен:) Дай мн сейчасъ-же иголку и нитку, я сдлаю это самъ, по крайней мр, я буду знать, что это сдлано.

Она вырываетъ у него изъ рукъ жилетку порывистымъ движенемъ, въ которомъ гораздо боле яду, чмъ во всей его ругани, и исчезаетъ въ сосдней комнат.

Онъ длаетъ блдную, неувренную попытку обратить все это въ шутку, и обращается ко мн: ‘Да, да.’ говоритъ онъ, ‘такъ-то, надо… надо немножко приструнивать ихъ: иначе он совсмъ спустятъ рукава… Ты, молодой холостякъ, разумется, въ ужас отъ этого и принимаешь это за настоящую сцену… Но это только необходимый для салата перецъ, понимаешь?..

Но тутъ ярость вновь овладваетъ имъ, онъ бросается къ дверямъ и оретъ, просовываясь въ кухню, точно желая разбудить мертвыхъ:

— Северина! Платяную щетку! Черный фракъ не чистился по крайней мр уже недли дв! (Тамъ протестуютъ). Да, нтъ-же, умереть на мст — не чистился! Давайте щетку, въ этомъ дом каждый долженъ все длать для себя самъ. Сапога тоже не чищены!

Онъ такъ захлопываетъ дверь, что я принужденъ заткнуть себ уши.

— Ужъ ты пожалуйста извини меня, Габрэль, но эта возня съ женщинами, право, можетъ довести человка до сумасшествя!

Входитъ жена съ жилеткой, добродушно осклабляется, бросается ему на шею и цлуетъ его:

— Ну, будь же опять милымъ мальчикомъ!

— Да-да-да, защищается онъ, и я вижу, до чего ему противна вся эта комедя передъ гостемъ. Онъ вырывается и улыбается принужденно: Извини, пожалуйста, Габрэль.

Жена принужденно смется и заводитъ рчь объ утренней сварливости своего мужа.— Вообще, въ течене всего дня онъ такъ привтливъ, но по-утрамъ, пока онъ не слъ еще за свой кофе и трубку… Я строю самую доврчивую улыбку.— Да, поврьте, я вполн понимаю это. По утрамъ я самъ до того бываю золъ, что готовъ былъ-бы глотать маленькихъ дтей. Это просто своего рода припадокъ сумасшествя, въ такя минуты человкъ находится въ невмняемомъ состояни.— Да, не правдали?.. Такъ и вамъ это тоже знакомо? Это должно быть очень непрятно.

Уфъ! Такая сцена способна напугать самаго смлаго. Это затаенное шипне долго накапливавшагося, съ трудомъ сдерживаемаго раздраженя… Боже, сколько миллоновъ булавочныхъ уколовъ долженъ былъ вытерпть этотъ добрый, хотя и нервный человкъ, прежде чмъ онъ могъ дойти до подобнаго скандала,— да еще, вдобавокъ ко всему, въ присутстви холостяка!

Нтъ, ужъ лучше оставаться такъ, какъ есть.

* * *

Дло кажется пойдетъ на ладъ. Я оказываюсь тверже, чмъ я ожидалъ.

Но она все еще сидитъ тамъ, въ самой глубин моей души, прячась отъ моего сознаня, постоянно чувствую я ее тамъ, какъ какую-то скрытую, вчно болящую рану, но пусть она тамъ и остается. А когда, въ непредвиднную минуту, эта большая, тяжелая волна чувства нахлынетъ на мое сознане, какъ море, прорвавъ плотину, затопляетъ плоскй берегъ,— я заставляю ее отхлынуть назадъ и исправляю повреждене.

И тогда захожу я къ Матильд. Сижу у нея и слушаю о я болтовню, т. е. не столько ея болтовню, сколько ея беззаботный голосъ и наивную, дтскую, какъ колыбельная псня мягкую. рчь, смхъ ея, въ которомъ, нтъ ничего принужденнаго, который не дрогнетъ вдругъ отзвукомъ подавленнаго горя, въ которомъ ничего нтъ, кром беззавтно-веселаго лукавства, да цыганскаго легкомысля.

Да, она обладаетъ-таки весельемъ, настоящимъ, земнымъ весельемъ,— весельемъ дикаго человка или сытаго, разыгравшагося животнаго, какимъ-то цыганскимъ весельемъ, между тмъ какъ мы, сверяне, тяжелыя, сумрачныя души, мы чувствуемъ себя дома лишь на неб или, если тамъ покажется намъ столь-же скучно, какъ въ собрани арми спасеня,— въ Нирван.

Ея круглое, какъ вишня, румяное лицо, съ маленькими голубыми плутовскими глазками нердко представляется мн запретнымъ плодомъ, висвшимъ на райскомъ дерев… Да, клянусь всмъ, что есть для меня святого, выдаются таке вечера, когда я положительно чувствую, что люблю ее. Она смется надо мной, но тмъ не мене, ей это нравится. ‘Но скажи же мн на милость, съ какой стати вдругъ начинаешь ты звать меня Евой?’

* * *

Я ненавижу скандалы.

Неужели когда-нибудь кончится тмъ, что заговорятъ на всхъ перекресткахъ: ‘Габрэль Грамъ застрлился! Габрэль Грамъ отравился!’ И вс эти противные люди будутъ стоять и говорить, пожимая плечами: ‘Пьянство…’ ‘Однако, не далъ промаху…’ Эхъ!

Нельзя-ли сдлать это какъ-нибудь подъ видомъ ‘несчастнаго случая?’

Замерзнуть?— Это черезчуръ ужъ непрятно. Я не выношу холода. Я непремнно кончу тмъ, что встану, пойду домой и затоплю печку.

Но, можетъ быть, такимъ способомъ удалось-бы заполучить основательное воспалене легкихъ?

Да. Но тутъ явится какой-нибудь искусный малый въ образ доктора и ‘спасетъ мою жизнь…’

Дождаться весны. Пораньше начать купаться. ‘Получить судороги’ и пойти ко дну… Но когда Господь видитъ, что человкъ намренъ утопиться, Онъ всегда пошлетъ кого-нибудь, кто успетъ его вытащить.

Предпринять поздку въ Гамбургъ, и потомъ, выбравъ ночь потемне, ‘упасть за бортъ?’ Но всегда найдется кто-нибудь, кто замтитъ это. Подобныя вещи никогда не удаются. Кто-нибудь да пронюхаетъ, что человкъ иметъ что-то на ум, сейчасъ же предупредитъ капитана… вдругъ окружитъ его цлое полчище шпоновъ, и не успетъ онъ прыгнуть за бортъ, какъ на корабл подымется переполохъ, и тотъ или другой сердобольный малый, бросившись ему на помощь, подцпитъ его на крючокъ прежде, чмъ онъ успетъ въ послднй разъ нырнуть въ воду.

Опрокинуться, катаясь на парусной лодк?— Это лучше. Я подожду весны, попрошу у онатана его лодку, выйду подальше во фордъ и даже еще дальше, въ открытое море, подкараулю минуту, когда на горизонт будетъ совершенно чисто… въ такомъ случа надо будетъ выбрать день посвже.

Да. Это годится. Тутъ я не предвижу никакихъ случайностей. Эта мысль по крайней мр можетъ служить мн утшенемъ до тхъ поръ… пока не наступитъ день.

Безъ нея я не могу жить. Все лучше, чмъ терпть эту терзающую муку, лишающую меня разсудка и съдающую меня всего, до мозга костей. Но и съ нею я тоже не могу жить. Я люблю ее до безумя, но люблю недостаточно. Черезъ дв недли опять все прошло бы безъ слда, и тогда, такъ-ли, иначе-ли, жизнь превратилась бы въ чистый адъ.

* * *

Я: Какъ же вы счастливы при всхъ вашихъ интересахъ!

Георгъ онатанъ: Если хочешь жить, то надо жить вншнею жизнью. Здоровая воля всегда проявляетъ себя во вншней жизни, а безъ здоровой… (пожимаетъ плечами)… человкъ или бросается въ море, или идетъ къ пастору.

… Да, да, ‘здоровая воля…’ ахъ, это мщанское, скучное ‘здоровье…’

Только одно интересуетъ меня,— эта мучительная борьба, происходящая во мн самомъ, эта болзнь, благодаря которой все существо мое раздвояется и воля моя находится въ вчномъ раздор сама съ собой, въ этомъ вся моя жизнь. Слдовательно, я живу внутри себя, своею внутреннею жизнью, и слдовательно… одна мн дорога — въ море.

* * *

Въ течене нкотораго времени я отважно выдерживалъ эту борьбу, жалкую борьбу, въ которой все теряешь, даже побждая, борьбу во имя долга, въ которой безмолвно молишь Бога о поражени, потому что побдить значитъ: лишиться многообщающаго шанса въ жизни.

И я боролся, и боролся, къ вечеру совсмъ выбивался изъ силъ, но на утро вставалъ съ новою ршимостью.

Но вотъ, сегодня встрчаемся мы на улиц, и фьють!— вся моя ршимость разлетается въ прахъ.

Я приглашаю ее въ кондитерскую и съ полчаса сижу тамъ и ухаживаю за нею. Затмъ — прогулка, и все опять вошло въ свою колею.

Я чувствую себя, какъ падшй темплеръ, ужасно счастливымъ и нсколько смущеннымъ. Хотя въ сущности удовольстве не такъ ужъ велико… Я могъ-бы и не возобновлять этого! Вся моя долгая борьба пропала даромъ. Но, слава Богу, слава Богу, хоть на время кончились вс эти муки, меня ждутъ долге отрадные дни…

Но какъ-же это будетъ? Этого я не знаю.

* * *

Она уже не дитя. Она должна сама заботиться о своей репутаци. Я и то черезчуръ даже старался обратить на это ея внимане, она знаетъ, чмъ она рискуетъ. Въ такомъ случа это ужъ не мое дло. Она также прекрасно знаетъ, что я не имю намреня какимъ-либо образомъ вознаградить ее за это. Я поступаю откровенно и ясно, и не могу навлечь на себя никакого порицаня.

Но не думаетъ-ли она, что я въ конц-концовъ все-таки женюсь на ней? У женщинъ вдь своя логика.

Или-же она играетъ va banque? Или панъ или пропалъ? Можетъ быть она ршила заполучить себ ‘наилучшаго’ мужа, а получить его она не можетъ иначе, какъ заставивъ порядочнаго человка настолько скомпрометировать ее, чтобы, какъ джентльменъ, онъ вынужденъ былъ наконецъ жениться на ней?

Въ такомъ случа вс разсчеты ея будутъ обмануты. Она опасна для меня лишь на разстояни.

* * *

Почему не хочетъ она высказаться? Она настолько умна и теперь уже настолько знаетъ меня, что могла-бы быть уврена въ томъ, что признане ея не повредитъ ей въ моихъ глазахъ.

Должно быть, это что-нибудь очень дурное, разъ она не ршается признаться посл всего того, что я высказывалъ при ней. Или-же она просто-напросто смотритъ на меня, какъ на постороннее лицо, котораго подобныя вещи вовсе не касаются.?..

* * *

Мы бродимъ но улицамъ и съ длинными перерывами говоримъ о совершенно не интересныхъ для насъ вещахъ. Можетъ быть, оба мы думаемъ въ это время объ одномъ и томъ-же, но одна не ршается заговорить, а другой самъ не знаетъ, чего онъ хочетъ…

Время отъ времени я возобновляю попытку заставить ее говорить о самой себ. Постоянно неудачно.

— …Кто-же былъ слдующимъ вашимъ другомъ… посл Оза, хочу я сказать.

— Студентъ Ухерманъ.

— Онъ тоже былъ влюбленъ въ васъ?

— Да, къ сожалню.

— Къ сожалню? Разв это… доставляло вамъ какое-нибудь неудобство? Неужели онъ…

— Это былъ самый лучшй человкъ, какого я когда-либо знала. Ему — послднему согласилась-бы я причинить какую-бы то ни было непрятность, но тутъ ничего нельзя было сдлать.

— А слдующй?

— Слдующй?.. Другъ, хотите вы сказать? Онъ былъ послднй. Остальные — только ‘знакомые ‘.

Продолжительное молчане. Итакъ, не причисляетъ-ли она и меня къ послднему классу? Во всякомъ случа, я не ‘лучшй человкъ’, котораго она когда-либо знала.

* * *

До колоссальности легко дурачить людей. Стоитъ только сдлать извстную мину — и вс ей поврятъ.

Ей кажется, что я такъ уравновшенъ и разсудителенъ, на все имю такую опредленную, выработанную, ясную точку зрня.— ‘Неужели вы дйствительно сомнваетесь въ чемъ-нибудь?’ ‘Возможно-ли, чтобы вы когда-нибудь скучали?’ ‘Неужели вы не знаете, что вамъ длать?’ и т. д.— одинъ исполненный удивленя вопросъ за другимъ.

Я, наполняющй вс свои свободные часы различными планами самоубйства, итакъ, я могу быть принятъ за настоящаго Оппезена, и только благодаря тому, что обладаю нкоторой долей такта и не имю привычки выкладывать свою душу какъ на ладони. А я-то еще думалъ, что маска моя довольно легко проницаема!

Но это конечно такъ. Вс мы только и длаемъ, что ошибаемся другъ въ друг. Да и что за нужда намъ интересоваться тмъ, что скрывается подъ тою или другою маскою? Итакъ, мы принимаемъ маску за нчто не подлежащее сомнню, да въ добавлене ко всему, остаемся еще очень благодарны за то, что люди берутъ на себя трудъ прилгнуть передъ нами. Какою адскою конурой или прпотомъ для сумасшедшихъ не представилсябы намъ мръ, если бы вс мы вдругъ обнаружили нашъ истинный обликъ, и принялись-бы вопить, какъ того требуетъ наше сердце!

Все, что намъ извстно о людяхъ, есть только одна вншность. Подъ этою вншностью скрываются всевозможные зври, гадке, отвратительные зври, сумасшедше, преступники, самоубйцы, дикари… Кто знаетъ, напримръ, что кроется подъ маскою Георга онатана? Можетъ быть, въ конц-концовъ какой-нибудь скептикъ, презирающй все человчество? Можетъ быть по вечерамъ, ложась въ постель, онъ набожно прикладывается къ склянк морфя? Кто знаетъ?

Много прискорбнаго и ужаснаго происходитъ во всхъ этихъ мышиныхъ норахъ, гд растерзанный, жалкй человкъ вдругъ остается глазъ на глазъ съ самимъ собою и своею испуганною совстью.

* * *

‘Милая, милая Фанни! Я не могу жить безъ васъ. Но я знаю себя, и знаю также, что это привело-бы только къ несчастью, если бы мы попробовали соединиться бракомъ.

Я говорю вамъ это такъ прямо для того, чтобы вы поняли, что я уважаю васъ и питаю довре къ вашему уму, и вмст съ тмъ совсмъ не имю намреня обманывать васъ или играть въ какую-бы то ни было безчестную игру. Я открываю передъ вами свои карты и говорю: вотъ въ какомъ положени дло. Вы поймете это.

Вопросъ въ томъ,— таково-ли ваше чувство ко мн, чтобы вы захотли, и такъ-ли смотрите вы на любовь, чтобы вы могли не прекратить всякихъ сношенй со мною посл этого объясненя? Прекрати вы ихъ,— и я навсегда прощусь съ вами и поблагодарю за интересное и прятное нарушене моего такъ-называемаго однообразя жизни. Если-же вы попрежнему будете приходить на наши прогулки,— то вы сдлаете меня счастливе, чмъ я могу это выразить.

Но замтьте, что тутъ вы ничего не выиграете, но можете все потерять. И помните, что въ одинъ прекрасный день, когда, можетъ быть, игра будетъ казаться вамъ всего завлекательне, я приду къ вамъ и скажу: я больше не хочу. Не соглашайтесь на мое предложене, если только и вы, подобно мн, не обладаете мужествомъ отчаяня, чтобы сказать: всю жизнь — хотя-бы за одну минуту блаженства!

Г. Г.’

…. Таково было письмо, которое я сжегъ въ послднй разъ.

* * *

— Полноте! Эмансипаця нисколько не опасна. Это не боле, какъ новый видъ кокетства, новый способъ привлекать внимане и возбуждать интересъ, когда-же данная особа заполучитъ себ мужа, рвене ея, сдается мн, значительно поохладится.

— Не всегда!

— Обыкновенно. Плохо лишь то, что женщины въ этихъ женскихъ собраняхъ научаются быть такъ неграцозными. Бальная зала, во всякомъ случа, лучшая школа для молодой двушки. Но зато тутъ опять-таки есть то преимущество, что въ женскихъ собраняхъ женщины научаются боле уважать насъ, мужчинъ…

— Ну, это…

— О, да. Въ бальномъ зад, видите-ли, женщины всего чаще видятъ насъ съ самой невыгодной стороны, во всякомъ случа, смю сказать, что тутъ являемся мы въ самомъ глупомъ вид, и потому он начинаютъ чувствовать къ намъ затаенное глубокое презрне, что не основательно. На собраняхъ, гд запираются он одн и стараются усвоить себ то или другое изъ того, что мы придумали или изобрли, когда мы были на своемъ мст, на своей трудовой нив,— у нихъ неизбжно должна явиться мысль, что мужчина во всякомъ случа иметъ право на уважене. Польза вознаграждаетъ-ли потерю? Сомнительно. Но пока все это, разумется, представляетъ собою лишь переходное состояне.

— Да, но скажите-же мн, наконецъ… Разумется, женщина должна быть женою и матерью, мы это хорошо знаемъ, но скажите, что по-вашему должно длать намъ, которыя не вышли замужъ?

— Постараться, не теряя времени, выбрать себ мужа.

Смхъ.

— Да, но т, которыя все-таки не найдутъ себ мужа, неужели должны он всю жизнь сидть безъ дла, быть можетъ, къ тому-же еще и голодать?

— Голодъ не можетъ грозить вамъ потому только, что вамъ не удалось помститься въ контор. Что длаетъ мужчина, когда онъ не иметъ мста? Онъ находитъ себ какое-нибудь другое дло. Господи Боже! въ конц концовъ, всегда откроется какой-нибудь выходъ.

— Со временемъ будетъ столько незамужнихъ женщинъ, что имъ. весьма вроятно, понадобится доступъ не только въ конторы, но даже и на государственную службу.

— Да… но мужчины, которые такимъ образомъ будутъ вытснены съ этихъ мстъ? Неужели лучше, чтобы они голодали? Кром того, такимъ образомъ будетъ являться только еще больше незамужнихъ дамъ, потому-что съ каждымъ мужчиной, не имющимъ мста, всегда оказывается однимъ бракомъ меньше, между тмъ какъ женщина, получившая мсто, не увеличиваетъ числа браковъ.

— Ну, мужчины далеко не всегда настолько щепетильны, чтобы не допускать своихъ женъ работать для нихъ.

— Нтъ, нтъ. Вопросъ лишь въ томъ, можетъ-ли государство или частное лицо, предлагающее работу, терпть работниковъ, которые, какъ-бы хороши они ни были, могутъ нуждаться въ девятимсячномъ отпуск?.. Вотъ вы, учительницы, напримръ: кажется, я слыхалъ, что учительницы не сохраняютъ за собою своего мста, если он выходятъ замужъ?

Молчане. Потомъ она говоритъ:

— Охъ, да, поневол приходится думать, что мръ былъ сотворенъ не женщинами!

Пожате плечами. Долгое молчане.

* * *

У ней никогда не было родного дома, слдовательно, она не домовита. А я до смшного аккуратный человкъ…

Да, я это вижу напередъ. Ужъ одно то, какъ разбрасываетъ она верхнее платье, когда куда-нибудь входитъ: одно на одномъ стул, другое на другомъ, зонтикъ на диван, перчатки на камин. Ухъ! Дтскя вещи валялись-бы по всмъ угламъ, наперстки и ножницы, газеты и шпильки расшвыривались-бы повсюду, вмст съ высохшими букетами, бездлушками, поношенными воротничками, бантиками и лоскутками, я просто-напросто лишился-бы аппетита.

Нтъ, эти избранныя женщины, эти бездомницы, эти женщины-холостяки — одно изъ двухъ: или он должны окончательно отказаться отъ своего пола, или-же самымъ серьезнымъ образомъ жить холостяками Жизнь вн семьи длаетъ женщину негодною для супружества. Она утрачиваетъ свое жизненное значене, свое положене, свое равновсе, въ ней сказывается какой-то вывихъ, что-то неспокойное, непослдовательное, несоразмрное, она утрачиваетъ женскую положительность и благоразуме, становится нервна, непрязненна, разсянна, суетлива.

Женщина безъ изящества и граци,— что прикажете длать съ подобнымъ существомъ?

Такъ пусть-же сидитъ она въ этой самой контор, если она иметъ жъ этому склонность, или-же пусть ее идетъ кричитъ и злится въ класс. Въ семейномъ-же дом… Почти вс мужчины одарены чувствомъ красоты.

Что-же касается до будущей фрю Грамъ, то она, кром всего прочаго, должна обладать еще искусствомъ разговора: должна умть говорить легко, непринужденно, гладко, безъ напряженя и безъ претензи, не допуская даже и мысли, чтобы она могла сказать какую-нибудь двусмысленность. Я, самъ существо бездомное, этого не умю (безъ посторонней помощи), немноге норвежцы обладаютъ этимъ искусствомъ, наша демократическая, напряженная жизнь учитъ насъ лишь произносить рчи да спорить. Она также не обладаетъ этимъ искусствомъ. У нея черезчуръ поучительная манера, вроятно, также ей приходилось слишкомъ много молчать.

Изящная легкость, полная самообладаня, спокойная естественность, искусство свободно и безъ затрудненя отдаваться теченю разговора, умнье говорить остроумно, но безъ излишняго подчеркиванья, и необходимыя банальности, не нагоняя скуки… такое искусство требуетъ школы. Между мужемъ и женой, которымъ предстоитъ жить вмст изо дня въ день въ течене многихъ лтъ, необходимо обезпечить возможность интеллигентной бесды для того, чтобы семейная жизнь не оказалась прямымъ безобраземъ.

Въ настоящее время несчастный мой умъ день и ночь совершаетъ Сизифову работу. Словно сизифовъ камень, непрерывно переворачиваетъ онъ все одну и ту-же мысль, ухватывается за нее и выпускаетъ ее, и снова ухватывается, и снова выпускаетъ, безпрестанно, непрерывно, такъ что, наконецъ, мозгъ мой пылаетъ, какъ въ огн.

XVIII.

Въ странное общество вводить она меня,— школьные учителя, учительницы, семинаристы, молодые художники,— все прекрасный народъ, но неловке, застнчивые, обыкновенно съ отпечаткомъ какой-то приниженности, являющимся слдствемъ сознаня, что стоишь не на должной высот. Жалкая порода, эта средняя раса. Недостаточно несвдуще для того, чтобы чувствовать себя счастливыми и недостаточно свдуще для ‘примиреня съ судьбой’, они вопятъ и корчатся въ своего рода душевной истерик. Безъ памяти толкуютъ о ‘великихъ идеяхъ’ и ‘великихъ истинахъ’, которыя, какъ полагаютъ они, заключаютъ въ себ залогъ счастья для посвященныхъ, но которое для нихъ самихъ, въ силу какой-то несправедливости судьбы, т. е. недостатка денегъ, совершенно недоступно, вслдстве чего они считаютъ себя въ нрав ненавидть и Господа Бога, и людей, и весь мръ.

Казалось, не трудно было-бы объяснить имъ, что счастье, даваемое знанемъ, весьма проблематично, что ‘быть на высот знаня’ означаетъ сознавать, какъ, вообще говоря, безконечно мало можно знать, что ‘святая святыхъ’ есть какая-то camera obscura и что высшее и послднее слово науки есть не боле, какъ великй вопросительный знакъ. Но это ни къ чему не ведетъ. Они этого не понимаютъ. Говоря имъ подобныя вещи, являешься въ ихъ глазахъ просто какою-то подозрительною личностью. Печальное открыте: знать, что ничего нельзя знать.

Что за своеобразный человкъ, эта Эбба Леманъ. Ея пессимизмъ поистин истерическй. Сама по себ она довольно интеллигентна, но тмъ не мене непрятна. Черезчуръ ужъ ясно сказывается причина ея пессимизма: она не имла настолько успха, чтобы имть дтей.

* * *

Порядочная женщина должна быть въ высшей степени осторожна въ выбор своего общества. Знакомясь съ людьми, которые выше ея. она рискуетъ совершенно стушеваться передъ ними. Знакомство-же съ людьми, стоящими значительно ниже ея, принижаетъ и ее самое.

Мн тяжело видть Фанни въ этомъ обществ. Среди нихъ и сама она становится… такъ непрятно похожа на нихъ.

* * *

Болитъ голова…

* * *

У ней есть нсколько человкъ настоящихъ друзей, истинныхъ друзей.

Мои сомння до того мучатъ меня, что не даютъ мн ни минуты покоя, я унижаюсь до шпонства, пытаюсь заставить говорить ея знакомыхъ, если ужъ она сама ничего не хочетъ сказать. Вс они говорить:. ‘О, да, Фанни прекрасная двушка… насколько я знаю!’

Они нсколько напираютъ на это. Даже эта славная фрю Маркусеенъ…. ‘по крайней мр я не знаю о ней ничего дурного’.

‘Болтали тутъ что-то’ о ней и объ этомъ Ухерман, кром того, что-то было еще съ какимъ-то купцомъ, но, конечно, ‘тутъ не было ничего такого’… ‘А до тхъ поръ, пока о подобной личности не можешь сказать съ увренностью ничего дурного…’ и т. д.

Бываетъ-ли на свт положене еще боле невроятное и смшное, чмъ мое? Она мн ни невста, ни любовница, да разумется никогда и не будетъ ни тмъ, ни другимъ,— а между тмъ я цлые дни терзаюсь мыслью о томъ, что она могла быть съ кмъ-нибудь въ такихъ отношеняхъ… я!— когда я и но сегодня не пересталъ еще бывать у Матильды!.. и но этому поводу терплю адскя муки.

Какое страшное несчастье полюбить женщину не своего круга! Въ чуждомъ обществ люди говорятъ на совершенно чуждомъ вамъ язык, тамъ царятъ совершенно иныя понятя, и даже иныя чувства. Можетъ быть для нея это до очевидности простая вещь,— право, даже обязанность — какъ забота о поддержани своего существованя — умалчивать обо всемъ томъ, что могло-бы повредить ей въ глазахъ претендента.

Что такое — ревность? Можетъ быть, даже ни одинъ французъ не въ состояни былъ-бы дать опредленя, вполн исчерпывающаго это поняте. Я самъ не въ силахъ выяснить себ своего состояня. Я знаю только, что я страдаю — безсмысленно и невыразимо.

Это не ревность. Вдь мн-же до этого ршительно нтъ никакого дла. Мн только больно за нее. Это грхъ, это ужаснйшй грхъ, что такая изящная и хорошая двушка окажется запятнанной и оклеветанной въ этой грубой борьб за существоване, которая свирпствуетъ тамъ внизу ‘въ народной пучин’, гд человкъ просто-таки не иметъ нрава на подобную роскошь, какъ деликатность чувствъ, душевная чистота, правдивость, гордость… Отвратительно! Возмутительно! Георгъ онатанъ правъ: общество должно перестроиться!

Но что всего трагичне, такъ это то, что эта самая двушка, можетъ быть, и даже — вроятно, въ течене всей своей молодости выдерживала самую отважную борьбу ради того, чтобы удержаться въ сторон отъ всякой грязи… и теперь, когда стоитъ она вполн развитою женщиной съ побдною пальмовою втвью въ рукахъ, достойная стать женою любого принца:— не находится ни одного человка, который-бы поврилъ ей.

О приличя, священныя, дурацкя приличя!— необходимо, чтобы молодой двушк всюду сопутствовала пожилая, почтенная дуэнья. Удастся ей одурачить эту дуэнью — тмъ лучше! Во всякомъ случа оселъ въ образ будущаго ея супруга будетъ имть свои ‘гаранти’…

* * *

Въ этомъ нтъ уже больше сомння. Она влюблена.

Только этого недоставало!

Какъ-же мн теперь быть?

Уфъ, только-бы опять эти жернова не принялись перемалывать всесызнова! А голова болитъ, болитъ!..

* * *

Ужасныя головныя боли снова стали посщать меня.

Эта страшная, убйственная тяжесть надъ глазами! Кажется, будто судьба поставила тутъ свой палецъ, говоря: до сихъ поръ и не дальше!

Бодрость, воля, мысль, разсудокъ,— все безсильно опускается, и я сижу и смотрю передъ собою, безучастно и тупо, въ ту или другую точку, которая постоянно представляется мн обращеннымъ на меня дуломъ револьвера.

Впрочемъ, не стоитъ затвать такой истори: завтра или послзавтра, я, все равно, погибну. Свалюсь, какъ быкъ подъ ударомъ топора.

* * *

До чего безразсудна молодость!

Только и длаешь, что гоняешься за женщиной, но по пути получаешь столько поврежденй, что, когда, наконецъ, настигаешь желаемую… то всего лучше предоставить ей идти своей дорогой.

Испорченная жизнь! Загубленная жизнь! Давайте-же сюда трауръ и крепъ,— здсь совершается боле, чмъ погребенье мертвеца!

XIX.

Фрекенъ Бернеръ прхала въ городъ, сегодня, отдавая воскресный визитъ, я встртилъ ее у Клема, который доводится ей чмъ-то въ род двоюроднаго брата.

Она будетъ жить здсь,— у пастора Лхена, женатаго на ея двоюродной сестр, или что-то въ этомъ род.

Мн было очень прятно видть ее. Ужъ она-то во всякомъ случа принадлежитъ къ порядочному обществу. Въ этомъ даже не можетъ быть и тни сомння. Существо изъ высшаго этажа, гд воздухъ чиста и свтитъ солнце. Если у ‘ея была въ прошломъ какая-нибудь исторя, то можно быть увреннымъ въ томъ, что исторя эта такого рода, что ей не пришлось-бы отпираться отъ нея… или-же она была-бы достаточно скрыта,

Свтъ, чистый воздухъ! Спокойстве! великая увренность!— Плохо опускаться внизъ, въ пучину народа.

Прочь отъ всего этого! Повыше,— къ дневному свту, къ залитымъ солнцемъ берегамъ…

‘Гд волны тепло такъ на солнц играютъ’…

* * *

26-го марта

Я окончательно вычеркиваю ее изъ памяти. Этому существуетъ только одно объяснене: она самая тонкая, разсчетливая комедантка.

То, что я слышалъ сегодня, словно ударомъ ножа мясника, сразу вырвало изъ моей груди все мое уважене и всякое дружеское чувство къ ней. Это было очень больно, и до сихъ поръ еще ощущаю я внутри себя эту боль. Я и не зналъ, что она стала мн такъ дорог. И смшно и горько. Но хорошо, что все это уже кончилось.

Какъ это я не понималъ этого прежде!— вдь это-же можно вычислить просто-напросто, какъ какую-нибудь задачу на тройное правило. Вычислене это представилъ мн человкъ, хорошо знающй положене ддъ въ этихъ кружкахъ. При восьмидесяти кронахъ въ мсяцъ порядочная женщина терпитъ нужду, такъ что-же будетъ при сорока?

Ха, ха! Теперь понимаю я все, что тогда казалось мн такъ неясно. Вся эта увренность, опытность, эта хладнокровная ‘игра съ огнемъ’, эта готовность, съ которою она позволяла человку сомнительной репутаци таскать себя по окрестностямъ… разумется! Ей нечего было терять. Что за важность, если-бы къ ней вдругъ пристали съ какою-нибудь нахальной навязчивостью? Она опытна и это для нея не ново. Она знаетъ, какъ выйти изъ подобнаго положеня, тутъ вопросъ лишь въ одномъ — какая цна?

Боже мой, до чего вся она вдругъ мняется въ моихъ глазахъ! Превращается во что-то отвратительное и вмст съ тмъ горькое для меня. Она умираетъ для меня и на ея мст остается лишь трупъ.

Но она все-таки сохранила вншнй обликъ честности для того, чтобы была еще возможность заполучить какого-нибудь дурака-мужа. И, разумется, очень искусна въ разыгрывани нравственной особы. (Дйствительная добродтель производитъ гораздо мене сильное впечатлне, чмъ подражательная, подобно тому, какъ фальшивые брильянты превосходятъ блескомъ натуральные. Она разсчитала, что я былъ настолько наивенъ и такъ далеко стоялъ отъ ея прежней жизни, что стоило рискнуть разставить сти. Боже, какъ смялась она въ душ надъ моимъ почтенемъ!).

Но неужели я, покупавшй, лучше ея, продававшей?— Но вдь это не боле, какъ фраза. Въ сущности, цлая бездна раздляетъ съ поконъ вку того, кто кмъ-либо пользуется, отъ того, кто допускаетъ собою пользоваться,—и никакя фразы не могутъ уничтожить ея.

Я до такой степени обезсиллъ и душевно охладлъ и загрязнился, что не могу больше писать. Перо вываливается изъ рукъ. Способность писать совершенно парализуется.

Смшно. Гадко. Чортъ возьми, что мн-то до этого за дло? Основательную дозу виски…

XX.

Я и не зналъ, что она стала мн такъ дорога!

Я брожу, какъ человкъ, разбитый параличомъ, какъ человкъ, убитый позоромъ. Точно будто мн пришлось услышать, что мать моя арестована за утаене ребенка. Бываютъ минуты, когда я готовъ ревть отъ горя, бываютъ минуты, когда стыдъ давитъ меня въ своихъ ледяныхъ тискахъ.

Какая-то ужасная путаница чувствъ. Нтъ силъ ни предаться вполн горю, ни окончательно замкнуться въ своемъ презрни. Я задыхаюсь: душа моя напрасно жаждетъ свжаго воздуха. Это какая-то борьба со змями подъ шерстянымъ ковромъ. Умъ точно въ лихорадк: жаръ смняется ознобомъ.

Я не смю смотрть людямъ въ глаза. Ха-ха! Такъ это онъ имлъ дло съ этой хорошенькой особой полусвта! Ха-ха! Онъ былъ совсмъ ужъ на пути къ тому, чтобы in optima forma просить руки и сердца содержанки, ха-ха! Ха-ха! Ужъ эти старые холостяки!

Я никакъ не могу перестать бичевать себя этими скорпонами. Это какое-то терзающее, мучительное, отвратительное наслаждене… какъ для больного экземой царапать себя до крови.

* * *

Какъ это удачно, что прхала фрекенъ Бернеръ. Я прибгаю къ ней, какъ къ своего рода средству спасеня. Она снова подымаетъ меня на ту высоту, гд есть воздухъ, свжй, чистый воздухъ.

Она уметъ разговаривать, она одвается со вкусомъ, она играетъ Бетховена, она употребляетъ прекрасные духи… Тутъ все — несомннность, гармоня, чистота, не можетъ быть и рчи о томъ, чтобы дрожать отъ страху, какъ-бы не оказалось на плать виннаго пятна…

Я хватаюсь за все это крпко обими руками. Сравниваю и сравниваю, и изъ всхъ силъ стараюсь выяснить самому себ вс преимущества. Я прощаю ей и то, что она не молода, и то, что она, въ сущности, некрасива, въ конц-концовъ, какую можетъ это имть цнность? Что я цню,— такъ это возможность полнаго довря, увренность, чистоту аккордовъ, мн отвратительна красота, на которую нельзя положиться, красота безъ изящныхъ духовъ.

* * *

Ненависть, презрне, бшенство до такой степени мучили меня, что я ршился еще разъ увидаться съ нею и высказать ей всю правду.

И я встртилъ ее. И почувствовалъ сердцебене. Мн стало и страшно и стыдно за то, что я собирался сказать, страшно и стыдно, точно я былъ воромъ, между тмъ, какъ я, въ сущности, скоре являлся здсь судьей, и по мр того, какъ съ каждымъ шагомъ приближалась она ко мн, по мр того, какъ прояснялось ея лицо, превращаясь въ одну сплошную улыбку, восхищенную, краснющую улыбку… разсивались мои подозрня и ршимость моя пропадала, и я, пораженный удивленемъ, тщетно старался удержать ихъ.

Вдь это же была совсмъ не та ‘фрекенъ Гольмсенъ’, которую нарисовалъ я себ за эти жалке дни! Эта атмосфера чистой совсти, этотъ отпечатокъ непоколебимаго чувства собственнаго достоинства, это знакомое мн, наивное выражене безграничнаго товарищескаго довря… все это окончательно обезоружило меня.

Я побдилъ свое волнене и старался смотрть, какъ ни въ чемъ не бывало.

Малодуше! Свойственное мужчинамъ малодуше. Въ то время, какъ стояла она такъ передо мною съ большими, грустными, вдругъ просявшими глазами, съ блымъ лбомъ и темными разлетавшимися во вс стороны прядями волосъ и завитками, которыхъ не въ силахъ была скрыть даже ея широкополая шляпа, я чувствовалъ себя безсильнымъ и растроганнымъ, какъ передъ прелестнымъ ребенкомъ, съ улыбкой, въ припрыжку бгущимъ мн навстрчу, не подозрвая, что его ждетъ наказане.

Но она разсердила меня тмъ, что была очень дурно одта. Какая-то ужасная кофта придавала ей отвислыя плечи и длала ее плоскогрудой, а громадная, широкополая коричневая соломенная шляпа придавливала ее къ земл. И она вдругъ, сразу-же, принялась за свои жалобы на скуку, на безотрадность жизни и т. д., въ этомъ послышалась мн какая-то полувоспитанность, дурной тонъ. Господи, Боже! Жизнь, наконецъ, такова, какова она есть, и трудно сказать что-нибудь новое о негодности мра. Такимъ образомъ намъ пора быть взрослыми людьми, приспособляться къ обстоятельствамъ, каковы-бы они ни были, или-же,— безмолвно и гордо — повситься. Да и къ тому же, много-ли можетъ знать о жизни такая 24—25 лтняя неопытная двушка!..

Я сталъ не въ дух, и злыя мысли снова подняли голову.

Что хочетъ она сказать, напвая эти жалобы? Теперь недовольна она школой… и что это за рчи о томъ, чтобы быть ‘правдивой’, о томъ, какъ гадко ‘лгать’, ‘лицемрить’ и т. п… Господи Боже! По долгу службы внушить нсколькимъ уличнымъ мальчишкамъ запасъ идей, хотя можетъ быть и довольно спутанныхъ, но которыя во всякомъ случа стоятъ безконечно выше тхъ понятй, что приносятъ изъ дому упомянутые молодцы,— вдь это-же не можетъ быть ужъ такъ ужасно. Если сама она стоитъ на высшей еще точк зрня,— ну, что-жъ?— тмъ лучше для нея, но тмъ не мене это не помшало-бы ей поднять этихъ маленькихъ готтентотовъ на ту относительную высоту воззрнй, которую представляетъ собою лютеровскй катехизисъ…

Однако, она жалуется. Ужъ не прикрытая-ли это просьба освободить ее? Сдлать ее дамой, имющей прислугу? Я сердился, и молчалъ. А такъ какъ уже было ршено, что слдовало покончить съ этимъ знакомствомъ, то все равно это могло совершиться и сейчасъ, для этого вовсе не было нужды выкладывать все, что человкъ думалъ, можно было сдлать это и не въ такой трубой форм.

Я началъ съ того, что предостерегъ ее противъ ея друзей. Бдное дитя, это произвело на нее сильное впечатлне, да, можетъ быть, оно и дйствительно было жестоко. Посл цлой жизни борьбы за свою чистоту и честь вдругъ увидть себя подъ сомннемъ,— беззащитною жертвою какой-нибудь пары равнодушныхъ и болтливыхъ ‘друзей’ и ‘подругъ’… Мн казалось, будто я оказалъ ей услугу палача. Но вдь надо-же избавить человка отъ подобной дружбы, надо-же ей было узнать, въ какихъ рукахъ находилось ея благополуче и ея честь. Я кончилъ тмъ, что осторожно намекнулъ ей, въ какомъ невроятномъ положени оказываюсь я самъ по отношеню къ особ, которую я такъ мало знаю и, наконецъ, не безъ усиля, произнесъ-таки то, что въ сущности только и нужно было сказать:

— Выходите замужъ… за какого-нибудь хорошаго человка, котораго вы знаете, и который васъ знаетъ…— Наступило тягостное молчане и вскор она торопливо простилась.

Я нсколько простановился передъ ея дверью, я ощущалъ нчто въ род того, что долженъ чувствовать убйца, нанеся ршительный ударъ… а сверху, съ темной лстницы, казалось мн, доносилось до меня отчаянное, но подавленное рыдане.

Безъ силъ, печально шелъ я домой. Такъ все это было ужасно, безобразно, и грубо, и больно. И теперь сижу я здсь въ какомъ-то странномъ, надломленномъ, размягченномъ настроени. Я чувствую какое-то безконечное стремлене,— странное, безсмысленное, но почти непобдимое,— написать ей и сказать: Дорогая, восхитительная Фанни, я люблю тебя выше всякой мры! Откажись отъ своей школы и отъ всхъ твоихъ ‘друзей’ и обвнчайся со мной черезъ недлю…

XXI.

3-го, т. е. 4-го апрля, 2 ч. ночи.

Собственно говоря, разсудокъ далеко не прочно сидитъ въ голов человка.

Какой-то странный страхъ нападаетъ на меня, когда я посл подобной отчаянной ночи возвращаюсь домой и невольно подхожу къ зеркалу для того, чтобы посмотрть, каковъ у меня видъ… и нахожу, что я сильно блденъ, но, вообще, ничего,— all right… и тутъ вдругъ случайно взглядываю себ въ глаза.

Они красивы, эти глаза, каре, правдивые, хотя и съ отпечаткомъ нкоторой грусти и покорности во взор, они притягиваютъ меня къ себ. И разъ поймавъ меня, они притягиваютъ все сильне и сильне, пока мною не овладваетъ своего рода головокружене,— окружающе предметы исчезаютъ. Я чувствую себя такъ страшно одинокимъ передъ этимъ безмолвнымъ существомъ, которое, вперивъ въ меня зрачки, пронизываетъ меня до самаго мозга, все глубже, и глубже, все съ большимъ и большимъ ужасомъ, и кажется мн, что я вотъ-вотъ утрачу сознане: мн приходится вырываться на свободу, подобно тому, какъ во сн приходится вырываться изъ-подъ власти кошмара.

Зеркало — страшный инструментъ.

Человкъ стоитъ лицомъ къ лицу со своимъ двойникомъ,— можетъ быть, чувствуетъ даже нкоторое смутное стремлене броситься на этого малаго и придушить его, какого чорта нужно ему отъ меня? или-же стоишь словно какъ-бы лицомъ къ лицу со своею душой,— явлене, наполняющее меня какимъ-то религознымъ страхомъ и вмст съ тмъ безстыдно-наглымъ любопытствомъ. Наконецъ-то представляется случай завладть этимъ привиднемъ, стоящимъ за спиною всего моего существованя, но которое никоимъ образомъ не дается мн въ руки!— не дается даже полной увренности въ томъ, что оно вообще существуетъ. То есть, конечно, что-нибудь да должно-же тамъ быть,— какой-нибудь двигатель, маховое колесо, по всей вроятности, съ помощью какого-нибудь передаточнаго ремня стоящее въ связи съ трансцендентальной мровой машиной, и почему-бы и ему съ такимъ-же удобствомъ не носить названя души? Можетъ быть, это сама мровая душа сидитъ тамъ за своими ширмами, какъ какой-нибудь директоръ кукольнаго театра, и дергаетъ нити, заставляющя покрытый мясомъ скелетъ подпрыгивать и танцовать и совершать вс эти безсмыслицы, которыя такъ забавляютъ его въ его младенчески невинномъ невдни.

Сегодня вечеромъ все время говорилъ о ‘женщин’. Становился на сторону разнообразнйшихъ теорй, и то обвинялъ, то защищалъ ее поперемнно. Никто не понималъ, что скрывалось за этимъ. Агентъ Лунде, который, разумется, пьетъ, подобно всмъ неудачнымъ мужьямъ, дойдя до полнаго опьяненя, сообщилъ намъ, что онъ развелся съ своею женою за то, что она ‘чавкала, когда ла’, этому я охотно готовъ врить. Одинъ пожилой противный холостякъ, котораго я видлъ въ первый разъ, разсказывалъ, что онъ былъ такимъ добрымъ другомъ, что когда прзжали къ нему въ гости товарищи изъ провинци, онъ временно уступалъ имъ свою любовницу, что вызвало много веселаго смху въ холостомъ лагер, но съ примсью нкотораго удивленя. ‘Неужели вы дйствительно длаете это?’ говорили они, глядя на него съ открытымъ ртомъ. Они никакъ не думали, чтобы такая дружба могла существовать въ Израил. И они сидли и курили, и дымили съ красными, разгоряченными лицами въ род тхъ, что видишь въ желзнодорожныхъ купе по воскресеньямъ въ послобденное время. Какой-то молодой, зеленый еще литераторъ, явился адвокатомъ женщинъ и съ пьянымъ одушевленемъ защищалъ идеальный бракъ…

‘Оба они должны быть вмст во всемъ, длить все!’ — ‘Можетъ быть, вы хотли-бы, чтобы женщина участвовала съ мужемъ даже и въ кутежахъ?’ спросилъ агентъ.— ‘Да, разумется! Это-то и было-бы самымъ смлымъ шагомъ!’ отвчалъ нсколько свысока юноша. Я поддержалъ этого молодого человка: ‘При участи женщины, сами кутежи станутъ боле цивилизованны’. Агента передернуло.

‘О да, правда! Ужъ эти холостяки! Женщины въ трактир! Съ девяти часовъ жена начинаетъ ужъ звать. Въ половин десятаго глаза у нея становятся маленьке и красные, и сама она такъ блдна и такой у нея страдальческй видъ, когда мужъ въ простот душевной требуетъ себ еще бутылку. Тогда стонетъ она изъ-за его плеча:

‘Нтъ, неужели ты дйствительно будешь еще пить?’

Онъ такъ передразнилъ похожй на мяуканье голосъ мученицы, что я вдругъ могъ заглянуть сразу прямо въ глотку всей компани, хохотавшей во все горло.

Съ недовольствомъ въ душ и тоскою и болью въ груди я всталъ и поплелся въ Матильд.

* * *

Нтъ ничего столь банально врнаго, какъ то, что жизнь есть мука, потому-то и кажется такъ безтактно говорить объ этомъ.

Т, что жалуются, не внушаютъ мн никакого сочувствя. Страдане ихъ не можетъ быть глубоко, если у нихъ хватаетъ духу пытаться выражать его словами.

* * *

Фрекенъ Бернеръ легко могла-бы быть года на два помоложе, въ общемъ-же въ ней нтъ ничего дурного. Несомннно есть что-то аристократичное въ этомъ, на первый взглядъ такомъ незначительномъ лиц, которое однакоже выигрываетъ при ближайшемъ знакомств, и глаза ея, хотя они и не велики, и не болзненны, обладаютъ твердымъ, сдержаннымъ взглядомъ хорошо воспитаннаго человка,— въ нихъ нтъ ни застнчивости, ни смущеня, ни вызова, можно спокойно заглядывать въ эти окошки,— дальше гостиной ничего не увидишь. Внутрення комнаты плотно прикрыты дверьми и портьерами, какъ это бываетъ во всхъ хорошихъ домахъ.

И ротъ ея тоже не проболтается. Онъ довольно великъ, довольно правильной формы, съ совершенно выдержаннымъ выраженемъ, не улыбается безъ видимой причины, что производитъ впечатлне большой цивилизованности. Господи! до чего надодаетъ эта вчная очаровательная дамская улыбка — какъ при утраченныхъ, такъ и при сохранившихся еще зубахъ! Голосъ у нея увренный и твердый, рчь сдержанна и спокойна. Въ конц концовъ ‘для нашего круга’ она является на рдкость хорошо воспитаннымъ существомъ, производитъ невыразимое словомъ и недоступное подражаню впечатлне особы, выросшей въ просторной, мирной обстановк, въ богатств и изысканной роскоши.

Подобное-же впечатлне производитъ она и духовной своей стороной. Ея воззрня иди, врне,— мння во всхъ отношеняхъ вполн соотвтствуютъ нашему времени, но при этомъ она съ врнымъ инстинктомъ избгаетъ всего того, что дйствуетъ такъ дисгармонично въ современныхъ домахъ. По отношеню въ мужчинамъ она проявляетъ приличную хорошо воспитанной особ, почтительную терпимость. Что-же касается до себя лично, то она безъ протестами врна приличямъ, консервативна, выдержанна. Прекрасно разыгрываетъ роль невдня въ любви — les affaires d’amour,— приличнаго невдня.

Я замчаю, что въ ея обществ и я начинаю поддерживать салонный разговоръ. Это довольно скучно, но прятно. При этомъ чувствуешь себя какъ-то на высот, какъ-будто духовно хорошо одтымъ, неуязвимымъ. Придя домой, я не въ силахъ вспомнить, о чемъ мы говорили,— во всякомъ случа, я не могъ-бы записать этого, но таковъ и долженъ быть разговоръ благовоспитанныхъ людей.

По отношеню ко мн она съ большимъ тактомъ играетъ роль ангела-спасителя, и старается ввести меня въ общество, которое могло-бы содйствовать моему исправленю. Я предоставляю ей всюду таскать меня за собой и отважно скучаю, вс эти маленькя развлеченя, можетъ быть, въ сущности являются весьма разумнымъ средствомъ въ моей жалкой борьб… Я собралъ, наконецъ, весь сохранившйся еще во мн остатокъ энерги, чтобы вернуть себ свободу. Я суечусь и спорю, даже танцую, и такимъ образомъ удается мн на часть вечера вытснить ее изъ моей памяти, я чувствую ее только въ самой глубин моей души въ вид какой-то томительной пустоты.

Но когда усядусь я опять тутъ, дома, съ послдней папироской и послднимъ стаканомъ…

…А если-бы я все-таки, все-таки, все-таки ршился на этотъ скачокъ? Одинъ единственный разъ? Вс мои сомння начинаютъ казаться мн. такими незначительными, такою мелочностью холостяка. Что, если-бы я все-таки ршился на это? Вдь ужъ скоро, пожалуй, наступитъ конецъ моему льготному времени. Вроятно, я никогда ужъ больше не влюблюсь такъ сильно. И пусть они говорятъ, что хотятъ, эти мужья, и пусть она говоритъ, что хочетъ, эта фрекенъ Бернеръ!.. Я охотно отдалъ-бы жизнь за мсяцъ счастья съ тою, которую я люблю.

И, побжденный тоской и мукой, я беру перо и пишу — не этюды и не замтки,— Impressions для своего ‘романа’, но письма къ ней на трехъ листахъ. Молю, бранюсь, хнычу, грубъ на одномъ лист, полонъ ирони — на другомъ, сентименталенъ и при смерти на третьемъ, переписываю первый листъ, переписываю второй, два раза переписываю третй, наконецъ, снова переписываю первый листъ еще и еще разъ… ложусь въ постель съ бьющимися висками, съ встревоженными нервами и съ горломъ, сдавленнымъ слезами.

Какъ только выпитъ утреннй кофе, я хладнокровно сжигаю письмо. Чортъ возьми, вдь ршено ужъ, что объ этомъ не надо больше и думать…

XXII.

О Шопенгауэръ, Шопенгауэръ!

Страдать значитъ жить, жить значитъ страдать. И то, и другое — одно и то-же.

Лишене, чувство лишеня,— это ненасытный огонь, палящй душу и окружающй человка ночнымъ мракомъ среди подводныхъ скалъ и обманчиво свтящагося моря, это ночное, обманчиво-свтящееся море съ его скалами и называемъ мы жизнью. Лишене, лишене сосущее, истощающее лишене, подтачивающее силы, палящее, терзающее чувство лишеня.

Удовлетворене?— минута успокоеня съ примсью страданя, потомъ — пустота, отвращене, утомлене. Хотлъ-ли бы я, чтобы теперь, сейчасъ, была она здсь? Да!! но не ради той отрады, которую могла-бы она дать мн, а лишь для того, чтобы потушить это жгучее чувство лишеня.

Смерть, должно быть, прекрасное мгновене,— чудное, безконечное мгновене успокоеня съ примсью страданя. Мучительно-блаженное угасане всякаго чувства лишеня, и даже самого пожирающаго пламени жизни.

* * *

Старинные миы толкуютъ о сатан. Шопенгауэръ открылъ, что такое скрывалось за этими миами, и поставилъ на мсто сатаны ‘геня рода’.

Это онъ причина всякаго страданя и всякаго зла. Для него не существуетъ индивидуумовъ, а только экземпляры. Съ помощью гарпуна и каната подтягиваетъ онъ другъ къ другу мужской и женскй экземпляръ для того лишь, чтобы произвели они новые экземпляры, которые онъ опять могъ-бы подтягивать другъ къ другу съ помощью гарпуна и каната. Разъ цль его достигнута, онъ забываетъ старыхъ ради новыхъ, и т остаются на всю жизнь биться, опутанные его канатомъ, пока они не переполнятся ядомъ и злобой, и не убьютъ другъ друга. Тотъ, кто вздумаетъ сорваться съ его гарпуна, остается сидть на мст, какъ я, съ гарпуномъ, глубоко вонзившимся въ тло, между тмъ, какъ длинный канатъ, развертываясь, все тянетъ и тянетъ его непрерывно.

* * *

Мн нужно божество. Мн нуженъ для моей души еще центръ No 2… Бремя становится легче, когда есть съ кмъ его раздлить.

Я чувствую потребность въ божеств, и я нахожу его. И я молюсь, молюсь: даруй мн безуме, если оно принесетъ съ собою вру!.. или пошли мн смерть.

* * *

Зло изгоняется зломъ. Дьяволъ вытсняетъ Вельзевула, женщина вытсняетъ женщину.

Матильда съ одной стороны и фрекенъ Бернеръ съ другой,— земная Венера и небесная Дружба — неужели об он вмст не въ состояни изгнать изъ моей памяти маленькое блдное лицо съ темноволосой головой?

Но только-бы не эти глаза — больше, грустные глаза! Но… enfin, и ихъ также. И ихъ также, разумется. Наступитъ день, когда и они явятся передъ моимъ духовнымъ взоромъ, какъ дв погасающя, закатывающяся звзды… нтъ!!.. Я не хочу!— Молчи, оселъ. Ты хочешь.

Да, фрекенъ Бернеръ вовсе не дурна. Въ ней есть то, что мн прежде всего и больше всего нужно,— что-то успокоительное,— выдержка, благовоспитанность. Держи ухо востро! Не кричи, не смйся громко!— Она — олицетворене этого изреченя.

У ней нтъ опасныхъ глазъ и ея черные какъ смоль волосы, совершенно безъ глянцу, гладко лежатъ на ея голов и никому не разставляютъ стей. Она — то, что мн нужно, и что нужно именно теперь. А потомъ, съ другой стороны, Матильда съ ея легкомыслемъ.

Прощай-же ты, сирена, вынырнувшая вдругъ изъ пучины со своими длинными каштановыми волосами и темными глубокими глазами.

* * *

А на смну Георгъ онатанъ. Онъ шевелитъ мою мысль и пробуждаетъ мою гордость.

И развлекаетъ мою фантазю.

Разумется, я не врю въ его утопи, но тмъ не мене мн все-таки какъ будто врится въ нихъ, пока онъ говоритъ.

А т грезы о ‘поступательномъ движени впередъ человчества’, которыя необходимо поддерживать въ себ для того, чтобы не утратить возможности существовать, грезы эти почерпаютъ въ его мирныхъ фантазяхъ такой обильный запасъ пищи, что онъ мшаетъ окончательному ихъ вымираню.

— ‘На основани моихъ исчисленй,— а я далеко не сангвиникъ,— лтъ черезъ сто Норвегя будетъ имть до 20 миллоновъ жителей.— Чрезмрная скученность населеня?— Пустыя рчи больныхъ людей! Въ то время земля будетъ обрабатываться такимъ способомъ, что одного кв. фута ея будетъ совершенно достаточно для пропитаня одного человка. И, надо замтить — для. пропитаня его по-царски. Ужъ и теперь достигли того, что производятъ пшеницу, дающую 10,000 зеренъ на одно зерно… но это еще пустяки. Главное дло въ томъ, что лтъ приблизительно черезъ сто люди станутъ совершенно независимы отъ климата. Вся та часть земной поверхности, которая доступна обработк, будетъ прикрыта стекломъ, необходимое тепло повсюду и въ любое время будетъ сообщаться ей при помощи электричества, и тогда явится возможность разводить финики въ Боде и виноградъ на Шпицберген. Норвежскя долины во всю ширину ихъ на протяженя отъ одной горы до другой будутъ имть стеклянную кровлю, подъ которою будетъ процвтать вся роскошная растительность юга. А черезъ 300 лтъ страна будетъ въ состояни прокормить до 100 миллоновъ, и прошу замтить, не какихъ-либо мужиковъ или рабовъ, а настоящихъ джентльменовъ. Во всей стран не найдется стны, на которой не висдо-бы масляной картины въ миллонъ кронъ цною, на каждый квадратный километръ придется по театру, на которомъ будутъ исполнять Шекспира. И очевидно, что среди такого множества образованныхъ людей, каждый будетъ находить себ друзей именно такихъ, какихъ ему нужно, и подругъ, способныхъ своими поцлуями прогнать къ чорту всякую ипохондрю’.

Почему я альтруистъ? Разумется, изъ эгоизма,

Я ненавижу бдняковъ, отщепенцевъ, оборванцевъ: они оскорбляютъ во мн чувство красоты и портятъ мн аппетитъ.

Поэтому,— долой ихъ! Видъ нищеты и скотоподобя унижаетъ меня, какъ человка. Пакъ-такъ? Мы хотимъ быть разумными существами и не въ состояни освободиться отъ грязи? Разумныя существа — и живемъ посреди болота? Нтъ, это, видите-ли, совсмъ не годится. Это черезчуръ печально. Homo sapiens, классъ, къ которому я принадлежу, не можетъ оказаться глупе остальныхъ земныхъ тварей.

Каждая лиса иметъ свою нору и каждый медвдь — свой малинникъ: мы же, люди, взамнъ того, должны имть каждый свой дворецъ, и каждый своего гуся на обдъ.

Тогда только, когда все это придетъ въ порядокъ,— можно будетъ жить гордымъ, поистин самолюбивымъ, людямъ. Выдающйся человкъ выказываетъ себя во всемъ блеск лишь при полной свобод конкуренци. Тогда вс будутъ такъ сильны, что будетъ прятно стоять во глав такого войска, а женщины будутъ такъ красивы, что обладане красивйшей изъ нихъ дйствительно и будетъ имть смыслъ.

— Да, а какъ-же на счетъ равенства? спрашиваю я.

— Равенство? (пожимаетъ плечами). Оно заключается въ равенствъ оружя. Вдь нтъ-же никакой нужды имть одинаковой длины носы.

— Да, но дать въ руки толпы такое-же оруже,— можетъ быть, это нсколько сильно…

— Я чувствую себя выше толпы… даже несмотря на равенство оружя.

* * *

А съ другой стороны… пасторъ Лхенъ. Цлая армя противъ одной жалкой двочки.

Комичное сопоставлене: бандитъ Габрэль Грамъ и обращенный разбойникъ… Но пасторъ Лхенъ въ сущности не глупъ, и во всемъ его пасторскомъ облик есть что-то такое, успокоительно дйствующее на усталые нервы. Я однакоже не могу удержаться, чтобы не поддразнить его немного — цитирую ему Толстого и т. п. Но задорный спорщикъ во мн почти уже умеръ. На это я ужъ больше не способенъ. Все это черезчуръ ужъ устарло, это ясно каждому новичку, тутъ критика черезчуръ легка, остроуме слишкомъ банально. Напротивъ того, по временамъ я открываю, что эта старая ткань можетъ быть даже очень красива, а кто подниметъ свое копье противъ феери, противъ волшебной комеди? Одни только школьники изъ старшихъ классовъ способны возразить:

— Но вдь фей нтъ на свт…

Пусть все прекрасное не боле, какъ фантастическая ткань (можетъ быть и должно быть ею? Правда — безобразна!), тмъ не мене она иметъ свое оправдане.

* * *

Матильда все боле и боле распускается. Она знаетъ, какое значене приписываю я иллюзи, а между тмъ, стоитъ ей только развеселиться, чтобы утратить всякое чувство мры.

Впрочемъ сегодня вечеромъ меня прогнало нчто другое. На меня нашелъ припадокъ чувствительности, и я не могъ удержаться, чтобы не спросить о ‘Фанни’,— ‘та двочка, что показывалась здсь время отъ времени, дочь твоей хозяйки?’ — ‘О, это она-то’, небрежно отвчала Матильда, ‘она ведетъ теперь дло на свой рискъ’.— ‘Какъ? Что такое? Какъ такъ на свой рискъ’?— ‘Ну, да! Вдь не мало-же есть господъ, которые желаютъ имть ихъ какъ разъ въ этомъ возраст’.

Я умолкъ. Мною овладлъ какой-то ужасъ или отвращене. Матильда начала разсказывать что-то отвратительное, и чтобы заставить ее замолчать, я спросилъ: какъ-же смотрли родители на то, что дочь ихъ вступила уже на такой путь?

— Ну, имъ остается только радоваться, что Фанни тоже начала уже приносить деньги въ домъ,— отвчала Матильда, потомъ засмялась и, повиснувъ всмъ своимъ полнющимъ корпусомъ на моей рук, похлопала меня но плечу и сказала:

— Вдь не вс-же такъ благонравны, какъ ты, мой цыпленокъ!

Я положилъ на столъ пару монетъ и удалился.

Да, да, да! Что тутъ говорить? Это такъ, и тутъ ничего не подлаешь. По крайней мр, если не желаешь ‘перестраивать общество’ по способу онатана. Но вдь это совершается не въ одинъ день. И, къ тому-же, это неизбжно. Необходимо-же намъ имть высшее общество, боле изящную публику, но никакая изящная публика не можетъ существовать безъ порядочныхъ женщинъ, а порядочныя женщины не могутъ существовать безъ извстной опрятности отношенй, а потому, натурально, необходимо должна существовать и подобная армя продажныхъ женщинъ, а армя эта какъ-нибудь должна пополняться. Разъ допускаешь цль, то поневол приходится мириться и со средствами, съ помощью которыхъ она достигается. Конечно, было-бы хорошо, если-бы при этомъ щадились дти: дитя всегда представляетъ собой возможность чего-нибудь лучшаго въ будущемъ. Но… дочери подобныхъ хозяекъ… для нихъ это, конечно, естественный путь. Немного раньше, немного позже…

На меня въ этомъ случа такъ особенно непрятно подйствовала, разумется, эта глупая случайность, что она носитъ это имя. Будь ея имя Матеа или Индана…

Бдное дитя!

Да, да, много-ли пользы моей Фанни въ томъ, что она шла путемъ добродтели? Въ настоящее время есть одинъ только человкъ, мннемъ котораго она дорожитъ, и этому единственному человку довольно какой-нибудь пары сомнительныхъ намековъ того или другого посторонняго лица, случайно столкнувшагося съ нимъ въ кафе — для того, чтобы онъ употребилъ подобныя выраженя, какъ содержанка. При этомъ, я плюю самому себ въ свою проклятую рожу…

XXIII.

— Да, у этихъ пасторовъ готовъ отвтъ на все и они найдутъ выходъ изъ всякаго положеня. Но когда я подумаю, что лучшя головы человчества въ течене цлыхъ 17 и 18 вковъ сидли и трудились надъ выработкой этой системы, то это перестаетъ удивлять меня. Система дйствительно прекрасна.

Пасторъ Лхенъ тихо улыбнулся. ‘Да, но въ сущности не замчательно-ли’, заговорилъ онъ,— ‘что лучшя головы человчества въ течене цлыхъ 17 и 18 вковъ могли сидть и трудиться надъ выработкою этой ‘системы’, какъ ты ее называешь’?

— Буддизмъ, возразилъ я, тоже очень старая религя, которая въ свою очередь занимала не мало хорошихъ головъ въ течене очень и очень долгаго времени.

— И въ буддизм много правды,— уклонился онъ,— но замчателенъ тотъ чисто историческй фактъ, что буддйская Азя давно уже находится въ состояни застоя, между тмъ какъ христанская Европа все время неуклонно шла впередъ.

— Христанская Европа подвигалась впередъ въ пероды времени, когда церковь утрачивала свою власть надъ умами.

— Да, да, время отъ времени церковь утрачиваетъ-таки свою власть, что обыкновенно происходитъ по ея-же собственной вин. Но замтьте, что посл подобныхъ крупныхъ перодовъ упадка человчество снова обращается къ церкви, что указываетъ на то, что и она во всякомъ случа не исключена изъ этого поступательнаго движеня. Это указываетъ также и на то, что люди, какъ ни быстро они растутъ, во всякомъ случа не выростаютъ изъ религи. Вы и сами, конечно, замтили, что въ настоящее время, посл этого послдняго и самаго тяжелаго времени упадка, тамъ, за-границей, въ великихъ культурныхъ странахъ, пробуждается уже нсколько боле религозное настроене умовъ, и это натурально. По мр того, какъ подвигается впередъ развите, растетъ и то, что мы называемъ скукой жизни, отвращенемъ отъ всего мра, мровоо скорбью и отчаянемъ. А противъ этой болзни, конечно, самой тяжелой и самой ужасной изъ всхъ болзней, до сихъ поръ нашелся еще только одинъ врачъ и врачъ этотъ тотъ, кто сказалъ и дйствительно могъ сказать: ‘Придите ко мн вс труждающеся и обремененные, и я успокою васъ’.

Покой! Чудное, заманчивое слово. Я пересталъ поддерживать этотъ въ полушутливомъ тон веденный споръ и сказалъ:

— Да! кто знаетъ! Въ сущности я понимаю это.

* * *

Меня забавляло дразнить Георга онатана этими указанями на ‘реакцю’. Онъ пожималъ плечами:

— All right,— говорилъ онъ.— Начинаютъ интересоваться подобнаго рода вещами,— внушенемъ желанй, гипнотизмомъ, заклинанемъ духовъ, и ужъ не знаю, чмъ еще. Цицеронъ, Marcus Tullius Cicero заманивается между двухъ простынь и говоритъ по-англйски, Юлй Цезарь стучитъ столомъ и разсказываетъ Павлу Педерсену, что братъ его, Ларсъ Педерсенъ, умеръ въ Америк отъ холеры. Милйшя дамы и элегантные кавалеры съ больнымъ спиннымъ мозгомъ съ благоговнемъ сидятъ и слушаютъ все это и въ восторг восклицаютъ въ носъ: ‘enfin! voil! la vrit, la grande renaissance’.

Старая буржуазная культура, понимаете, начинаетъ возвращаться въ дтство. Это начало конца. До того вс дораспутничались въ Лондон и Париж, что ужъ не въ силахъ двинуться съ мста, тутъ ужъ, разумется, посылаютъ за духовникомъ. Масла и мази, окуриване и морфй — все это нужно больнымъ людямъ. Когда старый Римъ началъ подгнивать, и тамъ народъ принялся бгать за кудесниками и мистерями. Когда-же туманъ этотъ объемлетъ весь мръ до того, что люди утрачиваютъ способность разбираться въ своихъ земныхъ длахъ, тогда приходятъ гунны и германцы, анархисты и люди насиля, и выметаютъ вонъ всю эту гниль, вмст со всми богами и привиднями. All right.

— Ну, до этого дло не дойдетъ,— замтилъ я,— подобныя-же вещи происходили и во времена романтизма, а между тмъ старая культура незыблемо стоитъ и понын. Все дло въ томъ, что эти вчныя ‘лошадиныя силы’ начинаютъ-таки нсколько надодать.

Георгъ онатанъ посмотрлъ на меня холоднымъ, испытующимъ взглядомъ, который заставилъ меня улыбнуться.

— Ужъ не знаю, мы ‘свободные мыслители’, потерпимъ-ли мы свободныхъ мыслителей среди насъ самихъ?

* * *

— Читали-ли вы Стриндберга ‘Кредиторы?’ — спросила сегодня фрекенъ Бернеръ, мы сидли одни за чашкой кофе на веранд пастора Лхена.— Это такое хорошее заглаве,— продолжала она,— что оно, конечно, могло-бы стоять въ вид надписи надъ многими браками по склонности. Вы спросите меня, откуда почерпаю я свои воззрня на этотъ счетъ,— я думаю, что я почерпаю ихъ изъ различныхъ источниковъ. Вы-же знаете: въ качеств незамужней особы странствуешь изъ одной семьи въ другую и длаешь свои стародвическя наблюденя (Улыбка). Всегда, понимаете-ли, есть замужня прятельницы, и такимъ образомъ, кое-что видишь, а кое-что и слышишь отъ нихъ. У меня есть прятельница замужемъ за очень сильно влюбленнымъ въ нее человкомъ, котораго и она, собственно говоря, также очень любитъ, но тмъ не мене, я понимаю, какъ тяжело ей при такихъ условяхъ. Онъ очень снисходительный и далеко не требовательный кредиторъ, но, какъ-бы то ни было, она постоянно чувствуетъ эти устремленные на нее, влюбленные глаза и это приводитъ ее въ крайне нервное состояне. Я могу себ представить, каково должно быть постоянно чувствовать за собою этотъ, ничмъ о себ не заявляющй, но тмъ не мене неоплатный долгъ. Въ этомъ дом ощущается какой-то особый, мучительный гнетъ, и стоитъ только прожить тамъ года два для того, чтобы почувствовать своего рода ужасъ передъ этими браками по склонности.

Я сидлъ и думалъ о миломъ моемъ друг, музыкант Брун, и о пуговкахъ его жилета.

— Но вдь любовь есть нчто такое, что настоятельно заявляетъ о своихъ нравахъ, какъ-же быть въ такомъ случа?

— Любовь, конечно, беретъ свое,— скромно улыбнулась она,— я нахожу только, что нтъ нужды вносить ее въ бракъ.

— На словахъ это выходитъ хорошо,— замтилъ я,— но въ такомъ случа намъ надо имть больше свободы… т. е. женщин.

— Женщина и такъ пользуется такою степенью свободы, какая только ей нужна, лишь-бы только у нея хватило такту воспользоваться ею, какъ слдуетъ,— сказала фрекенъ Бернеръ. Впрочемъ, кажется, она покраснла. И она поспшно продолжала:— Для нея ужъ и то будетъ счастьемъ, если она сохранитъ въ своемъ врномъ сердц воспоминане о томъ, что было пережито ею въ молодости, память о чемъ будетъ наполнять ей жизнь, хотя-бы она потомъ и вышла замужъ.

Тутъ ужъ несомннно лицо ея было красно, она взялась за свое вышиване, чтобы имть поводъ наклонить голову.

— Вы вдаетесь въ романтизмъ,— сказалъ я.— Вы, вроятно, когда-то любили въ такомъ, такъ сказать, возвышенномъ стил? И неужели вы безъ горечи относитесь къ тому, что онъ выбралъ другую?

Она тряхнула головой.

— Теперь я даже рада этому,— сказала она.— Поступи я такъ, какъ Эмиля, то и онъ теперь вроятно тоже въ свою очередь былъ-бы какимъ-нибудь раздражительнымъ обозленнымъ мужемъ и у меня не осталось-бы въ прошломъ дорогого воспоминаня. Но теперь стоитъ онъ предо мной въ томъ самомъ вид, въ какомъ былъ онъ тогда, и въ такомъ вид буду я (улыбаясь) видть его до самой моей смерти.

— Даже если бы вы вышли замужъ?

— Ну, да!

— Но вашъ мужъ?

— (Улыбаясь). Онъ во всякомъ случа… не имлъ-бы кредитора.

— Но онъ могъ-бы стать вашимъ кредиторомъ?

— Видите-ли, въ такомъ случа я не пошла-бы за него.

— Да, это правда… бракъ по разсудку.

— Да, только по разсудку. Ну, тутъ по крайней мр нтъ никакого риску. Не позволите-ли налить вамъ еще немного кофе?

— Нтъ, благодарю.

— Но капельку ликеру? Вы заслуживаете награды за ваше терпне!

— Неужели вы думаете, что заставили меня скучать?— Это черезчуръ большая скромность. Вы скоре должны нсколько остерегаться, въ одинъ прекрасный день я являюсь къ вамъ и буду просить вашей руки.

— Въ силу моихъ солидныхъ правилъ?

— Въ силу вашихъ либеральныхъ правилъ.

— Да. и если вы будете дйствительно сильно влюблены въ другую, то можетъ статься, что я и пойду за васъ.

Смхъ.

* * *

Любить и безумствовать, пока молодъ, а потомъ — приличный общественному положеню, разумный бракъ… Старики правы.

Отъ молодости моей остается мн уже очень немного, и нынче праздную я свое послднее увлечене.

Въ такомъ случа, почему же не отдаться ему?

Предложить ей это? Непонятная слабость!

Непонятная твердость. Говорятъ еще, что мы, мужчины, представляемъ собою слабый полъ, а между тмъ я, наислабйшй изъ слабыхъ, оказываюсь въ состояни выдерживать самыя серьезныя испытаня добродтели!

Непонятно.

Это любовь пересоздаетъ насъ такимъ образомъ. Женщина, любя, становится слаба, мужчина же становится твердъ. Если мужчина попадаетъ въ такое положене, что онъ могъ бы соблазнить женщину, и онъ не длаетъ этого,— то можно ручаться жизнью, что онъ влюбленъ въ эту женщину.

Но все иметъ свои границы, и я не въ силахъ боле сохранять свою твердость. Я не могу разстаться съ нею такимъ образомъ, мы съ нею должны хоть часъ быть вмст молоды. Сколько страданя было бы устранено, если бы я раньше собрался съ духомъ и ршился!

Я буду говорить прямо. Я поступлю, какъ джентльменъ. Я предоставлю ей полную возможность безъ затрудненя сказать нтъ. Если-же она все-таки скажетъ — да, если таково будетъ ея собственное желане… въ такомъ случа было бы чистымъ преступленемъ съ моей стороны лшпить ее того, что было бы для нея ‘отраднымъ воспоминанемъ ея молодости’. Глупость моя не имла предловъ. Но до какой степени всегда подтверждается, что любовь не мужское дло. Постоянно женщина даетъ толчекъ впередъ этому длу… и на этотъ разъ, къ удивленю, посторонняя женщина.

Наконецъ-то явилось это облегчающее ршене. Какъ бы она ни отнеслась къ этому, моя обязанность предоставить ей выборъ. Надо предоставить ей этотъ случай. Я хватаюсь за это. Счастье сопутствуетъ смлымъ.

* * *

Написать ей — не иметъ смысла. Если желаешь, чтобы женщина ршилась на выборъ, не слдуетъ давать ей времени на черезчуръ хладнокровное обсуждене. Она хочетъ-не-хочетъ, хочетъ-не-хочетъ… Необходимъ какой-нибудь вншнй импульсъ, который заставилъ бы ее сдлать наконецъ то, чего она сама хочетъ. Въ истори всего мра не было еще случая, чтобы женщина самостоятельно приняла какое-нибудь ршене.

* * *

Я захожу къ ней, и не застаю ея.— О, нтъ, посл того послдняго разу…

Вялый и несчастный иду я къ тмъ ‘друзьямъ’, въ обществ которыхъ я способенъ забыться. Но, вообще говоря, что это за сумасбродная идея — предложить ей ‘связь!’

Да, можетъ быть, если бы я выждалъ удобное время. Теперь же я спугнулъ ее. Теперь она презираетъ меня. Я никогда больше не увижу ея.

Еще разъ почувствовалъ я, что счастье наступило мн на мозоль, и я не сумлъ поймать его. Вжливо и застнчиво отступилъ я въ сторону, поклонился и сказалъ: извините, фрекенъ, за то, что я попался вамъ на дорог.

Я вижу, какъ исчезаетъ она за деревьями, точно блое облако. Улыбка ея насмшлива, горька и печальна.

Вотъ уже въ третй разъ попалась она мн навстрчу. А она не позволитъ смяться надъ собой. Это было въ послднй разъ… Еще въ этотъ четвергъ вечеромъ, и больше никогда. Она не какая-нибудь публичная женщина, чтобы бгать за мною.

Бдный человкъ! Ступай къ своимъ ‘друзьямъ’ — и къ тмъ прятельницамъ, которыхъ то бросаютъ, то снова возвращаются къ нимъ. Ты не боле, какъ обломокъ разбитаго бурею судна, выброшенный на департаментскй берегъ, и тамъ останешься ты валяться, пока не истлешь.

ЧАСТЬ II.

(26 юня 1885 г.).

Тутъ кончаются эти замтки. За ними слдуетъ многозначительное молчане. Я мечталъ о счастьи, сопутствующемъ храбрымъ, а на дл вся исторя окончилась глупостью и пораженемъ. Не мало дней посл того отъ досады я прикусывалъ себ языкъ. Какая-то такая безпомощность, неповоротливость: приставать къ молодой двушк съ банальными фразами, приличными какому-нибудь гимнасту… ‘Полнйшее товарищество’, ‘все длить’, ‘держаться вмст, пока хватитъ охоты…’, спугнуть ее, какъ мальчишка спугиваетъ птицу, которую хочетъ поймать, вмсто того, чтобы просто… ну, потомъ-то сознаешь, въ чемъ дло…

Мужчина — достойное смху существо. Онъ уметъ укротить молню и вычислить движене кометъ, но разсчитать, какимъ образомъ поймать такую маленькую и глупую птичку, какъ молодая двушка…

Да, если бы она была одна изъ тхъ, которыми мало дорожишь. Въ такомъ случа поймать ее было бы довольно легко, такая птица едва цпляется за втки, какъ какая-нибудь полумертвая курица. Но дикая, вольная птица, рдкостная, драгоцнная… тогда сердце бьется у охотника и онъ теряетъ голову. Онъ видитъ, что птица задремала, сидя наверху, на дерев, подбгаетъ въ смущени и трясетъ дерево, воображая, что она упадетъ къ его ногамъ, какъ перезрвшй плодъ, а когда же спугнутая такимъ образомъ птица исчезаетъ въ чащ лса, сообразительный малый остается стоять на мст и кусаетъ себ языкъ.

Даже самая моя любовь какъ-будто погасла на время, потонувъ въ овладвшей мною страшной, холодной вялости. Для того, чтобы любить, надо имть хоть нкоторую самоувренность,— вру въ возможность взаимности, но въ т дни у меня было не боле самоувренности, чмъ у мокрой собаки. Я чувствовалъ, что она презирала меня, такъ сказать, вдвойн, совмщая и свое, и мое собственное презрне.

Тутъ не оставалось мста ни для какихъ услаждающихъ впечатлнй. Я бродилъ по городу, какъ какой-нибудь отверженный, невозможный человкъ, котораго не принимаютъ въ разсчетъ, человкъ, стоящй вн общества. Смшно смотрть на такого малаго, который все словно крадется съ опущеннымъ хвостомъ, вслдстве поступка, совершеннаго имъ лишь потому, что онъ не сумлъ отъ него воздержаться! Но мужчина, ршившйся на подобную попытку и получившй отказъ, безъ всякаго сомння является самымъ жалкимъ изъ всхъ существъ въ мр.

Разумется, я ходилъ къ фрекенъ Бернеръ. Мн необходима была женщина, которая уважала бы меня, женщина, для которой я все еще былъ бы человкомъ, женщина, передъ которой я не чувствовалъ бы своего униженя. И я прилплялся къ ней сердцемъ, съ искренностью раненаго существа, нуждающагося въ уход, съ искренностью изгнанника, молящаго дать ему мсто, хотя бы у порога или за печкой. Тутъ я опять воспрянулъ духомъ и поднялъ голову, я почувствовалъ себя выше своего уничиженя почувствовалъ себя на свойственномъ мн уровн, наверху, въ сред интеллигенци, среди избранныхъ. Но вслдъ затмъ опять вернулась любовь… и еще хуже, чмъ когда-либо прежде.

Тмъ временемъ я отправилъ письмо, проклятое письмо, въ которомъ я выдавалъ это предумышленное… говорилъ объ этой ‘глупой фантази’ (которая, разумется, должна была прослыть за минуту легко мысля), изысканно-равнодушно прощался съ нею и сообщалъ ей, что я намревался жениться на другой,— на одной ‘образованной’ особ изъ порядочнаго общества. Во всемъ этомъ, помимо лжи, заключалась еще большая доля низкой мести. Найдется-ли на свт боле способное на низость существо, чмъ мужчина, оскорбленный въ его мужскомъ тщеслави!

Глупость за глупостью. Итакъ, этимъ письмомъ разрушилъ я послднй мостъ между нею и собой и, какъ только могъ безповоротне, закрылъ себ всякй путь къ отступленю. Я поступилъ, какъ тотъ охотникъ, который, видя, что птица улетла, въ досад своей, напрасно тратитъ порохъ и стрляетъ ей вслдъ, хотя этимъ онъ только еще глубже угоняетъ ее въ лсъ.

Сегодня прятель мой, Маркъ Оливъ, сказалъ мн, что она выходитъ замужъ, ‘продаетъ себя’ одному богатому старику. Безусловно благоразумно съ ея стороны, разумется! Гораздо благоразумне, чмъ я ожидалъ. Он-таки нынче не умираютъ отъ любви! Тмъ не мене теперь сижу я здсь съ такимъ вытянутымъ лицомъ, что даже самъ ощущаю это. Мною овладла какая-то странная, безпомощная вялость. А подъ нею — подавленное, безумное горе.

Довольно объ этомъ.

Я ненавижу фрекенъ Бернеръ. Это она была чаровницей, погрузившей меня въ заколдованный сонъ, если бы удалось мн очнуться въ тотъ вечеръ въ четвергъ,— ужъ никогда-бы не выпустилъ я своей принцессы.

Пива, побольше пива! Водка да разумный бракъ, на это только и способенъ ты, скотина! Для великихъ восторговъ, для полнаго блаженства — я не созданъ. Я какой-то получеловкъ, ‘человкъ будущаго’, слишкомъ много мозгу и слишкомъ мало крови. Когда приходитъ моя принцесса, я беру лорнетъ и пристально разглядываю ее, и если я нахожу хоть какой-нибудь недостатокъ въ ея прическ, или если хоть паутинка прицпилась къ ея платью въ то время, какъ пробиралась она рвомъ, ведущимъ въ мой замокъ,— я морщу носъ и предоставляю ей вернуться назадъ. И три раза,— три четверга, по вечерамъ приходила она, и каждый разъ я давалъ ей время уйти… чортъ-бы побралъ эту фрекенъ Бернеръ съ ея бракомъ по разсудку.

Вотъ и конецъ моей сказк. За ваше здоровье! Edite, bibite, collegiales, post mita secula pocula nulla…

* * *

Не въ состояни писать. Изъ этого все равно не выйдетъ никакого романа. Такое вялое, безцвтное окончане.

Можетъ быть время отъ времени это поможетъ мн хоть отвести душу. По временамъ вдь чувствуется такая потребность высказаться. Самому себ показать носъ. Взвыть.

* * *

Тяжелое предстоитъ мн время. Теперь, когда я безвозвратно утратилъ ее,— теперь только понимаю я, что она для меня — все!

И существоване представляется мн не боле, какъ безразсвтною ледяною пустынею, со смертью въ образ скелета, подстерегающей изъ-за какого-нибудь камня. Безпредльный мракъ, исполненный слезъ и зубовнаго скрежета.

‘Галлюцинаци’ становятся почти невыносимы. Каждый вечеръ, какъ только затихнетъ все въ дом, украдкой пробирается она по лстниц. Я ясно слышу ея шаги. Сначала на лстниц, потомъ въ прихожей. Она не стучится въ дверь. Она только стоитъ тамъ, прислушивается, ждетъ, сдерживаетъ слезы. Я ощущаю присутстве ея такъ осязательно, что по временамъ беру лампу и выбгаю, чтобы посмотрть, кто тамъ. Но стоитъ только лечь мн въ постель, и я слышу ея дыхане тутъ, въ самой комнат.

II.

8-го юля.

Сегодня была свадьба Бьельсвика. Тотчасъ посл обда отправился онъ со своей молодой женой на пароходъ, отходящй въ Гавръ. Эти счастливые люди будутъ жить въ Париж.

Однако, это грустно. Правда, дружба наша за это послднее время поддерживалась больше попойками, спиртными напитками, но какъ-бы то ни было, все-же это было нкоторое утшене, прибжище въ нужд, послднй исходъ. Кругомъ меня какъ-то все пустетъ и пустетъ. Скоро я останусь одинокъ.

У меня не хватаетъ смлости.

Счастливые старики, успвше жениться! Единственный другъ, не покидающй человка въ несчастй,— это его жена. Это молодое, свтлое существо, которое приковалъ онъ къ себ сегодня съ тмъ, чтобы никогда ужъ больше не оставаться одиноко, глазъ на глазъ съ самимъ собой, слегка напомнило мн Фанни. Мн стало грустно. Я сидлъ за свадебнымъ столомъ, длая видъ, будто я мъ, а самъ глоталъ и глоталъ слезы,— горькя слезы стараго холостяка.

Даже самый обрядъ внчаня растрогалъ меня. Старый благодушный Свенъ Брунъ говорилъ просто и хорошо, и самая формула внчаня прекрасна, Наивна, простосердечна, по-старинному надежна. Древняя рчь книги Бытя звучитъ воспоминанями дтства, словно тихй, священный голосъ, доносящйся къ намъ изъ далекихъ временъ, голосъ предковъ, старыхъ, мудрыхъ предковъ. Все высказывается такъ чистосердечно откровенно, такъ отечески — строго и вмст съ тмъ кротко: въ душ чистота, тишина и растроганность. ‘Терня и волчецъ возраститъ теб земля… Въ нот лица твоего будешь ты сть хлбъ твой, пока не возвратишься въ землю… яко земля есть и въ землю отыдешь. Въ болзняхъ будешь ты рождать дтей и къ мужу твоему будетъ обращене твое и тотъ тобою обладать будетъ’.

То самъ Богъ Отецъ говоритъ съ высоты, спокойно, какъ рокъ, предопредленно, безповоротно. Съ своего рода досадой думалъ я о томъ, что эта маленькая ‘современная’ женщина въ образ невсты можетъ быть стояла тутъ, въ глубин души возмущаясь противъ мудрости предковъ… вдь эти прямолинейные современные люди съ ихъ отсутствемъ религозности положительно невыносимы.

Тутъ присоединились звуки органа, серьезные и тихе, благоговйно отвчали они на высокую рчь Бога. Пснь, птая миллономъ душъ, пснь столтй, вра предковъ и полное примиреня и покорности понимане жизни звучало въ волнахъ этихъ звуковъ и наполняло своды простыми, величественными аккордами. Я чувствовалъ себя нравственно выше и чище, душа была полна могучаго и сладкаго волненя, вс заботы и мучительныя думы оставались въ сторон, далеко въ сторон, и становились чужды и мелки, и наконецъ исчезали,— точно странные, безсмысленные и уродливые бсенята, не смвше подступиться.

Я буду иногда ходить въ церковь — особенно въ католическую, я буду слушать вковые напвы и, подхваченный волнами звуковъ, буду чувствовать себя выше и чище душой. И, слушая исповдане вры предковъ, я въ смирени сложу руки и буду лишь желать, чтобы и я могъ врить такъ-же, какъ они.

‘Блаженны врующе’. Счастливые старые люди.

Существуетъ лишь одинъ единственный другъ, не покидающй человка даже въ дни бдствй.

Жена? Современная дама?— Какъ только жизнь начнетъ складываться печально,— она потребуетъ развода.

* * *

На другой день.

Сегодня фрекенъ Бернеръ въ первый разъ упомянула о ней.

А именно для того, чтобы сообщить мн, что она… ‘кажется, ее зовутъ Гольмъ? о, Гольмсенъ, да… со своею матерью и своимъ ‘довольно пожилымъ уже женихомъ’ со вчерашнимъ гаврскимъ пароходомъ ухала — въ Парижъ’…

Я ненавижу фрекенъ Бернеръ.

III.

Августъ.

Одно только въ жизни и занимаетъ меня теперь: сидть тутъ и писать ей письма. Я знаю, что я ихъ опять сожгу,— завтра или послзавтра. Я знаю, что это глупо, недостойно мужчины, безсмысленно. Можетъ быть начинается уже размягчене мозга. У моего дяди оно началось тоже приблизительно около этого времени, можетъ быть, нсколько позже. Но какъ-бы то ни было, какъ-бы то ни было, только это одно и даетъ мн душевный покой. Только это одно и способно дйствительно заинтересовать меня. Къ тому-же, можетъ быть мн наконецъ удастся-таки написать что-нибудь такое, что можно будетъ послать ей.

Какая это особая, невыносимая мука сознавать, что являешься въ сомнительномъ свт въ глазахъ любимой женщины. Мн надо, надо оправдаться передъ нею.

А между тмъ я знаю, что для нея теперь я не боле, какъ на половину уже забытый, непрятный эпизодъ. Она совершенно вычеркнула меня съ своего счета… ахъ, ты этакй снигирь! теперь для нея главное — хорошенько настроить себя для этого благоразумнаго брака, до котораго можетъ быть только я же самъ и довелъ ее.

Хо-хо! Пиши себ свои письма и потомъ жги ихъ, холостякъ! У тебя во всякомъ случа нтъ ничего лучшаго, на что-бы могъ ты тратить свое время.

Къ тому-же это не мшаетъ теб въ то-же время пить. Въ одинъ прекрасный день попадешь-таки ты въ домъ умалишенныхъ. Я представляю собою резервуаръ для всевозможныхъ унаслдованныхъ семейныхъ грховъ и болзней. У меня все это выразится сумасшествемъ вслдстве пьянства.

Слава Богу, что я былъ настолько твердъ, и не втянулъ этой славной двушки въ замужество съ подобнымъ трупомъ.

* * *

Эта сосущая мука! Даже концы пальцевъ нмютъ отъ проникающей въ нихъ острой боли, такъ что мн больно держать перо.

* * *

Если я когда-нибудь женюсь, то не иначе, какъ на особ, которая будетъ настолько мало интересоваться мной, что безъ вздоха отошлетъ меня въ больницу, когда наступитъ, наконецъ, роковой день.

Безъ вздоха и волненя. На особ, способной съ спокойнымъ убжденемъ произнести: ‘слабоуме’, ‘неврозъ’, или какое-нибудь другое замаскировывающее дйствительность выражене, изъ тхъ, что употребляются нынче, когда людей поражаютъ безотрадныя болзни.

Короче сказать, на какой-нибудь на половину состарвшейся и благоразумной особ въ род фрекенъ Бернеръ.

Она заботится обо мн. Ей нужно имть кого-нибудь, за кмъ ухаживать, и кого спасать. Это особое ихъ свойство, этихъ незамужнихъ женщинъ: собаки, кошки или старые холостяки.

О, Боже, до какой степени весь мръ представляется мн огромной, черной ямой!

IV.

Октябрь.

Болитъ голова. Этотъ болзненный, тяжелый гнетъ надъ бровями. Начало конца. Одно зло вытсняетъ другое: ни слда влюбленности. Нужна сидлка — вотъ настоящее слово.

Отвратительно,— до чего человкъ теряетъ энергю, когда онъ боленъ. Теперь у меня не остается ужъ никакой охоты жить, и я пожалуй безъ труда ршился-бы принять мры. Но нтъ, для этого я слишкомъ вялъ. Совершенно раскисъ. А между тмъ нужна такая масса энерги для того напр., чтобы повситься, что при одной мысли… уфъ!..

Или не попросить-ли у доктора Кволе морфя… уфъ!.. Разыграть такую комедю… Кром того… мысль о сообщник…

Антипирину?..

* * *

Въ свое время мн приходилось слишкомъ часто сходиться съ врачами. Я слишкомъ мало врю во всю эту ерунду.

Единственно благопрятный случай — встртить въ лиц доктора субъекта, способнаго гипнотизировать, способнаго заставить пацента съ должною врою глотать вс эти ничего не значащя пилюли. Но когда знаешь докторовъ и вс ихъ ухищреня…

Мн остается только придерживаться своего стараго способа лченя: Я гуляю и гуляю. Моя счастливая привычка по утрамъ обливаться холодной водой значительно поддерживаетъ мою способность противостоять болзни, и когда я пью много свжаго воздуха и ни капли коньяку… разв лишь немножко абсинту, чтобы не сойти съ ума вдругъ.

Всего хуже — вс эти думы, которыя точатъ, мучатъ и терзаютъ нервы до того, что я почти теряю разсудокъ и становлюсь такъ пугливъ, что мн всюду чудятся какя-то видня и слышатся каке-то голоса… каждая птица, выпорхнувшая изъ кустовъ, окаймляющихъ дорогу, пугаетъ меня чуть не до столбняка.

Надо-бы имть около себя человка по душ… о, Фанни, Фанни!… Вс друге мучатъ меня. Особенно эта влюбленная старая два, которую фрекенъ Бернеръ всюду таскаетъ за собой во время своихъ прогулокъ… эта барышня ужъ конечно не станетъ прогуливаться одна съ господиномъ нсколько сомнительной репутаци, она лучше знаетъ свтъ и людей, чмъ бдная Фанни.

* * *

По какому признаку узнаютъ дйствительно хорошо воспитаннаго человка?

— По тому, говоритъ фрекенъ Бернеръ,— что онъ держитъ себя благовоспитаннымъ человкомъ даже по отношеню къ пожилымъ, незамужнимъ дамамъ.

Подъ сдержанной улыбкой скрывался булавочный уколъ. Вроятно, при томъ или другомъ случа я какъ-нибудь провинился передъ этой старой двой — ея прятельницей. Господи Боже, при всемъ моемъ глубочайшемъ уважени къ этой дам, я…

* * *

— Почему это такъ трудно ршиться умереть? говорилъ докторъ Кволе, возвращаясь домой отъ онатана.

Да… это жажда жизни ни за что не хочетъ изсякнуть въ насъ, пока она не испробовала все возможное. По всей вроятности ничего не стоилобы околть, предполагаю я, въ такую минуту, когда человкъ могъ-бы съ увренностью сказать самому себ: теперь я все уже извдалъ, теперь ничего ужъ мн не остается, мръ ничего больше не можетъ мн дать’.

— Или-же, если бы человкъ зналъ, что ему предстоитъ жить сызнова? намекнулъ я. Въ такомъ случа, вроятно, было-бы столь-же легко сбросить съ себя эту тлесную оболочку, какъ смнить рубашку или фракъ.

— Въ этомъ нельзя быть увреннымъ, замтилъ докторъ.— Еслибы у насъ была одна только безсмертная душа, то во всякомъ случа она была-бы такъ тсно связана съ этимъ жалкимъ тломъ… Но, видите-ли. есть вдь такъ много низшихъ душъ,— тлесныхъ душъ. Душа нервной системы, душа кровообращеня и т. д. и т. д. и въ ту минуту, когда главная, настоящая наша душа ршила-бы, что пора ей сбросить съ себя это тло, вс эти тлесныя души набросились-бы на нее и въ силу своей многочисленности отстранили-бы ее отъ дла подобно тому, какъ поступаютъ матросы, когда капитанъ напьется пьянъ и вздумаетъ посадить корабль на мель, они просто-напросто связываютъ и запираютъ его. Ну, да мы, впрочемъ, это еще увидимъ. Поживемъ, такъ и поживемъ. Qui vivra verra.

Кажется, тутъ онъ вздохнулъ.

‘Какъ это гадко, что намъ не дано быть господами своей жизни’, продолжалъ я. ‘Въ конц концовъ вдь никто-же не убиваетъ себя, пока не сойдетъ съ ума, а тогда въ сущности нельзя уже сказать, что онъ самъ совершилъ это’.

— ‘Но есть и таке, что убиваютъ себя съ совершенно свтлой головой’, замтилъ Кволе.

Мы зашли къ Гранду, заняли отдльный кабинетъ и продолжали разговоръ. Подъ конецъ, разумется, заговорили о брак. Я защищалъ его, онъ нападалъ. Мужъ представляетъ собою точь-въ-точь того дракона Фафнира въ Вагнеровскомъ… Зигфрид, если не ошибаюсь…

‘Ich liege

Und besitze,

Lass mich schla… fen…’

Пью чай у пастора Лхена. Посл чаю весьма умренная доза пива.

Онъ добросовстно старается въ моемъ присутстви слагать съ себя обликъ пастора. Но ужъ не знаю, моя-ли это вина или его, но подъ конецъ мы оба по уши уходимъ въ религозные споры.

Онъ никакъ не хочетъ признаться, что ненавидитъ ‘современныхъ отрицателей’.

— Я скоре чувствую извстнаго рода почтене передъ этими сильными умами, которые въ состояни признать пустоту покинутаго Богомъ существованя, и въ силахъ примириться съ этимъ ужаснымъ открытемъ.

— Да, для этого, конечно, нужна сила духа.

— Но,— тутъ онъ сейчасъ-же хватается за свои резервныя силы,— но я долженъ прибавить, что когда я читаю работы этихъ людей, у меня почти всегда является впечатлне сухости, поверхностности,— хочу я сказать: впечатлне будто имъ все-таки не привелось основательно заглянуть въ самую глубь ‘страданй мра, во всякомъ-же случа не приходилось испивать до дна эту чашу.

— Но,— замтилъ я,— даже въ томъ случа, если человкъ не только провидлъ, но даже и испыталъ все это, то своего рода гордость или нравственное чувство не позволитъ ему прятать голову, какъ страусъ, потому только, что страшно смотрть истин прямо въ глаза!

— Да, да,— пробормоталъ онъ,— за это-то я ихъ и уважаю. Но,— продолжалъ онъ,— но, хотя ты и не можешь понять, какимъ образомъ современные люди, какъ, напримръ, члены англйской аристократи, доходятъ до того, что возвращаются назадъ въ католицизмъ, я, однакоже, могу уврить тебя, что именно это-то сознане безсодержательности жизни мра и является однимъ изъ сильнйшихъ факторовъ, содйствующихъ возвращеню къ христанству. Разъ вполн и окончательно сознана невозможность научнымъ путемъ объяснить вс стороны мровой жизни, наступаетъ, наконецъ, минута, когда предстоитъ лишь выборъ между безумемъ и Христомъ,— и тогда не одна настрадавшаяся душа, выбросивъ за бортъ свою ‘гордость’, предпочтетъ искать спасеня тамъ, гд его можно найти.

— Слабйшя души… пожалуй, да.

— Пусть такъ. Подобная душа, можетъ быть, окажется слабе обыкновеннаго. Но можетъ статься также, что это будетъ и сильная душа, глубже обыкновеннаго познавшая скорбь мра…

— Разумется, люди всего охотне готовы причислить себя къ этому послднему классу.

— Я, съ своей стороны, долженъ сказать, что, къ сожалню, мн приходится причислить себя къ слабйшимъ душамъ. Я, какъ ты, можетъ быть помнишь, обладаю нсколько эстетической натурой, можетъ быть, склонности мои даже главнымъ образомъ эстетическя, а эстетическя натуры не принадлежатъ къ числу сильнйшихъ натуръ. Но для меня даже самое это мое стремлене къ красот послужило своего рода рычагомъ. Когда, въ одинъ прекрасный день, весь мръ превратился въ моихъ глазахъ въ сплошную, великую, кричащую дисгармоню, тогда остался мн одинъ только выходъ: идти туда, гд, по крайней мр, была гармоня,— и это было тамъ, у Христа.

— Да, да.. Но эти англйске аристократы положительно интересуютъ меня. У меня у самого не разъ являлась охота искать свта за стнами старинныхъ католическихъ церквей съ ихъ алтарями

* * *

Фрекенъ Вернеръ музыкантша. Большое счасте на тотъ случай, если она выйдетъ замужъ, музыка — такой хорошй семейный громоотводъ.

— Я тоже, по временамъ, нсколько жажду звуковъ,— сказалъ я.— Въ молодости я писалъ даже ноты. Нтъ ни одной болзни, которою я не перебодлъ-бы, музыкальную-же корь перенесъ я въ довольно сильной степени.

Но подъ конецъ это показалось мн черезчуръ однообразно. Такая бдность! Только и всего, что эти два несчастныхъ ключа — Dur и Moll, Moll и Dur… дв рзкя противоположности и ничего примиряющаго… можете-ли вы представить себ что-нибудь мене достойное искусства? Я рылся и рылся, стараясь проникнуть вглубь, хотлъ найти какой-то третй ключъ: тотъ, что, согласно преданю, все заставляетъ плясать и звучать… Но только всего и было, что эти два… Вальсы для тхъ, что хотятъ танцовать, и псалмы для набожныхъ людей и, наконецъ, и это мн надоло — какъ и все другое.

— Конечно, это въ васъ говорила молодость,— замтила фрекенъ Бернеръ.

— Да, да, это такъ.

Но эти глубоке основные тоны, въ вибрацяхъ и звук которыхъ выливается все существоване, ихъ могу я представить себ еще и теперь. Еслибъ мн удалось поймать ихъ — какое блаженство воспроизвести ихъ и видть, какъ въ пвучихъ звукахъ уносится куда-то весь этотъ тяжелый, срый мръ,— сперва къ позолоченнымъ солнцемъ облакамъ, потомъ въ синющую прозрачную дымку и, наконецъ, въ великое, холодное, ясное звздное пространство.

VI.

Существуетъ-ли на свт что-либо, боле устарвшее и противорчащее разсудку, чмъ напр. любовь? А между тмъ она — дйствительность, и дйствительность въ такой степени, что я, взрослый, современный мужчина, только и длаю, что терзаюсь… тоскою по молодой двушк, отъ которой, въ конц концовъ, самъ-же я и отказался…

* * *

Февраль 1881 г.

Современныя изслдованя гипнотическихъ, магнетическихъ и другихъ нервныхъ явленй, пожалуй, въ конц концовъ, единственное, на что можно еще надяться. Если-же и этимъ путемъ все-таки не удастся проникнуть до ‘души’,— этой удивительной невдомой силы, приводящей въ движене безжизненное тло, то, слдовательно, туда и нтъ никакого пути.

Между небомъ и землею существуетъ нчто большее, чмъ предполагаютъ доктора. До тхъ поръ, пока не выяснено, какимъ образомъ колебаня воздуха превращаются въ мозгу нашемъ въ звуки, пока не устраненъ еще этотъ страшный дуализмъ ‘матери’ и ‘духа’, до тхъ лоръ и наша нервная система является не боле, какъ телеграфнымъ канатомъ, поддерживающимъ сношеня между этими двумя мрами. Такимъ образомъ, первымъ шагомъ впередъ и должно явиться разъяснене того, какимъ образомъ дйствуетъ этотъ телеграфный аппаратъ.

Я беру читать гипнотическя и даже спиритическя книги у доктора Кволе, который только ‘по дружб проситъ меня не терять разсудка’. Ну, до этого-то еще не дойдетъ, для этого въ нихъ черезчуръ много очевидной ерунды. Но какъ много удивительнаго и загадочнаго въ томъ, что вс мы переживаемъ, не обращая на то никакого вниманя, и я не понимаю, почему заочное внушене — не только воображаемое, но реальное, между нею и мною должно быть ‘невозможно’?

* * *

Какъ охотно говорятъ мужчины о женщин и любви, когда они не влюблены.

Георгъ онатанъ, который когда-то былъ столь благороденъ и наивенъ, женился на своей любовниц только потому, что боялся, какъ-бы двушка не погибла окончательно! Господи Боже! Если такая двушка погибаетъ, то очевидно она ничего лучшаго и не стоитъ, а если она стоитъ чего-нибудь лучшаго, то она очевидно и не погибнетъ… И разв не то же самое суждено и всмъ намъ? Неужели лучше сначала погибать отъ благоприличной скуки, а подъ конецъ въ качеств жены филистера переваливаться на ходу, какъ какая-нибудь разжирвшая гусыня, или-же въ течене нсколькихъ лтъ жить на всхъ парахъ, утопая въ шампанскомъ, а затмъ безъ хлопотъ отдаться на жертву смерти въ какой-нибудь больниц?

Однакоже, въ тотъ разъ онъ былъ влюбленъ. А тотъ, кто влюбленъ, хочетъ чтобы двушка принадлежала лишь ему. Моя ненависть къ старику, ухавшему вмст съ Фанни, при всей своей затаенности, до того полна яду, что иногда я представляю себ, какое это было-бы наслаждене наступить каблукомъ ему на затылокъ и растоитать его, какъ какого-нибудь червя. Такимъ образомъ теперь ужъ я не терплю шутокъ въ этомъ дл.

— Такъ, значитъ, и на этотъ разъ дло кончилось ничмъ? спросилъ онатанъ, многозначительно улыбаясь.

— Какое это дло? загорячился я.

— Я вижу, вы понимаете, что хочу я сказать, кивнулъ онъ головой. Впрочемъ поздравляю!

— Вотъ какъ? Разв вы знаете эту особу?

— Нтъ, но я знаю васъ. Вы не годитесь для единобрачя.

— Вотъ какъ?

— У васъ для этого не хватаетъ юмору. Понимаете? Надо быть юмористомъ для того, чтобы пройти цлымъ и невредимымъ черезъ испытане супружеской жизни.

— Впрочемъ, вы совершенно заблуждаетесь, предполагая, что я намревался жениться на этой особ, заговорилъ я вызывающимъ тономъ,— каждая ложь есть на половину правда. Это была умная молодая двушка, и мн доставляло удовольстве гулять съ нею. Въ нашихъ отношеняхъ положительно не было ничего такого, что вы, вроятно… предполагаете.

— Это была платоническая любовь, да, я это знаю.

— Знаете? Ну, знать-то это, положимъ, вы не можете…

— Вы были все это время черезчуръ элегично настроены, другъ мой. Сразу видно по самому человку, обладаетъ-ли онъ предметомъ своей любви, или нтъ.

— Ну, предметъ любви… это выражене тоже не врно. Въ ней было слишкомъ много такого, что… у меня это не заходило дальше извстной степени интереса къ ней.

Вдругъ, самъ устыдившись своего малодушя, я прибавилъ:

— То-есть въ конц концовъ она порядкомъ-таки овладла моимъ воображенемъ… Знаете, эта своеобразная головная любовь… любовь издалека… конечно, съ обязательной меланхолей, когда предметъ любви отсутствуетъ.

— Я это-то и замтилъ,— сказалъ онъ тономъ пониманя, котораго я никакъ отъ него не ожидалъ, и который сразу-же заставилъ меня смягчиться.— Вамъ надо-бы постараться отдлаться отъ этого, добавилъ онъ.

— Ну, это легче сказать, чмъ сдлать.

— Легче сдлать, чмъ сказать,— когда она выйдетъ замужъ, предполагаю я.

— Пустяки!— съ энергей отрицательно поводя плечами, сказалъ я.

— Разв она до такой степени добродтельна?

— Добродтельна? Это не то. Разумется, каждую женщину можно совратить съ истиннаго пути, вся разница тутъ лишь въ томъ, что… въ томъ, какою цною придется расплачиваться… Эта, видите-ли, одна изъ тхъ, что относятся къ подобнымъ вещамъ крайне торжественно, а этого-то, обыкновенно, и избгаешь, какъ можно дольше. Я слишкомъ нервенъ для подобныхъ исторй.

— Посл свадьбы, понимаете, она будетъ относиться къ этому гораздо проще. Замужество — тонкая штука. Оно разочаровываетъ молодыхъ двушекъ и вмст съ тмъ длаетъ ихъ беззастнчиве, вслдстве чего он безъ труда становятся добычей Донъ-Жуана. Еще сильне, чмъ замужество, дйствуетъ на нихъ безопасность по отношеню къ ребенку. А потому постарайтесь только явиться во время. Она сейчасъ-же отдастся вамъ и со страстью, которая испугаетъ васъ,— ужъ эти благонравныя невинныя двы.

Сидя тутъ, онъ, казалось, становился мн ненавистенъ.

— Что это за французскй романъ читаете вы мн теперь? Спросилъ я свысока.

Онъ пожалъ плечами и отвчалъ еще боле высокомрнымъ тономъ:— Романъ изъ дйствительной жизни,— сказалъ онъ.— Вы также его знаете. Сильно-же должны быть вы влюблены, если подобнаго рода откровеня способны сердить васъ. Мы не можемъ прибгать къ свободному супружескому союзу, и въ такомъ случа намъ приходится довольствоваться нарушеннымъ.

Въ сущности, я какъ-то не схожусь съ этимъ человкомъ. Въ будущемъ моемъ роман онъ явится, какъ типичный представитель этого холоднаго, скучнаго, прозаическаго, дловитаго matters-of-fact времени, которое называемъ мы современностью,— вообще, представителемъ этого прямолинейнаго оптимизма и позитивизма, лишеннаго воображеня и религознаго чувства. Въ такомъ случа я предпочитаю ужъ доктора Кволевъ немъ я провижу глубины, онъ, даже при всемъ его докторскомъ матерализм, человкъ съ душой, онъ страдалъ и страдаетъ, онъ далеко заглядывалъ въ бездну вчной ночи и позналъ примирене.

* * *

Вотъ она… отъ этого можно просто сойти съ ума.

Она начинаетъ преслдовать меня даже днемъ. Едва выхожу я на улицу, она какъ разъ ужъ тутъ, въ какихъ-нибудь десяти или двадцати шагахъ за мною, и смотритъ на меня своими притягивающими, грустными глазами. Я невольно оборачиваюсь: разумется, нтъ и слда ея присутствя. Но, тмъ не мене, она тутъ.

Много-ли реальнаго элемента можетъ лежать въ основани подобнаго впечатлня?.. Нтъ сомння, я обладаю медумическими свойствами, подобныя-же вещи переживалъ я и прежде, разумется не приписывая имъ никакого значеня. Для подобныхъ вещей у насъ до настоящаго времени существовалъ только одинъ общй, грубый терминъ — ‘нервность’, подобно тому, какъ въ старые годы врачи объединяли вс внезапно поражающе болзненные припадки подъ однимъ общимъ понятемъ — ‘ударъ’, область эта давно уже требуетъ изслдованя.

Всего хуже ночами. Стоитъ только лечь мн въ постель и погасить свчу, какъ я начинаю совершенно осязательно ощущать ея присутстве тутъ, въ томъ или другомъ мст комнаты, она здсь, я слышу ея дыхане. Сегодня, ночью, ощущене это стало до того явственно, что я утратилъ самообладане, зажегъ свчу и принялся искать ее… Сумасшедшй въ полной форм! Но какъ только улегся я снова и погасилъ свчу, все опять началось съизнова, и я слышалъ ея дыхане такъ же ясно, какъ и бене своего сердца.

Сопутствующая этому безсонница опасна. Я засыпаю лишь при помощи хлорала… То!.. Вотъ она…

* * *

Поздне ночью.

Я начинаю пугаться привиднй. Все это какъ-то не вяжется между собою. Она умерла въ отчаяни, бросилась за бортъ, чтобы избавиться отъ отвратительныхъ ласкъ старика, это духъ ея является здсь…

Дорогая, любимая Фанни, если это ты явилась сюда, то скажи мн желаешь-ли ты чего-нибудь отъ меня? Хочешь-ли что-нибудь сообщить мн? Если не можешь ты говорить со мною, то подай мн хоть какой-нибудь знакъ…

VII.

Сегодня я серьезно побесдовалъ съ докторомъ Кволе. Онъ далъ мн бромистаго кали и хининъ и потребовалъ обратно свои спиритическя книги.

Весьма возможно, пожалуй, что я въ эту минуту дйствительно слишкомъ нервенъ для такого чтеня: оно черезчуръ сильно напрягаетъ нервы. Человку довольно и бромистаго кали въ соединени съ разочарованемъ въ жизни. Нтъ нужды прибгать еще къ другимъ разрушительнымъ силамъ.

Это постоянное нервное ощущене давленя на мозгъ начинаетъ пугать меня. Мой сумасшедшй дядя, какъ привидне, стоитъ передо мною во всякое время дня и ночи. Не въ состояни боле сидть дома и читать, усиленно гуляю, чтобы разогнать эти тревожныя мысли… и вс привидня…

* * *

Въ настоящее время самое лучшее для меня общество — пасторъ. Его широкое, кротко-серьезное лицо дйствуетъ на меня успокоительно. У меня является своего рода суеврное чувство, будто въ его присутстви таинственнымъ силамъ не такъ легко застать меня врасплохъ.

Онъ вызвался сопутствовать мн въ моихъ вечернихъ прогулкахъ, и я съ искренней радостью отвчалъ: ‘Благодарю!’ — ‘Я буду оставлять пастора дома’, прибавилъ онъ улыбаясь.

Итакъ, пасторъ и неврующй дружелюбно прогуливаются вмст и болтаютъ о всякой всячин. Мн но душ его спокойная, примиренная точка зрня на людей и мръ. Мечта эта всегда возвращается ко мн, когда я чувствую себя нсколько хуже.

— Больной ощущаетъ потребность во врач,— говоритъ пасторъ.

Къ намъ присоединяется обыкновенно и фрекенъ Бернеръ, и я чувствую себя словно въ надежномъ, хорошемъ семейномъ кругу. Мы говоримъ о музык и литератур. У пастора своеобразные литературные вкусы, которые въ настоящее время не раздражаютъ меня: онъ утверждаетъ, что въ норвежской ‘свтской’ литератур теперь существуетъ одинъ только заслуживающй чтеня писатель, а именно — П. Хр. Асбьернсенъ. ‘Т. е. я лично въ сущности гораздо боле увлекаюсь Вельгавеномъ и Мое’ прибавляетъ онъ, ‘но въ нихъ можетъ быть мн особенно симпатична именно ихъ религозная струнка’.

Мн не удается вовлечь его въ разговоръ о гипнотизм, спиритизм я тому подобныхъ вещахъ, онъ постоянно уклоняется въ сторону старинныхъ разсказовъ о привидняхъ и другихъ исторй, преемственно живущихъ въ пасторскихъ семьяхъ, он собственно говоря, тоже очень интересны и, кром того, сохранили еще весь этотъ поэтическй ореолъ, котораго до такой степени недостаетъ всмъ современнымъ ‘измамъ!’. Я говорю самому себ: ‘Люди старины опередили насъ даже въ суеври’.

Тутъ все время недостаетъ только одного, а именно: чувствуется, что кружокъ нашъ не полонъ… Четвертый членъ нашего общества, конечно, сопутствуетъ намъ, но черезчуръ ужъ духовнымъ образомъ.

* * *

— Намъ не слдуетъ порицать пероды господства разума,— говорилъ сегодня пасторъ Лхенъ своимъ примиряющимъ тономъ,— они необходимы, они занимаютъ свое опредленное и неизбжное мсто въ развити человчества. Они все выясняютъ, очищаютъ и подвергаюгь критик, а это иметъ значене для каждой области, не исключая и религозной. Но ты, можетъ быть, правъ въ томъ, что они гораздо мене интересны, они вдь отличаются значительной сухостью, потому-то и получаютъ они отпоръ,— отпоръ со стороны чувства, сердца, или-же въ вид новаго порыва въ сторону великихъ вковъ Возрожденя, если только мн позволено будетъ употребить здсь это выражене,— въ сторону вковъ, когда люди начинаютъ жить полне, и не только разсудкомъ, но всмъ своимъ существомъ. Очевидно натурально, что въ такя времена возрастаетъ и уважене къ религи, такъ какъ человкъ есть существо, обладающее сознанемъ безконечнаго. Можно было-бы подумать, слдя за проницательной, ученой, часто остроумной критикой, которой во времена господства разума подвергается, напр., христанство, что оно разбито окончательно и уже не можетъ возродиться къ жизни, но вдь въ конц концовъ мы, главнымъ образомъ, имемъ дло вовсе не съ интеллектомъ, и то, что отвергается однимъ только разсудкомъ, тмъ не мене можетъ являться жизненной потребностью для человка, разсматриваемаго какъ цлое.

— Да… если-бы только это хоть что-нибудь доказывало!

— Вдь, въ конц концовъ, у насъ есть только одинъ критерй истины,— отвчалъ онъ.— По какому праву стали-бы мы пытаться подавлять въ себ этотъ элементъ чувства?— Да мы этого даже и не можемъ, naturam fur capella sex… Не одинъ великй скептикъ подъ конецъ долженъ былъ признаться, что онъ забылъ сторону религи и чувства,— la partie religieuse et sentimentale.

— Огюстъ Контъ, признавшй это, въ то время былъ уже человкъ разбитый.

— Это можетъ быть обозначаетъ только то, что онъ обладалъ боле глубокимъ жизненнымъ опытомъ. Больной человкъ знаетъ много такого, о чемъ здоровый не иметъ и понятя.

— И чего здоровый даже не въ состояни и понять.

— Рано или поздно вс мы превращаемся въ больныхъ,— замтилъ пасторъ.

Пожате плечами. Продолжительное молчане.

* * *

О, да, превратиться въ больного можно даже благодаря какой-нибудь незначительной жалкой любовной истори.

Такъ долго и такъ горько чувствуешь утрату той женщины, которая должна была наполнить твое существоване, что наконецъ начинаетъ казаться, что ничего не остается, кром смерти. Тогда умряешь требованя и начинаешь искать выхода. Если нельзя получить наилучшую, довольствуешься слдующею за нею, просто лучшею. Не находя счастья, съ благодарностью хватаешься за неземное блаженство. Это все тотъ же старый миъ: разъ не удается обнять Юноны — преклоняешься передъ облакомъ..

* * *

Неужели я дйствительно когда-нибудь дойду до того, что предложу фрекенъ Бернеръ подобный ‘благоразумный бракъ’?

Это положительно самое лучшее, что я только могъ-бы сдлать. Она уметъ замчательно хорошо обращаться съ такимъ усталымъ человкомъ, какъ я: разговоромъ прогоняетъ мою тревогу, когда я бываю особенно нервенъ, и искусна въ томъ, что называется ‘разговаривать въ одиночку’, такъ что я могу сидть и молчать, нисколько не заботясь о томъ, что она говоритъ, и въ то-же время сохранять иллюзю, будто я слушаю ее и, благодаря своего рода самообману, воображать даже, будто я интересуюсь.

Просто генально!

Надо будетъ подумать объ этомъ, когда я справлюсь наконецъ съ этимъ перодомъ вялости и равнодушя… и когда мн удастся заставить ту, другую, отступить нсколько подальше… еще нсколько дальше…

* * *

— Это зависитъ только отъ собственной воли,— говоритъ пасторъ:— захочешь врить, и будешь врить.

Да, да, это правда. Тутъ все дло лишь въ одномъ ‘самоподсказывани’. Стоитъ лишь съ достаточной энергей подсказать самому себ извстную идею, ту-ли, что теб остается лишь отправиться къ чорту, или-же, что такимъ-то и такимъ-то способомъ ты можешь быть спасенъ…

Но, зато-же вдь на это и нужна гораздо большая энергя, чмъ та, которою обладаетъ вашъ нижеподписавшйся слуга.

VIII.

Бдный милый Брунъ, со времени нашего послдняго свиданя онъ порядочно-таки косился на меня, онъ догадывался, что думалъ я о его супружеской жизни, и колебался между двумя вещами: порвать-ли со мной окончательно, или-же взять меня въ свои повренные.

Ужъ эти бдные мужья! Вс они начинаютъ съ того, что принимаютъ высокомрный тонъ, имъ ‘не нужны больше старые друзья’, они удаляются отъ нихъ или-же разомъ порываютъ вс сношеня. Но, кто знаетъ? года черезъ два они, можетъ быть, вернутся назадъ, въ конц концовъ нужно-же имъ имть кого-нибудь ‘съ кмъ-бы можно было поговорить’.

И Брунъ пришелъ. Черезчуръ ужъ велика была у него потребность отвести душу. А въ такомъ случа, почему-бы не со мной?— Я же вдь ужъ и’раньше зналъ… нсколько больше, чмъ слдовало.

И я сжалился надъ честнымъ музыкантомъ, чья жизнь превратилась въ одинъ сплошной диссонансъ, и принялъ его приглашене на ‘настоящй холостой вечеръ’ у Ингбрета.

Едва успли мы покончить съ необходимымъ вступленемъ и неизбжной неловкостью, какъ уже началось. Она была чудеснйшй человкъ въ мр и т. д. и т. д. Вообще говоря, они прекрасно ладили между собою и т. д. Разумется, дло не обходилось безъ кое-какихъ шероховатостей, это случается въ самыхъ счастливыхъ супружествахъ и т. под.

— Да, это, конечно, правда, а скажи-ка, какъ поживаетъ Бьельсвикъ?

— Да надо надяться, что прекрасно!— продолжалъ онъ.— Но ужъ съ нами, художниками, всегда такъ бываетъ, мы никакъ не можемъ приноровиться къ этой вчно будничной жизни, и потому-то и повторяется такъ часто эта старая исторя о капл, подтачивающей камень.

Ледъ былъ разбитъ. Онъ съ облегченемъ вздохнулъ.

— Да, да,— отвчалъ я,— чмъ нервне становятся люди, тмъ тяжеле для нихъ семейная жизнь.

— Именно, именно! Блестяще сказано!— Господи, съ какою трогательною благодарностью принимаютъ эти мужья малйшее сочувственное слово, если въ немъ не скрывается булавочнаго укола!

Мы покончили уже съ кафе-шартрезомъ и благодушно сидли за второй бутылкой пива. Онъ долженъ былъ ночевать въ отел, могъ вернуться домой, когда заблагоразсудится, и былъ счастливъ.

Мы болтали о всякихъ пустякахъ. Начинавшее уже сказываться дйстве алкоголя раскрывало сердца и развязывало языкъ: онъ ршился уже… разумется въ шутку… поздравить меня съ счастливымъ избавленемъ отъ всхъ ‘опасностей’… ‘ты вдь нсколько подвергался риску за послднее время, какъ я слышалъ?.. Какъ, неужели нтъ? Значитъ, только такъ себ… Вотъ какъ, даже и риску не было? Ну, во всякомъ случа…’

За третьей бутылкой онъ разсказалъ мн траги-комическую исторю о томъ, какимъ образомъ любви его былъ нанесенъ ‘первый ударъ’.

— Я былъ до такой степени наивно-влюбленъ, видишь-ли, она была для меня безусловно идеалъ и все такое: она была божественна. Не такъ-ли? Да ты, конечно, это помнишь, я ходилъ кругомъ, пожималъ всмъ руки и уврялъ всхъ въ своей къ нимъ любви, ну, да, въ тотъ вечеръ я дйствительно любилъ всхъ людей. Это, знаешь-ли, всегда такъ бываетъ, когда человкъ очень доволенъ своей судьбой. Ну. такъ вотъ, она тоже была въ дух, была непринужденна и весела,— замужняя женщина, жена художника, ну, и все такое, великолпно. Она развеселилась, разошлась, пила тосты съ друзьями и прятельницами, наконецъ, попробовала даже пуншу, и все шло прекрасно. Наконецъ, мы остались одни въ нашей свадебной комнат, и я продлывалъ всевозможныя глупости, бросался на колни, декламировалъ и ужъ не знаю, что еще. Вдругъ она поблднла и сла. Я испугался и спросилъ, что съ нею, она попросила меня выйти изъ комнаты. ‘Не сходить-ли мн… за докторомъ?’ спросилъ я въ испуг.— ‘Милый, выйди на минуту, поскоре! скоре!’ — упрашивала она. Я не зналъ, что длать, я принужденъ былъ выйти, но не ршался отойти отъ двери… вдругъ слышу я какой-то необыкновенный стонущй звукъ… Волосы встаютъ дыбомъ на моей голов, въ безумномъ отчаяни врываюсь я въ комнату… Она стояла- въ полномъ наряд невсты и… бдная не могла переварить двухъ капель пуншу… въ присутстви счастливаго Жениха возвращала весь свадебный обдъ. Да, теб-то хорошо смяться! Ну я… ну, разумется я не подалъ и виду, будто это могло имть для меня какое-нибудь значене, я говорилъ, что пуншъ дйствительно былъ слишкомъ крпокъ, что тутъ было много дамъ, которыя выпили не меньше ея, но… Да, но я вдругъ какъ будто внутренне остылъ. Идеалъ, котораго рветъ, видишь-ли… она какъ будто вдругъ сразу стала совсмъ не тою, какою была прежде.

— Я легко могу себ это представить.

— Разумется, я обо всемъ этомъ забылъ, но… какъ-бы то ни было, разъ скрипка получила трещину… Вдь въ сущности глупо-же обращать внимане на подобныя мелкя случайности. Теперь мн это представляется не боле, какъ какимъ-то смшнымъ, комичнымъ эпизодомъ. Но она, конечно, замтила, что я какъ-то вдругъ охладлъ, и, конечно, была обижена… о, да. Трудное это дло. Это похоже на то, какъ иногда нужно бываетъ что-нибудь написать, тутъ самая незначительная мелочь можетъ нарушить все настроене, и изъ письма ничего не выходитъ, кром маранья бумаги.

Онъ сдлалъ еще глотокъ, наслаждаясь тройнымъ благополучемъ,— присутствемъ пива, свободой и сочувствемъ собрата мужчины, и потомъ продолжалъ нсколько откровенне, чмъ, вроятно, сначала располагалъ:

— Да, да. Commune naufragium. Мы конечно не единственные. А потомъ люди окончательно задаютъ другъ-друга, становишься такъ нервенъ и такъ… Всего хуже то, что она ршительно не можетъ понять, не иметъ никакого представленя о томъ, каково мн это и даже вовсе и не старается войти въ мое положене… И въ конц-концовъ такъ это надодаетъ. Не разъ въ недоумни спрашивалъ я самого себя, что осталось намъ отъ всей нашей истори? Думая о ней, я не ощущаю въ груди ни малйшей вспышки радости, никакого влеченя къ ней. ничего, кром вялаго тупого чувства… своего рода обязанности…

— Кредитора, вставилъ я.

Онъ посмотрлъ на меня нсколько тупо, повидимому, не понялъ меня, но сказалъ: ‘Именно. Прекрасно сказано’. Затмъ онъ опорожнилъ стаканъ и продолжалъ:

— Я хочу сказать, что она ужъ не въ состояни привести меня въ веселое настроене. И такимъ образомъ я часто бываю не въ дух. Тогда я самъ привожу ее въ дурное расположене духа. Но когда я вижу, что она не въ дух, я начинаю сердиться. Тутъ у нея разстраиваются нервы, и она начинаетъ плакать. Это раздражаетъ меня. Она сердится. Конечно, это только смшно, не иметъ серьезнаго значеня, но… я въ состояни дойти до бшенства, стоитъ ей только забыть пришить пуговицу къ моей жилетк…

Одна только мысль объ этомъ привела его въ ярость: ‘чортъ возьми! Въ течене цлыхъ столтй у женщинъ только и было дла, что пришивать пуговицы, но он и до сихъ лоръ не годятся даже на это!’

Тутъ мн стало ясно, что сегодня онъ опять долженъ былъ выдержать сцену и, вроятно, одну изъ самыхъ худшихъ.

— Но вдь вообще она безукоризненна,— продолжалъ онъ боле прочувствованнымъ тономъ,— не можетъ быть и рчи о томъ, чтобы жить безъ нея, съ подобными невзгодами приходится мириться, она во всякомъ случа лучшй мой другъ, не думай, пожалуйста, что я раскаиваюсь въ томъ, что женился!

Мн было ясно, что онъ раскаивался въ своей откровенности. Я успокоилъ его на этотъ счетъ, но въ душ думалъ: ‘А все-же хорошо, что я былъ благоразуменъ’.

…Да, Богъ знаетъ.

* * *

Насъ хотятъ заставить врить, будто между землей и небомъ нтъ ничего посредствующаго. Но разъ я этими, своими собственными, до сихъ поръ безукоризненными ушами ясно слышу, какъ стучится она по ночамъ въ мое окно… хотя я живу въ третьемъ этаж…

Или, когда я просыпаюсь отъ сна и руки мои сохраняютъ отчетливое ощущене прикосновеня къ ея тлу, которое только что въ эту минуту покоилось тутъ,— ощущене прикосновеня, теплоты, все, съ такою несомннною, ясною отчетливостью, точно посл дйствительнаго прикосновеня къ мягкому женскому тлу…

Тогда я поневол спрашиваю себя, что-же долженъ я думать. Кажется, я могъ-бы жизнью своей поручиться въ томъ, что она была здсь сего дня ночью сама, своей особой, въ своемъ тлесномъ образ. Проснувшись, я еще лежалъ нсколько времени съ закрытыми глазами, безконечно счастливый, все еще крпко, крпко держа ее въ своихъ объятяхъ… Я вдь не спалъ! Только потомъ замтилъ я, какъ руки мои опустли, какъ прекратилось прикосновене, какъ она исчезала медленно и безмолвно… Я протянулъ руку, чтобы удержать ее, ея уже не было. Но простыни рядомъ со мною были еще теплы, именно тамъ, гд она только-что лежала.

Допустимо-ли тутъ какое-нибудь иное объяснене, кром того, что она спала и видла сонъ, во сн видла себя въ моихъ объятяхъ и такъ живо, съ такою магнетическою интенсивностью, что ея тло — ея духовное ‘астральное’ тло въ течене нкотораго времени дйствительно покоилось въ моихъ объятяхъ?

Отъ этого можно просто одурть.

IX.

Сегодня былъ день раздачи жалованья, а въ таке дни я охотно позволяю себ скромный завтракъ въ обществ Марка Оливя.

— Ну, промычалъ онъ вдругъ и взъерошилъ свою гриву,— былъ ты на свадьб?

— На какой свадьб?

— Не былъ ты разв? Замчательно!

Я вдругъ понялъ, что хотлъ онъ сказать, и острый электрическй токъ раза два пронесся въ области сердца. Потомъ я вдругъ сталъ хладнокровенъ.

— Гы, гы, это пронзводитъ-таки впечатлне!— кивнувъ головой, проговорилъ Маркъ Оливй: — неужели ты и теперь еще вздумаешь отрицать это?

— Что мн отрицать?— Ну, это-то пустяки. Господи Боже! Во всякомъ случа, вдь никто-же не любитъ доле полугода… Но, впрочемъ, не произошло-ли чего-нибудь особеннаго на свадьб?

— Ничего, кром того, что это оказалась какая-то потайная свадьба, а! ха! ха! ха! онъ разразился хохотомъ, лакей отъ испугу выронилъ изъ рукъ подносъ съ тарелками.

— Уфъ, да не хохочи-же такъ, братецъ! ‘Потайная’, говоришь ты? Что это за выражене?

— Никакихъ свадебныхъ приглашенй или карточекъ, ни единому человку, во всякомъ случа, ни къ кому изъ ея знакомыхъ. Моя жена, напримръ, которая дйствительно была одною изъ самыхъ искреннихъ ея прятельницъ (ну-ну! подумалъ я), даже она совсмъ и не подозрвала объ этомъ. Такъ значитъ и ты былъ тоже одинъ изъ забытыхъ. Да, да, вотъ, какая награда ждетъ насъ въ этомъ мр! Но я радъ, что ты принялъ это такъ спокойно.

— Мн кажется, всегда хорошо, если подобная особа пристраивается. Какъ разъ пора. А эта умла-таки устраивать свои дла,— такой богатый старикъ… Вдовья пенся и все прочее, ну! Поистин она-таки знала откуда дуетъ втеръ, какъ говоримъ мы въ Берген.

— Теперь ей живется не дурно. Своя вилла въ Нордстранд, шесть комнатъ, кухня, ванна, прислуга, лошади, экипажи и цлый штатъ ухаживателей… а! ха! ха! и мужъ подъ башмакомъ!

— Вотъ какъ!

— Когда онъ сидитъ въ своей комнат и вдругъ почувствуетъ охоту чихнуть, онъ долженъ сперва послать слугу къ госпож, попросить позволеня ея милости… а ха! ха! ха!

Еще полдюжины тарелокъ на полу. Въ зал вс постители хохочутъ.

Я перевожу разговоръ на другой предметъ: вдругъ вспоминаю, что мн надо еще до часу отдать на почту письмо, и мы выходимъ. Маркъ Оливй искренно счастливъ, видя, что я — принимаю это такъ спокойно.

— Прежде я серьезно боялся, что ты порядкомъ таки затронутъ! говоритъ онъ съ удивленемъ.

— Въ такомъ случа, я разумется женился-бы на ней,— отвчаю я,— ну, а пока — до свиданья!

Ни слова. Ни звука. Ни малйшаго намека, который далъ-бы мн возможность… просто-напросто выходитъ себ замужъ, даже и не оглядывается на того, другого, съ которымъ она проводила время, осторожно стараясь уловить его:

Чисто по-женски.

Ха ха! А я-то еще думалъ одно время, что она влюбилась! Даже упрекалъ еще себя въ этомъ! Какъ ужасно было-бы сдлать несчастной такую молодую беззащитную двушку… ха-ха! Теленокъ! Оселъ!

И всю эту зиму только и длалъ, что… эхъ! Слава Богу! Давно лора мн выздоровть.

* * *

Она стояла передъ моей дверью и рыдала, съ такою энергей переносилась сюда мыслью, что я слышалъ ее и физически ощущалъ ея присутстве,— ха, ха, ха, ха! О, холостякъ! Существуетъ одно только средство противъ этого романтическаго отношеня къ женщинамъ: это жениться. Господа мужья хорошо знаютъ женщинъ, и они далеко не отличаются сентиментальностью.

Итакъ, весь ходъ событй состоялъ въ сущности въ слдующемъ: материнскй инстинктъ возмущался въ ней противъ брака съ этимъ старымъ бариномъ, а потому она въ послднй разъ забрасываетъ сть, надясь поймать человка помоложе. Во всякомъ случа, стоило попытаться! Конечно, я не боле, какъ канцелярскй чиновникъ, но канцелярскй чиновникъ можетъ подвигаться впередъ, особенно, если… ну, молодая, красивая жена конечно тоже можетъ много помочь ему въ этомъ особымъ способомъ!— Кто знаетъ?.. А къ тому-же я былъ лтъ на двадцать моложе.

Но наконецъ она поняла, что я былъ не настолько простъ. Въ такомъ случа, que faire? Просто-напросто предоставляютъ малому идти -своей дорогой. Старый баринъ тоже годится. Только живе за дло! Вдь необходимая молодость можетъ быть пробртена… такъ сказать, со стороны. Вотъ бдная беззащитная и честная молодая двушка!

И она выходитъ замужъ за своего старика, въ течене какой-нибудь недли такъ забираетъ его подъ башмакъ, что онъ не сметъ и пикнутъ… а потомъ пальчикомъ подзываетъ къ себ ухаживателей.

Можетъ быть хоть это научитъ меня? Наконецъ-то?

* * *

Я счастливъ, я такъ свободенъ, свжъ, энергиченъ. Это подйствовало на меня, какъ ведро холодной воды на голову, и это-то и было мн нужно.

А если какъ-нибудь въ полночь опять кто-то станетъ подкрадываться и рыдать въ прихожей… мн стоитъ только представить ее себ въ объятяхъ старика, запятнанную поцлуями его противнаго беззубаго рта…

…Очень вамъ благодаренъ, сударыня! Я не буду имть чести длить бгаженство вашихъ юныхъ поклонниковъ.

* * *

Вроятно-ли, чтобы она могла поддерживать со мною какя-либо ‘дружескя отношеня’ посл всего того, что между нами произошло? Неужели это было-бы прилично?

Нтъ. Ни допустимо, ни прилично. Но именно потому-то она и сдлала-бы это, если-бы только любовь ея оказалась чмъ-нибудь инымъ, а не простою комедей.

Но она казалась влюбленной. Чмъ больше думаю я объ этомъ, тмъ несомннне кажется оно мн. Ужъ одинъ тотъ фактъ, что она превратилась въ товарища незнакомаго мужчины,— никогда и никоимъ образомъ не выдавая и не намекая даже на возможность какихъ-либо иныхъ цлей,— могъ имть одно лишь только объяснене. А потомъ цлыя тысячи этихъ мелочей, вс эти мимолетные проблески, которые невозможно уловить и еще того мене возможно выразить словами: оттнки голоса и взгляда, ласковое, теплое, влекущее пожате руки, свойственное лишь влюбленной женщин, невольные проблески чувства, противъ желаня вырвавшяся слова, эта магнетическая потребность въ тлесной близости… не говоря уже обо всхъ цвтахъ, которые рвала она для меня въ лсу и въ под, вс эти столь выразительные васильки и незабудки… А потомъ тотъ послднй разъ… Когда она покорно отдаваясь, замирая въ блаженств, повисла на моей рук, съ закрытыми глазами, содрагаясь всмъ своимъ горячимъ тломъ… и дала мн поцловать себя! Въ этой комеди была во всякомъ случа значительная примсь правды. Но она во время вспомнила объ обезпеченномъ положени г-жи Рюенъ… и вырвалась на свободу. Черезъ день она успла уже отдлаться отъ послднихъ слдовъ чувства, посмялась надо всей этой исторей, отбросила меня въ сторону, обняла своего старика и сказала:— Да, да, намъ все-таки надо соединиться, теб и мн, мой милый.

И съ той поры она дйствовала хладнокровно, опредленно и согласно съ приличями. Никакой внезапный порывъ подавленнаго чувства не вырвалъ у нея какой-нибудь записки, поклона, или какого-либо иного проявленя женской необдуманности… потому что тутъ и не было никакого чувства. Можетъ быть она поступала, какъ я: писала письма и жгла ихъ? Но такъ поступаетъ только влюбленный мужчина, влюбленная женщина напишетъ, запечатаетъ, опуститъ письмо въ почтовый ящикъ…. и одумается только посл. Но ни одной такой необдуманности, ни малйшаго слда ея!— А заключене всего: не дать мн даже случая исправить то, что было мною сдлано, оправдаться, объясниться, понять другъ друга, влюбленная женщина не такъ-то легко отказывается отъ надежды! О, нтъ. Она поняла, что это ‘ни къ чему не вело’, ни къ чему ‘существенному’…. въ ближайшемъ времени, она нашла, что въ этомъ направлени она приложила уже достаточно старанй, бросила все дло и согласилась признать пять за пару.

Комедя, комедя! Хладнокровный, ясный, врный разсчетъ. Я затрачиваю на этого человка столько-то и столько-то времени и такое-то и такое-то количество чувства, удастся,— тмъ лучше, не удастся,— я возвращаюсь назадъ къ своему старику.

Чисто по-женски! Прощайте, сударыня! Какъ-же былъ я наивенъ, смшно, непростительно наивенъ! Но къ счастью все-же не такъ глупъ, какъ ты предполагала.

* * *

Если-бы только могъ я спать ночами! Бромъ больше ужъ не помогаетъ….

Я становлюсь такъ вялъ. Цлые дни хожу я какъ во сн. Фрекенъ Бернеръ посылаетъ меня въ какой-нибудь приморскй курортъ для купанья. Это слишкомъ дорого, да къ тому-же и слишкомъ скучно. Я пробовалъ какъ-то купаться въ Грефсен, но ‘кто разъ въ стран той побывалъ, того туда ужъ не заманишь’.

Надо поговорить съ Кволе.

* * *

Теперь можетъ быть мы могли-бы какъ-нибудь поладить,— она и я, теперь оба мы стали мене сентиментальны. Ужъ я то во всякомъ случа.

Не понимаю, что это за своего рода щепетильность заставляетъ насъ останавливаться передъ тмъ, чтобы сдлать любимую женщину своею… ‘любовницей’.

* * *

Однакоже это была одна изъ самыхъ печальныхъ моихъ исторй.

Уже раньше два раза переходилъ я мериданъ — (не считая тхъ многочисленныхъ случаевъ, когда боле или мене приближался къ нему). Каждый разъ болзнь эта но прошестви года съ небольшимъ вырождалась въ тихое сентиментальное настроене, которое хотя можетъ быть и не обозначало еще полнаго выздоровленя, но во всякомъ случа уже было не опасно.

На этотъ-же разъ болзнь принимаетъ плохой оборотъ. Можетъ быть, теперь у меня оказалось меньше силъ для борьбы съ нею. Можетъ быть поздня увлеченя и вообще противоестественны. Это грустное, осеннее предчувстве того, что это ужъ въ послднй разъ, и великй Панъ никогда ужъ больше не шевельнется во мн,— тоже дйствуетъ и съ своей стороны. Сознане это повергаетъ въ какое-то жестокое отчаяне.

Ну, просто-напросто исторя эта оказывается худшей изъ всхъ, потому что она самая глупая.

* * *

Докторъ Кводе требуетъ, чтобы я халъ въ горы… разумется — ‘Вы нсколько широко живете’, бурчитъ онъ, ‘и слишкомъ много сидите въ комнатахъ, безъ воздуху и предаетесь своимъ фантазямъ, это не годится. Ступайте-ка вонъ изъ города, батюшка, и освжитесь. Горный воздухъ,— вотъ, какъ разъ то, что вамъ нужно… бодрящй, какъ шампанское, вмсто этого безжизненнаго, спертаго воздуха равнины, не говоря уже объ этой вони, которую зовутъ ‘воздухомъ’ здсь, въ Христани!’

Да, да, надо мн призанять немножко денегъ и отправиться туда. Это врно, что я сталъ какъ-то вялъ и врно также, что я какъ-то черезчуръ ужъ приросъ къ мостовой…. и къ моему уголку у Гранда между прочимъ… превратился въ какую-то блдно-жирную, полуплшивую, полусостарвшуюся фигуру съ Карлъ-оганновой улицы… Но… можетъ быть и недурно на время оторваться отъ этого, набраться новыхъ впечатлнй, прожить подъ влянемъ совершенно иной обстановки.

Романтическя воспоминаня о юношескихъ путешествяхъ пшкомъ и о посщеняхъ горныхъ пастушьихъ домиковъ все боле и боле увлекаютъ меня: звуки длинныхъ пастушьихъ рожковъ, звонъ колокольчиковъ, русалки и пастушки. Къ тому времени, когда я вернусь домой, я успю забыть…. все.

На пароход, 2 юля.

Какъ восхитительно очутиться на пароход! Вырваться на вс четыре стороны, сказать ‘прощай’ всему мру. Знакомый морской втеръ обвваетъ усталый лобъ… а потомъ открытое море, и Христаня исчезла.

Ахъ, если-бы я могъ унестись такимъ образомъ на конецъ свта! Это небольшое береговое плаване не боле какъ пародя.

Но въ Гитердал я найду свжй воздухъ. И кром того у меня не выходитъ изъ головы, что я вновь услышу эти слабые, разбитые, наивные, чистосердечные клингелингкдингъ колоколовъ старой церкви.

* * *

Миновали фордъ Лангезундъ.

Я стоялъ у борта, страдая морской болзнью и думалъ о безсмерти.

Безсмерте?— Эти волны, несущяся одна за другою по водной пучин…. вроятно, он находятъ, что существоване ихъ очень безсмысленно. Но если-бы каждая отдльная волна заключила изъ этого, что она будетъ продолжать также катиться по водной поверхности даже и тогда, когда, въ одинъ прекрасный день поверхность эта будетъ разбита и сдавлена прибрежными скалами….

* * *

Гитердаль. Отель.

Человкъ, пускающйся въ путешестве, похожъ на того, кто садится на камень. Онъ вкушаетъ ‘двойное удовольстве’: сначала,— когда онъ садится, потомъ,— когда онъ встаетъ.

По какому признаку узнаютъ несчастнаго? По тому, съ какою радостью принимается онъ всегда за укладыване своего чемодана.

* * *

Норвегя — точно Эллада древнихъ,— это не страна, а часть свта. Каждое селенье — отдльное царство. То преобладаетъ море, то горы, то лсъ, то зеленющя обработанныя поля, а то вдругъ нсколько изъ этихъ основныхъ мотивовъ соединяются вмст въ боле или мене роскошныхъ сочетаняхъ.

Природа здсь и природа къ западу отъ горъ столь-же непохожи одна на другую, какъ въ музык ключи Dur и Moll. Въ течене лишь нсколькихъ дней можно пройти черезъ цлую скалу ландшафтныхъ тоновъ. Отъ самой мрачной суровости до самой пустынной пустыни и отъ самой ласкающей мягкости до самаго свтлаго свта.

Столь-же разнообразно и само населене.

Старинное длене страны на мелкя самостоятельныя владня было вполн естественно. Скажите на милость, что за дло Нумедалю до Телемарка? Они столь-же далеки другъ отъ друга, какъ какя-нибудь сказочныя страны. Или-же, что общаго между Телемаркомъ и Сетерсдалемъ или Гардангеромъ? Все царства и царства, разстояня, на которыхъ принцы и принцессы могли-бы странствовать ‘далеко и дальше далекого’, встрчать троллей и вдьмъ, селенья русалокъ, очарованные замки и наконецъ попасть въ такое мсто, гд все сплошь одни лишь чудеса. Въ сущности это было прямо преступлене, все это великое дло, начало которому положено еще въ Гафрсфорд въ 872 году.

Прежде всего Kopf-ab всмъ отдльнымъ царствамъ, потомъ Kopf-ab всмъ крупнымъ родамъ, наконецъ, какъ заключительное слдстве: Kopf-ab и послднему древнему роду, а вмст съ нимъ и Норвеги. И теперь эта когда-то такая аристократическая и богатая преданями страна ползетъ себ но теченю, какъ какой-нибудь жалкй демократическй паромъ, нагруженный грошевой политикой, ставангерской богобоязненностью, нравственностью синяго чулка и искусствомъ въ извозчичьемъ промысл.

* * *

Тутъ долженъ былъ-бы сидть свой король на каждомъ мысу. Не какой-нибудь такой ‘конституцонный монархъ’, являющй собою образецъ отца семейства, подобно тому, какъ и королева его являетъ собою образецъ матери семейства, морскими королями должны-бы они бытъ, морскими разбойниками,— воины, благородные землевладльцы, grands seigneurs, которые знали-бы цну блеску и могуществу, умли-бы пользоваться всми радостями и ужасами жизни: вино, кровь, обнаженныя тла. Къ нимъ должны были-бы стекаться герои и у нихъ — процвтать скальды, и прекрасныя, гордыя, неблагонравныя женщины должны были бы воспламенять ихъ на подвиги и любовь, вдохновлять ихъ на псни и внушать имъ преступленя.

Мечты! Мечты! Морске разбои теперь запрещены. Запрещено также и вести войну,— безъ разршеня стортинга. А слдовательно, нтъ и героевъ. А что-же касается до скальдовъ и женщинъ, то они теперь благодушно сидятъ себ вмст за тканьемъ байки, или-же устраиваютъ воскресныя школы.

А вмсто короля на каждомъ мысу сидитъ по проповднику-аскету изъ народа.

* * *

Ежедневно совершаю я прогулку къ старой церкви.

Тамъ сижу я и мечтаю и снова вдаюсь въ романтизмъ. Такая это маленькая, старая, нсколько смшная съ виду церковь, во всхъ формахъ которой такъ и сказывается младенческая вра и варварская фантазя вмст съ простымъ и сильнымъ чувствомъ, и гд каждый колоколъ говоритъ о преданяхъ, объ исторяхъ съ привиднями и обо всей похоронной, свадебной и старородовой и семейной романтик. Даже такой старый, закоренлый рацоналистъ, какъ я, чувствуетъ себя растроганнымъ. ‘Придите ко мн, и я успокою васъ’, говоритъ старая, выкрашенная дегтемъ деревенская церковь, и я прихожу, и нахожу покой.

Сюда-бы только еще какого-нибудь очень стараго и весьма бородатаго, первобытнаго вида пастора,— изъ временъ Христана V или около того, какого-нибудь бывшаго морского разбойника или бойца… или хоть какого-нибудь маленькаго, кругленькаго, добродушнаго, пьяненькаго человчка изъ Цетлицевскаго перода.

Впрочемъ, въ церковь я не вхожу. Вдь внутри она уже реставрирована. Въ дло пошла касса для’бдныхъ, тщательно удалено все,- что было въ ней стариннаго, рдкаго, комичнаго. Церковь приняла заново христанскй видъ. Я видлъ фотографю современнаго ея внутренняго вида, она вычищена, какъ бюргерскй фракъ, обнажена и пуста, какъ любая изъ церквей въ Христани.

А потомъ тамъ есть еще альбомъ. Книга, въ которой чернь туристовъ всего мра вписываетъ свои дурацке Персенъ или Паульсень, какъ-будто такъ это и надо. Это отвратительно. Не довольно еще того, что вс эти кощунственные срые штаны преслдуютъ насъ по отелямъ,— даже сама церковь пропахла туристами. Туристами и современностью. Скажите ради Бога, если-бы какой-нибудь такой Паульсенъ или Персенъ вознамрился видть внутренность гитердальской церкви, неужели не могъ-бы онъ войти въ нее въ одно изъ воскресенй во время службы и, скромно усвшись въ заднихъ рядахъ у дверей, приносить покаяне въ томъ, что онъ ршился проникнуть въ это старинное святилище Бога.

* * *

Старики правы. Въ дйствительной жизни нтъ ничего, на что-бы можно было вполн разсчитывать: могущество, почести, богатство, блескъ, все это не боле, какъ макулатура, а женщина, любовь — ну ихъ къ чорту!

А потому создай себ царство грезъ, въ которомъ ты могъ-бы постичь вчность и душевный мръ. Создай себ церковь.

Молись за насъ, пресвятая два Маря!

* * *

Подъ вечеръ, на гор въ лсу. Воскресенье.

Тишина. Ни звука. Лишь время отъ времени откуда-то издалека доносится съ дуновенемъ втерка замирающй звукъ колокольчика.

Свтлая, мирная, святая тишина. Тишина воскресная. Блка беззаботно взбгаетъ наверхъ но стволу дерева, садится на нижнюю втку и принимается щелкать.

Солнце садится. Красный теплый свтъ заливаетъ сочные зеленые откосы горъ, длинные блдно-золотые лучи солнца пробиваются между желтоватыми сучьями сосенъ. Длинныя синеватыя тни ложатся на вод, и въ глубин долины.

На меня нисходитъ какая-то такая блаженная тишина, только и слышу по временамъ, что бене своего собственнаго сердца. И потомъ эти далеке звуки, время отъ времени долетающе сюда съ втромъ,— какой-то отзвукъ — можетъ бытъ, пастушьяго рога. Какъ знать, можетъ быть это какая-нибудь свжая, краснощекая двушка тамъ на гор въ своемъ лтнемъ пастушьемъ дом сзываетъ своихъ коровъ. А можетъ быть, и какая-нибудь русалка… хотя теперь, на лто, по всей вроятности, она переселилась куда-нибудь подальше въ горы.

Солнце опускается все ниже и ниже, золотистый свтъ его все блднй и блднй разливается надъ мромъ. Тни темнютъ и густютъ, кругомъ такая безмолвная тишина, что поневол задерживаешь дыхане.

‘Въ лсу, среди чащи душистой

Живутъ легкокрылые эльфы.

Молчи-жъ на тропинк тнистой:

Безмолвствуютъ тамъ сами эльфы,

Ихъ арфы чуть слышно звенятъ’.

* * *

Какое счастье на время освободиться отъ жизненной страды!

Изо дня въ день одни и т-же впечатлня,— вотъ, что можетъ свести съ ума. Это капля, которая постоянно, непрерывно падаетъ человку на темя, съ мрными до жестокости промежутками, пока не разбередитъ въ немъ души. Постоянно одни и т-же площади, улицы, люди, ландшафты… они до ранъ мозолили мн глаза и отражались въ мозгу моемъ цлымъ непрерывно возобновляющимся рядомъ булавочныхъ уколовъ.

Эта чистая, свободная, спокойная природа дйствуетъ на меня успокоительно, какъ холодный компрессъ. Все здсь мн нравится, я люблю даже этихъ фантастично одтыхъ поселянъ, они представляютъ собою такой благотворный контрастъ нашимъ навагамъ въ Христани. А ихъ языкъ: онъ звучитъ для меня безконечно изящне, чище и аристократичне этого ломаннаго восточнаго жаргона. Во мн настолько еще со. хранился уроженецъ запада Норвеги, чтобы не утратить чуткости къ грубости звуковъ языка ‘викинговъ’.

Сухе, напоминающе овечье блеяне голоса бюрократовъ, ведущихъ интеллигентныя бесды въ салонахъ Христани, въ конц-концовъ тоже истощаютъ всякое терпне уха, способнаго предъявлять хоть каке-либо музыкальныя требованя.

Горный-ли воздухъ, или же вс эти новыя впечатлня, или вынужденное ограничене употребленя спиртныхъ напитковъ,— какъ-бы то ни было: я чувствую себя спокойне. Меня уже не преслдуютъ такъ все одн и т-же мучительныя мысли. И у меня являются силы для борьбы.

Я, дйствительно, въ состояни теперь бродить и думать о постороннихъ вещахъ. И безъ особеннаго напряженя. А когда она опять является ко мн, я прогоняю ее во-свояси помеломъ въ образ ея ‘супруга’.

Ну, naturam furca… Всего хуже приходится мн ночами. Мн грезится, будто она вышла замужъ отъ отчаяня, что она ведетъ разгульную жизнь, чтобы забыться, что вдругъ, въ одинъ прекрасный день, она приходитъ къ убжденю, что такъ продолжать нельзя, бросаетъ все и убгаетъ, возвращается назадъ къ единственному человку, котораго она любитъ, по желзной дорог детъ вслдъ за мною до Конгсберга, а тамъ съ ямщикомъ до Гитердаля, разспрашиваетъ и находитъ отель, комнату — стучится, врывается, слезы, объятя… ‘вотъ я, возьми меня!’

Но выпивъ значительное количество пива, я все-же засыпаю.

* * *

Есть тутъ и велике бичи деревни: туристы и газеты. Послдня еще хуже въ томъ отношени, что положительно невозможно не имть съ ними дла. А между тмъ въ нихъ ежедневно повторяются все одн и т-же пошлости.

Политика да политика. То въ одномъ мст представитель правой показалъ себя продажнымъ человкомъ, то въ другомъ мст потерплъ фаско представитель лвой. А когда это выходитъ черезчуръ громко,— фельетонъ по поводу женскаго вопроса.

Здсь у насъ ни съ чмъ не умютъ разстаться во время! Стоитъ ухватиться за какой-нибудь оборвышъ идеи и его затаскаютъ до того, что онъ наконецъ провоняетъ.

Впрочемъ, странныя существа эти эмансипированныя женщины. Он по существу ненавидятъ мужчинъ, а между тмъ изо всхъ силъ стараются уподобиться этимъ же самымъ отвратительнымъ мужчинамъ. ‘Женщины всегда дйствуютъ вопреки логик’.

Только въ одномъ отношени требуютъ он, чтобы мужчина уподобился имъ, и именно въ добродтели. Ихъ сердитъ то, что он постоянно должны думать о своемъ благонрави, между тмъ, какъ этотъ болванъ смотритъ на это такъ легко и вовсе не задумывается надъ возможностью имть потомство, онъ долженъ исправиться и уподобиться намъ!— говорятъ сине чулки.

Я придумалъ слдующую мистификацю, которую и напечатаю при удобномъ случа:

‘Одинъ подвижникъ аскетизма говоритъ, что женщина ни въ какомъ случа не должна имть боле одного мужа, напротивъ того вполн естественно, что мужчина иметъ сношеня со многими женщинами. Доказываетъ онъ это слдующимъ образомъ:

Мужчина является для женщины божествомъ, но поклоняться нсколькимъ божествамъ непозволительно. Для другой стороны дло иное: для мужчины женщина по большей мр существо высшее, неземное, но вдь божество можетъ обладать множествомъ такихъ высшихъ неземныхъ существъ, цлыми тысячами ихъ, и это ршительно не противорчитъ никакимъ свидтельствамъ учителей…

Но вдь и то правда, что сине чулки утратили почтене даже къ великимъ учителямъ.

* * *

Здсь, на горахъ, человкъ становится до того нищъ духомъ, что у него хватаетъ) времени даже на обсуждене женскаго вопроса. А пробудь я здсь еще мсяца два, и я пожалуй началъ бы даже интересоваться политикой.

Что такое ‘женственность?’ — Причастный газетному длу синй чулокъ ограничивается заявленемъ, что онъ не иметъ яснаго представленя объ этомъ предмет. Этому я охотно врю.

— Если бы вы, милостивые государи, соблаговолили опредлить намъ наконецъ это поняте ‘женственности’!— вздыхаетъ чулокъ и тутъ же не безъ колкости прибавляетъ:— Но, можетъ быть вы не въ состояни это сдлать’?

— Совершенно врно: мы не въ состояни сдлать это. Дло вотъ въ чемъ: женственность въ женщин есть именно то, что заставляетъ мужчину влюбляться въ нее. Но что же это такое? Почему влюбился я въ женщину, которая даже не вполн мн нравилась и къ которой я не чествовалъ и большого уваженя?— Молчане.

Женственность есть сумма всхъ свойствъ и особенностей, достоинствъ и недостатковъ, длающихъ женщину привлекательной для мужчины. Но что же это за свойства?— Молчане.

Подобнымъ же образомъ мужественность въ мужчин есть то, что заставляетъ женщину влюбляться въ него. Пусть это будетъ свойство или особенности, достоинства или недостатки, но вся совокупность ихъ есть ‘мужественность’, если только они привлекательны для женщины.

Это значитъ: какъ ‘женственность’, такъ и ‘мужественность’ есть нчто — неопредлимое. Нчто таинственное. Понятя, постигаемыя только чувствомъ, понятя, созданныя расовымъ инстинктомъ. Материнскй инстинктъ говоритъ въ женщин: тотъ-то или тотъ-то долженъ быть отцомъ твоего ребенка, и она называетъ обликъ этого мужчины ‘мужественнымъ’. Инстинктъ отца говоритъ: эта женщина должна быть матерью моего сына, спросятъ этого человка,— почему?— и онъ отвтитъ: потому что женщина эта является въ моихъ глазахъ такою женственною. Точка!

Ужасно характерно то, что сине чулки требуютъ ‘опредленя’ этихъ понятй.

* * *

Исторя каждаго чувства распадается на дв части: 1) исторя того, какимъ образомъ она уловила его, 2) исторя о томъ, какимъ образомъ онъ, попавшись въ ея сти, сдлалъ то самое, чего она отъ него хотла, въ полной увренности, что онъ былъ до чертиковъ неотразимымъ побдителемъ женскихъ сердецъ.

* * *

Все зло не въ ‘эгоизм’, а въ женскомъ эгоизм.

Мужчина желаетъ лишь, чтобы самъ онъ былъ счастливъ, женщина же можетъ быть счастлива лишь черезъ несчастье другихъ. Жизнь только тогда получаетъ для нея цну, когда въ ея трумфальную колесницу впряжено съ десятокъ несчастно-влюбленныхъ, и если желаешь доставить женщин поистин прятную неожиданность, то, какъ извстно, слдуетъ повситься и пустить въ публику слухъ, что все это было совершено ради нея.

* * *

Всего лучше ссть въ лодку и, отойдя подальше отъ берега, остановиться посреди озера. Тамъ я въ безопасности.

Одно только озеро блеститъ со всхъ сторонъ вокругъ меня подъ лучами палящаго солнца. Окрестности вырисовываются мягкой волнообразной чертой, округляясь подъ своимъ зеленымъ покровомъ, застилаясь голубоватой дымкой лтняго воздуха. Густой, сладкй запахъ свжаго сна, хвойнаго лсу, душистыхъ полевыхъ цвтовъ, возбуждающй, крпкй, сладостно опьяняющй, какъ дыхане самой жизни. Съ сигарою въ зубахъ лежу я въ лодк, погруженный въ покой и мечту, я — Будда, скользящй по серебристому лону Нирваны,— освобожденный, свободный.

Удивительную старую книгу нашелъ я здсь въ одномъ крестьянскомъ дом, куда зашелъ я, чтобы раскурить свою сигару: книгу омы Кемпйскаго. Съ тхъ поръ иногда лежу я и читаю эту книгу и способенъ углубляться въ нее до самозабвеня. Все становится божествомъ, и божество это во мн, и я самъ въ немъ. Солнечный свтъ есть его вчная любовь, проницающая весь мръ, сообщая ему тепло и жизнь, какъ отдаленный, тихй шелестъ, слышится во всемъ мровомъ существ дыхане и трепетъ его творческаго присутствя. Я весь проникаюсь пантеистическимъ восторгомъ.

Одно только по временамъ вдругъ пробуждаетъ меня: мысль, что она… она… могла бы выплыть сюда изъ за тхъ кустовъ въ вид блой двы озера… съ волнами блестящихъ волосъ, разсыпающихся по блоснжной спин…

* * *

Отель. Дождливая погода.

Я совсмъ не рацоналистъ. Рацоцалистъ лишь мой разсудокъ, но что такое разсудокъ… какъ не маленькая, жалкая кухонная лампочка посреди огромнаго, высокаго и совершенно темнаго чердака?

То, что во мн ощущаетъ и воспринимаетъ, и есть собственно я.

Это — заключенная во мн пучина, море, безконечность. Тутъ волнами вздымаются силы, отъ которыхъ я завишу, но на дн этого моря существуетъ какое-то соединене съ мровымъ океаномъ.

Георгъ онатанъ представляется мн какимъ-то англйскимъ туристомъ, который, одтый весь въ срое, съ лорнетомъ на носу, прозжаетъ мрачными долинами и говоритъ: вотъ здсь есть водопадъ, тутъ можно бы устроить фабрику. И затмъ ужъ онъ больше ничего не видитъ. Когда яркое солнце сильно печетъ, онъ говоритъ: всю эту солнечную теплоту можно было бы сосредоточить и примнить къ длу. Это единственная мысль, которая является у него по отношеню къ солнцу.

Но вдь этотъ водопадъ есть нчто большее, чмъ заключенныя въ немъ лошадиныя силы, и это солнце есть нчто большее, чмъ паровикъ.

Эта разсудочность, которая стремится въ ширь и желаетъ все заполнить собою, убиваетъ и отрицаетъ нчто, живущее въ моей душ.

И это все, что есть во мн лучшаго, наиболе глубокаго.

— Но во всякомъ случа и наиболе безполезнаго!

Полезное… для кого и для чего? Ничего нтъ столь безполезнаго, какъ любовь! А между тмъ стоитъ мн только завидть шляпу извстнаго фасона, и все существо мое оживаетъ, какъ мимоза подъ лучами солнца. ‘Польза’ есть своего рода догмата въ род ‘счастья’ и е блаженства’, дло лишь въ томъ, чтобы понимался онъ правильно и не слишкомъ узко.

Полезно то, что даетъ намъ возможность жить, ощущать жизнь. Греза полезна, если она прекрасна. Что же касается до истины, то она вообще недоступна, доступная же истина для насъ безразлична.

Фантазя, яркй колоритъ жизни, богатство впечатлнй, глубина существованя… и зачмъ пугаться намъ слова ‘иллюзя’? Почти все, что даетъ намъ возможность жить, ощущать жизнь, или само есть иллюзя, или же держится на иллюзи.

Затянутые туманною дымкою откосы горъ, пустынное озеро съ его мечтами о дв водъ и тишиною нирваны… но вотъ является со своимъ свточемъ наука и говоритъ: этотъ туманъ есть водяной паръ, этотъ лсъ не что иное, какъ десятокъ тысячъ сносенъ: озеро состоитъ изъ столькихъ то и столькихъ то килограммовъ водорода plus столько-то и столько-то килограммовъ кислорода, существоване же водяныхъ двъ и тишины нирваны осталось недоказаннымъ… Что мн до этого за дло?

Тмъ не мене ‘правда’ для меня именно въ этихъ затянутыхъ туманною дымкою откосахъ горъ, въ этомъ пустынномъ озер съ грезами о водяной дв и безмолвемъ нирваны. Къ водороду же и кислороду я совершенно равнодушенъ.

Я хочу мечтать, я хочу жить иллюзями.

* * *

Тамъ наверху проносятся блыя облака.

Тамъ есть умиротворене. Тамъ когда-нибудь будетъ носиться и моя душа подобнымъ же образомъ, какъ теперь скольжу я здсь по водной поверхности въ этой тяжелой лодк. Она будетъ упиваться солнечнымъ свтомъ и дышать эфиромъ, и царствомъ ея будетъ все это безконечное море жизни, по которому разливаются потоки солнечнаго свта и въ свтлыхъ волнахъ котораго носятся освобожденныя души, какъ какя-нибудь нереиды и дельфины.

Существуетъ-ли душа?— ‘Мы не знаемъ’.— Предстоитъ-ли намъ жизнь или смерть?— ‘Мы не знаемъ’.— Иметъ-ли жизнь какой-нибудь смыслъ?— ‘Мы не знаемъ’.— Почему существую я?— ‘Мы не знаемъ’.— Существую-ли я, вообще говоря?— ‘Мы не знаемъ’.— Что-же мы въ сущности знаемъ?— ‘Мы не знаемъ’.— Можемъ-ли мы, вообще говоря, что-либо знать?— ‘Мы не знаемъ’.

Это систематическое ‘мы не знаемъ’ называется наукой. И люди въ изумлени всплескиваютъ руками и въ восторг восклицаютъ: ‘Успхи человческаго ума необъятны и непостижимы! Посл этого не нужны намъ никаке боги’.

И это потому, что наука открыла, что когда вода въ котл сильно кипитъ, крышка его подымается отъ горячаго пара, и открыла еще, что соломинка притягивается кускомъ янтаря, натертаго шерстью… впрочемъ, не сумвъ объяснить эти явленя иначе, какъ фразами, смняющими одна другую приблизительно черезъ каждое десятилте…

Я-же скоре былъ-бы способенъ удивляться тому, какая намъ нужда въ подобной ‘наук’! Господи Боже, вс эти телеграфныя проволоки, конечно, очень остроумная вещь, и желзнодорожное сообщене необыкновенно быстро, биржевики совершаютъ свои миллонныя кражи гораздо легче, чмъ въ былое время и банковому кассиру скрыться съ моими сбереженями гораздо легче теперь, чмъ когда-либо прежде, но… избави Боже! при всемъ моемъ почтени…

Что мн до того, что земля шарообразна (хотя, впрочемъ, она и не шарообразна)? Или до того, что мръ когда-то былъ туманомъ (что, впрочемъ, еще сомнительно), или до того, что человческй зародышъ въ извстномъ перод своего развитя похожъ на зародышъ собаки… разъ мы ‘не знаемъ’, что вызвало къ жизни этотъ зародышъ, и ‘не знаемъ’, что внушило туманной масс идею развиться въ цлый мръ?

О, пустота, пустота! О, это мучительное чгшетво безсиля! Старый Dr. Фаустъ былъ правъ.

‘Wie nur dem Kopf nicht alle Hoffnung schwindet,

Der immerfort an schalem Zeuge klebt,

Mit gier’ger Hand nach Schtzen grbt

Und irent sich wenn er egenwrmer findet!’

Лучше-ли поступилъ-бы этотъ самый Dr. Фаустъ, если-бы онъ выпилъ ядъ, котораго такъ жаждалъ, вмсто того, чтобы прислушиваться къ утренней пасхальной псн?..

* * *

‘Христосъ, небесный женихъ’.

Удивительно безыскусственное, удивительно глубокое представлене.

Религозное, мистическое единене съ божествомъ,— эта unio mystica въ дйствительности представляетъ собою именно то, чего мы требуемъ отъ любви. Это безконечная преданность и безмятежное счастье. Блаженное слите и претворене въ то другое существо, въ которомъ наше собственное существо находитъ себ дополнене и завершене.

* * *

Путь вры: отъ просвтлня къ просвтлню, отъ свта къ свту, отъ блаженства къ блаженству.

Путь знаня: отъ просвтлня къ просвтлню, отъ свта къ свту, отъ отчаяня къ отчаяню.

Карабкаешься наверхъ по длинной веревочной лстниц, постепенно выбиваешься изъ тьмы невжества, освобождаешься отъ различныхъ суеврй, утрачиваешь вроване за врованемъ, разстаешься то съ одной, то съ другой теорей… пока не взберешься на самую вершину, и тутъ видишь, что кругомъ — одна пустота и ошеломляющая бездна. Тогда только начинаешь понимать, что то, что прежде называлъ человкъ мракомъ невжества и суевремъ, было не боле, какъ благодтельный туманъ, скрывавшй отъ глазъ нашихъ бездну для того, чтобы спасти насъ отъ головокруженя, еще разъ пытаешься ухватиться руками за эти туманные покровы, но они бгутъ отъ тебя, назадъ, внизъ,— нтъ уже возврата, впереди одна пустота, все пристальне и пристальне вперяешь въ нее расширенные отъ ужаса глаза… пока не полетишь въ нее внизъ головою.

XI.

Много крику и мало воли,— вотъ прозвище женщины.

Стоять и смотрть на тотъ спектакль, который способна разыграть дама прежде, чмъ она усядется въ телжку и окончательно будетъ готова къ отъзду… да и тутъ еще ямщику придется бгать назадъ за шалью! За красною шалью!.. отъ этого можно просто получить чахотку.

Да и вообще говоря: дв дамы на лстниц, какъ разъ на дорог у всхъ людей… имъ ршительно не о чемъ говорить, он ненавидятъ другъ друга и не выносятъ другъ друга, но… минутъ пятнадцать по меньшей мр!

Ужасно интересный разговоръ, маленькая двочка г-жи Даль больна: она такъ больна! Это такъ грустно! и представьте себ, докторъ думаетъ, что это дифтеритъ! Въ течене послдняго получаса дв такихъ представительницы женскаго пола стояли у самой моей двери, и он еще простоятъ такъ, по крайней мр, минутъ двадцать, я собирался было, прилечь заснуть, но ужъ въ такомъ случа отъ этого придется отказаться.

‘Wenn Mnner anseinander gehn,

Dann sagen sie: auf Wiedersehn.

Wenn Weiher auseinander gehn,

Dann bleiben sie noch lange stehn’.

И такъ во всемъ. Когда он, напримръ, любятъ, он такъ громко кричатъ, вопятъ и плачутъ, что мы, которые судимъ по себ, воображаемъ. что тутъ дло идетъ о жизни и смерти! По меньшей мр! Не получу тебя я, мое счастье,— я сразу брошусь въ Каттегатъ… по меньшей мр!

Ну, и вотъ, не получаетъ она вышепоименованнаго счастья, и что-же оказывается? Она выходитъ замужъ за Мадса Мадсена, родитъ кучу дтей, доживаетъ до внуковъ и правнуковъ, и когда Мадсъ Мадсенъ спрашиваетъ ее: не правда-ли, вдь ты въ тотъ разъ порядкомъ-таки была влюблена въ оганна фонъ-Эренирейса? Грета отвчаетъ ему съ ясной улыбкой:

— О, пустяки! Просто бальное увлечене.

* * *

Отъ любви женщина не лишаетъ себя жизни.

А если она и дйствительно бросается-таки въ Каттегатъ, то или въ истерической надежд сдлать ‘его’ такимъ образомъ ужасно несчастнымъ, или-же изъ страха… ‘позора’.

Вс молодыя самоубйцы, при вскрыти, оказываются беременными.

* * *

Августъ.

Я живу теперь въ самыхъ высокихъ горахъ, въ воздух дождливое настроене, туманъ застилаетъ возвышенности и вершины горъ, осеннеромантичный видъ.

Псня горной русалки.

‘Лтомъ въ дикихъ горахъ я гоняю коровъ:

Тамъ въ ущельяхъ сырыхъ влажный втеръ реветъ,

Тамъ лишь чахлый кустарникъ по склонамъ ползетъ,

Тамъ таится олень среди грудъ валуновъ:

Тамъ въ дождливую ночь выкликаетъ куликъ,

Тамъ рожокъ пастуха никогда не звучитъ.

‘Запоздавши, разъ ночью гнала я коровъ

Черной Балкой, въ ущелья, у Лысой горы.

Чуть круглилась вершина средь призрачной мглы,

Надъ горою клубился туманный покровъ.

Колокольчики глухо звенли во тьм,

Когда шли мы по узкой троп.

‘Увидала я милаго тамъ, и всю ночь

Проводила его я среди валуновъ.

Утромъ втеръ подулъ,— горы сняли покровъ.

И его удержать имъ ужъ стало не въ мочь:

Его лирной души приковать не могла

Неприступная скалъ красота.

‘Не замтилъ онъ той, что, скрываясь во тьм,

Жаркимъ взоромъ впивалася въ очи ему

И, приникши лицомъ, къ его блдной щек,

Шевелила дыханемъ кудри на лбу.

Сняли горы покровъ,— солнце въ неб блеститъ,

И никто на земл обо мн не груститъ.

‘Чу! вотъ, псня звучитъ: въ ндра каменныхъ горъ

Мы по осени прячемъ коровъ

Не проникнетъ ничей любопытный къ намъ взоръ,

Путь къ намъ скроетъ туманный покровъ.

Но съ той встрчи ночной я тоскую, грущу,

И напрасно за лтомъ вновь лта я жду.

(Пастушй рожокъ сзываетъ стадо).

‘Ху-у-у! Хурулиху!

Домой! Домой!

Заснулъ уже цвтъ полевой,

Стемнло ужъ въ чащ лсной!

Домой! Домой!

‘Втеръ зимнй, холодный, ночами завылъ…’

* * *

Замчательная вещь: мн принесли съ почты письмо. Я съ жадностью схватился за него и разорвалъ конвертъ… (отъ нея?!)

Вовсе нтъ. Пара обручальныхъ карточекъ. Кто же бы это такой? Какимъ образомъ? Мой старый собутыльникъ Блюлъ, Донъ-Жуанъ, художникъ?

Великй Боже, онъ самый!

‘Ихъ теряешь, какъ волосы съ головы’, или какъ испорченные зубы. Одиночество тснится ко мн все ближе и ближе, все плотне и плотне охватываетъ меня. Скоро я буду заключенъ въ немъ, какъ въ тюремной камер.

Странное ощущене. Одинъ. Совершенно одинъ. Какъ какая-нибудь горная вершина, лицомъ къ лицу съ Богомъ.

Я не вынесу этого. Я сойду съ ума. Во всякомъ случа, мн надо ршиться на этотъ разумный бракъ, хотя бы для того только, чтобы имть кого-нибудь около себя. Чтобы не оставаться одному въ своей мрачной квартир во время этихъ безконечныхъ, ненастныхъ ночей, когда вздыхаютъ привидня и стучатся духи, во всякомъ случа, бракъ есть самое лучшее средство на свт, для того, чтобы заслониться отъ вчности, которая, темная и холодная, какъ октябрьская ночь, опустится когда-нибудь надъ смущенной душой, настигнутой въ безлюдной пустын.

* * *

Почти черезчуръ порядочна. Почти черезчуръ безупречна.

Ничего загадочнаго, ничего такого, что затрогивало бы фантазю… прекрасная, образованная, почтенная, благовоспитанная особа,— и больше ничего.

‘Русалка’, вынырнувшая изъ глубины ‘народной пучины’, представлялась мн не довольно семейственной и домовитой, эта-же, напротивъ, можетъ быть, черезъ-чуръ ужъ семейственна и домовита. Я ни разу не могъ бы заикнуться о своей головной боли, не получивъ совта прибгнуть къ какому-либо домашнему средству, не могъ бы упомянуть о своихъ нервахъ, не навлекши на себя предписаня холодныхъ ваннъ и правильнаго образа жизни. Я представилъ себя въ образ мужа съ холодными и теплыми компрессами на разныхъ частяхъ тла, и серьезно задумался.

А ея идеалы семейнаго счастья… миръ и тишина, чай и буттерброды, вечерняя почта и молочная каша на ужинъ, ‘и необходимо пручиться рано ложиться спать’. О, да!

А къ тому же, нтъ ужъ молодости. Неопредленный цвтъ лица, просдь.

Никакой миловидности, округленности, мягкости, уже никакого развитя въ будущемъ. Все такъ зрло, такъ законченно. Нечего ждать, кром перезрлости, угловатости. Продолжительный, грустный процессъ разложеня.

Никакого свжаго вяня. Никакой весны. Ничего общающаго.

Такъ это безотрадно-грустно!

Я чувствую величайшее уважене ко всевозможнымъ хорошимъ и отличнымъ супружествамъ… Но та сила, которая свела вмст перваго мужчину съ первою женщиною и сказала: люби ее!— сила эта и въ помысл не имла никакихъ прекрасныхъ супружествъ. Одно только безусловное требоване вложила она въ сердце мужчины: молода, молода должна быть мать твоихъ дтей.

* * *

Мн захотлось было зайти въ церковь и взглянуть на старинную Библю. Но тутъ вспоминаю я, что вся чернь всевозможныхъ туристовъ, разумется, рылась въ ней и профанировала ее, и сейчасъ же теряю всякую охоту.

Нердко является у меня какое-то болзненное стремлене къ старин. Я зашелъ къ книгопродавцу и потребовалъ ‘Библю’. Такая книга должна храниться, какъ святыня. Должна быть родовымъ наслдьемъ. Двухсотлтня семейныя традици должны быть связаны съ нею, среди ея листовъ должны храниться старые очки бабушки и продолговатые лоскуточки бумаги съ записками и замтками, относящимися къ сдобородымъ ддамъ. На лучшихъ мстахъ уцлли еще слды слезъ матери, пролитыхъ ею въ дни тяжкихъ испытанй, и подъ глубокомысленными или загадочными словами пророковъ или Христа — толстыя черты синяго карандаша, проведенныя серьезными, пытливыми людьми.

* * *

Я узжаю. Меня тянетъ въ городъ. Тутъ ничто не занимаетъ меня. Церковное затишье и безмолве лса надодаютъ мн, мн необходима трактирная сутолочь и уличныя сцены.

Я пытался убаюкать себя и найти покой въ грезахъ мистицизма и романтизма. Но какъ то, такъ и другое навсегда утрачено мною,— пожрано срой, суетливой мышью — мыслью и чисто-начисто выметено липкой, влажной метлою сомння. Мн надо назадъ въ свою обычную среду. Романтикъ живетъ въ лсахъ, современный человкъ въ город.

Фрекенъ Бернеръ будетъ мн утшенемъ. Она по крайней мр — женщина. Она обладаетъ материнскимъ инстинктомъ. Она стремится помочь, смягчить, облегчить, успокоить, можетъ статься, въ конц-концовъ ей удастся-таки обратить въ бгство привидня и создать мн домашнй очагъ, при которомъ я могъ бы жить спокойно.

XII.

Христаня, августъ.

Первый вечеръ, проведенный дома, оказался довольно-таки неблагопрятенъ, и къ полуночи я убдился, что мн слдовало нанести визитъ Матильд.

Она перехала съ этой квартиры.

Непривтливый, весьма нравственный но вншности мужчина вышелъ ко мн въ подштанникахъ и прорычалъ неподражаемымъ тономъ истиннаго норвежца, что здсь не какой-нибудь притонъ, и что ‘упомянутая женщина’, надо надяться, находится теперь въ исправительномъ дом. Хлопсъ,— и дверь заперта! Не сказавъ даже: прощай.

Я ушелъ, дорогою мною овладла грусть.

Я и самъ не знаю, почему, вслдстве-ли непостоянства всего существующаго въ этомъ мр, или же…

Теперь сижу я здсь, и все представляется мн въ самомъ мрачномъ свт. Пожалуй недалеко ужъ отъ того, что я услышу, какъ кто-то зашевелится на лстниц, въ сняхъ.

На улиц осенняя темень. Поднялся втеръ, настоящй ненастный втеръ съ завыванемъ въ труб и сняхъ. Если бы теперь вдругъ вынырнула ты передо мною изъ непроглядной ночной тьмы, ты, русалка изъ ‘народной пучины…’

* * *

Прошло, прошло… все прошло. Прошла, напримръ, пора благодушныхъ ‘вечеровъ съ бургундскимъ’ у Георга онатана.

У него ужъ больше нтъ времени. Онъ все боле и боле занятъ. Отчасти общественными длами, отчасти своимъ заведенемъ. Онъ работаетъ, какъ лошадь, спекулируетъ на земл, лсахъ и т. д., между тмъ, какъ компанонъ его ‘жиретъ на наслдствахъ и противозаконныхъ процессахъ’.

Георгъ онатанъ именно ‘мтитъ разбогатть’, онъ ‘все боле и боле приходитъ къ выводу, что жизнь невыносима, если человкъ не можетъ спать на шелку’.

— Но вдь вы же, батюшка, демократъ?

— Да, истинный демократъ.

— Ага!

— Плохой это демократизмъ, если онъ желаетъ, чтобы вс были слугами, также плохой это аристократизмъ, если онъ желаетъ, чтобы большинство были слугами, мы, истые демократы, мы желаемъ, чтобы возможно большее число людей было господами.

— И для начала вы сами желаете стать господами?

— Да.

— Хотя бы это совершилось на чужой счетъ?

— На счетъ глупости, да, дуракамъ все равно придется же когда-нибудь дорого поплатиться за науку. Но, поплатившись въ извстной мр, они скажутъ: и зачмъ только держимъ мы этихъ адвокатовъ и юристовъ? И въ одинъ прекрасный день они убдятся, что наука стоила своихъ денегъ.

— Очень тонко. Да.

— Отнын,— сказалъ онъ сегодня вечеромъ доктору Кволе и мн (самымъ постояннымъ участникамъ въ его ‘холостыхъ попойкахъ’): отнын я могу разршить себ не боле одного часу въ сутки на разумное препровождене времени, все остальное посвящается дуракамъ. Но для того, чтобы и самому не превратиться въ дурака, мн необходимо разршить себ хотя бы одинъ этотъ часъ въ сутки, чтобы воспользоваться случаемъ послушать рчей Георга онатана. Случай этотъ должны доставлять мн вы, my lords. Итакъ, по возможности, часовъ въ 5, здсь, въ моей палатк, въ Университетской улиц, кофе поставляетъ фрю онатанъ, спиртные напитки — я.

Мы смялись и благодарили. Докторъ Кволе вырвалъ изъ себя остроту. ‘Я тоже придаю большую цну возможности слушать Георга онатана’,— проговорилъ онъ съ своей добродушной, хотя и не красивой улыбкой, ‘и слдовательно буду приходить, если только не предъявитъ на меня своихъ требованй какой-нибудь другой кандидатъ на помщене въ желтомъ дом’. (Докторъ Кволе иметъ обыкновене утверждать, будто Георгъ онатанъ одержимъ маней величя).

Георгъ онатанъ поклонился.

— И вы также, Грамъ?— спросилъ онъ потомъ.

— Да, пока вы держите такя хорошя вина.

— All right.

— И эти удивительныя сигары…

— If you please. Итакъ, ршено.

— Покойной ночи, преобразователь общественнаго строя, обутый въ шелковые чулки.

— Покойной ночи, дорого стоящй учитель дураковъ!

— Good-bye, my lords.

Впрочемъ, онъ не очень-то идетъ въ гору. Имъ-таки пользуются до извстной степени, и онъ иметъ-таки нкоторое значене, но играть политическую роль ему не дадутъ: о немъ забудутъ, когда наступитъ время длежа добычи.

Онъ прекрасно играетъ комедю. Но онъ играетъ ее — не достаточно хорошо. Онъ есть и остается для нихъ черезчуръ своеобразный!, черезчуръ онатаномъ.

Ужъ одн его многочисленныя картины и изысканный комфортъ испугаютъ лавочниковъ Христани, лишь только вздумаютъ они переступить его порогъ. ‘Уфъ, тутъ пахнетъ крещенымъ людомъ… тутъ пахнетъ совсмъ Европой’.

Его идоты вовсе не такъ глупы, какъ онъ предполагаетъ. Во всякомъ случа — они одарены инстинктомъ. Они это ясно чувствуютъ: адвокатъ онатанъ съ его неспособною гнуть спину и блыми руками — не ихъ поля ягода. Въ его присутстви на нихъ ветъ какимъ-то холодкомъ, они чувствуютъ, что въ душ онъ смется надъ ними. На одномъ изъ полуполитическихъ общественныхъ собранй я слышалъ, какъ одинъ сапожный мастеръ изъ вожаковъ сказалъ: ‘онатанъ одинъ изъ очень дльныхъ людей, но, я не знаю… я никакъ не могу вполн доврять ему!’ Одинъ изъ присутствовавшихъ членовъ стортинга, крестьянинъ и народный проповдникъ, утвердительно кивнулъ головой и сказалъ: ‘Онъ умственный аристократъ’. У нихъ есть инстинктъ.

XIII.

Мною овладваетъ сильное волнене, положительно, всякй разъ, когда я окончательно прощаюсь съ парою старыхъ сапогъ. Эти близнецы, начиная съ самаго своего рожденя и до настоящаго времени такъ безмолвно и неизмнно всюду слдовавше за мною, на всхъ путяхъ носивше и подпиравше мою особу, и которые теперь просто-напросто получаютъ отставку на срой бумаг, безо всякой пенси, даже безъ ордена — они представляются мн до такой степени достойными сожалня.

Weltschmerz отражается въ ихъ убитой мин, укоризна и горечь — въ ихъ повшенныхъ ушахъ. ‘Итакъ, вотъ ужъ и конецъ нашей псенк, вотъ благодарность! Просто-напросто отшвырнуть насъ въ сторону, какъ бросаютъ какую-нибудь старую любовницу? А потомъ промнять насъ на эти неинтересные, свже, бездушные фабрикаты сапожныхъ мастерскихъ, носяще такой явный отпечатокъ колодки…’

— Правда это, правда, друзья мои,— вздыхаю я.— Но такова ужъ жизнь. Вдь мы мняемъ даже нашу оболочку,— нашу собственную тлесную оболочку, представлявшую собою мускульную ткань, нервы, кровь, просто-напросто сбрасываемъ ее съ себя, когда она обветшаетъ.

И съ заботливой осторожностью беру я старые стоптанные сапоги, успвше стать частью меня самого, и ставлю ихъ на чердакъ или въ какое-нибудь другое мсто, гд-бы ихъ никто не трогалъ. Я не въ состояни окончательно разстаться съ ними,— отдать ихъ кому-нибудь, съ моей стороны было-бы такъ отвратительно допустить, чтобы эти старые, преданные друзья перемнили душу, промняли меня на перваго встрчнаго оборванца или бродягу. Но мн не хотлось-бы также, чтобы они попадались мн на глаза. Это было-бы похоже на появлене привиднй,— скелетовъ съ выдавшимися черенными костями и большими провалившимися глазами.

Если-бы не эта безобразная современная городская жизнь съ ея вчною бездомностью,— кочевая жизнь, но безъ свободы пустынь и безъ свжаго воздуха горъ,— я думаю, я кончилъ-бы тмъ, что устронлъ-бы сапожное кладбище,— сапожную усыпальницу. Тамъ собралъ-бы я и уставилъ бы пару къ пар правильными рядами и разрядами вс сапоги, которые износилъ я, и каждое воскресенье ходилъ-бы туда къ нимъ на поклонене. А когда-бы я умеръ, и гробъ съ моимъ тломъ слдовало-бы поставить туда-же, потому что, въ конц-концовъ, что-же онъ. такое, какъ не наша самая послдняя пара сапогъ?

* * *

— Вы не питаете большого уваженя къ литератур, онатанъ?

— Еще того мене къ литераторамъ. Эти писаки напоминаютъ мн молодого школьника, съ бьющимся сердцемъ и блднымъ лицомъ отправляющагося въ одинъ прекрасный вечеръ искать побдъ на Карлъ-оганновой улиц. Ну, прекрасно, вотъ какая-то двушка благосклонно улыбается ему, и онъ вдругъ открываетъ, что это не какая-нибудь простая двица легкаго поведеня, но приличная дама, женщина, настоящая женщина, влюбившаяся въ него съ перваго взгляда, онъ любимый избранникъ боговъ и они сразу-же посылаютъ ему настоящую любовную исторю. И онъ счастливъ и полонъ энтузазма, и выволакиваетъ на свтъ Божй всю свою жалкую семнадцатилтнюю мудрость и блистаетъ небольшимъ запасомъ своихъ возвышенныхъ чувствъ: она должна воспитаться. Онъ вслухъ строитъ планы. Какъ онъ ‘подыметъ’ ее, разовьетъ, создастъ изъ нея высшее существо, которое было-бы достойно его, а она-то все улыбается, улыбается и, кажется, необыкновенно воспримчива, тмъ временемъ онъ въ ея комнат, и побда одержана. Ха!.. все это хорошо и прекрасно, но на другое утро онъ тайкомъ пробирается отъ нея, какъ собака, повся хвостъ, потому что теперь онъ знаетъ, что она не что иное, какъ распутная двчонка, и сегодня-же вечеромъ будетъ совершенно столь-же блаженно улыбаться первому попавшемуся идоту.

— Итакъ, женщина эта — публика.

— Да. Сегодня приходитъ она въ восторгъ но поводу вашей книги, завтра проливаетъ слезы надъ приторно развратнымъ романомъ швейки, а послзавтра въ театр аплодируетъ пьес, проповдующей нчто совершенно противоположное тому, что вы только-что высказывали передъ нею… Подобная женщина не можетъ-же привлекать человка!

Я нашелъ, что, въ сущности, онъ былъ правъ.— Между тмъ, сказалъ я,— при недостатк непорочныхъ двушекъ..

— Да, это говорятъ литераторы, и за это-то я и презираю ихъ.

— Ахъ, да. Въ сущности и я также.

— Но, чортъ возьми, вдь изъ этого-же не выйдетъ никакого романа, Все это не боле, какъ пошлая ерунда.

* * *

Сегодня онатанъ остался недоволенъ мною. Я разсказывалъ о природ тамъ, въ горахъ, объ уединени, о старой церкви, о крестьянахъ съ ихъ своеобразными костюмами и стариннымъ красивымъ языкомъ, такъ что онъ, наконецъ, сказалъ, что я какой-то жалкй романтикъ.

— У насъ ничего подобнаго не будетъ,— сказалъ онъ.— Церковь будетъ преобразована въ театръ, на уединенномъ мст выростетъ промышленный городъ съ полумиллоннымъ населенемъ, а вмсто крестьянъ съ ихъ старинными штанами и деревенской рчью явятся интеллигентные люди, умюще говорить по-англйски.

Я бранилъ это практическое скучное время господства разума, лишенное воображеня и души, онъ бранилъ ‘времена реакци’.

— Это малодушное время, когда народъ гнется въ три погибели!— говорилъ онъ.— Жить вн себя,— во вншнихъ интересахъ, вотъ это-то и значитъ жить здоровой жизнью!

— Здоровой жизнью, да, но люди до тхъ поръ живутъ вн себя, пока, наконецъ, все, сколько ни было въ нихъ души и крови, не сгустится и не окрпнетъ настолько, что превратится только въ кожу и кости…

— Между тмъ, именно эти-то здоровыя времена и двигаютъ народъ впередъ,— продолжалъ онъ,— и мы можемъ только радоваться, что и мы сами живемъ въ такое время. Теперь люди занимаются вопросами, доступными разршеню, и разршая одинъ вопросъ за другимъ мы сдлаемъ наконецъ существоване наше изящнымъ и приличнымъ. А только это одно и можетъ интересовать людей. Человкъ находитъ наслаждене въ практической дятельности.

— А между тмъ англйская аристократя переходитъ въ католицизмъ! А въ Париж подымаются голоса даже противъ самого Эмиля Зола, находятъ, что существуетъ еще цлая сторона душевной жизни, которая оставалась совершенно подавленной въ течене всего этого перода здоровья…

— All right,— сказалъ Георгъ онатанъ.— Это истеричные. Люди, проработавъ разумно въ течене извстнаго времени, дошли, наконецъ, до того, что, пожалуй, можно было-бы ужъ начать настоящее дло, а тутъ являются истеричные и прежде всего требуютъ ршить вопросъ о безсмерти души. Это мы знаемъ. Но съ нами, вроятно, ничего подобнаго не случится. Такъ бываетъ въ деревн, когда явится какой-нибудь малый и увритъ крестьянъ, что въ слдующй-же четвергъ вс они переселятся на небо, тогда принимаются они думать о своей душ и перестаютъ заботиться о своихъ поляхъ. Мы-же отложимъ это до окончаня посва, понимаете. Не правда-и?

— Да, Пожалуй, что намъ придется еще долго ждать! (Пожате плечами).

Онъ бросилъ на меня пытливый взглядъ. Я поневол улыбнулся. ‘Свободные мыслители, конечно, не потерпятъ свободомысля въ своей собственной сред’, подумалъ я самъ съ собою.

* * *

Фрекенъ Бернеръ провела лто въ Ханке, у ней хорошй видъ. Загорлый, здоровый цвтъ лица, живые глаза, молодыя движеня, когда я, сидя тамъ въ горахъ, воображалъ ее себ въ вид старой двы, это означало только, что я былъ боленъ. Стара! Въ Париж женщины молоды до сорока я пятидесяти лтъ (и это тамъ, гд кипитъ такая напряженная жизнь!), тутъ все дло лишь въ умньи не дать себ опуститься. Изъ фрекенъ Бернеръ все-таки могла-бы еще выйти изящная молодая женщина.

Вс увряютъ меня, что и у меня тоже очень хорошй видъ.

‘Ну, горный воздухъ принесъ-таки вамъ пользу!’ Мн вдругъ и самому стало казаться, что я дйствительно поправился. И здсь, гд есть люди и развлеченя (я собираюсь, напримръ, принимать нсколько большее участе въ общественной жизни), я, вроятно, скоро ршительно покончу съ этой моей послдней глупостью. Я не ощущаю больше никакой потребности видть ее. Скоре страхъ. Это была-бы тяжелая встрча.

* * *

— Итакъ, эта двочка дйствительно оказалась настолько умна, чтобы искать утшеня въ замужеств. Вдь это ты, кажется, разсказывалъ мн объ этомъ? О множеств поклонниковъ…

— Ну, ну,— пробуркалъ нсколько испуганно Маркъ Оливй,— не нужно было понимать этого въ такомъ смысл, разумется, до этого еще дло не дошло.

— Нтъ, разумется, дло не заходило дальше дозволеннаго приличями. Впрочемъ, нашимъ молодымъ женщинамъ не лишнее было-бы усвоить себ нкоторую долю французской морали: это принесло-бы имъ облегчене въ ихъ мученической жизни. А кром того, у насъ оказалосьбы меньше эмансипированныхъ женщинъ.

— Эмансипированныхъ?! Гм… гм…— Маркусъ разгорячился и прочелъ мн цлую лекцю. Подъ конецъ онъ выразилъ глубочайшее уважене, которое питалъ онъ къ фрекенъ Гольмсенъ,— прошу прощеня, къ фрю Рюенъ, за то, что она такъ горячо взялась за это важное дло и за все, что имло къ нему какое-либо отношене, она занята съ утра до вечера, участвуетъ во всемъ, ни капли не жалетъ своихъ силъ, состоитъ членомъ всевозможныхъ комитетовъ и является предсдателемъ… гм… предсдательницей, ахъ-хо-хо! всюду, гд только затвается что-нибудь полезное, она до того работаетъ, что совершенно истощаетъ себя, и чтобы заснуть, принуждена постоянно принимать на ночь бромистый кали,— такъ говоритъ моя жена.

— Да, но… поклонники-то?

— Поклонники!— онъ лукаво усмхнулся себ въ бороду, какъ человкъ, съ успхомъ проведшй забавную мистификацю,— до чего-же ты легковренъ, Грамъ,— сказалъ онъ.— Очень легковренъ. Нтъ, какъ я сказалъ уже, фрю Рюенъ очень благоразумная особа, теперь она будетъ приходить ко мн, чтобы учиться распознавать и приготовлять съдобные грибы, такимъ образомъ ей, можетъ быть, удастся принести значительную пользу стран. Намъ, видишь-ли, необходимо имть союзниковъ и между женщинами…

Это вышло у него такъ простодушно и наивно, что я не могъ удержаться отъ улыбки. Онъ закончилъ свою лекцю разсужденемъ о польз и значени грибовъ.

Мы стояли на углу неизмнной Карлъ-оганновой улицы и только что собирались разойтись каждый въ свою сторону, торопясь къ обду, какъ вдругъ, словно по мановеню судьбы, появилась коляска и въ ней трое сдоковъ,— дв дамы и господинъ… Я такъ и подскочилъ, спрятался за широкими плечами и густой гривой Марка Оливя и надлъ pince-nez…

Пожилой элегантный господинъ нсколько поистасканной наружности, пожилая, весьма дамообразная дама, до глупости польщенная тмъ, что детъ въ такомъ экипаж и въ такой обстановк… и потомъ — она.

Я ни за что не поврилъ-бы этому желтая, съ красными глазами, вялая, съ раздражительной, истерической складкой около рта, ужасно похожая на пожилую даму, сидвшую съ нею рядомъ, пожалуй даже старше ея съ виду, больная, скучающая, раздражительная и нервная, истощенная,— я замеръ на мст отъ ужаса и отъ прилива внезапнаго, отчаяннаго горя.

Прошло. Все прошло. Кануло въ вчность. Такъ это-то грустное, непривлекательное, болзненное существо превратилъ я воображенемъ въ какую-то русалку, львицу? Вотъ, кого ради терплъ я вс эти невыносимыя муки и не спалъ ночей, преслдуемый безсонницей и галлюцинацями!

Я молча пожалъ руку Марка Оливя и ушелъ, съ похолодвшей душой, лишенный послдней своей мечты, обобранный, ограбленный. Ничего больне не оставалось мн. Гораздо хуже утратить хотя-бы и мучительную мечту, чмъ покойную дйствительность.

Я согласился-бы отдать свою жизнь за то, чтобы видть ее вакханкой, полуобнаженной, съ вызывающимъ видомъ стоящей на своей высокой трумфальной колесниц, съ розами въ волосахъ и насмшливо сладострастной улыбкой, провожаемой цлою сворою прочно привязанныхъ поклонниковъ, бгущихъ за нею съ высунутыми языками…

* * *

Это было всего хуже.

У меня не осталось даже моего горя.

Одинъ только вчный, грызущй вопросъ совсти: не я-ли виноватъ въ этомъ?

Но къ этому грызущему укору совсти примшивается капелька польщеннаго тщеславя…

А къ тщеславю одинъ атомъ презрня къ самому себ.

XIV.

Ноябрь.

Что за безнадежная погода! Дождь и ревъ бури, стукъ черепицъ на кровл и хлопанье дверей, вой втра въ трубахъ и стукъ дождя въ оконныя стекла. Погода, способная довести человка до отчаяня, заставить его убиться, утопиться, въ какой-нибудь безиросвтно темный вечеръ броситься въ рку Анкеръ,— никто не услыхалъ-бы предсмертнаго крику.

Черезъ мръ омраченный печальный кортежъ

Вереницею длинной ползетъ.

Мефистофель за пвчихъ идетъ впереди

И отходную громко поетъ.

Если въ мр ужъ нтъ ничего, въ чемъ-бы могъ

Ты тревожной душой отдохнуть,

Такъ утшься, мой другъ, часъ покоя насталъ,

Смерть не можетъ тебя обмануть.

XV.

2-го января 1887 года.

Въ течене нкотораго времени я довольствовался приличными развлеченями: вечерне чаи въ семейныхъ домахъ и рождественске балы. Надо умть мириться и съ этимъ.

Къ тому-же есть на выручку фрекенъ Бернеръ. Когда скука станетъ очень ужъ донимать меня, я всегда могу подссть къ ней и завести разговоръ. Слава Богу, она не глупа!

Но сегодня даже она ничего не могла подлать со мною. Я былъ невозможенъ. Скука одолвала меня, отсутстве интереса превращалось въ тоску, муку, физическое страдане.

Я ‘остылъ’.

Уфъ, это всего хуже. Это сама смерть и бездна. Это аминь, и конецъ. Я больше ужъ не молодъ. Я — пожилой господинъ.

Ужъ не меня ищутъ он, эти неоперившяся еще любительницы танцевъ и поцлуевъ. Он прежде всего оглядываются, не найдется-ли какого-нибудь краснощекаго неоперившагося еще птушка, съ которымъ он могли-бы соединиться, и только когда такового не находится, или онъ оказывается настолько вроломенъ, что пускается ухаживать за этою скучною Мари — он, скрпя сердце, обращаются ко мн. А если он со мною и любезны, то въ каждомъ ихъ слов, въ каждомъ ихъ взгляд сказывается, что он длаютъ это исключительно лишь ради вышеупомянутаго птушка: для того только, чтобы заставить его ревновать. Мое время прошло.

Знаю я ихъ. И мн самому когда-то было двадцать лтъ, интересная блдность, хорошеньке, изсиня-черные, шелковистые усики, физономя, напрашивающаяся на поцлуи. Были и свои маленькя побды. Но… разумется, глупъ. Не понималъ значеня того, когда он сами наполняли мой бокалъ для тостовъ, щепетильныя сомння, принципы, совсть,— малодуше. Именно малодуше. Вся ‘мораль’ создается малодушными, трусливыми людьми, не имющими духу приподнять покрывало… а затмъ господами моего возраста.

О мы, ослы и порожденя ословъ. Въ жизни бываетъ одно только время, когда человкъ могъ-бы быть счастливъ, человкъ богатъ иллюзями, кровь его горяча, мозгъ и нервы здоровы,— вс условя для того, чтобы наслаждаться жизнью вполн, вполн отдаться минут опьяненя, познать блаженство, гораздо боле цнное, чмъ вся почтенность Маусаила. Но тутъ являются моралисты. Берегись! Не забудь о своемъ здоровь! Думай о старости! Живи старикомъ для того, чтобы умереть молодымъ! И молодой неопытный игрокъ, уже по природ своей достаточно робкй, теряетъ послднее мужество. Онъ запирается въ своей нор и предается фантазямъ. И вздыхаетъ. И прислушивается къ голосу своей совсти.

Теперь-же ужъ поздно. Теперь мн остается только оплакивать упущенное время. Подобныя вещи всегда сознаются лишь потомъ.

Я до такой степени усплъ ‘постарть’, что глупость молодежи начинаетъ уже сердить меня. Я раздражаюсь, чувствую себя оскорбленнымъ въ своемъ чувств стыдливости, нравственно обнаженнымъ. Это желчность стараго холостяка, ворчливость старика! Мн противно видть вс эти мелкя ухищреня, всю ложь, вс мошенническя уловки, вс униженя, на которыя способна эта влюбленная молодежь для того только, чтобы доставить себ возможность проскользнуть за дверь или забиться въ какой-нибудь уголъ и прижаться тамъ другъ къ другу… Они были-бы способны головой выдать лучшаго своего друга, своего отца, свою мать, продать ихъ честь и жизнь, чтобы имть возможность прильнуть другъ къ другу влажными губами или шепнуть на ухо нсколько до приторности нжныхъ словъ. Знаю я вс эти уловки, а когда случится мн заглянуть имъ въ глаза въ то время, какъ они замышляютъ втайн какую-нибудь неприличную хитрость, глаза ихъ напоминаютъ мн глаза вора… желтые, напряженные — точь-въ-точь глаза клептомана, когда передъ нимъ блеснуло серебро.

Чортъ, состарвшись, уходитъ въ монастырь.

Очень понятно, что еще остается въ жизни такому игроку, не сумвшему разыграть своей игры?

XVI.

Этотъ благородный Брунъ такъ и ходитъ вокругъ меня, желая выпытать, какъ далеко зашелъ онъ въ своей откровенности со мною въ тотъ злосчастный ‘холостой вечеръ’. Меня забавляетъ дразнить его.

— Ты сказалъ, что жена твоя — Ксантиппа,— говорю я.

Онъ краснетъ.

— Этого я не могъ сказать,— говоритъ онъ торжественно.— Съ твоей стороны очень дурно говорить такя вещи. Она безусловно самый лучшй человкъ на свт,— и т. д.

— Ты сказалъ, что она не уметъ даже пришить пуговицу къ жилетк?

— Ну, это все такя мелочи, ужъ не воображаешь-ли ты, что на свт могутъ существовать супружества, въ которыхъ-бы мужъ и жена никогда не ссорились между собою?

— О, нтъ. Сказать по правд, Брунъ, ты не сказалъ мн ничего, чего не разсказалъ-бы каждый счастливый мужъ посл третьяго стакана пива.

— Господи исусе! Надо теб сказать… человкъ все-таки остается человкомъ, хотя-бы онъ былъ женатъ, онъ бываетъ не въ дух, обнаруживаетъ кое-какя шероховатости, когда двумъ людямъ предстоитъ жить вмст, имъ необходимъ извстный запасъ терпимости, но пожалуйста не воображай, что я хотлъ-бы помняться съ тобою судьбой,— и т. д.

— О, нтъ. Ужъ скоре-же мн можетъ придти въ голову помняться съ тобой,— тоже въ свою очередь обзавестись семьей. Ты, батюшка, не такъ еще напугалъ меня!

Бдный малый весь превратился въ одинъ вздохъ облегченя и продолжалъ съ безграничной доврчивостью:

— Да, теб слдовало-бы сдлать это. Эта холостая жизнь надодаетъ до отвращеня. Ты же понимаешь, что и въ семейной жизни выпадаютъ иногда тяжелыя минуты, вдругъ люди начинаютъ коситься другъ на друга, ссорятся изъ-за каждаго пустяка, пожалуй даже способны вообразить, что они порядкомъ понадоли другъ другу, на это ты долженъ быть готовъ, я скажу теб, что тутъ главное зло въ этихъ безсмысленныхъ, глупйшихъ иллюзяхъ: семейная жизнь должна быть безусловно раемъ и все такое. Правда, семейная жизнь по временамъ, пожалуй, можетъ казаться и отвратительна, и невыносима, иногда можетъ быть и дйствительно приходится очень ужъ круто. Но потомъ вдь видишь, какъ неизмнно бодро переноситъ жена все это, терпитъ непрятности, не показывая и виду, что замчаетъ ихъ, какъ всегда спокойно и ровно справляется со всми этими надодливыми будничными мелочами, вдругъ натыкаешься на то или другое трогательное доказательство того, что она въ сущности очень желала бы опять примириться со своимъ ворчуномъ… Да, и вотъ, неожиданно, въ одинъ прекрасный день примирене совершилось, и опять сидишь, обнявшись и съ недоумнемъ чувствуешь, что вотъ опять какъ будто все по-старому, точь-въ-точь, какъ въ первый день обрученя!— Да!

Онъ казался трогательно счастливъ. Въ глазахъ его не погасъ еще блескъ посл послдней сцены примиреня.

— И потомъ,— продолжалъ онъ,— чувствуешь себя такъ спокойно, увренно, такъ у пристани. Теперь вдь ужъ хорошо знаешь ее, знаешь, какая у нея безусловно хорошая, честная натура, какъ безгранично можно положиться на нее, знаешь также, что и она хорошо знаетъ своего мужа, знаетъ вс его слабости и недостатки, но тмъ не мене любитъ его… Да, все это такя вещи, которыхъ холостяку никогда не придется испытать.

Это, конечно, такъ. Тутъ все дло въ увренности, въ возможности безусловно и вполн положиться на человка, Великое, полное безмятежнаго покоя довре.

* * *

Пасторъ Лхенъ интересуетъ меня. Все дло, дйствительно, лишь въ томъ, чтобы поврить, и въ вр этой найти покой.

Кто же способенъ, ‘опять стать младенцемъ?’ ‘Христанинъ никогда не скучаетъ’, читалъ я гд-то, великй Боже,— жить, не скучая!— Я этого не могу даже понять.

Но я живу и только то и длаю, что мучаюсь чувствомъ утраты, потерявъ свои мечты и иллюзи, и мерзну въ увренности ‘знаня’, что ‘знать ничего нельзя’. Эта aeterna nox sine luce можетъ быть выносима еще съ извстною бодростью въ молодости, пока человкъ еще полонъ надеждъ, но когда онъ старъ и одинокъ, имъ овладваетъ страхъ и его начинаютъ осаждать привидня. Самое худшее то, что ко всему становишься до такой степени равнодушенъ, когда же дойдешь до того, что даже женщины перестанутъ интересовать тебя, то отъ жизни ужъ почти ничего не остается. И ничто не въ силахъ помочь этому. Все становится безразлично, перестаешь даже сознавать разницу между добромъ и зломъ. Для меня въ настоящее время существуетъ только одинъ хоть сколько-нибудь интересующй меня вопросъ, а именно: какимъ образомъ можетъ человкъ всего лучше умереть?

‘Истина’? Существуетъ ли на земл что-нибудь боле безразличное, чмъ ‘истина’, разъ мы знаемъ, что знать ничего нельзя? А когда человкъ не можетъ достичь наилучшаго, онъ мирится и съ просто хорошимъ. Разъ не могу я достичь истины, я буду благодаренъ и за… миръ.

* * *

Удивительно, какъ эта любовь словно сразу была вычеркнута изъ моей души. Я сталъ такъ хладнокровенъ, такъ холоденъ. Только сверлитъ еще немножко тамъ, въ самой глубин души, гд пустила свои корни мечта.

Впрочемъ, была ли еще тутъ какая-нибудь любовь? Все это вроятно было не боле, какъ ‘Панъ’ — великая сила чувственности.

Бдная двушка! Теперь она убивается надъ женскимъ вопросомъ и всякаго вида благотворительностью. И для нея все это вроятно то же, что для меня чарча,— путь къ самозабвеню. ‘И такъ живемъ мы, такъ живемъ мы,— живемъ изо-дня въ день’…

* * *

Я частенько-таки захожу къ пастору Лхену и ужъ вс начинаютъ поговаривать о женитьб моей на фрекенъ Бернеръ. Это ей извстно,— настолько то знаетъ она и свтъ, и улицу. И разъ она тмъ не мене выказываетъ ко мн все то же неизмнное благорасположене, то, значитъ, она вроятно ничего не имла бы противъ этого. Она была бы въ состояни сказать ‘да’, если бы я предложилъ ей свою руку и ‘бракъ по разсудку’.

А почему бы и нтъ?

Я ничего не имю противъ нея и вполн довряю ей. Хоть на этотъ разъ соберись-ка съ силами, Габрэль, и поспши укрыться въ гавани. Она будетъ представительной хозяйкой дома, разумнымъ другомъ и снисходительной женой, это именно то, что теб нужно. Спокойстве, увренность, благоустроенный домъ, порядочное общество, о, теперь можетъ быть именно пора.

Замчательное у нея умнье обращаться со мной. А вдь, собственно говоря, только къ тому и стремимся мы, когда женимся, чтобы заполучить кого нибудь, кто умлъ бы обращаться съ нами. Умлъ бы настраивать нашу нервную арфу. Тутъ дйствуетъ, сообщается гармоничное настроене всего ея существа. Такъ ясный аккордъ вызываетъ себ созвучный отвтъ во всхъ окружающихъ предметахъ, обладающихъ хоть малйшею звукоспособностью.

Привлекаетъ меня въ ней также и ея религозность. Тутъ чувствуется что-то такое старинное,— чистосердечное и надежное:

Когда отхожу я ко сну, близъ меня

Мой ангелъ-хранитель сидитъ…

Это нчто иное, чмъ привидня и духи. Подобная, изстари передаваемая по наслдству семейная вра то же, что якорь для носящагося по волнамъ корабля. Господь вдаетъ, можетъ быть, когда-нибудь, когда настигнетъ меня предсмертный ужасъ, она въ состояни будетъ молитвою вернуть мн покой.

* * *

Это умиротворяющая, успокоительная мысль о своемъ собственномъ домашнемъ очаг! Какъ освщенное окно среди полуночнаго мрака зимней ночи, заманиваетъ она, влечетъ къ себ и очаровываетъ одинокаго, почти выбившагося изъ силъ путника.

Я съ искренней готовностью навсегда прощаюсь со всякими мечтаньями и погоней за молодостью. Я хочу наслаждаться покоемъ и дремать у домашняго очага.

Вкусъ, уютность, комфортъ, старинные стнные часы и старинная Библя… а въ уголку гостиной маленькое фортепано, въ которомъ дремлютъ тысячи этихъ нжныхъ мелодй и вс эти аккорды, способны навять на душу покой.

Я непремнно женюсь.

XVII.

Счастливъ человкъ, если у него есть хоть одинъ другъ, который въ конц концовъ не явится-таки къ нему съ вексельнымъ бланкомъ и не попроситъ подписать его.

‘Плохо имть враговъ, по имть друзей еще того хуже!’ ‘Какимъ способомъ намревается онъ воспользоваться мною?’ — вотъ единственно, что приходитъ мн въ голову, когда кто-нибудь является ко мн и начинаетъ уврять въ своей дружб.

Эта ужасная борьба за существоване приводить къ тому, что мы даже не можемъ имть друзей. Мы принуждены пользоваться другъ другомъ, извлекать выгоду, злоупотреблять, обманывать другъ друга, и едва успваемъ мы достичь тридцати лтъ, какъ уже не вримъ ни одному человку.

Если-бы я теперь собрался жениться, то и мн самому пришлось-бы пойти съ вексельнымъ бланкомъ къ моимъ старымъ друзьямъ. Финансы мои находятся въ великолпномъ безпорядк. Говорятъ, у нея есть кое-какя деньги, но никто не захочетъ, словно какой-нибудь прощалыга, занимать денегъ у своей невсты.

Кром того, кто еще знаетъ? Въ этой благословенной стран обыкновенно каждый богатый человкъ, при ближайшемъ разслдовани, можетъ оказаться не боле, какъ обладателемъ надтаго на него платья.

И я рисковалъ-бы получить такой отвтъ: ‘Ахъ, полно пожалуйста, отъ этого состояня теперь ужъ немного осталось’. Можетъ быть, есть у нея,— какъ и у меня,— какая-нибудь старая тетка, посл смерти которой она можетъ надяться получить тысячъ шесть кронъ… предполагая, однакоже, что престарый Чортъ Ивановичъ, у котораго проживаетъ эта вышеупомянутая тетка, не заставитъ ея своими просьбами и молитвами, передъ смертью измнить завщане въ его, Чорта Ивановича, пользу.

* * *

‘Да-да! да-да! Ну, что-жъ, попробуйте!’ бурчитъ докторъ Кволе, ‘вы томитесь въ положени холостяка и, въ такомъ случа, вамъ стоитъ попытаться… Во всякомъ случа, у васъ все-таки останется веревка въ вид послдняго исхода’.

* * *

Въ отрицани вс правы,— даже теологи. Но, какъ говоритъ пасторъ Лхенъ, что касается до ‘обезпеченности достоврности знаня’, то въ этомъ отношени по всей лини дло обстоитъ крайне плохо. Сама философя, которая должна была-бы поставить своей задачей именно доставлене этой обезпеченности, построена на бездоказательномъ положени, а именно,— что мы вообще можемъ что-либо знать.

Что есть красный цвтъ?.. That is the question. И не будетъ отвта, пока мозгъ не будетъ въ состояни прозрть самого себя… не станетъ глазомъ, которому доступна его-же собственная глубина. Среди царящаго въ настоящее время мрака… вдь мы же не можемъ ссылаться на наше собственное самосознане… остается, можетъ быть, одно только средство спасеня, сознавать себя на пути къ истин, предчувствовать ее, слушаться своего инстинкта, какъ наскомое слушается своихъ щупальцевъ!

* * *

Эти противные поэты, особенно эти французы… изжившеся, жалке люди, пзливающе въ насъ свою ипохондрю, больную желчь и сухотку спинного мозга, и всю эту исконную заразу, украшая ее великими именами и называя ее мровымъ опытомъ, врностью правд, пессимизмомъ… я просто-напросто ненавижу ихъ.

Я женюсь и стану читать Мари.

* * *

Со временемъ жизнь станетъ ‘вполн комфортабельна’, общаетъ онатанъ, если только мы вооружимся терпнемъ, выдержкой и самоотреченемъ и постоянно будемъ работать надъ разршенемъ лишь ‘разршимыхъ вопросовъ’. Я понимаю, ‘что вся эта выдержка можетъ наконецъ надость. Въ насъ заключены силы и потребности, требующя чего-то большаго.

‘Счастья! Счастья!’ требуетъ нчто въ нашей душ. ‘Столько счастья, сколько возможно’, отвчаетъ этотъ англичанинъ. ‘Да, но это намъ не нужно’, отвчаетъ наше нчто, ‘мы требуемъ счастья!’ ‘Хорошо, хорошо, столько счастья, сколько возможно’, повторяетъ англичанинъ. И если потомъ человкъ приходитъ въ ярость и говоритъ: ‘въ такомъ случа лучше ужъ несчастье sans phrases!..’ Я понимаю это.

Терпне и мелкая буржуазная добродтель. Мн надоло это постоянное самоотречене.

* * *

Фанни совсмъ не любила меня. Все это было не что иное, какъ истерическая потребность въ муж у двадцатипятилтней женщины.

Отсюда и моя холодность. Вблизи нея я оставался столь-же равнодушенъ, какъ передъ кускомъ мрамора. Если-бы она любила меня, она увлекла-бы и меня вслдъ за собою, мужчина сохраняетъ свое спокойстве лишь въ присутстви холодной женщины.

За спокойнымъ самообладанемъ фрекенъ Вернеръ скрывается гораздо боле истинной теплоты, чмъ за всею вялою любовью Фанни.

* * *

(Подъ влянемъ шампанскаго). Я безъ ума отъ старинныхъ серебряныхъ украшенй. Я отдалъ-бы десять лтъ своей жизни за коллекцю брошекъ и филиграновыхъ вещицъ. Редакторъ Клемъ давалъ свой обычный вечеръ съ танцами въ день рожденья своей жены… ‘жена моя, видите-ли, женщина совершенно исключительная…’ — и тогда на фрекенъ Бернеръ была такая поистин изящная старинная серебряная брошка, проникшая сюда черезъ Любекъ поколня четыре тому назадъ, какъ сказала она, просто-напросто великолпная! По этому поводу я даже влюбился въ нее, я непремнно женюсь на ней, хотя-бы только ради того, чтобы стать обладателемъ этой броши.

Старинное серебро… старинный фарфоръ… и старинныя картины… и старинныя церкви… и старыя скрипки… и старое вино… и молодыя двушки, ну, пожалуй, также и молодыя женщины…

* * *

Сегодня вечеромъ я былъ на волосокъ отъ предложеня. Это такъ естественно вытекалр изъ самаго теченя разговора, вопросъ уже самъ собою вертлся у меня на язык: ‘а мы съ вами, фрекенъ?’

Но въ эту самую минуту она такъ повернула голову, что я вдругъ увидлъ… или показалось мн, что увидлъ начинающуюся уже стародвическую складку у одного изъ угловъ ея рта.

Вопросъ замеръ у меня на губахъ.

Впрочемъ, вообще не было-ли въ ней чего-то необычнаго сегодня вечеромъ? Раза два у меня являлось даже какое-то смутное ощущене, будто она мною неглижируетъ.

Мн необходимо на что-нибудь ршиться: либо теперь, либо никогда! Нечего останавливаться передъ какими-то мелочами. Меня манитъ къ себ домашнй очагъ, уютный, тихй, интеллигентный домашнй очагъ, гд царитъ миръ и гармоня во всемъ, какъ въ душевномъ настроени, такъ и въ колорит обстановки. Вдь я же ищу не любовницы, а только изящной хозяйки дома и просвщеннаго товарища. И я не знаю никого, кто лучше соотвтствовалъ-бы этой роли, чмъ Элиза Бернеръ.

XVIII.

10 апрля 1886.

Да, да фрекенъ Бернеръ какъ-то измнилась по отношеню ко мн за это послднее время, а сегодня вечеромъ, придя туда посл двухдневнаго отсутствя, я узнаю, что она ухала въ Бергенъ. ‘Дружескй поклонъ’ отъ нея поручено было передать мн и ‘всмъ остальнымъ, добрымъ ея друзьямъ’ въ Христани.

Фрю Лхенъ (которая приходится ей родной, а вовсе не двоюродной сестрой) казалась счастлива и почти растрогана. ‘Представьте себ,— вдь это-же право цлый романъ! Человкъ, котораго любила она въ молодости, жившй въ течене всхъ этихъ лтъ тамъ на юг, въ Бордо, въ послднее время овдовлъ, но онъ не забылъ Элизы, и наконецъ, прхалъ домой, въ Бергенъ, чтобы разузнать, въ какомъ положени было здсь дло, и въ одинъ прекрасный день Элиза получаетъ телеграмму: ‘Жду тебя въ Берген… прзжай… если только ты когда-нибудь думала обо мн’. И тутъ, видите-ли, Элиза не стала долго думать. Она, конечно, никогда не переставала думать о немъ, бдняжка’.

Я сидлъ и чувствовалъ себя въ довольно глупомъ положени, наконецъ, не выдержалъ и захохоталъ. Пораженная удивленемъ, фрю Лхенъ съ негодованемъ посмотрла на меня, и визитъ мой оказался довольно короткимъ.

* * *

Ужъ эти женщины, женщины!

Какъ-бы то ни было, и она тоже вышла замужъ по любви. Весь этотъ ‘бракъ по разсудку’ былъ не боле, какъ вынужденная теоря, изобртенная, подобно всмъ такимъ вынужденнымъ и примиряющимъ съ жизнью теорямъ, какъ пособе и утха въ черные дни, когда то, на чемъ строила она вс свои надежды, измнило и разбилось. И любовь царитъ и побждаетъ неизмнно, вопреки всмъ разсужденямъ холостяковъ и несмотря ни на какя стародвическя теори, несмотря на всю мудрость философовъ и вопреки всей горечи жизненнаго опыта, и человкъ изъ вка въ вкъ непремнно является подъяремнымъ ея рабомъ и играетъ роль дурака, осла и барана.

Но т, что не желаютъ надвать на себя ея ярма, оказываются еще большими дураками, и еще большими ослами. Теперь мн остается лишь послдовать примру моего покойнаго отца: подыскать себ какую-нибудь простую двушку, съ которой я могъ бы доплясать свой предсмертный танецъ, потому что съ женщиной человкъ погибаетъ, а безъ женщины онъ не можетъ жить.

Такъ ужъ предопредлено было самою премудрою природою, одно должно быть плохо, а другое еще того хуже, для того, чтобы вс были несчастливы и вс вздыхали отъ горя, пока не наступитъ минута освобожденя, пока не спалитъ огонь этого земного шара.

* * *

Теперь я привыкъ уже къ мысли о домашнемъ очаг, мн даже начинало ужъ казаться, будто я достигъ гавани, и что это длинное, тягостное и безотрадное холостое плаване близилось къ своему концу.

Подъ какой зловщею звздою родился я? Или ужъ не присутствовала-ли у моей колыбели какая-нибудь злобная фея, напророчившая, что я несомннно буду близокъ къ тому, что общали мн добрыя феи, но что желаемое всегда будетъ ускользать отъ меня въ ту самую минуту, какъ я протяну къ нему руку.

Почему это суждено мн быть такимъ получеловкомъ, откуда это постоянное безсиле въ ршимости, недостатокъ способности уловить настоящую минуту, этотъ духовный параличъ, почему это суждено мн постоянно уходить не солоно хлбавши съ пиру жизни, потому что я никогда не могу ршиться занять мсто прежде, чмъ это мсто не будетъ занято другимъ?

* * *

Я отказываюсь отъ этого. Я больше ужъ не въ силахъ. Самимъ Господомъ Богомъ суждено мн погибать въ одиночеств, выпивать свою опредленную порцю и бесдовать съ самимъ собой, когда-нибудь ночью свалиться пьянымъ въ море, или же умереть въ своей собственной постели отъ удара, не имя при себ никого, кто бы сходилъ за докторомъ. Смерть мою откроютъ не ране, какъ дня черезъ два, тогда выломаютъ дверь и найдутъ меня съ искаженнымъ отъ ужаса лицомъ и выпученными глазами.

Итакъ, я терпливо усаживаюсь на своемъ мст въ департамент и слдую по пути всхъ прирожденныхъ канцеляристовъ. Желтю, какъ какой-нибудь старый судебный протоколъ, вечеръ за вечеромъ высиживаю въ своемъ углу въ кафе Грандо, и длаю видъ, будто я въ чемъ-то участвую, будто и я живу. А почему бы и нтъ? Не мало на свт людей, влачащихъ свою жизнь подобнымъ же образомъ. Если я не гожусь ни на что иное, то я долженъ годиться, по крайней мр, хоть на это. Это тоже въ своемъ род утшительная мысль, когда я разстанусь съ жизнью, мн не придется уже попадать въ такя положеня, въ которыхъ я совершенно не въ силахъ разобраться.

Ну, сиди же себ спокойно, ты, истый буржуа, ты этого вполн заслужилъ.

XIX.

юнь, 1886 г.

Прошло уже то время, когда я пилъ, чтобы повеселть. Теперь я стремлюсь лишь къ тому, чтобы мн было не скучно. Жизнь есть постоянное сокращене требованй.

Но это не годится. Это проклятое лто съ его тепломъ и со всмъ его докучнымъ свтомъ не годится для подобнаго занятя.

Въ сущности каждое время года гршитъ по своему. Въ темные мсяца царитъ алкоголь, въ свтлое время — женщины. Для одной только добродтели не отведено въ нашемъ альманах ни одного отдльнаго мсяца.

* * *

Я не нахожу никого, кто бы могъ замнить мн Матильду. Чортъ возьми! Откуда стану я почерпать теперь свою долю веселья висльниковъ?

Взвсивъ все основательно, я долженъ сказать, что за это послднее время я вообще былъ какъ-то очень торжествененъ.

Воспрянь же, душа, ударь по струнамъ!

XX.

Сентябрь, 1886 г.

Общество, въ которое ввела меня фрекенъ Бернеръ, попрежнему любезно со мной, и это хорошо. Нкоторое участе въ общественной жизни какъ-то бодритъ и въ то же время притупляетъ. Люди, которыхъ встрчаю я тамъ, конечно, нисколько не интересуютъ меня. Но вмст съ тмъ я ничего противъ нихъ не имю. Это самая золотая середина: солидныя правила и патентованные желудки. Иногда попадаются и прекрасныя самки. Прекрасные, простодушные, скучные люди.

Но долго-ли я выдержу это? Это очень утомительно. Ходить туда и длать видъ, что тоже участвуешь въ чемъ-то, чмъ-то интересуешься… собственно говоря, я до сихъ поръ еще и не представлялъ себ, что такое — равнодуше. Это не простая индпферентность. Возведенное до своей высшей степени, равнодуше превращается въ положительное страдане.

Я не вижу уже никакого различя между разными обществами и собранями (считая тутъ же и балы), все это одинъ и тотъ же туманъ съ облаками. Когда человкъ уже не въ силахъ заставить себя влюбиться, ему остается одна только великая задача: подавлять звоту. Это же всего легче достигается при помощи алкоголя: шампанское же даетъ даже нкоторое оживлене. Сыплешь остротами, заводишь разговоръ о литератур. Иногда едва успешь вполн развести пары, какъ всей истори наступаетъ конецъ. Провожаешь домой какую-нибудь неизбжную пожилую даму, затмъ вознаграждаешь себя за потерянный вечеръ какою-нибудь еще большею глупостью и со вторыми птухами бредешь къ себ въ свою нору, съ чувствомъ усталости и отвращеня въ душ.

А дома все такъ холодно и безжизненно, все такъ пусто и темнословно въ волчьемъ логов или въ притон совы. Ужъ въ десять разъ лучше бы семейная отповдь,— она во всякомъ случа закончилась бы поцлуемъ. Къ тому же даже самая гнвная семейная отповдь означаетъ только, что есть кто-то, кто ждалъ тебя, есть кто-то, кто интересуется тобой и твоими поступками, есть человческое сердце, принимающее участе въ твоей жизни… О, что это за вчный ужасъ,— всюду чувствовать себя чужимъ.

Вотъ уже пять часовъ. Покойной ночи, мръ! На улиц всюду начинаютъ уже слышаться шаги. Счастливые люди! Проспавъ безпробуднымъ сномъ часовъ съ десяти, они идутъ теперь, чтобы приняться за какое-либо дло,— за что нибудь полезное, осмысленное. О, что за жалкя.. противныя существа мы, общественные захребетники…

Чортъ возьми! Ступай же и ложись спать!

* * *

— Какъ кажется, изъ этого вашего намреня жениться опять-таки, ничего не вышло?— бурчалъ сегодня вечеромъ Кволе на пути домой, отъ онатана.

— Нтъ,— отвчалъ я. Я раздумалъ, т. е. раздумывалъ слишкомъ долго.

— Да, да,— продолжалъ Кволе,— но я одинаково готовъ, какъ поздравить васъ, такъ и соболзновать вамъ.

— Ну, это какъ вамъ угодно.

— Вы жили немножко черезъ край,— заговорилъ онъ опять, минуту спустя,— а она… можно сказать, совсмъ не жила. А это всегда опасно, и мужу въ такихъ случаяхъ обыкновенно приходится плохо. Какая-нибудь довольно ловкая любовница… я хочу сказать, довольно осторожная по отношеню къ себ, это всего благоразумне для человка вашего сорта.

— Да, если бы только я могъ найти такую, которая хоть сколько нибудь заинтересовала меня.

— Ого,— промычалъ онъ.

— Нтъ, нтъ, вы не, такъ поняли меня… Я хочу только сказать, что я не усплъ еще окончательно отршиться отъ сентиментальности холостяка…

* * *

— Надо умть такъ устроить свою жизнь, чтобы она представляла собой правильное соотношене между наслажденемъ и страданемъ,— сказалъ я какъ-то Фанни.

Она отвчала: ‘Да, но намъ, женщинамъ, это во всякомъ случа недоступно. Мы принуждены брать жизнь такъ, какъ ее устраиваютъ для насъ вс друге’.

Она сказала правду,— и не только по отношеню къ женщинамъ. Она была безусловно нрава. Постоянно бываетъ такъ, что младенецъ — правъ, а мудрый мужъ только путаетъ. Да вдь и фраза же: ‘устроить свою жизнь!’

Нтъ, жизнь устраиваютъ для насъ всевозможные друге люди. Надо всми нами сбываются слова, сказанныя Господомъ Симеону: ‘Они возложатъ на тебя узы и поведутъ туда, куда ты не хочешь идти’. Я до сихъ поръ еще помню, какой ужасъ вселили въ меня эти слова, когда я былъ еще ребенкомъ и читалъ Священную Исторю. Мн сдавило грудь, какъ въ припадк удушья, я не могъ перевести духу. ‘Поведутъ тебя туда, куда ты не захочешь идти’.

Не только жизнь устраивается для насъ другими, но и сами мы даны себ въ готовомъ уже вид. Я знаю только одно,— что существо, создавшее меня, напередъ предопредлило меня во всхъ возможныхъ отношеняхъ. Оно установило опредленное соотношене между моими способностями и моею волею, между стремленемъ и силой, оно заложило въ крови моей въ большей или меньшей степени т или другя склонности и поставило господиномъ надъ этими склонностями мое я, надливъ его вполн опредленной и ограниченной способностью сосредоточиваться въ извстной ршимости.

Затмъ, механизмъ былъ пущенъ въ ходъ, и чмъ дальше работаетъ онъ, тмъ боле соотвтствуетъ онъ первоначальной своей иде. Тотъ, кто съ самаго начала былъ слабъ, опускается и становится еще слабе, и тмъ могуче становится тотъ, кто отъ начала уже былъ силенъ. А все вмст идетъ все боле и боле вкривь и вкось, пока, наконецъ, не лопнетъ какая-нибудь пружина, или не подломится ось.

Несмотря на всю мою добрую волю, я однакоже ничего не въ силахъ измнить въ основномъ отношени элементовъ, изъ которыхъ слагается индивидуумъ, носящй имя Габрэля Грама, самая ‘воля’ моя зависитъ отъ этого основного соотношеня. Быть Габрэлемъ Грамомъ — значитъ не желать быть ничмъ инымъ, кром какъ Габрэлемъ Грамомъ. Я сознаю свои недостатки, но этими-то самыми недостатками и опредляется моя воля,— а потому она не можетъ пожелать устранить ихъ. Сильное внушене могло-бы принудить ее сдлать попытку, но это привело-бы лишь къ тмъ же самымъ недостаткамъ, но облеченнымъ въ: новыя формы.

Обращенный повса попрежнему остается повсой, но только теперь онъ повсничаетъ, прикрываясь именемъ Божимъ. Разъ я отъ самаго начала такъ болзненно настроенъ, такая дисгармоня царствуетъ въ основани всей моей системы, что ршительно все является для меня источникомъ страданя, разъ во мн такимъ образомъ съ самаго начала недостаетъ поросячьяго и филистерскаго безмятежнаго спокойствя, то я и не могу превратиться ни въ филистера, ни въ поросенка, какъ-бы ни ‘желалъ’ я этого, въ конц концовъ я въ сущности не въ состояни даже и пожелать этого. Я могу удивляться, могу завидовать Георгу онатану, но желать самому стать имъ я не могу.

И такъ, жизнь для меня страдане,— и это несмотря на всевозможныя попытки съ моей стороны хоть какъ-нибудь приспособиться къ ней.

‘Страдане есть въ то-же время и наслаждене’,— говоритъ онатанъ:— ‘въ жизни оно то-же, что соль въ кушань!’ Но это можетъ быть врно для здоровыхъ, страданя которыхъ не бываютъ ни особенно глубоки, ни особенно продолжительны,— у которыхъ они скоропреходящи, являются лишь боле или мене грозными ненастными ливнями, посл которыхъ солнечный свтъ кажется еще прекрасне. Но это не врно для тхъ, для кого страдане является нормальнымъ состоянемъ. Не врно для того, кто такъ созданъ, что способенъ наслаждаться радостью лишь отрицательно, т. е. чувствовать ея утрату, когда она исчезаетъ, но не ощущать счастья, когда она тутъ, налицо, слдовательно, не врно для того, чья жизнь колеблется между скукой и лишенемъ. Для него страдане не соль въ кушань, но полынное питье, оно не только горько само по себ, но превращаетъ также въ горечь и самую радость.

— Разумное соотношене между радостью и страданемъ, когда страдане равно страданю, и радость также равняется страданю!

Неужели не удивительно, что взрослый человкъ способенъ говорить подобныя вещи?

XXI.

День новаго года, 1887.

Это вчное безразличе. Это безсмнные, лишенные всякихъ событй, безпросвтные, срые будни, благодаря которымъ я только и длаю, что мучаюсь, думаю о глупостяхъ, совершенныхъ мною вчера и третьяго дня, потому что не происходитъ ничего такого, что повлекло бы за собой хоть какую-нибудь перемну, поставило бы точку, явилось бы. Финаломъ прежняго и началомъ новой главы, дало бы отпущене и забвене тому, что было вчера и третьяго дня, заставивъ мръ думать о чемъ нибудь новомъ! Я понимаю, что можно пойти и совершить убйство для того только, чтобы добиться забвеня какой-нибудь пустой, легкомысленной выходки, въ которой провинился наканун, и не разъ случалось мн пожелать гибели всему мру для того только, чтобы вмст съ нимъ погибла и память о какой-нибудь моей глупости.

Что толку въ томъ, что еще минуетъ лишнй годъ? Онъ минуетъ, но намять о покойник тмъ не мене остается.

Грхи могутъ получить прощене. Но глупости! У какого Бога просить ихъ прощенья? Ихъ приходится прощать самому себ, а отъ самого себя нечего ждать прощеня. Остается одно только забвене, но именно глупости-то и трудне всего забыть. Для нихъ нечего надяться на забвене.

Забытыя глупости подобны тламъ утопленниковъ: въ одинъ прекрасный день они опять всплываютъ на поверхность. Нердко случается мн вдругъ остановиться на пути, испустить громкй стонъ и прикусить языкъ,— это значитъ, что я въ мор своей памяти вдругъ наткнулся на подобное всплывшее тло, передо мной вдругъ встаетъ какая-нибудь старая, забытая глупость, и со смхомъ смотритъ на меня, оскаливая зубы.

Есть люди, которыхъ я желалъ-бы лишить жизни,— что же сдлали они мн? Они когда-нибудь были свидтелями моего глупаго или дурного поведеня. Всякй разъ, когда я слышу, что одинъ изъ подобныхъ тягостныхъ свидтелей переселился на небо, я чувствую, что камень свалился у меня съ сердца. Если-бы знали, какую услугу оказываютъ они другъ другу, умирая!

Ради какого чорта нужно мн было выпить этотъ лишнй стаканъ! Въ той обстановк, при тхъ обстоятельствахъ! Пуститься въ публичное объяснене передъ цлымъ обществомъ… самымъ пошлымъ образомъ выбранить такого человка, какъ пасторъ Лхенъ… толки народныхъ агитаторовъ, общество рабочихъ… ‘Не носите въ кушакахъ вашихъ ни серебра, ни золота, ни мди’!.. Это глупости, глупости!.. постараться забыть, никогда больше не видаться съ нимъ…

* * *

Георгъ онатанъ правъ. Прежде всего человкъ систематически разстраиваетъ себ нервы, когда же онъ доведетъ себя до болзни, онъ становится пессимистомъ и говоритъ:

— Мръ есть пустыня! А разъ мръ есть пустыня, то непремнно гд-нибудь долженъ быть и рай, потому что иначе жизнь была-бы безсмысленна!

Но такъ какъ логика эта нсколько сомнительна, то для того, чтобы поврить, необходимо получить откуда-нибудь помощь. Единственною помощью тутъ, разумются, можетъ служить лишь вра другихъ.

— Но то, во что вритъ весь мръ, должно быть истинно,— говорятъ больные люди.

И такимъ образомъ, въ силу своей болзненности, побждаютъ они весь мръ, и если кто-нибудь, взглянувъ на ихъ хитросплетене здоровыми глазами, скажетъ: вдь это же только ваши хитросплетеня, на корол нтъ никакого платья!— они потрясаютъ головой и говорятъ:— вонъ его! Онъ черезчуръ поверхностенъ.

* * *

Ахъ, ужъ мы, больные! Благодаря нашей безпомощности мы калчимъ все человчество. Нашу ипохондрю выдаемъ мы за мудрость, наши галлюцинаци за откровене.

Намъ, больнымъ, остается только одно дло,— а именно умирать. Мръ принадлежитъ людямъ здоровымъ, гордымъ, бодро смотрящимъ на жизнь.

Я усаживаюсь за свой кубокъ съ ядомъ и нсколько ускоряю процессъ. За здоровье жизни! Больные — pereant!

* * *

Есть одна вещь, которую вы постоянно забываете, онатанъ: если люди станутъ такъ счастливы, то они кончатъ тмъ, что начнутъ умирать отъ скуки! Для того, чтобы жизнь была выносима, необходима хотя бы нкоторая доля страданя. Голодный человкъ не легко ршается на самоубйство, онъ постоянно надется, что ему все-таки хоть когда-нибудь да представится случай насться досыта, но богатый человкъ, изо дня въ день жившй среди роскоши и веселья, разумется, попадаетъ въ адъ прямо съ перваго же скачка, тутъ дйствуетъ съ одной стороны скука, а съ другой — дурная совсть…

— Онъ совсмъ и не полетлъ-бы въ адъ, если бы онъ работалъ такъ часа по три, по четыре ежедневно,— замтилъ онатанъ.— Въ томъ-то и дло, милостивые государи! Надо работать, работать серьезно, не по-любительски, а работать, какъ работаетъ кузнецъ, или какъ работаетъ крестьянинъ, производить, создавать, формировать, въ течене нсколькихъ часовъ ежедневно являться художникомъ, создателемъ и вмст рабочимъ рабомъ, только такимъ способомъ сохранимъ мы способность наслаждаться жизнью, и только такимъ способомъ можемъ мы содержать въ порядк нашу совсть.

Докторъ Кволе кивнулъ головой:— Да, если-бы не эта идея работы,— проговорилъ онъ,— то я не далъ бы и гроша за ваше общество будущаго.

Да… работа…

Въ высшей степени благоразумно во многихъ отношеняхъ, конечно, но… потомъ мн пришло въ голову… У кого же будутъ тогда блыя руки?

У кого же будутъ тогда красивыя руки, если вс люди ежедневно будутъ проводить свое время въ кузниц?

Эта идея работы представляется мн чмъ-то сумбурнымъ. Мн она совсмъ не нравится.

* * *

Комедя. Играть комедю,— вотъ единственное небольшое удовольстве, доступное развитому человку.

Утромъ я встаю съ постели, выпиваю чашку кофе — холоднаго,— умываюсь, окачиваюсь холодной водой. Свжее блье съ головы до пятъ. Самый элегантный мой костюмъ. Ослпительной чистоты воротникъ, блоснжныя манжеты. Цилиндръ, перчатки, pince-nez, палку. Потомъ — къ куаферу, брюсь и завиваюсь, въ худшихъ случаяхъ захожу въ заведене ваннъ и подвергаю себя основательному полосканю съ холоднымъ душемъ но окончани всего. Затмъ завтракъ съ рюмкой водки у Гранда. Потомъ закуриваю папироску и расхаживаю по Карлъ-оганновой улиц и раскланиваюсь съ добродтельными дамами.

Кто-бы подумалъ, видя этого чопорнаго расфранченнаго барина, что этотъ самый чопорный, расфранченный баринъ сегодня до глубокой ночи сидлъ въ какомъ-то двусмысленномъ ресторанчик и пилъ портвейнъ съ какой-нибудь Маргаритой?

Добродтельныя дамы кланяются съ большимъ почтенемъ.

* * *

‘Гулъ металла и колокольный звонъ’. Я лежу и читаю какого-то нмецкаго оптимиста, который доказываетъ, что жизнь хороша, существоване нравственно, а общество представляетъ собой сплошной розовый садъ… а отвращене къ жизни гнететъ меня, поражая безсилемъ нервы, и подводитъ животъ,— точно ощущене какого-то глухого, тупого страха.

* * *

Жаль, что докторъ Кволе такъ занятъ, а то я постарался-бы почаще видаться съ нимъ. Но у него ‘самая врная практика, какая только существуетъ на земл’: онъ спецалистъ по половымъ болзнямъ.

Удивительный человкъ.

Я не могу заставить его говорить ни о чемъ другомъ, кром общихъ вопросовъ… онъ толкуетъ даже о политик. Вообще говоря, онъ умный человкъ. Онъ хорошо ладитъ съ Георгомъ онатаномъ. Главный его интересъ,— ‘это любовь’, и онъ настоящй представитель нашей богемы, хотя и не такъ наивенъ, какъ вс остальные.

Но при всхъ своихъ общихъ интересахъ, онъ до послдней степени не похожъ на онатана. Въ сущности въ немъ гораздо боле родственнаго со мною.

Мн впервые пришло въ голову, что въ немъ есть что-то такое скрытое, когда я открылъ, что и у него бываютъ свои ‘пероды’. Они возвращаются черезъ боле или мене продолжительные промежутки времени и тянутся недолго,— приблизительно дня три, четыре, тогда его никто не видитъ, онъ ‘боленъ’, и сидитъ дома,— т. е. пьетъ. А когда человкъ, подобный ему, не въ силахъ бороться съ этимъ,— поневол останавливаешься въ испуг, какъ передъ какимъ-то роковымъ явленемъ. Это означаетъ, что тамъ гд-то въ самой глубин, за всми этими гардинами, сидитъ одинокая человческая душа, полупомшанная отъ страха и ужаса и доведенная до головокруженя непрестаннымъ созерцанемъ вчнаго мрака.

* * *

‘Первое, что долженъ сдлать ты,—

Это умереть,

Если ужъ не въ силахъ ты

Двушекъ любить!’

Плъ сегодня вечеромъ въ конц Торваладъ Ламмерсъ:

‘Конецъ твой близокъ, человкъ,

Ты превратишься въ прахъ’…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Слова эти до сихъ поръ еще звучатъ въ моихъ ушахъ. Прахъ, прахъ… умереть, умереть… точно звонъ отъ ударовъ молота по крышк гроба, или похоронная барабанная дробь. И больше ничего. Закапывайже, закапывай… Поглубже могилу и побольше земли, очень много земли: онъ уже пахнетъ.

Молодая и стройная, носится блая нимфа въ сладострастномъ танц среди фавновъ и козлоногихъ сатировъ, на половину скрываясь въ зелени лса и утреннемъ туман, мн видно, какъ мелькаетъ она и опять исчезаетъ, опять мелькнетъ и опять исчезнетъ, и если я въ состояни смотрть на мягкя закругленя гибкихъ членовъ, не теряю при этомъ разсудка, не увлекаюсь до самозабвеня страстнымъ восторгомъ и опьяненемъ, если я въ состояни смотрть на ея нжную, опасную улыбку безъ мучительнаго сладострастнаго волненя, безъ безумной жажды поцлуя, страстнаго объятя, то что-же я иное, какъ не куча раскисшихъ костей? Поглубже могилу и повыше насыпь, онъ уже пропахъ, милостивые государи, онъ уже пропахъ.

Удивительна, восхитительна ты, ты невинное самопротиворче, которое называемъ мы женщиной!

Вчно воспринимающее и порождающее материнское тло, все поглощающее и все создающее, жизнь и смерть, безбрежное море. Соединене въ одномъ лиц давольскаго и небеснаго, гршница и мать, Ева и Мадонна.

Ты вычеркнута изъ моего существованя, и существоване мое превратилось въ пустоту, среди которой жизнь не стоитъ того, чтобы жить. Струны порвались, огонь потухъ. Я поклоняюсь теб и ненавижу тебя, но ты съ отвращенемъ смотришь на мое поклонене и смешься надъ моей ненавистью, которая есть безсиле. Я хочу попросить доктора Кволе прописать мн нужное количество морфя, моя жизнь — прахъ.

* * *

Чмъ неудачне слагается наша жизнь, тмъ сильне вримъ мы въ будущую жизнь. Фанни была права. Разъ первая часть романа оказывается безсмысленной, мы требуемъ, чтобы за нею слдовала вторая часть съ разъясненемъ.

Только-бы это приводило къ чему-нибудь.

XXII.

1 мая 87 г.

(Весеннее настроене). Холодъ въ душ.

На душ холодъ, безсиле, тягость, въ переносномъ смысл,— дурной вкусъ во рту. Недовольство. Одно только недовольство. Общее отвращене, taedium generale. Я не могу подыскать этому никакого лучшаго названя, какъ психическая простуда,— простуда, павшая на душу.

XXIII.

юнь.

Страдане головного мозга. Головная боль и безсонница. Я гуляю въ послобденное время и усталый ложусь въ постель. Непрятно усталый, съ усталыми нервами, отуплый, какъ будто чувствуется даже желане спать. Вки смыкаются сами собою, вскор они такъ отяжелютъ и слипнутся, что я безъ напряженя не могу открыть глазъ. Они засыпаютъ сами собой. Но внутри меня — полное бодрствоване.

Та или другая смутная мысль начинаетъ скрестись въ мозгу, тихо и съ перерывами словно мышонокъ гд-нибудь въ уголку. Явятся и другя подобныя-же мысли, поскребутся немножко, и исчезнутъ, возвращаются, уходятъ. Наконецъ, вотъ та или другая усаживается попрочне. И сидитъ, не сходя съ мста, вгрызается методически и терпливо, скоро мн становится ясно, что добиться тишины не удастся, по крайней мр въ течене нсколькихъ первыхъ часовъ.

Какое-нибудь впечатлне дня, то или другое представлене изъ моего внутренняго мра окончательно овладваетъ мною. Я вдругъ оказываюсь въ самомъ пылу горячаго спора, напримръ, съ пасторомъ. Лхеномъ или Георгомъ онатаномъ, я горячусь, увлекаюсь, сержусь,, слова мои жгучи и мтки, я аргументирую неотразимо и блестяще, все боле и боле глубоко, все боле и боле убдительно, наконецъ, вс нервы у меня какъ въ огн, а тло лежитъ и трясется между простынями. Или-же я вспоминаю, что тотъ или другой изъ моихъ друзей оскорбилъ меня, не оказалъ мн должнаго вниманя, впутался въ мои частныя дла и такимъ способомъ, что я, человкъ съ самолюбемъ, немогу допустить этого и по этому поводу уже сдлалъ ему выговоръ, я начинаю сочинять письмо къ нему, въ которомъ я оправдываюсь, обвиняю его во всемъ дл, все боле и боле увлекаюсь, наконецъ увлекаюсь даже черезчуръ… все ясне и ясне сознаю, какую потерплъ я обиду, и какъ грубо не понялъ и обидлъ меня этотъ хотя и доброжелательный, но ограниченный человкъ, самымъ энергичнымъ образомъ читаю ему наставленя. Это своего рода нервное опьянене, которое пока даже доставляетъ удовольстве: я заинтересованъ, увлеченъ, сознаю себя необыкновенно благороднымъ, интеллигентнымъ, отдаю свое тло и душу вполн во власть этимъ мозговымъ грызунамъ… пока я, наконецъ, не просыпаюсь окончательно, такъ что даже вки раскрываются, по крайней мр, хоть одно, и я вижу срое утро, которое спокойно и мирно свтитъ мн въ окно. Тутъ разсужденя мои прерываются, и я съ недоумнемъ спрашиваю себя, неужели такъ прошла вся ночь. Мн становится досадно, привидня, осаждавшя мозгъ, исчезаютъ, я чувствую какую-то нервность, непрятную нервность, давлене въ вискахъ, въ темени, въ затылк, я прихожу въ отчаяне оттого, что опять испортилъ себ ночь, вскакиваю съ постели и проглатываю воды съ коньякомъ, или-же принимаю какое-нибудь усыпляющее средство, опять ложусь въ постель, и чувствую, какъ моя переутомленная мысль утопаетъ въ сладостномъ чувств благосостояня… и такъ наконецъ успокоиваюсь на время. Но не засыпаю,— пока еще не засыпаю, покой смняется продолжительнымъ мучительнымъ нервнымъ состоянемъ, я лежу весь въ поту и тревожно ворочаюсь, не зная, куда дваться отъ томительнаго жара,— меня преслдуетъ мучительный, нервный жаръ въ икрахъ, ни секунды покоя,— ворочаюсь, мечусь, веду себя, точно больной — въ горячк… но вотъ птица щебечетъ что-то за окномъ, не получивъ отвта, она повторяетъ свою фразу, опять не получаетъ отвта, и замолкаетъ… Телга прозжаетъ но улиц и исчезаетъ за угломъ, послышатся шаги и затихнутъ… образы, преслдующе меня, удаляются, двоятся, сливаются… Потомъ я больше ничего ужъ не знаю, послднее, что я вижу,— это что-то блое гд-то въ комнат клубится, какъ паръ… но вотъ… и это блое облако расплывается… Больной мозгъ нашелъ покой.

Проклятый Кволе, который не хочетъ больше прописывать мн хлоралу.

XXIV.

25 августа.

Еще разъ обошли.

Я кончу тмъ, что просижу писцомъ всю свою жизнь. Забившись въ своемъ углу, до того забившись, что даже самъ Господь Богъ забудетъ меня.

Отчего это происходитъ? Вроятно, у меня мало рвеня, мало интересуюсь дломъ. Я принадлежу къ равнодушнымъ. Но равнодушныхъ вс парти выплевываютъ изо рта. Обойденъ, какъ министромъ правой такъ и министромъ лвой. Да и очевидно, если человкъ принадлежитъ къ равнодушнымъ, то у него не можетъ быть истинной вры въ то, что именно мы,— именно люди правой, или въ противоположномъ случа, лвой,— являемся спасителями родины, если-бы у него была эта вра, онъ примкнулъ-бы къ намъ. Равнодушный человкъ всегда подъ сомннемъ. Дураки удаляютъ изъ своей среды насмшниковъ, бараны — волковъ.

Къ тому же я былъ еще недостаточно осмотрителенъ въ выбор своего общества. Я выбиралъ, руководясь лишь своимъ вкусомъ, ни о какихъ ‘высшихъ соображеняхъ’ я не думалъ.

Я находился подъ сомннемъ во времена стараго министерства, потому что у меня были ‘связи съ лвой’, и теперь на меня косятся на такомъ же основани. Недостаточно еще поддерживать отношеня съ баранами, необходимо довольствоваться исключительно однимъ только ихъ обществомъ, довольно быть въ сношеняхъ хоть съ однимъ изъ лагеря волковъ для того, чтобы испортить себ отношеня со стадомъ барановъ.

На него нельзя положиться, мы не можемъ питать къ нему довря, кто знаетъ, насколько искренно носитъ онъ овечью шкуру и не скрывается-ли подъ нею волкъ.

* * *

О жалкое человчество! Мы употребляемъ вс усиля для того, чтобы еще боле мучить другъ друга, точно будто жизнь и безъ того не достаточно печальна! Единственное средство спасеня — отгородиться отъ людей частоколомъ.

Но это единственное средство спасеня есть въ то-же время и врная гибель.

То-есть иное дло, если-бы у человка была работа, задача, которую онъ стремился-бы выполнить, что-нибудь разумное, къ чему онъ могъ-бы приложить свои силы… Можетъ быть, теперь именно было-бы пора попробовать приняться за ‘романъ?’

На это потребовалась-бы масса энерги… но…

Впрочемъ, никакимъ инымъ способомъ изъ меня все равно ничего не выйдетъ!

XXV.

(Посл балета). Цлыхъ два увлеченя!

Да, одна изъ нихъ была дйствительно хороша!

Роскошная блондинка и что-то младенческое и вмст демоническое въ лиц,— Гретхенъ. Другая — скоре субретка: темноглазая и шустрая. Завтра он ужъ забыты!

Пошли имъ. Господи, хорошую партю!

* * *

Ужасно жалкимъ чувствуешь себя при такой жизни! Я становлюсь чуть не до смерти равнодушнымъ ко всему.

Да и къ чему иному могла-бы привести меня та жизнь, которою я жилъ? Прежде всего, вс эти холостыя истори, дающя первый щелчокъ и приводящя къ лежащей въ основ всего неврастени. Потомъ эта неопрятная жизнь съ боле или мене испорченными женщинами. Къ тому-же еще отравлене алкоголемъ и никотиномъ…

Подъ конецъ отъ человка ничего не остается, кром вороха источенныхъ червями костей, одтыхъ желтою, высохшей кожей. Положительно какой-то врный инстинктъ не подпустилъ меня близко къ Фанни.

Господи, какъ правы вс эти моралисты, предостерегающе молодыхъ двушекъ противъ искутившихся мужчинъ! Слдовало-бы ежегодно устраивать выставку мужчинъ, и всхъ подобныхъ господъ, способныхъ только испортить расу и довести до истерики своихъ женъ, слдовало-бы закалывать и тла ихъ сваливать въ яму и засыпать известью.

Впрочемъ, все это было высказано докторомъ Кволе, у меня-же не остается ни одной мало-мальски дльной мысли: мозгъ мой пропитанъ алкоголемъ.

* * *

(Мечты оптимиста). Одна высокоразвитая порода обезьянъ въ начал третичнаго (?) перода весьма распространилась въ большей части Африки, здсь она нашла такой благопрятный климатъ и такя счастливыя жизненныя условя, что по истечени нсколькихъ тысячелтй, въ одинъ въ высшей степени благопрятный моментъ она произвела дтеныша-обезьяну съ однимъ лишнимъ завиткомъ въ мозгу, когда, по прошестви десяти или двнадцати тысячелтй, завитокъ этотъ укрпился и превратился въ отличительный родовой признакъ, явился лсной негръ, первый такъ называемый человкъ.

Благодаря этому новому завитку въ мозгу, лсной негръ оказался способнымъ бросать камнями и т. п., затмъ, онъ изобрлъ способъ укрываться отъ солнца и другихъ враговъ въ остроумно устроенныхъ норахъ и т. д. Въ силу такихъ своихъ преимуществъ, потомкамъ его удалось съ теченемъ времени оттснить своихъ прародителей назадъ, въ лса, и самимъ завладть лучшею частью территори. Они распространились въ самыхъ привольныхъ и здоровыхъ частяхъ Африки и нашли, наконецъ, на свер, у Средиземнаго моря, жизненныя условя, до такой степени благопрятствовавшя высшему умственному развитю, что въ промежутокъ времени, равнявшйся двадцати тысячелтямъ и при замчательно счастливомъ стечени обстоятельствъ, въ головахъ ихъ явился еще одинъ лишнй завитокъ,— и вотъ, явился негръ.

Этотъ, благодаря своему высшему интеллекту, вытснилъ хеного негра, распространился по всей Африк и проникъ даже въ Азю. Здсь раса эта нашла такя благопрятныя условя, что по прошестви нсколькихъ тысячелтй въ мозгу развился еще новый завитокъ, и явился монголъ.

Этотъ новый типъ распространился въ Ази и съ теченемъ времени произвелъ новыя разновидности, послдними и наиболе развитыми изъ нихъ были семиты и арйцы.

Арйцы проникли въ Европу, и тута новыя и чрезвычайно счастливыя условя жизни опять двинули ихъ впередъ по пути развитя. Прошло еще нсколько тысячелтй, и они произвели на свта культурнаго человка,— грека и римлянина. Прошло еще отъ трехъ до пяти тысячелтй, и этотъ послднй, путемъ развитя и скрещиваня съ другими разновидностями и типами, произвелъ современнаго европейца.

Этотъ послднй продолжаетъ, при помощи своего въ высшей степени превосходнаго интеллекта, вытснять и оттснять всхъ своихъ прародителей и распространяется по всему свту. Впослдстви онъ, путемъ дальнйшаго развитя, дальнйшаго скрещиваня съ родственными расами и подъ влянемъ постоянно все боле и боле благопрятствующихъ вншнихъ условй, произведетъ типъ, который будетъ стоять настолько-же выше насъ, насколько мы сами стоимъ теперь выше лсного негра.

Эта высшая богоподобная раса суметъ осуществить то, чего мы, въ нашемъ положени лсного негра, совершить не умли — превратить землю въ рай.

(Приписка пессимиста). Но тутъ потухаетъ солнце.

XXVI.

Воскресенье утромъ.

Письмо съ черной каемкой: дядя Берентъ отправился къ праотцамъ.

‘Внезапно’. ‘Неожиданно’. И уже похороненъ! Все до крайности быстро.

Бдный человкъ: честный, благородный, неэнергичный, жизнелюбивый,— какъ я, въ молодости своей только и длалъ, что совершалъ длинныя и короткя прогулки,— какъ я, получилъ размягчене мозга и въ такомъ вид жилъ въ течене десятка лтъ,— какъ и я? И, наконецъ, умеръ и былъ похороненъ.

Какъ видно, они поторопились-таки упрятать его въ землю. Почему? Ну,- во всякомъ случа не было никого, кто-бы любилъ его. Только-бы наконецъ-то отдлаться отъ него. Старая развалина! Старое отвратительное животное въ образ раскисшаго холостяка.

Бдный человкъ!

Въ молодости моей вс находили, что я былъ на него похожъ. Разумется, я похожъ на него. Не пора-ли ужъ и мн освободить людей отъ моего присутствя? Вдь я-же напередъ знаю, чмъ я кончу!

У меня не хватаетъ духу сидть дома сегодня. Мн чудится, что это безжизненное привидне виситъ и раскачивается на всхъ стнахъ, какъ грязное полотенце.

Только-бы ему не вздумалось посщать меня!..

Мятель завываетъ за окномъ, какъ собаки, почуявшя покойника, это мои родичи толпами стекаются сюда со всевозможныхъ кладбищъ,— съ свера, юга, востока и запада, и онъ — во глав ихъ. Сейчасъ-же слдомъ за нимъ вижу я своего подагрика-отца, а потомъ блющей, извивающейся вереницей — мои дды и прадды, бабки и прабабки: тупо уставивъ глаза, съ воемъ присоединяются они къ громкой похоронной псн. Я не боюсь ихъ. Я и самъ принадлежу къ ихъ семь и скоро присоединюсь къ нимъ. Я только отпраздную тризну по своемъ дяд.

Пожалуй сюда, старина! Пожалуй, товарищъ! Я не боюсь тебя! Ты счастливе меня: ты перешелъ уже Рубиконъ. Если ты дйствительно повсился,— это коротенькое письмо наводитъ меня на такую мысль, то ты заслужилъ величайшее мое почтене. Пожалуй сюда, и научи и меня послдовать твоему примру также и въ этомъ,— въ этомъ единственно разумномъ дяни, совершенномъ тобою за всю твою жизнь. Миръ теб, братъ мой по грху и скорби, предпослднй отпрыскъ вымирающаго рода! ‘Наша псня спта: пора уступить мсто другимъ’… Да, да, я иду, иду къ теб, когда-нибудь,— уже скоро, и я присоединюсь къ теб! А пока — покойной ночи! Миръ твоему праху! И вамъ всмъ,— миръ вашему праху! Ступайте себ домой и ложитесь каждый на своемъ кладбищ! Не моя въ томъ вина, что ничего изъ меня не вышло: это вы виноваты въ этомъ. Но я прощаю вамъ. И вы также ничего не могли тутъ подлать. Покойной ночи, мирнаго сна!

У, какъ здсь холодно и печально! Вонъ отсюда и на людей.

* * *

Докторъ Кволе, конечно, далъ мн морфю. Но я еще не знаю, захочу-ли я имть его соучастникомъ…

* * *

Господи Боже! Стоитъ-ли еще того принимать на себя весь этотъ трудъ? Смерть и сама не запоздаетъ.. Хотя, конечно, стоило-бы, хотя-бы для того, чтобы освободиться отъ этого страха передъ delir. trem.

Впрочемъ, пока еще нтъ никакой опасности. Кволе требуетъ только постоянныхъ прогулокъ и побольше движеня на свжемъ воздух. Но это скучное зимнее время! Я нсколько нервенъ и чувствую себя не по себ, прогуливаясь одинъ.

Впрочемъ, бдный дядя Берентъ нисколько не пугаетъ меня. Я постоянно вижу его, какъ онъ покачивается, кивая и подпрыгивая, и засыпаетъ съ какою-то даже довольной улыбкой на своемъ кругломъ лиц, ему какъ будто предстоитъ лишь проспать нсколько побольше обыкновеннаго. Положене, повидимому, нисколько не стсняетъ его.

Впрочемъ, я вдь почти не зналъ его.

* * *

Нтъ, такъ дло продолжаться не можетъ. Мн приходится-таки вернуться къ колодцу, въ который я-же самъ наплевалъ,— помириться съ пасторомъ Лхеномъ и таскать его съ собою на прогулки.

Глупо это съ моей стороны! Онъ, разумется, имлъ самыя лучшя намреня, и нужно-же мн быть до такой степени обидчивымъ! Къ тому-же еще онъ былъ и правъ! Это вчное пьянство въ сущности глупо.

Тутъ всему виной эта ужасная пустота и одиночество… Фанни, Фанни! Зачмъ не встртился я съ тобою раньше! Легко говорить это ему, который окруженъ любящей, привтливой семьей,— все въ порядк,— съ Господомъ Богомъ въ душ и любящей женою въ дом. Онъ не знаетъ этого гнета, этого тягостнаго чувства въ груди, этого мучительнаго томительнаго чувства утраты… и потомъ еще этого холода…

Какъ легко имъ проповдывать, всмъ этимъ счастливымъ, хорошо пристроившимся господамъ! Что за надодливые люди!

* * *

Тонатанъ принадлежитъ къ тому-же сорту. Вся его манера въ сущности коробитъ меня. ‘Гордый человкъ или ладитъ со свтомъ, или покидаетъ его’… ‘интеллигентный человкъ всегда суметъ приспособиться къ свту’… Постоянно эти фразы, эти пустыя, звонкя фразы!

Эхъ! ‘Свтъ!’ Какой-то темный сундукъ, клоака… ‘Все, все утекаетъ, сказалъ одинъ старый дуракъ, онъ могъ-бы съ такимъ-же правомъ сказать, ‘все воняетъ’…

XXVII.

Господи! Какъ завидую я этимъ пасторамъ! Подумать только,— имть нчто, что чтишь, какъ святыню…

Имть предметъ религознаго поклоненя, нчто вчно цнное, неизмнное, непреходящее, нчто такое, на чемъ можно успокоиться, что никогда не измнитъ теб, за что можно ухватиться при какихъ-бы то ни было обстоятельствахъ…

Святыня! Настоящая святыня! Никогда не обманывающая надежда, блаженное уповане, нчто, по отношеню къ чему не терпишь ни насмшки, ни поруганя, святыня, которую охраняешь и которой поклоняешься. Душевный мръ, котораго ничто на земл не въ силахъ ни дать, ни отнять, сокровище, которое моль и ржа не подаетъ.

Счастливое, блаженное чувство, сладостное, какъ тайная любовь, надежное, какъ домашнй очагъ! О, я, бездомный и заблудшй! Я, расточившй не только все свое достояне, но также и вс свои способности ради того только, чтобы найти дорогу домой!

Весь въ ранахъ, сижу я у порога богатаго, и тмъ не мене каждое утро просыпаюсь на адскую муку!

* * *

О, эти ‘великя идеи’, которыя преподносятъ намъ и требуютъ, чтобы мы удовлетворялись ими… даже замняя ими религю! Когда я вспоминаю то великое множество великихъ идей, за которыя подымалъ я въ своей жизни бокалъ, начиная отъ скандинавизма и кончая свободой мысли, идей, частью осуществившихся, частью не осуществившихся, но которыя въ обоихъ случаяхъ сдлали насъ… совершенно столь-же несчастными, какъ были мы и прежде… я поневол коверкаю стихи поэта и говорю:

‘Когда-то бахваломъ на рынк онъ началъ

И кончилъ, какъ нищй, на койк больничной,

Безъ шуму зарытъ онъ въ безплатной могил,—

Какъ мыльный пузырь,— его нтъ и въ помин!’

* * *

Существуетъ одна вещь, по которой душа моя полна тоски: монастырь!

Проникнуть въ святую католическую церковь, а оттуда — въ монастырь, поселиться въ самой суровой, самой безмолвной кель, спать на солом и бичевать свое гршное тло предъ лицомъ распятаго Христа.

Но надъ ложемъ моимъ будетъ царить она, Пресвятая Два, Матерь, съ сердцемъ, пронзеннымъ семью мечами, Благословенная между женами, Пречистая, но все понимающая, Скорбящая, посвященная страданю, умющая и плакать, и утшать… Я хотлъ-бы призывать, молиться, преклонять колна, пока не снизошла-бы она ко мн изъ своей ниши и не наложила-бы мн на сердце своей исцляющей блой руки.

* * *

‘Любить людей!’ Этого требуетъ каждая этика, какъ религозная, такъ и гуманная. ‘Любить людей!’ Но какимъ образомъ достичь этого? Они, повидимому, далеко не заслуживаютъ любви.

Я не въ силахъ даже любить самого себя. Я и самъ, нечего сказать, хорошъ-таки гусь, и по части самоуваженя дла мои обстоятъ по временамъ довольно-таки плохо. Тмъ не мене, говоря объективно, я все-таки принадлежу къ лучшимъ представителямъ этой породы, большинство-же людей, съ которыми приходится мн встрчаться, оказывается еще того противне.

При такихъ-то обстоятельствахъ любить, по крайней мр — не ненавидть -эту породу…

XXVIII.

Берумъ, юль, 1888 г.

Я живу здсь за городомъ съ парой газетныхъ бандитовъ и скучаю.

До обда — пиво или абсинтъ. Посл обда въ полъ-пьяна раскачиваюсь, дежа въ гамак, и читаю декадентовъ.

Весь запасъ питй будетъ приконченъ дня черезъ три. На это вся моя надежда. Ни у кого изъ насъ нтъ денегъ, и только я одинъ не потерялъ еще кредита, которымъ, однакоже, я постараюсь не воспользоваться. Нсколько дней перерыву принесутъ мн пользу. Вдь не выдержать, наконецъ, такого постояннаго опьяненя.

* * *

Понедльникъ, утромъ.

Всего хуже здсь воскресенья, вчера весь нашъ домъ былъ полонъ бандитовъ. Почти вс художники, кром того, два газетчика и одинъ литераторъ.

Послднй былъ всего хуже, это какой-то не подающй даже надеждъ недозрлый школьникъ. Онъ хотлъ было занять у меня пять кронъ, которыхъ, къ счастью, у меня не оказалось, и сверхъ того занималъ меня разсказами о своихъ непрятностяхъ съ издателями.

— Тутъ у насъ людямъ, подобнымъ мн, невозможно существовать, только и есть, что земледльцы да церковные пвче. И потомъ эти отвратительныя женщины и т. д.,— Вс мы, молодежь, согласны въ томъ и т д.— Пора ужъ выйти изъ-подъ власти мужика, это ясно, довольно ужъ съ насъ мужицкой рчи и всей этой грязи. Но, чортъ возьми! Что можемъ мы подлать съ какими-нибудь четырьмя или пятью городишками, насчитывающими, можетъ быть, въ общей сложности не боле десятковъ двухъ мало-мальски образованныхъ и интересующихся людей? и т. д. Мн, собственно говоря, казалось совершенно безразлично, существуютъ-ли ‘люди, подобные ему’, или нтъ, но я остерегался высказывать это.

— Нтъ, надо намъ перекочевывать въ Даню,— продолжалъ онъ.— Пора намъ стать европейцами. Мы должны упрашивать, умолять Даню принять насъ, лучше ужъ намъ нсколько прилгнуть и цловать въ хвосты всхъ этихъ ловкихъ малыхъ… вдь другого выхода намъ, видите-ли, нтъ! Для того, чтобы можно было заводить рчь о современной норвежской литератур, намъ необходимо имть на своей сторон Даню и т. д.

— Да, любезнйшй, держитесь крпче,— упрашивалъ я.— Вдь это вмст и патротично и… полезно для васъ самихъ… Не дольете-ли вы своего стакана?

— Благодарю.

Тутъ онъ опять свернулъ на издателей. Я принужденъ былъ общать ему статью.

Чистйшая порода! Нтъ ничего на свт невыносиме художниковъ. Избави Боже, у нихъ, конечно, цлая куча хорошихъ свойствъ, но… постоянно эта мелочность.

Ужъ и не знаю, кто изъ нихъ лучше. Плохи и музыканты, актеры еще того хуже, литераторы-же, можетъ быть, невыносиме ихъ всхъ… Если я самъ не очень-то подвизаюсь на этомъ поприщ, то это происходитъ не только по недостатку энерги, но также и вслдстве того, что я черезчуръ рано познакомился съ этою породою людей. Кто знаетъ, не стану-ли и я самъ такимъ-же, написавши какую-нибудь пару книгъ?

Одно только ‘я’, ‘я’, ‘я’. ‘Моя’ книга, ‘мой’ издатель, какъ великъ гонораръ, какъ велико издане. Всякй разъ, какъ случалось мн поближе встртиться съ кмъ-нибудь изъ нихъ въ жизни,— въ глубин его души всегда скрывался до болзни желчный карликъ, а на ряду съ карликомъ — собака, которая, почуявъ вблизи газетчика, сейчасъ-же вся превращалась въ одинъ только виляющй хвостъ.

* * *

Еще хуже художниковъ — журналисты, эти плоскодонныя барки, снующя взадъ и впередъ по газетнымъ прудамъ, нагруженныя празднымъ любопытствомъ и непризнанною генальностью. Но всего хуже серьезные дловые люди.

Мы, т. е. мои газетные бандиты, принимали сегодня подобнаго полуобразованнаго человка, сторонника лвой, ревнителя нравственности, народнаго проповдника и т. д. Онъ легко могъ-бы вызвать желане написать статью. Судя по его словамъ, ‘благосостояню родины’ грозила опасность. Онъ пилъ зельтерскую воду и ужасно плакался, однакоже ему не удалось-таки разсердить меня. Я отвчалъ ‘избави, Боже’, и подымался еще на нсколько градусовъ выше въ полярную область.

Впрочемъ, глупо длалъ. Мн слдовало-бы проучить его. Нынче нами управляетъ именно такого рода народъ — теологи, семинаристы… Мы — народъ, состоящй изъ идеалистовъ,— только и длаемъ, что раздумываемъ о благ нашихъ собратй. Т. е., мы никакъ не можемъ перестать интересоваться тмъ, что будетъ сегодня у нашего сосда на обдъ.

* * *

Художники — точно женщины. Если двое изъ нихъ дружатъ между собою, то это происходитъ вслдстве того, что оба ненавидятъ кого-нибудь третьяго еще больше, чмъ они взаимно ненавидятъ другъ друга, и этимъ третьимъ постоянно бываетъ какой-нибудь боле счастливый соперникъ.

Собственно говоря, люди всего лучше ладятъ между собою издали, я все боле и боле убждаюсь въ этомъ. Самое лучшее выражене въ нашемъ язык:

— Итакъ, прощайте!..

* * *

‘Искусство’, ‘искусство’, что-же такое въ конц-концовъ искусство?

Лишнй лакомый кусочекъ для людей, сохранившихъ еще аппетитъ, и лишняя насмшка для тхъ, кому жизнь прлась. Микель-Анджело, Данте, Бетховенъ — очень велики. Но ни одинъ изъ нихъ не принесетъ помощи страдающей душ.

Мн до такой степени надоли вс эти толки объ искусств. Мои собственныя ‘критическя статьи по искусству’ тоже, вроятно, не особенно-то благоуханны! Слава Богу, послзавтра прзжаетъ сюда Кволе (посл своей поздки по Германи), онъ проводитъ лто на подножномъ корму здсь, по близости, на одной крестьянской мыз.

* * *

А наука?— Прекрасный путеводитель среди неинтересныхъ вещей, совершеннйшй докторъ Непомога тамъ, гд болитъ.

А любовь?— Наша мучительнйшая болзнь. А бракъ?— Лкарство, худшее, чмъ сама болзнь. А все? все, все?..

Удивительно, какъ это люди могутъ расхаживать съ такими многозначительными и серьезными лицами.

* * *

Интересные люди, эти новйше французы, которыхъ я захватилъ съ собой, особенно Гюисмансъ, онъ — таки не глупъ. И интересенъ. Я люблю также и Бурже, въ своихъ essays онъ излагаетъ довольно-таки безпощадную пессимистическую философю — philosophie du pessimisme, которою я буду сердить онатана, онъ симпатиченъ мн и своею религозною жилкою. Замчателенъ также и этотъ Генникъ, съ его серьезной проповдью спиритизма.

Fin du si&egrave,cle — конецъ вка. Удивительныя времена. Мръ опять стоитъ наканун новаго переворота. Чмъ больше узнаемъ мы, тмъ ясне мы видимъ, что ничего не можемъ знать, остается одно: сознаться въ этомъ и искать другого выхода. Душа наша предъявляетъ гораздо боле глубокя требованя, она не довольствуется тмъ, что удовлетворяетъ ученыхъ, и нельзя замнять вру, эту безмятежную увренность, поддерживающую насъ въ жизни и смерти, какимъ-нибудь томомъ гипотезъ.

Я давно ужъ это чувствовалъ.

XXIX.

— Нтъ, практику мою нельзя назвать прятной,— говоритъ Кволе,— но тутъ многому научаешься. Человкъ въ моемъ положени перестаетъ уже врить во фразы!

Тутъ онъ сейчасъ уже осдлалъ своего конька. (Въ моемъ роман онъ явится представителемъ современнаго пессимизма — противоположностью Георгу онатану).

— Можетъ быть и необходимо временно прикрывать гниль подобными занавсами и кулисами, но я сомнваюсь, чтобы можно было выдержать это до конца! Но простодушные люди этого не понимаютъ, и каждый разъ, какъ выглянетъ откуда-нибудь кусокъ гнили, они говорятъ: приходится повсить еще новый кусокъ кулисы! Еще одинъ хорошенькй законъ! Еще одно заведене св. Магдалины!— Слдствемъ этого, разумется, является то, что общество гнетъ себ втихомолку и когда въ одинъ прекрасный день поневол придется-таки отдернуть вс эти занавсы, намъ останется только затыкать вс носовыя отверстя по причин ужасной вони.

— Нмцы,— говорилъ онъ потомъ,— не такъ щепетильны, какъ мы, и чтобы видть послдствя этого положеня вещей — стоитъ только читать нмецкя газеты, и тогда ясно будетъ, каково-то обстоятъ дла за кулисами. Для этого надо читать листъ съ объявленями. Да, листъ объявленй. Тутъ прежде всего видимъ мы объявленя о желани вступить въ бракъ,— по дюжин на день,— не считая въ томъ числ объявленй о брачныхъ бюро. Ужъ изъ этого одного видно, что тутъ есть какая-то гниль something rotten. Затмъ видимъ мы еще дальнйше слды испорченности: ‘Дамамъ предлагается секретная помощь у акушерки N. N.’,— двнадцать объявленй въ день. И наконецъ, двнадцать объявленй отъ подобныхъ мн спецалистовъ. И вотъ, получается нчто въ род карты современнаго положеня вещей.

— Это именно то, что я говорю,— отвчалъ я,— любовь есть наша злйшая болзнь.

* * *

— Ваша жена больна?

— Немножко недомогаетъ, да,— бурчитъ Кволе.

— Вообще, кажется, она довольно болзненная женщина?

— Да.— Лицо его приняло хмурое, почти мрачное выражене.

— Въ такомъ случа это счастье, что она иметъ мужемъ врача.

— Гм!

— Впрочемъ, жена ваша, кажется, не изъ тхъ, что имютъ обыкновене стонать… Во всякомъ случа, когда я раза два имлъ удовольстве видть ее, она, казалось мн, была въ прекраснйшемъ расположени духа.

Онъ отвчалъ серьезно и почти благоговйно:

— Она на рдкость хорошй человкъ.

Молчане.

— Не замчательно-ли,— заговорилъ я потомъ,— что мужья восхваляютъ своихъ женъ и въ то-же время очень часто возстаютъ противъ брака?

— Разумется,— отвчалъ онъ,— люди въ большинств случаевъ хороши… но учрежденя…— Пожимаетъ плечами.

— Уврены-ли вы въ томъ, что не придаете черезчуръ большого значеня учрежденямъ? Не сама-ли это натура, которая?..

— Природа, конечно, груба,— ворчалъ онъ,— но что пользы жаловаться на природу? Дло въ томъ, что мы, разумныя существа, постоянно только еще боле извращаемъ существующее въ природ зло, вмсто того, чтобы стараться превратить его въ относительное добро.

— Га! Но вдь любовь прекрасна… при извстныхъ условяхъ…

— Любовь прекрасна, когда она запрещена, батюшка,— крикнулъ имъ,— когда она не регламентирована, хочу я сказать. Со стороны общества любовь должна быть… только терпима,— ни боле, ни мене. Разршенная любовь превращается въ скуку. Любовь по привычк — неопрятна. Любовь-же по обязанности просто-напросто свинство.

— Сильно сказано.

— Правильно сказано. Не говора уже ‘о публичности’, оскорбляющей въ насъ чувство стыдливости, тутъ страдаетъ также и наше отношене къ женщин… Послушайте только, какъ говорятъ мужчины о замужнихъ женщинахъ. Это вн всякаго… ниже всякаго…

Онъ изо всхъ силъ тыкалъ въ воздух пальцами, нервно подыскивая какое-нибудь сильное словцо, и однакоже не нашелъ его.

— Общество совсмъ не должно заниматься этимъ вопросомъ, и тогда любовь опять станетъ человчна. Не нужно никакого предршеня, не нужно этой плебейской публичности. Дло устраняется само собою, и остается открыто въ святая-святыхъ частной жизни, какъ нчто поэтически-мистическое. Тогда и женщина, наконецъ, вступитъ въ свои права и станетъ для насъ тмъ, чмъ она должна быть для насъ, если мы сознаемъ себя людьми: великой матерью, высокой владычицей, къ которой человкъ не сметъ приближаться съ неомытыми руками или сонливой любовью по привычк… Мужчины только тогда становятся истинными мужами, когда они борются за женщину или во имя той женщины, которую они-же сами возвели въ царицы, да, вдь вы-же читали объ этомъ? Во что-же превратился мужчина теперь, когда, посадивъ себ подъ бокъ женщину, онъ превратилъ ее въ madame Персенъ, проживающую на

Корабельной улиц? Въ быка превратился онъ, батюшка, въ тяжелаго, тупого, подъяремнаго быка, съ трудомъ влачащаго по плоской проселочной дорог тяжелую телгу жизни.

Онъ былъ красенъ и нервно возбужденъ. мн показалось, что я вдругъ какъ-то постигъ его и не нашелъ въ немъ ничего для себя новаго. Я почувствовалъ даже нчто въ род разочарованя: итакъ, этотъ вопросъ о ‘женщин и супружеств’ и составляетъ такимъ образомъ главное содержане его личности. Я предполагалъ въ немъ нчто боле глубокое.

И самый вопросъ этотъ представился мн теперь еще гораздо боле безнадежнымъ, чмъ когда-либо прежде. Если ужъ такой интеллигентный человкъ, продумавъ надъ этимъ вопросомъ всю свою жизнь, не нашелъ никакого другого выхода, кром этихъ фантазй, то ужъ, вроятно, вопросъ этотъ и неразршимъ. Какая-бы гнилость ни скрывалась подъ настоящимъ положенемъ вещей, какъ-бы ни было оно чревато бдами,— намъ остается только оставить его въ поко. И любовь впередъ будетъ все тмъ-же, чмъ была прежде: самымъ лютйшимъ изъ нашихъ страданй.

Я былъ до крайности слпъ: жаждая покоя! Вздумалъ искать его у женщины!

* * *

Я начинаю поправляться здсь, за городомъ, голова становится ясне, вялость исчезаетъ. Надо сказать спасибо деревенскому воздуху и боле правильному сну… а, вроятно, также и недостатку въ деньгахъ, принуждающему всю компаню къ боле умренному потребленю коньяку.

Впрочемъ, это вчное пиво до такой степени надоло мн, что я во всякомъ случа готовъ былъ-бы умрять свою жажду. Кволе тоже сидитъ здсь ‘на дэт’, и мы оказываемъ другъ другу поддержку на пути добродтели и’добрыхъ нравовъ.

Къ тому-же бутылка, ей-Богу, черезчуръ ужъ жалкое утшене! Бродишь, какъ въ туман, въ полуопьянени алкоголемъ, какъ какой-нибудь содержатель питейнаго дома! Какими-бы фразами ни прикрывать это,— наливаться во всякомъ случа вульгарно. Это годится для грубыхъ нервовъ. Я прибгалъ къ этому лишь въ отчаяни, потому-что я хотлъ погубить себя, но, Господи Боже, въ такомъ случа слдуетъ вести себя, какъ прилично образованному человку: не растягивая дла надолго, принять cyancalium.

— Причиной этому является не только высокая широта,— говоритъ Квопе,— но также и недостатокъ культуры. Мы, какъ говоритъ онатанъ,— краснокоже. Развитому человку должны быть доступны боле благородныя наслажденя, онъ желаетъ сохранить ясность пониманя и тонкость воспрятя, но въ такомъ случа ему не слдуетъ отуманивать себ мозгъ пивомъ или коньякомъ!

— Нтъ, это отвратительно,— отвчалъ я.— Это насъ деморализируетъ, наши сибирске города, какой интересъ найдетъ себ человкъ среди всхъ этихъ упитанныхъ саломъ людей? Тутъ пришлось-бы умереть отъ скуки, если-бы не подбодрять себя спиртомъ, такъ какъ именно спирту-то и не хватаетъ.

— Надо съ разборомъ выбирать себ общество, батюшка. Надо подыскать себ кого-нибудь, кто-бы не очень обросъ жиромъ, кто-бы стоялъ нсколько выше этой германской тяжеловсности. Вообще, алкоголизмъ есть германская болзнь. Намъ надо стараться усвоить нкоторую долю свойствъ южанъ и предоставить пиво — нмцамъ, а водку — истымъ скандинавамъ и англичанамъ. Это, можетъ быть, годится для нихъ съ ихъ медвжьей мшковатостью и тяжелымъ запахомъ отъ печи и табаку.

— Въ жилахъ моихъ, какъ говорятъ, течетъ испанская кровь и несомннно, единственно, что я могу безъ вреда позволить себ, это стаканъ настоящаго бургундскаго.

XXX.

Христаня. Сентябрь.

Мы были сегодня у онатана, все время спорили.

Я говорилъ о новйшей литератур во франци и защищалъ ее. опатанъ зналъ объ этомъ направлени лишь изъ статей англйскихъ обозрвателей, тмъ не мене, приговоръ былъ у него уже готовъ, и онъ не скупился на эффекты.

‘Эти тепловато-сладке, сровато-нжные женоподобные мужчины, которые въ настоящее время являются въ Париж носителями литературы’ и т. д., ‘они сами дали себ имя, которое вполн ихъ достойно: декаденты,— поэты времени упадка, разрушеня, порчи. Буржуазя начинаетъ приходить въ состояне разложеня. Они ни во что ужъ больше не врятъ, ничмъ ужъ больше не интересуются, имъ уже нечего больше длать и остается только копаться въ своихъ собственныхъ вялыхъ впечатлняхъ, пока не удастся имъ выжать изъ себя какой-нибудь капельки литературы… Въ сравнени съ ними натуралистъ — само здоровье, онъ срисовываетъ холодно, съ достоинствомъ, безъ хныканья… и безъ кокетства… ту жизненную картину, которая развертывается передъ его глазами, и такъ, какъ онъ ее видитъ,— въ черномъ или розовомъ свт, это, можетъ быть, конечно, слабо, безлично и все, что вамъ угодно, но онъ во всякомъ случа аристократъ по сравненю съ этими духовными самообвинителями,— selfacusers новйшаго времени’. Докторъ Кволе пожалъ плечами и сказалъ, что новое сумасшестве было совершенно столь-же безумно, какъ и прежнее. ‘Смвшая это идея — желать передать дйствительность, это до такой степени невозможно, что каждый добросовстный натуралистъ самъ долженъ сознаться въ этомъ передъ собою. Но ‘выразить свои ощущеня’ — это ужъ прямо внутреннее противорче. Разъ ощущене перешло въ область сознаня и выразилось въ язык, оно уже больше не ощущене, оно стало мыслью, ощущеня ничмъ не передаваемы, за исключенемъ лишь музыки. Ощущене есть вдь не что иное, какъ душевное движене, не успвшее еще оформиться, пытаясь выразить его въ язык, мы по большей мр передаемъ лишь наше представлене о немъ, но никакъ не его самого, это опять-таки невозможно’.

— Натуралисты вовсе и не желали передавать дйствительности,— утверждалъ онатанъ,— они, какъ мровые поэты, желали только изобразить живущую въ ихъ сознани картину мра, а это возможно. Но когда, люди доходятъ до такого внутренняго безсиля, что он уже не въ состояни удержать въ представлени своемъ никакой мровой картины, они принимаются раскапывать свое нутро въ погон за построенями и чувствованями, которыя они потомъ излагаютъ самымъ возвышеннымъ и самымъ невозможнымъ въ обыденной жизни языкомъ, и это-то и называется декадентствомъ, въ вольномъ перевод — порчей. Впрочемъ, вся эта исторя когда-нибудь кончится сама собой, когда наконецъ поэты, повинуясь своему-же собственному чувству отвращеня, дойдутъ до того, что начнутъ плевать на свои-же собственные манускрипты.

Я отвчалъ имъ, что оба они ошибались въ самомъ главномъ. Дло въ томъ, что мы находимся теперь наканун полнаго переворота во всемъ нашемъ мровоззрни. Натуралисты и матералисты ставятъ натуру номеромъ первымъ, а душу считаютъ лишь ея результатомъ: ‘личность есть продуктъ среды’, теперь-же возвращаются назадъ къ боле аристократическому представленю, что я есть номеръ первый, а такъ называемая объективность есть лишь содержане этого я, литература становится такимъ образомъ психологична, субъективна, изображаетъ душевныя состояня, какъ душевныя состояня an und fr siet, а не какъ продукты тхъ или другихъ вншнихъ условй и т. д.— Въ отвтъ на все это у онатана нашлось одно только поверхностное замчане: ‘французы переводятъ теперь Гегеля и Шопенгауэра, подобно тому, какъ въ предшествовавшя столтя переводили они Юма и Локка,— что за бездарнйшая раса, эти галлы!’

— Вс-же эти толки о ‘душ,— добавилъ онъ,— означаютъ лишь то, что эти французске женоподобные мужчины оказались черезчуръ слабы и дряблы для того, чтобы идти дальше по тернистому пути изслдованя, и потому предпочитаютъ путь женщинъ подъ руководствомъ патеровъ и оракуловъ. Стоитъ-ли заниматься химическими и бологическими опытами, если можно създить къ матушк Андерсенъ и получить отъ нея разгадку жизни на кофейной гущ?

Докторъ Кволе объяснялъ дло на свой ладъ.

— Все это старая исторя.— говорилъ онъ,— отъ женщины къ Богу…

Это то, что, какъ говорятъ нмцы, представляетъ собою мистическй элементъ въ нашей душ,— ‘представлене вчности’. Индивидууму, вырванному изъ ряда поколнй, и въ голову не пришло-бы задумываться надъ безсмертемъ и т. п., но мы до мозга костей представители расы, идея расы заложена въ основ каждаго индивидуума, а раса — несомннно одарена стремленемъ къ безсмертю, воодушевлена идеей существованя втечени неограниченнаго промежутка времени… и эта-то идея и создаетъ ‘религю’. Поэтому-же самому и женщина оказывается религозне мужчины, потому что она то главнымъ образомъ и является представительницей расы. Но есть довольно женщихъ среди мужчинъ, и такихъ особенно много въ Париж. Вообще, говоря, намъ никогда не удастся окончательно покончить наши счеты съ патерами, единственно, чего мы можемъ достичь,— это изолировать его, сдлать его по возможности безвреднымъ’.

— Собственно говоря, патеръ очень полезный членъ общества,— заговорилъ онатанъ — выпуская черезъ носъ дымъ изъ своей сигары.— Это время реакци обозначаетъ лишь, что высшй классъ временно освобождается отъ работы,— до перваго новаго рабочаго дня, для того, чтобы и патеры за это время хоть нсколько подвинулись впередъ, когда они хоть сколько-нибудь нагонятъ насъ — опять наступитъ нашъ чередъ.

Кволе пожалъ плечами.

— Впрочемъ, вы правы, докторъ,— продолжалъ онатанъ,— Вопросъ лишьвъ томъ: раса или индивидуумъ, женщина или мужчина. Я въ настоящее время не знаю ничего мене аппетитнаго, чмъ эти излюбленные парижске женоподобные люди, стонуще на всхъ перекресткахъ: ‘увы, мы такъ несчастны! увы! что такое жизнь? увы! предоставьте намъ предаваться нашему опьяненю!’ — Онъ позвонилъ, служанка просунула въ дверь голову.— Рюмку водки!— приказалъ онъ выразительно.

Я не сталъ больше отвчать. Я вдругъ ощутилъ такую бездну между собою и этими людьми, что тутъ не могло быть и рчи о спор.

Это было грустное и въ то-же время прятное чувство. Они вдругъ явились передо мной, какъ воплощеня того времени, которое мы начинаемъ уже огибать, между тмъ, какъ я съ какою-то особою увренностью! сознавалъ себя сродни съ поколнемъ будущаго.

ГЛАВА XXXI.

15 октября.

Такъ продолжать нельзя. Здсь, въ город вся эта старая обстановка опять поневол затягиваютъ тебя. Опять тупешь, утрачиваешь интересъ, чувствуешь себя больнымъ.

Надо сразу покончить съ этимъ. Однимъ усилемъ оторваться это всхъ этихъ привычекъ. Меня раздражаетъ это постоянное рабское подчинене имъ. Трактирныя наслажденя созданы не для меня.

Дло не обойдется безъ борьбы. Но и самая эта борьба будетъ имть свой интересъ. Мн прятно будетъ доказать самому себ, что я обладаю-таки еще волей. Я даже съ удовольствемъ готовъ приняться за это: во всякомъ случа, это будетъ своего рода перемна.

Въ сущности, я жертвую весьма немногимъ. Того, чего стремился я достичь при помощи алькоголя — забвеня, душевнаго покоя — я, все равно, уже не достигаю. Напротивъ того,— тревога и страхъ только возрастаютъ. За послднее время эти длинныя бутылки съ ихъ красными съ позолотой этикетками стали для меня предметомъ ужаса: смерть выглядывала изъ нихъ и кивала мн, это какая-то коварная, таинственная сила, намревавшаяся поймать и опутать меня своими стями. Такимъ образомъ, мн придется отказаться только отъ глупой привычки, которая, собственно говоря, начала уже надодать мн.

Черезъ мсяцъ все уже выяснится: я успю устроиться на новый ладъ и вернуть себ свою свободу. До тхъ-же поръ — строжайшее воздержане.

* * *

31 октября.

Все идетъ прекрасно. Самочувстве въ подъем. Аппетитъ растетъ. Сонъ нормальный.

Большую часть времени я провожу съ докторомъ Кволе, который тоже, съ своей стороны, ‘сидитъ на дет’. Человкъ этотъ все больше и больше нравится мн. Но я все-таки еще не вполн понимаю его.

Я сижу въ эту минуту у Гранда съ моимъ стаканомъ кофе безъ, ‘avec’ и даже съ своего рода сожалнемъ смотрю на ‘германцевъ’. Какое жалкое положене,— не умть поддержать въ себ бодрости духа, не напиваясь! Пропитанные влагой, какъ губки, одутловатые и наполовину отуплые, сидятъ они тутъ, утративъ всякй интересъ къ жизни и разсчитываютъ стать людьми, лишь упившись алкоголемъ до послдней степени опьяненя. Эхъ!

Я ощущаю эту умственную отуплость, это сонливое безсиле, тяготящее ихъ мозгъ, пока не окутали его винные пары, и вся нервная система не пришла въ судорожную дятельность. Видъ ихъ вызываетъ у меня тошноту. Я больше не принадлежу къ этой компани.

Однако, я не вполн еще побдилъ себя. Особенно замтно это мн, когда я сижу дома одинъ, при папирос или трубк мн не достаетъ стакана, и это мшаетъ мн работать. Каждую минуту поневол подхожу я къ хорошо знакомому мн шкапчику… Мн что-то нужно, чего-то недостаетъ, все существо мое ощущаетъ эту потребность, этотъ недостатокъ… внутри меня такъ сухо, я ощущаю какое-то жжене, которое такъ и хочется залить чмъ-нибудь, это почти то-же ощущене, какъ когда спишь, и во сн страдаешь отъ жажды… потомъ вдругъ опомнюсь, и чувствую себя несчастнымъ и смущеннымъ.

Но мсяца черезъ два лчене будетъ завершено. Я окажусь тогда свободнымъ человкомъ и могу — если захочу — опять прибавлять ликру въ свой кофе.

* * *

Сегодня былъ на кофе у онатана. Когда подали ликръ, Кволе сказалъ: ‘Въ конц концовъ вамъ придется пить это въ одиночку: Мы съ Грамомъ перешли на сторону воздержаня’.

онатанъ приказалъ убрать ликеры. ‘Я вдь пилъ только для того, чтобы составить вамъ компаню, сказалъ онъ.

Потомъ долго говорилъ объ оптимизм: ‘Страхъ жизни?— Ничто иное, какъ истерика, слдстве болзни спинного мозга’.— ‘Что это за бездна, о которой вы толкуете?— бездна, въ глубину которой вы не смете заглядывать, не зажмуривая глазъ?.. Вы черезъ-чуръ начитались декадентовъ, Грамъ. Никакой бездны нтъ. Могу васъ уврить въ этомъ, я — Георгъ онатанъ’.

— Великая мистическая тайна нисколько не ‘ужасна’ — она прекрасна, это именно и есть сама жизнь, въ ея ослпительномъ, какъ солнце, сяни, и въ тайну которой намъ трудно еще проникнуть. До тхъ поръ больной человкъ можетъ смотрть на ярко освщенное пятно, пока оно не загипнотизируетъ его до того, что онъ вообразитъ, будто смотритъ въ какую-то бездну.

Единственно, что безобразно, это — смерть: долгая, варварская мука, подъ конецъ судороги, на губахъ пна, рвота, холодный потъ, дурной запахъ, затмъ человкъ вытягивается, безсмысленно открываетъ ротъ и закидываетъ голову на подушки. И потомъ остается такъ лежать, выпучивъ глаза. Нтъ, подобная вещь недостойна человка!..

— Можно-ли представить себ большую безпомощность и трусость, какъ всю свою жизнь только и длать, что ждать этой отвратительной, естественной смерти, вмсто того, чтобы самому взять въ руки смерть и обставить ее по-человчески и съ комфортомъ? Въ сущности, нтъ никакой нужды въ томъ, чтобы смерть была отвратительна. Стоитъ только взять быка за рога и устроиться разумно, и тогда мы съ полнымъ правомъ могли-бы сказать: смерть, гд твое жало? и т. д.

И эти два современныхъ человка принялись разсуждать о томъ, какимъ-бы образомъ можно было ‘организовать’ смерть. Впрочемъ, пожалуй, это и не глупо. Но я не участвовалъ въ ихъ бесд. Повременамъ, меня мучаютъ галлюцинаци, такъ, напримръ: изящный сервизъ, для ликеровъ Георга онатана мелькаетъ передъ моими глазами столь-же соблазнительно, какъ обнаженная красота передъ глазами аскета. И вся душа моя превращается въ одно жгучее, раздирающее чувство жажды…

* * *

онатанъ желаетъ стать редакторомъ газеты. ‘Положене мое теперь, настолько уже упрочилось’,— сказалъ онъ,— ‘что я могу начать закладывать дальнйшя подземныя мины’.

Я пожалъ плечами.

‘Надо-же за что-нибудь приняться’, продолжалъ онъ.— ‘Не могу-же я, какъ какой-нибудь французъ, только и длать, что заниматься покоренемъ женскихъ сердецъ!’ Онъ откинулся на спинку своей качалки и смотрлъ очень серьезно.

— Сердца женщинъ или сердца избирателей…— пробормоталъ я.

— Very well, у каждаго свой вкусъ, но мой пунктикъ — имть за собою войско. Вся моя маня величя сводится къ слдующему: я не могу спокойно спать, пока не освобожу мра.

— Если ваша газета явится провозвстницей вашихъ личныхъ воззрнй, то вы все равно не получите за собою никакого войска.

— Моихъ личныхъ воззрнй? Ужъ не думаете-ли вы, что я готовлюсь въ мученики?

— Впрочемъ, мученики пользуются полнйшимъ моимъ уваженемъ.

— Да, да, вдь одинъ пунктъ сумасшествя, самъ по себ, можетъ имть такое-же оправдане, какъ и всякй другой. Но въ моихъ глазахъ мученики являются какъ-то черезъ-чуръ мелкими. Это просто мальчишество: не умть сдерживать своего языка, поддаваясь непреодолимой потребности выболтать вс свои истины при каждомъ удобномъ случа. Какая въ этомъ польза? Вдь мы же знаемъ, что для усвоеня одной какой-нибудь истины необходимы, по крайней мр, сотни лтъ, и такъ, мы можемъ преспокойно держать себ языкъ за зубами и передать потомству нашу истину въ какомъ-нибудь генальномъ посмертномъ произведени, и такимъ образомъ избжать такой безплодной и безвкусной вещи, какъ такъ называемое мученичество. Я этимъ вовсе не имю, въ виду дать вамъ понять, чтобы я самъ втайн работалъ надъ подобнымъ произведенемъ, я говорю только, что пока я живъ, я буду наслаждаться благами жизни и, тмъ не мене, окажу истин и успхамъ человчества не меньше услугъ, чмъ какая-нибудь пара подобныхъ жертвъ мученичества.

— C’est possible.

— Газета моя, конечно, должна быть консервативна — а, можетъ быть, и либеральна… или вообще нчто въ этомъ род: то, что лучше раскупается. Я подыму такой шумъ пустыми бочками современности, что люди станутъ оглядываться на меня просто изъ одного только любопытства. Но въ то-же время мн ничто не помшаетъ подкапываться подъ младенческую вру и добродтель.

— Чрезвычайно политично.

— Если хочешь прозжать Альпы по желзной дорог, то поневол приходится прокапывать туннели. Если хочешь собрать вокругъ себя народъ, приходится размахивать флагомъ идей 1789 г., которыя, пожалуй, ужъ и устарли. А въ то-же время тихомолкомъ прокапываешь себ туннели къ будущему. Понимаете?

— Да.

— Хотите присоединиться?

— Я? Что-же придется мн длать?

— Докторъ Кволе редижируетъ научный отдлъ, вамъ мы предоставимъ искусство.

— Вотъ, какъ?— Но вдь я же еретикъ.

— Питаете нкоторую слабость къ декадентамъ?— Ничего не значитъ. Суть въ томъ, что вы можете редижировать этотъ отдлъ съ извстнымъ пониманемъ дла.

— Вы предоставляете мн полную свободу?

— Да.

— И дадите достаточно мста?

— Да, мы хотимъ воздлывать эту почву. Мы хотимъ имть образцовую, такъ сказать, патентованную газету, которая могла-бы нсколько возмутить покой здшнихъ аборигеновъ. Вдь ужъ пора-же насадить хоть нкоторую культуру въ этомъ город, который, лтъ черезъ пятьдесятъ, станетъ столицею свера.

Я смотрлъ на него, открывъ глаза. Онъ кивнулъ мн.

— Итакъ?— спросилъ онъ.

— Я… кажется, готовъ буду подумать объ этомъ!

— Well, Sir.

* * *

А это неглупая — таки идея. Разъ не имешь никакого интереса въ жизни, то надо постараться найти себ дло.

Дйствовать воспитательно, культивирующе, цивилизовать всхъ этихъ полубритыхъ медвдей, проложить пути, облегчить возможность боле богатой духовной жизни здсь, въ этомъ город, гд до, сихъ поръ интеллигентные люди были обречены на сиднье у Гранда и питье пива…

Несомннно, молодежь начинаетъ жаждать чего-то боле глубокаго, высшаго, стремится перейти отъ крикливыхъ политическихъ споровъ, цыганскихъ и разныхъ благопристойныхъ разговоровъ и всей этой остальной доморощенности къ боле европейской культур, еслибы молодежь эта могла получить хоть какую-нибудь помощь, то, можетъ быть, черезъ нсколько лтъ у насъ была-бы дйствительно образованная публика. И тогда, можетъ быть, даже и здсь явилась-бы возможность жить.

— ‘Молодежь есть будущее!’ Что-же мн-то за дло до будущаго? А, между тмъ, все-таки человку доставляетъ извстное удовольстве — оказывать вляне на это будущее, Богъ вдаетъ почему. Послдняя иллюзя! Ахъ, хоть-бы мн дано было сохранить ее!

ГЛАВА XXXII.

‘Старый вкъ!’ ‘Старый мръ!’ ‘Старый вкъ!’ ‘Старый мръ!’ доносится къ намъ изъ Парижа и звучитъ, словно похоронный звонъ съ колокольни церкви Св. Двы.

Да, да. Утрата всхъ иллюзй, утрата всхъ ‘врованй’,— вдь это-же и есть опредлене старости.

Но, собственно говоря, что-же это была за ‘вра’, которой держались мы это послднее время? Ну, конечно, вра въ ‘развите’…

Но вотъ является какой-нибудь непрошеный маоръ отъ философи и громогласно выкладываетъ вамъ то, что вс посвященные въ тихомолку давно уже хорошо знали,— а именно, что развите можетъ привести только къ еще большему страданю. Развите есть дифференцироване, утончене, чмъ тоньше становится наша организаця, тмъ мене способны мы выносить дисгармоню жизни, и мыльный пузырь лопнулъ. Рай не позади насъ, говорятъ позитивисты, но онъ и не впереди насъ, добавляютъ декаденты.

И человческое поколне садится на краю дороги и опускаетъ руки. И взглядъ его напряженъ и пусть, какъ у душевнаго больного. Мракъ впереди и мракъ позади. На безпредльномъ болот мелькаютъ только ничего не говоряще, ничему не причастные, блуждающе огоньки науки.

Но въ воздух завываютъ уже близящяся зимня бури, и жизнь полна опадающей листвы.

* * *

Азя, Азя…

Неужели я дйствительно могъ жить и думать, что Азя удалилась вспять изъ Европы? Правда то, что Европ предстоитъ еще пережить нсколько столтй прежде, чмъ она нагонитъ Азю…

И это потому, что тамъ давнымъ-давно уже знали то, что намъ теперь только, стало очевидно: что существуетъ одно только ‘развите’ и именно то, которое постоянно идетъ кругомъ. Все вернется, и сами мы опять вернемся, единственная мудрость заключается въ кветизм. И единственная надежда для каждой отдльной личности: путемъ самоотреченя и отреченя отъ жизни выйти изъ ограниченныхъ рамокъ индивидуальнаго существованя и блаженно перелиться въ безконечное все, въ нирвану.

Ничего нтъ глубже и выше буддизма. До настоящаго времени буддизмъ былъ черезъ-чуръ еще высокъ для европейцевъ. Но самые передовые изъ нихъ начинаютъ уже доростать до него: буддизмъ проникаетъ въ Парижъ.

* * *

Докторъ Кволе ‘все еще’ не хочетъ снабжать меня своими книгами но гипнотизму, спиритизму и т. д., а потому я раздобылъ книги дв самъ.

Удивительныя это вещи. Но стоитъ только почитать объ индйскихъ факирахъ и т. д., чтобы убдиться, что между небомъ и землею существуетъ нчто большее, чмъ H₂O, SO₂, H₂SO₄…

* * *

Генальна эта азатская философя, единственно настоящая философя, существующая на земл.

Тамъ уже нсколько тысячелтй тому назадъ открыли то, чему мы и до сихъ поръ не хотимъ окончательно поврить: что не существуетъ никакого истиннаго удовлетвореня. Все, что ни называемъ мы удовлетворенемъ, есть обманъ, обманъ, приводящй лишь къ новой мук, единственно истинное — есть чувство лишеня. Слдовательно, чтобы достичь удовлетвореня, мы должны подавить чувство лишеня,— заключили азаты со своей леденящей логикой. И вотъ, факиры и дервиши, и вс. достигше верха мудрости, поднялись на камни или столбы и умерли для свта. Загипнотизировали самихъ себя, непрестанно углубляясь въ созерцане нирваны, утратили чувство лишеня, и душа ихъ обрла покой.

ГЛАВА XXXIII.

(Бредъ)… Зачмъ это наказываютъ убйцъ? Комичная идея!

То самое государство, которое чуть не лопается отъ чрезмрнаго народонаселеня… а когда является какой-нибудь добрый человкъ и помогаетъ ему отдлаться отъ нсколькихъ членовъ его, вышеупомянутое государство хватаетъ этого человка и отскаетъ ему голову.

Не остроумно.

‘Ради послдовательности!’ Пустыя рчи. Способность къ убйству есть своего рода дароване, убйцей родятся, какъ родятся генемъ.

Если-бы существовала на земл человчность, то люди награждали-бы, окружали почетомъ и поощряли-бы этихъ прирожденныхъ убйцъ, чтобы ихъ являлось побольше и чтобы они становились ловче и проворне. Какъ только какой-нибудь человкъ совершилъ-бы одно хотя нсколько приличное убйство, его слдовало-бы послать въ Парижъ, Лондонъ, Италю, гд онъ могъ-бы еще боле усовершенствоваться въ своемъ искусств, а если-бы посл того усплъ онъ удовлетворительнымъ образомъ совершить пять смертоубйствъ, ему слдовало-бы дать постоянное мсто съ жалованемъ.

Не такъ-ли поступаютъ съ состоящими на вольной служб? Да, да, все это прекрасно… Но вдь они существуютъ только для разрженя шведовъ. Нацональные-же убйцы — т, что посвящаютъ вс свои способности на службу родин, что стремятся освободить отъ страданй своихъ соотечественниковъ и собратй,— эти, чортъ возьми! не получаютъ никакого поощреня и, напротивъ того, принуждены слагать свои бритыя головы на простецкихъ топорныхъ плахахъ.

И все-таки, вообще говоря, они работаютъ чисто и рдко ошибаются въ выбор: душатъ старыхъ скрягъ, ростовщиковъ, одинокихъ богатыхъ дамъ и т. д., вообще, все народъ, которому въ дйствительности всего лучше умереть. Но этого совершенно не принимаютъ во внимане и карнаютъ ихъ себ безъ дальнихъ словъ, вмсто того, чтобы надлять ихъ чинами и почетными званями…

Замчательна эта щепетильность по отношеню къ убйству. Точно будто вс эти ростовщики не должны когда-нибудь умереть! Сегодня завтра… И даже самый посредственный убйца отправитъ ихъ на тотъ свтъ гораздо быстре, чмъ эта неповоротливая, свинская природа.

Гей! Яковъ Башмачникъ, а ну-ка сюда еще на стюверъ водки!..

* * *

Да, я палъ.

Эта добродтель черезъ-чуръ скучна. Нельзя вчно пребывать въ одиночеств и витать въ облакахъ, а когда находишься въ обществ людей, то оказывается какъ-то неумстно сидть передъ ними, какъ какой-нибудь фарисей, и служить имъ укоромъ совсти. Ради приличя, соглашаешься выпить стаканъ, но не боле одного, а когда онъ выпитъ, принципъ уже нарушенъ, и ради такого случая разршишь себ еще полстаканчика, и дло кончается тмъ, что приходится послать за извозчикомъ и поручить ему довезти тебя домой.

Вообще-же говоря, жить со связанной волей — того-то или того-то ты не долженъ длать и т. д.,— невозможно для интеллигентнаго человка. И къ чему себя мучить? Вдь все это до такой степени безразлично..

Т. е. если-бы дйствительно можно было врить въ переселене душъ….

* * *

Я развитой человкъ. Я доказалъ уже себ, что я въ состояни побждать свои привычки и слабости, затмъ я хочу доказать себ, что я умю быть свободнымъ.

Это какое-то низменное, получеловческое состояне,— связывать свою волю.

ГЛАВА XXXIV.

Сцена: Карлъ-оганова улица. Дйствующя лица: зеленый школьникъ, Георгъ онатанъ, Г. Грамъ.

Зеленый школьникъ. Да, но N. N. не иметъ уже на своей сторон, молодежи.

Г. I. Неужели это такъ важно?

Зел. шк. Важно? Но вдь молодежь есть будущее?

Г. I. Когда она состарется, да.

Зел. шк. (нсколько смущенный). Да, но… да, но… Вдь вы-же понимаете, что…

Г. I. Молодежь можетъ увлечь за собой каждый, кто способенъ громко кричать. Я скажу вамъ одно: человкъ становится человкомъ, начиная лишь съ сорока лтъ,— когда онъ перестаетъ поддаваться опьяненю отъ близости женщинъ и начинаетъ опрятне смотрть на мръ.

Зел. шк. (сердито). Человкъ становится человкомъ, начиная съ двадцати лтъ, тогда умютъ любить и тогда-же умютъ ненавидть, тогда люди полны одушевленя… полны желанй!

Г. I. Богъ съ вами! Двадцатилтне юноши — это еще не вполн излчившеся self-abusets (самообличители). Съ этой стороны я гораздо рже слышу объ одушевлени и тмъ чаще о безсили, усталости, недостатк энерги, отвращени къ жизни, они только и длаютъ, что хнычутъ о своей непригодности ни на какое дло, на полное отсутстве интереса. Съ тхъ поръ, какъ я самъ сталъ взрослымъ человкомъ, до меня ничего не доносилось изъ лагеря ‘молодежи’, кром этихъ воздыханй съ похмлья. Нтъ, съ молодежью намъ нечего связываться. Ея mtier и задача — цловаться съ продажными двчонками, да писать слезливые стихи и порнографическя книжки.

Зел. шк. (красный до корней волосъ). Извините, я предполагалъ, что вы современный человкъ. Прощайте! (Длаетъ налво кругомъ, исчезаетъ).

Г. I. (насвистываетъ, улыбается). All right.

Грамъ. Непрятный человкъ, да. Но того, что сказали вы о молодежи, вамъ не слдовало-бы говорить.

Г. I. Вотъ какъ?

Грамъ. Вы разогнали мою публику. Что буду я теперь длать въ вашей газет?

Г. I. Вы создадите себ публику. Хорошаго аппетита!

* * *

‘Аристократя будущаго’. Повременамъ начинаешь слышать это слово и это такая вещь, что я охотно готовъ-бы былъ участвовать въ ея созидани.

Но гд найду я матералъ для этого созиданя?

Аристократя не можетъ быть образована, какъ демократя, она должна родиться. Но гд-же мать?

Старая аристократя вымираетъ, или-же отрекается отъ самой себя, смшивая кровь свою съ плебеемъ-биржевиковъ. Вообще, пережила уже самою себя. Это — растене, корень котораго пересыхаетъ.

‘Денежная аристократя?’ Да, да, Господи Боже, есть вдь и такая: богатство въ цломъ ряд поколнй приводитъ къ изяществу.

Но долларъ по существу своему — плебей и совершенно такъ же процвтаетъ въ карман еврея-ростовщика, какъ и въ портмонэ изящнаго барина и, какъ дипломъ на благородство происхожденя, не иметъ никакого значеня. Каждую минуту новый плебей втирается въ ряды денежной аристократи и, такимъ образомъ, аристократя эта навсегда сохранитъ свой смшанный и, слдовательно, неаристократическй отпечатокъ.

Военное сослове? Ахъ, война теперь ужъ больше не мечта и не подвигъ, а прикладная математика, дло безличное и ведется инженерами. Модьтке — Наполеонъ нашего времени, онъ умретъ, стоя во глав какого-нибудь присутственнаго мста и состоя членомъ рейхстага. Теперь существуетъ одна только военная доблесть, а именно, дисциплина: стоять — куда поставили, идти — куда послали, такъ воспитываются хороше подчиненные, но не предводители. Какой-нибудь лейтенантъ до крайности не похожъ на героя, а капитаны, маоры, полковники и генералы,— все это чиновники.

А чиновники?— Служаще, писцы, безличности, ‘конторщики’. ‘Правительство честь иметъ послать’… ‘Департаментъ всеподданнйше сообщаетъ’… но изъ служащихъ выходятъ безвольные работники и опять-таки рабы.

Люди науки?— Съ замаранными чернилами пальцами, въ насморк, съ ихъ мелочнымъ честолюбемъ изобртателей? Изъ человка науки по большей мр выходитъ профессоръ, а изъ сына его — бездльникъ, котораго съ трудомъ удается, при помощи связей, помстить на государственную службу… Не годится.

Писатели, художники и т. д.— все это просто-на-просто пролетаратъ. Поэтъ, напр., во вс времена былъ лишь мужескаго пола prostitu. Прежде продавалъ онъ свои чувства любому, способному заплатить ему, владтелю бурга, теперь онъ продаетъ себя публик. Длаетъ ‘гешефтъ’ изъ своей собственной сердечной жизни, расплывается въ нжныхъ чувствахъ, только-бы добиться трехъ изданй, вычеркиваетъ самое лучшее и самое правдивое изъ того, что хотлъ онъ сказать, чтобы получить, издателя… Изъ такой касты рабовъ не выростетъ никакой аристократи.

Свободные землепашцы?— вотъ, они можетъ быть единственно. Есть нчто царственное въ обладани землей, въ самодержавной власти хотябы надъ малйшей частицей этой планеты, и здсь, у насъ, можетъ быть, только одни наши старинные роды исконныхъ и свободныхъ землепашцевъ и сохранили въ себ нчто аристократическое. Но… и земля превратилась уже въ предметъ купли и продажи. Она уже не достояне свободныхъ землепашцевъ, она стоитъ въ вид Conto въ счетовыхъ книгахъ евреевъ-ростовщиковъ. Свободный землепашецъ съ ошеломляющею быстротою превращается въ пролетаря. А люди будущаго мечтаютъ о томъ, чтобы сдлать землю ‘общественнымъ достоянемъ’, вмст съ чмъ исчезнетъ послдняя почва изъ-подъ ногъ этой единственно мыслимой аристократи.

Но ‘молодежь’… это не вполн еще развившеся лейтенанты, чиновники, художники и пролетари-землепашцы.

‘Будущее’ — ужасная, отвратительная картина: фабрики и состоятельные рабоче, мръ, полный просвщенныхъ, хорошо упитанныхъ, мелкобуржуазныхъ душъ, которыя дятъ, пьютъ и размножаются на научныхъ основаняхъ.

Я не хочу участвовать въ этомъ. Просто-на-просто не хочу.

ГЛАВА XXXV.

Fin du si&egrave,cle, fin du si&egrave,cle. Fin de la culture europenne.

Конецъ вка, конецъ вка, конецъ европейской культуры.

Пролетари съ черными кулаками низвергаютъ Вандомскую колонну, сжигаютъ Notre-Dame, врываются въ Лувръ и живо, ударами молотка, превращаютъ Милосскую Венеру въ груду осколковъ. Церковь Мадлены служитъ помщенемъ для баловъ рабочихъ, Тюльери — общественной бульонной. Трумфальная арка разрушается и замняется современнымъ, великолпнымъ, универсальнымъ cabinet d’aisance, надъ которымъ красуется крупными буквами: Libert, Egalit, Fraternit, entre 5 centimes.

Но на всхъ перекресткахъ гильотины работаютъ, какъ трамбовки, потому что вс должны умереть, у кого руки еще блы и чьи носы черезъ-чуръ чувствительны къ неподдльному запаху петролеума, сивухи и народнаго пота.

Я предоставляю себя гильотинировать.

* * *

Астрономы говорятъ намъ, что наше солнце вмст со всею своею свитою планетъ и спутниковъ несется среди небеснаго пространства съ быстротою миллоновъ миль въ секунду навстрчу одной изъ звздъ въ созвзди Геркулеса.

Въ одинъ прекрасный день земля наша натыкается на эту звзду и разлетается паромъ, какъ капля, упавшая на горячую печь.

Зачмъ существовала она? Когда Создатель въ одинъ изъ дней вновь наступившей вчности начнетъ пересчитывать свои звздныя стада, Онъ и не замтитъ, что планета Tellus исчезла.

* * *

О, Господи, скоро-ли наступитъ этому конецъ?

Когда-же, наконецъ, удастся мн преодолть эту вчную тревогу, это грызущее безпокойство и неудовлетворенность, эту сухость и жажду во всемъ моемъ существ… Я точно зврь въ безводной пустын, я точно пойманный левъ, мечущйся за ршеткой клтки, ища свободы. Все, что есть на свт тревоги, томленя, пытливости, тоски и безпокойства, все это сосредоточилось въ моей душевной мук и залегло въ груди раздирающей болью.

Я выхожу изъ дому съ надеждой встртить покой въ образ молодой полногрудой женщины, которая обвила-бы мою шею своими блыми руками и стала-бы нашептывать мн безконечныя признаня любви. Я возвращаюсь домой съ надеждой, что она сидитъ тамъ въ комнат, тихая и прекрасная, съ притягательной скорбью въ темныхъ глазахъ. Я сажусь на самый покойный стулъ, но не въ состояни усидть на немъ, ложусь на самый мягкй диванъ, но и тутъ не нахожу покоя. Постоянно допытываюсь я чего-то, допытываюсь, допытываюсь, вс нервы натянуты, чувства напряжены до галлюцинаци: не заслышу-ли знакомыхъ шаговъ, не наступаетъ-ли блаженное откровене?…

Но приходитъ только человкъ со счетомъ.

ГЛАВА XXXVI.

Неужели уже начинается?

Пока я не ловлю еще мухъ. Но меня мучаютъ эти странныя, безсильныя, порожденныя больнымъ мозгомъ, фантази… съ какою-то идотической, ухмыляющеюся навязчивостью выдаютъ он себя за остроты… И, что всего хуже, я нахожу ихъ даже дйствительно остроумными.

‘Одьсенъ не иметъ никакой судьбы, надо, ло крайней мр, называться хоть Оользеномъ, да и тогда судьба твоя будетъ лишь самая грошевая’… Можетъ-ли что-либо подобное возникнуть въ мозгу, который работаетъ нормально?

Мн надо быть осторожне, избгать черезъ-чуръ большихъ дозъ абсенту…

* * *

Буддизмъ не для меня. Я еще по-уши погрязъ въ варварств. Его учене объ отречени для меня слишкомъ отрицательно, все существо мое жаждетъ умиротвореня, счастья, любви, варваръ не можетъ отречься отъ жизни.— онъ не перестаетъ врить, что жизнь не можетъ быть такъ холодна, должно-же гд-нибудь находится отечески-заботливое божество или какая-нибудь добрая богиня…

* * *

Сцена: моя комната. Дйствующя лица: докторъ Кволе, Г. Грамъ. Сумерки.

Грамъ (входитъ вмст съ докторомъ Кволе). Это очень мило съ вашей стороны. Теперь мы возьмемъ по сигарк и благоразумно поболтаемъ вмст, этого намъ давно уже не приводилось. (Зажигаетъ лампу).

Докт. Кволе (бросается въ кресло-качалку. Вяло). Вдь у меня-же совсмъ нтъ времени. Да и теперь въ моемъ распоряжени (смотритъ на часы)… только 40 минутъ. А потомъ мн опять надо къ моему самоубйц.

Грамъ (приноситъ сигары). Самоубйц?.. Вотъ какъ? Это что-то интересное. (Закуриваетъ сигару). Итакъ, неудачная попытка?

Докт. Кволе (пожимаетъ плечами). Разумется. Проклятые обломы, ничего не умютъ сдлать толкомъ. (Закуриваетъ сигару).

Грамъ (садится). И неужели у васъ дйствительно хватитъ духу ‘спасти’ такого человка?

Докт. Кволе (пожимая плечами). Обязанность, чортъ возьми!

Грамъ. Очень безнравственнная обязанность.

Докт. Кволе. Тс!..

Грамъ. Что-же, онъ молодъ?

Докт. Кволе. Юнецъ, разумется… Считалъ себя обязаннымъ совершить это, когда постигла его вся эта исторя… но не зналъ анатоми, угодилъ себ пулю какъ разъ въ такое мсто, гд она не могла привести ни къ чему существенному.

Грамъ. Такъ, значитъ, револьверъ. Гадкое оруже. Трескъ и шумъ! Не правда-ли, вы тоже предпочитаете opium?

Докт. Кволе. Да.

Грамъ. Не дурно также утонуть, купаясь, но при этомъ всегда рискуешь, что кто-нибудь тебя спасетъ.

Докт. Кволе. Люди такъ сострадательны… когда въ этомъ нтъ нужды. (Молчане).

Грамъ (съ дланной развязностью). А какъ-бы, напримръ, поступили вы, если-бы кто-нибудь изъ вашихъ добрыхъ друзей пришелъ-бы къ вамъ въ одинъ прекрасный день и попросилъ у васъ… достаточнаго количества морфя?

Докт. Кволе. Ну, онъ могъ-бы пожаловаться при этомъ на какя-нибудь боли…

Грамъ. Нервныя боли… которыя мшаютъ ему, напримръ, спать…

Докт. Кволе. Да. Противъ обыкновенной безсонницы мы вдь употребляемъ другя средства.

Грамъ (съ дланнымъ смхомъ). Однако-же вы выворачиваетесь какъ-то, не желая давать мн хлоралу.

Докт. Кволе. Хлоралъ есть нчто свинское, да. А разв васъ все еще мучаетъ безсонница?

Грамъ. По временамъ… когда являются эти нервныя боли. Въ рук и ног, видите-ди… и въ голов… я лежу и верчусь, и мечусь, какъ въ жару, нтъ и рчи о сн.

Докт. Кволе (съ быстрымъ пытливымъ взглядомъ). Гм!..

Грамъ (притворно весело). Будьте совершенно спокойны, докторъ! Я человкъ старозавтный и намренъ умереть обычнымъ, прописнымъ способомъ — отъ воспаленя легкихъ.

Докт. Кволе. Къ тому-же, правду сказать, способъ этотъ… вроятно… и самый легкй.

Грамъ. Во всякомъ случа,— благоприличный. А какъ въ смерти, такъ и въ брак и во всемъ подобномъ должно быть благоприличнымъ.

Докт. Кволе. Д-да! А потомъ съ научной точки зрня. Есть основане думать, что работу эту все-таки всего лучше выполняетъ природа.

Грамъ. Неужели?

Докт. Кволе. Она… производитъ сначала нкоторыя предварительныя работы, а именно,— до извстной степени подтачиваетъ способность противодйствя… какъ-бы предрасполагаетъ тло къ смерти, длаетъ его податливе, такъ что для смерти въ конц-концовъ остается уже, сравнительно говоря, не трудная задача. Между тмъ совсмъ иное при такомъ сильномъ средств, которое безъ подготовленя, прямо со стороны вводится въ организмъ… ему предстоитъ имть дло съ неподготовленнымъ, сохранившимъ свою способность сопротивленя тломъ, и такимъ образомъ оно должно дйствовать сильно, производить насиле, душить и ломать съ судорогами и сатанинскою силою, и въ такомъ случа, по всей вроятности, смерть является довольно-таки непрятнымъ дломъ.

Грамъ (усиленно-равнодушно). Ну, если только доза достаточно сильна…

Докт. Кволе. Да, да.

Грамъ. То… пожалуй, что и хорошо покончить съ такого рода дломъ… Вы вдь знаете, что и у меня тоже были свои пероды… Но… отчасти у меня, дйствительно, не хватало энерги, отчасти-же мн присуще это… отвращене къ скандалу.— однимъ словомъ, я дйствительно располагаю умереть несомннно христанскимъ способомъ и радъ слышать, что, по всей вроятности, онъ въ то-же время и самый легкй.

(Молчане. Докторъ Кволе смотритъ на часы).

Грамъ (торопливо). Но, какъ сказано, если безсонница моя станетъ черезъ-чуръ ужъ невыносима… Вообще говоря, въ сущности каждый интеллигентный человкъ долженъ-бы всегда имть въ своей аптечк стклянку морфя. Чувствуешь себя какъ-то увренне и спокойне, сознавая себя вооруженнымъ противъ всякихъ случайностей… когда я, напримръ, лежу здсь и мучаюсь всю ночь, нтъ-же возможности сейчасъ-же идти къ доктору въ ту самую минуту, но вдь бываютъ также боли, при которыхъ невыносимо лежать и ждать утра… Можетъ, напримръ, просто-на-просто разболться зубъ, и вотъ лежишь…

Докт. Кволе. Да. Я знаю это. Впрочемъ, люди далеко не такъ легко ршаются убить себя, имя подъ рукою для этого средство, знаешь, что это всегда можешь сдлать, такъ можно вдь и подождать еще немного,— ну, и ждешь. А тмъ временемъ припадокъ миновалъ.

Грамъ. Да… и такъ, можетъ быть, я на этихъ дняхъ зайду къ вамъ?..

Докт. Кволе. Да. Вдь вы же интеллигентный человкъ, вы сами знаете, какъ надо обращаться со стклянкой морфя. (Подымается, какъ бы собираясь уходить, опять садится). Впрочемъ, вы можете получить это сейчасъ-же. (Достаетъ карманную книжку и пишетъ рецептъ).

Грамъ. Благодарю васъ, докторъ.

Докт. Кволе. Сдлайте одолжене. (Встаетъ, натягиваетъ перчатки.

А если-бы когда-нибудь даволъ соблазнялъ васъ, попомните, что я сказалъ. Да… теперь пора мн къ моему пентюху.

Грамъ (спряталъ рецептъ). А. этого… довольно?

Докт. Кволе (беретъ шляпу и палку). Даже для лошади… добраго вечера.

Грамъ (хватаетъ его руку и молча пожимаетъ ее).

* * *

И вотъ сижу я здсь съ этою маленькою священною сткляночкой въ рук.

Теперь остается только выждать безумной минуты…

* * *

Воскресенье. Вечеромъ.

Ужасная зима. Каждую минуту вновь подхватываетъ меня этотъ бурунъ, готовый увлечь и поглотить.

‘Воля’. Что такое воля человка? Пасторъ Лхенъ сказалъ сегодня въ своей проповди, обращенной къ студентамъ, что если она не иметъ ‘живого’ центра, то она расплывается во взаимно противорчащя стремленя и желаня, и человкъ носится по бурному морю жизни, какъ какой-нибудь корабль безъ кормила, это объяснене можетъ быть наиболе врное.

Какая-нибудь идея тоже можетъ быть волевымъ центромъ въ душ, но не для всей воли,— утверждалъ онъ а только для большей или меньшей части ея. Потому-то подобный ‘идейный’ человкъ можетъ представляться великимъ и достойнымъ удивленя, если разсматривать его съ одной лишь стороны, между тмъ какъ, взглянувъ на него съ другихъ сторонъ, вы увидли-бы въ немъ разбитый остовъ корабля, беззащитную жертву втровъ и волнъ. Только нчто личное можетъ быть въ человческой душ ея ‘centrale Centrum’.

Да, да — нчто личное: женщина или божество! Вс отвлеченности — мертвы. Даже сама буддйская философя недостаточна для этого… когда разбита воля. безногй или разслабленный человкъ не уйдетъ далеко, сколько-бы ни разъясняли ему теори движеня. Что ему нужно?— это существо, которое могло-бы сказать ему во всемъ могуществ своей власти: ‘возстань, возьми одръ свой и ходи’!

Я же лежу здсь и ношусь по волнамъ подхватившаго меня буруна, какъ жалкй молюскъ, лишенный центра.

* * *

Мое бодрствоване — на половину сонъ, а мой сонъ — на половину судорога.

По утрамъ я просыпаюсь до такой степени разслабленнымъ, больнымъ, такъ разбитъ я духомъ и тломъ, мозгъ безсильно и вяло лежитъ въ голов въ какой-то болзненной истом, я не въ состояни окончательно проснуться. Такъ долженъ чувствовать себя эпилептикъ посл припадка, думаю я и дрожа плетусь къ шкапчику…

На этихъ дняхъ у меня будетъ нервный ударъ: я это знаю и потому не ршаюсь больше выходить одинъ, вдь это-же можетъ случиться въ любую минуту. Напуганный и ороблый, брожу я, воображая, что могу слышать каке-то голоса… время отъ времени предпринимаю прогулку въ экипаж, но сейчасъ-же возвращаюсь назадъ: человкъ, появляющйся тамъ на дорог, можетъ быть, какой-нибудь убйца, а если дорога совершенно пустынна, то я начинаю бояться извозчика, онъ вдь могъ-бы вдругъ сойти съ уца…

Уголокъ у Гранда — самое безопасное мсто.

* * *

— Вы черезъ-чуръ много изучаете себя, говоритъ Кволе,— этого слдуетъ остерегаться. Человкъ становится самому себ черезъ-чуръ интересенъ и въ то-же время отвратителенъ, воля сокращается, а самолюбе раздувается, и въ конц-концовъ онъ слишкомъ легко становится добычей дома для сумасшедшихъ. Попщите лучше чего-нибудь другого, что-бы заинтересовало васъ, чего-нибудь вн васъ самихъ, во всякомъ случа, на свт довольно вещей, способныхъ хоть сердить человка!

— Да, но если въ данную минуту нтъ ничего другого, что-бы интересовало меня, кром этого единственнаго, несчастнаго, отвратительнаго моего собственнаго Я…

Онъ пожалъ плечами.

— Надо при первомъ удобномъ случа опять послать васъ въ горы.

— Подемъ вмст, отвтилъ я.— У васъ такой видъ, какъ будто и вамъ самимъ нужна поздка въ горы.

Онъ тряхнулъ головой съ вялой улыбкой. Потомъ вдругъ сталъ серьезенъ и сказалъ: ‘Для меня необходима еще боле дальняя поздка’.

Онъ производитъ теперь впечатлне такого надломленнаго, разбитаго человка.

Можетъ быть и онъ тоже палъ?

* * *

Время отъ времени прокрадываюсь я въ католическую церковь во время вечерней службы, когда тамъ зажигаются огни, забиваюсь въ какой-нибудь темный уголъ и сижу, утопая душой въ звукахъ органа и хороваго пня, пока не зальюсь слезами.

Праздноване Рождества въ рождественскую ночь было для меня минутой освобожденя. Я снова превратился въ младенца, я врилъ.

Да будетъ проклята критика, до мозга костей вывшая въ насъ способность врить, и наука, которая дерзновеннымъ пальцемъ экспериментатора пачкаетъ и грязнитъ все, что должно было-бы оставаться священно и неприкосновенно. Долгое время Мефистофель ничего не могъ подлать съ народомъ Божимъ. Тогда принялъ онъ личину науки и получилъ доступъ въ самое святая-святыхъ. И вотъ, вдругъ погасла эта маленькая, мирная, священная искорка, запавшая къ намъ изъ Вилеема.

* * *

Зачмъ это я такъ несчастно созданъ? Зачмъ это существуетъ у меня эта пробоина въ мозгу, эта щель въ стн, откуда открывается открытое поле кругозора? Зачмъ не могу я ‘врить’?

Истина или не истина… я такъ смертельно равнодушенъ ко всему! Въ душ моей воздвигается какая-то стна, отдаляющая меня отъ мра, весь существующй въ мр зимнй холодъ заключенъ за этой стной, и я вижу уже волковъ, подкрадывающихся въ ночи съ рычанемъ и воемъ и съ пной на оскаленныхъ зубахъ. Я сижу и стучу зубами отъ холода и страха и молюсь всмъ богамъ и даволамъ и этой вчной инев, прося теплой руки, которую могъ-бы я пожать, и горячаго ока, въ которое могъ-бы я заглянуть, утонуть въ немъ, пока не минуетъ весь этотъ ужасъ ночи.

* * *

Я рдко встрчаюсь теперь съ онатаномъ. Это человкъ холодный, самонадянный и поверхностный, глуби жизни ему не доступны.

Только лишь встртимся,— возникаетъ споръ. У него какое-то, присущее почти однимъ только полуобразованнымъ людямъ, презрне къ тому, чего онъ не постигаетъ. И вопреки всей своей ‘гордости’, онъ нисколько не считаетъ ниже своего достоинства прибгать къ помощи всякихъ уловокъ — хитрости, уверткамъ, пустому издвательству, скользкимъ посылкамъ.

Спиритизмъ заслуживаетъ не одной только насмшки,— говорилъ я,— онъ не вышелъ еще изъ младенчества и бредетъ ощупью, опутанный всякой ерундой, но онъ, во всякомъ случа, стремится поставить насъ въ соотношене съ вчностью, а въ конц концовъ вдь это-то одно только намъ и нужно.

Онъ пожалъ плечами и взглянулъ на меня.— Нельзя-ли какъ-нибудь удовольствоваться и чмъ-нибудь меньшимъ? спросилъ онъ.

— Что хотите вы этимъ сказать?

— Я тоже за это послднее время собирался было облечься въ личину fin-de-sicle, проговорилъ онъ насмшливо,— ‘но я долженъ сознаться, что разъ при этомъ требуется почтительность къ говорящему по-англйски Цицерону, то…’

Что это за полнйшее непонимане!

ГЛАВА XXXVII.

20-го марта.

Почтальонъ принесъ мн письмо съ черной каймой, мн показалось, что почеркъ былъ мн знакомъ. Пораженный внезапнымъ страхомъ, я разорвалъ конвертъ, оно было подписано: ‘Dr. Кволе’.

Я дрожу еще и теперь. Невозможно побдить этотъ ужасъ…

‘Дорогой Грамъ!

‘У меня нтъ больше силъ терпть. Когда письмо это будетъ написано, я осушу послднй свой стаканъ. Я пишу, чтобы послать вамъ мой прощальный привтъ.

‘Въ васъ провидлъ я собрата по страданью. Можетъ быть, и вы кончите тмъ, что вскор послдуете за мною. Во всякомъ случа, желаю вамъ счастья.

‘Тутъ дорого стоитъ лишь ршимость. Когда-же ршене принято, человкъ становится увренъ и свободенъ. Это, можетъ быть, единственная счастливая минута, которую переживалъ я за всю свою жизнь.

‘Счеты мои сведены: все въ порядк. Еще полчаса, и вс земныя скорби и муки тщетно будутъ стучаться у моихъ дверей: оганнъ Кволе ускользнулъ отъ нихъ.

Если я вновь буду жить и у меня будетъ что сообщить вамъ, я вступлю съ вами въ сношеня. Не бойтесь, я не напугаю васъ. Я постараюсь выбрать минуту, когда вы будете ни слишкомъ нервны, ни слабы,— минуту, когда вы въ состояни будете вынести это. Можетъ быть, когда-нибудь встртите вы человка, имени котораго вы не будете помнить, но котораго, какъ вамъ будетъ казаться, вы знали когда-то, и если человкъ этотъ вступитъ съ вами въ разговоръ и сообщитъ вамъ то, чего не видло ни одно око и не слышало ни одно ухо и что не могло возникнуть ни въ одномъ человческомъ сердц,— то это буду я. И тогда вы должны подарить меня взглядомъ признаня и дружескимъ словомъ, которыя я могъ-бы унести съ собою въ свою, по всей вроятности, довольно одинокую загробную жизнь.

‘Прощайте, Грамъ! За ваше здоровье! До свиданья!

Вамъ искренно преданный
ог. Кволе.

P. S. Только вы, да еще одинъ врачъ, въ молчани котораго я увренъ, знаютъ въ чемъ дло’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

* * *

Все это время я провожу ночи въ отел, тамъ всю ночь — отъ вечера до утра — есть люди и движене, и, въ крайнемъ случа, я могу позвонить служителя. Удивительно безумный страхъ!..— размягчене мозга…

Еслибы я зналъ хоть какого-нибудь гипнотизера, я обратился-бы къ нему и попросилъ-бы его освободить меня отъ этого настроеня…

* * *

Невозможно?

Почему-же?

Предположимъ, что старики были правы въ своей мудрости… то, что до настоящей минуты владычествовало надъ всею землею и къ чему спириты пытаются опять вернуться… а почему-бы и они не могли быть совершенно столь-же правы, какъ и нкоторые одаренные тонкимъ чутьемъ матералисты послдняго столтя,— люди, которые во что-бы то ни стало желаютъ исключить духъ изъ области всего существующаго, разъ они не въ состояни упрятать его подъ микроскопъ? Предположимъ, что душа-то и есть первичное, вчное начало, такъ-что тло есть не что иное, какъ оболочка, въ которую душа облекается и сбрасываетъ съ себя по желаню… Почему именно тло должно быть самымъ существеннымъ, это больное, бренное тло, какъ мы знаемъ, не представляющее даже собою ничего цльнаго, а какой-то конгломератъ клточекъ, сдерживаемыхъ вмст какимъ-либо формирующимъ принципомъ и распадающихся въ тлнъ, какъ только принципъ этотъ перестаетъ функцонировать?.. Что за смшная идея,— какая-то чисто профессорски-лабораторная идея: разъ мы видимъ продуктъ, то, слдовательно, продуктъ существуетъ, но разъ мы не можемъ видть производящаго начата, то никакого производящаго начала и не существуетъ, хотя продуктъ ни въ какомъ случа не можетъ-же существовать безъ производящаго начала!

Я, собственно говоря, никогда еще вполн и окончательно не врилъ въ это. Никогда еще вполн и окончательно не представлялъ я себ ‘Смерти’, какъ переходъ, никогда не представлялъ себ, что я опять буду жить, витать въ неб вмст съ быстро несущимися облаками и бурными втрами, переноситься съ планеты на планету, видть новые виды, познавать новыя истины… Душа иметъ непосредственную увренность въ томъ, что она не умретъ.

* * *

Энергя и сознане, эти высшя и наиболе законченныя формы существованя,— внецъ и оправдане всего существующаго, raison d’tre всего,— неужели имъ суждено прекратиться, исчезнуть, разлетться въ ничто, между тмъ, какъ даже самый бренный изъ атомовъ матери не можетъ стать ничмъ? Все это какое-то ни на чемъ не основанное пустослове.

Иди мой бдный докторъ — этотъ могучй духъ въ бренномъ тл — богатая, глубокая, тонкая душа, которая только-что начала жить подъ своею неприглядной оболочкой…

А что сказала Фанни?— а у нея это было внушене непосредственнаго чувства! ‘Должна послдовать вторая часть романа’. Этому дтскому проявленю непосредственнаго чувства я врю больше, чмъ полсотн профессоровъ, отрицающихъ то, чего они не могутъ поднести къ носу и понюхать.

Сдержи свое слово, дорогой, несчастный другъ! Ты вдь знаешь, что я еще слишкомъ нервенъ и слабъ, не ходи за мною…

* * *

Меня преслдуетъ невыносимый ужасъ. Я не могъ не видть его. Онъ былъ ужасенъ, положительно неузнаваемъ. Зловще-черное лицо осунувшееся, съ открытыми, неподвижными, застывшими глазами, открытый ротъ, приплюснутый носъ, какая-то безсмысленно-испуганная улыбка на тонкихъ, обтянутыхъ, синеватыхъ губахъ. Больше желтые зубы зврски оскалены на этомъ до ужаса исковерканномъ лиц. Видъ его былъ мн невыносимъ. Мн чуть не сдлалось дурно. Тло стало какъ-то уплывать и качаться у меня въ глазахъ… я съ трудомъ оторвался отъ этой картины и, шатаясь, вышелъ на воздухъ, преслдуемый какимъ-то страннымъ внутреннимъ ужасомъ, вдругъ охватившимъ меня, дышавшимъ мн въ затылокъ, нашептывавшимъ мн въ уши, обдававшимъ меня удушливымъ запахомъ трупа, душившимъ меня…

Нсколько времени спустя, я очутился, Богъ вдаетъ какъ, въ гостиной пастора Лхена. Тутъ у меня сдлался нервный припадокъ, и я поднялъ на ноги весь домъ. Позвали домашняго врача, молодого, серьезнаго, энергичнаго человка, онъ слъ около моей постели и сталъ говорить со мною, я успокоился и заснулъ.

Онъ преслдуетъ меня. Постоянно, когда выхожу я одинъ, я чувствую его вблизи себя, за собою, въ вид какой-то нервной точки, стоящей въ воздух, я чувствую его присутстве подобно тому, какъ случается иногда чувствовать пару глазъ, неотступно устремленныхъ теб въ затылокъ.

Пасторъ Лхенъ говоритъ, что мн надо молиться. Это помогаетъ иногда, особенно по вечерамъ, когда я уже въ постели, но я не могу молиться днемъ, когда свтло.

ГЛАВА XXXIX.

Я проводилъ его до могилы.

Оффицально — онъ умеръ отъ паралича сердца. Похороны были очень торжественны. Поразительное множество народу, слдовавшаго за гробомъ. Этотъ нелюдимый, одинокй человкъ, невдомо для себя, имлъ гораздо больше друзей, чмъ онъ предполагалъ. Одинъ пожилой врачъ и Георгъ онатанъ дйствовали въ качеств распорядителей.

Лхенъ говорилъ рчь. Текстомъ его рчи были слова: ‘Все есть суета, суета и пагуба души’. Не мало поразительно врнаго сказалъ онъ по поводу скорбей жизни.

Книга пророковъ включена въ Библю, потому что она вдохновеннымъ образомъ доказываетъ намъ необходимость пришествя Спасителя, изображая мръ таковымъ, каковымъ является онъ въ .глазахъ неврующихъ. Все, чмъ ни старается человкъ наполнить свое существоване,— наслаждене, трудъ, великя идеи, общая гуманность,— все это безъ боле глубокаго объясненя остается безсмысленно и пусто,— суета и пагуба души. Эта ветхозавтная книга написана точно для настоящаго времени и является для высокообразованныхъ современныхъ людей истиннымъ введенемъ въ христанство, служа выраженемъ того отчаяня, того пессимизма, до котораго способенъ дойти боле развитой человкъ, пытающйся жить безъ Бога. ‘Этотъ человкъ, котораго сегодня мы провожаемъ до могилы, былъ честный изслдователь, и онъ не скрывалъ отъ людей, знавшихъ его, что эти изслдованя и размышленя заставили его уклониться отъ вры и Бога. Онъ былъ способный и энергичный работникъ на поприщ своего призваня, и сердце его было исполнено любви къ человку, мысль его постоянно работала надъ задачами и проектами улучшеня жизненныхъ условй человка, и мы смло можемъ сказать, что онъ былъ столь-же благородный, какъ и высоко развитой человкъ. И все-таки конецъ и результатъ его пытливаго исканя были таковы все суета,— суета и погибель духа. Познавъ это, онъ вдругъ внезапно сошелъ со своего пути.

Но въ то время, какъ онъ подошелъ къ этому открытю, онъ былъ уже близокъ къ христанству и стоялъ на порог спасеня. И мы будемъ надяться, что Господь тмъ не мене, по своему милосердю, принялъ его въ послднюю минуту. Вдь вс мы, знавше его, знаемъ, какъ добросовстно допытывался онъ узнать истину. А тотъ, въ чьихъ устахъ не могло быть обмана, самъ общалъ, сказавъ: ищите, и обрящете.’

Тутъ на меня снизошло какое-то спокойстве. Ужасная тревога, мучившая меня съ тхъ поръ, какъ получилъ я извсте о смерти, исчезла.

Кто знаетъ, о чемъ былъ послднй вздохъ умершаго? Кто знаетъ, что могло открыться ему въ ту минуту, когда мракъ смерти началъ уже проникать въ его сердце? И кто знаетъ, что именно ждетъ насъ за этой темной дверью?..

* * *

Докторъ Фистедъ, новый домашнй врачъ Лхена, интересный-таки человкъ. Крайне не похожъ на обыкновенныхъ нашихъ врачей.

Онъ много путешествовалъ и вынесъ нкоторый запасъ идей, о которыхъ ‘тутъ, дома, онъ принужденъ умалчивать’, вритъ, напримръ, въ гипнотизмъ.

‘Въ этомъ учени нтъ ничего таинственнаго.— говоритъ онъ,— но тмъ не мене оно сдлаетъ цлую революцю и не только въ области медицины, но также и судопроизводства. Оно, ни для кого не замтно, заключаетъ въ себ, столь опасную для такъ называемой ‘современной науки’, истину, а именно, что главное дло — въ душ и что единственно научный путь вовсе не состоитъ лишь въ томъ, чтобы рыться въ труп’.

‘Спиритизмъ? Я пока еще держусь выжидательнаго положеня. Удастся ему доказать свое положене, значитъ, и онъ заключаетъ въ себ истину. Ничего нтъ глупе этого предвзятаго отрицаня всего неизвстнаго, столь свойственнаго современной ‘наук’. Вообще говоря, если вы хотите знать, что такое догматизмъ и догматическая ограниченность, то вамъ надо обратиться не къ теологамъ, а къ медикамъ’.

* * *

Воскресенье, утромъ.

…Да, онъ тутъ. Онъ въ этой комнат, въ томъ углу, въ пяти или шести футахъ за моимъ стуломъ. Онъ смотритъ на меня странными, не здшними глазами.

Не хочетъ-ли онъ что-нибудь сообщить мн? Это напряженное состояне становится опасно…

Дорогой, несчастный другъ, если это только для тебя возможно, если никаке духовные или естественные законы не препятствуютъ теб, то откройся мн теперь, въ эту самую минуту, когда я готовъ къ этому и жду тебя, и открой мн ту истину, безъ которой я не могу больше жить. Отвчай мн какимъ-нибудь знакомъ. Если послышатся два стука, это будетъ означать — да, если три — нтъ.

Живемъ-ли мы посл смерти?

Десять минутъ напряженя и содроганя. Мертвая тишина.

Можетъ быть, онъ можетъ писать. Я беру свой карандашъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пытаюсь всячески цлыхъ полъ-часа. Безполезно. Рука моя, конечно, движется,— совершенно автоматично, она даже отчасти довольно сильно уклоняется въ сторону. Но получаются лишь безсмысленныя черты и закорючки.

Можетъ быть, слишкомъ свтло?

…Я водворилъ въ комнат мракъ, завсивъ окна коврами. Затмъ я еще въ течени цлаго часа производилъ опыты. Никакого результата.

Я совсмъ не медумъ, если даже онъ тутъ, онъ не можетъ сообщаться черезъ мое посредство. Мое, зараженное сомннемъ, неподатливое существо оказываетъ безсознательное сопротивлене.

Итакъ, надо найти другого медума.

Но… какъ только является между нами этотъ другой медумъ, является и возможность обмана,— обмана сознательнаго или самообмана. Просто отчаяне!

Замчательно, до чего я усталъ. На воздухъ,— немножко прогуляться.

* * *

Сегодня за обдомъ у Лхена зашелъ разговоръ о… фрю Рюенъ.

Докторъ Фистедъ и тамъ тоже домашнимъ врачемъ и хорошо ее знаетъ. Пасторъ Левенъ тоже познакомился съ нею… на религозныхъ собраняхъ. Она стала христанкой.

— Поразительное доказательство врности психатрическаго метода,— сказалъ докторъ.— Она, собственно говоря, была довольно серьезно нездорова, страдала истерическими головными болями, безсонницей, постоянной тревогой, начала уже прибгать къ вспрыскиванямъ морфя, вообще, нервная система была довольно плоха. Теперь-же она. дйствительно, совсмъ здорова.

— Какъ-же это произошло? спросилъ я.

— Я просто-на-просто заставилъ ее ходить въ церковь.

— О, вотъ что!

— Существенная причина весьма многихъ нервныхъ страданй въ наше время есть разладъ въ мровоззрни. Человкъ утрачиваетъ… ну, скажемъ, Бога, при этомъ и душевная жизнь его утрачиваетъ свой центръ, утрачиваетъ также и свое регулирующее начало, если я смю такъ выразиться, и начинаетъ разбрасываться въ стороны въ какихъ-то судорожныхъ, дикихъ порывахъ, безпорядочныхъ и безцльныхъ. И вотъ, пружина вдругъ лопается. Фрю Рюенъ, кром того… чувствовала себя нсколько неудовлетворенной въ своей семейной жизни, что только еще больше ухудшало положене. Она хваталась за множество длъ, только-бы хоть чмъ-нибудь наполнить свое время, заглушить свои мысли… вдь это-же обыкновенный способъ, и, наконецъ, дошла уже до того, что начала прибгать къ морфю. Но все это совершенно само собою пришло въ порядокъ, какъ только она опять обрла… нсколько боле гармоничное мровоззрне, благодаря этому, покой водворился въ ея душевной жизни, а вмст съ нимъ — и покой въ нервной систем’.

— Вы… христанинъ, докторъ?— спросилъ я съ нкоторой неувренностью.

— Въ смысл догматическаго христанства — нтъ. Но я несомннно человкъ религозный и почитатель христанства въ его существенныхъ чертахъ. Нашъ почтенный хозяинъ, господинъ пасторъ, не считаетъ меня въ числ отверженныхъ,— прибавилъ онъ, улыбаясь.

— О да, ужъ эти догматы!— вздохнулъ пасторъ,— сколькимъ религознымъ душамъ мшаютъ они найти свой путь, благодаря какому-то несчастному недоразумню. Но теперь мы увидимъ,— добавилъ онъ веселе,— что то самое христанство, которое пасторы своимъ догматизмомъ изгнали изъ жизни, опять вернется въ нее, благодаря усилямъ господъ врачей!

— Извините,— вжливо перебилъ его докторъ,— тутъ дло господъ пасторовъ придти на помощь медицин.

Разговоръ перешелъ на друге предметы, я сидлъ и молчалъ и думалъ о Фанни.

Можетъ быть, теперь она опять такъ-же красива…

* * *

— Но какъ можно врить въ Бога, существованя котораго нельзя доказать?

Докторъ Фистедъ отвчалъ:— Совсмъ наоборотъ: нельзя сомнваться въ бог, несуществованя котораго нельзя доказать. Но, впрочемъ, что подразумваете вы подъ этимъ, такъ старомодно звучащимъ выраженемъ ‘доказать’? Не желаете-ли вы изучать его въ микроскопъ?

— Въ сущности, вдь и это тоже ничего не доказало-бы.

— Нтъ, это-то и есть все та-же старая ошибка. Микроскопъ примнимъ при изучени бактерй, но желая наблюдать, напр., солнце или млечный путь, прибгаютъ ужъ къ совсмъ инымъ инструментамъ.

— Справедливо сказано, докторъ. Чмъ больше думаю я объ этомъ, тмъ боле убждаюсь, что въ сущности нтъ ничего, что мшало-бы мн усвоить ваше… боле умренное мровоззрне. Ничего объективнаго. Но это мн нисколько не помогаетъ. Этотъ позитивный скептицизмъ, какъ какая-нибудь кислота, до того вълся въ мою душу, что утратилась даже самая способность врить. Фактически я врю только въ то, что вижу подъ своимъ микроскопомъ… а въ конц концовъ, даже и тому не врю. Это — органъ, совершенно парализованный.

— Нельзя-ли подыскать этому какое-нибудь иное объяснене?

— Напримръ?

— Я помню еще то время, когда я началъ интересоваться гипнотизмомъ. Втайн я уже изучалъ его, но открыто смялся надъ нимъ, подъ конецъ я уже дйствительно врилъ ему, но все еще продолжалъ смяться. Почему?

— Да, почему?

— Наконецъ, мн все стало ясно, но еще цлыхъ три мсяца пытался я отрицать это… Все мое невре происходило вслдстве того, что у меня былъ очень остроумный и талантливый другъ, котораго я боялся, его насмшки боялся я и насмшки другихъ товарищей, да, это представляется вамъ какою-то жалкою причиной, но какъ часто столь-же мелкя соображеня мшаютъ намъ открыто стать на сторону того, что мы сами по существу уже признаемъ.

— Но, это… долженъ я сказ…

— Ну, потомъ я круто повернулъ и сказалъ самому себ: къ чорту всхъ этихъ людей! Я не допущу больше, чтобы мн предписывали, что долженъ я признавать и чего не признавать! И у меня хватило-таки настолько самостоятельности, чтобы дйствительно вырваться на свободу…

Я больше ужъ не слушалъ, что онъ говорилъ. Я все время думалъ о Георг онатан. Неужели это дйствительно такъ?!

ГЛАВА XL.

Апрль, 1889.

Каждое воскресенье отправляюсь я въ церковь, слушаю Лхена и всегда возвращаюсь домой успокоенный.

Эта невозмутимая глубина, эта святая простота, эта благодтельная ясность въ тхъ вопросахъ, которые, въ конц концовъ, одни только и имютъ для насъ значене… зачмъ не хватало у меня раньше мужества искать прибжища подъ этой снью?

Нтъ здсь никакого блеска и треска ‘науки’, того оглушительнаго шума, съ помощью котораго стараются заставить забыть это бездонное ‘мы не знаемъ’. Тихй, ясный, освжительно чистый, течетъ себ этотъ потокъ вры, который такъ мелокъ, что даже ягненокъ можетъ перейти его, и такъ глубокъ, что въ немъ можетъ плавать даже слонъ.

И она тоже сидитъ тамъ. Блдная, худая, со слдами долгихъ страданй на лиц, но съ какимъ-то неземнымъ блескомъ въ глубокихъ глазахъ. И ко мн опять возвращается то чувство спокойствя и удовлетворенности, котораго я не зналъ съ тхъ поръ, какъ мы оба, она и я, вмст бродили по темнымъ загороднымъ дорогамъ.

* * *

Я долженъ постараться цобдить въ себ это представлене ‘его, преслдующаго меня’, для меня это черезъ-чуръ сильное ощущене. Повременамъ оно нагоняетъ на меня ужасъ, противъ котораго я совершенно безпомощенъ.

Сегодня, когда я, прогуливаясь, шелъ по Улевольдской дорог, мимо меня прошелъ какой-то блдный человкъ, весь въ черномъ, во всемъ его облик было что-то суровое и мрачное, какой-то могильный отпечатокъ, его неправильное лицо съ маленькими, нсколько изъ-поддобья глазами обратило на себя мое внимане, да и онъ самъ посмотрлъ на меня какимъ-то особеннымъ взглядомъ… Мн вдругъ пришло въ голову, что я, должно быть, когда-то зналъ его, но не могъ вспомнить имени… въ слдующую-же минуту, какъ молня мелькнуло у меня въ голов: Это онъ! онъ!

И пораженный страхомъ, ледянымъ холодомъ обдавшимъ все мое тло и чуть не лишившимъ меня движеня, я бросился искать спасеня въ бгств…

* * *

Кто несчастливъ? Тотъ, кому приходится хранить мрачную тайну.

Подобная тайна точно чортъ въ мшк: такъ и рвется вонъ, такъ и рвется вонъ! Я ловлю себя на томъ, что, проходя по улиц, вдругъ говорю вслухъ самому себ: докторъ Кволе принялъ ядъ, докторъ Кволе принялъ ядъ… въ испуг вздрагиваю и оглядываюсь по сторонамъ, кто-нибудь могъ быть тутъ-же, по-близости, и слышать это.

Ни пива больше, ни абсенту. Подумать только, что я въ какую-нибудь минуту безпамятства выболталъ-бы вдругъ эту истину, такъ и готовую сорваться у меня съ языка…

* * *

Я усталъ. Страхи одолваютъ меня. Я не могу спать по ночамъ отъ страха, что онъ явится мн, лежу съ зажженной лампой и читаю Библю.

Это прежнее безбожное существоване, превращавшее мръ въ какое-то темное, полное привиднй, исполненное плача, занесенное снгомъ ущелье… Пора, пора мн искать спасеня. Наступаютъ новыя, боле свтлыя времена. Надъ мромъ вновь разносится гулъ пасхальныхъ колоколовъ, опять льется утренняя пснь…

Christ ist erstanden!

Freude dem sterblichen,

Den die verderblichen,

Schleichenden, erblichen

Mngel umwanden…

* * *

Погладить собаку, вызвать сяющую улыбку на лицо ребенка, дать на минутку вздохнуть какой-нибудь женщин, подавши ей крону, помочь молодому человку хоть на время пожить настоящею жизнью и воодушевить его на какое-нибудь дло, однимъ словомъ, боле или мене содйствовать обогащеню нищенскаго фонда жизненныхъ радостей… неужели въ день судный не перевситъ это двадцатитомнаго изслдованя о жизни?— говорилъ докторъ Фистедъ.

Я начинаю прозрвать свое призване: мы еще встртимся — она и я, и при лучшихъ условяхъ, чмъ мы когда-нибудь воображали.

* * *

Необыкновенно благотворно дйствуетъ на меня докторъ Фистедъ. На меня дйствуетъ вовсе не то, что онъ говоритъ. И еще того меньше совты, которые даетъ онъ мн для укрпленя моей нервной системы,— на меня дйствуетъ онъ самъ, собою, его собственная свтлая, сильная личность.

Въ конц-концовъ существуетъ только одна истинная врачебная наука и заключается она не въ лчебныхъ средствахъ, а въ самомъ врач. Душа вляетъ на душу, а затмъ эта душа, въ свою очередь, вляетъ на тло.

Онъ заставляетъ меня врить въ себя. Этимъ онъ даетъ мн въ руки посохъ, съ помощью котораго я, разслабленный человкъ, вдругъ встаю и иду. Теперь понимаю я, что исусъ изъ Назарета могъ совершать чудеса.

Каждый врачъ, неспособный совершать такя чудеса, есть не боле, какъ шарлатанъ. Каждый врачъ, который не является въ то-же время и цлителемъ души, есть шарлатанъ.

Онъ, какъ ниву, воздлываетъ мою душу, устраняетъ колебаня и сомння, ниспровергаетъ препятствя, разсиваетъ дурное настроене, прогоняетъ страхъ, онъ хватается за вс здоровыя фибры моей души, ухаживаетъ за ними, укрпляетъ ихъ, возстановляетъ во мн довре къ самому себ, мою вру въ свою волю, мою жизненную энергю, даетъ мн бодрость вооружиться бодростью,— Богъ его вдаетъ, какимъ образомъ.

Подъ его влянемъ все вновь получаетъ цнность въ моихъ глазахъ, все, что казалось мн такимъ разсяннымъ, разбросаннымъ, безсмысленнымъ, получаетъ связь, воодушевляется. Онъ возстановляетъ для меня жизнь, сообщая ей центръ.

* * *

Я не могу врить такъ, какъ вритъ Лхенъ или какъ вритъ она. Но при одномъ представлени ‘добраго пастыря’, вся душа моя наполняется какимъ-то чуднымъ миромъ и тишиной.

Добрый пастырь, полагающй свою жизнь за своихъ овецъ… это звучитъ такою добротою и любовью, такою неизмнною надеждою.

Никогда прежде, во дни моихъ тревожныхъ мечтанй, не приходило мн въ голову все непритязательное величе облика Христа, нигд въ мр, среди самаго бьющаго въ глаза блеска, не видалъ я ничего, что хотя-бы сколько-нибудь приближалось по чистот, возвышенности, благородству къ тому, что скрывалось подъ Его смиренной бдностью.

Онъ общалъ дать, мн покой и Онъ даетъ мн его. Отнын Онъ — мой герой. Мои старыя сомння и все такое — не боле, какъ мудрость школьника изъ послдняго класса гимнази, школьники, разумется, слишкомъ умны для того, чтобы признавать Бога. Съ этой минуты я дйствительно ‘гордый человкъ’, который знать не хочетъ ‘мння всего мра’, иначе говоря, мння ‘науки’, и ищетъ душевнаго мира тамъ, гд его можно найти.

Лхенъ правъ. Мръ представляетъ собой дисгармоню. Но и дисгармоня иметъ свою истину,— не въ самой себ, но вн себя, въ своемъ разршени. Разршене-же это зовется — вчность.

* * *

— Замтили-ли вы?— сказалъ сегодня Лхенъ,— что почти вс велике апостолы и вожаки свободомысля — евреи?

И онъ принялся развивать свою мысль, почему такъ называемое свободомысле, это холодное, огульное отрицане является не чмъ инымъ, какъ продолженемъ все того-же преступленя, совершеннаго въ день Великой Пятницы. ‘Это все тотъ-же Вчный Жидъ, бродящй до скончаня дней и преслдующй побждающаго галлилеянина своею неугасимой ненавистью. Онъ ничего не можетъ дать, ему нечего общать онъ можетъ только ниспровергать, похищать, разрушать, у него ничего нтъ, кром его ненависти, а ненависть такъ-же безплодна, какъ плодотворна любовь’.

И онъ сказалъ еще одно, и это правда: ‘Вс истинно великя души религозны’.

* * *

Столько мучительной борьбы изъ-за ‘мира’ и ‘свта’… а потомъ оказывается, что свтъ находится среди насъ-же. И нужно только немножко мужества для того, чтобы сказать самому себ: ‘Я вижу этотъ свтъ, и я признаю то, что я вижу’.

Какъ сказалъ пасторъ Лхенъ сегодня: я давно уже жилъ съ врою во Христа. Не доставало только одного,— признать это передъ самимъ собой. Отнын-же я принадлежу къ новому вку,— вку фантази, вры, вку сердца. Теперь я хожу въ церковь и слушаю великую пснь минувшихъ временъ съ совершенно инымъ настроенемъ, чмъ прежде. Теперь я могу примкнуть къ этому пню, это моя пснь столько-же. какъ и моихъ предковъ.

Но всего лучше чувствую я себя въ католической церкви, гд звучатъ настоящя старинныя церковныя псни и гд горитъ вчный свтъ у подножя украшеннаго цвтами алтаря Мадонны.

Ты, чистая, святая и въ то же время способная все понять, Ты, благословенная среди женщинъ, Ты — Два-Матерь,— Теб хочу я поклоняться на ряду съ Твоимъ Сыномъ! Только та религя и есть истинная религя, которая воздвигаетъ алтарь также и передъ женщиной — передъ Святою Двою и Святою Матерью,— передъ трижды Святою Двой-Матерью.

* * *

‘Онъ’ больше ужъ не преслдуетъ меня. Онъ исчезъ, какъ будто новый мой врачъ, загипнотизировавъ его, приказалъ ему скрыться.

Человка, что былъ ‘весь въ черномъ’, сегодня я опять видлъ… у пастора Лхена. Это былъ самый осязаемый и очень интеллигентный человкъ, зовутъ его пасторъ Голькъ, и я собираюсь хорошенько потолковать съ нимъ. Онъ торопился на засдане съ фрю Рюенъ и съ нкоторыми другими дамами, состоящими въ ‘обществ пропитаня бдныхъ дтей въ народныхъ школахъ’, я тутъ же просилъ его записать меня въ члены этого общества.

* * *

Мн предстоитъ еще одинъ тяжелый шагъ. Тогда только почувствую я себя вполн сыномъ новаго времени, когда я окончательно порву со всмъ старымъ.

Мн надо еще одинъ разъ сходить къ Георгу онатану.

ГЛАВА XLI.

Не безъ нкотораго волненя слъ я сегодня на свое старое мсто въ кабинет Георга онатана, на Университетской улиц.

Онъ былъ все тотъ-же. И когда сидлъ я тамъ, смотрлъ на него и слушалъ, мн стало почти непонятно, какъ это я такъ долго могъ поддерживать эту дружбу.

Это надутое, самодовольное, самонадянное существо… Великй Гоже, чего только не вообразятъ о себ люди.

И потомъ это его удивительное дурачество, къ которому самъ онъ относится лишь на половину иронически… Онъ желаетъ даже выдать себя за (незаконнаго) сына какого-то англйскаго лорда… Вслдстве этого все у него должно быть на англйскй манеръ. Длинныя, рыжеватыя бакенбарды, сильно напомаженные волосы съ проборомъ напереди и на затылк, блыя, полныя, замчательно выхоленныя руки, вчный срый костюмъ англичанъ и шапка спортсмена, негнущаяся спина и дланно-равнодушная, увнчанная моноклемъ физономя… въ сущности, все его существо, какъ вншней, такъ и внутренней своей стороной, мн совершенно антипатично.

Онъ посвятилъ доктору Кволе нсколько дружескихъ, притворно-равнодушныхъ словъ, потомъ вошла хозяйка дома съ кофе. Я обмнялся съ нею обычными фразами, затмъ онъ спросилъ: -‘каково обстояли въ настоящую минуту дла по части дополненй?’ — Я поблагодарилъ: ‘я собственно говоря совершенно утратилъ вкусъ къ подобнаго рода удовольствямъ, но всегда готовъ выпить рюмку ликеру’.

Не прошло и минуты, какъ онъ уже по уши сидлъ въ ‘обществ будущаго’. Я готовъ сказать почти съ увренностью, что онъ вроятно давно уже не имлъ случая ‘послушать рчей Георга онатана’.

— Вы не имете, напримръ,— говорилъ онъ,— никакого представленя о томъ, какой видъ примутъ будущя вечерня собраня.— И онъ сталъ разсказывать, какъ гости, по окончани царскаго ужина — по 50 оръ съ персоны, ‘считая тутъ-же сервизъ и вина’,— за кофе получатъ въ руки ‘Программу вечернихъ удовольствй’, которая, переведенная на современный языкъ, приблизительно будетъ состоять въ слдующемъ:

Thtre franais: Скупой.

Grand Opra: Донъ-Жуанъ.

Opera comique: Севильскй Цирульникъ.

Thtre d’Eden: Балетъ.

Circus Renz: Пышное представлене.

St. Retershirken: Торжественная вечерняя служба съ процессями.

Houscof Commons: Вечернее засдане, торжественная рчь Гладстона.

Philharmonie: Концертъ Бюлова.

и т. д. и т. д.

‘Потомъ является любезный хозяинъ и спрашиваетъ каждаго по очереди: нашли-ли вы себ что нибудь по вкусу? Какую пьесу желаете вы видть? Какую оперу желаете вы слышать?— Затмъ каждый усаживается у своего телефона и передъ своей ширмочкой — вы понимаете: передъ пластинкой, воспринимающей моментальные фотографическе отпечатки соотвтствующей пьесы, такъ что гости не только слышатъ, что говорится, но также и видятъ все, что происходитъ, каждое движене, игру физономи… Въ антракты прогуливаются и обмниваются впечатлнями. Одинъ восхищается испанской танцовщицей въ Thtre d’Eden, между тмъ, какъ другой умираетъ отъ восторга надъ рчью Гладстона… Вотъ, какъ будутъ проводить свободное время!’

Я улыбнулся.

— Такимъ образомъ, вы полагаете, что счастье можетъ быть достигнуто вншними средствами?— спросилъ я.

— Счастье? На что намъ счастье?— заговорилъ онъ.— Вдь счастье есть ничто иное, какъ скука, счастье заключается во сн или смерти. Я не могу представить себ ничего боле безнадежнаго, какъ чувствовать себя счастливымъ. Я исхожу изъ того, что люди всегда должны быть нсколько неудовлетворены, чтобы они всегда имли основане для стремленя впередъ. Нтъ, жизнь должна быть только человчна, не боле, какъ достойна человка. Вс эти мелкя прозаическя губительныя будничныя заботы должны быть устранены — для того, чтобы нашлось время и мсто для великой скорби, какъ, напримръ, скорбь Юли и Ромео, разочароване Гамлета или фауста…

— А что сдлаете вы для нихъ,— для этихъ дошедшихъ до отчаяня людей?

— Для нихъ у насъ будетъ только тризна.

Я всталъ, минута наступила.

— Я совершенно равнодушенъ ко всему этому притворному разочарованю,— заговорилъ я,— на натуры боле глубокя, боле тонкя вс эти фантази нагоняютъ только скуку.

Онъ тоже поднялся съ своего стула, сталъ со мною лицомъ къ лицу и пристально устремилъ на меня глаза, въ которыхъ провидлъ я нчто сатанинское.

— Я это предчувствовалъ,— сказалъ онъ.— И такъ, вы не хотите участвовать въ моей газет?

— Нтъ!

— Вы переходите на сторону поповъ?

— Я вырвался на свободу,— отвчалъ я.— Я отказываюсь отъ всхъ старыхъ фразъ: я ищу умиротвореня для души тамъ, гд его можно найти.

— И такъ, все таки…— пробормоталъ онъ.

— Прощайте!— сказалъ я и хотлъ уйти. Онъ преградилъ мн путь.

— Я считалъ васъ человкомъ,— продолжалъ онъ, съ твердымъ намренемъ дать исходъ своей желчи,— однимъ изъ тхъ, что хотя и гнутся, но не подламываются окончательно. И такъ, вы все-таки оказались черезъ-чуръ слабодушны, вашъ спинной мозгъ обнаружилъ опасные симптомы. Fin du si&egrave,cle, agonie de la bourgeoisie… Это огорчаетъ меня, Грамъ. Но такъ ужъ суждено. Усталые духомъ обращаются къ пасторамъ. Прощайте.

— Я склонился,— отвчалъ я,— потому что я не хотлъ подломиться. Идите и сдлайте тоже. Прощайте.

Я вышелъ. За собою услыхалъ я смхъ Георга онатана. Мн казалось, что онъ донесся до меня изъ преисподней.

КОНЕЦЪ.

‘Сверный Встникъ’, NoNo 3—8, 1895

УСТАЛЫЕ ЛЮДИ

Псня горной русалки.

Читайте также: