Мечтатель, Хиченс Роберт, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 130 минут(ы)

МЕЧТАТЕЛЬ

‘An imaginative man’, by John Hichens.

ПРОЛОГЪ.

Высокій, худощавый господинъ, лтъ тридцати-восьми, стоялъ задумавшись въ хорошенькой, уютно обставленной спальн. Онъ внимательно слдилъ глазами за молодой женщиной, которая молилась.

Его темные, почти черные глаза блестли и бгали тревожно, усы и короткая, остроконечная бородка почти не прикрывали тонко-очерченныхъ подвижныхъ губъ, съ которыхъ не сходила довольно-циническая улыбка. Одтъ онъ былъ въ свободную куртку, въ одной рук онъ держалъ портсигаръ, а въ другой — серебряный подсвчникъ. На ногахъ у него уже были надты туфли, а подъ мышкой — четвертое изданіе газеты ‘Pall-Mall’.

Онъ все еще стоялъ неподвижно, въ то время, какъ молодая женщина, въ бломъ ночномъ капот, все еще стояла на колняхъ и молилась. Огонь, пылавшій въ камин, скользилъ по ея маленькой фигурк и по темной, низко-низко наклоненной голов.

‘Интересно бы знать, почему она молится?— думалъ Генри Денисонъ, все время не спуская глазъ со своей жены и слегка хмуря брови.— Потому ли, что она вритъ въ существованіе Бога, или просто потому, что ей хочется испытать меня? Вотъ ужъ четвертый мсяцъ, что мы съ нею женаты, а этотъ вопросъ первйшей важности,— вопросъ религіозный,— еще нами не только не разработанъ, но даже не затронутъ. Положимъ, странствуя по Италіи, мы по воскресеньямъ обязательно заходили въ самую интересную изъ церквей слушать обдню, но вдь и вс путешественники, проздомъ въ Италіи, бываютъ тамъ у обдни, какъ въ опер или вообще въ театр… Теперь же она молится ‘домашнимъ’ образомъ, и это для меня крайне любопытно. Хотлось бы мн знать, о чемъ она такъ умоляетъ Бога?’

Онъ шагнулъ тихонько впередъ, словно намреваясь идти прочь, но опять раздумалъ и остановился.

‘Что же это она — фарисействуетъ… или нтъ? Или только для виду молится такъ долго? Можетъ быть, она думаетъ, что я сошелъ внизъ, она вдь все равно меня не видитъ: ея лицо прикрыто руками… А все же есть своя особая притягательная сила въ молитв у себя дома. Все частное, все неявное, непоказное, тмъ боле насъ привлекаетъ, чмъ боле оно длй насъ является тайнымъ, сокрытымъ. Возьмемъ въ примръ хотя бы персикъ: онъ только тогда потеряетъ свой пушокъ и свжесть, когда его обнажатъ совсмъ… А между тмъ единственное, куда стоитъ добиваться проникнуть,— это тайникъ души человческой, въ которомъ можетъ оказаться такъ же жутко и темно, какъ въ потайной комнат Синей Бороды. Но хуже всего то, что въ большинств случаевъ доступъ къ этому тайнику слишкомъ легокъ и что онъ оказывается не сказочнымъ, таинственнымъ покоемъ, а самой заурядной (въ сущности даже довольно приличной) комнатой, какую всякая человколюбивая хозяйка дастъ своей горничной. Но я еще не усплъ проникнуть въ тайникъ души моей Эниды. Найду ли я тамъ памятники ея умственныхъ погршностей и нравственныхъ преступленій? Надо надяться, что да!’

И онъ самъ улыбнулся себ странной, причудливой улыбкой, которой удивлялись еще его школьные товарищи и многіе изъ его знакомыхъ.

Съ тхъ самыхъ поръ, какъ Денисонъ поступилъ въ Итонъ-колледжъ, онъ всегда и всмъ казался страннымъ человкомъ. Въ минуты тихаго, безмолвнаго одиночества, когда никого близко не было, Генри часто благодарилъ за это мысленно невидимое божество. Онъ принималъ прозвище ‘странный’ за дань поклоненія ему, какъ существу высшему, отличавшемуся отъ людей низшаго разряда. Ему казалось преступленіемъ быть тмъ, что на ходячемъ язык принято называть ‘добрымъ малымъ’, тмъ боле, что онъ самъ считалъ, будто этимъ именемъ величаютъ обыкновенно ловкаго разсказчика нескромныхъ анекдотовъ. По счастію, судьба смиловалась надъ нимъ: до сихъ поръ онъ еще не былъ окрещенъ этимъ обиднымъ названіемъ, которое въ его глазахъ олицетворяло верхъ оскорбленія. Случалось, что онъ напряженно выжидалъ, что вотъ-вотъ эта бда надъ нимъ стрясется… но ее проносило мимо. Его личныя свойства были достаточной противъ этого защитой, и онъ былъ за это глубоко благодаренъ.

Но вотъ жена окончила молитву и, вставая съ колнъ, вздохнула, въ то время какъ мужъ все еще продолжалъ улыбаться. Ея вздохъ полураскрылъ ея хорошенькія розовыя губки, въ глазахъ — большихъ и темныхъ — искрились слезинки. Денисонъ сразу все это замтилъ, онъ все и всегда сразу замчалъ,— это вошло у него въ привычку, и даже въ своего рода профессію.

‘Или, быть можетъ, эти слезы у нея въ самомъ дл слдствіе того, что она вознеслась душою къ Богу?’ — подумалось ему.

— Мн показалось, что ты давно ушелъ,— начала м-съ Денисонъ, и румянецъ залилъ ея бленькія щечки.

Она казалась очень юной и миніатюрной въ своемъ ночномъ капот, богато украшенномъ массою оборокъ, длинные волосы пышными волнами спускались у нея по спин и плечамъ.

— Ты, значитъ, слдилъ за мною?— спросила она съ легкимъ оттнкомъ шаловливости въ голос.

— Да. Что же тутъ такого? Всякій развитой человкъ слдитъ за тми, кого онъ любитъ. Чувство страстной любви ужъ само по себ является самымъ дятельнымъ и неутомимымъ агентомъ тайной полиціи, въ услугамъ котораго цлая фаланга невидимыхъ сыщиковъ, чтобы ходить по пятамъ за умственными движеніями и поступками обожаемаго существа.

— Право, не знаю!— съ сомнніемъ проговорила она, и, скользнувши въ кровать, улеглась въ ней мило и миніатюрно, какъ темнокудрый восхитительный хорошенькій ребенокъ, который чуть-чуть озадаченъ и даже словно боится, самъ не зная чего.

— Разв же человкъ страстно влюбленный долженъ непремнно все и всегда обдумывать? Не думаю!.. А сыщики вдь должны всегда разсуждать,— пояснила она съ дтски-забавною серьезностью.— Ты, Гарри, всегда разсуждаешь, и мн думается часто…

Она остановилась, видимо не ршаясь продолжать.

— Ну, что же ‘часто’, дорогая?— подсказалъ ей мужъ, довольно нервно вертя въ рукахъ свой портсигаръ.

— …Мн кажется иной разъ, что ты не разсуждалъ бы такъ много, еслибы любилъ меня больше,— договорила Энида и тревожно шевельнула своей головой на подушк.

— Твоя мысль прямо противорчитъ всмъ моимъ убжденіямъ,— возразилъ Гарри, и по движенію, по лицу жены увидалъ, что она хочетъ что-то спросить.

— Ну, спрашивай!— обратился онъ къ ней, поставивъ подсвчникъ на столъ и придвигая стулъ къ ея кровати.— Вдь иначе теб ни за что не уснуть!

— Ну, вотъ что, Гарри: я… Ну, ты вотъ сейчасъ говорилъ о сыщикахъ…

— Да, милая…

— Разв и за моей молитвой тоже слдилъ сыщикъ?

Онъ улыбнулся ея тревожной проницательности, но это было нну пріятно.

— А что, ты разв слышала его шаги за собою?

— Да, мн такъ показалось.

— И тебя это встревожило?

— Не совсмъ. Только знаешь что, Гарри: мн иной разъ хотлось бы, чтобы ты не былъ такъ ужасно уменъ.

— Желаніе твое уже исполнено: я вовсе уже не такъ ужасно уменъ.

— Да нтъ же, нтъ: ты все-таки уменъ! Ну, не сердись… не сердись на меня за то, что я теб такъ говорю!— И она тихонько положила свою ручку на его руку.— Знаешь, я иной разъ сама пускаюсь въ размышленія, обдумываю все, все хорошенько!

— Вотъ какъ?.. Но все-таки ты говоришь довольно неопредленно.

— Я все обдумываю, и тогда мышленіе и умъ начинаютъ казаться мн своего рода болзнью,— робко высказалась Энида, и ея темные глаза тревожно остановились на музе.

— Ты хочешь сказать, что глупые люди здоровы, а за развитыми и умными необходимъ присмотръ съ цлью обуздывать ихъ, ограничивать ихъ развитіе, держать ихъ въ ограниченности и даже въ невжеств? Неужели ты захотла бы сама, чтобъ геній измельчалъ, а талантъ питался бы размазней посредственности?

— Конечно, нтъ! А только…

— Только надо же хоть что-нибудь длать и для бдныхъ больныхъ! Я не могу ршительно утверждать, что ты неправа. Въ одномъ только я твердо увренъ, что человкъ развитой и умный никогда не избавится отъ своего ума, который его побуждаетъ думать и разсуждать не переставая. Въ конц концовъ онъ непремнно погибнетъ жертвой своего ума.

— И, ты впадаешь въ саркастическій тонъ,— замтила обиженно Энида, и спрятала свою ручку подъ подушку.— Значитъ, положительно глупа!

— Нтъ, ты умне, нежели ты думаешь. Въ твоихъ словахъ есть доля правды, но, по счастію, не вс люди страдаютъ болзненной пытливостью ума,— ты не можешь съ этимъ не согласиться. И это должно служить намъ утшеніемъ.

— Неужели?

— Конечно, и даже большимъ утшеніемъ! Крайне утшительно еще и то, что весь міръ переполненъ докторами, въ роли которыхъ выступаютъ глупые члены общества для того, чтобы исцлять умныхъ и блестящихъ. Если имъ это и не всегда удается, зато случается нердко, что ихъ вліяніе не исцляетъ, а убиваетъ паціента. А разв это еще не лучшее изъ худшаго?

Взглядъ Эниды выразилъ жалость и сомнніе, а мужу пришелъ въ голову вопросъ: смотритъ ли она такъ оттого, что такъ думаетъ, оттого ли, что ей это къ лицу, или просто это выраженіе, которое часто появлялось у нея на лиц,— естественное слдствіе очертаній ея дугообразныхъ бровей. Разв иной разъ не бываетъ, что сама природа отразитъ въ нашей вншности такія свойства, противъ которыхъ умъ нашъ горячо возстаетъ. Намъ можетъ быть и весело, и смшно, но если концы рта у насъ опущены книзу, наша наружность можетъ казаться другимъ лишь кислой и угрюмой. Подумавъ съ минуту и придя въ заключенію, что черты лица жены вроятно точно передаютъ ея умственныя свойства, Денисонъ счелъ за лучшее перемнить разговоръ.

— Посл молитвы ты чувствуешь себя счастливой?— спросилъ онъ.— Мн еще ни разу не случалось видть тебя на молитв… Когда ты встала, у тебя были слезы на глазахъ.

— У меня часто бываютъ слезы на глазахъ, когда я думаю о чемъ-нибудь серьезномъ, но это вовсе не значитъ, чтобы я чувствовала себя несчастной.

— Можетъ быть, ты какъ школьница, которая мн говорила, что въ церкви она всегда плачетъ, она это считала непремнной принадлежностью церковныхъ обрядовъ. Но твои слезы,надюсь, были не для виду?

— О, Гарри! Нтъ.

— Ну, очень радъ. Погоня за вншностью — одинъ изъ семи смертныхъ грховъ, тяготющихъ надъ обществомъ, остальные шесть я теб перечислю какъ-нибудь въ другой разъ, при боле удобномъ случа. Теперь ужъ слишкомъ поздно, скоро двнадцать, а мы вдь завтра утромъ узжаемъ въ Египетъ. Ложись-ка, да спи хорошенько. Желаю теб видть во сн, что море всегда безмятежно, и что призракъ разрушенія — недуговъ и болзней — несется дальше, не коснувшись дверей нашей каюты. Ну, покойной ночи!

Онъ наклонился къ жен, поцловалъ ее въ лобъ и тихо вышелъ вонъ, оставивъ ее въ полномъ недоумніи.

Когда онъ уходилъ отъ нея такъ тихо, она не могла не смущаться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Минуты дв спустя, зажигая надъ своей лампой сигару, Денисонъ не могъ удержаться, чтобы не спросить себя:

— Неужели она — загадка, которую я никогда не разгадаю? Врядъ ли это такъ. Еслибъ я только могъ напасть на что-нибудь такое, что меня привлекало бы своей неразгаданностью и никогда не теряло въ моихъ глазахъ обаянья! Зачмъ все въ мір такъ ясно и прямолинейно? Даже женщинъ не такъ ужъ трудно разгадать. Стоитъ только изучить ихъ пустоту и тщеславіе, и тогда легко опредлить личныя свойства каждой. Стоитъ только научить ихъ ревновать — и он покажутъ себя въ настоящемъ свт… Но все это такъ утомительно, такъ скучно!

Кончикъ его сигары запылалъ словно красный уголекъ, и Девисонъ, пыхнувъ разъ-другой, опустился въ кресло.

На Надогонъ-Стрит была тишина, лишь изрдка до него долетала стукотня колесъ, замиравшая за угломъ Понтъ-Стрита, гд экипажъ останавливался, по всей вроятности у одного изъ красныхъ домовъ, надъ которыми высоко сіяли безмятежныя звзды на далекомъ ясномъ неб. Ничто не могло помшать думамъ Денисона. Огонь привтливо пылалъ въ камин и отражался въ носкахъ его лакированныхъ сапогъ. Теплая, полутемная комната, замкнутая въ высокихъ стнахъ, украшенныхъ панелями подъ дубъ и книжными полками и шкафами, располагала въ мирнымъ размышленіямъ.

Онъ стряхнулъ пепелъ съ сигары и его тревожно-пытливый взглядъ скользнулъ по широкому мрамору камина, на которомъ красовался цлый рядъ кабинетныхъ карточекъ знакомыхъ: все женщинъ, за исключеніемъ двухъ трехъ мужчинъ.

‘Вс вы — мои загадки!— подумалъ онъ, слегка подбирая губы, которыя обыкновенно плотно прилегали въ его большимъ блымъ зубамъ.— Да, загадки, надъ которыми я когда-то задумывался, ребусы, которые, мн казалось, невозможнымъ отгадать. И я ихъ отгадалъ… да, вс до единой!

Взглядъ его остановился на портрет маленькой брюнетки съ тонко-выточенными чертами лица, съ большими мечтательными глазами, которые смотрли какъ-то пытливо и жалобно изъ-подъ черныхъ бровей дугою. То была карточка его жены.

— Я для того женился на теб, чтобъ тебя отгадать,— проговорилъ онъ, обращаясь къ ея изображенію.— Довольно рискованный шагъ съ моей стороны — зайти такъ далеко, не правда ли? Только, пожалуйста, не дай себя такъ скоро разгадать.

У него вырвался невольный вздохъ.

— Черезчуръ много говорятъ люди о томъ, какъ имъ отрадно имть чувство вры, какъ будто въ этомъ есть что-либо особенно прекрасное. Говорятъ еще, что пріятно читать въ душ другихъ, какъ въ открытой книг, но нтъ такой уже открытой книги которую стоило бы прочитать. Ахъ, еслибъ только мужчины и женщины были загадочне, нежели они есть на самомъ дл! Мн еще не случалось никогда встртить ни одной живой души,которую я не могъ бы совершенно разгадать посл нкотораго времени наблюденій и знакомства. А между тмъ я не задумался жениться на Энид… и это было, конечно, необдуманна съ моей стороны. Но я вдь все еще ее не понимаю… Какое счастье! Неразгаданность — единственное средство въ продолжительной и неослабвающей любви.

Задумчиво и машинально онъ снова кончикомъ мизинца стряхнулъ пепелъ съ сигары и перевелъ глаза на другія карточки.

— Какъ подумаешь, вс эти люди дйствительно казались мн нкогда загадкой и задали-таки работы моему пытливому воображенью!— разсуждалъ онъ самъ съ собой.— Мн бы хотлось пригласить ихъ всхъ, всхъ заразъ въ себ отобдать, а я возсдалъ бы, въ качеств хозяина, на главномъ мст, какъ на развалинахъ своего былого Карагена, я первый пилъ бы за здоровье былыхъ загадокъ и недоумній и произнесъ бы красивую напутственную рчь моимъ разсявшимся заблужденіямъ. Это была бы такъ забавно и оригинально! Столъ былъ бы у насъ разукрашенъ простыми полевыми маргаритками въ настоящей трав, а каждому гостю полагался бы букетъ шаловливыхъ нарциссовъ, въ знакъ того, что мои шаловливыя иллюзіи отжили свой вкъ и преданы земл. Я предсдательствовалъ бы за столомъ скоре въ грустномъ, нежели въ гнвномъ настроеніи, и во все время обда не произошло бы между моими гостями и мною ни малйшаго затрудненія какъ въ мысляхъ, такъ и въ поступкахъ нашихъ или ощущеніяхъ. Впрочемъ, слишкомъ ужъ много была бы здсь женщинъ. Но вдь весьма естественно, что большинство моихъ загадокъ были женщины. Романисты совершенно ложно утверждаютъ, что всякая простодушная, краснощекая баба, лишь бы она была молода да быстроглаза, можетъ вокругъ пальца вертть любымъ мужчиной, какъ онъ ни будь уменъ и хитеръ. Но женщина — существо несравненно сложне мужчины, и этотъ фактъ самъ говоритъ за то, почему у меня преобладаютъ не мужскія, а женскія карточки. Не знаю самъ, чего ради я ихъ еще здсь держу: теперь имъ больше нечего вдь отъ меня таить. Видно, мн ужъ пора думать о нихъ не иначе, какъ о бездушныхъ украшеніяхъ и бездлушкахъ, или смотрть на нихъ, какъ смотритъ радушная хозяйка дома на своихъ угрюмыхъ и упрямыхъ гостей — мужчинъ, которые шпалерами сидятъ вдоль стнъ танцовальной залы и отказываются танцовать.

Не странно ли, что съ незапамятныхъ временъ люди, которыхъ весь міръ величаетъ учеными и мудрецами, стремятся къ тому, чтобы человкъ вс свои досуги употреблялъ на загадки и тайны природы, которыхъ онъ не можетъ разгадать? Обыкновенный, заурядный человкъ и не станетъ биться надъ ними, а просто отказывается видть ихъ, он для него не существуютъ! Такой человкъ любитъ людей и не обращаетъ никакого вниманія на безмолвную толпу твореній искусства и природы, которыя ни о чемъ ему не говорятъ, а вмст съ тмъ такъ полны таинственнаго значенія. Какое ему до нихъ дло? Он не могутъ забавно или безобразно наряжаться и выставляться напоказъ въ Гайдъ-Парк, он не могутъ разъигрывать изъ себя шутовъ и длать скандалы… Он безмолвны и зачастую красивы, привлекательны, — но вотъ и все! Однако он съ самаго начала всегда меня привлекали и плняли, и, какъ я ни стараюсь, какъ ни старался всегда убдить себя, что мужчина прекрасне, а женщина — таинственне всякой тайны въ искусств и въ природ,— я не могъ въ этомъ убдиться и вс мои старанія остались безуспшны.

Неужели я и въ Энид ошибусь? За послднее время мн нердко приходилось объ этомъ думать: недль шесть тому назадъ она мн казалась интересне, она больше подстрекала мое любопытство, чмъ теперь, но все же еще и теперь она меня интересуетъ. Я изучалъ ее среди римскихъ развалинъ и памятниковъ старины, и на венеціанскихъ лагунахъ, изучалъ даже и тогда, какъ цловалъ ее, ссорился съ ней или мирился. Я слдилъ за нею даже въ сновидніяхъ, когда она лежала спящая радомъ со мною. Я нарочно самъ просыпался раньше поутру, чтобы смотрть, какъ она будетъ просыпаться и что за слова вырвутся у нея первыя, невольно. По ночамъ я будилъ ее и всячески испытывалъ ее, то фантастическими вымыслами, то разсужденіями, чтобы только добраться до ея настоящей душевной подкладки, при помощи жуткаго чувства, которое вселяютъ ночной мракъ и тишина…

Но, нтъ! Она все еще остается для меня до нкоторой степени загадкой.

Еслибъ только узнать, о чемъ она молилась? Мн кажется, тогда я могъ бы угадать, какая она есть на самомъ дл. Наша душа вся соткана изъ нашихъ сокровеннйшихъ желаній. Я боюсь разгадать ее, а между тмъ я самъ же всячески стараюсь, чтобъ она выдала себя, милое, бдное мое дитя! Какъ я исподтишка ни подбираюсь къ ней, она увертывается такъ ловко, что ее можно только похвалить за находчивость и искусство. Можетъ быть, въ ней зарождается инстинктивное чувство, которое ее предостерегаетъ, чтобы она не давала себя разгадать, потому что она меня любитъ и, конечно, желаетъ какъ можно дольше сохранить мою любовь. Право, кажется, любящія женщины такъ же полны инстинктивныхъ чувствъ, какъ сама жизнь полна тревогъ, тоски и заботъ.

А все-таки я твердо убжденъ, что и у меня есть инстинктъ, который меня не обманетъ: когда-нибудь душа Эниды будетъ передо мной раскрыта и я ее пойму, весь вопросъ только во времени. О, какимъ бы это было для меня благодяніемъ, еслибъ нашлась хоть одна человческая душа, которую я никогда, никогда въ жизни не могъ бы разгадать! Какой я ни есть усталый, пресыщенный и холодный человкъ, я полюбилъ бы ее беззавтно, горячо!

На мигъ глаза его засверкали возбужденно. Онъ всталъ порывисто и бросилъ свою сигару въ огонь, потомъ поднялъ руку и повернулъ вс карточки лицомъ къ стн.

— Вы утомляете меня, и даже очень!— проговорилъ онъ дйствительно усталымъ голосомъ и остановился у огня, опираясь одной ногою на каминную ршетку.

— Суждено ли мн когда-нибудь избавиться отъ нелпой наклонности увлекаться безразсудными стремленіями и картинами, которыя рисуетъ лишь воображеніе?— думалъ онъ.— Еслибы въ свтскомъ обществ знали о моихъ цляхъ и желаніяхъ, о моихъ скрытыхъ ощущеніяхъ,— меня наврное стали бы звать ужъ не циникомъ, не пресыщеннымъ, а ребенкомъ… да: ребенкомъ! Или, какъ добродушно выражаются снисходительные люди,— сумасшедшимъ… Надо мной стали бы смяться, а пока только побаиваются меня немножко и называютъ страннымъ, но вовсе не въ томъ смысл, въ какомъ я дйствительно страненъ.

Почему я такъ непохожъ на другихъ людей? Почему меня могутъ глубоко взволновать неодушевленные предметы: звукъ, запахъ, трепетный шумъ дождя, падающаго на лавровую листву, или поза человческой фигуры на старинной картин?.. Даже краски, и т способны возбуждать во мн мысли скоре, нежели слова, выражающія опредленныя мысли и понятія. Въ яркокрасной окраск я вижу больше оживленія, нежели во многихъ изъ мужчинъ, въ густо-оранжевой, блеклой краск — больше страсти, нежели въ цлой тысяч современныхъ женщинъ. Мн иногда казалось, что я могу влюбиться въ голосистое эхо, или слиться душою съ пестролиственной орхидеей, самый видъ которой говоритъ объ ея историческомъ происхожденіи. Я иногда мечталъ, что весь свой вкъ буду биться не на жизнь, а на смерть съ призракомъ безчувственнаго окаменнія, которое одно только могло бы уничтожить воображеніе и разсять всякія къ нему поползновенія. Мы сами разрушаемъ свои воздушные замки своимъ же словомъ, даже своими движеніями,— тми привычными поступками и движеніями, которые люди называютъ ухищреніями и уловками. Но бездушный звукъ не иметъ ухищреній, статуя или картина — безсловесны. Он подсказываютъ намъ то, что мы должны и сами угадать… если сможемъ. Въ ихъ безсиліи и кроется ихъ сила!..

Упавшій уголь прервалъ его мысли и далъ имъ другое направленіе.

— Загадки!.. Загадки!..— прошепталъ онъ опять.— Безмолвные, нмые никогда не выдадутъ своей тайны, а мы-то?.. Мы длаемъ, напротивъ, все возможное для того, чтобы умть вести и поддерживать разговоры. И что за комичное бываетъ тогда представленіе. Какъ умалишенные, которые сошлись на маскарадъ, люди изъ кожи лзутъ одинъ передъ другимъ, но еслибъ здравомыслящій человкъ сорвалъ съ нихъ маски, въ какой бы ужасъ и смятеніе пришли вс танцующіе, при вид своихъ настоящихъ лицъ, а хозяйка дома, врно, отказала бы дерзновенному въ почетномъ званіи ‘джентльмена’. Всякій же, лишенный его, въ глазахъ общества уже является хуже, чмъ преступникомъ,— нулемъ!..

Денисонъ зажегъ свчу и потушилъ лампу.

— Надо полагать, что задаваться въ жизни какой-нибудь цлью — глупо!— сказалъ онъ самъ себ, но еслибъ я имлъ это въ виду, то единственнымъ моимъ стремленіемъ было бы именно… озадачить хозяйку дома и довести ее до истерики такимъ ‘непристойнымъ’ поступкомъ, какъ разоблаченіе ея замаскированныхъ гостей,— этихъ кривляющихся куколъ и шутовъ!

Проходя черезъ сни, онъ остановился на минуту.

Тамъ лежало нсколько сундуковъ и чемодановъ съ надписями, и на одной изъ нихъ онъ прочелъ крупными буквами:

Baggage.
P. О. G. N. С®.
London to Ismailia.

— Завтра мы демъ въ Египетъ,— подумалъ мечтатель. Интересно знать, не найду ли я тамъ предметъ моихъ желаній: неразгаданную, вчную загадку?

Онъ усмхнулся самъ себ, усталою усмшкой и тихо поднялся по лстниц, устланной мягкимъ ковромъ, къ себ въ спальню.

I.

— Благодарю васъ, моя жена очень страдаетъ отъ морской болзни,— отвчалъ м-ръ Денисонъ на вопросъ участливаго пассажира дня два спустя, на палуб судна ‘Островитянинъ’, которое то-и-дло ныряло, повинуясь злой вол однообразно срыхъ валовъ.— Жена, вообще говоря, терпть не можетъ всякихъ такихъ обязательствъ и общественныхъ привычекъ,— что говоритъ, конечно, въ пользу ея здраваго смысла, но на этотъ разъ, длать нечего, ей приходится подчиниться общему правилу. Она уже вошла въ норму и даже простерла свою заурядность до того, чтобы умолять завдующую женскими каютами выбросить ее за бортъ, не теряя времени въ напрасныхъ проволочкахъ. Сколько я слышалъ, еще человкъ пятнадцать дамъ и двицъ ничего иного не говорили, начиная съ самаго завтрака… Врно, бдной завдующей не сладко приходится!

Участливый пассажиръ, который былъ не кто иной, какъ пожилая дама съ вытянутымъ, худымъ лицомъ и аскетически-строгимъ взоромъ, посмотрлъ на Денисона неодобрительно, то-есть, такъ именно, какъ она привыкла смотрть на всхъ, кого только могла заподозрить въ желаніи быть или казаться оригинальнымъ. Съ минуту она молча постояла передъ нимъ, какъ бы соображая, что бы такое похитре ему отвтить, но затмъ, видя, что ничего такого не находить, повернулась на своихъ низкихъ каблукихъ и съ негодованіемъ отошла къ сторонк.

‘Ну, пойдетъ теперь трезвонить всмъ и каждому, что я — грубое животное!— подумалъ про себя Денисонъ, переворачивая страницу въ своей книг.— И зачмъ это люди придаютъ, такое значеніе всякой мелочи’?

Ему на минуту стало какъ будто нсколько досадно, но онъ тотчасъ же углубился въ описаніе подробностей въ характер самаго новаго типа современной женщины. Время шло впередъ и путешествіе — также. Близъ Гибралтара м-съ Денисонъ оправилась уже настолько, что сама могла выбирать и покупать испанскіе вера съ боемъ быковъ, окрашенныхъ то въ красную, то въ желтую краску, апельсины и плетеные половики. Въ Мальт она уже была такъ же оживлена, какъ и обыкновенно. Когда же судно вошло въ мальтійскую гавань и на встрчу ему понеслись цлыя стаи зелененькихъ лодченокъ, вырвавшихся изъ-подъ своего родного крова гд-нибудь подъ снью прибрежныхъ укрпленій, Энида почувствовала приливъ сантиментальности, и ея крохотная ручка въ изящной перчатк тихонько легла на руку мужа съ той милой простотой движеній, которая была особенно свойственна ей. Въ теченіе всего дня она то-и-дло мняла свое настроеніе, какъ мняла перчатки — поминутно, впрочемъ, общей, преобладающей чертой его была непремнно нжность и ласковость, а въ перчаткахъ — сидвшихъ одинаково хорошо на рук — измнялось лишь число пуговицъ. По крайней мр, къ такому заключенію началъ приходить ея мужъ.

— Гарри!— сказала вдругъ м-съ Денисонъ.— Теперь, когда я оправилась совершенно, мн кажется, что я переживаю вновь медовый мсяцъ, а теб?.. Какъ все здсь хорошо вокругъ!

— А я такъ нахожу, что видъ на Мальту съ моря даже очень некрасивъ!

— Ну, Гарри! Въ самомъ дл? Я, знаешь, думаю, что мстность сама по себ ничего не значитъ, а принимаетъ ту или другую окраску сообразно съ тмъ, какъ мы на нее склонны смотрть: то она кажется намъ исключительно прекрасной, то наоборотъ. Тетя Фанни, напримръ, ршительно и положительно говоритъ, что ничего хуже Люцерна нтъ на свт, потому что сынъ ея тамъ въ озер утонулъ. Я же сегодня чувствую себя такой счастливой, что Мальта кажется мн настоящимъ раемъ.

— Ну, это рай довольно каменистаго свойства, моя дорогая! Скажи-ка лучше: гд бы ты хотла побывать, когда мы уже высадимся на берегъ? Мальта вдь славится, во-первыхъ: своими назойливыми нищими, во-вторыхъ — своими нуг, которыя продаются на Strada Beale (Королевской улиц), и, въ-третьихъ,— апельсинными рощами Сантъ-Антоніа. Впрочемъ, въ путеводител упоминается еще о ‘Часовн Рыцарей’.

— О, пожалуйста, Гарри, подемъ въ апельсинныя рощи! Не надо намъ никакой часовни: довольно мы ихъ навидались въ Италіи.

А приставая въ берегу, она не могла удержаться, чтобы не прибавить съ довольно мечтательною миной:

— Знаешь, голубчикъ: мн и нуга хотлось бы немножечко… чуть-чуть!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наутро пароходъ уже приближался къ Измаиліи по горько-соленому озеру, окутанному срымъ предразсвтнымъ туманомъ. Пригородная деревня поразительно напоминала собою Ноевъ ковчегъ,— эту любимйшую изъ дтскихъ игрушекъ,— до такой степени деревца, окружавшія сельскіе домики, были похожи на игрушечныя. Деревня вся замерла въ сладостной дремот, какъ бы покоясь въ объятіяхъ блоснжной необъятной пустыни. Но когда пароходъ остановился, когда его котелъ, пыхтя, поровнялся съ пристанью,— тогда весь горизонтъ и все небо вдругъ порозовли, зарумянились и быстро разгорались, зажигая своимъ блескомъ безплодные, голые пески, казавшіеся блестящей мостовой, надъ которой раскинулся необъятный, низкій небосклонъ. Еще минута-другая — и все вмст вспыхнуло, какъ зарево пожара… Такова была картина Египта, какимъ онъ предсталъ передъ взорами м-ра и м-съ Денисонъ на первый взглядъ, картина радости и оживленія, возникающихъ на почв горестей и глубокаго сна. Но восторгъ, который чувствовали путешественники при вид роскошнаго вида, разстилавшагося передъ ними, значительно былъ охлажденъ необходимостью заботиться самымъ прозаическимъ образомъ о томъ, чтобъ сосчитать свой багажъ и слдить, чтобы ничего не пропало.

Позавтракавъ въ отел, молодые супруги направились вдоль по сверкающей блой дорог, между длинными вереницами финиковыхъ пальмъ и абрикосовыхъ деревьевъ, къ песчанымъ берегамъ озера. День былъ чудесный, солнечный, благоухающій розами, которыя окаймляли садики арабовъ. Межъ зеленой листвы мелькало то-и-дло синее платье арабской женщины и ея босыя ноги, неслышно ступавшія по сухому песку дорожекъ. На ум и на сердц Денисоновъ было легко и беззаботно, когда они смотрли на окружающія ихъ картины простой, безхитростной жизни среди роскошной тропической природы.

Мало-по-малу м-съ Денисонъ стала задумчиве, а взглядъ ея — нжне.

За все время своихъ странствованій съ мужемъ по Италіи она ни на минуту не переставала чувствовать нкоторый суеврный страхъ передъ своимъ Гарри,— передъ его выдающимся умомъ и сверхъестественной проницательностью, и этотъ страхъ невольно пробудилъ въ ней инстинктъ актрисы, который, въ сущвости, таится въ глубин души каждой женщины, для нея самой непримтно. Она невольно подмтила, что мужъ смотритъ на нее какъ на интересную загадку, и старалась поддержать въ немъ это мнніе. Природа надлила ее загадочно-большими и темными глазами, которые всему ея хорошенькому личику придавали нкоторый оттнокъ таинственности. Красота Эниды льстила художественному вкусу Денисона, а загадочность была главной притягательной силой для его ума и,— какъ онъ думалъ,— для сердца.

Но онъ ошибался. Наружность молодой женщины казалась боле загадочной, нежели она была въ дйствительности. Впрочемъ и зачастую случается въ жизни, что у большинства людей наружность не соотвтствуетъ ихъ внутреннему содержанію, которое оказывается, какъ у Эниды, мене значительно и глубоко, нежели можно ожидать, судя только по вншности. Она никогда не забывала своего инстинктивнаго стремленія казаться въ глазахъ мужа еще непонятой, интересной, но на этотъ разъ прелести Египта совершенно ошеломили, разнжили ее и она, поддавшись ихъ обаянію, забыла всякую осторожность. Энида никогда не понимала мужа, но ее и не заботило желаніе понимать то, что вообще не удавалось ей понять, ее не тревожила недостаточность ея знаній. Однако, здсь, подъ тнью финиковыхъ пальмъ, гд солнце, скользя межъ втвей, украдкой цловало тни на бломъ песк гладкихъ дорожекъ, Энида невольно поддалась не особенно свойственной ей задумчивости и ей почему-то вдругъ захотлось, чтобъ мужъ понялъ ее, разгадалъ настоящую подкладку всей ея души. Они сли на берегу озера, гд деревянныя будочки для купанья торчали надъ тихой поверхностью воды, надъ ними, въ яркихъ небесахъ пылало огненное солнце. Козы толпами бродили по прибрежному песку и лакомились зеленью и цвтами кувшинокъ.

— Не ссть ли намъ посидть?— предложила м-съ Денисонъ мужу.

— Хорошо,— согласился онъ:— въ такой день и въ такой мстности, которая дышетъ тишиною, всякое движеніе кажется оскорбленіемъ самой природы. Не наше дло нарушать ея безмятежный покой.

Въ голос его слышалась необычная мягкость и жена подмтила, что во взгляд его отражалось какое-то непривычно-ясное чувство счастья и довольства. Это придало ей смлости и она, полная ожиданія, сла рядомъ съ мужемъ, на песк, давая солнцу полную волю жечь ее своими лучами.

Денисону не хотлось говорить, тишина обаятельно дйствовала на него и клонила къ мечтательности,— чего съ нимъ обыкновенно не случалось, когда онъ былъ не одинъ. Но м-съ Денисонъ не имла ни малйшаго представленія о томъ, что могъ думать или чувствовать ея мужъ въ эту минуту, какъ не чувствовала и того, что тишина роскошнаго тропическаго дня могла имть не только для него, но и для нея особое обаяніе. Ей хотлось говорить, болтать, ей казалось, что она хочетъ сказать мужу что-то такое новое, ршительное и прекрасное.

— Скажи мн, Гарри,— начала она:— вдь на свт не можетъ быть полной любви безъ полной откровенности?

Словно холодной водой окатилъ бднаго мечтателя порывъ болтливости его хорошенькой супруги. Мечты его разлетлись во прахъ, спугнутыя неожиданнымъ перерывомъ. Онъ довольно удивленно вскинулъ глазами на Эниду и отвчалъ:

— Да, многіе такъ думаютъ.

— Ну, значитъ, это врно! Папа говоритъ, что мнніе большинства всегда справедливо.

— Вотъ какъ!

— И это большое утшеніе, потому что тогда не можетъ случаться много зла на свт. Мн часто приходитъ въ голову это разсужденіе, когда говорятъ по привычк, что Англія ‘вся пойдетъ къ чорту’.

— Очень радъ, что это разсужденіе тебя утшаетъ,— отвчалъ Денисонъ и тмъ еще больше ободрилъ жену, или, по крайней мр, ей такъ показалось, что ее ободрили мужнины слова.

Она оперлась головкой и прислонилась въ плечу мужа, а онъ настолько вышелъ изъ своей обычной сдержанности, что обвилъ рукою ея нжный станъ.

— Я такъ и знала, Гарри, что ты согласишься съ мнніемъ папа,— продолжала она утвердительно, хотя и не имла на это никакихъ основаній.— Онъ вдь считаетъ тебя очень умнымъ!

— Твой отецъ здравомыслящій человкъ.

— О, да! Но мн хотлось поговорить съ тобою объ откровенности…

— Говори, дорогая!

— Я только хотла высказать теб мое главное желаніе,— чтобы любовь наша была полна и совершенна.

— А разв она теперь уже не полна и не совершенна?

— Ну… еще не совсмъ! Видишь, истинная любовь исключаетъ чувство страха, а я… я вдь все еще побаиваюсь тебя… немножечко, Гарри!

Онъ снисходительно улыбнулся,— чего еще съ нимъ никогда не случалось, впрочемъ, такого рода бесда была для него новостью.

— Но сегодня-то теб хотлось бы отбросить въ сторону свой страхъ?— проговорилъ онъ.

Энида была просто въ восторг.

— Какой ты догадливый!— радовалась она: — Ну, да! Я только этого и добиваюсь. Я думаю, что боюсь тебя потому, что ты меня еще не знаешь. Мн, понимаешь, кажется, что я иной разъ озадачиваю тебя своими словами или выходками. Понятно, ты меня любишь, но мн сдается, что ты меня изучаешь, ты не перестаешь приглядываться и прислушиваться ко мн. Меня даже волнуетъ твое пытливое вниманіе до того, что я просто боюсь быть сама собой…

Огонекъ любопытства сверкнулъ въ блестящихъ карихъ глазахъ Денисона.

— Ахъ, ты, недоврчивая моя!— сказалъ онъ.— Итакъ, ты хочешь непремнно, чтобы я тебя понималъ вполн?

— О, да, мой дорогой!

— И ты думаешь, что это возможно? Ты думаешь, что люди могутъ совершенно понимать друга друга?

— О, да! Мн кажется, что я вполн тебя понимаю.

Улыбка Денисона опять приняла свой обычный, холодно насмшливый оттнокъ.

— Радуюсь за тебя, если ты можешь испытывать въ этомъ увренность,— проговорилъ онъ.— Ну, такъ ты и меня поставь въ такое же завидное положеніе относительно тебя: нехорошо вдь съ твоей стороны такъ обогнать меня на скачкахъ къ нашей общей цли — супружескому счастью!

— Ну, что жъ, попробую!— возразила Энида, и въ первый разъ съ начала разговора голосъ ея немного дрогнулъ нершимостью.— Но это… это очень трудно,— замтила она посл минутнаго молчанія.

— Всякое признаніе не легко, хотя, впрочемъ, признаваться въ образ мыслей должно быть легче, нежели въ понесенной неудач. Ты, значитъ, съ самаго начала уяснила себ мой внутренній строй, дай же мн уяснить себ — тебя!

Но колебаніе Эниды возрастало, она смутно чувствовала, какъ что-то въ ихъ взаимномъ положеніи перемнилось, и это предчувствіе не дало ей возможности ощутить въ душ полное счастье,— какъ ей это показалось бы естественнымъ посл ихъ дружеской бесды. Молодая женщина была теперь, напротивъ того, нервно настроена, тмъ боле, что мужъ ея смотрлъ на нее какъ-то критически пытливо.

— Ты уже отдалась мн всмъ сердцемъ,— сказалъ онъ во время ея нершительнаго молчанія:— отдайся же и всей душою!

— Мн самой такъ бы этого хотлось, только я… я не знаю, какъ это сдлать? Всякому хочется, чтобъ его понимали,— прибавила она, ластясь къ мужу и спустивъ голосъ до нжнаго шопота.

— Особенно женщинамъ: это имъ даже необходимо, но он наряжаютъ свою душу въ ленты и цвты, и даже въ чувствахъ своихъ слдуютъ такимъ страннымъ модамъ, что я только могу удивляться, какъ это модные журналы еще не додумались до того, чтобы еженедльно посвящать хоть одинъ столбецъ описанію изящнйшихъ магазиновъ, въ которыхъ можно покупать самыя модныя мысли и чувства, которыя наиболе къ лицу.

— Я бы этого столбца никогда не читала, милый: мн кажется, я для этого черезчуръ проста душою. Мн ужъ давно хотлось поговорить съ тобой объ этомъ,— особенно же съ того вечера, когда ты слдилъ за моей молитвой. Теб тогда хотлось звать, о чемъ я просила Бога?

— Да.

— Я просила его, чтобы ты пересталъ пытливо изучать меня, чтобъ у тебя побольше тогда оставалось времени меня любить,— тихо и вся зардвшись сказала Энида.

Его лицо подернуло нервнымъ движеніемъ, но она ничего не замтила. Онъ наклонился къ ней и поцловалъ.

— Во мн такъ мало достойнаго изученія,— продолжала она.

— И такъ много достойнаго любви,— докончилъ Денисонъ.— Съ этой минуты я отказываюсь изучать тебя и сыщикъ уступаетъ мсто просто мужу.

Энида крпче прижалась къ его рук и заглянула ему въ лицо своими чудными темными глазами, которыми восхищались даже великосвтскіе обитатели Гайдъ-Парка.

— А я надялась, что ты скажешь… влюбленному,— прошептала она.

— Ну, а и скажу!— отвчалъ мужъ и дйствительно такъ и сказалъ, а въ то же время его неудержимо тянуло наброситься на глупую женщину, которая разрушила его мечты, и прокричать надъ ней въ ярости:

— Безумная! Зачмъ, зачмъ ты допустила меня разгадать тебя?!

II.

Дневной поздъ изъ Измаиліи въ Каиръ съ тяжелымъ грохотомъ катился по песчаной пустын, залитой жгучимъ солнцемъ. Окна вагоновъ были закрыты наглухо, занавски спущены во избжаніе пыли и зноя, но тонкая песочная пыль ухитрялась прорываться въ вагонъ и садилась на его стнки, стки и подушки, не говоря уже о платьяхъ, шляпахъ и лицахъ злосчастныхъ пассажировъ.

Денисоны сидли другъ противъ друга. Энида утопала въ масс кисейныхъ покрововъ, которые почему-то составляютъ непремнную принадлежность англичанокъ за границей. Она читала одинъ изъ рождественскихъ нумеровъ какого-то журнала и вновь переживала въ памяти праздникъ Рождества Христова. Мужъ ея сидлъ, прислонясь къ спинк дивана и, казалось, дремалъ.

Единственными ихъ попутчиками были: дама лтъ подъ сорокъ и высокій юноша лтъ двадцати. Его смертельно-блдное лицо, сверкающіе черные глаза и страшная худоба обличали въ немъ одного изъ тхъ несчастныхъ, которые бгутъ за границу, чтобы встртить призракъ неумолимой смерти гд-нибудь подальше отъ дома,— ото всхъ, кто ихъ знавалъ еще полными силы и надеждъ. Они говорили урывками, какъ люди грустные и несчастные. Но и то говорила больше мать, стараясь всми силами заинтересовать сына въ чемъ-либо изъ окружающихъ картинъ, смнявшихся по мр того, какъ поздъ шелъ впередъ. Она обращала его вниманіе то на вереницы верблюдовъ, то на странныя кучи своеобразнаго хвороста, замняющаго здсь дрова, то на живописныя фигуры арабовъ, поразительно напоминающія изображенія первобытныхъ библейскихъ патріарховъ… Замчанія ея были умны и мтки, она видимо была настолько развита и самостоятельна, чтобы не полагаться всецло на замтки и описанія ‘Путеводителя’. Но сынъ мало обращалъ вниманія на ея слова. Съ угрюмымъ, зловщимъ выраженіемъ на лиц, онъ молча смотрлъ въ окно неподвижнымъ взоромъ, изрдка проводя языкомъ по засохшимъ губамъ или отирая тонкимъ шолковымъ платкомъ потъ, выступавшій у него на лбу и на щекахъ. Безнадежное отчаяніе таилось въ глубин его блестящихъ глазъ.

Денисонъ, обыкновенно подмчавшій все и за всми, сегодня былъ чмъ-то озабоченъ. Онъ сидлъ съ закрытыми глазами, но не спалъ, а лишь длалъ видъ, что дремлетъ, для того, чтобы не выслушивать замчаній со стороны Эниды, которая (какъ ему казалось) имла особый даръ, свойственный женщинамъ, быть разговорчивой не во-время. Теперь же именно и была бы ея разговорчивость особенно некстати… съ точки зрнія мужа, который въ настоящую минуту былъ занятъ тмъ, что припоминалъ всю сцену на берегу Суэзскаго канала.

Итакъ, онъ еще разъ ошибся!.. Его поразительно ловко обошла сама природа, одарившая Эниду парой мечтательныхъ, глубокихъ глазъ. Ему казалось, что въ нихъ лежитъ неизвданная глубина мысли и чувства. Но считать Эниду глубокой или непонятной — это уже значило быть въ ней несправедливымъ. Ея внезапное стремленіе, чтобы мужъ понялъ ее совершенно, показывало ея совершенную простоту,— въ этомъ мужъ былъ теперь достаточно убжденъ: къ несчастію для него, она была не изъ такихъ, которыя стали бы притворяться и разъигрывать изъ себя простушку. Къ сожалнію, онъ никакъ не могъ допустить, чтобы Энида лишь старалась показаться ему простодушной, чтобы поддержать въ немъ интересъ къ себ. Да, она была положительно чистосердечна, она не стала бы смяться, когда ее душили бы слезы, не стала бы пть и плясать съ тоскою въ сердц. Она была, какъ сама говорила, простушка, и на этой-то простушк судьба судила ему жениться!..

Такъ думалъ онъ, сидя съ закрытыми глазами, въ которые однако попадала тонкая песочная пыль.

— Да, она положительно простушка изъ разряда тхъ, которыя живутъ не собственною мыслью, а убжденіями, не желаніями и личными стремленіями, а врою на-слово. Она — самая заурядная мщаночка, нарядившаяся свтской женщиной и разъигрывающая роль лондонской красавицы. Умъ у нея самый сренькій, заурядный и такой же безцвтный, какъ та шерсть, изъ которой она вчно вяжетъ что-нибудь по рисунку, который можно встртить въ первой попавшейся лавчонк.

— Наконецъ-то я ее разгадалъ и могу спокойно отнести въ той или другой категоріи женщинъ и нтъ у меня ни малйшей надежды на то, чтобы я хоть отчасти заблуждался на ея счетъ. Какъ глубоки или необъяснимы ни были бы теперь ея выходки, мн будетъ невозможно отршиться отъ мысли, что въ глубин ихъ лежитъ заурядное простодушное и недалекое мщанство’…

Какъ разъ въ эту (не особенно радостную для него) минуту размышленія его были прерваны голосомъ юноши-брюнета, который сидлъ наискось отъ него, въ углу дивана.

— А я считаю, что вс эти виды страшно некрасивы, и мн просто противно это жгучее солнце среди зимы… Джимъ теперь, вроятно, на охот. Интересно бы знать, гд у нихъ назначенъ сборный пунктъ? Собрались ли они вс сегодня?.. Чортъ побери этотъ дурацкій песокъ!

Онъ умолкъ, но лишь затмъ, чтобы вздохнуть глубоко и сердито.

Затмъ послышался голосъ матери, кротко говорившій:

— Вотъ мы скоро и въ Каир, милый! Я знаю, что теб понравится Mena Hoose, тамъ множество верховыхъ лошадей и прекрасныхъ,— лордъ Шафтонъ мн сказалъ.

— Лордъ Шафтонъ знаетъ толкъ въ лошадяхъ,— возразилъ юноша нсколько оживленне.— Онъ славный малый!

Денисонъ почувствовалъ, что невольно улыбнулся при этихъ словахъ: такое чисто-британское умозаключеніе даже его не могло не позабавить. Ему всегда казалось, что вс юноши — англичане — на одинъ покрой, но онъ самъ былъ когда-то молодъ, а между тмъ ему уже не въ первый разъ пришла въ голову мысль, что онъ самъ скоре иностранецъ, нежели сынъ своей родины. Прислушиваясь къ голосамъ собесдниковъ, онъ тмъ ясне различалъ ихъ слова, что глаза его были закрыты. Но голосъ юноши былъ какъ и голосъ всякаго другого въ его годы, голосъ матери — какъ голосъ всякой матери вообще… или, по крайней мр, ему такъ казалось сначала.

— Интересно, скоро ли я буду въ состояніи опять идти на охоту?— съ тревогой спрашивалъ себя вслухъ юный англичанинъ.— А какъ, бывало, весело мы тамъ охотились съ Пичлеемъ. Мн даже подумать противно, что на моей ‘Зо’ здитъ кто-нибудь другой…

— Никому, кром тебя, здить на ней не придется: я приказала, чтобы никто не смлъ на нее садиться, пока… пока ты не вернешься.

При этихъ словахъ, голосъ говорившей вдругъ понизился.

— Это прекрасно съ твоей стороны, mea mater!— поспшно проговорилъ юноша: — Бдная моя лошадка! Жалко подумать, что ее теперь гоняютъ на корд, въ попонк, а мы-то здсь сидимъ, безъ нея, въ этой глупйшей Сахар или какъ бишь ее? Все здсь чертовски грубо и глупо!

— Со временемъ ты свыкнешься съ Египтомъ…

— Ну, это уже разв кто другой, только не я! Никто не можетъ свыкнуться со своей темницей, а я никогда не любилъ того, что люди называютъ ‘живописнымъ мстоположеніемъ’. И есть же на свт такіе уголки, гд ровно нечего длать и гд все знаешь наизусть! Дайте мн мстность, гд бы спортъ былъ въ ходу, а поэтовъ и артистовъ можете послать къ чорту!

Въ голос его слышалось сильное раздраженіе, точно онъ горячо возражалъ кому-то.

Мать поспшила перемнить предметъ разговора.

— Ты можешь еще побывать на скачкахъ, въ декабр,— проговорила она.

— Да, это все-таки лучше, чмъ ничего!

Онъ помолчалъ и вдругъ прибавилъ, какъ-то зловще и угрюмо:

— Ужъ будь покойна: я своего не упущу! Если недолго проживу, то хоть повеселюсь во всю!

Денисонъ поспшилъ открыть глаза, ему ужъ больше не казался складъ ума этого ‘англійскаго юноши’ такимъ зауряднымъ. По крайней мр, его прежнее сравненіе казалось уже не совсмъ подходящимъ. Его тянуло еще разъ посмотрть ему въ лицо. Онъ взглянулъ — и былъ пораженъ, до чего рзкую противоположность съ блдно-желтоватымъ оттнкомъ кожи составляли большіе черные глаза юноши, полные жизни и оживленія. Все лицо его освщало выраженіе такой энергіи и ршимости, какого нельзя было отъ него ожидать, судя по общему изможденному виду его исхудалаго тла. Сосредоточенность мысли, отражавшаяся въ его чертахъ, была слишкомъ зрлымъ явленіемъ сравнительно съ возрастомъ больного, но зато тмъ привлекательне показалась она Денисону.

‘Положительно, не вс юноши-англичане одинаковаго покроя!’ — думалъ онъ теперь.

Надо полагать, что слова сына кольнули бдную мать въ сердце, потому что она вздрогнула, какъ отъ удара кнутомъ, но видно она была изъ тхъ матерей, которыя понимаютъ, что лучшее средство противъ боли — подавить ее. Посл минутнаго молчанія, она спокойно проговорила:

— Намъ придется прожить здсь по меньшей мр мсяца четыре. Весна въ Египт чудо какъ хороша, а въ Каир тогда закипаютъ вновь жизнь и веселье. Да, намъ дйствительно будетъ весело, когда наконецъ наступитъ весенняя пора, и ты тогда увидишь поближе общество настоящихъ космополитовъ.

— Я вовсе не то хотлъ сказать,— угрюмо возразилъ сынъ: — впрочемъ ты, mater, и сама это знаешь!.. Въ сущности, не все ли равно, что именно я хотлъ сказать?— И онъ опять уставился глазами въ открытое пространство за окномъ вагона.

Не разъ случалось Денисону наблюдать за впечатлніемъ, которое производитъ на зауряднаго человка сознаніе неминуемой и сравнительно недалекой смерти, и потому онъ ршительно сталъ теперь еще боле интересоваться узнать, какъ это сознаніе отравилось на его больномъ спутник. Очевидно, онъ не бросается искать утшенія въ религіозныхъ чувствахъ, какъ это бываетъ съ большинствомъ, но вотъ вопросъ: какъ онъ смотрлъ на вещи прежде, до своей болзни, и на какой путь вступилъ или ршилъ вступить посл того, какъ узналъ о своемъ безнадежномъ состояніи?

— А что, Гарри!— прервала жена нить его размышленій:— не купишь ли ты мн апельсинъ… отсюда, въ окошко? Мн такъ хочется пить, что я противъ воли ршилась бы поступить такъ неблаговоспитанно,— заключила она жалобно.

— Было бы еще неблаговоспитанне съ моей стороны не исполнить твоего желанія,— возразилъ ея мужъ и дйствительно купилъ ей апельсинъ. Но ему показалось, что жена вчно обращается къ нему съ подобной просьбой, когда онъ задумается о чемъ-либо особенно важномъ ила любопытномъ.

Бдная Энида! Въ первый разъ въ жизни вздумалось ей състь апельсинъ въ присутствіи мужа и навлечь на себя его несправедливое нареканіе. Но она никогда еще не чувствовала себя такой счастливой, она радовалась, что ей, наконецъ, удалось раскрыть передъ мужемъ всю свою душу. Теперь ужъ и голая песчаная пустыня, и вьючные верблюды казались ей чудомъ красоты. А вечеромъ, при свт розоваго южнаго неба, озарявшаго египетскія пирамиды, которыя виднлись изъ окна ея комнаты, она восторженно заявила мужу:

— Ну, что за прелесть эти пирамиды!

И она была просто поражена, когда, вмсто отвта на ея восторженный возгласъ, на губахъ ея ‘Гарри’ опять появилась знакомая, обычная саркастическая улыбка.

——

Нсколько дней спустя, Денисоны похали въ небольшой туземной телжк осматривать эти самыя пирамиды.

Солнце ярко свтило надъ ркою, берега которой были запружены шумливой толпой. Двигались вереницы вьючныхъ верблюдовъ, группы продавцовъ и продавщицъ спшили по направленію къ великолпной алле акацій, ведущей прямо къ пустын, женщины подгоняли своихъ ословъ, бородатые, статные мужчины шли, степенно бесдуя. Чистый, ясный воздухъ звенлъ множествомъ самыхъ разнообразныхъ голосовъ, къ которымъ примшивались и голоса молодыхъ супруговъ, также болтавшихъ, покачиваясь въ своемъ миніатюрномъ экипаж, въ то время, какъ ихъ кучеръ пробивалъ себ дорогу сквозь толпу, поминутно покрикивая свое неизмнное: ‘уу….а!’

— А что, Энида, теб не кажется, что здсь черезчуръ много индюковъ?— съ обычной насмшливостью спросилъ Денисонъ.— Я бы желалъ путешествовать, не чувствуя себя туристомъ: это страшно унизительное ощущеніе. Въ первый разъ осматривать пирамиды и знаменитаго сфинкса,— да это все равно, что вновь народиться на свтъ божій и обратиться въ новорожденнаго младенца… Когда состаришься, то не разъ (и весьма разнообразно) можетъ случиться такое перерожденіе.

— Мн кажется, видъ этихъ пирамидъ долженъ приводить всякаго въ волненіе,— замтила молодая женщина.

— Не особенно, слишкомъ ужъ это все похоже на картинки. А всему виною верблюды: благодаря имъ, все вокругъ получаетъ библейскій отпечатокъ. Но неужели теб не жутко стать лицомъ въ лицу съ однимъ изъ величайшихъ чудесъ свта? А между тмъ всякій, какъ ни старается проникнуться чувствомъ почтительнаго страха, все-таки не забудетъ ни на минуту своихъ личныхъ мелочныхъ интересовъ. Глядя на внушительный обликъ сфинкса, невольно думаешь съ тревогой, что въ гостинниц ждетъ тебя пережаренный завтракъ и что египетское солнце ужъ вовсе не художественно припекаетъ.

— О, Гарри! Отъ него легко закрыться зонтикомъ.

— Ну хорошо, но отъ пережареннаго завтрака и зонтикъ не спасетъ! А я такъ ршительно боюсь этого ‘развнчаннаго великана’, безобразнаго сфинкса. Его величественное безобразіе было у насъ въ семь ходячимъ выраженіемъ, да и не мы одни, а вс туристы испытывали (и еще испытываютъ) паническій трепетъ при вид чудовища-колосса. Я увренъ, что мои нервы измнятъ мн и что я неожиданно разражусь, къ стыду моему, громкимъ смхомъ…

— А въ иллюстраціяхъ онъ такъ хорошъ!

— Еще бы! Въ иллюстраціяхъ будетъ все казаться прекраснымъ.

— Мн кажется, что этотъ сфинксъ — живое существо,— продолжала Энида,— но существо, скрывающее свою тайну отъ людей изъ вка въ вкъ.

— Сфинксъ — и вчная загадка!— подхватилъ Денисонъ.— Ну, можно ли себ представить, чтобы его окаменлое, гранитное лицо могло, какъ и живое, выразить, напримръ, вопросъ: почему мельникъ долженъ ходить въ бломъ колпак?

— О, Гарри, та все удовольствіе способенъ мн испортить.

— И конечно это весьма нелюбезно съ моей стороны. Лучше ужъ не будемъ мшать этому чудовищу произвести на насъ подобающее впечатлніе. Впрочемъ, и то сказать, насмшливое отношеніе къ тому, чего не понимаешь,— скоре принадлежность низшихъ классовъ, нежели культурныхъ. Постараемся же какъ можно больше любоваться сфинксомъ, во всякомъ случа, онъ не можетъ намъ прісться, какъ нашимъ спутникамъ, которые живутъ по сосдству съ нимъ, въ своемъ Mena-Hous-Htel. Даже странно подумать, что есть на свт люди, которые могутъ уживаться бокъ-о-бокъ съ такимъ выдающимся явленіемъ, какъ чудо свта! Не говоря ужъ о неприличіи тревожить его вковчный покой, довольно и того, что будешь напрягать вс свои силы, дабы удержать свой восторгъ на подобающей высот. Пожалуйста, и не проси меня хотя бы недлю прожить тамъ, у пирамидъ: я бы не выдержалъ все это время говорить объ одномъ только сфинкс!

— Не буду, милый!— промолвила Энида въ ту самую минуту, какъ они възжали изъ аллеи акацій на просторъ, гд вокругъ величественной пирамиды стояли шумъ толпы и суета, неразлучные съ нею.

— Лучше позавтракаемъ сначала, а потомъ уже отправимся обозрвать всякія чудеса!— предложилъ Денисонъ:— тогда нашъ умъ будетъ мене склоненъ поддаваться будничнымъ интересамъ.

И Денисоны прежде всего направились въ гостинниц Mena-House.

III.

Позавтракавъ и выйдя на крыльцо, чтобъ хать дальше, молодые супруги замтили, что ихъ уже опередила цлая компанія туристовъ безъ проводника и толмача, съ шумомъ и крикомъ спшившая къ пирамидамъ. Денисоны сли на ословъ и похали вслдъ за шумливой компаніей, зато ихъ самихъ сопровождали назойливые толмачи-арабы, бжавшіе кто рысцой, пшкомъ, а это на флегматически-шагавшихъ ослахъ.

Дохавъ до пирамиды, они осмотрли ея прочное основаніе и позабавились кой-какими замчаніями насчетъ туристовъ, имвшихъ дерзость взбираться вверхъ по ея гранитной поверхности, затмъ, не теряя времени, отправились прямо къ сфинксу.

Денисонъ былъ въ насмшливомъ настроеніи. Впрочемъ, всякаго рода зрлища вызывали въ немъ саркастическій складъ мысли.

— Даже такого серьезнаго и развитого человка, какъ я,— проговорилъ онъ,— вліяніе этого колосса побуждаетъ говорить и длать что-нибудь необычайное, поразительное. Знаешь, все время, пока мы осматривали пирамиду, у меня невольно почему-то вертлось на язык: ‘этотъ домъ строилъ Джэкъ, Джэкъ’… и мн стоило большого труда удержаться, чтобъ не пропть вслухъ всего, до конца. Слышала ты, какъ вонъ та старушка сказала: ‘какая забавная постройка!?’ — Да, именно ‘постройка’ и есть настоящее для нея названіе! А мужъ сказалъ ей въ отвтъ: ‘Что за странный народъ, должно быть, были эти египтяне!’ Мн самому, кажется, захочется разсмяться при взгляд на сфинкса.

Энида была положительно озадачена.

— Нтъ, Гарри, ужъ, пожалуйста, не надо! Это было бы такъ некстати… да и неловко передъ этими арабами. Они вдь въ нкоторомъ род считаютъ эту землю и все, что есть на ней, своей личной собственностью, и насмшка могла бы ихъ обидть.

— Ахъ, да! Такъ, значитъ, мы не имемъ права порицать то, что имъ принадлежитъ? такъ ли?— продолжалъ онъ.— А, вотъ и самое чудо! Не пойти ли намъ пшкомъ, чтобъ выказать ему побольше уваженія?

Онъ помогъ жен спшиться и оба стояли нсколько времени молча.

Въ отдаленіи слышался шумъ говора и смха приближавшихся туристовъ, но до ихъ прибытія все-таки еще можно было побыть однимъ. Денисону удалось уговорить своихъ незваныхъ толмачей остаться поэади, а единственные двое, сопровождавшіе ихъ до самаго сфинкса, прикурнули у ногъ своихъ муловъ, кутаясь въ живописные синіе плащи и не заботясь объ удовольствіи созерцать величественную пирамиду, съ которой они уже не сегодня были знакомы и не чувствовали ни малашаго стремленія пояснять ея особенности или приписываемыя ей красоты и достоинства.

Пока, до прибытія шумливой ватаги, Денисонъ могъ вполн насладиться уединеніемъ и вмст съ женою глядлъ на покоившееся передъ ними чудовище, которое, повидимому, не обращало на нихъ ни малйшаго вниманія. М-съ Денисонъ держала въ рукахъ путеводитель и справлялась въ немъ:

— Арабы зовутъ его Абу-эль-Холъ, что значитъ: ‘Отецъ ужасовъ’ или ‘Отецъ необъятности’…— начала она, но ее прервалъ мужъ.

— Тсс!.. Тише!— тихо проговорилъ онъ, кладя ей на руку свою руку.

На мгновеніе она умолкла въ удивленіи.

Солнце жгло немилосердно и она открыла свой блый зонтикъ на блдно-зеленой подкладк. Ящерица пробжала по самому подножію сфинкса, на мигъ остановилась, чтобы насладиться теплотой раскаленнаго камня, и скрылась въ его грандіозной тни…

М-съ Денисонъ теребила свои перчатки, начиная нетерпливо поглядывать на мужа. Онъ стоялъ рядомъ съ нею, повидимому погруженный въ созерцаніе этого чуда, только ей показалось, что онъ нсколько поблднлъ.

— Гарри! Раскрой-ка зонтикъ!— сказала она:— у тебя такой видъ, какъ будто вотъ-вотъ съ тобой приключится солнечный ударъ… Ну, какъ теб нравится этотъ сфинксъ? Онъ безобразне, нежели можно было ожидать. На картинкахъ онъ нравился мн несравненно больше.

Отвта не послдовало. Мужъ ея пристально смотрлъ прямо передъ собою и точно не слыхалъ ничего. Энид показалось, что онъ становится какъ-то непохожъ на себя.

— Гарри!.. Гарри, да что съ тобой? Ты боленъ? Теб дурно?..

— Не мшай намъ!— особымъ, глухимъ и многозначительнымъ шопотомъ проговорилъ онъ и тмъ еще больше встревожилъ жену.

Она положительно стала опасаться солнечнаго удара и, въ заботливомъ стремленіи предотвратить его, загородила голову мужа своимъ блымъ зонтикомъ отъ палящихъ лучей египетскаго солнца. Не усплъ мужъ на это возразить что-либо, какъ его вниманіе, по счастію, было отвлечено совершенно постороннимъ обстоятельствомъ.

Одинъ изъ мальчиковъ, погонщиковъ муловъ, который усталъ сидть безъ движенія на солнопек, всталъ и подошелъ къ господамъ. Онъ набралъ отъ нечего длать полную горсть мелкихъ камешковъ и, покачиваясь лниво на своихъ сухопарыхъ, загорлыхъ ногахъ, поднялъ руку и однимъ изъ камешковъ прицлился въ угрюмаго, безстрастнаго сфинкса.

Камешекъ засвистлъ въ ясномъ, жгучемъ воздух… Денисонъ вдругъ оглянулся и лицо его передернулось отъ гнва. Въ ярости, однимъ прыжкомъ онъ очутился подл озадаченнаго арабченка и ошеломилъ его ударомъ кулака по голов, такъ что тотъ кубаремъ покатился прочь по раскаленному песку.

Мальчишка вскочилъ и съ громкимъ крикомъ испуга, рыдая, рванулся впередъ, убгая по направленію въ пирамид. По дорог, онъ толкалъ прохожихъ и туристовъ, пугая ихъ своимъ неистовымъ крикомъ, словно за нимъ гнались тысячи чертей.

М-съ Денисонъ отшатнулась отъ мужа совершенно въ испуг: его возбужденіе казалось ей безмрнымъ. И въ самомъ дл, лицо его разгорлось, какъ еще никогда, дыханіе было громко и прерывисто, а пальцы сжимались и разжимались, словно сдавливая горло мальчишка, который его разгнвалъ.

— Гарри! Гарри! Что ты, милый? Что съ тобой?..— восклицала она.

— Да какъ онъ смлъ?.. Какъ смлъ?..— повторялъ тотъ, прерывистымъ и глухимъ голосомъ, оглядываясь на мальчишку, который остановился и повидимому разсказывалъ окружающимъ погонщикамъ и туристамъ свое приключеніе. Онъ говорилъ, должно быть, очень горячо, потому что размахивалъ руками и усиленно двигалъ головою.

— Ну, полно, Гарри, успокойся!— успокоивала мужа м-съ Денисонъ:— вдь онъ только бросилъ камешкомъ и даже не въ человка…

— Энида! ты сама не знаешь, что говоришь!— возразилъ ея мужъ, и вдругъ въ немъ произошла новая перемна: онъ будто очнулся, краска отлила у него отъ лица и на губахъ оявилась обычная холодная усмшка.

— Ужъ и не знаю, что за причина? Завтракъ ли виноватъ, или солнце, или то и другое заразъ?— проговорилъ онъ:— но мальчишка еще подбавилъ: очень ему надо было прерывать мои возвышенныя размышленія на тому… на тему… о мельник и его бломъ колпак. А! Вонъ онъ и самъ идетъ, окруженный цлымъ, судилищемъ туристовъ въ качеств обвинительной власти. Ну, полагаю, пяти-піастровая монетка будетъ самымъ лучшимъ пластыремъ для его тяжкихъ ранъ.

Онъ опустилъ руку въ карманъ, пошарилъ въ немъ и, вынувъ оттуда требуемую монету, протянулъ ее мальчику, который продолжалъ на ходу лить неизсякаемыя слезы и тлодвиженіями въ лицахъ изображать на себ жестокое съ нимъ обращеніе иностранца. При вид блестящей монетки, слезы его мгновенно изсякли и онъ ловко очутился подл ‘жестокаго иностранца’. Еще мигъ — монета очутилась у него въ кулак и все его лицо расплылось въ пріятную улыбку. Онъ затараторилъ бойко и весело, любезно помогъ Денисону ссть на мула и побжалъ рядомъ съ нимъ въ припрыжку, осыпая его всевозможными похвалами и любезными эпитетами, объявляя рзкимъ, визгливымъ голосомъ, что ‘любитъ милаго господина’ больше, чмъ даже свой ‘правый’ глазъ — кстати сказать — единственный, которымъ онъ что-нибудь видлъ.

Но Эниду не такъ-то легко было успокоить и она ршила добиться отъ мужа настоящаго отвта.

— Что это было съ тобою, милый?— допытывалась она по дорог домой.— Теб не уврить меня, что ты уже опять совершенно здоровъ. Я убждена, напротивъ, что солнце серьезно повредило теб, кром того, намъ не слдовало хать тотчасъ же посл завтрака.

— Да нтъ же, я совершенно здоровъ. Здорове даже, чмъ когда-либо!

— Знаю, знаю: ты хочешь только меня успокоить, боишься мн признаться!

Такое приставанье угрожало нарушить миръ и тишину, которыми дорожилъ мечтатель, поэтому онъ поспшилъ разуврить жену. Онъ слегка разсмялся и нсколько мягче прибавилъ:

— Еслибъ не этотъ дрянной мальчишка, мн, можетъ быть, к удалось бы поступить вполн подобающимъ образомъ и почувствовать благоговйный трепетъ передъ сфинксомъ, какъ приличествуетъ истому англійскому туристу.

— Такъ, значитъ, онъ понравился теб?

— И самъ не знаю. Можетъ быть, онъ и понравился бы мн, еслибъ не его прикрашенное изображеніе въ иллюстрированныхъ изданіяхъ… А, вотъ мы ужъ и дома! Осталось только надлить погонщика бакшишемъ и напиться чаю.

——

Сидя въ качалкахъ, на веранд гостинницы, Денисоны замтили невдалек ту самую даму съ юношей, которая была ихъ попутчицей отъ Ивмаиліи до Каира.

Она сидла одна въ плетеномъ кресл съ крышкой, но зоркій женскій взглядъ м-съ Денисонъ живо подмтилъ, что блое платье и большая блая шляпа были очень ей въ лицу и что подъ снью широкихъ полей темныя, красиво очерченныя брови и быстрые глаза незнакомки еще выгодне оттнялись. Эта дама читала какой-то французскій романъ и то-и-дло посматривала на дорогу, точно поджидая кого-то.

Денисонъ тоже внимательно наблюдалъ за всю, потому что сказалъ жен, прихлебывая чай, который имъ подали на воздухъ:

— А наши спутники живутъ вдь по сосдству съ сфинксомъ…

— Да. Какая она прелесть!

— Энида! Ты не настоящая женщина, если способна восхищаться красотою другихъ женщинъ!

— Ужъ вы, мужчины, думаете непремнно, что женщины только завистью и живутъ!

— А вы, женщины, думаете, что мужчины вс поголовно черствые эгоисты,— возразилъ мужъ горяче обыкновеннаго.— Отчего бы людямъ обоего пола не признавать своихъ обоюдныхъ совершенствъ? Но нтъ! Они слпы, какъ т, которые не различаютъ красокъ и однхъ не видятъ, а другихъ не желаютъ замчать. Такіе люди не задумаются утверждать, что души чистыя, какъ блый снгъ, сры и однообразны… точь-въ-точь, какъ современные поэты-декаденты, имющіе смлость утверждать, что деревья фіолетоваго цвта, а моря — пурпуроваго… Ну, конечно: женщины отъ природы не завистливы, а мужчины — не эгоистичны!

Они посидли немного въ полномъ молчаніи, тмъ боле, что солнце и усталость располагали въ тихой лни, а передъ ихъ глазами разъигрывались забавныя и разнообразныя сцены — любопытне и, главное, оживленне всякой комедіи.

Каждая изъ европейскихъ національностей принимала въ нихъ живйшее участіе. Арабы-толмачи и проводники, въ своихъ длинныхъ живописныхъ блыхъ одеавдахъ, собирали тутъ же обильную жатву съ кармановъ туристовъ англичанъ, французовъ, итальянцевъ, русскихъ, нмцевъ и другихъ. То были сцены, полныя споровъ, взрывовъ негодованія, гнва и разбоя. Он чередовались вс безъ перерыва, безъ перемны декорацій, которыми служили безбрежная песчаная равнина, залитая солнцемъ, но въ глубин ‘сцены’ красовалась величественная пирамида. Изрдка случалось, что суматоху прерывалъ громкій вопль испуга, и какой-нибудь дородный старичокъ или не мене дородная пожилая дама летли съ подвернувшагося сдла прямо носомъ въ песокъ, причемъ разражались, конечно, попреками и угрозами…

Денисоны сидли, наблюдали и тихонько потягивали чай, когда вдругъ раздался бшеный топотъ и въ карьеръ влетла во дворъ запыхавшаяся лошадь, вся въ мыл. Толпившіеся на двор шарахнулись въ разныя стороны и гвалтъ моментально умолкъ. Съ коня спрыгнулъ разгоряченный здокъ и, пошатываясь на ногахъ, поспшно вбжалъ по лстниц на веранду, Денисонъ тотчасъ же узналъ въ немъ смуглаго юношу,— сына красивой дамы.

Молодой человкъ бросился въ кресло рядомъ съ матерью и началъ говорить ей что-то нервно, возбужденно, помахивая рукой, въ которой еще держалъ хлыстикъ. Его исхудалое лицо пылало, а глаза горли неестественнымъ блескомъ. Мать взяла его за руку и повидимому старалась успокоить, затмъ оба подъ руку тихо пошли въ комнаты.

Двое-трое изъ мужчинъ, также подмтившихъ эту сцену, обмнялись улыбкой. Денисонъ обернулся къ жен и началъ о чемъ-то говорить, но замтно было, что онъ нсколько разъ оканчивалъ начатую фразу не такъ, какъ было-намревался, начиная ее. Это тмъ боле бросалось въ глаза, что эти окончанія выходили какъ-то шероховате и заурядне обыкновеннаго.

Наконецъ, когда ихъ экипажъ уже стоялъ у крыльца, чтобы хать обратно въ Каиръ, и Денисонъ уплатилъ по счету, жен показалось, что мужъ не-спроста проговорилъ, стараясь придать своему голосу оттнокъ небрежности:

— А вдь здсь прислуживаютъ недурно, не правда ли, Энида?

— И даже очень,— согласилась жена, съ удовольствіемъ отдохнувшая отъ поздки по солнопеку.

— А какъ ты думаешь… Что бы ты сказала, еслибы мы еще здсь побыли немножко?

— То-есть, завтра и… посл-завтра?

— Нтъ, денька три-четыре…

— А наши комнаты въ ‘Континентал’?

— Ну, съ ними устроиться не трудно!

Въ словахъ его слышалась какъ бы нкоторая настойчивость, и это удивило Эниду.

— Мы могли бы теперь же взять здсь заране комнаты, прежде чмъ удемъ отсюда,— продолжалъ онъ.

— Но мн казалось, что ты именно и былъ противъ этого? Ты говорилъ, чтобъ я и не думала…

— Оставаться здсь?.. Ну да! Всему виною мой насмшливый тонъ. Въ сущности, эта гостинница прелестна. Что жъ, мы закажемъ, что-ли, нумеръ?

— Если теб угодно, милый! Только…

Но онъ уже исчезъ за дверью, не дослушавъ ее.

Оставшись одна, м-съ Денисонъ инстинктивно оглянулась вокругъ, ища причины для такой быстрой и необъяснимой перемны, какая вдругъ произошла во мнніи ея мужа. Въ эту минуту изъ комнатъ вышла красивая дама въ блой шляп и опять сла на свое прежнее мсто. Въ рукахъ у нея все еще была та же французская книжка, но она смотрла не въ нее, а въ пространство, прямо передъ собою. Очевидно, она и не думала читать.

— Какъ она моложава, если подумать, что у нея уже такой взрослый сынъ!— подумала м-съ Денисонъ. И вдругъ въ глубин души ея зашевелилось смутное предчувствіе ревности. Неужели она и въ самомъ дл угадала настоящую причину?

IV.

На слдующій же день м-съ Денисонъ, все еще не разуврившаяся и чуть-чуть недоврчивая, перехала съ мужемъ въ Mena-Htel. Настоящій сезонъ еще не наступилъ и въ гостинниц было далеко не тсно. Нсколько человкъ больныхъ, а равно и здоровыхъ иностранцевъ уже водворились въ ней на всю зиму, впрочемъ, послдніе лишь отдыхали передъ дальнйшимъ путешествіемъ по Нилу. Денисонъ съ перваго же дня присмотрлся къ нимъ уже настолько, что они перестали интересовать его. Вообще его вниманіе къ людямъ не было вызвано лаской или участіемъ, онъ даже никогда не слдовалъ модному влеченію разъигрывать роль человколюбца. Слабости людскія еще иной разъ привлекали его любопытство, достоинства же — никогда. Его просто забавляло наблюдать въ нихъ проявленія горя и радости, злости или волненія, доводившихъ ихъ до высшей степени страсти или отчаянія. Ему нердко случалось повторять:

— Мы интересны лишь когда мы бываемъ сами собою, когда же мы не прикидываемся иными, мы являемся въ томъ настоящемъ вид, въ какомъ насъ Богъ создалъ. А создалъ онъ насъ прескучными!

Привлекательне всего казались ему люди, когда чувствовали себя, говорили и длали все ненормально. Все странное, выходящее изъ ряду обыденнаго, привлекало его, вызывало въ немъ боле постоянное, холодно-насмшливое чувство пытливости. Но не въ пестромъ обществ туристовъ могло оно найти себ подходящую пищу: во всхъ главныхъ пунктахъ земного шара, гд общество мняется безпрерывно, не мняется ни говоръ, ни пріемы путешественниковъ, которые говорятъ и движутся по росписанію, Путеводителя. Есть ли между ними такіе, которые сквозь шумъ и болтовню прислушивались бы къ таинственнымъ голосамъ далекаго прошлаго, потонувшаго въ глубокой, неизвданной, до-исторической древности, такіе, воображенію которыхъ представлялись бы тни минувшаго?

Денисону, понятно, хотлось бы полнаго уединенія даже за обдомъ, но такъ какъ оно было здсь положительно недостижимо, то онъ условился съ дворецкимъ, чтобы его съ женою сажали ежедневно рядомъ со смуглымъ юношей и его матерью,— единственными лицами во всемъ обществ, которыя казались ему мене заурядными. Онъ инстинктивно предугадывалъ, что они-то ужъ наврное ему не надодятъ. Больной юноша ничмъ не напоминалъ коренастыхъ, пышащихъ здоровьемъ юношей, типъ которыхъ ужъ давно прілся нашему мечтателю. Глядя на него, Денисону казалось, что, несмотря на всю лихорадочную живость, которая сказывалась въ его глубокихъ, но сверкавшихъ глазахъ, въ каждомъ его. движеніи, бдный мальчикъ живетъ какъ бы уже отдлившись отъ живыхъ. Онъ производилъ на мечтателя впечатлніе молодого деревца, только-что вошедшаго въ пору весенняго расцвта и вдругъ застигнутаго осенними морозами, съ холоднымъ втромъ, который изсушилъ и разметалъ его зеленую листву. Шелестъ этихъ сухихъ, отжившихъ листьевъ стоялъ въ ушахъ у Денисона, ему хотлось поймать ихъ на лету и прослдить за тайной вымиранія по ихъ разрушающейся ткани. Ему хотлось этого единственно съ цлью развять тоску пустоты и однообразія жизни въ гостинниц, — вотъ почему онъ пожелалъ быть за столомъ сосдомъ блднаго юноши и его матери.

Въ первый же разъ за обдомъ ему поставили приборъ между женой и м-съ Энтри. Вниманіе Эниды было вскор поглощено однимъ изъ типичнйшихъ туристовъ — завсегдатаевъ дорожныхъ отелей. Мужу было слышно, какъ она съ поразительной легкостью порхала изъ Буэносъ-Айреса къ озерамъ Килларнея, погружалась въ самую глубь Японіи и бродила по дикимъ лсамъ горнаго Валлиса, силою крылатаго слова въ одно мгновеніе ока перелетала черезъ цлые материки…

Денисонъ обратился къ м-съ Энтри въ надежд услышать отъ нея нкто лучшее, нежели бглый и неточный перечень географическихъ свденій.

Она поздравила его съ удачной перемной пребыванія въ Каир на просторъ и чистый воздухъ пустыни.

— Съ тхъ поръ, какъ мы здсь, я себя не узнаю,— говорила она.— Дла здсь мало, зато воздуху много, этотъ воздухъ дйствуетъ какъ настоящее шампанское, и, что всего странне, даже члены общества трезвости ничего противъ него не имютъ. Надо полагать, что и имъ, не хуже насъ, гршныхъ, нравится какъ можно ближе приступать въ запрещенному плоду.

— А разв есть на восток что-либо запрещенное?— спросилъ Денисонъ.— Мн всегда казалось, что вся притягательная сила запрещеннаго плода пропадаетъ, разъ что самого запрещенія не существуетъ. Это у насъ въ Лондон ужъ такъ изстари ведется, что добродтель кажется слишкомъ суровой, здсь же порокъ принимаетъ привлекательный видъ и, облекшись въ синія одежды и ярко-оранжевые кушаки, выходитъ открыто пть и плясать на мостовой, вмсто того, чтобы, какъ у насъ, на свер, прятаться отъ людей и отъ дневного свта.

— Лондонъ — вылитый м-ръ Стиггинсъ,— сказала его собесдница:— онъ тоже проповдуетъ всенародно трезвость и воздержаніе, а дома попиваетъ сосновую настойку.

— А все-таки въ народ начинаютъ замчать его румяный носъ и кое-что подозрвать о его происхожденіи. Наша столица поступаетъ какъ страусъ, который прячетъ голову подъ крыло и думаетъ, что его никто не видитъ. Ужъ не сегодня морщатся, презрительно поглядывая на него, Парижъ и Вна, имъ смшно на его забавныя ужимки. Даже столичному городу не слдуетъ вчно придерживаться одной и той же формы притворства. Вотъ кого нельзя упрекнуть въ постоянств, такъ это арабовъ, которые молодецки и разнообразно врутъ одинъ передъ другимъ. Послдній изъ грязнйшихъ мальчишевъ-погонщиковъ доводитъ здсь ложь и притворство до такой степени совершенства, передъ которой я преклоняюсь.

— Сущіе скотыіъ! Такъ и норовятъ тебя провести!— вмшался въ разговоръ юноша.— Ну, что бы подумалъ о нихъ нашъ англійскій грумъ?

— А разв грумъ вообще что-либо думаетъ?— возразилъ Денисонъ.

— Если онъ на что-нибудь годенъ, онъ думаетъ прежде всего о своихъ лошадяхъ и о ихъ упряжи — по буднямъ, и о своей милой — по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ,— замтила м-съ Энтри, принимаясь за отварную нильскую рыбу.

— Ну, а я того мннія, что лучше бъ ему думать всю недлю о своей милой и лишь въ праздникъ — о докучной обязанности заботиться о своей лошади и ея упряги.

— Знаю, знаю старое воззрніе на жизнь, какъ на веселье,— не безъ слегка-дерзкаго оттнка замтила м-съ Энтри.

— И самое настоящее, скажи на придачу!— подхватилъ юноша съ какой-то сердитой, твердой поспшностью и кидая на Денисона взглядъ, какъ бы вызывающій его на товарищескій обмнъ мыслей.— По моему: живи коротко, но живи молодецки!

— Но вдь такъ-называемая удалая, веселая жизнь бываетъ иной разъ такъ коротка, что и жизнью-то ее нельзя назвать,— возразила м-съ Энтри, но ея слова отнюдь не имли проповдническаго тона.

И вообще, насколько могъ замтить Денисонъ, отношенія между ними были совсмъ не такія, какъ между матерью и сыномъ, въ ея словахъ и движеніяхъ сказывалась большая свобода мысли и моложавость, нежели можно было ожидать. Ей шелъ уже сороковой годъ, но ею не успла еще овладть та особая степенность въ манерахъ, которая неразлучна съ началомъ пятаго десятка. Она была свтской женщиной, и заботы материнства, повидимому, не лишали ее неизмннаго добродушія, которое проявлялось въ ея отношеніяхъ къ сыну. Казалось, она не считала материнскія обязанности бременемъ и докучнымъ, обязательнымъ долгомъ, а напротивъ — лучшимъ своимъ украшеніемъ, которое и носила съ достоинствомъ, но не давая это замтить, не выставляя это напоказъ. Такая система не осталась безъ награды, она отразилась благодтельно на юнош, который не позировалъ своимъ сыновнимъ почтеніемъ,— что неизбжно влечетъ за собою нкоторую натянутость отношеній,— а смотрлъ на мать скоре какъ на товарища, способнаго понимать и раздлять его интересы. Въ его глазахъ, она, очевидно, была скоре почти равной съ нимъ по возрасту, нежели почтенной матроной, преисполненной нравоученіями, которыми она, какъ мать, обязана была начинять его съ утра до вечера, постоянно предостерегая отъ того или другого житейскаго шага.

Еще до конца обда Денисону стало ясно, что сынъ не скрывалъ отъ нея ничего и что тому былъ причиной исключительный даръ, присущій едва-ли одной изъ сотни самыхъ любящихъ и умныхъ матерей — умнье внушить своему ребенку безграничное довріе, а слдовательно и знать его, какъ знаетъ рдкая мать своего роднаго сына.

Между тмъ, сынъ уже спшилъ возразить на ея замчаніе о краткости веселаго житья:

— Ну, mater, что-жъ подлаешь? Ты и сама, напримръ, не знаешь, почему непремнно одна лошадь схватитъ сапъ, а другая беретъ призы на скачкахъ?..

— Ужъ это я не берусь ршать, другъ мой! Только, по моему, что пустяки на скачкахъ для настоящаго породистаго скакуна, то для лошади съ сапомъ будетъ не подъ силу.

Въ этихъ словахъ слышался намекъ и довольно колкій, но не такой рзкій, который могъ бы обидть, а лишь предупредительный.

— У нкоторыхъ жизнь только потому и бываетъ коротка, что слишкомъ была весела, а это признакъ безразсудности эгоизма,— продолжала она, не обращаясь ни къ кому въ особенности.

— Все равно, я намренъ пользоваться жизнью и веселиться, пока мы еще на семъ свт!— полу-вызывающимъ, полу-возбужденнымъ тономъ проговорилъ Витъ Энтри.

— Да, я думаю, вс мы имемъ то же намреніе,— поддержалъ его Денисонъ.— Только какъ вы за это приметесь, вотъ вопросъ?

— Я ужъ принялся!— отвтилъ поспшно юноша и подкрпилъ свой отвтъ такимъ смхомъ, что ближайшая изъ сосдокъ, старая два, строго взглянула въ его сторону и на лиц ея отразилось выраженіе безукоризненной строгости и нравственной чистоты.

— Я все уже наладилъ, и по мн теперь хоть трава не рости!— заключилъ онъ.

— Да здсь и не выростетъ безъ хорошаго ухода, не такая здсь почва!— свернула разговоръ мать Энтри, и до самаго конца обда сосди болтали больше о постороннихъ предметахъ.

Но едва умолкъ шумъ отодвинутыхъ стульевъ и присутствующіе стали расходиться, какъ Витъ уже очутился рядомъ съ Денисономъ.

— Вы тоже на веранду, покурить?— спросилъ онъ.

Денисонъ отвтилъ утвердительно и, обернувшись въ жен, предложилъ ей пойти въ гостиную. Дамы вошли вмст, и м-съ Энтри, уходя, сказала мимоходомъ:

— Витъ! Ты бы надлъ сюртукъ!

— Надну, mater!— и въ самомъ дл, пошелъ и вернулся уже въ сюртук, хотя, застегивая его на вс пуговицы, имлъ недовольный видъ.

Денисонъ уже сидлъ въ качалк, и Энтри бросился въ кресло рядомъ съ нимъ.

— Чертовски досадно кутаться!— заворчалъ онъ.— Въ эту долгополую штуку влзаешь все равно что въ саванъ… Изъ меня раньше времени уже успютъ сдлать порядочную кляксу!

— Втеръ сегодня холодный: здсь по ночамъ зима, и только днемъ — тропическое лто.

— Самое лучшее мсто по ночамъ — Каиръ!— замтилъ Энтри со своимъ особымъ смхомъ.— Вы вдь сами — прямо оттуда… А? Что скажете?

Денисонъ испугался, что разговоръ приметъ легкій тонъ, свойственный холостой компаніи посл сытнаго обда. Усыпанный звздами небосклонъ казался ему совсмъ неподходящей кровлей для нескромной болтовни, которая больше подстать разнымъ лондонскимъ такъ-называемымъ ‘салонамъ’.

— Мн случалось бывать въ Каир только днемъ,— сухо отвтилъ онъ.

Юноша взглянулъ на него и многозначительно кивнулъ головою:

— Простите, я забылъ, что вы ужъ человкъ женатый!

— Все равно, мн женитьба не можетъ преградить доступъ никуда!

— И мн… мн тоже ни въ чемъ нтъ запрети, пока я… пока я не полечу къ чорту!

— Вы хотите сказать,— пока вы еще не женаты?

— Пожалуй…— заикаясь, проговорилъ онъ, и вдругъ съ горечью, твердо закончилъ:— Нтъ, я совсмъ не то хочу сказать. Есть вдь и другіе способы полетть къ чорту.

— Ну да, конечно.

— Послушайте!— сталъ откровенничать юноша:— вы, по всей вроятности, сочтете это страннымъ съ моей стороны, но я усталъ все хранить про себя и… и вообще, мн уже все равно, что и кто обо мн подумаетъ. Кром матери мн не съ кмъ было этимъ подлиться, но вы меня поймете, я увренъ! Я знаю, что меня ненадолго хватить, хоть они вс и продолжаютъ обманывать меня. Мн только двадцать лтъ, а я еще не веселился, не усплъ пожить, какъ живутъ молодые люди, и вдругъ… вдругъ мн придется такъ ничего и не повидать, не повеселиться? Что бы вы сдлали на моемъ мст?

Денисонъ повернулся въ нему лицомъ, Витъ положительно начиналъ его интересовать.

— Что бы вы сдлали?— повторилъ Энтри и жаднымъ взоромъ уставился въ своего собесдника.

Тотъ помолчалъ и мысленно какъ бы готовился приступить въ микроскопически-подробному разбору новаго для него положенія въ жизни человческаго существа.

— Вы спрашиваете, что бы я сдлалъ?— переспросилъ онъ: право, не знаю, только думаю, что всякій изъ насъ (хоть и въ разное время своей жизни) хочетъ испытать тотъ вихрь удовольствій, который называютъ глаголомъ ‘пожить’.

— Пожалуй. Вотъ и я хочу пользоваться жизнью… пока не изведу себя, какъ говорятъ доктора и mea mater. Но пусть ихъ! Мн ужъ и то недолго осталось. Человкъ! Водки съ водой, да развести покрпче!

Слуга тотчасъ же вернулся. Энтри глотнулъ нсколько разъ поглубже и опять засмялся:

— Чмъ я не молодецъ? Вотъ я опять бодръ и легокъ, какъ перышко, хоть сейчасъ на скачви! А? Какъ вы думаете? Могу, я скакать?

Денисонъ не зналъ, что отвтить, пока же въ задумчивости отвчалъ наобумъ:

— Отчего же!— и поспшилъ прибавить:— вы, значитъ, веселились въ Каир?

— Не очень. Вотъ бы и вамъ побывать, вы вдь не особенно преслдуете людскія слабости и пороки? Да и какая польза въ добродтели? Кому она нужна? Mater моя гонится за ней, конечно, но не пилитъ меня. Она все-таки у меня молодецъ и понимаетъ мужчинъ, а большинство женщинъ, конечно — нтъ. По крайней мр, наши двушки-невсты ничего не понимаютъ и не умютъ прощать, да и французскія также.

Хмурое лицо его еще больше нахмурилось, и онъ умолкъ.

Денисонъ не мшалъ его молчанію: слишкомъ ужъ оно отвчало его собственному настроенію. Напряженному его вниманію слышенъ былъ приливъ страстей, бушевавшихъ въ душ бднаго больцого.

А подъ ними, на тихомъ небосклон, сверкали безмятежно и величественно далекія звзды…

V.

Спальни молодыхъ супруговъ были рядомъ, такъ распорядился самъ м-ръ Денисонъ, и жена ничего по этому поводу ему не сказала, не спросила. Ее удерживало чувство какой-то непонятной неловкости, которая, однако, не доходила до страха.

Въ полночь, мужъ зашелъ къ Энид проститься и подошелъ въ ней тихонько, безъ шума, но она еще не спада.

— Кончилъ курить?— спросила она, отвчая ему поцлуемъ на его поцлуй.

— Да, дорогая. Покойной ночи!

— И теб также, Гарри!… А ты совсмъ здоровъ? Наврное?

— Конечно! И чувствую себя легко и бодро, какъ подобаетъ истому туристу. Спи же спокойно, дорогая!

Онъ потушилъ лампу и вышелъ.

Очутившись у себя въ спальн, онъ проворно снялъ свой сюртукъ и одлся проще и тепле. Надлъ срую куртку и брюки, толстые сапоги и, съ палкою въ рук, остановился на порог.

— Не къ чему мн говорить ей,— возразилъ онъ самъ себ и вышелъ изъ гостинницы.

Тихо закрылась за нимъ дверь, и онъ остался одинъ на сонномъ ночномъ простор, оставивъ позади длинные корридоры, окаймленные длинными рядами сапогъ, выставленныхъ для чистки.

Въ Египт вс ложатся спозаранку. Давно угомонились погонщики и туристы, давно умолкъ однообразный крикъ продавцовъ и длинныхъ каравановъ, давно затихли топотъ муловъ и неспшный стукъ колесъ. Лишь кружевная листва стройныхъ, раскидистыхъ акацій трепетала, шелестя чуть слышно въ тихомъ, прозрачномъ воздух.

Нигд ни шума, ни шороха…

А вдали безмолвно возвышались темныя, непоколебимыя очертанія колосса, безстрастнаго свидтеля множества вковъ. Вокругъ него замерла благоговйная, полная таинственныхъ думъ тишина, въ которой воскресали, какъ живые, минувшіе славные и позорные, шумные и мирные годы далекаго прошлаго.

Свжесть воздуха заставила Денисона поднять воротникъ и быстре зашагать по блвшей впереди дорог.

Онъ чувствовалъ какое-то странное волненіе. Его напряженные нервы, казалось, растянулись и дали ему вздохнуть свободно, какъ узнику, вырвавшемуся на приволье. Вольный втеръ пустыни касался его щекъ и глазъ, ласкалъ ему лицо и руки. Торжественная тишина, царившая вокругъ безмолвнаго хранителя вковъ — гранитнаго колосса, захватывала его и невольно умиляла…

— Энида сочла бы меня, наврное, сумасшедшимъ, если бы знала, гд я теперь и зачмъ… Надо полагать, что я и въ самомъ дл глупъ, подчиняясь своему воображенію, какъ подчиняются другіе своимъ страстямъ и порокамъ! Если-бъ я крался, ‘какъ тать ночью’, чтобы ограбить или убить человка, или спшилъ бы какъ влюбленный на свиданье — это всмъ было бы понятно, всмъ показалось бы возможнымъ и вполн вроятнымъ, по крайней мр, всякій могъ бы угадать мои мысли и чувства.

Но спшить тайкомъ на свиданье… и къ кому же?— къ бездушной громад, къ уродливому камню?! Да, на это способенъ лишь безумный или лунатикъ, не имющій своей воли! Разв не сумасшествіе — давать волю своему необузданному воображенію и не на однихъ только словахъ, а и на дл?..

Онъ вдругъ остановился и прислушался.

Безбрежное пространство, казалось, оживало и тишина, пустыни наполнялась дивными звуками, ясными для одного лишь того, кто поддается ея волшебному обаянію… Положительно самое звучное молчаніе — это невозмутимое безмолвіе пустыни!

Денисонъ молча, затаивъ дыханіе, жадно прислушивался къ дивнымъ звукамъ… И вдругъ, издали, изъ селенья, ютившагося въ зеленой равнин, до него донеслись лай и завываніе собакъ. Онъ вздрогнулъ. Ему показалось, что он лаютъ на него, что он преслдуютъ его за его тайное стремленіе…

— Что за мученье вчно притворяться, стараясь, чтобы никто не угадалъ, что я сгараю тайнымъ желаніемъ дать волю своему воображенію! Я тщательно скрываю, какъ порокъ, что оно мной владетъ. Оно мн освщаетъ все, что я вижу,— все, что чувствую, оно порождаетъ во мн вс мои ощущенія. Жадное стремленіе ко всему необъяснимому, таинственному живетъ въ каждомъ изъ васъ, въ мужчинахъ или женщинахъ — безразлично, но кто посметъ его проявить? Проклятое общество! Никому въ немъ не дозволяется идти прямо и безъ притворства своею дорогой, безъ опасенія понести за такую смлость наказаніе, всегда готовое надъ нимъ разразиться!.. Я теперь дйствую свободно, безъ притворства, а испугался лая собакъ, точно совершаю преступленіе.

— Если-бъ Энида знала, что я здсь, она приписала бы это единственно солнечному удару и пригласила бы доктора-спеціалиста, по дв гинеи за визитъ… А здсь передо мной существо таинственное, безстрастное и изъ вка въ вкъ не смыкающее своихъ холодныхъ гранитныхъ очей! Со всхъ концовъ живого міра стекаются къ нему люди, чтобы посмотрть на него минутъ пять-шесть и разбрестись во вс стороны, совершенно довольные другъ другомъ… Но я такъ не могу! Я готовъ стоять, и еще стоять передъ нимъ безъ конца, спрашивая себя, какъ вчера, когда я впервые очутился передъ нимъ:— Неужели ты — дло рукъ человческихъ? И внутренній голосъ, изъ глубины души моей, опять отвтитъ мн:— Нтъ, нтъ!— Это безуміе, но такъ мн говорить воображеніе, и вотъ — я здсь!.. Я столько часовъ тратилъ на разгадку живыхъ загадокъ, почему-жъ бы мн не потратить одного единственнаго часа на то, чтобы разгадать гранитную душу сфинкса, эту навки погребенную загадку, которой мн никогда не удастся разгадать? Я смотрю на него какъ на неприкосновенную тайну, и она переноситъ мои мысли туда, куда я стремлюсь.

По мр того, какъ Денисонъ приближался къ углубленію, въ которомъ покоится сфинксъ, сердце его билось все чаще и чаще, а въ глазахъ загорался слишкомъ яркій огонекъ, который испугалъ бы любого мирнаго жителя англійской столицы.

— Такова ужъ таинственная, роковая сила чистаго искусства,— думалъ онъ.— Оно захватываетъ насъ, уноситъ въ невдомый міръ чудныхъ грезъ и видній. Оно, какъ слабое дитя, беретъ насъ за руку и ведетъ въ горнія пространства, которыхъ намъ, слабымъ и недоврчивымъ созданіямъ, никогда бы однимъ и не достигнуть. Разъ какъ-то, въ частномъ дом на балу, я стоялъ во фрак, въ бломъ галстук, передъ картиной Бернъ-Джонса и, забывъ все на свт — и балъ, и нарядную толпу, умчался въ мысляхъ далеко, меня неудержимо влекло за собою чувство, душившее меня слезами, которыя готовы были хлынуть… Музыка?.. Да разв она не увлекаетъ и не потрясаетъ до глубины души, вызывая иногда давно забытыя и лучшія наши чувства, разв она не радуетъ или не печалитъ насъ всхъ,— отъ мала до велика? Но эта грусть — не та обычная тоска отъ горя или безнадежности, нтъ: слезы — лишь естественное проявленіе того потрясающаго душу восторга передъ истинно-прекраснымъ, которое испытываешь прежде, чмъ даже успешь себ его уяснить. И это чувство — такъ отрадно, такъ оно облегчаетъ, просвтляетъ душу, что я опять стремлюсь испытать его вторично…

Денисонъ былъ ужъ на краю углубленія, въ которомъ, на песк, покоился сфинксъ съ неизвданныхъ временъ, и въ тишин прохладной, ясной ночи онъ былъ одинъ, съ глазу на глазъ съ гранитнымъ колоссомъ, который долженъ былъ на вки остаться для всхъ живыхъ существъ неразршимою загадкой. И чудилось ему, что вщій сфинксъ иметъ душу и этой душой, видитъ его и понимаетъ, какъ не понималъ никто изъ живыхъ людей. Его умственнымъ очамъ онъ являлся той неразгаданною, той неизмнно-привлекательною тайной, которую всю жизнь искалъ мечтатель,— рабъ своего слишкомъ чуткаго воображенія…

Однажды, въ юности, онъ всю ночь провелъ безъ сна, наедин съ картиной, которая его плнила. Онъ чувствовалъ благоговйный трепетъ и жуткій восторгъ передъ изображеніемъ, которое овладло его чуткою душой… А на зар онъ тихо, съ лицомъ, еще мокрымъ отъ слезъ таинственнаго восторга, истомленный волненьемъ, прокрался обратно къ себ въ комнату, чтобы никому не попасть на глаза.

Въ другой разъ такъ случилось, что онъ сжалъ въ страстныхъ объятіяхъ своихъ пвучую скрипку, будившую въ немъ особыя чувства. Его толкала, его влекла неудержимо настоятельная потребность — вырвать на свтъ божій тотъ волшебный голосъ, который лился изъ самыхъ ндръ ея и будилъ въ людяхъ самыя высокія, свтлыя ощущенія.

Онъ часто спрашивалъ себя:

— Ужъ не съ ума ли я схожу?— но тотчасъ же разуврялъ себя и съ холодно-насмшливой улыбкой продолжалъ скрывать это всхъ свои настоящія мысли и притворяться. Но въ эту дивную, безмолвную ночь — прочь всякое притворство! Прочь напускная холодность! Здсь въ полномъ уединеніи онъ могъ дать себ волю, могъ безо всякаго стсненія восхищаться и благоговть передъ тмъ, что ему казалось дйствительно таинственнымъ, прекраснымъ.

Стоя въ глубокомъ молчаніи передъ сфинксомъ, онъ погрузился въ созерцаніе его величественнаго, безмолвнаго лица и услужливое воображеніе сплетало ему чудныя, сказочныя грезы, будило древнія, неизвданный сказанія, центромъ которыхъ былъ онъ, онъ одинъ — прекрасный въ своемъ безобразіи, развнчанный царь пустыни, вковой ея стражъ и хранитель!.. Денисонъ наслаждался возможностью любоваться имъ безъ свидтелей и въ этотъ долго жданный часъ, самъ того не замчая, кажется, впервые за всю свою жизнь, невольно отступилъ отъ своего обыкновенія слдить за своими собственными думами и чувствами и разбирать ихъ придирчиво и подробно, какъ сыщикъ. Его восхищала безучастность, съ которой, повидимому, гранитный великанъ смотрлъ на теченіе вковъ и погружалъ ихъ въ тьму забвенія, какъ нчто незначительное и пустое…

Такъ онъ стоялъ, въ нмомъ созерцаніи, безмолвно, неподвижно, пока срая, предразсвтная заря не затянула небосклонъ на восток. И тихо, незримо въ сердц его разгоралась новая и жгучая страсть…

Ему становилось жутко, какъ безумцу, который впервые чувствуетъ, что разсудокъ его мутится и гонится за несбыточной мечтой, а между тмъ онъ на половину еще сознаетъ нелпость своего представленія, но уже не иметъ силы побороть его.

Денисонъ былъ на порог своей гостинницы лишь съ появленіемъ солнца.

——

За послдующіе нсколько дней между Денисонами и Энтри отношенія значительно сблизились, одна только Энида повидимому нсколько сторонилась, хотя ревность еще не особенно пустила корни въ ея маленькомъ сердечк. Сверхъ того, у нея, съ м-съ Энтри было слишкомъ мало общаго: та любила мнять свое мстопребываніе и свой образъ жизни,— Эниду же это ничуть не привлекало, м-съ Энтри любила музыку во всхъ ея проявленіяхъ, м-съ Денисонъ была исключительно того мннія, что музыканты должны быть непремнно трепаные и неопрятные. М-съ Энтри была скоре, нежели ея новая знакомая, передовою женщиной: она слдила за движеніемъ умовъ, нравовъ и обычаевъ, и сама охотно подчинялась тмъ изъ нихъ, которые ей были боле по вкусу и по характеру. Энида инстинктивно чувствовала, что она съ м-съ Энтри не могли подружиться: слишкомъ значительна была разница въ ихъ вкусахъ и воззрніяхъ. Эвида любила узкія дорожки въ изящныхъ садикахъ, притаившихся за густой изгородью, м-съ Энтри рвалась на просторъ, въ безбрежныя степи, на холмы и крутые пригорки. Энида придерживалась скоре консервативнаго направленія, нежели наоборотъ, м-съ Энтри была положительно противъ него, но не потому, чтобы она была дйствительно противъ существующихъ порядковъ, а просто вслдствіе естественной подкладки ея ума и настроенія. Она слдовала общему движенію умовъ, какъ человкъ, который идетъ съ толпою и не хочетъ отставать отъ другихъ. Ея непосдливость, ея тревожное стремленіе куда-то впередъ граничили съ тревожной пытливостью Денисона. Онъ даже самъ былъ пораженъ, какъ это открытіе было ему пріятно. Имъ овладло состояніе непрерывнаго возбужденія, которое онъ усмирялъ въ себ, лишь предаваясь изученію нравовъ семейства Энтри.

Но Энида замтила лишь послднее и начала втайн раскаиваться въ своемъ желаніи, чтобы мужъ пересталъ изучать ее. Она добилась своего: онъ больше не слдилъ за ней пытливо, не чувствовалъ при вид ея любопытства, которое служило главнымъ двигателемъ его любви въ ней. Дрожь пробирала ее при мысли, что вмст съ уничтоженіемъ въ немъ любопытства могла уничтожиться и… Тоска одиночества при одной только мысли объ этомъ, казалось, надвигалась на нее, но она сама была въ этомъ отчасти виновата. Когда бы ни сошлись бесдовать ея мужъ и м-съ Энтри, она непремнно садилась (если ужъ не сидла) за письмо въ матери. Положимъ, и писала-то она все пустое, но и мать отвчала ей въ томъ же дух, что, впрочемъ, совершенно удовлетворяло ихъ обихъ и даже служило большимъ утшеніемъ для Эниды.

Большинство гостей, поселившихся въ Mena-Hotel’ ухало на утро въ Каиръ, въ томъ числ и Витъ Энтри. Мать его и Денисонъ, вышедшій подышать воздухомъ, оказались почти единственными на большой веранд.

М-съ Энтри не читала, раскрытая книга лежала у нея на колняхъ, и она не заглядывала въ нее. Онъ подслъ въ ней и сказалъ:

— А я думалъ, что вы тоже ухали въ Каиръ?

Она улыбнулась, но-довольно невеселою улыбкой.

— Нтъ, на сегодня я ршила сложить съ себя свои материнскія обязанности, хоть у меня и было стремленіе къ нимъ… Впрочемъ Витъ даже былъ этому радъ, сколько мн показалось.

— Но онъ такой сынъ, что другія матери могутъ вамъ позавидовать.

— Да, но мн кажется, что мы сами прибавляемъ въ жизни своей трагическія стороны. Большинство бдъ въ семь вытекаетъ изъ ея обыденности, изъ ея нежеланія измнить традиціоннымъ семейнымъ отношеніямъ. Немногія изъ насъ знаютъ хорошо своихъ сыновей, и это сознаніе ихъ сердитъ, раздражаетъ, а между тмъ он вдь сами виноваты, что обходятся съ ними слишкомъ по-матерински. Да и мы сами разв согласились бы повдать свои сокровенныя думы такому человку, который не можетъ насъ понять? Весьма естественно, что дти будутъ склонны обманывать такую мать, которая ихъ осудить, не понимая хорошенько ихъ темперамента и юношескихъ стремленій.

— У меня нтъ дтей, но еслибы они и были, я вроятно не умлъ бы обращаться съ ними въ отеческомъ дух. Настоящему отцу полагается быть важнымъ, толстымъ, съ двойнымъ подбородкомъ и лишь затмъ призывать въ себ дтей, чтобы длать имъ сцены и читать нравоученія. А эта обязанность, охъ, какъ тяжела!

— И притомъ же она такого свойства, что приноситъ съ собой значительную долю душевной боли и тревоги!— подхватила м-съ Энтри.— Но вы ужъ черезчуръ пересолили. Важность и толстый подбородокъ я еще допускаю, но сцены — никогда! У моего мальчика нтъ отца, и это, пожалуй, одна изъ причинъ, почему онъ относится во мн какъ къ мужчин.

— А не будь у него матери, разв онъ сталъ бы обращаться съ отцомъ какъ съ матерью?— спросилъ Денисонъ.

М-съ Энтри раскрыла зонтикъ и отодвинула свой стулъ больше въ тнь. Солнце и въ самомъ дл жгло немилосердно.

— Не понимаю, почему женщина можетъ замнять и того, и другого, а мужчина можетъ быть лишь чмъ-нибудь однимъ,— замтила она.

— Мужчины слишкомъ увлекаются своей суровостью, имъ кажется, что это — единственное, совмстимое съ ихъ достоинствомъ.

— Но суровость и непреклонность даже исключительно мужскія свойства, въ нихъ, пожалуй, и кроется причина, почему мужчина не можетъ замнить мать своему ребенку. Меня рдко принимаютъ за мать моего сына: я вдь катаюсь съ нимъ верхомъ и хожу на охоту. А взамнъ моихъ уступокъ онъ также уступаетъ мн кое въ чемъ: напримръ, разсказываетъ про свои похожденія… Да! про вс…

— Однако, вы сегодня не въ Каир?..

— Какъ видите.

— Вы даже, кажется, изволили сказать: ‘Витъ былъ радъ’…

— Ну, да!.. Но изъ моихъ словъ и нельзя было заключить, чтобы я всегда была съ нимъ неразлучна. Я сама знаю, что Витъ слишкомъ часто бываетъ въ Каир.

— И вы ему такъ прямо говорите?

— Да, но какъ можно рже. Онъ самъ, вернувшись, признается мн во всемъ откровенно.

— И вы въ этомъ уврены?

— Еще бы!..

Денисонъ ничего не нашелся возразить и помолчалъ съ минуту, заинтересованный тмъ, что м-съ Энтри дйствительно оказывалась незаурядной женщиной, но затмъ все-таки сказалъ:

— Въ такомъ случа, я не могу себ представить, въ качеств кого онъ смотритъ на васъ во время своихъ признаній?

— Ну, въ качеств равнаго себ, товарища.

— Однако, вдь товарищи бываютъ разные. Не правда ли?

— Онъ смотритъ на меня, я думаю, какъ вообще на человка, которому ничто человческое не чуждо и который никого не осудитъ, даже сына родного. Мн кажется, я веду съ вами довольно странный разговоръ, м-ръ Денисонъ, но вы, повидимому поняли моего Вита, да и онъ почему-то усплъ къ вамъ привязаться, несмотря на большую разницу въ годахъ. Бдный мальчикъ! Пустые люди назвали бы его спятившимъ съ ума, но онъ лишь измнился противъ прежняго,— онъ уже не тотъ. Да и какъ бы онъ могъ не измниться? Сама жизнь его всецло измнилась, а онъ лишь послдовалъ ея теченію.

— А, такъ онъ прежде былъ совсмъ другой?

— Да, онъ былъ здоровый и сильный юноша, настолько здоровый, чтобы не задумываться надъ прелестью пороковъ. Совершенно здоровый человкъ даже скоре склоненъ презирать порочныхъ, а къ ихъ разряду принадлежатъ (будьте уврены!) лишь люди нетвердые на ногахъ!

Денисонъ слегка улыбнулся, но м-съ Энтри смотрла на него блестящими глазами и, въ пылу бесды, нагнулась впередъ подъ защитой своего большого благо зонтика.

— Вы понимаете, онъ не обращалъ вниманія ни на что порочное, не въ силу религіозныхъ убжденій, а просто потому, что былъ здоровъ. Но отецъ его умеръ отъ чахотки, а вскор посл того Витъ простудился на охот, и наслдственный недугъ проявился въ немъ тотчасъ же. Затмъ ему стало какъ будто временно легче, и мы уже начали надяться на лучшее, какъ вдругъ осеннее ненастье напомнило намъ о своемъ существованіи, а вмст съ тмъ и о существованіи рокового недуга. Этотъ грозный урокъ не прошелъ Виту даромъ: онъ сразу измнилъ его воззрнія, пробудилъ въ немъ труса, который въ сущности лишь дремлетъ непримтно въ глубин души чуть не каждаго мужчины… Вс это видятъ, вс здсь въ отел осуждаютъ или жалютъ меня, но никому неизвстно глубоко-трагическое состояніе моего бднаго мальчика. Осуждаютъ меня т, которые полагаютъ, что я потворствую его легкомыслію, а жалютъ т, которые считаютъ меня за жертву его дурного поведенія. Но посмотрите: разв кто изъ нихъ подумаетъ пожалть его самого? Кто допустить мысль, чтобъ я могла быть наперсницей своего сына? Пожалуй, любая изъ матерей-англичанокъ будетъ готова счесть меня за изверга и чудовище въ образ женщины.

— Ну, знаете, у англичанокъ совсмъ своеобразные взгляды на жизнь,— замтилъ Денисонъ.

— Только не такіе, какъ мои! Ничего я больше не знаю и знать не хочу, какъ только то, что дитя мое чувствуетъ себя порой страшно одинокимъ въ душ, и я скоре готова бы предаваться разгулу вмст съ нимъ, лишь бы не оставлять его одного, не предоставлять его самому себ! Нтъ, мой сынъ никогда не будетъ одинокъ!

Въ голос ея звучала почти не-женственная твердость. Она взглянула прямо въ лицо Денисону и прибавила:

— Постарайтесь узнать его ближе и понять его. Ему такъ бы этого хотлось!.. Это было бы доброе дло съ вашей стороны.

— Мн кажется, что я уже отчасти его понимаю,— замтилъ Денисонъ: — онъ хочетъ собрать вс соки жизни въ одну чашу и осушить ее до дна: какая жалость, что онъ не прошелъ той школы жизни, которая выпала мн на долю и научила меня, что вс соки жизни не стоютъ того, чтобы въ нихъ омочить хотя бы только губы.

— Да? Неужели?

Этотъ вопросъ нсколько изумилъ Денисона.

— Разв вы?…— протянулъ онъ.

— Какъ замужняя женщина, я даже не отвдала ихъ, но и въ двушкахъ я никогда не страдала жаждой,— отвчала она, подхватывая налету все, что могъ бы онъ самъ сказать.— Мн вообще казалось, что только мужчины способны осушать всю чашу до дна, не брезгая и подонками, нкоторые даже увряютъ, что они особенно вкусны.

— По преданію, да, конечно. Но, какъ и вс преданія, оно врно лишь на словахъ.

— Къ сожалнію, Витъ этого не видитъ. Я же не стараюсь ему доказывать противное, чтобы онъ не пересталъ быть со мною откровеннымъ. Вотъ еслибъ вы попробовали повліять на него, онъ убдился бы, что вамъ уже постыло опьянніе зельемъ жизни,— что вы жить устали…

— И еще какъ усталъ!— горячо подхватилъ ея собесдникъ.

— Мн бы хотлось, чтобы вы дали ему замтить всю вашу усталость. Я не могу, и только потому, что я ея не испытала на себ: я люблю, страстно люблю жизнь во всхъ ея проявленіяхъ… но лишь правдивыхъ, отвчающихъ жизненной правд.

— А я терпть не могу вс проявленія жизни, которыя съ вашей точки показались бы вамъ правдивы…

— То-есть?…

— Самихъ людей.

— А!..

— Вообще говоря, я ихъ ненавижу.

— Но люди такъ разнообразны?…

— По моему, они, напротивъ, ужасно однообразны.

— Съ поверхностной точки зрнія,— можетъ быть! У каждаго есть свои тонкости и фокусы.

— Да, вотъ именно: фокусы! Но тогда только вы и можете убдиться въ ихъ однообразіи, когда взглянете глубже, нежели на одну только поверхность. Въ самой-то глубин и сидятъ эти нравственные и умственные фокусы, которые у всхъ и всегда одинаковы, а слдовательно и однообразны. Разговоры и сужденія у всхъ и всегда одни и т же, какъ, у мужчинъ, такъ и у женщинъ — безразлично!

М-съ Энтри приготовилась-было горячо ему возражать,— по крайней мр такъ онъ заключилъ изъ ея позы и выраженія лица, но въ эту минуту на порог появилась Энида. Она только-что сама снесла на почту свое письмо въ матери и подошла въ собесдникамъ — хорошенькая и трогательно-нжная.

— Съ добрымъ утромъ, м-съ Энтри!— проговорила она.— Не правда ли, прелестная погода, какъ и вообще въ Египт?

На этотъ разъ Денисонъ назвалъ жену мысленно ‘желанною помхой’.

VI.

Этотъ разговоръ вдругъ сблизилъ случайныхъ собесдниковъ, которые отнеслись другъ къ другу откровенне, нежели сами ожидали. Особенно-же странно это было со стороны Денисона, который привыкъ отстранять отъ себя всякое вмшательство въ чужія дла, а тмъ боле — семейныя.

Витъ Энтри и въ самомъ дл привязался въ Денисону, который цлые дни посвящалъ изученію этого несчастнаго юноши и его семейныхъ отношеній. Какъ-то разъ, въ чудный лунный вечеръ, Денисоны и Энтри сидли вмст на веранд и тихо бесдовали съ больнымъ юношей, который съ ногъ до головы былъ укутанъ въ плэды и шолковые платки. Онъ казался блдне и худе обыкновеннаго.

— А что, скоро мы будемъ охотиться на шакаловъ?— спросилъ онъ вдругъ.

— Саидъ говорилъ мн, что теперь самая пора, когда ими кишатъ пустыни Сахары.

— Ну, что-жъ, пожалуй!— весело согласилась мать.— А вы что скажете?— обратилась она къ Денисону.

— Я вообще плохой стрлокъ,— довольно сухо отвчалъ тотъ.— Впрочемъ, если не попадешь въ шакала, останется намъ на добычу пирамида — по ней промаха дать невозможно!

— Только смотрите, не попадите въ пресловутаго сфинкса: онъ ужъ и безъ того достаточно обезображенъ!— подхватилъ оживленно больной.

— Но это безобразіе дло рукъ времени,— возразилъ Денисонъ съ натянутой улыбкой, на которую никто не обратилъ вниманія.— Мн даже кажется, что большинство древностей потому только и красиво, что разрушеніе придаетъ имъ особую художественную прелесть.

— Ну, Гарри! Будь я на мст сфинкса, я предпочла бы сохранить въ неприкосновенности свой носъ, нежели его цною пріобрсти такъ-называемую ‘художественную прелесть’!— замтила м-съ Денисонъ.

Не успли эти слова сорваться у нея съ языка, какъ она увидала, что мужъ сдерживаетъ непонятное для нея раздраженіе. Ей показалось, что онъ иметъ такой видъ, будто намренъ горячо защищать отъ нападокъ какое-то отсутствующее и оскорбленное лицо. Тонкостью наблюденія Энида, впрочемъ, не могла похвалиться, а только взглянула на мужа какимъ-то полу-вопросительнымъ, полу-жалобнымъ взглядомъ.

— Арабы ничуть не уважаютъ своихъ замчательныхъ древностей,— сказала м-съ Энтри.— Имъ ни почемъ было бы играть въ кости въ древнемъ храм или швырять камнями въ величественнаго сфинкса.

Взглядъ, который бросила Энида на мужа, сталъ еще тревожне.

— Ихъ надо учить приличному обхожденію,— замтилъ онъ, энергично отряхивая пепелъ сигары.

— Но кто же за это возьмется? Ужъ не т ли туристы-англичане, которые не стсняются выскабливать свои прелестныя имена: ‘Джонсъ* или ‘Уильсонъ’, на гранитныхъ стнахъ пирамиды или на первомъ попавшемся придорожномъ камн? Мн кажется, на это плоха надежда!

— Какъ бы то ни было, а я уже попробовалъ-было вчера образумить одного изъ мальчишекъ, который швырнулъ камень въ сфинкса,— сказалъ Денисонъ.— Я далъ ему славнаго тумака, но когда онъ поднялся на ноги, наградилъ его цлыми пятью піастрами.

— И очень дурно сдлали!— улыбаясь, подхватила м-съ Энтри.— Вы показали другимъ врный путь къ піастрамъ. Теперь отбою не будетъ отъ мальчишекъ, угощающихъ камнями гранитнаго великана, а къ концу сезона отъ него, бднаго, не останется ни обломка!

— Не безпокойтесь! Онъ прожилъ уже такъ долго на свт, что уморить его будетъ не такъ легко!— И Денисонъ оживленно улыбнулся, а жена поспшила поддержать его веселою улыбкой и отогнала отъ себя вс мысли о солнечномъ удар и тому подобныхъ ужасахъ.

Ей нравилось, что она миловидна, и въ эту самую минуту она была въ самомъ счастливомъ настроеніи. На ней была надта кофточка-зуавка, которую только-что мужъ купилъ ей въ Каир и которая очень къ ней шла. Энида чувствовала это, ей нравилось быть хорошенькой и молодой, нравилось сознавать, что м-съ Энтри въ этомъ отношеніи не можетъ соперничать съ нею, да и не стремится отбивать отъ нея мужа. За возрастъ ея собесдницы говорило достаточно краснорчиво наглядное доказательство — ея взрослый сынъ. Его года и стройный ростъ разуврили Эниду, и она мысленно ршила, что въ мать такого большого сына немыслимо влюбиться. Сама успокоенная, ока захотла успокоить и мужа и, повинуясь внезапному приливу нжности, тихо коснулась его руки своей нжной ручкой… благо подъ столикомъ никому не было замтно. На ея тихое пожатіе мужъ отвчалъ ей тмъ же, но это еще не значило, что онъ раздляетъ чувство, подсказавшее ей поступить съ нимъ какъ съ любимой куколкой или съ ребенкомъ, котораго надо непремнно успокоить. Если бъ она хотя немного больше имла той умственной и душевной чуткости, которою щедро была надлена мать Вита, м-съ Денисонъ никогда (а тмъ боле въ эту минуту) не приравняла бы мужа своего къ ребенку. Ему это было положительно непріятно, тмъ боле, что онъ привыкъ на все смотрть особенно спокойно и равнодушно, а выводы и сужденія людскіе выслушивать съ безмолвною насмшкой. Выдержка его была такъ строга, что онъ вполн могъ на себя положиться. Только за время своего пребыванія въ Mena-Htel онъ замтилъ за собой впервые нкоторую уступку, которая состояла въ томъ, что онъ не могъ удержаться отъ такихъ словъ и поступковъ, которые могли удивить или даже встревожить окружающихъ. Цпь, сковывавшая непроницаемую броню, которая ограждала его отъ вншнихъ вліяній, очевидно, ослабла, потому что теперь онъ долженъ былъ сначала разсуждать, а затмъ ужъ поступать такъ, какъ привыкъ, бывало, поступать инстинктивно.

М-съ Энтри была наблюдательна отъ природы и пытлива, трусость не входила въ число ея личныхъ недостатковъ. Поэтому она бровью не повела, когда Денисонъ поймалъ на себ ея участливый и почтительный взглядъ. Она выдержала его спокойно и не отвела въ сторону своихъ большихъ темныхъ глазъ, а лишь измнила ихъ выраженіе: въ нихъ тотчасъ же загорлся взглядъ бодрый, вызывающій. Съ ловкостью и непринужденностью истинно умной свтской женщины, м-съ Энтри перемнила разговоръ, а Денисонъ почувствовалъ, что за нимъ наблюдало живое существо, вниманіе котораго нельзя было отвлечь пустымъ пожатіемъ руки, какъ, напримръ, Эниду.

Но этому вечеру не суждено было окончиться въ мир и согласіи.

Только-что простились и ушли на покой об дамы, какъ вдругъ за ними поднялся и Витъ Энтри.

— Хочется мн напиться,— сказалъ онъ:— пойдемте вмст, выпьемъ!

Но Денисонъ былъ не изъ такихъ, которые готовы пить изъ вжливости. Онъ не могъ допустить, чтобы водка и благовоспитанность могли уживаться, ненужное и чрезмрное употребленіе вина всегда казалось ему нестерпимо нелпымъ.

— Благодарю, мн не хочется пить: я жаждой не страдаю!— отвтилъ онъ и, замтивъ зловще-истомленный и болзненный видъ юноши, прибавилъ, подъ вліяніемъ чувства жалости къ нему:

— Ступайте лучше, ложитесь! Вы и то уже переутомились.

— Ложиться? Такъ рано?! Полноте, голубчикъ: я еще, дай Богъ, чтобы черезъ два часа угомонился. Пойдемъ со мной, пойдемъ!

И, напустивъ на себя необычайную развязность, Вить засунулъ руки въ карманы и покачался на своихъ тонкихъ, слабыхъ догахъ. На губахъ его появилась насильственная улыбка, лицо было мертвенно-блдно.

— Ложитесь!— рзко и твердо проговорилъ Денисонъ.

Энтри пересталъ улыбаться, съ минуту остановился, точно собираясь дать ему отпоръ, затмъ вдругъ повернулъ круто къ дому и вскор исчезъ за дверью.

Денисонъ остался почти одинъ на веранд. Только двое-трое завзятыхъ курильщиковъ еще дымили своими душистыми сигарами.

Онъ тихо задумался, поддаваясь потребности въ серьезномъ мышленіи, которое настоятельно чувствовалъ посл цлаго дня мелочныхъ интересовъ и пустой болтовни. Невольно мысли его занялись злополучнымъ мальчикомъ, который жилъ подъ гнетомъ скорой и неизбжной смерти.

Впервые съ самаго начала ихъ знакомства Денисонъ увидалъ во многихъ его чертахъ сходство съ собою и увидалъ также ясно рзкое между ними различіе. Оба они незримо боролись, но предметъ борьбы былъ неодинаковъ: одинъ видлъ себ врага въ неумолимой смерти, а другой — въ пустой и обыденной жизни. Но еслибъ они помнялись своимъ положеніемъ, остался ли бы каждый изъ нихъ такимъ, какимъ былъ теперь?

— Еслибы мн пришлось жить ежеминутно подъ страхомъ смерти, какъ бы отразилось это на мн?— уже не въ первый разъ спрашивалъ себя Денисонъ, и не въ первый разъ отвчалъ на этотъ вопросъ съ холодной увренностью, что онъ, напротивъ, горячо привтствовалъ бы зловщую спутницу жизни, которая пугала нервнаго юношу. Но вскор мысли его приняли другое направленіе и онъ вернулся къ предмету своихъ пытливыхъ стремленій — въ вчно-прекраснымъ, безстрастнымъ пирамидамъ. Вдали, за волнистымъ уровнемъ песковъ виднлись ихъ величавыя, строгія очертанія и, глядя на ихъ непоколебимую твердыню, мечтатель почувствовалъ, что отъ него отпадаютъ вс мелочные заботы и интересы, а въ душу вливается величавый, всеобъемлющій покой…

——

— М-ръ Денисонъ, не знаете ли вы, гд Витъ?— послышался вдругъ подл него голосъ м-съ Энтри.

Денисонъ вздрогнулъ. Онъ замечтался до того, что не замтилъ, какъ пробило полночь.

М-съ Энтри повторила свой вопросъ, кутаясь въ большой теплый платокъ. Лицо ея было блдне обыкновеннаго.

— Витъ?— переспросилъ онъ, понемногу приходя въ себя.— Онъ ушелъ въ себ вскор посл того, какъ мы съ вами простились, и врно ужъ давно спитъ… Я и не думалъ, что уже такъ поздно,— прибавилъ онъ, справляясь съ часами.

— Нтъ, онъ не дома, и комната пуста. Вдобавокъ, у него сегодня весь день такой ужасный видъ, что я ршилась уже не по-товарищески, а по-матерински послать его спать… Но куда же онъ могъ запропаститься?

Голосъ ея звучалъ какъ обыкновенно, но въ глазахъ горлъ огонекъ тревоги и возбужденія.

— Я пойду, посмотрю!— предложилъ Денисонъ.— Мн кажется, найти его не трудно.

— Онъ вдь пошелъ въ пивную?— просто замтила она.

— Да!— былъ краткій отвтъ, и оба пошли черезъ сни, гд горла принесенная м-съ Энтри свча, вдоль по глубокимъ, темнымъ корридорамъ гостинницы, разъискивая молча слдъ бднаго мальчика.

Вдругъ они натолкнулись на него, на полу. Онъ лежалъ скорчившись, лицомъ къ стн, и поза, и лицо его не оставляли сомнній относительно его положенія. М-съ Энтри не вымолвила ни слова, даже выраженіе лица ея не перемнилось.

Когда Денисонъ нагнулся и сталъ поднимать его, Витъ что-то пробормоталъ сердито, въ вид возраженія, но тотъ спокойно взялъ его на руки, какъ настоящаго ребенка (онъ и въ самомъ дл былъ легокъ какъ дитя) и съ помощью матери понесъ наверхъ въ его комнату,

— Вотъ и готово!— сказалъ Денисонъ и, тихо дотащивъ безчувственнаго юношу до постели, вернулся къ себ въ нумеръ.

Отворяя дверь, онъ услышалъ голосъ жены: она звала его и даже дверь въ его комнату не была плотно заперта. Энида сидла на постели, глаза ея смотрли напряженно и устало, и Остановились на немъ съ выраженіемъ жаднаго любопытства. Мужъ подошелъ въ ней.

— Какъ ты поздно, Гарри!— сказала она.— Отчего теб вздумалось ложиться, не простившись со мною?..

— Я просто боялся тебя безпокоить,— возразилъ онъ, но въ лиц и въ голос его замтна была холодная суровость.

Послдній изъ эпизодовъ минувшаго дня былъ для него особенно непріятенъ и ему было не до разговоровъ. Его тянуло посидть спокойно, въ полномъ уединеніи и тишин, весь его видъ, его манера, казалось, молча выражали страстное желаніе того и другого.

Чуткость Эниды почему-то, на этотъ разъ, обострилась и дала ей это замтить.

— Отчего ты торопишься уходить?— спросила она, и ея нжные пальчики смущенно крутили край тонкой простыни.

Денисонъ покорился необходимости, но не безъ того, чтобы черезъ эту покорность сквозило нетерпніе.

— Я и не тороплюсь, ты хочешь поболтать?— спросилъ онъ, садясь рядомъ съ нею.

Темные глаза Эниды вопросительно остановились на его лиц, но она промолчала и легла, прижавшись къ подушк своей пылавшей щечкой.

— Мн было слышно, какъ ты возвращался,— сказала она тихо.

— Къ себ въ комнату?— договорилъ онъ за нее.

— Нтъ, въ сосдній корридоръ съ… съ м-съ Энтри.

У Денисона пробжала по спин дрожь отвращенія. Онъ тотчасъ же догадался, къ чему она клонитъ рчь, и ему стала противно, что его жена пойдетъ по стопамъ другихъ замужнихъ женщинъ, отнимающихъ отъ себя послднюю долю привлекательности. Она, очевидно, готовитъ ему сцену, которую давно пора бы снять съ жизненныхъ подмостковъ.

Энида выжидала его возраженій, а онъ сидлъ молча, угрюмый, словно закованный въ броню ледяного презрнія и гнва. Видя, что мужъ упорно хранитъ молчаніе, она продолжала съ возростающимъ возбужденіемъ:

— Два часа тому назадъ, м-съ Энтри, вмст со мной, простилась и пошла будто бы спать. Теперь, посл полуночи, она ходитъ съ тобой по корридорамъ, а ты хочешь ложиться, не простясь со мною! А я-то, я…

Она спрятала лицо въ подушки и начала рыдать.

Денисонъ вдругъ сорвался съ мста. Ему безгранично противны показались и жена его, и Витъ Энтри съ матерью, и вс на свт. Не въ силахъ подавить въ себ это чувство, онъ подчинился ему.

— Покойной ночи!— пробормоталъ онъ, уходя поспшно. Еще мигъ — и онъ ужъ заперъ за собою дверь своей комнаты и настежь распахнулъ окно, въ которое смотрли яркія звзды и вяло необъятной тишиной пустыни и безмолвіемъ тропическаго неба.

Ему, какъ ребенку, хотлось схватить нжный, пушистый втерокъ въ свои объятія и прижать его въ своей груди, приласкать, погладить его. Онъ былъ готовъ вознести безмолвію пустыни и небесъ благоговйную мольбу, даже не требуя у нихъ отвта.

Но вскор ему стало казаться, что тсныя стны комнаты надвигаются на него, душатъ и давятъ безъ пощады… Онъ бросился вонъ, на просторъ, туда, куда великая, таинственная страсть звала его неудержимо.

VII.

Дна два спустя, м-съ Денисонъ спросила мужа въ удивленіи, которое близко граничило съ тревогой.

— Разв мы не демъ дальше по Нилу на пароход ‘Принцъ Аббасъ’?

— Вчера, когда я былъ въ Каир, я перенесъ билеты на другой срокъ!— былъ отвтъ.

Лицо его слегка порозовло, но голосъ былъ спокоенъ, равно какъ и все его обращеніе. Съ минуту м-съ Денисонъ не нашлась отвтить, только большіе глаза ея наполнились слезами, а губы дрожали такъ, что жалко было смотрть.

— Что скажутъ сэръ Эврардъ и лэди Тэлоръ? Они взяли себ каюты единственно, чтобы не разставаться съ нами,— замтила она.

— Будь покойна, они переживутъ благополучно это ужаснйшее изъ разочарованій, да и спутники они не особенно веселые. Сэру Эврарду нуженъ не столько я самъ, какъ вообще партнеръ въ пикетъ. Вотъ и вся причина.

— Но мы здсь живемъ ужъ давно, вторую недлю,— робя, но все-таки настаивая на своемъ, проговорила жена.— Мы уже все видли, везд побывали… Мы раньше вдь совсмъ сюда не собирались. Она разстроила вс наши планы!

— Терпть не могу сдлать себ росписаніе еще сидя дома и не отступать отъ него ни на шагъ!— отвернувшись къ окну, чтобы скрыть свое раздраженіе и вспыхнувшее лицо, возразилъ Денисонъ.

— Но до сихъ поръ у насъ вдь былъ именно такой порядокъ,— не унималась м-съ Денисонъ.— Я терпливо влзала на горы, посщала пирамиды, любовалась древними святилищами на глубин ста футовъ подъ землею и, наконецъ, сфинксомъ… до того, что вс они мн страшно надоли, я просто устала!

Денисонъ распахнулъ окно и выглянулъ въ него.

— Гарри!— заговорила хорошенькая Энида.— Должна же я высказаться откровенно! Мн кажется… я уврена, что знаю причину, по которой ты ршилъ остаться здсь.— Мужъ повернулся и подошелъ въ ней. Румянецъ потухъ у него на щекахъ, он были даже блдны.

— Что ты хочешь этимъ сказать? Что?.. Говори!— вырвалось у него.

— То, что ты будешь счастливъ и доволенъ лишь пока м-съ Энтри здсь,— понизивъ голосъ, сказала она. На губахъ Денисона появилась насмшливая улыбка. Онъ смялся самъ надъ собою.

‘Какой же я глупецъ,— думалъ онъ,— что могъ хоть разъ понадяться, что она будетъ умне другихъ!’ — а вслухъ проговорилъ:

— Послушай! Ты, какъ вс женщины вообще, готова не разсуждая набрасываться на всевозможные умозаключенія и выводы, не задумываясь надъ ихъ происхожденіемъ, и это вамъ, женщинамъ, иногда удается. Но на этотъ разъ ты ошибаешься. Для меня м-съ Энтри просто любопытна, какъ чрезвычайно блестящее явленіе, а въ сыну ея, какъ это мн самому ни странно, я чувствую жалость, хотя склонности жалть у меня вовсе нтъ. М-съ Эитри и сынъ ея для меня чужіе: что мн особенно ихъ жалть или ими интересоваться! Просто воздухъ здшній, по-моему, чрезвычайно полезенъ: у меня цлые годы словно съ плечъ свалились. Многіе даже по нскольку мсяцевъ здсь живутъ.

Жена ничего не сказала, только выраженіе ея лица говорило, что она слушаетъ, но не соглашается съ мужемъ.

— Ты мн не вришь?— спросилъ онъ.

— Я еще не такъ глупа, хоть ты и допускаешь это… за послднее время.

Денисонъ разсмялся, но безъ гнва.

— Съ твоей стороны большая заслуга — такая откровенность. Ты бы могла дать женщинамъ хорошій урокъ. А все-таки ты неправа.

Энида разразилась громкими слезами, и въ ту же минуту мужъ спокойно, не волнуясь, принялся утшать ее. Ея горе казалось ему теперь чмъ-то далекимъ, постороннимъ.

— Энида! Это просто смшно!— говорилъ онъ.— Ревность — чувство, недостойное порядочнаго человка. Не плачь же! Право же, не о чемъ. Я такъ же всецло принадлежу теб, какъ всегда.

Молодая женщина въ нервномъ порыв проговорила:

— Ну, тогда почему же тебя не было дома вчера ночью?

Денисонъ измнился въ лиц. Онъ этого никакъ не ожидалъ.

— Что это значитъ? Объясни!

— Хорошо. Вчера, когда мы съ м-съ Энтри пошли (будто-бы) спать, я, какъ уже сказала, слышала въ корридор ваши голоса, и это весьма меня огорчило. Потомъ, когда я теб объ этомъ сказала и ты разсердился и ушелъ, я не могла заснуть, не повидавъ тебя, меня мучила мысль, что мы разстались въ раздраженіи… Ну, я пошла къ теб и… не нашла тебя! До половина второго прождала я въ твоей спальн,— но напрасно. Я вернулась въ себ и долго еще не спала, но ты такъ и не вернулся… Наконецъ, я заснула.

— Я гулялъ.

— Всю ночь?

— Всю.

— И… одинъ?

— Да, совершенно!— проговорилъ мужъ, посл чуть замтнаго колебанія.

— Это… это очень странно!— проговорила она растерянно.

— Надюсь, я имю полное право наслаждаться тишиной и луннымъ свтомъ?— продолжалъ ея мужъ спокойно, но это спокойствіе казалось немного натянутымъ.

— О, да!— подтвердила жена, и Денисонъ ожидалъ, что она еще распространится на эту тэму, но она только еще сильне зарыдала.

Денисонъ пошелъ прочь и уже подходилъ къ дверямъ, какъ вдругъ рыданія мгновенно оборвались и м-съ Денисонъ сравнительно съ меньшимъ волненіемъ заговорила:

— Гарри! Съ тхъ поръ, какъ мы живемъ здсь, ты замтно перемнился. Я не могла этого не замтить, хоть и не говорила теб объ этомъ. Тебя занимаетъ что-то такое, что отвлекаетъ твои мысли это всего окружающаго. Ты сталъ какой-то тревожный, не такой безстрастный и равнодушно-насмшливый. какъ бывало. Прежде ты наблюдалъ за другими, теперь теб все кажется, что другіе за тобой наблюдаютъ,— я это вижу у тебя по лицу… Какъ же мн не тревожиться?

По мр того, какъ она говорила, выраженіе лица Денисона становилось все тревожне. Онъ былъ пораженъ такой наблюдательностью жены и чувствовалъ себя какъ человкъ, припертый къ стн. Сдлавъ чрезвычайное усиліе обратить все въ шутку, онъ отвтилъ:

— Я только попрошу тебя, Энида, не давать такой воли своему воображенію. Иначе мн, какъ жен Пилата, придется ‘много пострадать’ за тебя.

Сознаніе, что Энида замтила въ немъ перемну, тревожило его, но лишь потому, что эта перемна уже настолько обострилась, чтобы выдлить его изъ числа другихъ нормальныхъ людей. Если же онъ такъ рзко отличается отъ прочихъ, то какъ назвать его ненормальность? Ужъ не сумасшествіе ли это, или его начало?!

Такъ разсуждалъ мечтатель, сидя уже у себя въ комнат и сознавая, что даже его блдное, нервное лицо являлось уже достаточной противоположностью оживленной картин, разстилавшейся передъ нимъ. Яркое солнце заливало своимъ свтомъ шумные караваны, группы торговцевъ и путешественниковъ, врывалось въ его комнату и всему придавало жизнерадостный, блестящій видъ.

Невесело прислушивался Денисонъ къ веселому смху и говору людскому и чувствовалъ, что онъ далекъ отъ простыхъ, будничныхъ интересовъ съ ихъ мелочными радостями и горестями, всецло поглощающими будничнаго человка. Но если онъ самъ не такой, какъ вс,— чтоже онъ такое?.. Помшанный?!..

Мысль объ этомъ наполняла ему сердце весьма понятнымъ ужасомъ.

Денисонъ сосредоточилъ вс свои интересы и стремленія не на отдльныхъ фактахъ, а на отвлеченныхъ понятіяхъ, на мысляхъ, возникавшихъ въ немъ вслдствіе сильныхъ впечатлній, которыя онъ получалъ даже отъ неодушевленныхъ предметовъ или которыя самъ создавалъ себ въ своихъ мечтахъ. Эти мечты увлекали его, какъ никогда ни одна женщина не увлекала. Он вызывали въ немъ чувства, мысли и стремленія, которыя, казалось, служили наилучшимъ доказательствомъ того, что въ человк дйствительно живетъ ‘душа живая’. Денисонъ чувствовалъ въ себ ея пробужденіе, ея величіе и неземную прелесть. Сдержанность и необходимость скрывать свои настоящія мысли и чувства длали ихъ прочне, неизмнне и привлекательне, нежели высказанныя, которыя становятся незамтне для души и уже не будятъ воображенія, которое поддерживаетъ даже самое пылкое изъ чувствъ — любовь.

Денисонъ и самъ зналъ, что онъ — ненормальный человкъ, но, бывало, ненормальныя чувства и ощущенія никогда не длились у него особенно долго. Теперь же дло другое: его поглотила и увлекла за собою постоянная, страстная мечта, надлившая въ его глазахъ гранитное изваяніе непостижимой, таинственной душою, за которую думалъ и чувствовалъ бдный мечтатель. Сердце его болло каждый разъ, когда онъ представлялъ себ, какъ непочтительно шумли и критиковали великолпнаго гранитнаго гиганта легкомысленные туристы, какъ жадные до наживы арабы галдли и спорили вокругъ него изъ-за грошей и швыряли камнями въ суроваго, неподвижнаго сфинкса. Бдный Денисонъ былъ ревнивъ какъ влюбленный, и съ пылкостью влюбленнаго увлекался… и чмъ же? гранитнымъ изваяніемъ безобразнаго сфинкса!.. Онъ дико засмялся при мысли объ этой несообразности. Какъ настоящій влюбленный, онъ стремился къ своему кумиру, онъ томился, онъ проводилъ въ тоск цлые дни и часы, когда ему нельзя было уединиться въ предмету своей необъяснимой страсти.

Въ то время, когда они дня на два здили въ Каиръ и часъ уходилъ за часомъ, а м-съ Денисонъ все еще продолжала ходить изъ магазина въ магазинъ, восхищаясь восточнымъ производствомъ такихъ рдкостей, такихъ богатыхъ вещей, что, казалось, имъ мсто только въ мір арабскихъ сказокъ,— Денисонъ испытывалъ почти физическія страданія отъ нетерпнія скоре вернуться въ безбрежные пески. Сердце его готово было разорваться при мысли, что еще далекъ тотъ часъ, когда онъ вновь увидитъ предметъ своихъ стремленій, олицетворившій въ его глазахъ неразршимую загадку,— цль всей его умственной жизни. Онъ ожилъ душою, лишь завидя вдали гнойные пески Сахары и очертанія пирамиды.

Сцена съ женой была для него тягостна и непріятна, но мысль уступить Энид, ухать отсюда, была еще ужасне! Надо еще потерпть немного, еще таить свои сокровенныя мысли, хоть нсколько дней, пусть Энида выходитъ изъ себя, пусть мучитъ и себя, и его слезами и ревностью… Невозможно же, въ самомъ дл, сказать ей правду! Она приметъ его за помшаннаго, созоветъ докторовъ, побжитъ оповщать своихъ родныхъ и друзей…

Нервная, холодная дрожь пробжала у него по тлу, несмотря на то, что палящее солнце жгло даже стны его комнаты. Его страсть, его поклоненіе великому, таинственному, его благоговйное чувство передъ величіемъ и непоколебимостью этого нмого свидтеля тысячелтій, его любовь — отвлеченная, чистая и безплотная — вдругъ станетъ достояніемъ сплетенъ и пустой болтовни!..

Нтъ, нтъ! Во что-бы то ни стало, надо сохранить свою тайну неприкосновенною. Надо отвлечь свое вниманіе и вниманіе жены отъ нея и отъ м-съ Энтри, для которой ревность молодой женщины была бы оскорбленіемъ. И Денисонъ ршилъ посвятить свое время блдному, приговоренному къ смерти мальчику, который могъ пробудить въ Энид лишь сочувствіе и жалость, не глупую ревность (къ сожалнію, и ея коснулся этотъ вковчный порокъ: людская глупость!), а самыя лучшія ея чувства.

Денисонъ остановился на этомъ ршеніи и даже былъ доволенъ, что ему выпало на долю играть такую трудную роль. Но и вниманіе м-съ Энтри было также возбуждено: она день это дня все больше и больше интересовалась Денисономъ, который выигрывалъ въ ея глазахъ отъ боле близкаго знакомства. Съ ея точки зрнія, у каждаго человка должна быть какая-нибудь преобладающая черта, достоинство или порокъ, которая руководитъ всми его помыслами и поступками, всей его жизнью.

— Какому пороку, какой добродтели повинуется Денисонъ?— задавала она себ вопросъ, и чмъ ближе присматривалась къ нему, тмъ меньше могла отвтить на него. Она видла, что Денисонъ отчасти слдуетъ ея собственному примру. Какъ она старалась отвлечь вниманіе своего несчастнаго сына отъ своихъ горестныхъ думъ и чувствъ, такъ и Денисонъ вс усилія прилагалъ къ тому, чтобы жена не подмтила его настоящихъ мыслей и ощущеній. Онъ также шелъ одинокимъ по жизненному пути и даже самъ стремился къ уединенію, она, въ сущности, стояла одиноко въ обществ, которое ее осуждало за поблажки ‘разнузданному мальчишк’. Дв-три доброжелательныя старушки вздумали-было выразить ей свое сочувствіе, жалть, что сынъ у нея такой ‘необузданный’ и ‘шелопай’… но во второй разъ ужъ никто не осмливался больше непрошенно вмшиваться въ ея внутреннюю жизнь, хотя она и не сказала никому ничего обиднаго.

Между тмъ, Энида повидимому примирилась съ поведеніемъ мужа, отъ страха ли передъ его гнвомъ, или съ цлью сначала проврить свои подозрнія — не все ли равно? Какъ бы то ни было, Денисовъ предпочиталъ видть ее не плачущей и страждущей, а улыбающейся, хотя ея улыбки и шли въ разрзъ съ его личнымъ настроеніемъ. Сравнительно спокойное состояніе Эниды было даже нкоторымъ для него утшеніемъ: онъ не желалъ сдлать ее несчастной и радъ былъ, что мелочное вниманіе и ласки могли удовлетворять ее, какъ будничные интереса и союзъ съ положительно-глупымъ человкомъ всю жизнь удовлетворяли ея мать. М-съ Энтри… какая противоположность съ матерью Эниды! Чуткій умъ, душевная отзывчивость на вс человческіе чувства и даже недостатки, энергія и сдержанность даже въ такомъ щекотливомъ для нея вопрос, какъ дло воспитанія ея единственнаго сына, вотъ отличительныя черты этой рдкой женщины. Она нажила себ враговъ въ лиц участливыхъ старушекъ, которыя распускали молву, что на несчастномъ юнош отразились грхи родителей. Такая, молъ, оригиналка слишкомъ выдается изъ среды прочихъ матерей, чтобы быть безгршной.

— Бдный мальчикъ! Ему, врно, не пришлось видть ни отъ кого внимательнаго ухода!— шептали доброжелательницы и старыя двы, мужчины и воспитательницы изъ круга туристовъ.

М-съ Энтри вскор замтила, что окружающіе не питаютъ къ ней особаго расположенія, и только одному удивлялась: какъ это людямъ нравится быть такими грубыми и неделикатными? Или, быть можетъ, это оттого, что правила цивилизаціи воспрещаютъ имъ грубость въ обхожденіи? Все равно, ей до нихъ нтъ дла, ихъ грубость останется въ сторон, а для ея вниманія достаточную пищу представляетъ одинъ только Денисонъ.

Между тмъ, отношенія между обими дамами пошли сравнительно глаже и въ одинъ прекрасный день он по взаимному соглашенію отправились одн, безъ мужчинъ, посмотрть на служеніе дервишей въ каирской мечети.

Витъ Энтри ухалъ изъ дому еще съ утра и довольно небрежно возразилъ на предложеніе сопутствовать матери и м-съ Денисонъ:

— Пожалуй! Можетъ быть, если будетъ мн по пути — заду!

Денисонъ остался сидть у себя дома и старательнйшимъ образомъ чистилъ гусиныя перья, приготовляясь писать письма въ Англію.

Покачиваясь въ каирской повозк и забавляясь прыжками кисточки на феск ихъ возницы, м-съ Энтри проговорила:

— А вашему супругу, кажется, всякія зрлища противны?

Энида тихонько вздохнула и загородилась зонтикомъ отъ солнца.

— Да, Гарри непохожъ на другихъ людей и даже никогда не старается на нихъ походить.

— Вы какъ будто жалете объ этомъ? Разв вамъ хотлось бы, чтобы въ немъ было больше подражательныхъ свойствъ?

— О, нтъ!— чистосердечно воскликнула молодая женщина.— Онъ правъ, а не другіе — я твердо убждена. Но… но такъ пріятно жить, какъ вс другіе!

М-съ Энтри улыбнулась и поспшила, какъ бы.въ поясненіе своей веселости, указать своей спутниц на какого-то чрезмрно-толстаго турка, который халъ верхомъ на чрезмрно тощемъ мул.

— Но неужели вы считаете, что лучше самому быть обезьяной, если живешь въ кругу обезьянъ?— мягко возразила она.— Не могу сказать, чтобъ я была того же мннія, мн кажется предосудительнымъ всякое неискреннее подражаніе. Мн думается иной разъ, что было бы хорошо юношей и молодыхъ двушекъ хоть одинъ годъ заставлять посвящать изученію своихъ личныхъ свойствъ, потребностей, достоинствъ и недостатковъ, а также и приблизительныхъ послдствій, которыя они могутъ повлечь за собою. Это, вроятно, дало бы имъ возможность предначертать себ извстный жизненный путь, безъ необходимости рабски подражать другимъ. Почти вс юноши у насъ на одинъ образецъ, но они далеко не ‘образцовые’ юноши. Съ двадцати трехъ и до тридцати лтъ вс молодые люди такъ же одинаковы покроемъ, какъ ихъ сюртуки и фраки, молодыя двушки такъ же боятся быть самими собою. Но, скажите пожалуйста, къ чему стыдиться своей собственной души?

— Не, знаю, право,— довольно нершительно сказала Энида.

— Вашъ супругъ — оригинальный, самостоятельный человкъ. Онъ сознательно относится къ своимъ личнымъ свойствамъ и потребностямъ и ему все равно, такія ли он у него, какъ у другихъ людей, или нтъ…

— Но въ томъ и дло, что онъ и самъ не всегда знаетъ, чего хочетъ,— какъ-то порывисто возразила м-съ Денисонъ. Ей вдругъ пришла въ голову мысль тонкимъ образомъ выпытать кое-что по этому поводу. Она исподтишка заглянула въ оживленное лицо и горящіе глаза своей спутницы и прибавила:

— Ему иной разъ случается вдругъ мнять свое мнніе.

— …И въ этомъ подражать женщинамъ?

— Да. Когда мы только-что пріхали въ Египетъ, онъ не могъ допустить мысли прожить хоть недолго въ Mena-House… Ну, изъ-за сфинкса!

— Неужели?!— М-съ Энтри положительно была озадачена.

— Гарри былъ убжденъ, что этотъ безобразный сфинксъ будетъ ему противенъ уже потому, что онъ — одно изъ чудесъ свта. Я даже боялась, какъ бы это неудовольствіе не выразилось рзко…

— А теперь онъ все еще его терпть не можетъ?— спросила м-съ Энтри.

Какъ ни смотрла на нее проницательно Энида, она не могла уловить и тни чего-либо подозрительнаго. Лицо ея было безмятежно-спокойно.

— Не знаю, я не спрашивала его объ этомъ. Только… только теперь онъ уже самъ захотлъ остаться здсь. Ему нравится Mena-House… и даже очень нравится!

Энида опять подняла глаза на свою спутницу, но не прочла на лиц ея ни малйшаго смущенія,— признака ея виновности.

— Странно! Что бы могло здсь его такъ плнять?— проговорила м-съ Энтри.

— Я тоже не могу придумать!

— Можетъ быть, м-ръ Денисонъ, который не любитъ толпы и зрлищъ, просто радъ пожить здсь въ тишин, погрться на солнышк, какъ ящерица.

— Я положительно уврена, что Гарри ни мало не похожъ на ящерицу!— ршительно заявила Энида, а м-съ Энтри вывела заключеніе, что въ ея молодой спутниц нтъ ни малйшей наклонности къ юмору.

Разсужденія ихъ прервалъ завтракъ, и лишь подкрпившись немного, он двинулись дальше по дорог къ мечети.

Но Энида все еще не угомонилась. Она не могла отказаться отъ своихъ первыхъ шаговъ на пути къ хитростямъ.

— Вы, врно, умете хорошо угадывать характеръ людей, м-съ Энтри?— спросила она.

— Право, не знаю, вроятно, первый встрчный — лучшій физіономистъ, чмъ я. Но что вамъ вздумалось?

Энида уклонилась отъ отвта или, по крайней мр, подумала, что уклоняется, замтивъ:

— Весьма нетрудно ошибаться въ людяхъ… особенно въ мужчинахъ. Они всегда больше говорятъ, нежели чувствуютъ.

— Нкоторые изъ нихъ,— не спорю! Но настоящіе, сильные духомъ люди длаютъ и чувствуютъ именно настолько, сколько говорятъ,— замтила въ свою очередь м-съ Энтри.

Отвтъ ея совершенно смутилъ Эниду.

Своими разспросами она хотла навести свою собесдницу на мысль, что на Гарри нельзя положиться, что его вниманіе непродолжительно и разбросано, что онъ можетъ говорить одно, а думать другое, что его чувствамъ нельзя довряться и что никому (кром жены, конечно), не слдуетъ полагаться на его постоянство… Но и только. Дальше этого она бы не пошла, а пока умолкла съ такимъ очаровательно скромнымъ и даже смущеннымъ видомъ, что м-съ Энтри могла лишь любоваться на нее, теряясь въ догадкахъ: къ чему это прелестное дитя клонило свою рчь, заведенную повидимому неспроста.

Дорога, по которой он хали, становилась все людне и людне, по мр приближенія къ мечети, и вскор передъ обими спутницами, во всей своей восточной красот, встали расплывчатыя очертанія мечети,— большого, широкаго зданія, весьма напоминавшаго по своей форм какой-нибудь гигантскій пирогъ, сооруженный сказочными великанами.

Цлыя толпы нищихъ и попрошаекъ окружили повозку, хватали дамъ за платье своими грязными руками, когда же он, наконецъ, пошли пшкомъ къ самому входу, арабы даже мшали имъ идти, цпляясь, съ назойливымъ крикомъ, за платья. Съ большимъ трудомъ удалось имъ продраться сквозь галдвшую дерзкую толпу и наконецъ вздохнуть свободне на порог въ длинную крытую галерею, которая ведетъ во дворъ мечети.

VIII.

М-съ Энтри шла по крытой галере, которая вела во дворъ мечети, бодрою поступью и съ блестящими отъ оживленія глазами,— какъ человкъ, которому удалось счастливо окончить тяжелую борьбу и которому было даже забавно бороться. Платье и прическа ея ничуть не пострадали, а шляпа даже не была помята.

Энида, напротивъ того, имла совершенно видъ испуганнаго ребенка, въ глазахъ ея даже стояли слезы, а платье было помято и задергано руками арабовъ-оборванцевъ. Щеки молодой женщины пылали, она, видимо, была въ сильномъ возбужденіи. Глядя на нее, м-съ Энтри почувствовала къ ней жалость и желаніе помочь ей, защитить ее, какъ боле нжное и слабое существо. Дойдя до двора, она остановила Эниду и своими ловкими, проворными руками оправила на ней платье и волосы, въ то время, какъ Энида — настоящее дитя!— жаловалась на обиду и грубости арабовъ.

Инстинктивно она искала себ защиты въ покровительств своей боле пожилой и основательной спутницы,— но лишь на минуту. Она скоро пришла въ себя, и об поспшили войти въ большое овальное зданіе мечети. Народу тамъ было еще мало, и он рады были поскоре и поудобне уссться на своихъ складныхъ стульяхъ, которые принесли съ собою. Вокругъ нихъ возвышались блыя стны мечети, уходящія подъ высокую сводчатую крышу и прорзанныя лишь кое-гд полукруглыми, длинными окнами. Передъ присутствующими разложены были также полукруглые плетеные коврики-маты.

Между тмъ, Денисонъ, оставшись одинъ, радовался, что дамы ухали, и что чудный, тихій, солнечный день оказался въ его полномъ, неотъемлемомъ распоряженіи. О письмахъ, которыя собирался писать, онъ пересталъ и думать, гусиное перо, совсмъ очиненное, было брошено на столъ… Врно, ужъ не судьба этимъ письмамъ быть когда-нибудь готовыми и посланными въ Англію…

Англія! Англія!.. Названіе ея ничего не говорило его сердцу, не имло для него значенія. Тамъ, далеко на свер, въ бурномъ, мрачномъ мор, утопаетъ въ туманахъ заброшенный въ волны острововъ. А здсь-то? Здсь солнце, здсь зной и безграничный, сіяющій просторъ!

Денисонъ высунулся изъ окна, и воображеніе нарисовало ему срое небо его родины, непроглядную пелену моросящаго дождя, осеннюю стужу и крикъ встревоженныхъ морскихъ птицъ, носящихся надъ шумящими сдыми волнами, ему слышался докучный стукъ дождя въ тысячи-тысячъ городскихъ оконъ, ему представились тускло мерцающіе сквозь туманъ огоньки жилья. И Денисонъ жадно простеръ руки въ солнечнымъ лучамъ, словно желая завладть ими. Въ эту минуту ‘суровый Альбіонъ’ пересталъ для него существовать, даже самое существованіе его казалось ему совершенно невроятнымъ.

Денисонъ взялъ шляпу и зонтикъ и вышелъ на залитую утреннимъ солнцемъ большую дорогу. Арабы-проводники и бродяги настолько ознакомились съ нимъ, что больше не приставали, а вс свои уловки и хитрости оставляли на долю бдныхъ-неопытныхъ туристовъ, на которыхъ они нападали, какъ стая голодныхъ волковъ, не разбирающихъ ни возраста, ни родства, когда дло идетъ о добыч. Незамченный никмъ, онъ прошелъ мимо и вскор очутился въ безпредльной пустын. Прежде она наполняла его удивленіемъ, теперь же поражала своей красотою. И вспомнился ему одинъ концертъ въ Лондон, оставившій по себ сильное впечатлніе.

То было давнимъ-давно, въ большой, душной, ярко освщенной зал. Надъ моремъ годовъ и пестрыхъ дамскихъ шляпъ виднлся на эстрад знаменитый пвецъ и разносился его голосъ, воспвавшій ‘безмолвіе пустыни’. Ему аккомпанировала оркестровая музыка Фелисьена Давида, изображавшая тишину и общую картину безбрежной пустыни, ея нескончаемыхъ, вчныхъ песковъ, мрное колыханіе каравановъ и звонъ бубенчиковъ, побрякивающихъ на ше у верблюдовъ. Но вотъ спускается на землю ночь. Вдали замираетъ шумъ танцевъ… Пвецъ воспваетъ ночную темноту, ночныя грезы…

Вдругъ, посл полнаго молчанія, раздается все разростающійся шорохъ, дамскія шляпы колышатся, толпа рукоплещетъ, а дирижеръ усердно раскланивается на вс стороны, причемъ лицо его расплывается въ широчайшую улыбку. Денисонъ помнитъ, что онъ ушелъ скоре на воздухъ, подальше отъ шумной залы, и старался въ ночной полумгл вновь оживить воспоминанія о дивномъ ощущеніи, которое такъ живо вызвала въ немъ музыка Давида. Онъ напрягалъ свой умственный слухъ, чтобы вновь услыхать и сохранить въ душ отдаленный звукъ танцевъ, бубенчиковъ и ночныхъ дивныхъ грезъ…

Но едва очутился онъ на улиц, какъ со всхъ сторонъ его охватила уличная суета, крики извозчиковъ, завывавшихъ его:

— Сюда, сюда пожалуйте! Со мной пріхали!

Замазанные уличные мальчишки прыгали вокругъ него со своими обычными шутками, женщина, нарядно одтая въ коричневый плюшевый костюмъ и ярко-красную шляпу, догнала его и просила зайти купить ей пару перчатокъ…

И звонъ колокольчиковъ замеръ у него въ ушахъ, караванъ ушелъ безслдно, звуки танцевъ затихли въ отдаленіи, лучистыя южныя звзды померкли. Только дождь стучалъ не переставая, да мимо, въ туманную даль катились длинныя вереницы зеленыхъ и красныхъ омнибусовъ. Одна изъ лошадей споткнулась и кучеръ громко выбранилъ ее непечатной бранью…

Денисонъ печально вздохнулъ, провожая свои недавнія грезы, и купилъ у газетчика газету, въ которой пространно говорилось объ ужаснйшемъ пожар и о неслыханномъ убійств.

Теперь, среди пустыни, подъ знойными лучами египетскаго солнца, въ безмолвной тишин припомнилась ему та причудливая картинная музыка Давида. Прислушиваясь къ ея звукамъ, вновь воскресшимъ въ его воображеніи, Денисонъ бродилъ одиноко по песчанымъ буграмъ, которые казались иной разъ какими-то полуразрушенными или недоведенными до конца зданіями. Постепенно увлекаясь впередъ безо всякой опредленной цли, онъ подошелъ къ заднему откосу чудовищной головы сфинкса.

Не сводя съ него глазъ, Денисонъ остановился, и ему показалось, что въ его уродливыхъ чертахъ отражается ясне, чмъ когда-либо, величавая власть и сила, грозная, безмятежно-непреклонная и роковая, какъ всякое проявленіе сильной воли въ живыхъ существахъ. Зачмъ невдомый творецъ сфинкса вдохнулъ въ это чудовище искру жизни, которую такъ бережетъ въ себ ничтожнйшій изъ людей, и съ которой онъ разстается не иначе, какъ съ ропотомъ и со слезами робости? Нтъ, настоящее величіе состоитъ лишь въ творчеств великаго и властнаго, безпредльнаго молчанія, молчанія, которое захватываетъ, поглощаетъ, властно овладваетъ душою и усмиряетъ въ ней волненіе, даетъ покой всмъ метущимся душою. И это роковое, вщее молчаніе захватывало Денисона, засасывало его, какъ зеленая, заманчивая трясина, оно увлекало неудержимо, какъ потовъ увлекаетъ слабую хворостинку. Глаза его горли, дыханіе становилось горяче, а шаги все бодре и поспшне… Но, по мр приближенія въ гранитному чудовищу, до него долеталъ все громче и опредленне неистовый гамъ криковъ и хохота туристовъ, рзвая трескотня проводниковъ-арабовъ… Денисонъ круто повернулъ назадъ и буквально бжалъ прочь, уже самъ издваясь надъ своей слабостью, надъ своимъ подчиненіемъ неугомонному воображенію.

— Вздоръ! Пустяки!— разсуждалъ онъ теперь, торопясь домой.— ‘Буду я лучше жить по-просту, безъ затй, какъ м-съ Энтри, какъ Энида’!..— и, дойдя до своей гостинницы, приказалъ подать коляску.

— Въ мечеть ‘завывающихъ дервишей’!— крикнулъ онъ, злорадно усмхаясь самъ себ и мысленно ршая, если ужъ не удалось погрузиться въ совершенное молчаніе, то окунуться хоть въ совершеннйшій шумъ и хаотическій безпорядокъ, который все-таки хоть не совсмъ безъ смысла и причины.

Колыханіе и стукотня повозки пришлись мечтателю, на этотъ разъ, по вкусу, и онъ самъ повелъ громкій разговоръ со своимъ кучеромъ, веселымъ малымъ, у котораго на спин разввались концы съ бахромой отъ длиннаго коричневаго шарфа, обмотаннаго вокругъ шеи. Приближаясь къ мосту, Денисонъ замтилъ, что толпа туземцевъ запестрла группами любопытныхъ иностранцевъ, жадныхъ до зрлищъ.

Важность турокъ казалась ему такой же крайностью, какъ и напускная бшеная веселость иностранцевъ, выражавшаяся особенно въ лиц четырехъ чрезмрно толстыхъ пожилыхъ француженокъ, которыя хихикали, болтали и размахивали веромъ игриво, какъ самыя юныя двицы, на голов у нихъ трепетали перья и цвты, въ изобиліи украшавшіе ихъ широкополыя шляпы. Красивыя англичанки, въ соломенныхъ шляпахъ, въ рубашечкахъ и жакетахъ, чинно шли себ впередъ, въ сопровожденіи офицеровъ или своихъ грумовъ, и вмст съ ними какъ бы вливалась струя лондонскаго великосвтскаго духа. Двое американцевъ съ узкими бородками, въ шляпахъ, напоминавшихъ собою головы сахару, плелись себ шажкомъ на миніатюрныхъ ослахъ и тихо говорили между собою.

Денисонъ, нахмурясь, откинулся на спинку своего экипажа и старался перевести свое вниманіе на извстную гостинницу, мимо которой приходилось прозжать. Народъ толпился на ея многочисленныхъ террасахъ, переводчики, которыхъ здсь было также множество, шумли.

— Какое мрачное лицо!— замтила одна изъ барышенъ своему брату, указывая на Денисона, но братъ не обратилъ на это вниманія. Ему было не до того: онъ спшилъ обмняться взглядами съ какой-то прелестной, волоокою испанкой въ легкомъ бломъ вуал.

Когда экипажъ Денисона остановился у мечети, онъ, какъ во сн, вышелъ и направился во дворъ, гд громаднаго роста дервишъ, съ черной косматой гривой, вручилъ ему складной стулъ, за который онъ тотчасъ же заплатилъ и понесъ его дальше, не чувствуя тяжести. Однако вошелъ онъ въ мечеть не сразу. Онъ невольно остановился, прислушиваясь къ страннымъ звукамъ, которые доносились оттуда. Служеніе уже началось, но Денисонъ этого еще не зналъ и тмъ боле удивился. Словъ онъ, конечно, не могъ разобрать, но его поразили неизмримо малые интервалы, которыми голосъ за стною спускался все ниже и ниже, они были гораздо мене полутоновъ нашей музыкальной гаммы. Спустившись, голосъ пріостановился и перешелъ въ какое-то рычаніе, затмъ вдругъ началъ подниматься или, врне говоря, скрипть, пока не добрался до рзвой, пронзительной, высокой ноты, взятой въ носъ, но съ чрезвычайной силой. Опять перерывъ, опять новое мгновенное молчаніе — и опять раздается глубокій ревъ или ворчаніе — но какъ-бы четырехъ голосовъ заразъ, по крайней мр, такъ показалось Денисону. Ворчаніе, постепенно замирая, перешло въ яростное бормотаніе, и снова одинъ единственный голосъ затянулъ свою невообразимо-тсную гамму, но громче, нежели сначала.

Денисону живо представилось, что это не турецкій подданный, а сердитый римско-католическій священникъ съ насморкомъ служитъ обдню въ итальянской церкви… Въ эту минуту, укутанный покрываломъ придверникъ дотронулся до его плеча и показалъ движеніемъ руки дорогу, приглашая его войти. Тихо ступая, продолжая нести свой стулъ съ собою, Денисонъ очутился за порогомъ овальной комнаты, въ которой уже сидло полукругомъ человкъ шесть иностранцевъ, въ изумленіи смотрвшихъ на невиданное ими дотол зрлище, между ними оставались пустыя пространства. По середин, на полу, устланномъ циновками стояли пять-шесть колнопреклоненныхъ фигуръ въ длинныхъ одеждахъ, он тихонько раскачивались взадъ и впередъ съ такой равномрностью, которая тотчасъ же привлекала къ себ взоры. Посреди круга стоялъ старый шейхъ, съ пронзительнымъ голосомъ, глаза у него были глубокіе, проницательные, волосы — сдые какъ лунь. Два другихъ стояли тутъ же, рядомъ съ нимъ.

Не оглядываясь вокругъ, чтобы разыскать жену и м-съ Энтри, Денисонъ слъ на стулъ и весь отдался любопытному зрлищу, странность котораго поглощала невольно все вниманіе зрителя. Крикливый, пронзительный голосъ производилъ на него такое же впечатлніе, какое произвела бы грубая и жесткая рука, еслибъ ею провели по голому тлу. Изрдка къ этому голосу примшивались еще и другіе, реввшіе словно дикіе зври, когда они повинуются непреодолимому чувству злобы и ужаса.

Постепенно другіе дервиши, еще и еще, незамтно крадучись, входили въ комнату и смшивались съ остальными, которые начинали раскачиваться чуть-чуть скоре. Нкоторые изъ нихъ растрепались, и ихъ волосы длинными космами выбились изъ-подъ покрывалъ, висли у нихъ по плечамъ. Одинъ изъ дервишей поднялъ руку и сорвалъ себ съ головы покрывало, какъ будто оно было слишкомъ невыносимой для него тяжестью.

Пронзительный, высокій голосъ все кричалъ и кричалъ, вытягивая свою неизмнную гамму вверхъ и внизъ, пока, наконецъ, у Денисона не появилось ощущеніе, какъ будто бы ему въ черепъ вбивали тонкій, острый ножъ.

Мрное раскачиваніе колнопреклоненныхъ фигуръ сообщалось и ему, его тянуло вторить ихъ механически-правильному движенію, но онъ противился искушенію. Вдругъ его какъ бы кто подтолкнулъ за плечи и качнулъ взадъ и впередъ. Онъ поспшно оглянулся на окружающихъ его туристовъ, чтобы по нимъ проврить свое ощущеніе. Они сидли себ неподвижно и, повидимому, совершенно невозмутимо,— одинъ даже чему-то самодовольно улыбался. Другой опустилъ руку въ карманъ, досталъ часы и справился, который часъ. Пожилая дама въ черной шляп, сверкавшей стеклярусомъ и такими же цвтами, пошарила въ своемъ плать, пока не набрела на карманъ, помщенный въ заднемъ полотнищ, затмъ преспокойно вынула себ платокъ и въ нсколько пріемовъ громко высморкалась. Денисонъ отвернулся отъ нея и машинально пожалъ плечами.

Но вотъ откуда-то явился небольшой, изящно-сложенный человкъ, который былъ одтъ въ узкое, плотно облегавшее платье лимоннаго цвта, и немедленно принялся вертться на мст какъ волчокъ, до того быстро, что казалось, будто онъ стоитъ неподвижно. И въ самомъ дл, ноги его словно приросли къ полу — такъ искусно поворачивалъ онъ ихъ, стоя на одномъ и томъ же мст. Дервиши, которыхъ тмъ временемъ уже набралось человкъ сорокъ, вс встали, повидимому подчиняясь сильному возбужденію, которое постепенно, но неуклонно овладло ими. Они, какъ бы исподтишка бросали другъ на друга странные, вызывающіе взгляды, будто для того, чтобы предупредить о чемъ-то одинъ другого. Ревъ и рычаніе становились все громче, все сильне, и, напряженно прислушиваясь въ ихъ дикимъ, возбужденнымъ звукамъ, Денисонъ почувствовалъ, что и его охватываетъ неудержимое возбужденіе. Яростный ревъ, шумъ и гамъ, въ которыхъ сливались звуки и движенія, звяканіе цимбалъ и мотаніе косматыхъ головъ, мельканіе коричневыхъ сухопарыхъ шей, дикое постукиваніе тамтама,— весь этотъ неистовый хаосъ и грохотъ, казалось, воплотили въ себ вс звуки, которыми люди выражаютъ на всхъ концахъ вселенной свои чувства и ощущенія. Въ этихъ стнахъ теперь слились вс вопли и стенанія, подавленные крики и проклятія, жалобы и шипніе зависти, клятвы, спсивое презрніе и сатанинская властная гордость — словомъ, вс возгласы и звуки, изъ которыхъ составляется необъятный концертъ міровыхъ скорбей и недуговъ. Въ этихъ же самыхъ блыхъ стнахъ мечети за ршетчатыми окнами виднлись закутанныя лица женщинъ, сверкали ихъ большіе черные глаза. Завывающій дервишъ, казалось, старался перекричать весь шумъ и гамъ, а небольшой человкъ неутомимо и съ неописанной быстротой вертлся на мст. Денисону пришло даже въ голову сравнить его съ земнымъ шаромъ,который вертится такъ быстро, что мы не видимъ и не чувствуемъ его вращательнаго движенія. Ему стало казаться, что этотъ шумъ, эти безпорядочныя волны неистовыхъ звуковъ подхватываютъ его и колышатъ, а онъ отдается спокойно на произволъ бурнаго теченія. Онъ готовъ былъ и самъ кричать, какъ бы повинуясь неудержимой сил, но въ дйствительности оставаясь неподвижнымъ и нмымъ, какъ человкъ, который поддался вліянію гипноза, но которому еще не сдлано внушенія.

Еслибы эта оргія прекратилась вдругъ въ эту минуту, воображеніе Денисона сохранило бы о ней самое пылкое представленіе, но она затянулась вн всякихъ границъ и предловъ, и его чуткіе нервы, сначала растянувшіеся, теперь приходили въ состояніе болзненной и непроизвольной напряженности. По мр того, какъ обрядъ подвигался къ концу, раздраженіе Денисона все возростало, а въ то же время росла и рзкость, неудержимость и непрерывность дикихъ звуковъ и мычаній. Косматыя головы безъ покрывалъ кивали словно на пружинахъ, звуки тамтама сливались съ цимбалами, криками и пронзительной хроматической гаммой несуществующихъ интерваловъ. Сначала этотъ шумъ былъ просто порывомъ страсти, теперь онъ превратился въ порывъ грубой, бшеной силы — и только! Теперь Денисону уже не казался этотъ хаосъ звуковъ любопытнымъ: онъ былъ ненуженъ, онъ былъ здсь лишнимъ, онъ грубо вторгался въ безпредльное, вковое безмолвіе великой египетской пустыни. Только оно, это безмолвіе, и есть конечная цль мірового спокойствія, цль бытія.

Какое святотатство!.. И еще люди ршаются являться сюда нарушать его?! Да это преступленіе! Это — грхъ противъ могучаго, безпредльнаго духа пустыни: она — настоящая колыбель безмолвія и вчной тишины!— такъ думалъ Денисонъ,— какъ вдругъ хаосъ усилился до того, что онъ уже не могъ противиться желанію протянуть руку и крикнуть, остановить дерзкое бснованіе, рвануться впередъ, разогнать дервишей и зрителей. Невольно Денисонъ грознымъ движеніемъ протянулъ руку впередъ, но въ тотъ же мигъ кто-то сзади удержалъ ее за локоть. Денисонъ оглянулся: рядомъ съ нимъ стояла м-съ Энтри. Она опиралась на его руку и не спускала съ него пытливаго, твердаго взгляда.

— Не отправиться ли намъ вмст?— предложила она.— Мы сейчасъ уходимъ.— На лиц ея появилось какое-то новое, странное выраженіе, которое Денисонъ когда-то, осматривая домъ умалишенныхъ, подмтилъ у сторожей и сидлокъ.

— Пойдемъ вмст,— повторила она.— Жена васъ ждетъ на воздух, она очень напугана.

Не говоря ни слова, онъ послдовалъ за нею и во двор встртилъ Эниду, которая была близка къ истерик. Ея хорошенькое личико пылало, въ глазахъ стояли слезы. Увидавъ мужа, она бросилась къ нему и нервно схватила его за руку.

— О, Гарри! Увези меня скорй! Я, кажется, оглохла, мн страшно… О, они вс съума сошли! Скорй, скорй подальше отъ этого отвратительнаго шума!

— Сейчасъ, Энида! Пойдемъ въ экипажу,— спокойно отвчалъ Денисонъ и повелъ жену прочь, сквозь толпу нищихъ и бродягъ, залитую солнцемъ.

Не скоро добрались они до экипажа, и еще долго, сквозь топотъ лошадей, провожалъ ихъ безпорядочный гомонъ алчной толпы, крики и ругательства.

Въ сует отъзда, Денисонъ и его дамы не замтили, что имъ встртился экипажъ, въ которомъ сидлъ Вить Энтри. Остановившись посреди толпы нищихъ, онъ съ трудомъ всталъ и, нетвердо держась на ногахъ, пошелъ въ мечеть, хватаясь руками за стну, чтобы не пошатнуться.

Въ эту минуту возбужденіе дервишей достигло самой высшей степени.

IX.

Въ тотъ же вечеръ, вскор посл табль-д’ота, бднаго юношу привезли домой чуть живого — побитаго, изнеможеннаго. Денисоны сидли съ м-съ Энтри на веранд въ то время, какъ у крыльца остановился экипажъ съ иностранцемъ, повидимому англичаниномъ, который оказалъ больному этотъ подвигъ милосердія. Витъ попробовалъ-было встать, но упалъ на подушки, и его спутникъ, высокій, здоровенный іоркширецъ, внесъ его на крыльцо на рукахъ, какъ ребенка. Даже мать не могла удержаться отъ восклицанія ужаса, а Денисонъ подумалъ, что Энтри умираетъ. Его тотчасъ же уложили въ постель, послали за докторомъ, а іоркширецъ передалъ вкратц, какъ было дло, и съ облегченнымъ сердцемъ отправился во-свояси.

Оказалось, что бдный юноша въ нетрезвомъ вид явился въ мечеть и въ возбужденіи набросился на одного изъ дервишей, который задалъ ему потасовку, не разбирая, съ кмъ иметъ дло, какъ дикій зврь. Когда отняли Вита отъ него, мальчикъ былъ безъ сознанія и весь въ крови, и только посл внимательнаго осмотра убдились, что онъ не израненъ, хотя голова его сильно истекала кровью. Его кутежъ, однако, не прошелъ, ему даромъ. Онъ занемогъ и ослаблъ такъ, что ему пришлось пролежать нсколько дней въ постели. Онъ былъ въ отчаяніи. Его главная мечта — присутствовать на скачкахъ — рушилась: пока онъ охалъ и сердился, лежа какъ пластъ, скачки прошли безъ него!

Но это приключеніе имло еще и другія послдствія.

Съ той минуты, какъ Энида увидала больного въ позорномъ вид безчувственно пьянаго человка,— вмсто жалости къ нему въ ней проснулось отвращеніе, и этого чувства она уже не въ силахъ была измнить. Она брезгливо отворачивалась отъ него, она начинала его почти ненавидть, и эта ненависть была, безъ ея вдома, могучимъ орудіемъ въ ея рукахъ противъ стремленія мужа подольше пробыть въ стран сфинксовъ и пирамидъ. Бдная Энида, беззаботная какъ дитя, была какъ дитя пуглива, и не въ ея власти было переродиться. Она отъ природы принадлежала къ разряду людей, которые лишены геройскаго чувства самопожертвованія, сила котораго творитъ чудеса: такіе люди ухаживаютъ за самыми отвратительными больными, перевязываютъ гнойныя раны и не подаютъ вида, что больной такъ ужасенъ. Нтъ, Энида не имла въ себ и крупицы подобнаго геройства и примыкала охотне въ тмъ слабымъ существамъ, которыя предпочитаютъ идти невозмутимо своимъ ровнымъ, безпечальнымъ путемъ, не оглядываясь на горести и недуги другихъ, чтобы не затмить его сіянія. Жить счастливо и безъ тревогъ — пріятне и легче! Понятно, что и Энид непріятно было себя утруждать. Когда мужъ заговорилъ съ нею о плачевномъ состояніи Вита, о томъ, какъ для него должно быть ужасно чувствовать, что онъ еще такъ молодъ, а конецъ уже такъ близокъ и такъ неизбженъ, она отвтила, что онъ самъ виноватъ, и онъ недостоинъ ничьего участія.

— Вообще, мн противно о немъ думать, Гарри!— какъ-то разъ вырвалось у нея.— Когда онъ сойдетъ внизъ?

— По всей вроятности, дня черезъ два,— былъ холодный отвтъ.

— Нельзя ли намъ будетъ къ тому времени ухать?— горячо подхватила звена и умоляюще взглянула на мужа.— Мы такъ сблизились съ ними, что было бы неловко теперь избгать ихъ общества, и мн придется подходить, сидть съ нимъ, pasговаривать… О, какой ужасъ!— и она содрогнулась.— Я его боюсь… боюсь вспомнятъ его окровавленное, искривленное лицо… Я не привыкла видть больныхъ, мама считаетъ, что ихъ видъ вредно дйствуетъ на воспріимчивое воображеніе двушекъ.

— Воображеніе?— насмшливо перебилъ ее Денисонъ.— Неужели и ты обладаешь этимъ чудовищемъ, Энида?

Молодая женщина была озадачена.

— Да и не я одна, милый: у каждаго вдь есть воображеніе,— тихо отвтила она.

— Вотъ какъ? Ну, тогда не о чемъ и толковать. Старайся только не давать своему воображенію слишкомъ много воли. Что же касается Энтри, я думаю, онъ не можетъ сдлать теб ничего дурного, а мать его… Мн казалось, что она даже нравится теб…

— Да,— какъ-то неувренно протянула Энида.— Она добра и… даже забавна, только…

— Ну?

— Я иной радъ побаиваюсь ея… да, немножко! Она такъ странно, пристально глядитъ, и не всегда соглашается съ другими, даже въ пустякахъ, которые ужъ всми приняты, какъ установленныя истины.

— Она не глупа, Энида, а наблюдательность еще не такой грхъ.

— Конечно, ты будешь всегда ее защищать,— съ горечью замтила жена.

— Мн жаль ее,— отвтилъ Денисонъ.— Положеніе ея очень тяжелое, и теб слдовало бы желать нсколько облегчить его.

Онъ повернулся и пошелъ прочь, оставивъ Эниду въ довольно возбужденномъ состояніи. Ему впервые пришлось пожалть, что она недостаточно похожа на обыкновенныхъ женщинъ. Для женщины обыкновенной естественное дло жалть сирыхъ и больныхъ, сочувствовать несчастнымъ, въ Энид же не было настоящей жалости ни къ тмъ, ни къ другимъ. Все могло бы еще уладиться, еслибы м-съ Энтри была женщиной боле слабой и мене самостоятельной отъ природы, но она страдала молча и ни въ чьемъ сочувствіи не нуждалась, не искала его. Она какъ будто бы совсмъ не замчала, какъ отнеслись вс жильцы Mena Htel’а къ скандалу, разъигранному ея сыномъ. Вс, или по крайней мр большинство, довольно легко смотрятъ на порокъ въ постороннихъ, онъ даже нердко возбуждаетъ смхъ и саркастическую усмшку, но человкъ больной, полумертвецъ и порочный — невольно вселяетъ отвращеніе. Многое, если и не совсмъ похвально, то хоть не противно въ человк, полномъ юныхъ силъ и здоровья. Поэтому вс поголовно возстали противъ развращенности Вита Энтри и безвозвратно осудили его. И чмъ больше его осуждали, тмъ сильне росла въ сердц Денисона жалость къ несчастному юнош и къ его матери.

Когда Витъ въ первый разъ сошелъ внизъ и, слабый, измнившійся до невозможности, появился въ столовой отеля, говоръ мгновенно затихъ, и при всеобщей тишин больной прошелъ, съ трудомъ владя своими слабыми ногами, къ своему мсту за столомъ. Хорошенькія барышни опустили глазки, а ихъ маменьки какъ-то особенно насупились, словно насдки, защищающія свой выводокъ отъ какой-то надвигающейся бды. Въ воздух носился духъ осужденія. Энида подобрала губки.

Эта нмая сцена не ускользнула отъ вниманія Денисона, и онъ не старался даже скрытъ свое негодованіе. Вс эти люди были ему ненавистны, потому что не могли и не хотли понять настоящаго положенія больного юноши. Ни одинъ изъ нихъ и не подумалъ заглянуть ему въ душу, представить себ, что длается у него на сердц, никому и въ голову не пришло посмотрть на жизнь и на ея будничныя стороны его усталыми, разочарованными, безнадежно-грустными глазами.

‘Да! Ршительно величайшее зло въ мір — недостатокъ воображенія,— разсуждалъ самъ съ собою Денисонъ.— Разв были бы люди такъ жестоки и безсердечны, такъ неразборчиво алчны и безжалостны къ страждущимъ и неимущимъ, еслибъ могли себ представить ихъ внутреннее состояніе? Эгоизмъ въ общеніи съ другими, войны и воинственный патріотизмъ, устилающій тлами поле битвы, невоздержаніе и алчность въ нажив — вотъ вампиры, высасывающіе кровь честныхъ и забытыхъ судьбою людей! Общество все состоитъ изъ людей поверхностныхъ, людей безъ души и безъ воображенія, которые не хотятъ, да и неспособны внимать воплямъ бдствующихъ и огорченныхъ. Оно проходитъ одинаково безучастно мимо погрязшей въ порок, пышно-разодтой женщины и мимо добродтельной, скромной труженицы: он для него безразличны. Слишкомъ сантиментальными показались бы т свтскіе люди, которые дали бы волю своимъ чувствамъ, подчиняясь картинамъ, набросаннымъ ихъ услужливымъ воображеніемъ. Но воображенія въ нихъ нтъ ни на-волосъ, и въ томъ-то вся бда!’ Такъ думалъ Денисонъ и невольно отвернулся отъ жены, чтобы не видть ея презрительно поджатыхъ губъ.

——

Между тмъ, м-съ Энтри не переставала наблюдать за своимъ новымъ знакомымъ, который не могъ этого не замтить. Это его смущало тмъ боле, что и онъ, съ своей стороны, интересовался ея внутреннимъ міромъ, который еще не вполн для него опредлился. Они часто сиживали вмст, часто гуляли, но говорили мало: разговоры имъ замняла тонкая наблюдательность, которая, пока, еще ни одного изъ нихъ не привела къ опредленнымъ выводамъ.

Однажды они оба сидли, не притрогиваясь къ молоткамъ, въ то время, какъ Витъ и м-съ Денисонъ сражались въ крокетъ: послдняя играла неохотно, а ея противникъ — съ горячимъ желаніемъ непремнно выиграть.

М-съ Энтри слдила за склонявшимися спинами партнеровъ, и на лиц ея не трудно было прочесть выраженіе, которое, казалось, непремнно должно было вылиться въ глубокомъ вздох. Но она не вздохнула, а только проговорила, обращаясь къ своему молчаливому сосду:

— Это истый спортсмэнъ: онъ любитъ всякаго рода игры и физическія упражненія. Жаль только, что вашей жен съ нимъ не будетъ весело: отъ него слова не дождешься! Я знаю, что онъ теперь только о томъ и будетъ думать, какъ бы выиграть.

— Молчаніе и тишина никому не вредятъ,— замтилъ Денисонъ: — мн бы хотлось, чтобъ всего этого на свт было больше.

— Ну, ужъ въ Египт-то, надюсь, и того, и другого — вдоволь! Я до тхъ поръ не понимала величія безмолвной тишины, пока не побывала здсь въ пустын.

— Не понимаю только, почему арабы, живущіе среди безмолвія пустыни, такъ усердно стремятся всячески шумть, чтобы его нарушить! Я, кажется, нигд не былъ такимъ заклятымъ врагомъ шума и грохота, какъ въ этихъ вчныхъ пескахъ.

Голосъ его обличалъ нкоторое раздраженіе.

— Правда, здсь много болтаютъ,— согласилась она.

— Нтъ, и не просто много, а убійственно много,— поправилъ Денисонъ.— Но это еще не все. Церемонія, при которой мы присутствовали на дняхъ въ мечети, просто позоръ для всего Каира!..

— А, да! вы о дервишахъ?..

— Конечно, я вполн понимаю то побужденіе, которое руководило вашимъ сыномъ.

— Но Витъ былъ въ такомъ состояніи, что побужденія его не могли быть разумны,— спокойно возразила она.

— Разумныя побужденія могутъ являться и въ отуманенномъ разсудк или даже у человка, вовсе лишеннаго разсудка. Весь міръ обязанъ благодарностью такимъ людямъ, многіе изъ нихъ были истинно велики и знамениты, несмотря на свой умственный и физическій недугъ. Весьма возможно, что Витъ и не сознавалъ, гд онъ находится и что видитъ, но онъ невольно, безсознательно поступилъ лучше и справедливе, нежели вс т люди, которые поощряютъ сумасбродство дервишей тмъ, что платятъ за зрлище.

— Такъ вы, можетъ быть, опередили бы его?!— поспшно воскликнула она.

Это было настолько не въ ея дух, что Денисонъ на мигъ былъ озадаченъ.

— А, понимаю!— началъ онъ — Вы, значить, успли замтить, какъ дйствовали мн на нервы шумъ и безпорядочное метанье дервишей?

Онъ до сихъ поръ старался и не вспоминать объ этой отталкивающей сцен и только въ настоящую минуту дйствительно сообразилъ, что м-съ Энтри съ Энидой были въ мечети въ одно время съ нимъ.

— Но… гд же вы сидли?— спросилъ онъ, не спуская съ нея внимательнаго взора.

— Прямо напротивъ васъ,— былъ тихій отвтъ, но въ немъ почудилась Денисону предательски-выжидательная нотка.

Онъ испытывалъ ощущеніе виновнаго, за которымъ ходитъ по пятамъ усердный сыщикъ,— и потому отвтилъ не такъ смло, какъ обыкновенно:

— А я васъ не видалъ.

— Да и жена, тоже, васъ не видала: она слишкомъ увлеклась дервишами, но они, какъ мн кажется, страшно ее перепугали.

— Сначала они даже понравились мн,— началъ Денисонъ, все время чувствуя желаніе, чтобъ она высказалась, какое впечатлніе онъ самъ произвелъ на нее въ мечети. Ея сдержанность злила его, онъ почти ненавидлъ эту женщину, которая застигла его врасплохъ.— Мн казалось сперва, что это шумъ и метанье — воплощеніе чего-то могучаго, величественнаго… Но, признаюсь, въ конц концовъ, нервы мои не выдержали…

Онъ выждалъ съ минуту, но м-съ Энтри продолжала молчатъ.

— И вы это замтили, конечно?— заключилъ Денисонъ.

— Да,— просто отвтила она и немного нершительно посмотрла на кончикъ своей изящной ботинки.— Мн кажется, м-ръ Денисонъ, что я отчасти понимаю ваше сочувствіе Виту,— проговорила она полувопросительно.

— То-есть, что именно вы хотите сказать?— удивленно спросилъ ея собесдникъ.

— Что я наблюдала за вами тогда, въ мечети, и что вамъ это досадно. Но я же вдь не виновата, что вы услись прямо у меня передъ глазами.

— Весьма немногіе видятъ то, что у нихъ ближе всего передъ глазами,— замтилъ вскользь Денисонъ.

— Чмъ же я виновата, если я попала въ ихъ число?.. Только,— вернемся къ прежнему: я теперь понимаю, почему вы сочувствуете моему Виту.

— Ну, почему же?

— Потому что въ васъ сильно развита способность волноваться.

— Все-таки, какъ бы ни былъ я способенъ волноваться, я еще не могу понять, почему эта именно моя способность могла привлечь ко мн симпатію вашего сына.

— Въ самомъ дл?.. Но вдь теперь мой Витъ — не что иное, какъ воплощенный комокъ нервовъ, умъ его пылаетъ всесокрушающимъ огнемъ и раскаленъ до послдней степени, чтобы уничтожить всхъ, кто только думаетъ иначе, чмъ онъ. Но вы этого не боитесь, потому что…

— Ну, почему же?

— Потому… потому, что и въ васъ самомъ горитъ такой же сокрушающій огонь.

— Но откуда же онъ, по вашему, берется?

— Почему я знаю? Я могу судить только по тому, что мн случается подмтить или угадать. Одно только могу наврное сказать, что въ вашемъ горнил погибли бы вс, кого вамъ вздумалось бы уничтожить.

— Но вы — исключеніе! Ни вами, ни вашимъ сыномъ я никогда не ршусь пожертвовать, поврьте, м-съ Энтри!— проговорилъ съ неожиданной серьезностью и даже чувствомъ ея всегда скрытный собесдникъ.

Съ чисто-женскимъ оборотомъ мысли мать Вита подумала тотчасъ же о его жен: отчего Денисонъ ничего не сказалъ про Эниду? Но она промолчала и только изъ вжливости уклончиво проронила:

— Благодарю за вниманіе.

Возвращаясь домой, Денисонъ самъ надъ собой смялся,— такъ ему страннымъ показалось новое для него ощущеніе. Онъ чувствовалъ себя счастливымъ, какъ юноша, какъ мальчикъ, который радъ, что его хоть отчасти поняли и раздляютъ его мысли.

Почемъ знать? Можетъ быть, теперь явилось для Эниды больше повода бояться соперничества м-съ Энтри, которое до тхъ поръ существовало лишь въ ея воображеніи.

X.

При лунномъ свт Египетъ казался волшебною картиной, залитой расплавленнымъ серебромъ. Стройные минареты сверкали на чистомъ фон небосвода. Нилъ широко разливался вдаль, а надъ его сонными струями какъ бы застыли въ ночномъ прозрачномъ воздух цлыя вереницы крылатыхъ лодокъ и лодочекъ — призрачныхъ и легкихъ, какъ волшебное видніе. Длинная аллея блой, серебристой лентой лежала между двухъ рядовъ кружевныхъ акацій, и ихъ причудливо прозрачныя втви безмолвно колебались, какъ бы танцуя какой-то особый, грандіозно-прихотливый и плавный танецъ, повинуясь своему неизмнному учителю — невидимк-втерку. Вдоль берега слышалась тихая болтовня арабовъ и доносились ихъ грустныя и почти беззвучныя псни, они тихо пускали клубы дыма и порой смялись, играя между собой, какъ дти, которыя не замчаютъ и не чувствуютъ безмолвной прелести и священнаго величія серебристой ночи.

Далеко впереди, за аллеей акацій разстилалось необозримое пространство, и его дивную ночную тишину не прерывалъ ни смхъ, ни болтовня пустая, ни даже лай собакъ, который разносился по берегу Нила. Поверхность равнины лежала, облитая луннымъ свтомъ, ровно и гладко, какъ морская зыбь въ затишье. Безмолвіе и полная таинственности тишина вливаются въ душу, овладваютъ ею безраздльно и легко, какъ мечта, какъ сновидніе, которое до тхъ поръ лелетъ и тшитъ спящаго, пока онъ не пошевельнется и, во сн, не вскинетъ руками, какъ будто для того, чтобы прогнать его…

Денисонъ чувствовалъ, какъ настоятельно и нжно овладвало имъ обаяніе дивной ночи, и мало-по-малу подчинялся его задумчивой, тихой прелести. Вдругъ позади раздался чей-то голосъ, который рзко вырвалъ его изъ мечтательнаго настроенія.

— демъ сейчасъ, дружище, демъ! Меа mater у меня молодецъ,— не робкаго десятка. Саидъ готовъ и ожидаетъ насъ. Въ такую ночь только и бить шакаловъ. Ну, что же: демъ вмст?

Рзкій голосъ, очевидно, принадлежалъ некому иному, какъ Виту Энтри, и Денисонъ, оглянувшись, увидалъ за собой его исхудавшую до невроятія, костлявую фигуру. Лицо бднаго юноши было блдно и безцвтно, какъ бумага, а лунный свтъ еще глубже оттнялъ глазныя впадины, придававшія ему видъ скелета. Глаза ввалились и вокругъ нихъ легли широкія черныя тни, прибавлявшія ему еще больше сходства съ призракомъ или даже скелетомъ, какимъ его изображаютъ на сцен.

— Чего вы такъ уставились?— спросилъ опять больной:— или что-нибудь да неладно?

— Нтъ,— отвчалъ Денисонъ, съ трудомъ превозмогая волненіе:— нтъ, ничего!..

— Ну, такъ вы съ вами? Да?

— Да, да, сейчасъ иду!

И въ самомъ дл, онъ ршился сопровождать на охоту юношу, который во многомъ напоминалъ ему его самого. Какъ тотъ находился въ состояніи непрерывной борьбы со своимъ душевнымъ міромъ, такъ и онъ, Денисонъ, не находилъ себ ни умственнаго, ни душевнаго успокоенія. Порой ему начинало казаться, что связь между ними не только умственная, но и душевная, не умомъ только признавалъ онъ это сходство, но и душою. Онъ ршительно жаллъ бднаго юношу и изъ жалости согласился сопутствовать ему, хотя охота на шакаловъ и не привлекала его вовсе. Все-таки, шумъ и суета охоты могли помочь Виту разсяться, отвлечь его вниманіе отъ поглощающей, неотступной мысли, что грозный призракъ смерти приближается неумолимо твердыми шагами. Мысль эта не давала ему всю ночь покоя и разсвтъ всегда заставалъ его еще неуснувшимъ. Каждую ночь все ясне слышались ему роковые шаги, и, сжимая въ исхудалыхъ рукахъ одяло, обливаясь холоднымъ потомъ, юноша разражался проклятіями въ перемежку съ приступами кашля. Лишь изрдка случалось, что страхъ смерти до того разростался, до того неотступно вислъ надъ нимъ, что несчастный принимался молиться… Но и сквозь безсвязныя слова молитвы порой прорывался стукъ грозной поступи зловщаго виднія, и молитва смнялась вдругъ громкимъ, безумнымъ проклятіемъ.

При одной только мысли, что хоть одну ночь ему не придется мучиться и разражаться приступами безсильной злобы, Энтри не помнилъ себя отъ радости.

— Ступайте скорй за ружьемъ!— крикнулъ онъ Денисону, нетерпливо поглядывая на часы. А, вотъ и mea mater!

М-съ Энтри появилась на крыльц совсмъ готовая къ отъзду: въ короткой юбк, въ жакет, перехваченномъ у пояса кожанымъ кушакомъ, и въ маленькой войлочной шляп, на рукахъ у нея были перчатки съ нарукавниками, у пояса висла небольшая фляжка. За спиной м-съ Энтри виднлась миніатюрная Энида, въ вечернемъ плать и въ большой накидк на бломъ мху.

Она подошла прямо къ мужу:

— Надюсь, ты не дешь?

— Напротивъ, ду непремнно.

— Но ты не любишь вдь охотиться.

— На перепеловъ — да, конечно, но здсь ихъ нтъ, и здсь мн нравится охота.

— Ну, такъ и я поду, только переоднусь!— неожиданно предложила она.

Но мужъ не выразилъ на это своего согласія, наоборотъ, онъ твердо и ршительно отвчалъ отказомъ:

— Я бы не совтовалъ теб, ты вдь никогда еще не бывала на охот и пугаешься даже самаго слова: ‘ружье’. Теб будетъ все время только непріятно. Вдобавокъ, ты устанешь…

— Устану?! Но вдь м-съ Энтри детъ, и усталость ее не страшитъ.

— То ты, а то м-съ Энтри!— возразилъ Денисонъ, вскидывая глазами на мать Вита, которая разговаривала въ сторонк съ арабченкомъ-саидомъ и его юнымъ господиномъ.

— Да, знаю, знаю!— съ оттнкомъ презрнія замтила жена: — Она ничего не боится и даже уметъ стрлять. Не думаю, чтобы меня особенно привлекла стрльба: это слишкомъ не-женственное дло. А? Какъ ты думаешь?

— Не знаю, право, какъ разграничить, что женственно и что нтъ. Для меня безразлично, будетъ ли женщина бить шакаловъ или вышивать глупйшія накидки на кресла и диваны: эта вышивка портитъ глаза и выходитъ все-таки безобразна на взглядъ. Но не въ этомъ дло. Ты слаба здоровьемъ, а м-съ Энтри нтъ. Вотъ я и говорю теб: лучше не зди!

Энида постояла съ минуту молча и готова была разразиться слезами.

— И я могла бы постепенно окрпнуть,— дрожащимъ голосомъ возразила она.

Денисонъ не могъ удержаться отъ улыбки.

— Феи не для того рождены на свтъ Божій, чтобы носить тяжести, нжныя, легкокрылыя,— ихъ дло хорошть и красоваться своимъ изяществомъ и прелестью… а не ходить на шакаловъ!.. Пойду лучше и принесу ружье.

Денисонъ ушелъ, закончивъ такимъ тономъ, какъ будто это уже дло ршеное, что она не подетъ. Энида не осмлилась возражать и только шепнула мужу, когда онъ вышелъ опять на крыльцо:

— Я не засну, пока ты не прідешь!

Денисонъ нагнулся и поцловалъ жену, уговаривая ее спать спокойно, и, сойдя со ступенекъ, пошелъ черезъ площадку, залитую луннымъ свтомъ, къ тому мсту, гд ожидали господъ сайдъ и осдланные ослы.

Энида долго стояла на крыльц и смотрла вслдъ маленькому обществу, удалявшемуся отъ нея съ каждымъ шагомъ. М-съ Энтри, узжая, оглянулась и помахала ей рукой въ внавъ прощальнаго привта. Мальчишки-погонщики покрикивали на своихъ лнивыхъ осликовъ, и т двигались себ впередъ, медленно, но врно удаляясь и постепенно уменьшаясь вдали, пока ихъ всадники и они сами не стали казаться точками.

Наконецъ, ихъ и совсмъ не стало видно: они слились съ безбрежной полосой серебрившейся пустыни. Молодая женщина перевела глаза на трепетавшую листву акацій и простояла неподвижно, пока ее не стала пробирать дрожь.

Кутаясь плотне въ свою мховую накидку, она услась въ низкое кресло и вдругъ почувствовала, что она одинока и даже безпріютна на чужой сторон, среди чужихъ, совершенно незнакомыхъ ей людей и незнакомой обстановки. Слезы потекли у нея по щекамъ неудержимо, а мысль перенеслась на родину къ матери, къ ея обычнымъ, мелочнымъ, но все же привычнымъ интересамъ, въ знакомому обществу, знакомымъ улицамъ и внушительнымъ чугуннымъ ршеткамъ сада, который виднется изъ оконъ — теперь, наврное, завшанныхъ тяжелыми занавсами.

‘Сидитъ себ мамочка такъ уютно, и изъ-за спущенныхъ занавсей до нея долетаютъ твердые, мрные шаги полицейскаго и стукъ колесъ прозжающихъ мимо экипажей, которые спшатъ на Оксфордъ-Стритъ или Пикадилли’…— думала она. Бдная Энида! Въ этой тихой, безпредльной равнин, всегда залитой или солнечнымъ, или луннымъ свтомъ, все ей казалось чуждо, таинственно и даже… враждебно. Ей чуялось что-то недоброе въ томъ вліяніи, которое она и сама не знала хорошенько, откуда именно взялось, знала только, что мужъ ея — совсмъ не тотъ съ тхъ поръ, какъ поселился здсь. Ей хотлось побороть это вліяніе, уничтожить его, не давать ему власти надъ мужемъ, который принадлежитъ ей одной, во уловить, уяснить себ его она не могла и не умла, могла только подмчать, что нчто жуткое, неуловимое, какъ призракъ, влечетъ его за собою, отдаляя отъ нея… И долго еще сидла одна бдная Энида, задумчиво, безцльно слдя глазами за чуткими втвями раскидистыхъ, трепетныхъ акацій……

——

Денисонъ былъ въ глубин души доволенъ, что охота была неудачной: ни одного шакала не повстрчалось въ обширномъ пространств, которое, какъ уврялъ саидъ, должно было кишть хищниками въ лунную ночь. Бдный арабченокъ былъ въ отчаяніи: онъ усердно распинался, извиняясь на своемъ картинномъ восточномъ нарчіи, что шакалы не желали попадаться на глаза охотникамъ. Онъ говорилъ безъ умолку и, примтивъ, что молодой господинъ хмурится все больше и больше, пустился въ разсказы о приключеніяхъ, въ которыхъ самая драматическая роль выпадала, понятно, на долю хищниковъ-шакаловъ. Онъ даже весьма живо передалъ картину, какъ, спрятавшись за выступомъ скалы, онъ самъ, своими глазами видлъ огромнаго волка, который пришелъ растерзать палаго верблюда.

— Да, правда, правда!— кричалъ онъ въ возбужденіи:— клянусь Аллахомъ и своимъ правымъ глазомъ!

Но въ отвтъ на его старанія Витъ Энтри только спросилъ еще разъ:

— Гд же шакалы?.. Чортъ побери! Вдь не за волками мы пріхали сюда!

Саидъ снова принялся клясться и божиться, что онъ не виноватъ, Что иногда такъ бываетъ… Въ эту минуту какая-то проворная тнь мелькнула впереди, чернымъ пятномъ перерзавъ лунвый свтъ.

Витъ поспшилъ прицлиться… Раздался выстрлъ, и тнь, сраженная, упала безъ движенія. Саидъ, въ восторг, понесся къ добыч какъ вихрь, только складки его длинной одежды раздувались у него за спиною. Его торжеству, однако, суждено было превратиться въ горькое разочарованіе: подстрленный шакалъ оказался просто… бродячею собакой!

Энтри готовъ былъ браниться и кричать съ досады, но мать его ловко обратила все въ шутку и успокоила его общаніемъ опять когда угодно возобновить интересную прогулку.

— Можетъ быть, та окажется удачне этой. Будемъ надяться!

Но успокоить юношу было не легко.

— Это чортъ знаетъ, что такое!— восклицалъ онъ.— Ну, ты, животное!— грубо прозвучалъ его голосъ, и онъ досадливо дернулъ кверху своего осла, который оступился.— Ну, не досадно ли даромъ потратить столько времени и суеты?

— Даромъ?!— возразилъ Денисонъ, оглядываясь вокругъ восхищеннымъ взоромъ.

Ихъ небольшая группа казалась крохотнымъ челномъ, заброшеннымъ далеко въ самую середину затихшаго морского простора. Неопредленность очертаній безбрежныхъ песковъ, казалось Денисону, граничила съ представленіемъ о безпредльной вчности. Когда ему случалось думать о Существ Высшемъ, Необъятномъ, Вчномъ, онъ всегда представлялъ себ вчность къ вид чего-то безграничнаго, невозмутимо-ровнаго, сверкающаго близной, какъ чистый, нетронутый воздушный эиръ. Тамъ времени не существуетъ: ему тамъ нтъ предла, тамъ дни и годы не вызываютъ, какъ у насъ, изъ ндръ земли холмы, деревья, острова, явные признаки того, что время не стоить неподвижно, а все идетъ впередъ, все сокрушая, но и все созидая на своемъ пути. Время идетъ и исчезаетъ въ вчности безслдно, какъ исчезаетъ вдали самый край пустыни, сливаясь съ вковчнымъ небосводомъ.

Зачмъ человкъ силится непремнно нарушить дивный, безпредльный покой, которому нтъ другого, равнаго на земл? Вотъ гд искать забвенія и мира, тишины, гд воздухъ самъ, казалось, весь проникнутъ святостью вчнаго успокоенія!.. Денисонъ чувствовалъ, что будь онъ здсь одинъ, онъ не нашелъ бы ничего лучшаго, какъ растянуться съ наслажденіемъ на поверхности этого песчанаго моря и уснуть… уснуть такъ сладко и такъ крпко, чтобы въ этомъ мирномъ сн незамтно перейти въ вчность, всю свою душу раскрывая на встрчу живительному солнцу и ночнымъ свтиламъ. Пусть прахъ его смшается съ незыблемымъ прахомъ пустыни, пусть его бренные останки разметаетъ вихрь пустыни, соединяя ихъ съ неисчислимыми песчинками равнины, пусть его прахъ сольется навсегда съ вковчной матерью природой. Разв погрузиться, умирая, въ ея безсмертное и живоносное лоно не значитъ вновь ожить, и ожить на вки, безпредльно, какъ безпредльно ея собственное существованіе?..

Но Витъ настаивалъ на томъ, чтобы ему поддакивали, выражали сочувствіе.

— Да,— длать нечего, подтвердилъ ему въ угоду Денисонъ:— да, это дйствительно досадно. Будемъ надяться, что въ слдующій разъ счастье будетъ на нашей сторон!

Повернувъ обратно къ дому, Витъ похалъ впередъ, рядомъ со своимъ саидомъ, позади, не спша, хали себ шажкомъ его мать и Денисонъ.

Мечтатель, какъ всегда, больше молчалъ, нежели говорилъ, и предавался размышленіямъ, оглядывая внимательно свою спутницу. На этотъ разъ ему показалось, что энергичный взглядъ ея темныхъ главъ печальне и разсянне обыкновеннаго, замтилъ онъ еще, что на лиц ея немало складокъ и морщинъ, обыкновенно незамтныхъ, въ ея смло взбитой прическ кое-гд серебрились сдые волоса. Когда его оселъ послушно повернулъ назадъ, она встрепенулась отъ тяжелой задумчивости и вскинула глазами сначала на него, потомъ на дв удалявшіяся фигуры, темнвшія впереди.

— Да, да: демъ обратно!..— проговорила она и глубоко вздохнула.— Еслибы мн только удалось помочь ему быть счастливымъ! Еслибъ я могла научить его величайшему подвигу въ мір!

— То-есть?..

— То-есть — покориться!

— Мн думается, иной разъ, что на это способны лишь слабые духомъ,— возразилъ Денисонъ.

— А мн кажется, это подвигъ, исключительно достойный сильныхъ.

— Да, такъ, по крайней мр, говорятъ пасторы и богословы.

— Но они часто говорятъ истинную правду.

— Нтъ, въ одномъ только истина, одно только безгласное говоритъ правду неизмнно. Вс истины философіи, богословія, этики, чистоты и святости — вс он, вс заключены въ безмолвной тишин вчнаго покоя,— тихимъ глубокимъ голосомъ проговорилъ мечтатель.

М-съ Энтри взглянула на него съ возрастающимъ любопытствомъ.

— Но покорности-то вы не видите въ безмолвіи и поко?— спросила она.

— Покорность, пожалуй, надо отнести къ величайшимъ міровымъ порокамъ: покорность и смиреніе однихъ даютъ возможность другимъ ихъ терзать. Они создаютъ рабство и жестокость, они облегчаютъ всякую неправду, даютъ поводъ къ злоупотребленіямъ. Нтъ, я не нахожу, чтобы покорность выражалась въ молчаніи и безгласности. Взгляните на картины, на статуи: он безгласны, но разв это — доказательство ихъ покорности? Пусть разобьютъ ихъ, изорвутъ, сожгутъ: разв он не останутся въ памяти людской несокрушимыми, какъ прежде, когда приковывали къ себ вниманіе, овладвали умомъ и чувствомъ? Ихъ нтъ, он уже давно не существуютъ, но ихъ духъ живетъ въ воспоминаніи о нихъ и сохраняетъ навсегда свою былую красоту и прелесть. Но пусть человкъ покорится участи, которая его постигнетъ, и онъ измнится, и… непремнно къ худшему. Въ его вншности и въ его обращеніи начинаетъ проглядывать какая-то приниженность, какое-то подчиненіе и даже робость въ разговор, ну, словомъ, все такія свойства, которыя могутъ возбуждать только презрніе въ другихъ.

— Но если человкъ покоряется Богу?..— возразила м-съ Энтри.

— Весьма возможно, что такая покорность покажется прекрасной и добродтельной, но для этого она должна довершаться чувствомъ вры. Въ противномъ случа, въ ней нтъ ничего прекраснаго.

— Значитъ, жизнь по вашему заключается въ душевной борьб?

— Или въ полной безучастности ко всмъ и ко всему.

— Интересно знать, какова она для васъ?— задумчиво произнесла м-съ Энтри, словно выражая вслухъ привычную для нея мысль.

— Ахъ, да не все ли равно?— горько вырвалось у него.— Въ сущности, весьма мало на свт такого, что люди считаютъ важнымъ и что дйствительно важно. И въ самомъ дл, волненіе о чемъ бы то ни было глупо и неумстно. Я бы желалъ прожить въ состояніи полнаго, безучастнаго и безжалостнаго покоя.

М-съ Энтри открытымъ взглядомъ посмотрла прямо ему въ лицо.

— А между тмъ, мн кажется, что вы самый впечатлительный человкъ, и самый горячій, какого мн когда-либо случалось встрчать.

— Въ самомъ дл?! Вы заблуждаетесь на мой счетъ…

— А, вы еще вдобавокъ хотите обманывать другихъ!

Денисонъ не сразу нашелся. Никто въ мір еще не понималъ его такъ хорошо, какъ эта женщина, и это его не особенно сердило, ему только хотлось дознаться, до какой степени она провидла истинную подкладку его сокровеннаго ‘я’.

— Вы, значитъ, думаете, что понимаете меня?— началъ онъ опять.

— Я даже вовсе этого не думаю, только думаю, все-таки, что понимаю васъ лучше, чмъ ваша… чмъ многіе другіе.

— Вы хотли сказать: ‘чмъ ваша жена‘?

M-съ Энтри замтно вспыхнула, несмотря на блдное освщеніе луны.

— Что-жъ, я не отпираюсь и прошу прощенья за такое неудачное доказательство,— откровенно призналась она.

— А между тмъ Энида хвастаетъ, что она знаетъ меня лучше, нежели я ее.

— Что-жъ, это весьма естественная и простительная ошибка съ ея стороны,— тихо возразила его спутница.

Вокругъ все было по прежнему тихо и прекрасно, и луна, и безбрежная пустыня — все т же, которыя восхищали его ужъ не сегодня и овладвали всмъ его душевнымъ миромъ, но сегодня впервые онъ не замчалъ ихъ безпредльной красоты, слишкомъ увлекшись неожиданной бесдой.

— Я полагаю,— продолжалъ онъ:— что мы для того только и родимся на свтъ, чтобы ошибаться. Еще въ младенчеств и въ самомъ раннемъ дтств мы ошибаемся, воображая, что границы нашего сада — въ то же время и границы всей вселенной, и что ночникъ у насъ въ дтской похожъ на луну. Кто знаетъ? Можетъ быть, мы такъ же точно ошибаемся, думая, что смерть дастъ намъ освобожденіе, а могила — покой?.. Въ конц концовъ, чему же насъ научаютъ наши заблужденія?

— Мои многому меня научили,— возразила м-съ Энтри.

— А мои — только одному: что весь родъ людской сплошь заблуждается!

— Вашъ выводъ черезчуръ поспшенъ.

— Мои ошибки показали мн, что все, ршительно все въ мірозданіи сотворено по боле возвышенному образцу, нежели самъ человкъ, и совершенне, нежели онъ можетъ что-либо придумать и создать.

— Какъ это такъ?

— А, напримръ, небесную гармонію или безмолвіе, которое возвышенне всякой музыки на свт.

Взгляды м-съ Энтри явно выражали вопросъ.

— Угодно, я поясню вамъ на примр?— предложилъ онъ боле мягкимъ голосомъ, нежели говорилъ обыкновенно.

Тмъ временемъ они ужъ приближались въ Mena-House.

— Вы не торопитесь домой?— спросилъ Денисонъ свою собесдницу.

— Нтъ,— отвчала она.

— Ну, тогда мы можемъ свернуть немного съ дороги.

Денисонъ повернулъ вправо, и оба молча дохали до того мста, гд въ углубленіи покоился вками безобразный, но величественный въ своемъ безобразіи, загадочный сфинксъ.

Сначала м-съ Энтри не знала, къ чему клонитъ ея спутникъ, и не могла понять, что ему нужно въ ровной, безцвтной пустын, но, завидвъ сфинкса, она вопросительно оглянулась на Денисона. Онъ халъ задумавшись и на лиц его было написано, что онъ забылъ, что онъ не одинъ. Она не захотла мшать его думамъ, и они въ полномъ молчаніи остановились у подножія гранитнаго изваянія,— этой міровой загадки.

Когда наступаетъ зима, въ Египт входитъ въ моду здить смотрть на сфинкса въ лунную ночь цлой компаніей, съ шумомъ и смхомъ. Но въ эту ночь тамъ было тихо: единственные туристы, очутившіеся съ глазу на глазъ съ чудовищемъ, отвчали на его нмой взглядъ такимъ же нмымъ взглядомъ. Ни смху, ни говору и неумстныхъ шутокъ, м-съ Энтри только взглянула на своего спутника утвердительно, чтобы онъ понялъ, что она понимаетъ его недавнее разсужденіе.

Безмолвіе, безпредльный миръ и тишина были вокругъ, и были дйствительно такіе, которые можно было пережить и перечувствовать глубоко, но безмолвіе гранитнаго гиганта, казалось, подавляло, захватывало своей могучей властью непреодолимо. М-съ Энтри была вообще женщина въ высшей степени впечатлительная, и нервы ея напряглись до невозможности. Ей начало казаться, что эта тишина затаенная — живая сила, что она давитъ, душитъ ее, какъ состояніе кошмара, которому спящій противиться не въ силахъ, хотя и чувствуетъ весь его ужасъ… Быть можетъ, она просто утомилась, или ее ужъ такъ настроилъ разговоръ съ Денисономъ, только она вдругъ почувствовала, что дольше не въ силахъ ни минуты вынести своего напряженнаго состоянія, и потеряла всякую власть надъ собою.

— Да скажите же мн хоть слово!— вырвалось у нея настойчиво и рзво.

— А! и вы не выносите полнаго молчанія?— съ трудомъ проговорилъ онъ.— Въ такомъ случа, пойдемте прочь!

— Нтъ, нтъ: не то!— возразила она, оживая, и, чувствуя, что нервы сыграли съ ней плохую шутку, улыбнулась сама себ.— Напротивъ, побудемъ здсь еще немного: я вдь просила васъ заговорить лишь потому, что слишкомъ сильно повліяла на меня тишина, сдлалась даже для меня невыносимой. Разв вамъ не случалось никогда испытывать что-либо такъ глубоко, что вамъ становится невыразимо страшно этого ощущенія,— будто передъ бдою или неминуемой грозной опасностью. Еслибъ я не заговорила, а бы просто крикнула отъ ужаса.

— Вотъ до какого состояніи довело насъ всхъ непрестанное тараторство!— насмшливо замтилъ онъ, но не усплъ распространиться на эту тэму: за спиной у нихъ послышался голосъ Вита.

— Ага! Вотъ вы гд! На кой чортъ записались вы оба въ звздочеты? Саидъ вдь угадалъ, что вы явились на поклонъ къ этой гранитной образин… Эй ты, Гассанъ, или какъ тебя тамъ? подай мн ружье!— прокричалъ онъ и взвелъ курокъ, но выстрлить онъ не усплъ. Кто-то подтолкнулъ ему руку и пуля взлетла на воздухъ.

— Вы-то чего, Денисонъ? Я, чортъ побери…

Денисонъ убдительно коснулся его руки и твердо сказалъ:

— Не стоитъ терять заряды попустому на такія каменныя глыбы… Пойдемъ-ка лучше прочь — пора!

Витъ вскинулъ на него глазами и согласился.

— Ну, хорошо, пойдемъ! Только вдь, знаете, я все равно цлился на воздухъ!..

— Ну да, ну да, идемъ!

Въ ту ночь м-съ Энтри заснула тревожно. Ужъ не Денисонъ ли, сатирикъ и мечтатель, такъ ее растревожилъ?

XI.

Денисонъ очень жаллъ, что не выдержалъ своего обычнаго характера, и пожаллъ тотчасъ же посл того, какъ остался одинъ. Онъ упрекалъ себя въ излишней слабости, и твердо поршилъ, что явится на слдующій же день во всеоружіи своей обычной сдержанности.

‘Ну, что она теперь обо мн думаетъ? Что я съ ума сошелъ’?— невольно вертлось у него въ голов, пока усталость не послала ему сонъ.

На утро, едва Витъ Энтри завидлъ его на веранд, какъ уже поспшилъ къ нему.

— Послушайте, дружище! Вы у меня въ долгу за вашу вчерашнюю безцеремонность!— воскликнулъ онъ оживленно.

— Ну, чмъ могу служить?— стараясь попасть ему въ тонъ, подхватилъ Денисонъ.

— Извольте провести со мною ночь въ Каир!

— Но позвольте, голубчикъ…

— Ничего не позволю, а тмъ боле — читать нравоученія! Вы, врно, считаете своимъ долгомъ прикидываться святошей? Разуврьтесь, дружище: мать прекрасно понимаетъ, что нельзя не кутнуть иной разъ. О, вы еще не знаете ее!

М-съ Энтри посмотрла на Денисона, какъ бы говоря: ‘не отказывайте ему’!— а вслухъ сказала:

— Да оно и не нужно: всякому туристу рано или поздно суждено знакомиться съ увеселительною стороной Каира. И вы, конечно, знаете ее ужъ наизусть?

— Я знаю въ немъ мечети,— съ улыбкой возразилъ Денисонъ.

— А я вамъ покажу такое веселье, которое стоитъ полусотни мечетей!— воскликнулъ Витъ.— Ну, идетъ, что-ли?

— Идетъ!

— Я такъ и зналъ, что вы покутить не прочь!— ликовалъ бдный юноша.— Ужъ я вамъ все, все покажу. Мы пообдаемъ плотне, а тамъ и махнемъ!.. Я вамъ… я…

Припадокъ сильнйшаго кашля не далъ ему договорить. Мать бросилась къ нему, а Денисону казалось, что на его глазахъ разыгрывалась ужасающая сцена борьбы жизни и смерти. М-съ Энтри по наружности оставалась спокойной и, повидимоцу, не теряла самообладанія, но лвая рука ея то судорожно сжимала, то рвала легкія складки платья.

Наконецъ, Витъ, лежавшій на кресл безъ сознанія, открылъ глаза и приподнялся, стараясь заставить поскоре забыть выраженіе ужаса, застывшее у него въ лиц, облитомъ холоднымъ, болзненнымъ потомъ.

— Ну, вотъ и прошло!— усиленно стараясь бодриться, объявилъ онъ.

— Отчего бы не отложить вамъ денька на два?— небрежно проговорила м-съ Энтри.— И вчера же мы създили такъ неудачно…

— Вотъ потому-то и надо скорй замнить неудачу удачей!— настаивалъ юноша.— Вотъ ужъ сегодня такихъ насмотримся шакаловъ, что восторгъ!

Онъ разсмялся, и Денисонъ, не желая огорчить его, подражалъ ему именно въ томъ, что осуждалъ. Лишь бы м-съ Энтри перемнила о немъ мнніе, перестала считать его необыденнымъ, страннымъ человкомъ.

Солнце было ужъ на закат, когда мужчины простились со своими дамами. Передъ ихъ отъздомъ м-съ Энтри улучила-таки минутку шепнуть Денисону:

— Ради Бога! Удерживайте его, насколько возможно: онъ вдь ужасно ослаблъ!

Денисону послышалось отчаяніе въ ея тихомъ шопот, а лицо ея улыбалось веселою улыбкой.

‘Сколько въ женщин мужества’!— подумалъ онъ, удивляясь ей.

Отъ Эниды однако не укрылось, что м-съ Энтри что-то шептала ея мужу. Она вся вспыхнула сердито и ушла въ комнаты, оставивъ мать Вита одну. Мысли ея вертлись теперь у одного только пункта — возвращенія на родину. Ей казалось такъ просто и естественно, что, очутившись среди сверныхъ тумановъ, прежній Денисонъ снова къ ней вернется. Какъ она ни старалась, бдняжка, ея проницательность все-таки была недальновидна…

——

Прощанье съ дамами не было лишено нкоторой напускной веселости, и теперь, по мр удаленія отъ дома, мужчины погрузились въ молчаніе. Энтри, дйствительно, поутомился, а Денисонъ впалъ въ свою обычную мечтательность, при вид багроваго солнца, которое готово было захлебнуться въ пурпурныхъ водахъ великой рки, словно впитавшей въ себя кровь множества злополучныхъ поколній, павшихъ въ рабств и въ бою,— при вид англійской лагерной суеты и оживленія, звуковъ призывной трубы и группъ солдатъ, игравшихъ на площадк въ мячъ. Послдняя картина нсколько оживила Энтри, онъ высунулся изъ экипажа и, слдя глазами за движеніями играющихъ, понемногу началъ болтать и улыбаться.

Къ ресторану они подъхали болтая и даже смясь. Усвшись за отдльнымъ столикомъ, Энтри тотчасъ же принялся ‘подбадривать’ себя съ помощью усердныхъ возліяній, и Денисонъ радъ былъ, когда ему удалось убдить его перейти въ гостиную.

— Надо намъ составить компанію,— суетился Витъ:— не пригласить ли къ себ вотъ того мичмана?

Мимо проходило, стояло и сидло не мало англичанъ и американцевъ въ военной или морской форм, или просто статскихъ.

— Не надо, пусть онъ самъ, по своему разумнію, теряетъ свою буйную голову!— возразилъ шутливо Денисонъ, и Витъ не сталъ ему перечить, весело разсмявшись.

— Ужъ вы, тихони, самые завзятые кутилы!— проговорилъ онъ, фамильярно хлопнувъ по плечу Денисона, которому было не до смха.

Ему хотлось ударить юношу по его исхудалой, дтски-слабой рук, хотлось схватить его и рыдать надъ нимъ въ одно и то же время. Ему жутко было сравнить его, полуживого, изможденнаго, съ безшабашнымъ и полнымъ силы весельемъ, къ которому несчастный стремился.

— Ну, теперь остановка лишь за переводчикомъ,— замтилъ Денисонъ, вставая.

— О, объ этомъ ужъ не заботьтесь, я мигомъ!— возбужденно проговорилъ юноша и поспшно вышелъ вонъ.

Меньше чмъ черезъ дв-три минуты онъ вернулся.

— Въ шляп дло!— объявилъ онъ.— Скоре въ путь!

И въ самомъ дл, скоро они ужъ были на пути въ увеселительный кварталъ Каира, гд днемъ было сравнительно тихо, а ночью кипло шумливое движенье. Проводникъ ихъ оказался нкій Гассанъ-Али — изъ второразрядныхъ и мене щепетильныхъ толмачей, присяжные переводчики ни за какія деньги не пойдутъ туда, гд скученъ всякій сбродъ, промышляющій грубыми кутежами и продажнымъ весельемъ.

Недолго пришлось иноземнымъ гостямъ пробыть въ дорог, покачиваясь въ туземной повозк, въ тактъ мрному шагу приземистыхъ лошадокъ, и потшаться надъ очертаніями головъ и фигуръ кучера и проводника, сидвшихъ на козлахъ и казавшихся особенно забавными при свт освщенныхъ домовъ, мимо которыхъ они прозжали. Вотъ, наконецъ, и знаменитое, восточное ‘Inferno’ — ‘Адскій кварталъ’, кишащій разнузданностью и пороками, которые здсь, въ узкихъ, грязныхъ улицахъ, не стыдятся выставлять себя на показъ на свтъ Божій. У самаго възда въ этотъ адъ, благопристойность и благоустройство города остановились, да такъ и остались позади, въ свтлыхъ, чинныхъ улицахъ, среди лоска и блеска полу-европейской цивилизаціи. Здсь, съ первой же минуты, получалось впечатлніе, какъ будто попадаешь на большую дорогу, гд нападеніе на жизнь и кошелекъ дло обычное. Оборванцы — даже дти и юноши — на-ходу цплялись за края повозки и громкимъ шопотомъ на ломаномъ арабско-англійскомъ язык поспшно сообщали о чудесахъ, на которыя стоитъ посмотрть, о небывалыхъ танцахъ и тому подобныхъ представленіяхъ, гд главную роль притягательной силы играли невиданныя совершенства восточныхъ красавицъ. Толпы босоногихъ туземцевъ, самаго послдняго разбора осаждали прозжихъ, протягивая руки за піастрами, толкаясь, назойливо выкрикивая брань.

Нжные, вкрадчивые голоса темнокожихъ юношей, такъ просто относившихся въ порочной сторон той жизни, въ которой они жили и кормились, допотопная беззастнчивость обстановки, въ которой рождались и жили женщины и дти, грубыя, засаленныя одежды и еще боле грубыя и засаленныя шутки,— вотъ что дйствительно нельзя было себ представить, не увидавъ собственными глазами. Казалось, въ этомъ пестромъ, низкопробномъ мір шла жизнь полу-животныхъ, полу-людей тхъ отдаленныхъ временъ, когда люди не знали узды нравственности и закона.

Вотъ, на порог игорнаго домишка, изъ котораго доносились слабые звуки нестройной музыки, остановились двое типичныхъ сирійскихъ жидовъ, обрамленныхъ длинными, крутыми кудрями. Они углубились въ денежные разсчеты и пересчитывали деньги на ладони, что-то бормоча и какъ бы держа совтъ: идти ли? Наконецъ, одинъ двинулся впередъ — и второй очутился за порогомъ почти рядомъ съ нимъ, на ихъ носатыхъ лицахъ виднлась улыбка.

А вотъ, подальше, солдата-грека безжалостно тузитъ солдатъ-англичанинъ. Грекъ закрывалъ руками глаза, чтобы ихъ не залило кровью, которая струилась у него по голов и по лицу. Англичанинъ остервенлъ и окровавленными кулаками продолжалъ угощать бднягу тумаками, приправляя ихъ жестокой бранью. Дв двушки-танцорки стояли тутъ же и съ неподвижной улыбкой смотрли за кровавую расправу, которая привлекла вниманіе даже Вита. Онъ приподнялся въ своемъ экипаж, но на ухаб покачнулся и упалъ бы на мостовую, еслибъ его услужливо не поддержали нкоторые изъ назойливыхъ арабовъ.

Это взбсило больного, онъ отпихнулъ ихъ сердито и громко закричалъ на кучера:

— Да ну, пошелъ скоре!— но тутъ же упалъ на подушки въ припадк жесточайшаго кашля, который высоко вздымалъ его чахлую, узкую грудь.

Но вотъ и танцовальный участокъ!

Это — рядъ домиковъ безъ оконъ, но зато съ широко распахнутыми дверями, въ которыя видно было все, что длалось внутри. Вотъ цлая группа турокъ тснится вокругъ стола, надъ которымъ бросаютъ кости, игра до того завладла ихъ вниманіемъ, что они и не замчаютъ клубовъ дыма, которымъ дышутъ и который почти мшаетъ имъ различать другъ друга. Двушки — темнокудрыя и свтловолосыя — бросали за нихъ кости и побжали-было взглянуть на прозжихъ, но турки погнали ихъ обратно. Въ одномъ дом, побольше другихъ, мелькнула цлая волшебная картина. Въ большой и совершенно пустой комнат, въ самой глубин стоялъ длинный диванъ, на которомъ сидли, поджавъ ноги, музыканты, издававшіе жалобные и нжные звуки флейтъ и цимбалъ. Посреди комнаты, подъ звуки этой призрачно-тихой и фантастической музыки, четыре женскія фигуры въ блдно-голубыхъ воздушныхъ одеждахъ стояли, изогнувшись какъ статуи, въ граціозныхъ позахъ, держа горизонтально тонкую палочку въ своихъ стройныхъ свтло-коричневыхъ рукахъ. Справа отъ нихъ стояли зрители: кучка мужчинъ и юношей-подростковъ… И эта живая картина промелькнула, какъ другія, и тихій отзвукъ флейтъ и цимбалъ эамеръ въ отдаленіи… лишь для того, чтобъ возродиться снова съ приближеніемъ къ другой подобной же сцен… Разъ промелькнула даже цлая группа нубійскихъ танцорокъ, среди которыхъ выдлялась одна блая, прокричавшая что-то на знакомомъ язык.

— Чортъ побери, американка!— воскликнулъ Энтри.

Шумъ и безпорядочная суета на улицахъ, скоре похожихъ на грязныя тропинки. Несмолкаемый гамъ толпы, удары тамтама, жалобныя звуки флейтъ и цимбалъ, пестрота и яркость картинъ, которыя мелькали въ мрачныхъ, но ярко освщенныхъ домахъ, которые гудли гомономъ танцевъ и азартной игры — все это, вмст взятое, ошеломляло, одуряло пришельца, которому, сверхъ того, еще жужжали въ уши услужливые и алчные арабы.

Воображеніе Денисона не дремало. Ему уже казалось, что со всхъ сторонъ невидимые голоса твердятъ одну и ту же мысль, которая стучала у него въ мозгу неотвязво:

— Да это адъ кромшный! Адъ!

Эти слова, казалось, пылали огненными буквами надъ дверями игорныхъ притоновъ, надъ группами танцоровъ и непроглядными столбами дыма курильщиковъ, надъ улыбками женщинъ и кривомъ визгливыхъ ребятишекъ… даже надъ мертвенно-блднымъ лицомъ Вита, полу-живого, но горящаго страстнымъ желаніемъ пожить, повеселиться, какъ другіе… Наконецъ, Денисонъ ршился прервать свои невеселыя думы вопросомъ:

— Ну, куда жъ мы теперь?

— Въ Htel de Londres!— былъ возбужденный отвтъ.

— Гм! На восточное названіе что-то непохоже,— замтилъ Денисонъ.

— Пустяки! Да вотъ, сами увидите, дружище! Это вдь балетъ, а не отель… А, здравствуй Мохаммедъ! Ахъ ты образина! вотъ и я, да еще не одинъ!

Мохаммедъ пошелъ рядомъ съ экипажемъ, чтобы не отставать, и вскор кучеръ придержалъ лошадей у высокаго, мрачнаго дома.

Войдя въ дверь, Денисонъ, его спутникъ и Мохаммедъ очутились въ сводчатомъ корридор, который велъ къ темной лстниц. Съ трудомъ, тяжело опираясь на руку Денисона, Витъ поднялся на плоскую крышу дома, и оба облегченно вздохнули, очутившись подъ вольнымъ, звзднымъ небомъ. Съ одной стороны въ крыш примыкала стна, въ которой свтилось одно только окошко, выходившее также на крышу, съ нея вела внутрь дома еще дверь, и за ней долго никто не откликался на стукъ и на зовъ. Денисону даже пріятна была такая проволочка, онъ наслаждался дивною картиной, разстилавшейся передъ нимъ. Круглая, какъ серебряное блюдо, луна тихо плыла по звздному небу, внизу темными массами тянулись дома, кое-гд освщенные, у ногъ его — на узкую улицу падала струя тусклаго свта… Мысль Денисона, словно чайка на крыльяхъ, полетла вдоль, за окраину города, гд луна мирно глядлась въ безмятежно дремавшія воды Нила,— полетла къ зеленымъ равнинамъ, за грязныя деревушки, туда, гд безпредльно раскинулась пустыня, передъ величіемъ которой онъ, холодный и насмшливый, благоговлъ, въ которой онъ мысленно падалъ ницъ передъ безмрнымъ всемогуществомъ Творца. Онъ припадалъ смиренно къ Его благостнымъ стопамъ, онъ въ лоно Его изливалъ свои тяжкія сомннія и печали…

— Что они вс? Съ ума сошли?— раздался у него подъ ухомъ голосъ запыхавшагося Вита.

Мохаммедъ забарабанилъ кулаками въ дверь, и она мигомъ растворилась.

— Ну, Салли, шевелись! Впускай гостей!— скомандовалъ юноша, и Денисонъ увидалъ безобразно-толстую африканскую негритянку, на мохнатой голов которой красовался ярко-красный тюрбанъ, увшанный цехинами, побрякивавшими въ тактъ ея приниженнымъ поклонамъ. Богато расшитая безрукавка едва сдерживала ея расползающійся станъ, на пальцахъ и на голыхъ толстыхъ рукахъ сверкали кольца и браслеты. По бокамъ ея высовывались украдкой дв дтскихъ смющихся чернокудрыхъ головки. Негритянка протянула въ знакъ привта руку Денисону… и его мечты какъ не бывало!

Вмсто великаго Нила, зеленой равнины и песковъ, которые ему нарисовало его чуткое воображеніе, онъ очутился въ трехъ заурядныхъ, на европейскій ладъ меблированныхъ комнатахъ. Ничего любопытнаго, или хотя бы восточнаго, пока не предвидлось, и Денисовъ безучастно услся на диванъ, закуривая папиросу въ то время, какъ Витъ Энтри, негритянка, Мохаммедъ и толмачъ спорили изъ-за денегъ.

Чернокожая, какъ оказалось, одержала побду и добилась желаемаго.

— Чортъ, а не женщина!— воскликнулъ Витъ, бросаясь на диванъ рядомъ съ пріятелемъ:— ее не проведешь! Хочешь — не хочешь, а ужъ придется платить ей за каждый танецъ отдльно… Нтъ, нтъ: не то!— прокричалъ онъ, махая рукой на молодую нубіянку, которая только-что вошла и повидимому намревалась выступить въ качеств солистки.

Старуха, врно, знала, что больше можетъ нравиться, и покорно вышла вслдъ за двушкой. Между тмъ, Мохаммедъ взялся за флейту, а Гассанъ за громкій и однообразный тамтамъ. Флейта засвистла, тамтамъ отбивалъ какой-то необыкновенный размръ, и все время, пока длились приготовленія въ танцамъ, музыку не переставали сопровождать за дверью шептанье и хихиканье женщинъ.

Витъ Энтри ужъ не разъ покрикивалъ, чтобы поторопились… Вдругъ тихо отворилась дверь и въ комнату проскользнула та же нубіянка, только въ иномъ наряд и въ сопровожденіи двухъ другихъ двушекъ, но еще боле юныхъ, чмъ даже она сама. Вмсто плотной куртки и пышныхъ шальваръ, на нихъ было длинное, но легкое и тонкое до прозрачности, свободное платье, усянное блестками, на рукахъ, ногахъ и голов — кольца, браслеты и бусы.

Танцовщица остановилась неподвижно и — стройная, юная, сложенная какъ статуя — дйствительно казалась прекраснымъ изваяніемъ, глаза у этой статуи смотрли слишкомъ вызывающе-лукаво. Ей на видъ было лтъ шестнадцать, не больше, но ея подруги были и того моложе. Она казалась главной изъ нихъ, а он лишь подражали ей, держась немного позади и невольно увлекаясь привычнымъ танцемъ, будто она имъ сообщала огонекъ, таившійся въ ея чуть замтныхъ движеніяхъ, въ ея большихъ черныхъ глазахъ

Танецъ начался весьма оригинально.

Стоя на мст, она улыбалась, и съ головы до пятъ все ея молодое тло чуть замтно трепетало. Мало-по малу, трепетъ становился замтне и напоминалъ собой колебаніе пламени свчи. Ея подруги вторили ей, и движенія ихъ длались, постепенно, продолжительне, опредленне. Ихъ высоко поднятыя руки сначала тихо опускались до уровня плечъ и, наконецъ, лица, котораго почти касались ихъ темные пальчики, а изъ-за нихъ, словно изъ-за ршетки, сверкали блые зубки и блестящіе смющіеся глазки. Ножки, попиравшія большія розы на ковр, понемногу стали отбивать тактъ съ удивительной точностью. Музыка, мрныя движенія и топотня ножекъ по пышнымъ розамъ ковра, должно быть, и на него дйствовали какъ-то притягательно, потому что Денисонъ вдругъ увидалъ, что Витъ ему сочувственно киваетъ головой и говоритъ:

— А что? Вдь хорошо?!

Возбужденіе танцорокъ и окружающихъ все возрастало.

Въ зеркалахъ отражались и метались фигуры танцующихъ, которыхъ казалась цлая толпа, сверкали тамтамы, виднлись флейты и сами музыканты (они же и зрители). Казалось, воздухъ отяжеллъ и въ немъ стономъ стоялъ топотъ ногъ, и грохотъ, и визгъ инструментовъ. Движенія танцующихъ становились размашисте, ихъ руки мелькали въ воздух, будто надъ головою Денисона, и ему начинало казаться, что он длаютъ надъ нимъ гипнотическіе пассы,— учащенно, но мрно. Лица ихъ, казалось, становились горяче, возбужденне… Глаза Вита неотступно слдили за ихъ выраженіемъ, на его впалыхъ щекахъ разгорались зловщія красныя пятна.

Смутное состояніе гипноза овладвало Денисономъ, воображеніе его отдавалось соннымъ грезамъ. Какъ во сн видлъ онъ около и вокругъ себя полуобнаженныя, пластическія фигуры танцовщицъ, уже метавшіяся въ бшеномъ вихр танца, видлъ ихъ, словно призраки быстрыхъ и мимолетныхъ сновидній. Но Энтри, увлекаясь, жадно слдилъ за мелькавшими передъ ними красавицами, воплощеніемъ жизни, здоровья и увлеченія. Взоры его горли, онъ качнулся впередъ и жадно ловилъ каждое движеніе, каждый искрометный взглядъ ихъ разгорвшихся лицъ…

Вдругъ Денисонъ вздрогнулъ и оглянулся.

Его руку судорожно сжималъ его сосдъ, Энтри. Бдняга не могъ уже больше скрыть физической боли, и ужасъ былъ написанъ на его исхудаломъ, обострившемся лиц, его впалая грудь порывисто колыхалась подъ напоромъ сильнйшаго приступа кашля. Кашель прервался на мигъ, и, весь въ изнеможеніи, больной упалъ на низкія подушки дивана. По его желтой обивк змйкой поползла тонкая струйка крови.

А танцовщицы все вертлись и вертлись… Флейта свистла и выкрикивала, цимбалы звенли… И т, и другіе, словно не могли остановиться, подчиняясь обаянію однообразно-мрной музыки, которое они сами создали. Да и самъ Денисонъ какъ-то безсознательно поглядывалъ на поблднвшее лицо несчастнаго юноши, на струйку крови, которая текла изъ его осунувшагося рта, на его руки, безпомощно свсившіяся до-полу… Онъ казался ему не живымъ человкомъ, а лишь центральнымъ лицомъ адски страшной картины, которая была у него передъ глазами.

XII.

Воспоминаніе обо всемъ происшедшемъ долго не могло изгладиться изъ памяти Денисона. День и ночь въ ушахъ его свистла флейта и звенли цимбалы. Передъ его мысленными очами извивались красавицы въ своихъ легкихъ одеждахъ, сверкавшихъ мишурными блестками, улыбались ихъ лукавыя, возбужденныя лица, махали въ воздух ихъ смуглыя руки, топали темныя крошечныя ножки и алли ярко-пунцовыя розы полу-европейскаго ковра. Не ихъ обаяніе сковывало вниманіе Денисона: ему жутко было сидть безъ движенія и жутко шевельнуться… Онъ не помнитъ, какъ онъ очнулся, помнитъ только, какъ одна изъ танцовщицъ ступила ногой на мокрое, кровавое пятно и въ ужас остановилась неподвижно передъ злополучнымъ юношей, блднымъ и распростертымъ какъ покойникъ. Музыка вдругъ оборвалась на полутон, толстая негритянка кубаремъ скатилась съ дивана. Цимбалы, звеня, покатились по полу. Кровь текла неудержимо, но никто не нашелся сразу помочь бд…

Наконецъ, кто-то ршился двинуться первый. Дверь растворили и на рукахъ вынесли недвижимаго юношу, котораго, какъ по блоснжной простын пронесли по крыш, озаренной луною. Въ отворенную дверь смотрли ему во слдъ, стоя на порог, молодыя танцовщицы. Улыбка сбжала съ ихъ губъ, взоры стали тихи и какъ бы боязливы, что придавало имъ видъ наивныхъ дтей, испугавшихся чего-нибудь ‘страшнаго’. Какой-то особый оттнокъ невинности и дтской чистоты и прелести лежалъ на ихъ юныхъ, присмирвшихъ лицахъ, словно облагороженныхъ чувствомъ страха. Или, быть можетъ, небесное свтило своими чистыми лучами смыло съ ихъ юной красоты и тнь порока?..

Внизу, у порога, иностранцевъ ожидала цлая толпа мужчинъ, женщинъ и дтей, завывающихъ къ себ наперерывъ. Они шумно набросились на доходныхъ гостей, каждый громко выхваляя свои увеселенія, но вдругъ умолкли и отступили назадъ отъ слабаго, полуживого юноши, блднаго и неподвижнаго, какъ мертвецъ. Очевидно, никакія увеселенія не могли его развеселить! Женщины трогали его пальцами, выкрикивали въ ужас отрывистыя замчанія. Имъ показалось, что онъ уже мертвъ, и на лицахъ всхъ отразилось разочарованіе: ну, къ чему имъ этотъ полу-мертвецъ?

Медленно, шажкомъ поплелись лошадки и долго еще по бокамъ экипажа виднлись группы пестро одтыхъ мужчинъ и женщинъ, долго мелькали въ толп, въ перемежку, синія восточныя одежды и красные тюрбаны. Ряды домиковъ и домишекъ стали, наконецъ, постепенно рдть, музыка начала замирать въ отдаленіи и — совсмъ замерла въ сонномъ воздух.

‘Адскій’ кварталъ остался позади. Лошадки пошли свободной рысцою, словно понимая, что вырвались на чистую, вольную дорогу, смнившую грязные, тсные проулки, для которыхъ названіе ‘улицъ’ было бы слишкомъ большимъ почетомъ. А впереди разстилалась необозримая ширь пустыни…

——

Три дня пролежалъ бдный Витъ въ одномъ изъ отелей Каира, и только тогда его бережно перевезли домой. Вмст съ упадкомъ силъ, повидимому, въ немъ упала всякая охота въ развлеченіямъ и къ кутежамъ. Физическія страданія мшали ему потушить нравственныя, и онъ непрерывно испытывалъ на себ ощущеніе, знакомое птиц, которую, напримръ, привязали бы за лапку на очень длинной и свободной веревк. Онъ былъ чрезвычайно слабъ и могъ только сидть или полулежать на веранд отеля, съ ненавистью въ глазахъ слдя за картинами изъ быта туристовъ въ Египт, которыя непрерывно разыгрывались передъ нимъ у подножія пирамиды. Мать не отходила отъ него ни на шагъ, но вообще никогда не подавала повода замтить, что она считаетъ его слабымъ больнымъ и, страдая въ душ, обходилась съ нимъ оживленно, почти весело и ухаживала какъ будто не нарочно, а такъ себ, между прочимъ. Она болтала весело и остроумно, рчь ея текла плавно и блистала обычной находчивостью. Вс постояльцы Mena-House сходились во мнніи, что она женщина черствая, безсердечная. Громкимъ шопотомъ стояло въ воздух выраженіе, которымъ заклеймили ее добродушные обитатели отеля.

— Безчеловчная! Безчеловчная мать!— раздавалось въ корридорахъ и въ большихъ, уютныхъ столовыхъ и гостиныхъ, полныхъ комфорта и пріятной прохлады.

Въ несправедливости своей, впрочемъ, осуждавшіе ее были виновны лишь наполовину. Они стремились въ ней подмтить подходящія черточки въ словахъ и движеніяхъ, въ выраженіи лица, которое, по ихъ мннію, приличествовало бы матери умирающаго, единственнаго ребенка, но не находили ихъ и не задумывались осуждать ее безповоротно.

Энида не примыкала къ общему хору осужденій, но въ душ она все-таки причисляла м-съ Энтри къ людямъ незауряднымъ и также осуждала ее, но со своей точки зрнія и осуждала втихомолку, своими низко опущенными глазами и нмыми взглядами. На время Энида какъ будто бы даже примирилась съ тмъ, что мужъ отстранился отъ нея, и только ожидала, когда бы скорй ухать. Она даже не могла хорошенько уяснить себ, въ чемъ именно у нихъ съ мужемъ вышла рознь, только въ своихъ догадкахъ она считала виновницей мужнинаго отчужденія м-съ Энтри и ревновала ее къ своему Гарри.

Между тмъ, и въ немъ самомъ совершалась какая-то замтная перемна. Онъ становился угрюме обыкновеннаго и какъ бы былъ чмъ-то недоволенъ, досадовалъ на что-то или даже отчаявался… но въ чемъ? Вся наблюдательность м-съ Энтри ничего тутъ не могла подлать. А дло было просто въ томъ, что Денисонъ былъ недоволенъ собой и своимъ безъисходнымъ положеніемъ.

Онъ никакъ не могъ удовлетворительно ршить вопросъ, какъ бы ему продлить пребываніе въ тиши Египта и въ сосдств съ его грандіозными представительницами — пирамидами. Время ужъ близилось въ отъзду. Каюты были взяты заблаговременно, и Энида, оживленная, повеселвшая, не скрывая своего удовольствія, возилась съ упаковкой и укладкой.

Слово: ‘отъздъ’, казалось, такъ и звенло въ воздух… А Денисону ршительно не хотлось узжать. Какъ ни ломалъ онъ голову, а ничего не могъ придумать, чтобъ задержать свой отъздъ. Думалъ-было сдлать видъ, что боленъ, но и это средство было не изъ особенно надежныхъ: Энида не отходила бы отъ него ни на шагъ и мшала бы ему предаваться своему единственному наслажденію, уединеннымъ прогулкамъ, отдохновенію на лон пустыни.

Только тамъ, среди безбрежнаго пространства, въ тиши, полной таинственнаго, священнаго величія и безпредльности, онъ отдыхалъ душою,— онъ вкушалъ полный, сладостный миръ и покой, и только этотъ миръ давалъ ему возможность хоть не надолго отдохнуть отъ непрестаннаго напряженія,— этого естественнаго послдствія его слишкомъ чуткаго воображенія и чрезвычайной воспріимчивости. По наружности, Денисонъ былъ, какъ и обыкновенно, невозмутимъ и всегда готовъ къ презрительнымъ шуточкамъ и насмшкамъ, но въ глубин души его грызла боязнь, какъ бы люди не догадались о его таинственныхъ прогулкахъ и о самомъ предмет его горячаго поклоненія. И въ то время какъ вс его считали разсяннымъ и безучастнымъ, онъ, наоборотъ, былъ до болзненности сосредоточенъ и непрерывно подстрекалъ себя быть на сторож, не дремать, чтобы ни словомъ, ни движеніемъ, ни даже взглядомъ не выдать тайны своего фантастическаго культа.

Ему вдругъ начинало казаться, что каждый туристъ непремнно съ особымъ любопытствомъ таращитъ на него глаза, что ничтожнйшій изъ слугъ въ гостинниц слдитъ за нимъ исподтишка. Говорилъ онъ съ каждымъ днемъ все меньше и меньше, а если и говорилъ, то взвсивъ предварительно каждое слово и сообразивъ, какія могли быть послдствія или какъ могло повліять на другихъ его замчаніе.

Ему казалось, что самое достойное для человка — это полнйшее ничмъ невозмутимое молчаніе, и порой, силою привычки, онъ доходилъ почти до такихъ святотатственныхъ помысловъ, что готовъ былъ укорять Провидніе: зачмъ оно наградило людей даромъ слова?.. По ночамъ, вернувшись со своей одинокой прогулки, Денисонъ долго-долго еще не спалъ, перебирая въ ум ужасы полныхъ трагизма разочарованій, любовныхъ раздоровъ, недоразумній между близкими и любящими людьми,— словомъ, все, что бываетъ послдствіемъ способности человка говорить, устно выражать свои мысли и чувства. И, мало-помалу онъ доходилъ до того, что останавливался на заключеніи, будто вс бды на свт происходятъ отъ людской говорливости. На глазахъ его выступали слезы умиленія при мысли, что цвты и растенія — эти роскошные дары природы — вчно хранятъ благоговйное молчаніе, и постигнуть ‘ихъ’ думы и чувства не въ силахъ весь умъ человческій. Цвты благоухаютъ въ своей тихой прелести и навваютъ на человка неизмнно привлекательныя грезы, будятъ въ душ его отзвукъ того, чего имъ не дано выразить въ словахъ.

Денисонъ съ наслажденіемъ мечталъ о величественной красот великихъ твореній искусства. Воображеніе напоминало ему, какъ бы въ подтвержденіе, цлыя картины и изображенія святыхъ въ соборахъ и церквахъ, гд лики ихъ безмолвно и безстрастно смотрятъ на цлыя поколнія богомольцевъ и усердныхъ ревнителей вры христіанской. Передъ нимъ, какъ сейчасъ, вставали дивныя изваянія безсмертныхъ мастеровъ-скульпторовъ, на которыя любоваться приходятъ толпы богомольцевъ, которыя, невольно нмя въ священной тишин собора, принимаются на улиц безъ умолку болтать, убивая въ себ безвозвратно то драгоцнное душевное умиленіе, которое они только-что чувствовали въ Божьемъ храм. Таинственное сочетаніе и единеніе природы и растеній, сумерокъ и ночной мглы, земли и волнъ морскихъ приводило его въ неописанный восторгъ и безмолвный трепетъ,— единственный достойный способъ поклоненія передъ великимъ алтаремъ божественной природы. Денисонъ считалъ высшимъ ея проявленіемъ торжественную тишину, а кто же могъ служить ея нагляднйшимъ воплощеніемъ, какъ не вчная сфинксъ-загадка, безстрастно глядящая на тысячи поколній, смняющихся на ея глазахъ? Мечтателю казалось достойнымъ поклоненія величественное гранитное лицо загадочнаго изваянія, и его созерцаніе давало ему наслажденіе, къ которому онъ стремился. Душ его была близка невозмутимая вковчная неподвижность, которая и ему сообщала свой покой, свое безмолвное затишье.

Пусть его сочтутъ сумасшедшимъ, пусть на него указываютъ пальцемъ!

Ужъ не сегодня высказано мнніе, что каждый человкъ до нкоторой степени сумасшедшій, это знаетъ прекрасно и самъ Денисонъ, и этому же свидтель — его гранитный безмолвный кумиръ. Ничего прекрасне молчанія и тишины онъ ршительно не могъ себ представить.

— Не лучше ли было бы людямъ не тратить понапрасну чуднаго дара Божія — дара слова?— разсуждалъ онъ упрямо.— Въ безмолвныхъ городахъ и селахъ жилось бы дружне, веселе, не слышалось бы грубой брани, проклятій и упрековъ. Дти не гомонили бы съ утра до вечера, женщины не трещали бы безъ умолку, весь городъ утопалъ бы въ безмолвіи… Что за миръ и тишина спустились бы тогда въ шумныя улицы и въ грязные кварталы! Даже старые и пожилые люди, умудренные своимъ долголтнимъ молчаливымъ раздумьемъ, перестали бы тогда бояться вчнаго покоя: страхъ смерти пересталъ бы для нихъ существовать!.. О, еслибы весь міръ жилъ въ безмолвномъ поко!..

Эта мысль до того вндрилась въ его воображеніе, что даже Энида замтила все возрастающую молчаливость мужа.

— Что съ тобой, Гарри?— спросила она:— ты все молчишь!

— Людямъ и безъ того приходится слишкомъ много болтать,— возразилъ Денисонъ уклончиво.

— А я такъ думаю, что умный разговоръ лучше всякихъ другихъ удовольствій въ мір,— замтила молодая женщина.

Но мужъ оставилъ ея замчаніе безъ отвта, онъ, по обыкновенію, усиленно думалъ о томъ, какъ бы продлить свое пребываніе въ Mena-House. Пристальный взглядъ, его, однако, встртился со взглядомъ его встревоженной жены, и она спросила:

— Чего ты? Что-нибудь у меня не въ порядк?— и критическимъ взоромъ окинула свое платье, но Денисонъ только отрицательно покачалъ головой и пошелъ прочь.

Въ корридор къ нему подошла м-съ Энтри, блдная, осунувшаяся, съ дрожащими губами. Тмъ боле тяжело было ее видть въ такомъ состояніи, что она всегда была сдержанной и веселой.

— А я за вами!— проговорила она.

— Да?— отрывисто спросилъ Денисонъ, стремившійся скоре удалиться въ свое возлюбленное уединеніе.

— Виту сегодня хуже…— начала она опять, видимо напрягая вс усилія, чтобы говорить обыкновеннымъ, твердымъ голосомъ:— кровохарканье опять возобновилось, и д-ръ Вэнъ говоритъ… д-ръ Вэнъ…

Голосъ ея оборвался, но взглядъ былъ краснорчиве всякихъ словъ. Въ ея широко-раскрытыхъ глазахъ Денисонъ прочелъ ясно недосказанное и серьезне обыкновеннаго отвтилъ:

— Мн очень жаль!.. Я вамъ сочувствую…— но въ глубин души онъ все-таки сознавалъ, что въ эту минуту его скоре привлекаютъ его личные интересы.

— Не зайдете ли къ нему на минутку?— предложила м-съ Энтри.— Онъ никого къ себ не подпустилъ бы, кром васъ. До другихъ ему дла нтъ!

Денисонъ довольно сухо выразилъ свое согласіе, сознавая всю свою эгоистичность и въ то же время не стараясь ее скрыть.

Онъ одинъ прошелъ прямо въ комнату больного и былъ пораженъ рзкою въ немъ перемной. Даже руки Вита, лежавшія поверхъ одяла, казались уже совсмъ отжившими, какъ у покойника. Однако, входя, Денисонъ постарался принять безпечный и почти веселый видъ, замтивъ, что больной желаетъ все-таки бодриться.

— Ну, другъ, какъ видите, мн вздумалось сегодня поваляться!— какъ бы извиняясь, что онъ еще въ постели, началъ Витъ Энтри своимъ слабымъ, сдавленнымъ голосомъ.— Вчера я порядкомъ усталъ, а сегодня и совсмъ разлнился. Всегда я былъ, впрочемъ, лежебокомъ…

Его блестящіе глаза смотрли на постителя тревожно и пытливо, стараясь подмтить на его лиц отблескъ выраженія ужаса или состраданія, но Денисонъ не проявилъ ни того, ни другого и услся, разговаривая, у него въ ногахъ. Все время онъ, однако, не переставалъ чувствовать, что Витъ умираетъ, постепенно погружаясь въ бездонную пучину, гд царятъ вчные тишина и покой. Во взгляд и въ голос юноши было что-то такое странное, новое, такое неестественное и вмст съ тмъ привлекающее вниманіе.

Глядя на осужденнаго на смерть больного, Денисонъ завидовалъ ему и удивлялся, почему онъ такъ боится вчнаго успокоенія. Все, къ чему такъ стремился, чего онъ, Денисонъ, желалъ такъ горячо, все дается этому неблагодарному ребенку. Онъ погрузится въ состояніе истиннаго, блаженнаго покоя, отдлится на вки отъ бренной суеты и трескотни пустой толпы порочныхъ и пустыхъ людей!..

Денисонъ незамтно для себя задумался и замолчалъ. Въ комнат слышалось только тяжелое дыханіе больного, съ котораго Денисонъ не сводилъ своего пытливаго взгляда и во время наступившаго молчанія испытывалъ все возрастающее чувство зависти въ счастливцу, оставляющему юдоль мелочныхъ дрязгъ и интересовъ, въ которой ему, Денисону, еще суждено пресмыкаться.

Досада и безсильная злоба на судьбу овладли имъ, и ему страстно захотлось протянуть руку счастливцу и крикнуть ему:

— Поздравляю, поздравляю!

Но онъ только протянулъ руку, чмъ не мало удивилъ Вита.

— Что съ вами? Вы ужъ собрались уходить?

Денисонъ нагнулся надъ больнымъ и, пристально глядя ему въ глаза, спросилъ:

— Ну, чего вы отчаиваетесь? Чего боитесь?

Юноша уставилъ на него глаза.

— Кто говоритъ, что я боюсь? Чего такого мн бояться?

Сухія губы больного дрогнули, когда Денисонъ прибавилъ:

— Вы сами знаете: чего!

— Вы жестоки!— пробормоталъ онъ, заглушая порывъ рыданій.— Да что же вы хотите, наконецъ, сказать?— вырвалось у него, и предчувствіе ужаса овладло имъ невольно.

Денисону доставляло злорадное наслажденіе помучить мнимаго счастливца.

— Ну, чего вы боитесь умирать?— холодно спросилъ онъ.

Бдный Витъ затрясся какъ въ сильнйшей лихорадк, несмотря на знойное солнце, нагрвавшее его постель.

— Что за ахинею вы несете?!— громкимъ шопотомъ сердито вырвалось у негь. Но злобное раздраженіе, отражавшееся у него въ глазахъ, еще больше поощряло Денисона.

— Вы вдь умираете,— подтвердилъ онъ.

Юноша громко принялся браниться и съ клятвой уврялъ, что этого не можетъ быть, это неправда!

Денисонъ, глядя на него, только улыбался, въ его глазахъ даже смшнымъ казалось сопротивленіе такому завидному удлу. Онъ склонялся надъ умирающимъ все ниже, ниже и, наконецъ, обими руками ухватилъ его за худенькія плечи.

— Да поймите же вы, что я вамъ завидую!— воскликнулъ онъ.— Вы, счастливецъ, освободитесь отъ житейской пустоты!

Но Витъ только дрожалъ отъ страха и разразился страстнымъ припадкомъ дтски-безпомощныхъ, отчаянныхъ слезъ.

XIII.

Вечеромъ, наканун отъзда, Энида была особенно весела и любезна съ мужемъ, но не до того было бы ей, еслибъ она, уходя на покой, невзначай оглянулась. На лиц его играла недобрая усмшка, когда онъ шелъ обратно на веранду, гд одиноко сидла м-съ Энтри. Бдный сынъ ея теперь большею частью засыпалъ, какъ только солнце заходило, а слабость не давала ему возможности и даже желанія говорить или думать.

— М-ръ Денисонъ!— обратилась къ нему м-съ Энтри.— Мн вдь казалось, что отъздъ вашъ долженъ былъ бы меня огорчить.

— Вы хотите сказать, что въ сущности онъ васъ не огорчаетъ?

— Теперь — не очень!.. Чмъ вы обидли Вита?

— Да ничмъ! Я даже васъ не совсмъ понимаю.

— Онъ мн только-что признался, что онъ васъ… васъ, обществомъ котораго онъ такъ всегда дорожилъ… ненавидитъ! Что это значитъ?

Денисонъ закуривалъ папироску и ея пламя освщало ему лицо. Онъ бросилъ ее на полъ и притопталъ ногами.

— Это, по всей вроятности, значитъ, что я отступилъ отъ общаго правила и сказалъ ему правду въ глаза. Эхо рдко кто пожегъ вынести.

— Какую правду?

— А у васъ самихъ хватитъ ли силъ ее услышать?

— Да, хватитъ!— былъ спокойный отвтъ.

— Я сказалъ, что завидую ему потому, что онъ умираетъ!..

Съ минуту м-съ Энтри молча смотрла прямо передъ собою, въ неясную даль ночного небосвода.

— И это правда: я искренно завидую ему!— повторилъ ея собесдникъ.

— Онъ умираетъ, я и сама это знаю,— сказала мать Вита, безъ колебаній или особой чувствительности въ вид вздоховъ или дрожанья въ голос.— Быть можетъ, онъ и пожилъ бы еще, еслибы я не допускала его прожигать жизнь въ кутежахъ. Но еслибы мн пришлось вновь пережить все прошлое,— не знаю, могла ли бы я поступать иначе?

— Бороться, все равно, вамъ пришлось бы напрасно. Человку не по силамъ сломить въ другомъ — проявленія человческой природы, вс надежды на это совершенно неосновательны.

— Я и не надялась ни на что: я просто слишкомъ сильно его любила для того, чтобы вести борьбу. Я слишкомъ была слаба и безсильна.

— Да, часто любовь замняетъ намъ слабохарактерность.

— Ну, такъ, я полагаю, это — плохо направленная любовь.

— А поступать сильно и смло, говорить открыто все, что думаешь и чувствуешь,— разв это не все равно, что сять вражду въ себ? Витъ, напримръ, теперь меня возненавидлъ, потому что я не побоялся сказать ему правду въ глаза, я сказалъ ему только то, что чувствовалъ на самомъ дл. Еслибы вы узнали мое настоящее я, вы могли бы меня возненавидть или просто бояться меня, какъ Витъ боится смерти. Я пришелъ къ этому убжденію путемъ долголтняго опыта, съ тхъ самыхъ поръ, какъ началъ мыслить и отдавать себ отчетъ въ своихъ ощущеніяхъ. Я вижу, что люди довряютъ лишь людямъ жестокимъ и безчеловчнымъ, а любятъ только лживыхъ и лукавыхъ,— заключилъ Денисонъ съ нескрываемой горечью.

М-съ Энтри покачала головой.

— Вы сами не врите своимъ словамъ. Вы и сами-то не искренни!.. Гвидо не потому только возненавидлъ васъ, что вы сказали ему правду, а потому, что вы напугали его, этой ужасною правдой. О, еслибъ я только могла придать ему бодрости!

— Ну, все равно, она понадобится ему не надолго.

— Вра — надежная броня для борьбы съ неизбжнымъ врагомъ,— возразила м-съ Энтри.— Но отчего-то люди вообще мало къ ней прибгаютъ.

— Мн кажется, въ насъ самихъ есть инстинктъ, который ведетъ насъ непремнно къ горшему изъ страданій и въ то же время учитъ насъ облегчать ихъ или даже вовсе отстранять отъ себя. Мы, какъ фанатики, бросаемся на вражескіе штыки, мы живемъ изо дня въ день, какъ будто бы воображаемъ, что мы вс безсмертны. Вотъ почему насъ поражаетъ несравненно больше все неизбжное, нежели даже неожиданное. Я не имю ни малйшей претензіи разъяснить, почему именно это такъ, я даже не могу опредлить самого себя совершенно ясно. Могу только сказать съ полной увренностью, что я не боюсь и никогда не буду бояться смерти!

— А все-таки вы въ сущности трусите и боитесь.

— Вотъ какъ?! Въ чемъ же это замтно?

— Въ томъ, что вы жить боитесь.

Денисонъ промолчалъ.

— Но вдь это неестественно,— продолжала м-съ Энтри.

— Мн это кажется настолько же естественно, какъ и бояться умереть,— возразилъ онъ.

Въ свою очередь м-съ Энтри ничего не возразила, и они вскор разошлись.

— До свиданія!— сказала она.— А завтра уже намъ придется сказать: прощайте!

— Покойной ночи!— проговорилъ Денисонъ — и только, безъ малйшаго намека на ея замчаніе. Она замтила это, но не видала, что, уходя, онъ какъ-то особенно странно улыбался.

——

Время ужъ далеко зашло за полночь, когда Энида въ ужас проснулась. Ей послышался чей-то голосъ, отчаянно звавшій на помощь.

Въ комнат у нея было тихо и темно. А голосъ все еще отчаянно кричалъ:

— Помогите!.. Помогите!..

Энида сла на кровати и, застывъ отъ ужаса, вслушивалась въ страшные звуки, потомъ вдругъ, еще полусонная, вскочила и бросилась въ потемкахъ впередъ, въ дверь, которая почему-то, противъ обыкновенія, была неплотно притворена. На порог она обо что-то споткнулась, и когда очутилась на полу, ошеломленная, обезсиленная, ей какъ во сн послышалась суматоха и топотня встревоженныхъ постояльцевъ. Они спшили на стукъ, на мсто происшествія, кто въ чемъ былъ, и потому явились во всевозможныхъ видахъ ночныхъ и домашнихъ нарядовъ. Дв сердобольныя дамы принялись поднимать м-съ Денисонъ, но она только кричала:

— Мужъ! Мужъ зоветъ! Помогите ему скоре… Онъ зоветъ!

Бросились къ его двери, но она оказалась заперта внутри, и долгое время никто не откликался. Наконецъ, на окрикъ старика араба, задрапированнаго въ живописный блый плащъ, за дверью послышался глухой, заспанный голосъ Денисона, говорившій:

— Что тамъ такое?.. Ну, войдите!

Арабъ вошелъ и принялся сообщать ему о приключеніи съ его женою въ то время, какъ Денисонъ протиралъ глаза и старался понять, въ чемъ дло, услышавъ же, что она серьезно пострадала, мужъ проворно одлся и вышелъ къ ней.

Она лежала въ постели, а горничная растирала ей ногу. Денисонъ сдъ у ея изголовья и воскликнулъ:

— Что случилось? Ты вздумала во сн прогуляться? Ушиблась?

— Да, ушибла ногу. Но, Гарри, отчего ты звалъ на помощь?

Денисонъ удивленно вскинулъ на нее глазами.

— Ты бредишь?! Я спалъ, и спалъ крпчайшимъ сномъ.

— Я слышала твой голосъ, это ты меня разбудилъ. Поэтому-то я и побжала и ушиблась. Другіе тоже слышали твой крикъ.

— Значитъ, ты все время сама кричала. Бдная! Тебя душилъ кошмаръ! Онъ наклонился надъ ея ногою и съ непривычной нжностью спросилъ:

— Очень болитъ, голубушка?

— Да, я вывихнула ногу, и придется, пожалуй, обратиться завтра въ доктору. Ахъ, Боже мой, а завтра надо хать!

— Да, если только ты будешь въ состояніи,— замтилъ Денисонъ, и жена, вся зардвшись, пытливо посмотрла на него, взглядъ ея выразилъ раздраженіе, но, переводя глаза съ него на служанку и обратно, она закусила губу. Двушка невозмутимо продолжала поливать больную ногу водой изъ губки, которую она терпливо и мрно, какъ машина, выжимала.

Откинувшись на подушки, Энида тихо сказала:

— Конечно, буду!

— Ну, это мы еще увидимъ,— возразилъ мужъ и еще разъ, уходя, бросилъ на нее взглядъ, полный глубокаго участія.

И въ самомъ дл, приговоромъ доктора бдная Энида осуждена была пролежать въ постели неподвижно по крайней мр дней семь-восемь.

Какъ только докторъ вышелъ, она откинулась назадъ и капризно, какъ ребенокъ, разрыдалась. Теперь ужъ ревности ея данъ былъ полный просторъ, и страшное подозрніе обуяло ее. Ей подумалось, ужъ не нарочно ли испугалъ ее мужъ, чтобы только остаться подольше въ обществ ненавистной для нея м-съ Энтри. Теперь-то имъ будетъ легко безъ нея ходить на прогулки вдвоемъ, куда угодно — и въ зеленыя равнины, и въ далекую пустыню.

Темнокудрая головка Эниды запряталась въ подушки и она зарыдала, такъ что сердце ея какъ бы разрывалось на части. Ей было страшно больно допустить, что мужъ, ея нжно-любимый Гарри, могъ такъ безжалостно и хладнокровно обдумать способъ лишить ее возможности ухать изъ ненавистнаго ей отеля. А между тмъ, несмотря на всю свою невольную ревность, она не могла въ обращеніи этихъ двоихъ друзей подмтить ничего похожаго на любовное ухаживаніе. И въ то же время, бывали моменты, когда она могла предположить, что между ея мужемъ и ея ‘соперницею’ существуетъ какое-то особое соглашеніе,— особые, общіе для нихъ интересы.

Улики были, впрочемъ, на лицо, и даже весьма вскія. Вопервыхъ, отлучки Денисона по ночамъ и его подозрительныя прогулки въ пустын, встрча съ м-съ Энтри въ корридор долго спустя посл того, какъ та ушла къ себ спать, ршительный отказъ мужа взять жену съ собою на охоту. Ну, словомъ, вс, вс подобныя предположенія и завдомые факты перебирала въ ум бдная Энида, и они горячили ей воображеніе, жгли ея умъ и душу, какъ раскаленные угодья. Ей было все равно, она не принимала въ соображеніе ни того, что м-съ Энтри все свое время посвящала умиравшему сыну, что Денисону, повидимому, за послднее время ни до кого не было дла. Одно только заботило и огорчало ее: что Гарри обманывалъ ее, и даже въ мелочахъ былъ скоре враждебно въ ней настроенъ, нежели какъ бы слдовало любящему человку. Энида чувствовала, что вокругъ нея творится что-то неладное, но она съ чисто-женской логикой обвиняла во всемъ не мужа, а женщину, къ которой сердце ея не лежало.

Отчасти она и была права: онъ дйствительно унизился до того, чтобы выкидывать штуки, словно школьникъ, лишь бы не разставаться со своей излюбленной загадкой. Умнье обуздать себя, присущее всякому здравомыслящему человку, совершенно оставило его: онъ уже больше не былъ въ состояніи здраво разсуждать. Онъ былъ безсиленъ бороться противъ охватившаго его влеченья, которое овладло имъ, и мчало его куда-то впередъ, безъ мысли, безъ оглядки!

Вс помыслы его были теперь сосредоточены единственно на томъ, чтобы найти возможность подольше насладиться созерцаніемъ могучаго генія пустыни, безстрастнаго сфинкса. Недлю онъ еще пробудетъ здсь, въ тиши, на лон безбрежнаго, вчнаго простора, но дальше какъ быть и что длать? Вотъ вопросъ, который онъ собственно и не могъ ршить, какъ человкъ непрактичный. Онъ жилъ мечтами, который вызывало его слишкомъ чуткое воображеніе. Оно рисовало ему непрестанно картины, которыя предшествовали послдней болзни Вита, оно заставляло его переживать все виднное въ эту дивную лунную ночь, въ которую рзкими полосами вырывался на дорогу свтъ изъ игорныхъ притоновъ и танцовальныхъ залъ.

Денисонъ всегда отъ природы былъ пессимистъ и холодный насмшникъ, какъ другой отъ природы бываетъ чахоточный или тому подобное, но въ Египт эти оба его свойства, казалось, достигли высшей своей степени. Его признаніе Виту не было выдумкой, направленной лишь къ тому, чтобы передъ нимъ порисоваться. Нтъ, онъ совершенно искренно завидовалъ этому счастливцу, который постепенно отдалялся отъ всякихъ игръ и танцевъ, отъ мелочныхъ житейскихъ дрязгъ и суеты. Ему казалось, что Витъ скоро вступитъ въ ту таинственную снь, гд царствуютъ вчный миръ и тишина, воплощающіе въ себ символъ всего прекраснаго, что прямо противоположно всмъ людскимъ хлопотамъ и сумасбродствамъ.

Какъ будто бы единственно за то, что онъ боялся смерти и всего на свт, Витъ былъ намченъ вщею судьбой, чтобы погрузиться въ состояніе безмятежнаго блаженства, а Денисонъ оставался и его обошла своимъ роковымъ вниманіемъ несправедливая судьба, онъ оставался жить, а ненавидлъ все то житейское, что Витъ любилъ.

‘Да! Тотъ, кто хотлъ бы умереть, остается еще влачить свое существованіе. Желаніе, само по себ, уже уничтожаетъ самую его цль’!

Такъ думалъ Денисонъ въ то время, когда Энида лежала у себя на кушетк или проводила долгіе, безсонные вечера и ночи у себя на постели.

А посреди песковъ, въ пустын, безстрастный во всему людскому — къ радости и горю — покоился громадный, величавый сфинксъ — великое твореніе рукъ человческихъ или природы, но великое и несокрушимое, какъ само спокойствіе, царившее вокругъ него… и въ немъ самомъ…

Между тмъ, несмотря на душевную тревогу, которую она испытывала, Энида стала поправляться. Нога ея быстро заживала, щечки ея, блдныя и похудвшія, опять порозовли. Мужъ ея съ затаеннымъ ужасомъ смотрлъ на такую быструю перемну. Онъ не переставалъ молчать, но сдержанность и непрерывная надъ собою бдительность въ немъ какъ будто ослабли. Не одному уже изъ вновь прибывшихъ путешественниковъ и туристовъ бросилась въ глаза странность его обхожденіи. Энида не было подл него: она лежала наверху, у себя въ нумер, а м-съ Энтри не отходила отъ своего злополучнаго сына.

Когда сосди Денисона въ таблъ-д’отъ пытались съ нимъ заговорить, вс ихъ попытки разбивались объ его упорное молчаніе: онъ, почти не отвчая, сторонился всякаго, кто только ни обращался къ нему съ привтливымъ словомъ. Одинъ изъ нихъ оказался, впрочемъ, особенно настойчивымъ, и упорство Денисона никакъ не могло его отвадить отъ попытокъ завести съ нимъ бесду. Тогда Денисонъ ‘удалился отъ зла и сотворилъ благо*: ушелъ изъ-за общаго стола и услся въ глубин столовой на возвышеніи одинъ, за отдльнымъ маленькимъ столикомъ, и такимъ образомъ окончательно прервалъ всякія сношенія съ себ подобными. Теперь ужъ Денисонъ вполн предался молчанію, и большого труда стоило ему удержаться отъ гнвной вспышки противъ дерзновеннаго нарушителя его.

Въ т рдкіе промежутки, когда мать Вита могла отойти отъ него хоть ненадолго, она замчала въ Денисон рзкую перемну: странность его движеній и рчи, холодная сдержанность, которая не могла скрыть отъ нея кипучаго возбужденія, таившагося подъ ледяной корой угрюмой вншности, пламя его прорывалось наружу,— по крайней мр, оно не могло ускользнуть отъ ея напряженно-пытливаго взора. Странный блескъ грустныхъ глазгъ Денисона и нчто неуловимо-сосредоточенное, ушедшее въ себя, не могло не привлечь ея вниманія. Сидя у постели сына, когда онъ спалъ, опустившись всмъ своимъ блднымъ, исхудалымъ тломъ въ мягкія подушки,— м-съ Энтри часто въ мысляхъ перебирала вс странности, вс слова и движенія Денисона, настоящей причины которыхъ она не могла угадать. Она приписывала его физическое или душевное разстройство какой-нибудь неизвстной ей причин: неоднократнымъ сильнымъ потрясеніямъ, или наслдственности, или постепенному нервному разстройству, или какой-либо тому подобной неизмримо мелкой причин.

Звздною ночью или въ полуденный зной вс одинаково привыкли видть Денисона угрюмо и молчаливо гуляющимъ по пескахъ пустыни и у подножія пирамидъ. Онъ бродилъ съ утра до вечера и съ вечера до утра своимъ медленнымъ, тяжело-размреннымъ шагомъ, безучастный къ окружающей толп, въ ея суетливому движенію и говору. Арабы-толмачи и проводники уже настолько привыкли къ нему, что оставляли его въ поко и обращали свои назойливыя приставанья исключительно на вновь прибывшихъ постояльцевъ Mena-Htel’а и туристовъ. Когда кучка такихъ господъ приближалась, гомоня, къ излюбленному мсту его уединенныхъ прогулокъ, Денисонъ молча принималъ безпечный видъ человка, который бродитъ отъ нечего длать, гд ни попало, и уходилъ прочь не спша, будто бы просто гуляя.

Смхъ и веселый гомонъ поднимались тогда у подножія величественныхъ пирамидъ, и Денисонъ издали выжидалъ лишь той минуты, когда толпа европейцевъ и арабовъ исчезала въ облак пыли, разввающихся восточныхъ одеждъ и блыхъ вуалей. Тогда онъ возвращался и возобновлялъ, въ полной тишин, свою прерванную прогулку вокругъ чудовищнаго изваянія, которое его обворожило.

Никто и не подозрвалъ о существованіи такой невроятной маніи, какая овладла угрюмымъ постояльцемъ Mena-Htel’я. Самое близкое къ нему въ мір существо — его жена — подозрвала въ немъ совершенно иныя стремленія, а такъ какъ онъ весьма рдко заходилъ навщать ее, то она имла полную свободу долго и много, лежа одна, больная, разсуждать и пускаться въ догадки: что бы это такое съ нимъ творилось? Она не могла подобрать подходящей причины, не могла уяснить себ, чмъ она могла подать ему поводъ такъ ужасно къ ней перемниться. Иной разъ ей приходило въ голову взять себя въ руки и смло обратиться за разъясненіемъ своихъ сомнній къ м-съ Энтри — боле пожилой и опытной женщин, чмъ она сама. Но смлости у нея на это не хватило, и она осталась при своихъ сомнніяхъ. Когда мужъ сидлъ у ея изголовья, она даже взглянуть на него боялась, ей страшно было сказать съ нимъ слово,— до того неподвижно и какъ бы враждебно было его молчанье.

По мр того, какъ недльный срокъ, установленный докторомъ, приходилъ къ концу, Энида поправлялась, розовла, а Денисонъ худлъ и блднлъ, несокрушимая тревога отражалась въ его мрачныхъ взорахъ. Однако, онъ самъ предоставилъ Энид назначить день отъзда, и она не замтила при этомъ въ его обхожденіи или наружности ничего подозрительнаго.

XIV.

Наступилъ, наконецъ, послдній вечеръ пребыванія Денисоновъ въ гостинниц Mena-House.

Энида чувствовала себя уже настолько лучше, что могла сойти внизъ, къ общему столу, и помстилась съ нимъ отдльно отъ другихъ, на возвышеніи въ глубин столовой, за тмъ самымъ столикомъ, за которымъ онъ привыкъ сидть безъ нея, одинъ. Сидя съ мужемъ и оглядывая окружающихъ, Энида не могла не сдлать невыгоднаго для него сравненія. Его блдность, угрюмая замкнутость въ себ и неестественное молчаніе поразили ее.

Она-то думала, что порадуетъ его своей милой свжестью и нарядомъ, прихорашивалась передъ зеркаломъ и, невольно любуясь своимъ отраженіемъ, давала указанія горничной, какъ покрасиве причесать ея пышные волосы и какое выбрать платье. Вся въ бломъ, изящная, миніатюрная, стройная, она дйствительно была прелестна своей двической свжестью и миловидностью. Въ зеркал ея большіе пытливые глаза улыбались хорошенькой, дтски-невинной двушк,— какою она и въ самомъ дл казалась. Улыбка не сходила съ губъ Эниды все время, пока она, полная надеждъ на милостивое вниманіе въ себ своего супруга и повелителя, шла къ нему на встрчу.

Одинъ взглядъ на его сумрачную фигуру, на его холодное лицо — и ея радости, ея надеждъ какъ не бывало! Она почувствовала вдругъ, что ей съ нимъ страшно быть наедин, постепенно ее охватили вновь прежнія сомннія въ его правот передъ нею и искренности.

Энида долго боролась со своими подозрніями, она упорно возражала сама себ противъ возможности съ его стороны обмана и хитрости, она допускала даже, что онъ могъ говорить ей неправду, но чтобы онъ, для своихъ цлей, не пожаллъ ее, не пожаллъ ея здоровья?! Этого она не могла и не хотла допустить! Наконецъ, до того много и упорно думала она объ этомъ, что ей почти удалось себя разуврить.

Но теперь, сидя съ нимъ за обдомъ, она почувствовала, что подозрнія ея вновь пробудились, насильно ворвались въ ней въ душу, и ей показалось вдругъ возможнымъ, что и въ настоящую минуту онъ строитъ въ ум какія-нибудь безжалостныя возни для того только, чтобы задержаться здсь подольше, въ ненавистномъ ей Египт!

Бдная женщина, хорошенькая и нарядная какъ куколка, внутренно содрогалась отъ ужаса… и передъ кмъ же? Передъ человкомъ, котораго любила, которому она сама вручила на вки свою жизнь, свою судьбу!

‘О, Боже!— думала Энида.— Неужели я нашла въ муж не друга и защитника, а злого недруга’?

Она все-таки попыталась весело и естественно болтать и улыбаться, но Денисонъ сидлъ, погруженный въ тупое, угрюмое молчаніе.

Оно тревожило, пугало ее и, наконецъ, заставило невольно умолкнуть. Она послдовала его примру, замолчала, но сть была не въ силахъ,— такъ ей было жутко. Если ей случалось ударить нечаянно вилкой о тарелку или стукнуть стаканомъ о стаканъ, Денисонъ вскидывалъ на нее свой мрачный взоръ, полный злобнаго укора.

Нервы ея давали себя знать, она нечаянно что-то уронила на голый полъ и… и ясно увидала, что мужъ крпко сжалъ себ руки, какъ будто его правая рука хотла удержать лвую отъ рзкаго движенія.

Уходя изъ столовой, Денисона встртила въ сняхъ м-съ Энтри, которая остановилась перекинуться съ ними парою словъ, но Энида не то испуганно, не то просто невжливо убжала отъ нея, и Денисонъ остался одинъ передъ нею. Впрочемъ, м-съ Энтри была слишкомъ поглощена своими тревогами, чтобы замтить рзкость выходки м-съ Денисонъ. Мужъ послдней довольно холодно приготовился слушать, что она скажетъ.

— Виту гораздо хуже,— сказала она.— Весьма возможно, что ему… что онъ не… не переживетъ эту ночь.

Какъ ни была она утомлена и поглощена своимъ горемъ, отъ нея не укрылось, что по лицу Денисона скользнуло выраженіе гнва.

‘Онъ злится… но на что и почему’?— невольно подумалось ей.

А между тмъ, онъ стоялъ передъ нею съ широко раскрытыми глазами и проговорилъ, наконецъ, съ видимымъ усиліемъ:

— А онъ еще хочетъ пожить!

На губахъ его мелькнула странная улыбка, и онъ, вдругъ повернувшись, быстро удалился.

М-съ Энтри въ совершенномъ недоумніи пошла въ себ наверхъ.

Не успла она исчезнуть въ конц корридора, какъ мужа нагнала Энида, вышедшая изъ общей гостиной.

— Покойной ночи, Гарри!— нервно и порывисто обратилась она къ нему.— Я такъ устала, лучше пойду спать.

Денисонъ только утвердительно кивнулъ въ отвтъ, а бдная Энида, добравшись до своей комнаты, рыдая, повалилась на постель.

— Боже мой! Что съ нимъ такое, съ моимъ Гарри? Или я совершенно ему ужъ противна?— спрашивала она себя въ безграничной тоск.— Что съ нимъ могло случиться?

Вмсто радости и удовольствія, которыя ей сулила поздка вверхъ по Нилу, въ сердц ея разростался ужасъ передъ непонятною перемной въ ея муж. Совсмъ ужъ приготовившись ложиться въ постель, она, вся поблвшая отъ страха, подиралась къ дверямъ, которыя вели въ комнату Денисона, и закрыла ихъ на ключь.

Ей было страшно… очень, очень страшно!

——

Тмъ временемъ, Денисонъ оставался одинъ на веранд.

Онъ вышелъ туда машинально, слдуя примру другихъ мужчинъ, собравшихся кучками, чтобы поболтать за душистой сигарой, которую особенно пріятно выкурить на чистомъ воздух посл обда. Они ходили или стояли отдльными кучками, вс говорили между собою вполголоса, чтобы не слышно было другимъ. Денисонъ слъ, конечно, поодаль, держа въ рукахъ свой портсигаръ, который онъ, въ разсянности, позабылъ даже раскрыть. Онъ готовился въ тяжкому испытанію,— къ разлук!

Лунныхъ ночей уже не было и помину: небосводъ тускло раскинулся надъ землею, хоть звзды и горли на немъ своимъ яркимъ блескомъ. Втерокъ вялъ тихій и нжный, насыщенный благоуханіемъ зеленыхъ луговъ величественнаго Нила. Онъ шепталъ, онъ слышался какъ вздохъ, замиравшій въ листв раскидистыхъ акацій, которыя рзвою полосой тянулись отъ границъ пустыни и до самыхъ минаретовъ Каира. Звукъ втра, который шевелилъ листвою деревъ, казалось, всхлипывалъ по временамъ, какъ человкъ.

Такъ думалъ Денисонъ и, затаивъ дыханіе, старался уловить въ отголоск втра выраженіе мимолетной тоски, которая то прорывается у человка, то притупляется и замираетъ, словно изъ боязни, что ея не поймутъ.

Денисонъ машинально продолжалъ сидть на мст, всматриваться и вслушиваться въ созвучія тихой ночи, пока ему не начало казаться, что онъ сливается съ ней нераздльно, живетъ въ ея таинственномъ, безмолвномъ пространств. Голова его упала низко на грудь, а взоры не могли оторваться отъ блой полосы дороги, уходившей въ привтливую и безмолвно-обаятельную даль, въ подножію великой, вковчной пирамиды. Онъ поддался мечтамъ, онъ началъ грезить на яву, какъ это нердко бываетъ съ людьми, склонными къ мечтательности, или съ несчастными, много терпвшими на своемъ вку. Къ задумчивости, въ тихимъ грезамъ такъ располагала безмятежная, тихая полу-мгла южной ночи!..

‘Загадка?— думалъ онъ, представляя себ внушительный обликъ сфинкса: да и я самъ, и вся жизнь моя — разв не та же загадка? Разв не загадочна и необъяснима самая обыденная жизнь самаго обыденнаго изъ людей? Да и моя собственная жизнь лишь повтореніе, во многихъ своихъ проявленіяхъ, тысячи тысячъ другихъ жизней, которыя уже свершили свой земной удлъ. Въ нихъ былъ затепленъ жизненный огонекъ невидимой рукою Невидимаго Существа и тою же рукой потушенъ, когда его слабый свтъ уже не могъ служить никому’.

И Денисону вдругъ стало страшно досадно и обидно быть лишь сколкомъ съ какихъ-то невдомыхъ ему людей, давно истлвшихъ въ могил, повторять, въ лиц своемъ, ихъ мысли и дянія, идти по ихъ стопамъ, по ихъ же пути, и, наконецъ, подобно имъ, сойти съ него, какъ и они сошли. Это его сердило, унижало и приводило въ ярость. Ему просто тошно было отъ безконечнаго повторенія однообразныхъ и заурядныхъ существованій.

Онъ прислушался къ говору своихъ сосдей по отелю. Они все ближе, ближе придвигались другъ къ другу, ихъ говоръ постепенно переходилъ въ многозначительный, усердный шопотъ. Одинъ изъ голосовъ, видимо, направлялъ бесду, и порой, какъ только онъ на мигъ прерывался, слышались взрывы одобрительнаго смха, за которымъ слдовали оживленные споры и поясненія.

‘Врно,— подумалъ Денисонъ,— разсказываютъ какой-нибудь пересоленый анекдотъ, какихъ цлыя сотни разсказываются теперь въ послобденное время въ компаніи холостяковъ не одного отеля’.

Сколько онъ могъ припомнить, съ юношескихъ лтъ ему были знакомы и этотъ говоръ подъ шумокъ пирушки или въ сумерки, посл обда, и разгоряченные виномъ взоры людей, жадныхъ до грубыхъ шутокъ, которыя могутъ забавлять, какъ новинка, лишь самыхъ юныхъ и невзыскательныхъ мальчишекъ.

‘Везд-то и повсюду ведутся нескромныя рчи, сыплются плоскія шутки: и въ клубахъ, и въ свтскихъ гостиныхъ, и на скачкахъ, и въ театральныхъ залахъ, и въ ресторанахъ и пивныхъ!.. Везд, у всякаго при такихъ разсказахъ является извстное сокращевіе мускуловъ лица, вызванное смхомъ, выраженіе какъ-то особенно таинственное и какъ бы смакующее прелесть цинизма… Какъ безконечно повторяется все въ жизни и какъ это повтореніе отнимаетъ отъ нея малйшую новизну и свжесть’!

И Денисонъ стремился такъ же мало походить на этихъ циниковъ на дл, какъ мало походилъ на нихъ по мысли, онъ страстно хотлъ отдлиться отъ нихъ совершенно, навсегда!

Онъ всталъ тихонько и спустился со ступенекъ веранды, а очутившись на большой дорог, естественнымъ образомъ пошелъ по ней впередъ. Впереди его манила пустыня, погруженная въ чистую, святую тишину. Мечтатель шелъ себ впередъ и грезилъ о печальной для него отрад — передъ разлукою проститься со своимъ кумиромъ.

Мрнымъ шагомъ, задумавшись, шелъ себ Денисонъ къ той котловин, въ которой покоится дивный сфинксъ, и ему въ лицо вдругъ пахнула новая струя свжаго втра, какъ-то особенно чистаго и живительнаго, вольнаго, какъ сама природа, надъ лономъ которой онъ проносился.

По мр того, какъ онъ шелъ впередъ, ему начало даже казаться, что даже втру извстно его тайное намреніе, и что онъ, этотъ втеръ, какъ врный гонецъ, летитъ себ впередъ — оповстить о его приближеніи. Шаги его, мимоходомъ задвая за мелкіе камни, издавали тонкій лязгъ, который одинъ нарушалъ царившее вокругъ молчаніе. И эти камешки были до невозможности противны Денисону, который хотлъ полнаго, безпредльнаго затишья!

Вдали завыли бродячія собаки на глиняномъ валу, который огибалъ селеніе, раскинувшееся въ долин. О, еслибы нашелся кто-нибудь, кто придушилъ бы ихъ!..

‘А тамъ, въ отел,— думалъ Денисонъ,— мои сосди все еще продолжаютъ, чего добраго, тшить себя игривой болтовней и, чего добраго, изъ кожи лзутъ, чтобы одинъ другого перещеголять! Каждый стремится превзойти противника въ грубости сенсаціонныхъ розсказней. А въ гостиной, въ уютныхъ пріемныхъ, женщины такъ и заливаются — щебечутъ, сообщая одна другой свжія скандальныя новости изъ жизни обывателей Mena-Htel.

‘Такъ ужъ это велось и ведется споконъ вку и такъ останется надолго въ будущемъ… Ну, что могутъ думать о насъ, о род человческомъ, прекрасныя творенія искусства и природы, дивныя по своей красот, но безмолвныя и полныя суровой величавости?.. И какъ мы еще можемъ дорожить нашей однообразной и тоскливой жизнью? Мы въ ней даже находимъ своего рода достоинства и даже увлеченія… Нтъ, ршительно, въ насъ боле всего величественнаго покоя — когда мы предаемся сну’!

Онъ, словно крадучись, тихонько подходилъ къ ложбин, въ которой лежитъ сфинксъ. Ночь еще только начиналась и вдали надъ гладкой поверхностью пустыни порой мелькало длинное платье бедуина или араба-толмача, исчезавшаго плавно и легко, какъ призракъ въ ночныхъ грезахъ.

Но вотъ Денисонъ остановился, завидя неясныя очертанія чудовищнаго изваянія. Завтра, завтра ему суждено быть ужъ далеко отъ него, отъ величаваго генія пустыни, суждено окунуться въ мірскую суету и гамъ.

Хватитъ ли у него духу покинуть свой кумиръ?

Денисонъ вдругъ насупилъ брови и он еще больше оттнили его угрюмый взглядъ. Лицо его осунулось и приняло срый оттнокъ, свойственный умирающимъ или трудно больнымъ. Въ сердц его кипло отчаяніе, въ тысячу разъ ужасне, нежели испытываетъ молодой влюбленный, разставаясь съ предметомъ своей страсти,— съ женщиной, образъ которой онъ лелетъ и обожаетъ, какъ единственный, неподражаемый кумиръ.

Слезъ Денисонъ не проливалъ надъ своей угасшею мечтой — слишкомъ громадна была для того потеря, слишкомъ, не подходящи, мелочны были бы слезы для человка, который не болтливъ, а напротивъ, молчитъ, весь отдаваясь своему сосредоточенному молчанью.

‘А тамъ, въ отел, Энида мирно спитъ подъ блоснжнымъ пологомъ и снится ей… да: снится нашъ отъздъ! Еще нсколько часовъ навсегда кануть въ вчность — и она ужъ проснется, заспшитъ, заторопитъ узжать отсюда, она вся уйдетъ, съ наслажденіемъ, въ мелочную хлопотню послднихъ сборовъ. Потомъ, мы подемъ черезъ Каиръ, который весь кишитъ шайками тунеядцевъ, черезъ толпу громко вопящихъ египтянъ, смшавшихся въ одну общую кучу со своими верблюдами, мимо цлыхъ отрядовъ англійскихъ солдатъ, веселыхъ наздниковъ и наздницъ. Богатые турки, взобравшись на свои высокіе экипажи, тревожно возсдаютъ позади своихъ русскихъ рослыхъ и крпкихъ лошадокъ, которыя везутъ ихъ скорымъ шагомъ. Вонъ кучка оборванцевъ нищихъ: они настойчиво требуютъ денегъ и не отходятъ отъ экипажа иностранцевъ. На углу, у шумнаго кафе, за мостомъ стоятъ кучками саиды въ своихъ яркихъ одеждахъ и усердно перемываютъ косточки своимъ господамъ. На широкой рк толпятся цлыя тучи лодокъ, толкающіяся одна объ другую, а на нихъ чернетъ масса людей, натисканныхъ какъ сельди въ боченки. Изъ казармъ доносится звукъ трубы, а по большой дорог несутся во весь опоръ горячія лошади хедива, возвращающагося изъ Куббеха. Туристы толпами направляются въ большой площади, гд помщается британское агентство… Солнечные лучи свтятъ и грютъ во всю мочь…

‘Хватитъ ли силы ухать отсюда’?

Вотъ вопросъ, который онъ задавалъ себ не разъ, и который наполнялъ его гнвомъ противъ ни въ чемъ неповиннаго Вита. Онъ былъ сердитъ, ему было досадно, что вмст съ солнечнымъ закатомъ угасаетъ жизнь этого юноши, и онъ тихо нисходитъ въ мрачную снь могилы.

‘Но разв уже такъ ужасно лишиться жизни? Разв отсутствіе сознанія времени и бытія такъ ужъ полно трагизма? Въ мор вчности время является лишь мимолетною искоркой, которую, однако, люди съ жадностью ловятъ налету и хотли бы удержать подольше…— продолжалъ думать увлекшійся мечтатель.— Человкъ только до тхъ поръ и можетъ жизнь назвать своею, пока нить ея крпко натянута и сдерживается его рукой, но отпустите, ослабьте ее немного — и все потонетъ въ мор вчности, увянетъ безслдно, хотя время никогда не увядаетъ’.

Денисонъ думалъ о Вит, какъ здокъ на скачкахъ думаетъ о своемъ соперник, который его перегоняетъ. Гнвъ его разростался, зависть трясла его какъ въ лихорадк.

‘Да хватитъ ли у меня силъ ухать*?— спрашивалъ онъ себя чуть ли не въ сотый разъ.

Безмолвно, неподвижно стоялъ Денисонъ одинъ передъ великой міровой загадкой и долго-долго прислушивался къ тишин пустыни, пока ухо его не уловило звукъ слабаго и ровнаго дыханія.

Ему вдругъ стало жутко. Онъ задрожалъ при одной только мысли о томъ, что ему пришло въ голову.

Ему начало чудиться, будто единственная въ мір сочувствующая ему душа, таинственная душа таинственнаго сфинкса, стремится ему на встрчу и рвется на волю, чтобы слиться съ нимъ, съ его душой, навки. Чудилось ему, что она окликаетъ его и зоветъ къ себ и чего-то хочетъ добиться отъ него.

Но чего?..

Быть можетъ, его страстное обожаніе и тронуло величественнаго духа пустыни и тотъ жаллъ его? Вдь всякое живое существо ищетъ сочувствія въ другомъ себ подобномъ. Отчего бы, кажется, и въ неодушевленныхъ предметахъ не допустить того же?

‘Или этотъ великій духъ зыбучихъ песковъ пытается шепнуть мн что-либо своимъ голосомъ, легкимъ какъ втеръ?.. Мыслимо ли оставить его здсь опять въ уединеніи, одного — лицомъ въ лицу съ пустотой и мелочностью грядущихъ вковъ?.. Разв я самъ не раздляю его таинственнаго значенія, его безмолвныхъ думъ среди глухой пустыни’. Почему бы и мн не слиться во-едино съ его безстрастною гранитною душой’?..

Денисонъ вздрогнулъ. Ему вдругъ стало страшно, какъ бы гранитный великанъ и въ самомъ дл не проявилъ вслухъ свой таинственный голосъ.

Онъ прислушался напряженно.

Тихое дыханіе прекратилось и только вдали раздавался лай собакъ на стнахъ селенія. Но вотъ и все: больше ни звука, ни намека на шорохъ! Вокругъ полная, безмятежная, величественная тишина, полное, вковчное молчанье!

Оно манило, оно вливалось къ нему въ душу. Ему хотлось самому слиться на вки съ молчаньемъ, въ которое погружено было единственное въ мір существо, близкое ему по чувству. До завтра отложить — ну, просто невозможно!

Денисонъ вдругъ пошелъ, или, врне говоря, соскользнулъ съ крутого откоса и бгомъ бросился въ потемки, окружающія подножіе сфинкса.

Молча и со всего разбга ударился онъ грудью о твердый гранитъ, раскинувъ руки, какъ бы для того, чтобы обнять его — необъятнаго, вчнаго, несокрушимаго, устоявшаго противъ могучихъ объятій истекшихъ вковъ…

——

Въ ту ночь Энид совсмъ не спалось: слишкомъ ужъ было ей и горестно, и жутко. Она лежала въ постели неподвижно, съ раскрытыми глазами, и ее одолвали самыя тягостныя, самыя тревожныя думы. Слухъ ея болзненно напрягался, чтобы уловить въ корридор шаги мужа. Полночь подходила, полночь прошла — но не шелъ домой Денисонъ. Часы пробили часъ…

Ревность съ новою силой охватила бдную Эниду и принялась ее по прежнему терзать. Пробило два… А молодая женщина еще и не смыкала глазъ. Она всю ночь металась и томилась, пока ей чувство не подсказало нчто совсмъ уже странное: она вдругъ встала и начала старательно причесываться и одваться. Она долго стояла передъ зеркаломъ, причесывая свои прекрасные волосы и все время мысленно уговаривая себя не спшить, а тщательно отнестись къ каждой мелочи въ наряд.

Наконецъ, вотъ она и совсмъ готова: хоть сейчасъ идти на парадный завтракъ! Но тутъ ужъ дло не до завтраковъ! Тутъ ночь,— тревожная и безмолвная ночь!— и никакихъ завтраковъ тутъ быть не можетъ. Вокругъ и внутри дома, везд-везд было темно и тихо.

Сжавъ губы, скрпя сердце, Энида затворила за собой тихонько дверь и со свчой въ рукахъ пошла по темному, пустому корридору. Дойдя до комнаты мужа, она вошла и хотя знала, что его наврное тамъ нтъ, все-таки огорчилась, когда увидала, что даже и постель его не смята.

Въ одинъ мигъ, какъ-то нечаянно, посл короткой нершимости, она отправилась обратно и постучалась въ дверь м-съ Энтри.

На первый стукъ послдняя не обратила, вроятно, вниманія, и потому Энид пришлось дважды постучаться, прежде чмъ дверь отворилась и вышла мать Вита.

Она была одта совсмъ по домашнему, въ длинномъ бломъ капот, на лиц ея отражались слды безсонныхъ и тревожныхъ вочей. За спиной у нея было тускло. Освщенное пространство и слышался какой-то звукъ, будто отъ нервнаго, тяжелаго дыханія, которое, казалось, наполняло всю комнату.

— Что тамъ такое?— спросила шопотомъ м-съ Энтри.

— Гд мой мужъ?— также шопотомъ возразила м-съ Денисонъ.

М-съ Энтри, очевидно, была весьма удивлена.

— Зачмъ же вы сюда пришли спрашивать* объ этомъ?— спросила опять м-съ Энтри съ какимъ-то разсяннымъ взглядомъ.

Ясно было, что она больше прислушивалась къ тяжелому дыханію сына, нежели слушала нежданную гостью.

— Онъ же у васъ, я знаю!— громкимъ шопотомъ вырвалось у Эниды.

Мать Вита даже не обидлась, не разсердилась, она только протянула руку въ своей нежданной постительниц и тихо, на съ грустнымъ видомъ, полнымъ достоинства, потянула ее за собою въ слабо освщенную заднюю комнату. Не говоря ни слова, она ей указала на постель, гд низко ушла въ подушки чья-то страшно тощая фигура.

То былъ бдный Витъ Энтри. Глаза его были плотно закрыты, изъ запекшихся блыхъ губъ вылетало громкое, страшно-сиплое и рокочущее дыханіе, вки дрожали и подергивались, а безкровныя и почти безтлесныя руки щипали одяло.

Прямо противъ его постели м-съ Энтри остановила Эниду, чтобъ та могла посмотрть на умирающаго, и, порывисто, холодно схвативъ ее за руку, страстнымъ шопотомъ проговорила:

— Ну, а теперь просите у меня прощенія!

Энид стало неописанно-стыдно своихъ думъ и дйствій, но страхъ еще не повидалъ ее. Слезы жалости жгли ей глаза, но эгоизма было въ ней все-таки еще много. Она вдругъ прижалась, какъ малое дитя, въ женщин, которая была старше ея годами и опытомъ, а та съ минуту подержала ее у своей груди, какъ настоящаго ребенка, котораго ей жаль, что онъ пугается и стонетъ.

— Такъ гд жъ онъ можетъ быть?— съ рыданіемъ вырвалось неудержимо у Эниды.

Но м-съ Энтри не успла отвтить.

Съ постели послышался тихій стонъ. Она бросилась къ своему злополучному сыну и упала въ ногахъ его, на колни, сжимая въ своихъ рукахъ исхудалыя, изсохшія руки умирающаго…

Энида Денисонъ пошла обратно, черезъ темный корридоръ, одна…

А. Б—г—

‘Встникъ Европы’, NoNo 9—10, 1896