Друзья -- хуже врагов, Мармоль Хосе, Год: 1855 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 504 минут(ы)

ДРУЗЬЯ — ХУЖЕ ВРАГОВЪ.

РОМАНЪ ХОЗЕ МАРМОЛЯ

въ пяти частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Измна.

Четвертаго мая 1840 года, ночью, около половины одинадцатаго, шесть человкъ проходили черезъ дворъ небольшого домика, въ улиц Бельграно, въ город Буэносъ-Айрес. Возл сней, погруженныхъ въ ночную темноту, одинъ изъ спутниковъ останавливается и говоритъ другимъ:

— Еще одна предосторожность.

— Да и такъ мы цлую ночь не покончимъ съ предосторожностями, возражаетъ одинъ изъ товарищей, повидимому, самый младшій изъ всхъ, имвшій сбоку не очень большую шпагу, до половины прикрытую складками плаща изъ синяго сукна, перекинутаго на плечахъ юноши.

— Чмъ больше предосторожности, тмъ лучше, замчаетъ первый говорившій,— намъ нельзя выходить всмъ разомъ. Ихъ шестеро: пусть выйдутъ сначала трое и направятся по противоположной сторон улицы, затмъ остальные трое пойдутъ по ближайшей сторон, а соединимся мы въ улиц Балькарсе, перескающей нашу.

— Недурно придумано.

— Ну, пусть будетъ по вашему, сказалъ молодой человкъ со шпагою,— впереди пойду я съ Мерло и съ вами, сеньоръ, прибавилъ онъ, обращаясь къ господину, предложившему совтъ. Съ этими словами молодой человкъ отодвинулъ засовъ двери, отворилъ ее, плотно завернулся въ свой плащъ и, перейдя на другую сторону въ сопровожденіи названныхъ имъ спутниковъ, пошелъ по улиц Бельграно, направляясь къ рк.

Спустя дв минуты, трое остальныхъ вышли изъ дома, затворили за собою дверь и стали подвигаться по тому же направленію, но по ближайшей сторон улицы.

Человкъ, называемый Мерло, шелъ впереди, закутавшись въ свой широкій плащь, тогда какъ одинъ изъ спутниковъ, слдовавшихъ позади, сказалъ другому юнош съ большой шпагой на пояс:

— Какъ это грустно, другъ мой! Можетъ быть, теперь, въ послдній разъ мы идемъ по улицамъ родного города. Мы бжимъ отюда, чтобы присоединиться къ войску, которому предстоитъ мною кровавой работы, и одному Богу извстно, что постигнетъ насъ въ этой войн!

— Самъ я хорошо понимаю все это, однако, мы должны были ршиться на этотъ шагъ… Правда, продолжалъ юноша, немного помолчавъ,— я знаю одного человка, который думаетъ совершенно иначе.

— Какъ же это иначе?

— Онъ полагаетъ, что долгъ добрыхъ аргентинцевъ приказываетъ намъ оставаться въ Буэносъ-Айрес.

— Несмотря на де-Розаса?

— Несмотря.

— Или отправляться къ войску?

— Именно такъ.

— Ба, такъ можетъ думать только трусъ или измнникъ.

— Ни тотъ, ни другой. Напротивъ, его мужество граничитъ съ дерзкою отвагою, а природа дала ему самое чистое и благородное сердце во всемъ нашемъ поколніи.

— Чего же онъ, наконецъ, отъ насъ хочетъ?

— Хочетъ, отозвался юноша со шпагою,— чтобы вс мы оставались въ Буэносъ-Айрес, потому что врагъ, съ которымъ нужно бороться, находится здсь, а не въ войск. Этотъ человкъ длаетъ самый логическій расчетъ, что въ улицахъ погибнетъ гораздо мене людей въ день возстанія, чмъ влеченіи четырехъ или шести мсяцевъ на поляхъ битвы… и безъ малйшихъ шансовъ на успхъ. Однако прекратимте этотъ разговоръ, потому что въ Буэносъ-Айрес воздухъ слышитъ, свтъ видитъ, камни и уличная пыль могутъ немедленно передать наши слова палачамъ нашей свободы.

Молодой человкъ поднялъ къ небу большіе, черные глаза, совершенно гармонировавшіе съ прекраснымъ, блднымъ лицомъ, на которомъ свтилась юная, двадцатилтняя жизнь.

По мр того, какъ оживлялся разговоръ на эту тему, и чмъ ближе спутники подходили къ оврагамъ, пролегавшимъ вдоль рки, Мерло укорачивалъ шаги или останавливался на одно мгновеніе, чтобы еще плотне завернуться въ свой широкій плащъ.

Когда они дошли до улицы Балькарсе, Мерло сказалъ:

— Здсь намъ нужно подождать остальныхъ.

— Хорошо ли вамъ извстно то мсто на берегу, гд мы должны найти людей?

— Еще бы, замтилъ Мерло,— я взялся привести васъ туда, и уже съумю сдержать свое слово, какъ вы сдержали свое, отсчитавъ мн сполна условленную плату. Меня-то деньги эти не Богъ знаетъ какъ прельщаютъ, потому что я такой же честный патріотъ, какъ и всякой другой,— но нужно же заплатить молодцамъ, которые перевезутъ васъ на тотъ берегъ, а вы увидите, господа, что это за ловкіе ребята!..

Глаза молодого человка съ пристальнымъ, испытующимъ выраженіемъ глядли на Мерло, когда подошли трое другихъ спутниковъ, принадлежавшихъ къ этому обществу.

— Теперь мы не должны раздляться, сказалъ одинъ изъ нихъ,— впередъ, Мерло, и указывайте намъ дорогу.

Мерло повиновался и, слдуя по улиц Венесуэлы, прошелъ переулокъ Санъ-Лоренцо и спустился къ рк, которой волны спокойно разстилались по природному разноцвтному ковру, покрывающему въ этомъ мст берегъ со стороны Буэносъ-Айреса.

Тиха и безмятежна была ночь, освщенная кроткимъ мерцаніемъ звздъ, и свжій втерокъ съ юга уже начиналъ возвщать приближеніе зимняго холода.

При слабомъ блеск звздъ открывалась рка Ла-Плата,— пустынная и дикая, какъ необозримая водяная степь, шумъ ея волнъ, величаво и тихо разливавшихся на ровномъ берегу, скоре казался естественнымъ дыханіемъ этого великана Америки, котораго мощныя плечи поддерживали тридцать французскихъ судовъ въ ту эпоху, къ которой относятся описываемыя нами событія.

Кому приходила иногда фантазія прогуливаться ночною порою по берегамъ рки Ла-Платы, въ мстности, извстной въ Буэнось-Айрес подъ названіемъ Низовья (el-Bajo), тотъ можетъ понять, какой унылый, надрывающій душу, и въ тоже время величественный видъ представляетъ вся эта окрестность. Взоръ теряется на далекомъ протяженіи рки и чуть-чуть замчаетъ вдали трепетный огонекъ одного изъ судовъ, дремлющихъ во внутреннемъ рейд. Въ разстояніи около двухъ сотъ сажень отъ берега раскинулся городъ,— безпорядочный, мрачный, необозримый. Нигд не слышно ни одного человческаго звука, и только разнообразный, холодный плескъ волнъ, словно заунывная музыка мертвецовъ, нарушаетъ сонную тишину этого мста одиночества и безотвтнаго покоя…

Но только наши спутники, зашедшіе сюда среди ночного мрака, чтобы бжать изъ отечества, когда ужасы деспота-диктатора стали преслдовать сотни несчастныхъ гражданъ,— только эти люди могли отдать себ отчетъ въ впечатлніяхъ, внушаемыхъ этимъ мстомъ, и въ этотъ грустный ночной часъ, когда несчастнымъ предстояло или погибнуть подъ кинжалами своихъ враговъ, или сказать: прости! отечеству, семейству, всмъ дорогимъ сердцу, и — если благодтельная судьба приведетъ ихъ къ утлой лодк, которая должна перевезти ихъ въ чужую сторону — поискать немного вольнаго воздуха, да въ рядахъ войска, боровшагося противъ тиранніи, выпросить и для себя ружье….

Притомъ же въ ту эпоху, о которой мы говоримъ, вс были потрясены ужасомъ — той страшной болзнію человческаго духа, которая была извдана и выстрадана въ Англіи и Франціи задолго до того, какъ мы познакомились въ Америк съ этимъ роковымъ недугомъ.

За арестами, тайными казнями и разстрляніями послдовали явныя, безцеремонныя убійства, совершаемыя клубомъ бандитовъ, отъ которыхъ съ омерзніемъ отвергнулись бы самые ярые сторонники насилія… И этотъ паническій ужасъ, начинавшій овладвать всми умами, не могъ несообщиться съ силою этимъ людямъ, шедшимъ ночью и въ нмомъ молчаніи по направленію къ берегамъ рки, чтобы бжать изъ отечества, то есть совершить преступленіе противъ тиранніи, безпощадно наказывавшей смертью.

Наши бглецы шли, не обмниваясь ни однимъ словомъ, и теперь мы можемъ нсколько познакомить съ ними читателя.

Впереди всхъ шелъ Хуанъ Мерло, человкъ изъ простонародья,— того буэносъ-айресскаго простонародья, которое, роднится съ образованнымъ классомъ по платью, и съ дикимъ сыномъ пампасовъ своею упорною апатіею и безпечностью. Мерло, какъ мы уже знаемъ, служилъ проводникомъ остальнымъ спутникамъ.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ него шелъ полковникъ Франциско Линчъ, находившійся въ отставк съ 1813 года, человкъ самаго избраннаго, просвщеннаго общества и замчательной красоты.

За нимъ слдовалъ молодой Эдуардо Бельграно, родственникъ покойнаго генерала этой фамиліи и владлецъ значительнаго состоянія, наслдованнаго отъ предковъ, это былъ юноша съ мужественнымъ, благороднымъ сердцемъ и свтлымъ природнымъ умомъ, обогащеннымъ основательными научными свденіями.

Вслдъ за нимъ шли Олиденъ, Риглосъ и Майсонъ — вс трое аргентинцы.

Въ этомъ порядк они дошли до той части Низовья, которая находится между столицею и холмистымъ возвышеніемъ, обращеннымъ къ предмстью по направленію къ улиц Реконкиста, то есть они находились неподалеку отъ дома, въ которомъ жилъ резидентъ ея британскаго величества — кавалеръ Мандевилль.

Здсь Мерло останавливается и говоритъ:

— Въ этомъ мст должна пристать лодка.

Вс взгляды обратились къ рк и старались сквозь ночную темноту разглядть спасительную лодку.

Но Мерло, казалось, искалъ ее на суш, потому что въ то время, какъ тревожные взгляды прочихъ спутниковъ были устремлены на воду, проводникъ, словно не замчая рки, смотрлъ по направленію предмстья.

— Нтъ, не здсь, сказалъ Мерло,— надо пройти немножко подальше.

Общество, дйствительно, за нимъ послдовало, однако не прошло и двухъ минутъ, какъ полковникъ Линчъ, шедшій за Мерло, различилъ шагахъ въ тридцати или сорока впереди что-то черное, и въ то самое мгновеніе, когда полковникъ обернулся, чтобы сообщить свое наблюденіе товарищамъ, вдругъ яростный окликъ: ‘кто идетъ!’ нарушилъ тишину этой пустынной мстности, и заставилъ идущихъ содрогнуться подъ вліяніемъ внезапнаго ужаса.

— Не отвчайте, я отойду немного впередъ, чтобы разглядть, сколько ихъ тамъ, сказалъ Мерло,— и не дожидаясь отпта, сдлалъ нсколько шаговъ впередъ, потомъ со всхъ ногъ, отбжалъ по направленію къ оврагамъ, и въ тоже время испустилъ пронзительный свистъ.

Страшный, дикій шумъ не замедлилъ отвчать на этотъ сигналъ,— шумъ яростной кавалерійской атаки, направленной пятидесятью всадниками, которые въ дв секунды, какъ неистовый ураганъ, обрушились на несчастныхъ бглецовъ.

Полковникъ Линчъ едва усплъ выхватить изъ-за пояса одинъ изъ своихъ пистолетовъ, но, не сдлавъ выстрла, повалился на землю подъ яростнымъ напоромъ непріятельской лошади.

Майссонъ и Олидонъ длаютъ каждый по одному выстрлу, но также падаютъ, подобно полковнику Линчу.

Риглосъ направляетъ остріе своего кинжала противъ груди напирающей на него лошади, однако также валится съ ногъ, не выдержавъ бшенаго напора, — конь и всадникъ падаютъ на него. Но всадникъ опять въ тоже мгновеніе поднимается, и его кинжалъ, погрузясь три раза въ грудь Риглоса, длаетъ несчастнаго первою жертвою этой адской ночи.

Линчъ, Майссонъ, Олидонъ валяются по этой земл, окровавленные, измятые копытами лошадей, и чувствуютъ, какъ враги, схвативъ ихъ за волосы, ищутъ остріемъ кинжала горло каждаго, побуждаемые дикимъ, пронзительнымъ голосомъ, который изрыгалъ адскую брань, надрывался, командовалъ. Несчастные ползаютъ по земл, сопротивляются, кричатъ,— подносятъ свои изрубленныя руки къ горлу, чтобы его защитить… все напрасно! Кинжалъ рубитъ руки, пальцы падаютъ, въ беззащитное горло врзываются чудовищные удары, и душа, въ потокахъ крови, высвобождается изъ жертвъ, чтобы призвать мщеніе неба за ихъ мученичество.

И между тмъ, какъ убійцы слзаютъ съ коней и собираются вокругъ труповъ, чтобы ограбить съ нихъ цнныя вещи и деньги,— между тмъ, какъ никго ничего не видитъ и не слышитъ въ темнот ночи и въ дикомъ смятеніи этой потрясающей сцены,— въ ста шагахъ отъ нея собралась маленькая группа людей, которая, подобно цлому и чрезвычайно эластическому тлу, каждую секунду принимала разнообразныя формы и размры: тамъ Эдуардо защищался противъ четырехъ злодевъ.

Въ самый моментъ нападенія, въ то самое мгновеніе, когда упалъ полковникъ Линчъ, Эдуардо, шедшій за нимъ, почти въ одинъ прыжокъ пробгаетъ разстояніе въ пятнадцать футовъ по направленію къ оврагамъ, и это даетъ ему возможность помститься на одной линіи съ фронтомъ отряда и увернуться отъ его напора,— планъ, возникшій въ свтлой голов молодого человка и исполненный имъ въ одно и тоже мгновеніе, и этого же времени было для него достаточно, чтобы выхватить шпагу на-голо, сорвать съ своей шеи плащъ и собрать его на лвой рук.

Но хотя ему и удалось избжать натиска лошадей, все-таки Эдуардо былъ замченъ, не смотря на темноту ночи, чуть освщенной слабымъ мерцаніемъ звздъ. Нога одного изъ всадниковъ задваетъ за плечо Эдуардо, и этотъ всадникъ, а также и другіе, его товарищи, съ быстротою мысли поворачиваютъ своихъ лошадей и съ поднятыми саблями нападаютъ на молодого человка. Эдуардо не видитъ ничего, но, такъ сказать, отгадываетъ намреніе изверговъ и, сдлавъ прыжокъ къ нимъ, помщается между двумя лошадьми, прикрываетъ голову лвою рукою, обернутою плащомъ, и вонзаетъ свою шпагу до самого эфеса въ грудь всадника, находившагося съ правой стороны. Этотъ трупъ еще не усплъ свалиться съ лошади, когда Эдуардо отскочилъ на десять шаговъ назадъ, постоянно направляясь къ городу.

Въ это мгновеніе трое другихъ злодевъ присоединяются къ тому, который слышалъ паденіе своего товарища и вчетверомъ они нападаютъ на Эдуардо.

Молодой человкъ быстро проскользнетъ вправо, чтобы увернуться отъ напора, и въ тоже время направляетъ страшный ударъ въ голову фланговой лошади. Животное, задрожавъ всмъ тломъ, внезапно валится на другихъ коней, а всадникъ, полагая, что его лошадь ранена смертельно, соскакиваетъ съ нея, чтобы предохранить себя отъ паденія, въ тоже время спшиваются и другіе, слдуя примру своего товарища, хотя и не зная, почему онъ такъ поступилъ.

Прикрываясь плащемъ, Эдуардо отступаетъ еще десять или двнадцать шаговъ. Мысль пуститься въ бгство на одно мгновеніе представляется его воображенію, однако Эдуардо соображаетъ, что бгство только утомитъ и обезсилитъ его, и враги, опять свъ на коней, скоро его догонятъ.

Это размышленіе, быстрое, какъ проблескъ молніи, еще не успло совершенно закончиться въ сознаніи Эдуардо, какъ враги опять свирпо на нею ринулись, трое изъ яихъ были вооружены кавалерійскими саблями, и четвертый имлъ большой ножъ. Спокойно, мужественно, съ силой и ловкостью, Эдуардо отражаетъ ихъ первые удары и, нападая порознь то на того, то на другого изъ своихъ враговъ, не позволяетъ имъ окружить себя.

Злоди свирпо наступаютъ, мечутся и никакъ не могутъ постичь, какимъ образомъ одинъ человкъ можетъ такъ долго имъ сопротивляться.

Въ своей изступленной жажд крови, въ бшенств, враги не замчаютъ, что отъ товарищей ихъ отдляетъ уже разстояніе въ двсти шаговъ, съ каждымъ мгновеніемъ эты враги отходятъ все дале и дале, чего еще къ самомъ начал хотлъ Эдуардо, чтобы скрыться съ ними въ темнот ночи.

Однако Эдуардо чувствовалъ, что силы его истощаются и что дыханіе его тяжеле вырывается изъ груди. Его противники утомляются не мене, и намреваются направить противъ него послднюю яростную атаку. Одинъ изъ нихъ возбуждаетъ прочихъ словами демона. Но въ то самое мгновеніе, когда онъ готовился ударить Эдуардо, молодой человкъ нападаетъ своей шпагой на право и на лво во всю длину руки, угрожаетъ всмъ прочимъ и, какъ грозная стальная молнія, проходитъ по средин враговъ, отвоевывая у нихъ еще нсколько шаговъ по направленію къ городу.

Человкъ съ ножемъ потерялъ свое оружіе и лишился возможности владть рукою, благодаря ловкому удару шпаги Эдуардо, а одинъ изъ враговъ, вооруженныхъ саблями, начинаетъ терять силы по причин обильнаго истеченія крови изъ раны въ голов.

Однако четыре злодя продолжаютъ напирать неистово. Изкалеченный человкъ, въ припадк ярости и боли, кидается на Эдуардо и набрасываетъ на его голову свой огромный плащъ, который врагъ этотъ держалъ на своей лвой рук. Эдуардо, не отгадавъ намренія противника, думаетъ, что онъ бросился на него съ кинжаломъ въ рук и встрчаетъ его остріемъ своей шпаги, которое проходятъ сквозь сердце противника. Также благополучно онъ освобождается отъ плаща. Но въ то самое мгновеніе, когда зрніе его освободилось отъ неожиданнаго препятствія, остріе сабли далеко проникаетъ въ его лвый бокъ, а лезвее другой сабли раскрываетъ глубокую рану на правомъ плеч.

— Изверги! говоритъ Эдуардо,— не удастся вамъ отнести мою голову вашему начальнику прежде, чмъ вы не искрошите въ мелкіе куски все мое тло!— И собравъ послдній остатокъ силъ, Эдуардо парируетъ тьерсомъ ударъ ближайшаго къ нему противника, потомъ бросается впередъ всмъ тломъ, нанеся отчаянный ударъ. Въ одно и тоже время на землю валятся два человка: противникъ Эдуардо, съ пронзенной грудью, и самъ Эдуардо, который не имлъ силъ занять свою прежнюю позицію и упалъ, не лишившись однако при паденіи ни сознанія, ни мужества.

Два сражавшіеся съ нимъ злодя также бросаются на него.

— Еще живъ я! кричитъ Эдуардо нервнымъ и звучнымъ голосомъ: то былъ первый громкій голосъ, пронесшійся по этой унылой мстности и прервавшій молчаніе этой ужасной сцены. И голосъ этотъ отзывался эхомъ на дальнемъ разстояніи въ пустынной окрестности.

Эдуардо нсколько оправляется, опершись правой рукой о трупъ, лежавшій возл него, онъ беретъ шпагу въ лвую руку и все еще хочетъ продолжать неровный бой.

Но даже и въ этомъ его положеніи убійцы приближаются къ нему съ величайшей осторожностью. Одинъ изъ нихъ подкрадывается сзади Эдуардо и наноситъ саблею чудовищный ударъ въ его лвую голень,— ударъ, для отраженія котораго у несчастнаго не было ни времени, ни силъ, и самое его положеніе длало для него это невозможнымъ. Ощущеніе боли заставляетъ Эдуардо сдлать послднее усиліе, чтобы не упасть, но въ это самое время рука другого убійцы хватаетъ его за волосы, ударяетъ его головой о землю, и колно злодя становится на грудь молодого человка…

— Ага, попался, наконецъ, унитарій! Ужь теперь не вывернешься… кричитъ злодй и, обращаясь къ своему товарищу, крпко обхватившему ноги Эдуардо, спрашиваетъ у него ножъ, чтобы докончить несчастнаго. Тотъ немедленно передаетъ оружіе. Эдуардо все еще силится вырваться изъ сдавливающихъ его рукъ, но эти усилія заставляютъ только сильне течь изъ ранъ ту немногую кровь, которая еще оставалась въ его жилахъ..

Дикая радость отражается на лиц бандита, когда онъ прикасается къ ножу, который ему передастъ товарищъ. Глаза разбойника страшно выкатываются, ноздри расширяются, ротъ полуоткрытъ. Схвативъ лвой рукой за волосы почти бездыханнаго Эдуардо и тщательно повернувъ его лицомъ къ небу, разбойникъ подноситъ ножъ къ горлу молодого человка. Но въ то самое мгновеніе, когда рука убійцы готова была поразить несчастнаго, вдругъ наносится ударъ, и злодй падаетъ лицомъ на тло того, который чуть не сдлался его жертвой.

— Погоди, доберусь и до тебя! говоритъ громкій и спокойный голосъ человка, который, словно свалившись съ неба, направляется съ поднятой рукою къ послднему изъ убійцъ, державшему, какъ мы видли, Эдуардо за ноги и боявшемуся подойти къ его рукамъ, хотя молодой человкъ былъ уже полумертвъ. Разбойникъ выпрямляется, отступаетъ назадъ и вдругъ обращается въ бгство, по направленію къ рк.

Человкъ, повидимому, посланный самимъ Провидніемъ, нисколько не думаетъ о преслдованіи бгущаго и обращается къ раненымъ и трупамъ, между которыми лежалъ Эдуардо. Это имя незнакомецъ произноситъ съ живйшимъ выраженіемъ участія и отчаянья. Онъ поднимаетъ тло убійцы, упавшаго на Эдуардо, отбрасываетъ въ сторону это тло, и затмъ, поставивъ одно колно на землю, обнимаетъ тло молодого человка и прикладываетъ свою голову къ его груди.

— Еще живъ! говоритъ онъ, почувствовавъ біеніе пульса. Незнакомецъ поднимаетъ немедленно голову и съ безпокойствомъ озирается вокругъ, потомъ становится на ноги, беретъ лвой рукой Эдуардо за поясъ и, взваливъ его на плечо, идетъ съ нимъ къ ближайшему оврагу, гд былъ расположенъ домъ мистера Мандевилля.

Спокойная и увренная походка незнакомца показываетъ, что эта мстность была ему извстна.

— Ахъ, вотъ бда-то! вдругъ горестно восклицаетъ онъ,— тутъ уже не осталось и ста шаговъ… а я выбился изъ силъ…

И тло Эдуардо вываливается у него изъ рукъ и обильная кровь покрываетъ обоихъ.— Эдуардо! говоритъ онъ, прикладывая губы къ его уху,— Эдуардо! это я Даніэль, твой другъ, твой товарищъ, твой братъ Даніэль!…

Раненый медленно поворачиваетъ голову и полуоткрываетъ глаза. Обморокъ, сопровождавшій обильную потерю крови, начиналъ проходить, и свжій ночной втеръ нсколько освжилъ Эдуардо.

— Бги!… спасайся, Даніэль! были первыя произнесенныя имъ слова.

Даніэль, прижалъ его къ груди.

— Не хлопочи обо мн, Эдуардо! Надобно… надобно… постой, схватись за мою шею лвой рукою, да не бойся же задавить меня… Однако, что это значитъ?! Разв ты дрался лвой рукою, что держишь въ ней шпагу?… Ахъ, голубчикъ мой, врно эти злоди ранили тебя въ правую!… ну, не случись тутъ я!…

И говоря такимъ образомъ, желая вызвать на губы своего друга какой нибудь отвта, хотя одно слово относительно его настоящаго положенія — такъ какъ сямъ незнакомецъ боялся убдиться въ опасности ранъ,— Даніэль опять взвалилъ на спину Эдуардо, который, очнувшись отъ своего первого обморока, изнеможенно поворачивался на плечахъ своего спасителя, опять понесшаго его впередъ въ томъ же направленіи.

Движеніе и свжій втерокъ возвращаютъ раненному немного жизни, которой на время лишило его истеченіе крови и тономъ самой теплой дружеской признательности онъ говоритъ,

— Довольно, Даніэль, мн кажется, что я могъ бы немного пройти самъ, опираясь на твою руку.

— Это уже не нужно, отвчаетъ Даніэль, осторожно опуская его на землю, мы находимся въ томъ мст, куда я хотлъ донести тебя.

На одно мгновеніе Эдуардо сталъ на ноги, но лвая его нога была прорублена почти до самой кости, и при отвсномъ положеніи дкая боль во всхъ раненныхъ мускулахъ заставила молодого человка подогнуть колни.

— Я зналъ, что ты не можешь удержаться на ногахъ, сказалъ Даніэль притворно спокойнымъ голосомъ, такъ какъ вся кровь въ немъ застыла при мысли, что раны Эдуардо могли быть смертельными.

— Ну, поблагодаримъ судьбу, продолжалъ Даніэль,— за то, что она привела насъ сюда, гд я могу оставить тебя въ безопасности, пока пріищу средства отправить тебя въ другое мсто.

И говоря это, онъ опять взвалилъ на себя своего друга и началъ съ нимъ спускаться съ большимъ трудомъ внизъ рытвины, глубиною отъ четырехъ до пяти футовъ. Эту рытвину начали копать два дня тому назадъ въ разстояніи до двадцати пяти футовъ отъ боковой стны дола, расположеннаго на холмистомъ возвышеніи, на которое еще прежде взошелъ Даніэль съ своей тяжелой, но драгоцнной ношей, самый домъ принадлежалъ никому иному, какъ резиденту ея британскаго величества, кавалеру Мандевиллю.

Даніэль опускаетъ своего друга на дн рытвины, прислоняетъ его къ одной изъ ея сторонъ и спрашиваетъ его, гд онъ чувствуетъ себя раненнымъ.

— Не знаю, но здсь…. вотъ здсь я чувствую нестерпимую боль, говоритъ Эдуардо, взявъ руку Даніэля и поднося со къ своему правому плечу и лвой голени.

Даніэль вздохнулъ свободне.

— Если ты раненъ только въ этихъ мстахъ, говоритъ онъ,— то это ничего не значитъ, мой голубчикъ Эдуардо.— И онъ сжимаетъ его въ своихъ объятіяхъ со всмъ горячимъ чувствомъ человка, который освобождается, наконецъ, отъ мучительнаго безпокойства. Однако отъ давленія его рукъ изъ груди Эдуардо вырывается рзкій, болзненный стонъ.

— Кажется, еще здсь да, здсь я еще раненъ, говоритъ онъ, поднося руку Даніэля къ своему лвому боку,— но особенно нога лвая нога заставляетъ меня страдать невыносимо.

— Постой-ка, говоритъ Даніэль, вынимая изъ кармана платокъ и туго перевязываетъ имъ раненую ногу,— это, по крайней мр, задержитъ немного теченіе крови. Теперь, гд же еще… Здсь, что ли у тебя болитъ?

— Да, здсь.

— Ну, вотъ мой галстукъ,— и онъ крпко перевязываетъ грудь своего пріятеля. И все это Даніэль говоритъ и длаетъ, притворяясь совершенно спокойнымъ, хотя спокойствіе начало ославлять его съ тхъ поръ, какъ онъ узналъ, что у Эдуардо была въ груди рана, которая могла задть какой нибудь изъ внутреннихъ органовъ. И все это говорится и длается среди густой ночной темноты, на дн узкой и сырой рытвины. И какъ бы въ насмшку надъ этимъ ужаснымъ и вмст поэтическимъ положеніемъ, въ которомъ находились молодые люди — потому что Даніэль былъ также еще юноша — въ это самое мгновеніе донеслись звуки фортепьяно: господинъ Мандевиллъ длалъ сегодня въ своемъ дом маленькій вечеръ.

— Ага! говоритъ Даніэль, окончивъ перевязку,— его англійское превосходительство веселится сегодня…

— Въ то время, какъ у воротъ его дома ржутъ здшнихъ гражданъ! замчаетъ Эдуардо.

— Да именно поэтому онъ и веселится. Англійскій резидентъ только тогда можетъ быть хорошимъ англійскимъ резидентомъ, когда врно представляетъ собою Англію, а эта барынька танцуетъ и поетъ вокругъ труповъ, какъ готтентотскія вдовы, только съ того разницею, что т выражаютъ этимъ печаль, а она — радость.

Эта оригинальная мысль, родившаяся въ голов человка, котораго дкое остроуміе было хорошо извстно Эдуардо, заставила его улыбнуться. Онъ хотлъ что-то сказать, но вдругъ Даніэль положилъ свою руку на его губы.

— Я слышу шумъ, сказалъ онъ шепотомъ, ощупью отыскивая въ темнот шпагу.

И дйствительно онъ не ошибался. Стукъ лошадиныхъ копытъ различался довольно явственно, и минуту спустя звукъ человческихъ голосовъ достигъ до слуха двухъ пріятелей.

Съ каждой секундой шумъ, доходилъ отчетливе и, наконецъ, послышался отъ слова до слова разговоръ такого содержанія:

— Послушай-ка, говорилъ одинъ голосъ шагахъ въ десяти или двнадцати отъ рытвины,— вырубимъ мы съ тобой огня и отлично все пересчитаемъ при свт сигары, потому что я не хочу хать къ Устью, а лучше отправлюсь къ себ на покой.

— Пожалуй, давай слеземъ, отвчалъ второй собесдникъ первому,— и два всадника спшиваются, гремя о землю металлическими ножнами своихъ сабель.

Взявъ за повода своихъ лошадей и подойдя къ рытвин, оба они услись шагахъ въ четырехъ отъ Даніэля и Эдуардо.

Одинъ изъ вновь прибывшихъ вынулъ свои курительныя принадлежности, зажегъ трутъ, и, закуривъ толстую бумажную сосульку, сказалъ своему товарищу:

— А ну-ка, подавай мн бумажонки,— одну за другою.

Тотъ снялъ шляпу, вынулъ изъ нея пачку банковыхъ билетовъ и одинъ изъ нихъ подалъ своему собесднику, который взялъ его лвой рукою, поднесъ къ зажженному концу сигары и, съ силою втягивая въ себя табачный дымъ, освтилъ весь билетъ яркимъ отраженіемъ огня.

— Сто! говоритъ человкъ, передавшій билетъ, приближая свое лицо къ голов товарища, чтобы вмст съ нимъ разглядть цифру.

— Сто! повторяетъ курившій, выпуская изо-рта густое облако дыма.

И этой же операціи подвергаются вс прочіе билеты — всего числомъ 30 той же стоимости. Когда каждый изъ товарищей получилъ на свою долю 1,600 піастровъ, то есть половину изъ 3,000, содержавшихся въ 30 стопіастровыхъ билетахъ, освщавшій билеты сказалъ другому:

— А я думалъ, что будетъ больше! Вотъ если бы мы прирзали другого, что улизнулъ, то карманы наши были бы набиты потуже!…

— Да куда чортъ несъ этихъ унитаріевъ,— въ отрядъ Лаваллье, что ли?

— Ну, да! Куда же имъ еще дваться?!.. Жаль только, что не всмъ охота туда отправляться, а то мы каждую ночь могли бы себя такъ потшать.

— Ну а если сюда нагрянетъ Лаваллье, да на насъ кто нибудь донесетъ, что тогда скажешь?

— Эка бда! Мы, братъ, люди подневольные, намъ приказано… Да ужь, наконецъ, коли случится что недоброе, и мы съумемъ прикинуться овечками, а пока до того я готовъ позволить изрзать себя въ куски за Возстановителя, и вотъ почему я на такомъ хорошемъ счету у капитана.

— Да, надйся, братъ, много! Нтъ, коли насъ съ тобой хватятся, такъ ужь намъ съ тобой не сдобровать.

— Чего не сдобровать?! Да разв онъ самъ не послалъ насъ въ эту сторону, Моралеса въ Ретиро, а Діэго съ четырьмя молодцами по улицамъ ловить того, что улепетнулъ?… Ну, вотъ завтра мы и скажемъ ему, что, молъ, такъ и такъ, искали всю ночь на пролетъ, и онъ намъ ничего не скажетъ.

— А видлъ ты, какъ струхнулъ Камило, когда явился съ донесеніемъ къ капитану? Онъ сказалъ ему, что откуда-то четверо выскочили защищать унитарія, да капитанъ-то, кажись, ему не поврилъ, потому что знаетъ, что онъ баба.

— Такъ, да другіе-то не были бабы, а одинъ съ ними не справишься.

— Да, не справишься. Я поду къ Устью,— сказалъ вынувшій билеты изъ шапки, поднимаясь на ноги и спокойно садясь въ сдло, тогда какъ другой оставался на своемъ мст.

— Ну, ладно, сказалъ сидвшій на земл,— позжай куда знаешь, а я хочу докурить сигару, прежде чмъ отправлюсь домой. Завтра рано я тебя отыщу, и мы вмст отправимся въ казармы.

— Такъ до завтра, сказалъ вынимавшій билеты и, повернувъ лошадь, понесся рысцою по дорог къ Устью.

Спустя нсколько минутъ, оставшійся вынимаетъ изъ кармана какую-то вещь, которую подноситъ къ зажженному концу сигары, торчавшей во рту, и разсматриваетъ оесъ любопытствомъ.

— А вдь часики-то золотые! говоритъ онъ,— и никто не видлъ, какъ я ихъ снялъ. Значитъ, деньги, которыя я за нихъ выручу, вс безъ раздла, себ возьму.

И онъ разсматривалъ и поворачивалъ часы при свт сигары.

— Кажись, идутъ! говорилъ онъ, поднося ихъ къ уху,— только я не знаю…. не знаю, какъ угадать который часъ,— и онъ поворачивалъ на свтъ свою дорогую игрушку,— вишь ты, выдумка унитаріевъ теперь я, думаю, будетъ часъ двнадцатый….

— И послдній твоей жизни, мерзавецъ!— и пораженный въ голову, онъ мгновенно падаетъ навзничь безъ малйшаго крика. То былъ тотъ самый ударъ, который прежде Даніэль нанесъ убійц, готовившемуся зарзать Эдуардо,— ударъ, сопровождаемый глухимъ звукомъ, безъ сотрясенія, и нанесенный довольно оригинальнымъ оружіемъ Даніэля. Это маленькое и еще почти неизвстное намъ оружіе, повидимому, производило на голову дйствіе пушечнаго ядра, которое бы ее оторвало, такъ какъ мы видли, что оба разбойника повалились, не произнеся ни малйшаго звука.

Выйдя изъ рытвины и подойдя къ лошади, Даніэль сейчасъ же взялъ ее за узду, подвелъ къ окраин рытвины и, не выпуская повода изъ руки, спустился внизъ и обнялъ своего друга.

— Мужайся, пріободрись, Эдуардо! Теперь ты свободенъ…. спасенъ, небо посылаетъ теб лошадь,— единственное, что намъ было нужно!

— Да, я чувствую себя бодре, но ты все-таки, пожалуйста, меня поддерживай, я не могу устоять на ногахъ.

— И не принуждай себя, сказалъ Даніэль, опять взваливая Эдуардо на плечи и вынося его изъ рытвины. Потомъ, употребляя неимоврныя усилія, онъ встаскиваетъ Эдуардо на лошадь, которая была напугана эволюціями, происходившими возл нея, беретъ шпагу Эдуардо, прыгаетъ на крупъ лошади, охватываетъ руками Эдуардо у пояса, беретъ изъ его ослабвшихъ рукъ узду и направляетъ его къ холмистому возвышенію возл дома господина Мандевилля.

— Даніэль, мы не можемъ хать ко мн, потому что тамъ дверь заперта, и я приказалъ слуг сегодня не ночевать дома.

— О, нтъ, конечно нтъ, мн вовсе не приходило въ голову желаніе прогуливаться но улиц Ратуши въ то время, когда двадцать патрулей захотятъ освтить наши фигуры, окрашенные въ федеральный цвтъ крови.

— Да, но мы не можемъ хать и къ теб.

— Еще мене, голубчикъ Эдуардо. Смю думать, что я еще не длалъ съумазбродныхъ глупостей въ моей жизни, а везти тебя въ мой домъ значило бы тоже, что окончательно и безнадежно рехнуться.

— Но куда же намъ скрыться?

— Это пока мой секретъ, Однако, не засыпай меня пожалуйста твоими распросами. Говори какъ можно меньше.

Даніэль чувствовалъ, что Эдуардо искалъ мста куда бы прислониться головой, поэтому Даніэль предложилъ ему опорою свою грудь, и это было теперь необходимо, потому что вторичный припадокъ изнеможенія помутилъ глаза Эдуардо и лишилъ его чувствъ. Однако, къ его счастью, припадокъ скоро миновалъ.

Даніель заставилъ лошадь идти шагомъ, дохалъ до улицы Реконкиста и повернулъ къ предмстью.

Узкими, глухими переулками, по опаснымъ тропинкамъ, съ которыхъ можно было обвалиться въ глубокіе овраги,— особенно если почва была влажна.,— Даніель добрался, наконецъ, до большей улицы предмстья, не встртивъ на всемъ пути ни одной живой человческой души. Затмъ, повернувъ въ улицу по правую сторону, Даніэль сталъ пробираться какъ можно ближе къ зданіямъ и пустилъ лошадь доброй рысью, какъ бы желая поскоре выхать изъ этого мста, посщаемаго въ ночное время нсколькими полицейскими дозорными.

Спустя нсколько минутъ зды, молодой человкъ удерживаетъ лошадь, озирается кругомъ и, убдившись, что ничего не было ни слышно, ни видно, заставляетъ лошадь идти шагомъ и говоритъ Эдуардо:

— Ты теперь спасенъ, скоро будешь пользоваться совершенно безопаснымъ убжищемъ и медицинской помощью.

— Гд? спрашиваетъ Эдуардо совершенно изнеможеннымъ голосомъ.

— А вотъ здсь, отвчаетъ Даніэль, направляя лошадь на тротуаръ одного дома, сквозь окна котораго, прикрытыя блыми кисейными и очень плотными занавсками и жалюзи виднлись огни, освщавшіе внутреннее пространство.

Съ этими словами Даніэль подводитъ лошадь къ окну, просовываетъ руку сквозь его ршетку и тихонько стучитъ въ стекло. Однако никто не отозвался. Даніэль постучался еще разъ, и тогда женскій голосъ спросилъ боязливо:

— Кто тамъ?

— Это я, Амалія, твой Даніэль, милая кузина!

— Даніэль! произнесъ тотъ же голосъ, и въ тоже время внутри комнаты кто-то подошелъ къ окну.

— Да, Даніэль.

Въ тоже мгновеніе окно было отворено, занавска приподнята и молоденькая женщина, одтая въ трауръ, перевсилась за окно, взявшись за ршетку рукою. Однако, увидвъ двухъ сдоковъ на одной и той же лошади, она отшатнулась назадъ, какъ бы въ сильномъ замшательств.

— Неужели не узнаешь меня, Амалія!… Послушай: отопри ради Бога поскоре ворота, но только не буди прислугу: отопри сама.

— Да что такое случилось, Даніэль?

— Пожалуйста, не теряй ни одной секунды, Амалія, отопри теперь, когда на улиц никого нтъ. Тутъ дло идетъ о моей жизни, больше, чмъ о жизни,— понимаешь ли теперь?

— Ахъ, Боже мой! говоритъ молодая женщина, затворяя окно,— и бросается къ двери залы, отсюда къ воротамъ дома, отпираетъ ихъ, ни мало не заботясь о производимомъ ею шум, и выходитъ дале на тротуаръ, говоря Даніэлю:

— Войди!

Это слово звучитъ тмъ прекраснымъ тономъ внезапной ршимости, который можетъ вылиться только изъ теплой и сильной души женщинъ, когда он совершаютъ какое нпі’іудь геройское дло, которое непремнно является у нихъ не результатомъ умственной критической работы, а плодомъ вдохновеніи.

— Нтъ, подожди еще, говоритъ Даніэль, уже слезшіи съ лошади и поддерживавшій рукою Эдуардо. Въ этомъ положеніи и не выпуская повода лошади, Даніэль подходитъ къ воротамъ.

— Займи-ка мое мсто, Амалія, и поддерживай этого человка, который самъ не можетъ идти.

Амалія немедленно беретъ подъ руку Эдуардо, который, прислонясь къ воротамъ, употреблялъ неимоврныя усилія, чтобы подвинуть впередъ свою лвую ногу, сдлавшуюся для него непобдимой тяжестью.

— Благодарю васъ, сеньорина, о благодарю васъ! говоритъ онъ голосомъ, полнымъ глубокаго и нжнаго чувства.

— Вы ранены?

— Да, немного.

— Боже мой, Боже мой! говоритъ Амалія, почувствовавъ на своихъ рукахъ влажность крови.

И тогда, какъ они обмнивались этими словами, Даніэль вывелъ лошадь на средину дороги, повернулъ головой по направленію къ мосту и, забросивъ поводъ свободно на шею, отвсилъ коню сзади энергической ударъ плашмя саблей Эдуардо, которую ни на минуту не выпускалъ изъ своихъ рукъ. Лошадь, не ожидая повторенія сигнала, понеслась галопомъ въ указанномъ направленіи.

— Теперь войдемъ поскоре! говоритъ Даніэль, подходя къ воротамъ и перенося Эдуардо на своихъ рукахъ въ переднюю галерею. Потомъ, заперевъ за собой дверь, Даніэль переноситъ своего друга такимъ же образомъ въ залу и, наконецъ, кладетъ на диванъ этого человка, котораго спасъ отъ смерти и такъ ревностно защищалъ втеченіи этой кровавой ночи,— человка, который, не смотря на все свое мужество и присутствіе духа, не могъ ни на одно мгновеніе удержаться самъ на ногахъ и былъ слабъ, какъ ребенокъ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Первое леченіе

Когда Даніэль уложилъ Эдуардо на диван, Амалія — бгомъ поспшила въ уютный смжный съ залой кабинетъ, отдленный отъ нея стеклянной дверью. Здсь со стола изъ чернаго мрамора Амалія взяла маленькую алебастровую лампу — при свт которой читала Meditations (Размышленія) Ламартина, когда Даніэль постучался въ окно — и, возвратясь въ залу, поставила лампу на круглый столъ изъ краснаго дерева, покрытый книгами и цвточными вазонами.

Въ эту минуту, подъ вліяніемъ такъ неожиданно полученныхъ ею впечатлній, Амалія была страшно блдна и локоны ея свтлокаштановыхъ волосъ, гладко зачесанные за уши нсколько минутъ тому назадъ, не помшали Эдуардо подмтить въ двадцатилтней женщин очаровательное личико, возвышенный, благородный лобъ, срые глазки, полные глубокаг о смысла и чувства, наконецъ, обворожительную талію, ему могло бы показаться, пожалуй, что черная одежда нарочно выбрана ею для того, чтобы еще боле оттнить чудную близну плечь и груди, если бы матерія платья не показывала, что оно служило вншнимъ знакомъ печали.

Когда Амалія ставила лампу, Даніель подошелъ къ столу и, взявъ лилейныя, крошечныя ручки своей хорошенькой кузины, сказалъ ей:

— При нашихъ рдкихъ свиданіяхъ, душка Амалія, я каждый разъ говорилъ теб о молодомъ человк, съ которымъ меня связываетъ самая нжная, братская дружба. Этотъ молодой человкъ, Эдуардо, тяжело раненъ и теперь находится подъ твоей крышей. Но онъ покрытъ оффиціальными ранами, они — даръ де-Розаса, и, слдовательно, моего Эдуардо надобно лечить, скрывать и спасти.

— Да чтоже я могу сдлать Даніэль? спрашиваетъ Амалія, обращая сострадательные глазки къ дивану, гд лежалъ Эдуардо, котораго блдное лицо, казалось, принадлежало мертвецу, въ рзкой противоположности къ черными, блестящими, какъ гагатъ, глазами, бородой и волосами.

— Ты можешь и должна сдлать только одно, дорогая Амаліи: сомнваешься ли ты въ томъ, что я всегда питалъ къ теб привязанность нжнаго брата?

— О, нтъ, Даніэль, я никогда въ этомъ не сомнвалась!

— Прекрасно, сказалъ юноша, цлуя въ лобъ свою кузину,— и отъ тебя прошу только одного: безпрекословно повиноваться мн во всемъ сегодня ночью. Завтра ты по прежнему будешь полной госпожей въ твоемъ дом и моею.

— Распоряжайся какъ найдешь за лучшее и длай, что хочешь. Я же теперь никакъ не могу собраться съ мыслями, сказала Амалія, которой лицо принимало свой естественный цвтъ.

— Прежде всего и приказываю, чтобы ты сама, не нарушая сна ни одного изъ слугъ, принесла стаканъ сладкаго вина.

Амалія быстро повернулась и побжала во внутреннія комнаты. Даніель подошелъ къ Эдуардо, которому минутный отдыхъ началъ понемногу расширять легкія, до сихъ поръ сдавленныя болью и изнеможеніемъ.

— Эта дама, сказалъ ему Даніэль,— моя кузина, очаровательная вдовушка, о которой я говорилъ теб такъ часто, и которая со времени своего переселенія изъ Тукумана, вотъ уже четыре мсяца живетъ уединенно въ этомъ дом. Если насильственное переселеніе сюда и не соотвтствіи съ твоимъ желаніямъ, то я полагаю, что скоро ты примиришься съ своимъ положеніемъ и будешь снисходительне.

Эдуардо улыбнулся, но затмъ лицо его сейчасъ же приняло обычное выраженіе серьезнаго сосредоточенія.

— Однако,— мы поступаемъ очень неловко и жестоко, сказала, онъ,— я могу компрометировать положеніе этой женщины..

—Ея положеніе?

— Ну да, ея положеніе. Полиція де-Розаса располагаетъ столькими агентами, сколько людей находится подъ вліяніемъ паническаго ужаса. Мужчины и женщины, господа и слуги — вс ищутъ личной безопасности въ доносахъ. Завтра де-Розасъ будетъ знать, гд я нахожусь, и судьба этой молодой женщины будетъ связана съ моею!

— Ну, это мы еще увидимъ, сказалъ Даніэль, приглаживая безпорядочно разбросанные полосы Эдуардо,— затрудненія — это моя родная стихія. И если бы ты, вмсто того, чтобы извщать меня письменно, захотлъ лично объясниться со мною, сегодня вечеромъ, относительно твоего бгства, то я держу пари сто противъ одного, что теперь на твоемъ тл не было бы ни одной царапины.

— Но какимъ образомъ ты провдалъ о мст, гд мы должны были отчалить?

— Объ этомъ когда нибудь посл, отвчалъ Даніэль съ улыбкою.

Въ эту минуту въ комнату вошла Амалія, держа въ рукахъ фарфоровый подносъ, на которомъ стоялъ хрустальный бокалъ съ бордосскимъ подслащеннымъ виномъ.

— О, моя прелестная кузина, сказалъ Даніаль,— боги Олимпа наврное дали бы отставку теб и сдлали-бъ тебя своимъ виночерпіемъ, еслибъ увидли тебя такою, какою я тебя теперь вижу! Ну-ка, дружокъ Эдуардо, хлбни немножко вина, это тебя нсколько оживитъ, пока придетъ докторъ.

И въ то время, когда Даніэль, наклонивъ голову своего друга, давалъ ему пить подслащенное вино, Амалія въ первый разъ могла разглядть Эдуардо, котораго блдное, страдальческое лицо носило невыразимо симпатическое выраженіе. И въ тоже время Даніэль и Эдуардо показались ей существами, которыхъ она не могла никогда представлять себ даже въ воображеніи: они были съ ногъ до головы покрыты грязью и кровью.

— Теперь, сказалъ Даніэль, принимая подносъ изъ рукъ Амаліи,— мн нужно знать, дома ли Педро.

— Да, онъ дома.

— Отправляйся же въ его комнату, разбуди его и позови сюда.

Амалія уже готовилась отворить дверь залы, когда Даніэль вдругъ сказалъ:

— Постой-ка, Амалія, чтобы выиграть время, похлопочемъ о томъ и другомъ сразу: гд бумага и чернила?

— Въ этомъ кабинет, отвчала Амалія, указывая на смежную съ залой комнату.

— Ну, иди же и разбуди Педро.— Даніэль вошелъ въ кабинетъ и, взявъ свчу съ маленькаго, стоявшаго въ углу столика, прошелъ въ смежную комнату — будуаръ своей кузины, отсюда въ очаровательную, уютную комнатку — туалетную, пачкая фарфоръ и хрусталь кровью и грязью своихъ рукъ.

— Гмъ! пробормоталъ онъ, заглянувъ въ зеркало и умывая себ руки,— если бы Флоренсія видла меня въ такомъ неглиже, то подумала бы, право, что я выбжалъ изъ ада съ тою неистовою стремительностью, съ какою она уметъ бгать отъ меня, когда я хочу сорвать поцлуй съ ея розовыхъ губокъ! Ну, да ладно! продолжалъ онъ, вытирая себ руки драгоцнной тукуманской тканью,— вотъ бутылка съ виномъ, которое пилъ Эдуардо. Я также хочу выпить: чтобъ чортъ побралъ де-Розаса, чтобъ Эдуардо поскоре выздоровлъ и чтобъ моя Флоренсія сдлала завтра то, что я хочу сказать ей.— И разсуждая такимъ образомъ, Даніэль выпилъ около полъ-дюжины глотковъ вина изъ великолпной вазы, которая стояла на туалетномъ столик Амаліи и которой цвты молодой человкъ выбросилъ въ умывальный тазикъ.

Затмъ Даніэль возвратился въ кабинетъ, услся за небольшимъ письменнымъ столомъ и, съ серьезнымъ въ лиц выраженіемъ, которое, казалось, нисколько не гармонировало съ характеромъ молодого человка, написалъ два письма, запечаталъ ихъ, надписалъ адресы и затмъ пошелъ въ залу, гд Эдуардо обмнивался съ Амаліей нсколькими словами, относительно того, какъ онъ себя чувствовалъ. Въ тоже самое время дверь залы отворилась, и въ комнату вошелъ человкъ лтъ подъ шестьдесятъ, высокаго роста, еще сильный, съ совершенно посдвшими волосами, бородой и усами, одтый въ куртку и штаны изъ синяго сукна и съ шляпою въ одной рук. Почтительный видъ, съ какимъ появился этотъ старикъ, внезапно уступилъ выраженію удивленія, когда вошедшій увидлъ Даніеля, стоявшаго посреди залы, а на. диван — человка лежавшаго въ изнеможеніи и окровавленнаго.

— Я полагаю, Педро, сказалъ Даніэль,— что вы не изъ тхъ, которыхъ пугаетъ видъ крови. Вотъ это мой другъ, котораго разбойники опасно изранили. Подойдите-ка поближе. Какъ долго вы служили съ моимъ дядей, полковникомъ Саэнцо, отцомъ Амаліи?

— Четырнадцать лтъ, сеньоръ,— со времени боя при Сальт до дла при Хунин, гд полковникъ упалъ мертвый на мои руки.

— Кого изъ генераловъ, вашихъ бывшихъ начальниковъ, вы наиболе любили и уважали: Бельграно, Санъ Мартино или Боливара?

— Генерала Бельграно, сеньоръ, отвчалъ старикъ безъ заминки.

— Хорошо, Педро, въ Амаліи и во мн вы видите дочь и племянника вашего полковника, а вотъ это — племянникъ генерала Бельграно, нуждающійся теперь въ вашихъ услугахъ.

— Сеньоръ, я могу предложить только мою жизнь, и она всегда принадлежитъ тмъ, въ жилахъ которыхъ течетъ кровь моего генерала и моего полковника.

— Врю, Педро, но теперь мы нуждаемся не только въ мужеств, но также въ осторожности, и особенно въ скромности.

— Понимаю, сеньоръ.

— И больше ничего, Педро. Я знаю, что у васъ честное сердце, что вы не трусъ и, въ особенности, что вы — патріотъ.

— Да, сеньоръ, старый патріотъ, произнесъ солдатъ, поднимая голову съ выраженіемъ благородной гордости.

— Прекрасно, продолжалъ Даніэль,— идите же, и, не будя никого изъ слугъ, осдлайте одну изъ упряжныхъ лошадей, подведите ее къ воротамъ, длая какъ можно меньше шума, вооружитесь и приходите сюда.

Отставной ветеранъ поднесъ руку къ. правому виску, точно онъ стоялъ передъ своимъ генераломъ, повернулся на лво кругомъ и отправился исполнять полученныя приказанія.

Спустя пять минутъ, послышался стукъ лошадиныхъ подковъ, затмъ другая дверь въ залу повернулась на своихъ петляхъ, и въ нее опять вошелъ старый солдатъ. Широкій плащъ или панчо окутывалъ фигуру Педро.

— Знаете ли вы, Педро, гд живетъ докторъ Алькорта?

— За улицей Санъ-Хуанъ?

— Да.

— Знаю, сеньоръ.

— Такъ отправляйтесь къ нему, стучитесь пока вамъ не отворятъ, и передайте ему это письмо, сказавъ, что вы должны отлучиться по другому длу, и что вы опять задете за докторомъ. Потомъ вы отправитесь ко мн, какъ можно поскоре вызовите моего слугу, который меня теперь поджидаетъ, и передайте ему вотъ это другое письмецо.

— Слушаю, сеньоръ.

— Еще одно: я передалъ вамъ письмо къ доктору Алькорта, тысячи случайностей могутъ представиться вамъ на дорог, но вы должны позволить изрубить себя въ куски, прежде чмъ отдать это письмо.

— Понимаю, сеньоръ.

— Ну, пока все. Теперь три четверти одинадцатаго, прибавилъ Даніэль, взглянувъ на часы, стоявшіе на карниз камина,— въ половин второго вы можете вернуться вмст съ докторомъ Алькорта.

Солдатъ опять отдалъ воинскую честь и вышелъ. Спустя нсколько секундъ, послышался бодрый галопъ лошади, которой копыта рзко стучали въ уединенной Большой улиц.

Даніэль далъ знакъ своей кузин пройти въ смежный кабинетъ и, попросивъ Эдуардо оставаться какъ можно спокойне до прихода доктора, сказалъ ему:

— Ты знаешь, кого я звалъ: къ кому же другому мы можемъ имть большее довріе?…

— Но компрометировать доктора Алькорта, этого еще недоставало!… съ горечью сказалъ Эдуардо,— сегодня ночью, Даніэль, теб пришла упрямая фантазія ставить въ зависимость отъ моей роковой звзды судьбу красоты и ума. Жизнь моя слишкомъ ничтожна на этомъ свт, чтобы изъ-за нея подвергались опасности женщина, подобная твоей кузин, и мужчина, подобный нашему наставнику.

— Ты остаешься вренъ самому себ и въ эту ночь, мой милый Эдуардо. Ты потерялъ много крови изъ своихъ ранъ, но твоя серьезность и недоврчивая мнительность отъ тебя не отступили. Алькорта мы скомпрометируемъ также мало, какъ и мою кузину. Да если бы было иначе, то вс мы находимся теперь въ томъ плачевномъ положеніи, когда честные люди должны стойко поддерживать честныхъ, подобно тому, какъ негодяи стоятъ горою за негодяевъ. Наше общество начинаетъ раздляться на убійцъ и жертвъ, и мы, нежелающіе быть убійцами, по невол должны приготовиться быть жертвами, если не имемъ силъ карать преступленіе.

— Но Алькорта еще не навлекъ на себя подозрній, и ты, приглашая его сюда, можешь сильно его скомпроментировать.

— Ты разсуждаешь не совсмъ здраво, Эдуардо. Послушай: ты, и, каждый изъ нашихъ молодыхъ друзей, каждый членъ того поколнія, къ которому мы принадлежимъ, и которое воспитывалось въ буэносъ-айрескомъ университет,— каждый человкъ можетъ служить живымъ, осязательнымъ, краснорчивымъ воплощеніемъ доктора Алькорта. Мы — его идеи въ дйствіи, мы — сложное воспроизведеніе его гражданской доблести, его просвщенной совсти, его философской мысли. Съ высоты кафедры, онъ одушевилъ насъ уваженіемъ ко всему великому,— къ человческому благу, къ свобод, къ справедливости. Наши друзья, стоящіе теперь подъ знаменами Лаваллье, скинувшіе теперь блыя перчатки чтобы взяться за эфесъ шпаги,— это докторъ Алькорта, Фріасъ — докторъ Алькорта въ военномъ мундир, вс друзья прогресса — вс они — докторъ Алькорта въ области прессы Монтевидео. Ты самъ, обрызганный кровью, ршившійся съ опасностью жизни скоре бжать изъ отечества, чмъ сносить деспотизмъ, подъ которымъ оно стонетъ, ты самъ, милый Эдуардо — ничто иное, какъ олицетвореніе принциповъ нашего профессора философіи и… однако, что за чепуху я теб разсказываю,— вдругъ, прервалъ себя Даніэль, при вид двухъ крупныхъ слезъ, скатившихся по изнеможенному лицу Эдуардо,— ну, полно же, полно, перестанемъ объ этомъ толковать. Предоставь хлопотать обо всемъ мн одному, и если мы погибнемъ, то погибнемъ вс гуртомъ… Впрочемъ, голубчикъ Эдуардо, я не думаю, чтобы въ аду было хуже, чмъ въ Буэносъ-Айрес. Отдохни минутку, пока я переговорю кое-о чемъ съ Амаліей.

Съ этими словами онъ направился къ кабинету, быстро мигая глазами, чтобы отереть рсницами слезу, вылившуюся, при вид слезъ друга.

— Даніэль, сказала при вход его Амалія, стоявшая возл чернаго мраморнаго столика и опиравшаяся на него своею алебастровою ручкой,— я право незнаю, что мн съ вами длать: ты и твой пріятель — вы оба забрызганы кровью, вамъ нужно перемнить блье и платье, а я ничего не имю, кром своего женскаго гардероба.

— Который шелъ бы намъ къ лицу, какъ нельзя лучше, если бы ты могла призанять намъ часть твоей красоты, моя очаровательная кузина. Однако, не печалься: скоро у насъ будетъ платье, блье, все, что намъ нужно. А теперь поговоримъ немного о другомъ.

Даніэль подвелъ свою кузину къ небольшому камчатному дивану пунцоваго цвта, и, усадивъ съ собою, спросилъ ее:

— Скажи-ка мн, Амалія, кто изъ твоихъ слугь пользуется твоимъ полнымъ довріемъ?

— Педро, Тереза — служанка, которую я привезла съ собой изъ Тукумана,— и маленькая Луиза.

— Кто еще у тебя на годится въ услуженіи?

— Кучеръ, поваръ и два старые негра, прислуживающіе въ комнатахъ.

— Кучеръ и поваръ — блые люди?

— Да.

— Ну, завтра утромъ ты должна отказать этимъ господамъ — блымъ и чернымъ.

— Неужели ты думаешь…

— Если не думаю, то сомнваюсь. Послушай меня, Амалія, твоя прислуга должна очень любить тебя, потому что ты добра, богата и щедра. Но при настоящемъ дух нашихъ простолюдиновъ, отъ одного приказанія, отъ одного выговора, даже въ минуту капризнаго раздраженія, слуга можетъ сдлаться опаснымъ и смертельнымъ врагомъ.. Доносамъ теперь предоставленъ вольный просторъ, и по одному мановенію де-Гозаса жизнь и собственность семейства подвергаются осужденію страшнаго клуба палачей. Венеція, въ эпоху совта Десяти, зарыдала бы при вид настоящаго положенія нашего отечества. Низшій классъ представляетъ только одно исключеніе. Я говорю о мулатахъ. Негры надменно подняли вверхъ головы, блые опозорены, унижены, но мулаты, вслдствіе стремленія, свойственнаго этой смшанной рас,— стремленія возвыситься и облагородиться,— мулаты почти поголовно сдлались врагами де-Розаса, такъ какъ они знаютъ, что унитаріи — просвщенные и благовоспитанные люди, которыхъ они постоянно ставятъ себ образцами.

— Хорошо, я разсчитаю ихъ завтра.

— Этого требуетъ безопасность Эдуардо, моя, твоя собственная. Ты не можешь раскаяваться въ томъ гостепріимств, которое ты оказала несчастному и…

— О, нтъ, Даніэль, не говори мн этого! Мой домъ, и все что я имю, принадлежитъ теб и твоему другу!

— Да, ты не можешь раскаиваться, однако ты должна употребить вс зависящія отъ тебя, средства, чтобы твое великодушіе, твое самоотверженіе не вооружило противъ тебя нашихъ притснителей. Неудобства, сопряженныя съ отставкою твоихъ слугъ, скоро будутъ устранены тобою. Притомъ же Эдуардо останется въ твоемъ дом только то время, какое опредлитъ докторъ,— во всякомъ случа не боле двухъ или трехъ дней.

— Такъ скоро! О, нтъ, это невозможно! Его раны, можетъ быть, очень опасны, и поднимать его съ постели значило бы тоже, что убивать его. Я свободна, живу въ совершенномъ уединеніи, потому что это въ моемъ характер. Мои подруги посщаютъ меня очень рдко, и мы можемъ удобно помстить Эдуардо въ пристройк съ лвой стороны, совершенно отдльно отъ моихъ комнатъ.

— Благодарю, о благодарю, душечка Амалія! Я хорошо знаю, что въ твоихъ жилахъ течетъ благородная кровь моей матери. Но, быть можетъ, для Эдуардо будетъ невозможно оставаться здсь. Это будетъ зависть отъ многихъ обстоятельствъ, о которыхъ я освдомлюсь завтра. Теперь же намъ необходимо похлопотать о постели, въ которую мы должны уложить раненаго посл перевязки.

— Да, или сюда… вотъ сюда! И взявъ свчу, она прошла вмст съ Даніэлемъ въ свою спальню, а отсюда въ туалетную.

Но прежде, чмъ мы послдуемъ за шагами и мыслью Амаліи, окинемъ взглядомъ эти дв послднія комнаты.

Стны спальни были покрыты бархатистыми обоями съ блымъ фономъ и позолоченными полосками, представлявшими проблескъ свта между синеватыми облаками. Два окна, выходившія на дворъ дома, были прикрыты двойными гардинами — батистовыми съ наружной стороны и изъ голубого атласа со внутренней, къ стекламъ оконъ. Полъ былъ устланъ итальянскимъ ковромъ, нога, казалось, утопала въ густомъ сло хлопчатой бумаги. Въ конц комнаты, гд она сообщалась съ туалетной, помщалась французская кровать изъ краснаго, покрытаго рзьбою дерева, застлапвая стеганымъ одяломъ гіацинтоваго цвта. Между постелью и стною стоялъ маленькій квадратный столикъ, покрытый зеленой бархатной скатерью, на стол были видны нкоторыя книги, золотое распятіе, оправленное въ слоновой кости, небольшой свертокъ музыкальныхъ потъ на великолпной хрустальной ваз, корзинка изъ сандаловаго дерева, сдланная въ Форм раковины, съ кусками хлопчатой бумаги, смоченными въ одеколон, и алебастровая лампа., заставленная шелковой золеной ширмочкой. По другую сторону постели стоялъ оттоманъ, покрытый голубымъ бархатомъ, а передъ постелью былъ разостланъ коврикъ изъ ослпительно блыхъ и нжныхъ кроличьихъ шкурокъ. Въ ногахъ постели виднлось небольшое кресло, обитое, какъ и оттоманъ, голубымъ бархатомъ. Дале, здсь стоялъ маленькій, украшенный серебряной рзьбою, секретеръ для писемъ, а по угламъ комнаты, прилежавшимъ къ смежному съ залой кабинету, помщались два прекрасные алебастровые ночника, освщавшіе этотъ уютный и уединенный храмъ красоты. Наконецъ, съ одной стороны оттомана стоилъ маленькій столикъ изъ померанцоваго дерева, здсь, на поднос изъ индйскаго фарфора, помщался чайный сервизъ для двухъ особъ — все изъ фарфора, покрытаго богатой позолотой.

Но драгоцнне всхъ предметовъ съ этой обстановк были крошечные башмачки изъ темной козьей шкурки, обшитыя блой шелковой матеріей, въ длин башмачковъ едва укладывалось шесть дюймовъ, и ширина также соотвтствовала этому размру: то были туфли Амаліи, стоявшіе на кроличьемъ ковр. По стнамъ туалетной красовались такіе же обои какъ и въ спальной, а полъ былъ устланъ зеленымъ ковромъ. Два большіе шкапа изъ краснаго дерева, съ зеркалами въ дверяхъ, стояли по сторонамъ роскошнаго туалета, котораго фарфоровыя и хрустальныя вазы были приведены въ безпорядокъ Даніэлемъ нсколько минутъ тому назадъ. Противъ туалета находился каминъ изъ вороненой стали съ гладко полированнымъ, мраморнымъ карнизомъ, а въ одной стн съ каминомъ помщалась ванна изъ того же камня, въ которую вода доставлялась трубами, проходившими между стнами. Возл ванны стояло большое кресло изъ индйскаго тростника, а передъ зеркалами шкаповъ помщались два блые камчатные табурета, обшитые золотою бахромою. Въ одномъ углу этого убжища виднлся маленькій эластичный диванчикъ, покрытый матеріей того же цвта, какъ и табуреты. На двухъ маленькихъ столикахъ орховаго дерева стояли дв вазы изъ французскаго фарфора, каждая съ букетомъ цвтовъ, а по четыремъ столамъ изъ краснаго дерева, стоявшимъ въ углахъ, блестли золотыя, украшенныя рзьбою курильницы необыкновенно изящной отдлки и изысканнаго вкуса,— образчики перуанскаго искуства. Шесть великолпныхъ ландшафтовъ и четыре щегленка въ клткахъ дополняли обстановку уборной Амаліи, куда дневной свтъ проникалъ сквозь окно, выходившее въ маленькій садикъ, расположенный въ главномъ двор. Этотъ свтъ умрялся двойнымъ дйствіемъ занавсокъ изъ голубого крепона и батиста. Сбоку одного изъ шкаповъ находилась дверь, сообщавшаяся съ маленькой комнаткой, въ которой спала молоденькая Луиза, выбранная Амаліей для ближайшихъ услугъ.

Теперь послдуемъ за Амаліей, которая, войдя въ комнату сладко и спокойно спавшей Луизы, и взявъ со стола ключъ, отворяетъ дверь этой комнаты, выходившую во дворъ. Пройдя вмст съ Даніиломъ чрезъ этотъ дворъ, Амалія останавливается передъ противоположнымъ фасадомъ и, отворивъ съ соблюденіемъ наивозможной осторожности дверь въ коридоръ, вводитъ Даніэля въ меблированную комнату.

— Здсь жилъ одинъ изъ родственниковъ моего мужа, сказала она,— этотъ родственникъ прізжалъ изъ Тукумана и опять отправился туда три дня тому назадъ. Въ этой комнат Эдуардо можетъ расположиться совершенно удобно и будетъ имть все для него нужное.— Съ этими словами Амалія открыла сунлукъ, вынула постельное блье, сама развернула матрацы и занялась приведеніемъ комнаты въ порядокъ, тогда какъ Даніель внимательно разсматривалъ смежную комнату и расположенную за ней столовую, которой наружная дверь находилась противъ двери въ залу, куда съ часъ тому назадъ пошелъ Даніэль, неся на рукахъ Эдуардо.

— Куда выходитъ это окно? спросилъ онъ кузину, указывая на окно, находившееся въ комнат, которая предназначалась для Эдуардо.

— Въ коридоръ, который ведетъ на улицу большими воротами. Вдь ты знаешь, что все это зданіе отдлено желзной ршеткой, такъ что когда она заперта, прислуга можетъ входить и выходить воротами, не проходя чрезъ внутреннія комнаты дома. Отсюда теперь вышелъ Педро.

— Да… да… я припоминаю себ это… однако, ты не слышишь никакого шума?..

— Да…

— Это…

— Конскій топотъ… И сердце Амаліи стало тревожно биться въ груди.

— Можетъ быть… а вотъ они остановились у воротъ, вдругъ сказалъ Даніэль, взявъ свчу изъ сосдней комнаты, возвращаясь съ быстротою молніи и открывая ставню окна, выходившаго въ главный коридоръ.

— Ахъ, Боже мой, кто это! сказала Амалія, блдная и прекрасная, какъ вечерняя лилія.

— Это они, проговорилъ Даніэль, приблизивъ свое лице къ оконнымъ стекламъ.

— Кто они?

— Алькорта и Педро… о, добрый, благородный, великодушный Алькорта!

И Даніэль выбжалъ со свчой, прикрывая ея пламя ладонью руки.

Дйствительно, то были старый ветеранъ независимости и ученый профессоръ философіи, бывшій въ тожо время медикомъ и хирургомъ.

Педро ввелъ его въ ворота, отвелъ лошадей въ конюшню и затмъ проводилъ доктора чрезъ желзную ршетку, отъ которой ключъ находился у Педро.

— О, благодарю васъ, сеньоръ! сказалъ Даніэль, выходя до средины двора на встрчу доктору Алькорта и съ жаромъ пожимая ему руку.

— Ведите-ка меня къ Бельграно, сказалъ Алькорта, стараясь сократить изъявленіе благодарности Даніэля,

— Обождитe одну минуточку, сказалъ Даніэль, проводя его за руку въ комнату, гд оставалась Амалія, тогда какъ старый Педро слдовалъ за ними, держа подъ мышкой ящикъ съ хирургическими инструментами.— Имете ли вы при себ то, что считаете необходимымъ для первой перевязки, о чемъ я убдительно просилъ васъ въ моемъ письм?

— Да, я полагаю, что все нужное мною не забыто, и мн понадобится только бинтъ, отвчалъ Альпорта, привтливо кланяясь Амаліи.

Даніэль взглянулъ на Амалію, которая со всхъ ногъ поспшила на свою половину.

— Вотъ эта комната, въ которой долженъ поселиться Эдуардо, какъ вы полагаете, не должны ли мы перенести его сюда до осмотра?

— Да, это необходимо, отвчалъ Алькорта, взявъ ящикъ съ инструментами изъ рукъ Педро и ставя этотъ ящикъ на столъ.

— Вы, Педро, подождете на двор, сказалъ Даніэль,— или нтъ, ступайте лучше и поучите Амалію разрзывать бинты для перевязки ранъ: эта часть должна быть вамъ хорошо извстна. Теперь, сеньоръ, я долженъ сказать вамъ то, о чемъ умолчалъ я въ моемъ письм: Эдуардо удостоился ‘оффиціальныхъ’ рань.

Горькая улыбка появилась на блдномъ, благородномъ и задумчивомъ лиц Алькорта, которому едва минуло тридцать восемь лтъ.

— Неужели вы думаете, что я съ самаго начала объ этомъ не догадался? отозвался докторъ съ лицомъ, внезапно принявшимъ выраженіе тихой грусти.— Ведите меня къ Бельграно, Даніэль, прибавилъ онъ посл нсколькихъ минутъ молчанія.

Даніэль провелъ его по двору и вошелъ съ нимъ въ залу дверью, сообщавшеюся съ переднею.

Въ эту минуту Эдуардо, по видимому, спалъ, однако на самомъ дл не сонъ, а только окончательное истощеніе силъ смежило его рсницы.

При шум входившихъ, Эдуардо болзненно поворачиваетъ голову и, увидя Алькорта, остановившагося возл дивана, и длаетъ усиліе, чтобы приподняться.

— Успокойтесь, Бельграно, сказалъ Алькорта голосомъ, полнымъ сордечной теплоты и участія,— успокойтесь, вы видите передъ собою только врача.

И усвшись на краю дивана, онъ, впродолженіе нсколькихъ секундъ, наблюдалъ пульсъ Эдуарда.

— Хорошо, сказалъ онъ наконецъ,— теперь перенесемъ его въ ту комнату.

Въ это время въ залу чрезъ кабинетъ вошли Амалія и Педро.

Молодая женщина несла въ своихъ рукахъ нсколько бинтовъ изъ какого-то, даже неупотребительнаго для перевязокъ, холста, который она разрзала по указанію стараго отставнаго бойца.

— Достаточно ли они широки, докторъ? спросила Амалія.

— Да, сеньора. Теперь мн нуженъ будетъ тазъ съ свжей водой и губкой.

— Вы найдете все это въ той комнат.

— Очень хорошо, сеньора, сказалъ докторъ, взявъ бинтъ изъ рукъ Амаліи, которая прочитала въ глазахъ Эдуардо выраженіе признательности за ея хлопоты.

Алькорта и Даніэль немедленно усадили Эдуардо въ большое, покойное кресло и, при помощи Педро, перевезли больнаго въ назначенную для него комнату, тогда какъ Амалія остановилась въ зал, не смя за ними слдовать.

Блдная, прекрасная, тревожимая сильными ощущеніями этой ночи, Амалія бросилась въ кресло и начала освобождать своими маленькими руками локоны изъ-за висковъ, какъ будто желая этимъ прогнать изъ своей головы цлый рой безпорядочно смнявшихся мыслей. Гостепріимство, опасности, кровь, самоотверженіе, хлопоты, состраданіе, нжное сочувствіе и удивленіе — все это представлялось въ ея сознаніи втеченіе одного часа. Этого было черезъ чуръ много для молоденькой женщины, во всю свою жизнь не подвергавшейся такимъ сильнымъ и внезапнымъ ощущеніямъ,— для этой юной, впечатлительной натуры, на которую житейскія потрясенія и событія могли оказывать гораздо боле сильное вліяніе втеченіе одной минуты, чмъ на другіе темпераменты въ продолженіе цлаго года.

И въ то время, какъ она начинаетъ отдавать себ отчетъ въ томъ, что представлялось въ ея воображеніи, мы перейдемъ въ комнату Эдуардо.

Когда молодой человкъ былъ раздтъ съ большими усиліями, потому что запекшаяся кровь плотно прилпила платье къ тлу, Алькорта могъ, наконецъ, разсмотрть раны.

— Ну, это еще ничего, сказалъ онъ, опуская зондъ въ рану лваго бока,— сабля скользнула по ребрамъ и не коснулась груди.

— Это также неважно, продолжалъ онъ, осмотрвъ рану на правомъ плеч,— въ этомъ мст проходятъ плотныя мышцы, и оттого-то рука уцлла.

— Посмотримъ теперь ногу, проговорилъ онъ дале,— и при первомъ же взгляд на рану, вмщавшую въ длин около десяти дюймовъ, выраженіе тревожной жалости отразилось на подвижной физіономіи доктора Алькорта. По крайней мр, впродолженіи добрыхъ пяти минутъ онъ разсматривалъ съ самымъ сосредоточеннымъ вниманіемъ разрубленныя мышцы, внутри раны, которая проходила вдоль голени.

— Ужасный ударъ! проговорилъ докторъ,— однако, ни одинъ изъ важныхъ сосудовъ не тронутъ, но разрзъ все-таки очень размашистъ.— Затмъ онъ самъ обмылъ раны и сдлалъ такъ называемую первую перевязку, не прибгая ни къ корпіи, ни къ пластырямъ, которые находились въ его ящик, и употребляя только бинты.

Въ эту минуту у воротъ послышался шумъ остановившихся верховыхъ лошадей. Вс напрягли тревожно вниманіе, за исключеніемъ доктора Алькорта, который невозмутимо продолжалъ перевязку плеча Эдуардо.

— Вы отдали письмо ему самому? спросилъ Даніэль, обращаясь къ Педро.

— Да, сеньоръ, ему самому.

— Выйдите и поглядите. Это непремнно мой слуга,— кто же другой можетъ еще къ намъ пожаловать?!..

Минуту спустя, Педро возвратился въ сопровожденіи молодого человка лтъ восемнадцати или двадцати, блолицаго, съ черными глазами и волосами, съ умнымъ плутовскимъ выраженіемі. лица. Несмотря на его лакированные сапоги и черный галстукъ, каждая черта обличала въ немъ сына степей, истаго, кореннаго гаучо съ головы до нитокъ.

— Все ли ты взялъ съ собой, Ферминъ? спросилъ его Даніэль.

— Кажись, что все, сеньоръ, отвчалъ слуга, опуская на стулъ большой узелъ. Даніэль поспшилъ вынуть изъ узла нужное для Эдуардо блье и одть его, такъ какъ теперь докторъ Алькорта уже окончилъ перевязку. Затмъ совокупными усиліями они положили его въ приготовленную для него постель.

Войдя въ смежную комнату, вмст съ Педро и Ферминомъ, Даніэль умылся и изъ принесеннаго узла переодлся въ чистое блье и платье, причемъ не переставалъ давать Педро порученія относительно другихъ слугъ, приказывалъ стереть въ зал слды крови, сжечь окровавленное платье и т. д.

Между тмъ Эдуардо сообщилъ Алькорта въ немногихъ словахъ событіе этой ужасной ночи, и докторъ, склонивъ голову на руку и опершись локтемъ о подушку, слушалъ этотъ потрясающій разсказъ, открывавшій ему начало эпохи крови, и преступленій, которая должна была распространить смерть и ужасъ въ несчастномъ город Буэносъ-Айрес.

— Извстно ли этому Мерло ваше имя, какъ вы думаете? спросилъ докторъ Эдуардо.

— Я, право, не могу припомнить себ, называлъ ли меня при немъ кто нибудь изъ моихъ товарищей. Но если этого не было, то онъ не можетъ знать моего имени, потому что съ нимъ велъ переговоры только одинъ Олиденъ.

— Это обстоятельство немножко меня тревожитъ, сказалъ Даніэль, слышавшій слова Эдуардо,— однако, мы провдаемъ обо всемъ завтра.

— Тутъ нужна величайшая осмотрительность, друзья мои, замтилъ Алькорта,— и въ особенности надо какъ можно меньше доврять прислуг. За этимъ происшествіемъ могутъ послдовать многія другія въ томъ же род.

— Надюсь, что ничего не случится, сеньоръ, сказалъ Даніэль,— если небо привело меня на мсто, гд Эдуардо чуть не лишился жизни, то оно же поможетъ мн благополучно окончить дло, какъ счастливо начатое.

— Да, будемъ врить въ вчную справедливость и въ лучшее будущее! сказалъ Алькорта, съ нжностью поглядывая то на Эдуардо Бельграно, то на Даніэля Бельо, которые три года тому назадъ были его любимйшими питомцами въ университет. Въ настоящую минуту онъ съ гордостью видлъ, какъ плодотворно въ этихъ юныхъ душахъ прозябли смена доблести и самоотверженія, посянныя его поученіями.

— Теперь для Эдуардо необходимъ отдыхъ. Передъ разсвтомъ онъ будетъ чувствовать лихорадку, обыкновенную въ подобныхъ случаяхъ. Завтра, часовъ въ двнадцать, я опять навдаюсь къ намъ, прибавилъ докторъ, проводя рукою съ нжностью отца по лбу Эдуардо и пожимая его лвую руку.

Затмъ Алькорта вышелъ во дворъ въ сопровожденіи Даніила.

— Не находится ли въ опасности жизнь Эдуардо, сеньоръ? Выскажитесь откровенно.

— О, нтъ, нисколько. Но выздоровленіе можетъ наступить не скоро.

Обмнявшись этими словами, они вошли въ залу, гд Алькорта оставилъ шляпу.

Амалія все еще сидла въ томъ же кресл, въ которомъ мы ее оставили, и склонила голову на руку, которой розовые пальцы блуждали въ локонахъ ея свтлокаштановыхъ полосъ.

— Сеньоръ, эта дама — моя кузина. Амалія де-Олабарріэта.

— Дйствительно, замтилъ Алькорта, обмнявшись съ Амаліей нсколькими вжливыми фразами, и садясь возл нея,— въ лицахъ вашихъ я открываю многія фамильныя черты, и даже могу сказать, не впадая въ ошибку, что между вами есть также и внутреннее родство характеровъ, такъ какъ я замчаю, что сеньора также страдаетъ при вид страданій ближняго. Эта впечатлительность души, это систематическое влеченіе составляетъ характеристическое качество Даніэля.

Амалія зардлась яркимъ румянцемъ, сама не понимая тому причины, и отвчала въ безсвязныхъ выраженіяхъ.

Воспользовавшись тою минутою, когда Алькорта давалъ Амаліи разныя гигіеническія порученія по отношенію къ больному, Даніэль поспшилъ въ комнату Эдуардо.

— Я долженъ отправиться, Эдуардо, и сопровождать Алькорта. Педро остается къ твоимъ услугамъ въ этой самой комнат. Я могу возвратиться къ теб не ране, какъ завтра вечеромъ. Цлый день мн нужно пробыть въ город, но я пришлю провдать о теб моею слугу. Позволишь ли ты мн дать твоему слуг вс т порученія, какія я сочту необходимымъ?

— Длай, что хочешь, Даніэль, но съ тмъ, чтобы ты никого не запутывалъ въ мою опасную исторію.

— Опять заплъ свое! Ты гораздо умне меня, Эдуардо, однако, есть вещи, въ которыхъ я во сто разъ смышленне тебя. Предоставь мн дйствовать. Не имешь ли сказать мн чего особаго?

— Нтъ, ничего. Пожалуйста, только успокой свою кузину.

— Гмъ! Мы ужъ больно нжно начинаемъ дорожить спокойствіемъ моей кузины…

— Полно дурачиться! сказалъ Эдуардо,— иди и побереги себя хоть ради меня и моей къ теб дружбы.

— И такъ, до завтра!

— До завтра!

Даніэль подалъ знакъ Педро и Фермину, которые оставались въ углу комнаты, и вышелъ съ ними во дворъ.

— Возьми-ка, Ферминъ, этотъ деревянный ящикъ, принадлежащій доктору, и приготовь лошадей. Педро, я оставляю Эдуардо на попеченіе моей двоюродной сестры, а въ случа какой нибудь опасности, поручаю защиту его жизни вашему мужеству. Очень можетъ быть, что на Эдуардо напали члены народнаго общества (Sociedad Popular) и очень можетъ случиться также, что нкоторые изъ нихъ захотятъ отмстить за своихъ товарищей, убитыхъ Эдуардо, если по несчастью провдаютъ о его убжищ.

— Очень можетъ быть, сеньоръ, но туда, гд живетъ дочь моего полковника, никто не можетъ зайти рзать людей, не пройдя сначала по трупу стараго Педро, а для этого надо еще немножко подраться.

— Браво! честь и хвала такимъ молодцамъ! сказалъ Даніэль, пожимая руку солдата,— съ сотней такихъ людей, какъ вы, я бы могъ отвчать за все. И такъ, до завтра. Когда мы выдемъ, заприте за нами ршетку и ворота. До завтра.

— До завтра, сеньоръ!

Алькорта стоялъ уже на ногахъ и прощался съ Амаліей, когда вернулся Даніэль.

— Отправляемся, сеньоръ!

— Я-то ду, но вы, Даніэль, должны остаться.

— Извините, сеньоръ, мн необходимо быть въ город, и я пользуюсь этимъ случаемъ отправиться туда вмст съ вами.

— Хорошо, демте же! сказалъ Алькорта.

— Одну минуточку, сеньоръ. Амалія, я сдлалъ вс нужныя распоряженія. Ферманъ навдается къ Эдуардо завтра около полудня, а я пріду сюда часовъ въ семь вечера. Теперь ложись отдыхать. Завтра ранымъ-раненько сдлай то, о чемъ я теб говорилъ. Больше ничего.

— О, я боюсь только за тебя и твоего друга! сказала Амалія съ внезапнымъ теплымъ одушевленіемъ.

— Врю, но не тревожь себя по пустому.

— О, сеньоръ, Даніель Бельо — человкъ очень вліятельный! замтилъ Алькорта съ привтливой ироніей, взглянувъ своими кроткими, выразительными глазами на лицо своего пылкаго, остроумнаго ученика.

— Любимецъ сеньоровъ Анчореносъ, совтникъ его пр—ва господина министра донъ-Фелине, членъ-корреспондентъ народнаго общества реставраціи, продекламировалъ Даніэль съ такою комическою важностью, что Амалія и докторъ Алькорта не могли удержаться отъ веселаго смха.

— Вамъ угодно смяться, господа, но я на практик знаю, какъ важенъ этотъ пустозвонъ титуловъ для того, чтобы…

— демъ, Даніэль.

— Въ дорогу, сеньоръ. До завтра, Амалія.— Онъ поцловалъ руку, протянутую ему кузиною.

Пожелавъ доктору спокойной ночи, Амалія проводила ихъ до передней, откуда они прошли во дворъ, вышли чрезъ желзную ршетку и, повернувъ налво, добрались до большаго коридора, выходившаго къ воротамъ, у которыхъ ихъ ожидалъ Ферминъ съ лошадьми. Проходя мимо окна въ комнат Эдуардо, Даніэль увидлъ, что старый ветеранъ эпохи войны за независимость сидлъ у изголовья раненаго.

Между тмъ Амалія не могла возвратиться въ залу, не бросивъ прежде взгляда изъ передней на комнату, въ которой отдыхалъ ея гость. Затмъ мрными шагами она направилась въ свои комнаты, чтобы въ своей блоснжной постели успокоить тло, котораго формы могли бы послужить достойной моделью Тиціану, и котораго блестящая, какъ атласъ, розовая кожа обладала, казалось, нжнымъ ароматомъ жасминовъ.

Въ это время наставникъ, ученикъ и слуга мчались галопомъ по мрачной, безлюдной Большой улиц. Подъзжая къ городу тою ложбиною Балькарсе, гд десять лтъ тому назадъ отрядъ генерала Лавалльо отмтилъ кровью начало будущихъ бдствій отечества,— спутники удержали коней и остановились у воротъ дома господина Алькорта, за улицей Санъ-Хуанъ, въ улиц Возстановителя.

Тамъ наставникъ и ученикъ, обмнявшись нсколькими словами, разстались, и Даніэль, въ сопровожденіи Фермина, направился къ рынку, въхалъ въ улицу Побды, повернулъ налво, и вскор Ферминъ, сойдя съ своей лошади, отворилъ ворота дома, куда, сидя на лошади, въхалъ Даніэль.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Письма.

Во двор дома Даніэль передалъ свою лошадь Фермину и приказалъ ему, не ложась спать, явиться по первому зову. Потомъ, отворивъ дверь, выходившую во дворъ, Даніэль вошелъ въ обширную комнату, освщенную бронзовой лампой, съ которою онъ вошелъ въ смежную уютную комнату. Здсь, по стнамъ, были прибиты полки съ множествомъ книгъ: то была библіотека и рабочій кабинетъ Даніэля Бельо.

Теперь мы попробуемъ въ общихъ чертахъ набросать портретъ спасителя Эдуардо. Это былъ двадцатипятилтній юноша, средняго, но строго пропорціональнаго роста, съ смуглымъ, обыкновенно слегка розовымъ лицомъ, каштановыми волосами, срыми глазами, высокимъ лбомъ и орлинымъ носомъ. Губы его были немного тучны, но ихъ свжій цвтъ еще рзче обрисовывалъ прекрасные, блые зубы. На всей его наружности лежала печать ума, а глаза свтились задушевною теплотою. Онъ былъ единственный сынъ донъ-Антоніо Бельо, богатаго южнаго плантатора, котораго общественные интересы ставили въ близкую связь съ сеньорами Анчоренасъ, пользовавшимися въ ту эпоху большимъ всомъ въ федеральной партіи, благодаря ихъ несмтнымъ богатствамъ, ихъ родственнымъ отношеніямъ къ фамиліи де-Розаса, и ихъ горячему сочувствію длу федеральнаго диктатора.

Донъ-Антоніо Бельо былъ ‘степнякъ’ (hombre de campo), въ томъ смысл, въ какомъ это выраженіе употребляется въ южной Америк, но вмст съ тмъ это былъ человкъ честный и правдивый. Еще за долго до диктаторства де-Розаса онъ держался мнній федеральной партіи, за дло федераціи онъ былъ приверженцемъ Лопеца, потомъ Доррего и, наконецъ, де-Розаса, хотя и самъ не могъ объяснить себ этого предпочтенія въ области политическихъ тенденцій, не смотря на злую судьбу, постигшую большинство федералистовъ съ тхъ поръ, какъ въ 1811 году полковникъ Артмгасъ произнесъ слово ‘федерація’, чтобы возмутиться противъ правительства той эпохи, и до 1829 г. когда этимъ лозунгомъ воспользовался де-Розасъ, чтобы возмутиться противъ свободы страны.

Однако, донъ-Антоніо Бельо былъ согртъ боле глубокою любовью, чмъ привязанность къ федераціи,— любовью къ своему сыну. Онъ гордился, боготворилъ своего сына, и уже съ самаго нжнаго его возраста началъ приготовлять его къ ученому поприщу, желая сдлать его ‘докторомъ’, какъ выражался нжный папенька.

Въ томъ возраст, въ которомъ мы знакомимся съ Даніэлемъ, онъ уже перешелъ во второй курсъ юридическаго факультета, но, по причинамъ, о которыхъ мы узнаемъ впослдствіи, уже нсколько мсяцевъ не посщалъ университетскихъ лекцій.

Жилъ онъ совершенно одиноко, за исключеніемъ тхъ дней, когда къ нему являлись деревенскіе гости, рекомендуемые его отцемъ.

Дальнйшія событія еще ближе познакомятъ насъ съ жизнію и связями этого юноши, который, войдя въ свой кабинетъ и поставивъ лампу на письменномъ стол, повалился въ вольтеровское кресло, закинулъ назадъ голову и погрузился въ глубокое раздумье, продолжавшееся около четверти часа.

— Да, да! вскричалъ озъ вдругъ, вскакивая на ноги и приглаживая рукою волосы, разсыпавшіеся на его лбу,— другого ничего не придумаешь, но и этимъ способомъ я отржу имъ вс пути!..

И безъ всякой торопливости, какъ человкъ, чуждый малйшей тни сомннія и нершительности, Даніэль слъ за столъ и написалъ слдующія письма, которыя потомъ внимательно перечиталъ.

5-го мая. Половина третьяго утра.

‘Теперь мн нуженъ весь твой свтлый умъ, милая Флоренсія, какъ всегда нужна твоя любовь, нужны твои капризы, твои наивныя шалости, твои очаровательныя вспышки, чтобы извдать все блаженство жизни. Въ т минуты, когда ты говоришь серьезно, ты назвала меня воспитателемъ твоего сердца и головы. Посмотримъ же, какая вышла изъ тебя ученица.

‘Мн необходимо знать, какъ разъясняютъ у Доньи Августины де-Розасъ и у Доньи Маріи-Хозефы происшествіе, имвшее мсто въ Низовь, ныншней ночью: какія при этомъ случа упоминаются имена и обстоятельства, словомъ, мн нужно знать, что говорятъ обо всемъ, имющемъ отношеніе къ этому происшествію.

‘Во второмъ часу по полудни я буду у тебя, и надюсь видться съ тобой, когда ты уже исполнишь твое дипломатическое порученіе.

‘Остерегайся Доньи Маріи-Хозефы, въ особенности же бойся обнаруживать передъ нею, что ты сколько нибудь заинтересована тмъ, что желаешь знать, заставь говорить ее самое: тутъ-то ты и должна показать свою находчивость.

‘Ты, конечно, понимаешь меня, моя крошка, что это для меня очень важно, и твое недавнее раздраженіе противъ меня, твои дтскіе капризы нисколько не должны мшать тому, отъ чего зависитъ участь твоего

Даніэля.

— Бдняжечка Флоренсія! сказалъ молодой человкъ, прочитавъ это письмо,— о, однако, она жива, какъ маленькій бсенокъ, и никто не догадается о томъ, что творится въ ея головк, если она этого не захочетъ… Ну-съ, теперь примемся за другое, продолжалъ онъ,— но ужь это надо означить нсколькими часами позже. Онъ написалъ и прочелъ слдующее, второе письмо:

‘5-го мая 1840 г. Девять часовъ утра.
‘Сеньору Донъ-Фелипе Арана и пр. и пр.

‘Мой достопочтенный другъ и сеньоръ! Въ то время, какъ вы съ доброю и свойственною вамъ неусыпною энергіей боретесь со всми опасностями, которыми окружено правительство, благодаря кознямъ и гнуснымъ интригамъ его враговъ, нкоторыя, зависящія отъ васъ, власти, тмъ не мене, стараются въ тайн вредить вамъ и пренебрегаютъ исполненіемъ своихъ обязанностей.

‘Напримръ, полиція боле хлопочетъ о томъ, чтобы показаться независимой отъ васъ, чмъ о неослабномъ соблюденіи того, что единственно обусловливаетъ существованіе самой полиціи.

‘Вы знаете уже, что въ прошедшую недлю эмигрировали боле сорока человкъ, и полиція, несмотря на предоставленныя ей могущественныя средства, нисколько этому не помшала. Его превосходительство Возстановитель былъ извщенъ объ этомъ вами, которому я имлъ честь сообщить этотъ фактъ. Но было уже достаточно того, что вы извстили его превосходительство, чтобы сеньоръ Викторина потерялъ всякую охоту быть бдительнымъ.

‘Сегодня въ половин одинадцатаго ночи я возвращался отъ Устья въ городъ, направляясь Низовьемъ. Рядомъ съ домомъ господина Мандевилля я увидлъ группу людей, которые, находясь близь берега рки, обнаруживали явное намреніе ссть въ лодку и отчалить, въ чемъ, по всей вроятности и имли полный успхъ. Теперь ваша очередь отплатить сеньору Викгорика, извстивъ объ этомъ его превосходительство, который, если даже извщенъ уже объ этомъ происшествіи, однако,— беру на себя смлость утверждать это — всетаки не знаетъ о числ бглецовъ, а теперь это обстоятельство было бы уже вполн раскрыто, если бы полиціи угодно было ознаменовать себя вашею неутомимою дятельностью и усердіемъ.

‘Сегодня я буду еще имть честь личнаго съ вами объясненія, и при этомъ, высоко цня вашу дятельность и свтлый умъ, я даже надюсь, что вамъ и помимо полиціи извстно все случившееся въ эту ночь, со всми подробностями и именами, если только мое предположеніе относительно эмиграціи окажется основательнымъ.

‘Примите увреніе въ глубокомъ и искреннемъ уваженіи вашего всепокорнйшаго слуги

Д. Бельо.

— Ахъ, добрйшій мой Донъ-Фелипе! вскричалъ Даніэль, хохоча отъ всей души по прочтеніи этого письма,— теб, братъ, и въ шутку-то никто не говорилъ о твоемъ ум и дятельности! Но въ мір нтъ ничего безполезнаго, и ты мн еще пригодишься для многаго… Ну, теперь третье!

5-го мая 1840 года.
‘Сеньору полковнику Соломону.

‘Согражданинъ и другъ! Во мн боле, чмъ въ комъ быто ни было другомъ, созрло твердое убжденіе, что федерація не иметъ опоры надежне васъ, а герой Возстановитель законовъ — боле преданнаго и отважнаго друга. Вотъ почему въ нкоторыхъ кружкахъ, которые я посщаю и которые боле или мене вамъ извстны, мн такъ непріятно слышать, будто народное общество, имющее васъ достойнымъ представителемъ, не помогаетъ полиціи со всею должною энергіей въ преслдованіи унитаріевъ, которые эмигрируютъ изъ столицы, чтобы присоединиться къ мятежническому отряду Лаваллье.

‘Возстановителю это должно быть крайне прискорбію, и я, какъ вашъ другъ, совтовалъ бы вамъ сегодня же собрать у себя лучшихъ федераловъ, какими располагаетъ общество, съ одной стороны для того, чтобы они отдали вамъ отчетъ въ томъ, что знаютъ относительно послднихъ бглецовъ, съ другой,— для того, чтобы сообща обсудить мры къ преслдованію и наказанію тхъ, которые захотятъ эмигрировать впредь.

‘Мн самому было бы очень пріятно присутствовать въ засданіи и, какъ это я длалъ прежде, приготовить федеральную рчь для воодушевленія защитниковъ Возстановителя, хотя вы одни блистательно исполняете эту обязанность всякій разъ, когда дло касается святого знамени федераціи и жизни доблестнаго Возстановителя законовъ.

Въ случа назначенія вами федеральнаго засданія, соблаговолите извстить меня о томъ до двнадцати часовъ я примите увреніе, что я всюду готовъ служить вамъ съ преданнымъ федеральнымъ сердцемъ.

Даніэль Бельо.

— Этотъ баринъ сдлаетъ то, о чемъ я ему говорю, замтилъ Даніэль голосомъ полнаго убжденія, окончивъ это письмо,— этотъ человкъ и вс господа его разбора, сами того не зная, растерзали бы де-Розаса, если бы только для того, чтобы направлять ихъ, нашлись еще три подобные мн молодца: одинъ въ сред сельскаго общества, другой въ войск, третій возл де-Розаса, а я везд, гд нужно… Однако, надо изготовить еще одно письмецо, продолжалъ онъ, открывъ секретный ящикъ въ своемъ письменномъ стол и вынувъ бумагу, испещренную условными знаками, съ которыми онъ справлялся по мр того, какъ писалъ слдующее:

Буэносъ-Айресъ. 5-го мая 1840 г.

‘Сегодня ночью пятеро изъ нашихъ друзей, въ то время, какъ хотли ссть въ лодку, были застигнуты слугами тирана. Линчъ, Риглосъ, Олиденъ и Малесонъ пали жертвами, по крайней мр, я до сихъ поръ такъ думаю, пятый спасся чудеснымъ образомъ. Если какимъ нибудь другимъ путемъ до насъ придетъ извстіе объ этомъ происшествіи, не произносите ни въ какомъ случа никакого другого имени, кром означенныхъ здсь мною’.

Сдлавъ условную подпись, Даніэль запечаталъ это письмо и надписалъ на конверт.

‘А. де 23 — Монтевидео’.

Затмъ молодой человкъ всунулъ это письмо въ другой конвертъ, положивъ подъ свою бронзовую чернильницу, и потянулъ звонокъ.

Ферминъ явился немедленно.

— Тяжелыя времена настали, Ферминъ, сказалъ Даніэль притворно разсяннымъ и равнодушнымъ тономъ,— теперь везд производится наборъ, и мн опять нужно будетъ выхлопотать для тебя у генерала Пннедо увольнительный билетъ, разумется, если ты самъ не захочешь служить.

— Что хотть-то, сеньоръ! отозвался слуга съ тою лнивою, протяжною интонаціей, которая такъ характеристична въ дтяхъ южно-американскихъ степей.

— Да, продолжалъ Даніэль,— и главное, служба-то теперь будетъ дло очень, очень нелегкое. Очень можетъ случиться, что войско двинется по всему протяженію республики, а вдь ты не привыкъ къ форсированнымъ маршамъ. Ты родился вх дом моего отца и выросъ при мн, пользуясь всми возможными удобствами. Кажется я всегда обращался съ тобою ласково.

— Правда, сеньоръ! сказалъ Ферминъ со слезами на глазахъ.

— Ты находишься въ моемъ личномъ услуженіи потому, что я имю къ теб полное довріе. Ты приказываешь въ моемъ дом прочей прислуг, издерживаешь денегъ, сколько хочешь, и кажется я никогда теб за это не выговаривалъ, а?

— Правда, правда, сеньоръ!

— Никогда ко мн не приводятъ коня безъ того, чтобы я не выпросилъ другого для тебя, и въ Буэносъ-Айрес вс любуются лошадьми, на которыхъ ты здишь.

— Я не хочу идти на службу, сеньоръ. Я скоре соглашусь, чтобъ меня убили, прежде, чмъ васъ оставлю

— И ты ршишься умереть за меня, когда я буду находиться въ опасности?

— А то какъ же, сеньоръ! отозвался Ферминъ съ наивностью и чистосердечіемъ восемнадцатилтняго юноши, сознающаго въ своей груди присутствіе мужества, которое, кажется, вдыхается вмст въ воздухомъ величественныхъ пампасовъ.

— Врю, врю, сказалъ Даніэль,— и если бы я давно не проникъ въ глубину твоего сердца, то былъ бы достоинъ самой плачевной участи, потому что дураки не должны предпринимать заговоровъ.

Послднія слова Даніэль произнесъ какъ бы для одного себя, потомъ, взявъ первыя три письма, имъ написанныя недавно, онъ продолжалъ:

— Хорошо, Фсрминъ, тебя не возьмутъ на службу. Теперь слушай, что я теб скажу: завтра, въ девять часовъ утра, ты отнесешь Флоренсіи букетъ цвтовъ, и когда она выйдетъ, чтобы взять его, ты всунешь ей въ руку это письмо. Потомъ ты отправишься къ сеньору Донъ-Фелипе Арана и передашь ему вотъ это другое письмо. Оттуда ты пойдешь къ полковнику Саломону и вручишь ему вотъ это письмо. Только смотри, хорошенько читай адресы и не перемшай писемъ.

— Будьте спокойны, сеньоръ.

— Слушай еще: раздавши письма кому слдуетъ, ты зайдешь къ Марцеллин.

— Это та самая, что…

— Да, она самая, та барыня, которую ты днемъ не пустилъ ко мн, и былъ совершенно правъ. Однако, теперь скажи ей, чтобы она сейчасъ же явилась ко мн.

— Понимаю.

— Въ десять часовъ утра ты вернешься домой, а сели и еще буду въ постел, разбуди меня.

— Слушаю, сеньоръ.

— Прежде чмъ уйдешь, прикажи разбудить меня, если кто нибудь будетъ меня спрашивать.

— Слушаю.

— Еще одно слово,— и ступай ложись спать. Ты не догадываешься, какое это слово?

— Да… понимаю, сеньоръ! сказалъ Ферминъ съ видомъ тонкой смтливости.

— То-то, я очень радъ, что ты это знаешь, но прошу не забывать: чтобы заслужить мое довріе и щедрость, надо держать языкъ на привязи, или надо имть желзную голову, чтобы навсегда отказаться отъ нескромности.

— Будьте спокойны сеньоръ.

— Хорошо, теперь ступай спать.

Даяіэль заперъ дверь своей комнаты, выходившую во дворъ, когда было уже половина четвертаго этой ночи, въ которую духъ и тло Даніэля поработали гораздо больше, чмъ у другихъ людей, украшенныхъ громкими именами, впродолженіи нсколькихъ лтъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Поздній обдъ.

Когда происходили описанныя нами сцены, въ ночь четвертаго мая, другія, боле важныя, событія имли мсто въ извстномъ всмъ дом, въ улиц Возстановителя. Но для полнаго ихъ пониманія необходимо воскресить въ памяти читателя политическую картину, которую представляла въ то время республика.

То была эпоха кризиса, посл котораго диктаторство генерала Розаса должно было рушиться, или подняться еще боле страшнымъ, кровавымъ чудовищемъ, смотря по ходу событій.

Опасности, окружавшія де-Розаса, возникали изъ трехъ источниковъ: изъ гражданской войны, изъ недружелюбныхъ отношеній къ Восточной Республик (Урагвай) и изъ Французскаго вопроса.

Возстаніе, загорвшееся на юг, поставило де-Розаса въ то опасное положеніе, какому онъ не подвергался впродолженіе всего своего политическаго поприща. Однако, несчастный исходъ этого недоношеннаго предпріятія предпринятаго безъ всякаго плана и направленія, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, сдлалъ еще боле сильнымъ и наглымъ побдителя де-Розаса, этого любимаго сына случайностей, который всмъ своимъ могуществомъ и счастьемъ былъ обязанъ ошибкамъ своихъ противниковъ,

При всемъ томъ, два удара потрясли до основанія все зданіе его власти: пораженіе его отряда на восток, въ предлахъ Урагвая, и вторженіе генерала Лаваллье въ провинцію Энтреріосъ.

Побда народнаго вождя подняла броженіе въ Корріентес, и дйствительно, 6 октября 1839 года, Корріентесъ всталъ, какъ одинъ человкъ, провозгласивъ всеобщій протестъ противъ де-Розаса.

Между тмъ защитники деспотизма де-Розаса, посл пораженія подъ Каганчею, отступили въ Энтреріосъ, и изъ подкрпленій, присланныхъ имъ де-Розасомъ, на скорую руку организовалось новое войско.

Генералъ Лавалльо, съ своимъ отрядомъ, увеличившимся въ числ, прекрасно дисциплинированнымъ и одушевленнымъ любовью къ свобод, даетъ и выигрываетъ дло 10 апрля 1840 года, потомъ оттсняетъ остатки этого второго отряда, который спасся отъ совершеннаго истребленія на пол битвы только благодаря страшной бур, свирпствовавшей двое сутокъ срядъ.

Съ другой стороны, гроза разразилась и въ другихъ штатахъ, входящихъ въ составъ аргентинской федераціи.

Палата представителей въ Тукуман своимъ декретомъ отъ 7 апрля того же 1840 года, перестала признавать въ буэносъ-айресскомъ губернатор диктатора Донъ-Хуана — Мануэля де-Розаса, и, по отношенію къ своей провинціи, лишила его полномочія для веденія вншнихъ длъ республики.

За Тукуманомъ послдовали и другіе штаты.

Такимъ образомъ, изъ четырнадцати провинцій, входящихъ въ составъ республики, семь возмутилось противъ де-Розаса.

Не то происходило въ провинціи Буэносъ-Айрес.

Южное населеніе ея было обезсилено вслдствіе неудержимой эмиграціи, послдовавшей за гражданскими смутами, и также вслдствіе кроваваго мщенія, котораго жертвою недавно сдлалось населеніе этой мстности.

Сверное населеніе не было разржено эмиграціей и убійствами: оно обнаруживало вольный и строптивый духъ. Розасъ зналъ это, но не могъ дйствовать противъ свера ршительно, потому что не имлъ тамъ ни начальниковъ, ни извданныхъ приверженцевъ. Всюду ощущалась какая-то роковая неловкость, слышался тотъ глухой шумъ, который всегда служитъ предвстіемъ близкихъ общественныхъ потрясеній, и который возникаетъ изъ какого нибудь, тягостнаго для всхъ, положенія.

Въ послднихъ числахъ марта, генералъ Ла-Мадридъ былъ посланъ де-Розасомъ поддержать его диктаторскую власть, потрясенную въ возмутившихся провинціяхъ. Однако, этотъ прежній соперникъ Кироги, предоставленный почти одному себ, не имлъ силъ справиться съ возложеннымъ на него порученіемъ, и долженъ былъ долго оставаться въ Кордов для набора солдатъ.

Въ своемъ желаніи поддержать свое вліяніе и положеніе, диктаторъ нагло издвался надъ терпніемъ жителей Буэносъ-Айреса, и втеченіи марта к апрля подвергалъ самому позорному насилію всхъ гражданъ, которые не отличались пылкимъ федеральнымъ энтузіазмомъ,— гражданъ изъ всхъ классовъ, всхъ возрастовъ, всхъ возможныхъ профессій. Имъ былъ предоставленъ выборъ — или сдлаться солдатами, или взнести деньгами наемную плату за двухъ, десять и даже сорокъ рекрутъ, а до того эти несчастные должны были оставаться въ тюрьмахъ или казармахъ.

Это предвстіе эпохи террора съ одной стороны, а съ другой любовь къ отечественной свобод, воспламенившая молодежь при шум побдъ войска, и поддерживаемая прессою сосдней столицы (Монтевидео) — породили обильную, горячечную эмиграцію лучшихъ людей, которые оставляли родной берегъ почти подъ кинжалами кроваваго клуба.

Городъ опустлъ. Бжавшіе отъ солдатчины скрывались въ домахъ. У кого были деньги и мужество, тотъ эмигрировалъ.

Чтобы бороться съ Лаваллье — побдителемъ въ двухъ битвахъ — Розасъ могъ располагать только жалкими остатками войска, загнанными къ р. Паран, въ провинціи Энтреріосъ.

Чтобы усмирить возмутившіяся провинціи, онъ могъ послать, на подмогу своимъ приверженцамъ въ нихъ, генерала Ла-Мадрида, находившагося не въ блистательномъ положеніи, какъ мы видли выше.

Въ провинціи Буэносъ-Айресъ, де-Розасъ могъ расчитывать только на своего брата Пруденсіо и на генераловъ Гранаду, Гонзалеца и Рамиреца, стоявшихъ во глав ничтожныхъ баталіоновъ, лишенныхъ всякаго моральнаго духа о дисциплины.

Для усмиренія столицы де-Розасъ полагался только на усердную службу общества Висличниковъ.

Еще боле серьезныя опасности угрожали де-Розасу въ то время, къ которому относится начало нашего разсказа.

Генералъ Риверо, опьяненный своею побдою при Каганч, вмсто того, чтобы стараться извлечь изъ нея выгоды въ непріятельской мстности, прогуливался безъ всякой цли изъ конца въ конецъ по урагвайской республик.

Быть можетъ, мелочныя личныя недоразумнія, которыя исторія откроетъ впослдствіи, поселяли разладъ въ дйствіяхъ двухъ генераловъ, которымъ такъ недавно польстило военное счастье. Однако, общественное мнніе въ Восточной-Республик высказалось очень недвусмысленно. Отъ перваго государственнаго дятеля до послдняго гражданина — вс понимали тамъ необходимость энергическаго протеста противъ де-Розаса, благородное желаніе поддерживать аргентинскую свободу одушевляло тогда гражданъ Урагвая не мене, чмъ настоящихъ дтей сосдней республики. Генералъ Риверо былъ одинъ виноватъ въ своемъ бездйствіи. Это заявленіе, выраженное такъ рзко и единодушно, заставляло надяться, что съ минуты на минуту военныя операціи противъ де-Розаса будутъ направлены одновременно и въ стройной взаимной связи, и самъ де-Розасъ долженъ былъ такъ думать.

Наконецъ, грозное могущество Франціи заставляло диктатора крпко призадумываться.

Со времени президентства генерала Риверо, между этимъ генераломъ и французскими агентами на берегахъ ла-Платы фантастически возникъ дружественный союзъ для оборонительныхъ и наступательныхъ дйствій противъ общаго непріятеля. Об стороны согласились на довольно важныя взаимныя условія и уступки. До сихъ поръ правительство республики и французскіе повренные поступали честно въ своихъ операціяхъ противъ Розаса. Сначала національное самолюбіе аргентинскихъ эмигрантовъ было возмущено французскимъ вопросомъ. Боле умренные изъ нихъ считали своимъ долгомъ оставаться нейтральными въ этомъ международномъ вопрос, который относился къ правительству ихъ родины, каковъ бы ни былъ его внутренній характеръ. Люди съ боле полнымъ чувствомъ національной гордости, каковъ былъ, напримръ, пвецъ Цтусамяго, прямо говорили о ‘дерзости иностранцевъ’.

Неоднократныя и искреннія деклараціи правительства Франціи и ея агентовъ на берегахъ ла-Платы внушили, наконецъ, эмигрантамъ убжденіе, что французы нисколько не хотли оскорбить достоинство аргентинской націи или посягнуть на какое либо изъ ея священныхъ правъ, и что здсь дло заключалось только въ томъ, чтобы принудить деспота уважать принципы, всми признанные почтенными. Тогда между французскими оффиціальными лицами и эмигрантами завязалась сначала дружба, а посл и настоящій союзъ противъ общаго врага.

И такъ, Восточная-Республика (Урагвай), аргентинская эмиграція и французскія власти на берегахъ ла-Платы направляли сообща свои дйствія противъ Розаса.

Господина Роже смнилъ г. Бюше-де-Мартиньи, а адмирала Леблана — контръ-адмиралъ Дюпоте.

Подъ начальствомъ послдняго, блокада была снята на протяженіи всего буэносъ-айрескаго прибрежья, за исключеніемъ того, что находилось въ предлахъ устья ла-Платы.

Эта мра чрезвычайно ослабила дйствіе блокады, и во время командованія названнаго начальника, враги де-Розаса впервые начали отчаиваться въ успх своего предпріятія.

Со времени посредничества сверо-американскаго командора Никольсона, ни съ одной стороны не было предложеній уладить дло миролюбивымъ путемъ. Но 28 февраля 1840 года, на борту корабля ея британскаго величества, происходило свиданіе господина Мандевилля, Донъ-Фелипе Арана и французскаго контръ-адмирала. Этотъ тріумвиратъ подалъ поводъ къ самымъ безотраднымъ подозрніямъ. При всемъ томъ г. Бюше-де-Мартиньи не имлъ инструкцій, которыя позволяли бы ему отступать отъ ультиматума, предложеннаго господиномъ Роже. Дйствительно, мсяцъ спустя посл свиданія на Актеон, Французскій повренный отвергъ наглыя предложенія буэносъ-айрескаго диктатора относительно соглашенія. И этотъ же самый повренный, умвшій такъ непоколебимо защищать въ отдаленныхъ мстахъ права и значеніе своей родины, правительство которой обращало на нихъ такъ мало вниманія,— этотъ-то самый господинъ Мартиньи съ необыкновенною энергіей и энтузіазмомъ содйствовалъ и покровительствовалъ всмъ предпріятіямъ союзниковъ Франціи противъ де-Розаса.

И такъ, вотъ въ какомъ критическомъ положеніи находился диктаторъ: французскій агентъ употреблялъ въ дло вс средства, какими располагало его правительство на берегахъ ла-Платы, Восточная-Республика грозила войною, генералъ Лаваллье находился на берегахъ Параны, предшествуемый двумя побдами, съ свера Тукуманъ, Сальта и Жужуй, съ запада, до самаго склона Кордельеровъ, Катамарка и ла-Ріоха провозгласили и энергически поддерживали возстаніе, сверное населеніе провинціи Буэносъ-Айресъ готово было возмутиться при появленіи первой военной помощи, жители столицы, страдая подъ гнетомъ невыносимой тираніи, спшили къ устью рки, чтобы бжать изъ отечества. Вотъ черты той грозной картины, которую видлъ передъ собою де-Розасъ. Весь горизонтъ его власти заволакивался мрачными тучами. Только Англія, устами кавалера Мандевилла, приносила ему то или другое утшительное словечко относительно французской блокады. Однако Англія, несмотря на самыя искреннія желанія блага де-Розасу, которыя воодушевляли ея представителя въ Буэносъ-Айрес, не могла не признать за Франціей права продолжать блокаду устья, хотя англійская торговля несла чувствительный ущербъ вслдствіе этого продолжительнаго стсненія одного изъ богатйшихъ рынковъ въ южной Америк.

Изъ этого положенія де-Розаса могло освободить только счастье, слпое счастье, потому что подобное положеніе допускаетъ только одинъ логическій и естественный исходъ — скорую и неизбжную гибель.

Однако онъ не дремалъ и всюду отбивался тми средствами, какими могъ располагать. Но повторяемъ, что въ описываемое нами время де-Розаса могло спасти только то сцпленіе благопріятныхъ и неожиданныхъ обстоятельствъ, которое называется слпымъ счастьемъ.

По крайней мр, въ такомъ положеніи озъ находился въ ночь уже извстныхъ намъ событій, и въ то самое время, когда они происходили, то есть 4-го мая 1840 года, мы вводимъ читателя въ одинъ изъ домовъ улицы Возстановителя.

Въ совершенно мрачной галлере этого дома лежали на полу, какъ псы, сторожившіе худо притворенную дверь, два гаучо и восемь индйцевъ изъ пампасовъ, вс они были вооружены карабинами и саблями.

Въ обширномъ квадратномъ двор, неосвщенномъ никакимъ фонаремъ, лучъ свта пробивался только сквозь щель двери, расположенной въ лвой сторон. Дверь эта вела въ комнату, гд посредин стоялъ столъ, съ сальною на немъ свчкою, а возл него были разставлены простые стулья, въ которыхъ скоре лежали, чмъ сидли три человка съ густыми баками и усами, въ плащахъ и при сабляхъ у пояса, и съ тмъ подозрительнымъ выраженіемъ физіономіи, которое служитъ первымъ признакомъ преступленія для парижской или лондонской сыскной полиціи, когда она преслдуетъ бжавшихъ съ галеръ или приговоренныхъ къ каторжной работ.

Въ лвой сторон отъ галлереи, чрезъ стну, замыкавшую квадратный дворъ, велъ узкій коридоръ, въ которомъ находились три двери — одна направо, другая въ глубин коридора и третья налво. Эта послдняя дверь вела въ совершенно отдльную комнату, неимвшую съ другими никакого сообщенія, здсь, въ положеніи глубокаго раздумья, сидлъ человкъ, весь одтый въ черный костюмъ. Вторая дверь коридора сообщалась съ узкой, закоптлой кухней, наконецъ, дверь по правую руку вела въ переднюю, которая сообщалась съ боле обширнымъ отдленіемъ дома, гд можно было видть столъ, покрытый грубымъ коричневымъ сукномъ, нсколько стульевъ, приставленныхъ къ стн, полный запасъ оружія въ углу и нкоторыя человческія лица, о которыхъ мы сейчасъ же будемъ говорить. Свтъ проникалъ сюда чрезъ два окна, выходившія на улицу и завшенныя гардинами. Перегородка, расположенная съ лвой стороны, отдляла эту комнату отъ спальни, сообщавшейся съ разными другими покоями, которые находились въ правомъ фасад. Въ одной изъ этихъ комнатъ, освщенной, какъ и вс прочія, нсколькими сальными свчками, на постели спала совершенно одтая женщина, которой дыханіе затруднялось туго застегнутымъ платьемъ. Въ той комнат, въ которую вела вторая дверь коридора, за квадратнымъ столомъ, сидли четыре человка.

Одинъ изъ нихъ былъ довольно дюжій мужчина, лтъ сорока восьми, съ мясистыми, розовыми щеками, сжатыми губами, высокимъ, но узкимъ лбомъ, маленькими глазами, которые были мрачно закрыты густыми рсницами. Весь ансамбль могъ бы быть названъ привлекательнымъ, если бы не бросался въ глаза слишкомъ рзко. Этотъ человкъ былъ одтъ въ очень узкіе штаны изъ чернаго сукна и камзолъ кофейнаго цвта. Шею его только въ одинъ обхватъ окутывалъ черный галстукъ, а на голов была соломенная шляпа, которой широкія поля совершенно закрывали бы его лицо, если бы въ эту минуту, спереди, поля шляпы не были загнуты кверху.

Три другіе были скромно одтые молодые люди отъ двадцати пяти до тридцати лтъ, и двое изъ нихъ были чрезвычайно худощавы и блдны.

Господинъ въ соломенной шляп перечитывалъ кучу лежавшихъ передъ нимъ бумагъ, молодые люди писали.

Въ одномъ углу этой комнаты замчалась другая человческая фигура, повидимому, живая. Это былъ старичокъ отъ семидесяти до семидесяти двухъ лтъ отъ роду, съ высохшей, чахлой физіономіей, на которую ниспадали пряди взъерошенныхъ и совершенно сдыхъ волосъ. Хилое туловище старика, нсколько искалеченное, такъ какъ лвое его плечо поднималось выше праваго, было одто въ военный мундиръ, котораго эполеты съ ихъ потемнвшими сосульками, такими же ветхими, какъ и самъ старецъ, торчали — одинъ на груди, другой за плечомъ. Красный шелковый шарфъ, такой же засаленный и потертый, какъ мундиръ, поддерживалъ у пояса короткій тесачекъ, который, казалось, перешелъ по наслдству отъ первыхъ витязей эпохи вицекоролевства. Панталоны неопредленнаго цвта и сапоги, заляпанные грязью, дополняли верхній, видимый для глаза костюмъ этого человка, въ которомъ жизнь обнаруживалась только немилосерднымъ постукиваньемъ головы объ стну, такъ какъ старичокъ боролся съ немилосердно одолвавшимъ его сномъ.

Въ противоположномъ углу, за плечами человка въ соломенной шляп, словно большая, толстая змя съежилась на полу какая-то другая особа. По виду это былъ жирный, неуклюжій мулатъ, однако на немъ была священническая одежда. Прижавъ колни къ груди, онъ наслаждался глубокимъ и безмятежнымъ сномъ.

Въ комнат царило гробовое молчаніе. Но вотъ одинъ изъ писцовъ поднимаетъ голову и погружаетъ перо въ чернилицу.

— Кончили? спрашиваетъ господинъ въ соломенной шляп, обращаясь къ молодому человку.

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Ну-съ, читайте.

— Въ провинціи Тукуман: Марко М. де-Авелльянеда, Хозе Торибіо дель-Корро, Пьедрабуэня (Бернаббе), Хозе Колломбресъ. Въ провинціи Сальт: Торибіо Тединъ, Хуанъ-Франсиско Вальдецъ, Бернабе Лопецъ, Сола.

— Больше никого нтъ?

— Никого-съ, высокопровосходительный сеньоръ. Это имена дикихъ унитаріевъ, подписавшихъ декреты отъ 7 и 10 апрля въ провинціи Тукуман, и декларацію отъ 13 числа того же мсяца въ провинціи Сальт.

— Да, и этими актами они перестаютъ признавать меня губернаторомъ Буэносъ Айреса и лишаютъ полномочія для веденія вншнихъ длъ! сказалъ съ какою-то неопредленною улыбкою этотъ человкъ, котораго другіе называли превосходительнымъ сеньоромъ, и который былъ никто другой, какъ генералъ Донъ-Хуанъ-Мануэль де-Розасъ, аргентинскій диктаторъ.

— Прочтите извлеченія изъ полученныхъ сегодня извстій, продолжалъ онъ.

— Изъ Ла-Ріохи сообщаютъ отъ 18 числа апрля мсяца, что измнники Брисуэла, называемый губернаторомъ, и Франсиско Эрсильбенгоа, называемый секретаремъ, въ соумышленничеств съ Хуанъ-Антоніо Кармоною и Лоренцо-Антоніо Бланко, называемыми президентомъ и секретаремъ палаты, готовятся утвердить такъ называемый законъ, въ силу котораго губорнаторъ Буэносъ Айресъ, уполномоченный по вншнимъ дламъ республики, свтлйшій Возстановитель законовъ, губернаторъ и генералъ-капитанъ провинціи Буэносъ-Айэреса, бригадиръ Донъ-Хуанъ-Мануэль де-Розасъ лишается всякаго офиціальнаго значенія, и все это происходитъ по наущенію коновода унитаріевъ, Марко Авелльннеды, называемаго начальникомъ свернаго союза.

— Брисуэла! Эрсильбенгоа! Кармона! Бланко! повторялъ де-Розасъ, неподвижно глядя на сукно стола и желая какъ бы раскаленнымъ желзомъ начертать эти имена въ своей памяти,— ну-съ, продолжайте, сказалъ онъ, немного помолчавъ.

— Изъ Катамарки отъ 16 апрля извщаютъ, что дикій унитарій Антоніо Дульсе, называемый президентомъ палаты, и Хозе Кубасъ, называемый губернаторомъ, предполагаютъ обнародовать такъ называемый публичный актъ, въ которомъ будетъ названъ тираномъ свтлйшій Возстановитель-законовъ, губернаторъ и генералъ-капитанъ провинціи Буэносъ-Айреса, бригадиръ Донъ-Хуанъ-Мануэль де-Розасъ.

— Я имъ задамъ лакомствъ! {Намекъ на имя унитарія Антоніо Дульсе.} вскричалъ де-Розасъ, сжимая губы и яростно расширяя ноздри. Ну-съ, продолжалъ онъ, обращаясь къ другому писцу, положившему перо на чернильницу.— дайте мн актъ изъ Жужуя отъ 13 апрля. Очень хорошо-съ. Теперь читайте копію именъ, подписавшихъ актъ.

И въ то время, какъ писецъ читалъ имена, де-Розасъ сврялъ ихъ съ бумагою, которую держалъ въ рук.

— Хорошо-съ, сказалъ де-Розасъ, возвращая бумагу писцу,— какъ же вы помтите этотъ документъ?

— ‘Сообщенія изъ провинцій, захваченныхъ унитаріями’, какъ ваше высокопревосходительство изволили приказывать.

— Я этого не приказывалъ, повторите-ка еще.

— Сообщенія изъ провинцій, захваченныхъ измнниками унитаріями, произнесъ молодой человкъ, поблднвъ до макушки.

— Нтъ, не такъ я говорилъ, повторите еще разъ.

— Сеньоръ…

— Что тутъ сеньоръ! Кричите громче, чтобы никогда не забывать, кричите вотъ такъ: ‘сообщенія изъ провинцій, захваченныхъ дикими унитаріями.’

— ‘Сообщенія изъ провинцій, захваченныхъ дикими унитаріями’, повторилъ молодой человкъ нервнымъ, металлическимъ голосомъ, который заставилъ спокойно дремавшаго старца въ мундир открыть глаза.

— Я требую, чтобы ихъ впредь всегда такъ называли, и такъ приказалъ — дикіе, слышите ли, милостивый государь, дикіе!

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ, дикіе.

— А вы уже кончили? спросилъ де-Розасъ, обращаясь къ третьему писцу.

— Готово, высокопревосходительный сеньоръ.

— Читайте.

Писецъ прочиталъ слдующее:

‘Да здравствуетъ аргентинская конфедерація!’
‘Смерть дикимъ унитаріямъ!’

‘Буэносъ-Айресъ, четвертаго числа мсяца мая 1840 года, въ 31 годъ свободы, 25-й независимости и 11-й аргентинской конфедеренціи.

‘Генералъ-адъютантъ его высопревосходительства начальнику второго отряда господину полковнику Донъ-Антоніо Рамирецу.

‘По приказанію высокопревосходительниго губернатора провинціи, нашего свтлйшаго Возстановителя законовъ, бригадира Донъ-Хуана-Мануэля де-Розаса нижеподписавшійся симъ извщаетъ васъ, господинъ полковникъ, чтобы вы, согласно вол его высокопревосходительства, въ показаніяхъ численности войскъ, входящихъ въ составъ отряда, всегда проставляли двойное число, присовокупляя, что половина находится въ линейныхъ войскахъ, и что вс воины одушевлены святымъ федеральнымъ энтузіазмомъ.

‘О таковомъ распоряженіи его высокопревосходительства покорнйше прошу принять къ свденію на будущее время.

‘Да сохранитъ васъ Господь на многія лта.’

— Это такъ, сказалъ де-Розасъ, взявъ бумагу изъ рукъ писца,— эй, вы! крикнулъ онъ потомъ, поворачиваясь въ ту сторону, гд старичекъ въ мундир моталъ головою. Тотъ быстро вскочилъ на ноги, словно до него дотронулся электрическій токъ. Тесачекъ старца болтался сзади, одинъ эполетъ вислъ на груди, другой за плечомъ, и въ такомъ безпорядочномъ вид заспанный генералъ подошелъ къ столу.

— Вы опочивали, жалкій старикашка, а?

— Извините, ваше высокопревосходительство….

— Въ сторону извиненія и подпишите-ка вотъ это.

Старецъ взялъ перо, поданное ему де-Розасомъ, и дрожащимъ почеркомъ написалъ внизу страницы:

‘Мануэль Корваланъ’.

— Вы могли бы и лучше выучиться писать, когда находились въ Мендоц, сказалъ Розасъ, насмхаясь надъ почеркомъ Корвалана, который не отвчалъ ни пол-слова, и неподвижно стоялъ у стола, какъ окаменлый. Скажите-ка мн, генералъ Корваланъ, продолжалъ Розасъ, все еще улыбаясь,— что вамъ отвчалъ Симонъ Перейра?

— Что солдатское сукно не можетъ быть теперь отпущено по прежней цн, но что надобно набавить тридцать процентовъ.

— Вотъ оно какъ! сказалъ де-Розасъ, поворачиваясь въ кресл лицомъ къ Корвалану,— завтра въ двнадцать часовъ отправляйтесь на. нему, и при всхъ, кто тамъ у него будетъ, скажите ему отъ меня, повторивъ три раза, что я приказываю ему повиноваться. Поняли?

— Понялъ, высокопревосходитенный сеньоръ.

— Ну-съ, какъ вы ему скажете?

— Господинъ губернаторъ приказываетъ намъ это.

Господинъ губернаторъ приказываетъ вамъ это.

И въ заключеніе этой рчи, Корваланъ ударилъ ладонью своей руки по локтю другой съ самой невозмутимой почтительной важностью. Розасъ захохоталъ, писцы улыбнулись, но адъютантъ его высокопревосходительства сохранялъ неподвижную физіономію.

— Скажите-ка мн, генералъ, въ которомъ часу къ намъ прибылъ докторъ, который теперь находится здсь?

— Въ двнадцать часовъ дня, высокопревосходительный сеньоръ.

— Просилъ чего нибудь?

— Одинъ разъ стаканъ воды и два раза просилъ огня.

— Ничего не говорилъ?

— Ровно ничего, сеньоръ.

— Хорошо. Отнесите ему вотъ эту бумагу, поданную имъ мн вчера: пусть передлаетъ, какъ быть надлежитъ, и пусть впередъ не забываетъ распоряженій старшихъ.

— Прикажете отпустить его?

— Да, отпустите, онъ и такъ провелъ двнадцать часовъ безъ пищи и въ страх. По дломъ: пусть свято уважаетъ то, что я приказываю.

Корваланъ вышелъ, чтобы исполнить полученныя приказанія относительно того человка, который, какъ мы видли, сидлъ, глубоко задумавшись, въ комнат, расположенной на лвой сторон коридора.

— Сдлано ли извлеченіе изъ свденій, доставленныхъ изъ Монтевидео? спросилъ Розасъ одного изъ писцовъ.

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— А донесенія сообщенныя полиціей?

— Записаны.

— Въ которомъ часу они должны были отчалить сегодня ночью?

— Въ десять часовъ.

— А теперь ужь четверть первого! сказалъ Розасъ, глядя на часы и вставая съ мста.— То-то, и думаю, струхнули, бдняжки! Вы, господа, можете идти. Однако, что это тутъ за чортъ! вскричалъ онъ, замтивъ человка, который спалъ, съежившись въ углу и завернувшись въ свой балахонъ,— эй, падре Вигуа, ваше преподобіе, очнитесь же, сказалъ онъ, сильно ударивъ по спин человка, котораго онъ величалъ преподобіемъ, и который съ пронзительнымъ воемъ вскочилъ на ноги, запутавшись въ своемъ балахон. Писцы вышли одинъ за другимъ, благодаря веселыми лицами господина губернатора за милостивое обращеніе.

Розасъ остался лицомъ къ лицу съ мулатомъ — малорослымъ, жирнымъ, широкоплечимъ человкомъ съ огромной головой, плоскимъ и узкимъ лбомъ, отвислыми щеками и плоскимъ носомъ. Вся фигура мулата казалась типомъ униженнаго, втоптаннаго въ грязь человческаго достоинства, и на безобразномъ лиц лежала неизгладимая печать тупоумія.

Этотъ жалкій человкъ, одтый клирикомъ, былъ одинъ изъ идіотовъ, потшавшихъ Розаса.

Бдный мулатъ, словно ошпаренный, глядлъ на своего господина, почесывая плечо, а Розасъ заливался самымъ задушевнымъ смхомъ, когда опять возвратился генералъ Корваланъ.

— Какъ вамъ это покажется, его преподобіе изволилъ спать въ то время, какъ я работалъ!..

— Очень непохвально, замтилъ адъютантъ съ своей вчно неподвижной физіономіей.

— И за то, что я его разбудилъ, онъ надулъ губы.

— Ударилъ меня, проговорилъ мулатъ хриплымъ, плаксивымъ голосомъ, раскрывая багровыя губы, между которыми обнаружилъ два ряда маленькихъ, острыхъ зубовъ.

— Это вздоръ, падре Вигуа, нашься — какъ рукой сниметъ. Ушелъ докторъ, Корваланъ?

— Ушелъ уже, сеньоръ.

— Ничего не сказалъ?

— Ничего.

— Какой караулъ въ дом?

— Восемь человкъ въ галлере, три адъютанта въ контор и пятьдесятъ человкъ на заднемъ двор.

— Хорошо: отправляйтесь въ контору.

— Если придетъ начальникъ полиціи?..

— Скажите ему, что хотите.

— Если придетъ…

— Если придетъ самъ чортъ, скажите ему, что хотите, сердито перебилъ Розасъ.

— Слушаю-съ.

— Постойте.

— Что прикажите сеньоръ?

— Если придетъ Куитиньо, дайте мн знать.

— Слушаю-съ.

— Ну, ступайте… Хотите откушать?

— Покорнйше благодарю, я уже поужиналъ.

— Тмъ лучше для васъ.

Корваланъ пошелъ, съ своими эполетами и тесачкомъ, присоединиться къ господамъ, которые сидли, лниво протянувшись въ креслахъ, въ извстной уже читателю комнат, расположенной съ лвой стороны двора. Эту-то самую комнату главный адъютантъ его высокопревосходительства называлъ конторой, безъ сомннія, потому, что вначал управленія Розаса здсь помщалось земское коммисарстно (comisaria le campane), хотя въ настоящее время комната эта давала убжище только дремавшимъ и курившимъ адъютантамъ диктатора, который, извращая политическія и гражданскія основы общества, также насильственно распоряжался временемъ, длая изъ ночи день для своихъ занятій, ды и развлеченій.

Когда Корваланъ скрылся, Розасъ вошелъ въ смежную комнату слабо освщенную нагорвшею сальною свчкой, и крикнулъ:

— Мануэла!

— Папа! откликнулся голосъ изъ внутренней комнаты, и секунду спустя, появилась та самая женщина, которая, какъ мы видли, спала, не раздваясь, на постели.

Это была молоденькая дамочка, лтъ двадцати двухъ или двадцати трехъ, стройная, нжненькая, съ лицомъ, которое могло бы назваться прелестнымъ, если бы выраженіе ‘миленькое’ не шло къ нему ближе.

Цвтъ ея кожи былъ блдный и смуглый, принадлежащій обыкновенно лицамъ нервнаго темперамента, у которыхъ внутренняя жизнь значительно преобладаетъ надъ жизнью тла. Не слишкомъ широкій лобъ молодой женщины былъ, однако, очерченъ правильно и привлекательно, а темнокаштановые волосы, зачесанные за уши, открывали очертанія прелестной и умной головки. Глаза не могли быть названы большими, но въ нихъ замчалось много живости и задушевнаго смысла. Прямой, строго соразмрный носъ, свжій и хорошо поставленный ротъ, наконецъ, пикантное выраженіе оживленнаго личика — все это длало изъ нея одну изъ тхъ женщинъ, близь которыхъ мужчины слушаются боле любви, чмъ благоразумія, и ощущаютъ боле земное удовольствіе, чмъ экзальтацію души. Обыкновенно замчено, что женщины нжненькія, блдненькія, съ мягкими, слегка обозначенными формами и нервнымъ темпераментомъ, обладаютъ какою-то особенною тайною инстинктивнаго сладострастія, которое легко воспламеняетъ кровь и воображеніе мужчинъ,— совершенно въ противоположность тому, часто отвлеченному впечатлнію, какое производятъ другія женщины, у которыхъ блоснжный цвтъ лица съ румянцемъ, спокойные глаза и непорочная физіономія обличаютъ какую-то внутреннюю вялость, и за это-то качество профаны прозвали подобныхъ женщинъ холодными, а поэты ангелами.

Молодая женщина была одта въ платье вишневаго цвта, обрисовывавшее ея прекрасную стройную талію и открывавшее плечи — божественныя, обаятельно прелестныя плечи,—какими обладала разв одна Марія Стюартъ, достойно за нихъ восптая вдохновенными бардами. Да, у Мануэлы были плечи, на которыя самый гордый унитарій не отказался бы ни на одну минуту склонить голову въ ту эпоху, когда онъ былъ осужденъ на такое безотрадное и тревожное существованіе.

И такъ, эта женщина появилась предъ Розасомъ, и эта женщина была его дочь, которую онъ привтствовалъ словами:

— Ты уже спала, кажется, а? Право, я выдамъ тебя замужъ за Вигуя, чтобы вы спали вмст до самой смерти. Была Марія-Хозефа?

— Да, папаша, она просидла до половины одинадцатаго.

— Кто еще былъ съ нею?

— Донья Паскуала и Паскуалита.

— Съ кмъ он ушли?

— Мансилья проводилъ ихъ.

— Больше никого не было?

— Былъ Николе.

— А, старый шутъ ухаживаетъ за тобой.

— За вами, папаша.

— Ну, а британецъ не являлся?

— Нтъ, сеньоръ. Сегодня онъ даетъ у себя вечеръ, чтобы слышать не знаю чью-то игру на фортепьяно.

— Кто жъ къ нему отправился?

— Кажется, все одни англичане.

— Хороши они должны быть теперь!

— Хотите кушать, папаша?

— Да, распорядись, чтобъ подавали на столъ.

Мануэла отправилась во внутреннія комнаты, тогда какъ Розасъ, усвшись на своей постели, собственноручно снялъ съ себя сапоги и поставилъ на полъ босыя, неодтыя въ чулки ноги, потомъ, согнувшись, досталъ изъ подъ кровати спальныя туфли, опять услся и, погладивъ руками свои босыя ноги, надлъ туфли. Затмъ диктаторъ просунулъ подъ поясъ исподняго блья свои руки и, приподнявъ чрезвычайно тонкую кольчугу, покрывавшую его тло до живота, поднесъ руку къ лвому боку, и въ продолженіи четырехъ или пяти минутъ занялся чесаніемъ этой части своего тла, ощущая при этомъ истинное наслажденіе, такъ какъ въ аргентинскомъ деспот поразительно преобладали вс животные инстинкты. Молоденькая дочка Розаса не замедлила возвратиться къ отцу съ докладомъ, что уже подали кушать.

Дйствительно, обдъ былъ накрытъ въ сосдней комнат и состоялъ изъ большого куска жареной говядины, зажареннаго гуся, чашки со сметаною и блюда сладкаго пирожнаго. Передъ однимъ изъ приборовъ стояли дв бутылки бордосскаго. Старая мулатка — вчная и единственная повариха Розаса — стояла уже въ комнат, чтобы прислуживать за столомъ.

Розасъ позвалъ громкимъ крикомъ Вигуа, оставшагося дремать въ кабинет, а самъ услся съ дочкою за своимъ позднимъ обденнымъ столомъ.

— Хочешь жаркого? спросилъ онъ Мануэлу, отрзывая и кладя въ свою тарелку увсистый кусокъ говядины.

— Нтъ, папаша.

— Ну шь, гуся.

И въ то время, какъ двушка, отрзавъ косточку гуся, грызла ее больше отъ нечего длать, чмъ для того, чтобъ насться, ея папенька пожиралъ говядину, кусокъ за кускомъ, усердно запивая частыми глотками бордосскаго.

— Садитесь, ваше преподобіе, сказалъ диктаторъ, обращаясь къ Вигуа, облизывавшагося при вид сочныхъ явствъ и не желающаго дожидать вторичнаго приглашенія.

— Накорми его, Мануэла…

Та положила на тарелку жареное ребрышко и подала мулату, который при этомъ посмотрлъ на Мануэлу съ выраженіемъ дикаго озлобленія. Этотъ взглядъ былъ замченъ Розасомъ.

— Что съ вами, падре Вигуа. За что глядите на мою дочку такъ немилостиво?

— Она мн дала кость, отвчалъ мулатъ, запихивая въ ротъ огромный кусокъ хлба.

— Какъ же ты смешь такъ невжливо обращаться съ тмъ, кто долженъ благословлять тебя, когда будешь внчаться съ высоковельможнымъ сеньоромъ Гомецомъ-де-Кастро, португальскимъ дворяниномъ, подарившимъ вчера два реала его преподобію? Не хорошо, Мануэла, не хорошо. Встань и поцлуй его преподобію ручку, чтобы укротить сто праведный гнвъ.

— Хорошо, завтра я поцлую ручку его преподобію, сказала съ улыбкой Мануэла.

— Нтъ, сейчасъ же.

— Что это вамъ вздумалось, папа! отозвалась двушка полусерьезно, полушутливо, какъ бы сомнваясь въ настоящемъ намреніи отца.

— Мануэла, поцлуй ручку его преподобію.

— Этого не будетъ.

— Нтъ, будетъ.

— Папа!

— Падре Вигуа, приподнимитесь, ваше преподобіе, и поцлуйте ее въ губки. Мулатъ всталъ, отрывая зубами часть мяса отъ кости, которую онъ держалъ въ своихъ рукахъ,— и Мануала вперила въ него глаза, сверкавшіе гордостью, негодованіемъ, яростью,— глаза, которые приковали бы къ мсту эту машину тупоумія и нравственной деградаціи, если бы Вигуа не поощряло присутствіе Розаса. Мулатъ подошелъ къ двушк, а она, переходя отъ первого энергическаго протеста гордости къ безпомощной слабости, закрыла лицо руками, чтобы защитить его отъ позора, на который осуждалъ ее отецъ. Однако, эта недостаточная, слабая защита лица не простиралась до головы, и мулатъ, которому больше хотлось сть, чмъ цловаться, ограничился тмъ, что приложилъ свои губы, покрытыя говяжьимъ жиромъ, къ мягкимъ, блестящимъ волосамъ молоденькой двушки.

— Какой вы олухъ, ваше преподобіе! вскричалъ Розасъ, надрываясь со смху,— разв такъ цлуютъ женщинъ?.. А ты! Поди, какая скромница! Не бось, коли бы поцловалъ красивый юноша, теб бы это не было противно.

И онъ вылилъ себ въ глотку стаканъ вина, тогда какъ его дочь, покраснвъ до ушей, старалась стереть рсницами слезы, вызванныя негодованіемъ на ея свтлые, живые глазки.

Между тмъ Розасъ лъ съ тмъ апетитомъ, который обличалъ необыкновенно сильно развитые желудочные мускулы и вообще желзный организмъ, привыкшій къ постоянной дятельности.

Посл жареной говядины, дошла очередь до гуся, сметаны, пирожнаго, и все было чисто прибрано диктаторомъ.

И продолжая обмниваться словами съ Вигуа, отрзывая ему отъ времени до времени куски жаркого, Розасъ обратился, наконецъ, къ своей дочери, которая хотя молчала, но было ясно видно по быстро измнявшимся чертамъ ея лица, что она вела сама съ собою оживленную внутреннюю бесду.

— Теб не понравился поцлуй, а?

— Есть чму нравиться, правду сказать! Вамъ кажется весело унижать меня передъ самой грязной сволочью. Что изъ того, что онъ дуракъ? Эусебіо такой же дуракъ, однако, по его милости я сдлалась для всхъ посмшищемъ, когда онъ обнялъ меня на улиц, какъ это вы хорошо знаете. И никто не смлъ остановить его, потому что онъ былъ любимый дуракъ господина губернатора, прибавила Мануэла съ такимъ раздраженіемъ въ наружности и голос, которое ясно показывало, какихъ усилій надъ собою ей стоило перенести безропотно это оскорбленіе.

— Да, но я веллъ отпустить ему двадцать пять ударовъ, и продержу его въ Сантосъ-Лугаресъ до будущей недли.

— Что въ этомъ толку! Разв наказаніе заставитъ забыть, въ какомъ смшномъ вид выставилъ меня этотъ дуракъ? Разв ваши двадцать пять ударовъ прекратятъ пересуды и обидныя шутки, которыхъ я сдлалась предметомъ? Я хорошо понимаю, что васъ забавляютъ эти дураки: они, можно сказать, составляютъ для васъ единственное развлеченіе. Но свобода, которую вы предоставляете имъ относительно меня, въ вашемъ присутствіи, внушаетъ имъ мысль, будто они и везд могутъ позволить себ длать со мною все, что имъ вздумается. Ужь пусть бы еще говорили мн, что хотятъ, но какое наслажденіе вы находите въ томъ, что они прикасаются ко мн и раздражаютъ меня?…

— Это твои собаки,— они къ теб ласкаются.

— Мои собаки! вскричала Мануэла, въ которой волненіе позростало по мр того, какъ слова вырывались свободне сквозь ярко покраснвшія губы,— собаки мн повиновались бы, да и для васъ собака была бы полезне этого идіота, потому что песъ, по крайней мр, былъ бы къ вамъ привязанъ и защищалъ бы васъ, если бы настала та ужасная минута, которую вс предркаютъ мн въ двусмысленныхъ, но для меня понятныхъ намекахъ.

Мануэла замолчала, и мрачная туча спустилась на лицо Розаса при послднихъ словахъ его дочери.

— Кто же теб говоритъ это? спокойно спросилъ онъ посл нсколькихъ минутъ молчанія.

— Вс, сеньоръ, отозвалась Мануэла, въ которой уже миновало прежнее раздраженіе,— вс, входящіе въ этотъ домъ, какъ будто нарочно условились между собою пугать меня опасностями, окружающими висъ.

— Опасностями какого рода?

— О, никто не говоритъ, никто не осмливается заикнуться объ опасностяхъ воины или о неудачахъ въ политическихъ длахъ, но вс называютъ унитаріевъ людьми, способными каждую минуту покуситься на нашу жизнь… вс ревностно внушаютъ мн, чтобы я берегла васъ, чтобы не оставляла одного, запирала бы вс двери, и кончаютъ предложеніемъ своихъ услугъ, однако, никто, быть можетъ, не предлагаетъ мн ихъ искренно, и все это представляется мн скоре хвастовствомъ, чмъ добрымъ желаніемъ.

— Почему же ты такъ думаешь?

— Почему?! Или вы полагаете, что Гарригосъ, что Торресъ, что Арана, что Гарсіа, что вс эти люди, которыхъ желаніе пріобрсть вашу благосклонность приводитъ въ этотъ домъ, способны рисковать своей жизнію для кого бы то ни было на свт?! Если они боятся несчастнаго исхода, то боятся не за васъ, а за самихъ себя только.

— Можетъ быть, ты и не ошибаешься, сказалъ Розасъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ, поворачивая рукой тарелку, стоявшую предъ нимъ на стол,— но если унитаріи не убьютъ меня въ этомъ году, то я ручаюсь, что не убьютъ и въ слдующихъ годахъ. Однако ты повернула разговоръ совсмъ въ другую сторону. Ты разсердилась за то, что его преподобіе хотлъ тебя поцловать, и желаю, чтобы ты съ нимъ помирилась. Падре Бигуа, продолжалъ онъ, обращаясь къ мулату, облизывавшему языкомъ сладкое дно блюда, въ которомъ прежде было пирожное,— обнимите, падре, мою дочку, и поцлуйте ее два раза, а то ужь больно двка-то осерчала.

— Нтъ, папа, вскричала Мануэла голосомъ, полнымъ ужаса и нершительности. Трудно было бы опредлить этотъ крикъ, потому что онъ служилъ выраженіемъ множества ощущеній, волновавшихъ душу этой женщины, молодой двушки, знатной барышни при вид отвратительнаго существа, котораго чудовищный ротъ отецъ хотлъ соединить съ нжными губками своей дочери, и только лишь для того, чтобы не видть никакихъ препятствій своей прихоти, какъ бы она пошла ни была.

— Облобызайте ее, падре.

— Позволь поцловать тебя, сказалъ мулатъ, направляясь къ Мануэл.

— Нтъ, кричитъ Мануэла, убгая.

— Дай я поцлую! повторяетъ мулатъ.

— Лови — держи ее, падре, горланитъ Розасъ.

— Нтъ, нтъ, нтъ! возражаетъ Мануэла голосомъ, дрожавшимъ отъ негодованія.

И въ то время, какъ дочь убгала, отецъ хохоталъ, какъ съумасшедшій, а мулатъ прослдовалъ свою блдную, растрепанную жертву, которая постоянно выскользала у него изъ рукъ и могла защищаться только бгствомъ. Вдругъ громкій стукъ многихъ конскихъ подковъ о мостовую улицы сразу прекратилъ всю эту домашнюю суматоху.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Капитанъ Куитиньо.

Лошади остановились у воротъ дома Розаса, и посл минутнаго молчанія Розасъ подалъ головою знакъ своей дочери, которая сейчасъ же поняла, что отецъ приказывалъ ей узнать, кто пріхалъ. Она вышла чрезъ рабочій кабинетъ, приглаживая руками волосы у висковъ, какъ будто желала этимъ прогнать изъ своей головы все, что недавно происходило, чтобы, по своему обыкновенію, усердно оберегать интересы и особу своего отца.

— Кто тамъ, Корволанъ? спросила она старшаго адъютанта, встртившись съ нимъ въ мрачномъ коридор, выходившемъ по дворъ.

— Капитанъ Куитиньо, сеньорита.

Мануэла возвратилась въ сопровожденіи Корволана въ ту комнату, гд находился ея отецъ.

— Капитанъ Куитиньо, доложилъ Корволанъ. какъ только переступилъ за порогъ столовой.

— Съ кмъ онъ пріхалъ?

— Съ конвоемъ.

— Не объ этомъ я васъ спрашиваю. Или вы думаете, что я оглохъ и не слышалъ конскаго топота?

— Онъ одинъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Впустить.

Розасъ по прежнему сидлъ на главномъ мст за столомъ. Мануэла помстилась по правую его руку, повернувшись спиною къ той двери, въ которую вышелъ Корволонъ, Вигуа услся противъ Розаса, на противоположномъ конц стола, а повариха, поставивъ на столъ еще бутылку вина, по знаку Розаса ретировалась во внутреннія комнаты.

Вскор по непокрытому полу кабинета и спальня Розаса застучали шпоры Куитиньо, и затмъ въ дверяхъ столовой появился этотъ знаменитый витязь федераціи, держа въ рукахъ широкополую плебейскую шляпу съ чудовищно-широкой красной лентой, оффиціальнымъ знакомъ траура, который наложилъ губернаторъ по своей усопшей супруг. Капитанъ былъ закутанъ въ плащъ изъ синяго сукна, открывавшій прочій костюмъ только отъ колна до ноги. Растрепанные волосы капитана ниспадали на его потное лицо, и длали еще зловще эту одутлую, мясистую образину, поражавшую всми тми чертами, которыми перстъ Божій неизгладимо отмчаетъ преступныя наклонности человка.

— Войдите, мой другъ, сказалъ Розасъ, окинувъ его быстрымъ, какъ молнія, взглядомъ.

— Добрый вечеръ. Съ позволенія вашего высокопревосходительства.

— Прошу пожаловать. Мануэла, подай капитану стулъ. Вы идите себ, Корволанъ. Мануэла придвинула стулъ къ углу стола, и Куитиньо помстился между Розасомъ и его дочерью.

— Ну, чмъ же васъ потчевать?

— Всепокорнйше благодарю, ваше высокопревосходительство.

— Мануэла, налей капитану винца.

Въ то время, когда Мануэла протянула руку, чтобы достать бутылку, Куитиньо высунулъ наружу свою руку, закинулъ полу плаща на плечо и, взявъ стаканъ, поднесъ его къ Мануэл, чтобы та валила вина, но когда она взглянула въ стаканъ, рука ея отъ нервнаго волненія задрожала такъ сильно, что бутылка стучала о стаканъ, въ который попала только часть вина, а другая часть была пролита на столъ: рука Куитиньо по всей длин была выпачкана кровью. Розасъ сейчасъ же это замтилъ, и адская радость съ неуловимой быстротой молніи сверкнула на этомъ лиц, съ котораго обыкновенно никогда не сходилъ вчный, непроницаемый мракъ совсти. Мануэла была блдна, какъ трупъ, и машинально отодвинула свой стулъ отъ Куитиньо, когда онъ выплеснулъ вино.

— За здоровье вашего высокопревосходительства и доньи Мануэлиты! сказалъ Куитиньо съ глубокимъ поклономъ, поднося вино къ губамъ.

— Что подлываете хорошенькаго? спросилъ Розасъ съ ловко разсчитаннымъ спокойствіемъ, неподвижно устремивъ глаза на скатерть.

— Вы, генералъ, изволили приказывать мн явиться къ намъ посл исполненія возложеннаго на меня порученія…

— Какого такого порученія?…

— Да вдь вы, генералъ, приказали мн…

— Ахъ, да, да, это насчетъ экспедиціи въ Низовье? Дйствительно, Мерло сообщалъ что-то Викторин о лицахъ, хотвшихъ бжать въ отрядъ дикаго унитарія Лаваллье, и теперь мн помнится, что я просилъ васъ глядть въ оба, потому что этотъ Викторина, хотя, безъ всякаго сомннія добрый федералъ, но — что правду таить?— немного туповатъ и очень много лнивъ,

— Да-съ.

— И вы были въ низовь!

— Я былъ по ту сторону Устья, заране условившись съ Мерло, что намъ нужно было длать.

— И вы ихъ нашли?

— Да, они были съ Мерло, и по условному сигналу, который онъ мн подалъ, я напалъ.

— И привели ихъ съ собою?

— Зачмъ мн иъ приводить?! Разв ваше высокопревосходительство забыли, что приказывали мн?

— Ахъ, да, вы правы! Эти дикіе просто сбили меня съ голку!

— Да-съ.

— Я просто выбился изъ силъ, не знаю уже, что мн съ ними и длать. До сихъ поръ я только подвергалъ ихъ аресту, и обращался съ ними, какъ отецъ съ своими блудными дтьми. Но изъ ничто не останавливаетъ. И я сказалъ вамъ, что добрые федералы должны подумать о своей безопасности, потому что вамъ придется очень плохо, когда Лаваллье одержитъ верхъ.

— Силенки не хватитъ.

— Я хоть сейчасъ готовъ отказаться отъ власти, которую сохраняю въ своихъ рукахъ только потому, что вамъ этого угодно.

— Ваше высокопревосходительсто — отецъ федераціи.

— И вы, какъ я уже сказалъ, должны изо всхъ человческихъ силъ помогать мн. Длайте, что сами знаете, съ этими дикими, которыхъ не устрашаетъ и тюрьма. Они разстрляютъ всхъ васъ, когда ниспровергнутъ правительство.

— Коротки руки у нихъ, сеньоръ!

— И я сказалъ вамъ, чтобы вы тоже самое передали всмъ вашимъ друзьямъ.

— При всякой встрч мы повторяемъ это между собою.

— Сколько же было этихъ молодцевъ?

— Пять человкъ.

— И посл атаки вы позволили имъ отчаливать, если имъ этого хочется?

— Ихъ уже отвезли въ полицію, такъ какъ Мерло сказалъ мн, что на это было сдлано распоряженіе господина начальника полиціи.

— Они сами виноваты, мн это очень прискорбно, но вы, господа, поступаете основательно: вдь вы только защищаетесь, потому что если они пересилятъ, то разстрляютъ всхъ васъ поголовно.

— Эти-то насъ уже не укусятъ, ваше высопревосходительство, замтилъ Куитиньо, и на его отвратительной физіономіи промелькнула зврская радость.

— Чтожь, вы ихъ порядкомъ проучили?

— Чтобы больше не бгали, сдлалъ ихъ трупами.

— Были ли при нихъ бумаги? спросилъ Розасъ, не будучи въ состояніи боле сохранять маску притворства на своемъ лиц, просіявшемъ теперь радостью удовлетворннаго мщенія, когда онъ вывдалъ хитростью ужасную истину, которую считалъ для себя неприличнымъ выспросить прямо, безъ обиняковъ.

— Ни у одного изъ четырехъ не было никакихъ бумагъ, отвчалъ Куптиньо.

— Изъ четырехъ? Да вдь вы сказали мн, что ихъ было пятеро…

— Да, сеньоръ, но такъ какъ одинъ изъ нихъ убжалъ…

— Убжалъ! вскричалъ Розасъ, и грудь его высоко всколыхнулась, голова вздернулась кверху, а въ глазахъ сверкнулъ тотъ магическій лучъ непреклонной воли, передъ которымъ, словно подъ вліяніемъ какой-то божественной или адской силы, бандитъ совершенно растерялся и остолбенлъ.

— Такъ точно, высокопрепосходительный сеньоръ,— убжалъ, произнесъ Куитиньо, я голову, потому что глаза его не могли боле ни одной секунды выдержать взглядъ Родаса.

— Кто же именно убжалъ?

— Не знаю-съ.

— Кто же знаетъ?

— Мерло долженъ знать, сеньоръ.

— А гд Мерло?

— Я не видлъ его съ тхъ поръ, какъ онъ подалъ сигналъ.

— Да какими же судьбами могъ убжать унитарій?

— Не знаю-съ… осмлюсь доложить нашему высокопревосходительству… Когда мы ихъ атаковали, одинъ побжалъ по направленію къ оврагу… нсколько солдатъ спшились, чтобы задержать его, но они говорятъ, что у него была шпага, и онъ убилъ ею трехъ нашихъ… а посл, говорятъ они, къ нему подоспла помощь… и это случилось недалеко отъ дома англійскаго консула.

— Возл консула?

— Да, тамъ, въ конц города.

— Ну, хорошо, а посл?

— Посл прибжалъ къ намъ съ извстіемъ солдатъ, и я послалъ везд преслдовать унитарія, но никто не замтилъ, въ какую сторону онъ скрылся.

— А почему не замтили? сказалъ Розасъ громовымъ голосимъ и устремилъ яростно сверкавшіе глаза на Куитиньо, въ лиц котораго ясно отражался ужасъ дикаго звря, въ присутствіи его укротителя.

— Я рзалъ другихъ, отвчалъ онъ, не поднимая глазъ.

Впродолженіе всего этого разговора, Вигуа мало-по малу отодвигался отъ стола, и, не успвъ еще разслышать послднія слова капитана, сдлалъ со стуломъ такой усердный скачекъ назадъ, что стулъ и голова съ силою ударились о стну. Мануэла, блдная, дрожа всмъ тломъ, не двигалась съ своего мста и не поднимала глазъ, чтобы не увидть руку Куитиньо или не встртиться съ яростнымъ взглядомъ своего отца.

Ударъ стула Вигуа о стну заставилъ Розаса повернуть голову въ ту сторону, но этого мгновенія было для него достаточно, чтобы дать новое направленіе своимъ мыслямъ и сообщить другой характеръ своему эластическому внутреннему настроенію, которое онъ, смотря по обстоятельствамъ, могъ совершенно измнить, по содержанію и вншней форм, втеченіе одной секунды.

— Я спрашивалъ васъ обо всемъ этомъ потому, сказалъ онъ, возвращаясь къ своему прежнему спокойствію, — что при этомъ унитарі долажны были находиться донесенія къ Лаваллье, а не потому, чтобы мн было очень досадно, что вы не убили этого негодяя!

— Ну, если бы я его изловилъ!

— Да, какъ же, такъ вотъ и изловите! Нужно быть немножко поворотливе, чтобы ловить унитаріевъ. Почему вы не нашли того, кто убжалъ?…

— Я буду искать его везд, хоть бы онъ скрылся въ адъ, съ позволенія вашего высокопревосходительства и доньи Мануэлы!

— Какъ же, найдете,— подставляйте мшокъ!

— Можетъ быть, мн и удастся найти его.

— Да, я непремнно хочу, чтобы его отыскали, потому что бывшія при исмъ сообщенія должны быть очень важны.

— Не безпокойтесь, ваше высокопревосходительство, я найду его, и тогда посмотримъ, какъ-то онъ вывернется изъ моихъ рукъ.

— Мануэла, позови Корвалана.

— Мерло долженъ знать, какъ его зовутъ, сказалъ Куитиньо,— если вашему высокопревосходительству угодно…

— Да, вы переговорите съ Мерло… Не нужно ли вамъ чего нибудь?

— Теперь пока благодарю покорно, сеньоръ. Я служу вашему высокопревосходительству всею моею жизнію и за васъ готовъ, во всякое время и везд, позволить покрошить себя въ куски. Вы и такъ много намъ благодтельствуете, защищая насъ отъ унитаріевъ.

— Возьмите это, Куитиньо, для вашего семейства.

Розасъ вынулъ изъ боковаго кармана своего камзола пачку банковыхъ билетовъ, которую Куитиньо принялъ, уже стоя на ногахъ.

— Беру, потому что вашему высокопревосходительству благоугодно мн ихъ давать

— Служите врно федераціи, мой другъ.

— Я служу вашему высокопревосходительству, потому что ваше высокопревосходительство — федерація, и ревностно служу также донь Мануэлит.

— Идите же съ Богомъ.

Розасъ протянулъ Куитиньо руку.

— Моя выпачкана, сказалъ бандитъ, медля подать Розасу свою окровавленную руку.

— Тмъ боле для васъ чести, другъ мой: это кровь унитаріевъ. И, какъ бы находя особенное наслажденіе въ прикосновеніи къ этой крови, Розасъ пожиналъ въ своей рук и продолженіи нсколькихъ секундъ руку своего федеральнаго Куитиньо.

— Буду служить вашему высокопревосходительству до послдняго издыханія.

— Ступайте съ Богомъ, Куитиньо.

И въ то время, какъ злодй, со взглядомъ, ясно выражавшимъ глубокое пониманіе своего дла, выходилъ изъ комнаты, Розасъ измрялъ глазами эту человческую гилльотину, которая двигалась по мановенію его ужасной воли, и которой остріе, всегда поднятое надъ головою честнаго и умнаго, старца и младенца, воина и женщины, падало, однако, у ногъ повелителя дйствіемъ его электрическаго, чарующаго взгляда. Эта мрачная, позорная толпа, поднятая Розасомъ изъ общественной грязи, чтобы ея ядовитымъ дыханіемъ задушить свободу и справедливость, рано пріобрла привычку слпаго, безотвтнаго повиновенія, которое безсмысленная человческая матерія всегда оказываетъ сил и умственному превосходству, когда они дйствуютъ на эту толпу съ одной стороны — страхомъ, съ другой — лестью. И эта адская наука, преподаваемая, въ своихъ основныхъ началахъ, самою природою, впослдствіи совершенствуется наклонностями человка, расчетомъ, внимательнымъ изученіемъ людей. Это была единственная исключительная наука Розаса, всегда основывавшаго свою власть на эксплоатаціи нечистыхъ человческихъ страстей, и однихъ людей натравливавшаго на другихъ, причемъ онъ только подстрекалъ инстинкты и льстила грязнымъ и честолюбивымъ стремленіямъ этого народа, темнаго въ умственномъ отношеніи, мстительнаго, но своей природ и пылкаго, вслдствіе вліянія климата.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Викторика.

— Спокойной ночи, донья Мануэлита! сказалъ Куитиньо дочери Розаса, встртившись съ нею, когда она вмст съ Корваланомъ входила въ кабинетъ своего отца.

— Прощайте! проговорила двушка, прижимаясь къ Корвалану, какъ будто боясь прикоснуться къ этому демону крови, проходившему мимо ея.

— Корваланъ, сказалъ Розасъ, когда адъютантъ его вошелъ съ Мануэлой,— кликните-ка мн Викторику.

— Онъ только что пришелъ и находится въ контор. Спрашивалъ меня, не можетъ ли говорить съ вашимъ высокопревосходительствомъ.

— Пусть войдетъ, а вы садитесь на коня, скачите къ англійскому резиденту и скажите ему, что я сейчасъ же желаю видть его у себя.

— А если онъ спитъ?

— Разбудить.

Корваланъ вышелъ исполнить возложенныя на него порученія, волоча за собою тесачокъ на шелковомъ пунсовомъ пояс.

— А вы, падре, зачмъ такъ испугались Кунтикьо? Покорно прошу поближе къ столу, и не прячьтесь въ углу, какъ паукъ. Чего вы переполошились?

— Рука, произнесъ Вигуа, придвигаясь со стуломъ къ столу, и видимо радуясь, что наконецъ скрылся этотъ человкъ, внушавшій ему такой сильный ужасъ.

— Ты тоже не хорошо себя вела, Мануэла, сказала. Розасъ дочери.

— Какимъ образомъ, папаша?

— Ты показывала отвращеніе къ Куитиньо.

— Да вдь вы сами видли почему!..

— Да, я все видлъ.

— Кака, же мн было не…

— Да также, никакъ же! Ты не должна обнаруживать своихъ ощущеній. Послушай-ка меня: людей, подобныхъ той личности, которая только что вышла отсюда, надобно или разить изо всей силы или совсмъ не трогать: сильный ударъ ихъ ошеломляетъ, булавочный уколъ длаетъ злыми и свирпыми, какъ ядовитыя гадины.

— Я испугалась, сеньора..

— Испугалась!… Этого человка я убилъ бы однимъ моимъ взглядомъ.

— Мн страшно стало того, что онъ прежде сдлалъ.

— То, что онъ сдлалъ, было необходимо для моей и твоей собственной безопасности, и, пожалуйста, прошу тебя иначе и не объяснять себ того, что ты увидишь или услышишь возл, меня. Я позволяю имъ понимать часть моей мысли,— ту самую, которую единственно хочу имъ открыть. Он приводятъ ее въ исполненіе, и ты должна показывать при нихъ, что ты совершенно довольна, и обращаться съ ними привтливо,— во-первыхъ, потому, что это для тебя необходимо, во-вторыхъ, потому, что я этого отъ тебя требую.— Войдите, Викторика, продолжалъ Розасъ, поворачивая голову къ двери, при шум шаговъ входившаго человка.

Викторика былъ мужчина лтъ пятидесяти съ хвостикомъ, средняго роста, правильнаго сложенія. Цвтъ его лица былъ нсколько мдно-красный, въ черныхъ волосахъ уже замтно начала проглядывать просдь, лобъ его былъ широкъ, но расплывался жирнымъ слоемъ мяса возл густыхъ бровей. Въ мрачныхъ, маленькихъ глазахъ замчался коварный, холодный взглядъ, дв глубокія борозды проходили отъ ноздрей до верхней губы, и все это лицо, отмченное жесткимъ, отталкивающимъ выраженіемъ, казалось, было боле измято разгуломъ буйныхъ страстей, чмъ временемъ.

Говорятъ, что на этомъ лиц рдко показывалась улыбка. Начальникъ полиціи Розаса былъ одтъ въ черные панталоны, коричневый жилетъ и камзолъ изъ синяго сукна, обшитый черными шелковыми снурками. Въ одной петл камзола красовался федеральный девизъ, шириною въ двнадцать дюймовъ. Въ правой рук этотъ господинъ держалъ хлыстъ съ серебряной ручкой, а въ лвой — широкополую шляпу съ траурнымъ пунсовымъ знакомъ по усопшей супруг Возстановителя законовъ.

Отвсивъ глубокій поклонъ, но безъ всякой аффектаціи, Викторика услся по приглашенію Розаса на тотъ самый стулъ, на которомъ прежде сидлъ Куитиньо.

— Вы не изъ полиціи ли? спросилъ Розасъ.

— Нсколько минутъ тому назадъ я былъ тамъ..

— Ну, что новаго?

— Туда привезли трупы унитаріевъ, хотвшихъ бжать въ эту ночь,— то есть, три мертвыхъ тла и одного человка, находившагося при послднемъ дыханіи.

— Такъ этотъ только сильно раненъ?

— Теперь онъ уже мертвъ. Мн показалось, что и его по справедливости должна была постичь участь товарищей.

— Кто онъ такой?

— Линчъ.

— Извстны ли вамъ имена другихъ?

— Да, сеньоръ. Кром Линча, по наведеннымъ справкамъ, оказались Олиденъ, Хуанъ Руглосъ и молодой Майссонъ.

— А бумаги при нихъ?

— Никакихъ не найдено.

— Заставили ли вы Мерло подписать доносъ?

— Да, сеньоръ, вс доносы подписываются, какъ ваше высокопревосходительство изволили приказывать.

— Съ вами этотъ документъ?

— Вотъ онъ, отвчалъ начальникъ полиціи, вынимая изъ наружнаго кармана своего камзола кожаный портфель со многими бумагами, изъ которыхъ одну онъ вынулъ и развернулъ на стол.

— Прочтите, сказалъ Розасъ.

Викторика прочиталъ слдующее:

‘Я Хуанъ Мерло, родомъ изъ Буэносъ-Айреса, по занятію рзникъ, членъ народнаго общества, записанный въ число поставщиковъ състныхъ припасовъ, вслдствіе временнаго разршенія его высокопревосходительства свтлйшаго Возстановителя законовъ, явился къ начальнику полиціи 1 числа сего мая и показалъ нижеслдующее: узнавъ отъ служанки дикаго унитарія Олидена, находившейся въ тайной связи съ своимъ господиномъ, что онъ приготовлялся бжать въ Монтевидео, я на слдующій день представился лично къ дикому унитарію Олидену, котораго зналъ уже давно, и просилъ дать мн въ займы пятьсотъ піастровъ, сказавъ, что я хочу бжать въ Монтевидео, но нахожусь въ невозможности заплатить эту сумму за провозъ въ лодк одному моему знакомому, который предлагалъ свои услуги эмигрантамъ. Посл нсколькихъ распросовъ, Олиденъ убдился въ дйствительномъ моемъ намреніи бжать, и открылся мн что онъ самъ, Олиденъ, и его четыре пріятеля, также задумали эмигрировать, но не знали ни одного изъ хозяевъ лодокъ, перевозившихъ эмигрантовъ. Тогда я, податель настоящаго объявленія, вызвался похлопотать о бгств ихъ всхъ за условную плату восьми тысячъ піастровъ, на что дикій унигарій Олидонъ немедленно и согласился Объявитель сего сначала подавалъ видъ, будто усердно хлопочетъ о дл, и, наконецъ, назначилъ имъ для бгства день — 1-е число сего мая въ десять часовъ, а самъ я, объявитель сего, долженъ явиться въ тотъ же день около шестаго часа вечера къ Олидену, чтобы узнать отъ него, въ какомъ дом или мст соберутся вс они въ назначенный для бгства часъ.

‘Все сіе, по долгу защищать святое дло федераціи, довожу до свденія полиціи, дабы она сообщила сказанное здсь его высокопревосходительству, причемъ присовокупляю, что дло это было обсуждено и взвшено мною вмст съ Донъ-Хуансито Розасомъ, сыномъ его высокопревосходительства, и что Донъ-Хуанситъ соблаговолилъ подать мн свои совты.

‘Въ удостовреніе чего и подписуюсь. Буэносъ-Айресъ, мая 3-го 1840 года.

‘Хуанъ Мерло’.

— На основаніи этого объявленія, ваше высокопревосходительство сегодня ночью изволили отдать чрезъ меня приказанія Мерло, чтобы онъ, относительно дйствій, условился съ капитаномъ Куитиньо.

— Когда вы говорили съ Мерло?

— Сегодня, часовъ въ восемь утра.

— Не называлъ ли онъ по имени кого нибудь изъ товарищей Олидена?

— До сегодняшняго утра онъ не зналъ ни одного изъ именъ товарищей.

— Не было ли чего особеннаго въ происшествіи этой ночи?

— Одному изъ унитаріевъ удалось скрыться, какъ мн сообщили конвоировавшіе повозку съ тлами.

— Да, сеньоръ, одинъ изъ нихъ скрылся, и надобно найти его.

— Надюсь, что найдемъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Да, сеньоръ, непремнно надо розыскать, потому что когда рука правительства коснулась унитарія, необходимо, чтобы онъ не имлъ права сказать насмшливо, будто рука эта не уметъ придержать, какъ слдуетъ. Въ подобныхъ случаяхъ важно не число людей, одинъ человкъ, насмхающійся надъ моимъ правительствомъ, также для него вреденъ, какъ двсти, какъ тысяча такихъ людей.

— Ваше высокопревосходительство совершенно правы.

— Знаю, что правъ. Но этого мало: по дошедшимъ до меня свденіямъ оказывается, что скрывшійся унитарій сражался, и что къ нему кто-то подосплъ на выручку. Ни того, ни другого не должно быть, я положительно этого не хочу. Знаете ли вы, почему эта страна всегда была жертвою анархіи? Потому что каждый, когда ему вздумается, позволялъ себ замахиваться на правительство саблей. Жалки были бы вы и вс федералы, если бы я потерплъ, чтобы унитаріи дрались съ нами, когда вы исполняете мои приказанія.

— Это еще ново! сказалъ Викторика, дйствительно понимавшій всю важность этихъ соображеній и событій этой ночи.

— Да, это ново, и именно потому надо обратить на него особенное вниманіе, потому что при настоящемъ нашемъ положеніи я не желаю, чтобы были еще какія нибудь другія новости, кром исходящихъ отъ меня самого. Это ново, но скоро, очень скоро даже, оно будетъ старо, если мы не примемъ безотлагательныхъ и серьезныхъ мръ.

— Но вдь съ ними находился Мерло, онъ долженъ знать по имени того, кто убжалъ.

— Намъ-то это и нужно знать.

— Я сейчасъ же разыщу Мерло.

— Нтъ надобности. Другой будетъ объясняться съ нимъ.

— Слушаю-съ, сеньоръ.

— Другому поручено дло съ Мерло, и вы узнаете утромъ, извстно или неизвстно имя, которое я желаю разузнать. Въ томъ или въ другомъ случа вы будете дйствовать, какъ укажетъ необходимость.

— И не теряя времени.

— Очень хорошо-съ: предположимъ, что Мерло не знаетъ имени: что вы тогда будете длать!?

— Я?..

— Да, вы, господинъ начальникъ моей полиціи?

— Отдамъ приказанія полицейскимъ коммисарамъ, главнымъ агентамъ тайной полиціи, чтобы они вмнили въ непремнную обязанность своимъ подчиненнымъ принять мры къ розысканію…

— Унитарія въ город Буэносъ-Айрес! перебилъ Розасъ съ язвительной улыбкой, совершенно смутившей бднаго сановника, который полагалъ, будто онъ развиваетъ необыкновенно хитрый, инквизиторскій планъ къ преслдованію еретика.

— Молодецъ вы, нечего сказать! продолжалъ Розасъ,— а много ли унитаріевъ въ Буэносъ-Айрес, какъ вы полагаете, а?

— Будетъ около…

— Да-съ, ихъ у насъ столько, что они могли бы совершенно удобно повсить васъ и всхъ федераловъ, если бы я не работалъ за всхъ, исправляя и вашу должность, г. начальникъ полиціи!

— Я длаю, сколько могу, для вашего высокопревосходительства.

— Врю, что сколько можете, но не сколько нужно. Не угодно ли вамъ меня выслушать. Розыскивать, очертя голову, унитарія въ столиц — это тоже, что искать каплю въ мор, а между тмъ вы имете въ рукахъ, если не имя унитарія, то, по крайней мр, кратчайшій путь къ его розысканію!

— Я?! отозвался Викторика, боле и боле приходя въ замшательство, но употребляя надъ собой неимоврное усиліе, чтобы сохранить спокойное выраженіе на своемъ лиц.

— Да, вы, вы, сеньоръ.

— Признаюсь вашему высокопревосходительству, что я недоумваю.

— Вотъ это мн и скучно, что я долженъ вамъ все разжевывать. Отъ кого узналъ Мерло о намреніи дикаго унитарія Олидена бжать?

— Отъ служанки.

— Гд находилась въ услуженіи эта чернокожая, мулатка или какая бы она ни была?

— Въ семейств Олидена, какъ значится въ донос.

— Въ семейств дикаго унитарія Олидена, сеньоръ донъ-Бернардо Викторика.

— Виноватъ, сеньоръ.

— Съ кмъ хотлъ бжать скрывшійся негодяй?

— Съ дикимъ унитаріемъ Олиденомъ и съ прочими дикими, которые его сопровождали.

— И вы полагаете, что Олиденъ вышелъ на улицу и крикнулъ первымъ встрчнымъ дикимъ: ‘эй, вы, дикіе, убжимъ’?!

— Нтъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Слдовательно, эти дикіе были друзья Олидона?

— Надо такъ полагать, сказалъ Викторика, начинавшій понимать, на что мтилъ Розасъ.

— Если они были друзья, то должны были извщать одинъ другого?

— Непремнно.

— Кто былъ у него сегодня, вчера и третьяго дня?

— Да, она должна знать это.

— Былъ такой-то и такой-то, убиты: Майссонъ, Линчъ и Риглосъ. Ну-съ, между другими именами попробуйте открыть имя бглеца, и если этимъ путемъ вы ничего не провдаете, то не тратьте по пусту времени.

— Ваше высокопревосходительство обладаете изумительнымъ геніемъ. Я буду дйствовать, строго собразуясь съ вашими указаніями.

— Лучше было бы не имть надобности въ постороннихъ указаніяхъ. А то мн удивительно весело, что я, не имя смышленныхъ помощниковъ, долженъ работать за всхъ, отвчалъ Розасъ.

Викторика потупилъ невольно глаза, не будучи въ состояніи носить огненнаго, повелительнаго, и въ тоже время насмшливаго взгляда Розаса.

— И такъ, теперь вы знаете, что вамъ нужно длать?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Не случилось ли чего особеннаго сегодня ночью?

— Одна дама, Донья Каталина Култо, но ремеслу швея, жаловалась на Гаитана, избившаго плетью сына этой сеньоры, прогуливавшагося верхомъ на площади Ретиро.

— А кто такой ея сынъ?

— Студентъ математическаго факультета.

— За что же Гаитанъ такъ осерчалъ на него?

— Гаитанъ подошелъ къ нему съ вопросомъ, почему узда о лошади не украшена федеральнымъ знакомъ. Юноша — ему то шестнадцать или семнадцать лтъ — отвчалъ, что его конь и безъ того добрый федералъ, не нуждавшійся во вншнихъ прикрасахъ. Тогда Гаитанъ принялся хлестать его до тхъ поръ, пока тотъ не упалъ съ лошади.

— Охъ, ужь мн эти унитаріи-молокососы! сказалъ Розасъ, немного подумавъ.

— Я уже нсколько разъ говорилъ вашему высокопревосходительству: университетъ и женщины неисправимы. Этихъ студентовъ никакими судьбами не заставишь носить федеральный девизъ. Когда я иду по улиц, они нарочно, передъ самымъ моимъ носомъ, отвязываютъ крошечную ленточку, которая торчитъ у нихъ въ петл, и прячутъ ее въ карманъ. Дамъ тоже не упросишь, чтобы он, какъ указано, осили ленты вн шляпки и даже безъ шляпки. Эти упрямыя дамы изъ общества унитаріевъ, особенно молоденькія, являются везд безъ федеральнаго девиза.

— Будутъ повиноваться, сказалъ Розасъ съ особеннымъ, рзкимъ лаконизмомъ, котораго значеніе было понятно для него одного,— будутъ повиноваться, но еще рано употреблять средство, котораго вы не подозрваете и которое я знаю. Гаитанъ молодецъ. Передайте вдов, чтобы она занялась леченьемъ своего сынка

— На эту ночь не будетъ особенныхъ приказаній вашего высокопревосходительства?

— Нтъ, вы можете идти.

— Завтра исполню приказанія ваши относительно служанки.

— Я вамъ не давалъ никакихъ приказаній, я только поучилъ васъ тому, чего вы не знаете.

— Покорнйше благодарю, ваше высокопревосходительство.

— Не стоитъ благодарности.

Викторика отвсилъ отцу и дочери низкій поклонъ и вышелъ изъ этого мста, гд, подобно всмъ, сюда входящимъ, заплатилъ полную дань униженія, страха, рабскаго подобострастія, не зная, положительно, остался ли Розасъ имъ доволенъ или разсерженъ. Въ этой мучительной, ужасной неизвстности систематическій диктаторъ постоянно оставлялъ своихъ слугъ, потому что одинъ страхъ разогналъ бы ихъ отъ него, а доврчивая обходительность могла бы внушить имъ слишкомъ высокое о себ мнніе.

Посл ухода начальника полиціи наступило продолжительное молчаніе. Тогда какъ Розасъ и его дочь погрузились въ совершенно разнородныя размышленія, тучный Вигуа безмятежно спалъ, сложивъ на стол руки и опустивъ на нихъ голову.

— Ступай ложись спать, сказалъ Розасъ дочери.

— Мн не хочется, сеньоръ.

— Все равно,— уже поздно.

— А вы останетесь одни?!

— Я никода не бываю одинъ. Сейчасъ явится Мандевиль, я не хочу, чтобы онъ но пустому тратилъ время, угощая тебя сладенькими комплиментами. Ступай же.

— Хорошо, папаша:— позовите меня, если что понадобится.

Мануэла подошла къ отцу, поцловала его въ лобъ и, взявъ со стола свчку, побрела во внутреннія комнаты.

Розасъ поднялся съ мста и, закинувъ за спину руки, началъ прохаживаться по комнат отъ двери, которая вела въ его спальню, и куда входили и выходили уже знакомыя читателю лица, до той двери, въ которой скрылась Мануэла.

Эта прогулка продолжались около десяти минутъ, и въ это время Розасъ, повидимому, предался глубокому раздумью, какъ вдругъ послышался топотъ приближавшихся къ дому лошадей. Розасъ пріостановился на одно мгновеніе возл спавшаго Вигуа и, убдившись, что лошади остановились у воротъ дома, отвсилъ такой сильный ударъ по затылку мулата, что носъ Вигуа непремнно расплющило бы о столъ, если бы лице идіота не покоилось на его мясистыхъ рукахъ.

— Ай, ай, ай! взвизгнулъ бдняга, вскакивая какъ шальной на ноги.

— Это ничего, проснитесь ваше преподобіе, къ намъ жалують гости. Я прошу выслушать, Боже васъ упаси еще заснуть. Садитесь сбоку господина, который войдетъ сюда, и когда онъ встанетъ, обнимите его.

Мулатъ поглядлъ одно мгновеніе на Розаса, потомъ сдлалъ что ему было приказано, съ видимыми знаками неудовольствія. Розасъ услся на свое прежнее мсто и въ эту минуту вошелъ Корваланъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Кавалеръ Джонъ-Генри Мандевилль.

— Пріхалъ ли англичанинъ? спросилъ Розасъ своего входящаго адъютанта.

— Онъ здсь, высокопревосходительный сеньоръ.

— Что онъ длалъ, когда вы къ нему явились?

— Собирался лечь спать.

— А ворота его дома были отворены?

— Нтъ, сеньор.

— Ихъ отворили, когда вы себя назвали?

— Сію же минуту.

— Что, небось удивился басурманъ (el gringo)?

— Кажется.

— Кажется!.. Да на кой чортъ вамъ глаза, прости Господи!.. Спрашивалъ что нибудь?

— Ничего. Услыша о вашемъ желаніи, сейчасъ же приказалъ осдлать своего коня.

— Пусть войдетъ.

Какъ честный британецъ, до мозга костей пропитанный холоднымъ національнымъ эгоизмомъ, господинъ, выводимый нами теперь передъ читателями, не составлялъ исключительнаго явленія между представителями Англіи: такіе британскіе дипломаты встрчаются нердко и везд. Но господинъ Мандевилль принадлежалъ къ числу тхъ оффиціальныхъ особъ, которыя, забывая свое высокое политическое значеніе и свое человческое достоинство, могутъ быть терпимы только въ такомъ обществ, во глав котораго находится правительство въ род кабинета Розаса, а такъ какъ подобное правительство нигд немыслимо, то мы логически заключаемъ, что подобные резиденты возможны только въ Буэносъ-Айрес.

Кавалеръ Джонъ-Генри Мандевилль, англійскій уполномоченный при аргентинскомъ правительств, добился отъ Розаса того, въ чемъ этотъ деспотъ настойчиво отказалъ предшественнику кавалера — мистеру Гамильтону,— т. е. заключенія трактата о прекращеніи торговли невольниками, и изъ этого преимущества надъ Гамильтономъ родились первыя симпатіи кавалера Мандевилля къ особ Розаса. Разумется, кавалеръ Мандевилль не могъ не знать, что, торжественно празднуя 24 мая 1839 года ратификацію этого трактата, диктаторъ имлъ въ виду пріобрсть дружбу и покровительство Англіи, такъ какъ съ 23 сентября 1837 года могущественная поддержка сдлалась необходимою для Розаса. Однако, каковы бы ни были причины, британецъ все-таки смотрлъ на этотъ трактатъ, какъ на тріумфъ, пріобртенный изъ рукъ Розаса.

Но люди, подобные Розасу,— эти исключительныя двуногія натуры, незнающія на земл равныхъ себ ближнихъ, вовсе не желаютъ имть друзей и ни къ кому на свт не могутъ питать дружбы, для нихъ человчество раздляется на враговъ и рабовъ, какой бы націи т или другіе ни были, занимаютъ ли они высокое положеніе или не выходятъ изъ сфсры смиреннйшихъ гражданъ.

Моральное обаяніе деспотовъ — эта тайная сила, давящая и порабощающая умы людей,— вмст съ непреклонной волей аргентинскаго диктатора, начала дйствовать также и на британскаго повреннаго, и впослдствіи стала ршительно господствовать надъ его умственными отправленіями,

Ободряемый своими оффиціяльными пріязненными отношеніями къ Розасу, Мандевилль не боялся тсне и тсне сближаться съ нимъ лично, самъ не замчая, что въ жизни есть связи, изъ которыхъ человкъ выходитъ не иначе, какъ съ порабощенной волей и загрязненной честью.

Разъ подчинившись моральному вліянію, Мандевилль тмъ легче долженъ былъ допустить все прочее, и скоро явились для него и личныя униженія, которыя сдлали изъ представителя могущественной Великобританіи самаго покорнаго федерала, если не изъ общества Висличниковъ, то, по крайней мр, изъ той орды позорныхъ крикуновъ, которыхъ обязанностью было трубить о гражданскихъ доблестяхъ Розаса вн и внутри предловъ республики.

Какъ слпое, но въ тоже время могущественное орудіе Розаса. Мандевилль служилъ для нею первымъ боевымъ конемъ въ французскомъ вопрос, и, изъ уваженія къ исторической истин, мы должны прибавить, что если Розасъ не извлекъ изъ него всхъ ожидаемыхъ выгодъ, то это случилось не по вин господина Мандевилля, но вслдствіе сущности самого вопроса, такъ какъ британскій кабинетъ не могъ дйствовать согласно съ внушеніями своего повреннаго въ Буеносъ-Айрес, несмотря на то, что этотъ повренный усердно и формально доносилъ о преобладаніи Франціи на берегахъ Ла-Платы и о томъ серьезномъ ущерб, какой несла британская торговля, вслдствіе блокады французами портовъ республики.

Политическое вниманіе Европы было поглощено вопросомъ, касавшимся системы равновсія между главными державами. То былъ восточный вопросъ. Россія, Пруссія, Австрія, Англія и Франція схватились за этотъ вопросъ, не добиваясь въ своихъ высокихъ стремленіяхъ — какъ это обыкновенно говорится — ничего другого, какъ поддержанія мира въ Европ.

Вопросъ этотъ возникъ изъ наслдственной вражды между турецкимъ султаномъ и египетскимъ пашею.

Французы настаивали на томъ, чтобы требованія Мегеметъ-Али были исполнены, Англія не хотла и слышать объ этомъ, и соглашалась только, чтобы къ египетскому пашалыку была присоединена часть Сиріи до Кармольской горы. Въ то время, какъ продолжался этотъ споръ, Россія объявила себя естественной защитницей Константинополя противъ всякого врага, который будетъ приближаться къ турецкой столиц чрезъ Малую Азію. ‘Пусть Франція и Англіи дйствуютъ противъ Мегометъ-Али и предоставятъ Россіи охранять Константинополь’ говорила Россія. Но англійскому кабинету, во глав котораго находился тогда лордъ Пальмерстонъ, удалось убдить русское правительство въ томъ, чтобы помощь, необходимая для Константинополя, была оказана двумя эскадрами — русскою на Босфор и соединенною англо-французскою въ Дарданеллахъ.

Итакъ, въ первыя, мсяца 1840 года, восточный вопросъ предстаплялъ слдующій видъ: Россія, Англія, Австрія и Пруссія согласились въ томъ, чтобы Мегемедъ-Али было предоставлено наслдственное владніе Египтомъ, но Франція отказалась принять такое ршеніе. Однако, вс державы условились сообща защищать Константинополь, причемъ не переставали зорко слдить одна за другою съ недовріемъ, составляющимъ характеристическую черту международной европейской политики.

Легко понять, что при такомъ положеніи вещей, Англія вовсе не была расположена внимательно выслушивать своихъ купцовъ, на берегу Ла-Платы. Опасаясь Россіи, Англія должна была хлопотать о сближеніи съ Франціей, въ виду современнаго политическаго вопроса первой важности.

Все это, однако, не обезкураживало господина Мандевилля. Онъ старался, на сколько это было возможно въ его положеніи, сообщить другой ходъ дламъ на Ла-Плат, ршительно ради однихъ личныхъ интересовъ де-Розаса. И предложенія Розаса господину Maртиньо были дломъ кавалера Мандевилля, и исключительно его же дломъ было свиданіе на Актеон.

Розасъ питалъ къ нему полное довріе, т. е., выражаясь точне, зналъ, что Мандевилль, подобно всмъ другимъ, находился подъ вліяніемъ страха, притомъ, Розасъ расчитывалъ на его смышленость, когда нужно было прибгнуть къ какой нибудь политической интриг, точно также, какъ полагался на кинжалы своихъ сообщниковъ, когда нужна была кровавая жертва федеральной систем.

Таковъ господинъ, проходящій чрезъ кабинетъ и спальню Розаса, въ его столовую, гд диктаторъ поджидаетъ своего постителя. Этотъ гость, весь одтый въ черный костюмъ, былъ мужчина лтъ шестидесяти, приземистаго роста, съ широкимъ облысвшимъ лбомъ, съ аристократическимъ выраженіемъ физіономіи и съ маленькими голубыми, очень умными и проницательными глазами, въ которыхъ, какъ и на безукоризненно-бломъ лиц, въ настоящую минуту замчалось изнеможеніе. Впрочемъ, это было совершенно естественно, потому что уже пробило три часа, и въ это время людямъ такихъ лтъ необходимъ отдыхъ, тмъ боле, что господинъ Мандевилль еще недавно разгорячилъ свою голову пуншемъ, распитымъ въ обществ нсколькихъ пріятелей.

— Прошу покорно пожаловать, сеньоръ Мандевилль, сказалъ Розасъ, приподнимаясь со стула, но не длая ни одного шага на встрчу англійскому резиденту, который входилъ въ столовую.

— Къ услугамъ вашего превосходительства, сказалъ Мандевилль, кланяясь элегантно, не безъ аффектаціи и подходя къ Розасу, чтобъ подать ему руку.

— Я васъ побезпокоилъ, сеньоръ Мандевилль! произнесъ Розасъ сладкимъ, вкрадчивымъ голосомъ и показывая возл себя, на стулъ тмъ движеніемъ руки, которое французъ назвалъ бы жестомъ comme il faut.

— О, напротивъ, совершенно напротивъ, сеньоръ. Ваше высокопревосходительство всегда доставляете мн такое наслажденіе, когда удостоиваете меня чести быть позваннымъ къ вамъ. Здорова ли сеньорина Мануэлита?

— Ничего, слава Богу.

— А и ужь опасался, не случилось ли чего съ нею…

— Почему же, сеньоръ Мандевилль?

— Потому что въ обденное время вашего высокопревосходительства она всегда находится съ вами.

— Это правда.

— А въ настоящую.минуту я лишенъ удовольствія…

— Она недавно ушла къ себ.

— О, какъ мн прискорбно, что я не явился нсколькими минутами раньше!

— Она также будетъ сожалть.

— О, это самая любезная женщина между всми аргентинками…

— По крайней мр, она длаетъ все, чтобы быть любезною.

— И съ блестящимъ успхомъ.

— Покорнйше васъ благодарю за нее. Впрочемъ, вы не могли пожаловаться на скучный вечеръ.

— Это почему, генералъ?

— Да потому, что вы провели его очень весело у себя дома.

— Генералъ правъ, но только до извстной степени.

— Какимъ образомъ?

— Дйствительно, ваше высокопревосходительство правы, что я провелъ нсколько пріятныхъ часовъ, но я бываю вполн счастливъ только въ томъ случа, когда нахожусь въ присутствіи особъ вашего семейства.

— Вы очень любезны, сеньоръ Мандевилль, сказалъ Розасъ, съ такою тонкою, такою лукавою улыбкой, которая ускользнула бы отъ вниманія человка, мене проницательнаго, чмъ Мандевилль и мене, чмъ онъ, напрактиковавшагося понимать интонацію голоса и выраженіе физіономіи.

— Съ вашего позволенія, продолжалъ Розасъ,— покончимъ съ комплиментами, чтобы подумать о чемъ нибудь посерьезне.

— Поставляю себ честью и особеннымъ удовольствіемъ повиноваться желаніямъ вашего высокопревосходительства, отозвался дипломатъ, придвигаясь къ столу и приглаживая больше по привычк, чмъ изъ необходимости, батистовые воротнички своей рубашки, которымъ въ близн не уступала ласкавшая ихъ рука — прекрасная, аристократическая рука, украшенная розовыми, тщательно обточенными ногтями, лучше всего другого указывавшими на расу, къ которой принадлежалъ кавалеръ Мандевилль: извстно, что саксонская раса преимущественно отличается глазами, волосами и… ногтями.

— Когда вы намрены отправить вашъ пакетъ? спросилъ Розасъ, закидывая свою руку за спинку кресла.

— По дламъ посольства, отправленіе назначено на завтра, но если вы желаете, можно и подождать.

— Именно я этого желаю.

— Въ такомъ случа я распоряжусь, чтобы пакета не отправлять до тхъ поръ, пока ваше высокопревосходительство не окончите извстій.

— О, мои-то извстія окончены еще вчера!

— Ваше высокопревосходительство, позвольте мн предложить намъ одинъ вопросъ?

— Двадцать.

— Могу ли я знать, по какимъ причинамъ должно быть отсрочено отправленіе пакета, если не для того, чтобы подождать дополнительныхъ извстій отъ васъ?

— Это очень просто, сеньоръ Мандевилль.

— Ваше высокопревосходительство посылаете отъ себя повреннаго?

— Не зачмъ.

— Въ такомъ случа, я, право, не могу понять…

— Мои-то извстія готовы, да ваши донесенія не готовы, сеньоръ.

— Мои донесенія?

— Я не обмолвился.

— Ваше высокопревосходительство, кажется, изволили слышать отъ меня, что мои депеши окончены… еще вчера он запечатаны, и мн остается изготовить только нсколько частныхъ писемъ.

— Дло не въ частныхъ письмахъ.

— Еслибы вамъ, генералъ, угодно было объяснить мн…

— Я полагаю, что вы обязаны врно и на основаніи точныхъ данныхъ извщать кабинетъ ея величества о томъ положеніи, въ какомъ остаются здшнія дла въ моментъ отправленія пакета въ Европу,— не такъ ли?

— Совершенно такъ, генералъ.

— Но вы не могли этого сдлать, потому что у васъ нтъ точныхъ данныхъ.

— Я излагаю моему правительству общій вопросъ, событія общественной жизни, но не могу извщать его о тхъ явленіяхъ, которыя принадлежатъ къ внутренней политик аргентинскаго кабинета, потому что явленія эти мн совершенно неизвстны.

— Этому я охотно врю, однако, знаете ли, сеньоръ Мандевилль, для чего пригодны ваши общіе вопросы?

— Дли чего пригодны? повторилъ дипломатъ, чтобы собраться съ мыслями и не даль опрометчиваго отвта, потому что Розасъ сталъ уже на своей настоящей почв — т. е. на почв прочныхъ идей, чуждыхъ всякаго безсодержательнаго словоизверженія. Такимъ тономъ диктаторъ заговаривалъ, когда рчь заходила о предметахъ чрезвычайной важности, или когда онъ хотлъ смутить своего собесдника внезапными ударами неотразимой практической логики.

— Да, для чего они пригодны, сеньоръ, тому правительству, которое читаетъ подобныя ‘общія’ медитаціи?..

— Для того, чтобы…

— Ровно ни для чего, господинъ резидентъ

— Ба!

— Выденнаго яйца не стоютъ-съ! Вы, европейцы, всегда тароваты на разныя этакія общія міровоззрнія, когда хотите показать, будто понимаете дло, въ которомъ, между тмъ, не смыслите ни бельмеса. Однако этотъ методъ ведетъ васъ вовсе не къ тому результату, который вы себ предположили, а къ совершенно противоположному, потому что обыкновенно вы строите ваши ‘общія’ соображенія на совершенно неврныхъ основаніяхъ.

— Ваше высокопревосходительства хотите сказать…

— Хочу сказать, господинъ резидентъ, что вы обыкновенно толкуете о томъ, чего не знаете, по крайней мр, а замтилъ это здсь, въ моемъ отечеств.

— Но вдь иностранный резидентъ и не можетъ знать всхъ подробностей политики, въ которой онъ не принимаетъ участія.

— И потому-то иностранный резидентъ — если желаетъ описать истину своему правительству — долженъ стараться сблизиться съ главою этой политики, выслушивать и принимать къ свденію его объясненія.

— Что я всегда и длалъ.

— Ну, не всегда.

— Къ величайшему моему прискорбію.

— Можетъ быть… Скажите, знакомы ли вы съ дйствительнымъ современнымъ положеніемъ длъ,— или, изъ угожденія вашему вкусу, нсколько ‘обобщая’ этотъ вопросъ: въ какомъ дух составлены ваши донесенія о моемъ правительств, препровождаемыя теперь вашему?

— Въ какомъ дух?

— Да, сеньоръ, или выражаясь ясне — эти донесенія выставляютъ меня въ дурномъ или хорошемъ положеніи? Кто, по вашему долженъ восторжествовать: мое правительство или анархія!

— О, помилуйте, сеньоръ!

— Это не отвтъ.

— Знаю.

— Ну-съ?

— Что же, высокопровосходительный сеньоръ?

— Отвтъ, подавайте мн отвтъ.

— Относительно того положенія, въ какомъ теперь находится правительство вашего высокопревосходительства?..

— Да, да, да.

— Мн кажется…

— Выскажитесь откровенно.

— Мн кажется, что вс шансы находятся на сторон вашей, генералъ.

— Вы, конечно, на чемъ нибудь основываете это мнніе?

— Разумется.

— Именно-съ?

— На сил вашего высокопревосходительства.

— О, это очень скользкая фраза для обсуждаемаго нами дла!

— Скользкая?

— Да, сеньоръ, потому что если я имю силу и средства, то силой и средствами напаслись также и анархисты,— такъ ли я говорю?

— О, сеньоръ!

— Напримръ, извстно ли валъ положеніе Лаваллье въ Энтреріос?

— Конечно, сеньоръ: онъ не можетъ двинуться съ мста посл блестящей побды Донъ-Кристобаля, покрывшей славою войска Конфедераціи.

— Однако же, генералъ Эчагуэ находится въ бездйствіи, за недостаткомъ лошадей.

— Но ваше высокопревосходительство съумете пособить всякому горю: вы найдете генералу нужныхъ ему лошадей.

— Извстно ли вамъ положеніе Корріентеса?

— Надо необходимо ожидать, что посл пораженія Лаваллье, провинція Корріентесъ опять войдетъ въ федеральный союзъ.

— А пока это случится, весь Корріентесъ бунтуетъ противъ моего правительства,— и вотъ вамъ уже дв провинціи,

— Дйствительно, дв провинціи, но…

— Что же-съ?

— Но конфедерація иметъ ихъ четырнадцать.

— О, нтъ, больно много насчитали!..

— Какимъ образомъ, сеньоръ?

— Да такъ, что теперь ихъ ужъ не наберется четырнадцати: вдь провинцій, возмущенныхъ унитаріями, уже нельзя считать федеральными.

— Конечно, конечно, высокопревосходительный сеньоръ, но движеніе въ тхъ провинціяхъ не представляетъ большой важности, по крайней мр, я такъ думаю.

— Ну, итожь, не говорилъ ли я вамъ, что ваши ‘общія’ соображенія основываются на ложныхъ данныхъ?

— Вы такъ думаете, ваше высокопревосходительство?

— Я думаю то, что говорю, господинъ резидентъ. Тукуманъ, Сальта, ла-Ріоха, Катамарка и Жужуй — провинціи первой важности, и движеніе, о которомъ вы изволили говорить, иметъ значеніе настоящей, правильно организованной революціи, располагающей большими средствами и множествомъ людей.

— Это, однако, было бы очень неутшительно!

— Что скверно, то скверно, сеньоръ. Тукуманъ, Сальта и Жужуй угрожаютъ мн съ свера до границъ Боливіи, Катамарка и ла-Ріоха съ запада до склона Кордильеровъ, Корріэнтесъ и Энтреріосъ со стороны прибрежья, и кром того еще… кто же такой еще, господинъ резидентъ?

— Кто еще?!

— Да, сеньоръ, объ этомъ я васъ спрашивалъ, но ужь лучше скажу самъ, потому что вы, какъ видно, боитесь назвать моихъ враговъ. Кром указанныхъ мною, мн угрожаетъ еще Ривера.

— Ба!..

— Да-съ, Ривера, и онъ не такъ ничтоженъ, какъ вы думаете, потому что у него есть войско на р. Урагва.

— Чрезъ которую онъ не перейдетъ.

— Можетъ быть, но все-таки надобно предполагать, что перейдетъ. Ну-съ, изволите видть: со всхъ сторонъ я окруженъ врагами, дятельными врагами, за которыхъ усердно руку тянетъ, которымъ всячески покровительствуетъ Франція.

— Въ самомъ дл, положеніе довольно серьезное! сказалъ Мандевилль, процживая слова по одиночк въ сильномъ замшательств, не будучи въ состояніи постичь, зачмъ это Розасъ самъ открываетъ окружавшія ею опасности, ясно, что хитрый диктаторъ необходимо долженъ скрывать какую-то заднюю, очень важную для него мысль, которую считалъ неудобнымъ высказать прямо.

— Да-съ, очень серьезное положеніе! повторилъ Розасъ съ величественнымъ хладнокровіемъ, окончательно сбившимъ съ толку дипломата,— и такъ какъ вы теперь уже ознакомились съ обстоятельствами, длающими положеніе это очень скользкимъ, то не угодно ли вамъ будетъ сказать мн, на чемъ вы будете основывать передъ вашимъ правительствомъ надежду на мое полное торжество надъ унитаріями? А что я буду имть это полное торжество — въ этомъ не сомнвайтесь.

— На чемъ буду основывать эту надежду? На чемъ же другомъ, высокопревосходительный сеньоръ, какъ не на вашемъ могуществ, на магическомъ обаяніи вашего имени, на популярности вашей, доставившей вамъ славу и счастье?

— Ха! ха! ха! вдругъ захохоталъ во все горло Розасъ, какъ человкъ, соболзнующій объ умственной близорукости своего собесдника или презирающій его.

— Незнаю, генералъ, проговорилъ Мандевилль, совершенно смшавшись при вид этого неожиданнаго результата своей любезной Фразы, или лучше своею искренняго заявленія,— не знаю, какое изъ словъ, которыя я имлъ честь произнести, могло, къ моему глубокому сокрушенію, возбудить смхъ вашего высокопревосходительства!

— Вс, вс, господинъ европейскій дипломатъ, отвчалъ Розасъ съ совершенно откровенной ироніей.

— Однако, сеньоръ….

— Послушайте, господинъ Мандевилль, все, что вы изволили сейчасъ сказать, очень хорошо можно было бы повторить черному, невжественному народу, но въ высшей степени неудобно написать лорду Пальмерстону, котораго унитаріи, проживающіе въ Монтевидео, называютъ просвщеннымъ министромъ.

— Не угодно ли будетъ вашему высокопревосходительству объяснить мн….

— Извольте, извольте. Я раскрылъ вамъ вс опасности, окружающія въ настоящее время мое правительство, то есть порядокъ и безопасность аргентинской конфедераціи,— не такъ ли?

— Совершенно такъ, высокопревосходительный сеньоръ!

— И знаете ли, для чего я перечислялъ намъ вс эти опасности? О, вы не догадались, вы не могли объяснить себ моей откровенности, которая поставила васъ въ тупикъ! Извольте-съ, я объясню вамъ, для чего. Я знаю, что посл этого разговора вы напишете врный и обстоятельный протоколъ, который немедленно препроводите вашему правительству, этого-то именно я и желаю.

— Вы желаете этого! сказалъ Мандевилль, но уже не съ замшательствомъ, а съ удивленіемъ.

— Да, я этого желаю, и именно для того, чтобы правительство англійское узнало вс эти подробности чрезъ меня самого, прежде чмъ узнаетъ ихъ чрезъ органы моихъ враговъ, или, по крайней мр, чтобы оно узнало все это чрезъ нихъ и меня одновременно. Поняли ли вы теперь меня? Что могъ бы я выиграть, скрывая отъ англійскаго правительства свое настоящее положеніе, о которомъ оно провдаетъ публично и оффиціально тысячью различныхъ путей?.. Скрывать его, значило бы обнаруживать съ моей стороны страхъ, а я не боюсь, ршительно не боюсь моихъ настоящихъ враговъ.

— Поэтому-то я и позволилъ себ сказать, что ваше высокопревосходительство съ вашей силой….

— Далась вамъ эта сила, господинъ Мандевилль!

— Но если не силою — если ваше высокопревосходительство не имете силы…

— Я силенъ, господинъ резидентъ, прервалъ его Розась холодно-рзкимъ тономъ, окончательно отнявшимъ у Мандевилля надежду понять сегодня Розаса.

— Слдовательно… безсознательно произнесъ дипломатъ, самъ не зная, что говоритъ.

— Слдовательно! слдовательно!! Иное дло имть силу, иное дло твердо полагаться на нее, чтобы выйти изъ опаснаго положенія. Или вы думаете, что лордъ Пальмерстонъ незнаетъ сложенія и вычитанія? Вы думаете, что сложивъ число враговъ, которые, при могущественной помощи Франціи, угрожаютъ правительству и федеральному порядку страны, просвщенный министръ будетъ много врить въ мое торжество, даже если бы вы выставили одинаковую сумму силы въ моемъ распоряженіи? Предположимъ даже, что ваше правительство захотло бы поддерживать меня противъ моихъ враговъ, покровительствусмыхъ Франціей: неужели вы полагаете, что изъ Лондона въ Парижъ и изъ Парижа въ Буэносъ-Айросъ можно дохать скоре, чмъ изъ Энтреріоса до Ретиро и изъ Тукумана въ Санта-Фе? Неужели вы думаете, что этого не знаетъ лордъ Пальмерстонъ? Послушайте, господинъ Мандевилль, я никогда не ожидалъ великія и богатыя милости отъ британскаго правительства въ моемъ разлад съ Франціей, но теперь ожидаю еще меньше съ тхъ поръ, какъ оно получаетъ донесенія, основанныя вами на какомъ-то арсенал моей силы!

— Однако, генералъ, заговорилъ Мандевилль, все боле и боле отчаиваясь постичь мысль Розаса, затемненную мрачной тучей идей, которая, какъ казалось, была порождена самимъ Розасомъ и возвщала для него роковую грозу,— однако, высокопревосходительный сеньоръ, если не силою, войсками, федералами, наконецъ, то чмъ же вы надетесь побдить унитаріевъ?

— Ими самими, господинъ Мандевилль, сказалъ Розась съ нмецкой флегмой, устремивъ испытующій взглядъ на своего собесдника, чтобы подмтить впечатлніе, произведенное на него этимъ внезапнымъ открытіемъ завтной тайны.

— А! произнесъ дипломатъ, широко раскрывъ глаза, какъ будто воображеніе его расширилось въ необъятномъ круг, начертанномъ этими тремя словами, въ которыхъ онъ видлъ объясненіе всего недосказаннаго, всхъ парадоксовъ, бывшихъ дли него непроницаемыми съ минуту тому назадъ, несмотря на то, что опытъ и кабинетный талантъ часто позволяли ему понимать алгебраическій языкъ Розаса.

— Ими самими, повторилъ диктаторъ — и это мое главное войско, моя неотразимая или, лучше сказать, моя наиболе разрушительная сила противъ враговъ.

— Дйствительно, ваше высокопревосходительство ставите меня на ту точку зрнія, о которой я вовсе не думалъ.

— Знаю-съ, замтилъ Розасъ, никогда не упускавшій случая указать другимъ ихъ заблужденія или незнаніе.— У унитаріевъ, продолжалъ онъ, до сихъ поръ не было и никогда не будетъ того, что могло бы сдлать ихъ сильными и страшными, несмотря на то, что ихъ много и что они пользуются могущественной поддержкой. Между ними много способныхъ людей, въ ихъ ряды перешли лучшія военныя силы республики, но имъ недостаетъ общаго центра дйствія: вс командуютъ и именно поэтому никто не повинуется. Вс направляются къ одной цли, но вс идутъ различными путями и, конечно, никогда не дойдутъ. Ферреръ не повинуется Лаваллье, потому что Ферреръ губернаторъ провинціи, а Лаваллье не хочетъ знать Феррера, потому что Лаваллье — генералъ унитаріевъ, ‘генералъ-освободитель’, какъ они его называютъ. Для Лаваллье необходимо содйствіе Риверы, потому что Ривера очень свдущъ въ нашихъ войнахъ, но эгоизмъ и мелочное самолюбіе заставляютъ ‘генерала-освободителя’ думать, будто онъ съуметъ управиться и одинъ, и потому онъ презираетъ Риверу. Для Риверы необходимо дйствовать сообща съ Лаваллье, потому что Лаваллье и глава возстанія, и въ особенности потому, что Лаваллье пользуется популярностью, какой не иметъ Ривера. Но Ривера презираетъ его, потому что Лаваллье не милиціонеръ, ненавидитъ его, потому что онъ — ‘porteno’, уроженецъ Буэносъ-Айреоа. Цивильные поди, ‘бюрократы’, какъ ихъ величаютъ, преподаютъ Лаваллье свои совты, Лаваллье хочетъ слдовать этимъ совтамъ, но офицеры презираютъ тхъ, которыхъ нтъ въ войск, и Лаваллье, не умющій командовать, милостиво выслушиваетъ крикъ своихъ подчиненныхъ и, чтобы не раздражить ихъ, ссорится съ умными людьми своей партіи. Вс новые унитаріи въ провинціяхъ, уже потому одномъ, что они — унитаріи, заражены тою же болзнію, то есть каждый воображаетъ себя начальникомъ, государственнымъ сановникомъ, губернаторомъ, и никто не хочетъ стать въ положеніе солдата, подчиненнаго, гражданина. Итакъ, господинъ уполномоченный ея величества англійской королевы, чтобы уничтожить подобныхъ враговъ, надобно только имъ дать время уничтожить другъ друга ихъ же собственнымъ оружіемъ, а это именно я и длаю.

— О, это геніально! Великолпный планъ! съ восторгомъ сказалъ Мандевилль.

— Позвольте, я еще не кончилъ, сказалъ Розасъ съ прежнею флегмою.— Я сказалъ, что подобные враги нисколько не страшны своею численностью. Тутъ надобно принимать въ соображеніе стойкость каждой отдльной дроби, каждаго маленькаго кружка, каждаго человка особняка. Сравнивая затмъ эти дроби съ противоположной силой, прочной, организованной, гд командуетъ только одинъ, гд вс прочіе повинуются, какъ руки человческой вол, необходимо надобно прійти къ заключенію, что торжество этой послдней силы упрочено несомннно, хотя бы численной величиной она уступала всей масс враговъ. Поняли ли вы теперь, какъ надобно оцнивать критически положеніе моихъ враговъ и мое собственное?

И Розасъ не лишился ни на одно мгновеніе той холодной увренности, съ какою началъ развивать свой оригинальный планъ военныхъ дйствій, бывшій результатомъ глубокаго изученія враговъ, боровшихся съ нимъ въ продолженіе всей ею политической тревожной жизни. Эти враги, желавшіе его уничтожить, доставили ему предъ глазами всего свта то величіе, какого онъ никогда не могъ бы достичь своими собственными талантомъ и мужествомъ.

— О, я понимаю, совершенно понимаю, высокопревосходительный сеньоръ! сказалъ дипломатъ, потирая своя блыя, изящныя руки съ довольнымъ видомъ человка, избавившагося отъ мучительной неизвстности и безпокойства, — я измню мои донесенія и употреблю вс мои усилія, чтобы лордъ Пальмерстонъ взглянулъ на положеніе длъ съ той точки зрнія, какую такъ мастерски, съ такимъ геніальнымъ тактомъ изволили указать ваше превосходительство.

— Длайте, что вамъ угодно, я желаю только, чтобы вы написали истину, проговорилъ Розасъ тономъ неестественнаго равнодушія,— тмъ страннымъ тономъ, изъ которого Мандевилль — если бы онъ не находился въ чаду энтузіазма — могъ бы понять, что сцена притворства начиналась.

— Для англійскаго кабинета въ настоящее время также важно знать эту истину, какъ для вашего высокопревосходительства сообщить ее.

— Для меня?!

— Да разв ваше высокопревосходительство не видли бы въ помощи Англіи могущественную для себя поддержку?

— Что вы хотите сказать?

— Напримръ, если бы Англія принудила Францію покончить вопросъ на Ла-Плат, разв этимъ самымъ торжество вашего высокопревосходительства не было бы уже достигнуто, по крайней мр, на половину?

— Но вдь вы уже предлагали мн это вмшательство Англіи еще въ начал блокады!

— Это правда, высокопревосходительный сеньоръ.

— И между тмъ отъ пакета до пакета время проходило совершенно безплодно, и вы не получили до сихъ поръ испрашиваемыхъ вами инструкцій.

— Да, но на этотъ разъ при малйшемъ намек британскаго кабинета, правительство е. в. короля французовъ немедленно пошлетъ отъ себя уполномоченнаго, который уладитъ съ вами этотъ несчастный вопросъ. Теперь уже я не допускаю въ этомъ ни малйшаго сомннія.

— Почему же, позвольте узнать?

— Французское правительство въ настоящее время находится въ ужаснйшемъ положеніи, высокопревосходительный сеньоръ. Въ Алжиріи война загорлась съ новою, прежде неслыханною, яростью, Абдэлькадэръ сдлался теперь опаснымъ врагомъ. Въ восточномъ вопрос одна Франція противится ршеніямъ четырехъ другихъ великихъ державъ, посредничествующихъ въ распр между султаномъ и египетскимъ пашою. Пятнадцать линейныхъ кораблей, четыре фрегата и другія меньшія суда отправлены французскимъ правительствомъ въ Дарданеллы, и если оно не откажется отъ своихъ требованій, или если Россія захочетъ упорствовать въ своей роли естественной защитницы Константинополя, то король Людовикъ Филиппъ будетъ вынужденъ послать вс свои эскадры въ Босфорскій и Дарданельскій проливы. Внутри Франціи спокойствіе также очень ненадежно. Попытка въ Страсбург взволновала всхъ наполеонистовъ, а прежнія партіи начинаютъ развертывать знамя парламента. Министерство Сульта — если не рушилось — очень скоро рушится, и оппозиція дятельно работаетъ и интригуетъ, чтобы доставить президентское кресло въ совт одному изъ своихъ славныхъ коноводовъ. Въ такомъ положеніи для Франціи необходимо какъ можно тсне сблизиться съ Англіей, и Французскій кабинетъ, изъ такого маловажнаго для него дла, каковъ вопросъ на Ла-Плат, конечно, не захочетъ сдлать лорду Пальмерстону непріятность, очень опасную при настоящихъ обстоятельствахъ.

— Захочетъ или не захочетъ, для меня это ршительно все равно, господинъ резидентъ. Я ничмъ не рискую въ Константинопол или въ Африк, а что касается до блокады, то не я больше всхъ отъ нея страдаю, какъ это вамъ хорошо извстно.

— Знаю, къ несчастію слишкомъ хорошо знаю, высокопревосходительный сеньоръ: британской торговл приходится очень круто вслдствіе этой продолжительной блокады.

— Извстно ли вамъ, какъ великъ англійскій капиталъ, запертый въ Буэносъ-Айрес французскою блокирующею эскадрой?

— Два милльона фунтовъ естественными произведеніями страны, которыя все боле портятся съ каждымъ днемъ.

— Знаете ли вы, сколько расходуется ежемсячно на сохраненіе этихъ продуктовъ въ складахъ?

— Двадцать тысячъ фунтовъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Совершенно врно.

— Все это я сообщаю теперь моему правительству.

— Знаете ли вы, какъ велика была стоимость англійскаго транспорта съ мануфактурными произведеніями, перехваченнаго на пути и большею частію сложеннаго въ Монтевидео?

— Милльонъ фунтовъ. И объ этомъ я доношу моему правительству.

— Очень радъ, что вы знаете все это, такъ какъ вамъ пріятно терпть вс эти невзгоды. Ну, это дло ваше. Что до меня, то я съумю защищаться отъ блокады.

— Я уже нсколько разъ позволилъ себ повторять, что для вашего высокопревосходительства все возможно, сказалъ резидентъ съ самой любезной, сладенькой улыбкой, но въ тоже время съ выраженіемъ прочувствованной истины.

— Ну, нтъ, положимъ и не все, господинъ Мандевилль, сказалъ Розасъ, откидываясь назадъ въ своемъ кресл и устремляя на своего собесдника два огненные глаза, какъ будто желалъ проникнуть въ сокровеннйшую глубину его души,— нтъ, не все-съ, напримръ, когда иностранный резидентъ отпираетъ ворота своего дома унитарію, преслдуемому правосудіемъ, и скрываетъ его у себя, я не могу разсчитывать, чтобы этотъ резидентъ явился ко мн и съ полною откровенностью сообщилъ мн этотъ фактъ, прося для бглеца снисхожденія, на которое я согласился бы безъ всякаго труда.

— Какъ! Неужели было что нибудь подобное? О какомъ же иностранномъ резидент изволите говорить ваше высокопревосходительство?

— Вы не знаете, господинъ Мандевилль? проговорилъ Розасъ, длая удареніе на каждомъ слов и пристально, неподвижно глядя на британца.

— Даю честное, благородное слово вашему высокопревосходительству, что…

— Довольно! прервалъ Розасъ, убдившійся еще прежде, чмъ началъ говорить Мандевилль, что резидентъ дйствительно не зналъ того, что нужно было знать диктатору, который собственно для этого и призывалъ его къ себ,— довольно, повторилъ онъ, вставая съ мста, чтобы не дать замтить на своемъ лиц выраженія ярости.

Мандевилль опять растерялся, при вид этого загадочнаго человка, отъ котораго никто не уходилъ совершенно довольнымъ и спокойнымъ.

Розасъ прошелся нсколько разъ по комнат, потомъ вдругъ остановился и положилъ свою руку на спинку кресла, на которомъ сидлъ Вигуа, боровшійся съ одолвавшимъ его сномъ впродолженіи всего этого нескончаемаго разговора, изъ когоparo мулатъ не понялъ ни полъ-слова. Диктаторъ стоялъ въ положеніи человка, сосредоточившаго всю воспріимчивость своей души въ слух: съ запада, по улиц Возстановителя, мчался во весь галопъ всадникъ, и стукъ лошадиныхъ копытъ отдавался въ комнат.

— Вроятно, полицейскій объздъ, сказалъ Мандевилль внимательно прислушивавшемуся Розасу, стараясь какъ нибудь завязать съ нимъ такъ рзко прерванный разговоръ.

Розасъ окинулъ его презрительнымъ взглядомъ и сказалъ:

— Нтъ, господинъ англійскій резидентъ, этотъ всадникъ — не дозорный, не полицейскій коммиссаръ, а добрый ‘гаучо’, степнякъ, прискакавшій изъ деревни въ городъ.

Дипломатъ слегка сдвинулъ плечами и всталъ съ мста.

Въ эту самую минуту Корваланъ вошелъ въ столовую со сложенною бумагою въ рук.

Розасъ развернулъ эту бумагу и не усплъ еще прочитать первыхъ строчекъ, какъ выраженіе дикой ярости промелькнуло на его лиц, но такъ быстро, такъ неуловимо, что Мандевилль, легко замтившій этотъ злобный взглядъ, не зналъ, считать ли его оптическимъ обманомъ или дйствительностью.

— Итакъ, вы уже уходите, господинъ Мандевилль, сказалъ Розасъ, прерывая чтеніе бумаги и протягивая руку Мандевиллю, который взялся уже за шляпу.

— Наше высокопревосходительство можете твердо положиться на вашихъ друзей.

— Когда вы думаете отправить пакетъ? спросилъ Розасъ, не слышавшій ни одного изъ словъ резидента.

— Посл завтра, высокопревосходительный сеньоръ.

— Напрасно ждать такъ долго. Заставьте-ко вашего секретаря поработать усердне, и отправьте пакетъ завтра вечеромъ или, говоря точне, сегодня вечеромъ, потому что уже четыре часа утра.

— Пакетъ отправится въ шесть часовъ вечера, высокопревосходительный сеньоръ.

— Спокойной ночи, господинъ Мандевилль.

Британскій уполномоченный, отвсивъ три или четыре глубокихъ поклона, удалился.

— Корваланъ, распорядитесь, чтобы проводили господина резидента.

— Обнять его, что ли? сказалъ Вигуа.

Розасъ, совершенно не слыша словъ идіота, услся за столъ, развернувъ передъ собой бумагу, и, поддерживая голову обими руками, продолжалъ читать, и въ это время глаза его налились кровью, а по лицу пробгали вс оттнки цвтовъ — багроваго, огненнаго и блднаго.

Спустя около четверти часа, онъ самъ заперъ наружную дверь кабинета и сталъ прохаживаться тревожными шагами по комнат, волнуемый бурею страстей, которыя рзко отражались явственными измненіями на его физіономіи.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Разсвтъ.

Утренняя заря 11-го мая смнила, наконецъ, эту роковую ночь, свидтельницу ужаснаго преступленія и еще боле преступныхъ замысловъ.

Нжный, румяный проблескъ неба, возвщавшій появленіе лучезарнаго источника жизни, не могъ осушить самымъ ласковымъ своимъ лучомъ невинную кровь, обагрившую цвтущій берегъ рки, поднимавшійся надъ волнами въ своемъ покров изъ розъ и жасминовъ. Однако, этотъ проблескъ осеребрилъ башни и капители величественной столицы, которую поэты называютъ ‘императрицею Ла-Платы, Афинами и Римомъ Новаго Свта’.

Заснувъ на своей обширной, мягкой равнин, этотъ городъ, сибаритъ и аристократъ по самой своей природ, казалось, лнился пошевелиться и хотлъ даже посл разсвта продлить свою ночную дремоту. Въ широкихъ и прямыхъ улицахъ, внизу квадратныхъ домовъ, еще бродили смутныя, сумеречныя тни, отъ которыхъ щурятся глаза, а на душ длается какъ-то невыразимо жутко.

Южный втерокъ, всегда чистый и свжій, въ южныхъ широтахъ Америки, провожалъ изъ города густые, влажные пары ночи, которыхъ еще не успло поднять солнце изъ уличной грязи. Еще съ первыхъ чиселъ апрля зима 1840 года началась неумолимыми проливными дождями, какъ будто сама природа съ злою радостью издвалась надъ ужаснымъ положеніемъ, начинавшимся въ этомъ году для аргентинскихъ гражданъ. Однако, свжій втерокъ, напоенный ароматомъ фіалокъ и жасминовъ, устилавшихъ въ это время года окрестныя равнины, наполнялъ городъ тонкой благоуханной атмосферой, которою дышать было необыкновенно легко и отрадно.

Всюду царило лнивое затишье, всюду — безмолвіе и пассивная нга.

Съ восточной стороны, на горизонт величественной рки, благодатный небесный сводъ принималъ перламутровый и золотой отливы по мр того, какъ солнце поднималось выше въ своемъ лучезарномъ шествіи къ зениту, и послднія тни ночи угрюмо собирались слабыми, блдными кучками на запад, преслдуемыя побдителемъ — свтомъ.

О, зачмъ этотъ грозный, таинственный саванъ мрака не вислъ вчно надъ городомъ, отъ которого отвернулось предвчное милосердіе! Если надъ головами этихъ несчастныхъ смертныхъ было изрчено разгнваннымъ божествомъ роковое проклятіе, — зачмъ же, зачмъ земля не вращалась для нихъ безъ солнца и безъ звздъ, чтобы преступленія и подлость людей не могли профанировать этотъ блескъ мая, видвшій тридцать лтъ тому назадъ столько достославныхъ событій?… Но природа какъ будто нарочно старается выставить передъ людьми все свое неумолимое могущество именно въ то время, когда человчеству хотлось бы видть въ ней какія нибудь признаки участія къ своимъ страданіямъ. Подъ мрачнымъ покровомъ ночи царственная рука отворила окно дворца и подала сигналъ къ варфоломеевскому избіенію, и на слдующій день дивное солнце, взошедшее во всемъ своемъ блеск, озолотило своими лучами кровавыя лужи и трупы жертвъ, которыхъ послдній предсмертный вздохъ замолкъ даннымъ давно до разсвта…

Подобно природ, все человчество также оставалось равнодушнымъ къ бдствіямъ, мрачными тучами собиравшимся надъ головою невиннаго аргентинскаго народа. Одинъ онъ ратовалъ въ дни своихъ побдъ и величія, одинъ, совершенію одинъ долженъ былъ выстрадать эпоху своего тяжелаго горя! По странной аналогіи человческихъ судебъ этотъ аргентинскій народъ, возникшій въ дикихъ лсахъ, чтобы даровать свободу множеству людей и признать ихъ къ свжей, обновленной жизни, — этотъ народъ, казалось, былъ предназначенъ къ великимъ подвигамъ и великимъ потрясеніямъ, и долженъ былъ всегда оставаться великимъ — въ доблестяхъ и преступленіяхъ. Да, даже преступленія этого народа, пролившія море слезъ и крови, носятъ оригинальный, чудовищно-грозный характеръ, возвышающій ихъ надъ вульгарными злодйствами, потрясающими и обезображивающими гражданскую и политическую жизнь другихъ народовъ.

Одинокій, всми оставленный, народъ этотъ сознавалъ, однакоже, свое настоящее положеніе, и инстинктивно, при помощи того внутренняго чутья, которымъ мы всегда угадываемъ наши грядущія бдствія, предсказывалъ себ, что неумолимая рука тиранніи обрушитъ на его голову новый ударъ, который будетъ ужасне всхъ, прежде уже пережитыхъ, но для отраженія котораго несчастный народъ Буэносъ-Айреса не имлъ никакихъ средствъ, не имлъ даже энергической воли запастись какъ нибудь ими…

Паническій ужасъ — эта ядовитая болзнь, оподляющая душу и притупляющая смыслъ,— эта эпидемія, ужаснйшая изъ всхъ, начинала проникать во вс семейства. Отцы боялись своихъ дтей, друзья недовряли друзьямъ, подлая подозрительность, закравшаяся во вс души, взвшивала каждое слово, каждый поступокъ сосда, и мучила всхъ самымъ тяжелымъ и безотраднымъ недовріемъ.

Всякій молился въ сокровеннйшей глубин своихъ помысловъ за побду освободителей, но мысль, что послдніе пароксизмы диктатуры будутъ смертельны для тхъ, которые имютъ несчастіе находиться къ ней близко, — эта ужасная мысль до того пугала все общество, что самые заклятые враги правительства желали, чтобы торжество правды произошло внезапно, мгновенно, чтобы оно поразило тирана прямо въ голову съ быстротой и силою молніи, и этимъ предотвратило бы всякую возможность зврскаго мщенія со стороны деспота. Когда же при достиженіи этой цли представлялись препятствія времени, разстоянія и обстоятельствъ, то люди, отъ всей души ненавидвшіе диктатора, втайн боялись приближенія ршительной минуты. Таковъ первый симптомъ ледяного ужаса, который долженъ былъ овладть всми умами!

И таково было моральное настроеніе жителей Буэносъ-Айреса въ то время, къ которому относится начало нашего разсказа.

И въ тотъ часъ, когда румяная заря загоралась на неб и когда безмолвное затишье въ город едва нарушалось однообразнымъ стукомъ повозокъ, хавшихъ на рынокъ, по улиц Побды шелъ, величественно опираясь на трость, какой-то господинъ, высокаго роста, поджарый, не то что съ блдной, а скоре съ восковой физіономіей, на которой рзко отпечатлвались пятьдесятъ или даже пятьдесятъ пять лтъ прожитой жизни. Этотъ старичокъ шагалъ съ такою мрною важностью, какъ будто вышелъ изъ дому только для того, чтобы подышать свжимъ утреннимъ воздухомъ и, ране всхъ другихъ гражданъ, показать восходящему солнцу свой огромный цвтной жилетъ, спускавшійся даже на животъ, и федеральные знаки, украшавшіе грудь и шляпу этого господина. При всемъ томъ, случайно ли или умышленно, старичекъ имлъ несчастіе ронять свою прекрасную камышевую трость съ ручкою изъ слоновой кости два или три раза, на разстояніи нсколькихъ десятковъ сажень, и палка постоянно падала позади шедшаго, что заставляло его отступать на нсколько шаговъ назадъ, чтобы поднять свою палку и — что было очень естественно — бросить взглядъ на пройденное разстояніе, т. е. по направленію къ полю, такъ какъ господинъ этотъ шелъ съ западной стороны, и по улиц Побды пробирался къ площади.

Когда трость совершила уже отъ двадцати до двадцати пяти паденій, владлецъ ея остановился у двери, уже извстной нашимъ читателямъ: то была та самая дверь, въ которую нсколько часовъ тому назадъ вошелъ Даніэль, сопровождаемый своимъ слугою.

Прогуливавшійся господинъ прислонился къ уличному столбу, снялъ съ головы шляпу и принялся приподнимать и ерошить свои волосы, какъ это нкоторые длаютъ въ самый нестерпимый лтній зной. Однако, быть можетъ случайно или по разсянности, но только старичокъ началъ обозрвать улицу направо и налво, и лишь убдившись, что возл него не было ни одной живой души, по крайней мр, на разстояніи версты, онъ постучалъ ручкой двери, не желая — мы не беремся ршать почему — взяться за назначенный для этой цли массивный молотокъ, сдланный въ вид бронзоваго льва и прившенный къ двери.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Ангелъ и демонъ.

Не удовлетворяя любопытства читателя, быть можетъ, возбужденнаго въ немъ появленіемъ новой личности въ нашемъ разсказ, и прося у добраго старичка Сатурна позволенія не слдовать за его мрнымъ ходомъ, сдлаемъ скачекъ отъ зари къ двнадцати часамъ одного изъ тхъ дней, когда благодатное небо южной Америки въ буквальномъ смысл кажется блестящимъ пологомъ изъ голубого атласа. Поспшимте поскоре въ догонку за желтой каретой, запряженной парою прекрасныхъ вороныхъ коней, которые, оставивъ домъ генерала Мансильи, бгутъ рзвой рысью и стучатъ своими огромными подковами но мостовой улицы Потози. Впрочемъ, не мы одни, по всей вроятности, будемъ слдовать за экипажемъ: буйное любопытство и пылкое воображеніе двадцати-лтней молодежи сильно разгораются при вид ручки, высунутой сквозь открытое окошко прозжающей мимо кареты и спрятанной въ блестящую палевую перчатку, такую нжную, что она кажется скоре нарисованнною, чмъ надтою. Прибавьте къ этому блоснжные, кружевные нарукавнички, ласкающіе эту ручку своими крошечными, лилйными волнами, и вы легко догадаетесь, что то — божественная ручка… Но женщина, которой она принадлежитъ, гораздо мене ея любезна, и, откинувшись въ уголъ кареты, скрываетъ свое лицо отъ взглядовъ прохожихъ.

Экипажъ повернулъ въ Каменную улицу и, прохавъ нсколько дале, остановился передъ домомъ, котораго ворота совершенно справедливо могли быть названы ‘вратами дантова ада’: такъ поражали они глазъ своею ярко-красною, огненною краскою.

Изъ экипажа вышла или скоре выпорхнула по двумъ ступенькамъ молоденькая женщина, слегка положивъ свою ручку на плечо лакея. Этотъ граціозный прыжокъ обнаружилъ на одно мгновеніе изъ-подъ волнистаго платья крошечную ножку, обутую въ фіолетовую ботинку. Женщин этой можно было насчитать не боле семнадцати или восемнадцати лтъ, она была хороша, какъ… очаровательна, какъ… какъ первый лучъ утренней зари,— и да проститъ намъ читатель это нсколько эфирное сравненіе… Русые, золотистые локоны, выбгавшіе изъ-подъ граціозной соломенной шляпки, рзво разсыпались вокругъ лица, которое, казалось, похитило свжесть и цвтъ у самой роскошной розы. Широкій, умненькій лобъ, влажные, голубые глазки,— такіе же лазоревые, какъ и свтившееся въ нихъ небо, и увнчанные тоненькими, дугообразными бровями, боле темными, чмъ волосы,— хорошенькій, почти прозрачный носикъ съ тмъ легкимъ изгибомъ, который служитъ признакомъ богатаго воображенія и свтлаго ума, наконецъ, крошечный, розовый ротикъ съ нижнею губою, выступавшею впередъ на нсколько линій дале верхней,— что было, пожалуй, очаровательнымъ недостаткомъ и длало ее похожею на принцессъ австрійскаго дома,— вотъ все, что можно прибавить къ портрету этого прелестнаго, добраго личика, котораго каждая черта обнаруживала благородство души, и чистоту помысловъ, и для изображенія котораго перо всегда оказывается никуда негоднымъ…

Прибавьте къ этому тоненькую талію въ нсколько дюймовъ въ обхват, поддерживавшую алебастровый вазонъ, сверху котораго, какъ цвтокъ, помщалась прелестная головка,— и вы будете имть хотя отдаленное понятіе о молоденькой женщин, выпрыгнувшей изъ экипажа. Она была одта въ шелковое платье гіацинтоваго цвта, а на плечи ей была наброшена блая кашемировая шаль съ оранжевою бахромой. Во всемъ ея существ было что-то воздушное, неуловимое, эти тонкія очертанія личика, эти формы, слегка обрисованныя нжной, влюбленной кистью природы, казались скоре золотымъ идеаломъ поэта, чмъ живымъ существомъ, обреченнымъ прозябать вмст съ нами въ нашемъ прозаическомъ мір. Молоденькая дамочка взошла на крыльцо, и должна была призвать къ себ на помощь всю крпость нервовъ, чтобы пройти сквозь пеструю толпу негритянокъ, мулатокъ, китаекъ, гусей, куръ и разныхъ другихъ животныхъ, тутъ же толпились какіе-то люди, пестро одтые съ ногъ до головы, и по своей наружности общавшіе рано или поздно попасть на вислицу. И вся эта ярмарка загромождала наружную галлерею и часть двора дома, въ которомъ жила донья Марія-Хозефа Эскурра, belle-soeur донъ Хуана-Мануэля Розаса. Къ ней-то теперь и пожаловала наша молоденькая красавица.

Не безъ малаго труда она дошла до двери пріемной, потомъ постучалась легонько въ стекло и вошла въ дверь, надясь застать здсь кого нибудь, у кого бы можно было спросить о хозяйк дома. Но въ пріемной ока увидла только двухъ мулатокъ и трехъ негритянокъ, которыя, усвшись комфортабельно и пачкая своими грязными ногами покрывавшую полъ блую циновку, плетеную изъ испанскаго дрока, фамильярно бесдовали съ солдатомъ, по физіономіи котораго трудно было ршить, гд оканчивалось животное и гд начинался человкъ.

Эта публика посмотрла дерзкими, любопытными глазами на вошедшую, на которой единственными знаками федераціи были только кончики крошечнаго розоваго бантика, приколотаго съ лвой стороны шляпки, тогда какъ находившіеся въ пріемной были щедро изукрашены этими знаками.

Впродолженіи нсколькихъ минутъ въ пріемной царило молчаніе.

— Дома ли донья Марія-Хозефа? спросила молодая дамочка, не обращаясь прямо ни къ кому изъ присутствовавшихъ лицъ.

— Дома, но занята, отвчала одна изъ мулатокъ, не поднимаясь со стула.

Одно мгновеніе молоденькая дамочка колебалась, но потомъ, ршившись выйти изъ этого затруднительнаго положенія, подошла къ одному изъ оконъ, выходившихъ на улицу, отворила его и кликнула своего лакея.

Тотъ не замедлилъ явиться, и чуть только перешагнулъ чрезъ порогъ пріемной, молоденькая госпожа сказала ему:

— Постучись въ дверь, выходящую во второй дворъ этою дома и спроси, не можетъ ли сеньора донья Марія-Хозефа принять у себя сеньориту Флоренсію Дюпаскьо.

Повелительный тонъ этихъ словъ внезапно озадачилъ шестерыхъ особъ, почувствовавшихъ на себ то моральное, импонирующее дйствіе, какое всегда оказываютъ на грубыя, темныя головы порядочные люди, когда умютъ держать себя на нравственной высот, каково бы ни было положеніе, въ которое они поставлены.

Эта разноцвтная публика, вмст со всмъ классомъ, къ которому она принадлежала, осмливалась думать, будто общество сломило вс препоны, сдерживающія напоръ мутныхъ человческихъ волнъ, и будто все общество это сосредоточилось въ одномъ семейств.

Флоренсія — въ которой читатели наши, вроятно, узнали капризнаго ангела, игравшаго сердцемъ Даніэля — подождала одну минуту.

Дйствительно, скоро явилась опрятно одтая горничная, вжливо попросившая хорошенькую гостью обождать немного.

Затмъ горничная сообщила пяти дамамъ федераціи, что сеньора не можетъ принять ихъ до вечера, но чтобы вечеромъ он потрудились зайти опять.

Дамы не замедлили ретироваться, но при выход одна изъ негритянокъ сердито посмотрла на ту, которая была причиной ихъ изгнанія. Этотъ злобный взглядъ, однако, потерялся въ воздух, потому что Флоренсія съ первой минуты своего появленія въ пріемной уже ни разу не посмотрла на этихъ странныхъ постительницъ невстки буэносъ-айресскаго губернатора, или скоре на эти тучи, пропитанныя зачумленнымъ воздухомъ и принадлежавшіе къ темно-красному небу федераціи.

Горничная ушла, но солдатъ, не получившій формальнаго приказанія ретироваться и призванный сюда еще прежде, счелъ себя вправ ссть, по крайнй мр, за дверью комнаты, на порог. Флоренсія осталась, наконецъ, совершенно одна.

Усвшись на единственный диванъ, находившійся въ пріемной, и закрывъ свои прелестные глазки маленькими ручонками, двушка просидла нсколько секундъ въ такомъ положеніи, какъ будто желала успокоить свое зрніе и душу посл отвратительныхъ и неожиданныхъ сценъ, поразившихъ юную гостью при вход въ этотъ домъ.

Между тмъ донья Марія-Хозефа, находившаяся въ смежной комнат, торопилась выслать отъ себя двухъ женщинъ, съ нею разговаривавшихъ, и при этомъ складывала на стол цлую кучу прошеній, поступившихъ къ ней сегодня съ приложеніемъ приличныхъ подарковъ въ вид, напримръ, гусей и куръ, шнырявшихъ по галлере. Прошенія эти чрезъ руки доньи Маріи-Хозефы должны были перейти на благоусмотрніе его высокопревосходительства Возстановителя, хотя его высокопревосходительство Возстановитель отлично зналъ, что ни одно изъ нихъ его не побезпокоитъ. Итакъ, хозяйка дома торопилась, потому что сеньорита Флоренсія Дюпаскье, доложившая о себ теперь, по своей матери принадлежала къ одной изъ древнйшихъ и знатнйшихъ фамилій въ Буэносъ-Айрес, и фамилія эта издавна находилась въ короткихъ, почти родственныхъ отношеніяхъ къ Розасамъ, хотя, въ настоящее время, подъ предлогомъ отсутствія г-на Дюпаскье, его жена и дочь очень рдко появлялись въ обществ.

Быть можетъ, читатель пожелаетъ узнать, какія такія у Маріи-Хозефы были дла съ негритянками и мулатками, наводнявшими ея домъ. Впослдствіи мы это узнаемъ, а теперь достаточно сказать, что въ невстк Хуана-Мануэля Розаса прозябали очень многія изъ дурныхъ смянъ, которыя злобный врагъ человческаго рода сетъ между нами среди ночного мрака, какъ увряетъ фантазія Гоффмана. Періодъ времени отъ 1833—1835 года ни можетъ быть объясненъ въ нашей исторіи безъ знакомства съ личностью и дятельностью супруги Хуана-Мануэля Розаса, которая хотя и не была женщина съ положительно грубымъ, развращеннымъ сердцемъ, тмъ не мене обладала большою энергіей и мужествомъ для политическихъ интригъ, 1839-й, 1840-й и 1842-й года остались бы не вполн объяснимыми для насъ, если бы мы не знали, что на ‘историческомъ позорищ’ дйствовала донья Марія-Хозефа Эскурра. Этихъ двухъ сестрицъ, по всей справедливости, мы должны назвать политическими личностями, которыхъ ршительно нельзя игнорировать, во-первыхъ, он сами этого не хотли, во-вторыхъ, человческія дйствія въ области общественныхъ событій не имютъ ничего общаго съ поломъ.

Природа не создала невстку Розаса способною къ характеристическимъ ощущеніямъ женскаго сердца. Неусыпная, тревожная дятельность и дикій огонь политическихъ страстей должны были служить ежедневной пищей для души этой барыни.

Особенныя обстоятельства ея жизни развили эти зародыши, вложенные въ нее самой природою. Положеніе ея зятя и кровавыя смуты въ аргентинскомъ обществ открывали для этой женщины обширную, бурную, ужасную сцену, какой только могла пожелать подобная дикая натура.

Еще никогда умственно темное, лишенное всякихъ талантовъ и свденій существо не оказало деспоту такихъ важныхъ услугъ, какія оказала Розасу эта госпожа, если только о важности услугъ судить по сумм зла, какое тиранъ можетъ сдлать гражданамъ, невстка Розаса съ неслыханною энергіей, постоянствомъ, даже упорствомъ облегчала ему случаи къ нанесенію зла и еще боле распаляла эту демонскую страсть, вчно клокотавшую огненною лавою въ его груди….

При всемъ томъ эта женщина ратовала не ради какихъ нибудь побочныхъ разсчетовъ, нтъ, она дйствовала подъ вліяніемъ искренней страсти, непритворной фанатической преданности своему брату и его насилію. Въ своей слпой, яростной, упорной ненависти къ унитаріямъ, она была лучшимъ олицетвореніемъ этой эпохи индивидуальнаго и соціальнаго безумія, порожденнаго диктатурой Розаса. Эта мрачная эпоха, еще до сихъ поръ строго не изслдованная, можетъ привести въ ужасъ современное поколніе, когда оно увидитъ, до какой степени могутъ быть извращены нравственные принципы юнаго общества, когда извращеніе это навязывается сильною рукою, сталкивающеюся съ частною доброю нравственностью — безпомощною и легко увлекаемою вихремъ общественныхъ оргій, потому что индивидуальнымъ добрымъ качествамъ недостаетъ непреоборимой силы ассоціаціи. Солидарность идей, добрыхъ побужденій, людей, наконецъ, не существовала въ сред этого народа, съ дтской наивностью думавшаго, что достаточно храбро драться для того, чтобы быть свободною, сильною и великою націей.

При этомъ всеобщемъ разлад, при этой плачевной общественной дисгармоніи, люди, чувства добра и правды, принципы совсти и чести — все пришло въ страшный хаосъ, столкнувшись съ организованной, плотно спаянной силой преступленія, эксплоатировавшей для успха этой борьбы вс дурные инстинкты невжественной и страстной черни, которая ждала только удобной минуты, чтобы возмутиться противъ лучшаго общественнаго порядка, начинавшаго стснять необщественныя привычки дикаго аргентинскаго плебса…

Наконецъ, дверь пріемной отворилась, и изящная ручка хорошенькой Флоренсіи очутилась въ шершавой лап доньи Maріи-Хозефы. Это была приземистая, сухопарая, клячеподобная баба съ костлявой физіономіей, мышиными глазками и растрепанными сдыми волосами, въ которыхъ красовался огромный бантъ кроваваго цвта. Ей было лтъ подъ шестьдесятъ, но лицо ея, скомканное разгуломъ адскихъ страстей, казалось гораздо старе.

— Вотъ такъ сюрпризъ! Настоящее чудо!.. А почему же съ вами не пожаловала также донья Матильда? проговорила она, садясь на диванъ съ правой стороны Флоренсіи..

— Мамаша не такъ здорова, но поручила мн передать вамъ поклонъ, искренно сожаля, что не можетъ видться съ вами лично.

— Если бы я не знала такъ хорошо, донью Матильду и ея семейство, то, право, подумала бы, что она заразилась бреднями унитаріовъ, теперь вдь дамъ унитаріевъ можно легко узнать по тому уединенію, въ какомъ он живутъ. Настоящія схимницы! А знаете ли, почему запираются, эти дуры?

— Я? Нтъ, не знаю, сеньора. Почему же я это могу знать?

— Он прячутся, чтобы не употреблять девиза, какъ это приказано, или боятся, чтобъ его не приклеили къ нимъ клейстеромъ, и въ этомъ, он, безтолковыя, совершенно ошибаются, потому что я скоре приколотила бы имъ девизъ къ голов гвоздемъ, чтобъ он не снимали его даже дома и… однако, вы также, Флоренсита, носите его не такъ, какъ слдуетъ.

— Все-таки ношу, сеньора.

— Ношу! ношу! это тоже, что ничего не носить. Такъ носятъ и дамы унитаріевъ. Хотя вы и дочь француза, и не считаю васъ, однако, такою нечистою и смрадною (inmimda y asquerosa), какъ вс они. Вы носите девизъ, но…

— И этого съ меня достаточно, сеньора, сказала Флоренсія, прерывая со и желая сама дать направленіе разговору, чтобы немного укротить эту человческую фурію, въ которой скупость была одною изъ преобладающихъ добродтелей.

— Я ношу девизъ, продолжала гостья,— и имю при себ также вотъ это ничтожное приношеніе, которое мамаша желаетъ передать вашими почтенными руками въ домъ призрнія бдныхъ женщинъ, такъ какъ мы наслышались, что касса этого заведенія находится въ плачевномъ состояніи.

И Флоренсія вынула изъ кармана своего платья маленькій бумажникъ, оправленный въ слоновую кость, здсь были четыре сложенные банковые билета, перешедшіе теперь въ руки доньи Маріи-Хозефы. Флоренсія сочинила маленькую басню, сумма эта образовалась изъ тхъ денегъ, которые отецъ Флоренсіи выдавалъ ей ежемсячно на дла милосердія и на разныя мелкія женскія надобности съ того дня, когда двушк миновало четырнадцать лтъ.

Хозяйка развернула билеты и выпучила свои глаза, чтобы вдоволь полюбоваться цифрой 100, выставленной на каждомъ билет. Затмъ, сложивъ опять билеты и засунувъ ихъ между своимъ чернымъ платьемъ и грудью, она сказала съ тмъ радостнымъ выраженіемъ удовлетворенной скаредности, которое такъ хорошо скопировалъ Мольеръ:

— Вотъ такъ длаютъ добрые федералы! Скажите вашей мамаш, что я сообщу Хуану-Мануэлю объ этомъ благородномъ поступк, длающемъ большую честь ея сердцу, а деньги завтра же отправлю къ сеньору Хуану-Карлосу Розадо, эконому въ дом призрнія.

И при этомъ старуха сжимала рукою билеты, какъ будто боялась, чтобы высказанная ею ложь не обратилась какъ нибудь въ дйствительность.

— Мамаша желала бы, чтобы дло это не получало никакой огласки, такъ какъ оно составляетъ для нея долгъ совсти. И притомъ вамъ извстно, что сеньоръ губернаторъ не иметъ времени обращать свое вниманіе на всевозможныя мелочи. Онъ весь занятъ войною, и если бы у него не было васъ и Мануэлиты, то едва ли бы онъ могъ успшно справиться со всми своими длами.

Лесть гораздо легче находитъ доступъ къ испорченнымъ сердцамъ, чмъ къ добрымъ, и Флоренсія окончательно обворожила хозяйку своей второй любезностью.

— Чтожь, надо какъ нибудь помогать бдняжк! отозвалась она, разваливаясь на диван.

— Не знаю, здорова ли Мануэлита. Говорятъ, что она не спитъ по цлымъ ночамъ, и это можетъ заставить ее, напослдокъ, слечь въ постель, сказала Флоренсія тономъ живйшаго соболзнованія.

— Захвораетъ, непремнно захвораетъ. Сегодня ночью, напримръ, она не ложилась спать до четырехъ часовъ утра.

— До четырехъ часовъ?

— Да, она легла еще позже, когда уже пробило четыре.

— Но мн кажется, что въ город мы избавлены теперь къ счастью отъ всякихъ тревогъ.

— Что вы говорите? Такъ и видно, душечка, что вы не слдите за политикой. Теперь-то и нужно удвоить, утроить бдительность.

— Охотно врю. Я не посвящена въ т тайны, которыя такъ достойно сохраняете вы вмст съ Мануэлитой, но я полагала только, что такъ какъ театръ войны находится въ Энтреріос, а мы значительно отдалены отъ этой провинціи, то здшніе унитаріи не могутъ слишкомъ безпокоить правительство.

— Бдняжечка! Вы возитесь только съ вашими шляпками да нарядами. А что вы скажете на счетъ эмиграціи отсюда?

— О, этого имъ невозможно запретить! Берегъ великъ.

— Что, что такое, нельзя запретить?..

— Мн такъ кажется.

— Почему же вамъ такъ кажется, ха, ха, ха?.. разразилась старуха адскимъ смхомъ, обнаруживъ три послдніе искрошенные желтые зуба, торчавшіе въ ея нижней челюсти,— знаете ли вы, сколькихъ изловили сегодня ночью?

— Незнаго, сеньора, отвчала Флоренсія тономъ полнйшаго равнодушія.

— Четырехъ, душка моя.

— Неужели?

— Да, четырехъ молодцовъ.

— Но эти уже не убгутъ, потому что теперь, вроятно, уже арестованы.

— О, что они не убгутъ — за это я вамъ ручаюсь, потому что противъ нихъ приняты лучшія мры, чмъ тюрьма.

— Въ самомъ дл? отозвалась Флоренсія съ притворнымъ удивленіемъ, какъ будто ничего не зная о судьб этихъ несчастныхъ. Но отъ сеньоры Мансильи, съ которой она видлась съ часъ тому назадъ, Флоренсія уже узнала о страшныхъ событіяхъ прошлой ночи, хотя не слышала еще ни одного слова о томъ унитарі, которому удалось избжать смерти.

— Ужь я говорю вамъ, что лучшія! подтвердила старуха,— добрые федералы раздлались съ ними, какъ слдуетъ. Они ихъ… ихъ разстрляли.

— Ахъ, разстрляли!

— И отлично распорядились, это было для насъ счастье, хотя оно и сопровождалось маленькой неудачею.

— Ну, если тоіько маленькою, то такія мелочи не должны сильно тревожить людей, подобныхъ вамъ, сеньора.

— Ну, однако. Одному изъ негодяевъ удалось скрыться.

— Но эта неудача можетъ быть легко поправлена, такъ какъ полиція очень дятельна въ подобныхъ случаяхъ, какъ я думаю.

— Не совсмъ.

— Говорятъ, что по этой части сеньоръ Викторика — настоящій геній, настаивала хитрая ученица Даніэля, желая кольнуть самолюбіе доньи Маріи-Хозефы.

— Кто, кто такой — Викторика?! Пожалуйста, не говорите вы мн вздору! Я, я одна, обдлываю все, и больше никто.

— Я сама всегда такъ думала и даже положительно убждена, что въ настоящемъ случа вы будете дйствовать успшне, чмъ господинъ начальникъ полиціи.

— Да, ужь въ этомъ-то не можетъ быть ни малйшаго сомннія.

— Хотя съ другой стороны, различныя занятія, которыми вы завалены, быть можетъ, помшаютъ вамъ…

— Нисколько, нисколько не помшаютъ. Я и сама не понимаю, какъ это у меня на все хватаетъ времени. Прошло не боле двухъ часовъ, какъ я возвратилась отъ Хуана-Мануэля, и уже мн боле извстно о бглец, чмъ этому Викторик, котораго вс такъ расхваливаютъ.

— Неужели?!

— Я не лгу.

— Однако, это ршительно непостижимо… въ два часа… вы, женщина!

— Повторяю вамъ, что я говорю сущую правду, подтвердила донья Марія-Хозефа, любившая прихвастнуть своими подвигами, подтрунить надъ Викторикой и возбудить къ себ удивленіе тхъ, кто съ ней разговаривалъ.

— Врю, сеньора, не смю не врить, продолжала Флоренсія, подъзжая съ той стороны, съ которой эта фанатическая баба не умла хранить своихъ секретовъ.

— Тутъ и толковать нечего.

— Но вы, вроятно, употребили цлую сотню людей для преслдованія бглеца.

— И не думала. Зачмъ такая суматоха!… Я познала къ себ сначала Мерло, который на нихъ донесъ, но этотъ оселъ не знаетъ ни имени, ни признаковъ того, кто убжалъ. Тогда я велла позвать нкоторыхъ солдатъ, участвовавшихъ въ этой ночной исторіи. И вонъ тамъ за дверью ждетъ человкъ, доставившій мн наилучшія свденія. Вы увидите, что на ловца и зврь бжитъ! Камило! крикнула старуха,— и солдатъ вошелъ въ пріемную, подойдя къ хозяйк съ шляпою въ рук.

— Скажите-ка намъ, Камило, продолжала старуха,— какіе признаки вы можете указать относительно нечистаго, смраднаго, дикаго унитарія, скрывшагося сегодня ночью?

— Да его тло хорошо помчено, а одна зарубка находится тамъ, гд я знаю, отвчалъ солдатъ съ выраженіемъ плотоядной радости въ лиц.

— Гд же это? спросила старая вдьма.

— На лвой ног.

— Значитъ, онъ былъ раненъ?

— Саблею. Хорошая прорха.

— Наврное ли вы это знаете.

— Еще бы! Я же его и ублаготворилъ этой зарубкою.

Флоренсія откинулась назадъ, въ уголъ дивана.

— А узнали бы вы его въ лицо, еслибъ увидли? продолжала распрашивать донья Марія-Хозефа.

— Нтъ, сеньора, но я узналъ бы его по голосу.

— Хорошо, можете идти, Камило.

— Вы слышали? заговорила невстка Розаса, обращаясь къ Флоренсіи, которая не упустила ни одного слова разбойника,— изволили понять? Раненъ въ ногу! Это — драгоцнное открытіе, стоющее сотни другихъ. Какъ вамъ кажется?

— Мн?! Право не могу догадаться, сеньора, въ чемъ скрывается для васъ важность открытія, что бглецъ иметъ рану на лвой ног…

— Никакъ не можете догадаться?

— Не могу, признаюсь вамъ откровенно, Теперь раненый, я полагаю, лечится въ своемъ дом или въ какомъ нибудь другомъ, а вдь сквозь стны домовъ ранъ видть нельзя.

— Какая же вы простенькая! замтила со смхомъ донья Марія-Хозефа, поднимая свою сухую, костлявую руку и опуская ее на колно Флоренсіи,— какъ это вы ничего не смекаете!… Да эта рана даетъ мн три пути розысканія.

— Неужели?

— Конечно. Вотъ послушайте-ка меня, старуху: врачи лечатъ больного, аптекари выдаютъ лекарства для ранъ, и въ третьихъ можно обратить вниманіе на прислугу въ домахъ, гд появились внезапно заболвшіе.

— Хорошо, если средства эти окажутся врными, но я думаю, что съ ними нельзя зайти далеко.

— О, у меня въ запас есть еще одно средство на тотъ случай, когда эти ни къ чему не поведутъ.

— Еще одно средство?

— Да, да, ужь поврьте мн. Т, которыя я назвала, могутъ служить только на первыхъ порахъ,— для наведенія первыхъ, спшныхъ справокъ сегодня и завтра, но во вторникъ я получу, по крайней мр, перышко улетвшей птицы.

— Нтъ, я думаю, что вы не увидите и цвта ея перьевъ, сеньора, сказала Флоренсія съ лукавой и вызывающей улыбкой, желая раздражить и расшевелить эту адскую машину, находившуюся возл нея.

— Вы такъ думаете?… Ну, хорошо, подождемъ до вторника.

— Отчего же это будетъ непремнно во вторникъ, а не въ какой нибудь другой день?

— Отчего?! Какъ вы полагаете, сеньорита, течетъ ли кровь изъ ранъ унитаріевъ или нтъ?

— Да, сеньора, какъ и изъ ранъ всякаго другого человка, то есть должна течь, потому что я еще никогда не видла крови ни одного человка.

— Не забудьте, однако, душечка, что унитаріи — не люди.

— Какъ же это — не люди?

— Да, не люди, а поганые псы, смрадныя гадины, и мн нисколько небыло бы противно пройти по лужамъ ихъ крови.

Нервная дрожь пробжала но всему тлу молодой двушки, однако, Флоренсія одержала верхъ надъ своимъ чувствомъ негодованія.

— Итакъ, вы допускаете, что изъ ихъ ранъ течетъ кровь? опять спросила донья Марія-Хозефа.

— Да, сеньора, я допускаю это.

— Согласитесь ли вы также со мною, что кровь пачкаетъ блье раненаго?

— Соглашаюсь, сеньора.

— Пачкаетъ бинты, перевязывающіе раны?

— Согласна и съ этимъ.

— Простыни?

— И въ этомъ нтъ ничего невозможнаго.

— Полотенца, которыми ухаживающіе за больнымъ вытираютъ свои руки?

— Допускаю и это.

— Вы допускаете все это?

— Да, сеньора, я совершенно и во всемъ съ вами согласна, но вс эти вопросы нисколько не разъясняютъ мн дла, и я увряю васъ честнымъ словомъ, что никакъ не могу взять въ толкъ, что вы хотите сказать?— Дйствительно, Флоренсія, несмотря на всю живость своего воображенія, ршительно не могла отгадать демонской мысли, которой предшествовали эти наведенія.

— Гмъ, не можете… Скажите-ка мн, когда приходятъ прачки за грязнымъ бльемъ?

— Обыкновенно по понедльникамъ.

— Да, эдакъ часовъ въ восемь или девять утра, а съ десяти отправляются съ бльемъ на рку,— поняли теперь?

— Да, немножко, отвчала Флоренсія, приведенная въ ужасъ этой шпіонской сообразительностью, которая внушила старой чертовк такую тонкую тактику, какая во всю жизнь не могла придти въ голову ея молоденькой гость.

— Прачка-то не будетъ тянуть руку за унитаріевъ, да хоть бы было и такъ, все-таки она будетъ стирать блье въ присутствіи другихъ прачекъ, а я отдамъ на этотъ счетъ мои приказанія.

— Ахъ, это превосходный планъ! сказала двушка, употребляя надъ собою неимоврное усиліе, чтобы сносить терпливо видъ этой женщины, которой дыханіе казалось ей такимъ же ядовитымъ, какъ была злобна ея душа.

— То-то превосходный! Вашъ хваленый Викторика не придумалъ бы этого и въ цлый годъ.

— Очень можетъ быть.

— Ужь не говоря объ этихъ безмозглыхъ хвастунишкахъ — унитаріяхъ, которые воображаютъ, будто они ко всему способны.

— О, въ этомъ не можетъ быть ни милйшаго сомннія, сказала сеньорита Дюпаскье съ такою живостью и жиромъ, что на мст доньи Маріи-Хозефы всякій другой догадался бы, что двушка внутренно совершенно соглашалась съ хвастливыми унитаріями, къ которымъ она принадлежала по своему рожденію и по воспитанію.

— О, Флоренсита! Не выходите замужъ за унитарія! Мало того, что они нечистые, смрадные мерзавцы, это, скажу я вамъ, такое набитое дурачье, что послдній федералъ можетъ всхъ ихъ сбить съ толку. Ахъ, кстати о брачныхъ узахъ: какъ поживаетъ сеньоръ Даніэль, котораго, давно уже нигд не видно?

— Онъ совершенно здоровъ, сеньора.

— Очень пріятно это слышать. Однако, слдите за нимъ повнимательне, послушайтесь моего добраго совта.

— Слдить внимательне! зачмъ же это, сеньора? спросила Флорсисія, какъ любящая женщина, нсколько заинтересованная этимъ внушеніемъ.

— Зачмъ?… О, вы сами хорошо это знаете. Влюбленные имютъ способность отгадывать.

— Что же я должна отгадать?

— Гмъ… Вдь вы любите молодого Бельо?

— Сеньора!

— Пожалуйста, нескрывайтесь, я все хорошо знаю.

— Если вы знаете…

— Если я это знаю, то должна предупредить васъ, чтобы вы не позволяли себя обманывать, потому что я люблю васъ, какъ родную дочь.

— Мн опасаться обмановъ! Со стороны кого же? Увряю васъ, сеньора, что я ршителсно ничего не понимаю, сказала Флоренсія, нсколько смутившись, но употребляя надъ собою усиліе, чтобы вырвать у доньи Маріи-Хозефы тайну, на которую та намекала.

— Вотъ это мило! Къ кому же другому могутъ относиться мои слова, какъ не къ самому Даніэлю?…

— О, это невозможно, сеньора. Даніэль никогда меня не обманывалъ.

— Я сама до сихъ поръ такъ думала, но у меня есть факты.

— Факты?!…

— Доказательства. Думали ли вы когда нибудь о Предмстьи? Послушайте, будемъ говорить откровенно, меня вдь провести трудно.

— Иногда мн случается говорить о Предмстьи, но я, право, не вижу, какое отношеніе можетъ имть ко мн эта часть города.

— Къ вамъ косвенное, къ Даніэлю — прямое.

— Вы думаете?

— Не я одна, но это знаетъ и такъ думаетъ нкая Амалія, кузина нкоего Даніэля, короткаго знакомаго и почти нарченнаго одной двицы, которую зовутъ Флоренсіей. Ну, что, поняли теперь, моя невинная голубка? сказала со смхомъ старуха, гладя своей грязной рукою атласное, розовое плечико Флоренсіи.

— Я нсколько догадываюсь о томъ, что вы хотите сказать мн, но думаю, что во всемъ этомъ скрывается недоразумніе, проговорила двушка съ притворной увренностью, тогда какъ сердце ея почувствовало ударъ, къ которому оно не было приготовлено, хотя ей хорошо былъ извстенъ ядовитый языкъ старой сплетницы, разговаривавшей съ нею, но какая женщина не склонна легко поврить тому, что она забыта и обманута избранникомъ своего сердца!

— Нтъ, ужь извините, сеньорита, я нисколько не ошибаюсь. Кого видитъ Амалія — эта интересная вдовушка, живущая независимо и уединенно въ своемъ дом? Только одного Даніеля. Зачмъ навщаетъ Даніэль, молодой, красивый собою мужчина, свою молоденькую, хорошенькую кузину, совершенно свободную въ своихъ поступкахъ? Ужь врно не затмъ, чтобъ перебирать съ нею четки. Чмъ объяснить затворническую жизнь Амаліи? Даніэль это знаетъ, потому что онъ одинъ бываетъ въ ея дом. Отчего Даніэля никогда уже не видно въ обществ? Да оттого, что Даніэль вс вечера проводитъ у своей кузины, а потомъ уже, поздне, является и къ вамъ. Вотъ каковы ныншніе молодые люди: перепархиваютъ съ цвтка на цвтокъ, словно мотыльки какіе! Однако, однако. что съ вами? Вы поблднли.

— Это ничего, сеньора, сказала Флоренсія, дйствительно поблднвшая, какъ полотно, потому что вся ея кровь прилила къ сердцу.

— Ахъ, бдненькая, ха, ха, ха!.. разразилась пронзительнымъ смхомъ донья Марія-Хозефа,— а вдь я еще не все сказала… Какъ эти бдненькія двушки не въ мру впечатлительны!

— Еще не все! проговорила Флоренсія.

— Нтъ, нтъ, я никому не желаю доставлять горе, сказала старуха, продолжая хохотать во все горло и наслаждаясь муками, которымъ она подвергала сердце своей жертвы.

— Итакъ, прощайте сеньора, пробормотала Флоренсія, вставая съ мста и дрожа отъ волненія.

— Бдняжечка! Надерите ему хорошенько уши! Не позволяйте водить себя за носъ!!..

И старуха, сидя по прежнему на диван, опять разразилась своимъ злобнымъ хохотомъ, то былъ демонскій смхъ, морщившій и расширявшій грубую, отвислую кожу этой физіономіи, тамъ и сямъ усянную пятнами, и въ эту минуту смющаяся старуха сильно напоминала собою сказочныхъ вдьмъ, дйствующихъ въ испанскихъ легендахъ.

— Мое почтеніе, сеньора, откланивалась Флоренсія, подавая руку той, которая нарушила свтлый миръ ея души и набросила первую тнь ужаснаго подозрнія на врность любимаго ею человка.

— Прощайте, душечка, прощайте. Поклонитесь отъ меня вашей мамаш, скажите, пусть поправляется, чтобы мы могли скоро увидться. До свиданія,— и глядите въ оба, ха, ха, ха!

И не переставая хохотать, старуха проводила сеньориту Дюпаскье до самаго подъзда.

Несчастная молодая двушка сла въ свой экипажъ и должна была растегнуть корсетъ, чтобы вздохнуть свободне, такъ какъ въ эту минуту она была близка къ обмороку. Природа надлила Флоренсію упорнымъ темпераментомъ, лишеннымъ удобнаго, средства противъ грусти — слезъ которыя, безъ всякаго сомннія, уносятъ съ собою значительную часть физическаго давленія, испытываемаго сердцемъ при внезапныхъ и горестныхъ ощущеніяхъ.

Скоро въ дятельной головк двушки возникло критическое размышленіе — верховная способность человка, возвышающая его надъ всмъ созданнымъ и часто длающая ему еще боле тяжелыми т страданія, отъ которыхъ онъ старается избавиться путемъ этого размышленія.

— Дйствительно, разсуждала сама съ собой Флоренсія,— Даніэль часто отправляется куда-то верхомъ на лошади, и я до сихъ поръ никакъ не могла узнать, гд онъ бываетъ по вечерамъ. Нсколько разъ,— напримръ, вчера вечеромъ,— онъ уходилъ отъ меня въ девять часовъ. Никогда не вызывался онъ познакомить меня съ своей кузиной. Съ другой стороны, этой женщин, кажется, извстно дно морское. Она знаетъ все, что длается и говорится въ Буэносъ-Айрес, и для собранія этихъ свденій она располагаетъ всми средствами, внушаемыми ей извданнымъ коварствомъ ея ума и злобными стремленіями сердца. Эта женщина говорила съ такою твердою увренностью, она сказала мн, что у нея есть доказательства. За что ей меня ненавидть или обманывать?!.. О, Боже мой, Боже мой, такъ это, значитъ, правда! громко стонала Флоренсія, закрывая руками лицо, съ котораго блуждающій румянецъ то изчезалъ, то опять появлялся. И головка ея терялась въ цломъ океан воспоминаній, соображеній и сомнній, неимя достаточной силы стряхнуть съ себя этотъ дикій сумбуръ, потому что въ Флоренсіи, чувствительность сердца пересиливала, какъ это обыкновенно говорится, блестящій и живой умъ, и заставляла ее всецло сосредоточиваться въ тхъ положеніяхъ, которыя наполняли все ея существо блаженствомъ или страданіемъ.

Блдная, до глубины души взволнованная, Флоренсія раздумывала теперь только о томъ, что говорилъ ей Даніэль объ Амаліи, какъ онъ восхвалялъ красоту своей кузины ея дарованія, ея утонченный вкусъ. Въ такомъ безотрадномъ настроеніи Флоренсія пріхала домой въ половин второго, ршившись сообщить матери все, что слышала, потому что Флоренсія, любя Даніэля больше всего на свт, считала мать первымъ и лучшимъ своимъ другомъ. Къ счастію Флоренсія не застала матери дома, и, усвшись одиноко въ зал, вся отдалась тяжкому раздумью и не замтила приближенія той минуты, когда долженъ былъ явиться Даніэль, о чемъ онъ извщалъ сегодня въ своемъ утреннемъ письм.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Какіе были у Даніэля агенты.

Въ девять часовъ утра Даніэль спокойно одвался при помощи своего врнаго Фермина, который уже исполнилъ вс порученія, возложенныя на него господиномъ.

— Сама Флоренсія взяла цвты? спросилъ Даніэль своею слугу, проводя щеткою по своимъ темнокаштановымъ волосамъ и жиденькимъ бакамъ, соединявшимся въ бороду согласно съ предписаніями тогдашней федеральной моды.

— Она сама, сеньоръ.

— И письмо?

— Такъ точно, и письмо вмст съ цвтами.

— А не замтилъ, была ли она довольна?

— Кажется, что такъ, но сеньорита изволила удивиться, когда я ей подалъ письмо. Изволила спросить, не случилось ли чего новаго.

— Бдненькая! Ну-ка, разскажи, какъ она была одта, да разсказывай толкомъ, все, какъ слдуетъ. Сначала скажи, что она длала, когда ты пришелъ?

— Изволила находиться въ цвтник, между жасминами, и развертывала локоны изъ папильотокъ.

— Свои чудные, золотые локоны!— Ну, ну, продолжай, сказалъ Даніэль, повязавъ черный шелковый галстукъ вокругъ шеи.

— Больше ничего не изволила длать.

— Я спрашивалъ тебя, какъ она была, одта.

— Въ блое платье съ зелеными лентами, все было открыто спереди и привязано къ поясу.

— Классическое описаніе, нечего сказать! Это, дружокъ Ферминъ, называется утреннее неглиже. Воображаю, какъ она была очаровательна. Ну, ну, чтожь дале?

— Больше ничего.

— Глупъ ты, сердечный.

— Чмъ же я виноватъ, что на ней ничего больше не было?!

— Да врно же были какія нибудь ботинки на ногахъ, шаль или платокъ на плечахъ, какая нибудь лента у пояса. Нужно было, братецъ, все это хорошенько разглядть!

— Да, было когда мн съ этимъ возиться! отвчалъ слуга Даніэля флегматически и съ тмъ плутовскимъ выраженіемъ физіономіи, которое составляетъ отличительную черту истаго гаучо, потому что Ферминъ, дйствительно, былъ сынъ степей, хотя привычка городской жизни нсколько измнила типическія особенности его дтства.

— Однимъ словомъ — ты глупъ. Теперь скажи-ка мн, кто тамъ теперь?

— Женщина, которую вы приказывали позвать къ вамъ, и донъ Кандидо.

— А, мой учитель чистописанія,— геній прилагательныхъ и риторическихъ отступленій! Зачмъ это онъ могъ пожаловать ко мн? Но знаешь ли ты, Форминъ?

— Нтъ, не знаю, сеньоръ. Онъ сказалъ мн, что ему нужно переговорить съ вами, что онъ приходилъ еще въ шесть часовъ, но дверь была заперта, и потому онъ опять возвратился сюда въ семь часовъ, и съ тхъ поръ ждетъ здсь, пока вы его примете.

— Вдь эдакій оригиналъ — мой прежній учитель калиграфіи! Онъ никакъ не намренъ отказаться отъ привычки безпокоить меня изъ-за пустяковъ, ему видно хочется пріучить меня вставать въ шесть часовъ утра.— Ты впустишь его въ мой кабинетъ, когда уже уйдетъ донья Марселина, а эта барыня пусть пожалуетъ сію же минуту, сказалъ Даніэль, надвая долгополый голубой кафтанъ въ род халата, оттнявшій близну прекрасныхъ рукъ молодого человка, потому что эти руки, дйствительно, могли возбудить зависть въ любой кокетк.

— Прикажете впустить? спросилъ Ферминъ какъ бы въ нершительности.

— Сдлайте мн такое одолженіе, мой цломудренный сеньоръ донъ Ферминъ,— кажется сказано ясно. Просить сюда же, въ эту минуту, и когда войдетъ эта женщина, плотно притворить вотъ эту дверь и другую, которая ведетъ изъ кабинета въ пріемную.

Минуту спустя оглушительный шелестъ тяжелаго женскаго платья возвстилъ Даніэлю шествіе доньи Марселины по смежному кабинету.

Явилась, наконецъ, донья Марселина — въ темнокоричневомъ шелковомъ плать и огромномъ платк, лежавшемъ на плечахъ неизмримымъ треугольникомъ, котораго острый конецъ почти волочился по земл. Рука держала усердно накрахмаленный носовой платочикъ, по самой его средин, чтобы были видны по концамъ его четыре купидончика, вышитые розовой шерстью. Объемистый красный бантъ съ лвой стороны головы дополнялъ видимый гардеробъ этой барыни, самой лучшей принадлежностью ея смуглаго, мясистаго лица были большіе черные глаза, которые въ эпоху своего первобытнаго блеска, вроятно, могли быть названы прекрасными, но увы!— сорокъ восемь зимъ были рзко написаны на этомъ лиц, носившемъ также слды многихъ житейскихъ бурь, и напрасно этотъ почтенный возрастъ старались скрыть два большіе свертка щетинистыхъ волосъ, ниспадавшихъ до подбородка и имвшихъ какой-то невыразимый оттнокъ, средній между цвтомъ шоколада и недожаренаго кофе. Прибавивъ къ этому боле высокую, чмъ низкую фигуру, боле дородное, чмъ тощее тло, котораго наиболе видной выпуклостью была грудь, похожая ни дать, ни взять, на плотно набитый животъ,— можно составить себ приблизительное понятіе о донь Марселин, которой Даніель кивнулъ головой, не вставая со стула, съ ласковой, но нисколько не фамильярной улыбой, составляющей преимущество высокопоставленныхъ лицъ, привыкшихъ имть дло съ подчиненными.

— Вотъ именно вы мн и нужны, донья Марселина, сказалъ молодой человкъ, указывая на стулъ противъ себя.

— Я всегда къ вашимъ услугамъ, сеньоръ донъ Даніэль, отозвалась гостья, отягивая по бокамъ платье кончиками пальцевъ, какъ будто собиралась танцовать благопристойный, граціозный минуэтъ нашихъ праддовъ, причемъ стулъ совершенно изчезъ подъ этой объемистой тушей.

— Прежде всего, какъ поживаете вы и ваши домашніе? спросилъ Даніэль, имвшій обыкновеніе пробираться ощупью, хотя бы и по совершенно извстной ему дорог, по которой онъ шелъ еще вчера.

— Скверно, мерзко, сеньоръ,— ныншняя жизнь въ Буэносъ-Айрес способна очистить самые тяжкіе грхи смертнаго.

— Это сильно подвинетъ васъ впередъ въ вашемъ путешествіи по мытарствамъ.

— Другіе больше засли въ грхахъ, чмъ я, да и то сподобятся вчнаго блаженства.

— Напримръ?

— Напримръ т, которыхъ вы знаете.

— Признаюсь вамъ, что я многое легко забываю.

— Ну, а я нтъ, хотя бы я прожила двсти лтъ, все-таки бы каждый день вспоминала, какъ они со мною…

— Непохвально. Мы должны прощать нашимъ врагамъ по слову евангельскому.

— Прощать?! Посл того, какъ они смертельно оскорбили меня, лишили добраго имени и смшали съ публичными женщинами? О, никогда! У меня сердце Капулетти.

— Э, другъ мой, сказалъ Даніэль, съ трудомъ удерживаясь отъ смха при этомъ сравненіи доньи Марселины,— вы всегда любите преувеличивать, чуть только заговорите объ этой матеріи.

— Какое тутъ преувеличенье! Поставить мени на одну линію со всякой сволочью, смшать меня съ нею, гнать меня изъ Буэносъ-Айреса,— меня, которая принимала въ своемъ дом цвтъ столичнаго общества — разв этого мало? Не думайте, чтобы виною было мое поведеніе, нтъ, это было политическое мщеніе, потому что мои мннія были всмъ извстны. Прежде я была окружена избраннымъ обществомъ унитаріевъ. У меня бывали министры, юристы, поэты, доктора, литераторы наша соль земли. И вдругъ я была помщена въ разрядъ падшихъ, когда Томасъ Анчоренъ декретировалъ изгнаніе публичныхъ женщинъ,— этотъ старый ханжа и взяточникъ, который вполн заслужилъ написанный на него тогда, извстный памфлетикъ, начинающійся такъ:

Зачмъ ты блый свтъ морочишь…

— Хорошіе стишки, донья Марселина очень хорошіе.

— Премиленькіе. Это было сочинено про него въ 1833 году. Ахъ, это тяжкое оскорбленіе я испытала въ эпоху первой администрація этого изувра-гаучо, который мстилъ мн за мои мннія и также, можетъ быть, за мое пристрастіе къ литератур, потому что вс мы, занимавшіеся ею, были ему ненавистны. Вс мои друзья были изгнаны. О, блаженная эпоха Варелы и Гальярдо! Прошла безвозвратно, канула въ вчность, какъ говоритъ… помните ли вы, сеньоръ донъ Даніэль?..

И донья Марселина, уже порядкомъ взопрвшая впродолженіи своей тирады, провела носовымъ платкомъ по лицу и откинула съ груди на плечи свой необъятный треугольникъ.

— Да, это была вопіющая несправедливость, сказалъ Даніэль съ самымъ серьезнымъ и глубокомысленнымъ выраженіемъ въ лиц, котороо несмотря на это носило вс признаки самаго задушевнаго внутренняго смха.

— Именно вопіющая!

— И отъ которой васъ могла спасти только ваши сильныя связи.

— Да, да, я нсколько разъ уже говорила вамъ объ этомъ: меня спасъ одинъ изъ моихъ многоуважаемыхъ благопріятелей, тронутый моей угнетенной и преслдуемой невинностью — самымъ плачевнымъ зрлищемъ, какъ говоритъ Руссо, патетически произнесла донья Марселина, любившая выставлять на показъ свои литературныя познанія и скрывать свои художества другого рода.

— Руссо былъ совершенно правъ, высказавъ это необыкновенное моральное открытіе, сказалъ Даніэль, употребляя неимоврныя усилія, чтобы не прыснуть со смху, когда такая личность, какъ донья Марселина, сослалась на такой авторитетъ, какъ Руссо.

— Да, да, именно онъ это написалъ. О, у меня изумительная память! Я знала наизусть отъ доски до доски всю Аргію и Дидону на слдующій день посл первого представленія.

— Непостижимо!

— А между тмъ, это правда. Не хотите ли я вамъ продекламирую сонъ Дидоны и безуміе Креона. Тутъ будетъ около десяти страницъ, и начинается этотъ пассажъ такимъ образомъ:

‘О, боги горніе! О рокъ злосчастный мой!…’

— Нтъ, нтъ, ужь увольте, сдлайте милость, сказалъ, прерывая ее, Даніэль, боясь чтобы она не принялась въ самомъ дл декламировать это нескончаемое безуміе, сводящее съ ума отъ скуки всякаго, кто видлъ на сцен или читалъ трагедію классическаго поэта унитаріевъ.

— Ну, какъ вамъ угодно.

— Что же вы теперь читаете, сеньора донья Марселина?

— Теперь читаю ‘Сына карнавала’, а посл примусь за ‘Люцинду’, которую оканчиваетъ моя племянница Томазита.

— Хорошія книжки! Кто же васъ ссужаетъ этими безсмертными твореніями? спросилъ Даніэль, склонясь на ручку кресла и устремляя спокойные, проницательные глаза на физіономію этой просвщенной читательницы.

— Мн-то ихъ никто не даетъ, ихъ приноситъ къ намъ аббатъ Гаэте для моей племянницы Андреи.

— Аббатъ Гаэто! сказалъ Даніэль, теперь уже безцеремонно разражаясь хохотомъ.

— И я ему за это очень благодарна: образованные люди хорошо знаютъ, что молоденькія двушки должны читать и хорошее, и дурное, чтобы уберечься обольщеній свта.

— Совершенно врно, донья Марселина. Я не понимаю только, какимъ образомъ женщина съ вашими политическими убжденіями можетъ вести дружбу съ этимъ достопочтеннымъ аббатомъ, сдлавшимся въ настоящее время свтиломъ первой величины на неб федераціи.

— Да, я сама каждый день угощаю его за это порядочными головомойками

— И онъ выслушиваетъ ихъ терпливо?

— Ничего себ. Смется, поворачиваетъ спину и отправляется въ комнату Гертрудиты, которой читаетъ принесенныя съ собой книги.

— Гертрудиты? Такъ у васъ въ дом обитаетъ еще какая-то юная Гертрудита?

— Это моя племянница, поселившаяся у меня съ мсяцъ тому назадъ.

— Святая великомученица Варвара!.. Да у васъ больше племянницъ, чмъ сколько было внуковъ у Адама по линіи Сиа, сына Каина и Ады! Читали ли вы библію, донья Марселина?

— Нтъ, не читала.

— Ну, такъ ужь врно читали Донъ Кихота?

— И этого не знаю.

— Изволите ли видть, этотъ добрый человкъ, очень много похожій наружностью и подвигами на генерала Орибо, утверждалъ, что въ обществ не можетъ быть прочнаго порядка безъ нкоторой спеціальности, и эту-то спеціальность вы исправляете достойнйшимъ образомъ.

— Вы хотите сказать о томъ покровительств, какое я оказываю моимъ бднымъ племянницамъ?

— Вотъ именно о покровительств.

— Чтожь, я длаю для нихъ все, что могу.

— А что если бы достопочтенный аббатъ увидлъ въ вашемъ дом то, что нашелъ я, когда явился къ вамъ въ первый разъ по рекомендаціи мистера Дугласа?

— О, Боже, гибель моя была бы неизбжна! Но аббатъ Гаэте наврное не такъ любопытенъ, какъ сеньоръ донъ-Даніэль Бельо, сказала донья Марселина тономъ любезнаго упрека.

— Согласенъ, что вы правы, но правъ также и я. Въ то время я зашелъ къ вамъ съ письмомъ, которое вы должны были снести по адресу. Я попросилъ у васъ чернилъ, чтобы надписать конвертъ. Вдругъ кто-то постучалъ въ дверь. Вы сказали мн, чтобъ я спрятался въ спальню, и что тамъ на стол я найду чернилицу. Я принялся искать, нигд ея не находилъ, отворилъ ящикъ и…

— Вы не должны были того читать, что тамъ было, проказникъ, прервала его донья Марселина еще боле медоточивымъ голоскомъ, которымъ заговаривала всегда, чуть только Даніэль напоминалъ ей объ этой исторіи, что случалось при каждомъ ихъ свиданіи.

— Но какъ было бороться съ любопытствомъ? Газеты и журналы изъ Монтевидео…

— Ихъ прислалъ мн мой сынъ, какъ уже и вамъ докладывала.

— Да, но письмо!

— Ахъ, да, письмо! За него эти варвары разстрляли бы меня безъ малйшаго состраданія. Ахъ, какъ я была неосторожна! Что же вы съ нимъ сдлали, мой миленькій,— оно до сихъ поръ у васъ?

— Вы осмлились написать, что когда Лаваллье вступитъ въ городъ, вы обржете носы всмъ женщинамъ изъ отродья Розасовъ,— о, это тяжкое оскорбленіе, донья Марселина!

— Что прикажете длать… Стою горой за свободу! И притомъ посл всего, что я испытала! О, съ какимъ восторгомъ я исполнила бы мою угрозу!.. Однако, письмо-то, письмо еще у васъ, шалунъ вы эдакій? спросила опять донья Марселина, употребляя надъ собой замтное усиліе, чтобы улыбнуться.

— Я уже сказалъ вамъ, что завладлъ этимъ письмомъ только для того, чтобы избавить васъ отъ опасности.

— Но вы должны были уничтожить, изорвать его.

— Тогда я сдлалъ бы непростительную глупость.

— Но зачмъ же вы держите его у себя?

— Чтобы при боле утшительныхъ обстоятельствахъ имть въ рукахъ документъ, свидтельствующій о вашемъ патріотизм. Я желаю, чтобы впослдствіи вы получили достойное вознагражденіе за т услуги, которыя вы мн оказываете.

— Только для этой цли вы сохраняете письмо!

— До сихъ поръ вы не давали мн повода руководствоваться какою нибудь заднею мыслію, проговорилъ Даніель съ особеннымъ, значительнымъ удареніемъ на каждомъ слов.

— И никогда не дамъ! отозвалась бдная барыня, выпуская изъ легкихъ огромный столбъ воздуха, скопившагося въ ея груди впродолженіи разговора о письм, которое постоянно ее мучило, какъ неотступный кошемаръ.

— Охотно врю. Теперь поговоримте о дл. Когда вы видли Дугласа?..

— Дня три тому назадъ. Вчера онъ отправился съ пятью человками, изъ которыхъ двое были рекомендованы ему мною.

— Очень хороши. Вамъ нужно будетъ съ нимъ повидаться сегодня.

— Сегодня?

— Даже сейчасъ.

— За мною не будетъ остановки.

Даніэль пошелъ въ свой рабочій кабинетъ, приподнялъ бронзовую чернилицу и вынулъ оттуда спрятанное тамъ письмо, которое было написано ночью. Затмъ онъ вложилъ его въ новый конвертъ и, взявъ перо, возвратился въ спальню.

— Надпишите конвертъ этого письма.

— Я?

— Да, вы, напишите: ‘г-ну Дугласу’.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

— Готово, сказала всесвтная тетушка, написавъ это имя, причемъ письменнымъ столомъ служило для нея мясистое ея колно.

— Вы отправитесь къ мистеру Дугласу, и глазъ на глазъ передайте ему отъ меня это письмо.

— Слушаю-съ.

— Спрячьте письмо у себя возл груди.

— Ужь спрятано. Будьте совершенно спокойны.

— Теперь мн нужно потолковать съ вами о другомъ.

— Я всегда готова къ вашимъ услугамъ.

— Мн необходимо быть въ вашемъ дом завтра или посл завтра вечеромъ, но такъ, чтобы тамъ больше никого не было,— всего на полчаса.

— Когда вамъ будетъ угодно. Я отправлюсь съ двушками прогуляться. Но какъ намъ быть съ ключомъ?

— Сегодня же вы прикажете сдлать другой ключъ, совершенно одинаковый съ вашимъ, и пришлите мн его завтра утромъ, увдомивъ меня въ тоже время о дн и час, когда вы выйдете изъ дома. Мн хотлось бы, чтобы это было во время всенощной, потому что тогда мн легче быть незамченнымъ.

— О, наша улица безлюдна, какъ пустыня. Только лтомъ иногда видишь прохожихъ, отправляющихся купаться, такъ какъ домъ расположенъ по близости къ рк.

— Я желаю также, чтобы вы оставили настежь вс внутреннія двери.

— Тамъ-то украсть нечего,

— Когда нибудь, можетъ быть, и найдется кое-что. Отъ васъ я требую только осторожности и молчанія. Малйшая нескромность будетъ стоить вамъ головы, а я не рискую ни однимъ волоскомъ.

— Моя жизнь уже давно находится въ рукахъ вашихъ, сеньоръ донъ Даніэль, да если бы этого и не было, я все-таки была бы согласна пролить мою кровь за послдняго унитарія.

— Тутъ нтъ никакой рчи объ унитаріяхъ, и я никогда не говорилъ вамъ, кто я таковъ,— поняли ли вы все, какъ слдуетъ?

— Природа дала мн необыкновенную память, проговорила донья Марселина, которую нсколько смутилъ серьезный тонъ послднихъ словъ Даніэля.

— Прекрасно. Вообразите себ, что я далъ вамъ урокъ въ драматической декламаціи, и затмъ намъ надобно разстаться.

Даніэль вошелъ въ свой кабинетъ, отперъ письменный столъ и вынулъ оттуда банковый билетъ въ пятьсотъ піастровъ.

— Вотъ здсь вамъ на другой ключъ и на лакомства для вашихъ племянницъ во время прогулки.

— О, вы драгоцнный молодой человкъ! съ жаромъ сказала любительница декламаціи,— въ одинъ разъ и безъ всякаго интереса вы гораздо щедре, чмъ какимъ показалъ себя падре Гаэте относительно моей племянницы Гертруды впродолженіи цлаго мсяца.

— Однако, вы все-таки старайтесь съ нимъ ладить. Теперь до свиданія.

— Я всегда и по всемъ готова къ вашимъ услугамъ, сеньоръ донъ Даніель, произнесла донья Марселина съ поклономъ, нелишеннымъ нкоторой граціи. Затмъ эта барыня важной павою поплыла изъ комнаты.

ГЛАВА ОДИННАЦАТАЯ.
Въ которой читатель опять сталкивается съ обладателемъ камышевой трости.

Когда донья Марселина скрылась за дверью, Форминъ ввелъ въ кабинетъ своего господина того старика, который такъ важно прогуливался сегодня утромъ по городу.

Держа въ лвой рук шляпу, а въ правой — камышевую трость, этотъ старичекъ вошелъ съ величественною осанкою, потомъ сейчасъ же положилъ шляпу и трость на стулъ и поспшно протянулъ Даніэлю руку.

— Здравствуй, мой добрйшій и почтеннйшій Даніэль. Сегодня мн крайне необходимо переговорить съ гобою, а тутъ какъ нарочно я встрчаюсь на своемъ пути съ величайшими затрудненіями,— я, твой первый наставникъ! Однако, я, наконецъ, тебя вижу и, съ твоего позволенія, сажусь.

— Вдь вы знаете, сеньоръ, что я обыкновенно встаю не очень рано.

— Ты всегда имлъ эту непреоборимую привычку, этотъ врожденный инстинктъ. Часто я долженъ былъ принимать противъ тебя суровыя мры, чтобы заставить тебя не пропускать священныхъ часовъ класснаго преподаванія.

— И, однако, со всми вашими суровыми мрами, вы все-таки не выучили меня порядочно писать, къ величайшему моему прискорбію, мой достойнйшій сеньоръ донъ-Кандидо.

— И къ моему неописанному восторгу.

— Неужели?! Въ такомъ случа очень вамъ благодаренъ, сеньоръ.

— Впродолженіи тридцати двухъ лтъ, которые я посвятилъ святому, благородному и трудному длу преподаванія, мн пришлось замтить, что только тупоголовые ученики пріобртали въ короткое время красивый, разборчивый, легкій и чистый почеркъ, и что дти съ рдкими и блестящими дарованьями, подобныя теб, никогда не пріучаются писать даже мало-мальски сносно.

— Благодарю за комплиментъ, но признаюсь вамъ, что лучшій почеркъ нисколько не повредилъ бы мн.

— Все это, однако, не мшаетъ теб питать ко мн искреннее и глубокое расположеніе.

— Конечно, нтъ, сеньоръ, я уважаю васъ, также какъ и всхъ людей, заботившихся о моемъ дтств.

— И ты согласился бы оказать мн услугу, если бы я къ теб обратился съ просьбою?

— Съ величайшимъ удовольствіемъ, если бы могъ чмъ нибудь служить вамъ. Говорите со мной откровенно.

— Ты хочешь этого?

— Теперь матеріальные интересы вообще сильно потрясены. Мы переживаемъ такое время, когда финансовыя затрудненія сдлались очень обыкновенными. Выскажитесь откровенно, сдлайте одолженіе, повторилъ Даніэль, желая избавить свого наставника отъ непріятной необходимости первому заговорить о своихъ карманныхъ невзгодахъ, если только они привели сегодня къ нему донъ Кандидо.

— Нтъ, я не нуждаюсь ни въ металлическихъ, ни въ бумажныхъ деньгахъ. Благодаря моей бережливости, я усплъ скопить маленькій капиталецъ, и теперь доходы съ него обезпечиваютъ мн сносное, безбдное существованіе. Я хочу просить тебя о другой, боле важной услуг. Въ жизни нашей бываютъ ужасныя эпохи. Это — эпохи всеобщаго мрака, плачевныхъ переворотовъ, которые подвергаютъ опасности всхъ насъ — невинныхъ и виновныхъ! Эти революціи можно уподобить ужаснымъ, свирпымъ бурямъ, которыя, застигнувъ въ открытомъ, тревожномъ мор судно, угрожаютъ уничтожитъ его со всми пассажирами, не различая добродтельныхъ людей отъ злодевъ, людей, ходящихъ по путямъ божіимъ, отъ закоренлыхъ гршниковъ. Я помню одно свое морское путешествіе. Силы небесныя, какое ужасное плаваніе! Съ нами былъ одинъ францисканскій мопахъ. Отличнйшій человкъ! Нтъ, Даніэль, что ни говори, а, право, и между духовными лицами есть предостойнйшіе люди… я зналъ такихъ, которые могли бы быть названы образцами христіанскихъ добродтелей, есть, правда, между ними и дурные люди, но вдь въ жизни все такъ бываетъ и…

— Извините, сеньоръ, вы кажется, удалились отъ своего главнаго предмета, замтилъ Даніэль, знавшій по опыту, что этотъ собесдникъ принадлежалъ къ числу тхъ оригиналовъ, которые никогда не окончатъ своихъ разглагольствованій, если дать полную свободу ихъ неистощимой словоохотливости.

— Сейчасъ, душа моя, сейчасъ, надо же высказать все обстоятельно.

— Я держусь того правила, сеньоръ, что о предмет какой нибудь важности лучше всего говорить безъ всякихъ обиняковъ, и прямо, не уклоняясь въ сторону, идти къ заключенію. Итакъ, къ длу, настаивалъ Даніэль, не чувствуя сегодня въ себ охоты забавляться или терять безполезно время, хотя иногда его очень смшило обиліе разношерстныхъ прилагательныхъ, которыми его прежній учитель чистописанія любилъ уснащать свои нескончаемыя тирады.

— Изволь, буду говорить теб, какъ нжному, любящему, благовоспитанному и разсудительному сыну.

— Довольно съ меня и послдняго качества,— чгожь дале?

— Я знаю, что ты плывешь при попутномъ втр, продолжалъ донъ Кандидо, любившій не мене прилагательныхъ всякія риторическія иносказательности.

— Вотъ этого я не понимаю.

— Я хочу сказать, что твои сильныя связи, твои вліятельные друзья, твое собственное высокое значеніе, постоянно укрпляемое неизмннымъ, блестящимъ, поразительнымъ успхомъ твоей завидной общественной карьеры, сильный авторитетъ твоего достойнйшаго папеньки…

— О, ради самаго неба, сеньоръ, поврьте мн, что есть положенія, которыхъ не можетъ долго выносить мой организмъ,— скажите же мн, наконецъ, что вамъ отъ меня угодно?

— Ахъ, другъ мой, объ этомъ я и рчь веду. Ты настоящая фосфорная спичка. Такимъ, совершенно такимъ, я припоминаю тебя, когда ты садился возл меня съ правой стороны въ зеленой курточк и съ волосами до самыхъ плечъ. Если дверь во время уроковъ чистописанія была отворена, ты оставлялъ свою шапку и со всхъ ногъ улепетывалъ къ себ домой. Итакъ, я сказалъ, что твое видное положеніе, къ которому открыли теб широкую, ровную, просторную и блестящую дорогу связи твоего почтеннаго, умнаго, со всми обходительнаго отца, истиннаго патріота, точно также какъ и твои рдкія дарованія и твоя глубокая, врожденная склонность къ искреннему задушевному, братскому общежитію съ людьми…

— Очень хорошо, очень хорошо,— что же я могу для васъ сдлать?..

— Выслушай меня.

— Слушаю.

— Я знаю, что по мр того, какъ горизонтъ событій становится мрачне и гнетъ обстоятельствъ тяжеле…

— Ну, надо вооружиться терпніемъ! сказалъ самъ себ Даніэль, превозмогая себя, къ чему онъ уже привыкъ впродолженіи нсколькихъ лтъ своей тревожной практической жизни.

— У тебя есть связи.

— Многія,— дальше.

— И въ числ ихъ ты пользуешься лестнымъ расположеніемъ господина начальника полиціи донъ Бнрнандо Викторика. Не правда ли?

— Правда, что же вамъ угодно?

— Выслушай же меня, Даніэль. Я выучилъ тебя писать, я любилъ тебя, какъ сына, за твой живой, веселый, игривый, быстрый, дятельный…

— Благодарю, благодарю васъ, сеньоръ.

— Изъ всхъ моихъ прежнихъ питомцевъ я къ теб одному не боюсь питать чувство дружбы и близкой пріязни въ настоящее время,— въ это роковое время, которое, покрывшись зловщею бурною, молніеносною тучею общественныхъ потрясеній и разнузданныхъ страстей, угрожаетъ моему бдному, одинокому, безпомощному существованію полнйшей, неотразимой, жестокой гибелью.

— Что же вамъ, наконецъ, угодно? спросилъ Даніэль, закусывая губы, но не обнаруживая на своемъ лиц ни малйшихъ признаковъ нетерпнія, которое внутренно онъ давно уже чувствовалъ.

— Я хочу, чтобы ты оказалъ мн большую и очень важную услугу, мой дорогой и уважаемый Даніэль.

— Но вдь это же самое вы изволили уже сказать въ начал нашей бесдыI

— Не горячись, голубчикъ, объяснимся по порядку, послдовательно.

— Объяснимся, какъ вамъ угодно, только Бога ради объяснимся, наконецъ.

— Ты имешь связи?

— Да, сеньоръ.

— Вліятельныя?

— Да, сеньоръ.

— Ты друженъ также съ Викторикою?

— Да, сеньоръ.

— Такъ видишь ли, мой достойнйшій Даніэль, похлопочи…

— О чемъ?

— Ужъ, Даніэль, заклинаю тебя твоими первыми прописями, которыя я поправлялъ съ такимъ наслажденіемъ, исхлопочи, пожалуйста… мы одни?

— Совершенно одни, отвчалъ Даніэль, нсколько удивляясь, что донъ Кандидо все боле и боле блднлъ по мр приближенія къ роковому объясненію.

— Такъ ужь ради всего дли тебя дорогого похлопочи, чтобы меня…

— Да что же, что, ради всхъ святыхъ угодниковъ?

— Чтобъ меня посадили въ тюрьму, дружочикъ Даніэль, боязливо шепнулъ донъ Кандидо на ухо своему бывшему питомцу, который вдругъ отскочилъ назадъ, неподвижно устремивъ взглядъ на своего собесдника, какъ бы желая убдиться, не обнаруживаетъ ли физіономія донъ Кандидо какихъ либо признаковъ умопомшательства.

— Ты удивляешься? продолжалъ донъ Кандидо,— а между тмъ я прошу отъ тебя этой важной услуги, какъ величайшаго, драгоцннйшаго, спасительнйшаго благодянія, какое только можетъ оказать смертный.

— Съ какою цлію ни желаете подвергнуться тюремному заключенію? спросилъ Даніэль, не находя ни одной мысли, которая могла бы его успокоить на счетъ правильности умственныхъ отправленій его эксъ-наставника.

— Съ какою цлію? Гмъ, хочу жить спокойно, безмятежно, безбоязненно, пока пройдетъ ужасная, всесокрушающая тревога, угрожающая всмъ намъ.

— Тревога?

— Да, другъ мой, тревога, буря, гроза, ураганъ, погромъ… О, ты еще не знаешь, какія ужасныя, кровавыя революціи могутъ возникнуть между людьми и, въ особенности, какія роковыя ошибки случаются въ такихъ передрягахъ. Въ 1820 г.,— въ томъ ужасномъ году, когда вс, какъ будто, рехнулись въ Буэносъ-Айрес, я былъ два раза арестованъ по ошибк, а теперь въ 1840 году, когда вс подлались демонами, я сильно боюсь чтобы мн не отрубили голову тоже какъ нибудь по ошибк. Я знаю настоящее положеніе длъ, знаю, что предстоитъ въ будущемъ, и хочу, чтобы меня посадили въ тюрьму за какой нибудь гражданскій проступокъ, за что нибудь такое, что не принадлежитъ къ области политики.

— Но въ чемъ же дло? Что предстоитъ въ будущемъ? спросилъ Даніэль, начиная подозрвать, что въ словахъ донъ Кандидо была скрыта какая-то важная мысль.

— Какъ въ чемъ дло? Разв ты не читаешь ‘Газету’, которая каждый день наполняется зврскими угрозами народной ярости, предсказаніемъ кровавыхъ смятеній, рзни, смерти?

— Но все это направлено противъ унитаріевъ, а вы, сколь ко мн извстно, не замшаны ни въ какихъ противуправительственныхъ интригахъ,

— А, нтъ, Боже упаси, только видишь ли эти ужасныя, громовыя, потрясающія, изступленныя угрозы направлены не противъ однихъ унитаріевъ, а противъ всхъ, и притомъ и трепещу при мысли о роковыхъ ошибкахъ.

— Пустяки!

— О, нтъ, другъ мой, не пустяки! Разв ты не видишь этихъ страшныхъ, звроподобныхъ людей, которые недавно явились, вроятно, изъ самой глубины тартара, и которые встрчаются теперь везд — въ ресторанахъ, на улицахъ, на площадяхъ, въ священныхъ, благолпныхъ вратахъ храмовъ — съ чудовищными у пояса кинжалами, заостренными, какъ верхушка прописнаго А?..

— Ну, что же? Вдь вы знаете, что кинжалъ былъ и всегда будетъ оружіемъ федераціи.

— Но я назвалъ только первые страшные, зловщіе симптомы той грозы, которую я предсказывалъ. Нуженъ былъ только благопріятный для нея моментъ, чтобы она могла разразиться со всею силою,— теперь моментъ этотъ насталъ.

— Почему же онъ насталъ? Говорите же, сеньоръ!

— О, это тайна, которую я ношу сегодня съ четырехъ часовъ въ моей груди, и которая мучитъ меня, какъ отравленное остріе кинжала.

— Предупреждаю васъ, сеньоръ, что если вы не будете говорить со всевозможной ясностью и безъ всякихъ ядовитыхъ тайнъ въ груди, то я не пойму ни полслова и найдусь вынужденнымъ сказать вамъ, что у меня есть теперь безотлагательное дло.

— Нтъ, нтъ, ты не уйдешь. Выслушай меня.

— Извольте, я слушаю.

Донъ Кандидо всталъ съ мста, подошелъ къ двери, которая вела изъ кабинета въ смежную комнату, заглянулъ въ замочною скважину и убдившись, что съ противоположной стороны двери никого небыло, возвратился къ Даніэлю и сказалъ ему на ухо таинственнымъ шопотомъ:

— Ла-Мадридъ съ своимъ отрядомъ объявилъ себя противъ Розаса!— Даніэлъ подпрыгнулъ въ своемъ кресл, лучъ радости, почти неуловимый лучъ блеснулъ на его лиц, и въ тоже мгновеніе изчезъ подъ вліяніемъ желзной воли этого молодого человка, особенно не умвшаго обнаруживать на своемъ лиц тхъ вншнихъ признаковъ, которые у другихъ людей часто выдаютъ внутреннія движенія.

— Вы бредите, сеньоръ, проговорилъ онъ, опять усаживаясь спокойно въ кресл.

— Врно, Даніаль, совершенно врно и также справедливо, какъ мы говоримъ теперь вмст и наедин Не правда ли мы одни въ настоящую минуту?

— Да, сеньоръ и если вы не разскажете мн толкомъ всего, что вамъ извстно, то я подумаю, что вы изволите шутить со мною, какъ съ глупымъ мальчишкой.

— Нтъ, мой достойнйшій и возлюбленный Даніэль, я и не думаю шутить, Выслушай меня, и ты убдишься, что я говорю сущую правду. Теб извстно, что оставивъ преподаваніе калиграфіи, т. е. четыре года тому назадъ, я обзавелся домкомъ и зажилъ безмятежно, довольствуясь скромнымъ доходомъ съ моего маленькаго капитальца. Для присмотра за домикомъ, хозяйствомъ и за моимъ гардеробомъ я оставилъ у себя въ услуженіи пожилую женщину, блокурую, высокаго роста. Отличнйшая женщина — рачительная, усердная, благопристойная, бережливая..

— Однако, сеньоръ, что можетъ быть общаго между этой женщиной и генераломъ ла-Мадридомъ?

— А вотъ сейчасъ увидишь. У этой женщины есть сынъ, съ десяти лтъ проживавшій въ Тукуман и поступившій тамъ въ военную службу, примрный сынъ, никогда не забывавшій присылать матери часть своихъ заработковъ. Да ты слушаешь ли меня?

— Слушаю, слушаю, сеньоръ.

— Ну, теперь скажу теб, какое отношеніе эта исторія иметъ ко мн. Дверь моего дома выходитъ на улицу. Ахъ, да, я и позабылъ теб сказать, что сынъ этой женщины прізжалъ сюда нарочнымъ въ половин прошедшаго года,— понимаешь?

— Извольте, извольте, я все понимаю.

— Такъ вотъ, видишь ли, мои домъ выходитъ дверью на улицу, а также на улицу обращено окно въ комнат моей служанки,— оно, надо теб сказать, безъ ршетки. Въ эти послдніе мсяцы, впродолженіи которыхъ насъ всхъ обуялъ смертный страхъ въ Буэносъ-Айрес, сонъ ршительно меня оставилъ, и я не сплю, а только переворачиваюсь съ бока на бокъ. Прежде я отправлялся поиграть въ картишки къ старымъ, честнымъ, благороднымъ друзьямъ, которые никогда не говорятъ о мрачной политик нашего злополучнаго, бурнаго, опаснаго времени, но теперь я уже не хожу, и посл вечерень запираюсь у себя дома.

— О, пощадите меня, сеньоръ! Съ какой стати тутъ приплелись картишки къ…

— А вотъ погоди, я сейчасъ объ этомъ буду говорить.

— О чемъ,— о картишкахъ?

— Нтъ, о томъ, какъ бишь…

— О генерал Ла-Мадрид?

— Да.

— Слава теб, Господи!

— Сегодня эдакъ часа въ четыре утра… Я по обыкновенію не спалъ… вдругъ слышу, что у воротъ остановилась чья-то верховая лошадь, а по стуку сабли, всунутой въ металлическія ножны, догадываюсь, что прискакавшій и спшившійся человкъ былъ офицеръ или солдатъ. Я не военный герой, видъ крови приводитъ меня въ ужасъ, и я признаюсь теб откровенно, что въ эту минуту я началъ дрожать всмъ тломъ, какъ осиновый листъ, и съ ногъ до головы меня такъ и обдало холоднымъ потомъ,— уфъ, брррь… ужасное положеніе, неправда ли?

— Продолжайте, сеньоръ, сдлайте божескую милость.

— Изволь, душа моя, продолжаю. Я всталъ съ постели, тихонько отворилъ ставню, потомъ форточку окна, на двор было еще очень темно, однако я замтилъ, что пріхавшій человкъ, безъ большаго шума, стучался по другую сторону двери — въ окно моей служанки Николасы, и она, обмнявшись съ нимъ нсколькими словами, которыхъ и не разслышалъ, отворила окно, посл чего поздній гость вошелъ въ комнату. Вс мои мысли безпорядочно смшались, голову мою можно было уподобить бурному, клокочущему, стремительному вулкану. Боясь коварнаго предательства и не теряя ни одной минуты, я вышелъ босыми ногами во дворъ и заглянулъ чрезъ замочную скважину въ комнату Николасы. И… и… какъ бы ты думалъ, кого я узналъ?..

— Скажите, тогда я буду знать.

— Сына, преданнаго, любящаго, добронравнаго сына Николасы, который сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ. Однако, я не ушелъ въ свою комнату и сталъ прислушиваться внимательно, желая положительно убдиться, что мн не угрожала никакая опасность. Николаса предлагала приготовить ему постель, но онъ отъ этого отказался, говоря, что ему какъ можно скоре нужно возвратиться къ губернатору, которому онъ съ минуту тому назадъ вручилъ бумаги, посланныя съ нимъ изъ провинціи Тукумана.

— Продолжайте, продолжайте, сеньоръ, и не пропускайте ничего существеннаго, сказалъ Даніэль, котораго уже не пугали прилагательныя, эпизоды и риторическія прибавленія.

— Вс слова, произнесенныя ими, неизгладимо напечатллись въ моей памяти, какъ будто были начертаны гамъ раскаленнымъ желзомъ. Сынъ сказалъ, что бумаги были отправлены очень богатыми тукуманскими сеньорами, вроятно, извщавшими въ нихъ губернатора о томъ, что сдлалъ генералъ Ла-Мадридъ. Николаса, любопытная, нескромная, острая на языкъ, какъ всякая дщерь Эвы, засыпала сына разспросами по этому поводу, и сынъ, подъ условіемъ строжайшей тайны, сообщилъ ей, что Ла-Мадридъ, вступивъ въ предлы Тукумана, сейчасъ же открыто и торжественно объявилъ себя противъ Розаса, что весь народъ принялъ его съ необыкновеннымъ ликованіемъ и что тамошнее правительство сдлало его главнокомандующимъ всхъ линейныхъ и милиціонерныхъ войскъ въ провинціи, точно также, какъ начальникомъ штаба назначило полковника донъ Лоренцо Луписеи, а командиромъ орденскихъ кираспровъ — полковника донъ Маріано Ачу. Вообрази, другъ мой, какое впечатлніе все это должно было произвести на меня, стоявшаго въ одной рубашк у двери комнаты Николасы…

— Да, да, но продолжайте, пожалуйста, сказалъ Даніэль, жадно вслушиваясь въ каждое слово, произносимое донъ Кандидо.— За эти утшительныя слова Даніэль готовъ былъ бы заплатить всмъ своимъ состояніемъ, а между тмъ он не производили никакого видимаго измненія въ наружности молодого человка, умвшаго, какъ мы сказали, побждать игру физіономіи могуществомъ своей непреклонной воли.

— Что тутъ еще продолжать, что намъ нужно еще знать? Все, что онъ дале говорилъ своей матушк, касалось народныхъ овацій, восторговъ, военныхъ движеній въ провинціяхъ, которыя почти вс объявили себя противъ Розаса.

— Но, можетъ быть, онъ произнесъ еще чье нибудь имя, упомянулъ о какомъ нибудь особенномъ обстоятельств?

— Нтъ, ничего такого не говорилъ. Онъ пробылъ у матери всего не боле десяти минутъ, потомъ далъ ей немного денегъ, поцловалъ у ней руку и вышелъ, общая еще зайти къ ней сегодня, если его не отправятъ рано утромъ, потому что этотъ сынъ… о, да я лучше разскажу теб всю исторію.

— А сколько ему лтъ?

— Онъ молодъ, очень молодъ,— но боле двадцати двухъ или двадцати трехъ лтъ отъ роду, высокій, статный, румяный, съ орлинымъ носомъ, хорошо сложенъ, бойкій, мускулистый, расторопный, молодцеватый, мужественный…

— Въ этомъ возраст человкъ обыкновенно еще сохраняетъ нравственную свжесть. Сынъ, издалека зазжающій украдкою къ матери не можетъ не имть сердца, честнаго сердца — Донъ Кандидо не солгалъ ни на волосъ, во всемъ, что говорилъ, слдовательно, достоврность этого событія не подлежитъ сомннію.— О, небо, благодарю тебя! внутренно сказалъ Даніэль, но обращая никакого вниманія на послднія прилагательныя донъ-Кандидо.

— Прекрасно, продолжалъ онъ вслухъ,— допустимъ, что все, сказанное вами о генерал Ла-Мадрид, совершенно справедливо, я все-таки никакъ не могу взять въ толкъ, какое вы извлекаете отсюда слдствіе лично для васъ самихъ.

— Для меня? ты долженъ былъ бы сказать — для всхъ. Послушай, будемъ говорить откровенно. Какъ ты ни прикидывайся но вншнему виду, не можетъ быть, чтобы ты симпатизировалъ правительству, чтобы ты любилъ смятенія и кровь. Такъ ли я говорю?

— Сеньоръ, мн будетъ очень лестно, если вы захотите посвящать меня въ ваши секреты, и я могу поручиться вамъ честнымъ словомъ, что вы не будете имть причинъ обвинять меня въ нескромности, но въ настоящемъ случа я не вижу никакой необходимости откровенно высказываться передъ вами относительно моихъ политическихъ убжденій.

— Ну, ну, ладно, это — похвальная осторожность, но я, братецъ ты мой, вижу все насквозь. И я говорилъ теб или хотлъ сказать, что поступокъ генерала Ла-Мадрида приведетъ господина губернатора въ неописанную, чудовищную ярость, что эта кровавая ярость, словно быстролетный, тончайшій эфиръ, мгновенно сообщится всмъ этимъ героямъ, которыхъ ни ты, ни я не имемъ чести знать, и которые, поврь мн, приходятся съ родни самому сатан. Я скажу теб также, что вс угрозы ‘Газеты’ будутъ приведены въ исполненіе, что вытороченные герои начнутъ колоть и рубить съ плеча на право я на лво, наконецъ, что я, при всемъ глубокомъ убжденіи въ моей незапятнанной, умиленія достойной, голубиной невинности, не могу твердо положиться, чтобы меня не убили, хоть бы, напримръ, по ошибк. А этого-то и надобно избжать,— ты долженъ оградить меня отъ этой лютой опасности, мой достойнйшій, возлюбленнйшій сынъ и другъ Даніэль.

— Мн кажется, что, при подобныхъ опасеніяхъ, для васъ было бы всего лучше не выходить изъ дома до тхъ поръ, пока не пройдетъ всесокрушающая тревога, какъ вы изволите выражаться.

— Да что же въ томъ толку? Представь себ, что эти герои, по ошибк, принимаютъ мой домъ за домъ провинившагося сосда, и вмсто того, чтобы убить какого нибудь Хуана — Чортъ-его-побери, жестокосердо умерщвляютъ бдняжку донъ Кандидо Родригеца, бывшаго учителя чистописанія, человка честнаго, мирнаго, незлобиваго и глубоко нравственнаго,— а, что скажешь тогда?

— О, это было бы ужасное приключеніе!

— Да, сеньоръ, для моей кожи — ужасное, кровопійственное, злодйское, демонское!

— Но что же намъ, наконецъ, длать?

— Избжать его, предупредить его, не допустить ого, предотвратить его, увернуться отъ него, скрыться отъ него.

— Но какимъ образомъ.

— А вотъ выслушай меня. Когда я буду посаженъ въ тюрьму не по приказанію господина губернатора, а по распоряженію какой нибудь ему подчиненной власти, то губернаторъ, который не знаетъ меня и даже не узнаетъ о моемъ арест, такъ какъ меня лишатъ свободы не за политическія преступленія,— губернаторъ, говорю я, не приметъ противъ меня никакихъ суровыхъ мръ. Поголовнаго истребленія тюремныхъ обитателей, Богъ дастъ, не случится, да если бы и случилось, то начальникъ тюрьмы всегда успетъ предупредить о причинахъ моего заключенія. Я буду жить въ тюрьм также счастливо, какъ живу дома, когда бываю совершенно спокоенъ. Солдаты для меня не будутъ страшны, напротивъ, они будутъ служить для меня гарантіей противъ всякихъ нападеній народнаго общества и въ особенности противъ всякихъ роковыхъ ошибокъ.

— Что же это, можетъ быть, и не лишено нкоторой основательности, но даже предполагая, что это — разумно задуманный планъ, какимъ образомъ я могу похлопотать о вашемъ тюремномъ заключеніи, сеньоръ Кандидо? Какой выдумать для этого предлогъ?

— О, ничего не можетъ быть легче! Послушай: отправляйся сейчасъ же къ Викторик и скажи ему, что я нанесъ теб грубое оскорбленіе, и что ты до начала криминальнаго противъ меня процесса, просишь, чтобы меня подвергли предварительному аресту. Меня хватаютъ за шиворотъ, я ни мало не сопротивляюсь,— и вотъ я въ тюрьм до тхъ поръ, пока не попрошу тебя отворить мн ея двери.

— Однако, сеньоръ, въ нашемъ обществ не принято, чтобы люди моихъ лтъ и моего положенія въ свт безпокоили полицейскія власти по поводу личныхъ оскорбленій. При всемъ томъ, надо будетъ о васъ подумать, продолжалъ Даніэль, котораго голова, занятая внезапно полученнымъ имъ извстіемъ, въ тоже время соображала ту пользу, какую можно было бы извлечь изъ этого человка, совершенно потерявшагося подъ вліяніемъ ужаса.— Этотъ господинъ, раздумывалъ Даніэль, согласится на все съ полнйшей готовностью взамнъ какой нибудь гарантіи противъ опасностей, созданныхъ его воображеніемъ.

— О, я зналъ, что ты примешь мое горестное положеніе близко къ сердцу,— ты, благороднйшій, великодушнйшій, человколюбивйшій изъ всхъ моихъ прежнихъ питомцевъ! ты спасешь меня, о, неправда ли,— ты меня спасешь?

— Попробую. Согласны ли вы были бы занять должность чиновника при особ, которой политическое положеніе даетъ всмъ, при ней служащимъ, лучшую рекомендацію въ федерализм?

— О, это былъ бы зенитъ самыхъ смлыхъ моихъ желаній! Я никогда не былъ чиновникомъ, но напрактиковался бы не хуже другихъ. И притомъ я готовъ служить даже безъ жалованья. Я согласенъ жертвовать мой служебный гонорарій на тотъ предметъ, на какой будетъ благоугодно моему высокому, достойному начальнику, къ которому съ этой минуты я питаю глубочайшее, благоговйное, непреложное уваженіе. Ты спасаешь меня, Даніэль!

И донъ Кандидо заключилъ Даніэла въ свои объятія съ такою теплотою чувства, которую самъ достойный наставникъ назвалъ бы восторженною, пламенною, непреоборимою, всеувлекающею.

— Теперь отправляйтесь спокойно домой, сеньоръ донъ Кандидо, и будьте такъ добры, навдайтесь ко мн завтра.

— Непремнно, непремнно!

— Только ужь разумется не въ шесть часовъ утра.

— Нтъ, я приду въ семь.

— И это рано. Приходите лучше въ десять часовъ утра.

— Отлично, явлюсь въ десять часовъ, буду точенъ, акуратенъ, непогршителенъ.

— Еще одна слово: храните въ строжайшей тайн извстіе о генерал Ла-Мадрид.

— Я ршился не спать сегодня ночью, чтобы даже не бредить объ этой исторіи во сн. Клянусь теб, какъ честный, мирный гражданинъ.

— Клятвы здсь не нужны, сеньоръ,— итакъ, до завтра, сказалъ съ улыбкою Диніэль, подавая руку своему наставнику и провожая его до двери кабинета.

— До завтра, достойнйшій и возлюбленнйшій Даніилъ — благороднйшій и честнйшій изъ моихъ прежнихъ питомцевъ. До завтра, другъ, сынъ и покровитель.

Донъ Кандидо Родригецъ вышелъ изъ дома, держа подъ мышкою свою камышовую трость, но уже не прибгая къ тмъ предосторожностямъ, какія онъ счелъ необходимыми при вход сюда, такъ какъ скоро, очень скоро сеньоръ Кандидо долженъ былъ вступить на службу въ канцелярію великаго сановника федераціи 1810 года.

— Теперь уже двнадцать часовъ, Ферминъ,— давай-ка мн фракъ или визитку, что хочешь,— да живо! сказалъ Даніэль своему слуг, вошедшему въ кабинетъ въ ту самую минуту, когда донъ Кандидо скрылся за другой дверью.

— Приходили отъ полковника Соломона, сказалъ Ферминъ.

— Съ письмомъ?

— Нтъ, сеньоръ, полковникъ Соломонъ поручилъ передать вамъ на словахъ, что онъ не отвчаетъ вамъ письменно, такъ какъ не могъ скоро найти чернилицу, но что сегодня въ четыре часа вечеромъ будетъ открыто засданіе общества, а васъ просятъ пожаловать въ половин четвертою.

— Хорошо, ну, поскоре одваться.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.
Флоренсія и Даніэль.

Большіе башенные часы ратуши еще но пробили двухъ часовъ, когда Даніэль Бельо вышелъ отъ господина министра иностранныхъ длъ, донъ-Фолине Араны, проживавшаго въ улиц Депутатовъ, которою молодой человкъ продолжалъ идти по направленію къ югу, до улицы Венесуэлы, перескающей городъ отъ востока къ западу. Затмъ, повернувъ изъ этой улицы и направляясь къ Низовью, Даніэль дошелъ до улицы de la Reconquista.

У министра онъ не провдалъ ничего относительно своего друга Эдуардо, или, говоря точне, имлъ причины радоваться, замтивъ, что сеньоръ Арана не зналъ ничего положительнаго объ исторіи прошедшей ночи, несмотря на то, что онъ, передъ визитомъ Даніэля, только что возвратился отъ его высокопревосходительства губернатора и употребилъ вс зависящія отъ него усилія, чтобы ране Викторикы разузнать о томъ, что случилось въ Низовь. Въ этихъ проискахъ сеньоръ министръ лично сознавался Даніэлю.

Именно этого и домогался Даніэль,— т. е. положительнаго незнанія обстоятельствъ ночной исторіи сановитыми лицами, или путаницы въ донесеніяхъ, поступившихъ къ нимъ, для этого онъ препроводилъ къ нимъ свои ночныя письма, а остатокъ дня посвятилъ рекогносцировк непріятельской мстности. И такъ, теперь ему было ясно, что министръ не усплъ ничего пронюхать о случившемся ночью. Затмъ Даніэль долженъ былъ узнать изъ хорошенькихъ устъ своей Флоренсіи, что говорили донья Августина Розасъ-де-Мансилья и донья Марія-Хозефа Эскура объ этомъ происшествіи, такъ какъ ихъ свденія и догадки должны были исходить изъ дома Розаса, куда стекались вс донесенія Викторики и его драбантовъ, и гд названныя барыни бывали каждое утро. Наконецъ, сегодня вечеромъ Даніэль долженъ былъ узнать, насколько загадочная ночная исторія была извстна народному обществу и его президенту, и не распространился ли уже разными офиціальными и полуофиціальными путями какой нибудь важный слухъ въ город по поводу кроваваго происшествія.

Между тмъ, сдлавъ визитъ министру, Даніэль не потратилъ времени безъ всякой пользы. Сеньоръ Арана попался въ тончайшую сть, сотканную искусными руками этого молодого человка, употреблявшаго вмсто всякаго оружія свое невозмутимое мужество, и имвшаго единственнымъ союзникомъ свой свтлый умъ. То была мрачная эпоха, когда вс общественныя узы, вс побужденія чести и дружбы были ослаблены ужасомъ, который обуялъ всю массу несчастнаго аргентинскаго народа, задавленнаго тиранніей и, говоря откровенно, никогда не умвшаго развить въ себ тотъ духъ ассоціаціи, который былъ для него всегда дломъ первой, вопіющей моральной необходимости. И въ ту грустную эпоху этотъ юноша,— этотъ живой, дятельный протестъ противъ Розаса, этотъ благородный, но слишкомъ самонадянный герой задумалъ одною силою своего ума разрушить порядокъ вещей, скоре созданный соціальными неправдами аргентинскаго народа, чмъ усиліями и стремленіями диктатора.

Донъ Фелипе Арана очень высоко цнилъ дарованія Даніэля и нердко обращался къ нему за помощью, когда нужно было составить какую избудь офиціальную бумагу или сдлать переводъ съ французскаго, такъ какъ въ обоихъ этихъ необыкновенно важныхъ случаяхъ господинъ министръ иностранныхъ длъ напрасно ломалъ свою превосходительную голову. И теперь сеньоръ Арана согласился принять совтъ Даніэля,— согласился съ тою наивною, дтски-простодушною готовностью своего голубинаго сердца, которую онъ началъ обнаруживать съ 1804 года, когда вступилъ въ братство св. таинствъ. Въ ту пору онъ шествовалъ впереди отцовъ францисканцевъ, въ своей малиновой бархатной шубк и съ колокольчикомъ въ рук, что случалось въ первое воскресеніе каждаго мсяца, такъ какъ въ этотъ день, по случаю освященія новой остіи, изъ соборнаго храма выходила торжественно духовная процессія.

Этотъ совтъ, принятый сеньоромъ Араною, долженъ былъ произрастить плодоносное дерево для нашего молодого знакомца, которому не доставало только офиціальной поддержки, чтобы быть однимъ изъ главныхъ дйствующихъ лицъ въ революціонной драм, возникшей среди буэносъ-айресскаго населенія. Однако, несмотря на совершенное отсутствіе союзниковъ, этотъ юноша усплъ развить въ своей голов цлый планъ энергическаго возстанія противъ Розаса,— планъ, съ которымъ читатель познакомится впослдствіи, по мр дальнйшаго хода событій, скоро намъ представится также случай узнать, въ чемъ заключался важный совтъ Даніэля, благосклонно принятый донъ Фелипе Араною.

Теперь возвратимся къ Даніэлю, который, повернувъ изъ улицы Реконкиста, шелъ тою небрежною, но въ тоже время изящною походкою, которая составляетъ врожденное, развитое воспитаніемъ преимущество образованной молодежи, и которую никогда не съумютъ удачно скопировать грубые фаты, фальшивые львы. Въ своей черной, застегнутой визитк, въ блыхъ на рукахъ перчаткахъ, находясь въ полномъ цвт лтъ и обладая тою выразительною южноамериканскою физіономіей, которая обличаетъ страстную душу и воспріимчивый умъ,— Даніэль былъ очень интересенъ въ глазахъ женщинъ и возбуждалъ глубокую симпатію къ себ въ образованныхъ людяхъ, видвшихъ въ немъ лучшее украшеніе своего общества. Въ прекрасныхъ глазахъ юноши искрилось огненное воображеніе, а полу-небрежная, полу-надменная осанка — качество, принадлежащее только избраннымъ натурамъ — выражала полнйшее довріе къ своимъ собственнымъ силамъ и стойкое, безстрашное мужество.

Войдя въ улицу Реконкиста, молодой человкъ скоро отыскалъ священное убжище, въ которомъ жила боготворимая имъ женщина.

Флоренсія сидла за круглымъ столомъ и сумрачно глядла на букетъ цвтовъ, помщавшійся въ стоявшемъ предъ нею, прекрасномъ фарфоровомъ вазон. Но двушка не видла цвтовъ, не восхищалась ихъ тонкимъ ароматомъ и вся отдалась безвыходному унынію подъ вліяніемъ неотступной мысли, не перестававшей повторять ей отъ слова до слова все, что она, бдненькая, недавно слышала отъ доньи Маріи-Хозефф, и въ тоже время Флоренсія старалась нарисовать въ воображеніи, по своему произволу, портретъ этой ненавистной Амаліи, и думала, что изображеніе, ею созданное, совершенно врно съ дйствительностью.

Глубокое раздумье до такой степени овладло всми чувствами Флоренсіи, что она, точно сквозь тяжелый сонъ, слышала только, какъ кто-то позади ея отворилъ дверь и вошелъ въ комнату,— и вдругъ двушка была внезапно пробуждена изъ своего усыпленія теплотою губъ, страстно прильнувшихъ къ ея лвой рук, опиравшейся о столъ.

— Даніэль! вскричала двушка, внезапно встрепенувшись и сейчасъ же отступая назадъ.

Это движеніе не имло въ себ ничего любезнаго, на лиц появилось выраженіе не досады, а отвращенія, и лицо это, вмсто того, чтобы покрыться очаровательнымъ стыдливымъ румянцемъ, обыкновеннымъ въ подобныхъ случаяхъ, страшно поблднло, все это до того озадачило Даніэля, что онъ стоялъ нкоторое время, какъ вкопанный.

— Кабальеро, {Формула холодной вжливости въ обращеніи къ незнакомымъ или очень мало знакомымъ мужчинамъ.} моей матери нтъ дома, произнесла Флоренсія спокойнымъ голосомъ, полнымъ достоинства.

— Кабальеро! Матери нтъ дома! повторилъ Даніэль, какъ бы чувствуя необходимость сказать слова эти самому себ, чтобы убдиться, что они были произнесены возлюбленною его сердца,— Флоренсія, продолжалъ онъ,— хоть убей меня, никакъ не понимаю ни этого страннаго тона, ни измненій, какія замчаю въ твоемъ личик!

— Я сказала, что нахожусь здсь одна, и попрошу васъ обращаться ко мн съ тмъ уваженіемъ, какое мужчина долженъ оказывать двушк.

Даніэль покраснлъ до ушей.

— Флоренсія, ради всею святого, скажи, что ты шутишь, или, наконецъ, скажи, что я потерялъ разсудокъ…

— Нтъ, но разсудокъ, а вы потеряли нчто другое.

— Другое?

— Да.

— Что же это такое, Флоренсія?

— Мое уваженіе, сеньоръ.

— Твое уваженіе,— я?

— Да и что вамъ до моей привязанности или уваженія? сказала Флоренсія съ мимолетной улыбкою и съ тою презрительною гримаскою, которая длала еще очаровательне ея маленькій ротикъ.

— Флоренсія! съ жаромъ сказалъ Даніэль, длая шагъ впередъ.

— Прошу васъ не забываться, кабальеро! произнесла двушка, не трогаясь съ своею мста. Голова ея была гордо поднята вверхъ, а рука протянута къ Даніэлю, который почти касался своими губами ладони своей хорошенькой невсты. Но эта фраза и этотъ жестъ сеньориты Дюпаскье были исполнены такого серьезнаго достоинства и твердой ршимости, что Даніэль остановился, какъ прикованный къ мсту. Затмъ, отступивъ нсколько шаговъ назадъ, онъ положилъ свою лвую руку на спинку кресла, тогда какъ Флоренсія придерживалась за круглый столъ.

Прошло нсколько секундъ, впродолженіи которыхъ поссорившіеся влюбленные молча глядли другъ на друга, причемъ каждый изъ нихъ приписывалъ себ право выжидать объясненій другого. Сцена начинала принимать серьезный характеръ.

— Позволяю себ думать, сеньорита, сказалъ Даніэль, прерывая молчаніе,— что если я лишился уваженія, то все-таки сохранилъ право спросить о причин такого несчастія.

— А я, сеньоръ, если не могу руководствоваться правомъ, то все-таки буду слушаться моей капризной фантазіи не отвчать вамъ на этотъ вопросъ, отозвалась Флоренсія съ такимъ подавляющимъ высокомріемъ, которое способны обнаруживать только женщины съ глубокимъ и очень развитымъ нравственнымъ чувствомъ, когда он обижены или считаютъ себя обиженными любимымъ человкомъ, тогда какъ онъ, по ихъ убжденію, не иметъ права сдлать имъ ни малйшаго упрека.

— Въ такомъ случа, сеньорита, беру на себя смлость сказать, что если это не шутка, выходящая уже изъ границъ, то я вижу въ этомъ несправедливость, отъ которой вы нисколько не выигрываете въ моемъ мнніи, холодно сказалъ Даніэль.

— Знаю, но чтожь длать…

Даніэль былъ въ отчаяньи.

— Флоренсія, если вчера вечеромъ я ушелъ въ девять часовъ, то это потому, что одно, очень важное дло требовало моего присутствія въ другомъ мст.

— Сеньоръ, вы имете полнйшую свободу входить сюда и выходить отсюда, когда вамъ заблагоразсудится.

— Благодарю васъ, сеньорита, сказалъ Даніэль, закусывая губы.

— Позвольте и мн поблагодарить васъ, кабальеро.

— За что же, сеньорита?

— За ваше необыкновенно честное поведеніе.

— За поведеніе?!

— Вы сегодня что-то плохо слышите, кабальеро,— повторяете мои слова, какъ будто стараетесь заучить ихъ на память, сказала Флоренсія со смхомъ, подаривъ Даніэля невыразимо презрительнымъ взглядомъ.

— Есть слова, которыя я долженъ повторять себ, чтобы проникнуть въ ихъ смыслъ.

— Тутъ повтореніе совершенно неумстно и безполезно.

— Могу ли знать — почему, сеньорита?

— Потому что тотъ, у кого есть глаза, уши и мозгъ, долженъ слышать, что ему говорятъ, и понимать вещи, а глухому…

— Флоренсія! прервалъ Даніэль сердитымъ голосомъ,— тутъ скрывается вопіющая несправедливость, и я сейчасъ же требую объясненія.

— Требую, изволили вы сказать?

— Да, сеньорита, я требую.

— Будьте такъ добры,— повторите это еще разъ.

— Флоренсія!

— Сеньоръ?

— О, это, однако, ужь черезъ чуръ!

— Вы думаете?

— Я думаю, сеньорита, что это — или неблагородная шутка или желаніе найти предлогъ къ разрыву,— желаніе, во всхъ отношеніяхъ васъ недостойное. Три года постоянства и любви даютъ мн право спросить о побудительныхъ причинахъ подобной тактики и просить васъ сказать мн, за что я могъ навлечь на себя подобное оскорбительное обращеніе.

— А, вы уже не требуете, а просите, такъ ли я слышала? Это другое дло, мой достойнйшій сеньоръ, сказала Флоренсія, измряя Даніэля съ ногъ до головы самымъ надменнымъ и презрительнымъ взглядомъ.

Лицо Даніэля сильно побагровло. Его самолюбіе, его честь, сознаніе полной правоты — вс благороднйшіе его инстинкты возмутились при этомъ дерзкомъ взгляд Флоренсіи.

— Требую или прошу, какъ вамъ будотъ угодно,— но я желаю — слышите ли вы, сеньорита?— я желаю имть отъ васъ объясненіе этой сцены, проговорилъ онъ, опять опираясь рукою о спинку кресла.

— Не горячитесь, сеньоръ, сдлайте одолженіе, вамъ нуженъ звучный голосъ, а вдь вы можете охрипнуть, поднимая такой крикъ. Не забывайте, прошу васъ, что вы говорите съ женщиной.

Даніэль вздрогнулъ. Это напоминаніе было для него тяжеле всхъ прежнихъ обидныхъ словъ Флоренсіи.

— Я съума сошелъ, о, Боже мой, Боже мой!… застоналъ онъ, понуривъ голову и закрывая глаза рукою

Съ минуту въ зал опять не прерывалось молчаніе. Наконецъ, Даніэль заговорилъ первый.

— Послушайте, Флоренсія, за что вы мучите меня такимъ жестокимъ, несправедливымъ обращеніемъ? Неужели вы отказываете мн въ нрав просить отъ васъ объясненія?

— Объясненія? Какого объясненія? Моей жестокой несправедливости?…

— Да, да, этого я желаю, сеньорита.

— О, да вдь подобное объясненіе было бы величайшей глупостью, кабальеро! Въ наше время несправедливости встрчаются сплошь и рядомъ, и, однако, люди, подверженные имъ, не просятъ по этому поводу никакихъ объясненій…

— Да, это такъ по отношенію къ политическимъ вопросамъ, но я полагаю, что теперь…

— Что же вы полагаете?

— Что мы толкуемъ, не о политик.

— Ошибаетесь.

— Какимъ образомъ, сеньорита?

— Конечно, ошибаетесь. Я думаю, что мы съ вами можемъ трактовать единственно о политическихъ длахъ, по крайней мр, и имю основаніе думать, что только ради этихъ длъ вы и удостоиваете меня вашего вниманія.

Даніэль понялъ, что Флоренсія ставила ему въ укоръ ту услугу, которой онъ просилъ отъ нея въ своемъ вечернемъ письм, и этотъ чувствительный ударъ, нанесенный его любящему сердцу, произвелъ замтное измненіе въ чертахъ его лица, тогда какъ Флоренсія глядла на бднаго юношу скоре съ выраженіемъ состраданія, чмъ досады.

— До сихъ поръ я думалъ, сухо произнесъ, Даніэль,— что сеньорита Флоренсія Дюпаскье сколько нибудь интересовалась судьбою Даніэля Бельо, и что ей, сеньорит Дюпаскье, не было бы въ тягость взять на себя маленькое безпокойство для него, если бы жизни его друзей, а можетъ быть и его собственной, угрожала серьезная опасность.

— О, на счетъ послдняго обстоятельства сеньорита Дюпаскье можетъ оставаться совершенно спокойною.

— Вотъ какъ!

— Съ тхъ поръ, какъ сеньорит Дюпаскье достоврно извстно, что въ случа какой нибудь опасности, угрожающей спокойствію сеньора Бельо, онъ всегда найдетъ потайное убжище, въ которомъ можетъ укрыться,— убжище, полное сладкихъ утхъ и неисчерпаемаго блаженства.

— Я?…

— Кажется вамъ говорятъ.

— Убжище, полное блаженства, гд я могу укрыться, повторилъ Даніэль, боле и боле запутываясь въ этомъ безвыходномъ для него лабиринт.

— Но хотите ли вы, сеньоръ, чтобъ я сказала это по-французски, такъ какъ сегодня, вы, кажется, не понимаете ни одного испанскаго слова? Да, я говорю вамъ на чистйшемъ кастильскомъ нарчіи, что вы открыли убжище, полное неисчерпаемаго блаженства, гротъ Армады, очарованный островъ Эдинда, дворецъ фей: не знаете ли вы, сеньоръ Бельо, гд находится этотъ эдемъ?

— Ужасно…

— Напротивъ, сеньоръ, это должно быть очень пріятно. Я говорю вамъ о томъ, что ближе всего къ вашему нжному сердцу.

— Флоренсія, ради Бога!

— А, вамъ не нравится, что я сравнила ваше убжище съ гротомъ Армиды?… Ну, такъ я сравню это восхитительное мсто съ островомъ Калипсо, вы будете Телемакъ. Ну, довольны ли вы теперь?

— Ради неба или, наконецъ, ради ада, гд же находится это мсто, что общаго между имъ и мною, чмъ и заслужилъ отъ васъ эти безжалостные намеки?…

— Вы серьозно это спрашиваете?

— Флоренсія, это нестерпимо, это ужасно.

— Напротивъ, это очаровательно.

— Что?

— Я говорю о грот. Воображаю, сеньоръ, какіе тамъ роскошные сады,— вы должны знать, счастливчикъ!…

— Да гд же, гд это?

— Въ Предмстьи, напримръ,— и съ этими словами двушка повернулась къ Даніелю спиною и принялась расхаживать по комнат съ самымъ небрежнымъ видомъ, тогда какъ въ ея неопытномъ сердц бушевала свирпая ревность,— этотъ ужасный недугъ любви, съ особенною силою терзающій недозрлыхъ и перезрлыхъ женщинъ, т. е. на девятнадцатомъ и сороковомъ году жизни.

— Въ Предмстьи! вскричалъ Даніель, внезапно подступая къ Флоренсіи.

— Не правда ли вы тамъ нашли для себя упоительный эдемъ? сказала двушка, поворачиваясь къ Даніэлю лицомъ. Впрочемъ, продолжала она, вздернувъ головку и повторяя свою милую гримаску,— совтую вамъ беречь ваше тло отъ всякихъ ранъ, чтобы убжище ваше не было открыто хирургами, аптекарями и прачками.

— Въ Предмстьи! Раны! О, Флоренсія, я, наконецъ, умру, если ты не объяснишься понятно.

— О, нтъ, не умрете, по крайней мр, употребите вс ваши старанія, чтобы не умереть въ счастливйшую эпоху вашей жизни. Я даже ни мало не опасаюсь, чтобы вы допустили ранить себя въ лвую ногу, это — ужасныя раны, когда наносятся саблей.

— О, Боже мой, Боже мой, они погибли, погибли!…

Теперь наступило молчаніе между этими юными собесдниками, которые, любя другъ друга до обожанія, тмъ не мене безжалостно терзали одинъ другому душу, и все это было дломъ злобнаго демона, который, принявъ видъ невстки диктатора, раздулъ пламя ревности въ сердц молодой и неопытной женщины.

Однако, молчаніе это было непродолжительно. Не давъ Флоренсіи времени очнуться, Даніель бросился къ ея ногамъ и, оставаясь на колняхъ, охватилъ ея талію, своими обими руками.

— Ради самаго неба, Флоренсія, вскричалъ поблднвшій, какъ мертвецъ, юноша, глядя въ лицо обожаемой двушки,— ради тебя самой, въ которой я вижу мое небо, моего бога, мою вселенную,— объясни мн твои загадочныя слова… Я люблю тебя, боготворю тебя моей первой и послдней любовью въ этой жизни. Ненаглядная моя, свтлая моя, чистая моя, отрада моего сердца, поврь мн, что эта любовь также принадлежитъ теб, какъ твоя собственная душа. Въ цломъ свт нтъ женщины, боле тебя любимой. Но… но… о любви ли намъ говорить въ эту торжественную, грозную минуту, когда смерть витаетъ надъ головами многихъ невинныхъ и также, можетъ быть, надъ моею собственной! Но не думай, голубка моя, чтобы я крпко хлопоталъ о своей жизни. Давно уже я рискую ею въ каждый часъ, въ каждую минуту дня, давно уже я веду смертельную борьбу съ грознымъ противникомъ, неизмримо превосходящимъ меня силою,— нтъ, тутъ поставлена на карту боле драгоцнная жизнь… Выслушай же меня, Флоренсія, выслушай все, потому что твоя душа всецло принадлежитъ также мн, и я, какъ Богу въ молитв, ввряю теб мшо страшную тайну: въ настоящую минуту опасность угрожаетъ жизни Эдуардо и Амаліи. Но ихъ кровь можетъ быть пролита только вмст съ моего, и кинжалъ, который проникнетъ въ сердце Эдуардо, долженъ также вонзиться и въ мою грудь.

— Даніэль! произнесла Флоренсія, наклоняясь къ любимому человку и сжимая его голову въ своихъ рукахъ, какъ будто она боялась, чтобы смерть не вырвала его въ эту минуту изъ ея нжныхъ объятій. Безграничная любовь, истина, сильное внутреннее волненіе отражались въ лиц и словахъ Даніэля, и Флоренсія начала освобождаться отъ мучительнаго гнета ревности.

— Да, продолжалъ Даніэль, не выпуская изъ своихъ рукъ талію Флоренсіи,— сегодня ночью Эдуардо долженъ былъ сдлаться жертвою убійства, мн удалось его спасти чуть живого, и нужно было скрыть его гд нибудь въ безопасномъ мст, потому что убійцы были агенты Розаса. Но ни у меня, ни въ своемъ дом Эдуардо не могъ найти надежнаго убжища.

— Эдуардо раненъ!… О, Боже мой, Боже мой, что же это за ужасный день для моего сердца! Но вдь онъ, бдненькій, не умеръ,— не правда ли?

— Нтъ, онъ пока находится вн опасности. Но слушай… слушай дальше: нужно было гд нибудь его укрыть, и я отвезъ его туда, къ Амаліи. Эта Амалія осталась одна изъ всего рода моей матери, эта Амалія — единственная женщина, которую я посл тебя люблю на этомъ свт,— люблю, какъ сестру, какъ добрый отецъ можетъ любить свою дочь. Боже великій, и я приготовилъ ей гибель,— ей, которая жила такъ спокойно и счастливо!

— Гибель?! Почему же Даніэль? почему?… И она взяла своими руками Даніэля за плечи, его смертельная блдность и слова наполнили невыразимымъ страхомъ ея сердце.

— Потому что состраданіе незнакомо Розасу, который считаетъ его даже преступленіемъ. Эдуардо находится въ Предмстья, и ты назвала его убжище, Флоренсія. Онъ раненъ въ лвую ногу…

— Нтъ, нтъ, они ничего не знаютъ! вскричала Флоренсіи, просіявъ радостью и хлопнувъ своими маленькими ручейками,— но могутъ узнать все. Слушай же!… И Флоренсія, забывъ всю свою ревность при мысли о томъ, что жизнь многихъ невинныхъ находилась на кончик ея языка, сама подняла своего возлюбленнаго и, усадивъ его возл себя въ первое попавшееся подъ руки кресло, передала ему въ пять минутъ весь разговоръ съ сеньорой Мансильей и съ доньей Маріей-Хозефой Эскурой. Но по мр приближеніи къ той части прежней бесды, гд упоминалось имя Амаліи, разскащица мнялась въ лиц и слова ея звучали рзче.

Даніэль слушалъ молча до самаго конца и сохранялъ самую невозмутимую наружность, когда говорилось о его отлучкахъ въ Предмстье, и это полное спокойствіе не укрылось отъ вниманія молоденькой двушки.

— Подлая тварь! сказалъ онъ, когда она окончила свой разсказъ,— все это отродье, кажется, выброшено изъ глубины ада. Вс они и вс люди партіи Розаса имютъ ядъ въ своихъ жилахъ вмсто крови, и когда не убиваютъ кинжаломъ, то клевещутъ своимъ нечистымъ языкомъ, и бросаютъ грязью въ чужую честь. Гнусная фурія! Находить отраду въ мученіяхъ бднаго молодого сердца…

— Флоренсія, продолжалъ Даніэль, обращаясь къ двушк,— я бы обидлъ тебя, если бы позволилъ себ думать, что ты заставишь меня оправдываться противъ обвиненій, взводимыхъ на меня этой гнусной женщиной. Все, что она теб наговорила обо мн — подлая клевета, которою она хотла тебя помучить, потому что члены этой злодйской семьи находятъ наслажденіе въ страданіяхъ другихъ людей. Повторяю, что все это,— клевета, и я не думаю, чтобы ты еще захотла проврять, на чьей сторон правда.

— Да, вообще это такъ, но въ настоящемъ случа, Даніэль, я могу только отсрочить мое заключеніе.

Флоренсія уже не сомнвалась, но никакая женщина сразу не сознается въ томъ, что легкомысленно обвиняла любимаго человка.

— Ты сомнваешься въ мн, Флоренсія?

— Даніэль, я желаю познакомиться съ Амаліей и убдиться моими собственными глазами.

— Изволь.

— Хочу видться съ нею,

— Хорошо.

— Хочу, чтобъ это было на этой же недли, въ первый разъ, когда мы встртимся съ тобою.

— Согласенъ, чего еще хочешь? сказалъ Даніэль серьезно.

— Больше ничего, отвчала Флоренсія, протянувъ ему свою руку, которую онъ удержалъ въ своихъ рукахъ. Во всякое другое время онъ покрылъ бы несчетными поцлуями эту милую ручку, но теперь его неотступно преслдовала мысль объ опасностяхъ, окружавшихъ его друзей въ Предмстьи.

— Уврена ли ты, что разбойникъ не назвалъ никакого отличительнаго признака наружности Эдуардо? спросилъ Даніэль.

— Никакого, я это хорошо помню.

— Теперь я долженъ уйти, моя голубочка, и — что для меня еще прискорбне,— я сегодня ужь не забгу съ тобою повидаться.

— А вечеромъ?

— И вечеромъ никакъ нельзя.

— Можетъ быть, васъ ждутъ въ Предмстьи?…

— Да, душечка Флоренсія, и я возвращусь оттуда очень поздно. Разв я не долженъ находиться возл Эдуардо, охранить его жизнь и спокойствіе моей кузины, которую я же впуталъ въ эту кровавую исторію? Неужели же мн оставить Эдуардо, моего единственнаго друга, твоего брата, какъ ты его называешь?…

— Иди, иди, Даніэль, произнесла Флоренсія, вставая съ кресла и опуская внизъ хорошенькіе глазки, въ которыхъ блеснула слеза, что случалось съ этой двушкой очень рдко.

— Ты все еще сомнваешься во мн, Флоренсія?

— Иди и заботься объ Эдуардо,— вотъ все, что я могу теперь сказать теб.

— Послушай, мы съ тобой не увидимся до завтра, и я хочу, чтобы ты удержала при себ то, что никогда не оставляло моей груди. На вотъ, возьми!

И Даніэль снялъ съ своей шеи маленькую цпочку, сплетенную изъ волосъ его матери и хорошо извстную Флоренсіи. Этотъ порывъ глубокой, благороднйшей любви затронулъ самую чувствительную струну въ сердц двушки. Когда Даніэль надвалъ ей на грудь цпочку, Флоренсія закрыла лицо руками,— и обильныя слезы явились, наконецъ, облегчить страданія этого любящаго сердца. Она уже не сомнвалась, она могла только лелять Даніэля своей неизмримой любовью и нжностью, потому что посл слезъ сладкаго примиренія женщина вдвое горяче любитъ избранника своею сердца…

Дв минуты спустя Флоренсія, усвшись на диван, страстно цловала оставшуюся у ней цпочку изъ волосъ, а Даніэль опять шелъ по улиц Венесуэлы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Президентъ Соломонъ.

Противъ приземистой церкви св. Николая, съ правой ея стороны, гд встрчаются улицы Корріентеса и дель-Серрито, стоялъ ветхій домикъ съ маленькими, выступавшими впередъ окнами, одностворчатой дверью на улицу и низкой наружной галереей, гд каждый вечеръ, во время богослуженія, наврное можно было застать обитателя и владльца этого домика,— въ халат, всунутыхъ въ сапоги штанахъ, съ папироской въ правой рук и чашкой парагвайскаго чая (mate или yerba-mate) въ лвой, впродолженіи часа чашка эта опять наполнялась горячимъ напиткомъ, по крайней мр, чрезъ каждыя дв минуты. Это былъ здоровый, рослый мужчина лтъ подъ шестьдесятъ, обладавшій такою почтенною дородностью, какой позавидовалъ бы самый жирный быкъ изъ числа тхъ, которые красуются на ежегодныхъ выставкахъ Соединенныхъ Штатовъ: каждая рука этого господина казалась ногою, каждая нога — туловищемъ, а туловище могло вмстить въ себ на худой конецъ съ десятокъ обыкновенныхъ человческихъ тлъ.

Отъ своего папеньки — въ боз почившаго испанскаго подданнаго и буэносъ-айресскаго торгаша — онъ наслдовалъ сообща съ братцомъ Хенаро сосднюю съ уже описаннымъ домикомъ лавчонку и скромное прозвище Гонзалеца.

Хенаро — старшій изъ двухъ братьевъ — сталъ во глав торговаго заведенія, и преданіе умалчиваетъ, за что буйная молодежь той части города дала ему кличку Соломона. Достоврно, однако, что слыша эту кличку, донъ Хенаро приходилъ въ неописанную ярость и совершалъ изумительные подвиги мужества, расправляясь кулаками и дубьемъ съ молодыми озорниками, которые, находясь боле или мене подъ хмлькомъ, величали его этимъ достославнымъ библейскимъ именемъ.

Этотъ торгашъ донъ Хенаро, бывшій въ тоже время капитаномъ милиціи, окончилъ дни свои самымъ плачевнымъ образомъ — въ двадцатыхъ годахъ онъ былъ разстрлянъ за участіе въ военномъ возмущеніи, оставивъ супругу свою, донью Марію Ризо, преждевременной вдовицей, а дочь, Кинтину,— сиротою.

Посл его смерти лавчонка его перешла во владніе младшаго брата — Хуліана Гонзалеца. По внушенію ли народной философіи или, быть можетъ, потому, что имя Соломонъ звучало въ его ушахъ пріятне, чмъ родимое прозвище Гонзалеца, этотъ младшій братецъ сталъ прозываться и подписываться: ‘Хуліанъ-Гонзалецъ Соломонъ,’ подъ каковымъ экклезіастическимъ именемъ онъ и былъ извстенъ всмъ своимъ благопріятелямъ. Вотъ какимъ образомъ къ его христіанскому имени присоединилось имя мудрйшаго изъ мудрйшихъ, длавшее лютымъ тигромъ старшаго брата, отца Кинтины.

Вмст съ приращеніемъ имени, этотъ донъ Хуліанъ сталъ также пріобртать приращеніе въ своемъ тлесномъ и общественномъ вс, благодатная судьба жаловала мелкому торгашу одинъ чинъ за другимъ въ гражданской милиціи (milicia civica) причемъ, однако, занятія той и другой профессіи нисколько не мшали ему предаваться вечернему кейфу и чаепійству въ галере своего дома, такъ какъ донъ Хуліанъ-Гонзалецъ Соломонъ и господинъ въ халат, уже извстный читателю, составляли одно и тоже, физически недлимое, живое существо.

Буря, вскружившая мрачную аргентинскую пыль въ эпоху вступленія Розаса въ администрацію, была настолько сильна, что могла поднять эту увсистую глыбу мяса и грязи, потомъ, изъ темнаго угла галереи ветхаго домика, швырнула глыбу эту на высоту полковничьяго чина въ милиціи, а еще нсколько позже донъ Хуліанъ попалъ въ президенты народнаго общества Возстановленія. Солидарность членовъ этой ужасной компаніи символически изображалась въ вид стержня кукурузы (mazorca), изъ подражанія какому-то древнему обществу въ Испаніи, цлію котораго была пропаганда злодйства, отчего оно въ умышленно-неправильномъ произношеніи называлось обществомъ Mas-horca {Mas = inagis, боле, боле, horca = furea, вислица, слд. общій смыслъ будетъ — Висльники, друзья вислицы.} и та же нелестная кличка получила приложеніе также и къ буэносъ-айресскому народному обществу.

Въ четыре часа вечера того дня, къ которому относятся предъидущія событія, все пространство улицы передъ домомъ полковника Соломона было занято верховыми лошадьми, украшенными федеральной сбруей, т. е. съ пунсовыми чепраками, уздечками и ремнями, вышитыми розовой шерстью, съ кистями того же цвта и съ серебряными бляхами по всей сбру. Несмотря на то, что подобное собраніе было очень обыкновеннымъ явленіемъ въ этомъ мст, тмъ не мене сосдніе прихожане церкви св. Николая собрались гурьбою на балконахъ и у оконъ домовъ.

Большая комната или зала въ дом Соломона была наполнена самими владльцами федеральныхъ лошадей, и вс эти рыцари по вншнему виду были похожи другъ на друга, они были одты одинаково, ихъ костюмъ составляли — черная шляпа съ пунсовой лентой въ четыре пальца шириною, темноголубой камзолъ съ полуаршиннымъ федеральнымъ девизомъ, цвтной жилетъ и чудовищный кинжалъ у пояса съ костяною ручкой, нсколько высовывавшеюся за ребра съ правой стороны туловища. То было оружіе федераціи, какъ выражался Даніэль. Лица этихъ гостей, казалось, были также однообразно скроены, какъ и ихъ вншнее убранство: густыя усища, баки, сходившіеся въ клинообразную бороду, украшали эти физіономіи, которыя можно видть только въ мрачныя эпохи общественныхъ потрясеній, такъ какъ воображеніе наше никакъ не можетъ припомнить, чтобы мы встрчались съ подобными фигурами гд нибудь прежде на всемъ пространств нашей планеты.

Одни изъ этихъ рыцарей услись на деревянныхъ и соломенныхъ стульяхъ, безпорядочно разставленныхъ въ зал, другія — на подоконникахъ, третьи, наконецъ, на сосновомъ стол, покрытомъ пунсовой скатертью, гд сеньоръ президентъ Соломонъ имлъ обыкновеніе подписывать свое имя, обмакивая перо въ помадную банку, служившую чернилицей въ наслдованной отъ брата лавчонк. Вс эти господа курили самымъ свирпымъ образомъ, наполняя комнату густыми клубами табачнаго дыма, сквозь которые виднлись смуглыя, отвратительныя образины курившихъ. Но знаменитаго президента не было между ними. Онъ находился въ смежной комнат и, сидя на доскахъ своей убогой кровати, зубрилъ наизусть нчто въ род рчи, заключавшей всего не больше двадцати словъ, которыя уже въ двадцатый разъ старался вбить ему въ голову другой, находившійся въ этой комнат человкъ — настоящій антиподъ полковника Соломона тломъ и душою. Этотъ человкъ былъ Даніилъ. Наконецъ между ними завязался разговоръ такого содержанія:

— Ну, что, какъ вы полагаете, будетъ ладно!

— Отлично, полковникъ. У васъ изумительная память.

— Однако, знаете ли, вы ужь, пожалуйста, садитесь возл меня, и если я чего нибудь но припомню — шепните мн на ухо.

— Я хотлъ самъ просить васъ объ этомъ. Но не забудьте, полковникъ, представить меня вашимъ друзьямъ и сообщить имъ то, что я уже имлъ честь сказать вамъ.

— Это мое дло. Ну, теперь можно войти.

— Подождите одну минуточку, Какъ только вы сядете въ кресло, прикажите секретарю прочитать списокъ всхъ присутствующихъ членовъ, потому что, видите ли полковникъ, въ нашемъ федеральномъ обществ необходимо водворить тотъ порядокъ, какой принять въ палат депутатовъ.

— Да, я уже говорилъ объ этомъ Бонео, но этотъ ротозй уметъ только болтать безъ умолку.

— Повторите ему еще разъ, и онъ будетъ повиноваться.

— Прекрасно, войдемте же.

И вотъ въ залу засданій вошелъ президентъ Соломонъ, сопровождаемый Даніэлемъ Бельо, одтымъ въ ту же черную застегнутую визитку съ боле широкимъ федеральнымъ девизомъ и безъ своихъ блыхъ перчатокъ.

— Мое вамъ почтеніе, сеньоры, сказалъ Соломонъ самымъ величественнымъ, начальническимъ тономъ, направляясь къ креслу, стоявшему возл сосноваго стола.

— Нижайшее-съ, полковникъ, президентъ, кумъ et caetera, отвтилъ каждый изъ присутствующихъ, смотря по тому, какъ кто имлъ обыкновеніе привтствовать донъ Хуліана Соломона, и вс они въ одно и то же время взглянули съ удивленіемъ на молодого человка, сопровождавшаго президента. Имъ сейчасъ же бросилось въ глаза, что костюмъ этого юноши не былъ слишкомъ усердно испещренъ федеральными знаками, и что лицо и руки новаго гостя были что-то слишкомъ чисты и нжны.

— Господа товарищи, провозгласилъ Соломонъ,— имю честь представить вамъ сеньора донъ Даніэля Бельо, сына плантатора донъ Антоніо Бельо, который всмъ извстенъ, какъ добрый патріотъ-федералъ, и которому я обязанъ многими важными услугами. Этотъ достоуважаемый молодой человкъ — такой же стойкій федералъ, какъ и его отецъ, сеньоръ Даніэль Бельо желаетъ вступить въ наше доблестное общество и ожидаетъ прибытія своего отца, чтобы объясниться съ нимъ по этому поводу, а до того проситъ разршенія присутствовать иногда въ нашихъ собраніяхъ и принимать участіе въ нашемъ федеральномъ энтузіазм. Да здравствуетъ федерація! Да здравствуетъ достославный Возстановитель законовъ! Смерть нечистымъ, смраднымъ французамъ! Смерть ихъ королю Луи-Филиппу! Смерть смраднымъ, прокаженнымъ унитаріямъ, подкупленнымъ нечистымъ французскимъ золотомъ! Смерть мятежнику Ривер!

Этотъ бшеный ревъ, выходившій изъ мощной груди президента Соломона, повторялся хоромъ всми присутствующими, которые, не ограничиваясь этими возгласами, при первомъ крик президента выхватили на-голо кинжалы и стали ими махать надъ головами, и этотъ вой, отдававшійся далеко въ окрестности, повторялся уличной толпой, усердно горланившею: ‘да здравствуетъ!’ когда президентъ провозглашалъ ‘смерть!’ — и на оборотъ.

Когда утихъ этотъ взрывъ федеральнаго восторга, Соломонъ услся въ кресло, имя по правую руку своего секретаря Бонео, а по лвую нашего юнаго друга — Даніэля.

— Господинъ секретарь, сказалъ Соломонъ, важно откидываясь въ своемъ кресл.— прочтите списокъ присутствующихъ членовъ.

Бонео взялъ въ руки первую изъ лежавшихъ на стол бумагъ и прочелъ зычнымъ голосомъ имена, еще прежде отмченныя имъ карандашомъ:

— Присутствующіе въ настоящемъ засданіи: сеньоры — президентъ, Кунишьо, Парра, Парра (сынъ), Маэстре, Аленъ, Альварадо, Морено, Гаэтано, Ларасабаль, Мерло, Морейра, Діасъ, Аморозо, Віера, Аморесъ, Масіель, Ромеро, Бонео.

— Вс?

— Да, это — присутствующіе, сеньоръ президентъ.

— Прочтите списокъ отсутствующихъ.

— Всего общества?

— Да, сеньоръ. Чтожь, разв мы хуже какихъ нибудь депутатовъ? Мы такіе же добрые федералы, какъ и они, и должны знать, кто явился и кто не явился, какъ это длается въ засданіяхъ палаты депутатовъ. Читайте же, читайте этотъ списокъ.

— Отсутствующіе, ревнулъ Бонео, и затмъ прочелъ списокъ членовъ клуба, набранныхъ въ числ 175 человкъ изъ всхъ классовъ аргентинской общественной іерархіи.

— Браво! Теперь мы познакомились со всми, хотя въ этомъ списк есть имена многихъ, завербованныхъ насильно, сказалъ самъ себ Даніэль, когда секретарь окончилъ чтеніе бумаги. Затмъ молодой человкъ тихонько дернулъ президента Соломона за его пространнйшіе штаны.

— ‘Сеньоры, заговорилъ президентъ народнаго общества,— доблестный Возстановитель законовъ представляетъ своею свтлйшею особою — федерацію, слдовательно, мы должны до послдняго издыханія врно служить нашему свтлйшему Возстановителю, потому что мы защитники святого дла федераціи’.

— Да здравствуетъ доблестный Возстановитель законовъ! гаркнулъ одинъ изъ федеральныхъ членовъ, котораго поддержалъ хоръ всхъ прочихъ.

— Да здравствуетъ его достойнйшая дщерь, сеньорита Maнуэлита де-Розасъ-и-Эскура!

— Да здравствуетъ герой нашихъ степей (heroe del desierto), Возстановитель законовъ, отецъ нашъ и отецъ федераціи!

— Смерть нечистымъ французамъ и ихъ королю!

— ‘Сеньоры, продолжалъ президентъ,— для того, чтобы нашъ доблестный Возстановитель могъ спасти федерацію отъ… гмъ, могъ спасти федерацію отъ… а-гмъ… гмъ-гмъ… чтобы нашъ доблестный Возстановитель законовъ могъ спасти федерацію отъ… гмъ…

— Отъ угрожающей ей опасности, шепотомъ подсказалъ Даніэль.

— Отъ угрожающей ей въ настоящее время опасности, мы должны на смерть преслдовать унитаріевъ, слдовательно каждый унитарій долженъ быть на смерть преслдуемъ нами’.

— Смерть дикимъ, нечистымъ смраднымъ унитаріямъ, крикнулъ другой изъ членовъ народнаго общества — Ларасабаль, и при этомъ крик вс прочіе члены заревли хоромъ, поднимая вверхъ обнаженные кинжалы.

— ‘Сеньоры, мы должны преслдовать всхъ безъ малйшаго состраданія’.

— Мужчинъ и женщинъ, гаркнулъ тотъ же Хуанъ-Мануэль Ларасабаль, который казался самымъ ярымъ энтузіастомъ между всми своими собратами.

— ‘Нашъ доблестный Возстановитель не можетъ быть нами доволенъ, потому что мы не служимъ ему со всмъ должнымъ усердіемъ,’ продолжалъ Соломонъ.

— Теперь о вчерашнемъ, шепнулъ Даніэль, показывая видъ, будто вытираетъ платкомъ лицо.

— ‘Теперь о вчерашнемъ’, повторилъ Соломенъ, полагая, что и это упоминаніе должно войти въ составъ его рчи.

Даніэль довольно неделикатно дернулъ его за штаны.

— ‘Сеньоры, продолжалъ Соломонъ,— всмъ намъ уже извстно, что въ-прошлую ночь нкоторые дикіе унитаріи намревались бжать изъ столицы, но не имли успха, потому что сеньоръ капитанъ Куитиньо обнаружилъ мужество истиннаго федерала, однако, одинъ изъ дикихъ скрылся неизвстно куда, и это будетъ случаться каждый день, если мы не станемъ дйствовать со всеусердіемъ, какъ надлежитъ честнымъ защитникамъ святого дла федераціи. Я призвалъ васъ, сеньоры, для того, чтобы мы вс еще разъ поклялись неусыпно преслдовать унитаріевъ, которые намреваются бжать въ Монтевидео, чтобы присоединиться къ бунтовщику Ривер и продать себя французамъ за ихъ грязное золото. Этой клятвы требуетъ отъ насъ доблестный Возстановитель законовъ. И затмъ, сеньоры,— да здравствуетъ свтлйшій Возстановитель законовъ! Смерть всмъ врагамъ нашего святого дла федераціи!’

— Смерть подъ кинжаломъ дикимъ, нечистымъ унитаріямъ! заревлъ третій изъ фанатиковъ-федераловъ, за этимъ крикомъ послдовали вс обычные возгласы,— и адскій ревъ не унимался продолженіи добрыхъ десяти минутъ, какъ въ самой зал, такъ и на улиц, гд у оконъ толпилась такая же фанатическая и честная публика, какъ и общество, торжественно засдавшее въ дом полковника Соломона.

— Прощу слова, сказалъ, поднимаясь съ мста, капитанъ Куитиньо.

— Слушаемъ, отозвался Соломонъ, высыпая табакъ изъ папироснаго окурка на ладонь своей чудовищной лапы.

— ‘Вчера я ужиналъ съ Возстановителемъ законовъ и съ его дочерью доньей Мануэлитой де-Розасъ-и-Эскурра. Я обожаю Возстановителя, потому что онъ — отецъ федераціи, и всмъ унитаріямъ, которые попадутся въ мои руки, будетъ тоже, что и вчерашнимъ дикимъ. Правда, одному удалось скрыться, но у него на тл остались хорошія помтки, и еще сегодня утромъ я послалъ къ донь Марі-Хозеф молодца, который съуметъ указать ей очень замтные признаки, вс мы, федералы — мужчины и бабы — должны изъ всхъ силъ помогать нашему общему отцу — его высокопревосходительству. Чтобъ быть добрымъ федераломъ надо показать вотъ это’. И Кинтиньо обнажилъ кинжалъ и указательнымъ пальцемъ лвой руки ткнулъ въ стальное лезвее, на которомъ еще замчались кровавыя пятна, оставшіеся на кинжал посл вчерашней рзни.

При этомъ краснорчивомъ жест вс масоркеры (члены общества Mashorca) выхватили кинжалы и разразились яростными пожеланіями смерти унитаріимъ, французамъ, Ривер, и особенно Луи-Филиппу, какъ они его называли по вдохновенію Розаса.

Впродолженіи всей этой сцены одинъ Даніэль сохранилъ невозмутимую, какъ бы окаменлую физіономію, на которой нельзя было прочесть ни энтузіазма, ни страха, ни подобострастія, ни негодованія. Холодно, спокойно, серьезно проникалъ онъ въ сокровеннйшую глубину мыслей и совсти каждаго изъ присутствовавшихъ, и при этомъ не переставалъ вычислить всхъ выгодъ, какія могъ извлечь изъ этого федеральнаго изуврства.

Когда смолкъ неистовый крикъ, Даніэль попросилъ у президента слова самымъ твердымъ голосомъ и затмъ сказалъ:

— ‘Сеньоры, я еще не имю чести принадлежать къ этому доблестному и патріотическому обществу, хотя и льщу себя надеждою вступить въ него въ непродолжительномъ времени, но убжденія мои и симпатіи извстны всмъ, и я надюсь что со временемъ буду имть возможность показать себя полезнымъ федераціи и доблестному Возстановителю законовъ не мене членовъ народнаго общества, которыхъ заслуги въ этомъ отношенія извстны, какъ въ предлахъ республики, такъ и во всей Америк.

Новые возгласы и рукоплесканія послдовали за этимъ лестнымъ приступомъ.

— Но, почтеннйшіе сеньоры, продолжалъ Даніэль,— присутствующимъ здсь лицамъ я долженъ выразить особенное, глубокое уваженіе, какого он вполн заслужили отъ всякаго добраго федерала, потому что, не отказывая прочимъ членамъ въ преданности нашему свитому длу, я вижу, однако, что только вы, доблестные сеньоры, готовы отстаивать грудью свтлйшаго Возстановителя законовъ, тогда какъ прочіе не участвуютъ въ федеральныхъ засданіяхъ. Федерація не признаетъ никакихъ исключительныхъ привилегій. Купцы ли, чиновники ли, адвокаты ли — вс мы здсь равны, и когда назначается засданіе или когда нужно что нибудь предпринять для службы его высокопревосходительства,— вс должны являться по призыву президента, а не взваливать на немногихъ вс труды и опасности. Охотно врю, что вс члены общества — безукоризненно добрые федералы, но вдь собравшіеся теперь здсь, какъ я полагаю, не унитаріи какіе нибудь, чтобы стыдиться быть въ ихъ обществ. Я говорю это потому, что таково должно быть мнніе и его высокопревосходительства доблестнаго Возстановителя, а его мнніе — законъ, и къ этому мннію слдовало бы впредь относиться съ большимъ уваженіемъ’.

Даніэль разсчиталъ довольно врно. Энтузіазмъ, возбужденный его рчью превзошелъ даже его ожиданія. Вс находившіеся на лицо члены общества разразились громомъ проклятій и ругани противъ неучавствовавшихъ въ засданіи, которыхъ имена были прочтены секретаремъ Бонсо. Появившихся стали называть уже не членами общества, а тайными унитаріями, и Даніель одобрялъ этотъ приговоръ, лукаво улыбаясь или кивая головою.

— Такъ, такъ, мои голубчики, впередъ я васъ буду еще лучше натравливать одного на другого, чтобы вы растерзали другъ друга, говорилъ самъ себ Даніэль.

Президентъ Соломонъ еще разъ подтвердилъ присутствовавшимъ членамъ, чтобы они зорко слдили за унитаріями и особенно внимательно караулили т мста на берегу рки, которыя, какъ предполагалось, служили имъ условными пунктами для эмиграціи: посл новаго взрыва энтузіазма и новыхъ криковъ засданіе окончилось въ половин шестого.

Даніэль, удостоенный федеральныхъ рукопожатій и прижиманій къ сердцу, простился, наконецъ, со всми и вышелъ, сопровождаемый до двери на улицу президентомъ Соломономъ, который положительно пришелъ въ телячій восторгъ посл его геніальной рчи и разсыпался мелкимъ бсомъ передъ сыномъ донъ-Антоніо Бельо.

Объ Эдуардо они ровно ничего не знали Даніэль вышелъ совершенно довольнымъ, миновалъ академическую улицу, и на углу улицы де-Куйо нашелъ Фермина, поджидавшаго его съ верховою лошадью. На улиц было много народа, и потому Даніэль, садясь на лошадь, сказалъ лаконически:

— Въ девять.

— Тамъ?

— Да.

И великолпный блый конь понесъ Даніэля полной рысью но академической улиц, по направленію къ предмстью. Вскор Даніэль дохалъ до улицы Добраго Порядка и былъ въ улиц Балькарсе въ то время, когда начиналъ потухать послдній сумеречный полусвтъ умиравшаго дня.

Уже Даніэль началъ спускаться внизъ по отлогости оврага, какъ вдругъ услышалъ, что кто-то громко звалъ его по имени. Повернувъ голову, Даніэль завидлъ шагахъ въ двадцати отъ себя своего почтеннаго учителя чистописанія, который, держа въ одной рук свою камышевую трость, а въ другой шляпу, спшилъ за нимъ бгомъ и уже начиналъ терять силы.

Весь запыхавшись, добжалъ онъ, однако, до стремени и схватилъ своего ученика за ногу, будучи не въ состояніи произнести ни одного слова впродолженіи двухъ или трехъ минутъ.

— Что съ вами, сеньоръ донъ Кандидо, что случилось? спросилъ Даніэль, встревоженный блдностію его лица.

— Это ужасная, варварская, злодйская, неслыханная процедура, безпримрная въ лтописяхъ преступленія.

— Послушайте, сеньоръ, вдь мы на улиц,— объяснитесь толкомъ и, пожалуйста поскоре.

— Помнишь ли ты. что я разсказывалъ теб о добромъ, благородномъ, честномъ сын моей почтенной, старой, рачительной экономки?

— Ну-съ?

— Помнишь ли, какъ онъ пріхалъ ночью и…

— Да, да. Что же ему приключилось?

— Его разстрляли, мой достойнйшій и благороднйшій Даніэль, его разстрляли.

— Когда?

— Сегодня утромъ въ семь часовъ, какъ только онъ вышелъ изъ дома губернатора. Опасались вроятно…

— Чтобъ онъ не разгласилъ или что онъ уже разгласилъ то, что ему было извстно: я отгадываю вашу мысль.

— Но я-то, я погибъ, уничтоженъ. Что мн длать, о мой возлюбленнйшій Даніэль, что длать, о мой…

— Приготовьте ваши перья, чтобы завтра же занять должность старшаго писца при министр иностранныхъ длъ.

— Я?! О, Даніэль!! И въ избытк радости донъ Кандидо покрывалъ поцлулми руки своего ученика.

— Теперь идите, пожалуйста, по какой нибудь другой улиц и отправляйтесь къ себ домой.

— Да, да, я вышелъ на эту улицу, когда Ферминъ вывелъ твоего коня, я послдовалъ за Ферминомъ, потомъ побжалъ за тобою и…

— Хорошо, хорошо, но вотъ еще въ чемъ дло: нтъ ли у васъ какой нибудь довренной особы — будь она мужчина или женщина, все равно — у которой вы бы когда нибудь провели ночь?

— О, есть, есть и…

— Отправляйтесь же сейчасъ къ этой особ и на всякій случай условьтесь съ нею въ томъ, что вы у ней ночевали вчера. И затмъ прощайте, сеньоръ.

Даніэль погналъ лошадь, и рискуя сломать шею, пустился вскачь внизъ по отлогости: на большую улицу онъ выхалъ уже въ то время, когда она совершенно стемнла отъ ложившихся на нее тней зданіи или деревьевъ, между вершинами которыхъ погасало послднее блдное мерцаніе вечера.

По этой самой дорог онъ прозжалъ восемнадцать часовъ тому назадъ съ истекавшимъ кровью тломъ своего друга: и теперь, какъ тогда, мужественный, благородный Даніэль направлялся къ дому своей прелестной кузины, гд другъ его нашелъ гостепріимство….

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Амалія.

‘Если судить по дивнымъ, грандіознымъ красотамъ природы, то Тукуманъ — настоящій земной Эдемъ’, писалъ капитанъ Андрьюсъ, въ своемъ ‘путешествіи по южной Америк’, и путешественникъ не очень далекъ отъ истины, употребивъ это метафорическое сравненіе, такое смлое, какъ кажется съ перваго взгляда. Все, что можетъ представить тропическая природа роскошнаго, свтлаго, поэтическаго въ воздух и на земл,— все это здсь поражаетъ чуднымъ сочетаніемъ, какъ будто провинція Тукуманъ была назначена избраннымъ жилищемъ духовъ этой пустынной и дикой страны, простирающейся отъ пролива (Магелланова) до предловъ Боливіи и отъ Андовъ до Урагвая.

Эта красавица — природа, вполн гармонируетъ съ характеристическими особенностями внутренней человческой жизни.

Сердце человка преимущественно является результатомъ климата, который, посл воспитанія, иметъ самое могущественное вліяніе на развитіе первоначальнаго нравственнаго типа. Въ Тукуман, какъ и во всхъ благодатныхъ странахъ, согртыхъ лучезарнымъ солнцемъ тропиковъ, сердце вмст съ воздухомъ, свтомъ, растительностью, является соучастникомъ въ избытк теплоты и жизни, гармоніи и любви, въ томъ избытк, какой всюду представляетъ неустанно-творящая природа.

И среди этого избытка свта, цвтовъ, птицъ и картинъ родилась Амалія, прелестная вдовушка Предмстья, съ которою читатель познакомился въ первыхъ главахъ нашего разсказа, она родилась, какъ родится лилія или роза, полная красоты, свжести и благоуханія.

Полковникъ Саэнцъ, отецъ Амаліи скончался, когда ей едва минуло шесть лтъ, и несчастіе это случилось въ то время, когда его жена — сестра матери Даніэля Бельо — предприняла одну изъ своихъ поздокъ въ Буэнось-Айресъ.

Амалія вдохнула въ себя полной грудью страстно-возбуждающій воздухъ ея родины, и когда, семнадцати лтъ отъ роду, повинуясь внушеніямъ своей матери, она отдала свою руку сеньору Олабарріэта — давнему другу семейства, сердце молоденькой двушки еще не успло сознательно развиться, и чистый ароматъ этого цвтка былъ еще скрытъ между нераспустившимися лепестками.

Руку свою она отдала не мужу, а скоре другу, покровителю ея будущей судьбы.

Но суровая судьба Амаліи, повидимому, съ самыхъ раннихъ лтъ назначила нести ей тяжелый крестъ горя и испытаній, безжалостно, неотразимо губящихъ молодыя силы, юную жизнь, подобно тому, какъ утлая ладья гибнетъ, разбивается въ щенки попавъ въ черту грознаго водоворота.

Полковникъ Саэнцъ любилъ свою крошку-дочь тою неисчерпаемою любовью, которая близка къ благоговйному обожанію,— и полковникъ Саэнцъ сошелъ въ могилу, когда его дочь была еще ребенкомъ!

Сеньоръ Олабарріэта любилъ Амалію, какъ жену, какъ сестра, какъ дочь,— и сеньоръ Олабарріэта умеръ спустя годъ посл своей свадьбы!

Эта вторая утрата постигла Амалію за полтора года до того времени, когда начинается нашъ разсказъ, и теперь любящему чувству Амаліи оставалось только сосредоточиться на ея матери, но вотъ, спустя три мсяца посл смерти сеньора Олабарріэты, Амалія принимаетъ послдній вздохъ матери!

Нжныя и страстныя натуры, въ которыхъ сильно преобладаетъ чувствительность, хранятъ въ себ самихъ зародышъ грусти, и это ощущеніе впослдствіи развивается временемъ и обстоятельствами жизни до такой степени, что душа, сама того не сознавая даже, какъ-то тоскливо наслаждается отрадными мечтами или дйствительностью своего собственнаго несчастья.

Одинокая, предоставленная сама себ Амалія, подобно тмъ нжнымъ цвткамъ, которые свертываются отъ прикосновенія руки или отъ слишкомъ неумренныхъ лучей солнца, сосредоточилась въ себ самой, чтобы жить воспоминаніями дтства или созданіями своего собственнаго воображенія, причудливыми, золотыми иллюзіями, которыя, не имя ни формъ, ни цвта, ни другихъ качествъ, доступныхъ чувствамъ, тмъ не мене для души и воображенія кажутся живыми, движущимися фигурами.

Одинокая, оставленная въ свт, Амалія захотла оставить также свою родину, гд на каждомъ шагу встрчалась съ печальными воспоминаніями, она переселилась въ Буэносъ-Айресъ, гд восемь мсяцевъ уже жила если не счастливо то, по крайней мр, спокойно, когда происшествія 1-го мая дали намъ поводъ съ нею познакомиться.

И двадцать дней спустя посл этой роковой ночи мы опять входимъ въ уединенное убжище Амаліи, въ Предмсть.

Было десять часовъ утра, и Амалія только-что вышла изъ ароматической ванны. Сквозь двойныя гардины изъ голубаго тюля и батиста привтливое утро заглядывало въ извстный уже читателю кабинетъ, разливая по всей комнат тотъ нжный, кроткій колоритъ, какой распространяется на восточной окраин неба въ минуту рожденія новаго дня. Каминъ былъ затопленъ и голубое пламя отъ зажженнаго полна, какъ въ зеркал, отражалось на стальныхъ пластинкахъ камина, отчего образовался единственный яркій блескъ въ кабинет.

Золотыя курильницы, разставленныя по угламъ, наполняли комнату тонкимъ ароматомъ горвшаго въ нихъ чилійскаго тста (pastilla de Chile {Ароматическій составь изъ сухого тста.}, щегленки, порхавшіе въ своихъ раззолоченныхъ клткахъ, усердно предавались своимъ вокальнымъ упражненіямъ и выдлывали причудливыя фіоритуры, которыми эти маленькіе пвцы великой оперы природы желали показать, что ихъ крошечныя легкія необыкновенно сильно развиты.

И посреди всей этой женственной нги и гармоніи, гд вс предметы отражались въ зеркалахъ, на стали и золот, Амалія, одтая въ батистовый пеньюаръ, сидла въ богатомъ кресл передъ однимъ изъ великолпныхъ зеркалъ, съ почти совершенно обнаженными руками и грудью, полузакрытыми глазами и откинутой къ спинк кресла головою, десятилтняя двочка, стоявшія позади кресла, прелестная и свжая какъ жасминъ, не чесала, а скоре съ наслажденіемъ разсыпала чудную волнистую косу госпожи своею обнаженною рукою.

Прекрасное и въ тоже время кроткое лицо Амаліи было покрыто легкимъ оттнкомъ грусти и задумчивости. Въ этихъ блестящихъ глазахъ, полуоткрывшихся подъ вліяніемъ внутренняго экстаза, было боле мечтательности, чмъ страстности. Это была какая-то чудная смсь земной прелести съ внутренней жизнью или съ тмъ сворхестественнымъ блескомъ, которымъ загараются глаза, когда внутренній человкъ далеко возвышается надъ землею и когда душа его поглощаетъ, такъ сказать, часть небеснаго свта. Однимъ словомъ, природа въ подобныхъ случаяхъ изощряетъ всю свою творческую силу и сообщаетъ всю художественную энергію своей кисти, которою изображаетъ прелестнаго ангела искушенія, называемаго женщиной.

Физическія прелести женщины сообщаютъ вншній блескъ и теплоту красотамъ и сокровищамъ ума, которыя въ свою очередь возвышаютъ и даютъ смыслъ матеріальнымъ совершенствамъ. Въ этомъ-то стройномъ сочетаніи сокровищъ внутренней и вншней красоты и заключается все обаяніе женщины, достойной этого имени. Слишкомъ необузданная земная страсть смиряется передъ нравственной высотой подобной женщины, тогда какъ съ другой стороны глубокая любовь лишается отвлеченно-духовнаго характера подъ вліяніемъ обаятельныхъ прелестей тла, которыя если не зарождаютъ самостоятельно это чувство, то во всякомъ случа поддерживаютъ его силу и свжесть.

Амалія также принадлежала къ числу тхъ немногихъ избранницъ, которыя соединяютъ въ себ двойное наслдство неба и земли — дивную красоту тла и богато одаренную душу.

Головка Амаліи словно тропическая лилія, тихо качаемая вечернимъ втромъ, изнеможенно, лниво склонилась на бокъ, къ спинк кресла, и она, устремивъ свои кроткія глаза на Луизу, съ очаровательной улыбкой спросила ее:

— Я, кажется, спала, Луиза?

— Да, сеньора, отвчала двочка, также улыбаясь.

— Долго?

— Нтъ, не очень долго, но все-таки доле, чмъ обыкновенно.

— Говорила ли я что нибудь во сн?

— Нтъ, ничего не говорили, а только раза два улыбнулись.

— Ахъ, да это правда, я знаю, что я ничего по говорила, а только улыбалась.

— Неужели же вы, когда проснетесь, все помните, что съ вами длалось во сн?

— Душка Луиза, теб только кажется, что я сплю, тогда какъ я не сплю вовсе и все помню, отвчала Амалія, взглянувъ на свою невинную подругу съ необыкновенно теплымъ выраженіемъ въ глазахъ.

— О, да вы спали! сказала двочка, опять улыбаясь.

— Нтъ, Луиза, нтъ. Я иногда вовсе не сплю, хотя ты и видишь меня съ закрытыми глазами Какая-то сила, превышающая мою волю, смыкаетъ мои рсницы, господствуетъ надо мною, повергаетъ меня въ изнеможеніе. Тогда я не знаю, что происходитъ вокругъ меня, однако и но думаю спать. Я вижу передъ собой предметы, которыхъ нтъ въ дйствительности, бесдую съ окружающими меня существами, чувствую, радуюсь или страдаю, смотря потому, какъ настроена моя душа, и какія картины мн создаетъ мое воображеніе, и однакоже, увряю тебя, что я не сплю. Очнувшись отъ этого страннаго состоянія, я хорошо припоминаю себ, что происходило внутри меня, даже боле — на долго сохраняю впечатлнія, управлявшія моей душою, мн все еще мерещатся предметы, представлявшіеся моему воображенію, напримръ, даже теперь, мн кажется, что я все еще его вижу въ томъ положеніи, въ какомъ видла съ минуту тому назадъ, здсь возл меня…

— Видли?! Кого же вы видли, сеньора? спросила двочка, не зная, какъ объяснить себ то, что слышала.

— Кого?

— Да, сеньора, кого вы могли видть? Здсь кром насъ никого но было, а вы говорите, что видли его.

— Мое зеркало… сказала Амалія, улыбаясь и въ первый разъ заглядывай въ зеркало, стоявшее передъ нею.

— А, такъ вы видли только зеркало!…

— Да, Луиза, только… однако, однь меня поскоре и между прочимъ скажи мн, что ты мн такое толковала, когда я проснулась?

— Ахъ, это о сеньор Бельграно?

— Да, да, кажется ты говорила что-то о немъ… о сеньор Бельграно.

— Ахъ, сеньора, какъ же это вы все такъ скоро забываете!.. Вотъ ужь четвертый разъ вы заставляете меня разсказывать одно и тоже.

— Неужели четвертый разъ? Ну, не сердись, душка Луиза, посл пятаго раза я больше не буду тебя объ этомъ спрашивать сказала Амалія, оправляя на себ шерстяное платье фіолетоваго цвта.

— Извольте, чтожь мн не трудно! замтила Луиза,— какъ только я вышла сегодня на дворъ, то сейчасъ же отправилась спросить слугу сеньора Бельграно, какъ здоровье его господина, вдь вы приказывали мн спрашивать о здоровьи его каждое утро… Но ни господина, ни слуги я не застала дома и, уже возвращаясь сюда, увидла ихъ чрезъ ршетку въ саду. Когда я подошла къ сеньору донъ Эдуардо, онъ собиралъ цвты для букета. Мы поздоровались и долго говорили о…

— О комъ?

— О васъ, сеньора, все время почти только о васъ однихъ, потому что этотъ сеньоръ ужасно любопытный человкъ. Все ему нужно знать — читаете ли вы по вечерамъ, и какія книги читаете, и пишете ли что нибудь, и что вамъ больше правится: Фіялка или жасмины, и сами ли вы кормите вашихъ птичекъ, и… ну, однимъ словомъ, не приведи Богъ, какой любопытный!…

— И вы разговаривали сегодня обо всемъ этомъ?

— Да, сеньора, объ этомъ обо всемъ.

— А о здоровьи и позабыла спросить? Какая же ты право…

— Да зачмъ мн было спрашивать о томъ, что я сама видла?

— Что же ты видла?

— Только слпой не замтилъ бы, что сегодня сеньоръ Бельграно хромаетъ еще больше, чмъ вчера, когда онъ въ первый разъ вышелъ изъ комнаты, а когда онъ садится, то по лицу видно, что у него страшно болитъ лвая нога.

— Да, онъ рано началъ ходить…. Какой же онъ, право, упрямый! Вдь говорили же ему… сказала Амалія, какъ бы разсуждая сама съ собою и ударяя хорошенькой ручкой о спинку кресла,— и онъ еще собирается куда-то въ городъ! Этотъ Даніэль ршительно хочетъ его погубить, а меня свести съ ума! Душка Луиза, поскоре, пожалуйста, давай одваться, а потомъ…

— А потомъ вы выпьете чашку молока съ сахаромъ, а то вы сегодня страхъ какъ блдны, Конечно, ничего еще не кушали, а теперь ужь не рано…

— Будто бы я такъ блдна?.. Стало быть не особенно я хороша собой сегодня, Луиза, какъ ты думаешь? спросила Амалія, осматриваясь въ зеркало съ головы до ногъ и повязывая голубую ленточку вокругъ кружевнаго воротничка.

— Нехороши собой сеньора?! О, напротивъ, вы также сегодня прекрасны, какъ всегда. Только лицо немного блдноватое, а больше ничего.

— Въ самомъ дл?

— Да, сеньора, я правду вамъ говорю, а сегодня вечеромъ…

— О, пожалуйста, не говори мн ничего о сегодняшнемъ вечер!

— Разв вамъ не хочется быть здоровою сегодня вечеромъ?

— Да ужь право я согласилась бы лучше заболть.

— Что вы это, заболть!..

— Ну, да, мой другъ.

— А если бы я, сеньора, была постарше, да меня пригласили бы на балъ, то я желала бы быть совсмъ здоровою и очень хорошенькою.

— Ну, вотъ видишь ли, душка Луиза, сказала Амалія, которую эта дтская наивность заставила улыбнуться,— ты хотла бы быть здоровою, а я желала бы заболть.

— А, знаю, знаю, отчего!..

— Ты знаешь, почему я хотла бы заболть?

— Право, знаю, чтожь вы думаете, что я ужь такая дурочка,— хотите отгадаю?

— Ну, говори.

— Чтобъ не надвать девиза, что, разв не такъ?

— На половину отгадала, замтила Амалія со смхомъ.

— А что дадите, если отгадаю другую половину?

— Ну, ну?

— Потому что вамъ нельзя будетъ играть на фортепьяно, какъ это вы длаете каждый вечеръ передъ тмъ, какъ ложитесь спать, правда?

— Нтъ.

— Вотъ теб разъ, что же такое?

— Нтъ, теперь ты не отгадала.

— Ну, да не велика бда.

— А знаетъ ли Луиза, я на тебя серьезно сердита!

— Ну, это случается еще въ первый разъ, отозвалась Луиза, вря и не вря словамъ своей госпожи, которая никогда еще не длала ей ни малйшаго выговора.

— Правда, что въ первый разъ, но это потому, что сегодня въ первый разъ птички мои оставлены безъ воды.

— Ахъ, да, да, да! сказала Луиза, ударивъ себя рукой по лбу.

— Ну, что, не права ли я?

— Нтъ, сеньора.

— Да разв ты сама не видишь?

— Нтъ, сеньора, вы не правы.

— Стоянка съ водой въ клтк или нтъ?

— Нтъ.

— Ну?

— Что же, сеньора?

— Значитъ ты виновата.

— Нтъ, не я сеньора, а виноватъ сеньоръ донъ-Эдуардо.

— Бельграно? Что ты въ своемъ ли ум, Луиза?!

— Слава Богу, сеньора.

— Разскажи-ка пожалуйста, что это значитъ.

— А видите ли, сегодня утромъ, когда я пошла спросить о здоровьи нашего больного, то взяла съ собою и сткляночки, чтобы ихъ вытереть. Но этотъ сеньоръ, какъ я уже вамъ говорила, ужасъ какой любопытный, онъ и давай меня разспрашивать, чьи это стклянки и для чего я ихъ ношу съ собою, а когда я ему это сказала, онъ принялся самъ ихъ вытирать и потомъ, пока его слуга ходилъ за водою, сеньоръ Эдуардо, поставилъ ихъ возл своихъ гіацинтовъ. Тутъ я услышала звонокъ, побжала и въ торопяхъ позабыла стклянки…

— Ну, вотъ видишь ли, сказала Амалія, лаская розовыми пальцами крылышки своихъ любимцевъ, тогда какъ въ воображеніи еявозникали тысячи разнообразнйшихъ мыслей при этомъ наивномъ разсказ Луизы.

— Что же мн видть, сеньора? упрямо оправдывалась Луиза,— если бы сеньоръ Эдуардо не былъ такой любопытный, то и не позабыла бы стклянокъ…

— Послушай, Луиза.

— Что прикажете сеньора?

— Я еще хотла теб сказать…

— Опять будете распекать за что нибудь?..

— Нтъ, но буду… А вотъ не знаешь ли ты, который часъ?

— Одинадцать.

— Такъ отправляйся ты къ сеньору Бельграно и скажи ему, что мн было бы пріятно видть его у себя чрезъ полчаса, если только онъ можетъ безъ большого труда дойти до моей залы.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Три ключа отъ одной двери.

Пробило пять часовъ вечера на колокольн церкви св. Франциска, и солнце, уже близкое къ горизонту, не общало кроткаго сумеречнаго отблеска посл своего захожденія, такъ какъ стояла туманная погода и воздухъ былъ напоенъ густыми, влажными парами, обыкновенными въ Буэносъ-Айрес въ зимнее время, которое въ 1840 году довольно рано пожаловало съ своими морозами, т. е. въ послднихъ числахъ апрля мсяца.

Торговая улица, въ которой, однако, напрасно сталъ бы кто нибудь искать торговли или торговцевъ, была уже почти совершенно безлюдна, и между немногими лицами, проходившими по ней, можно было видть также двухъ спутниковъ, поспшно шагавшихъ по направленію къ рк. Одинъ изъ нихъ былъ завернутъ въ короткій, синій плащъ, безъ воротника, въ род того, который носили средневковые испанскіе гидальго и венеціанскіе нобили, другой изъ спутниковъ имлъ на себ какой-то блый балахонъ, спускавшійся чуть не до самыхъ пятокъ.

— Поспшимте, мой любезнйшій наставникъ, сказалъ господинъ въ синемъ плащ своему товарищу, костюмированному въ блый балахонъ,— прибавьте шагу, сдлайте милость.

— Если бы мы вышли немножко пораньше, то не имли бы никакой надобности идти этимъ утомительнымъ, тревожнымъ, бшенымъ маршемъ, отвчалъ блый балахонъ, догоняя своего быстроногаго товарища и подбирая подъ мышку свою толстую камышовую трость.

— Что прикажете длать, не я въ томъ виноватъ. Здшняя природа, такая же непостоянная, какъ и люди, живущіе на берегахъ Ла-Платы, коварно меня обманула: часа два тому назадъ небо было необыкновенно чисто и прозрачно, я разсчитывалъ на пол-часа вечернихъ сумерекъ, но вдругъ небо ни съ того ни, съ сего стемнло, солнце заволоклось туманомъ, и я ошибся въ моемъ разсчет. Впрочемъ, это нк бда, мы скоро дойдемъ, а вы ужь пожалуйста, поторопитесь съ работою.

— Поторопиться съ работою!..

— Да, прошу васъ.

— Съ какою же, скажи, сдлай одолженіе?

— Впередъ, мой почтеннйшій каллиграфъ, Бога ради впередъ.

— А знаешь ли, мн хочется теб что-то сказать, мой дорогой и возлюбленный Даніэль!..

— Только не останавливаясь.

— Не останавливаясь.

— Безъ всякихъ излишнихъ обиняковъ.

— Безъ обиняковъ.

— Ну-съ, въ чемъ же дло?

— Что я ощущаю страхъ,— извинительный, естественный, справедливый, глубокій.

— О, сеньоръ, вы всегда ходите въ сопровожденіи двухъ вещей, которыя никогда насъ не оставляютъ.

— Какихъ же это, мой достойнйшій и возлюбленный Даніэль?

— Съ неистощимымъ запасомъ прилагательныхъ и съ значительной порціей страха, отъ котораго никакъ не можете отдлаться въ продолженіе всей вашей жизни.

— Ладно, ладно, дружокъ. Первое длаетъ мн честь, потому что обнаруживаетъ мое всестороннее знаніе нашего богатаго, прекраснаго, цвтущаго языка. Что до второго, то скажу теб, что я познакомился съ этимъ непріятнымъ ощущеніемъ только въ то время, когда мы вс въ Буэносъ-Айрес заразились тою же болзнію и…

— Молчите и идите ровнымъ шагомъ, сказалъ синій плащъ, въ которомъ читатели вроятно узнали нашего друга — Даніэля, также какъ въ его собесдник — бывшаго учителя чистописанія и еще прежде служившаго топографомъ, о чемъ свидтельствовалъ его служебный атестатъ.

— Молчите и идите тише, повторилъ Даніэль, когда они находились на перекрестк улицы Балькарсе, гд сходятся три конечные угла улицъ — Санъ-Лоренцо, Независимости о Лухана, какъ улицы эти назывались въ описываемое время.

Спутники слдовали спокойной походкой дале по направленію къ Предмстью, дошли до улицы Кочабамбы, посл чего Даніель повернулъ къ рк и, вмст съ своимъ бывшимъ наставникомъ, остановился возл дома, находившагося съ правой стороны при начал этой же улицы Кочабамбы.

— Обернитесь какъ можно осторожне назадъ и посмотрите, не идетъ ли кто по улиц, сказалъ Даніэль, когда они дошли уже до воротъ дома. Упрямая камышовая трость опять выпала изъ рукъ своего владльца, когда онъ прищуренными глазами озиралъ пройденное разстояніе.

— Никого не видно, мой дорогой Даніэль.

Молодой человкъ, съ невозмутимымъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ, отперъ дверь ключомъ, который онъ вынулъ изъ кармана, провелъ въ домъ своего товарища и затмъ опять заперъ дверь, спрятавъ ключъ въ свой карманъ.

Между тмъ донъ-Кандидо сталъ бле своего накрахмаленнаго жабо, составлявшаго, какъ и камышовая трость, необходимую принадлежность его персоны.

— Однако, что же все это значитъ? Зачмъ ты ведешь меня въ этотъ таинственный, мрачный домъ, мой возлюбленный Даніэль?

— Это такой же домъ, какъ и всякій другой, мой уважаемый наставникъ, сказалъ Даніэль, отворяя дверь галереи и затмъ входя въ комнату, служившую залой, тогда какъ донъ-Кандидо трусливо шелъ за нимъ и чуть не лзъ на плечи своего прежняго питомца.

— Подождите здсь, сказалъ Даніэль, проходя въ смежную съ залой комнату, гд находилась одна изъ тхъ брачныхъ постелей, на которыя почти нельзя взобраться безъ помощи лстницы, Даніэль приподнялъ стеганое одяло и убдился, что подъ этимъ увсистымъ слоемъ ваты никого не было, затмъ перешелъ въ другія комнаты, гд повторилъ туже операцію, что и съ увсистымъ одяломъ, еще съ четырьмя постелями, покрытыми бдно, но очень опрятно, съ щеголеватыми наволочками, обшитыми кружевами — послдними остатками минувшей роскоши, окружавшей когда-то эту царицу новаго Рима. Произведя самую тщательную рекогносцировку въ дом и войдя въ маленькій дворикъ, Даніэль приставилъ къ стн лстницу и взошелъ на верхнюю платформу, до наступленія вечерней темноты оставалось еще около четверти часа или двадцати минутъ. Орлинымъ взглядомъ Даніэль окинулъ нее пространство, открывавшееся съ этого мста. Вблизи не было никакой другой возвышенности, которая бы господствовала надъ платформою. Насупротивъ дома была видна красивая дача, внизу тянулись хижины, отъ которыхъ начинается улица Санъ-Хуанъ, вправо находились развалившіяся постройки, влво стоялъ ветхій сгнившій домъ, къ которому было обращено маленькое окошко кухни того дома, на платформ котораго стоялъ Даніэль. Молодой человкъ осмотрлъ все это въ теченіе одной минуты и затмъ сошелъ во дворикъ.

— Мой возлюбленный, уважаемый и достойнйшій донъ Кандидо! крикнулъ онъ, находясь но двор.

— Даніэль! откликнулся изъ залы каллиграфъ дрожащимъ голосомъ.

— Пора приниматься за работу, сказалъ бывшій егь ученикъ,— и въ особенности надо какъ нибудь подавить въ себ страхъ, продолжалъ онъ, видя, что донъ Кандидо былъ блденъ, какъ покойникъ.

— Но… но… Даніэль, что это за домъ! Какая ужасная пустыня! Какая таинственность! И при тхъ обстоятельствахъ, которыя насъ окружаютъ!.. Мое положеніе въ качеств секретаря при особ его превосходительства господина министра и…

— Сеньоръ донъ Кандидо, вы разгласили извстіе о поступк генерала Ла-Мадрида.

— О, Даніэль, о, Даніэль!

— То есть вы сообщили объ этомъ мн, но разсказать одному или сотн людей — все равно?

— Но ты… ты меня вдь не погубишь, неправда ли, Даніэль? простоналъ бдный донъ Кандидо, готовый повергнуться на колни передъ молодымъ человкомъ.

— Напротивъ, собственно для того, чтобъ спасти васъ, я доставилъ вамъ должность, за которую многіе другіе съ восторгомъ заплатили бы нсколько сотенъ тысячъ піастровъ.

— И за это благодяніе я готовъ отдать теб мое бдное, осиротвшее, трепетное существованіе, съ жаромъ сказалъ донъ Кандидо, крпко сжимая Даніэля въ своихъ объятіяхъ.

— Вотъ это мн было бы пріятно чаще отъ васъ слышать, ну, теперь за работу, которая будетъ продолжаться не боле пяти минутъ,

— Хоть годъ, хоть два, я готовъ служить теб.

— Взойдите, сказалъ Даніэль, указывая донъ Кандидо на лстницу.

— Взойти?!.

— Да, на платформу.

— Что же я буду тамъ длать?

— Взойдите же.

— О, Боже, да вдь насъ могутъ увидть…

— Взойдите же, тысячу дьяв…

— Уже, уже взошелъ.

— И я также, сказалъ молодой человкъ, нагоняя тремя прыжками своего товарища,— теперь сядемте вотъ здсь.

— Но послушай…

— Сеньоръ донъ Кандидо!..

— Сижу, сижу, Даніэль.

Молодой человкъ вынулъ изъ боковаго кармана своего сюртука сложенный листъ чистой бумаги, циркуль и карандашъ, развернулъ бумагу, положилъ ее на платформ и сказалъ тономъ, не допускавшимъ возраженія.

— Сеньоръ донъ Кандидо, снимите-ка общій планъ окрестностей этого дома, только управьтесь въ десять минутъ, потому что черезъ пятнадцать будетъ уже совершенно темно.

— Но…

— Въ главныхъ чертахъ, разныхъ побочныхъ деталей мн не нужно, обозначьте только разстоянія и границы. Чрезъ десять минутъ зайдите въ залу, гд я буду ждать васъ.

Холодный потъ выступилъ на лбу донъ Кандидо. По мр того, какъ сцена принимала боле и боле таинственный характеръ, бдному каллиграфу чудилось, что его голов все ближе угрожалъ ножъ агентовъ Розаса. Съ другой стороны Даніэль дйствовалъ на него своимъ магическимъ взглядомъ, подчинялъ его тло и душу своему моральному вліянію,— Даніэль, которому донъ Кандидо имлъ неосторожность поврить тайну роковаго извстія.

Донъ Кандидо былъ довольно дюжинный чертежникъ, но порученная ему теперь работа была такъ нетрудна, что еще до истеченіи десяти минутъ все было совершенно окончено. Разстоянія были очень незначительны, и потому глаза топографа могли обойтись безъ всякаго пособія инструментовъ.

Набросавъ очеркъ, донъ-Кандидо сошелъ внизъ, когда вечерніе сумерки окончательно потухали на неб и когда все внутреннее пространство дома начинало поэтому застилаться темнотою. Съ камышовой тростью, планомъ, карандашомъ и циркулемъ въ рукахъ, трусливый старичекъ спустился по лстниц и не отважился войти въ мрачныя комнаты, не окликнувъ предварительно Даніэля.

— Готово? спросилъ молодой человкъ, выходя въ дверь къ нему на встрчу.

— Кончилъ, только нужно перечертить это на бло, исправить и…

— Словомъ, сдлать все, что будетъ нужно, сегодня же ночью, чтобы завтра къ десяти часамъ планъ былъ въ моихъ рукахъ.

— Хорошо, хорошо, любезнйшій Даніэль. Ну, теперь мы уйдемъ изъ этого дома, а?

— Больше намъ здсь нечего длать, сказалъ Даніэль, направляясь къ совершенно мрачнымъ снямъ

Но въ то самое мгновеніе, когда онъ готовился вложить ключъ въ замочное отверстіе, другой ключъ просунулся въ него съ наружной стороны двери, которую отперъ такъ быстро, что донъ Кандидо едва усплъ притиснуться къ стн галереи, тогда какъ Даніэль отступилъ нсколько шаговъ назадъ и поднесъ руку къ одному карману своего сюртука. Это движеніе было сдлано, однако, совершенно инстинктивно, потому что Даніэль уже нсколько минутъ ожидалъ, что отворится дверь, но предполагалъ встртиться съ женщиной, можетъ быть, даже съ нсколькими дамами,но никакъ не съ мужчиной. Но вотъ въ дверь входитъ именно какой-то незнакомецъ, и Даніэль поспшно вынувъ изъ кармана то самое оружіе, которымъ спасъ жизнь Эдуардо въ ночь 4-го мая, и котораго мы еще не имли случая видть днемъ, чтобы дать названіе этой смертоносной игрушк и объяснить ея дйствіе.

Вошедшій незнакомецъ поступилъ теперь также, какъ прежде Даніэль — заперъ извнутри дверь, а ключъ спряталъ въ карманъ. Донъ Кандидо трясся, какъ осиновый листъ, и употреблялъ неимоврныя усилія чтобы пропихнуть свое тло сквозь стну. Однако все это были пока одни цвточки.

Въ галере было совершенно темно.

Сдлавъ первый шагъ впередъ внутрь дома, дошедшій незнакомецъ задлъ рукою за грудь донъ Кандидо и внезапно отскочилъ въ уголъ двери.

— Кто здсь? закричалъ вошедшій громовымъ голосомъ, выхватывая въ то же время длинный кинжалъ, котораго отточенное остріе коснулась плеча донъ Кандидо, когда протянулась впередъ рука, вооруженная этимъ кинжаломъ. Кругомъ царилъ могильный мракъ и глубокая тишнна послдовала за окликомъ незнакомца.

— Кто здсь? повторилъ онъ,— отвчайте, или я убью васъ, какъ измнника — унитарія, потому что только одни друзья республики устраиваютъ засады защитникамъ Розаса…

Никто не отвчалъ.

— Кто же здсь? отвчайте или я убью, повторилъ любезный собесдникъ, который, однако, но только не длалъ ни одного шага впередъ, но еще тсне прижимался къ двери, выставляя впередъ только руку, державшую кинжалъ.

— Вашъ всепокорнйшій слуга, мой достоуважаемый добрйшій сеньоръ, котораго я хотя не имю чести знать, но уважаю всми моими помыслами, отозвался донъ Кандидо такимъ медоточивымъ дрожащимъ голоскомъ, что къ незнакомцу опять возвратилось все его мужество, которое его оставило и которымъ онъ при вход хотлъ смутить неизвстнаго противника.

— Да кто вы такой?

— Смиреннйшій изъ слугъ вашихъ.

— Какъ васъ зовутъ?

— Сдлайте одолженіе, отворите дверь и пропустите меня, мой достойнйшій и великодушнйшій сеньоръ.

— А, такъ вы не хотите сказать, какъ ваше имя, потому что вы — какой нибудь унитарій или шпіонъ, а?

— Многоуважаемый сеньоръ, я готовъ попасть на вислицу для службы свтлйшаго Возстановителя законовъ, губернатора и генералъ-капитана провинціи Буэносъ-Айреса.

— Да кончите ли вы, тысячу чертой?!… Какъ насъ зовутъ, слышите ли?

— И безъ страха готовъ также претерпть вислицу для службы вашей и вашего почтеннаго семейства… Вдь Господь даровалъ вамъ родную семью, не правда ли?

— А вотъ я вамъ задамъ семью: послушайте…

— Приказывайте, сеньоръ, сказалъ вн себя отъ ужаса донъ Кандидо, едва держась на ногахъ.

— Хлопните въ ладоши.

— Хлопать въ ладоши, достоуважаемый сеньоръ?

— Да, сію же минуту, не то убью.

Нашъ донъ Кандидо не дожидался повторенія этой угрозы и принялся усердно бить въ ладоши, ршительно недоумвая, что означали эти аплодисменты. Убдившись, что донъ Кандидо не имлъ въ рукахъ оружія, незнакомецъ внезапно бросился на него съ яростью тигра и, приставляя остріе кинжала къ его груди, заревлъ:

— Признайтесь, къ которой изъ нихъ вы ходите, а не то я насъ пришпилю къ стн.

— Я?

— Да, что вы оглохли, что ли?

— Къ которой изъ нихъ?…

— Ну, да, ужь не къ Андре ли?

— Къ сеньорит Андреет? Сеньоръ!…

— Ну, ну, договаривайте… къ Гертруд, можетъ быть, а?

— Но… но… увряю васъ, сеньоръ, что я не имю чести знать ни сеньориты Андреи, ни сеньориты Гертруды, никого изъ ихъ достопочтеннаго семейства, ни…

— Признайтесь же, чортъ васъ побери, а не то сію же минуту убью.

— А признайтесь ка вы, къ которой изъ нихъ вы-то сами ходите, или я разможжу вамъ черепъ! раздался возл незнакомца голосъ человка, который, схвативъ его за правую руку, осторожно постукивалъ но голов какимъ-то тяжелымъ и очень твердымъ предметомъ. Этотъ человкъ, какъ, вроятно, догадался читатель, былъ Даніэль, стоявшій сначала нмымъ и спокойнымъ свидтелемъ комической сцены между незнакомцемъ и донъ Кандидо, до тхъ поръ, пока не счелъ нужнымъ вмшаться въ нее и положить ей конецъ.

— Караулъ!

— Молчите или я отправлю васъ гораздо дальше, чмъ вы думаете,— къ сатан, сказалъ Даніэль, нсколько сильне надавливая свой инструментъ, что на одну минуту ошеломило противника донъ-Кандидо.

— Пощадите! пощадите! Я священнослужитель, врный федералъ, аббатъ Гаэте! Ршитесь ли пролить кровь служителя Божія?…

— Пустите ножъ, падре.

— Отдайте его мн, сказалъ донъ Кандидо, отыскивая ощупью руку, нагнавшую на него такой сильный лихорадочный трепетъ, и схватывая страшный кинжалъ.

— Пустите.

— Я уже отдалъ, уже отдалъ! прохриплъ аббатъ Гаэте,— этимъ именемъ назвалъ себя незнакомецъ.— Теперь освободите меня! продолжалъ онъ, длая усилія, чтобы вырваться изъ желзной руки Даніэля.— Пустите меня! Вдь вы слышали уже, что я священникъ.

— А къ которой изъ нихъ вы изволили пожаловать въ этотъ домъ, батюшка? сказалъ Даніэль, пародируя вопросъ, предложенный достойнымъ аббатомъ донъ Кандидо.

— Я?!

— Да, вы, лживый попъ, и грязная душонка: вы, котораю я долженъ былъ бы раздавить, какъ ядовитую гадину и освободить общество отъ такого негодяя. Но мн противно проливать вашу скверную кровь, ея испаренія могутъ заразить меня… А, вы дрожите, подлый трусъ, а завтра поднимете вашу демонскую голову, чтобы между другими головами искать ту, которую вы теперь не видите, но которая сама достаточно сильна, потому что заставляетъ васъ дрожать: будьте вы прокляты, кощунствующій извергъ, всходящій на церковную каедру съ кинжаломъ въ рук, который показываете народу, возбуждая его къ истребленію честныхъ гражданъ и забывая, что прахъ ихъ ногъ чище и благородне вашей совсти…

— Пощадите! пощадите! Пустите меня!.. простоналъ монахъ, боле устрашенный громовымъ голосомъ и словами Даніэля, который каплями расплавленнаго свинца падали на его загрязненную совсть, чмъ матеріальной опасностью своего положенія въ рукахъ этого незнакомаго ему человка, котораго слова, какъ приговоръ грознаго судьи, звучали неумолимымъ правосудіемъ.

— На колни, мерзавецъ! закричалъ Даніилъ, схвативъ аббата Гаэте за воротъ, наклоняя къ земл и безъ особеннаго труда ставя на колни.

— Вотъ такъ, сказалъ онъ посл непродолжительнаго молчанія,— голову къ земл, подлый уда, ревнитель этого кроваваго культа, которымъ нын профанируютъ общественную свободу и правду въ моемъ отечеств. Вдь ты продажное орудіе тиранніи, еслибъ ты не былъ слабъ, какъ наскомое, ты былъ бы вреденъ, какъ величайшій злодй. Твои убжденія, твоя совсть, твоя жизнь — все оцнено на деньги, и кто больше дастъ, тому ты и принадлежишь… Да, на колни, изображай собою въ эту минуту проклятую орду, къ которой ты принадлежишь, когда она колнопреклоненною будетъ стоять на эшафот, испрашивая помилованія у Бога, у людей, у палача, и пусть божественный взоръ отвернется, пусть люди закроютъ глаза, пусть человческое правосудіе обрушитъ роковой ударъ на шею бандитовъ, торжественно воспваемыхъ въ этомъ болот крови и преступленій, которое вы называете царствомъ Розаса. На колни, негодяй!— И говоря это, Даніэль съ силою потрясалъ за воротъ аббата Гаэте, который машинально придерживался за молодаго человка, потому что отъ сильнаго страха уже готовъ былъ лишиться чувствъ.

— Теперь поговоримъ о другомъ, сказалъ Даніэль, поднимая его вверхъ за шиворотъ, какъ мшокъ.

— О, нтъ, нтъ… Пощадите! простоналъ тотъ изнеможеннымъ голосомъ.

— Ага, пощадите!!.. А щадили ли кого нибудь вы, изувры-попы, окровавленные той ужасной политической ересью, которую вы называете федераціей? Къ кому вы имли состраданіе? Кого не подвергли оскорбленіямъ, не запачкали кровью? Какой камень не просилъ у васъ пощады въ ту ужасную ночь преступленій, которою вы омрачили небо вашего отечества?..

— Помилуйте! Пощадите!

— Вставай, мерзавецъ, вставай! сказалъ Даніэль, тряся Гаэте рукою и прижимая его къ стн.

— Сеньоръ!

— Ключъ отъ этой двери, что спрятанъ у васъ въ карман, сказалъ Даніэль голосомъ, но допускавшимъ возраженія, и въ одну секунду ключъ сталъ судорожно толкать Даніэля въ руку, такъ какъ все тло и вс члены аббата тряслись, словно въ пляск св. Вита.

Даніэль взялъ ключъ, притащилъ Гаэто къ двери въ залу, сообщавшейся съ галлереей, и далъ ему сзади такой толчокъ въ спину, что бдный федералъ полетлъ стремглавъ и растянулся во весь ростъ посреди комнаты, Даніэль затворилъ дверь и сказалъ:

— Теперь идемъ поскоре… да гд же вы?

— Здсь, отозвался донъ Кандидо, находившійся среди двора.

— Да идите же сюда, ради Бога…

— Уйдемъ изъ этого дома, сказалъ донъ Кандидо, подойдя къ своему питомцу и цпляясь за его руку.

Даніэль находился уже возл двери на улицу и ощупью отыскивалъ замочное отверзгіе, чтобы отпереть дверь, но вдругъ снаружи былъ всунутъ другой ключъ, и дверь отворилась.

— Святые угодники, небесные херувимы и серафимы! завопилъ донъ Кандидо, обвивая обими руками Даніэля.

— Идемъ, идемъ, сказалъ Даніэль почти подъ самымъ ухомъ женщины, отворившей дверь, при слабомъ просвт ночи Даніэль узналъ какъ эту женщину, такъ и трехъ дамъ, ее сопровождавшихъ. Отведя донъ Кандидо чрезъ улицу, Даніэль заперъ дверь и, передавяя ключъ первой дам, сказалъ ей:

— Побудьте еще съ четверть часа вн вашего дома: аббатъ Гаэте почиваетъ въ зал.

— Аббатъ Гаэте! О, Боже великій!.. Трагедія въ моемъ дом!!

— Онъ не знаетъ меня, но если вы отопрете для него дверь, то ему можетъ придти фантазія слдить за мною.

— Безсмертные боги!

Даніэль плотно завернулся въ свой плащъ, чтобы его не могли ни видть, ни слышать другія дамы, и сказалъ:

— Вы, разумется, будете уврять, что нимало меня не знаете и не постигаете, какимъ образомъ я сюда вошелъ: малйшая съ вашей стороны нескромность на мой счетъ будетъ стоить вамъ дорого, почтеннйшая донья Марселина, но такъ какъ мы всегда можемъ оставаться друзьями, то, пока отдыхаетъ аббатъ Гаэте, возвратитесь въ лавки и купите какихъ нибудь лакомствъ вашимъ молоденькимъ спутницамъ.— При этомъ Даніэль положилъ въ руку доньи Марселины нсколько монетъ, затмъ перешелъ чрезъ улицу, присоединился къ донъ Кандидо, ожидавшему его на противоположной сторон, и, взявъ своего эксъ-наставника подъ руку, изчезъ съ нимъ въ мрачной и пустынной улиц Кочабамба.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Не одна, а тридцать дв Кочабамбы.

— Потише, Даніэль, потише, дружочекъ, а не то я упаду, какъ загнанная кляча! сказалъ донъ Кандидо, когда они дошли до угла улицы Чакабуко.

— Впередъ, впередъ! понукалъ Даніэль, переходя черезъ эту улицу, потомъ поворачивая въ улицу Санъ-Хманъ и затмъ поспшно шагая по Каменной улиц.

— Ну, вотъ мы оставили позади себя четыре улицы, сказалъ напослдокъ Даніэль, а пришибленный попъ такъ тученъ, что вроятно уже лопнулъ отъ жиру, если только чортъ протащилъ его сквозь замочную скважину двери.

— Ахъ, какой попъ! какой чудовищный попъ, Даніэль! съ ужасомъ произнесъ донъ Кандидо, глубоко вдыхая въ себя воздухъ и опираясь на свою неразлучную камышовую трость.

— О, другъ мой, вы еще его хорошо не знаете!

— И да пощадитъ меня Всевышній отъ такого знакомства.

— Священникъ съ кинжаломъ въ рук,— а, каково?

— Ужасно, Даніэль. Однако, согласись, что мы управились молодцами.

— Еще бы!

— Я, право, самъ себя не узналъ?

— Какъ?

— Самъ себя, говорю, не узналъ.

— Но вы всегда можете показать себя ршительнымъ человкомъ, почтеннйшій другъ мой.

— Нтъ, мой возлюбленный Даніэль, мой покровитель и спаситель, при всякомъ другомъ случа я бы сразу умеръ, почувствовавъ остріе кинжала на своей груди.

— Вотъ это скверно! .

— Поврь честному слову, Даніэль. Ужь таковъ мой чувствительный, нжный впечатлительный организмъ. Кровопролитіе внушаетъ мн ужасъ. А этотъ проклятый аббатъ…

— Потише.

— Что такое? спросилъ донъ Кандидо, поворачивая голову во вс стороны.

— Пока ничего, но даже улицы въ Буэносъ- Айрес могутъ слышать.

— Да, да, перемнимъ разговоръ, Даніэль. Я хотлъ сказать теб только, что…

— Ну-съ?

— Что ты самъ виноватъ въ той опасности, которой я подвергался.

— Можетъ быть, однако я, кажется, у васъ не въ долгу.

— Какимъ образомъ?

— Да если я навлекъ на васъ эту опасность, то я же и выручилъ васъ изъ бды.

— Это правда, Даніилъ, и съ этихъ поръ я называю тебя моимъ другомъ, защитникомъ и покровителемъ.

— Аминь,

— Но неужели ты думаешь, что этотъ аббатъ….

— Молчите и прибавьте шагу, сказалъ Даніэль, переходя черезъ улицу Соединенныхъ Штатовъ, на углу которой остановился. Опершись локтемъ о столбъ. Даніэль глядлъ съ необыкновенно насмшливымъ, но въ тоже время привтливымъ выраженіемъ на донъ Кандидо, котораго блдная физіономія была освщена однимъ изъ уличныхъ фонарей, и вдругъ расхохотался самымъ безцеремоннымъ образомъ подъ носъ своего достойнйшаго наставника.

— Ты улыбаешься, Даніэль?

— Нтъ, сеньоръ, смюсь отъ всего сердца, какъ вы изволите видть.

— Чтоже подало поводъ къ этому смху?

— Да я никакъ не могу вспомнить, какъ это васъ подозрвали въ любовныхъ интригахъ, мой добрый учитель.

— Меня?!

— Да разв вы забыли, о чемъ васъ спрашивалъ вашъ соперникъ?

— Но вдь ты знаешь…

— Нтъ, сеньоръ, не знаю, и потому-то я остановился на этомъ мст.

— Какъ? Ужь будто теб неизвстно, что я ни съ кмъ не знакомъ въ томъ дом?

— Это-то я знаю.

— Что же теб хочется еще знать?

— Одно обстоятельство, которое вы сейчасъ же разъясните мн, отвчалъ Даніэль, забавляясь замшательствомъ донъ Кандидо и въ тоже время переводя духъ, такъ какъ Даніэль прошелъ съ своимъ спутникомъ боле полмили по тмъ улицамъ Буэносъ-Айреса, которыя считаются самыми мучительными для пшеходовъ.

— Могу ли я въ чемъ нибудь отказать теб, Даніэль… Говори, спрашивай!

— Мн хочется знать самую простую вещь, именно — въ какой изъ окрестныхъ улицъ вы изволите обитать?

— А, ты хочешь сдлать мн честь своимъ посщеніемъ?

— Вотъ, вотъ именно этого я желаю.

— О, ничего не можетъ быть легче: я живу въ нсколькихъ шагахъ отсюда.

— Да, я зналъ, что вашъ домикъ находится въ этой части города, чтожь, позвольте мн зайти къ вамъ?

— Сдлай милость, голубчикъ,— вотъ сюда, сюда, за мною, сказалъ донъ Кандидо, проходя чрезъ Академическую площадь и поворачивая въ улицу Куйо.

Сдлавъ еще нсколько шаговъ, донъ Кандидо постучался въ дверь дома, который, по своему вншнему виду, носилъ характеръ почтенной старины и ветхости.

Дверь была отворена рослой, поджарой старушонкой, которая наврное прожила пятьдесятъ лтъ, такъ какъ на ея лиц не было ужо никакихъ слдовъ цвтущей весны жизни. Эта дама, которую испанецъ назвалъ бы по-просту ключницей, но которую боле вжливый американецъ не лишилъ бы титула экономки, была завернута въ широкій шерстяной платокъ. Отворивъ дверь, она встртила Даніеля обыкновеннымъ взглядомъ старухи, то есть не эгоистическимъ, но чрезвычайно любопытнымъ взглядомъ.

— Есть ли свча въ моей комнат, донья Николаса? спросилъ донъ Кандидо.

— Подана уже давно, отвчала старушка съ жесткимъ произношеніемъ, отличающимъ уроженцевъ провинціи Куйо, которые, какъ бы долго ни жили вн ихъ родины, никогда не лишаются этого акцента, словно у нихъ въ горл на всю жизнь заслъ комъ родной земли.

Донья Николаса пошла чрезъ дворъ, и донъ Кандидо ввелъ Даніэля въ залу, гд ничмъ не покрытый полъ былъ вымощенъ тми чудовищно неровными кирпичами, которые какъ бы нарочно выбирали наши каменьщики добраго стараго времени, чтобы для собственной забавы строить миніатюрныя пропасти и горы, проходя по комнатамъ, Даніэль раза два споткнулся самымъ критическимъ образомъ, несмотря на то, что ноги его достаточно попривыкли къ улицамъ ‘славнаго и препрославленнаго города’, гд люди безъ малйшаго труда могутъ сломать себ шею, благодаря ухабистымъ стогнамъ этого ‘новаго Рима’.

Вся прочая обстановка залы вполн гармонировала съ этимъ паркетомъ, табуреты, столы и полки съ книгами, переплетенными въ пергаментъ, преимущественно монументально-историческаго содержанія, все это ясно свидтельствовало, что хозяинъ занимался обученіемъ нжнаго юношества, которое прежде всего научается ломать стулья и писать на столахъ перочиннымъ ножикомъ или пролитыми чернилами.

При всемъ томъ было видно, что донъ Кандидо не любилъ праздности и охотно предавался письменнымъ занятіямъ, въ комнат красовались объемистыя кипы бумаги, нсколько плановъ, претолстый толковый словарь, оловянная чернилица и песочница,— и нсе это было разбросано въ толь изящномъ безпорядк, въ какомъ держатъ свои вещи литераторы, вроятно, сообразуя вншнюю обстановку съ умственнымъ хозяйствомъ головы.

— Садись, Даніэль, отдыхай, сдлай привалъ, обратился къ нему донъ Кандидо, опускаясь въ большое кресло, перешедшее къ нему отъ предковъ по наслдству и стоявшее передъ столомъ.

— Покорнйше васъ благодарю, господинъ секретарь, сказалъ Даніэль, усаживаясь съ другой стороны стола.

— Чтожь, разв теб надоло называть меня по прежнему своимъ учителемъ?

— О, помилуйте, вы занимаете теперь боле видное положеніе.

— Которое я проклинаю каждый день.

— И которое, тмъ не мене, должны удержать за собою.

— Конечно, конечно, вдь это мой спасительный якорь! Къ тому же природа дала мн отличныя, здоровыя, крпкія легкія, и сеньоръ докторъ донъ Фелипе Арано но скоро заставитъ меня охрипнуть.

— Но только сеньоръ докторъ, но также и министръ иностранныхъ длъ въ кабинет аргентинской конфедераціи.

— Такъ, такъ, Даніаль. Ты знаешь наизусть вс титулы его превосходительства.

— О, на счетъ памяти я еще съ вами потягаюсь, господинъ секретарь.

— Это что за иронія, а? Что ты хочешь этимъ сказать?

— Ничего особеннаго. Мн было только непріятно, что за цлую недлю службы, вы показали мн только дв бумаги сеньора донъ Фелипе, да и то были какія-то малозначащія бумажонки.

— Не вини въ томъ мою разсянность, Даніэль. Ндь я говорилъ теб, что донъ Фелипе теперь нее время занимаетъ меня перепискою вдомостей относительно продовольственныхъ расходовъ войскъ, расположенныхъ въ здшней провинціи. Эти вдомости господинъ министръ долженъ представить правительству. Но кром тхъ двухъ бумагъ, которыя я теб показывалъ, у насъ не были ршительно никакихъ документовъ политическаго содержанія. Но скажи мн, Бога ради, Даніэль, почему тебя такъ интересуютъ государственныя тайны? Послушай, Даніэль: вмшиваться въ политику въ такое тревожное, грозное время, значитъ подвергать себя тому же, что приключилось со мною въ двадцатомъ году. Былъ я, знаешь ли, въ гостяхъ у одной моей кумушки, родомъ изъ Кордовы, гд приготовляются лучшіе во всемъ свт конфекты и пирожное — просто пальчики оближешь — и гд мой отецъ изучалъ латынь. Я долженъ сказать теб, Даніэль, что родитель мой былъ ужасно какой ученый человкъ, у-у какой ученый!… Зналъ наизусть, отъ доски до доски, всю грамматику Квинтиліана, всего Овидія, на котораго я какъ-то нечаянно перевернулъ чернилицу, доставшуюся моему отцу по наслдству отъ моего ддушки, который получилъ ее…

— Отъ кого бы то ни было, это все равно.

— Ну, ладно, ты, кажется, не желаешь, чтобъ я продолжалъ, ужь я знаю тебя, какъ свои пять пальцевъ. Но я спрашивалъ тебя, ради чего ты интересуешься знать тайны донъ Фелипе?

— Да такъ, изъ одного любопытства празднаго человка.

— Только-то?!…

— Ну, разумется. И, несмотря на это, я такой капризный человкъ, что если мое дтское любопытство не удовлетворено, то я даже готовъ серьезно сердиться на самыхъ почтенныхъ людей, когда они меня раздражаютъ. И при томъ же услуга за услугу,— вдь это совершенно справедливо, не такъ ли, мой достойнйшій наставникъ? прибавилъ Даніэль, совершенно подчиняя себ робкій умъ донъ Кандидо своимъ значительнымъ взглядомъ, какъ длалъ обыкновенно, когда замчалъ колебаніе своего прежняго учителя.

— Справедливо, вполн справедливо и законно, поспшилъ отозваться съ отеческой улыбкой секретарь донъ Фелипе, желая изгладить непріятное впечатлніе, можетъ быть, произведенное его послдними словами ни этого юношу, вліяніе котораго совершенно поработило его. При томъ же этотъ молодой человка. доставилъ донъ Кандидо безопасное убжище въ такое тревожное для всхъ жителей Буэносъ-Айреса время, и этотъ же юноша, благодаря нескромности донъ Кандидо, выспросилъ у него такія свденія, разоблаченіе которыхъ неминуемо должно было бы погубить вроломнаго секретаря министра.

— Слдовательно, мы съ вами совершенно согласны, продолжалъ Даніэль, и въ залогъ прочности нашего союза соблаговолите, мой почтеннйшій другъ, взять перо изъ этой чернилицы и дать мн листъ бумаги.

— Что же я буду длать съ перомъ, а ты съ бумагой?

— Писать, разумется.

— Ну, однако, довольно мудрено будетъ произвести эту операцію чрезъ такой широкій столъ, если ты будешь держать бумагу, а я перо. Впрочемъ, на, вотъ теб бумага.

Даніэль засмялся и принялся складывать нсколько разъ бумагу, которую подалъ ему донъ Кандидо. Затмъ молодой человкъ разрзалъ сложенную бумагу на нсколько маленькихъ прямоугольниковъ, изъ которыхъ каждый вышелъ по боле визитной карточки. Всхъ ихъ по счету оказалось 32, и Даніэль подалъ восемь изъ нихъ донъ Кандидо, который никакъ не могъ постичь, что хотлъ сдлать его ученикъ со всми этими бумажками.

— Ну, что же мн съ ними длать?

— О, это самое простое и легкое занятіе. Это хорошее перо?

— Очинено для тонкихъ штриховъ, отвчалъ эксъ-учитель, поднося кончикъ пера къ глазамъ.

— Прекрасно, напишите на каждомъ изъ этихъ лоскутковъ цифру 24 англійскимъ почеркомъ.

— Это не хорошее число, Даніэль.

— Почему же сеньоръ?

— Да потому, что это былъ максимумъ ударовъ линейкой, которыми я наказывалъ лнтяевъ въ класс. Теперь они уже подлались очень значительными людьми и именно потому, что не подавали о себ въ моихъ глазахъ блестящихъ надеждъ, а теперь, можетъ быть, они захотятъ мстить мн, однакоже…

— Напишите 21, сеньоръ донъ Кандидо.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— 24, 24, 21…. готово, сказалъ донъ Кандидо, написавъ и повторивъ восемь разъ это число.

— Очень хорошо, теперь напишите на оборот билетиковъ: Кочабамба.

— Кочабамба!!

— Да, но что съ вами, сеньоръ? спросилъ спокойнымъ тономъ Даніэль при этомъ трусливомъ восклицаніи донъ Кандидо.

— Видишь ли, это названіе всегда будетъ мн напоминать тотъ домъ, въ которомъ мы были сегодня вечеромъ, и такъ какъ идеи сцпляются между собою мгновенно, то названіе это напомнило мн улицу, потомъ домъ и вмст съ домомъ этого зврскаго, ужаснаго попа и…

— Напишите: Кочабамба, мой достойнйшій учитель.

— Кочабамба, Кочабамба, Кочабамба… и того, всхъ восемь.

— Возьмите изъ чернилицы перо, очините толще всхъ другихъ.

— Да вдь это хорошее перо, Даніэль!

— Возьмите самое толстое,

— Пожалуй, мн все равно. Вотъ перо для графленія транспарановъ.

— Отлично. Напишите ту же цифру и то же названіе на этихъ другихъ восьми билетикахъ, но только испанскимъ шрифтомъ,— и Даніэдь подалъ донъ Кандидо еще восемь бумажекъ

— Ты хочешь, чтобы я писалъ разными почерками?

— Да, вы угадали.

— Но вдь это запрещено, Даніэль…

— Сдлайте одолженіе, сеньоръ донъ Кандидо, пишите такъ, какъ я вамъ говорю.

— Хорошо, хорошо,— ну, готово уже, сказалъ донъ Кандидо, написавъ толстымъ перомъ и испанскимъ почеркомъ цифру и названіе

— Есть ли у васъ цвтныя чернила?

— А вотъ карминовыя лучшаго качества, блестящія.

— Напишите же ими вотъ на этихъ другихъ билетикахъ.

— Ту же цифру?

— Да, и то же самое слово.

— Какимъ почеркомъ?

— Французскимъ.

— Самымъ худшимъ изъ всхъ возможныхъ почерковъ,— ну, да мн-то что: готово!

— Ну-съ, теперь послдніе восемь билетиковъ.

— Какими чернилами?

— Воткните въ черныя чернила то перо, котороо было въ карминовыхъ.

— А какимъ почеркомъ?

— Почеркомъ sui generis, то-есть, поддлываясь подъ женскую руку.

— И все тоже самое?

— Разумется.

— Написалъ, и того всхъ тридцать два билета.

— Да, съ цифрой 24.

— И тридцать дв Кочабамбы, сказалъ донъ Кандидо, изъ головы котораго никакъ не выходило это роковое названіе,

— Всепокорнйше васъ благодарю, мой почтеннйшій другъ, сказалъ Даніэль, сосчитавъ билетики и спрятанъ ихъ въ свой бумажникъ.

— Ужь не собираешься ли ты играть въ фанты, Даніэль.

— Это мое дло, достоуважаемый сеньоръ.

— Право, Даніэль, я подозрваю тутъ какую-то любовную интрижку,— берегись, эй — берегись голубчикъ! Буэносъ-Айресъ погибъ и съ этой точки зрнія, какъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ.

— Ршено и подписано. Но чтобы гибель не простиралась на моего прежняго наставника и настоящаго друга, я васъ убдительнйше прошу забыть навсегда то, что вы сейчасъ писали.

— Даю въ томъ честное слово, Даніэль, сказалъ донъ Кандидо, пожимая руку своего питомца, который уже всталъ на ноги и собирался уйти,— ручаюсь теб честнымъ словомъ, потому что я самъ былъ молодъ, и знаю, чего стоитъ репутація порядочныхъ женщинъ и добрая слава мужчинъ. Ну, поврь же моему честному, благородному слову. Будь же совершенно спокоенъ, блаженствуй, наслаждайся безмятежно своимъ счастьемъ и милыми ласками, которыхъ ты вполн достоинъ.

— Отъ души васъ благодарю, другъ мой. Но въ то время, какъ я буду, по вашему совту, беречь себя, вы съ своей стороны не забывайте, пожалуйста, моей просьбы относительно плана. Ужь будьте, такъ добры!

— Да ты, кажется, сказалъ, что онъ нуженъ теб завтра утромъ?

— Да, завтра утромъ.

— Ну, что жь, онъ будетъ въ твоихъ рукахъ еще до двнадцати часовъ дня.

— И ужь вы потрудитесь принести его сами.

— Самъ принесу.

— А теперь спокойной ночи, мой достойнйшій наставникъ.

— До свиданія, мой другъ, мой спаситель, голубчикъ Даніэль, до завтра!

И донъ Кандидо провелъ до наружной двери своего прежняго шаловливаго питомца, который впослдствіи долженъ былъ сдлаться его защитникомъ и покровителемъ, какъ достойный педагогъ самъ назвалъ сегодня Даніэля. Закутавшись въ свой плащъ Даніэль спокойно шелъ по улиц Куйо, раздумывая объ этомъ оригинал, который, шагнувъ далеко за срединную черту жизни, сохранилъ, однако, всю наивность и неопытность ребенка и который въ тоже время обладалъ кое-какими полезными и практическими житейскими свденіями.

Это былъ одинъ изъ тхъ людей, которые не знаютъ ни коварства, ни недоврія, на свойственной большинству людей привычки къ тревожной дятельности и проискамъ, къ непослдовательности и честолюбивымъ стремленіямъ. Это — совершенно исключительныя, безвредныя, безмятежныя существа, остающіяся вчно дтьми и не видящія въ окружающихъ ихъ условіяхъ жизни ничего, кром наружной оболочки.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Блая роза.

Теперь мы просимъ читателя возвратиться съ нами въ знакомый уже ему домъ въ предмсть, утромъ мая и спустя часъ посл того, какъ мы оставили тамъ сеньору Амалію Саэнцъ-де-Олабарріэта, оканчивавшую утренній туалетъ въ своей роскошной уборной.

Опять она первая попадается намъ на глаза. Она сидитъ на диван въ зал, куда сквозь гардины и жалюзи проникаютъ теплые, блдные лучи майскаго солнца.

Амалія покоится на диван, ея лицо пылаетъ боле обыкновеннаго, а глаза глядятъ на пышную блую розу, которую она держитъ и разсянно ломаетъ руками, не уступавшими въ близн лепесткамъ этого великолпнаго цвтка

По лвую руку Амаліи сидитъ Эдуардо Бельграно, блдный, какъ статуя, съ черными, большими, глазами, подернутыми грустнымъ выраженіемъ, съ вками покрытыми легкимъ синеватымъ отливомъ. Но блдное лицо представляло рзкій контрастъ съ этими глазами, съ бакенбардами и черными, волнистыми волосами, ниспадавшими на его круглые, гладкіе виски, которыми природа хотла отмтить умственную ясность этого молодого человка, точно также какъ широкій лобъ служилъ признакомъ умственной его силы.

— Извольте, сеньора? произнесъ Эдуардо робкимъ голосомъ посл непродолжительнаго молчанія.

— Что же, сеньоръ, скажу вамъ откровенно, что вы меня не знаете, отвчала Амалія, поднимая голову и глядя въ глаза Эдуардо.

— Какъ, сеньора?

— Вы меня мало знаете, вы смшиваете меня съ обыкновенными особами моего пола, если думаете, что губы мои могутъ произнести то, чего не чувствуетъ мое сердце, или, выражаясь точне — такъ какъ мы говоримъ теперь не о сердц — что я могу говорить одно, а думать другое.

— Но я не долженъ, сеньора…

— Я говорю не о томъ, что вы должны или чего не должны длать, прервала Амалія съ очаровательной улыбкой,— я говорю о моемъ долг. Относительно васъ я хотла исполнить обязанности человческой любви, съ которыми вполн согласуются и убжденія мои, и характеръ. Вы искали убжища, и я отворила вамъ дверь моего дома. Вы вошли въ него чуть живымъ, и я старалась облегчить ваши страданія. Вамъ нужны были утшенія и участіе, и я вамъ въ нихъ не отказала.

— О, благодарю васъ, сеньора!…

— Позвольте, я еще не кончила. Во всемъ этомъ я сдлала только то, что повелваетъ Богъ и чувство состраданія къ ближнему. Но я бы исполнила на половину свой долгъ въ этомъ отношеніи, если бы одобрила наше намреніе: вы желаете удалиться изъ моего дома, но это значитъ желать, чтобы раны ваши опять открылись, чтобы они сдлались даже смертельными, потому что рука, ихъ нанесшая, опять направитъ въ вашу грудь оружіе, какъ только откроется тайна, которую могли скрывать благопріятныя обстоятельства и предусмотрительность Даніэля.

— Но вдь мы знаете, Амалія, что они не могли открыть никакихъ признаковъ бглеца той роковой ночи.

— За этимъ дло у нихъ не станетъ. Вы должны оставить мой домъ совершенно здоровый и, можетъ быть, вамъ опять надобно будетъ ршиться на эмиграцію, сказала Амалія, потупивъ глаза при послднихъ словахъ.— И такъ, выслушайте меня, продолжала она, опять поднимая вверхъ голову,— я свободна, сеньоръ, совершенно свободна, я никому не должна отдавать отчета въ своихъ дйствіяхъ и знаю, что при этомъ я исполняю только то, что приказываетъ мн совсть. Конечно, запретить вамъ уйти отсюда я не имю права, но еще разъ объявляю вамъ, что вы поступите совершенно вопреки моему желанію, если, какъ вамъ этого хочется, оставите этотъ домъ, не находясь въ полномъ здоровьи и совершенной безопасности.

— Какъ, мн этого хочется! О, нтъ, Амалія, нтъ!! съ жаромъ сказалъ Эдуардо,— нтъ, я бы всю жизнь, цлую вчность желалъ провести въ этомъ дом. Въ двадцать семь лтъ моего существованія я тогда только почувствовалъ жизнь, когда чуть ея не лишился, мое сердце познакомилось съ отрадой только въ то время, когда тло мое выносило нестерпимыя физическія страданія, однимъ словомъ я только тогда узналъ счастье, когда мн угрожала ужасная гибель. Я люблю воздухъ, свтъ, даже дымъ этого дома, но содрогаюсь при мысли объ опасностяхъ, которымъ вы себя подвергаете. Если до сихъ поръ само Провидніе оберегало меня, то кровавый демонъ, преслдующій насъ, можетъ все-таки открыть мое убжище, и тогда… О, Амалія я желалъ бы купить ваше спокойствіе цною моего счастья, точно также, какъ отдалъ бы всю мою кровь за одну минуту нашего душевнаго мира

— Но что было бы благороднаго и великаго въ душ женщины, если бы и она не подвергала себя какой побудь опасности для спасенія человка, котораго… котораго она назвала своимъ другомъ.

— Амалія! сказалъ съ жаромъ Эдуардо, завладвъ рукою молодой женщины.

— Неужели вы думаете, Эдуардо, что подъ нашимъ небомъ нтъ женщинъ, который посреди житейскихъ невзгодъ могли бы обнаружить самоотверженіе и энергію мужчинъ? О, если въ наше время вс аргентинцы забыли, что они мужчины, то позвольте же, по крайней мр, женщинамъ сохранить голосъ честной души и благородныя побужденія характера. Если бы у меня былъ братъ, мужъ, дорогой сердцу человкъ, и если бы онъ долженъ былъ бжать изъ отечества, я бы сопровождала его въ изгнаніи, если бы онъ подвергался опасности здсь, я бы защитила его моей грудью отъ ножа убійцъ, и если бы онъ за дло свободы долженъ былъ взойти на эшафотъ въ стран, гд онъ родился, я бы пошла на эшафотъ съ братомъ, мужемъ, любимымъ человкомъ.

— Амалія! Амалія! Я, всмъ своимъ существомъ преданный длу моей родины, сочувствую вамъ, преклоняюсь передъ вами… Простите меня, я обманулъ васъ, простите великодушно. Я угадалъ на первыхъ же порахъ ваше благородное сердце, я зналъ, что никакой эгоистическій страхъ не можетъ гнздиться въ немъ. Но мое удаленіе отсюда внушено мн другимъ побужденіемъ… честью. Неужели вы не понимаете, Амалія, что происходитъ въ сердц человка, которому вы спасли жизнь, для того чтобы она сдлалась новою и боле полною жизнью.

— Да, поврьте мн, Амалія. Моя жизнь еще никогда не принадлежала моему сердцу, а теперь…

— Теперь? спросила Амалія, судорожно потрясая въ своихъ рукахъ руку Эдуардо.

— Теперь я живу сердцемъ, теперь я люблю, Амалія!— И Эдуардо, страшно блдный, дрожа всмъ тломъ подъ вліяніемъ любви и одушевленія, поднесъ къ своимъ губамъ прекрасную руку этой женщины, сердцу которой, вмст съ первой любовью, онъ поврилъ свою первую надежду на полное счастье въ жизни, и когда онъ судорожно схватилъ эту руку, блая роза выпала изъ нея и по платью Амаліи спустилась къ ногамъ Эдуардо.

При послднихъ словахъ молодого человка лицо Амаліи ярко вспыхнуло, но этотъ электрическій проблескъ души изчезъ мгновенно, съ быстротою мысли, и прелестная головка тукуманки склонилась внизъ, какъ лилія, помятая втромъ.

Руки молодыхъ людей не разлучались, но молчаніе — это краснорчивое выраженіе любви, такое отрадное въ извстныхъ случаяхъ,— придало еще боле силы послднимъ словамъ Эдуардо.

— Простите меня, Амалія, сказалъ онъ, покачавъ головою и приглаживая со лба безпорядочно разбросанные волосы,— простите мою смлую необдуманность. Но скажу вамъ только, что я горжусь моей любовью и готовъ признаться въ ней передъ лицомъ самого Бога. Я люблю и не надюсь — вотъ въ чемъ все мое оправданіе, если я васъ оскорбилъ.

Кроткіе, влажные, бархатные глазки Амаліи заискрились яркимъ блескомъ и встртились съ влюбленными глазами Эдуардо. Этотъ взглядъ сказалъ ему все.

— Благодарю васъ, Амалія! съ восторгомъ произнесъ Эдуардо, повергаясь къ ногамъ этой богини своего найденнаго рая,— одно слово, умоляю васъ, одно только слово, которое я вчно могъ бы сохранить въ моемъ сердц!

— О, встаньте, встаньте, прошу васъ! сказала Амалія, принуждая Эдуардо ссть на диванъ.

— Одно только слово, Амалія!

— Относительно чего, сеньоръ? сказала Амалія, зардвшаяся яркимъ румянцемъ и какъ бы испугавшаяся, что позволила себ зайти такъ далеко.

— Одно слово о томъ, что угадываетъ мое сердце, продолжалъ Эдуардо, опять взявъ руку Амаліи.

— О, довольно, сеньоръ, довольно! сказала молодая вдовушка, выхватывая свою руку и закрывая лицо. Ея сердце выносило ту ужасную пытку, которая происходитъ въ любящей женщин, когда сердце ея хочетъ высказаться, но губы стараются сохранить молчаніе.

— Нтъ, продолжалъ Эдуардо,— позвольте мн, по крайней мр, въ первый и можетъ быть въ послдній разъ произнести у вашихъ ногъ клятву въ томъ, что я посвящаю всю мою жизнь любви къ единственной женщин, которая, вмст съ первымъ отраднымъ чувствомъ, возбудила въ моей душ первую надежду на земное счастье. Я люблю, Амалія, люблю, какъ только можетъ любить человкъ, подъ знойнымъ небомъ Буэнось-Айреса…

Амалія положила руку на плечо Эдуардо, она глядла на него изнеможенными, любящими глазами, на розовыхъ губахъ ея промелькнула мимолетная улыбка. Спокойно и не отводя отъ молодого человка глазъ, полныхъ любви и нги, она указала рукою на блую розу, лежавшую на полу.

— Ахъ! вскричалъ Эдуардо, поднимая поспшно цвтокъ и поднося его къ губамъ,— нтъ, Амалія, я не допущу красоту лежать у моихъ ногъ, я самъ всю жизнь проведу передъ нею на колняхъ, я вчно сохраню ее въ моемъ сердц, какъ удержу при себ эту розу

— И я думаю, что ничто не можетъ помшать нашему счастью въ этомъ мір.

— Какая нибудь отъявленная глупость, которую могутъ очень легко совершить нкоторыя особы въ извстныхъ положеніяхъ жизни, въ этомъ лучшемъ изъ міровъ, какъ сказалъ, не помню кто, проговорилъ, входя, Даніэль Бельо, неслышно пробравшійся чрезъ внутреннія комнаты.

— Пожалуйста, господа, не стсняйтесь, продолжалъ онъ, видя что Эдуардо хотлъ отодвинуться отъ Амаліи, къ которой сидлъ такъ близко на диван.— Но такъ какъ ты любезно поспшилъ очистить для меня мсто, то я усядусь между вами, друзья мои.

Затмъ Даніэль, услся между своимъ пріятелемъ и кузиной и, взявъ каждаго изъ нихъ за руку, проговорилъ:

— Начинаю съ того, что я могъ слышать только послднія слова Эдуардо,— поврьте мн, дтки,— но все равно, хоть бы я ихъ и вовсе не слышалъ, потому что я давно уже считалъ ихъ совершенно возможными. Прошу принять сіе мое извиненіе, господа, прибавилъ онъ, кланяясь съ комической важностью своей кузин, зарумянившейся, какъ маковъ цвтъ, и Эдуардо, нахмурившему брови.

— Гм. Такъ какъ вы, господа, не благоволите отвчать мн то ужь позвольте вашему покорному слуг говорить дальше. Какъ вамъ будетъ угодно, сеньора кузина: чтобъ экипажъ соньоры Дюпаскье захалъ за вами, или вы сами желаете хать въ своемъ, къ сеньор Дюпаске.

— Я сама поду, отвчала Амалія съ принужденной улыбкой.

— Слава теб Господи, проглянуло солнышко. А, и вы также, сеньоръ донъ Эдуардо? Воздадимъ хвалу Вакху, покровителю веселости. А я ужь серьезно боімся, что вы разсердились на меня за то, что я невольно подслушалъ кое-что изъ того, другого прочаго, что вы весьма натурально хотли сообщить другъ другу въ этомъ очаровательномъ замк, въ которомъ я намренъ когда нибудь долго прогостить съ моей Флоренсіей. Вдь вы не откажете мн въ этой чести, сеньора донья Амалія.

— Очень пріятно.

— Ну, и отлично. Ну-съ, теперь условимся во времени и будемъ пунктуальны, какъ англичане, которые обманываютъ разв только у насъ въ Америк. Въ десять часовъ,— что ты на это скажешь кузина?

— Нельзя ли позже?

— Ну въ одинадцать?

— Еще позже, замтила Амалія.

— Такъ въ двнадцать?

— Пожалуй въ двнадцать.

— Ну, и превосходно. И такъ, въ двнадцать часовъ ночью, ты явишься къ Флоенсіи, чтобы сопровождать ее на балъ, такъ какъ только съ этимъ условіемъ сеньора Дюпаскье соглашается отпустить свою дочку.

— Хорошо.

— Кто же тебя проводитъ въ экипаж?

— Я, сказалъ поспшно Эдуардо.

— Потише, потише, кабальеро. Вы сегодня не должны никого провожать въ двнадцать часовъ ночи.

— Какъ же сеньора подетъ одна.

— А какъ же вы можете провожать ночью двадцать четвертаго мая? возразилъ Даніэль, пристально глядя на Эдуардо и длая особенно выразительное удареніе на словахъ двадцать четвертаго.

Эдуардо потупилъ глаза, но Амалія, сразу понявшая при помощи своего живаго воображенія, что слова эти должны были заключать какую-то тайну, обратилась къ своему кузену съ тою внезапностью, которую обнаруживаютъ женщины, когда въ ихъ сердц затронуто чувство тревожнаго участія.

— Могу ли узнать, спросила Амалія,— почему сеньоръ не можетъ сопровождать меня именно 24 мая?

— Твой вопросъ возникъ совершенно естественно, однако, есть вещи, которыя мы, мужчины, должны скрывать отъ милыхъ дамъ.

— Не замшалась ли тутъ какъ нибудь политика?

— Можетъ быть.

— Я не имю никакого права требовать отъ Эдуардо, чтобы онъ сопровождалъ меня, но думаю, что я располагаю правомъ посовтовать ему и теб самому быть осторожне.

— Я отвчаю теб за Эдуардо.

— За обоихъ, поспшила подхватить Амалія.

— Ладно, за обоихъ. Ну-съ, мы поршимъ на томъ, что въ двнадцать часовъ ты отправишься къ Флоренсіи. За кучера сядетъ Педро, а слуга Эдуардо будетъ твоимъ лакеемъ. Пріхавъ къ госпож Дюпаскье, ты сядешь сейчасъ же въ ея экипажъ, чтобы отправиться на балъ, а твой экипажъ прідетъ за тобою въ четыре часа утра.

— О, Боже, четыре часа! Довольно будетъ и одного.

— Маловато будетъ.

— А мн кажется, что для жертвы, которую я приношу, будетъ даже слишкомъ достаточно.

— Знаю, Амалія, но жертву эту ты приносишь ради безопасности твоего дома и, слдовательно, ради спокойнаго пребыванія въ немъ Эдуардо. Двадцать разъ я уже повторялъ теб: не быть на этомъ бал, устронваемомъ въ честь Мануэлы, которая приглашаетъ тебя по протекціи Августины,— значило бы длать имъ непріятность, а для насъ это очень опасно. Августина усердно добивается знакомства съ тобою, и предпочла это средство. Явиться на бал и ухать раньше всхъ прочихъ дамъ значило бы обратить на себя всеобщее и нисколько не дружелюбное вниманіе.

— Да какое мн дло, что думаютъ обо мн эти люди!? сказала Амалія довольно рзкимъ, презрительнымъ тономъ.

— Разумется, что сеньора нисколько не должна дорожить выгоднымъ мнніемъ о себ этой публики, и я вовсе не одобряю твоего желанія, Даніэль, заставить ее присутствовать на этомъ бал, сказалъ Эдуардо, обращаясь къ своему другу.

— Браво, исполать вамъ, герои! вскричалъ Даніэль, кланяясь поперемнно Амаліи и Эдуардо,— на васъ сошло вдохновеніе свыше, и я совершенно убждаюсь, что моей кузин не зачмъ хать на балъ. Ладно, пусть не детъ. Только ей не мшало бы заняться сожженіемъ своихъ голубыхъ обоевъ и драпри, чтобы не поразить непріятно артистическаго зрнія шпіоновъ, когда они явятся сюда съ визитомъ чрезъ нсколько дней.

— Какъ, эти негодяи въ моемъ дом! вскричала Амалія, и глаза ея засверкали…— ну, чтожь, продолжала молодая женщина,— моя прислуга сдлала бы съ ними то, что обыкновенно длается съ собаками,— выгнала бы всхъ ихъ на улицу.

— Отлично, превосходно! сказалъ Даніэль, потирая себ руки, и затмъ, откинувъ голову къ спинк кресла, глядя въ потолокъ, онъ спросилъ съ ледянымъ спокойствіемъ:

— Ну, что какъ твои раны Эдуардо?

Нервная дрожь, словно электрическій токъ, внезапно пробжала по всему тлу Амаліи. Эдуардо ничего но отвчалъ. Онъ и Амалія одинаково поняли, что въ вопрос Даніэли заключалось ужасное напоминаніе прошлаго и въ то же время предостереженіе отъ будущихъ несчастій.

— Я поду на балъ, Даніэль, сказала Амалія, и на глаза ея навернулись слезы, вызванныя униженной гордостью.

— И все это изъ-за меня,— о, это ужасно! сказалъ Эдуардо вставая съ мста и въ сильномъ волненіи прохаживаясь по комнат. Онъ даже не чувствовалъ боли отъ этихъ торопливыхъ шаговъ въ своей лвой ног, которая едва могла становиться на полъ.

— Э, друзья мои, сказалъ Даніэль, также вставая, взявъ Эдуардо за руку и опять усаживая его на диванъ,— съ вами надо, кажется, обходиться, какъ съ малыми дтками. Изъ-за чего же я и хлопочу, какъ не ради вашей собственной безопасности? Вдь я убдилъ также и госпожу Дюпаскье быть сегодня на бал съ Флоренсіей. А для чего, Амалія? Какъ ты полагаешь, дружокъ Эдуардо, для чего это? Да для того чтобы хотя отчасти освободить васъ всхъ на будущее время отъ чрезвычайно опасныхъ подозрній. Смерть летаетъ надъ головами всхъ: остріе оружія виситъ къ воздух, и всхъ надобно спасти. Взамнъ маленькихъ пожертвованій, я доставляю всмъ вамъ надежную гарантію и самъ ею укрываюсь. Ради великаго дла свободы я долженъ дорожить теперь дружбою, даже уваженіемъ этихъ людей, чтобы въ послдствіи при первой удобной минут сорвать съ себя маску и… Однако, мы, совершенно между собою согласились, неправда ли? прервалъ онъ самъ- себя и, благодаря изумительному господству надъ своими ощущеніями, вызывая улыбку на свое, съ минуту тому назадъ серьезное и мрачное лицо, чтобы не позволять своей кузин открыть что нибудь изъ его таинственной политической жизни.

— Хорошо, я согласна, въ двнадцать часовъ буду у сеньоры Дюпаскье и постараюсь быть любезною съ этими новыми подругами, такъ какъ теб непремнно хочется, чтобъ я имъ надола.

— Что за вздоръ! Мадамъ Дюпаскье — очень добрая женщина, а Флоренсія въ восторг отъ тебя съ тхъ поръ, какъ узнала, что ты ей не соперница…

— Но Августина, чего она еще желаетъ вести со мной знакомство и дружбу,— тоже изъ ревности?

— Да, изъ ревности.

— И она тебя ревнуетъ?

— Увы? Къ несчастію не меня

— Кого же.

— Тебя.

— Вотъ какъ!

— Да, тебя. Она много наслышалась о твоей красот, твоихъ великолпно убранныхъ салонахъ и нарядахъ, и нтъ ничего мудренаго, что этой цариц красоты и моды захотлось познакомиться съ своей соперницей. Вотъ въ чемъ все дло.

— Хорошо, а чтожь будетъ длать Эдуардо.

— Я беру его съ собою и сейчасъ же.

— Теперь?

— Да. Вдь ты согласилась уступить мн его на сегодня.

— Но осторожно ли для него выходить днемъ? Вдь ты говорилъ, кажется, что возьмешь его къ себ поздно вечеромъ на нсколько часовъ.

— Совершенно справедливо, но и не могу быть здсь опять до завтрашняго утра.

— Ну?

— Да то, что Эдуардо будетъ сопровождать меня.

— Днемъ?

— Днемъ, сейчасъ же.

— Но его увидятъ.

— Нтъ, сеньора, не увидятъ: мой экипажъ стоитъ у воротъ.

— Ахъ, я и не слышала, какъ онъ подъхалъ, сказала Амалія.

— Я зналъ это.

— Что жь, ты имешь даръ ясновиднія, какъ шотландцы?…

— Нтъ, прелестная кузина, но я умю читать по человческимъ физіономіямъ, и когда я вошелъ, въ эту залу….

— Сдлайте одолженіе, сеньора, прикажите вашему кузену замолчать, чтобы онъ не сказалъ какой нибудь глупости, замтилъ Эдуардо, прорывая Даніэля и сопровождая свои слова совершенно понятною для Амаліи улыбкою.

— Э, э, э, нашъ почтенный Эдуардо, кажется, ожидалъ отъ меня повторенія того, что онъ, вроятно, говорилъ теб, душка Амалія, до моего появленія, потому что называетъ глупостью ту фразу, которую не далъ мн договорить.

— Да вы необыкновенно злы, кабальеро! сказала Амалія, сопровождая свои слова чувствительнымъ для Даніэля жестомъ, т е. вырывая два или три гладкіе волоска изъ его головы совершенно незамтно для Эдуардо и такъ быстро, что Даніэль противъ воли вскрикнулъ.

— Что такое? спросила Амалія съ самымъ серьезнымъ лицомъ и взглянувъ на своего кузена прекрасными блестящими глазками.

— Ничего, моя прелесть. Я раздумывалъ въ эту минуту, что ты и Флоренсія будете сегодня очаровательне всхъ дамъ на бал.

— Слава Богу, что ты сказалъ хоть одну умную вещь, замтилъ Эдуардо.

— Ладно, ладно, душа моя, однако теб не мшаетъ взять шляпу и откланяться.

— Уже?

— Да, уже.

— Но вдь еще рано.

— Напротивъ, сеньоръ, уже поздно. А что, видно вамъ не очень хочется отсюда ретироваться? Подумаешь, право, дружокъ Эдуардо, что ты родомъ шведъ, такъ какъ о соотечественникахъ Карла XII и настоящихъ подданныхъ храбраго Бернадотта разсказываютъ, будто они располагаются на постоянномъ жительств тамъ, куда пришли. Вотъ ужь двадцать дней, какъ ты гостишь въ этомъ дом и теб все мало, ненасытный!

— Даніэль, теб бы не мшало быть завтра утромъ у Флоренсіи.

— А для чего это, сеньора?

— Чтобы получить отъ нея прощальную аудіенцію.

— Вотъ какъ, ужь и прощальную! По поводу наговоровъ доньи Маріи Хозефы все ужь, кажись, улажено.

— Нтъ, я сама буду говорить съ Флоренсіей.

— И просить ее, чтобъ она меня отъ себя выгнала?

— Да.

— Чортъ возьми, это, однако, не весело.

— А все-таки я скажу ей…

— Что?

— Сегодня вечеромъ я урезоню эту бдную двушку и выставлю ей на видъ вс непріятности, ожидающія ее въ обществ такого несноснаго мужа.

— Ага! Око за око… Эдуардо, шаркните ножкой сеньор Амаліи!

— Ну! что съ нимъ подлаешь… Ужасный человкъ.

— Однако, о другихъ членахъ моого семейства ты этого не скажешь, братъ, проговорилъ съ улыбкою Даніэль, отходя отъ дивана къ окнамъ, тогда какъ руки Амаліи и Эдуардо, казалось, желали бы прощаться цлый день.

Ни онъ, ни она не говорили ни слова. Но глаза ихъ высказывались краснорчиво. Когда Даніэль повернулся, Эдуардо направлялся къ двери, а глаза Амаліи были устремлены на блую розу.

— Душка Амалія, сказалъ Даніэль, находясь уже одинъ съ своей кузиной,— никто внимательне меня не будетъ беречь Эдуардо. Я охраняю всхъ васъ, а себя поручаю покровительству неба. Никто также не желаетъ больше меня твоего счастья. Я все угадываю и все одобряю. Предоставьте хлопотать мн. Довольна ли ты?

— Да, сказала Амалія не безъ волненія.,

— Эдуардо тебя любитъ, и это меня радуетъ.

— Ты думаешь?

— А ты сомнваешься?

— Не довряю своей судьб.

— Разв въ этой судьб ты не находишь счастья?

— Да и нтъ.

— Ну это какая-то загадка,

— А между тмъ я говорю только то, что чувствую въ глубин моей души.

— Значитъ, ты его любишь и не любишь?

— О, нтъ, я люблю, я страстно люблю его, Даніэль.

— Что и требовалось доказать.

— Я счастлива тою любовью, которую къ нему чувствую, и, однако, боюсь быть любимой имъ.

— Суеврная!

— Можетъ быть: но виновата ли я, если несчастье сдлало меня такою?!

— Несчастье, другъ мой, обыкновенно ведетъ къ счастью

— Хорошо, но иди же, тебя ждетъ Эдуардо.

— И такъ, до скораго свиданія! сказалъ Даніэль, цлуя въ голову свою кузину.

Минуту спустя, пріятели услись въ экипажъ, и когда лошади понеслись бодрой рысью, у одного изъ оконъ залы была поднята гардина, и два взгляда обмнялись нмымъ прощальнымъ привтомъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Двадцать четвертое число

Солнце уже скрывалось за горизонтомъ и погружало въ вчность день 24 мая 1840 года, канунъ годовщины великой южно-американской революціи. Тридцать лтъ тому назадъ, въ этотъ самый день 1810 года, навсегда рушилась власть послдняго изъ нашихъ вицекоролей, котораго городской совтъ сдлалъ президентомъ правительственной юнты и котораго ограниченный авторитетъ нсколько часовъ спустя поднялся выше противъ воли городскаго совта, но согласно съ желаніемъ народа

Звздное ночное небо разстилалось надъ столицею, и изъ дворца прежнихъ намстниковъ испанскаго монарха распространялось освщеніе, удивлявшее буэносъ-айресскихъ жителей, которыхъ зрніе давно уже привыкло къ мрачному, могильному виду этой городской крпости, резиденціи губернаторовъ до и посл революціи Этотъ дворецъ уже давно былъ оставленъ своими настоящими обитателями, и разрушительная рука донъ Хуана-Мануэля Розаса обратила его въ казарму и конюшню.

Въ эпоху президентства эти обширныя залы, въ которыхъ давались пышные балы и веселые вечера, блестли самой изысканной роскошью, потомъ залы эти были театромъ любовныхъ интригъ и семейныхъ раздоровъ и, наконецъ, были разграблены и обезображены рукою деспота Розаса.

Но въ этотъ день обширные покои опять были чисто подметены, убраны коврами изъ Сенъ Франсиско и мебелью, взятою на прокатъ добрыми федералами по случаю бала, который гвардейская пхота давала въ честь сеньора губернатора и его дочери. Его высокопревосходительство, однако не могъ на немъ присутствовать, такъ какъ въ тотъ же самый день долженъ былъ удостоить своимъ посщеніемъ обденный столъ кавалера Генри Мандевилля, праздновавшаго у себя тезоименитство своей королевы. И здоровье его высокопревосходительства могло пострадать, если бы онъ изъ-за стола захотлъ явиться на балъ. Поэтому, онъ поручилъ торжественно дочери присутствовать на бал также и отъ его имени.

Яркіе фонари на площади Побды, внутреннее освщеніе дворца, разливавшееся 25-го мая чрезъ длинныя стеклянныя галлереи до самой площади, уличная суматоха, ржаніе лошадей и особенно приближеніе этого достопамятнаго ‘двадцать пятаго числа’, всегда производящаго магическое впечатлніе на аргентинцевъ — все это привлекало къ двумъ обширнымъ площадямъ безчисленныя толпы этого буэносъ-айресскаго народа, такъ легко переходящаго отъ слезъ къ смху, отъ важнаго къ пустому, отъ великаго къ малому,— народа съ испанской кровью и французскимъ характеромъ, хотя не такого мннія былъ о немъ Даррего, когда съ высоты трибуны закричалъ къ окружавшимъ ею оппонентамъ: ‘молчать, итальянцы!’ Народъ этотъ, однимъ словомъ, могъ бы быть довольно интереснымъ предметомъ психологическаго изученія, если бы только кто нибудь сумлъ читать по тмъ, лишеннымъ всякаго плана и послдовательности, безпорядочнымъ листкамъ, которые составляютъ исторію этой націи.

Экипажи приглашенныхъ на балъ начинали съ трудомъ пробираться по улицамъ, прилегавшимъ къ площадямъ Побды и ’28-го мая’. Кучера сдерживали лошадей, лакеи вели ожесточенную войну съ уличными мальчуганами Буэносъ-Айреса, настоящими чертенятами, которые на полномъ бгу лошадей толкали лакеевъ съ ихъ мстъ и цплялись за рессоры.

Вдругъ одинъ экипажъ, хавшій со стороны Ретиро, по направленію къ площади Побды, наткнулся на какую-то подвижную кондитерскую, пріютившуюся у стны соборной церкви. Вокругъ экипажа поднялся страшный гвалтъ, присутствующіе яростно горланили, что кучеръ передавилъ нсколько десятковъ людей: для грубой черни нтъ ничего забавне и пріятне, какъ взводить сотню нелпыхъ обвиненій, когда она чувствуетъ свою силу и убждена въ своей солидарности съ высшей властью.

Дозорные сбжались. Экипажъ былъ осажденъ безчисленнымъ людомъ. Стали искать мертвыхъ, раненыхъ и, разумется, ни тхъ, на другихъ не оказалось, но женщины голосятъ навзрыдъ, мальчишки кричатъ, дозорные дйствуютъ кулаками направо и налво, экипажъ не трогается съ мста.

— Позжай! Что на нихъ смотрть. Хоть сверни головы всмъ встрчнымъ, только ступай, кричитъ кучеру одинъ изъ сидвшихъ въ экипаж.

— Господинъ дозорный! говоритъ другой изъ нихъ, высовывая изъ окошка голову и обращаясь къ полицейскому, который буквально здилъ верхомъ на упорныхъ зачинщикахъ шума,— господинъ дозорный, кажется, никто не искалеченъ. Раздлите эти деньги между тми, которые растеряли здсь свои пряники, и распорядитесь, чтобъ мы могли прохать, потому что намъ нельзя терять времени.

— Да ужь я напередъ зналъ, что крикъ поднялся не изъ-за чего! сказалъ драбантъ сеньора Викторика, спрятавъ пачку банковыхъ билетовъ въ свой карманъ,— прочь съ дороги, сеньоры, гаркнулъ онъ потомъ,— дайте прохать честнымъ федераламъ, которые, можетъ быть, спшатъ по дламъ нашего Возстановителя!

Трубы исуса Навина не такъ скоро разрушили своимъ зычнымъ звукомъ стны ерихона, какъ эти слова полицейскаго заставили толпу прижаться къ стнк собора, и въ одну минуту выздъ съ площади былъ очищенъ.

— Прозжай черезъ улицу федераціи, потомъ поверни въ улицу Депутатовъ! сказалъ кучеру первый изъ говорившихъ.

Нсколько минутъ спустя экипажъ свободно прозжалъ мимо дома его превосходительства сеньора донъ Фелиппе Араны, въ улиц Депутатовъ, и чрезъ десять минутъ зды остановился на перекрестк улицъ Университетской и Кочабамбы.

Изъ экипажа вышли четыре человка, и одинъ изъ нихъ приказалъ кучеру быть на этомъ самомъ мст въ половин одинадцатаго ночи.

Завернувшись въ свои плащи, четыре товарища пошли по направленію къ рк по улиц Кочабамба, въ это время мрачной и молчаливой какъ пустыня.

Они шли попарно, но вдругъ на углу послдней улицы, которая вола къ одинокому дому, куда они направлялись, спутники наши встртились лицомъ къ лицу съ тремя прохожими, также накутанными въ плащи и шедшими со стороны улицы Валькарое.

Т и другіе остановились и нкоторое время молчали, вроятно, желая приглядться другъ къ другу.

— Надо выйти изъ этого положенія, сказалъ одинъ изъ пріхавшихъ въ экипаж,— во всякомъ случа насъ четверо противъ троихъ. И съ послднимъ словомъ онъ сдлалъ шагъ впередъ и обратился къ тремъ неизвстнымъ съ вопросами:

— Могу ли узнать, сеньоры, не для насъ ли вы побезпокоились остановится на дорог?

На этотъ вызывающій вопросъ не послдовало никакого другого отвта, кром веселаго хохота троихъ спутниковъ.

— Ахъ чортъ васъ возьми, вы небось думали, что вотъ у насъ такъ сейчасъ душа въ пятки ушла?! сказалъ говорившій прежде, къ которому присоединились также и его товарищи, такъ какъ они вс узнали другъ друга по смху и голосу. Вс они принадлежали къ одному дружескому обществу и теперь вмст продолжали путь по направленію къ рк.

Чрезъ нсколько шаговъ они дошли до двери, которую, вроятно, еще помнятъ читатели, хотя, быть можетъ, и не такъ хорошо, какъ достойный наставникъ Даніэля.

Никто изъ пришедшихъ не постучался въ дверь, но одинъ изъ нихъ приложилъ губы къ замочному отверстію тихо произнесъ слова: двадцать четвертое.

Дверь не замедлила отвориться и потомъ опять была заперта за послднимъ изъ пришедшихъ.

Спустя нсколько минутъ въ томъ же мст были произнесены тже самыя слова, и въ дверь были впущены еще два человка. И затмъ впродолженіи четверти часа сюда являлись и другіе постители но два и по три человка съ тми же словами, произносимыми съ тою же осторожностью.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Балъ.

Между тмъ еще съ девяти часовъ вечера во дворецъ правительства начали собираться гости, приглашенные на балъ, который давался въ честь его высокопревосходительства губернатора и его дочери, въ одинадцать часовъ залы были уже полны народомъ, и первая кадриль приходила къ концу.

Большая парадная зала была залита потоками свта. Золотое шитье военныхъ мундировъ и драгоцнные камни дамъ блестли при свт многихъ, стеариновыхъ свчей, разставленныхъ самымъ безвкуснымъ образомъ, но все-таки достаточно освщавшихъ обширное пространство залы.

При всемъ томъ здсь было что-то совершенно негармонировавшее ни съ мстомъ, гд былъ устроенъ праздникъ, ни съ самымъ праздникомъ. На каждомъ шагу встрчались какія-то новыя физіономіи, грубые, накрахмаленные, угрюмые кавалеры, чувствовавшіе себя не въ своей тарелк посреди этого салоннаго блеска и свтскаго общества. Дамы то и дло обмахивались верами, упорно молчали и величественно поднимали свои тяжелыя головы, видимо желая задать тона, но внутренно сознавая, что это имъ вовсе не къ лицу. Все это представляло довольно рзкій контрастъ съ мстомъ бала, такъ какъ въ этихъ салонахъ прежде сходились всегда лица лучшаго буэносъ-айресскаго общества, демократическаго въ политик, но отличавшагося всегда безукоризненнымъ аристократическимъ тономъ и изящными манерами. Что же до характера самого праздника, то всхъ тяготило какое-то экзотическое молчаніе, всюду замчалась неуклюжая и вовсе не праздничная принужденность.

Это молчаніе сопровождало и танцы.

Военные новой эпохи задыхались въ своихъ тсныхъ, застегнутыхъ мундирахъ, болзненно схватывая свои руки, стиснутыя въ перчаткахъ и потли отъ боли въ ногахъ, всунутыхъ въ убійственно тсные сапоги, воины полагали, что на балу нельзя быть иначе, какъ туго затянутыми и съ величественно-важнымъ выраженіемъ физіономіи.

Молодые граждане, воспитанные въ новой соціальной іерархіи, созданной Возстановителемъ Законовъ, чистосердечно думали, что самая утонченная элегантность и любезность заключались въ угощеніи дамъ яичными желтками и сухариками.

Наконецъ, изъ дамъ одн явились на балъ по просьб мужей, эти принадлежали къ обществу унитаріевъ. Другія досадовали, что не находились исключительно въ своемъ обществ, это федеральныя сеньоры. И т и другія были въ отвратительнйшемъ расположеніи духа,— одн глядли подозрительно, другія пасмурно.

Но вотъ явилась сеньорита — дочь губернатора, и оглушительные федеральные возгласы провожали ее по галлереямъ и заламъ.

Ея почетное мсто въ конц залы было немедленно окружено плотною стною добрыхъ защитниковъ святаго дла, ободренные присутствіемъ дочери Возстановителя, они радостно принялись снимать перчатки, въ которыхъ такъ долго были стиснуты ихъ руки, привыкшія къ свжему воздуху свободы…

Дамы реставраціи одна за другою спшили привтствовать почетную гостью, бывшую первымъ звеномъ въ ихъ соціальной цпи.

Другія дамы при появленіи сеньориты Мануэлы скрылись въ уборную, нкоторыя стали прохаживаться по заламъ, а иныя, не прибгая къ этимъ уловкамъ, по прежнему сидли граціозно на своихъ мстахъ.

Однако Мануэла, повидимому, совершенно не замчала ни презрительнаго невниманія однхъ, ни притворно льстивой вжливости другихъ барынь.

Ласковая со всми, сообщительная и простодушная, Мануэла возбудила къ себ симпатію и пріятное чувство также и въ тхъ немногихъ гостяхъ, которые могли безъ предубжденій судить о личности этой первой несчастной жертвы своего отца.

На ней была блая тюлевая мантилья сверху розоваго атласнаго платья, а голова и грудь были украшены бантами изъ лентъ того же цвта. Въ этомъ наряд она не блистала пышной красотой, но была чрезвычайно мила и интересна (buena moza), какъ обыкновенно говорится для опредленія mezzo termine между красотою и привлекательной правильностью.

Спустя нсколько минутъ посл Мануэлы явилась и сеньора донья Августина Розасъ-де-Маненлья, но теперь энтузіазмъ мужчинъ и удивленіе дамъ были внушены не страхомъ или подобострастіемъ, но непритворнымъ чувствомъ наслажденія.

Здсь мы должны нсколько обстоятельне пояснить это замчаніе, такъ какъ названная нами личность вполн этого заслуживаетъ.

‘Донья Августина Розасъ-де-Мансилья была прелестнйшая женщина своего времени’ — должна написать современная хроника, для того чтобы тоже самое когда нибудь повторила исторія, опираясь на правдивое свидтельство безпристрастныхъ и независимыхъ писателей, которые настолько добросовстны и умны, что не захотятъ руководствоваться критеріумомъ мелочнаго своелюдства, партіи или политическихъ убжденій. Мы назвали исторію, потому что она должна будетъ произнести свой приговоръ надъ всей семьею донъ Хуана-Мануэля Розаса, такъ какъ вс члены этого семейства боле или мене принимали участіе въ различныхъ эпизодахъ и въ разныя эпохи его деспотическаго, мрачнаго управленія. Въ свою очередь Августина, бывшая въ эпоху описываемыхъ событій совершенно чуждою политики, жившая исключительно для самой себя, окруженная роскошью и неотвязчивыми поклонниками,— и она также впослдствіи сдлалась одною изъ наиболе видныхъ политическихъ личностей, когда правительство ея брата приняло дипломатическую, величественную вншность. Имя Августины вмст съ именемъ Мануэлы упоминалось во всхъ книгахъ, журналахъ, разговорахъ, трактовавшихъ объ аргентинскихъ длахъ, между плебеями и аристократами, друзьями и недругами.

Въ описываемую нами эпоху младшая сестра Розаса, супруга генерала донъ Люціо Мансилья, не имла никакого политическаго значенія и нисколько не думала ни о федералахъ, ни объ унитаріяхъ. Въ это время умъ ея, за неимніемъ ли благопріятныхъ случаевъ или вслдствіе медленнаго развитія, не обнаруживалъ той обширной дятельности и силы, какими ознаменовалъ себя впослдствіи, въ новый періодъ управленія ея брата, которое началось вншними раздорами.

Полная жизни, свжести и красоты, Августина была настоящимъ пышнымъ цвткомъ Ла-Платы и возбуждала восторгъ нетолько мужчинъ, но даже самихъ женщинъ, которыя, своими зоркими, обыкновенно пристрастными въ этихъ случаяхъ, глазами, не находили, однако въ сестр губернатора никакихъ недостатковъ, кром нсколько тучныхъ рукъ и недостаточно граціозной таліи.

При всемъ томъ, эта скульптурная Діана, эта роскошная Ревекка для живописи не гармонировала въ строгомъ смысл съ типомъ красоты XIX вка. Въ ея формахъ замчалось, такъ сказать, слишкомъ много пестраго, было очень мало нжныхъ очертаній, тонкихъ профилей, глазъ не находилъ кроткаго умнаго, осмысленнаго выраженія, что все вмст составляетъ типъ прекраснаго лица въ полномъ значеніи, по понятіямъ нашего времени. Такова была въ 1840 году донья Августина Розасъ-де-Мансилья, явившаяся на балъ во всемъ блеск красоты и роскоши. Ея руки, шея и голова были покрыты брилльянтами, и слишкомъ узкій корсетъ придавалъ румянцу ея лица тотъ яркій оттнокъ, который казался непривлекательнымъ только однимъ дамамъ унитаріевъ. Но большинство гостей, собравшихся въ залахъ, особенно мужчины, привыкнувъ считать Августину царицею между аргентинскими красавицами, ожидали, что сегодня вечеромъ она навсегда пріобртетъ себ этотъ неоспоримый титулъ.

Она была одта въ блое атласное платье съ блондами того же цвта, а греческая прическа волосъ открывала очертанія ея круглой, прелестной головки, увнчанной брилльянтовымъ уборомъ, на которомъ красовался федеральный бантъ.

Даже не присвши посл своего прихода, красавица прохаживалась по зал подъ руку съ своимъ мужемъ — генераломъ Мансилльей, который въ эти минуты, казалось, вспоминалъ о своей былой молодости, о великосвтскомъ, образованномъ обществ, которое посщалъ этотъ салонный кавалеръ, когда еще тломъ и душею принадлежалъ къ партіи унитаріевъ. Вс слдили за Августиной глазами. Но вдругъ во всхъ углахъ залы нослышался глухой шепотъ. Вс взглянули по направленію къ двери, и сама Августина, повинуясь общему впечатлнію, устремила свои прелестные глазки въ ту сторону, куда глядли вс присутствующіе: дн молодыя женщины входили подъ руку въ залу — сеньора Амалія Саэнцъ де-Олабарріэта и сеньорита Флоренсія Дюпаскье.

Первая изъ нихъ, слдуя строгому этикету вдовства, была одта въ темно-лиловое платье, сверху прикрытое мантильей, обшитой блондами. Вокругъ ея таліи, граціозной и тонкой, какъ у греческой статуи, была повязана лента того же цвта, которой концы ниспадали но краямъ мантильи, маленькій бантикъ изъ лентъ по средин груди дополнялъ этотъ простой и изящный костюмъ. Ея волосы были завиты, и тонкіе, блестящіе локоны ниспадали на блую, какъ снгъ, шею, между ними, съ правой стороны головы, красовалась великолпная блая роза. Сзади головы, прекрасные каштановые волосы были собраны въ двойною косу, пришпиленную, првидимому, только одною золотою булавкою, которой конецъ былъ украшенъ драгоцнною жемчужиною, и подъ этой косой, съ лвой стороны головы, чуть виднлся кончикъ красной ленточки — оффиціяльное украшеніе, предписанное подъ страхомъ тяжкихъ наказаній возстаповителемъ аргентинской свободы.

Флоренсія была одта въ блое креповое платье, а волосы ея также были убраны въ локоны. Съ лвой стороны головки Флоренсіи хитро и кокетливо выгладывала втка съ красненькими цвточными почками, замнявшими отвратительный символъ федераціи.

Августина погибла. Она была свергнута съ своего трона всеобщимъ мнніемъ, перешедшимъ на сторону новой красавицы — Амаліи.

Сеньорита Дюпаскье была очаровательна, но вс давно уже это знали, тогда какъ Амалія въ первый разъ показывалась въ обществ.

Нсколько молодыхъ людей поспшили предложить новымъ гостьямъ руку и провести ихъ къ кресламъ, потому что на этомъ бал ни одна сеньора не приняла на себя роли хозяйки.

Былъ ли это простой случай или дйствіе инстинкта, сближающаго людей одного общественнаго уровня, совершенно неизвстныхъ другъ другу, только Амалія услась съ Флоренсіей въ томъ углу залы, гд собрались дамы, явившіяся на балъ по желанію своихъ мужей,— дамы далеко не федеральныхъ убъденій, какъ и ихъ супруги, которые, правду сказать, были несравненно трусливе своихъ дражайшихъ половинъ.

Флоренсію сію же минуту ангажировалъ какой-то юный пріятель Даніэля на кадриль, начинавшуюся въ эту минуту. Но Амалія — предметъ всеобщаго вниманія — не была, однако, приглашена. Обыкновенно случается, что за первымъ сильнымъ впечатлніемъ, произведеннымъ прелестной, незнакомой женщиною, являющеюся въ бальной зал, на мужчинъ нападаетъ какая-то робость: они не ршаются ангажировать красавицу на танецъ, потому что никакъ не могутъ думать, чтобы подобная женщина не получила уже до двадцати приглашеній на этотъ вечеръ и боятся встртить отказъ при первомъ же поклон.

Но бдненькая Амалія никого не знала, никмъ не была приглашена. Молодые люди обманывались, и она осталась одна возл какой-то пожилой сеньоры, сильно напоминавшей своими манерами одну изъ старушекъ-маркизъ временъ Людовика XIII или вице-короля Песуала въ столиц бывшей имперіи инковъ.

— Вы поздно изволили пожаловать, сеньорита, сказала пожилая сеньора Амаліи, обращая къ ней одинъ изъ тхъ чуть замтныхъ, но изящныхъ поклоновъ, которые отличаютъ только великосвтскихъ барынь, съизмала пріучающихся вжливо наклонять голову и улыбаться глазами.

— Это правда, но я не могла пріхать раньше, отвчала Амалія, также кланяясь своей сосдк, по лицу и костюму которой сейчасъ же догадалась, что говоритъ съ знатною особою, не очень горячо преданною длу федераціи, такъ какъ на голов пожилой сеньоры помщался только миніатюрный бантикъ, почти совершенно закрытый чернымъ блондовымъ уборомъ.

— Мн кажется, что я имю честь первый разъ васъ видть. Вы, вроятно, пріхали изъ Монтевидео?

— Нтъ, сеньора, я съ нкотораго времени поселилась на постоянное жительство въ Буэносъ-Айрес.

— А, такъ вы не здшняя?

— Нтъ, сеньора, я родомъ изъ Тукумана.

— Ну, вотъ видите ли, мн сейчасъ бросилось въ глаза, что вы не моя соотечественница.

— Однако, все-таки позволяю себ думать, что и ваша соотечественница.

— Да, какъ аргентинка, но я говорю собственно о Буэносъ-Айрес.

— Вы правы, я — провинціалка, какъ насъ здсь называютъ, замтила Амалія съ такою очаровательною улыбкою, которая окончательно расположила въ ея пользу добрую барыню, увидвшую теперь, что она иметъ дло съ образованной женщиной.

— Я хорошо знакома съ матерью Флоренсіи, сказала старушка,— не родственница ли вы этой двушки?

— Нтъ, сеньора, она удостоиваетъ меня только своей дружбы. Меня зовутъ Амалія Саенцъ-де-Олабарріэта, проговорила Амалія, предупреждая любопытство своей собесдницы, уже замтивъ въ ней привычку много говорить и распрашивать,— привычку, довольно распространенную на балахъ между нкоторыми дамами, потерявшими надежду танцевать.

— Ахъ, такъ это вы — вдова де-Олабарріэта! Я васъ отчасти знаю. Довольно часто слышала ваше имя. И, разумется, то, что я слышала, нисколько не преувеличено.

— Я полагаю, сеньора, что въ Буэносъ-Айрес есть достаточно о чемъ поговорить и не вспоминая о бдной, никому неизвстной вдов.

— Да-съ, о вдов, не имющей по красот ни одной соперницы,— о вдов, которая, какъ я слышала, сдлала изъ своего дома храмъ уединенія и хорошаго тона. Ахъ, сеньора, если бы вы знали, какъ мало хорошаго осталось теперь въ Буэносъ-Айрес, и какимъ отсутствіемъ порядочнаго общества страдаетъ столица, то нисколько не раскаивались бы въ своей одинокой жизни!…

— Однако, сеньора, сказала Амалія, мн кажется, что здсь общество не подходитъ подъ ваше замчаніе.

— По крайней мр, я чувствую, что сижу здсь, какъ будто между турками въ Константинопол.

— Тмъ лучше.

— О, нтъ, сеньора, напротивъ тмъ хуже, потому что вовсе не весело быть зрительницей всхъ этихъ чиновническихъ фигуръ, толстыхъ ногъ и пошловатыхъ физіономій… Не знаете ли вы, кто этотъ господинъ, длающій мулинетъ своей блой перчаткой и выставляющій на показъ такой чудовищный федеральный девизъ? спросила Амалія.

— О, будто вы не читаете ‘Газету?’

— Какую газету?

— ‘Торговую Газету’.

— Нтъ, никогда не читаю, да если бы и читала…

— Еслибъ читали, то сейчасъ же догадались бы, что этотъ кабальеро — никто другой, какъ ея редакторъ. Его зовутъ Николай Мариньо. Это тотъ самый, что проповдуетъ поголовное истребленіе унитаріевъ. Первого декабря 1828 года я видла изъ оконъ своего дома, какъ этотъ господинъ горячо обнимался на улицахъ съ революціонерами. Потомъ онъ вступилъ чиновникомъ въ министерство, Гвидо въ эпоху администраціи Бьюмонта. Въ 1833 году онъ пописывалъ патріотическія статейки въ ‘Классификатор,’ затмъ участвовалъ въ редакціи ‘Возстановителя законовъ.’ Въ эту эпоху онъ уже обнималъ только однихъ федераловъ. Теперь редактируетъ ‘Газету’ и обнимается съ чортомъ. Однимъ словомъ, это та журнальная кляча, которую вы можете заложить въ какой угодно возъ, и она повезетъ его съ одинаковымъ усердіемъ. У этого господина не было за душей ни одного своего мннія, но онъ такъ умлъ прилаживаться къ чужимъ, что я положительно уврена, что онъ износилъ меньше перчатокъ, чмъ направленій, которыя защищалъ одинаково бойко… Редакторомъ же онъ сдлался потому, что не было случая сдлаться плантаторомъ или содержателемъ трактира. Въ эпохи общественнаго упадка такіе барышники не только терпимы, но и въ почет у слабоумной публики. Уваженіе къ нимъ измряется въ такія времена успхомъ ихъ надувательной системы. И онъ преуспваетъ, этотъ журнальный скоморохъ двадцати двухъ различныхъ направленій… плачущій и смющійся, смотря по требованію обстоятельствъ и по желанію подписчиковъ.

— Да, сеньора, сказала со смхомъ Амалія, забавлявшаяся одушевленіемъ и аттестаціями сеньоры N .

— А знаете ли, что я вамъ скажу? продолжала сеньора N…

— Что такое?

— Я замчаю, что Николай Мариньо что-то ужь слишкомъ пристально къ вамъ присматривается своими волчьими глазами, а это очень непріятно для молодой и такой прелестной женщины, какъ вы.

— Благодарю васъ, сеньора.

— И въ особенности для женщины съ вашими правилами и убжденіями. Вдь вы не ршились бы принять подобнаго человка въ вашемъ дом,— не правда ли?

— Мой кругъ знакомства уже составленъ, и я съ трудомъ согласилась бы его расширить, сказала Амалія, увертываясь отъ прямого отвта.

— И особенно для этого господина, продолжала сеньора N… А онъ все не сводитъ съ васъ глазъ, все щурится на васъ. Вдь честь-то какая! Редакторъ ‘Газеты!’ Начальникъ знаменитой городской стражи (serenos)! А вотъ, наконецъ, супруга отвлекаетъ его отъ пріятнаго созерцанія.

— Такъ эта дама въ цвтномъ атласномъ плать съ желтою и черною гарнитурою и съ золотой сткой на голов — супруга сеньора Мариньо.

— Да, его жена.

— Знаете ли, сеньора, между всми этими дамами мн особенно было бы интересно знать, которая изъ нихъ Мануэлита и которая — Августина?

— Теперь он об танцуютъ въ другой зал. Вамъ, вроятно, уже успли сообщить, что Августина красавица?

— Да, такого мннія о ней все общество. Но вы разв не считаете ее красавицей?

— Конечно считаю, только я называю ее федеральной красавицей.

— Что же вы хотите этимъ сказать?

— Что она душечка съ пунцовой физіономіей.

Амалія засмялась.

— Это не недостатокъ, сеньора. Вдь это цвтъ розъ, сказала она сеньор N…

— Да, цвтъ Розасовъ {Въ подлинник de las rosas — игра словъ, намекающая на фамилію диктатора.}

— Но разв, по вашему, она не можетъ быть названа прелестной дамою?

— Нтъ.

— Нтъ?

— Она хорошенькая мужичка, но все-таки мужичка,— то есть румянецъ во всю щеку, руки и плечи дебелыя, и вся она какъ-то слишкомъ жестка для хорошаго тона и слишкомъ втрена и пуста для умнаго человка.

— Эта сеньора, подумала Амалія,— настоящій кладъ на бал, однако попасться ей на глаза довольно опасно, потому что она, кажется, поссорилась со всмъ человчествомъ.

— Плохо бы вамъ пришлось, сеньора, сказала Амалія, если бы Августина узнала, какъ низко вы цните ея красоту, потому что обыкновенно особы нашего пола не прощаютъ этого булавочнаго укола.

— Ба! Вы думаете, что она не знаетъ? Вы маете, что вся эта публика не догадывается, какими глазами мы на нее смотримъ?

— Мы?

— Да, мы. Пусть же она знаетъ, что если мы являемся на ихъ балы, то длаемъ это только для нашихъ сыновой или мужей.

— Все-таки слишкомъ свободная критика не совсмъ безопасна.

— Это наше единственное утшеніе. Пусть же это знаютъ, пусть видятъ разницу между ихъ дамами и нами. Впрочемъ, мы не подвергаемся никакой опасности: что они могутъ намъ сдлать?.. Мы вдь говоримъ всегда такъ между собою,— въ обществ женщинъ однхъ убжденій.

— Всегда? спросила Амалія съ необыкновенно лукавой улыбкой.

— Всегда, какъ и въ настоящую минуту, напримръ, отвчала сеньора N… тономъ увренности.

— Извините, сеньора, я еще не имла чести сообщить вамъ мой образъ мыслей.

— Полноте шутить! Вы сообщили мн его, какъ только сли возл меня.

— Я?

— Да, сеньора, мы, вы сами. Ваше лицо, ваши манеры, вашъ языкъ, вашъ костюмъ — все это неизвстно, невидано, неупотребительно между дамами современной федераціи. Да, вы изъ нашихъ, какъ тамъ себ не отговаривайтесь.

— Благодарю васъ, сеньора, благодарю, сказала Амалія, съ своей обычной улыбкой.

Въ эту минуту сеньора N… любезно поклонилась другой дам, усвшейся противъ нея.

— Вы знаете, кто это такая?

— Я уже сказала вамъ, сеньора, что никого здсь не знаю?

— Будто бы не знаете генеральши Полонъ?

— Нтъ.

— Хорошая, добрая женщина, отличная подруга. Но новыя связи, въ которыя она попала, благодаря положенію своего мужа, лишили ее послднихъ слдовъ порядочнаго общественнаго тона, и теперь она приглашаетъ на свои зимніе вечера, извщая… какъ бы вы думали, о чемъ она извщаетъ въ своихъ пригласительныхъ билетахъ?

— Конечно, о дн и час.

— Хорошо, но еще о чмъ?

— Еще? Обыкновенно пишется, что иметъ быть вечеръ, означается день и часъ пріема гостей, а больше я, право, не знаю, что еще…

— Ну, слушайте же: извщаетъ, что въ начал вечера будутъ подавать кофе со сливками,— вотъ чудачка!..

Амалія не могла удержаться отъ смха, слишкомъ неумреннаго въ такомъ мст, но когда она повернула голову, чтобы по возможности скрыть этотъ смхъ, глаза ея радостно заблестли: въ это самое мгновеніе Даніэль входилъ въ дверь залы, и Амалія его увидла. Въ это время Флоренсія прогуливалась по заламъ со своимъ кавалеромъ въ танцахъ — короткимъ пріятелемъ Даніэля, который, взглянувъ мелькомъ на свою возлюбленную, направился къ кузин.

Но прежде чмъ родственники и возлюбленные успютъ обмняться словами, мы поспшимъ выйти съ читателемъ изъ бальной залы и покажемъ ему другую сцену, совершенно непохожую на ту, которую оставляемъ, затмъ, подхвативъ читателя подъ руку, мы употребимъ вс усилія, чтобы какъ можно скоре доставить его обратно въ освщенныя залы нашей старой крпости.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Даніэль Бельо.

Молодой Бельо явился на балъ въ половин двнадцатаго ночи, но прежде, чмъ мы туда за нимъ послдуемъ, посмотримъ, что онъ длалъ цлые три часа раньше въ таинственномъ дом улицы Кочабамбы, къ которому, какъ мы видли, приближались разные, завернутые въ плащи, люди съ условнымъ лозунгомъ, который отворялъ для нихъ дверь дома, опять запиравшуюся за вошедшими постителями.

Просимъ читателя войти съ нами въ этотъ домъ въ половин десятаго ночи,— онъ застанетъ тамъ чрезвычайно интересное засданіе отважныхъ людей, поставленныхъ, однако, въ чрезвычайно рискованное положеніе.

Сегодня, ночью зала доньи Марселины, выходившая окнами на улицу, была обращена въ какое-то бивачное мсто. Брачная кровать и четыре постельки миленькихъ племянницъ хозяйки были перенесены изъ спальни въ эту залу, вс стулья этой комнаты, столовой, три сундука и какая-то скамья, на которой, казалось, возсдалъ привратникъ какого нибудь монастыря, были разставлены кругомъ, насколько позволяло уютное пространство комнаты, обращенной на эту ночь въ пріемную залу, въ одномъ конц которой помщался сосновый столъ съ двумя сильными на немъ свчками, а передъ столомъ находилось кресло, какъ казалось, игравшее роль президентскаго въ этой ночной сессіи.

Въ зал доньи Марселины размстились многіе постители, кто на стульяхъ, кто на постеляхъ. Комната была освщена только слабымъ мерцаньемъ звздъ, проглядывавшимъ сквозь небольшія, тусклыя стекла оконъ. Собесдники говорили шепотомъ, и по временамъ тотъ или другой изъ нихъ подходилъ къ окнамъ и съ напряженнымъ вниманіемъ осматривалъ впередъ и назадъ мрачную и пустынную улицу Кочабамбу.

Но вотъ посреди собранія раздался дрожащій, глухой звонъ башенныхъ часовъ.

— Половина десятаго, сеньоры, и никто не можетъ забыть назначеннаго часа, когда нужно явиться на совщаніе чрезвычайной важности. Кто не пришелъ, наврное уже не придетъ.

Вмст съ послднимъ изъ этихъ словъ, произнесенныхъ хорошо знакомымъ намъ голосомъ, ставни оконъ были притворены, и свтъ изъ сосдней комнаты проникъ чрезъ дверь въ залу.

Минуту спустя, сеньоръ донъ Даніэль Бельо услся въ кресло, стоявшее передъ сосновымъ столомъ, по правую руку Даніэля помстится донъ Эдуардо Бельграно. Прочія мста были заняты другими постителями, собравшимися въ числ двадцати одного человка, изъ которыхъ самому старшему было не боле двадцати шести или двадцати семи лтъ отъ роду. По лицамъ и костюмамъ ихъ было видно, что вс они принадлежали къ избранному и образованному обществу столицы.

— ‘Друзья мои, сказалъ Даніэль, окидывая взглядомъ все собраніе,— сегодня ночью мы должны были соединиться здсь въ числ тридцати четырехъ человкъ, а между тмъ я насчитываю только двадцать три. Но каковы бы ни были причины, но которымъ друзья наши насъ оставляютъ, не будемъ никого обзывать оскорбительнымъ названіемъ ‘измнника’, и пусть ихъ необъяснимое поведеніе нисколько насъ не устрашаетъ. Тридцать два патріота были выбраны мною. Каждый изъ нихъ получилъ своевременное извщеніе, въ которомъ былъ означенъ часъ совщанія въ этомъ дом, и я знаю, господа, на чью честь можно положиться въ Буэносъ-Айрес.

‘Теперь прибавлю нсколько словъ для того, чтобы наша сходка въ этомъ дом не внушала вамъ никакихъ опасеній. Если бы мы были застигнуты здсь слугами тирана, то, разумется, роковой приговоръ былъ бы произнесенъ надъ нами въ ту же самую минуту. Но если онъ располагаетъ силою, то я дйствую хитростью и предусмотрительностью. Этотъ домъ обращенъ заднею стною къ берегу рки. Вода протекаетъ въ нсколькихъ саженяхъ отсюда, и дв барки, находящіяся теперь у берега, готовы каждую минуту принять насъ на бортъ. Въ случа внезапной тревоги, мы выйдемъ отсюда чрезъ окно задней комнаты, обращенное къ рк. Если бы даже и посл этой вылазки мы подверглись нападенію, то мн кажется, что двадцать три человка, боле или мене достаточно вооруженные, могутъ безъ особенныхъ затрудненій проложить себ дорогу къ берегу рки. Когда мы будемъ на баркахъ, то желающіе опять возвратиться въ городъ должны будутъ только проплыть берегомъ незначительное пространство, чтобы потомъ высадиться на удобномъ мст, а желающіе эмигрировать будутъ держать путь къ восточному берегу, къ которому и причалятъ чрезъ нсколько часовъ. У воротъ, выходящихъ на улицу, караулитъ мой врный Ферминъ, у задняго окна, обращеннаго къ рк, стоитъ слуга Эдуардо, всмъ намъ уже извстный своею честностью и преданностью. Наконецъ на платформ дома находится человкъ, на котораго я полагаюсь совершенно твердо, ею не совсмъ прыткая храбрость служитъ для насъ лучшей гарантіей, потому что если страхъ отнимаетъ у него языкъ, то не отниметъ ногъ, которыми онъ будетъ потрясать крышу, бгая взадъ и впередъ въ минуту опасности. Это прежній учитель почти всхъ насъ, незнающій, кто здсь находится, но ему извстно, что здсь нахожусь я, и этого съ него достаточно. Ну, довольны ли вы?’

— Вступленіе было пространно, но оно наконецъ, окончилось, и я полагаю, что посл этого объясненія всякій изъ присутствующихъ здсь долженъ быть также спокоенъ, какъ если бы находился въ Париж, сказалъ молодой человкъ съ черными глазами и веселой, честной физіономіей, игравшій во время тирады Даніэля цпочкой, сплетенной изъ волосъ и висвшей у него на ше.

— Нтъ, мой другъ, и знаю, какъ мн надобно распорядиться, и знаю также, что ни одинъ изъ васъ не чувствуетъ себя спокойнымъ, и что я отвчаю за то, что можетъ случиться съ вами. Теперь обратимся къ предмету нашего совщанія.

‘Вотъ, сеньоры, первый документъ, о которомъ я желаю говорить вамъ, продолжалъ Даніэль, вынимая одну изъ бумагъ, которыя находились въ его портфел,— это списокъ лицъ, эмигрировавшихъ изъ нашего отечества въ Восточную Республику за апрль мсяцъ и первую половину мая Эмигрировали сто шестьдесятъ человкъ, и все это были молодые люди, полные благороднаго патріотизма и любви къ свобод. И такъ, наша дружина въ Буэносъ-Айрес считаетъ сто шестьюдесятью сподвижниками мене. Я имю свденія, что, посл убійствъ 4-го мая, люди, занимающіеся перевозкою эмигрантовъ на восточный берегъ, заключили уже боле трехсотъ сдлокъ по своей профессіи.

‘Слдовательно, на іюнь мсяцъ въ Буэносъ-Айрес будетъ четырмя-стами или пятью-стами патріотовъ меньше, и такимъ образомъ съ 1848 года и до сихъ поръ эмиграція удалила изъ нашего отечества дв трети нашей либеральной молодежи.

‘Теперь не угодно ли вамъ будетъ ознакомиться съ положеніемъ революціоннаго войска и внутреннихъ провинцій, для того чтобы лучше оцнить этотъ фактъ эмиграціи.

‘Посл дла съ донъ Кристобалемъ, гд была выиграна битва и проиграна побда, защитники свободы расположились близь Большаго Источника, гд осаждаютъ отрядъ Эчагуэ, загнанный къ Скаламъ, и въ случа новаго сраженія вс шансы, повидимому, находятся на сторон генерала Лаваллье. Если онъ одержитъ верхъ, то непосредственнымъ слдствіемъ будетъ переходъ чрезъ Парану, и вс наши военныя силы двинутся на Буэносъ-Айресъ. Въ случа же пораженія Лаваллье, остатки его войска придутъ на сверъ нашей провинціи, чтобы тамъ вновь организоваться, такъ какъ для переправы чрезъ рки имъ будутъ служить блокирующія суда. И такъ, вы видите, что въ томъ и другомъ случа провинція Буэносъ-Айресъ ожидаетъ генерала Лаваллье.

‘Въ другихъ провинціяхъ либеральная лига приняла грозные размры. Тукуманъ и Сальта, Липоха, Катамарка и Жужуй уже не принадлежатъ тирану. Вс эти провинціи объявили себя противъ него и формируютъ войска. Монахъ Альзао уже не въ силахъ потушить этотъ пожаръ, и Кордоба сдастся при первой угроз. Розасъ поднялся на Ла-Мадрида, Ла-Мадридъ больше знать его не хочетъ’.

— Какъ? спросили въ одинъ голосъ вс члены собранія, вскакивая съ своихъ мстъ, за исключеніемъ Эдуардо, который, казалось, весь погрузился въ свою мрачную думу.

— ‘Вы это сейчасъ узнаете, господа, только, пожалуйста, потише, не возвышайте голоса: еще рано кричать въ Буэносъ-Айрес.

‘Я сказалъ истину: генералъ Ла-Мадридъ, которому Розасъ поручилъ овладть тукумайскимъ паркомъ, позволилъ революціонерамъ захватить его, и 7-го апрля украсилъ грудь свою знакомъ свободы и втопталъ въ грязь позорный девизъ федераціи Розаса’.

— Браво! браво!..

— ‘Тише, тише, господа. Вотъ этотъ документъ, я вамъ прочту его:

‘Свобода или смерть!

‘Приказъ по войскамъ изъ 9 апрля 1840 года.

‘Вслдствіе распоряженія высшаго правительства назначаются: генералъ Донъ Грегоріо Араосъ-де-ла-Мадридъ главнокомандующимъ всхъ линейныхъ и милиціонерныхъ войскъ провинціи, полковникъ донъ Лоренцо Лугонесъ — начальникомъ штаба, полковникъ донъ-Маріано Ача — шефомъ орденскихъ кирасиръ’.

Живйшій восторгъ наполнилъ сердца всхъ слушателей. Въ ихъ сред не было слышно теперь ни выкриковъ, ни бурныхъ возгласовъ и пожеланій, но лица говорили краснорчиво, и въ теплыхъ взаимныхъ объятіяхъ молодыхъ патріотовъ было много глубокаго смысла. Даніэль окинулъ эту сцену своимъ орлинымъ взглядомъ, онъ не предавался энтузіазму, но старался проникнуть въ глубину человческаго сердца, старался постичь настоящій характеръ этого прекраснаго моральнаго одушевленія.

— ‘Итакъ, вы видите, господа, продолжалъ онъ съ своимъ невозмутимымъ хладнокровіемъ,— что повсемстно революція идетъ впередъ исполинскими шагами, но и революція эта все-таки должна прійти къ концу,— и почему же мы не можемъ допустить, что она будетъ развиваться логично, что заключеніе ея будетъ имть мсто тамъ, гд скрывается конечная цль либеральнаго движенія? Эта цль сосредоточена въ одной голов, и голова эта находится въ Буэносъ-Айрес. Если вс усилія должны быть направлены на этотъ пунктъ, то не заключается ли, сеньоры, весь нашъ священный долгъ въ томъ, чтобы содйствовать побд здсь, въ ршительную минуту’?…

— Да, конечно, разумется! съ жаромъ сказали вс молодые люди.

— ‘Тише, господа, пожалуйста, тише. Сначала — логика, а посл уже энтузіазмъ.

‘Вы говорите да, но именно съ вашимъ образомъ дйствій въ этомъ отношеніи я никакъ не могу до сихъ поръ помириться.

‘Я началъ съ того, что указалъ вамъ на огромную цифру эмиграціи изъ нашего отечества, и эта цифра, быть можетъ, еще увеличится вами… но выслушайте меня.

‘Когда нужно побдить принципъ, укоренившійся въ сознаніи народа или одного его класса, то для этого необходимо бороться съ этимъ народомъ или классомъ оружіемъ логики или мечемъ.

‘Когда задача заключается въ томъ, чтобы воевать съ правительтвомъ, котораго власть основывается на моральномъ значеніи, то необходимо подкопать основы этой власти, лишивъ ее популярности, будь то посредствомъ трибуны, печати или открытаго военнаго возстанія. Но когда приходится бороться не съ принципомъ, а съ системою, воплощенною въ- личности одного человка не съ моральною инсинуаціей, а съ матеріальной силой, движущейся, какъ кровавая гильотина по вол этого человка,— тогда необходимо уничтожить вмст съ человкомъ машину и волю.

‘Сосчитайте патріотовъ, уже выбывшихъ изъ Буэносъ-Айреса, сообразите, сколько людей унесетъ отсюда эмиграція и впредь, если мы не будемъ ей противиться всми силами, и затмъ скажите мн, разв этого числа защитниковъ свободы не было бы достаточно, дли того чтобы содйствовать въ столиц революціи, которую внесетъ въ нашу провинцію оружіе генерала Лаваллье или военныя силы коалиціи въ Буйо?..

‘Эмиграціи оставляетъ здсь только женщинъ, трусовъ и масоркеровъ, а вдь Буэносъ-Айресъ — главный центральный пунктъ, откуда исходитъ власть Розаса.

‘Неужели триста или четыреста человкъ, ставшіе въ ряды войска генерала Лаваллье могутъ совершенно гарантировать побду либеральнаго оружія? А между тмъ, сеньоры, трехсотъ или четырехсотъ отважныхъ людей совершенно достаточно для того, чтобы повсить на фонарныхъ столбахъ Розаса и всхъ его масоркеровъ въ тотъ день, когда на нихъ, какъ снгъ на голову, нагрянетъ извстіе о приближеніи къ столиц какого нибудь изъ революціонныхъ отрядовъ.

‘Мы не можемъ возвратить тхъ, которые уже эмигрировали, но, покрайней мр, остановимъ этотъ потокъ эмиграціи, увлекающій многихъ искать далеко отъ родины свободу, которую они могли бы найти здсь, отважно занеся вооруженную руку надъ головой тирана.

‘Вы скажете, что опасно оставаться въ Буэносъ-Айрес, что при первомъ крик свободы, улицы наши наполнятся трупами и кровью! Но разв въ войск мене опасностей и кровопролитія? Разв изгнаніе не подвергаетъ человка бдствіямъ и униженію?

‘Доврьте мн, друзья мои, я поставленъ къ Розасу ближе всхъ насъ: я рискую боле, чмъ жизнію, подвергая мою честь оскорбительнымъ подозрніямъ моихъ соотечественниковъ, но поврьте мн, что буэносъ-айресская молодежь, оставляющая родной городъ, не могла придумать худшей тактики, И неужели я такъ несчастенъ, что никто изъ васъ не раздляетъ моего мннія?..’

— Да это также и мое мнніе, мое глубокое убжденіе. Я скоре умру подъ кинжаломъ друзей тирана, чмъ оставлю городъ. Здсь находится Розасъ, а его-то мы должны будемъ искать въ тотъ день, когда одинъ изъ нашихъ отрядовъ вступитъ въ провинцію. Со смертью Розаса, куда бы мы ни обратили глаза, нигд не встртимъ ни одного врага, сказалъ одинъ изъ молодыхъ людей.

— ‘Вы также держитесь этого образа мыслей, друзья мои?’ спросилъ Даніэль.

— Да, да, мы должны оставаться здсь, отвчали съ жаромъ вс присутствующіе.

‘Сеньоры, сказалъ Эдуардо Бельграно, когда опять водворилось молчаніе,— каждое изъ словъ, произнесенныхъ сеньоромъ Бельо, вполн согласуется съ моими собственными убжденіями, и однакоже я былъ однимъ изъ желавшихъ оставить родину, и даже теперь не могу ручаться, чтобы съ минуту на минуту я не повторилъ попытки эмигрировать. Позвольте же разъяснить вамъ это противорчіе между моимъ образомъ мыслей и поведеніемъ на практик.

‘Справедливо, что мы должны оставаться, справедливо, что, не обращаясь къ эмиграціи, мы, напротивъ, должны боле и боле собирать роковой кругъ возл Розаса, чтобы задавить тирана, когда пробьетъ часъ благопріятный для аргентинской свободы. Эта теорія вполн раціональна и цлесообразна, съ общей точки зрнія и въ примненіи ко всякому другому народу, поставленному въ то положеніе, въ какомъ теперь находится нашъ народъ. Но въ этомъ отношеніи мы, аргентинцы, представляемъ ршительную практическую аномалію. Объяснюсь обстоятельне.

‘Сеньоръ Бельо сказалъ, что трехсотъ или четырехсотъ человкъ совершенно достаточно, для того чтобы справиться съ Розасомъ въ город. Я съ этимъ согласенъ, мало того — я предполагаю даже, что въ Буэносъ-Айрес остаются не только вс эмигранты недавняго времени, но даже вс эмигрировавшіе унитаріи 1820 и 1830 годовъ, и что Розасъ иметъ противъ себя въ столиц дв, три, даже четыре тысячи человкъ враговъ. Но знаете ли, сеньоры, чему равносильна эта цифра оппозиціи въ Буэносъ-Абрес? Она равносильна значенію одного человка.

‘Партія сильна не численностью своихъ членовъ, но прочною ассоціаціею. Цлый милльонъ изолированныхъ людей нисколько не сильне, сеньоры, двухъ, трехъ человкъ, единодушно соединенныхъ идеями, волею и матеріальными усиліями.

‘Изучайте, какъ хотите, философію диктаторства Розаса, но вы всегда увидите, что причина его деспотическаго самовластія заключается въ разъединеніи гражданъ. Розасъ — не диктаторъ націи. Люди, подобные намъ, слишкомъ развиты для того, чтобы придти къ такому вульгарному и близорукому мннію: Розасъ деспотически осаждаетъ каждое семейство въ дом, каждаго человка въ его комнат, и для этого чуда ему ней у ясно ничего другого, кром нсколькихъ десятковъ убійцъ.

‘Наши маленькія американскія общества, невжественныя и въ тоже время эгоистическія, грубыя и сангвиническія, но умющія руководствоваться ни цлію общественнаго добра, ни опытомъ науки, ни чувствомъ патріотизма,— эти общества не знаютъ другихъ принциповъ ассосіаціи, кром католицизма и политической независимости.

‘Не понимая всхъ выгодъ ассоціаціи вообще, мы всего мене умли создать солидарность политическихъ партій.

‘Какой-то духъ органической, наслдственной инерціи довершилъ дло нашего моральнаго паденіи, и мы, называющіе себя мужчинами, сегодня сходимся между собою, трактуемъ съ большимъ жаромъ, соглашаемся дйствовать единодушно, а завтра ссоримся, измняемъ другъ другу, или, по крайней мр, забываемъ собраться опять

‘Но безъ ассоціаціи, безъ дружнаго сплоченія, безъ надежды организовать могущественный рычагъ нравственной силы и прогресса, называемый въ Европ ассоціаціей,— на что же мы можемъ разсчитывать въ той борьб, которую предпринимаемъ? На раздраженіе всхъ гражданъ?— О, сеньоры, оно давно уже существуетъ въ сред нашего народа, и между тмъ масоркеры, т. е. горсть негодяевъ, нападаютъ на насъ порозньии длаютъ съ нами, что имъ заблагоразсудится. Вотъ что совершается у насъ на практик, во очію, и я лучше желалъ бы умереть въ сраженіи, чмъ быть урзаннымъ въ своей комнат въ ожиданіи той революціи, которую аргентинцы — вс, сколько ихъ есть — не будутъ въ состояніи осуществить, потому что вс они, вмст взятые, представляютъ силу одного человка

‘При всемъ томэ, мой почтенный другъ высказалъ одну неоспоримую истину: т. е. было бы всего раціональне и дйствительне въ гибели одного Розаса искать совершеннаго подавленія тиранніи. Скажите мн, что вы считаете возможнымъ организовать ассоціацію,— и я буду первымъ патріотомъ, отвергнувшимъ всякую мысль объ оставленіи отечества.

За этими словами послдовало всеобщее молчаніе. Вс молодые люди уныло потупили глаза въ землю. Одинъ Даніэль высоко поднялъ голову и своимъ взглядомъ, казалось, хотлъ проникнуть въ душу каждаго изъ присутствовавшихъ.

— ‘Сеньоры, сказалъ онъ наконецъ,— я вполн соглашаюсь съ моимъ дорогимъ Бельграно, что духъ индивидуализма, на пагубу нашему отечеству, всегда характеризовалъ аргентинцевъ. Но несчатія, порожденныя этимъ недостаткомъ нашего вковаго національнаго воспитанія, подаютъ надежду, что мы измнимся къ лучшему. Возбудить васъ къ ассоціаціи, посл указанія вамъ необходимости оставаться въ Буэносъ-Айрес — составляетъ вторую часть моей рчи, которую я намреваюсь предложить вашему вниманію. Вы согласились со мною въ томъ, что мы должны выжидать событій въ Буэносъ-Айрес, справедливость требуетъ также и того, чтобы вы согласились, что если событія эти застанутъ насъ разъединенными, то мы едва ли съумемъ принять въ нихъ какое нибудь полезное участіе.

‘Дале, не забудемъ, что мы стоимъ на кратер волкана, который кипитъ, бушуетъ, и котораго изверженіе можетъ послдовать съ минуты на минуту.

‘Совершенныя прежде убійства — еще не конецъ. Это только начало цлой цпи преступленій, которую тиранъ куетъ для всхъ насъ.

‘Посредствомъ своей ‘Газеты’ и ея достойныхъ представителей Розасъ уже нсколько мсяцевъ сряду разжигаетъ ярость своихъ соумышленниковъ.

‘Позывъ къ преступленію помутилъ мозгъ нашихъ палачей и они съ горячечнымъ раздраженіемъ ищутъ исхода въ крупныхъ злодйствахъ.

‘Кинжалы отпускаются, поднятыя руки угрожаютъ ударомъ, жертвы уже выбраны, страшная минута приближается.

‘Это будетъ не внезапное мщеніе, но грозная комбинація, коварно задуманная для того, чтобы посредствомъ страха ослабить протестъ общественнаго раздраженія.

‘И такъ, если эта грозная минута застанетъ насъ разъединенными, то вс мы — не сомнвайтесь въ этомъ господа — неминуемо сдлаемся жертвами Розаса.

‘Дружно соединившись, приведя нашу защиту въ строгую систему, будучи готовыми вс сообща мстить за перваго павшаго, мы удержимъ руку убійца., или вызовемъ революцію, или можемъ эмигрировать массою, когда для всхъ насъ изчезнетъ послдняя надежда пересилить тиранію, или, наконецъ, можемъ умереть въ улицахъ родного города, оставивъ посл насъ славный урокъ грядущимъ поколніямъ.

‘Когда насъ будетъ связывать прочная сила ассоціаціи, то при первомъ же вступленіи въ нашу провинцію нкоторыхъ изъ революціонныхъ отрядовъ, дйствующихъ въ Энтреріос или организующихся на склон Кордильеровъ, я употреблю вс зависящія отъ меня усилія, чтобы ускорить часъ угрожающаго намъ вароломеевскаго кровопролитія. Не приходите въ ужасъ, друзья мои: въ великихъ общественныхъ потрясеніяхъ всякая недоношенная комбинація ведетъ не къ желаемымъ, а совершенно противоположнымъ результатамъ. Они хотятъ перерзать насъ, предварительно устрашивъ наши умы тми дикими угрозами, которыми насъ привтствуютъ ежедневно ихъ ораторы и публицисты. И если я достигну того, что кинжалы поднимутся преждевременно и что вмсто отдльныхъ лицъ, уже пришибленныхъ страхомъ, они встртятъ дружно сплоченный, сильный народъ, тогда я наведу на злодевъ тотъ самый ужасъ, которымъ они надются помутить наши умы своихъ жертвъ.

‘Бываютъ въ жизни моменты, когда самое лучшее, безошибочное средство содйствовать развитію какого нибудь политическаго плана заключается въ быстромъ предоставленіи ему того простора, на которомъ онъ желаетъ развернуться. Своею системою экономіи министръ Неккеръ умлъ пріостановить ходъ Французской революціи, глухоугрожавшей обществу. Но другой министръ — Калоннъ, преемникъ Неккера, не желая этого поднялъ революцію народа противъ аристократіи и духовенства, расточая государственныя сокровища на удовольствіе двора, и тмъ возбуждая еще боле революціонный духъ въ обнищавшемъ, притсненномъ народ, и облегчая развитіе революціи.

‘Я, покупающій моимъ спокойствіемъ и именемъ вс тайны моихъ враговъ, я, пожимающій въ моей рук окровавленныя руки палачей нашего отечества, когда ярость бушуетъ въ груди,— я ожесточу моими внушеніями ихъ ядовитое сердце, я буду подстрекать ихъ къ преступленію, когда увижу, что это преступленіе обрушитъ на ихъ голову мщеніе угнетеннаго народа. Тотъ самый день, то самое мгновеніе, когда рука отважнаго патріота при свт солнца погрузитъ кинжалъ въ грудь одного изъ злодевъ,— это мгновеніе, сеньоры, будетъ послднимъ для тирана.’

Лицо Даніэля загорлось огнемъ сильнаго одушевленія, глаза метали искры, его тучныя губы, обыкновенно розовыя, ярко раскраснлись. Вс взгляды обратились къ нему. Только Эдуардо съ его глубокою, грустно-критическою думою, съ гордымъ, честнымъ и отважнымъ сердцемъ, сидлъ неподвижно, опершись локтемъ о столъ и склонивъ голову на руку.

— Да, сказалъ одинъ изъ молодыхъ слушателей,— если нужна ассоціація, то ассоціація сегодня, чтобы защищаться отъ страшнаго клуба, выжидать революцію, повсить Розаса.

— ‘Ассоціація завтра, сказалъ Даніэль, въ первый разъ возвышая голосъ и покачивая своей гордой, прекрасной, умной головою,— ассоціація завтра, чтобы организовать общество нашихъ соотечественниковъ.

‘Ассоціація въ политик, чтобы дать отечеству нашему свободу и законы.

‘Ассоціація въ торговл, промышленности, въ литератур и наук, чтобы покровительствовать ходу просвщенія и прогресса.

‘Ассоціація во всхъ отправленіяхъ жизни, ассоціація всегда, чтобы быть сильными, уважаемыми, чтобы быть европейцами въ Америк.

‘Ассоціація отдльныхъ лицъ и населеній для философскаго и практическаго ршенія вопроса: не была ли эта республика, импровизированная майской революціей, политическимъ монстромъ, возникшимъ по требованіямъ только одного извстнаго момента,— или же она должна быть признана окончательнымъ и твердо установившимся фактомъ?

‘Ассоціація для изученія составныхъ элементовъ нашего общественнаго организма, чтобы съ точностью изслдовать, не сдлала ли майская революція роковой ошибки, совершенно устранивъ историческія преданія вмст съ деспотической властью чужого короля, ассоціація, наконецъ, для изученія съ точки зрнія общихъ причинъ всхъ крупныхъ явленій нашей исторической жизни.

‘Вы, называющіе себя наслдниками обновителей цлой половины свта, хотите завоевать себ отечество, хотите даровать ему гуманныя учрежденія и свободу?

‘Такъ вспомните же, что предки ваши, что вс американцы представляли ассоціацію братьевъ, отстаивавшихъ въ продолжительной войн свою независимость противъ общаго врага. Соединитесь же и теперь, чтобы дружно вооружиться противъ общаго врага нашей соціальной реформы — противъ умственнаго мрака, внушающаго намъ дикія страсти, противъ политическаго фанатизма, разъединяющаго насъ. Поврьте мн, господа, что изъ цивилизаціи мы заимствовали только одни пороки, которые она сообщаетъ, и больше ничего, намъ недостаетъ единодушнаго стремленія къ добру, умственной энергіи, мужества, общественной иниціативы’!…

Во время этой рчи Даніэль мало по малу приподнимался съ своего мста, и вс молодые люди, какъ бы одушевленные его горячимъ увлеченіемъ, также вскочили на ноги. Какъ только послднее слово было произнесено, Эдуардо заключилъ въ свои объятія юнаго оратора.

— Посмотрите, господа, сказалъ Бельграно, окинувъ взглядомъ собраніе своихъ друзей и оставляя свою лвую руку на правомъ плеч Даніэля,— посмотрите, я плачу, а между тмъ глаза мои отвыкли отъ слезъ еще съ самаго ранняго дтства. Вы догадываетесь ли, почему я плачу? Врно нтъ. Ваше чувство возбуждено въ васъ словами моего друга, а мое — мыслью о будущей судьб нашего отечества. Я врю въ его обновленіе, врю въ его величіе и будущую славу. Но эта ассоціація, которая должна возродиться на берегахъ Ла-Платы, не будетъ дломъ ни нашего поколнія, ни нашихъ сыновей. И слезы мои порождены безотраднымъ убжденіемъ, что никто изъ насъ не увидитъ этой утшительной зари просвщенной аргентинской свободы, потому что у насъ нтъ ни характера, ни историческихъ привычекъ, ни необходимаго воспитанія для составленія той братской ассоціаціи, которую только великое дло независимости могло внушить нашимъ предкамъ…

— Молчи, Эдуардо, ради самаго неба молчи, шепнулъ Даніэль на ухо своому другу.

— ‘Да, друзья мои, продолжалъ Даніэль,— мы соединимся вмст плотной стною, а съ этой утшительной мыслью намъ пора уже разстаться. Я составлю уставъ нашего общества, онъ будетъ, разумется, немногосложенъ, будетъ служить только выраженіемъ самой простой необходимости — собраться вмст въ теченіе четверти часа, когда этого потребуетъ взаимная защита или успшный ходъ революціи.

‘Сегодня 24-е мая. Мы разстанемся прежде, чмъ разсвтъ 25-го мая застигнетъ столькихъ аргентинцевъ, собравшихся вмст и не могущихъ съ радостнымъ чувствомъ свободы привтствовать восходящее солнце.

‘Пятнадцатаго іюня мы опять соберемся въ этомъ же самомъ дом и въ тотъ же часъ.

‘Еще одно слово: пусть каждый изъ васъ употребитъ вс свои усилія и все вліяніе, чтобы удержать вашихъ друзой отъ эмиграціи. Если же они твердо ршились бжать, пусть обратятся ко мн: я отвчаю за безопасность ихъ предпріятія. Но ищите меня только для этой помощи, а во всякомъ другомъ случа бгите отъ меня, порицайте мое поведеніе въ присутствіи робкихъ и равнодушныхъ людей, не бойтесь бросать грязью въ мое имя: придетъ минута, когда я очищу его на святомъ жертвенник отечественной свободы. Довольны ли вы и питаете ли вы ко мн полное довріе’?

Молодые люди бросились къ Даніэлю, и теплыя объятія были отвтомъ каждаго изъ нихъ.

Затмъ отворялась дверь залы, потомъ были отворены ставни оконъ, выходившихъ на улицу, и минутъ черезъ десять изъ всего собранія молодыхъ патріотовъ оставались только Даніэль и Эдуардо, которые возвратились изъ залы въ ту комнату, гд происходило засданіе. Со шляпами на головахъ и коричневыми плащами на плечахъ молодые люди остановились возл стола и встртили здсь человка, находившагося въ смежной комнат и слышавшаго отъ слова до слова все совщаніе, такъ какъ дверь комнаты была нарочно для этого оставлена полуотворенною.

— Ну, что, сеньоръ?

— Что Даніэль?

— Довольны ли вы?

— Нтъ.

Эдуардо улыбнулся и началъ прохаживаться по комнат.

— Но къ какому же мннію вы пришли, сеньоръ? спросилъ Даніэль своего новаго собесдника.

— Что вс они вышли наэлектризованными святымъ патріотическимъ энтузіазмомъ, что вс они въ настоящую минуту способны на самое великое и геройское самоотверженіе, но что до 15 іюня и половины ихъ не будетъ въ Буэносъ-Айрос, а другая половина совершенно забудетъ объ ассоціаціи.

— Но въ такомъ случа, чтеніе остается длать, что длать, сеньоръ?! съ горечью произнесъ Даніэль, ударяя кулакомъ но столу и на одно мгновеніе забывая то уваженіе, какое онъ повидимому, питалъ къ этому человку, котораго открытое, благородное лицо обличало душевную силу и умственное превосходство.

— Что длать?.. Настаивать, неутомимо настаивать и оставить неоконченнымъ дло, которое довершатъ, быть можетъ, наши правнуки.

— Но Розасъ?.. проговорилъ Даніэль.

— Розасъ служитъ самымъ лучшимъ и правдивымъ выраженіемъ нашего соціальнаго механизма, и этотъ самый порядокъ поддерживаетъ его и враждуетъ съ нами.

— Однако же, если бы кто нибудь убилъ Розаса…

— Кто? спросилъ съ улыбкою собесдникъ Даніэля.

— Какой нибудь отважный патріотъ, сеньоръ.

— Нтъ, Даніэль, это мечта. Чтобы быть убійцею тирана, нужно имть одно изъ двухъ: или очень продажную душу, чтобы торговать своимъ кинжаломъ, а такіе люди не существуютъ въ сред нашей партіи,— или же слишкомъ ярый политическій фанатизмъ, котораго не существуетъ въ нашемъ вк.

— Такъ что же намъ длать, наконецъ?

— Работать, въ пот лица работать. Только дружная и честная работа людей, соединенныхъ не личными мелкими интересами, а добрыми общественными стремленіями и великими человческими цлями, можетъ открыть намъ выходъ изъ нашего настоящаго положенія. Даже одинъ человкъ, завербованный на служеніе свобод и цивилизаціи, представляетъ торжество, какъ бы маловажно оно ни было,— такъ ли я говорю, Бельграно?

— Совершенно справедливо, сеньоръ.

— Но мы достаточно уже поработали сегодня ночью. Идемъ отсюда, друзья мои, доблестные юноши. По крайней мр, небо не должно оставить безъ награды чистоту вашей совсти.

— Идемте, сеньоръ, сказали молодые люди, проходя въ залу за этимъ человкомъ, который, казалось, давно уже оказывалъ на нихъ сильное моральное вліяніе.

Онъ самъ предложилъ руку Эдуардо, съ трудомъ передвигавшему свою лвую ногу.

Врный Ферминъ сидлъ у воротъ дома, зорко присматриваясь, если кто нибудь приближался къ дому.

— Пріхалъ ли экипажъ? спросилъ его Даніэль.

— Онъ уже около получаса стоитъ на углу улицы.

Ночной сторожъ проплъ одинадцать часовъ.

По одному слову Даніэля, Ферминъ вошелъ внутрь дома и возвратился оттуда вмст съ слугою Эдуардо, занимавшимъ задній караулъ, посл чего новое лицо. Эдуардо и его слуга пошли на уголъ улицы, чтобы ссть въ экипажъ.

Оставшись возл дома одинъ съ своимъ слугою, Даніэль вошелъ во дворъ и слегка свиснулъ. Дрожащій, умоляющій, робкій голосъ отвчалъ съ верхней платформы дома.

— Я здсь. Позволишь ли сойти мн съ этой мрачной, ужасной, холодной высоты, мой возлюбленный и сердечно уважаемый Даніэль?..

— Да, слзайте, мой достойнйшій и возлюбленнйшій наставникъ, сказалъ Даніэль, подражая голосу и риторическому пафосу нашего добраго пріятеля донъ Кандидо Родригсца.

— Даніэль, ты повергаешь мою душу и тло…

— Идемте, идемте, сеньоръ, насъ ждутъ въ экипаж.

И таща за собой донъ Кандидо, Даніэль вышелъ изъ дома доньи Марселины, посл чего Ферминъ заперъ дверь, спрятавъ ключъ въ свой карманъ. Донъ Кандидо и Даніэль сли въ экипажъ, который, какъ только Ферминъ и Мануэль вскочили на запятки, изчезъ въ мрачной улиц Кочабамб. Четверть часа спустя, экипажъ высадилъ въ улиц Возстановителя, по ту сторону церкви Санъ-Хуана, человка, о которомъ мы говорили, и затмъ продолжалъ путь до дома Даніэли, куда вс остальные пріхали, около половины двнадцатаго ночи.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Надежды, надежды…

— На новую площадь,— сказалъ Даніэль своему кучеру-англичанину, который затмъ погналъ лошадей во всю рысь, направляясь къ указанному ему мсту, чтобы высадить донъ Кандидо, жившаго, какъ мы уже знаемъ, неподалеку отсюда. Затмъ молодые люди, къ сопровожденіи своихъ камердинеровъ, вошли въ домъ Даніеля.

Еще проходя по зал, Даніель уже разстегнулъ свою визитку, и развязалъ галстукъ, чтобы какъ можно скоре замнить свой будничный костюмъ бальнымъ. Для этого необыкновенно эластичнаго темперамента, всецло отдавшагося бурному, житейскому морю, не существовало ни одной досужей или лишней минуты, потому что вс он были посвящены дятельности ума и сердца.

— Послушай, однако, этакъ я за тобой не поспю, сказалъ Эдуардо, съ большимъ трудомъ переставлявшій ноги.

— Но обрати же вниманіе и ты, что скоро пробьетъ двнадцать часовъ, что въ это время Амалія и Флоренсія должны уже явиться на балъ, и что я также долженъ быть тамъ, чтобы охранять ихъ и способствовать нкоторымъ, чрезвычайно необходимымъ теперь знакомствамъ, отвчалъ Даніэль, входя въ свою спальню и раздваясь, тогда какъ Ферминъ, отгадывая его мысли, поставилъ передъ зеркаломъ дв зажженныя свчки и приготовилъ бальный костюмъ,

— Право, я теб завидую, Даніэль! сказалъ Эдуардо, бросаясь въ кресло и протягивая свою слабую больную ногу, въ тоже время онъ разстегнулъ свой сюртукъ, такъ какъ рана на его плеч разболлась нестерпимо.

— Что, что такое, мой милйшій Эдуардо?

— Я говорю, что природа создала тебя самымъ оригинальнымъ и въ тоже время самымъ счастливымъ смертнымъ.

— Ты не шутя такъ думаешь?

— Нисколько, поврь мн. Ты обладаешь необыкновенной способностью отршиться отъ ихъ прошлаго и жить настоящей минутой. Ты рискуешь жизнію, душей и тломъ предаешься политическимъ рчамъ, даешь направленіе событіямъ дня. Твой умъ высоко растетъ, воспламеняетъ, господствуетъ надъ современнымъ положеніемъ, и, дв минуты спустя, ты, первый боецъ мысли, провозвстникъ великихъ идей, переходишь съ непостижимою легкостью, даже съ ребяческою веселостью отъ самыхъ высокихъ задачъ жизни къ самой вульгарной ея обыденности. Знаешь, гд мы были, что длали,— и между тмъ въ эту минуту рисуешься передъ зеркаломъ, какъ самый втреный илъ нашихъ юныхъ франтовъ, помадишь свою голову съ такою рачительностью. какъ будто бы вся твоя спеціальность заключалась въ бальныхъ эфектахъ. Вотъ это-то, мой другъ, и называется счастливымъ характеромъ.

— Ну, что, хорошо ли будетъ вотъ этакъ? спросилъ Даніель, поворачиваясь и указывая на свой батистовый галстукъ, повязанный вокругъ шеи.

— Убирайся ты къ чорту, сказалъ Эдуардо, какъ бы разсердившись не на шутку за этотъ насмшливый отвтъ своего друга, высказанный съ самой комической серьозностью.

— Уйду и къ чорту, проговорилъ Даніэль, обращаясь къ зеркалу и продолжая свой бальный туалетъ.

— Ну, чтожъ, мой милйшій Эдуардо, продолжалъ онъ,— развивай дальше свои психологическія воззрнія, ты въ нихъ всегда считалъ себя сильнымъ. Однако, знаешь ли за твою настоящую тираду, я даже не ршусь сказать теб: ‘посредственно.’ Что же ты не отвчаешь?… Ну, изволь, я буду продолжать вмсто тебя.

И Даніэль, окончивъ одваться, услся возл своего пріятеля и закинулъ свою руку за спинку кресла.

— Послушай, дружокъ Эдуардо, мой характеръ объясняется самымъ простйшимъ и легчайшимъ способомъ, потому что онъ, этотъ характеръ-то, служитъ самымъ врнымъ выраженіемъ вчныхъ законовъ природы. Въ физическомъ мір, также какъ и въ нравственномъ, все непостоянно, измнчиво, временно: контрасты составляютъ красоту я гармонію созданнаго, и ни въ чемъ это безконечное разнообразіе вселенной такъ ясно не отражается, какъ въ человческой душ. Въ одинъ день, въ часъ, даже въ одну минуту, почтеннйшій Эдуардо, наше сердце, внутреннія движенія, тенденціи ума измняются, какъ цвта на поверхности опала. Когда голова занята серьезнымъ размышленіемъ, то перо, которымъ мы пишемъ, огонь камина, книги, лежащія на стол, дтскій смхъ, пролетвшее наскомое, словомъ, самое ничтожное обстоятельство, можетъ вызвать рядомъ съ великой мыслію — маленькую, которая, однако цпляется за умъ съ такою же силою, съ какою въ немъ возникаетъ и боле важное размышленіе. Среди нашего счастія вдругъ раздается бглая мысль, и счастье наше померкнетъ на одно мгновеніе, сердце болзненно сжимается посреди всхъ утхъ свтлаго существованія. Отъ самаго серьезнаго труда люди инстинктивно переходятъ къ удовольствіямъ или къ самымъ легкомысленнымъ развлеченіямъ. Человкъ достигаетъ высшей степени геніальности и душевной энергіи,— глядишь, какая нибудь смшная, вульгарная черта примшивается къ этой славной, плодотворной жизни. Есть, правда люди, боящіеся разоблачить внезапные скачки своего характера, но тогда они прикрываются маскою притворства, непроницаемаго для дюжинныхъ умовъ, но совершенно прозрачнаго для людей, умющихъ критически заглядывать въ душу. Эти актеры вчно накрахмаленные и важные въ выраженіи лица, словахъ и пріемахъ,— или люди лгутъ, или же имъ вншняя сдержанность проистекаетъ не изъ философской устойчивости души, а изъ недостаточной эластичности ума, длающей ихъ неспособными примниться къ разнымъ положеніямъ жизни, и оставляющей ихъ въ невыгодномъ свт въ обществ. Люди непритворяющіеся, поступаютъ по моему — безпрепятственно отдаются всмъ возможнымъ дйствующимъ на нихъ впечатлніямъ. И притомъ же, Эдуардо, я уроженецъ Буэносъ-Айреса, а вдь нашъ народный характеръ во всей Америк извстенъ своимъ непостоянствомъ и измнчивостью. Здсь люди отъ колыбели и до могилы живутъ въ какомъ-то полу-ребяческомъ состояніи, и если они добивались деспотизма, то только для того, чтобы имть удовольствіе измнить свобод. И ты самъ, Эдуардо, думаешь точно также. Однако, хочешь ли, чтобы я научилъ тебя однимъ взглядомъ проникать въ глубину человческаго сердца или отгадывать то, что въ немъ длается, по одному слову, произнесенному губами? хочешь ли, я неоспоримо докажу теб, что самые возвышенные умы могутъ переходить отъ важнйшихъ идей общественной жизни къ эгоистическимъ и индивидуальнымъ побужденіямъ?… Для этого мн достаточно сослаться на тебя самого.

— На меня, отозвался Эдуардо, взглянувъ на Даніэля.

— Да, на тебя, Эдуардо, на тебя самого. Тебя смутило не то, что я съ такою легкостью перехожу отъ трудныхъ, серьезныхъ политическихъ соображеній къ бальному туалету, нтъ, совсмъ не то: ты просто досадуешь на свою злую судьбу, не позволяющую теб сопровождать меня.

— Что ты, что ты, Даніэль, Богъ съ тобой!.

— Да ужь нечего тутъ отговариваться. Ты разсуждалъ, какъ философъ въ нашемъ собраніи, а дв минуты спустя весь погрузился въ воспоминаніе о возлюбленной своего сердца. Ты думалъ объ отечеств, а немного спустя, задумалъ объ Амаліи. Ты размышлялъ о завоеваніи свободы, теперь же занялся крпкой думой по части того, какъ бы овладть сердцемъ женщины. Ты оплакивалъ невжество и ослпленіе твоей родины, теперь чуть не плачешь, не видя хорошенькихъ глазокъ твоей милой. Что правда, то правда, Эдуардо. Вотъ это-то и есть человкъ, вотъ это-то и природа.

Эдуардо поникъ головою и провелъ рукою по своимъ волосамъ.

— И не думай, пожалуйста, дорогой мой, чтобы я хотлъ тебя упрекать въ этомъ отношеніи, продолжалъ Даніэль,— о, нисколько. Мн чрезвычайно пріятно, что ты полюбилъ мою кузину. Эта благородная, глубокопоэтическая и очаровательная женщина можетъ вполн оцнить твое сердце и твой характеръ. Она тебя любитъ, ну, чего же теб еще?

— Нтъ, Даніэль, это невозможно, она чувствуетъ ко мн только состраданіе.

— Говорятъ теб толкомъ, что она тебя любитъ. Твое собственное драматическое положеніе привлекло къ теб ея сердце.

— Неужели ты это думаешь, неужели ты ршишься повторить, что я любимъ Амаліей? спросилъ Эдуардо съ тревожной настойчивостью влюбленныхъ по уши молодыхъ людей, которымъ никогда не надостъ выслушивать отрадныя увренія въ ихъ сердечномъ благополучіи.

— Да, я это думаю, и мало ли, что я еще, думаю: напримръ, я думаю, что чрезъ годъ или даже и раньше, въ Буэносъ-Айрес счастливо заживутъ дв влюбленныя четы — Амалія и ты, Флоренсія и я.

— Да, Даніэль, я люблю ее, какъ еще никого не любилъ въ жизни. Теб извстна моя жизнь, ты знаешь, что сердце мое всегда было очень неподатливо на эффектныя любовныя шалости, какъ будто хотло сохранить всю свжесть и энергію чувства для избранной женщины, которая, какъ мн казалось, могла существовать только въ моемъ тревожномъ воображеніи. Но теперь, Даніэль, сердце мое нашло такую женщину, оно любитъ, ее со всмъ энтузіазмомъ первой истинной страсти. Обладать этой женщиной, жить неразлучно съ нею, прикрывать ее своею грудью отъ всей обыденной грязи, угадывать ея малйшія желанія вотъ въ чемъ и полагаю все счастье жизни, даже славу… Да, эта женщина могла бы возбудить во мн самыя возвышенныя стремленія, могла бы сдлать меня способнымъ на гигантскій умственный трудъ. Я бы искалъ славы, домогался бы самыхъ высокихъ цлей, чтобы часть блеска упала и на нее! и если бы я былъ божествомъ, я бы отдалъ ей самое лучезарное изъ моихъ свтилъ и…

— Хорошо, хорошо Эдуардо, прервалъ Даніэль, приглаживая волоса съ блднаго благороднаго лица своего друга,— ты сегодня особенно поэтически настроенъ, но въ твои двадцать семь лтъ, любовь безъ этой поэтической экзальтаціи сердца, не была бы истинной любовію.

— Я люблю ее, Даніэль, продолжалъ Эдуардо, почти не разслышавъ словъ своего друга,— люблю ее, и хочу быть ея мужемъ: мое сердце, жизнь, все, что я имю — принадлежитъ ей. Мы будемъ жить вдали отъ городскаго шума, будемъ жить всегда въ этомъ дом, гд и впервые ее увидлъ — неправда ли, Даніэль, что меня ожидаетъ это счастье, скажи мн?…

— Да, да, Эдуардо, но я скажу теб еще больше: скоро мы завоюемъ себ свободу, и вмст съ нею передъ нами откроется обширное поле для дятельности ума. Счастье мы будемъ искать въ нашемъ семейств, честной, полезной работы — въ отечеств. Мы вс заживемъ вмст. Выстроимъ себ въ Предмстье отличный домъ, и въ одной его половин поселишься ты съ Амаліей, а въ другой — я съ моей ненаглядной Флоренсіей, и когда намъ захочется, чтобы и другіе полюбовались нашимъ счастьемъ, то будемъ навщать другъ друга — ты меня, я тебя, разумется тотъ и другой съ своей супругой…

— Отличный, превосходный планъ, голубчикъ Даніэль! Мы сами будемъ воспитывать нашихъ дтей, неправда ли?— и навсегда изгладимъ изъ своей памяти эти мрачные дни нашей молодости, это ужасное время, когда намъ на каждомъ шагу угрожали кинжалы палачей нашего отечества и…

— Ну, вотъ видишь ли? Не правъ ли я быль… Мы были счастливы одно мгновеніе, воображеніе сулило намъ Богъ всть какія сладкія надежды, и ты самъ ни съ того, ни съ сего, подливаешь въ этотъ отрадный нектаръ горечь тяжелыхъ воспоминаній…. Однако намъ пора кончить нашу бесду, сказалъ Даніэль, вставая съ мста и глядя на часы,— вотъ ужъ двнадцать часовъ, мой милйшій Эдуардо.

— Ну, отправляйся съ Богомъ.

— Амалія не хочетъ оставаться на бал доле двухъ часовъ,

— Что жь ей тамъ длать, бдненькой?… Ахъ, послушай, вотъ еще что: не позволяй этимъ грязнымъ негодяямъ танцовать съ ней, чтобы они не отравили ее своимъ дыханіемъ,— понимаешь?

— Хорошо, а что дальше будетъ?

— Когда она будетъ выходить, подай ей руку и проводи ее до экипажа.

— А Флоренсію пусть беретъ первый встрчный?

— Но вдь у тебя дв руки…

— Ахъ, чортъ возьми, это правда,— ну-съ, еще что?

— Посл бала ты, конечно, проводишь Амалію домой?

— Не пустить же ее одну, какъ ты полагаешь?….

— Ну, такъ ровно въ два часа утра я буду ждать въ твоемъ экипаж возл дома госпожи Дюпаскье, гд мы съ тобой перемнимъ мста: ты пересядешь въ свой экипажъ, а я помщусь возл Амаліи, чтобы сопровождать ее въ Предмстье.

— Жалю очень, кабальеро, что вамъ сначала не угодно у меня отужинать.

— Послушай, Даніэль, вдь ужь девять часовъ я ее не вижу, помилосердуй! А завтра, цлый день мы проведемъ вмст у Амаліи. Ну что жь помиримся, Даніэль?…

— Съ однимъ условіемъ.

— Приказывай!

— Завтра, ты долженъ цлый день оставаться въ постели.

— Это еще что за выдумкаі Вдь и такъ я провалялся двадцать дней.

— Надобно, братецъ, нсколько уменьшить раздраженіе, произведенное въ твоихъ ранахъ сегодня. Чудакъ ты, право: вдь цлые десять часовъ ты пропрыгалъ на одной ножк, а въ такомъ вид влюбленный человкъ представляетъ изъ себя самую смшную фигуру, сказалъ Даніэль, улыбаясь.

— Да, да…. но это ничего не значитъ, возразилъ Эдуардъ, покраснвъ до ушей и изо всей мочи вытягивая свою лвую ногу.

— О, люди, люди! продекламировалъ Даніэль, испуская глубокій вздохъ.

— Убирайся ты къ чорту! сказалъ Эдуардо, разваливаясь въ кресл.

— Нтъ, я желаю отправиться на балъ и прежде всего постараюсь танцовать отъ твоего имени съ напримръ, съ доньей Маріей-Хозефой,— идетъ?

— Отстань, пожалуйста, надолъ ты мн, какъ…

— А, ну, такъ ангажирую Амалію… Одобряешь?

Эдуардо, протянулъ свою руку и съ силою пожимая руку своего друга, сказалъ.

— Для Амаліи.

Молодые люди разстались, Эдуардо остался мечтать въ своемъ кресл, а Даніэль слъ въ экипажъ, и лошади, выбивая своими подковами искры изъ мостовой улицы Побды, понеслись по направленію къ площади того же названія.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Тостъ Даніэля.

Даніэль вошелъ въ бальную залу въ двнадцать часовъ, какъ мы уже видли въ конц седьмой главы.

Флоренсія прогуливалась по заламъ, а Даніэль направился къ своей кузин, сидвшей возл злоязычной барыни, которая, казалось, знала наизусть біографію всхъ присутствовашихъ.

Даніэль прежде всего позаботился о томъ, чтобы представить свою родственницу Мануэл и хотя Амалія до того была отчасти предубждена противъ этой молодой двушки, тмъ не мене простодушный, искренній тонъ сеньориты Мануэлы Розасъ не могъ не найти симпатическаго отголоска въ добромъ и благородномъ сердц хорошенькой вдовушки.

Съ другой стороны, красота Амаліи, ея кроткій, задушевный голосъ и совершенно непринужденный приличный тонъ легко расположили Мануэлу въ пользу кузины Даніэля, умвшаго пріобрсть благосклонность всхъ, окружавшихъ Розаса, причемъ въ глазахъ дамъ онъ прикидывался влюбленнымъ салоннымъ втренникомъ — очень интересною личностью для прекраснаго пола,— а въ глазахъ мужчинъ казался юношею, подающимъ блистательныя надежды для будущей его службы святому длу федераціи

Мануэла отрекомендовала Амалію донь Августин, которая, какъ страстная послдовательница модъ, не замедлила засыпать ее распросами по части нарядовъ, лентъ, блондъ, кружевъ.

Амалія была приведена въ смущеніе этой дтской беззаботностью хорошенькой генеральши и по временамъ спрашивала Даніэля глазами, что ей подумать о молодой дам, разговаривавшей съ нею. Но Августина вовсе не замчала этихъ взглядовъ и внимательно разсматривала даже швы на плать Амаліи.

Но вотъ къ Мануэл подошелъ съ поклономъ капитанъ Маса, бывшій, казалось, ея кавалеромъ въ этотъ вечерь. Онъ пригласилъ ее пожаловать къ столу, и сцена внезапно перемнилась.

Какъ только Мануэла поднялась съ мста, танцы остановились, словно по волшебному мановенію.

федеральныя дамы поспшили въ перегонку сопровождать блестящее свтило федераціи 1810 года. Всякая изъ нихъ старалась протиснуться къ ней поближе, чтобы за столомъ занять мсто рядомъ съ нею.

Напротивъ, дамы унитаріевъ или оставались неподвижно на своихъ мстахъ, или старались идти какъ можно дальше отъ другихъ, мнлясь между собой краснорчивыми и значительными взглядами.

Въ то самое мгновеніе, когда поднялись Мануэла и Августина, Даніэль подозвалъ къ себ знакомъ одного изъ своихъ пріятелей и сказалъ ему нсколько словъ на ухо, посл чего этотъ юный пріятель предложилъ руку Амаліи, тогда какъ Даніэль повелъ свою Флоренсію.

— Поздравляю васъ, сказала на ухо Амаліи сеньора N, когда вс отправились чрезъ залу и галереи въ столовую.

Амалія отвчала улыбкой.

— Я понимаю эту улыбку. Мы съ вами одного мннія. Но тутъ есть довольно серьезное обстоятельство.

— Серьезное? сказала Амалія, останавливаясь и почувствовавъ въ своемъ сильно забившемся сердц если не страхъ, то безпокойство.

— Да, очень серьезное. Мариньо нисколько не обезкураженъ вашимъ отказомъ танцевать съ нимъ…

— Этотъ господинъ съ глазами…

— Да, этотъ господинъ съ скверными глазами.

— Ну, что же?

— Да то, что онъ везд слдитъ за вами, не сводитъ съ васъ глазъ и даже сказалъ одному своему пріятелю, что вы будете во чтобы то ни стало принадлежать ему или…

— Съ чмъ его и поздравляю, сеньора, однако пойдемте ужинать, сказала Амалія, опять подавая руку своему кавалеру.

— Нтъ, нтъ, вы съ этимъ не шутите, проговорила сеньора N,— вы еще не знаете, что это за человкъ…

— Этотъ человкъ! Этотъ человкъ…. сумасшедшій! отвчала Амалія, поклонившись сеньор N съ граціозной улыбкой.

Наконецъ, вс услись за столомъ. Флоренсія и Амалія сидли рядомъ, а Даніэль помстился позади ихъ. Мануэла заняла мсто на одномъ конц стола, имя у себя по лвую руку сеньора министра государственныхъ имуществъ — донъ-Мануэля Инсіарте, а по правую — резидента ея британскаго величества кавалера Мандевилля, который не задолго предъ тмъ разстался съ его высокопревосходительствомъ сеньоромъ губернаторомъ, на дипломатическомъ обд, который былъ данъ англійскимъ резидентомъ по случаю тезоименитства ея величества королевы Викторіи, другой сановитый гость господина Мандевилля, сеньоръ министръ Арана также долженъ былъ отправиться къ себ домой, вслдствіе приключившагося съ нимъ разстройства желудка посл обда у слишкомъ хлбосольнаго резидента.

Противъ Мануэлы, на другомъ конц стола, сидлъ генералъ Мансилья.

Молчаніе, едва прерываемое стукомъ фарфоровой посуды, сообщало всей сцен какой-то мрачный, холодный характеръ. Это былъ — ни дать ни взять — ночной пиръ покойниковъ. Нужно было видть, съ какими постными ужимками супруги доблестныхъ защитниковъ святой федераціи подносили ко рту каждый кусочекъ! Вилка, словно пугаясь своей дерзости, тихонько-тихонько поднималась съ тарелки, кусочекъ птичьяго крылышка или пирожнаго подносился ко рту съ такою цломудренною осторожностью, съ какою жеманная барышня подноситъ къ своему носу нжный цвточекъ,— трепетные губки подхватывали деликатно кусочекъ, но не прежде того, какъ осторожные глаза, убдились, что никто не видитъ этого смертнаго грха: сть то, что подано на столъ именно для этой цли…

Витязи федераціи отъ души проклинали весь этотъ церемоніалъ, съ которымъ враждовали ихъ объемистые желудки. Полковникъ Соломонъ отъ досады потлъ, полковникъ Санте-Колома крутилъ усы, полковникъ Креспо кашлялъ.

Генералъ Мансилья, понимавшій лучше всякою другого всю комическую неловкость этого молчанія и этой мщанской натянутости, вдругъ поднялся съ мста среди своихъ федеральныхъ друзей и напыщенно-оффиціальнымъ тономъ провозгласилъ:

— Бомба, сеньоры! {Выраженіе, употребляющееся для того, чтобы предупредить общество о предложеніи тоста.}.

Дамы и кавалеры поднялись на ноги.

— Пью за здоровье первого человка нашего времени.— продолжалъ Мансилья,— который навсегда сокрушитъ орду дикихъ унитаріевъ и заставитъ Францію просить помилованія у правительства аргентинской федераціи,— за здоровье доблестнаго героя степей, свтлйшаго Возтановителя-Законовъ бригадира донъ-Хуано-Мануэля Розаса и также за здоровье его достойной дочери, родившейся для славы и чести Америки!

Слова генерала Мансильи произвели яростный взрывъ федеральнаго энтузіазма, молчаніе уступило мсто бурнымъ восторгамъ, изчезла чопорная жеманность, изчезла мщанская чинность гостей,

— Бомба, сеньоры, гаркнулъ депутатъ Гарригосъ, вскакивая на ноги съ бокаломъ въ рук, — выпьемъ, продолжалъ онъ, за здоровье нашего американскаго героя, доказавшаго, что мы нисколько не нуждаемся въ гнилой Европ, какъ нсколько дней тому назадъ довольно удачно выразился въ палат депутатовъ добрый федералъ Анчорена. Пусть Европа научится понимать насъ. Выпьемъ также за драгоцнное здоровье его достойнйшей дщери — второй героини конфедераціи, сеньориты доньи Мануэлиты Розасъ-и-Эскурра!

Если тостъ генералъ Мансильи вызвалъ живйшій федеральный энтузіазмъ, то слова депутата Гарригоса расшевелили дикое изуврство этихъ витязей. Вс бокалы были осушены до дна, даже въ бокал кавалера Мандевилля не оставалось ни капли вина посл такого лестнаго привтствія европейскимъ народамъ.

— Бомба, сеньоры! сказалъ президентъ народнаго общества, замтивъ знаки, которые ему подавалъ его совтникъ, Даніэль Бельо, стоявшій противъ него, за стульями Флоренсіи и Амаліи.

— Дай Богъ, провозгласилъ Соломонъ,— чтобы нашъ доблестный Возстановитель Законовъ, жилъ…. гмъ, жилъ всю жизнь, чтобъ федерація никогда не умирала…. и Америка также… и чтобъ… и чтобъ… ну, однимъ словомъ, сеньоры, да здравствуетъ свтлйшій Возстановитель Законовъ, его достойная дочь, которой рожденіе мы сегодня празднуемъ, и смерть всмъ заморскимъ негодяямъ и басурманамъ!

Вс съ федеральнымъ посторгомъ одобрили импровизацію этого достойнаго столпа, свточа федераціи. Даже британскій резидентъ и сардинскій консулъ удивлялись огненной сил этого спича и залпомъ выпили пнистое шампанское изъ своихъ бокаловъ.

Только одна особа никакъ не могла понять происходившаго вокругъ нея или — выражаясь точне — никакимъ образомъ не постигала, чтобы гд нибудь въ подлунной могло происходить то, что теперь совершалось передъ ея глазами. То была Амалія.

Въ сильномъ замшательств, Амалія бросала на Даніэля тревожные взгляды,— т выразительные взгляды, которые такъ легко понимать и которые съ выраженіемъ нмаго негодованія спрашивали его: ‘гд я? что это за люди? неужели это Буэносъ-Айресъ — просвщенная столица аргентинской республики?’ На все это Даніэль отвчалъ также глазами и игрою своей умной физіономіи: ‘посл будемъ говорить.’

Нсколько разъ Амалія поворачивалась и къ Флоренсіи, но находя на ея лиц ничего другого, кром самой лукавой ироніи, которая, однако, не давала никакого удовлетворительнаго отвта на вопросы Амаліи.

Ни та, ни другая изъ молодыхъ подругъ не отвдала еще ни одной капли вина.

Даніэль, зорко наблюдавшій за всмъ происходившимъ, длавшій знаки и Соломону, и Санта-Колома, одобрявшій веселыми глазами Гарригоса, посылавшій Мануэл улыбку, Августин — цвтокъ, сестр ея Мерседесъ — конфетку, этотъ проницательный Даніэль налилъ теперь вино въ бокалы Амаліи и своей милой Флоренсіи и, наклонившись къ нимъ между двумя стульями, шепнулъ тихонько:

— Надо пить.

— Я? спросила Амалія съ такимъ высокомріемъ и съ такимъ достоинствомъ и раздраженіемъ въ голос, что въ эту минуту ее смло можно было бы назвать оскорбленною царицей.

Даніэль ничего не отвчалъ,

Флоренсіи взяла этотъ трулъ на себя.

— Да, вы, сеньора, вы будете пить,— чокнемтесь со мною! сказала Флоренсія. Только въ то время, когда эти сеньоры станутъ пить за что имъ угодно, мы съ вами потихоньку выпьемъ за побду нашихъ друзей… Однако… однако… посмотрите, Амалія, сеньорита Мануэла длаетъ вамъ знакъ!

Дйствительно Мануэла граціозно привтствовала Амалію своимъ бокаломъ, и хорошенькая тукуманка поспшила отвчать съ тою же любезною граціей.

— Сеньора! возгласилъ редакторъ Мариньо, по временамъ искоса поглядывавшій на Амалію,— пью за здоровье нашего великаго героя Америки, за здоровье его безсмертной дочери,— смерть всмъ дикимъ унитаріямъ, иноземнымъ и туземнымъ!… И за здоровье красавицъ аргентинской республики!… Мариньо опять украдкою взглянулъ на Амалію. Теперь ужь нужно было кричать во все горло, чтобы слова могли быть слышны. Генералы Родопъ и Пинедо съ трудомъ могли произнести свои тосты. Полковникъ Креспо долженъ былъ взлсть на стулъ, чтобы привлечь вниманіе общества къ своимъ словамъ. Но полковникъ Соломонъ унялъ шумъ своимъ зычнымъ голосомъ и сказалъ:

— Сеньоры! Достопочтенная сестра его высокопревосходительства, нашего отца, сеньора донья Мерседесъ проситъ на короткое время пріостановить изъявленія федеральнаго энтузіазма, такъ какъ она желаетъ прочесть сочиненное ею стихотвореніе.

Эта старшая сестра хорошенькой Августины была женщина рослая, дородная, съ отвислымъ подбородкомъ и краснымъ, какъ свекла, лицомъ,— и словомъ, по наружности ничто не обличало въ ней музу, утолявшую свою жажду чистыми кастильскими струями, скоре можно было думать, что она угостилась нсколькими стаканами крпкаго пунша.

Въ столовой все стихло. Вс взгляды обратились къ вдохновенной федеральной Сафо, передавшей, по обыкновенію, сложенный листъ бумаги своему мужу, стоявшему за ея спиной,— доктору медицины и хирургіи Ривер.

Супругъ не ршался взять въ руки таинственный плодъ вдохновенія, вслдствіе чего между этими двумя, поразительно разномастными супругами произошла шепотомъ перебранка, которая, однако, казалась яростной, свирпой, отчаянною, какъ сказалъ бы сеньоръ данъ Кандидо Родригоцъ.

Наконецъ, несчастная бумага попала въ руки слуги, который, но порученію автора, передалъ ее генералу Мансиль.

Генералъ развернулъ бумагу, прочелъ ее сначала про себя, потомъ съ неподрожаемымъ комизмомъ, свойственнымъ его дконасмшливому характеру, сталъ въ театральную позу и самымъ патетическимъ голосомъ прочелъ слдующее:

Сонетъ.

‘Ужь солнце блещетъ въ вышин,

Но среди утреннихъ всхъ арій

Гласъ слышенъ грозный: смерть теб,

Несчастный, дикій унитарій!

Дрожитъ весь свтъ, грохочетъ громъ,

Земля мрачна, ужасна стала,

Но во всемъ ужас своемъ,

Не устрашить ей федерала!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кто сметъ намъ писать законы?!..

Нтъ, наши недруги въ гробахъ

Поднимутъ вой, поднимутъ стоны,

Чуть лишь блеснетъ клинокъ кинжала’

Въ рукахъ героя федерала!!…’

Мерседесъ Розасъ —де-Ривера.

Чтеніе этихъ стиховъ произвело на присутствующихъ довольно странное впечатлніе, почти небывалое на банкетахъ: на всхъ напало какое-то повальное трясеніе, одни, какъ Соломонъ и его свита, Гарригосъ и его сподвижникъ, тряслись отъ восторга, другіе, какъ Маноилья, Торресъ и другіе тряслись, удерживаясь отъ душившаго ихъ смха.

Для федеральныхъ дамъ эти вирши были образцовымъ произведеніемъ лирики, но вс дамы унитаріевъ въ эту минуту имли несчастье закашляться, что заставило ихъ закрыть лица платками.

Затмъ тосты послдовали своимъ порядкомъ, вс они были одинаковы по содержанію и выражались почти въ одной и той же форм.

Господа Мандевилль и Пиколе-де Гермилльонъ — сардинскій консулъ — каждый въ свою очередь выпили за драгоцнное здоровье его высокопревосходительства сеньора губернатора и его молоденькой дочери. И такъ какъ въ подлунной всему положенъ предлъ, его же не прейдешь, то и торжественному ужину 21 мая 1810 года также суждено было окончиться.

Дамы опять возвратились въ танцевальныя залы, и въ то время, какъ музыка дйствовала раздражительно на ноги молодежи, въ то время какъ Амалія, Флоренсія, Августина, Мануэла и другія аргентинскія красавицы порхали въ французской кадрили,— герои-федералы, какъ ихъ называла донья Мерседесъ Розасъ-де-Ривера въ своихъ безсмертныхъ виршахъ, продолжали весело шумть въ зал, провозглашая восторженные тосты за преуспянье святого дла федераціи.

Теперь-то энтузіазмъ поднялся на девяносто градусовъ, потому что страсти людей извстнаго разбора проявляются съ самой сильной энергіей за чарой вина, при шум трескучихъ тостовъ и при чоканьи бокаловъ.

И въ эту самую минуту, все доблестное общество проникнулось одной господствующей идеей, которую одинъ изъ присутствовавшихъ поспшилъ выразить въ простйшей и наиболе рзкой форм, для того чтобы какъ можно отчетливе начертать ее въ умахъ всхъ: этотъ угадавшій и рзко выразившій роковую идею былъ… Даніэль.

Проводивъ Амалію и Флоренсію въ залу и оставивъ ихъ тамъ танцовать съ двумя своими друзьями, молодой человкъ возвратился въ столовую и съ спокойнымъ, мы могли бы даже сказать — ужаснымъ лицомъ сталъ на конц стола между генераломъ Мансилльси и полковникомъ Соломономъ. Поднявъ свой стаканъ, Даніэль сказалъ твердымъ голосомъ:

— Сеньоры, пью за здоровье первого доброю федерала, который покроетъ себя неувядаемою славою, обагривъ свой кинжалъ въ крови рабовъ Луи-Филиппа, живущихъ между нами, потому что одни изъ нихъ — шпіоны, другіе — предатели и вс дикіе унитаріи. Поврьте мн, сеньоры, что они выжидаютъ только удобной минуты, чтобы сдлать жертвами своей непримиримой прости всхъ доблестныхъ защитниковъ героя Америки, нашего достославнаго Возстановителя-Законовъ!’

Никто другой не ршился высказать съ такою ясностью и беззастнчивостью то чувство, которое одушевляло теперь большинство пирующихъ федераловъ. И какъ обыкновенно бываетъ въ томъ случа, когда кто нибудь угадываетъ и въ удобной форм высказываетъ мысль большинства, которое само боится высказаться откровенно,— эти слова вызвали всеобщее изумленіе, но въ ту же минуту громъ рукоплесканій билъ отвтомъ на гостъ молодого человка, изрекавшаго кровавое проклятіе на людей виновныхъ передъ трибуналомъ святой федераціи только въ томъ, что люди эти были гражданами Франціи, которой правительство было не въ ладахъ съ доблестнымъ героемъ той эпохи дикихъ смятеній и крокакого вандализма…

Самъ генералъ Мансиллья ни мало не подозрвалъ никакой задней мысли въ этомъ заздравномъ возглас молодого человка, и втайн удивлялся чудовищной экзальтаціи этой головы, которую доктрины времени успли помутить и парализовать такъ сильно и такъ рано.

Силы небесныя! Даніэль возбуждалъ дикія страсти изверговъ!.. Да, онъ, дйствительно, чувствовалъ въ глубин души, что отдалъ бы нсколько лучшихъ лтъ своей жизни, если бы хотя одинъ изъ этихъ невинныхъ иностранцевъ, проживавшихъ въ Буэносъ-Айрес, сдлался жертвою позорнаго убійства… А вдь мы сказали, что Даніэль былъ чистая, глубоко-нравственная личность, представитель европейскихъ идей въ своемъ отечеств. И мы сказали правду. Онъ желалъ, чтобы эти немногія капли крови побудили Францію, всю Европу нанести смертельный ударъ могущественному тирану федераціи и этимъ не допустили его обагрить кровью цлую націю: это было примненіе того ужаснаго, но неопровержимаго нравственнаго закона, по которому надобно жертвовать немногими для сохраненія всхъ, изъ двухъ золъ выбирать меньшее. Этотъ молодой человкъ, всми своими помыслами стремившійся къ освобожденію отечества и къ возстановленію въ немъ попраннаго человческаго достоинства,— этотъ молодой политическій дятель домогался только того, чтобы индивидуальные интересы были принесены въ жертву длу общественнаго спасенія, и онъ домогался этого, рискуя честью своего имени, быть можетъ, всею будущностью, возбуждая къ себ ненависть и презрніе честныхъ людей и сочувствіе негодяевъ — самую тяжелую кару для нравственно щекотливой совсти!

И какъ человкъ, исполнившій великій, но тягостный долгъ, Даніэль вышелъ изъ столовой съ спокойнымъ и грустнымъ выраженіемъ въ лиц. Въ танцовальной зал онъ подошелъ къ своей кузин и шепнулъ ей:

— хать пора.

Амалія не могла не замтить нкоторой перемны въ наружности Даніэля и спросила его, что это значитъ.

— Нечего, отвчалъ молодой человкъ, я только что поставилъ на карту мое имя для спасенія моей родины.

— демъ, демъ, Флоренсія, продолжалъ Даніэль, обращаясь къ своей невст, подошедшей въ эту минуту къ Амаліи.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Посл бала.

Въ то время какъ Даніэль находился за столомъ, сеньора донья Августина Розасъ-де-Мансплльл опять принялась усердно освдомляться у Амаліи о нарядахъ, платьяхъ и другихъ подобныхъ матеріяхъ. При разставаніи, хорошенькая генеральша общала часто навщать свою новую подругу какъ она ее называла, и выразила надежду, что сеньорита Дюпаскье захочетъ сопровождать ее.

Мануэла Розасъ не засыпала распросами и не общала визитовъ, но выразила Амаліи свое сердечное расположеніе и пожелала, чтобы представился случай къ ихъ взаимному сближенію.

Спустя нсколько минутъ посл того, какъ Амалія, Флоренсія и Даніэль вышли изъ бальной залы, возл дома госпожи Дюпаскье, въ улиц Реконкиста остановился экипажъ.

Высадивъ Флоренсію въ немногихъ шагахъ отъ двери дома, этотъ экипажъ остановился возл другой кареты въ той же улиц Реконкиста. Изъ кареты вышелъ Эдуардо Бельграно, и въ это же самое время Даніэль выпрыгнулъ изъ экипажа Амаліи. Молодые люди обмнялись нсколькими словами, посл чего Даніэль слъ въ свой экипажъ, въ которомъ его поджидалъ Эдуардо, помстившійся теперь въ другомъ экипаж, рядомъ съ прелестною Амаліей.

На козлахъ этого послдняго экипажа сидлъ старый Педро, лакеемъ былъ слуга Бельграно. Лошади понеслись бодрой рысью по мостовой улицы Реконкиста по направленію къ Предмстью. Въ то время, когда экипажъ медленно спускался по отлогости оврага, названнаго по имени храбраго адмирала, стоявшаго во глав морской экспедиціи республики противъ бразильской имперіи,— такъ какъ возл этого оврага находился домъ адмирала,— Амалія сообщала Эдуардо вс обстоятельства бала, вс эти непостижимыя для нея сцены, которыми она должна была любоваться битыхъ два часа сряду, и видя въ первый разъ въ жизни передъ собою подобныхъ субъектовъ, къ которымъ она, по своему воспитанію и привычкамъ, не могла питать ничего, кром глубокой антипатіи.

Въ этомъ заключался разговоръ между Амаліей и ея влюбленнымъ спутникомъ, экипажъ приближался уже къ часовн св. Люціи, откуда нужно было повернуть въ Большую улицу. Вдругъ, на перекрестк двухъ дорогъ, къ экипажу подскакали три всадника, которые во весь галопъ пронеслись внизъ по отлогости, спша догнать узжавшую дале карету.

Намреніе этихъ наздниковъ не было нисколько замаскировано: двое изъ нихъ, хавшіе рядомъ съ лошадьми экипажа, повернули своихъ коней съ такою быстротою и внезапностью, что старикъ Педро едва усплъ притянуть къ себ возжи.

Третій изъ всадниковъ подъхалъ къ дверцамъ экипажа и самымъ нжнымъ, хотя нсколько дрожащимъ отъ быстраго галопа голосомъ проговорилъ:

— Сеньора, мы мирные граждане. Я знаю, что вы дете въ сопровожденіи сеньора Бельо, однако въ такое позднее время дороги небезопасны въ этой глухой мстности, и я поспшилъ вскачь за вашимъ экипажемъ, чтобы имть честь конвоировать васъ домой.

Экипажъ остановился.

Старый Педро, насколько было возможно, перегнулся черезъ козлы, внимательно присматриваясь къ голов одного изъ всадниковъ, находившихся возл кареты, чтобы угостить его твердымъ свинцовымъ оршкомъ, которымъ былъ заряженъ его кавалерійскій пистолетъ, уже игравшій двадцать лтъ тому назадъ блистательную роль не въ одной кровавой передряг.

Слуга Эдуардо схватилъ толстую палку, которую онъ еще прежде положилъ между экипажными ремнями, и приготовился отважно броситься на первого врага, который подвернется ему подъ руку.

У Эдуардо не было никакого другого оружія, кром небольшого кинжала вдланнаго въ палку, которая служила костылемъ раненому молодому человку.

Говорившій всадникъ былъ завернутъ въ широкій пончо (плащъ), и лицо его было совершенно заслонено отъ свта экинажныхъ Фонарей.

Ни Амалія, ни Эдуардо не знали этого голоса. Но вс женщины обладаютъ способностью инстинктивно угадывать,— способностью, которая позволяетъ имъ между множествомъ людей узнавать того, кто особенно заинтересованъ ихъ красотою. Въ самыхъ затруднительныхъ и необъяснимыхъ обстоятельствахъ жизни женщина сразу съуметъ отгадать, относится ли извстное приключеніе къ ней лично и кто настоящій виновникъ того или другаго положеніи, котораго причины для другихъ остаются неразгаданными.

Не усплъ еще незнакомецъ договорить своего послдняго слова, какъ Амалія, наклонясь къ Эдуардо, шепнула:

— Это Мариньо.

— Мариньо! съ удивленіемъ проговорилъ Эдуардо.

— Да, Мариньо… сумасшедшій.

— Нтъ, онъ не сумасшедшій, а отъявленный негодяй.— Сеньоръ, громко продолжалъ Эдуардо,— эта дама не нуждается въ другихъ проводникахъ, и потому покорнйше прошу васъ хать обратно и приказать тоже самое вашимъ спутникамъ, остановившимъ своихъ лошадей.

— Я не къ вамъ обращался, сеньоръ Бельо.

— Здсь нтъ никакого сеньора Бельо, но здсь къ вашимъ услугамъ сеньоръ…

— Замолчите, Бога ради! съ испугомъ проговорила Амалія и затмъ, обратившись къ Мариньо, она сказала:

— Благодарю васъ за вниманіе, сеньоръ, но вмст повторяю слова этого кабальеро и убдительнйше прошу васъ не безпокоиться провожать насъ.

— О, это ужь черезчуръ! Я покорнйше прошу, вы убдительнйше просите — къ чему это! сказалъ Эдуардо, высовывая руку черезъ окошко, чтобы отворить дверцы, но Амалія схватила его за руку и, напрягая вс свои усилія, усадила на мсто.

— Мн кажется, что этотъ сеньоръ не знаетъ приличнаго обращенія съ порядочными людьми, замтилъ Мариньо.

— Люди, останавливающіе въ полночь экипажи на дорогахъ, но моему, не порядочные люди, а разбойники… Ступай, Педро! крикнулъ Эдуардо такимъ металлическимъ и сильнымъ голосомъ, что всадники, находившіеся по бокамъ лошадей, не смли остановить экипажа, не получивъ на то вторичнаго приказанія своего начальника. Педро ударилъ но лошадямъ и былъ наготов встртить пулей каждаго, кому бы еще захотлось задерживать экипажъ его госпожи.

— Обратите вниманіе, сеньора, что я никого не хотлъ обидть, сказалъ Мариньо,— и однако самъ подвергся такой обид, которую подобный мн человкъ не легко забываетъ.

Съ этими словами Мариньо повернулъ коня и похалъ обратно въ городъ ложбиною Балькарсе, пять минутъ спустя Амалія, подъ руку съ Эдуардо, входила въ свою залу, нсколько блдная и разстроенная недавней сценой.

Но еще черезъ нсколько минутъ Амалія уже говорила Эдуардо:

— Да, я счастлива… и отчего мн не признаться въ своемъ счастьи!

Губы молодой женщины приняли первый горячій, но чистый поцлуй любви…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Совщанія въ Монтевидео.

Просимъ читателя перенестись съ нами на сверный берегъ Лаплаты, куда на нсколько часовъ отправляется одно изъ главныхъ дйствующихъ лицъ въ нашемъ разсказ.

Это было въ послднихъ числахъ іюля мсяца.

Ночное небо надъ Лаплатою горло безчисленными звздами, и луна, словно крупная жемчужина между брилльянтами, освщала своимъ кроткимъ, серебрянымъ блескомъ тревожныя волны исполинской рки, зыблемой сильными порывами степного втра (pampero). Въ тсномъ порт урагвайской столицы колыхались двсти судовъ, точно густой лсъ пальмъ, качаемыхъ осеннимъ втромъ.

На дальнемъ горизонт виднлось что-то похожее на тхъ морскихъ голубокъ, которыя, будучи занесены на эти обширныя воды съ береговъ Патагоніи, кружатся надъ моремъ, задваютъ за него крыльями, наклоняются то въ ту, то въ другую сторону между этими водяными горами, до тхъ поръ, пока но встртятъ какой нибудь мачты или скалистаго утеса.

То была легкая барка, рзво приближавшаяся къ рейду и отважно скользившая по волнамъ грозной рки, которая когда свободно разбушуется, длается такою же дикою и злобною, какъ самое бурное море. Съ военныхъ судовъ скоро было замчено, что этотъ юркій корабликъ направлялся изъ Буэносъ-Айреса и принадлежалъ къ числу тхъ судовъ, которыя въ эпоху французской блокады ежедневно занимались перевозкою контрабанды.

Въ этой утлой барк находились только четыре человка. Двое изъ нихъ сидли по средин и приготовились убрать парусъ, заставлявшій судно быстро разскать волны. Изъ двухъ остальныхъ, одинъ, въ толстой суконной куртк и клеенчатой шляп на голов, находился у руля, другой, завернувшись въ непромокаемый плащъ и надвинувъ на лицо большую суконную шапку, перегнулся чрезъ бортъ. Первый безостановочно водилъ глазами отъ паруса къ вод и отъ воды къ парусу, другой неподвижно глядлъ на одну точку: уже съ полчаса онъ смотрлъ въ сторону города, осеребреннаго сіяніемъ луны и раскинутаго вдали амфитеатромъ.

Городъ представлялъ, дйствительно, великолпную панораму, но не красивое мстоположеніе привлекало вниманіе наблюдательнаго пассажира, въ 1840 году видъ города Монтевидео возбуждалъ въ сердц каждаго аргентинца воспоминаніе о томъ разительномъ контраст, какой представлялъ этотъ городъ — убжище свободы и прогресса — съ злополучнымъ Буэносъ-Апресомъ. Завидвъ зданія Монтевидео, всякій аргентинскій патріотъ припоминалъ себ еще живе, что здсь, въ теченіи одинадцати лтъ, аргентинская эмиграція находила себ радушный пріютъ, что здсь были сосредоточены вс благороднйшія надежды защитниковъ аргентинской свободы, которые устроили въ стнахъ Монтевидео главный обширный очагъ оппозиціи противъ Розаса. Въ этомъ благодатномъ Монтевидео, благодаря разумному правительству, благодаря просвщенной политик самоуправленія, населеніе утроилось въ теченіи немногихъ лтъ, широко развился торговый и индустріальный духъ и соединились вс условія для ниспроверженія сосдней диктаторской тиранніи.

Но человческое воображеніе всегда любитъ придавать слишкомъ грандіозное значеніе явленіямъ и людямъ, представляющимся издалека, и, безъ сомннія, дйствительные историческіе факты были нарисованы уже черезъ чуръ гиперболически фантазіей нашего пассажира, глядвшаго на городъ съ борта утлой барки.

— ‘Они окрпли, потому что считали священнымъ принципы ассоціаціи, разсуждалъ онъ самъ съ собою,— въ этомъ новомъ Тир у человка не спрашиваютъ, откуда онъ явился, а только спрашиваютъ, что онъ знаетъ и на что способенъ. Изъ какой бы страны земного шара сюда не зашелъ человкъ, здшнія учрежденія ему покровительствуютъ, соціальныя условія ставятъ его въ независимое положеніе,— и вотъ почему эти люди сдлались такими сильными и богатыми. Аргентинская диктатура угрожаетъ ихъ спокойствію, ихъ свобод, ихъ промышленному благосостоянію,— и вотъ вс они дружно соединились противъ общей опасности, и они непремнно ниспровергнутъ этого гиганта, слпленнаго изъ грязи и крови нашими прежними раздорами’. При этомъ раздумьи живые глаза молодаго человка, котораго умное лицо было освщено матовымъ отблескомъ мсяца, казалось, хотли проникнуть сквозь стны города, находившагося уже недалеко, чтобы по виду этихъ людей убдиться въ блестящихъ качествахъ, которыя имъ приписывало въ эту минуту его воображеніе, витавшее, разумется далеко отъ печальной дйствительности.

— Какъ вы полагаете, Дугласъ, далеко ли будетъ до рейда? спросилъ молодой пассажиръ, посматривая на свои часы, показывавшіе половину десятого вечера.

— Нтъ, ужь теперь близко, сеньоръ донъ-Даніэль, отозвался съ замтнымъ англійскимъ акцентомъ человкъ, къ которому былъ обращенъ этотъ вопросъ,— мы скоро причалимъ немножко поправо отъ этого укрпленія.

— А что это за укрпленіе?

— Фортъ Санъ-Хозе.

— Разв вблизи есть гавань?

— Нтъ, сеньоръ, тутъ есть только небольшая пристань, называемая Bano de los Padres, куда причаливаютъ шлюпки военныхъ судовъ, здсь и мы можемъ пристать совершенно удобно, такъ какъ вода стоитъ высоко.

Пять минутъ спустя Даніилъ Бельо исходилъ по каменнымъ ступенькамъ пристани и, встряхнувъ свой плащъ, обрызганный водою, слдовалъ за мистеромъ Дугласомъ, который, отдавъ нужныя приказанія своимъ подчиненнымъ, сказалъ Даніэлю:

— Вотъ въ этомъ дом, сеньоръ.

— Хорошо, вы подождите меня въ трактир,— какъ, бишь, онъ называется?

— Трактиръ ‘Пароходства.’

— Ну, такъ вотъ тамъ наймите для меня комнату, можетъ быть, намъ придется здсь и переночевать.

— Какъ же вы пойдете одни? Вдь улицы вамъ незнакомы…

— Меня отсюда проводятъ.

— Не прикажете ли мн сначала спросить, дома ли та особа, которую вы желаете видть?

— Нтъ надобности, если ее нтъ дома, я подожду. Вы можете себ идти.

Мистеръ Дугласъ ушелъ. Даніэль постучался въ дверь и спросилъ отворившаго ему слугу:

— Дома ли господинъ Бюше-де-Мартиньи?

— Дома-съ, сеньоръ, отвчалъ слуга, осматривая Даніэля съ ногъ до головы.

— Такъ потрудитесь передать ему вотъ это сію же минуту, сказалъ Даніэль, вручая слуг половину своей визитной карточки. Тотъ взялъ этотъ лоскутокъ бумажки съ нкоторой нершительностью, не зная, оставить ли отворенною или захлопнуть дверь на улицу, такъ какъ Даніэль, распахнувъ свой сюртукъ и вынимая изъ кармана жилета половину визитной карточки,— условный знакъ предстоявшаго свиданія,— показалъ слуг два красивые, двухствольные, торчавшіе у пояса пистолета, служившіе Даніэлю паспортомъ при вызд изъ Буэносъ-Айреса.

При всемъ томъ, слуга былъ настолько вжливъ, что не захлопнулъ двери и, спустя нсколько секундъ, возвратился назадъ, любезно приглашая Даніэля пожаловать.

Даніэль оставилъ свой плащъ, пальто и пистолеты въ маленькой передней комнат, нсколько привелъ въ порядокъ свои волосы и вошелъ въ залу, гд господинъ Мартиньи, сидя у камина, перечитывалъ журналы и газеты.

Французскій агентъ, еще молодой человкъ, повидимому принадлежавшій къ хорошому обществу, нсколько секундъ не сводилъ глазъ съ умнаго и выразительнаго лица Даніэля, который былъ притомъ чрезвычайно блденъ. Господинъ Мартиньи не могъ скрыть нкотораго удивленія, замченнаго также и Даніэлемъ.

Молодой аргентинецъ, желая сразу произвести на хозяина благопріятное впечатлніе, заговорилъ на безукоризненномъ французскомъ язык съ радушной улыбкой, при чемъ между его розовыми тучными губами заблестли прекрасные блые зубы.

— Вы, вроятно, удивляетесь, сеньоръ, видя въ вашемъ старомъ корреспондент еще молодого человка, сказалъ Даніэль.

— Да, но это удивленіе уступаетъ мсто другому, возбужденному вашей проницательностью, сеньоръ… извините, что не называю васъ по имени: вдь оно для меня еще тайна.

— Которая сію же минуту для васъ разоблачится, сеньоръ, откровенность въ письмахъ могла меня компрометировать, личная доврчивость въ отношеніи къ такому человку, какъ вы, меня нисколько не пугаетъ: меня зовутъ Даніэль Бельо.

Господинъ Мартиньи сдлалъ граціозный поклонъ и услся вмст съ Даніэлемъ возл камина.

— Я ожидалъ васъ съ большимъ нетерпніемъ, сеньоръ Бельо, посл вашего письма отъ 20 числа, это письмо я получилъ 21-го числа

— 20 числа я просилъ совщанія съ вами на 23 число, а сегодня 23-е іюля, сеньоръ Мартиньи.

— Вы всегда поступаете съ самой строгой точностью.

— Политическіе часы должны всегда идти врно, сеньоръ, иначе, можно рисковать самыми благопріятными обстоятельствами, представляемыми временемъ, которое проходитъ съ такой неуловимой быстротою въ политическихъ событіяхъ. Я общалъ вамъ быть двадцать третьяго числа въ Монтевидео,— и я здсь, я долженъ быть обратно въ Буэносъ-Айрес двадцать пятаго числа къ двнадцати часамъ ночи, и буду тамъ непремнно къ этому сроку.

— Ну-съ, что новенькаго, сеньоръ Бельо?

— Скверно, сеньоръ Мартиньи, дло было проиграно.

— О, нтъ, совсмъ нтъ!..

— Вы сомнваетесь? спросилъ Даніель съ нкоторымъ удивленіемъ.

— Оффиціальныхъ подробностей мы, правда, еще не имемъ, но судя по частнымъ письмамъ, я имю основаніе думать, что дло проиграно не было.

— Такъ вы полагаете, что побда осталась на сторон генерала Лаваллье?

— Нтъ, не то: я просто думаю, что между воюющими сторонами произошло безплодное пролитіе крови.

— Вы ошибаетесь, сеньоръ, сказалъ Даніэль такимъ серьезнымъ и увреннымъ тономъ, что господинъ Мартиньи невольно смутился,

— Но вдь вы, сеньоръ, не можете руководствоваться никакими другими данными, кром слуховъ въ Буэносъ-Айрес, гд событія, разумется, истолковываются въ искаженномъ смысл, благопріятномъ правительству генерала Розаса.

— Вы забываете, господинъ Мартиньи, что вотъ ужь цлый годъ, какъ я доставляю вамъ и — что вамъ, вроятно, не безызвстно — также аргентинской коммисіи и здшней пресс, все, относящееся не только къ положенію Буэносъ-Айреса, но и къ самымъ секретнымъ дламъ кабинета Розаса. Вы забываете это, сеньоръ, если думаете, будто изъ городскихъ слуховъ я почерпаю увренность въ такомъ важномъ факт, какъ неудача нашего оружія. Поврьте мн, что дло при Саусе-Грандо, происходившее 16 числа этого мсяца, было проиграно революціоннымъ отрядомъ. Донесеніе генерала Эчагуэ, которое я взялъ съ собою, подтверждается частными письмами ко мн отъ заслуживающаго довріе лица, находящагося въ войск Розаса и служащаго мн правдивымъ корреспондентомъ.

— При васъ это донесеніе, сеньоръ? спросилъ господинъ Мартиньи съ нкоторымъ замшательствомъ.

— Вотъ оно, сеньоръ, сказалъ Даніэль, передавая бумагу, которую французскій агентъ развернулъ безъ ксякой поспшности и, опершись о каминъ, прочиталъ слдующее:

Да здравствуетъ федерація!

‘Главнокомандующій сборнымъ

дйствующимъ отрядомъ

аргентинской конфедераціи.

‘Главная квартира при Саусе-Гранде, іюля
16-го 1840 года,— въ 31 годъ свободы, 26-й
энтреріосской федераціи, 25-й независимости
и 11-й аргентинской конфедераціи.

Его Высокопревосходительству, сеньору губернатору и генералъ-капитану провинціи Буэносъ-Айреса, доблестному Возстановителю Законовъ, бригадиръ-генералу донъ Хуанъ-Жануэлю де-Розасу представителю высшей правительственной власти Республики.

‘Мы вторично удержали за собою поле сраженія посл двухчасоваго боя, въ которомъ храбрые защитники національной независимости посрамили безславныхъ рабовъ чужеземнаго золота, а потому, донося вашему высокопревосходительству объ этомъ достославномъ событіи, имю честь поздравить съ громадными результатами, которыми оно но замедлитъ сопровождаться.

‘Вчера непріятель цлый день не прекращалъ сильнаго, но совершенно безполезнаго артиллерійскаго огня, на который наши орудія отвчали съ неменьшимъ постоянствомъ и, наконецъ, сегодня, во второмъ часу по полудни непріятель ршился повести противъ насъ атаку. Для этой цли вся непріятельская кавалерія двинулась противъ нашего праваго фланга, тогда какъ артиллерія сосредоточила, хотя и не безнаказанно, весь свой огонь на центр нашей боевой линіи, вслдствіе чего жаркая кавалерійская схватка произошла въ арьергард нашей позиціи, гд были перерублены эти грозные легіоны измнниковъ, непріятель потерялъ боле шестисотъ человкъ убитыми, между ними двухъ полковниковъ и многихъ офицеровъ, двадцать шесть плнныхъ, со включеніемъ одного капитана, достались въ наши руки, прочіе разсялись — одни къ сверу къ монтіэльскому лсу, другіе — въ разныхъ направленіяхъ, преслдуемые нашей кавалеріей, пока состояніе нашихъ лошадей длало это возможнымъ. Между тмъ наша артиллерія не оставалась праздною, съ успхомъ отражая огонь непріятеля, а батальоны наши съ невозмутимой стойкостью поджидали приближавшихся и безостановочно стрлявшихъ враговъ, чтобы встртить ихъ дружнымъ залпомъ, и это было исполнено такъ удачно, что оставшіеся въ живыхъ измнники, не дожидаясь боя въ штыки, побросали свое оружіе и обратились въ безпорядочное бгство. Мн уже представлено боле ста непріятельскихъ ружей.

‘Нашъ уронъ незначителенъ и, какъ я полагаю, не простирается свыше шестидесяти человкъ, выбывшихъ изъ строя убитыми и ранеными. Долгомъ считаю засвидтельствовать вашему высокопревосходительству, что гг. генералы, начальники отрядовъ, офицеры и вс солдаты обнаружили геройское мужество, и я надюсь въ самомъ скоромъ времени довершить истребленіе остатковъ непріятельскаго скопища, чтобы потомъ рекомендовать всхъ моихъ доблестныхъ сподвижниковъ вполн заслуженному уваженію соотечественниковъ и всхъ друзей американской независимости.

‘Богъ да сохранитъ ваше высокопревосходительство на многія лта.

‘Паскуаль Эчагуэ‘

‘Добавленіе. Въ этомъ бою непріятеля поддерживалъ отрядъ иностранцевъ, которые потомъ сопровождали измнниковъ въ ихъ постыдномъ бгств.

‘Эчагуэ‘
‘Военный секретарь: Хозе-Франциско Бенитесъ.’

— Это донесеніе, сказалъ Даніэль, когда господинъ Мартиньи окончилъ чтеніе бумаги,— изобилуетъ самымъ дикимъ донъ-кихотствомъ, всми шутовскими самовосхваленіями, характеризующими оффиціальные акты правительства Розаса, однако въ основаніи всего этого положена несомннная истина: дло было проиграно генераломъ Лаваллье.

— Однакоже, полученныя письма…

— Извините, сеньоръ Мартиньи, я вовсе не затмъ предпринималъ вояжъ изъ Буэносъ-Айреса въ Монтевидео, чтобы спорить о достоврности этого факта, изложеннаго въ настоящомъ донесеніи, такъ какъ съ моей стороны я глубоко убжденъ въ томъ, что наше оружіе потерпло неудачу. Я полагалъ встртить здсь ту же увренность, чтобы, не останавливаясь на этомъ несомннномъ факт, мы могли сообща взвсить наши шансы и обсудить, что намъ еще остается длать.

— Что же намъ, по вашему мннію, остается длать, сеньоръ Бельо? спросилъ господинъ Мартиньи, уже безъ труда допускавшій, что дло не шутя могло быть проиграно.

— Что намъ длать?.. Извольте, сеньоръ, я вамъ скажу, только предупреждаю насъ, что вс эти идеи родились не въ голов темнаго молодого человка, но вытекаютъ изъ самаго положенія вещей, изъ фактовъ, которые всегда говорятъ краснорчиве людей.

— Говорите, сеньоръ, сдлайте одолженіе, говорите, сказалъ французскій агентъ, глубоко заинтересованный этимъ твердымъ тономъ и серьезно-умнымъ выраженіемъ въ лиц молодого человка.

— Здсь уже извстно положеніе внутреннихъ провинцій: самыя значительныя изъ нихъ перешли на сторону революціи. Близъ морскаго прибрежья Корріэнтосъ и Энтреріосъ также поднимаютъ оружіе на защиту свободы. Восточная республика съ своей стороны вооружилась противъ правительства Розаса. Франція замкнула сильной эскадрой порты и гавани аргентинской республики. Эти операціи, сеньоръ Мартиньи, продолжаются — одн уже два года, другія годъ, третьи — шесть мсяцевъ. Ну-съ, какъ вы полагаете, подвигаемся ли мы впередъ или отступаемъ назадъ въ нашей оппозиціи противъ Розаса, то есть на томъ пути, по которому сообща идутъ наши патріоты, восточная (урагвайская) республика и Франція? Французская блокада ограничилась теперь только тми портами, которые расположены въ предлахъ устья Лаплаты. Во внутреннихъ провинціяхъ революція не подвинулась ни на шагъ впередъ, а вдь несомннно, что революція, останавливающаяся въ своемъ ход, иметъ вс шансы противъ себя. Военныя силы восточной республики остаются въ бездйствіи и безполезно упускаютъ время, которымъ пользуется Розасъ. Мы имли на своей сторон Корріэнтесъ и Энтреріосъ, а теперь изъ этихъ двухъ провинцій нимъ остается только первая, гд возстаніе скоро можетъ быть подавлено непріятельскими силами, торжествующими во второй провинціи. Слдовательно, мы не только не подвигаемся впередъ, но шибко пятимся назадъ. Этотъ печальный ходъ нашего дла объясняется весьма просто: враждебныя Розасу усилія не были направлены противъ Буэносъ-Айреса, тамъ-то, сеньоръ Мартиньи, и находится оплотъ тиранніи, тамъ-то и долженъ быть нанесенъ ударъ. Мы проиграли дло, но не лишились войска. При настоящемъ энтузіазм патріотовъ отступленіе не есть еще пораженіе на голову. И если бы генералъ Лаваллье, перейдя чрезъ Парану, пошелъ прямо на Буэносъ-Айресъ и въ условленный часъ атаковалъ городъ съ противоположной стороны, дале, если бы одновременно съ этой атакой урагвайскій отрядъ, поддерживаемый всми аргентинскими эмигрантами, находящимися въ этой столиц, подступилъ къ нашему городу со стороны Ротиро,— тогда Розасу оставалось бы или бжать или сдаться своимъ врагамъ, потому что городъ въ настоящемъ его положеніи не можетъ оказать сколько побудь серьезнаго сопротивленія. Какъ только городъ будетъ взятъ, тогда нечего будетъ обращать особенное вниманіе на Эчагуэ, Лопеца и Альдао: сила Розаса сосредоточена въ самомъ Розас, Буэносъ-Айресъ — главный очагъ, сердце республики. Прогонимъ Розаса, завладемъ городомъ,— и тогда нтъ войны, сеньоръ Мартиньи, или въ крайнемъ случа будетъ только незначительная и кратковременная усобица.

— Прекрасно, сеньоръ, вы разсуждаете съ необыкновенной логической послдовательностью, и мн пріятно заврить васъ, что относительно нападенія на Буэносъ-Айресъ, генералъ Лаваллье вполн раздляетъ вашъ образъ мыслей.

— Съ которыхъ поръ?

— Да еще до недавней стычки онъ такъ думалъ.

Глаза Даніэля радостно засверкали.

Господинъ Мартиньи подошелъ къ столу, вынулъ изъ зеленаго сафьяноваго портфеля бумагу и, возвратившись къ Даніэлю, сказалъ ему:

— Вотъ, сеньоръ, потрудитесь взглянуть на это извлеченіе изъ письма генерала Лаваллье, которое было сообщено сеньоромъ Каррилемъ господину Петіону, начальнику французскаго отряда на р. Паран.

‘Положеніе генерала угрожаетъ сдлаться очень критическимъ. Непріятельскіе солдаты сохраняютъ непостижимую врность Розасу, терпливо сносятъ вс возможныя лишенія, и на переходъ ихъ подъ знамена свободы разсчитывать невозможно. Отрядъ Эчагуэ, численностью равносильный съ войскомъ генерала, представляетъ довольно безпокойное препятствіе впереди, а между тмъ съ тылу формируется другой отрядъ, такъ что съ минуты на минуту генералъ опасается быть поставленнымъ между двумя огнями, вслдствіе чего желаетъ знать отъ г-на Петіона, не могутъ ли его суда перевезти двухтысячный отрядъ, находящійся подъ командою генерала Лаваллье, на другой берегъ рки.’

— Однако, сказалъ Даніэль,— если генералъ Лаваллье такъ думалъ до сраженія, то посл него еще боле утвердится въ этомъ мнніи. Только легко ли намъ будетъ направить одновременную атаку, о которой я говорилъ,— какъ вы полагаете?

— По моему это будетъ не только нелегко, но просто невозможно.

— Будто бы?!..

— Да, сеньоръ, ршительно невозможно. Мнніе генерала, теперь прочитанное мною, уже получило публичную огласку, и здшніе приверженцы Риверы,— въ которомъ Лаваллье иметъ еще боле заклятаго врага, чмъ самъ Розасъ,— стараются выставить мнніе это измной Лаваллье, прибгая ко всмъ лазейкамъ софистической аргументаціи. Вдь вс наши дйствія имютъ въ виду ниспроверженіе Розаса, однако генералъ Ривера, нежелающій, чтобы варварское правительство аргентинской республики было ниспровергнуто, не только никогда не согласился бы дйствовать противъ Буэносъ-Айреса сообща съ Лаваллье, но даже былъ бы не прочь помшать этой атак своимъ оружіемъ, если бы былъ въ силахъ это сдлать.

— Но вдь это ршительное безуміе, сеньоръ!

Господинъ Мартиньи сдвинулъ плечами

— Идіоты они, что ли!.. продолжалъ Даніэль,— неужели генералъ Ривера не понимаетъ, что въ этой борьб поставлена на карту судьба его родины еще боле, чмъ участь нашей республики?

— Да, онъ это знаетъ.

— Ну-съ?..

— Э, другъ мой, для генерала Риверы это мене важно, чмъ торжество Лаваллье надъ Розасомъ. Да, сеньоръ, между извстнымъ кругомъ здшнихъ друзей Риверы и аргентинскими эмигрантами открылась страшная пропасть. Эти друзья эксплуатируютъ причудливый, подозрительный характеръ генерала, умышленно его раздражаютъ и переворачиваютъ въ немъ всю желчь. Не угодно ли вамъ, напримръ, выслушать этотъ отрывокъ изъ письма одного молодого, очень даровитаго, но въ высшей степени пристрастнаго въ этомъ вопрос человка. Письмо было адресовано генералу Ривер:

‘Здсь мы попали въ какіе-то тиски, даже въ нкоторомъ смысл лишились личной свободы, благодаря коалиціи господъ, между которыми фигурируютъ также нсколько нашихъ соотечественниковъ, позволяющихъ безнаказанно поносить ихъ родину и восхваляющихъ съ энтузіазмомъ доблестныхъ героевъ, которые издваются надъ святостью трактатовъ, и которыхъ вся профессія заключается въ постыдныхъ прельщеніяхъ и низкихъ интригахъ. Не сочтите сказаннаго преувеличеніемъ, здсь, генералъ, мы можемъ интересоваться и увлекаться всмъ, только не благомъ и достоинствомъ нашего отечества.

‘Здсь мы видимъ, что французскіе агенты благосклонно выслушиваютъ только аргентинскихъ сорванцовъ, какъ… и проч., а изъ насъ никто не сметъ промолвить и словечка для вашей защиты. Да, генералъ, мы видимъ все, кром того, что желали бы видть. Т, которые отправляются на жительство въ Буэносъ-Айресъ, задаютъ здсь такого форсу, что упаси Боже.’

— Вы видите, продолжалъ господинъ Мартиньи, что тутъ общіе интересы не только не представляютъ прочной связи, но даже находятся въ постоянномъ враждебномъ столкновеніи между собою, слдовательно, здсь приходится разсчитывать только на силу каждой частной дроби, взятой отдльно. Франція, съ своей стороны, желаетъ выпутаться изъ этого вопроса, и инструкціи, которыми я долженъ руководствоваться при моемъ вмшательств въ здшнюю политику, составлены въ очень ограниченномъ смысл. Какъ ни велико довріе, внушаемое мн политическимъ тактомъ Тьера, однако съ этой стороны я не могу васъ много обнадеживать, такъ какъ все вниманіе Франціи поглощено восточнымъ вопросомъ, а тутъ еще подвернулась вновь загорвшаяся африканская война…

Лицо Даніэля покрылось смертной блдностью.

— Но кто же тутъ всмъ распоряжается въ Монтевидео, сеньоръ?

— Ривера.

— Да, Ривера — президентъ, но вдь онъ въ поход, и слдовательно, здсь должно же быть какое нибудь уполномоченное правительство, которое заправляетъ длами…

— Нтъ, тутъ командуетъ все-таки Ривера.

— А чтожь палата длаетъ?

— Палаты никакой нтъ.

— Ну, народъ, наконецъ.

— Нтъ и народа. Вдь народъ-то еще безгласенъ въ этомъ город. Тутъ всмъ распоряжается Ривера,— одинъ Ривера и больше никто. Генерала окружаютъ два-три даровитыхъ человка, какъ Васкесъ, Муньосъ и др., и многочисленная когорта дюжинныхъ личностей, которыя враждуютъ съ первыми, потому что эти даровитые люди — друзья аргентинцевъ.

Передъ глазами Даніэля открывалась совершенно новая сцена. Никогда еще онъ и во сн не представлялъ себ дйствительность въ томъ свт, въ какомъ теперь изображалъ ее господинъ Мартиньи. Золотымъ идеаломъ нашего юноши была политическая и общественная ассоціація, еще такъ недавно Даніэль простодушно думалъ, что въ войн противъ Розаса все населеніе урагвайской столицы составляло одно тло и одну душу, еще такъ недавно Даніэль размышлялъ, что вотъ онъ приближается къ городу, гд интересы народа пересиливали духъ частнаго эгоизма и узкаго своелюдства,— и вдругъ вс эти отрадныя иллюзіи разсялись какъ дымъ, и теперь нашъ бдный мечтатель въ дл ниспроверженія Розаса могъ надяться только на послднія усилія сподвижниковъ Лаваллье, которымъ предстояла или блестящая слава героевъ, или плачевная гибель мучениковъ.

— Хорошо, сеньоръ, сказалъ Даніэль,— я не люблю тратить время въ оспариваніе фактовъ, признанныхъ за несомннные компетентными людьми. Подведемте же итогъ: генералъ Ривера не желаетъ сообща дйствовать съ генераломъ Лаваллье, одновременная, дружная атака противъ Буэносъ-Айреса невозможна, дло проиграно было защитниками свободы, генералъ Лаваллье держится того мннія, что нужно вступить въ провинцію Буэносъ-Айросъ Въ этомъ вид представляются факты, не такъ-ли?

— Совершенно такъ.

— Теперь, по моему мннію, необходимо, во что бы то ни стало, убдить генерала Лаваллье вступить въ нашу провинцію въ ближайшемъ къ городу пункт, затмъ генералъ долженъ прямо двинуться на столицу, останавливаясь только для того, чтобы разсять мелкіе отряды, которыми располагаетъ здсь Розасъ. Необходимо ршительно атаковать городъ, поставивъ все на карту въ этой атак: реакція будетъ вызвана уже самой смлостью предпріятія, и я первый общаю выбжать съ сотнею друзей на улицы прежде всхъ другихъ, чтобы открыть проходъ нашимъ войскамъ, овладть крпостью, паркомъ или тмъ пунктомъ, какой мн будетъ указанъ.

— Вы благородный, мужественный человкъ, сеньоръ Бельо, сказалъ господинъ Мартиньи, съ чувствомъ пожимая руку Даніэля,— однако мое оффиціальное положеніе налагаетъ на меня въ подобныхъ нершительныхъ случаяхъ такую осторожность, что, относительно этой операціи, я могъ бы выразить генералу Лаваллье только мое личное мнніе. Однако я могу сдлать и боле: переговорю съ нкоторыми членами аргентинской коммисіи, и если — чему я уже врю — дло было проиграно, и генералъ Лаваллье ршается вступить въ провинцію Буэносъ-Айресъ, то я сошлюсь на авторитетъ вашего мннія въ защиту благопріятныхъ шансовъ внезапнаго нападенія на столицу.

— Да, сеньоръ, отъ этого зависитъ весь исходъ борьбы. Въ столиц находится Розасъ, тамъ — главный центръ его силы. Буэносъ-Айресъ — сердце аргентинской республики и дли свободы, и для тиранніи, для нашего торжества и для нашего пораженія. Захватимъ правительственную власть въ Буэносъ-Айрос,— и мы навсегда сломимъ силу Розасовъ.

Господинъ Мартиньи хотлъ что-то отвчать, но въ это время вошедшій въ залу слуга доложилъ:

— Сеньоры Агуэро и Варела.

— Просить, отвчалъ господинъ Мартиньи.

— А мн позвольте откланяться, сказалъ Даніэль.

— Напротивъ, я прошу васъ остаться.

— Одно слово прежде всего.

— Извольте.

— Эти господа извстны мн только по наслышк, какъ очень развитые люди, но умютъ ли они быть скромными?

— За это я отвчаю.

— Въ такомъ случа меня можно свободно назвать по имени, потому что вашей гарантіи съ меня боле чмъ достаточно, сказалъ Даніэль, подойдя къ камину и окончательно расположивъ въ свою пользу французскаго агента послдней любезной фразой.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Аргентинскіе Эмигранты

Въ третій разъ въ своей жизни Даніэль почувствовалъ внутреннюю робость, какое-то тяжелое недовріе къ самому себ, когда въ залу господина Мартиньи входили эти два постителя, которыхъ имена получили такую громкую извстность: имя первого упоминалось при всхъ крупныхъ событіяхъ въ республик за послднее время, тогда какъ второй гость ознаменовалъ себя извстностью въ послднихъ потрясеніяхъ. Первый дйствовалъ какъ государственный человкъ, второй — какъ публицистъ и литераторъ. Первый служилъ живымъ воплощеніемъ партіи унитаріевъ, второй занималъ средину между настоящими унитаріями и тмъ новымъ поколніемъ, которое было непричастно исключительному духу той и другой партіи, и къ которому самъ Даніэль принадлежалъ по своему воспитанію и убжденіямъ.

Извстно, что народная традиція вмст съ годами любитъ слишкомъ размашисто и грандіозно рисовать людей и событія, съ другой стороны духъ партій принимаетъ боле и боле односторонній, энтузіастическій характеръ, и, присоединивъ къ этому т несчастія, какія въ продолженіе многихъ лтъ обрушивались на эту гордую партію, разсянную, но не побжденную вмст съ паденіемъ зданія непрочной конституціи,— мы легко поймемъ, какую обаятельную силу получили имена передовыхъ людей этой партіи въ кругу молодежи, къ которой принадлежалъ также и нашъ Даніэль. Гиперболическія прикрасы, сопровождавшія эти имена, заставляли ехидно смяться старыхъ федераловъ, тогда какъ воображеніе молодыхъ людей восторженно распалялось, потому что молодежь естественно всегда склонна врить героическимъ эпопеямъ и народнымъ легендамъ, восхваляющимъ отечество и людей, пострадавшихъ за него на эшафот, на пол битвы или обреченныхъ властью на безотрадную жизнь въ изгнаніи: такія несчастія возбуждаютъ благородную зависть въ юномъ возраст, когда мы вообще склонны смотрть на всякое несчастіе человка съ точки зрнія поэзіи. Такимъ образомъ, имена прежнихъ эмигрантовъ 1829 года, между которыми въ первыхъ рядахъ фигурировалъ Варела и Агуэро, сдлались предметомъ восторженнаго удивленія для всей буэносъ-айресской молодежи, нетолько по причин уже совершенныхъ этими людьми подвиговъ, сколько потому, что люди эти были, по народному убжденію, способны сдлать въ день обновленія аргентинской свободы.

Юриспруденція, литература, политика — вс отправленія государственной жизни имли своихъ законныхъ представителей въ кругу эмигрантовъ-унитаріевъ, и всякое слово, произносимое ими, для наивной, пылкой молодежи было непреложнымъ закономъ въ области политики, литературы или науки: вс желали поближе приглядться къ этимъ монументальнымъ представителямъ аргентинскаго прогресса, и въ тоже время вс боялись вступить съ ними въ объясненіе относительно чего бы то ни было, касавшагося интересовъ отечества, или — говоря точне — вс боялись заикнуться о чемъ нибудь серьезномъ въ присутствіи этихъ непогршимыхъ авторитетовъ. Таковы были наивныя убжденія аргентинской молодежи въ описываемое время.

Даніэль съ его самостоятельнымъ, строго критическимъ умомъ принадлежалъ къ числу немногихъ, не раздлавшихъ этого общаго голословнаго мннія. При всемъ томъ и Даніэль, подобно всмъ другимъ, внутренно сконфузился и не могъ освободиться отъ какого то новаго — мы могли бы даже сказать — навязчиваго впечатлнія, встртившись лицомъ къ лицу въ первый разъ въ жизни съ сеньоромъ донъ Хуліеномъ Агуэро, министромъ въ кабинет Ривадавіа, и сеньоромъ донъ Флоренсіо Варелою, братомъ классическаго поэта этого имени и первымъ литераторомъ многочисленной и просвщенной партіи унитаріевъ. Даніэль окинулъ быстрымъ взглядомъ двухъ явившихся постителей.

Сеньоръ Агуэро былъ человкъ лтъ подъ семьдесятъ, правильнаго сложенія, не то чтобы тучнаго, а скоре плотнаго и мускулистаго. Блолицый въ своей молодости, онъ сдлался очень смуглымъ вмст съ годами. Лицо его имло жесткое, мрачное выраженіе, глаза были завшены густыми, выступавшими впередъ сдыми бровями и одинъ изъ нихъ, вслдствіе физическаго недостатка, былъ боле омраченъ своимъ пушистымъ навсомъ, чмъ другой, однако живой, маленькій зрачокъ этого мрачнаго глаза имлъ взглядъ твердый и проницательный. Широкій лобъ не былъ покрытъ ни малйшей морщинкой, а сзади головы были зачесаны на лобъ скудные, блые, какъ снгъ, волосы, нсколько прикрывавшіе совершенно облысвшее темя.

Такимъ представился Даніэлю съ перваго взгляда сеньоръ Агуэро, вошедшій въ залу господина Мартиньи, нсколько наклоняясь, по своему обыкновенію, въ правую сторону. На старик былъ застегнутый коричневый сюртукъ, черный галстукъ и того же цвта перчатки на рукахъ, изъ которыхъ лвая держала тонкую тросточку, служившую для сеньора Агуэро не опорой, а только игрушкой.

Другой изъ гостей — сеньоръ Варела показался Даніэлю настоящимъ антиподомъ сеньора Агуэро. Это былъ рослый, сухопарый мужчина, съ блднымъ, выразительнымъ и откровеннымъ лицомъ. Не сходившая съ губъ улыбка обличала мягкій, живой характеръ, а задушевное, теплое выраженіе въ лиц доказывало искренность этой улыбки. Маленькіе глазки свтились живымъ и умнымъ огнемъ, не слишкомъ высокій, но правильно очерченный лобъ былъ прикрытъ темными, гладкими волосами, ниспадавшими на широкіе виски, обличавшіе скоре склонность къ поэтическимъ утхамъ, чмъ къ политическимъ треволненіямъ: таковы были общія черты, подмченныя Даніэлемъ въ сеньор Варел, который былъ весь одтъ въ черный, довольно изящный костюмъ, нескрывавинй, однако, природныхъ недостатковъ его высокой и поджарой фигуры.

— Сеньоры, сказалъ господинъ Мартиньи, сначала вжливо съ ними поздоровавшись,— позвольте мн представить вамъ нашего давняго друга, котораго, однако, никто изъ насъ до сихъ поръ не видлъ.

Сеньоры Агуэро и Варела взглянули на Даніэля.

— Вашъ соотечественникъ, господа, сказалъ Мартиньи.

Даніэль и новые постители обмнялись поклономъ. Сеньоръ Агуэро сохранялъ невозмутимо серьезное выраженіе лица, напротивъ, сеньоръ Варела, казалось, привтствовалъ Даніэля своей выразительной улыбкой и сказалъ:

— Не будетъ ли нескромностью спросить объ имени новаго постителя?

— Для васъ это не такъ необходимо, продолжалъ сеньоръ Мартиньи,— а вотъ вы мн скажите лучше, не извстенъ ли вамъ этотъ почеркъ? Дло объяснится такимъ образомъ лучше.

Господинъ Мартиньи вынулъ изъ портфели письмо, которое поднесъ къ глазамъ сеньора Варелы.

— Ахъ, такъ это… И сеньоръ Варела, отведя глаза отъ письма, съ живостью взглянулъ на Даніэля.

— Да, сеньоры, это нашъ постоянный корреспондентъ, съ которымъ мы такъ давно желали познакомиться лично, чтобы выразить ему все наше глубокое уваженіе и признательность, замтилъ господинъ Мартиньи.

Сеньоръ Варела положилъ письмо и, не произнося ни слова, заключилъ Даніэля въ свои объятія. Въ этомъ положеніи молодые люди — Варел недавно окончилось тридцать три года — пробыли довольно долго, посл чего они оба были блдны боле обыкновеннаго и глаза ихъ подернулись слезами: каждый изъ нихъ чувствовалъ, какъ будто прижималъ отечество къ своему сердцу.

Сеньоръ Агуэро ограничился тмъ, что съ силою пожалъ руку Даніэля и затмъ, съ своимъ обычнымъ спокойствіемъ и холодностью, услся у камина, гд помстились также и другіе присутствовавшіе.

— Вы тоже не избжали гоненій, спросилъ Даніэля сеньоръ Варела.

— Къ счастью, до этого еще не дошло и теперь я боле, чмъ когда бы то ни было прежде, застрахованъ отъ всякихъ преслдованій въ Буэносъ-Айрес.

— Но вдь вы эмигрировали?… продолжалъ распрашивать Варела, съ недоумніемъ взглядывая на Даніэля, тогда какъ сеньоръ Агуэро смотрлъ на огонь и хлесталъ свой сапогъ тросточкою, которую держалъ въ рук.

— Нтъ сеньоръ, я не эмигрировалъ, я пріхалъ въ Монтевидео только на нсколько часовъ.

— И потомъ опять возвратитесь?

— Да, завтра непремнно.

Сеньоръ Варела посмотрлъ на господина Мартиньи, который понялъ этотъ взглядъ и сказалъ:

— Вы недоумваете, сеньоръ Варела, и это весьма натурально. Я вамъ объясню въ чемъ дло. Три дня тому назадъ этотъ господинъ письменно извстилъ мени, что онъ прідетъ въ Монтевидео для переговоровъ со мною, посл которыхъ опять немедленно возвратится назадъ: онъ просилъ у меня какой нибудь условный знакъ нашей встрчи, и я послалъ ему половину визитной карточки. Этотъ сеньоръ въ точности исполнилъ свое слово. Вотъ уже часъ, какъ мы пробыли вмст, а завтра онъ узжаетъ обратно. Вотъ вамъ и разгадка всей исторіи. Когда вы пришли, я не счелъ нужнымъ утаить отъ васъ это, потому что мн извстна ваша осторожность, а чтобы показать вамъ, какъ твердо я на нее полагаюсь, скажу вамъ, сеньоръ, что нашего дорогого гостя зовутъ Даніэлемъ Бельо. Посл сегодняшняго вечера мы должны забыть это имя до извстнаго времени.

— Сеньоръ Бельо, сказалъ Варела,— давно уже вы возбуждаете въ насъ чувство самаго глубокаго уваженія и сердечной признательности, вы оказали отечеству драгоцнныя услуги, постоянно доставляя важныя и достоврныя свденія поборникамъ отечественной свободы, но участіе, которое вы къ себ внушаете, позволяетъ мн сказать, что вы подвергаетесь серьезной опасности, возвращаясь въ Буэносъ-Айресъ, откуда вы выхали хотя бы всего ни нсколько часовъ.

Даніэль сдлалъ жестъ, сопровождаемый тмъ выраженіемъ физіономіи, которое иногда равносильно краснорчивымъ словеснымъ изліяніямъ, въ которомъ проницательный взглядъ сеньора Варелы безошибочно прочелъ такую мысль:

— Я не хлопочу о себ, слдовательно, объ этомъ и толковать нечего.

— Ну, что новаго? Я думаю, политическая травля идетъ своимъ чередомъ? Были новыя жертвы? распрашивалъ Варела.

— Да, сеньоръ, отвчалъ Даніэль.

Сеньоръ Агуэро повернулъ свое лицо къ Даніэлю, мелькомъ взглянулъ на него и опять сталъ смотрть на пламя камина.

— Ктоже и кто пострадалъ сеньоръ Бельо?

— Потрудитесь прочитать вотъ этотъ списокъ, сказалъ Даніэль, передавая бумагу сеньору Варел.

Тотъ прочелъ: длинный списокъ именъ лицъ, арестованныхъ въ теченіи прошлой недли.

— Какія же причины подали поводъ къ этимъ арестамъ? Что объ этомъ поговариваютъ? спросилъ сеньоръ Агуэро, когда Варела окончилъ чтеніе списка.

— Причины какъ всхъ арестацій, такъ и этого новаго преступленія достаточно изложены въ моей корреспонденціи, начиная съ мая мсяца, поврьте мн, сеньоръ, что съ этихъ поръ началась для нашего отечества новая эпоха, которую исторія когда нибудь назоветъ временемъ террора. Этотъ терроръ идетъ своимъ чередомъ, сообразуясь съ политическими событіями, и дастъ свои послдніе и ужаснйшіе результаты, когда Розасъ сочтетъ это за нужное по требованію обстоятельствъ.

— Значитъ, онъ таки порядкомъ труситъ? сказалъ Варела.

Сеньоръ Агуэро утвердительно махнулъ головою и, не сводя глазъ съ пламени камина, принялся описывать мулинеты въ воздух своей тросточкой.

Этотъ утвердительный жестъ былъ замченъ Даніэлемъ, который сказалъ на это:

— Нтъ, сеньоръ, политическая энергія его правительства чувствуетъ еще большій просторъ чмъ прежде, и потому-то дйствуетъ въ указанномъ смысл. Ваши газеты — органы вашихъ мнній — утверждаютъ, будто Розасъ увеличиваетъ число своихъ жертвъ по мр того, какъ положеніе его длается боле и боле критическимъ, но я долженъ сказать, что въ этомъ отношеніи вы ошибаетесь…

Сеньоръ Агуэро взглянулъ на Даніэля. Слово ошибаетесь не понравилось старому патріоту. Господина Мартиньи боле и боле удивлялъ твердый тонъ, съ какимъ Даніэль излагалъ свои взгляды.

— Невроятно, однакоже, чтобы удачи раздражали человка, сказалъ сеньоръ Варела.

— Согласенъ, но если Розаса не раздражаетъ успхъ, то также мало могутъ его раздражать и неблагопріятные шансы, его положенія: раздраженіе — не его слабость, сеньоръ Варела. Его диктатура, напротивъ, дйствуетъ холодно и систематически. Вс ея удары строго разсчитаны. Розасу нтъ нужды, чтобы былъ убитъ непремнно тотъ или другой человкъ, онъ хлопоталъ только о томъ, чтобы въ случа надобности кровь текла ручьями, а тогда ему разумется ршительно все равно, кому выпало на долю быть его жертвою. Если вы будоте разсматривать съ этой точки зрнія его тактику въ теченіе трехъ послднихъ лтъ, то найдете, что опасность нисколько не раздражаетъ его противъ угнетенныхъ, что онъ опирается на нихъ, какъ на свой оплотъ и потомъ, когда минуетъ опасность, безжалостно поражаетъ ихъ ударами, для того, чтобы они не возгордились той помощью, которую ему оказали. Въ такомъ свт онъ представится вамъ до и посл южной революціи, до и посл самаго критическаго момента во французскомъ вопрос. И такимъ же вы застанете его и теперь, когда, угрожаемый опасностью, онъ готовится нанести страшный ударъ, который и нанесетъ безжалостно, если счастье будетъ ему благопріятствовать, а до того Розасъ ограничивается только тмъ, что срываетъ ту или другую голову, попираетъ то или другое право по мр того, какъ пріобртаетъ въ своемъ положеніи тотъ или другой успхъ.

Во время этой тирады, Даніэль мало по малу лишался своей робости, которой поддался сначала, и быстро возвращалъ себ всю свою обычную энергію ума и ясность мыслей. Это былъ нервный темпераментъ, кремень, для котораго оживленный разговоръ служилъ огнивомъ, выскавшимъ яркія искры ума.

— Однако, сеньоръ Бельо, на самомъ дл это не совсмъ такъ, какъ вы говорите, замтилъ Варела съ тою любезною улыбкою, которою онъ умлъ смягчать возраженія, непріятныя для самолюбія своего оппонента.

— Какимъ образомъ? спросилъ Даніэль.

— Да помилуйте, Розасъ сажаетъ въ тюрьму честныхъ гражданъ, Розасъ проливаетъ кровь дряхлаго старика, и это случилось въ то самое время, когда войско диктатора потерпло неудачу!..

Сеньоръ Агуэро утвердительно кивнулъ головою и принялся постукивать но камину своей палочкой. По его мннію, Варела, человкъ, котораго онъ считалъ своимъ другомъ, окончательно пристыдилъ этого молокососа, осмливавшагося не раздлять мнній сеньора Агуэро и сеньора Варелы. Въ этомъ отношеніи старые федералы и старые унитаріи были вс схожи между собою, становясь передъ молодежью на смшныя ходули непогршимыхъ авторитетовъ.

— Такъ, вы полагаете, что Розасъ дйствовалъ такимъ образомъ именно вслдствіе военной неудачи?

— Да, это не подлежитъ ни малйшему сомннію, отозвался Варела.

— Такъ извольте видть: Розасъ распорядился относительно извстныхъ вамъ средствъ вечеромъ 19 числа, то есть спустя шесть часовъ посл того, какъ пришло извстіе объ успх, одержанномъ его отрядомъ при Саусе-Гранде.

— Но вотъ именно въ этомъ вы и ошибаетесь, дло было проиграно отрядомъ Розаса.

— Извстно ли вамъ донесеніе, сеньоръ Варела? спросилъ Мартиньи.

— То, что опубликовалъ Розасъ?

— Да.

— Мы именно объ этомъ донесеніи и явились переговорить съ вами. Оно было получено нами часа три тому назадъ.

— Имете ли вы какой нибудь документъ, опровергающій достоврность опубликованныхъ Розасомъ фактовъ?

— Прочтите, прочтите имъ, сказалъ сеньоръ Агуэро, поворачиваясь къ Варел и указывая на его грудь.

Варела вынулъ изъ своего боковаго кармана бумагу и, обращаясь къ господину Мартиньи, сказалъ:

— Извстно ли вамъ содержаніе донесенія?

— Я только-что прочелъ его.

— Ну, слушайте же, какое дикое сплетеніе лжи и нелпостей было опубликовано Розасомъ: все это обстоятельно разобрано вотъ въ этой стать, которая будетъ напечатана завтра и которую мы получили въ засданіи коммисіи.

Даніэль и господинъ Мартиньи сосредоточили все свое вниманіе.

Сеньоръ Варела началъ читать:

— ‘Удержавъ за собой поле сраженія. Такъ говорится только въ томъ случа, когда сраженіе имло мсто въ открытомъ пол, а не тогда, какъ одинъ изъ противниковъ былъ атакованъ въ своемъ собственномъ лагер, какъ теперь Эчагуэ, въ чемъ имъ признается самъ. Не нелпо ли было бы со стороны коменданта крпости, подвергшейся нападенію, сказать, что онъ комендантъ, удержалъ за собой поле сраженія, даннаго въ самой крпости? Тутъ прибавлено еще слово: вторично. Это напоминаетъ первое дло при Донъ-Кристобал. Тогда оффиціально было повщено, будто Эчагуэ разбилъ и преслдовалъ непріятельскій отрядъ, а теперь спустя девяносто пять дней, мы застаемъ этого же самого Эчагуэ при Саусе, въ трехъ миляхъ отъ своей столицы, значитъ посл перваго дла онъ отступилъ, тогда какъ разбитый на голову и преслдуемый Лаваллье гнался за нимъ и напалъ на него въ собственномъ лагер побдителя. Слдовательно, говоря о результатахъ первой стычки, Эчагуэ налгалъ,— почему же ему не налгать и теперь?!..

‘Онъ одержалъ верхъ, и между тмъ даже посл побды не оставляетъ своей позиціи. Въ самомъ дл, у него нигд нтъ и помину о преслдованіи, которое было бы естественнымъ результатомъ побды. Онъ надется только истребить остатки непріятеля. Это еще что за дичь? Кого тутъ еще истреблять? Если онъ говоритъ правду, то, значитъ, шестьсотъ человкъ были убиты, остальные убжали — одни на сверъ, другіе въ сторону Монтіэля.

‘Пораженіе и разсяніе не могутъ быть боле полными. И однако же Эчагуэ не ршается утверждать, что будетъ ихъ преслдовать, даже не сметъ назвать свое торжество полнымъ.

‘Въ донесеніи значится, что пхота Эчагуэ сама не дйствовала наступательно, и только поджидала приближенія пхотинцевъ Лаваллье, чтобы встртить ихъ дружнымъ залпомъ, что и было исполнено, посл чего, какъ прибавляетъ лживая реляція, Лаваллье обратился въ бгство.

‘Отсюда слдуетъ, что 1) атаку повела наша пхота и 2) что, даже посл обращенія ея въ бгство, непріятельская пхота не отважилась перейти къ наступленію и не оставила своей позиціи и 3) что тутъ не могло быть никакой пхотной атаки и слдовательно, расписаннаго въ реляціи кровопролитія.

‘Если же предположить, что шестьсотъ человческихъ тлъ были оставлены нашей кавалеріей, то здсь возникаютъ новыя затрудненія. Если эти шестьсотъ кавалеристовъ пали въ самомъ сраженіи, то и непріятель долженъ былъ бы понести такой же уронъ, а не тотъ, который выставляетъ Эчагуэ, потому что нтъ ни малйшаго основанія предполагать, чтобы въ общей боевой схватк одна сторона, понесла боле значительную потерю убитыми, чмъ другая. Въ подобныхъ случаяхъ большой уронъ обусловливается бгствомъ и разсяньемъ, но здсь не было никакого преслдованія, по крайней мр о немъ совершенно умалчиваетъ Эчагуэ. Когда же и какимъ образомъ были убиты эти шестьсотъ человкъ? Если они пали въ схваткахъ и атакахъ, отчего же отрядъ Эчагуэ отдлался такой легкой потерею? Дале Эчагуэ самъ говоритъ, что кавалерійская схватка произошла въ арьергард его позиціи. Принявъ во вниманіе выгоды этой позиціи, глубокіе рвы, горы, его пхоту и орудія, надобно согласиться, что диверсія нашей кавалеріи въ тылъ непріятеля — маневръ, очень трудный и отважный, длающій честь войску и его начальнику.

‘Одержавъ полную побду съ фронта позиціи, Эчагуэ самодовольно утверждаетъ, будто ваша кавалерія была изрублена въ его арьергард. Она была заперта между пхотою Эчагуэ и берегомъ Параны, и притомъ сабли непріятельской кавалеріи крошили ее со всхъ сторонъ — тутъ невозможно было бы спастись и одному человку: какимъ же образомъ здсь оказались бжавшіе въ сторону Монтіэля? По воздуху, что ли они летли?..

‘Эчагуэ взялъ сто ружей. Какими чудесами онъ ихъ взялъ, если согласно съ его донесеніемъ не было никакой встрчи между пхотою съ той и съ другой стороны, и если его пхота не оставляла своей позиціи? Ужь если это такъ, то кавалерійскаго оружія онъ долженъ былъ набрать цлыми грудами, по крайней мр, могъ снять оружіе съ шестисотъ тлъ. Отчего же о кавалерійскомъ оружіи — сабляхъ и пр.— онъ не заикнется?..

‘Точно также въ реляціи не сказано, чтобы онъ завладлъ хотя однимъ артиллерійскимъ орудіемъ посл пораженія нашей пхоты, которое должно было бы оставить беззащитными пушки, ни о лошадяхъ, ни объ обоз нтъ ни полслова. Посл всего сказаннаго становится несомнннымъ, что посл боя, Эчагуэ, дйствительно, не покидалъ своей позиціи. Но если онъ не двигался съ мста, если не преслдовалъ противника, то какъ же согласить все это съ хвастливо-расписанной побдой?’.

Трудно изобразить непріятное удивленіе, возбужденное въ Даніэл этими двумя авторитетными личностями, старавшимися изо всхъ силъ убдить себя и другихъ въ томъ, что дло при Саусе-Грандо не было проиграно генераломъ Лаваллье, когда онъ, Даніэль, положительно зналъ, что, къ несчастью, результатъ боя былъ именно таковъ. Эти господа, съ горечью раздумывалъ Даніэль, силу факта хотятъ побороть наивными ухищреніями аргументаціи. И однако въ этомъ не было ничего страннаго. Даніэль не былъ эмигрантомъ. Ему былъ невдомъ горькій хлбъ изгнанія, не зналъ онъ этой жизни, полной однхъ иллюзій, надеждъ, фантастическихъ желаній, которыя деспотически завладваютъ самыми свтлыми умами, когда ихъ охватываетъ лихорадочный жаръ свободы. Всю жизнь эту можно назвать безпрерывнымъ бредомъ о торжеств того дла, для котораго подобные люди жертвуютъ своимъ спокойствіемъ, своими радостями, будущимъ и настоящимъ своего существованія. При томъ, же, Даніэль не былъ унитарій въ томъ смысл, въ какомъ этимъ названіемъ означались члены партіи ривадавистовъ (приверженцевъ министра Ривадавіа) и не понималъ всего высокомрія крайнихъ унитаріевъ, и той роковой заносчивости, которая и сгубила эту партію. Однако Даніэлю пришлось слушать еще дале.

— Это, господа, еще не все, продолжалъ сеньоръ Варела,— вотъ-съ, мсье Мартиньи, вотъ, сеньоръ Бельо, не угодно ли вамъ будетъ прослушать этотъ отрывокъ изъ дневника, который обстоятельно ведется въ дйствующемъ отряд, и который мы получили нсколько часовъ тому назадъ.

Сеньоръ Варела принялся читать:

’14 число. Застрльщичій огонь въ самомъ разгар. Непріятель отошелъ отъ насъ на полмили, и мы слдуемъ за нимъ съ четырехъ часовъ вечера, чтобы атаковать его. Главнокомандующій, весь его штабъ и вс дивизіоны кавалеріи держатъ своихъ коней осдланными на готов, такъ какъ все заставляетъ думать, что завтра будетъ дано сраженіе. Со стороны непріятеля къ намъ дезертировали семнадцать человкъ.

’15 число. Въ три часа утра вся наша пхота при полномъ состав орудій снялась съ позиціи и остановилась въ разстояніи пушечнаго выстрла отъ непріятельской колонны. Еще до восхода солнца наша артиллерія открыла огонь но непріятельскимъ батареямъ, непріятель потерялъ убитыми нсколько человкъ, посл чего его артиллерія должна была перемнить позицію и отъхать къ арьергарду. Наша боевая линія была уже сформирована, но, вслдствіе этого движенія непріятеля, бой отложенъ до завтра, такъ какъ непріятельскій отрядъ постоянно укрывается непроходимыми рытвинами. Мы думали, что сегодняшній день ознаменуется нашей побдой, но это неизбжно случится завтра.

’10 число. Огонь нашей артиллеріи не прекращался довольно долго и посл захожденія солнца. Въ военномъ совт было ршено, что мы должны поразить непріятеля въ собственныхъ его окопахъ. Еще съ вечера отрядъ нашъ расположился въ боевой порядокъ и съ нетерпніемъ ждалъ разсвта. Наконецъ настало утро, но небо было облачно, и потому на разстояніи ста шаговъ ничего нельзя было различить. Когда немного прояснилось, перестрлка опять завязалась, и около половины девятого, об воюющія стороны построились въ боевую линію, и наступающее жаркое дло было возвщено огнемъ нашей артиллеріи, непріятельскія орудія отвчали съ необыкновеннымъ упорствомъ. Съ обихъ сторонъ перестрливались по двадцати орудій.

‘Наконецъ пришла очередь и нашей кавалеріи вступить въ бой, и она повела атаку съ примрнымъ мужествомъ, но непріятель все прятался за своими глубокими окопами. Въ этой страшной атак многіе изъ нашихъ, въ томъ числ полковникъ донъ Закаріасъ-Альваресъ, были убиты, и кавалерія наша должна была отступить по причин препятствій мстности и безпрерывнаго артиллерійскаго и ружейнаго огня непріятеля, безнаказанно стрлявшаго изъ-за своихъ окоповъ.

‘Наша артиллерія неутомимо направляла свой огонь, однако, это помогало немного, и къ величайшему прискорбію храбраго артиллерійскаго офицера, донъ Хасинто-Неньа, одно изъ лучшихъ его орудій было повреждено непріятелемъ.

‘Наша пхота пошла въ штыки, но также должна была отступить, не будучи въ состояніи перейти чрезъ глубокіе окопы, окружавшіе непріятеля.

‘Огонь не умолкалъ съ половины девятого утра за четыре часа по полудни, когда было ршено, что мы двинемся къ Пунта-Гарда, чтобы исправить поврежденія, нанесенныя нашей артиллеріи, а также для того, чтобы собрать нкоторыя разсянныя части отряда, отдлившіяся другъ отъ друга во время различныхъ схватокъ. Нашъ отрядъ весь находится въ порядк и одушевленъ энтузіазмомъ, тогда какъ непріятель упорно остается на прежнемъ мст, укрпляясь неприступными окопами. Почти вся кавалерія его въ разброд.

‘Генералъ Эчагуэ, пожалуй, по своему милому обыкновенію, захочетъ приписать себ побду, но чрезъ нсколько дней онъ глубоко разочаруется.

‘Мужество, съ какимъ вели себя вс, участвовавшіе въ нашемъ дйствующемъ отряд, выше всякаго описанія, нужно было самому быть очевидцемъ сраженія’.

— Ну, тутъ слдуютъ кое-какія частныя извстія, сказалъ Варела, окончивъ чтеніе.

Въ зал наступило молчаніе, скоро прерванное Даніэлемъ, который произнесъ:

— Ну, что жь, сеньоръ Варела?

— Что же-съ? немедленно подхватилъ сеньоръ Агуэро, сдлавъ движеніе плечами, выражавшее досаду и отчасти презрительную насмшку.

Даніэль всею силою воли старался сохранить невозмутимое выраженіе лица, чтобы не дать на немъ замтить впечатлнія, произведеннаго внезапнымъ вопросомъ Агуэро, и чтобы удержать за собой увренный тонъ въ бесд съ этими двумя замчательными передовыми людьми мысли, съ которыми, какъ молодому человку, ему приходилось вступить, въ слишкомъ отважный диспутъ.

— Я хотлъ сказать только, отозвался Даніэль,— что мн ршительно непонятно, какое можно извлечь заключеніе изъ всего, только-что прочитаннаго здсь.

— И, однако, это совершенно ясно, сухо замтилъ сеньоръ Агуэро.

— Очень можетъ быть, сеньоръ, только повторяю, что мн оно непонятно.

— Все это, любезнйшій Бельо, поспшилъ вмшаться въ разговоръ сеньоръ Варела,— заставляетъ насъ думать положительно, что ужь, въ крайнемъ случа, дло не было выиграно ни гой, ни другой стороной.

Даніэль закусилъ губы.

— Оно было проиграно генераломъ Лаваллье, сеньоры, сказалъ онъ поворачиваясь спиной къ камину, закладывая за спину руки и озирая всхъ присутствовавшихъ своимъ спокойнымъ, но блестящимъ взглядомъ.— Не понимаю, изъ-за чего генералу Эчагуэ хвастливо выдумывать такой успхъ, какъ отступленіе нашего отряда отъ этой позиціи, которую онъ, Эчагуэ, занималъ уже такъ долго и которой не покидалъ во время боя. Логикой аргументацій нельзя разрушить фактовъ. Да и зачмъ намъ измрять событія желаніями, которыя насъ одушевляютъ? Къ несчастію, я положительно убжденъ, что дло происходило совершенно иначе, чмъ вы думаете. Но если вамъ угодно, я допускаю вмст съ вами, что наше оружіе ознаменовало себя побдою: что жь, тмъ лучше… Согласитесь ли также и вы со мною, что при настоящихъ обстоятельствахъ генералъ Лавалльо долженъ непремнно двинуться на Буэносъ-Айресъ? Если вы такъ думаете, то мысль эта теперь, въ каждый часъ, въ каждый моментъ, должна сдлаться главнымъ, единственнымъ рычагомъ всхъ нашихъ соображеній. Вс мы, истинные патріоты, до единаго человка, должны изо всхъ силъ хлопотать о томъ, чтобы въ этой экспедиціи противъ столицы оружіе наше одержало возможно скорйшій успхъ,— все равно, вступятъ ли наши войска въ провинцію посл побды или посл неудачи. Если не вы, то я ужь не знаю, кто можетъ теперь имть вліяніе на распоряженія генерала Лаваллье, и такъ какъ отъ этого похода зависитъ жизнь нашего отечества, то я не сомнваюсь, что вы безотлагательно и ревностно станете дйствовать въ томъ смысл, въ какомъ настоящее положеніе вещей длаетъ это необходимымъ. Извините, сеньоры, что я говорю вамъ такимъ образомъ: поврьте мн, что только одна любовь къ отечественной свобод внушаетъ мн смлость прямо высказывать передъ вами мои мннія.

Сеньоръ Варела слушалъ съ восторгомъ, въ его глазахъ и на лиц отражалось радостное удивленіе, вызванное боле одушевленіемъ и краснорчіемъ его юнаго соотечественника, чмъ неожиданностью развиваемыхъ имъ взглядовъ.

Сеньоръ Мартиньи потиралъ себ руки съ внутреннимъ удовольствіемъ.

Сеньоръ Агуэро раза дна поднималъ свою гордую голову, чтобы взглянуть на этого юношу, который не былъ унитарій и, однако, такъ смло высказывалъ свои воззрнія, словно предначертывалъ имъ планъ, по которому они должны были дйствовать неуклонно.

— Сеньоръ Бельо, сказалъ Варела,— генералъ Лаваллье сообразуется въ военныхъ дйствіяхъ только съ своими собственными планами, съ соображеніями чисто военнаго характера: что же мы-то тутъ можемъ сдлать?

— О, сеньоръ, самыя сложныя военныя дйствія, самыя трудныя и опасныя операціи на театр войны направлялись изъ глубины кабинетовъ людьми, никогда не державшими въ своей рук ничего другого, кром пера.

Говоря это, Даніэль полагалъ, что въ отвт сеньора Варелы скрывалась какая-то задняя, невысказанная и, по своему значенію, очень важная мысль. Дйствительно Даніэль не ошибался.

Сеньоръ Варела съ его открытымъ честнымъ характеромъ не выдержалъ и съ необыкновеннымъ простодушіемъ замтилъ:

— Конечно, мой другъ, конечно, но генералъ Лаваллье дйствуетъ только для себя, хлопочетъ для одного себя.

Даніэль провелъ рукою по своимъ закрытымъ глазамъ и потомъ нсколько разъ потеръ себ виски.

Варела хорошо понялъ, что происходило въ эту минуту на душ молодого человка, и потому поспшилъ сказать:

— Каковъ бы ни былъ планъ военныхъ дйствій, которому генералъ Лаваллье намренъ слдовать въ провинціи Буэнось-Айресъ, но во всякомъ случа торжество Лаваллье несомннно. Онъ нигд не найдетъ серьезнаго сопротивленія, потому что вс поспшатъ стать подъ его знамена. Побда на нашей сторон — въ этомъ нельзя допустить ни малйшаго сомннія. Возможно ли, чтобы вс въ город и пол не возстали противъ Розаса, чуть только для нихъ явится поддержка нашего войска? Вы сами пріхали недавно изъ Буэносъ-Апреса, вы могли, какъ очевидецъ сильнаго народнаго негодованія, убдиться, что при первомъ же слух о приближеніи генерала Лаваллье, народъ сломитъ въ своихъ рукахъ власть Розаса.

— Я въ этомъ сильно сомнваюсь, сказалъ Даніэль съ холоднымъ спокойствіемъ.

Агуэро поднялъ голову и взглянулъ на Даніэля.

Мартиньи посмотрлъ на Варелу, какъ бы вызывая его отвчать.

— Но вдь то, что вы говорите, сеньоръ Бельо, отвчалъ Варела съ нкоторымъ замшательствомъ,— совершенно несовмстно съ патріотизмомъ нашихъ соотечественниковъ, и съ тмъ ужаснымъ положеніемъ, которое тяготитъ надъ ними, и отъ котораго они желаютъ избавиться.

— Сеньоръ Варела, я рискую оставить вамъ о своей особ довольно непріятныя воспоминанія, но я предпочитаю это несчастье легкомысленнымъ и фальшивымъ завреніямъ въ длахъ такой серьезной важности: позволите ли вы мн высказать вамъ правду, хотя бы она и разрушала ваши лучшія надежды?..

— Говорите, говорите, сеньоръ Бельо.

— Я скажу вамъ, сеньоръ, что въ нашемъ Буэносъ-Айрес люди не шевельнутъ и пальцемъ до тхъ поръ, пока — говоря буквально — оружіе патріотовъ не постучитъ въ двери домовъ, или пока сотня отважныхъ людей, еще остающихся въ стнахъ столицы, не отправится изъ дома въ домъ, выхватывая оттуда гражданъ, чтобы они ршились наконецъ защищать самихъ себя и отечество.

— О, это совершенно невроятно, сеньоръ, возразилъ Варела, въ тоже время сеньоръ Агуэро выдлывалъ отчаянные мулинеты своею тросточкой, такъ какъ досада его стала брать верхъ надъ хладнокровіемъ.

— Это можетъ быть невроятно, но совершенно справедливо, продолжалъ Даніэль,— впрочемъ объясненія этого моральнаго уродливаго феномена вы не ищите, сеньоръ Варела,— и никто не долженъ искать,— въ большей или меньшей степени патріотизма, въ большей или меньшей мр мужества,— нтъ, этимъ дло нисколько не объясняется. Наши соотечественники во все не сдлались жалкими выродками, утратившими былой духъ мужества. Но тутъ есть нчто другое, держащее ихъ подъ ярмомъ диктатуры, и длающее ихъ безсильными къ завоеванію свободы. Знаете ли что это такое, сеньоръ Варела?

— Продолжайте, сеньоръ.

— Это индивидуализмъ. Вотъ причина, на которую я намекалъ. Вижу улыбку сеньора Агуэро, но глубокое убжденіе въ томъ, что я говорю, позволяетъ мн спокойно выдержать упрекъ этой улыбки.

— Вы ошибаетесь, сеньоръ, это не упрекъ, сказалъ бывшій министръ эпохи президенства.

— Благодарю васъ, сеньоръ Агуэро.

— Продолжайте, продолжайте, съ живостью сказалъ горячій Варела.

— Разрозненность — я не боюсь повторить это слово — вотъ настоящая причина пассивной дремоты нашихъ соотечественниковъ. Розасъ имлъ дло не съ классами, не съ слоями, а только съ единицами, когда водворилъ свое господство. Онъ только умлъ извлечь пользу изъ этого несомнннаго факта, и орудіями своей эксплуатаціи выбралъ индивидуальную гнилость, личное предательство, доносъ лакея, слабохарактернаго дурака и продажнаго негодяя на господина, на сильнаго душой, на честнаго человка. Этимъ способомъ онъ создалъ ужасъ и недовріе не только между классами, повидимому, взаимно солидарными, но даже въ кругу семействъ. Въ Буэносъ-Айрес гражданинъ на всхъ глядитъ искоса, съ недовріемъ, потому что ни на кого не можетъ положиться. И при томъ ход, какой приняли событіи въ этомъ году, можно ожидать, что скоро порвутся даже природныя узы, братъ станетъ бояться брата, мужъ будетъ бояться предательскихъ доносовъ жены. Подъ стнами нашей крпости загрохочутъ пушки, загудитъ набатный колоколъ, на площади Побды раздастся крикъ: ‘смерть Розасу!’ — и каждый гражданинъ останется за дверью своего дома: выходи, молъ, сначала ты, сосдушка, да погляди что тамъ такое длается…

Сеньоръ Варела провелъ рукою по лицу.

— Вамъ это тяжело, сеньоръ, неправда ли? продолжалъ Даніель посл минутнаго молчанія,— другого ничего и нельзя было ожидать отъ вашего благороднаго, патріотическаго сердца, однако оставимъ въ сторон сердце и обратимся только къ холодному, критическому разсудку: онъ показываетъ намъ, что все, мною высказанное, было порождено причинами, вкоренившимися въ нашемъ обществ гораздо ране диктатуры Розаса — тми роковыми симптомами, на которые не было обращено должное вниманіе нашихъ первыхъ политическихъ врачей. Но даже независимо отъ всего, что вы отъ меня слышали, скажите, какіе шансы на содйствіе буэносъ-айресскаго населенія мы можемъ имть въ томъ случа, когда генералъ Лаваллье вступитъ въ нашу провинцію? Въ этомъ отношеніи я уже имлъ честь изложить мои мысли г. Мартмньи.

— Повторите мн ихъ, мой другъ, сказалъ сеньоръ Варела.

— Въ короткихъ словахъ, сеньоръ: если генералъ Лаваллье будетъ медлить внутри провинціи, то онъ рискуетъ успхомъ всего предпріятія. Если же онъ прямо двинется на столицу, если поведетъ противъ нее дятельную атаку, если предложитъ смертельный бой Розасу, то будетъ имть на своей сторон вс шансы успха, во-первыхъ потому, что въ город у Розаса нтъ никакихъ дйствующихъ войскъ, во-вторыхъ потому, что внезапный натискъ и присутствіе либеральнаго войска возбудятъ народную энергію, когда каждый осязательно убдится, что Лаваллье дйствительно здсь, и что для присоединенія къ нему нтъ опасности доносовъ или разъединенія. И если бы операція эта была приведена въ связь съ одновременной вооруженной высадкой урагвайцевъ или аргентинскихъ эмигрантовъ, то въ этомъ случа вроятность успха обращается въ очевидную его несомннность. Вотъ мои мысли, сеньоръ, вотъ что главнымъ образомъ побудило меня къ этой поздк: разъяснить вамъ положеніе нашего отечества, разсять ваши благородныя, но несбыточный надежды, и взамнъ ихъ предложить вамъ голые факты и врныя гарантіи. Теперь я возвращаюсь въ мой родной Буэносъ-Айресъ, чтобы вмст съ немногими друзьями усердно дйствовать, какъ нимъ за лучшее укажетъ ходъ событій. Быть можетъ, съ вами мн не придется уже увидться… почемъ знать! Отечество наше переживаетъ эпоху страшнаго кризиса. Если побдитъ наше оружіе, я первый, сеньоръ Варела, поспшу крпко-крпко обнять васъ, если же судьба посмется надъ нашими усиліями, тогда… тогда мы увидимся, можетъ быть, на неб, прибавилъ Даніэль съ теплой улыбкой, которая не скрыла, однако, выраженія тихой грусти, омрачившей его юное лицо.

Сеньоръ Варела былъ глубоко тронутъ.

Сеньоръ Агуэро призадумался.

Мартиньи всталъ съ своего мста и, тихонько дотронувшись до плеча Даніэля, сказалъ:

— Если Провидніе еще не совсмъ отвернулось отъ вашей прекрасной родины, то вы, молодой сеньоръ, будете жить еще долго — долго, потому что ваша голова ей нужна.

— И однако я боюсь, чтобы Розасъ когда нибудь не добрался до этой головы, сказалъ съ улыбкой Даніэль, пожимая Мартиньи руки и собираясь откланяться.

— Вдь мы завтра еще увидимся, не такъ ли? спросилъ сеньоръ Варела, съ жаромъ пожимая руку Даніэля.

— Нтъ, нтъ, здсь мы не должны боле видться. Я еще надюсь быть полезнымъ нашему длу и ради него хочу поберечь себя. Завтра въ восемь часовъ утра мн нужно сдлать еще одинъ визитъ, посл котораго я немедленно выду изъ Монтевидео. Но мы увидимся въ Буэносъ-Айрес.

— Да, да, въ Буэносъ-Аирес, произнесъ сеньоръ Варела, съ чувствомъ сжимая Даніэля въ своихъ объятіяхъ,

Варела хорошо понялъ молодого человка, раздлялъ его образъ мыслей, и казалось, что въ искреннихъ объятіяхъ этихъ двухъ чистыхъ, свтлыхъ личностей высказалось желаніе навсегда соединиться вмст среди этой тревожной жизни надеждъ и несчастій.

— Итакъ, прощайте, сказалъ Варела.— Вдь наша корреспонденція будетъ продолжаться своимъ порядкомъ?

— Непремнно. Прощайте, сеньоръ докторъ Агуэро, или лучше до свиданія въ Буэносъ-Айрес.

— Да, сеньоръ Бельо, до свиданья въ Буэносъ-Айрес, проговорилъ угрюмо старикъ, съ силою пожимая руку Даніэля, который затмъ въ сопровожденіи одного Мартиньи вышелъ въ переднюю.

— Но вдь мы еще съ вами увидимся? сказалъ хозяинъ Даніэлю, который взялъ уже свое пальто, непромокаемый плащъ и пистолеты.

— Къ сожалнію, это невозможно, уважаемый сеньоръ. Вы уже знаете все, что вамъ нужно знать относительно положенія Буэносъ-Айреса въ настоящее время. Вамъ извстна мстность, и теперь вамъ остается только развивать вашу политику, какъ вамъ укажутъ ваши благородныя стремленія и ваше оффиціяльное полномочіе. Мою корреспонденцію съ вами я буду вести еще дятельне и обстоятельне чмъ прежде.

— Да, да, пишите каждый день, если это возможно.

— Буду пользоваться каждымъ удобнымъ случаемъ. Будьте такъ добры, дайте мн отсюда провожатаго къ пароходной пристани, и затмъ позвольте сердечно обнять васъ, достойнйшій сеньоръ Мартиньи, и не смйтесь, если и вамъ скажу слдующее: мн кажется, что я въ послдній разъ въ жизни вижу людей, съ которыми говорилъ въ Монтевидео.

— Э, полноте!

— Поэтическое суевріе молодого человка, можетъ быть, но… Прощайте, отъ всей души прощайте, сеньоръ Мартиньи!!

Даніэль вышелъ во дворъ, гд великодушный, благородный агентъ Франціи приказалъ своему слуг проводить юного гостя къ гостинниц ‘пароходства,’ а самъ возвратился въ залу, гд его ожидали сеньоры Агуэро и Варела. Они находились подъ вліяніемъ сильныхъ, но различныхъ ощущеній, возбужденныхъ въ нихъ этимъ страннымъ юношей, который, казалось, все понималъ, надъ всмъ возвышался и на все отваживался.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Монологъ на мор.

Въ десять часовъ легкое судно мистера Дугласа мчалось стрлой, или скоре, какъ морская птица, скользило по волнамъ величественной бухты Монтевидео, въ одинадцать часовъ барка оставила уже далеко позади себя послднія суда порта и, наконецъ, скрылась за горизонтомъ привольной рки, осеребренной кроткимъ луннымъ сіяніемъ. Завернувшись въ свой плащъ и опершись на корму, Даніель уже не искалъ нетерпливыми глазами юнаго города, на сверномъ берегу Ла Платы, какъ это было двадцать четыре часа тому назадъ, нтъ, глаза эти были устремлены на голубой небесный сводъ и, безъ сомннія, не замчали покрывавшихъ его золотыхъ звздочекъ, такъ какъ молодой человкъ весь отдался воспоминаніямъ о своемъ кратковременномъ, но поучительномъ пребываніи въ Монтевидео.

— Подводимъ счеты: политика подчиняется своимъ математическимъ законамъ, разсуждалъ онъ самъ съ собою.

— Пора подвести счеты.

— Я надялся застать въ Монтевидео вс политическіе интересы въ дружной гармоніи, и нашелъ одну безотрадную ихъ анархію: приходится разочароваться.

— Я думалъ, что народъ этотъ могущественне своихъ единичныхъ предержащихъ властей, и вижу, что и тутъ всми верховодитъ также одинъ человкъ, не такой кровожадный какъ Розасъ, но все-таки длающій все, что ему благоугодно, и что не нравится народу: еще разочарованіемъ больше.

— Я полагалъ встртить въ ветеранахъ-унитаріяхъ людей практическихъ, уважающихъ прежде всего силу фактовъ и руководящихся трезвыми воззрніями,— и убдился, что они поклонники иллюзій еще боле, чмъ вс мы гршные: третье разочарованіе.

— Я думалъ отъ нихъ научиться знать мою родину, а теперь вижу, что и самъ знаю ее лучше ихъ — опять горькое разочарованіе.

— Я разсчитывалъ, что генералъ Лавиллье и аргентинская компанія дйствовали сообща,— и вижу что всякій изъ нихъ идетъ особнякомъ, кто въ лсъ, кто по дрова: это ужь пятое разочарованіе.

— Скверно!.. Разочарованій не оберешься, гадко и тошно становится на душ .

— Разсмотримъ каждую изъ передовыхъ личностей порознь:

— Французъ Мартиньи — человкъ даровитый, честный, вполн преданный нашему длу, но онъ по рукамъ и ногамъ связанъ своими инструкціями и не очень много полагается на свое правительство.

— Сеньоръ Агуэро ничего не говорилъ, а высказался совершенно: это человкъ слишкомъ суровый для демократической эластичности, слишкомъ неповоротливый для свободы. Горькіе годы изгнанія медленно сушили его сердце, свтлые деньки миновали слишкомъ быстро, и старикъ не замтилъ, что втеченіи четырнадцати лтъ посл паденія президентства у насъ народилось совершенно новое поколніе.

— Сеньоръ Варела одаренъ плодовитымъ, дятельнымъ умомъ, которымъ быстро усвоиваютоя и переработываются великія идеи, сердце у нею честное и страстное. Вся жизнь его протекла въ предлахъ двухъ генерацій, совершенно несходныхъ между собою по своимъ тенденціямъ. Когда нибудь онъ можетъ сдлаться уравновшителемъ тхъ и другихъ воззрній. Если бы онъ отсталъ отъ принциповъ нового поколнія, то надо было бы приманить его на свою сторону, потому что такое пріобртеніе равносильно побд…

— Посмотримъ теперь съ другой стороны:

— Донъ Сантъ-Яго Васкесъ — благородный гражданинъ Урагвая, никогда не забуду я нашего сегодняшняго разговора. Это великая голова. Если бы Восточная республика имла хоть съ полдюжины такихъ людей, то можно положительно утверждать, что она располагала бы всмъ, необходимымъ для созданія великаго цлаго изъ тхъ богатыхъ ингредіентовъ, какіе предоставлены ей и природой, и революціей, и которыми республика эта еще не умла съ толкомъ воспользоваться.

— Но къ какому заключенію можетъ привести меня наше свиданіе? Что Васкесъ находится не въ своей сфер, что его взгляды слишкомъ размашисты и высоки для мелкаго, близорукаго духа партій, благодаря которому эта щедро одаренная природою страна когда нибудь жестоко перекувыркнется… Васкесъ стремится къ солидарности интересовъ восточной и аргентинской республикъ,— а враги его подставляютъ ему ножку, удаляютъ отъ участія въ длахъ подъ тмъ предлогомъ, что онъ — благопріятель и кумъ аргентинцевъ…

— Его мнніе о Лаваллье для меня совершенно ново и проливаетъ свтъ на многое, чего я прежде но постигалъ: Лаваллье рыцарски отваженъ, безкорыстенъ, но не обладаетъ нужными качествами для того, чтобы стоять во глав современнаго движенія. У него, по словамъ Васкеса, нтъ твердаго постоянства въ военныхъ комбинаціяхъ, и его мелочное самолюбіе слишкомъ легко поддается раздраженію, когда ему хотятъ дать дружескій совтъ или высказать мнніе относительно извстнаго образа дйствій. Въ такихъ случаяхъ генералу кажется, будто его хотятъ осдлать, и тогда онъ начинаетъ дйствовать, какъ ему заблагоразсудится, по внушенію своего собственнаго генія. Всякое препятствіе раздражаетъ горячаго генерала, и если онъ не можетъ сразить его ударами своей сабли, то сейчасъ же мняетъ свои мысли и планы, быстро удаляется отъ упрямаго препятствія и нисколько не хлопочетъ о послдствіяхъ такой неблагоразумной тактики.

— Теперь многое для меня объясняется, особенно слова Варелы о Лаваллье.

— Хорошо, счеты подведены — каковъ же итогъ? Выигралъ ли я или проигралъ?.. Конечно выигралъ. Въ области политики человкъ всегда рискуетъ сломать себ шею, если носится съ иллюзіями. Я освободился отъ многихъ заблужденій, и многое увидлъ во всей нагот. Я изобразилъ имъ положеніе Розаса, они познакомили меня съ положеніемъ его враговъ. Ну, теперь, да поможетъ намъ небо, а на людей плохая надежда…

— Гмъ, небо!.. произнесъ онъ, и глаза его восторженно взглянули въ небесную вышину, гд величественная луна плыла, окруженная несчетной семьею звздъ, тогда какъ въ вулканической и въ тоже время теплой, нжной душ молодого человка, возникли новыя, боле утшительныя ощущенія. Склонивъ голову на корму барки, устремивъ глаза на блестящій небесный сводъ, Даніэль тихо продолжалъ:

— Вчность, вчность, ты восторжествуешь надъ всми тревогами бренной минуты… И вс вчные блестящіе міры, зажженные Невдомымъ въ этой безбрежной прозрачной вышин, будто сотканной дыханіемъ ангеловъ,— вы увидите когда нибудь на этихъ водахъ пополненіе моихъ дорогихъ сновъ! Да, я врю въ грядущее величіе Америки. Оно начертано перстомъ творящаго Бога на всемъ, меня окружающемъ. И зачмъ же иначе природа такъ щедро изукрасила и взлеляла своими дарами мою прекрасную родину?

— Эти безпредльные берега, гд родится цвтокъ отъ каждой упавшей на землю росинки…

— Эти рки безбрежныя, какъ море, перескающіяся, словно артеріи исполинскаго тла и освжающія ндра Америки, обильныя всякими металлами…

— Эти темные лса, въ которыхъ вчно звучитъ полная, величественная гармонія природы…

— Этотъ ароматъ, этотъ свтъ, эта полнота, этотъ избытокъ жизни во всемъ и везд. Что все это значитъ, зачмъ все это здсь?..

— Да, я врю, что въ этой чудной аллегоріи отпечатллось непреложное слово вщающаго Бога. Эту страну еще ждетъ грядущее величіе…

— Людскія поколнія смняются, какъ волны этой мореподобной рки.

— Всякій вкъ падаетъ на человчество, словно разрушительный потокъ, изливаемой рукою неумирающаго времени,— и потокъ этотъ стремительно бушуетъ, все низвергаетъ и уноситъ съ собою, все — поколнія и идеи порока и добродтоли, великое и малое — въ вчный хаосъ ничтожества.

— Но рука созидающей природы — эта другая непреоборимая сила, никогда неумирающая и вчно дйствующая — борется съ временемъ, опять и опять сетъ жизнь тамъ, гд ‘смерть жатву жизни коситъ’…

— Этотъ роковой потокъ смететъ съ береговъ моей родной рки это жалкое поколніе, слпленное изъ грязи, крови и слезъ, народится новое поколніе, за нимъ другое, тамъ слдующее, какъ волны, уходящія теперь передъ моими глазами…

— Всему свой чередъ!..

— Каждый народъ иметъ свой вкъ, свою судьбу, свою эпоху величія на земл, и это племя будетъ также имть свой моментъ величія, когда обтъ Бога, начертанный на окружающей меня природ, исполнится на отдаленномъ поколніи, которое почтитъ сострадательной слезою заблужденія и несчастія моихъ современниковъ.

— Да я врю въ будущее моего отечества. Но нужно, чтобы рука времени сравняла нын здсь живущихъ съ прахомъ земнымъ, изъ котораго мы созданы.

— Да, я врю, но это лучшее будущее еще далеко, неизмримо далеко отъ насъ. Родина, родина! Какою жалкою тебя сдлали твои ныншнія дти!!..

— Ты одна, моя ненаглядная, моя свтлая Флоренсія примиряешь меня съ жизнію, съ сердцемъ людей, ты одна связываешь мою судьбу съ судьбою моего несчастнаго отечества! И если надежда загробнаго свиданія — не бредъ недужнаго, задавленнаго земнымъ горемъ человка,— о тогда съ одной тобой духъ мой желалъ бы витать въ той заоблачной, лучезарной вышин и просвтленными глазами глядть оттуда на эту землю — свидтельницу нашей любви и столькихъ разочарованій, свидтельницу попраннаго права, обильныхъ слезъ и вопіющихъ преступленій…

Въ эту минуту луна убжала за срое облачко, и Даніэль, свсивъ голову на грудь и закрывъ глаза, погрузился въ какую-то нмую очарованную нгу любви, качаемый сонными ласковыми волнами Ла-Платы подъ безмятежнымъ, освщеннымъ сводомъ южнаго неба.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Донья Марія Хозефа Эскурра.

Мы по необходимости должны были отвлечь вниманіе читателя отъ извстныхъ ему дйствующихъ лицъ нашего разсказа, и нарисовать эту политическую сцену, такъ какъ мы имли преимущественно въ виду набросать крупными чертами картину той драматической эпохи со всми ея дятелями, современными пороками и добродтелями. Теперь возвратимся къ главной нити разсказа, и попросимъ читателя сопровождать насъ во второй разъ въ тотъ домъ улицы Возстановителя, гд мы уже были, и откуда не вынесли особенно пріятныхъ впечатлній. И теперь, мы застанемъ здсь такія сцены, въ которыхъ можетъ, пожалуй, усумниться воображеніе, но достоврность которыхъ гарантируетъ правдивая исторія.

Невстка его высокопревосходительства Возстановителя законовъ была сегодня занята аудіенціями въ одной изъ внутреннихъ комнатъ, тогда какъ смежная зала, съ ея великолпной блой настилкой изъ плетенаго испанскаго дрока, служила пріемною, и была наполнена разнымъ людомъ просителей и просительницъ.

Старая довольно грязная мулатка исправляла должность адъютанта, оберъ-церемоніймейстера и пажа, прислонившись къ двери аудіенцъ-залы, мулатка крпко ухватила въ свой кулакъ ея ручку, давая этимъ знать, что никто не сметъ войти безъ особаго на то разршенія привратницы, тогда какъ другая ея рука съ жадностью ловила мдяки или банковые билеты, предлагаемые просителями, желавшими прежде другихъ насладиться лицезрніемъ сеньоры доньи Маріи-Хозефы Эскурры. И никакая пріемная нигд не могла быть наполнена такими разношерстными, разноцвтными, разноплеменными постителями.

Тутъ собрались и безпорядочной гурьбой смшались негръ и мулатъ, индіецъ и блокожій, разное отрепье человчества и буржуазный людъ, пошлыя и честныя личности. И все это волновалось въ безпорядочномъ хаос различныхъ страстей, привычекъ, побужденій и домогательствъ.

Одного привелъ сюда страхъ, другой послушался голоса ненависти, безстыдный развратъ и робкая надежда стояли рядомъ, а тамъ, въ углу, забилось отчаяніе, не знавшее куда и броситься, и гд развдать объ участи несчастнаго, попавшаго въ немилость его высокопревосходительства. Но адъютантъ этой своего рода императрицы — если только мы не профанируемъ это августйшее названіе, прилагая его къ такому чудовищу, какъ Марія-Хозефа Эскурра — адъютантъ хорошо помнилъ свои инструкціи, и когда одинъ изъ просителей выходилъ посл аудіенція отъ невстки губернатора, мулатка выбирала слдующаго, сообразуясь съ приказаніями своей госпожи и не обращая никакого вниманія ни на слезныя просьбы однихъ, ни на протестъ другихъ, деньгами купившихъ себ предпочтеніе: можно было даже замтить, что это предпочтеніе оказывалось именно тмъ, которые ничего не говорили и ничего не просили, потому что они были позваны по вол самой госпожи тогда какъ другіе являлись къ ной назойливыми просителями.

Ручка двери повернулась извнутри и мулатка выпустила оттуда молоденькую негритянку — двчонку лтъ семнадцати или восемнадцати, которая прошла по зал съ такою надутою важностью, точно придворная дама, получившая одну изъ первыхъ благосклонныхъ улыбокъ своей монархини въ сокровенномъ будуар ея величества. Въ туже минуту мулатка позвала знакомъ блокожаго человка, одтаго въ синій камзолъ, такого же цвта штаны и пестрый жилетъ. Оставивъ свое мсто у одного изъ оконъ залы, этотъ человкъ, съ суконной шапкой въ рук, медленно пробрался сквозь толпу, подошелъ къ мулатк, переговорилъ съ ней нсколько словъ и затмъ былъ впущенъ въ смежную комнату, которой дверь въ туже минуту за нимъ затворилась.

Донья Марія-Хозефа Эскурра сидла на небольшомъ уютномъ диван, стоявшемъ возл ея постели, завшенной блымъ шерстянымъ пологомъ съ пунцовыми шнурками,— и пила парагвайскій чай со сливками, который подавала ей изъ внутреннихъ комнатъ молодая негритянка.

— Войдите, землячекъ, и садитесь безъ церемоній, сказала хозяйка человку съ суконной шапкой, который довольно неловко услся на одинъ изъ деревянныхъ стульевъ, стоявшихъ передъ диваномъ.

— Чаю не хотите ли, мой милый?

— Какъ будетъ благоугодно вашей милости.

— Вы, другъ мой, передо мною не стсняйтесь, обращайтесь запросто. Теперь мы вс равны. Кончилось уже время дикихъ унитаріевъ, когда бдный долженъ былъ сторониться передъ новымъ фракомъ или высокой шляпой. Теперь вс, вс равны, потому что вс мы простяцкіе федералы. Вы служите, землякъ?

— Нтъ, сеньора. Вотъ ужь будетъ пять лтъ, какъ генералъ Пинедо далъ мн чистую отставку, и съ тхъ поръ я нахожусь въ кучерахъ.

— Вы служили подъ начальствомъ Пинедо?

— Да, сеньора, я былъ раненъ въ дл и получилъ отставку.

— А знаете ли вы, что Хуанъ-Мануэль хочетъ всхъ опять позвать на службу?

— Да, я такъ слышалъ, сеньора.

— Скоро, говорятъ, къ намъ пожалуетъ Лаваллье, и вс честные граждане должны горой стоять за федерацію, потому что вс они — ея дти. Хуанъ-Мануэль первый сядетъ на коня, потому что онъ отецъ всхъ добрыхъ защитниковъ федераціи. Впрочемъ, не всхъ же и завербуютъ въ военную службу, было бы несправедливо подвергать всмъ тягостямъ солдатчины тхъ, которые могутъ быть полезне федераціи въ другихъ отношеніяхъ.

— Справедливо изволите говорить,

— Вотъ у меня есть списокъ боле чмъ пятидесяти человкъ, которыхъ не поставятъ подъ ружье, потому что они боле понадобятся для другой службы. Да будетъ вамъ извстно, землякъ, что настоящіе слуги федераціи — т, которые здсь, въ стнахъ столицы, открываютъ подлыя интриги дикихъ унитаріевъ, не такъ ли?

— Такъ точно, сеньора, я такъ слышалъ, робко произнесъ отставной солдатъ, возвращая стаканъ негритянк.

— Вотъ, я вамъ скажу, негодяи-то! Изъ-за ихъ гнусныхъ происковъ мы не можемъ жить мирно, людямъ нельзя спокойно работать и тихо жить въ кругу своихъ семействъ, чего такъ сильно хочетъ Хуанъ-Мануэль. Вотъ тутъ-то и настоящая служба длу федераціи,— такъ ли я говорю?

— Конечно, сеньора.

— Вдь хорошо было бы жить такъ, чтобъ никого не тягали на службу?

— Хорошо, сеньора.

— И быть всмъ равными, чтобъ не было никакой разницы между бдными и богатыми: вотъ она настоящая федерація, правда, а?

— Правда ваша, сеньора.

— А вотъ этого-то и не хотятъ дикіе унитаріи, и потому всякій, открывающій ихъ мерзости, и можетъ назваться истиннымъ федераломъ, двери Хуана-Мануэля и моя собственная для такого человка всегда отворены, онъ можетъ входить къ намъ и просить, чего только душа захочетъ, потому что Хуанъ-Мануэль ни въ чемъ не можетъ отказать тому, кто врно служитъ отечеству, то есть федераціи — поняли, землячекъ?

— Понимаю, сеньора, и я всегда былъ добрымъ федераломъ.

— Знаю, знаю, и Хуанъ-Мануэль также хорошо это знаетъ, и поэтому-то я и призвала васъ къ себ въ той твердой надежд, что вы ничего отъ меня не утаите, если знаете что нибудь, могущее клониться къ польз нашего святого дла.

— Что же мн знать-то, сеньора, если я постоянно жилъ между федералами?..

— Э, э, почемъ знать!.. Вы, честные люди, способны легко вдаться въ обманъ. Скажите-ка, гд вы служили въ послднее время?

— Теперь и нахожусь въ кучерахъ у англичанина.

— Знаю я и это, но передъ этимъ гд вы служили?

— Въ Предмстьи, у одной вдовы, богатой сеньоры.

— Которую зовутъ доньей Амаліей, такъ?

— Такъ точно, сеньора.

— О, у насъ вдь извстна вся подноготная, дорогой землячекъ! Дуракъ тотъ, кто думаетъ провести Хуана-Мануэля или меня!! сказала донья Марія-Хозефа, впившись своими ехидными змиными глазками въ лицо бднаго кучера, который сидлъ, словно на горячихъ угольяхъ, недоумвая, о чемъ его станутъ распрашивать.

— Справедливо-съ, отвчалъ онъ.

— Когда вы поступили въ услуженіе ко вдов?

— Въ ноябр прошлаго года.

— А отошли отъ мста?

— Въ ма мсяц ныншняго года.

— Въ ма, такъ ли?

— Такъ точно сеньора.

— А не помните ли, какого именно числа?

— Это было пятого мая, сеньора?

— Вотъ какъ! Пятою мая, говорите вы?… произнесла старуха, тряся головой и произнося съ разстановкой каждое слово.

— Точно такъ сеньора, пятого мая.

— Гмъ, такъ, такъ… Именно этого числа… А почему вы отошли отъ этою мста?

— Сеньора сказала мн, что она намрена сократить свои расходы, и потому отказала отъ мста мн и также повару, молодому испанцу. Но прежде, чмъ отослать насъ изъ дома, она дала каждому изъ насъ по золотой унціи, сказавъ, что, можетъ быть, еще возьметъ насъ къ себ въ услуженіе впослдствіи, и что мы, въ случа надобности, можемъ за помощью обращаться къ ней.

— Какая, однако, добрая барынька! Сокращаетъ расходы и даритъ золотыя унціи! сказала донья Марія-Хозефа тономъ неизобразимаго насмшливаго лукавства.

— Да, сеньора, донья Амалія такая добрая госпожа, что и сказать нельзя, днемъ съ огнемъ поискать такихъ, да еще и не найти…

Донья Марія-Хозефа не слышала этого панегирическаго отзыва, она, казалось, вся погрузилась въ таинственную бесду съ сатаной — своимъ совтникомъ.

— Скажите мн, миленькій землячекъ, сказала старуха, внезапно встрепенувшись,— въ которомъ часу васъ отослала отъ себя донья Амалія?

— Такъ около семи или восьми часовъ утра.

— Разв она всегда встаетъ въ это время.

— Нтъ, сеньора, обыкновенно она встаетъ очень поздно.

— Вотъ какъ!

— Такъ точно, сеньора.

— А вы не замтили ли въ дом чего нибудь особенною?

— Нтъ, ничего такого, сеньора.

— Не слышали ли ночью гд нибудь шума?

— Не слышалъ, сеньора.

— Кто же при ней остался изъ прислуги, когда васъ разсчитали?

— Остался донъ Педро.

— Это что за господинъ?

— Старый солдатъ, служившій въ прошлыхъ экспедиціяхъ: онъ знаетъ сеньору Амалію съ самого дня ея рожденія.

— Кто же и кто еще?

— Остались еще молоденькая горничная, которую сеньора вывезла съ собой изъ Тукумана, и два старые негра, присматривающіе за хозяйствомъ.

— Хорошо: до сихъ поръ вы говорили правду, однако будьте осторожны и имйте въ виду, что то, о чемъ я теперь васъ буду спрашивать,— очень важно для федераціи и для Хуана-Мануэля, поняли вы меня?

— Я никогда и не лгу, сказалъ старикъ, потупивъ глаза передъ мрачнымъ зловщимъ взглядомъ, которымъ донья Марія-Хозефа сопровождала свои послднія слова.

— А вотъ мы это увидимъ: впродолженіи пяти мсяцевъ, когда вы находились на мст въ дом доньи Амаліи, кто изъ постителей являлся туда ночью или поздно вечеромъ?

— Никто, сеньора.

— Какъ никто?

— Такъ точно, никто, сеньора. За все время, когда я тамъ находился, мн не приходилось видть, чтобы кто нибудь приходилъ туда ночью,

— И вы всегда были дома въ это время?

— Я никуда не могъ отлучиться, потому что сеньора часто, если свтила луна,— приказывала закладывать лошадей, и я возилъ сеньору къ Устью, гд она выходила изъ экипажа и изволила прогуливаться по берегу ручья.

— Изволила прогуливаться! Вишь какая любительница ночныхъ прогулокъ!..

— Такъ точно, сеньора, она брала съ собою молоденькую донью Луизу и прогуливалась съ нею одна,

— А она крпко, должно быть, балуетъ эту молоденькую донью Луизу!

— Да, сеньора, любитъ ее, какъ родную.

— Можетъ быть, Луиза и доводится ей съ родни, а?

— Никакъ нтъ, сеньора.

— Гмъ… А злые языки говорятъ, что она — ея дочка.

— Господи, что вы это сеньора? Донья Амалія еще такъ молода, а двочк пошелъ уже тринадцатый годочекъ.

— Такъ Амалія молода, а? Сколько же ей лтъ-то будетъ отъ роду?

— Думаю, никакъ не больше двадцати четырехъ лтъ, а можетъ и тхъ не наберется.

— Бдненькая! Одинокая краля!.. Съ кмъ бишь, она тамъ прогуливалась.

— Одна съ двочкою.

— Только съ нею, а? И никого тамъ не встрчала?

— Нтъ, кажись никого, сеньора:

— А въ т вечера, когда она не вызжала гулять, не принимала ли она гостей у себя въ дом?

— Нтъ, сеньора, никого не принимала.

— Врно Богу молилась?..

— Не могу знать, сеньора, но въ домъ никто не входилъ — это врно, отвчалъ эксъ-кучеръ Амаліи, который, несмотря на всю свою преданность федераціи, понималъ, что тутъ дло касалось немного его чести или безопасности Амаліи, и втайн уже негодовалъ на то, что его считали способнымъ выдать эту, по его мннію, добрйшую и благороднйшую госпожу.

Донья Марія-Хозефа погрузилась въ размышленіе.

— Это ршительно сбиваетъ меня съ толку, сказала она мысленно самой себ.

— А скажите, произнесла она вдругъ,— днемъ тоже никто у ней не бывалъ?

— Изрдка бывали нкоторыя барыни.

— Я васъ спрашиваю о мужчинахъ.

— Приходилъ сеньоръ донъ Даніэль, двоюродный братъ сеньоры.

— Каждый день?

— Нтъ, сеньора, раза два въ недлю, не больше.

— А посл того, какъ вы оставили это мсто, вы ни разу не заходили въ Предмстье?

— Я былъ тамъ два или три раза.

— Ну-съ теперь слушайте: когда вы туда заходили, не случалось ли вамъ видть тамъ еще кого нибудь кром сеньоры?

— Нтъ, никого не видалъ больше.

— Такъ-таки никого, а?

— Точно такъ, сеньора, никого не видалъ

— Не было ли въ дом больного?

— Нтъ, сеньора, вс были, слава Богу, здоровы.

Донья Марія-Хозефа опять призадумалась.

— Ну, хорошо, землякъ. До Хуана-Мануэля дошли нкоторые слухи объ этомъ дом, но я передамъ ему ваши отвты, и если вы говорили правду, то оказали услугу сеньор, но если вы что нибудь отъ меня скрыли — вдь вы знаете, что Хуанъ-Мануэль не любитъ шутить съ тми, которые ни во что ни ставятъ федерацію.

— Я федералъ, сеньора, и всегда говорю правду.

— Тмъ лучше для васъ, и затмъ можете идти.

Когда отставной кучеръ Амаліи выходилъ изъ двери, донья Марія-Хозефа кликнула свою привратницу-мулатку и шепотомъ спросила ее:

— Здсь ли эта двчонка, что вчера пришла изъ Предмстья?

— Здсь, сеньора.

— Впусти.

Минуту спустя въ аудіенцъ-залу вошла негритянка, лтъ восемнадцати или двадцати, съ нахальной и грязной наружностью.

— Ты мн наврала: въ дом сеньоры, на которую ты донесла, нтъ никакого мужчины и никогда не было никакихъ больныхъ.

— А я, сеньора, клянусь вашей милости, что я сказала сущую правду. Теперь, я нахожусь при мст въ лавк, какъ разъ насупротивъ двора дома этой сеньоры, и изъ погреба часто видла по утрамъ молодого господина, который не носитъ федеральнаго девиза и въ саду срываетъ цвты, должно быть, для нея. Потомъ я частенько видла, какъ онъ и она прогуливались подъ ручку по саду, а вечеромъ они садятся другъ къ дружк подъ большимъ деревомъ, и туда имъ подаютъ кофе.

— Откуда же ты все это видла?

— Да все же со двора лавки, который приходится прямо противъ двора ихняго дома, и я, бывало, часто подкрадусь къ нимъ очень близко и слжу, что они станутъ длать: я ихъ смерть какъ не терпла…

— За что?

— Да за то, что они унитаріи.

— Ты почемъ это знаешь?

— Когда донья Амалія проходитъ мимо нашей лавки, то ни зачто не поклонится ни хозяину, ни хозяйк, ни мн, слуги ея никогда у насъ ничего не покупаютъ для дома,— знаютъ, что мы любимъ федерацію, и еще — я часто видла сеньору въ голубомъ плать. А какъ только недавно вечеромъ патруль сеньора Мариньо съ двумя солдатами сталъ ходить вокругъ дома, то я сильно обрадовалась, и когда они прошли въ нашу лавку, чтобы навести справки, я разсказала все, что знала, потому что очень люблю федерацію, а эта сеньора любитъ однихъ унитаріевъ.

— Что же ты еще за ней знаешь, чтобы утверждать, что она изъ общества унитаріевъ?

— Что еще знаю?

— Ну, да, говори, что знаешь еще?

— А вотъ я скажу вашей милости: одна моя кума услыхала, что донь Амаліи нужна прачка, да и отправилась къ ней, но сеньора ее выгнала и отдала блье какой-то басурманк.

— А какъ ее зовутъ?

— Не знаю, сеньора, но если вы хотите, то я могу спросить.

— Да, спроси-ка ты объ этомъ.

— И еще доложу вашей милости, что сеньора Амалія, какъ я хорошо слышала своими ушами, пла и играла на фортепіано.

— Ну, это еще не велика бда.

— Только видите она пла псню унитаріевъ о Лаваллье.

— Ты почему такъ, думаешь?..

— Да ужь, слава Богу, я не дура какая.

— А не можешь ли ты поздно вечеромъ подкрасться по двору къ дому и подслушать, что она тамъ такое поетъ.

— Посмотрю, сеньора, можетъ и подслушаю.

— Вотъ если бы ты могла пробраться въ самый домъ и, притаившись гд нибудь, просидть до утра — хорошо было бъ…

— Чтожь я тамъ буду длать, сеньора?

— Дура ты! сама же ты говоришь, что тамъ есть молодой господинъ…

— А, та, та, та, понимаемъ, сеньора, очень понимаемъ…

— Ну, то-то же!

— Ужь я ихъ поймаю голубчиковъ…

— Смотри, будь осторожне… Ну, чтоже еще тамъ длалось въ этомъ дом?

— Да уже я докладывала вчера вашей милости все, что мн удалося видть. Туда почти-что каждый день заходитъ какой-то молодой сеньоръ, какъ я слышала, будто двоюродный братъ этой госпожи, а въ послднее время тоже, почитай, что каждый божій день прізжалъ лекарь Алькорте, и потому я и сказала вашей милости, что тамъ наврное кто нибудь захворалъ.

— А помнишь, что ты говорила мн вчера?..

— Ахъ, да, да, извините, сеньора,— я сказала вамъ, что больной-то видно никто другой, какъ тотъ молодой баринъ, что срываетъ цвточки, потому что сначала онъ все хромалъ на одну ногу…

— Какъ это сначала? Сколько времени будетъ тому назадъ?

— Да эдакъ около двухъ мсяцевъ, сеньора. Съ тхъ поръ онъ уже не хромаетъ и лекарь тоже пересталъ здить. Теперь молодой баринъ по цлымъ часамъ гуляетъ съ доньей Амаліей, да еще такимъ молодцомъ…

— Не хромаетъ уже, а? сказала старуха съ безобразно-циническимъ выраженіемъ въ лиц.

— Нтъ, сеньора, прытокъ на об ноги.

— Ну, слушай же: высматривай хорошенько все, что длается въ томъ дом, чтобы посл подробно все разсказать мн: этимъ ты окажешь большую услугу правительству, которое защищаетъ всхъ бдныхъ, потому что въ федераціи нтъ ни блыхъ, ни негровъ — вс равны, поняла!

— Это мы понимаемъ, сеньора, и потому я всею душою служу федераціи: ужъ будьте спокойны, что узнаю, все прибгу разсказать вашей милости.

— Хорошо, теперь можешь идти.

И негритянка вышла, вполн довольная тмъ, что оказала услугу святому длу федераціи и удостоилась бесдовать съ невсткою его высокопревосходительства — отца федераціи.

Затмъ къ донь Маріи-Хозеф были впускаемы служанки всхъ возможныхъ лтъ и моральныхъ достоинствъ, представлявшія оффиціальныя донесенія о томъ, что он знали или воображали относительно поведенія своихъ господъ, своихъ сосдей, оставляя въ памяти этой федеральной мегеры длинный списокъ именъ, которыя впослдствіи были отмчены кровью въ лтописи страданій народа, пріученнаго самымъ безнравственнымъ изъ правительствъ къ взаимному шпіонству, доносамъ и клеветамъ: таковы были средства, которыя предпочтительно употреблялъ Розасъ, чтобы разъединить гражданъ и опутать всхъ цпями паническаго ужаса.

За этими достойными ябедницами передъ зерцало преступленія были допущены немногія лица, явившіяся сегодня съ просьбами и домогательствами, которыя чрезъ посредство невстки губернатора, всмъ предлагавшей свои услуги, должны были поступить на благоусмотрніе высшаго правительства, хотя еще ни одна просьба не была передана Розасу путемъ этого ходатайства, такъ какъ Марія-Хозефа хорошо знала, что онъ достойный родичъ внимательно выслушивалъ только одни доносы и наушничества, что впрочемъ не мшало донь Маріи-Хозеф принимать посильныя приношенія отъ богатаго и бднаго за ожидаемое отъ нея покровительство. Она всхъ умла обнадежить, говоря: будьте спокойны, я…. ужо я попрошу Хуана-Мануэля, и онъ сдлаетъ все, что будетъ можно по этому длу.

Авторъ романа не можетъ входить въ глубокія историческія соображенія, но онъ можетъ нкоторыми рзкими чертами обрисовать характеръ цлой эпохи и этотъ бглый образчикъ подлости, до которой уже упало правительство Розаса въ 1840 г., по нашему мннію, достаточно объясняетъ политическія и общественныя явленія, которыя послдовали за этой эпохой, въ самое драматическое и мрачное время диктатуры.

Сторонники диктатора постоянно любили выставлять на видъ иностранцамъ только одну вншность его политики, говоря: если бы генералъ Розасъ былъ тиранъ, если бы его администрація, дйствительно, была такова, какою ее изображаютъ его противники, то нравительство это не было бы терпимо цлымъ народомъ впродолженіи столькихъ лтъ.

Но какъ оно существовало? Какимъ образомъ могла удержаться оппозиція противъ воли огромнаго большинства? Вотъ въ чемъ вопросъ, вотъ что должно быть ршено путемъ послдовательной историко-философской критики.

Постоянное упорное усиліе подкопать вс основы общественной жизни, систематическій планъ поселить анархическій разладъ въ сословіяхъ, семействахъ и между частными лицами, награждая доносъ, какъ гражданскую добродтель, въ невжественномъ и склонномъ ко злу простонародьи и прикрывая вс возможные пороки, преступленія и моральныя безобразія лозунгомъ федераціи — таковы были преобладающія первыя сродства, которыя употреблялъ Розасъ, чтобы ослабить синтетическую силу народа, пошатнуть вс краеугольныя основы солидарности и обратить все общество въ толпу недлимыхъ, готовыхъ сносить вс посягательства наглаго произвола.

И этотъ пагубный для общественной свободы человкъ, имлъ счастье также найти въ кругу своего собственнаго семейства личности, какъ нарочно созданныя для того, чтобы быть усердными и пригодными орудіями тиранніи. Между этими почтенными личностями донь Маріи-Хозоф Эскурр подобаетъ, безспорно, первенствующее мсто: это былъ неистощимый арсеналъ деспота въ преслдованіи имъ кровавыхъ и разрушительныхъ цлей.

Исторія лучше насъ съуметъ изобразить эту женщину и другихъ усердствующихъ слугъ тиранна изъ его собственной семьи тми красками, какихъ вполн достойны ихъ чудовищная моральная уродливость, ихъ неутомимая энергія и приснопамятные подвиги подъ знаменами преступленія.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Прологъ къ драм.

Посл ночи 24 мая, которою мы заключили вторую часть нашего правдиваго разсказа, частное и общественное положеніе дйствующихъ лицъ, точно также какъ и самое направленіе событій времени, подверглись послдовательнымъ измненіямъ до послднихъ чиселъ юня мсяца.

Время — этотъ великій зодчій нашихъ судебъ — мало по малу изгнало изъ поэтическаго дома въ Предмстьи тревожныя ожиданія и безпокойства, обративъ это убжище въ безмятежный эдемъ для двухъ любящихъ сердецъ, вполн предавшихся своему обоюдному счастью.

Въ этомъ упоительномъ, таинственномъ одиночеств, между опасностями и отрадными надеждами, Эдуардо и Амалія, эти дв гармоническія, теплыя души, казалось, находились въ какой-то летаргіи любви и блаженства, забывъ свтъ и людей, всецло живя только настоящимъ, и счастье это сопровождалось свтлымъ душевнымъ миромъ, такъ какъ Эдуардо, среди всхъ порывовъ своей страсти, умлъ уважать Амалію, которой чистая совсть не была омрачена ни малйшимъ пятнышкомъ.

Между ними, однако, было условлено, что Эдуардо возвратится въ городъ, чтобы чрезъ нсколько мсяцевъ навсегда соединиться съ избранной своего сердца. Но рана на его ног еще до сихъ поръ давала себя чувствовать. Онъ могъ хо дить свободно, однако, при этомъ всегда ощущалъ боль въ ран, и это, вмст съ убжденіями Даніэля, заставило Эдуардо на короткое время отсрочить день разлуки, хотя и посл того эти влюбленные должны были бы видться чуть некаждую минуту.

Госпожа Дюпаскье и ея дочь чувствовали къ Амаліи то теплое сердечное влеченіе, которое поэтическая вдовушка внушала всмъ, умвшимъ понимать ее. Но суровая зима 1840 года, сдлавшая дороги трудно прозжими, не позволяла госпож Дюпаскье бывать въ Предмстья такъ часто, какъ она этого желала бы отъ всего сердца.

Напротивъ Даніэль, которому ни природа, ни люди не могли противопоставить непобдимыхъ препятствій, навщалъ свою кузину и своего друга почти каждый день. Здсь, въ Предмстье, и у милой его Флоренсіи сердце и характеръ Даніэля разоблачались въ томъ вид, какимъ они вышли изъ рукъ матери-природы: здсь онъ былъ, смотря по расположенію духа, нжно сообщителенъ, веселъ, остроуменъ, шутливъ, или безвредно докъ, во всякомъ другомъ мст, Даніэль былъ таковъ, какимъ мы уже видли его, какъ политическаго дятеля.

Въ послднее время, сеньора донья Августина Розасъ-де-Мансилья прізжала въ Предмстье четыре раза, великодушно принимая извиненія Амаліи, не заплатившей ни одного изъ этихъ визитовъ. Амалія нисколько не заискивала этихъ визитовъ, которые сначала ей положительно не нравились, но потомъ она, наконецъ, увидла, что Августина была существо совершенно безобидное, никого своего дружбою не компрометтирующое, молоденькая генеральша только развлекала Амалію и въ тоже время заставляла любоваться своею почти безукоризненной красотой, такъ какъ чувство изящнаго было развито въ Амаліи очень сильно и безпристрастно.

Дйствительно, для Амаліи, при ея серьезномъ характер, было забавно видть, какъ Августина переворачивала вс комоды въ дом, вынимала оттуда и разсматривала одну вещь за другою, подробно разспрашивая исторію каждой вощи — начиная отъ фабрики до ея цны. Затмъ Августина принималась примривать къ себ вс мантильи, воротнички и вс возможныя принадлежности гардероба хорошенькой тукуманки, потомъ кружилась и рисовалась передъ большими зеркалами уборной въ разныхъ нарядахъ. И однако это служило развлеченіемъ для Амаліи, которая съ удовольствіемъ дарила Августин то, что ей особенно нравилось между разными выложенными изъ шкаповъ нарядами. Съ своей стороны, Августина прислала Амаліи большого фарфороваго птуха, но спустя три дня письменно просила возвратить ей этотъ подарокъ, такъ какъ безъ этой игрушки ей было очень скучно.

Что касается политическихъ событій, то до 10 іюля, когда произошло сраженіе при Саусе-Гранде, положеніе вещей не измнялось: Розасъ выжидалъ, что будетъ дальше, въ Энтреріос царило прежнее бездйствіе, въ провинціяхъ Куйо шли медленныя военныя приготовленія, французскіе агенты находились въ нершительности, въ Восточной-Республик не унимались мелкія своекорыстныя интриги.

Между тмъ Даніэлю было суждено испытать грустное разочарованіе, въ день 15 іюня, когда должно было происходить вторичное совщаніе молодыхъ патріотовъ въ дом доньи Марселины, число присутствовавшихъ не превышало семи голосовъ. Изъ членовъ прежняго патріотическаго конгресса боле половины уже не было въ Буэносъ-Айрес — одни изъ нихъ удалились въ Монтевидео, другіе стали въ ряды либеральнаго войска.

Тяжело было Даніэлю видть себя оставленнымъ своими друзьями, такъ нелогично понимавшими свой долгъ службы отечеству, но среди этого одиночества, его гордая, сильная душа была далека отъ безнадежнаго унынія, напротивъ, онъ, казалось, почерпалъ новыя силы въ неудачахъ и съ лихорадочной энергіей старался ускорить кровавый разгулъ масоркеровъ, для котораго недоставало только сигнала. Даніэль именно хотлъ помимо воли Розаса поднять преждевременную грозу, чтобы этимъ путемъ возбудить реакцію народа при вид нсколькихъ десятковъ кинжаловъ, направленныхъ противъ столькихъ невинныхъ жертвъ.

Въ этомъ-то положеніи вещей, и на слдующій день посл полученія извстія о происшедшемъ сраженіи, Даніэль отправился въ Монтевидео, гд имли мсто уже извстныя намъ совщанія. Спустя нсколько дней по возвращеніи его въ Буэносъ-Айресъ, мы застаемъ Даніэля въ дом Амаліи, ни она, ни Эдуардо ничего не знали о поздк Даніэля, хотя онъ разстался съ ними на три дня, только теперь, заключая ихъ въ свои объятія и будучи совершенно свободенъ отъ угрожавшихъ ему опасностей, Даніэль разсказалъ имъ о своемъ отважномъ путешествіи, которое прежде умышленно отъ нихъ скрывалъ, чтобы не тревожить безъ всякой пользы своихъ друзей.

Секретъ этотъ былъ открытъ только Флоренсіи, которой молитвы напутствовали ея возлюбленнаго, рисковавшаго своею жизнію для блага отечества.

Въ холодный и туманный вечеръ, въ шестомъ часу, Эдуардо, сидя у камина на низенькомъ табурет возл своей Амаліи, переводилъ ей одно изъ лучшихъ мстъ байроновскаго Манфреда, и Амалія, опершись рукою о плечо Эдуардо, лаская своими шелковистыми локонами его блдное, благородное лицо, слушала его въ нмомъ упоеніи, боле наслаждаясь голосомъ, доходившимъ къ ея сердцу, чмъ чудными образами, созданными воображеніемъ поэта.

Эдуардо и Амалія представляли собою живую, отрадную картину полнаго человческаго счастья — того счастья, которое наполняетъ свтлымъ, безпредльнымъ миромъ сердце и никому не стоитъ ни одной слезинки, къ этой тихой, чистой отрад не примшиваются никакія тайныя угрызенія, часто неразлучныя съ тмъ вульгарнымъ счастьемъ людей, которое покупается цною какого нибудь нехорошаго дла.

Весь міръ этихъ влюбленныхъ заключался въ нихъ однихъ, и глядя на нихъ, можно было бы подумать, что горе устыдится дотронуться до этихъ двухъ существъ, которыя никому не сдлали ничего дурного и которыхъ взаимная чистая любовь должна была бы обезоружить всякое враждебное къ нимъ чувство.

Но вотъ у воротъ дома остановился подъхавшій экипажъ, и минуту спустя въ залу вошла госпожа Дюпаскье, ея дочь и Даніэль.

Сквозь гардины оконъ Амалія и Эдуардо узнали экипажъ, и такъ какъ имъ незачмъ было таиться передъ этими постителями, то Эдуардо остался возл Амаліи, что случилось всего разъ при одномъ изъ визитовъ Августины.

Даніэль находился, по обыкновенію, въ самомъ веселомъ расположеніи духа, потому что вблизи Флоренсіи или кузины сердце его освобождалось отъ всякихъ тревожныхъ заботъ и стремленій, и безотчетно отдавалось всему простору и живйшей искренности своихъ естественныхъ ощущеній въ томъ обществ, которое Даніэль привыкъ называть и считать своимъ семейнымъ кругомъ.

— Кофе, душечка кузиночка, пожалуйста, поскоре давай кофе, мы окоченли отъ холода, сказалъ онъ,— мы нарочно ради этого угощенія захали къ теб, только что отобдавъ, однако это случилось исключительно по моему вдохновенію, и за этотъ визитъ ты должна благодарить не маменьку и не дочку, а только меня одного.

— Слишкомъ же ты дешево цнишь такую важную услугу и потому едва ли заслуживаешь какую нибудь плату, отвчала Амалія, обмнявшись искренними поцлуями съ своими подругами.

— Не врьте ему, Амалія, я сама затяла эту прогулку, а этотъ лнтяй до самаго утра просидлъ бы у камина, сказала мадамъ Дюпаскье, женщина лтъ сорока съ благороднымъ, привтливымъ лицомъ, которое, однако, носило какое-то болзненное и грустное выраженіе, обыкновенно принадлежавшее женамъ и матерямъ унитаріевъ, которыя запершись въ своихъ домахъ и постоянно дрожа за участь близкихъ людей, страдали разстройствомъ здоровья вслдствіе хроническаго душевнаго безпокойства.

— Пусть будетъ такъ, какъ говоритъ мадамъ Дюпаскье, однако отсюда никакъ нельзя вывести строго логическаго заключенія, чтобы меня по пятницамъ слдовало оставлять безъ кофе.

— Да дайте ужь ему, пожалуйста, кофе, Амалія, а то онъ весь вечеръ будетъ твердить намъ только о кофе, сказала мать Флоренсіи.

— Да, душка Амалія, прикажите подать ему кофе, сколько захочетъ, лишь бы только замолчалъ, онъ сегодня несносенъ, сказала Флоренсія, которой Эдуардо показывалъ гравюры, приложенныя къ полному собранію сочиненій лорда Байрона.

Амалія потянула снурокъ звонка и распорядилась на счетъ кофе.

— Это что за книга, Эдуардо? спросилъ Даніэль.

— Это, другъ мой, сочиненія человка, въ нкоторыхъ отношеніяхъ раздлявшаго твой вкусъ.

— А, ну, значитъ, это Вольтеръ, такъ какъ этотъ философъ утверждалъ, что чашка кофе гораздо лучше стакана воды изъ источника Гипокрены.

— Нтъ, не Вольтеръ, сказала Амалія,— отгадай-ка.

— А, ну, такъ непремнно Руссо, потому что этотъ гражданинъ Женевы очень любилъ запахъ жаренаго кофе и сейчасъ останавливался, гд только до его носа доходилъ сей ароматъ.

— Видите ли, онъ ищетъ сходства, съ великими людьми чрезъ пристрастіе къ кофе, сказала мадамъ Дюпаскье.

— Да нтъ же, все-таки не отгадалъ, замтила Амалія.

— Однако еще не признаю себя побжденнымъ.

— Ну, говори!

— Вотъ хоть бы Наполеонъ, котораго наслдственная болзнь еще боле ухудшилась, благодаря цлымъ тоннамъ кофе, выпитаго имъ впродолжнніе его жизни.

— Нтъ, нтъ, не отпадалъ.

— Ну, ужь если не отгадаю, кто авторъ книги, то отгадаю, кто ее не писалъ….

— Это не трудно, такъ и быть я теб скажу, что это сочиненія Байрона, сказалъ Эдуардо, показывая Флоренсіи портретъ дочери поэта.

— Разв что Байрона. Сей лордъ не пилъ кофе по той простой причин, что кофе былъ любимымъ напиткомъ Наполеона, надо теб сказать, душка Амалія, что Байронъ не то чтобъ ненавидлъ Наполеона, а завидовалъ его слав, зная, что вмст съ Бонапартомъ и имъ, Байрономъ, должны были сойти въ могилу дв знаменитости вка, и не желая, чтобы военный геній пережилъ лавровнчаннаго поэта. Ну, ужъ теперь, кажется, я не сказалъ ничего глупаго?

— Первый разъ за весь вечеръ, замтила Флоренсія.

— Вышереченный поэтъ ознаменовалъ себя этимъ и того рже, потому что если бы онъ былъ немножко умне да любилъ бы побольше свою жену, когда она считала его съумашедшимъ, то ему не пришлось бы влачить такое горькое существованіе въ сей юдоли плача.

— Я что-то этого не поняла, сказала Флоренсія.

— Да и для всхъ это немножко замысловато, добавила Амалія.

— Я хотлъ только сказать, отозвался Даніэль, разваливаясь въ кресл,— что если бы моя жена усумпилась на счетъ правильности моихъ умственныхъ отправленій только потому, что я бросилъ свои часы въ каминъ, находясь въ зенит поэтическаго экстаза, и если бы эта моя жена вслдствіе этого обстоятельства вздумала отъ меня убжать, то я, вмсто того, чтобы писать къ ней слезливыя эпистолы, какъ сдлалъ Байронъ, безъ всякихъ церемоній взялъ бы да и…

— Что, что такое? съ живостью спросила Флоренсія.

— Да я поступилъ бы, какъ настоящій сынъ Испаніи, такъ какъ испанцы лучше всхъ умютъ распорядиться въ подобныхъ случаяхъ. Но сначала скажи-ка, дружокъ Эдуардо, чтобы ты сдлалъ при этакой горестной оказіи?

— Я?..

— Ну да, ты. Вообрази, что твоя жена, которую ты очень любилъ, дала отъ тебя тягу….

— Чтобы я сдлалъ? Да тоже, что и Байронъ — писалъ бы ей, убждалъ бы возвратиться на путь истины, съ котораго она совратилась въ порыв минутнаго безразсуднаго увлеченія…

— Ну, братъ, съ этимъ далеко не удешь…

— А чтобы ты самъ сдлалъ?

— Я-то? Слъ бы въ экипажъ, а за неимніемъ его, верхомъ на лошадь, а за неимніемъ оной отправился бы совершенно спокойно на пар своихъ въ тотъ домъ, куда удалилась моя милая бглянка, предложилъ бы ей любезно руку и сказалъ бы всмъ присутствующимъ: потрудитесь, молъ, почтеннйшіе сеньоры, посторониться и очистить дорогу супругу съ супругой.

— А если бы она не хотла идти, кабальеро? сказала Флорсисія.

— Ахъ, да… Ну, чтожь, тогда я бы остался тамъ гд изволитъ обртаться моя дражайшая, Единственное затрудненіе заключалось бы только въ томъ, что я подвергался непріятности быть вышвырнутымъ за окно хозяевами дома, но тогда я могъ бы вылетть въ обществ моей супруги, и, значитъ, дло въ шл…

Слова Даніэля были прерваны стукомъ въ дверь залы. Вс присутствующіе встрепенулись и сквозь стекляную дверь кабинета увидли двухъ входившихъ дамъ — донью Августину Розасъ-де-Мансилья и донью Марію-Хозефу Эскурру, стукъ экипажа, въ которомъ он пріхали, не быль слышенъ но песчаной дорог тмъ боле, что вс со вниманіемъ слушали матримоніально-полицейскія соображенія Даніэля. Итакъ, Эдуардо не усплъ скрыться во внутреннія комнаты, что онъ длалъ всегда, если являлся кто бы то ни было, кром лицъ близкаго круга, собравшихся теперь у Амаліи.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Первый актъ драмы.

Изъ всхъ присутствующихъ только одна Амалія не знала въ лице донью Марію-Хозефу Эскурру, но увидвъ вблизи эту плоскую, сухую, отталкивающую физіономію, этотъ узкій лобъ съ разбросанными на немъ волосами, украшенными громаднымъ пунсовымъ бантомъ, который гармонировалъ со всмъ прочимъ костюмомъ,— увидвъ эту сатанинскую фигуру, Амалія не могла не почувствовать какого-то жуткаго, непріятнаго ощущенія, какого-то безотчетнаго страха и недоврія, что заставило ее чуть дотронуться кончиками своихъ пальцевъ до руки, протянутой ей старухой.

— Имю честь представить вамъ сеньору донью Марію-Хозефу Эскурру! проговорила Августина,— и при этихъ словахъ нервная дрожь, словно электрическій токъ, прошла по всему тлу Амаліи, которая, сама не зная почему, стала искать глазами Эдуардо.

— Вы не ожидали меня въ такую дурную погоду, не правда ли? продолжала Августина, обращаясь къ Амаліи, тогда какъ вс прочіе услись вокругъ камина.

Но случайно или съ умысломъ, донья Марія-Хозсфа помстилась съ лвой стороны Эдуардо. Разумется, Амалія остереглась представить Эдуардо, а вс прочіе давно уже знали другъ друга,

— Благодарю васъ за этотъ пріятный сюрпризъ, сказала Амалія сеньор Мансилья.

— Сестрица Марія-Хозефа непремнно хотла выхать изъ дома, и такъ какъ ей хорошо извстно, что въ этомъ дом я бываю совершенно счастлива, то и отдала сама приказаніе кучеру хать сюда.

Даніэль почесывалъ себ ухо и пристально глядлъ на огонь, какъ будто каминъ завладлъ всмъ его вниманіемъ.

— Впрочемъ, не мы одни васъ не забываемъ, продолжала Августина,— здсь я вижу мадамъ Дюпаскье, которая уже боле года меня не навщаетъ, здсь и неблагодарная, забывающая мои визиты Флоренсія и, слдовательно, здсь же долженъ находиться и неразлучный съ нею сеньоръ Бельо. Наконецъ, у Амаліи я имю удовольствіе видть также сеньора Бельграно, который давно уже никуда не показывается, добавила Августина, знавшая на перечетъ всю буэносъ-айресскую молодежь. Донья Марія-Хозефа оглянула Эдуардо съ ногъ до головы.

— Это произошло сегодня совершенно случайно, замтила Амалія,— мои знакомые также навщаютъ меня довольно рдко.

— Если я у васъ и не бываю, Августина, то, по крайней мр, дочь моя частенько меня замняетъ, сказала госпожа Дюпаскье.

— Посл бала я видла ее у себя всего два раза.

— Но вы живете здсь въ такомъ очаровательномъ убжищ, что, право, можно позавидовать вашему уединенію, сказала донья Марія-Хозефа, обращаясь къ Амаліи.

— Да, я живу спокойно, сеньора.

— О, въ Предмстьи отличное житье, продолжала старуха,— особенно для здоровья.

И указывая на Эдуардо, она сказала Амаліи:

— Сеньоръ, кажется, поправляется?

Амалія вся вспыхнула.

— Я совершенно здоровъ, сеньора, проговорилъ Эдуардо.

— Ахъ, извините, пожалуйста. Но вы такъ блдны!

— Это мой природный цвтъ лица.

— Притомъ, видя васъ безъ девиза и въ такомъ легкомъ галстучк въ холодную погоду, я приняла васъ здсь за домашняго.

— О, что касается до холода, сеньора, то не вс къ нему одинаково чувствительны, поспшилъ вмшаться Даніэль, чтобы предупредить отвтъ, который необходимо долженъ былъ заключать или ложь, или излишнюю откровенность,— напримръ, шотландцы живутъ въ ледяномъ климат и между тмъ ходятъ нагими почти до колнъ.

— Мало ли чего не выдумаютъ заморскіе басурманы, но вдь мы живемъ въ Буэносъ-Айрес! замтила донья Марія-Хозефа.

— Гд ныншняя зима такъ сурова, добавила госпожа Дюпаскье.

— А вы поставили уже каминъ, сеньора? спросила Марію-Хозефу Флоренсія, старавшаяся, подобно всмъ другимъ, отвлечь вниманіе старухи отъ Эдуардо, который, какъ, повидимому, догадывались вс, служилъ для нея предметомъ особенныхъ наблюденій.

— Мн и безъ того, душка моя, не мало дла, чтобы еще думать объ этихъ пустякахъ. Вотъ когда не будетъ больше унитаріевъ, которые не даютъ намъ ни минуты покоя, тогда мы подумаемъ и о домашнихъ удобствахъ.

— А я не хочу ставить каминъ въ каждой комнат, сказала Августина,— потому что Мансилья вчно простудится, отойдя отъ огня.

— Теперь-то Мансилья долженъ находиться въ порядочномъ жару, продолжала донья Марія-Хозефа.

— Какъ! Разв сеньоръ генералъ боленъ? спросила Амалія.

— Нтъ, онъ находится не въ болзненномъ жару, но согртъ сильнымъ энтузіазмомъ, замтила старуха,— неужели вы не знаете, что вотъ ужь три дня празднуется пораженіе дикихъ унитаріевъ въ Энтреріос? однако это извстно всякому доброму федералу.

— Мы вотъ именно объ этомъ и говорили передъ вашимъ приходомъ, ввернулъ Даніэль,— жаркое было дло.

— Гд ихъ порядкомъ пощипали!

— О, ужь я вамъ въ томъ ручаюсь! сказалъ Даніэль.

— И я также, прибавилъ Эдуардо, думавши въ эту минуту о своей неудачной эмиграціи,— но если бы ночь не была такъ темна ..

— Какая ночь?!.. Вдь дло-то было днемъ, сеньоръ Бельграно, замтила донья Марія-Хозефа.

— Конечно, это было днемъ, но мой другъ хотлъ сказать, что если бы схватка произошла въ темную ночь, то ни одинъ изъ нихъ не избжалъ бы гибели.

— Еще бы! А вы не присутствовали ни на одномъ изъ праздниковъ, сеньоръ Бельграно?

— Мы оба прогуливались вмст по улицамъ и любовались флагами, сказалъ Даніэль, боясь чтобы Эдуардо не проговорился неосторожно.

— Какіе тамъ есть миленькіе флаги — чудо! И откуда ихъ берутъ, сеньора? спросила плутовка Флоренсія, обращаясь къ донь Марі-Хозеф.

— Ихъ покупаютъ, душечка, или шьютъ собственноручно добрыя женщины, любящія федерацію,

— Я тоже очень люблю федерацію, сказала Августина, но нисколько не намрена заниматься сама этой работой. Прошедшій годъ Мансилья просилъ меня объ этомъ, а я выпросила флаги на прокатъ у сеньора Мандевилля и съ тхъ поръ держу ихъ у себя и употребляю въ случа надобности: пусть ждетъ, когда я ихъ отдамъ обратно. А вы развсили уже флаги, Амалія?

— Нтъ, Августина, вдь этотъ домъ такъ отдаленъ отъ города.

— И прекрасно длаете. Эти несносные флаги такъ надодаютъ своимъ хлопаньемъ, и ктому еще эти шаловливыя дти…. Моя маленькая Эдуардита сегодня чуть не полетла съ балкона, желая схватить флагъ рукою.

— Ну, нельзя сказать, чтобы этотъ домъ находился слишкомъ далеко, замтила донья Марія-Хозефа.

— Но театръ ужь находится въ самомъ центр города: были ли вы въ театр, донья Марія-Хозефа?

— Нтъ, Флоренсита, я не бываю въ театр, но слышала, что тамъ имли мсто изъявленія федеральнаго энтузіазма: вамъ не случалось ли тамъ быть, сеньоръ Бельграно?

— Ну, слушайте же, когда я соберусь въ театръ, то непремнно потащу васъ съ собою, хоть бы насильно.

— Напрасно будешь безпокоиться, душка, мн не до театровъ, отозвалась старуха съ замтною досадою, видя, что вс, какъ нарочно, не допускали ее говорить съ Эдуардо, особенно лукавая Флоренсія.

— Театръ — самое удобное мсто для изъявленій патріотическаго восторга, сказалъ Даніэль.

— Да, но при такомъ страшномъ крик никакъ нельзя слышать музыку, замтила Августина.

— Этотъ крикъ, съ самымъ невозмутимымъ видомъ продекламировалъ Даніэль,— лучшая музыка въ прославленіе нашего святого дла.

— Вотъ это умно сказано, одобрила старуха.

— Флоренсія, сыграйте намъ что нибудь на фортепьяно!

— Это хорошая мысль, Амалія. Въ самомъ дл, Флоренсія, почему бы теб не сыграть.

— Съ удовольствіемъ, мамаша. Что вамъ особенно нравится, донья Хозефа?

— Пожалуйста, не стсняйтесь.

— Ну, такъ идите же сюда. Я пою очень дурно, но для насъ постараюсь изо всхъ силъ спть мой любимый романсъ — гимнъ по случаю дня рожденія Возстановителя. Идите же сюда,— и съ этими словами Флоренсія стала передъ доньей Маріею Хозефой, какъ бы желая сообщить боле понудительной силы своему приглашенію.

— Охъ вы, рзвушка, если бы вы знали, каково мн тревожить мои старыя кости,

— Нечего тутъ отговариваться, пожалуйте…

— Ну, что тутъ подлаешь съ эдакой шалуньей! проговорила старуха, которой лицо искривилось злобной усмшкой.— Иду, иду, мать мои,— охъ — охъ, ужь вы меня, старуху, извините, сеньоръ Бельграно,— и съ этими словами старая вдьма, какъ бы желая за что нибудь придержаться при вставаньи, оперлась своею костлявою рукой о лвую ногу Эдуардо и налегла на нее всею тяжестью своего тла. Такъ какъ рука опиралась въ самое чувствительное мсто глубокой раны, то Эдуардо, подъ вліяніемъ адской физической боли, закинулъ голову назадъ и не могъ удержать громкаго крика: ‘ай-ай, сеньора!’ посл чего, поблднвъ, какъ мертвецъ, молодой человкъ остался въ кресл въ полубезчувственномъ состояніи.

Даніэль поднесъ свою руку къ глазамъ и закрылъ ею лицо.

Вс, за исключеніемъ Августины, немедленно поняли, что въ этой неловкости доньи Маріи-Хозефы долженъ былъ таиться какой нибудь злой умыселъ, всми овладло живйшее волненіе и мучительное безпокойство.

— Ахъ, Богъ мой, я васъ, кажется, больно придавила, а? Извините великодушно, кабальеро! Если бы я знала, что ваша лвая нога иметъ такіе чувствительные нервы, то, конечно, попросила бы васъ предложить мн вашу руку. Вотъ что значитъ старость-то постылая! Будь я молоденькая двушка, то врно ваша лвая нога такъ бы не разболлась, а, что вы на это скажете?.. Извините меня, молодой человкъ, не поминайте лихомъ добавила она, глядя на Эдуардо съ выраженіемъ неизобразимаго ядовитаго злорадства. Затмъ старуха услась возл фортепьяно, за которымъ уже сидла Флоренсія.

Амалія, подъ вліяніемъ внезапно встрепенувшейся въ ней врожденной гордости, забыла всякій страхъ, всякую осторожность передъ лицами, близкими къ Розасу: вставъ съ своего мста, она намочила платокъ одеколономъ и подала Эдуардо, который началъ оправляться отъ своей минутной слабости, потомъ, съ живостью отодвинувъ свой стулъ отъ доньи Маріи-Хозефы, Амалія взяла другой и помстилась возл любимаго человка, нисколько не смущаясь тмъ, что сидла спиною къ невстк и главной наушниц Розаса.

Августина ровно ничего не поняла изо всей этой сцены и, по своему обыкновенію, бесдовала съ госпожой Дюпаскье о совершенно постороннихъ и малозначащихъ предметахъ.

Флоренсія играла и пла въ какомъ-то безсознательномъ замшательств.

Донья Марія-Хозефа глядла на Эдуардо и Амалію, улыбалась и покачивала головою.

Даніэль стоялъ спиною къ камину и слдилъ за всми своимъ умнымъ, холоднымъ взглядомъ.

— Это ничего, уже прошло, шепнулъ Эдуардо Амаліи, когда достаточно собрался съ силами.

— Но что это за чудовищная старуха! Она не перестаетъ всхъ насъ мучить, съ тхъ поръ, какъ сюда явилась, произнесла Амалія, лаская Эдуардо взглядомъ самаго нжнаго, безграничнаго участія.

— Здсь тепло около камина, сказалъ Даніэль, нсколько строго взглядывая на Амалію.

— Да, проговорила мадамъ Дюпаскье,— но…

— Но жаль только, сеньора, что мы будемъ наслаждаться этимъ комфортомъ до десяти или до одинадцати часовъ,— не больше, прервалъ Даніэль, догадавшись, что госпожа Дюпаскье хотла заговорить о прощаніи. При этомъ Даніэль послалъ ей выразительный взглядъ, который безъ труда былъ понятъ умною дамою.

— Я именно сама хотла это сказать, поправилась мать Флоренсіи,— такъ какъ мы видимся съ Амаліей довольно рдко, то желаемъ, по крайней мр, вдоволь насладиться удовольствіемъ нашего визита.

— Отъ души благодарю васъ, сеньора, сказала Амалія.

— Вы совершенно правы, замтила Августина,— и я сама пробыла бы здсь доле, еслибы мн не нужно было захать еще въ одно мсто.

— Очень жаль, но я не смю настаивать, сказала Амалія, мняясь съ госпожей Дюпаскье значительнымъ взглядомъ на счетъ послдняго замчанія Августины.

— Ну, что же, какъ вы находите мое пніе? спросила Флоренсія донью Марію-Хозефу вставая съ своего мста.

— Восхитительно! Какъ ваша нога, сеньоръ Бельграно,— не болитъ уже?

— Нтъ, сеньора, отвчала Амалія съ живостью, не поворачивая головы, чтобы не встртиться со взглядомъ доньи Маріи-Хозефы.

— Вы не будете поминать меня лихомъ, нтъ,— не будете?

— Не зачто, сеньора, помилуйте, отозвался Эдуардо, длая надъ собою усиліе, чтобы отвчать старух.

— А я съ своей стороны общаю вамъ никому не говорить о томъ, что вы такъ слабы на лвую ногу, особенно молоденькимъ двушкамъ, потому что если он объ этомъ провдаютъ, то захотятъ пощипать васъ за лвую ножку, чтобы видть васъ въ обморок.

— Не угодно ли вамъ садиться, сеньора, сказала Амалія, указывая на стулъ въ противоположномъ углу камина, причемъ она но прежнему избгала взгляда доньи Маріи-Хозефы и только повернула къ ней голову.

— Нтъ, нтъ, намъ пора хать, подхватила Августина,— мн еще нужно сдлать одинъ визитъ и быть дома до девяти часовъ вечера.— И хорошенькая генеральша Мансильи поднялась съ мста, надвая свою черную бархатную шлянку, которая привлекательно оттняла ея прекрасное лицо и блоснжную шею.

Напрасно Амалія старалась побдить въ себ непріятное предубжденіе противъ доньи Маріи-Хозефы Эскурры, молоденькая вдова еще не знала всхъ честныхъ подвиговъ старухи, но уже одна наглая грубость этой гостьи длала ее для Амаліи ршительно антипатичной личностью. И никогда еще эта, въ то время всесильная помощница Розаса не была выпроваживаема съ такою безцеремонною холодностью: Амалія чуть позволила ей дотронуться до кончиковъ своихъ пальцевъ, не поблагодарила за посщеніе и не просила бывать въ ея дом.

Августина не замчала ничего этого, усердно прощаясь съ другими и мелькомъ охорашиваясь передъ большимъ зеркаломъ камина, потомъ она подала свою руку Даніэлю, который и проводилъ ихъ обихъ къ экипажу. Но въ двери залы донья Марія-Хозефа еще разъ повернула голову и, обращаясь къ Эдуардо, сказала:

— Смотрите-же, сеньоръ не поминайте меня, старуху, лихомъ. Да не прикладывайте вы одеколона къ ног,— это нехорошо! Мое вамъ почтеніе-съ!

Экипажъ Августины уже мчался, но въ зал Амаліи все еще продолжалось молчаніе, наступившее вслдъ за удаленіемъ этихъ двухъ дамъ.

Амалія первая прервала это молчаніе и, обведя всхъ взглядомъ, спросила съ неподдльнымъ удивленіемъ.

— Но что же это за дикая женщина?

— Да, женщина единственная въ своемъ род, замтила госпожа Дюпаскье.

— Но какое же зло мы ей сдлали, чтобы являться сюда только для того, чтобы всмъ длать непріятности, когда она не знаетъ ни меня, ни Эдуардо?!.

— Эхъ, скверно, страшно скверно, кузина! сказалъ Даніэль съ уныніемъ,— вс наши усилія пропали даромъ. Эта женщина являлась сюда не съ дружескимъ намреніемъ. Чей нибудь доносъ, какое нибудь подозрніе противъ Эдуардо — вотъ что привело ее въ твой домъ, и къ несчастью она все открыла.

— Но что же, что такое она открыла?

— Все, Амалія, ршительно все. Неужели ты думаешь, что она случайно придавила лвую ногу Эдуардо?

— Ахъ, да, да, вскричала Флоренсія,— она узнала про рану на лвой ног спасшагося отъ убійства!

Дамы переглянулись съ Эдуардо взглядомъ, выражавшимъ ужасъ.

Даніэль продолжалъ спокойнымъ голосомъ:

— Дйствительно, это — единственный извстный ей признакъ бглеца, спасшагося въ кровавую ночь 4-го мая. Она не могла явится въ этотъ домъ безъ какого нибудь рокового умысла. Съ первой же минуты своего посщенія она разсматривала Эдуардо съ ногъ до головы. Только къ нему одному она обращалась, и когда увидла, что мы прерывали ея разговоръ съ нимъ, то вздумала сразу открыть истину и отыскивала больное мсто, чтобы видть на лиц Эдуардо дйствіе давленія ея руки. Только одинъ сатана могъ внушитъ ей эту мысль, и теперь дьявольская старуха положительно убждена, что только давленіе, произведенное ею на несовсмъ закрывшуюся рану, могло возбудить въ Эдуардо то впечатлніе, которое, словно масломъ помазало по душ подлую вдьму…

— Но кто могъ открыть ей это?

— Теперь объ этомъ нечего толковать, бдняжка Амалія. Я совершенно убжденъ въ томъ, что говорю, и знаю также, что въ эту минуту вс мы стоимъ на краю пропасти. Намъ остается сдлать только одно и притомъ безотлагательно.

— Что такое? спросили вс дамы, слушавшія Даніэля съ затаеннымъ дыханіемъ.

— Эдуардо долженъ немедленно оставить этомъ домъ вмст со мною.

— Ну, нтъ, этого не будетъ, сказалъ Эдуардо, становясь у камина возл своего друга,— нтъ, продолжалъ онъ съ засверкавшими гордостью глазами,— я также убжденъ, что эта баба замышляетъ противъ меня недоброе, но думаю, что если я открытъ, именно поэтому и долженъ оставаться въ этомъ дом.

— Ни одной минуты, возразилъ Даніэль съ своею обычною твердостью въ затруднительныхъ обстоятельствахъ.

— А она, Даніэль? замтилъ Эдуардо въ нервическомъ волненіи.

— Она не можетъ спасти тебя.

— Да, но я могу защитить ее отъ оскорбленія.

— Этотъ героизмъ погубитъ васъ обоихъ.

— Нтъ, я рискую погибнуть одинъ.

— Предоставь, пожалуйста, мн защищать ее.

— Неужели же они придутъ сюда? спросила Амалія, глядя на Даніэля съ живйшимъ безпокойствомъ.

— Да, часа черезъ два, можетъ быть, даже черезъ часъ.

— О, Боже мой, Боже мой!.. Эдуардо, вы должны удалиться, я васъ прошу объ этомъ, сказала Амалія, вставая съ мста и подходя къ молодому человку, чему инстинктивно подражала также Флоренсіи.

— Да, Эдуардо, удемте съ нами, пожалуйста, голубчикъ, упрашивала милая подруга Амаліи.

— Мой домъ къ вашимъ услугамъ, Эдуардо, моя дочь говорила также и отъ моего имени, прибавила госпожа Дюпаскье.

— О, Боже мой, нтъ, нтъ, это невозможно. Честь выше всего, и она приказываетъ мн остаться возл Амаліи.

— Я не могу уврять, чтобы уже этой ночью случилось что нибудь новое, но есть причины этого опасаться, на случай бды, Амалія все-таки не останется одна, потому что чрезъ часъ я возвращусь къ ней опять.

— Но и Амалія также можетъ хать съ нами, сказала Флоренсія.

— Нтъ, она должна остаться здсь, и я вмст съ нею, отозвался Даніэль,— если ночь пройдетъ безъ всякихъ приключеній, то завтра примусь работать, такъ какъ сегодня въ пот лица поработала сеньора донья Марія-Хозефа. Во всякомъ случа, намъ нельзя терять времени. Возьми-ка, Эдуардо, свою шляпу и плащъ: намъ пора!

— Оставь меня!..

— Эдуардо! Исполните мою величайшую къ вамъ просьбу! поручите себя благоусмотрнію Даніэля сегодня ночью, а завтра…. завтра мы непремнно увидимся, какова бы ни была судьба, которая насъ постигнетъ утромъ.

При этихъ словахъ глаза Амаліи, подернувшіеся слезами, глядли съ такимъ теплымъ, грустнымъ выраженіемъ сердечной мольбы, что энергія Эдуардо сломилась и губы чуть внятно произнесли:

— Хорошо, я согласенъ хать.

Флоренсія въ восторг хлопнула въ ладоши и побжала въ, кабинетъ взять свою шляпку и шаль, повторяя на обратномъ пути:

— Къ намъ, къ намъ, Эдуардо!

Глядя на этотъ порывъ великодушнаго сердца, Даніэль сказалъ съ улыбкой нжной любви и полнаго счастья:

— Нтъ, мой чистый херувимъ, не къ вамъ и не въ его домъ. Тамъ его могутъ искать. Онъ отправится въ другое мсто: ужъ это мое дло.

Флоренсія пріуныла.

— Прекрасно, сказалъ Эдуардо,— но увренъ ли ты въ томъ, что черезъ часъ будешь находиться у Амаліи?

— Да, черезъ часъ.

— Амалія, я приношу для васъ первую жертву, но клянусь вамъ священной памятью моей матери, что это — самая тяжелая для меня жертва.

— Благодарю, о, благодарю васъ, Эдуардо! Кто же не знаетъ, что въ сердц вашемъ не можетъ гнздиться страхъ? Притомъ же, если нужна рука для моей защиты, то вы смло можете положиться на Диніэля, который съуметъ замнить насъ.

Къ счастью, Флоренсія, отыскивавшая въ кабинет мантилью своей мамаши, не слышала этихъ словъ.

Нсколько минутъ спустя, домъ Амаліи былъ со всхъ сторонъ запертъ накрпко, старый Педро, получившій отъ узжавшаго Даніэля нкоторыя инструкціи, расхаживалъ отъ галереи до двора, къ стн котораго были приставлены съ добрыми зарядами двухствольное ружье Эдуардо и кавалерійскій карабинъ, тогда какъ за поясомъ стараго ветерана независимости торчалъ красивый кинжалъ.

Съ другой стороны, слуга Эдуардо сидлъ у воротъ, ожидая приказаній солдата, который, по распоряженію Даніэля, никому не долженъ былъ отворять дверь на улицу до его возвращенія.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Козни унитаріевъ.

Какъ ни спшилъ Даніэль, однако ему невозможно было возвратиться черезъ часъ въ Предмстье, такъ какъ онъ долженъ былъ сначала проводить въ экипаж домой госпоясу Дюпаскье и ея дочь, потомъ оттуда сопровождать Эдуардо далеко отъ улицы Реконкиста, и къ тому еще пшкомъ, чтобы не открыть кучеру тайну новаго убжища Эдуардо, затмъ Даніэль долженъ былъ отправиться къ себ домой, отдать кое-какія приказанія своему слуг, дождаться, пока осдлаютъ лошадь, и уже посл всего этого возвратиться въ Предмстье.

Такимъ образомъ, было уже около половины девятого, то есть полтора часа посл того, какъ Амалія разсталась съ своимъ родственникомъ, нашъ юный герой спускался по отлогости Балькарсе, глубоко размышляя и все боле убждаясь, что посщеніе доньи Маріи-Хозефы было результатомъ какого нибудь подлаго доноса на несчастнаго бглеца, и что старая лазутчица своего кроваваго родственника удалилась въ полной увренности, что попала на слдъ интересной дичи.

— Въ погибели Эдуардо, раздумывалъ Даніэль,— заинтересованъ Розасъ, потому что Эдуардо первому удалось посмяться въ это время надъ приговоромъ тирана.

— Заинтересованъ этимъ также Куитиньо и, слдовательно, вся ватага масоркеровъ, потому что голова Эдуардо для нихъ необходима, какъ доказательство ихъ усердія, осмяннаго мужествомъ моего друга.

— Заинтересована и донья Марія-Хозефа, которой демонская натура въ стремленіи ко злу возмущается и разъяряется каждымъ препятствіемъ, каждою трудностью на этомъ честномъ поприщ.

— Итакъ, для всхъ ихъ Эдуардо — преступникъ, поставленный вн закона.

— Но у этого преступника есть соумышленники.

— Эти соумышленники — Амалія, люди окружающіе Амалію, я, можетъ быть, также сеньора Дюпаскье и Флоренсія.

— Боже сильный, какъ отвратить эту грозу!.. восклицалъ Даніэль изъ глубины души, тревожной и поддавшейся страху въ первый разъ въ жизни при вид опасностей, мрачными тучами собиравшихся надъ самыми дорогими для его сердца существами.

По странному противорчію нравственной природы, люди съ самий желзной волей, невозмутимые среди самыхъ ужасныхъ передрягь политической или боевой жизни, оказываются слабыми въ тсной области своихъ ближайшихъ симпатій, длаются робкими, даже малодушными, когда опасность угрожаетъ существамъ, связаннымъ съ ними любовью или дружбою. Для Даніэля ничего бы не значило съ спокойнымъ лицомъ встртить вс возможныя политическія невзгоды въ эту эпоху кровавыхъ смятеній или подставить свою грудь картечи на боевомъ пол, и этотъ же самый Даніэль переносилъ въ настоящую минуту вс пытки безпокойства и страха за людей, которыхъ участь висла на волоск

— Однако, подождемъ, что будетъ дальше, и на ихъ удары я отвчу искрами, потому что если они — сталь, то я — кремень, раздумывалъ онъ и, какъ бы увлекаемый новымъ приливомъ мыслей, далъ волю своему бодрому рысаку и понесся по направленію къ дому своей кузины. А ночь стояла холодная, туманная, и небо, покрытое тучами, словно грозное прорицалище, хмурилось на дремавшую землю.

Вдругъ, по дорог проходящей отъ устья къ часовн св. Люціи, показались шесть всадниковъ, которые на всемъ скаку повернули своихъ лошадей въ Большую улицу.

Какое-то тайное предчувствіе шепнуло Даніэлю, что у этихъ людей было на ум что-то, имвшее прямое отношеніе къ его сердечнымъ тревогамъ. Съ быстротою мысли Даніэль удержалъ своего коня и, поровнявшись съ всадниками, далъ имъ прохать впередъ, но чуть только они отъхали шаговъ на пятьдесятъ, какъ Даніэль опять понесся галопомъ, держась на постоянномъ разстояніи отъ опередившихъ его всадниковъ.

И среди пустынной Большой улицы, подъ мрачнымъ покровомъ ночи, по временамъ освщаемой внезапной молніей, хорошъ былъ этотъ юноша, мчавшійся только подъ защитою своихъ пистолетовъ, чтобы вырвать, можетъ быть, какую нибудь жертву у могущественнаго тирана, помстившагося во глав федераціи и на плечахъ федераловъ…

— Ага, я не ошибся, сказалъ самъ себ Даніэль, видя что всадники, спшившись у воротъ дома Амаліи, принялись стучать въ нихъ молотомъ и ручками своихъ кавалерійскихъ хлыстовъ.

Но они не успли еще повторить свои удары, какъ Даніэль прохалъ между ихъ лошадьми и спокойнымъ, ршительнымъ голосомъ спросилъ:

— Кого вамъ здсь нужно, сеньоры?

— А вамъ что за дло? Вы кто такой?

— Ужь если я васъ, господа, объ этомъ спрашиваю, то врно имю на это право. Вы здсь по дламъ службы?..

— Да, сеньоръ, по дламъ службы, отвчалъ одинъ изъ нихъ, приближаясь къ Даніэлю и озирая его съ ногъ до головы, когда молодой человкъ бодро спрыгнулъ съ коня и сильнымъ повелительнымъ голосомъ закричалъ:

— Отворите, Педро.

Шесть человкъ окружили Даніэля, сами не зная, что имъ длать и въ недоумніи поглядывая одинъ на другого.

Дверь немедленно отворилась, и Даніэль, отстранивъ отъ нея двухъ прижавшихся къ ней постителей, отважно прошелъ впередъ, говоря:

— За мной, сеньоры.

Вс угрюмо послдовали за нимъ.

Когда отворилась дверь залы, Амалія стояла у круглаго стола, страшно блдная, но вдругъ лицо ея ярко вспыхнуло при вид этихъ грубыхъ физіономій, но бглый взглядъ Даніэля, далъ Амаліи знать, что она должна была сохранять строжайшее молчаніе.

Молодой человкъ снялъ съ себя пончо, сложилъ его на стулъ и, выставивъ на показъ пунсовый жилетъ, который начиналъ входить въ моду между самыми рьяными федералами, вмст съ огромнымъ девизомъ, украшавшимъ его грудь, Даніэль спросилъ своихъ спутниковъ, которые все еще недоумвали, что имъ слдовало длать:

— Кто командуетъ этимъ обходомъ?

— Я, сказалъ одинъ изъ нихъ, подходя къ Даніэлю.

— Офицеръ?

— Ординарецъ капитана Куитиньо.

— Вы пришли арестовать человка въ этомъ дом, такъ, что-ли?

— Такъ точно, сеньоръ, мы должны обыскать этотъ домъ и арестовать человка.

— Хорошо, прочтито-ка вотъ это, сказалъ Даніэль ординарцу капитана Куитиньо, вынимая изъ спосго бокового кармана и передавая унтеру сложенный листъ бумаги.

Тотъ развернулъ бумагу, поглядлъ на нее, увидлъ украшавшія ее по всмъ угламъ печати, и передавая листъ другому солдату, сказалъ:

— Эй, ты, грамотный, читай, что тутъ написано.

Солдатъ подошелъ къ ламп и по складамъ разобралъ, наконецъ, слдующее:

‘Да здравствуетъ федерація!
‘Да здравствуетъ достославный Возстановитель-Законовъ!
‘Смерть нечистымъ дикимъ унитаріямъ!
‘Смерть подлому измннику Ривер и нечистымъ Французамъ!’

Народное Общество Реставраціи.

‘Предъявитель сего, донъ Даніэль Бельо, находится въ служб Народнаго Общества, и все, что онъ ни длаетъ, клонится къ польз святого дла федераціи, потому что вышеупомянутый Бельо — одинъ изъ лучшихъ ея защитниковъ.

Буэносъ-Айресъ, іюня 10 дня 1840 года.

Президентъ: Хуліанъ-Гонзалецъ Соломонъ.
Секретарь: Бонео.

— Теперь, сеньоры, серьезно проговорилъ Даніэль, взглянувъ на подчиненныхъ Куитиньо, которые находились въ полнйшей нершительности,— скажите-ка мн, какого человка вы ищете въ этомъ дом, который я считаю почти своимъ, и въ которомъ никогда не скрывались дикіе унитаріи?..

Ординарецъ Куитиньо хотлъ что-то отвчать, но въ эту минуту вс повернули назадъ головы при страшномъ шум, который произвели около полдюжины верховыхъ лошадей, въхавшихъ въ мощеный дворъ, оглушительно стуча подковами о каменныя плиты. Всадники, гремя шпорами и саблями, спшились и безпорядочной толпою повалили въ залу.

Амалія машинально стала близко къ Даніэлю, а маленькая Луиза вцпилась въ руку своей госпожи.

— Живого или мертваго, кричалъ входя въ залу, передній изъ новыхъ постителей.

— Ни живого, ни мертваго, капитанъ Куитиньо, сказалъ Даніэль.

— Убжалъ, что-ли?

— Нтъ, сеньоръ капитанъ, бгаютъ отъ насъ только унитаріи, которые, не имя духа встртить насъ лицомъ къ лицу, стараются только опутать насъ своими кознями и перессорить другъ съ другомъ. Благодаря ихъ проискамъ и коварнымъ интригамъ, которымъ они учатся отъ нашихъ заморскихъ враговъ, уже и федералъ не можетъ находиться въ безопасности за дверью своего дома, и при такомъ положеніи вещей, чего добраго, завтра донесутъ Возстановителю, что въ дом капитана Куитиньо — самаго ревностнаго защитника федераціи — тоже скрывается какой нйоудъ дикій унитарій. Это — мой домъ, капитанъ, а эта дама — моя двоюродная сестра. Я проживаю почти постоянно здсь, и для меня, кажется, нтъ надобности присягать, что гд живу я, тамъ не могутъ скрываться дикіе унитаріи. Педро, проводи этихъ господъ, пусть обыскиваютъ домъ, гд и какъ имъ угодно.

— Никто не смй тронуться съ мста! гаркнулъ Куитиньо своимъ солдатамъ, уже приготовлявшимся слдовать за Педро,— домъ федерала обыскивать нельзя, а вы такой же добрый федералъ, сеньоръ донъ Бельо, какъ я самъ. Но скажите мн, какимъ же это образомъ донья Марія-Хозефа меня обманула?

— Донья Марія-Хозефа?! сказалъ Даніэль, притворяясь, будто не понималъ ни одного слова изъ всего этого.

— Ну, да, она, донья Марія-Хозефа.

— Что же она вамъ сказала, капитанъ?

— Сказала, что въ этомъ дом скрывается унитарій, убжавшій отъ насъ въ ту ночь, что она сама его видла сегодня вечеромъ и что его зовутъ Эдуардо Бельграно.

— Бельграно!!

— Да, сеньоръ, Эдуардо Бельграно.

— Дйствительно, сегодня вечеромъ здсь былъ Эдуардо Бельграно, изрдка навщающій мою кузину, но я хорошо знаю этого молодого человка и еще недавно видалъ его въ город совершенно здоровымъ, а вашъ бглецъ врядъ ли станетъ разгуливать пшкомъ не поморщась, прибавилъ Даніэль съ особенно значительной для Куитиньо улыбкой.

— Что это такое за чертовщина?. Мальчишка я какой ей дался, чтобы играть со много въ бирюльки…

— Все унитаріи мутятъ, капитанъ, они хотятъ одурачить насъ, федераловъ, и, врно, сообщили какую нибудь сказку донь Маріи-Хозеф, потому что бабы-то видите ли, не такъ хорошо ихъ знаютъ, какъ мы, которые должны воевать со всми ими каждодневно. Однако все это въ сторону, вы отыскиваете этого молодого человка, который живетъ въ улиц Ратуши, и если онъ, дйствительно, тотъ скрывшійся унитарій, то вы, конечно, его признаете. А я съ своей стороны повидаюсь съ доньей Маріей-Хозефой и съ самимъ донъ Хуаномъ-Мануэлемъ, спрошу ихъ, что хорошаго въ томъ, что мы станемъ обыскивать одинъ другого.

— Нтъ, донъ Даніэль, вы, пожалуйста, не утруждайте себя: все надлали эти собаки-унитаріи, какъ вы сами изволите говорить, сказалъ Кмитиньо, считавшій Даніэля очень вліятельнымъ человкомъ у Розаса.

— Чмъ же васъ угощать, капитанъ?

— Благодаримъ покорно, донъ Даніэль. Я хочу только, чтобы эта сеньора на меня не сердилась: вдь мы не знали, какой это домъ.

Амалія чуть замтно кивнула головою, страшно изумленная е столько присутствіемъ Куитиньо, сколько неслыханнымъ мужествомъ Даніэля.

— Такъ вы ужь отправляетесь, капитанъ?

— Да, пора, донъ Даніэль, да и незачмъ мн обо всемъ этомъ докладывать донь Марі-Хозеф.

— Конечно, конечно, капитанъ: стоитъ ли возиться съ бабами…

— Мое нижайшее-съ, сеньора, опочивайте спокойно, сказалъ Куитиньо, поклонившись Амаліи и выходя со всею своею командою къ лошадямъ, въ сопровожденіи Даніэля.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Опять Мариньо.

Амалія все еще стояла у стола, когда Даніэль, выпроводивъ Куитиньо и заливаясь самымъ искреннимъ смхомъ, вошелъ въ залу и направился къ своей кузин, которую обнялъ съ братской нжностью.

— Извини, душка Амалія, эти политическія и моральныя ереси я долженъ совершать на каждомъ шагу въ эту эпоху всеобщей комедіи, въ которой мн досталась одна изъ самыхъ странныхъ ролей. Жалкая челядь федераціи! Эти господа располагаютъ страшною силою звря, а я дйствую смысломъ человка. Ну, теперь они ршительно сбились съ толку, Амалія, и особенно перессорятся между собою. Куитиньо ничего не скажетъ о случившемся донь Маріи-Хозеф, и старая чертовка погрызется съ Куитиньо.

— Но гд Эдуардо?

— Онъ-то въ совершенной безопасности.

— Но они отправятся въ его домъ?…

— Это очень можетъ случится.

— Есть у него тамъ бумаги?

— Никакихъ.

— Но мы съ тобой въ какомъ положеніи?

— Въ отвратительномъ.

— О, Боже мой!…

— Наши дла начали идти мерзйшимъ образомъ еще съ сегодняшняго вечера. Но штука-то въ томъ, что тутъ ничего не подлаешь, и что намъ остается только выжидать событій, чтобы въ нихъ самихъ искать средствъ къ защит отъ опасностей.

— Но когда же я увижусь съ Эдуардо?

— Чрезъ нсколько дней.

— О, Боже, чрезъ нсколько дней! Вдь мы условились въ томъ, чтобы видться завтра утромъ.

— Да, но мы тогда не ожидали ночного визита Куитиньо.

— Ну, какъ себ хочешь, но если Эдуардо не будетъ у меня, то я отправлюсь къ нему, гд бы онъ ни находился.

— Не горячись, пожалуйста. Я не могу ничего общать и ни въ чемъ отказать теб. Все будетъ зависть отъ результатовъ, которыми будетъ сопровождаться визитъ этого демона въ юбк, котораго ты видла сегодня вечеромъ въ своемъ дом. Не думай, чтобы старуха успокоилась на томъ, что приключилось съ Куитиньо. Напротивъ, она разсвирпетъ еще больше и сильно потревожитъ всхъ насъ. Впрочемъ, меня успокоиваетъ одно обстоятельство.

— Что, что такое, Даніэль?

— Что въ это время, Розасу и всмъ его витязямъ и безъ того слишкомъ много хлопотъ.

— Что же случилось? О, говори же, ради самого Бога!…

— Э, пустяки одни, красоточка Амалія, сказалъ Даніэль, нжно приглаживая волосы своей кузины, сидвшей возл него у камина.

— Да, говори же, въ чемъ дло! Ахъ, какой ты, право, несносный!…

— Ладно. Но сначала, скажи ка ты, Луиза, слуг Эдуардо, что я выпью чашку чаю вмсто его барина, котораго здсь уже нтъ.

— Повторяю, что ты смерть какъ несносенъ, сказала Амалія, когда Луиза вышла изъ комнаты.

— Знаю, но я все-таки радъ и, кажется, общалъ объяснить теб, почему, да?

— Не помню, сказала Амалія съ дтской досадой.

— Ну, слушай же, я радъ, во-первыхъ, потому, что Эдуардо скрытъ въ надежномъ дом, а во-вторыхъ, потому, что Лаваллье, въ виду всхъ и каждаго вступилъ въ богоспасаемый градъ Санъ-Педро.

— Уже? сказала Амалія съ загорвшимися отъ восторга глазами, взявъ за руку своего кузена.

— Да, уже. Либеральное войско находится въ провинціи Буэносъ-Айресъ, всего въ тридцати миляхъ отъ тирана, и мн кажется, что обстоятельство это заключаетъ нкоторую важность для нашего Возстановителя.

— Ахъ, такъ мы будемъ свободными, слышишь ли, свободными! съ жаромъ говорила Амалія, тряся руку своего кузена.

— Почемъ знать, почемъ знать, моя крошка! Все будетъ зависть отъ хода военныхъ дйствій.

— О, Боже правый, Боже великій!… Чрезъ три дня Эдуардо можетъ избавиться отъ всхъ опасностей. Неправда ли, Даніэль, что чрезъ три дня Лаваллье можетъ побдоносно вступить въ Буэносъ Айресъ?…

— Ну, не такъ ужь скоро, но можетъ нагрянуть къ намъ дней чрезъ восемь, чрезъ шесть. А можетъ и никогда не нагрянуть, душка Амалія .

— О, нтъ, нтъ, въ этомъ нельзя сомнваться,

— Можно, мой ангелочекъ, можно. Если патріоты, воспользовавшись впечатлніемъ этой минуты, проникнутъ въ городъ въ какомъ угодно пункт, то Розасъ не выступитъ въ поле, чтобы стать во глав немногихъ отрядовъ, которые его поддерживаютъ. Но если генералъ Лавалльо станетъ развлекаться полевыми дйствіями, то вс шансы могутъ обратиться противъ него. Хочешь ли выслушать извлеченіе изъ приказа но войскамъ?

— О, да, читай, читай! сказала Амалія, въ порыв либеральнаго энтузіазма Даніэль вынулъ изъ своего карманного портфеля листъ бумаги и прочелъ:

Главная квартира въ Санъ-Педро.

‘Оружію предстоитъ на дняхъ ршить судьбу всего населенія республики,— великую задачу свободы многочисленнаго народа, съ надеждою взирающаго на своихъ доблестныхъ защитниковъ.

‘Главнокомандующій выставляетъ на видъ начальникамъ, офицерамъ и солдатамъ дйствующаго отряда всю важность того славнаго дла, которое они должны поддерживать мечемъ въ своемъ отечеств…

‘Храбрые воины! Вашему оружію вврена судьба республики.

Скоро мы покроемъ себя неувядаемой славой и заслужимъ благословенія милліоннаго аргентинскаго народа, или умремъ на эшафотахъ, разставленныхъ тираномъ, или же будемъ влачить позорное существованіе на чужбин, въ то время, какъ деспотъ будетъ вымещать свою ярость на нашихъ отцахъ, женахъ и дтяхъ. Вамъ самимъ предстоитъ выборъ, мои доблестные боевые товарищи!. Полчаса мужества достаточно для славы и благоденствія республики.

‘Въ ближайшемъ сраженіи непріятель можетъ выставить противъ насъ многочисленное войско, но это не должно устрашать насъ. Дружная атака ручается за нашу побду. Для этого необходимо, чтобы воины свободы показали все свое мужество. Пусть кавалерія стремительно двинется на непріятеля, который но устоитъ противъ отважнаго натиска. Дивизіоны, которые будутъ назначены главнокомандующимъ, соединятся плотно, чуть только непріятель повернетъ спину, остальные будутъ преслдовать.

‘Главнокомандующій питаетъ полное довріе къ своему войску.

‘Хуанъ Лавалье’.

— Великолпно, великолпно! вскричала восторженная Амалія, когда Даніэль окончилъ чтеніе приказа.

— Да, моя милая Амалія, я самъ всегда находилъ, что вс прокламаціи и приказы по войскамъ чрезвычайно сходны между собою, что вс они пишутся необыкновенно увлекательно, но мн бы скоре желательно было видть это увлеченіе на дл. Великъ будетъ генералъ Лаваллье, если поведетъ эту стремительную аттаку противъ стнъ Буэносъ-Айреса.

— Да, онъ придетъ.

— Дай то Богъ…

— Но какъ ты имешь неосторожность носить эту бумагу въ своемъ боковомъ карман?— можешь попасться.

— Я недавно получилъ ее въ томъ дом, гд оставилъ Эдуардо

— Какой же это, однако, домъ?…

— Ничего больше, какъ домъ чиновника.

— Боже мой! И въ дом чиновника Розаса ты помстилъ Эдуардо?

— Въ томъ-то и дло, сеньора, что онъ чиновникъ не Розаса, а мой собственный.

— Твой?!

— Да, но тссс… Чья-то лошадь остановилась у воротъ. Педро! крикнулъ Даніэль, выходя въ галерею,

— Что прикажете, сеньоръ? отозвался врный ветеранъ независимости.

— Тамъ кто-то пріхалъ.

— Прикажете отворить, сеньоръ?

— Да, отворите, тамъ уже стучатся.— И Даніэль, возвратясь въ залу, опять услся возл своей кузины.

Амалія поблднла.

Спокойный, увренный въ самомъ себ, какъ всегда, Даніэль ожидалъ новаго приключенія, которое, казалось, угрожало ухудшить еще боле положеніе его друзей и его собственное, такъ какъ въ этотъ поздній часъ, когда было уже около полуночи, въ этотъ домъ могъ пріхать только человкъ, имвшій отношеніе къ недавнимъ непріятнымъ происшествіямъ.

Врный Педро вошелъ въ залу съ письмомъ въ рук.

— Какой-то солдатъ привезъ это письмо на имя сеньоры, сказалъ онъ.

— Онъ пріхалъ одинъ?

— Одинъ.

— А вы смотрли вдаль дороги?

— Никого нтъ, сеньоръ.

— Хорошо, возвратитесь на ваше мсто и глядите въ оба.

— Распечатай, пожалуйста, сказала Амалія, передавая письмо своему кузену

— Ба, ба, ба! заговорилъ Даніэль, развернувъ письмо. Взгляни-ка на эту подпись: вдь теб пишетъ очень вліятельный человкъ и твой знакомый.

— Мариньо!.. вскричала Амалія, ярко раскраснвшись.

— Да, онъ самый, чтожь читать, что ли?

— Читай, сдлай милость.

Даніэль прочелъ слдующее:

‘Сеньора,

‘Къ величайшему моему прискорбію, я узналъ, что вы замшаны въ довольно непріятномъ и до нкоторой степени опасномъ для вашего спокойствія дл. Полицейскія власти были извщены, будто вы скрывали довольно долго въ своемъ дом политическаго преступника, преслдуемаго правосудіемъ.

‘Теперь получено извстіе, что это лицо уже не находится въ вашемъ дом, но такъ какъ можно предполагать, что вы знаете его убжище, то вамъ, какъ я думаю, слдуетъ опасаться дальнйшихъ непріятныхъ столкновеній съ администраціей.

‘Я не сомнваюсь, что въ такомъ затруднительномъ положеніи вы имете надобность въ покровительств друга, и такъ какъ въ моемъ положеніи я имю нкоторыхъ очень вліятельныхъ пріятелей, то и позволяю себ предложить вамъ мои услуги въ твердой увренности, что если он будутъ приняты, то вы избавитесь отъ всякихъ опасностей, для чего вамъ стоитъ только почтить меня своимъ довріемъ и увдомить меня, въ какомъ часу завтра вы удостоите меня чести быть принятымъ у васъ для необходимыхъ взаимныхъ соглашеній по этому длу. Убдительнйше прошу васъ сохранять въ строжайшей тайн это письмо, мой завтрашній визитъ и вс другіе, какіе вы позволите мн сдлать впредь и…

— О, довольно, довольно! вскричала Амалія, стараясь выхватить письмо изъ рукъ Даніэля,

— Нтъ, подожди, тутъ есть еще что-то. И Даніэль продолжалъ:

‘Нкоторыя весьма важныя причины, быть можетъ, отчасти уже разгаданныя вашею проницательностью, давно уже заставляютъ меня искать случая быть вамъ полезнымъ, хотя, къ несчастью, случай этотъ до сихъ поръ мн не представлялся. Примите увреніе въ глубочайшемъ къ вамъ почтеніи и въ безграничной, вчной преданности, съ каковою имю честь быть, достоуважаемая сеньора, вашимъ всепокорнйшимъ слугою и другомъ.

‘Николай Мариньо‘.

— Все, сказалъ Даніэль, глядя на свою кузину съ невыразимо шутливымъ и плутовскимъ выраженіемъ въ лиц.

— Но и этого достаточно, чтобы понять, что этотъ господинъ величайшій негодяй.

— Можетъ быть. Но такъ какъ всякое письмо требуетъ отвта, то интересно будетъ знать, что вы скажете, сударыня, автору сего посланія.

— Что скажу? А вотъ дай-ка мн письмо.

— Нтъ, не дамъ.

— Пожалуйста, голубчикъ мой, отдай письмо.

— Да для чего оно теб?

— О, я бы отвтила ему клочками его пошлаго маранья!…

— Ухъ, какая сердитая!

— О, Боже, еще недоставало подобныхъ оскорбленій! Мн, мн предлагаютъ тайныя свиданія, тайную переписку!… И Амалія закрыла лицо своими прекрасными руками.

Даніэль всталъ съ мста, прошелъ въ смежный кабинетъ и, возвратясь чрозъ нсколько минутъ къ Амаліи, сказалъ:

— Вотъ что мы должны сдлать, послушай-ка:

‘Сеньоръ,

‘Уполномоченный моей кузиной, сеньорою доньей Амаліею Саэнцъ-де-Олабарріэта, отвчать на ваше письмо, я поставляю себ пріятнымъ долгомъ разсять вс ваши опасенія на счетъ затруднительнаго положенія моей кузины, такъ какъ она совершенно непричастна къ упоминаемому вами длу и твердо полагается на правосудіе его высокопревосходительства сеньора губернатора, которому я буду имть честь лично сообщить завтра утромъ о происшествіяхъ этой ночи, не утаивъ ничего, если только это несчастное столкновеніе подастъ поводъ къ дальнйшимъ придиркамъ.

‘Свидтельствуя вамъ мое нижайшее почтеніе, имю честь быть и пр. и пр.

— Но вдь посл такого письма онъ…

— Да, это письмецо не дастъ ему соснуть во всю ночь отъ страха, что завтра онъ попадетъ въ когти Розаса, и чтобъ этого не случилось, нашъ, редакторъ-селадонъ станетъ завтра изо всхъ силъ хлопотать, чтобы замять это дло. Да, моя крошка, посредствомъ этой механики я длаю нашихъ злйшихъ враговъ нашими полезнйшими орудіями.

— О, какъ прекрасно задумано! Отправь же, отправь это письмо.

Даніэль запечаталъ это посланіе и передалъ его солдату, поджидавшему у двери.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Совершенно не дипломатическое занятіе господина Мандевилля.

Въ утро, смнившее ночь — свидтельницу уже извстныхъ читалелю происшествій, т. е. утромъ 6 августа домъ диктатора быль наводненъ фельдъегерями, безпрерывно смнявшими другъ друга.

Никто изъ нихъ не былъ задерживаемъ въ контор. Генералъ Корваланъ получилъ приказаніе немедленно впускать всякаго нарочнаго къ Розасу. И адъютантъ его высокопревосходительства, съ шарфомъ на брюх, эполетами за спиною и тесачкомъ между ногами, поминутно бгалъ чрезъ просторный дворъ дома, чуть не падая отъ позыва ко сну и отъ сильной усталости.

Физіономія диктатора была также мрачна, какъ его непроглядная, темная душа. Читая донесенія своихъ провинціальныхъ властей о томъ, что Лаваллье переправился чрезъ рку, что землевладльцы устраивали для него оваціи, поставляли лошадей и т. д., Розасъ неутомимо отдавалъ приказанія относительно военныхъ дйствій, сбора войскъ въ главномъ лагер близь Сантосъ-Лугареса (Santos-Lugares — святыя мста), относительно гарнизоннаго положенія въ самомъ город. Но недовріе — этотъ неугасаемый червь, вчно подтачивающій сердце тирановъ — примшивалъ нетвердость и страхъ ко всмъ его распоряженіямъ, ко всмъ его планамъ, которыми онъ хотлъ бороться съ окружающими его обстоятельствами, и онъ безпрерывно мнялъ свои приказанія.

Диктаторъ назначалъ дежурныхъ начальниковъ внутри города и ежедневно разъ двадцать вымарывалъ эти имена и замнялъ ихъ другими.

Его несчастная дочь, во всю ночь несмыкавшая глазъ, отъ времени до времени заглядывала въ кабинетъ отца, пытаясь отгадать по его лицу какое нибудь пріятное извстіе, которое бы разсяло его дурное расположеніе духа, неоставлявшее его уже такъ долго.

Вигуа раза два просовывалъ свою безобразную голову сквозь дверь кабинета, выходившую въ комнату, которая сообщалась съ узкимъ корридоромъ по правую сторону галереи. Но по лицамъ писцовъ, шутъ его высокопревосходительства, однако хорошо понялъ, что сегодня съ господиномъ его шутить не совсмъ удобно,— и потому ограничился тмъ, что сидя на полу, пожиралъ кукурузныя зерна, долетавшія до него изъ большой ступки, въ которой старая повариха — мулатка толкла эти зерна, приготовляя мамалыгу (mazamorra) — одно изъ любимыхъ яствъ аргентинскаго повелителя.

Розасъ писалъ какую-то бумагу, писцы также изощрялись въ каллиграфическомъ искуств, когда явился Корваланъ съ словами:

— Не благоугодно ли вашему высоко превосходительству принять сеньора Мандевилля?

— Пусть войдетъ.

Минуту спустя резидентъ ея британскаго величества предсталъ со многими нижайшими поклонами предъ аргентинскимъ диктаторомъ, который, не обращая никакого вниманія на вс эти реверансы, приподнялся съ своего мста, и сказалъ:

— Потрудитесь пройти чрезъ кабинетъ въ спальню.

Розасъ услся на постель, а Мандевилль возл него съ лвой стороны на стул.

— Все ли въ добромъ здоровьи, ваше высокопревосходительство? спросилъ дипломатъ.

— Мн не до здоровья, сеньоръ Мандевилль.

— Однако, это самое главное, замтилъ британецъ, приглаживая рукою ворсъ на своей шляп.

— Нтъ, сеньоръ Мандевилль, самое главное то, чтобы правительства и ихъ повренные не играли своими общаніями.

— Безъ всякаго сомннія.

— Вы согласны съ этимъ?.. Однако ваше правительство и вы, вы иваше правительство все время только лгали и вредили моему длу.

— О, высокопревосходительный сеньоръ, это уже черезъ чуръ!

— Чтожь длать, если вы вполн это заслужили.

— Я?!

— Да, вы, сеньоръ, вы. Вотъ ужь полтора года, какъ вы меня кормите общаніями принять на себя посредничество въ этомъ проклятомъ французскомъ вопрос… И однако меня надули вы или ваше правительство.

— Высокопревосходительный сеньоръ, вдь я имлъ честь показывать вамъ оригинальныя инструкціи моего правительства.

— Ну, значитъ меня надуло ваше правительство. Результатъ все-таки тотъ, что дло мое не выиграло отъ васъ ничего, и что по милости французовъ Лаваллье теперь находится въ двадцати миляхъ отсюда, и вся республика подняла оружіе противъ моего правительства.

— О, поведеніе французовъ въ высшей степени предосудительно!..

— Пожалуйста, не прикидывайтесь простачкомъ! Французы длаютъ то, что должны длать, потому что открыто воюютъ со мною. А вотъ вы, англичане, безчестно мн измняете. И ради чего вы считаете себя врагами французовъ?.. На кой прахъ притащили сюда столько судовъ, растратили столько денегъ, если трусите француза, когда вамъ приходится заступиться за союзника!..

— Это вовсе не страхъ, высокопревосходительный сеньоръ, а нежеланіе нарушить европейскій миръ, пошатнуть континентальное равновсіе.

— Экъ какъ вы раскудахтались съ вашимъ равновсіемъ!!. Вы-то и ваши сограждане не слишкомъ равновсно держитесь на ногахъ. Измна, больше ничего, какъ измна, вс вы одного поля ягоды. Можетъ быть, и вы, со всми вашими инглишменами, такіоже унитаріи, какъ и французы…

— О, нтъ, далеко нтъ, высокопревосходительный сеньоръ. Я непоколебимо преданъ особ вашего высокопревосходительства и вашему длу. Доказательство тому ваше высокопревосходительство имете въ моемъ поведеніи.

— Въ какомъ такомъ поведеніи, сеньоръ Мандевилль?

— Хоть бы и въ настоящую минуту.

— Чтожь такое приключилось въ настоящую минуту?

— Я теперь жe хотлъ предложить вашему высокопревосходительству мои личныя услуги на тотъ случай, когда вы будете имть въ нихъ надобность.

— Ну, что же бы вы сдлали, еслибъ мн угрожала гибель, а?

— О, я бы подвелъ къ городу суда ея величества и распорядился бы на счетъ дессанта, чтобы защищать особу вашего высокопревосходительства.

— Чтожь, вы полагаете, что тридцать или сорокъ англичанъ, которые вступятъ на берегъ, будутъ пощажены народомъ, когда онъ весь возмутится противъ меня?

— Если они не будутъ пощажены, то послдствія будутъ ужасны!..

— Спасибо вамъ,— меня тутъ разстрляютъ, а посл англичане станутъ бомбардировать городъ… Успокойся, молъ, разгнванная тнь… Нтъ, сеньоръ Мандевилль, такъ друзей не защищаютъ.

— Однакоже…

— Однакоже, если бы я былъ британскій резидентъ, если бы я былъ Мандевилль, а вы — Хуанъ-Мануэль Розасъ, то я бы въ каждый часъ держалъ наготов судно, въ которомъ мой другъ Розасъ могъ бы легко улепетнуть но добру и по здорову.

— О, да, вы правы, я приму мои мры въ этомъ смысл.

— Никто васъ объ этомъ не проситъ. Мн ничего отъ васъ не нужно, ровно ничего. Я только говорю, что бы я сдлалъ, будучи на вашемъ мст.

— Прекрасно, высокопревосходительный сеньоръ, друзья вашего высокопревосходительства будутъ охранять вашу безопасность, въ то время какъ геній и мужество вашего высокопревосходительства оберегаютъ судьбу этой прекрасной страны и гарантируютъ успхъ того справедливаго дла, которое вы защищаете. Ваше высокопревосходительство имете извстія изъ внутреннихъ провинцій?

— Изъ-за чего мн ими интересоваться, этими провинціями, сеньоръ Мандевилль?

— Однако же событія въ нихъ…

— Да я ихъ въ грошъ не ставлю, тамошнія событія! Вы думаете, что если я одолю Лавалье и отброшу его въ провинцію, то мн будутъ страшны пошаливающіе тамъ унитаріи?!

— Не то, что будутъ страшны, страхъ недоступенъ для вашего высокопревосходительства, но вдь война можетъ продолжаться!…

— Да это-то самое и обезпечитъ мою побду, сеньоръ Мандевилль. Для моей системы всего опасне нападенія, направленныя непосредственно противъ меня самого, противъ моей особы. А тамъ пусть ихъ себ бушуютъ издалека: намъ это не страшно, напротивъ, это намъ на руку.

— Ваше высокопревосходительство — истинный геній.

— По крайней мр, съумемъ распорядиться лучше европейскихъ дипломатовъ Жалка была бы федерація, если бы ее защищали такіе высокоумные сеньоры, какъ вы, господа заморскіе гуси! А знаете ли, почему унитаріямъ ничто не удается?

— Думаю, что знаю.

— Нтъ, сеньоръ, не знать вамъ этого.

— Можетъ быть, я и ошибаюсь.

— Врно, что такъ, сеньоръ. У нихъ все не клеится оттого, что они подлались французами и англичанами.

— Охъ, ужъ эти мстныя войны!

— Скажите-ка лучше — наши войны.

— Ну, американскія войны.

— Нтъ, аргентинскія.

— Извольте: аргентинскія войны.

— Вотъ для нихъ-то нужны люди, подобные мн.

— Безъ малйшаго сомннія.

— Если я справлюсь съ Лаваллье здсь, то плевать мн на всю возмутившуюся республику,

— Извстно ли вашему высокопревосходительству, что генералъ Насъ двинулся въ Корріэнтесъ?

— Ну, вотъ видите ли?.. Видите ли, какіе олухи царя небеснаго эти унитаріи!

— Это правда, генералъ Насъ ничего не сдлаетъ.

— Не то, что ничего не сдлаетъ. Онъ можетъ сдлать много. Олухи они по другой причин. Безмозглые они ослы потому, что одинъ изъ нихъ идетъ сюда, другой туда — кто въ лсъ, кто по дрова — вс дйствуютъ и воюютъ въ разброд, вмсто того, чтобы дружно соединиться и двинуться прямо противъ меня, какъ сдлалъ Лаваллье.

— Провидніе само вамъ покровительствуетъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Или сатана. Но вы хотли сказать мн что-то на счетъ провинцій.

— Хотлъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Извольте, я слушаю.

— Вашему высокопревосходительству не стоитъ тратить время на этотъ предметъ.

— На какой такой предметъ, сеньоръ Мандевилль?

— Ваше высокопревосходительство не изволили получать никакихъ извстій о Ла-Мадрид или о Брисуэл?

— Получалъ, но ужь давно.

— Мн доставлены нкоторыя свжія новости изъ Монтевидео.

— Когда?

— Въ прошлую ночь.

— И вы являетесь ко мн съ ними въ двнадцать часовъ дня!

— Нтъ, сеньоръ, теперь десять часовъ.

— Ну, ладно — въ десять.

— Я всегда лнивъ, когда дло не касается пользы и благоденствія вашего высокопревосходительства.

— Чтожь, не хороши ваши новости?

— Гиперболическія самовосхваленія унитаріевъ!..

— Да что такое случилось? Говорите же, сеньоръ, понукалъ Розасъ съ худо скрытымъ безпокойствомъ.

— Въ частной корреспонденціи меня извщаютъ о слдующемъ, сказалъ Мандевилль, вынимая нсколько бумагъ изъ бокового кармана своего сюртука,— но сначала, оговорился онъ,— угодно ли вашему высокопревосходительству, чтобъ я читалъ?

— Читайте, читайте.

Господинъ Мандевилль прочелъ,

‘Въ начал іюля генералъ Ла-Мадридъ вступилъ въ провинцію Кордову.

‘Письмо, помченное 9 іюля изъ Кордовы, доставляетъ слдующія общія свденія относительно военныхъ дйствій унитаріевъ:

‘Мадридъ идетъ во глав трехъ тысячъ пятисотъ человкъ при десяти орудіяхъ.

‘Полковникъ Ача расположился лагеремъ съ девятью стами революціонеровъ въ Лома-Бланка, на границ Катамарки

‘Полковникъ Казанова поднялся съ милиціей Ріо-Секо и Чаньяра.

‘Полковникъ Соса командуетъ возмутившимися кирасирами св. Катерины’.

— Вотъ все, что сообщаетъ это письмо относительно положенія инсургентовъ въ провинціяхъ.

— Чтожь, этого не мало. Только далеки-то они отъ меня, голубчики, сказалъ Розасъ, котораго, дйствительно, не слишкомъ много тревожило движеніе въ провинціяхъ, такъ какъ почти у стнъ города ему угрожало боле серьезная опасность.

— О, да, это очень далеко! поддакнулъ господинъ Мандевилль.

— Что же вамъ еще пишутъ?

— Мн препроводили вотъ эту прокламацію Брисуэлы.

— Ну-ка, прочтите ее.

Богъ и свобода!

Губернаторъ и генералъ-капитанъ провинціи Ла-Ріохи, бригадиръ донъ Т. Брисуэла своимъ соотечественникамъ.

‘Братья и сограждане! Провинціи Тукуманъ, Сальта, Жужуй и Катамарка, раздраженныя бдствіями, постигшими всю республику, благодаря тирану Буэносъ-Айреса, и желая навсегда оградить ее отъ козней и произвола лже-диктатора, геройски провозгласили, да здравствуетъ аргентинская республика! Смерть узурпатору Розасу! Этотъ крикъ, сочувственно отозвавшійся въ сердцахъ жителей Ріохи, послужилъ для всхъ насъ электрическою искрою, и 5 мая текущаго мсяца, добрые граждане нашей провинціи устами своихъ представителей поклялись не допустить, чтобы недостойные честолюбцы осмливались ставить грязную пяту на святой алтарь отечества.

‘Сограждане! Узурпаторъ д. Х.-М. Розасъ въ глубин своей порочной души ршилъ задушить республику: вс провинціи, по его плану, должны были обратиться въ орды дикихъ обитателей пустынь. Защитники свободы, люди завоевавшіе отечество столькимъ народамъ своимъ мечемъ и знаніемъ, должны были, по коварному замыслу тирана Розаса, сдлаться жалкими изгнанниками, лишенными пристанища, даже солнца своей лучезарной родины, и тамъ, гд дикіе зври и хищныя птицы находятъ для себя обильный кормъ, наши доблестные соотечественники, ихъ жены и дти не должны были найти даже дерева, которое освжило бы ихъ своею тнью. Но съ другой стороны, посмотрите на тирана: онъ смется въ то время, какъ вокругъ него вся природа и человчество рыдаютъ. Онъ спитъ спокойно, потому что неправда и кинжалъ злодя охраняютъ его. Онъ, наконецъ, выдумываетъ для своей забавы разныя отличительные банты и девизы цвта той крови, которую онъ проливаетъ. Эта картина ужасна, но она правдива.

‘Сограждане! Не допустимъ, чтобы солнце Америки, ея богъ въ прежнее время, сказало намъ съ высоты своего недосягаемаго зенита: скройтесь съ лица земли, малодушные черви, вы не стоите моего свта. Т гробы, которые вы открыли три вка тому назадъ, боле васъ заслужили мои ласки, мой блескъ и теплоту. Нтъ, друзья мои, употребимъ вс наши усилія, чтобы не дождаться этого унизительнаго и справедливаго упрека. Прежде всего будемъ свободны, отворимъ наши двери всмъ несчастнымъ, осушимъ слезы столькихъ матерей и женъ, застигнутыхъ одиночествомъ и бдствіями, утшимъ ихъ въ горькомъ плач. Но также изготовимся бодро къ борьб съ безчестными себялюбцами, желающими играть нашими благороднйшими чувствами. Не будемъ вврять судьбу нашего отечества капризамъ и своекорыстнымъ побужденіямъ одного человка. Правда, намъ недостаетъ еще многаго, но знайте, что искренность и добрая воля гораздо сильне всякихъ ухищреній и кулачнаго права. Запасшись этими необходимыми качествами, примемся общими силами водружать знамя свободы, основанной на конституціи, которая нелицепріятно охраняетъ права и безопасность богатаго и бднаго, сильнаго и слабаго.

‘Вотъ искреннія желанія, одушевляющія вашего соотечественника и друга.

‘Томасъ Брисуэла’.
Съ подлиннымъ врно: ‘Эрсильбеніозъ’.

— Дурацкое краснобайство унитаріовъ!

— О, разумется больше ничего! заврилъ услужливый резидентъ Великобританіи.

— Не знаете ли вы еще чего нибудь?

— Въ сосдней республик продолжается анархія между Риверой и аргентинскими эмигрантами, между Риверой и Лаваллье, между приверженцами временнаго правительства и Риверою, между всми, однимъ словомъ…

— Это-то мн извстно, а въ Европ?

— Въ Европ?

— Я, кажется, выражаюсь понятно.

— Я полагаю, высокопревосходительный сеньоръ, что восточный вопросъ запутанъ еще больше, чмъ прежде, и что кабинетъ моей монархини скоро и удовлетворительно разршитъ несправедливую распрю, которую французы затяли съ правительствомъ вашего высокопревосходительства.

— Это же самое вы говорили мн годъ тому назадъ.

— Но теперь у меня есть положительныя данныя.

— Всегдашнія, сеньоръ.

— Восточный вопросъ….

— Ахъ, ужь увольте меня отъ него, сеньоръ Мандевилль.

— Какъ вамъ будетъ угодно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Чтобъ чортъ побралъ ихъ всхъ — вотъ чего я отъ всей души желаю.

— Политическій горизонтъ покрылся довольно мрачными тучами.

— Ладно, ладно, но знаете ли еще чего нибудь?

— Пока еще ничего, высоко превосходительный сеньоръ. Вотъ поджидаю пакета.

— Въ такомъ случа, извините меня, я очень занятъ.

— Я не желаю, ваше высокопревосходительство, чтобы вы потеряли хотя одну минуту вашего драгоцннаго времени.

— Да, сеньоръ Мандевилль, очень, очень я занятъ, потому что друзья мои не больно-то тароваты на помощь.

И Розасъ вышелъ изъ комнаты, тогда какъ господинъ Мандевилль слдовалъ за нимъ сзади такимъ робкимъ, смиреннымъ и съежившимся, какъ будто это былъ не посолъ могущественной державы, а послдній рабъ тогдашней федераціи.

Боле по разсянности, чмъ изъ деликатности, Розасъ проводилъ дипломата до двери передней комнаты, сообщавшейся съ корридоромъ, въ этой комнат они застали Мануэлу, отдававшую приказанія старой поварих-мулатк, которая продолжала свою операцію съ кукурузой.

Мандевилль разсыпался въ любезностяхъ и комплиментахъ передъ дочерью диктатора, какъ вдругъ Розасъ — этотъ полу-тигръ, полу-лиса — по внезапному внушенію своего характера, въ которомъ трагическое зврство смшивалось съ комическимъ шутовствомъ, принялся усердно длать знаки глазами и руками своей дочери, которая съ трудомъ могла, наконецъ, понять пантомиму своего отца.

Но стыдъ и замшательство отразились на ея лиц, когда она догадалась, что ей приказывали длать, и Мануэла, страшно сконфузившись, сама не знала, что отвчала любезному Мандевиллю и должна ли была повиноваться вол своего отца. Но одинъ взглядъ Розаса убдилъ Мануэлу, что ослушаться было опасно, и эта первая жертва своего папаши, закраснвшись до макушки, взяла изъ рукъ мулатки колотушку для толченія кукурузы и дрожащими руками продолжала операцію поварихи.

— Знаете ли вы, сеньоръ Мандевилль, для чего моя дочь толчетъ эту кукурузу?

— Нтъ, не знаю, высокопревосходительный сеньоръ, отвчалъ резидентъ, поперемнно взглядывая на Мануэлу и на ея отца, на повариху и на Вигуа, сидвшаго на полу возл ступки.

— Это для мамалыги, сказалъ Розасъ.

— А!

— Вы не изволили никогда кушать мамалыги?

— Нтъ, не случалось, высокопревосходительный сеньоръ.

— Однако, бабенка-то наша порядкомъ умаялась. Все утро провозилась вотъ съ этимъ, а кукуруза все-таки цла. Поглядите-ка, поглядите, какъ запыхалась, бдняжка. Эй вы, ваше преподобіе, эй падре Вигуа, подсобите-ка немножко Мануэл, ужь не сеньору Мандевиллю съ его деликатными ручками этимъ заниматься, тмъ боле, что онъ — посланникъ.

— О, напротивъ, сеньоръ губернаторъ, я съ величайшимъ наслажденіемъ помогу сеньорит Мануэлит, сказалъ Мандевилль, подходя къ ступк и принимая колотушку изъ рукъ Мануэлы, которая, по знаку отца, немедленно уступила эту кухонную принадлежность, теперь окончательно понявъ, въ чемъ заключалась фантазія ея отца, и будучи не въ состояніи скрыть улыбки.

Резидентъ ея британскаго величества, кавалеръ Мандевилль засучилъ батистовые рукавчики своей рубашки и принялся раздроблять кукурузныя зерна усердными ударами.

— Вотъ такъ, потъ такъ. Никто не скажетъ, что вы англичанинъ: креолъ, настоящій креолъ. Вотъ такъ надо толочь — видишь, Мануэла?.. Смотри и учись, говорилъ Розасъ, чуть не задыхаясь отъ неистоваго внутренняго смха.

— О, это очень тяжелая работа для сеньориты! сказалъ господинъ Мандевилль, продолжая толочь съ примрнымъ усердіемъ, тогда какъ падре Вигуа съ наслажденіемъ пожиралъ вылетавшія изъ ступки зерна.

— Сильне, сеньоръ Мандевилль, сильне, понатужьтесь еще немножко. Если кукуруза не будетъ хорошо измельчена, то выйдетъ не мамалыга, а чортъ знаетъ что!

Уполномоченный резидентъ, чрезвычайный повренный ея величества королевы тріединаго королевства лзъ изъ кожи, раздробляя кукурузныя зерна для мамалыги аргентинскаго диктатора.

— Папаша!

Розасъ дернулъ свою дочь за платье, давая этимъ знать, чтобы она молчала, и продолжалъ:

— Если вы устали — бросьте.

— О, нтъ, сеньоръ губернаторъ, нисколько! отозвался Мандевилль, постукивая сильне и сильне, не обращая вниманія на то, что уже порядкомъ взопрлъ.

— А ну, посмотримъ, подождите минуточку, сказалъ Розасъ, подходя къ ступк и переворачивая въ рук истолченныя зерна. Чтожъ, достаточно уже, продолжалъ онъ посл этого наблюденія,— вотъ это значитъ понимать дло.

При послднихъ словахъ въ комнат показалось новое лицо — донья Марія-Хозефа Эскурра.

— Ваше высокопревосходительство изволите одобрять? спросилъ Мандевилль, приведя въ порядокъ свои батистовые рукавчики и поклонившись новой постительниц.

— Отлично, господинъ резидентъ, слова нтъ — отлично. Мануэла, проводи сеньора Мандевилля, или иди съ нимъ въ залу, если ему будетъ угодно. Итакъ, до скораго свиданія, другъ мой. Я очень занятъ, ужь такъ занятъ я… что впрочемъ не мшаетъ вамъ считать меня вашемъ другомъ.

— За великую честь считаю это для себя, высокопревосходительный сеньоръ, и я не забуду, что бы ваше высокопревосходительство сдлали на моемъ мст, если бы я былъ на мст высокопревосходительства, сказалъ съ особенно значительнымъ тономъ резидентъ, желая напомнить Розасу, что онъ, Мандевилль, принялъ къ свднію замчаніе насчетъ спасительнаго судна.

— Длайте, что вамъ угодно и затмъ мое почтеніе!

Розасъ возвратился въ кабинетъ, сопровождаемый своей невсткой, тогда какъ господинъ Мандевилль подалъ руку Мануэл и прошелъ вмст съ нею въ большую залу.

— А я съ хорошими встями, сказала донья Марія-Хозефа при вход въ кабинетъ.

— Насчетъ чего?

— Да все насчетъ этого сорванца, выскользнувшаго у насъ изъ рукъ 4-го Мая.

— Чтожъ, разв его поймали? спросилъ Розасъ, сверкнувъ глазами.

— Нтъ еще.

— Нтъ?!

— Но скоро поймаемъ. Куитиньо глупъ, какъ рогатая скотина.

— Да гд же этотъ бглецъ?

— Сначала сядемъ, сказала старуха, проходя съ Розасомъ изъ кабинета въ спальню.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Изъ которой усматривается, что донъ Кандидо Родригецъ имлъ нкоторое сходство съ донъ Хуаномъ-Мануэлемъ Розасомъ.

Въ тоже самое утро, когда уполномоченный резидентъ ея британскаго величества приготовлялъ мамалыгу для Розаса, нашъ старый другъ донъ Кандидо Родригецъ расхаживалъ по галере своего дома близь Новой-Площади, одтый въ свой неразлучный коричневый сюртукъ, въ который трусливое тло каллиграфа облачалось въ грозную эпоху 1820 года. На голову донъ Кандидо до самыхъ ушей былъ надвинутъ блый колпакъ, ноги были всунуты въ истоптанные суконные башмаки, игравшіе роль туфлей, на обоихъ вискахъ красовались два померанцовые листа, съ исподу намазанные свчнымъ саломъ, наконецъ, руки комфортабельно покоились въ боковыхъ карманахъ пальто.

Шаткая, неправильныя походка, красныя вки, внезапныя измненія физіономіи — все это давало знать, что хозяинъ плохо спалъ ночью и теперь находился въ оживленной бесд съ самимъ собою.

Два удара въ дверь заставили его сразу остановиться.

Онъ подошелъ къ двери, заглянулъ предварительно въ замочную скважину, но не видя ничого, кром груди какого-то человка, ршился, наконецъ окликнуть замтно дрожащимъ голосомъ:

— Кто тамъ?

— Это я, мой любезный наставникъ.

— Даніэль?

— Да, онъ самый, Даніэль, отворите же!

— Отворить?

— Ну да, ну да, ради всхъ святыхъ угодниковъ, оглохли вы, что ли?

— Да, ты ли это, въ самомъ дл, Даніэль?

— Толкомъ говорятъ вамъ, что это я, отворите и увидите.

— Послушай: помсти свою физіономію противъ замочнаго отверзтія, только на пол-аршина разстоянія, чтобы я могъ устремить на тебя уголъ моего зрнія и узнать тебя.

Даніэію сильно хотлось ударомъ ноги отбить задвижку и насильно ворваться въ дверь, однако онъ удержался и призналъ за лучшее подчиниться условію, предложенному его требовательнымъ наставникомъ.

— А, ну теперь вижу, что это дйствительно ты! сказалъ донъ-Кандидо, отворяя дверь.

— Да, сеньоръ, я, котораго терпніемъ вы такъ злоупотребляете.

— Подожди, остановись, Даніэль, не трогайся съ мста! кричалъ донъ Кандидо, схвативъ за руку своего питомца.

— Что вы за чушь порете, сеньоръ донъ Кондидо? Почему же я не могу идти дальніе?

— Я хочу, чтобы ты вошелъ вотъ сюда, въ комнату Николасы, отвчалъ донъ Кандидо, указывая на дверь, которая вела въ другое отдленіе дома.

— Прежде всего скажите, не случилось ли чего новаго?

— Нтъ, ничего, но иди въ комнату Николасы.

— Вамъ угодно говорить со мною тамъ, что ли?

— Да, я, я самъ этого хочу.

— Согласенъ, но съ однимъ условіемъ, чтобы объясненіе не продолжалось боле двухъ или трехъ минутъ.

И Даніэль, подъ руку съ своимъ эксъ-наставникомъ, во шелъ въ комнату его старой экономки и услся на дырявомъ кожаномъ стул.

Донъ-Кандидо остановился передъ молодымъ человкомъ, и, протягивая ему свою руку, сказалъ:

— Пощупай мн пульсъ, Даніэль?

— Мн щупать вашъ пульсъ?!..

— Ну, да.

— Да на кой мн прахъ вашъ пульсъ?

— Ты можешь увидть лихорадку, которая меня пожираетъ, жгучимъ огнемъ палитъ, мучитъ еще со вчерашняго вечера. Что ты хочешь сдлать со мной, Даніэль?.. Какого человка ты помстилъ въ моемъ дом?…

— Ну, пошло переливанье изъ пустого въ порожнее… Будто вы его не знаете?

— Я зналъ его еще мальчишкой, какъ зналъ тебя и многихъ другихъ, я зналъ его, когда онъ былъ нжное, слабое, невинное существо, какъ вс дти. Но извстно ли мн, какую онъ жизнь ведетъ теперь, какихъ держится мнній, не замшанъ ли въ какихъ нибудь предосудительныхъ поступкахъ? Могу ли я считать его невиннымъ, когда ты приводишь его ко мн подъ таинственнымъ покровомъ ночи и приказываешь, чтобы никто его не видлъ и чтобы я никому не заикнулся объ этомъ дл? Могу ли считать его другомъ правительства, когда на немъ нтъ ни одного изъ федеральныхъ девизовъ, напротивъ, вокругъ шеи повязанъ голубой галстукъ съ блыми полосками? Не долженъ ли я вывести заключеніе, путемъ строгаго логическаго мышленія, что тутъ скрывается какая нибудь политическая интрига, какой нибудь заговоръ, противузаконное стремленіе, революція, въ которой я принимаю участіе, самъ того не зная,— я, человкъ мирный, спокойный и тихонравный, я, который по невол, по необходимости, долженъ оставаться рачительнымъ и врнымъ моимъ оффиціяльнымъ обязанностямъ въ моемъ важномъ, отвтственнымъ положеніи секретаря при его превосходительств сеньор министр Аран, котораго я глубоко уважаю, точно также, какъ его благороднйшую супругу и даже всхъ слугъ?.. Неужели ты думаешь…

— Я думаю, сеньоръ донъ Кандидо, что вы просто на просто рехнулись, и такъ какъ я не желаю терять ни моего разсудка, ни времени, то не лучше ли намъ покончить эту конференцію, мн пора идти къ Эдуардо.

— Но какъ долго онъ пробудетъ въ моемъ дом?

— Это извстно одному Богу.

— Но вдь я не могу допустить…

— Вы допустите, однако.

— Даніэль!

— Сеньоръ донъ Кандидо, мой возлюбленный наставникъ, означимте въ немногихъ чертахъ положеніе каждаго изъ насъ…

— Изволь.

— Итакъ, слушайте, чтобы укрыть васъ отъ опасностей, которымъ могла подвергнуть вашу особу федерація, я доставалъ вамъ мсто секретаря при сеньор Аран,— не такъ ли?

— Совершенная правда.

— Дале, весьма вроятно, что не сегодня — завтра, соньоръ Арана купно совсми своими секретарями можетъ попасть на вислицу, не по распоряженію нын предержащихъ властей, а по вол народа, который съ минуты на минуту можетъ поголовно возстать противъ Розаса.

— Ой-ой-ой!.. завопилъ донъ Кандидо, выпучивъ глаза.

— Да, сеньоръ, на вислицу безъ всякаго пардона, подтвердилъ Даніэль.

— И секретари тоже?

— Тоже и они, бдняги.

— И совсмъ не по ошибк?

— Безъ малйшей ошибки.

— Бррръ… Ужасно!

— Да, секретари тоже будутъ дрыгать ножками вмст съ своимъ министромъ,

— Такъ что если я оставлю мсто секретаря, то меня заржутъ масоркеры, а если не оставлю, то меня повситъ народъ?..

— Вотъ это логика, такъ логика.

— Логика самаго свирпого чорта, Даніэль, логика, добирающаяся до моей шкуры и съ той, и съ этой стороны. и все по твоей милости!

— Нтъ, сеньоръ, никто не доберется до нашей достоуважаемой шкуры, если вы будете слушаться меня.

— Да чтожь я долженъ длать? Говори.

— Теперь я покажу вамъ другую сторону вопроса. Мы переживаемъ моментъ кризиса, въ которомъ или Розасъ долженъ побороть Лаваллье, или Лаваллье Розаса, такъ ли я говорю?

— Это врно.

— Ну-съ, въ первомъ случа, вы имете надежную поддержку въ домъ Фелипе Аран, чтобы безмятежно продолжать вашу служебную карьеру, а во второмъ случа Эдуардо будетъ служить для васъ лучшей гарантіей противъ петли.

— Эдуардо?..

— Ну да, и нечего тутъ много толковать и пустословить.

— Такимъ образомъ…

— Такимъ образомъ, вы будете держать Эдуардо въ своемъ дом, впредь до дальнйшихъ моихъ распоряженій.

— Однако…

— Другой, мене меня великодушный человкъ просто купилъ бы у васъ молчаніе, говоря: сеньоръ донъ Кандидо, я съ наслажденіемъ прочиталъ приказъ по войскамъ Лаваллье, переписанный вами собственноручно и врученный мн сегодня ночью вами же, только не прогнвайтесь, сеньоръ донъ Кандидо, при малйшей вашей нескромности этотъ документъ попадетъ въ руки Розаса, милйшій донъ Кандидо….

— Довольно, довольно, Даніэль!

— То-то же, довольно. Итакъ, по рукамъ.

— Да, по рукамъ. О, Боже милосердный и многомилостивый, я, ни дать, ни взять, другой Розасъ. Наши организмы поразительно сходны! вскричалъ донъ Кандидо, въ волненіи шагая по комнат Николасы и придавливая къ своимъ вискамъ померанцевые листы, служившіе пластырями.

— Что, что такое,— вы схожи съ Розасомъ по организму?…

— Какъ дв капли воды, Даніэль.

— Чортъ возьми, вотъ гд открываются двойники-то! Объясните мн, Бога ради, сеньоръ донъ Кандидо, въ чемъ заключается это сходство? Если это справедливо, то я и Эдуардо могли бы сію же минуту оказать человчеству воличайшую услугу.

— Я не лгу, Даніэль, мы похожи другъ на друга, какъ близнецы, сказалъ донъ Кандидо, не понявъ шутки Даніэля.

— Но въ чемъ же вы видите это изумительное сходство?

— Въ томъ, что я боюсь, Даніэль, боюсь всего, что меня окружаетъ.

— Вотъ теб разъ! Съ чего же вы взяли, будто сеньоръ губернаторъ боится?

— О, я это знаю. Вчера въ присутствіи, я, видишь ли, писалъ, то есть, собственно говоря, заготовлялъ для тебя копіи съ документовъ, такъ какъ, слдуя твоимъ распоряженіямъ, я всегда снимаю одну лишнюю копію,— да, такъ я это, знаешь, пишу себ, а сеньоръ министръ въ это время потихоньку шушукался съ сеньоромъ Гарригосомъ и… и… какъ бы ты думалъ, что говорилъ донъ Фелипе?

— Не берусь отгадывать, скажите лучше сами.

— Онъ говорилъ, будто сеньоръ губернаторъ отправилъ на бортъ Актеона четыре большихъ боченка съ золотомъ, и будто съ минуты на минуту надо ожидать, что сеньоръ губернаторъ отплыветъ за-границу, потому что положеніе, въ которое онъ поставленъ, внушаетъ ему страхъ.

— Вотъ какъ!

— Это подлинныя слова сеньора министра.

— Скажите пожалуйста!

— И я чувствую тоже самое: положеніе, въ которое я поставленъ, внушаетъ мн страхъ.

— Тоже, а?

— Тоже, дружокъ, тоже самое. Въ этомъ-то я и нахожу сходство между собою и его высокопревосходительствомъ, потому что, по моему, достойно вниманія, занимательно и интересно то обстоятельство, что въ аналогическіе моменты жизни, мы оба испытываемъ аналогическія ощущенія. Сходство организмовъ!

— Безъ всякаго сомннія, сказалъ Даніэль, раздумывая о прежнихъ словахъ донъ Кандидо.

— Этотъ феноменъ былъ бы положительно невозможенъ, если бы наши организмы не были одинаковы, тождественны, одинаково впечатлительны.

— Такъ четыре боченка съ золотомъ на бортъ Актеона?

— Четыре, душа моя, четыре.

— И онъ боится?

— Боится, дружокъ, боится: такъ сказалъ сеньоръ министръ.

— А больше сеньоръ Арана ничего не говорилъ относительно этого предмета?

— Разумется, говорилъ, потому что сеньоръ министръ разсуждаетъ съ такою же комическою послдовательностью, какъ и я. ‘Нужно, другъ мой, сказалъ онъ Гарригосу, подумать и намъ о самихъ себ. Мы, говоритъ, никому не сдлали зла, напротивъ, говоритъ, по мр силъ старались, говоритъ, длать добро, а все-таки не мшаетъ, говоритъ, улепетнуть и намъ, сейчасъ же вслдъ за губернаторомъ’. И это совершенно основательно, Даніэль, я самъ, какъ только провдаю, что министръ собирается бжать, дамъ знаменитаго стрекача хоть бы къ самому чорту на кулички.

— Что же сказалъ Гарригосъ?

— Тотъ думалъ нсколько иначе.

— Хотлъ остаться?

— Нтъ, не то: старался доказать донъ Фелипе, нтъ бишь — сеньору Аран, что не зачмъ дожидаться губернатора, что благоразумне было бы не мшкая пуститься въ путь-дорогу, чуть только положеніе сдлается критическимъ. Ну, потомъ они начали шептаться такъ тихо, что я не могъ уже разслышать ни одного слова.

— Но мшало бы вамъ хорошенько прочищать уши въ такихъ случаяхъ.

— Ты сердишься, мой дорогой и уважаемый Даніэль?

— Нтъ, сеньоръ, нисколько. Но доставляя вамъ гарантію для настоящаго и будущаго времени, я желалъ бы отъ васъ побольше вниманія и дйствительныхъ услугъ.

— Ужь я ли не служу, не усердствую теб, Даніэль… Но не подвергаюсь ли я теперь какой нибудь опасности?

— Ршительно никакой, теперь идемте къ Эдуардо, сеньоръ донъ Кандидо.

— Идемъ, идемъ, мой возлюбленный и достойный Даніэль,— онъ въ моемъ кабинет.

Наконецъ, друзья свидлись. Разсудительному, всегда послдовательному Даніэлю, стоило не малаго труда умрить безразсудную горячность молодого влюбленнаго, который во что бы то ни стало порывался видться съ своей дорогой Амаліей. Во время этой бесды, врный Ферминъ, оставленный прежде Даніэлемъ въ Предмстьи, принесъ ему записку отъ Амаліи, которая просила своего родственника поспшить къ ней на выручку, такъ какъ чрезъ часъ у ней долженъ былъ производиться домовый полицейскій обыскъ…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Полиція въ дом Амаліи.

Возвратясь домой, Даніэль вскочилъ на своего быстроногаго коня и понесся въ Предмстье, нарочно выбирая самыя малопрозжія улицы, чтобы не быть задержаннымъ городскимъ движеніемъ, такъ какъ препятствія мстности были ни почемъ для его великолпнаго рысака, но все было напрасно, и Даніэль наврное рисковалъ опоздать.

Разставаясь съ своей кузиной сегодня въ девять часовъ утра, чтобы хать въ городъ, Даніэль отдалъ приказаніе Фермину ожидать его въ Предмстьи и указалъ домъ, въ которомъ врный слуга могъ найдти его въ случа надобности.

Надобность, дйствительно, оказалась. Вскор посл отъзда Даніэля, его кузина получила письмо, въ которомъ Амалію извщали, что ей предстоитъ визитъ полиціи, и молодая женщина немедленно дала знать объ этомъ Даніэлю, не довряя своей осторожности въ скандальномъ насиліи, которому ее собиралась подвергнуть администрація.

Затмъ она пошла въ ту комнату, которую прежде занималъ Эдуардо, здсь Амалія убрала со стола кое-какіе переводы съ англійскаго, которыми любилъ развлекаться молодой человкъ, и, убдившись, что въ комнат не было ни одного предмета, грозившаго показаться подозрительнымъ въ глазахъ полиціи, возвратилась въ залу, побросала бумаги въ каминъ и принялась расхаживать съ тмъ наружнымъ спокойствіемъ, въ какое драпируются люди, приготовившіеся быть героями непріятной сцены. Вдругъ, у самыхъ воротъ двора, послышался лошадиный топотъ, только-что пріхавшіе всадники слзали съ коней… И это случилось спустя пять или шесть минутъ посл отъзда Фермина,— гораздо раньше, чмъ предполагала Амалія.

Одинокая, окруженная опасностями, простиравшимися и на нжно любимаго человка, Амалія не могла боле притворяться тврдою, страшно поблднвъ и лишившись силъ, она изнеможенно упала въ кресло, все-таки употребляя послднія усилія, чтобы преодолть самую себя.

Старый Педро ввелъ въ залу донъ Бернардо Викторику, полицейскаго коммисара и Николая Мариньо.

Викторика — этотъ сановникъ федераціи, ненавистный и страшный для всхъ, нежелавшихъ поддаться современной деградаціи — былъ тмъ не мене, не такъ уже мерзокъ, какимъ его обыкновенно изображаютъ. Строго и неукоснительно исполняя приказанія диктатора, онъ, однако, поступалъ — когда могъ это сдлать, не компрометируя себя — съ похвальной мягкостью, даже съ нкоторой полу-терпимостью, которая показалась бы преступленіемъ въ глазахъ Розаса. Эту сердобольную тактику начальникъ полиціи выказывалъ особенно въ тхъ случаяхъ, когда ему приходилось принимать административныя мры противъ лицъ попавшихъ, по его мннію, въ бду, вслдствіе низкаго доноса или вслдствіе излишней придирчивости правительства.

Держа въ рук шляпу и отвсивъ Амаліи почтительный поклепъ, Викторика сказалъ ей:

— Сеньора, я — начальникъ полиціи, и на мн лежитъ тягостная обязанность произвести обстоятельный обыскъ въ этомъ дом: таковъ строжайшій приказъ сеньора губернатора.

— А вотъ эти сеньоры также пришли обыскивать мой домъ? спросила Амалія, указывая на Мариньо и полицейскаго коммисара.

— Вотъ этотъ сеньоръ не иметъ подобнаго намренія, а это — полицейскій коммисаръ.

— Могу ли узнать, кого или что вамъ угодно искать въ этомъ дом?

— Это я вамъ скажу черезъ минуту, отвчалъ Викторика съ насупившейся физіономіей, такъ какъ онъ и его товарищи продолжали стоять на ногахъ, не получивъ отъ Амаліи ни малйшаго знака садиться.

Она потянула звонокъ и сказала Луиз, незамедлившей явиться:

— Проводи этого сеньора и отвори ему вс двери, какія онъ теб укажетъ.

Викторика поклонился Амаліи и послдовалъ за Луизой во внутреннія комнаты.

Въ сопровожденіи коммисара, Викторика прошелъ въ кабинетъ для чтенія, и отсюда въ великолпный будуаръ молоденькой вдовушки. Начальникъ полиціи не былъ одаренъ сильно развитымъ эстетическимъ чувствомъ, чтобы заглядываться на все изящное убранство этого тайнаго храма красоты, въ который такъ часто старался проникнуть влюбленный взглядъ Эдуардо сквозь батистовыя и тюлевыя занавски стекляной двери. При всемъ томъ Викторика обладалъ достаточно хорошимъ зрніемъ для того, чтобы замтить, что вся эта обстановка не обнаруживала большой преданности хозяевъ дома святому длу федераціи.

Ковры, обои, фарфоры — все мозолило глаза начальника полиціи предосудительными цвтами: тутъ блый цвтъ съ голубымъ, тамъ блый и синій, дале голубой или синій только. И густыя брови стараго федерала стали пасмурно сдвигаться и грозно ощетиниваться.

— Можно, пожалуй, и поврить Мариньо въ томъ, что тутъ нтъ никого спрятаннаго, раздумывалъ онъ,— но все-таки, какъ видно, къ унитаріямъ здсь благоволятъ, и очень…

Затмъ онъ вошолъ въ уборную Амаліи,— и глаза его разбжались при вид великолпія, поразившаго его въ этой комнат.

— Эй, двочка, отвори-ка вотъ эти шкафы, сказалъ онъ Луиз.

— Да что вамъ за дло до гардеробныхъ шкафовъ сеньоры? спросила Луиза, поднявъ хорошенькую головку и бойко взглянувъ въ глаза Викторики.

— Ну, не разговаривай!.. Длай, что теб приказываютъ!..

— Вишь какіе любопытные! Ну, нате вамъ! сказала Луиза, хлопнувъ дверью шкапа съ такою быстротою и дтскою досадою, что другой, на мст угрюмаго сановника, непремнно бы расхохотался.

— Хорошо, затвори.

— Можетъ, хотите посмотрть, нтъ ли кого спрятаннаго вонъ въ этихъ стклянкахъ, что ставятся съ водой для птичекъ?

— Послушай, двчонка, ты что-то черезъ чуръ бойка на языкъ,— смотри, чтобъ не вышло худо. Отвори-ка эту дверь.

— Эту?

— Ну да, эту.

— Да это дверь отъ моей комнаты.

— Ладно, отвори ее.

— Тамъ никого нтъ.

— Экая ты, да отвори же, теб толкомъ говорятъ!

— Нтъ, ужь, сеньоръ, извините, я не отворю, сами отворяйте, когда вамъ хочется, если вы мн не врите.

Викторика пристально и долго поглядлъ на эту десятилтнюю двочку, осмливавшуюся говорить съ нимъ такъ дерзко, и затмъ самъ отдернулъ задвижку двери и вошелъ въ спальную Лупзы.

— Иди же и ты, эй, двочка, сказалъ онъ, видя, что она осталась въ уборной.

— Пойду, если вы прикажете вотъ этому сеньору также не отставать отъ насъ, отвчала Луиза, указывая на коммиссара, углубившагося въ разсматриванье золотыхъ курильницъ.

Тотъ бросилъ на нее зврскій взглядъ, нисколько, однако, несмутившій безстрашную Луизу, и, поставивъ въ уголъ курильницу, послдовалъ за Викторикой.

— Пожалуйста, сеньоръ, не переворачивайте мн постели и посл не сердитесь, если я опять пошлю васъ въ стклянки, сказала она Викторик, который заглядывалъ подъ матрацъ постели.

— Куда выходитъ эта дверь?

— Во дворъ.

— Отвори ее.

— Потяните къ себ немножко — сама отворится.

Войдя во дворъ, Викторика сдлалъ знакъ коммисару, который чрезъ желзную ршетку прошелъ на заднюю половину двора, а самъ Викторика вмст съ Луизою направился въ тотъ флигель, гд находилась столовая и гд прежде помщался Эдуардо.

— Кто занимаетъ эту комнату?

— Сеньоръ донъ Даніэль, когда остается ночевать здсь, отвчала Луиза безъ малйшаго замшательства.

— А какъ часто это бываетъ въ недлю?

— Сеньора приказала мн провести васъ по комнатамъ, а не разсказывать, что длается въ дом.

Викторика прикусилъ губы, не зная, что подлать съ этой двчонкой, затмъ прошелъ въ другую комнату и, наконецъ, въ столовую, нигд не встртивъ ничего, что бы могло навести его на слдъ преслдуемаго унитарія.

Во все время этого полицейскаго обыска, производившагося со всми формальностями, принятыми диктатурой, въ зал происходила совершенно другая, но также не мене интересная сцена.

Какъ только Викторика и коммисаръ скрылись во внутреннихъ комнатахъ, Амалія, не удостоивая взглядомъ Мариньо, сказала ему: — можете садиться, если вы намрены ожидать сеньора Викторику.

Въ эту минуту у Амаліи было не розовое, а ярко-красное лицо, напротивъ Мариньо былъ блденъ и разстроенъ въ присутствіи этой женщины, которой красота сводила его съ ума и которой повелительныя — мы могли бы даже сказать — царственныя манеры внушали къ ней глубокое уваженіе.

— Мое намреніе, сказалъ Мариньо, усаживаясь въ нсколькихъ шагахъ отъ Амаліи,— мое намреніе, сеньора, заключалось въ томъ, чтобы оказать вамъ услугу, весьма важную услугу, при настоящихъ обстоятельствахъ.

— Благодарю! сухо сказала Амалія.

— Вы изволили получить мое письмо сегодня утромъ?

— Я получила какую-то бумагу, подписанную именемъ Николая Мариньо, какъ прозываетесь, вроятно, вы.

— Именно-съ, сказалъ начальникъ городской стражи, стараясь подавить въ себ впечатлніе, произведенное на него презрительнымъ отвтомъ молодой женщины,— въ этомъ письм, или какъ вамъ угодно выражаться, въ этой бумаг, я поспшилъ предупредить васъ о грозившей вамъ непріятности.

— Могу ли знать, съ какою цлію вы брали на себя это безпокойство?

— Я желалъ, чтобы вы приняли мры для огражденія вашей безопасности

— Вы слишкомъ добры ко мн и слишкомъ безцеремонны съ вашими политическими друзьями, потому что ваше поведеніе относительно ихъ — положительная измна.

— Измна!

— Да, я такъ думаю.

— О, это ужъ черезъ чуръ, соньора!

— Я не могу прибрать боле соотвтственнаго выраженія.

— Изволите ли видть, я стараюсь, по мр моихъ силъ, длать ближнимъ добро. И притомъ же я зналъ, что сегодня ночью, посл визита Куитиньо, въ этомъ дом не могъ скрываться никакой подозрительный человкъ. При всемъ томъ, донья Марія-Хозефа Эскурра иметъ свои особенныя причины преслдовать этотъ домъ, точно также, какъ я поставилъ своею цлью защищать его. Сегодня утромъ, донья Марія-Хозефа сообщила сеньору губернатору, что въ этомъ дом скрывается лицо, давно уже преслдуемое правосудіемъ, и его высокопревосходительство потребовалъ къ себ сеньора Викторику, отдалъ ему приказаніе, которое начальникъ полиціи теперь и исполняетъ. Мн удалось провдать обо всемъ случившемся, и я поспшилъ предупредить васъ, ршившись въ тоже время лично сопровождать сеньора Викторику, чтобы избавить васъ отъ того или другого затрудненія, въ которое вы могли быть поставлены. Вотъ мое поведеніе, сеньора, и если я измняю моимъ друзьямъ, то причины, по которымъ я такъ поступалъ, совершенно меня оправдываютъ. Эти причины весьма уважительны… говорить ли вамъ о непреодолимомъ влеченіи, которое я къ вамъ почувствовалъ съ той минуты, когда имлъ счастье увидть васъ въ первый разъ?! Съ тхъ поръ я поставилъ задачею всей своей жизни — искать средствъ приблизиться къ этому дому, и мое положеніе, мое обезпеченное состояніе, мое вліяніе…

— Ваше положеніе и вліяніе не помшаютъ мн оставить васъ одного, такъ какъ вы, кажется, не понимаете, что ваше присутствіе не заключаетъ въ себ для меня ничего пріятнаго, сказала Амалія, вставая съ мста, отодвигая стулъ, на которомъ она сидла и проходя въ кабинетъ, отсюда въ спальню, гд она услась на диван во всемъ блеск своей гордой, величественной красоты.

— Ага, подожди же ты, надутая прелестница унитаріевъ! зарычалъ Мариньо, поблднвъ отъ ярости.

Уже нсколько минутъ гордая тукуманка просидла одна въ своей спальн, чтобы избавиться отъ пошлостей Мариньо, когда Викторика, возвращавшійся вмст съ Луизой по прежнему пути, опять отчутился лицомъ къ лицу съ Амаліей.

— Сеньора, я исполнилъ первую часть возложеннаго на меня порученія и, къ счастью для васъ, могу донести его высокопревосходительству, что я не нашелъ въ этомъ дом лица, для котораго былъ произведенъ этотъ обыскъ.

— Могу ли узнать, господинъ начальникъ полиціи, что это за лицо? Могу ли узнать, по какой причин весь мой домъ обшариваютъ такимъ оскорбительнымъ образомъ?

— Но угодно ли вамъ будетъ, сеньора, удалить отсюда эту двочку?

Амалія сдлала знакъ Луиз, которая ушла, предварительно взглянувъ искоса на Викторику.

— Сеньора, я долженъ отобрать у васъ показанія, но съ вами я не желалъ бы прибгать къ обычнымъ формальностямъ, мн бы хотлось сообщить этимъ переговорамъ характеръ простой бесды.

— Извольте, сеньоръ, говорите.

— Вы знаете донъ Эдуардо Бельграно.

— Да, я его знаю.

— Съ какого времени?

— Я познакомилась съ нимъ дв или три недли тому назадъ, отвчала Амалія, покраснвъ, какъ маковъ цвтъ и потупивъ внизъ глаза, пристыженная необходимостью лгать въ первый разъ въ жизни.

— Однако, его гораздо ране видли въ этомъ дом.

— Я уже отвчала вамъ сеньоръ

— Можете ли вы доказать, что донъ Эдуардо Бельграно не скрывался въ этомъ дом съ мая мсяца и до настоящаго времени?

— Мн не зачмъ это доказывать.

— Слдовательно, это правда.

— Я этого не сказала.

— Но вдь вы же сами нежелаете доказывать, что его здсь не было!

— Потому что вамъ, сеньоръ, слдуетъ доказать противное.

— Не знаете ли вы, гд онъ находится теперь?

— Кто такой?

— Бельграно.

— Нтъ, не знаю, сеньоръ, да если бы и знала, то едва ли сказала бы вамъ, отвчала Амалія, съ спокойнымъ достоинствомъ поднимая вверхъ голову, потому что теперь ей представился случай сказать истину.

— Извстно ли вамъ, что я исполняю строжайшее приказаніе сеньора губернатора? сказалъ Викторика, начиная раскаиваться въ своей снисходительности къ Амаліи.

— Я уже слышала это отъ васъ.

— Въ такомъ случа, вашимъ отвтамъ слдовало бы сообщить боле уважительный тонъ, сеньора,

— Кабальеро, я знаю, съ какимъ уваженіемъ должна относиться къ другимъ и точно также знаю, что и отъ другихъ имю право требовать къ себ уваженія. Если сеньору губернатору или сеньору Викторик нужны доносчики, то не въ этомъ дом они могутъ найти ихъ.

— Вы доносите не на другихъ, а ни самую себя.

— Какимъ это образомъ?

— Вы забываете, что говорите съ начальникомъ полиціи и съ совершеннымъ простодушіемъ обнаруживаете симпатіи къ длу унитаріевъ.

— О, сеньоръ, это не грхъ въ той стран, гд унитаріи живутъ многими тысячами.

— Да, на пагубу отечеству и имъ самимъ, сказалъ Викторика, вставая съ нахмуреннымъ лицомъ.— Но придетъ день, когда число ихъ поубавится, поврьте мн,

— Или прибавится.

— Сеньора!

— Что вамъ угодно, кабальеро?

— Вы злоупотребляете вашимъ поломъ.

— А вы — вашимъ положеніемъ.

— Вы не боитесь вашихъ словъ, сеньора?

— Нтъ, сеньоръ. Въ Буэносъ-Айрес боятся только мужчины, а мы, женщины, умемъ защищать наше нравственное достоинство, которое мужчины втоптали въ грязь…

— Ну, съ бабами пива не сваришь! подумалъ Викторика.— Теперь покончимте, сказалъ онъ, обращаясь къ Амаліи,— потрудитесь отпереть этотъ ящикъ письменнаго стола.

— Это для чего, сеньоръ?

— Я долженъ исполнить послдній пунктъ полученнаго мною приказанія,— отоприте.

— Какой пунктъ?

— Осмотрть ваши бумаги.

— О, это ужь слишкомъ, сеньоръ, вы пришли сюда для того, чтобы отыскать скрывшагося человка, его здсь, какъ сами видите, нтъ, и я вынуждена сказать вамъ, что не допущу никакого дальнйшаго обыска въ этомъ дом.

Викторика улыбнулся и сказалъ.

— Отоприте, сеньора, сдлайте ваше одолженіе.

— Нтъ, не отопру.

— Вамъ не угодно отворить?

— Нтъ, нтъ.

Викторика направился къ письменному столу, котораго ключъ былъ всунутъ въ замочное отверстіе, но въ это самое время Мариньо, слышавшій весь допросъ изъ кабинета, стремглавъ бросился въ смежную комнату, разсчитывая театральной выходкой побдить сердце надменной Амаліи.

— Уважаемый другъ мой, сказалъ онъ Викторик,— я ручаюсь, что въ бумагахъ сеньоры нтъ ничего такого, что бы могло служить во вредъ нашему святому длу — ни дневниковъ, ни писемъ нечистыхъ унитаріевъ.

Викторика выпустилъ изъ руки ключъ письменнаго стола и уже Мариньо воображалъ, будто пріобрлъ право на признательность этого сердца, такъ презрительно принимавшаго его нжности,— какъ вдругъ Амалія, поспшивъ къ столу, судорожно его отперла, выдвинула оттуда четыре ящика, въ которыхъ находились нкоторыя письма, драгоцнныя вещи и деньги. Повернувшись къ Мариньо спиною, Амалія сказала Викторик съ тономъ высокомрной досады.

— Вотъ все, что спрятано въ этомъ стол,— осмотрите.

Мариньо до крови прикусилъ губы.

Викторика окинулъ бглымъ взглядомъ предметы, открытые предъ нимъ Амаліей и, ни до чего не дотрогиваясь, сказалъ ей:

— Я кончилъ, сеньора.

Амалія отвчала чуть замтнымъ движеніемъ головы и возвратилась на диванъ, чувствуя, что въ глазахъ у нея потемнло подъ вліяніемъ тяжелаго впечатлнія, произведеннаго на нее послднимъ оскорбительнымъ насиліемъ.

Викторика и Мариньо отвсили нижайшій поклонъ и вышли чрезъ кабинетъ на встрчу поджидавшему ихъ комиссару.

И въ ту самую минуту, когда вс садились на лошадей, Даніэль сошелъ съ своего коня, и, обмнявшись вжливымъ поклономъ съ Викторикой и Мариньо, вошелъ къ своей кузин, разсуждая самъ съ собою:

— Скверно… Я начинаю являться поздно, а это…. дурной знакъ.

Въ свою очередь Мариньо говорилъ Викторик:

— Этотъ гусь долженъ все знать. Онъ — завзятый унитарій, не смотря на своего папашу и на всю свою наружную преданность федераціи.

— Да, надо будетъ не выпускать его изъ виду.

— И изъ подъ кинжала, добавилъ Мариньо,— и собесдники поскакали по направленію къ городу.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.
Вс въ подозрніи.

Спустя около часа великолпный скакунъ, на всемъ галоп промчавшійся къ дому, шагъ за шагомъ тащилъ своего всадника обратно въ городъ, и всадникъ этотъ халъ уже не съ гордо поднятой головой и сверкающими глазами, какъ было съ часъ тому назадъ, а съ опущенною на грудь головою и почти закрытыми прекрасными глазами. Видя его въ такомъ положеніи, можно было бы подумать, что безпечный юноша выхалъ наслаждаться ласковыми лучами августовскаго солнца, не всегда щедро грвшаго суровую зиму 1840 года, и что юноша этотъ предпочиталъ верховую зду утомительной пшей прогулк по влажному песку Предмстья.

Однако Даніэль совершенно забылъ, зимою или лтомъ онъ халъ, и въ душ его напрасно стали бы искать хотя одного отраднаго ощущенія.

Весь отдавшись занимавшимъ его мыслямъ, Даніэль ршительно не видлъ, что его окружало, и плодовитая голова его изъискивала всевозможныя средства, чтобы одержать верхъ надъ затруднительнымъ положеніемъ людей, которыхъ участь была вврена почти его исключительному попеченію. Это положеніе досаждало Даніэлю тмъ боле, что ежеминутно отвлекало его вниманіе отъ политическихъ событій, которымъ онъ хотлъ посвятить всю дятельность своего ума.

Притомъ же, Даніэль былъ суевренъ, какъ и его кузина, или даже еще суеврне ея, такъ какъ его боле воспріимчивое, горячее воображеніе было глубже проникнуто идеей фаталистической неизбжности явленій. Смутное тревожное чувство овладло молодымъ человкомъ въ ту минуту, когда ему стало ясно, что онъ опоздалъ присутствовать на домашнемъ обыск, произведенномъ Викторикою, котораго онъ надялся совершенно расположить въ пользу своей родственницы.

При всемъ этомъ, передъ своей кузиной онъ старался казаться совершенно довольнымъ и всми силами успокоивалъ ее на счетъ участи Эдуардо. Даніэль условился также съ Амаліей въ томъ, что если нершительное положеніе политическихъ обстоятельствъ продлится боле недли, то онъ пріищетъ ей какой нибудь маленькій, уединенный домикъ на берегу Санъ-Исидро или въ другой отдаленной мстности, гд бы Амалія, не оставляя совершенно своего дома въ Предмстьи, могла жить спокойно. Этимъ, какъ говорилъ Даніэль, облегчалась возможность видться съ Эдуардо и эмигрировать въ условленную минуту. Наконецъ, Даніэль достигъ того, что разсмшилъ свою кузину, къ чему прибгалъ постоянно, когда самъ страдалъ и старался скрыть это отъ другихъ.

Такимъ образомъ, погрузясь въ тревожное раздумье, одобряя и отклоняя различныя предположенія, Даніель пріхалъ, наконецъ, по улиц Реконкиста къ дому госпожи Дюпаскье, чтобы возл своей Флоренсіи подышать немного любовью и счастьемъ въ эту тяжелую ночь страданій аргентинскаго народа. Но то былъ роковой день…

Войдя въ залу, Даніель засталъ госпожу Дюпаскье въ обморок, тогда какъ Флоренсія, сидя на ручк ея кресла, поддерживала лвой рукой голову матери и освжала ея виски одеколономъ.

— Ахъ, Даніэль, иди, иди скоре! тревожно звала молоденькая двушка!

— Но, что же случилось, скажи ради Бога! сказалъ Даніэль, приближаясь къ этой печальной картин.

— Говори тише: она лишилась чувствъ.

Даніэль опустился на колни передъ кресломъ и взялъ блдную, холодную руку госпожи Дюпаскье.

— Это ничего, она очнется, сказалъ Даніэль немного спустя, пощупавъ нульсъ хозяйки.

— Да, кажется, начинаетъ дышать. Войди, пожалуйста, въ спальню, Даніэль, и принеси оттуда мантилью, платокъ, что нибудь.

Молодой человкъ исполнилъ эту просьбу, самъ окуталъ свою будущею тещу, посл чего Флоренсія и Даніэль стали передъ ней на колни съ каждой стороны и взяли ее за ту и другую руку, неподвижно глядя въ лицо той, въ глазахъ которой съ нетерпніемъ ожидали возвращенія чувствъ. Наконецъ, Даніэль ршился чуть слышно спросить Флорсисію:

— Но что же такое тутъ было? Эти обмороки случаются съ ней только посл какой нибудь сильной непріятности.

— Да, намъ ее и наслала судьба — эту непріятность.

— Когда? Сегодня?

— Даже очень недавно. Не повстрчался ли ты на дорог съ Викторикой?

— Нтъ.

— Онъ только-что ухалъ отсюда.

— Изъ этого дома?

— Да. Онъ былъ у насъ съ комиссаромъ и двумя солдатами, чтобы произвести обыскъ въ дом.

— Кого же онъ искалъ здсь?

— Не сказалъ намъ этого, но думаю, что Эдуардо, потому что предлагалъ о немъ нкоторые вопросы мамаш.

— Ну… и чтожь?

— Мамаша отказалась отвчать ему.

— Прекрасно.

— Не хотла также отворить дверь внутренней комнаты. Эта дверь была случайно заперта, и Викторика веллъ разломать ее.

— Почему же было не отпереть двери?

— Мамаша съ самаго начала сказала Викторик, что не намрена водить сю по дому, что онъ самъ могъ длать, что ему угодно, такъ какъ сила находилась на его сторон. Моя мамаша показала свое обычное мужество и достоинство. Но оставшись одна, говорила мн много о нашей свадьб и о томъ, что мы должны навсегда выхать изъ этой страны. Я видла вс ея страданія, и на моихъ рукахъ она лишилась чувствъ. Но посмотри… кажется, она приходитъ въ себя… да, да,— и Флоренсія, поднявшись на ноги, обвила своими руками голову матери и покрыла поцлуями ея глаза, взглянувшіе прежде всего на нжно-любимую дочь.

Госпожа Дюпаскье очнулась отъ своего, обморока.

Эта женщина — типъ всего лучшаго, избраннаго, въ буэносъ-айресскомъ обществ — соединяла въ себ всю гордость, всю нравственную высоту, весь стойкій духъ истыхъ матронъ республики, которыя, высоко цня свое происхожденіе отъ героевъ нашей независимости, питаютъ непобдимую антипатію ко всему безславному, бездарному и грязному въ аргентинской націи. Это была одна изъ тхъ женщинъ, для которыхъ ярмо диктатуры, угнетавшее народъ, было несравненно тяжеле, чмъ для мужчинъ, и которая гораздо мужественне мужчинъ умла протестовать противъ наглости тиранна.

Исторія администраціи Розаса отмтитъ на своихъ кровавыхъ страницахъ имена жертвъ его тиранніи, публично павшихъ подъ остріемъ кинжала или подъ свинцомъ. Возл именъ Розаса, Маса, Орибе и всхъ этихъ достопрославленныхъ палачей аргентинскаго народа постоянно записываются имена людей, нежелавшихъ сдлаться живодерами своего отечества. Но можно ли составить безконечный мартирологъ людей, замученныхъ нравственными пытками, благодаря кровавой расправ этихъ злодевъ. Можно ли знать, какъ велико число матерей, сошедшихъ въ могилу по кровавымъ слдамъ своихъ сыновей, сколько женъ отправилось въ лучшій міръ отыскивать спутниковъ своей жизни, сраженныхъ свинцомъ Розаса и другихъ плотоядныхъ народоправителей…

— Даніэль! сказала госпожа Дюпаскьо,— намъ необходимо бжать отсюда, изъ этой несчастной страны: вы вмст съ Эдуардо отправитесь, если можно, даже завтра, а мы съ Флоренсій послдуемъ за вами очень скоро.

— Хорошо, хорошо, сеньора. Теперь не будемъ говорить объ этомъ. Вамъ нуженъ прежде всего покой,

— Но могу ли я здсь быть спокойна? Неужели выдумаете, что я не дрожу каждую минуту за вину безопасность? Притомъ же, разъ возбудивъ подозрнія Розаса, домъ этотъ обреченъ на постоянныя оскорбленія, и каждое входящее сюда лицо подвергаетъ себя шпіонству и преслдованіямъ.

— Чрезъ недлю, можетъ быть, мы избавимся отъ этого положенія.

— Нтъ, Даніэль, не надйтесь. Богъ отвратилъ свой взоръ отъ нашего отечества, и мы можемъ ожидать только однихъ несчастій. Я не хочу даже, чтобы и Амалія входила въ этотъ домъ.

— Амалія была удостоена того же визита, какой теперь разстроилъ васъ.

— И она тоже?

— Да, это было часа два тому назадъ.

— Ахъ, мамаша, это все надлала донья Марія-Хозефа!

Сеньора Дюпаскье содрогнулась, какъ будто ей назвали самую ядовитую гадину.

Затмъ Даніэль обстоятельно разсказалъ все, что происходило въ дом Предмстья съ десяти часовъ прошедшей ночи.

— Но во всемъ этомъ, прибавилъ онъ,— нтъ еще положительной опасности. Никто не можетъ отыскать Эдуардо, я за это ручаюсь. Теперь я буду хлопотать усердно о томъ, чтобы поселить въ Викторик недовріе къ ложнымъ доносамъ, полученнымъ Розасомъ отъ его невстки. Этимъ способомъ можно будетъ ослабить придирчивую бдительность полиціи. Слдовательно, я могу доставить безопасность Амаліи и этому дому. Что же касается до меня персонально, то мн ршительно нечего бояться, заключилъ Даніэль, желая внушить своей невст и ея матери то спокойствіе, котораго онъ самъ уже начиналъ лишаться.

— Мамаша, сказала Флоренсія,— такъ какъ для Амаліи нтъ причинъ избгать этого дома, то я желала бы позвать ее сюда къ обду, Даніэль также останется у насъ, и мы проведемъ вмст весь день.

— Да, да, сказалъ Даніэль,— я желалъ бы, чтобы мы были вмст и никогда бы не разлучались.

— Хорошо, такъ распорядись же, сказала госпожа Дюпаскье.

Флоренсія выпорхнула изъ комнаты, написала нсколько строчекъ и приказала заложить экипажъ, въ которомъ должна была пріхать ея подруга.

Флоренсія возвратилась въ залу чрезъ внутреннія комнаты, какъ вдругъ послышался стукъ въ наружную дверь залы.

Вс молчали.

Даніоль всталъ съ мста, отворилъ дверь и сказалъ:

— Это Ферминъ. Ты зачмъ? спросилъ онъ слугу, не впуская его въ залу, чтобы дамы ничего не могли слышать, если въ этотъ тягостный для всхъ день случилось еще что нибудь непріятное,

— Васъ спрашиваетъ сеньоръ донъ Кандидо, отвчалъ Ферминъ.

— Гд онъ?

— Здсь, въ передней.

Даніэль въ одинъ прыжокъ очутился возл своего экснаставника.

— Не случилось ли чего съ Эдуардо? спросилъ молодой человкъ голосомъ, глазами и выраженіемъ лица.

— Нтъ, ничего.

Даніэль вздохнулъ свободно.

— Съ нимъ-то ничего, продолжалъ донъ Каидидо,— онъ живетъ хорошо, спокойно, привольно, но тутъ дло идетъ о теб.

— Обо мн?

— Да, о теб, неосторожный юноша, повергающій себя въ бездну…

— Самого ада, все равно. Ну-съ, въ чемъ же дло?

— Выслушай.

— Э, ради самого бса поскоре.

— Тише, тише, дружокъ. Викторика говорилъ съ Мариньо.

— Ну?

— Мариньо говорилъ съ Белаустеги.

— Дальше, дальше.

— Белаустеги говорилъ съ Араной.

— Еще что будетъ?

— А я слышалъ, что говорили Белаустеги и Арана.

— И чтоже изъ всего этого выходитъ?

— Выходитъ изъ этого то, что Белаустеги сказалъ Аран, что Мариньо сказалъ ему, Белаустеги, что Викторика говорилъ въ полиціи Мариньо, что онъ Викторика приказалъ комиссару твоей части съ этой ночи обращать особенное вниманіе на твой домъ и слдить за тобой въ оба, потому что противъ тебя имются ужасныя подозрнія.

— Вонъ оно какъ? Что же еще?

— Какъ что еще?! Разв теб мало этой грозной, мрачной опасности, которая тяготитъ надъ твоей головою и, весьма натурально, также надъ моею, такъ какъ всмъ извстны наши тсныя, интимныя, почти родственныя отношенія?.. Неужели теб хочется…

— Мн хочется, чтобы вы обождали меня здсь одну минутку, разговоръ нашъ мы будемъ продолжать вотъ въ этомъ экипаж, который остановился у подъзда дома и который завезетъ насъ ко мн.

— Мн хать къ теб, неразумный юноша!..

— Обождите минуточку, мой достойнйшій другъ, сказалъ Даніэль, оставляя его въ передней.

— Садись на мою лошадь, Ферминъ, и ступай домой, приказалъ онъ слуг, ожидавшему во двор.

— Что тамъ такое? спросили въ одинъ голосъ мать и дочь, когда Даніэль вошелъ въ залу.

— Ничего особеннаго. Извстія объ Эдуардо. Скучаетъ, бдняжка, и все порывается выйти изъ-подъ своего ареста и полетть въ Предмстье. Я вотъ хочу отправиться къ себ домой и письменно его урезонить.

— О, да, не здите туда сами, сказала госпожа Дюпаскье.

— Вы общаете мн это, Даніэль? говорила умоляющимъ голосомъ Флоренсія, подойдя къ своему жениху.

— Съ удовольствіемъ, сказалъ Даніэль, улыбаясь и сжимая руки своей милой Флоренсіи.

— Мы уже узжаете?

— Да, и въ этомъ случа воспользуюсь экипажемъ, который отправляется за Амаліей, такъ какъ я отослалъ домой моего коня.

— Когда же мы возвратитесь?

— Въ три часа.

— Хорошо, такъ до трехъ часовъ, сказала она, пожимая въ своихъ маленькихъ, блыхъ ручкахъ ту мужественную руку, которую впослдствіи она должна была принять предъ алтаремъ.

Даніэль поцловалъ руку госпожи Дюпаскье и вышелъ изъ залы, притворяясь совершенно спокойнымъ, хотя спокойствіе, къ несчастію, уже начинало его оставлять.

— Знаешь ли, что я теб скажу, Даніэль? затараторилъ донъ Кандидо, расхаживавшій по передней въ ожиданіи Даніэля.

— Посл, посл. Поспшимте въ экипажъ.

Даніэль вышелъ изъ дома такъ стремительно, что сходя съ крыльца, сильно задлъ плечомъ какою-то толстаго мужчину, случайно проходившаго въ эту минуту мимо дома, съ шляпой на затылк и величаво поднятой вверхъ головой.

— Извините, пожалуйста, сказалъ Даніэль, не глядя на незнакомца. Затмъ молодой человкъ поспшилъ къ дверцамъ кареты, самъ отворилъ ихъ и приказалъ кучеру.

— Ко мн!

— Ба, ба, ба,— знакомый голосъ!!.. произнесла случайная личность съ шляпой на затылк, останавливаясь и присматриваясь къ Даніэлю, который всходилъ по ступеньк.

— Милостивый государь, позвольте мн сказать вамъ одно слово, продолжалъ незнакомецъ, обращаясь къ Даніэлю.

— Хоть двадцать, сеньоръ, сказалъ молодой человкъ, держа одну ногу на ступеньк, а другую на земл и полуоборачиваясь къ незнакомому собесднику, котораго еще не усплъ разглядть въ лицо, тогда какъ донъ Кандидо, смертельно поблднвъ, юркнулъ въ экипажъ между ногами Даніэля и забился въ самый уголъ, усердно занявшись вытираніемъ своего лица платкомъ, но очевидно только для того, чтобы скрыть свою физіономію.

— Вы знаете меня?

— Ахъ, да, я столкнулся, кажется, съ господиномъ аббатомъ Гаэте! Сожалю душевно, отозвался Даніэль самымъ естественнымъ и невозмутимымъ тономъ,

— А мн кажется, что я слышалъ вашъ голосъ при какомъ-то другомъ случа. А этотъ другой сеньоръ, что сидитъ въ экипаж, врно тотъ самый, что… Какъ ваше здоровье, сеньоръ!

Донъ Кандидо три или четыре раза сильно мотнулъ головою, не раскрывая губъ и продолжалъ немилосердно тереть платкомъ свою физіономію.

— Ахъ, да онъ, никакъ, нмой!.. продолжалъ аббатъ.

— Что вамъ будетъ угодно, сеньоръ Гаэте.

— Мн очень нравится слышать вашъ голосъ, сеньоръ… Не угодно ли вамъ сказать мн…

— Скажу вамъ, что мн некогда, сеньоръ, отрзалъ Даніэль, вскочивъ въ экипажъ и длая знакъ кучеру, который полной рысью погналъ лошадей по направленію къ площади Побды, тогда какъ высокой преподобный аббатъ Гаэте остался на мст, улыбаясь и съ выраженіемъ сатанинскаго злорадства на лиц взглядывалъ на номеръ дома госпожи Дюпаскье.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
О томъ, какъ донъ Фелипе Арана объяснялъ явленія магнетизма.

На время военныхъ дйствій, поглощавшихъ все вниманіе Розаса, сеньоръ министръ Арана былъ назначенъ намстникомъ губернатора, хотя, правду сказать, по своему уму едвали могъ справиться съ этой головоломной обузой.

Сегодня онъ давалъ аудіенцію Викторик, и не усплъ еще начальникъ полиціи, простившись съ министромъ, пройти чрезъ дворъ дома, какъ аббатъ Гаэте, видвшій это сквозь стеклянную дверь залы, гд онъ тогда находился, оставилъ дамъ и направился прямо въ кабинетъ министра-губернатора, который, по принципу республиканизма, принималъ всякаго постителя безъ докладовъ и безъ адъютантовъ.

Голова медузы или самоличная душа его покойнаго папеньки не произвели бы своимъ появленіемъ на донъ Кандидо Родригеца того потрясающаго впечатлнія, какое произвела физіономія аббата Гаэте, и несчастный секретарь, уже вынесшій столько подавляющихъ, тревожныхъ ощущеній, находился теперь въ такомъ сильномъ переполох, что чуть не повернулся спиною къ губернатору и достоуважаемому аббату.

Но въ этомъ хаос мыслей, закопошившихся въ его голов при этомъ грозномъ видніи, донъ Кандидо усплъ найти наиболе удобную увертку: склонить лицо къ самой бумаг и писать… писать съ ярой стремительностью, хотя, изъ уваженія къ истин, мы должны сказать, что онъ не писалъ, а только строчилъ на бумаг какую-то нелпицу.

Донъ Фелипе Арана былъ другомъ всхъ духовныхъ, но къ аббату Гаэте министра привлекала не мене сильная связь или, быть можетъ, еще боле сильная связь, чмъ вс чувства, сближающія человческія сердца, такъ какъ связью этой служилъ — страхъ.

Донъ Фелипе боялся, изступленно боялся какъ опаснаго злоязычія Гаэте, такъ и его близкихъ отношеній къ обществу Висльниковъ.

Такимъ образомъ, при вход новаго постителя, министръ устремился на встрчу ему съ распростертыми объятіями, какъ будто желалъ не только вжливо его привтствовать, но и прижать къ своему сердцу.

Необходимымъ результатомъ системы Розаса было то, что его лучшіе приверженцы постоянно дрожали другъ передъ другомъ и вс вмст трепетали предъ человкомъ, которому служили.

— Какими чудесами, высокопреподобный, вотъ такъ сюрпризъ! съ жаромъ привтствовалъ донъ Фелипе, садясь возл аббата, который, по несчастной случайности, помстился противъ самой физіономіи донъ Кандидо.

— Я являюсь къ вамъ по двумъ дламъ.

— Говорите, падре, говорите. Вдь вы знаете, что я принадлежу къ числу вашихъ старыхъ друзей.

— А вотъ мы это увидимъ сегодня.

— Говорите же, я весь къ вашимъ услугамъ.

— Во-первыхъ, имю честь и удовольствіе васъ поздравить.

— Благодарю, отъ всего сердца, благодарю. Чтожъ, вс мы должны повиноваться вол сеньора губернатора!

— Совершенно справедливо. Мы съ вами, батинька, сидимъ вотъ тутъ, какъ у Бога за пазухой, а онъ неутомимо борется съ измнниками.

— Какое же ваше второе дло, падре?

— А больше ничего, какъ хочу выхлопотать отъ васъ формальное приказаніе арестовать нкоторыхъ богохульственныхъ, нечистыхъ унитаріевъ, которые нанесли мн обиду.

— Будто бы?

— Обидли всю федерацію.

— Вотъ какъ.

— И даже самого Возстановителя.

— Тоже и его?

— Всхъ.

— Эдакіе негодяи!

— Я боле десяти разъ былъ у губернатора, прежде чмъ явиться сюда, но не могъ говорить съ нимъ.

— Да, онъ былъ очень занятъ въ послднее время.

— Но Викторика-то вдь просто баклуши бьетъ, а между тмъ не хотлъ арестовать мерзавцевъ, на которыхъ я указывалъ: не имемъ, дескать, на то никакихъ приказаній.

— Ну, въ исключительномъ эдакомъ случа можно было бы и безъ того…

— Да нтъ же, не хочетъ, потому что ему всегда противно длать то, что говорю я или другіе члены нашего общества.

— Его административныя обязанности, можетъ быть…

— Какія тутъ, сеньоръ, обязанности, помилосердуйте! Просто не хочетъ длать по нашему оттого, что онъ не такой добрый федералъ, какъ мы.

— Ну, ужь вы слишкомъ горячитесь, падре.

— Да тутъ по невол сдлаешься чортомъ, и если вы, сеньоръ, не отдадите мн этого приказанія, то я… то я… я не ручаюсь за послдствія.

— Да что же такое, наконецъ, случилось? спросилъ донъ Фелипе, въ душ искренно проклинавшій своего незваннаго постителя.

— Вы спрашиваете, что случилось?

— Да, мн интересно знать, такое ли это дло, чтобы могло повлечь за собою уголовныя послдствія…

— Уголовныя, батинька, именно уголовныя, выслушайте же меня, сеньоръ донъ Фелипе.

— Съ удовольствіемъ, только успокойтесь, Бога ради.

— Ну, слушайте же: есть у меня тутъ въ город старыя знакомыя,— больше ничего, какъ прачки, давно уже стирающія мн блье. Иду я, знаете, къ нимъ эдакъ подъ вечерокъ,— будетъ ужь мсяца два тому назадъ, Хорошо-съ. Отдернулъ задвижку двери, вошелъ и затворилъ за собою дверь. Въ сняхъ было хоть глазъ выколи и…

Аббатъ Гаэте всталъ съ мста, полузатворилъ дверь кабинета, выходившую въ переднюю и, обращаясь къ донъ Кандидо, сказалъ:

— Подойдите-ка сюда, почтеннйшій, станьте вотъ здсь, добавилъ онъ, указывая на мсто возл двери.

Донъ Кандидо трясся отъ головы до пятокъ, языкъ у него прилппъ къ гортани, и голова его была словно пригвождена неподвижно къ ше, которой мускулы какъ бы одеревенли и лишились своего эластическаго свойства.

— Я вамъ говорю, господинъ секретарь, продолжалъ Гаэте,— сдлайте для меня ваше одолженіе, станьте вотъ сюда,— не бойтесь, я но волкъ, не укушу васъ.

— Ну, идите же, идите, донъ Кандидо, вдь васъ просятъ, сказалъ Арана.

Донъ Кандидо поднялся съ мста и тяжелыми шагами поплелся къ мсту, указываемому аббатомъ,— ни дать, ни взять, какъ Каменный Гость.

— Ну, вотъ такъ, хорошо, сказалъ Гаэте,— вхожу я, знаете, въ переднюю, въ которой было совершенно темно, и бацъ! натыкаюсь на какого-то человка.

И Гаэте пошелъ противъ донъ Кандидо и наткнулся на него.

— Я сію же минуту выхватилъ кинжалъ, сказалъ Гаэте, обнажая чудовищный ножъ, висвшій у его пояса,— да-съ, сеньоръ Арана, выхватилъ я мой врный федеральный кинжалъ, который отечество дало всмъ своимъ доблестнымъ сынамъ для защиты нашего святого дла. Кто тутъ? окликнулъ я, и уже приставилъ остріе кинжала къ груди незнакомца.

И Гаэте въ дйствительности направилъ свой кинжалъ противъ груди донъ Кандидо.

— Тотъ отвчалъ мн, будто онъ мн другъ. Но такъ какъ я не признаю друзей въ темныхъ переднихъ, то, не долго думая, атакую этого господина и схватываю его за шиворотъ.

Гаэте вцпился лвой рукою въ галстукъ донъ Кандидо.

Тотъ хотлъ что-то сказать, но удержался, вспомнивъ, что при настоящемъ положеніи для него было всего важне сохранять молчаніе. Поэтому, донъ Кандидо съ нмою покорностью принималъ участіе въ пантомим Гаэте, клятвенно общая себ въ душ, что это будетъ послдній день его пребыванія въ Буэносъ-Айрес, если, по несчастію, не сдлается послднимъ днемъ его пребыванія на свт.

— Но когда я схватилъ его, продолжалъ Гаэте,— кинжалъ выпалъ у меня изъ рукъ,— я нагнулся, чтобы поднять его, и въ эту самую минуту какой-то другой незнакомецъ бросается ко мн и приставляетъ дуло своего пистолета къ моему виску. Я обезоруженъ, смерть витаетъ надъ моей головой, а противникъ мой начинаетъ усердно поносить меня, поносить Возстановителя и федерацію. И какъ только этотъ негодяй выблевалъ все, что только навертывалось у, него на языкъ, они засадили меня въ залу, заперли меня тамъ, что имъ было легко сдлать безъ всякаго шума.

— О, да это неслыханная наглость! замтилъ донъ Фелипе.

— И я такъ думаю.

— Кто же они были такіе?

— Вотъ тутъ-то и точка съ запятой. Я ничего не могъ разузнать, потому что они отперли дверь фальшивымъ ключомъ, чтобы меня подкараулить, когда убдились, что хозяекъ не было дома. Впрочемъ, недавно я наткнулся на одного изъ нихъ и узналъ его по голосу.

— Слышали ли вы когда нибудь о подобномъ гнусномъ скандал, сеньоръ донъ Кандидо?…

Тотъ сдлалъ гримасу, какъ бы желая сказать, ‘ужасно!..’

— Однако что съ вами, мой милый?… На вашемъ лиц кровинки не видно…

Донъ Кандидо поднесъ руку къ голов и ударилъ себя по лбу.

— У насъ голова болитъ?

Донъ Кандидо кивнулъ утвердительно.

— Хорошо, запишите жалобу сеньора аббата Гаэте и ступайте себ, съ Богомъ, домой.

Донъ Кандидо возвратился къ столу и опять принялся писать.

Гаэте продолжалъ:

— Этотъ скандалъ чуть не стоилъ мн жизни, потому что я только что передъ тмъ вздремнулъ посл обда, который раздлилъ съ четырьмя моими пріятелями, а ночью со мною чуть не случился апоплексическій ударъ.

— Ужасно! Ужасно!

— По какъ я уже сообщалъ вамъ, мн удалось узнать одного изъ моихъ противниковъ, и если мн не будетъ оказано строжайшее правосудіе, то я самъ отомщу за себя вотъ этимъ, добавилъ Гаэте, указывая на свой кинжалъ, уже всунутый въ ножны и висвшій на пояс подъ необъятнымъ цвтнымъ жилетомъ.

— Кто же этотъ открытый вами?

— Тутъ дло не въ этомъ, сеньоръ. А вотъ дайте мн формальное предписаніе относительно ареста этого лица, для имени котораго оставьте мсто въ бумаг: я самъ съумю найти это имя.

— Послушайте, однако…

— Вотъ все, чего я желаю.

— А вы кончили уже, сеньоръ донъ Кандидо? спросилъ донъ Фелипе, не зная, какъ выпутаться изъ этого лабиринта.

Донъ Кандидо мотнулъ головою утвердительно.

— Прочтите-ка сеньору аббату Гаэте, что вы тамъ написали.

Донъ Кандидо поручилъ свою душу Богу, взялъ бумагу и началъ читать:

— ‘Жалоба, представленная его превосходительству сеньору намстнику губернатора достойнйшимъ, высокоуважаемымъ федераломъ и патріотомъ, высокопреподобнымъ..’.

— Э, э, а, зарычалъ Гаэте, выпучивъ свои страшные глаза и протягивая руку къ донъ Кандидо.

— Что такое? спросилъ Арана.

— Вонъ онъ, вонъ онъ, другой-то.

— Кто такой другой?

— Онъ самый и есть, разрази меня громъ. Этотъ… другой-то, что воевалъ со мной въ передней.

— Что съ вами, что съ вами,— перекреститесь! вскричалъ Арана.

— Пойманы оба, сказалъ Гаэте, потирая себ руки.

— Ну, что вы толкуете, Богъ съ вами!

— Да, да, да, сеньоръ донъ Фелипе. Вотъ эта образина — это другой изъ нихъ.

— Я?! Чтобъ я когда нибудь могъ помышлять объ умерщвленіи достойнйшаго, всмъ свтомъ высоко цнимаго, христіаннйшаго аббата!! возопилъ донъ Кандидо съ такою твердою убдительностью, которую самъ онъ назвалъ бы изумительною, необычайною, неслыханною.

— Ладно, ладно. А ну-ка, поговорите еще немножко.

— Вы ошибаетесь, мой глубоко уважаемый, достойнйшій сеньоръ. Горячность, порывъ справедливаго раздраженія…

— Какъ васъ зовутъ?

— Кандидо Родригецъ — всепокорнйшій слуга вашъ и всего вашего семейства…

— Семейства? Онъ, онъ самый. Ага, попались оба, голубчики!

— Садитесь, сдлайте милость, сеньоръ аббатъ Гаэте, сказалъ донъ Фелипе,— тутъ должно быть что нибудь необыкновенное.

— Такъ точно-съ, ваше превосходительство, сказалъ, пріободряясь, донъ Кандидо,— я позволяю себ думать, что этотъ достопочтеннйшій аббатъ имлъ дурной сонъ, насланный нечистой силой.

— Погодите, задамъ я вамъ сонъ!

— Не горячитесь, сеньоръ Гаэте. Вы обвиняете пожилого человка, старика, который уже представилъ мн неоднократныя доказательства своей честности и разсудительности.

— Толкуйте вы!..

— Послушайте. Слово сонъ, произнесенное моимъ секретаремъ, наводитъ меня на весьма основательную мысль.

— Что мн за дло до вашихъ мыслей, сеньоръ донъ Фелипе? Вотъ этотъ стрекулистъ — одинъ изъ нихъ, а другой… я знаю, кто такой другой.

— Э, да вы выслушайте меня, сдлайте ваше одолженіе.

— Ну, это жъ тамъ еще будетъ?

— Въ этотъ самый день вы обдали съ нсколькими друзьями, говорите вы?

— Да, сеньоръ, обдалъ.

— А посл легли отдохнуть?

— Легъ отдохнуть.

— Ну, вотъ видите ли, не было бы ничего страннаго, если бы все, что вы разсказываете, было только дйствіемъ сомнамбулизма.

— Это еще что за чертовщина?…

— А вотъ я вамъ объясню. Сомнамбулизмъ — это… это явленіе природы, открытое недавно, но припомню хорошенько, кмъ именно. Но было доказано, что есть многіе люди, которые говорятъ во сн, встаютъ, одваются, здятъ на лошади, прогуливаются,— и все это длаютъ, находясь въ глубокомъ сн,— разсуждаютъ вслухъ, бесдуютъ съ лицами, которыхъ нтъ въ дйствительности, и были даже такіе чудаки, которые стучались и колотились объ стнку, воображая, будто сражаются съ своими врагами. Все это извстно подъ названіемъ сомнамбулизма или магнетизма.

— Справедливо изволите говорить, ваше превосходительство, поддакнулъ донъ Кандидо,— и въ Германіи съ особеннымъ рвеніемъ изучаются эти таинственныя, непостижимыя, загадочныя явленія, присущія человческому духу. И съ особенной силой проявляются эти изумительные феномены въ людяхъ съ нервнымъ, горячимъ, впечатлительнымъ темпераментомъ, какимъ обладаетъ и достопочтеннйшій сеньоръ аббатъ Гаэте. Изъ объясненія его превосходительства сеньора губернатора неопровержимо явствуетъ, что достоуважаемый сеньоръ аббатъ Гаэте находился въ припадк сомнамбулизма…

— Да что вы, на смхъ что ли меня поднимаете?..

— Я, мой высокоуважаемый сеньоръ?!..

— Вы намстникъ губернатора, сеньоръ донъ Фелипе?

— Да, другъ мой, я намстникъ, но въ этомъ случа…

— Въ этомъ случа вы должны оказать мн правосудіе, и если вы не прикажете арестовать вотъ этого господина и того, котораго я знаю, то завтра же я отправлюсь въ Сантосъ-Лугаресъ и буду жаловаться самому Возстановителю.

— Можете длать, что вамъ угодно, но я никого не имю права арестовать безъ приказанія его высокопревосходительства.

— Даже этого?

— Этого еще мене. Подавайте доказательства, сеньоръ Гаэте, доказательства.

— Да вдь говорятъ же вамъ, что это тотъ самый?

— Вы изволили его видть?

— Нтъ, но слышалъ его голосъ.

— Сновидніе, сомнамбулизмъ, мой достоуважаемый сеньоръ, сказалъ донъ Кандидо.

— Погодите, пріятель, я васъ заставлю заснуть, только навки.

— Полноте, сеньоръ Гаэте! увщевалъ Арана,— свойственно ли вамъ, священнослужителю Божію, человку съ вашими достоинствами возводить на ближняго бездоказательныя обвиненія и безпокоить правительство въ то время, когда вс мы сильно заняты вторженіемъ мятежника Лаваллье?!…

— Вонъ оно какъ! Ну, я тоже сильно занятъ вторженіемъ этихъ господъ въ темную переднюю съ злымъ противъ меня умысломъ.

— Этотъ человкъ тамъ не былъ, не могъ быть, увряю васъ,

— А я увряю васъ, что былъ, сеньоръ министръ Арана.

— Нтъ, я тамъ ее былъ, сказалъ донъ Кандидо, въ первый разъ возвышая голосъ, когда увидлъ себя подъ могущественнымъ покровительствомъ намстника губернатора.

— А я вамъ въ глаза говорю, что вы были тамъ.

— Нтъ.

— Были.

— Повторяю, что нтъ, я протестую противъ этого унизительнаго, незаслуженнаго, внезапнаго посягательства духовной власти на мою честь.

— Тише, тише, замолчите, успокойтесь, усмирялъ донъ Фелипе.

— Посмотримъ, какъ-то вы на улиц возвысите противъ меня голосъ продолжалъ Гаэте, бросая зврскій взглядъ на донъ Кандидо.

— Не принимаю этого вызова, но мы потягаемся съ вами предъ зерцаломъ трибуналовъ.

— Да замолчите же, наконецъ, ради самого Господа! кричалъ донъ Фелипе.

— Прощайте, сеньоръ министръ, я обращусь къ самому губернатору.

— Длайте, что вамъ угодно.

— До пріятнаго свиданія, сеньоръ, сказалъ Гаэте, глядя на донъ Кандидо и подавая руку донъ Фелипе.

— Идите, идите, лунатикъ.

— Подождите, я васъ отправлю на луну…

— Идите лечиться отъ блой горячки…

— Ахъ, да я же тебя…

— Ну, полно же, падре, будьте умне, уйдите.

И потихоньку подталкивая Гаэте, министръ вывелъ его изъ своего кабинета, тогда какъ донъ Кандидо едва могъ усидть на мст отъ радости, что показалъ такое мужество при нападеніи Гаэте.

— Приношу мою нижайшую и глубочайшую признательность вашему высокопревосходительству за ту благородную и справедливую защиту, которой вы удостоили преданнйшаго и смиреннйшаго изъ слугъ вашихъ…

— Этотъ несчастный одержимъ злымъ духомъ, ваше превосходительство, сказалъ донъ Кандидо при вход донъ Фелипе.

— Нтъ, отъ этого Боже упаси! А вы знаете ли, въ чемъ вся суть-то дла, донъ Кандидо.

— Врожденная, глубокая, геніальная проницательности вашего превосходительства вразумитъ меня.

— Все дло въ томъ, что этотъ аббатъ Гаэте не такъ строго исполняетъ обтъ воздержанія, какъ бы слдовало: кутнулъ съ пріятелями, о которыхъ онъ самъ говорилъ, да и подрался, гд нибудь — съ кмъ именно не помнитъ, ему и вообразилось, что съ вами.

— О, я преклоняюсь предъ изумительнымъ талантомъ вашего превосходительства всегда съ такою легкостью разгадывать скрытыя причины видимыхъ явленій.

— Привычка, мой другъ, привычка имть дло съ людьми.

— Извините, это — талантъ, это геній.

— Отчасти, можетъ быть, и не безъ того, но ужь и не въ той же степени, какъ мн приписываютъ, сказалъ донъ Фелипе, скромно потупляя глаза.

— Коемуждо по дломъ!

— Притомъ же, мы живемъ въ эпоху терпимости и забвенія прошлаго, и я желаю, чтобы моя временная высшая власть основывалась на милосердіи ко всмъ и каждому. Завтра событія могутъ принять другой оборотъ, и я хочу, чтобы вс съ удовольствіемъ вспоминали о моей правительственной программ.

— Благородная программа!

— Прежде всего я хочу быть христіаниномъ — это главное. Однако теперь вамъ пора отправиться къ инокинямъ и исполнить возложенное мною на васъ порученіе.

— Сію же минуту?

— Да, незачмъ терять времени.

— Но не захочетъ ли этотъ свирпый аббатъ, подкараулить меня гд нибудь въ переулк, какъ полагаете, ваше превосходительство?

— Нтъ, я этого не думаю, потому что это было бы уже просто изъ рукъ вонъ. На всякій случай, однако, возьмите свои предосторожности.

— О, непремнно, непремнно. Я буду глядть въ оба, будьте благонадежны, ваше превосходительство.

— Но я не желаю пролитія крови.

— Крови? Клянусь вашему превосходительству, что я употреблю вс мои усилія, чтобы не проливать ни одной капли этой драгоцнной влаги.

— Прекрасно, вотъ все, чего я требую. Отправляйтесь къ монахинямъ и возвращайтесь къ ночи.

— Къ ночи?

— Ну, да.

— Это — время преступленій, ваше превосходительство.

— Нтъ, нтъ, ничего не будетъ, отправляйтесь съ Богомъ, а я на минуточку прилягу, прежде чмъ Паскуалита подастъ обдать.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Свжо преданіе, а врится съ трудомъ.

При томъ страшномъ, хаотическомъ извращеніи, какому рука Розаса подвергла вс основы нравственнаго, общественнаго и политическаго порядка въ сред аргентинскаго народа, религія не могла избжать всеобщаго потрясенія, потому что ея представители на земл, къ несчастію, слплены изъ той же измнчивой, податливой матеріи, какъ и профаны.

Самыя грязныя страсти, ласкаемыя тираномъ, вырвались на волю, нравственныя начала были извращены самымъ чудовищнымъ образомъ, были сломаны вс преграды, сдерживавшія нечистые инстинкты грубаго большинства, воспитаннаго въ испанскомъ фанатизм, и, дикомъ суевріи. И при такомъ положеніи федерація не только безстрастно глядла на нравственное паденіе духовенства, по и помогала ему всми зависящими отъ нея средствами, такъ какъ при этомъ условіи легче было эксплуатировать невжественныя страсти и предразсудки бднаго, непросвщеннаго народа.

Розасъ желалъ освободить совсть людей, его поддерживавшихъ, отъ всякой вры, кром вры въ его могущество, отъ всякаго страха, кром ужаса къ его особ, отъ всякой надежды, не исходившей отъ тирана, отъ всякой отрады, кром чада преступленія. Священнослужители, недостойные своего высокаго призванія, согласились помогать кощунствующему тирану, и унизились до того, что согласились обоготворить своего преступнаго владыку: портретъ диктатора торжественно проникалъ въ храмы, былъ встрчаемъ священниками въ полномъ облаченіи, которые несли его подъ балдахиномъ черезъ церковь и ставили на престол рядомъ съ образами, а въ преддверіи храма, въ его притворахъ, масоркеры, воспламененные рчью своихъ проповдниковъ, потрясали кинжалами я клялись обагрить ихъ въ крови унитаріевъ.

Исповдь была обращена въ могущественное средство федеральной пропаганды, и кающемуся въ грхахъ старались внушить, что Розасъ былъ избранникъ Божій на земл и что унитаріевъ, осужденныхъ небомъ, должны преслдовать вс добрые христіане…

И эта скандальная ежедневная пропаганда распространялась быстро, какъ эпидемія міазмами, заражала духовенство, извращала всякія понятія о нравственности и о святомъ въ самыхъ отдаленныхъ мстахъ республики.

Одинъ изъ храбрыхъ либеральныхъ отрядовъ былъ разбитъ на голову превосходными федеральными силами. Спереди ему грозитъ смертью кинжалъ Розаса, съ тылу смерть глядитъ съ снжныхъ высотъ Андовъ.

Страшно было отваживаться на эту борьбу съ природой во время самой грозной ея силы, когда человка отъ льдовъ можетъ защитить только одинъ Богъ, который, повидимому, иногда наказываетъ его за эту отвагу и заноситъ ногу смертнаго въ такія мста, куда, кажется, могутъ пробраться только втры буйные, да лучъ золотаго солнышка.

И, однакоже, наши герои атакуютъ снга, многіе, очень многіе гибнутъ въ этой неравной борьб съ природой. Они остаются навсегда похороненными подъ грозными завалами, обрушившимися на ихъ головы. И когда воздухъ, свтъ, льды, исполинскіе утесы сохраняли торжественное молчаніе, какъ бы изъ уваженія къ такому мужеству и къ такому безмрному несчастію,— въ это время у подошвы Андовъ, въ провинціяхъ Куйо раздается неистовый крикъ епископа — Хозе-Мануэла-Куфразіо, который, поднявъ свой пастырскій жезлъ, подстрекалъ народъ преслдовать несчастныхъ, призывая на ихъ голову смерть и истребленіе.

И Розасъ, въ варварскомъ злорадств при вид того, что система его увнчалась разсчитанными результатами, писалъ епископу провинціи Куйо:

‘Поразивъ справедливымъ проклятіемъ дикихъ унитаріевъ, заклятыхъ враговъ Бога и людей,— ваша эминенція показали примръ, достойный подражанія для всхъ пастырей. Это обнаруживаетъ ваше правильное пониманіе христіанскаго человколюбія, которое, для блага народовъ, требуетъ истребленія безбожной, варварской, свирпой шайки. Божественное провидвіе благословило оружіе свободы и чести, истребивъ дикихъ и свирпыхъ унитаріевъ, а потому нижеподписавшійся считаетъ для себя пріятнымъ долгомъ препроводить вашей эминенціи свое искреннее поздравленіе, а также увреніе въ неизмнной своей къ вамъ благосклонности.

Хуанъ-Мануэль де-Розасъ.

Итакъ, духовенство не избжало всеобщаго растлнія.

Религіозное чувство въ обществ было извращено.

Молодое поколніе являлось на свтъ посреди культа крови.

И Розасъ, исчадіе федераціи и ея глава, поддерживалъ этотъ скандальный порядокъ и въ тоже время самъ имъ держался.

О, да! Въ этомъ одномъ слов — федерація — запечатллось преданіе обо всемъ, что только можетъ обезчестить и исковеркать цлый народъ! Нтъ ни одного злодйства, ни одного позорнаго дла, которое не было бы совершено тми людьми, которые лозунгомъ своимъ избрали слово: федерація.

Кирога, этотъ бандитъ, котораго потомки наши, пожалуй, сочтутъ сказочнымъ чудовищемъ,— Кирога, который поджегъ свой родной городъ, прошелъ, какъ злодйская, кровавая комета надъ головою народа, извдалъ всю бездну преступленій, отъ растлнія невинной двушки до перерзанія горла старцу и младенцу — Кирога, который, утомившись, наконецъ, издваться надъ людьми, написалъ на своемъ черномъ знамени религія или смерть!— этотъ злодй также назывался федераломъ, и подъ общимъ названіемъ федераціи оставилъ потомству исторію неслыханныхъ преступленіи

Лопецъ провелъ всю жизнь въ грабеж и подлогахъ.

Ибарра передавалъ на руки палачей своихъ собственныхъ пріятелей изъ подъ крыши своего дома.

Альдао, монахъ Альдао, завидовавшій кровавой слав Кироги, старался, въ своей горячечной жажд преступленій, превзойти его и собою помрачить его извстность.

Розасъ соединилъ въ себ вс инстинкты своихъ предшественниковъ и систематизировалъ свое адское правительство, основанное на преступленіи, вскормленное имъ, направляемое имъ. Вс названные нами герои получили свое политическое крещеніе въ той кровавой луяс, которая называлась федераціей.

Аргентинская исторія передастъ это слово, какъ выраженіе какого нибудь нечестнаго поступка, какъ условный символъ какого нибудь враждебнаго умысла, реакціи, посягательства противъ прогресса и свободы націи.

Какъ система, федерація никогда не существовала въ республик, и аргентицы никогда не требовали федераціи. Имъ былъ сдланъ запросъ всего одинъ разъ, и именно въ то время, когда они приняли конституцію унитаріевъ.

‘Унитаріи слишкомъ цивилизованы для нашего народа’, говорили федералы въ эпоху конституціонныхъ преній,— ‘не могутъ управлять имъ, потому что народъ не пойметъ ихъ цивилизаціи’.

И въ то же время, федералы требовали, чтобы народъ этотъ управлялъ собою самъ, и самъ для себя писалъ законы…

Какъ будто народъ, слишкомъ отсталый для того, чтобы понимать чужое просвщеніе, можетъ быть настолько развитъ, чтобы самому себ доставить самое трудное въ политической жизни націй — законы и добропорядочное правительство!!

Федерація не существовала фактически въ республик, это былъ просто органическій порокъ, который желали водворить разные проходимцы, возвысившіеся благодаря всеобщему невжеству. У народа есть свои историческія традиціи. Съ 1811 года, гражданскія войны, оффиціальное преступленіе, всеобщій мракъ, застой всхъ способовъ къ прогрессу страны, словомъ ея ршительное паденіе,— все это было дломъ людей, поднявшихъ знамя федераціи. Съ другой стороны, вс свтлыя преданія республики, вс ея честныя стремленія на военномъ поприщ, въ области политики, гуманности, науки и литературы — связаны съ именами людей, доставившихъ обильную кровавую работу федеральнымъ кинжаламъ.

Чмъ боле исторія удаляется отъ эпохи зврскихъ вождей федераціи и восходитъ къ первому дню нашей политической независимости, тмъ боле идеи унитаріевъ отражаются на нашихъ первыхъ патріотахъ.

Федерація желала чмъ нибудь узаконить свои разбойничьи подвиги и насилія и торжественно заявила, что ея права на признательность аргентинскаго народа заключаются въ организаціи единства управленія въ республик.

Однако, это единство было порвано аргентинскими Аттилами, которые, выйдя изъ нашихъ дикихъ степей, разбили копытами своихъ лошадей скрижали американскаго запада, на которыхъ уже начали записываться первые факты нашей соціальной революціи.

Провинціи были названы народами, подъ словомъ федерація понимался произволъ каждаго длать, что ему угодно, и каждый длалъ то, что длали Артигасъ, Лопецъ, Бустосъ, Ибарра, Альдао, Кирога и Розасъ.

И между всми своими подвигами эти герои съумли также обратить религію въ послушное орудіе своихъ личныхъ честолюбивыхъ стремленій.

Розасъ былъ послдній, заставившій работать на себя это орудіе, но по грандіозности преступленія ему, безъ всякаго сомннія, подобаетъ пальма первенства. Никто не смлъ противиться, и самые сановитые представители религіи старались наперерывъ осквернить и осмять ее.

Доминиканскіе и Франциканскіе монастыри, капуцинскія монахини и сестры св. Екатерины длали публичныя политическія манифестаціи, совершенно противныя духу христіанскаго милосердія и человческаго достоинства.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
О томъ, какъ донъ Кандидо ршается эмигрировать и какими послдствіями сопровождалась эта первая попытка.

Его превосходительство министръ намстникъ отправилъ своего секретаря къ монахинямъ-капуцинкамъ въ ихъ скромную обитель, находившуюся на улиц дель-Такуари. На донъ Кандидо, какъ мы уже знаемъ, было возложено нкоторое порученіе,— впрочемъ отнюдь не головоломнаго свойства, такъ какъ донъ Кандидо долженъ былъ во-первыхъ поблагодарить отъ имени его превосходительства игуменью, сестру Марту дель-Розаріо, за присланное ему, министру, пирожное и апельсинное варенье, а во-вторыхъ принятъ отъ игуменьи письмо, адрессованное на имя его высокопревосходительства Возстановителя. Въ этомъ письм достойная сестра Марта поздравляла его съ дарованными провидніемъ побдами и призывала вс дары благодати на главу ‘героя всхъ степей и всхъ федерацій’, какъ донъ Кандидо величалъ Розаса передъ игуменьей.

Но чуть только нашъ секретарь сталъ опять ногою на улицу, не успвъ передвинуть другой ноги съ высокой ступеньки монастырскаго крыльца, какъ проходившая мимо дама, съ безпорядочными черными локонами и большимъ шерстянымъ блымъ платкомъ, котораго острый конецъ волочился пальцевъ на шесть ниже подола, схватила донъ Кандидо за руку и вскричала:

— Ахъ, возможно ли такое счастье! Горніе боги Олимпа повели меня этой тропою. О, теперь, найдя васъ, я не страшусь рока!

— Сеньора, вы ошибаетесь, сказалъ совершенно ошалвшій донъ Кандидо,— я не имю чести васъ знать и не думаю также, чтобы вы меня знавали, не смотря на рокъ и на боговъ Олимпа.

— Что вы, что вы, я васъ но знаю?! Вы — Пиладъ.

— Нтъ, сеньора, я донъ Кандидо Родригецъ.

— Нтъ, говорятъ вамъ, что вы Пиладъ, точно также, какъ Даніэль — Улисъ.

— Даніэль?!

— Ну, чтожь, скажете, что я васъ не знаю? А я — сеньора донья Марселина, въ дом которой, при вашемъ участіи, разыгралась та страшная трагедія, которая…

— Замолчите, сеньора, ради всхъ святыхъ угодниковъ, вдь мы на улиц…

— Да я и не кричу, говорю шепотомъ, не знаю, слышите ли вы меня…

— Но вы ошибаетесь. Я совсмъ не… я не…

— Чтожь вы не?!.. О, легче стократъ было бы для Ореста не узнать своей родины, чмъ для меня не узнать моихъ друзей, въ особенности, когда грозная опасность виситъ надъ ихъ главой…— Ну, да, опасность. Васъ и сеньора дона Даніэля хотятъ заклать въ гекатомб! произнесла донья Марселина, поднося свой указательный палецъ къ глазамъ донъ Кандидо, блуждавшими между небомъ и землею, между физіономіей доньи Марселины и монастырской передней.

— Войдите, бога ради, войдите, сеньора, сказалъ донъ Кандидо, схвативъ ее за руку, вводя въ переднюю и усаживая возл себя на скамь.

— Что же это такое? продолжалъ онъ: — какія ужасныя, грозныя предсказанія вы такъ стремительно и внезапно изрекаете? Гд я могъ васъ знать?

— Я отвчу во-первыхъ: что видла васъ утромъ въ дом моего покровителя Даніэля, и что созерцала васъ, когда вы выходили изъ передней моего дома въ ту ночь…

— Тише, тише.

— Хорошо! Присоединю только, что въ эту минуту сеньоръ аббатъ Гаэте предается послобденному отдохновенію въ моемъ дом.

— Въ аду бы ему спать между чертями!

— Тссс…

— Продолжайте, великодушная женщина, продолжайте, пожалуйста.

— Во время обда онъ изрыгалъ хулы на васъ и на Даніэля, потрясалъ кинжаломъ, который длинне, чмъ мечъ Брута, и съ яростью Ореста поклялся преслдовать васъ съ большимъ постоянствомъ, чмъ Монтекки преслдовалъ Капулетти.

— Съ нами крестная сила!

— Но этого еще мало.

— Мало убить насъ?

— Да, онъ поклялся караулить васъ и Даніэли этой же ночью вмст съ четырьмя молодцами и убить васъ, какъ собакъ.

— Сегодня ночью?

— О, при этой мысли Гаэте блднетъ грозное изреченіе Креона:

‘Умру, умрешь, умрутъ они, въ могилу

Вс мы сойдемъ безслдною стопой…’

— Вы читали ‘Аргію’, сеньоръ Донъ Кандидо?

— Мн не до комедій, сеньора, сказалъ донъ Кандидо, вытирая рукою холодный потъ, катившійся по лбу.

— Это не комедія, а изумительная трагедія!

— Начто вамъ лучшей трагедіи, чмъ та, въ которую залзъ теперь я, горемычный!

— И хуже всего того, что вы и Даніэль будете невинными жертвами, закланными Юпитеру.

— Невиннымъ! Я-то, по крайней мр, бояіусь Богомъ, невиненъ, какъ агнецъ. Но вижу, что въ моей судьб есть нчто необычайное, странное, феноменальное. Я колеблюсь между событіями, какъ утлая ладья по прихоти волнъ. О, судьба, судьбина! Не ты виновата, а я самъ, оставивъ мою профессію, которая доставила бы мн теперь якорь спасенія въ моихъ ученикахъ!.. Надо вамъ сказать, сеньора, что я былъ преподавателемъ элементарныхъ наукъ, и руководствовался наилучшими педагогическими методами. Въ восемь часовъ ученики являлись въ классъ, въ десять выходили гулять, тогда какъ я завтракалъ, мой завтракъ обыкновенно состоялъ изъ отварной говядины, яицъ и кофе со сливками, разумется, при совершенномъ отсутствіи вина, потому что этотъ напитокъ помрачаетъ умственныя способности, и вотъ почему англичане лишены всякаго смысла. Потомъ, ученіе продолжалось до часу, когда дти расходились по домамъ, а я немножко спалъ, но не сномъ этого сатанинскаго аббата Гаэте, котораго должны тревожить безчисленныя, ядовитыя гадюки…

— Тише, тише. Насъ даже здсь могутъ слышать. Мы живемъ на огнедышащемъ вулкан, и я, не смотря на мой нжный полъ, давно уже ненавидима правительствомъ вслдствіе моихъ прежнихъ связей и политическихъ убжденій. Вы знаете меня?

— Нтъ, сеньора, и нисколько не желаю знать.

— Да, да. Я считаюсь весьма опасной личностью.

— Вы?

— Я, въ моей собственной особ. Вс мои друзья пали жертвами. Приблизкаться ко мн и имть надъ своей головой фіалъ ангела смерти — одно и тоже. Я, мои друзья и опасность составляемъ три единства классической трагедіи, какъ это объяснялъ мн очень часто знаменитый поэтъ Лафинуръ, знавшій, что ни къ чему сердце мое не можетъ быть такъ чувствительно, какъ къ урокамъ литературы. Лица, съ которыми я говорю, неизбжно обречены гибели…

— И вы говорите мн это теперь!! сказалъ донъ Кандидо, схватывая со скамьи трость и шляпу, и собираясь бжать.

— Остановитесь, жертва обреченная! возгласила донья Марселина.

— Я? Возл васъ?..

— А что было бы съ вами и Даніэлемъ, если бы я не поспшила предупредить васъ объ угрожающей вамъ опасности?

— А что постигнетъ меня, если я стану продолжать съ вами бесду?

— Вы должны умереть во всякомъ случа. Рокъ неумолимъ.

— Чтобы васъ самъ чортъ побралъ, сеньора, вотъ что я вамъ скажу!

— Удержитесь, дерзкій!.. Если вы не будете говорить со мною, то умрете отъ руки Гаэте, а если почтите меня вашей бесдой, то васъ повсятъ предержащія власти.

— Уфъ! Батюшки!.. сказалъ донъ Кандидо, взглянувъ на донью Марселину изступленными отъ ужаса глазами и трясясь съ ногъ до головы.

— ‘Неблагодарность! Есть-ли что другое

Преступне тебя въ душ людей?’

отвчала донья Марселина двустишіемъ испанскаго поэта.

— Прощайте, сеньора.

— Остановитесь. Только одна необходимость заставила меня идти къ Даніэлю, но безсмертные боги позволили мн встртить васъ: клянетесь ли вы поспшить къ нему, чтобы сообщить угрожающую вамъ обоимъ катастрофу?

— Да, сеньора, я буду видться съ нимъ не позже, какъ черезъ часъ, но поклянетесь ли и вы, съ вашей стороны, никогда не останавливать меня на улиц, что бы со мною ни было?

— Клянусь прахомъ моихъ отцовъ! сказала донья Марселина, протягивая руку и трагически понижая голосъ, котораго эхо отдалось подъ сводами монастырской привратной.

Вскор затмъ, донъ Кандидо усердно шагалъ по улиц Потози, миновалъ Флоридскую, вошелъ въ улицу Побды и по Майской площади спустился къ Низовью, оставивъ крпость съ правой стороны.

Было уже около трехъ часовъ вечера, то время, когда зимою жители Буэносъ-Айреса никогда не забываютъ своей старой привычки выйти на солнышко, каковы бы ни были политическія событія.

Бульваръ былъ многолюденъ. За великолпнымъ дворцомъ сеньора Лаприды, гд тогда жилъ г. Слэдъ — консулъ Соединенныхъ Штатовъ — еще вначал блокады была возведена батарея, съ которой теперь вдругъ раздались пять пушечныхъ выстрловъ. Вс, проходившіе въ эту минуту по улицамъ, сбирались къ Ретиро, чтобы узнать о причин этой канонады.

Причина была, впрочемъ, обычная и ежедневно подававшая поводъ къ этой пальб,— именно, приближеніе къ берегу какой нибудь французской барки, которая изслдовала дно рки или хотла рекогносцировать какое нибудь условленное мсто на берегу, чтобы потомъ причалить ночью и забрать эмигрантовъ. Изъ этихъ барокъ ни одна не была, однако, до сихъ поръ отправлена ко дну тремя большими береговыми батареями, и артиллеристы Розаса любовались только рикошетами своихъ снарядовъ на всколыхнувшихся волнахъ исполинской рки.

На этотъ разъ французская шлюпка, въ которую были пущены пять выстрловъ, или изъ удали командовавшаго ею офицера, или вслдствіе полученныхъ на то приказаній,— подошла, при благопріятномъ теченіи, почти на разстояніе ружейнаго выстрла съ порта и, слдовательно, находилась подъ выстрлами съ крпости и съ батареи Ретиро.

Вс присутствующіе поспшили на пристань, едва-ли не самую худшую въ цломъ свт, потому что ее умышленно не хотли построить, какъ слдуетъ.

— Они плывутъ мимо! говорили одни.

— Рубить, колоть ихъ, чуть только ступятъ на берегъ! кричалъ Ларрасабаль.

— Взвести курки! командовалъ Ксимено офицерамъ береговой роты.

— Хотятъ причалить, горланили присутствующіе.

— Прочь, прочь съ дороги, сейчасъ выстрлятъ орудія, говорилъ членъ народнаю общества, сидя верхомъ на лошади и по причин своего огромнаго роста, возвышаясь надъ всей этой толпой пшихъ и конныхъ людей.

Между тмъ барка спустила свой малый парусъ шагахъ въ двухъ-стахъ отъ берега и стала работать веслами.

Но не одна она обращала на себя всеобщее вниманіе.

Въ пятидесяти шагахъ отъ песчанаго прибрежья изъ подъ воды торчала темная и гладкая поверхность большого камня, куда можно было добраться не иначе, какъ пройдя это разстояніе, по крайней мр, по колно въ вод. На этомъ маленькомъ островк,— ближайшемъ къ барк сухомъ мст,— стоялъ предметъ всеобщаго вниманія — господинъ въ долгополомъ бломъ сюртук, съ шляпою въ одной рук и камышевой тростью въ другой. Безъ всякаго сомннія, господинъ этотъ, не будучи никмъ замченъ, прошелъ въ вод добрыхъ сорокъ аршинъ, потому что только по вод можно было дойти до камня.

То былъ, какъ вроятно догадывается читатель, нашъ почтенный знакомый донъ Кандидо Родригецъ, который при выход изъ моныстыря возымлъ идею эмигрировать хоть бы въ прачешной лоханк, какъ выражался мысленно онъ самъ въ продолжительной бесд съ самимъ собою.

— Насталъ твой день, Кандидо, разсуждалъ онъ, торча на камн.— Провидніе само привело тебя на это мсто. Мужайся и бодрись. Какъ только эта спасительная барка подплыветъ ближе, бросайся стремглавъ въ воду, бги, лети, какъ окрыленный, и постарайся укрыться подъ могущественнымъ покровительствомъ этого флага.

Такія-то мысли были внушаемы нашему бдному другу страхомъ, котораго справедливо называютъ наихудшимъ совтникомъ въ свт, и донъ Кандидо не замчалъ, что за стною у него стояли до ста федеральныхъ кавалеристовъ, которые, хлеснувъ раза два коней, могли бы въ дв минуты добраться до нашего философа, при первомъ же его шаг къ барк, что и случилось въ дйствительности.

Офицеръ, командовавшій баркою, разсматривалъ въ подзорную трубку всю эту многолюдную толпу, собравшуюся на пристани, и взгляды всхъ зорко слдили какъ за нимъ, такъ и за донъ Кандидо. Вдругъ раздался оглушительный пушечный выстрлъ, заставившій содрогнуться нервы всхъ присутствовавшихъ, которые устремили глаза на четыре водяныя пирамиды, одна за другою поднимавшіяся въ небольшомъ разстояніи отъ барки, и затмъ шумныя восторженныя выкрикиванія сопровождали выстрлъ съ крпости.

Въ эту минуту барка подняла парусъ и, желая стать подъ южнымъ втромъ, повернула къ западу. Вс думали, что она хочетъ подойти ближе къ берегу и первый, пришедшій къ такому предположенію, былъ, къ несчастію, нашъ донъ Кандидо. Парусъ развернулся, донъ Кандидо бросается съ камня, и исполинскими шагами шествуетъ по колни въ вод. Но чуть только онъ очутился въ этой импровизированной ванн, какъ барка повернула бортъ и понеслась стрлою къ востоку при попутномъ южномъ втр. И въ тоже самое время, когда донъ Кандидо выпучилъ глаза и крестообразно сложилъ на груди руки, четыре всадника во весь галопъ мчались къ нему, сильно расплескивая и пня воду копытами своихъ лошадей.

Донъ Кандидо не усплъ еще повернуть головы, какъ уже былъ окруженъ четырьмя истыми федералами, въ лицахъ которыхъ не могъ прочесть ничего, кром своего смертнаго приговора

— Вы хотли бжать! сказалъ одинъ изъ нихъ, занося надъ головой донъ Кандидо свой страшный кавалерійскій хлыстъ.

— Нтъ, сеньоръ, я возвращался, отвчалъ донъ Кандидо, машинально кланяясь лошадямъ и всадникамъ.

— Какъ же вы возвращались, да вдь вы шли въ рку?

— Да, мои благородные федеральные друзья, я пришелъ сюда отъ сеньора губернатора, при которомъ состою секретаремъ.

— Да вы хотли догнать барку! замтилъ другой изъ всадниковъ.

— Нтъ, сеньоръ, да сохранитъ меня отъ того десница Всевышняго, я хотлъ только подойти, какъ можно ближе, чтобы посмотрть, нтъ ли на судн бглецовъ, и въ случа, если бы таковые оказались, я намревался извстить объ этомъ доблестныхъ защитниковъ федераціи, увщевая ихъ побдить или умереть за отца всхъ чадъ, въ Буэносъ-Айрес обртающихся, а также за сеньора донъ Фелипе и его почтеннйшее семейство.

Въ толп разнаго люда, окружавшаго по колна въ вод донъ Кандидо и ожидавшаго трагической развязки этой сцены, вдругъ раздались оглушительные возгласы противъ французовъ и въ восхваленіе федераціи,

Полковникъ Кросно, комендантъ Ксимено, Ларрасабаль и вс, находившіеся на пристани, не зная, что происходило и желая все провдать какъ можно скоре, подняли такой страшный крикъ и стали длать всадникамъ такіе энергическіе жесты, что одинъ изъ этихъ кавалеристовъ посадилъ донъ-Кандидо на крупъ своей лошади при помощи нкоторыхъ восторженныхъ федераловъ, стоявшихъ въ вод.

И вотъ съ великимъ торжествомъ они повезли до бульвара безстрашнаго секретаря его превосходительства, почтеннйшаго донъ Кандидо Родригеца, который бросился въ воду, чтобы подвергнуть французкую шлюпку тщательнымъ наблюденіямъ ради пользы службы.

Нужно ли говорить, что донъ Кандидо сдлался предметомъ самыхъ восторженныхъ похвалъ. Однако, мы не можемъ умолчать, что эксъ-наставникъ очень скоро простился съ своими пылкими друзьями, ссылаясь на то, что онъ промокъ до костей, не скроемъ мы также и того, что, вслдствіе нжной организаціи донъ Кандидо, слабость скоро смнила это искуственное мужество, которое отвратило отъ него грозную опасность: онъ долженъ былъ зайти въ сосдній ресторанъ и выпить чашку кофе, прежде, чмъ явиться къ Даніэлю, выставить ему на видъ вс послдствія, которымъ подвергался онъ, скромный калиграфъ, приневоленный къ политической, полной треволненій жизни, и предупредить отважнаго юношу, что имъ обоимъ грозила опасность быть закланными въ гекатомб, какъ выражалась донья Марселина.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Два враждебные лагеря.

Было двадцать четвертое августа.

Спокойно и безстрастно спускалось золотое солнце надъ горизонтомъ, окаймлявшимъ цвтущія равнины, гладкія, какъ поверхность дремлющаго моря.

Стаи дикихъ птицъ летли къ западу, какъ будто въ догонку за солнцемъ.

Южный втерокъ колыхалъ зеленую скатерть полей, поднимая гриву тому или другому молодому коню, затерявшемуся въ степи и глядвшему на заходившее солнце.

Вся природа носила тотъ угрюмый, тоскливый, но въ тоже время величественный отпечатокъ, который такъ сильно дйствуетъ на воображеніе аргентинцевъ и какъ бы умряетъ ихъ сильныя страсти, ихъ горячіе умственные порывы. Да, то была наша американская природа — мать и наставница гаучо.

Это существо по своимъ инстинктамъ приближается къ первобытному человку, къ человку природы, а по языку и религіи примыкаетъ къ цивилизованному обществу.

Но по своимъ привычкамъ, онъ ни на кого не похожъ, кром самого себя, потому что аргентинскій гаучо не иметъ ни гд соотвтствующаго ему типа, несмотря на то, что одни старались сравнить его съ арабомъ, другіе съ цыганомъ, третьи съ аборигеномъ нашихъ степей.

Природа сама воспитываетъ гаучо. Самыя дикія ея картины окружаютъ его колыбель, и онъ возрастаетъ въ борьб съ нею и поучаясь отъ нея.

Безпредльныя пустыни, одинокое существованіе, бури и непогоды нашею южнаго климата — вотъ что начинаетъ дйствовать на его нервьт и умъ съ самаго нжнаго возраста, вотъ откуда гаучо почерпаетъ свою личную энергію и увренность въ своей сил. Одинокій, предоставленный самому себ, отгороженный, такъ сказать, отъ теплаго человческаго общежитія, онъ вчно борется съ природою, съ нуждами, опасностями, и чмъ боле онъ торжествуетъ, тмъ боле проникается дикой гордостью. Его умъ длается суровымъ, жизнь съуживается, вмсто того, чтобъ развиваться на простор. Одиночество и природа наложили на этотъ умъ свои неотвратимые, неизмнные законы: свобода и независимость человческихъ инстинктовъ обращаются въ непремнныя условія жизни гаучо.

Конь завершаетъ дло природы. Это — матеріальный элементъ, усиливающій моральное вліяніе окружающаго міра. Гаучо выросъ на кон. Безпредльность степей съуживается, сокращается для того, кто вихремъ мчится по нимъ на своемъ кон Воспитанный на кон, гаучо длается его другомъ и деспотомъ въ одно и тоже время. На кон гаучо не боится ни природы, ни людей, это — образецъ назднической ловкости и граціи, который съуметъ заткнуть за поясъ и американскаго индійца, и европейскаго вольтижера.

Затмъ моральное и физическое воспитаніе гаучо окончательно совершенствуется пастушескимъ промысломъ, которымъ онъ занимается по необходимости и по призванію. Занятіе это длаетъ его сильнымъ, ловкимъ и отважнымъ, сообщаетъ ему, къ несчастію, то равнодушіе къ виду крови, которое играетъ такую важную роль въ нравственномъ воспитаніи гаучо.

Между человкомъ и животнымъ существуетъ близкая симпатія, вытекающая изъ условій кровообращенія. Этой симпатіи, сочувственной мягкости, гаучо лишается вслдствіе привычки проливать кровь, что составляетъ для него сначала занятіе, потомъ необходимость и, наконецъ, развлеченіе.

Эта жизнь и это воспитаніе внушаютъ ему мысль о необыкновенномъ ею превосходств надъ горожаниномъ, къ которому онъ весьма естественно питаетъ глубочайшее презрніе.

Житель города плохо здитъ на кон, неспособенъ самъ, не заблудившись, бродить по безпредльнымъ пустыннымъ равнинамъ, еще мене способенъ удовлетворять своимъ нуждамъ въ подобномъ положеніи, наконецъ, горожанинъ не уметъ закинуть на быка арканъ мткою рукою гаучо, боится вогнать ножъ по самую руку въ горло животнаго и не можетъ безъ содроганія видть свою руку, залитую потоками крови.

Гаучо презираетъ этого блоручку и презираетъ въ тоже время правосудіе, потому что правосудіе исходитъ изъ городовъ, и потому что у гаучо есть конь, кинжалъ и арканъ, есть привольныя степи, гд онъ можетъ жить, не нуждаясь ни въ чьей помощи, кром своей удали, и не боясь никмъ быть настигнутымъ.

Этотъ классъ людей составляетъ ядро аргентинскаго народа въ настоящемъ смысл, и постоянно, словно гроза, облегаетъ стны городовъ. И однакоже этотъ классъ питаетъ глубокое уваженіе къ извстнаго разбора людямъ — именно къ тмъ, въ которыхъ наиболе рзко обозначаются инстинкты истаго гаучо.

Въ образованныхъ обществахъ случается сплошь и рядомъ, что неспособные генералы стоятъ во глав многочисленныхъ войскъ, что невжественные вожди партій верховодятъ надъ цлыми тысячами послдователей. Между гаучосами такая аномалія ршительно невозможна. Гаучо-начальникъ долженъ быть лучшимъ гаучо. Онъ пріобртаетъ это положеніе только постоянными и гласными доказательствами своего превосходства. Онъ долженъ слыть безстрашнымъ наздникомъ, ловко забрасывать арканъ (el lazo), презирать непогоду, нимало не морщиться при вид пролитой крови, знать вс наши степи, какъ ладонь своей руки, издваться постоянно надъ приказаніями гражданскихъ и военныхъ властей, вести ежедневную войну со всякимъ промышленнымъ прогрессомъ, со всякою мрою, со всякимъ человкомъ,— словомъ со всмъ, что только изъ городовъ проникаетъ въ степи.

Безъ этихъ необходимыхъ условій нечего и думать командовать гаучосами, но за то, кто обладаетъ этими условіями и съуметъ выставить ихъ на показъ въ настоящую пору,— того гаучо признаетъ своимъ вождемъ и готовъ длать все, что онъ ни потребуетъ.

Таковъ аргентинскій гаучо, его общественное и политическое значеніе въ дл нашей революціи выяснится, если мы окинемъ бглымъ взглядомъ громадную картину нашей исторіи.

Провинціи по берегамъ Ріо-де-ла-Платы пріобрли, по своему протяженію, такую важность въ Америк, что Карлъ III, будучи вынужденъ отклонить оружіемъ притязанія на нихъ португальцевъ, и назначая начальникомъ экспедиціи, которая должна была выйти изъ Кадикса, генерала донъ Педро Себальоса, считалъ нужнымъ возвести на степень вице-королевства провинціи — Ріо-де-Лаплаты, Парагвай, Тукуманъ, Потози, Санта-Круцъ де-ла-Сіерра, Чаркасъ и пограничныя мстности Мендоцы и Санъ-Хуанъ. Вице-королемъ былъ назначенъ тотъ же генералъ Себальосъ, которому была вручена королевская грамота, подписанная въ Санъ-Ильдефойсо, 1-го августа 1777 года.

И вотъ нами открыта, покорена и обращена въ испанское вице-королевство прекрасная страна южной Америки, гд предопредлено совершиться великому длу обновленія цлаго народа, угнетаемаго честолюбіемъ, невжествомъ и суевріемъ.

Рабство началось въ Америк съ первого же дня ея открытія и обусловливалось кореннымъ переворотомъ въ Европ, и, съ другой стороны, американская свобода была обязана другому, не мене сильному революціонному движенію на европейскомъ материк: исторія человчества нердко представляетъ подобную удивительную зависимость событій.

Великіе общественные перевороты могутъ быть произведены однимъ словомъ, однимъ человкомъ, но ихъ послдствія не могутъ быть строго разсчитаны или даже насильственно сдержаны въ предлахъ одного вка, одной генераціи. Генеральныя сословія, собравшіяся во Франціи предъ началомъ революціи, никакъ не могли предвидть, чтобы фактъ ихъ собранія сопровождался въ будущемъ ниспроверженіемъ престола, учрежденіемъ республики, потомъ имперіи, всеобщимъ броженіемъ въ Европ, распространеніемъ философіи XVIII вка, и косвенно — освобожденіемъ испанскихъ колоній въ Америк, притсненныхъ непреоборимой силой метрополіи. И однако все это произошло предъ глазами цлаго свта.

Американскіе колонисты хорошо сознавали тяжесть своего положенія. Южная природа щедро одлила смысломъ американцевъ, тогда какъ въ ихъ жилахъ все-таки текла горячая и гордая кровь испанцевъ. Европейскія событія отдавались между ними робкимъ эхомъ, но все-таки отдавались. Кое какія сочиненія изъ XVIII вка, печатныя пренія Французскаго конвента, три-четыре журнала, выходившія изъ типографій новой республики,— все это въ вид контрабанды провозилось между товарами, которыми мать — Испанія удовлетворяла насущныя потребности своихъ чадъ, и идеи прогресса расходясь въ народ, образовали способныхъ людей, хотя совершенно незамтно для властей колоній.

Итакъ, тягость положенія была хорошо сознаваема, народъ убдился, что дло-то не совсмъ ладно, желанія всхъ были единодушны. Недоставало только ршимости, благопріятнаго оборота обстоятельствъ.

Фердинандъ VII свергнутъ съ испанскаго престола, который остается незанятымъ. Провинціи королевства назначаютъ всякая свое правительство или лучше управляются сами, какъ могутъ, среди потрясавшей ихъ бури. Столица буэносъ-айресскаго вицекоролевства также хочетъ избрать своихъ народоправителей и, прикрываясь этимъ предлогомъ, указаннымъ обстоятельствами, произноситъ первое слово свободы 25-го мая 1810 года.

Это движеніе послужило началомъ революціи, разлившейся по всему южноамериканскому континенту.

Буэносъ-Айресъ провозглашаетъ свою революціонную идею, вся Америка ею электризуется,— и вотъ, подъ южноамериканскимъ небомъ загорается гроза, полная славныхъ подвиговъ при ожесточенномъ столкновеніи двухъ материковъ, двухъ принциповъ, двухъ вковъ.

Испанія шагъ за шагомъ оспариваетъ свое господство, но также шагъ за шагомъ, втеченіи 15 лтъ, Америка поддерживаетъ, защищаетъ свою свободу и, наконецъ, развертываетъ ея побдоносное знамя.

Во все время этой борьбы Буэносъ-Айресъ былъ грознымъ, всюду помогающимъ архистратигомъ Америки. Повсемстно его оружіе даруетъ свободу или содйствуетъ ей, его идеи, его граждане, его сокровища везд работаютъ. Гд не было людей, тамъ воинственная, упорная Испанія сталкивалась съ принципомъ,— гд не было принциповъ — находила подражаніе Буэносъ-Айресу. Провинціи Лаплаты были ея злымъ кошемаромъ, слдившимъ за нею, какъ тнь за тломъ.

Но Испанія воюетъ мужественно. Обильная кровь напояетъ американскую землю, но революція приняла уже слишкомъ грозные размры, слишкомъ окрпла, и не Испаніи было справиться съ нею въ XIX вк, Испанія побждена въ Америк, и Америка объявляетъ себя независимою на вковчныя времена.

Но либеральная идея, охватившая американцевъ въ ма 1810 года, возникла изъ слишкомъ обильнаго источника, чтобы указывать только предлы политической независимости и гражданской свободы.

Нтъ, не за это только сражались американскіе революціонеры, не это только было конечною цлію грандіознаго движенія.

Здсь имлась въ виду совершенная соціальная реформа,— новое перестроеніе общества, воспитаннаго инквизиціей, абсолютизмомъ Испаніи, трех-вковыми, наслдственными теоріями въ политик, законодательств, философіи и общественныхъ нравахъ. И подъ дымомъ кровавыхъ сраженій, омрачавшимъ американское небо, Буэносъ-Айресъ шелъ, къ несчастію, слишкомъ поспшными шагами къ своей смлой, хотя и безспорно великой цли. Жарко дйствуетъ онъ оружіемъ на всемъ континент, и въ тоже время въ его стнахъ вырабатывается и формируется его будущее существованіе.

Быть политически свободными и оставаться колонистами въ своихъ соціальныхъ, юридическихъ и философскихъ преданіяхъ — это была бы чудовищная и дикая аномалія.

Совершенно отршиться отъ ржавыхъ испанскихъ воззрній въ политик, промышленной дятельности, литератур, отршиться даже отъ народныхъ привычекъ, усвоенныхъ самимъ испанскими народомъ — значило сообщить революціи глубокое реформирующее значеніе, подняться на высоту требованій времени, значило, наконецъ, длать то, что впослдствіи пыталась сдлать сама Испанія въ царствованіе Изабеллы II.

Оставаться врнымъ воспроизведеніемъ и дда и прадда, чтобы посредствомъ этой солидарности съ отеческими преданіями сохранять будью бы связь съ европейской цивилизаціей, значило быть тмъ же, чмъ были дды и прадды въ эпоху Карла III и его предшественника. Къ такому воспроизведенію революція, къ счастью никогда не стремилась.

Лучшій альгвазилъ св. судилища не могъ бы думать боле ортодоксально и поклялся бы, что внукъ, не сохранившій ддовскихъ священныхъ завтовъ,— величайшій еретикъ. Однако будемъ продолжать нашъ бглый очеркъ грандіозныхъ событій — мы ясно и отчетливо увидимъ, какими послдствіями сопровождалось какъ воспроизведеніе внуками дда и прадда въ своей особ, такъ и устраненіе гнилыхъ преданій старины.

Посреди военныхъ тревогъ, Буэносъ-Айресъ, гд собирались идеи всхъ американскихъ патріотовъ, также, какъ и боевые контингенты изъ всхъ провинцій союза, быстро развиваетъ свою соціальную реформу, и вс традиціи колоніи низвергаются авторитетомъ республики. Великіе принципы изслдываются и въ тоже время примняются на практик. Республиканская форма правленія, представительное правительство, отвтственность министровъ, избирательная система, свобода совсти, мысли, промышленной дятельности, демократическое равенство, ненарушимость личныхъ правъ,— однимъ словомъ все, что только европейский революція считала самымъ священнымъ, самымъ соціальнымъ, пріурочилось на берегахъ Лаплаты. И при сіяніи благодатнаго дня свободы, озарившаго ея волны, изъ революціи возвысились свтлыя головы, совершившія для республики не мене славные и честные подвиги, чмъ т лавры, которые увнчали ея военное оружіе.

Но соціальная реформа должна была столкнуться съ двумя враждебными элементами, и, дйствительно, они заявили себя подъ различными видами съ первыхъ же дней независимости.

Съ одной стороны, республиканское правленіе, импровизированное революціей, должно было отзываться монархическими пріемами общества, выросшаго и воспитаннаго въ абсолютномъ роялизм.

Съ другой стороны, либеральная просвтительная реформа должна была щекотливо задть колоніальный народъ, отсталый, невжественный, прилпившійся къ своимъ преданіямъ.

И эта грубо энергическая, неизбжная реакція, сопровождающая великія соціальныя нововведенія, когда, он прилагаются къ неподготовленному къ нимъ народу, дйствительно проявилась въ аргентинской республик.

Революція создала во всхъ классахъ общества своихъ представителей, свое выраженіе и свои интересы, и прежде всего реакція дала себя почувствовать въ частныхъ возмущеніяхъ, потомъ въ притязаніяхъ различныхъ провинцій и, наконецъ, въ внезапномъ, откровенномъ протест полудикаго степнаго народа, возстановившаго абсолютизмъ и невжество своихъ ддовъ и праддовъ на зло образованному классу городовъ, представлявшему принципъ цивилизаціи.

Ибарра, Пустосъ, Лопецъ, Кирога съ одной стороны, Ривадавія и приверженцы конгресса съ другой,— были только перемнными формами этой глухой, но исполинской борьбы, оспаривавшей въ республик торжество одного изъ двухъ діаметрально противоположныхъ принциповъ, какова колоніальная традиція и революціонная реформа.

Исторію общественныхъ переворотовъ можно справедливо назвать самымъ лучшимъ трактатомъ логики. Извстныя причины сопровождаются извстными слдствіями. И низверженіе монархическаго принципа, импровизированная республика, въ которой не было ни свтлыхъ умовъ, ни нравственной доблести, чтобы сохранить ее,— внезапная пересадка идей и пріемовъ образованнаго общества въ среду народа, лелявшаго свое удобное невжество,— все это была великолпная, но непрактическая утопія, которую варварство неминуемо должно было осилить, пока, опытъ самихъ общественныхъ несчастій не создастъ поколнія, достаточно сильнаго для того, чтобы возвысить утопію на степень практическаго принципа. Все это должно было случиться и, къ несчастію, дйствительно случилось.

Въ то время, какъ идеи и люди воевали изъ-за мстныхъ и несостоятельныхъ интересовъ въ эпоху учрежденія республики и при шум послдующихъ гражданскихъ войнъ, соціальная реакція глухо угрожала на горизонт Лаплаты, и въ одинъ моментъ, въ который несчастныя событія нашей драматической исторіи очистили сцену, вс реакціонерные принципы появились на ней, сосредоточившись въ лиц одного человка, какъ обыкновенно бываетъ въ великихъ общественныхъ движеніяхъ, благопріятныхъ или пагубныхъ для человчества: доброе или злое начало создаютъ изъ всхъ идей и инстинктовъ одну массу въ вид человческой фигуры, которая представляетъ собою принципъ добра или зла, смотря по тому, изъ какихъ элементовъ соткана эта жизнь.

Человкъ этотъ былъ Розасъ.

Розасъ — лучшій гаучо во всхъ отношеніяхъ, присоединявшій къ своему воспитанію идикимъ наклонностямъ вс пороки, сообщаемые цивилизаціей, потому что онъ умлъ говорить, лгать и ослплять.

Реакція разразилась, и онъ — ея олицетвореніе — волей-неволей долженъ былъ оставаться ей врнымъ, потому что, въ случа его измны, жрецы низвергли бы своего идола съ высоты его пьедестала. И врный своему произхожденію, врный принятой на себя задач, Розасъ, упрочивъ торжество реакціи, доставляетъ дикому гаучо, его стремленіямъ и привычкамъ ршительное преобладаніе въ буэносъ-айресскомъ обществ. Поработивъ Буэносъ-Айресъ, онъ долженъ всми силами поддерживать свое господство. Тутъ ужь дло вовсе не въ федералахъ и унитаріяхъ, здсь ожесточенная борьба возникла между цивилизаціей и варварствомъ. Вслдствіе пораженія унитаріевъ цивилизація была временно побждена, потому что сами федералы, какъ представители извстной политической теоріи, были попраны ногами этого начальника гаучосовъ, который, прикрываясь щитомъ федераціи, ниспровергъ и федерацію, и единство, однако федеральная партія самодовольно улыбалась, приписывая себ побду и оставляя исторіи право возвести на эту партію справедливое и ужасное обвиненіе въ низкомъ предательств, съ какимъ федералы, изъ желанія одержать верхъ надъ своими политическими противниками, продали честь и свободу отечества бандиту, который впослдствіи разбилъ копытами своего коня даже т права, которыя гарантировала федеральная система. Ложь, будто федералисты были введены въ заблужденіе, ложь, будто они не знали Розаса, Розасъ всмъ былъ извстенъ съ своего пятнадцатилтняго возраста. Въ это время онъ былъ отъявленный негодяй, въ шестнадцать лтъ онъ былъ бглый сынъ, позже — грубый гаучо, платившій черною неблагодарностью своимъ благодтелямъ, и затмъ онъ всегда слылъ за бандита, неповиновавшагося законамъ своего отечества.

Таковъ былъ человкъ, запершійся въ 1840 году въ своихъ окопахъ Сантосъ-Лугареса, такъ какъ противъ столицы шла горсть честныхъ патріотовъ, предводимыхъ генераломъ Лаваллье.

Окинемъ взглядомъ мстность до полей Лухана, и тамъ мы примтимъ этихъ доблестныхъ крестоносцевъ свободы, въ сумеречномъ полусвт догорающаго дня, неясномъ, какъ и предстоявшая имъ участь. Вс сидли на коняхъ, и маленькій отрядъ былъ раздленъ на дв части: первою командовалъ генералъ Лаваллье, второю — полковникъ Вилела.

Эти два небольшіе отряда должны были сію минуту разойтись: первый шелъ на югъ, второй оставался на поляхъ Лухана.

Прежде чмъ атаковать столицу, генералъ Лаваллье желалъ знать настроеніе южныхъ сельскихъ жителей, на свер къ его войску присоединились только незначительныя группы поселянъ, но милиціонеры и линейные отряды оставались врными тирану.

Два отряда разстались при восторженныхъ пожеланіяхъ свободы родины,— той дорогой для честныхъ сыновъ родины, которой поля скоро должны были окраситься ихъ благородной кровью.

Эскадроны шли, а солдаты все еще между собою прощались, махая копьями и саблями.

Но вотъ майскій эскадронъ, принадлежавшій ко второму отряду, затянулъ національный гимнъ — военную псню нашихъ старыхъ легіоновъ, которой слова выходили вмст съ жизнью воина, гибнувшаго подъ испанскими копьями. И пока еще на стемнвшемъ горизонт виднлись предводимые Лаваллье герои, солдаты второго отряда оставались на коняхъ.

Затмъ воины свободы развели бивачные костры, чтобы отогрть свое окоченвшее отъ сильнаго холода тло, тогда какъ сердце ихъ было согрто сладкими надеждами и воспоминаніями.

Ночь набросила свой звздный покровъ надъ этимъ романическимъ лагеремъ, гд каждое бившееся сердце было чисто и достойно покровительства неба. И только звзды эти могли бы повдать намъ вс вздохи стсненнаго чувства, выходившіе изъ груди этихъ воиновъ, которыхъ дло свободы вырвало изъ объятія матери, любимой женщины, въ ту пору, когда человку такъ хочется, такъ сильно хочется пожить полною, молодою душою….

Страшный контрастъ! Въ двнадцати миляхъ отъ этого мста, гд священная свобода сторожила спокойный сонъ своихъ защитниковъ, орда рабовъ, бредившихъ о преступленіи, спала подъ желзною пятою тирана.

Шесть тысячъ солдатъ растянулись въ окопахъ Сантосъ-Лугареса, ожидая, когда раздастся голосъ убійцы отечества, чтобы направить свое орудіе противъ груди людей, имъ же приносившихъ свободу. Измнивъ родин, общей матери, эти солдаты могли также измнить человку, которому продали свои нрава, и потому, среди молчаливой ночи, здсь жарко наблюдали три обхода, смнявшіеся чрезъ каждые два часа: одинъ ходилъ со вншней стороны окоповъ, другой вокругъ лагеря, третій между солдатами. Гд же была палатка тирана? Не обозначалась ли она гд нибудь флюгеромъ или остріемъ копья? Нтъ, у Розаса не было палатки. Никому не было извстно, гд онъ ночуетъ. Но, быть можетъ, онъ не спалъ за всхъ и работалъ?.. Нтъ, онъ бжалъ. Онъ мнялъ мсто ночлега и стражу, чтобы никто не зналъ, гд онъ находится.

А въ это время генералъ Лаваллье беззаботно спалъ посреди своихъ молодыхъ сподвижниковъ….

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Пробужденіе аббата Гаэте.

Въ тотъ роковой для донъ Кандидо Родригеца день, когда его попытка эмигрировать окончилась такимъ неудачнымъ образомъ, и даже въ ту самую минуту, когда онъ приближался къ дому Даніэля, все еще вытряхивая воду изъ своихъ сапоговъ и невыразимыхъ, его ученикъ провожалъ отъ себя президента народнаго общества Реставраціи. Доблестный полковникъ явился къ Даніэлю съ просьбою написать федеральный адресъ, который общество намревалось преподнести достославному Возстановителю Законовъ, предлагая ему жизнь, честь и всяческое достояніе въ страшной катастроф, поднятой подлыми измнниками, нечистыми, смрадными унитаріями. Адресъ былъ общанъ Даніелемъ, съ федеральнымъ жаромъ, умилившимъ брата того вспыльчиваго донъ Хенаро, который отбивался дубьемъ отъ почтеннаго прозвища Соломона, навязываемаго ему подгулявшей молодежью. Адресъ нужно было прислать президенту на слдующій день.

Ву полной увренности, что его имя, подписанное подъ этимъ приснопамятнымъ документомъ, переходя изъ рода въ родъ, будетъ глубоко чествуемо отдаленнымъ потомствомъ, президентъ простился съ своимъ юнымъ другомъ.

Онъ прощался съ Даніэлемъ въ то самое время, когда появился достопочтеннйшій секретарь его превосходительства намстника губернатора.

— Даніэль! произнесъ донъ Кандидо, взявъ своего ученика за руку.

— Войдемте, войдемте, мой почтеннйшій наставникъ.

— Нтъ, выйдемъ, отвчалъ новый поститель, стараясь удержать его въ передней. Но Даніэль, подхвативъ его подъ руку, довольно любезно ввелъ въ залу.

— Даніэль!

— Знаете ли вы, сеньоръ, что взглядъ и интонація вашего голоса меня не на шутку пугаютъ?..

— Даніэль, мы погибли.

— Ну, до этого еще пока не дошло.

— Но погибнемъ.

— Весьма можетъ случиться.

— И разв не ты приготовилъ эту ужасную, грозную, свирпую участь, которая тяготитъ и витаетъ надъ нашими головами?..

— Можетъ быть и я.

— А знаешь ли, что случилось?

— Нтъ не знаю.

— И теб ничего не говоритъ твоя совсть?

— Нтъ, ничего.,

— Даніэль!!

— Послушайте, сеньоръ, я сегодня нахожусь въ веселомъ расположеніи духа, а вамъ, кажется, хочется испортить мн это счастливое настроеніе.

— Въ веселомъ расположеніи духа, когда надъ твоей и моей головой виситъ кровавая коса мрачной парки…

— Не это мн портитъ веселое расположеніе духа, потому что я это уже знаю, а то, что вы не хотите сказать мн толково и безъ обиняковъ, что случилось. Вамъ кажется угодно битыхъ полчаса посвятить разнымъ вступительнымъ разглагольствованіямъ.

— Нтъ, выслушай меня

— Слушаю.

— Разсказъ мой будетъ быстръ, порывистъ, стремителенъ.

— Хорошо, дале.

— Ты знаешь, что я состою старшимъ секретаремъ при г. министр, ныншнемъ намстник губернатора.

— Чувствую.

— Каждое утро я отправляюсь въ присутствіе и переписываю всякаго рода бумаги, хотя, признаться, это мн очень нелегко, такъ какъ каллиграфія, хорошая каллиграфія составляетъ достояніе молодыхъ людей или, говоря точне, тридцатилтняго возраста, потому что раньше этой жизненной эпохи пульсъ бьется очень тревожно, а посл тридцати лтъ зрніе становится плохимъ, и пальцы утрачиваютъ необходимую гибкость, и все это зависитъ отъ циркуляціи крови, которая течетъ боле или мене стремительно, смотря по возрасту человка и по состоянію его здоровья, хотя на мой личный взглядъ…

— Святители небесные! Да что это вамъ вздумалось читать мн диссертацію!..

— Обращаюсь къ длу.

— Прекрасно.

— Объяснюсь кратко.

— Еще лучше.

— Ну, такъ вотъ сегодня утромъ… и донъ Кандидо разсказалъ все, что съ нимъ случилось у Араны, въ монастыр и на пристани, употребивъ добрыхъ полчаса на фабрикацію нсколькихъ сотенъ прилагательныхъ и нсколькихъ дюжинъ эпизодовъ.

Даніэль слушалъ, размышлялъ и составлялъ планъ съ своей обычной быстротою соображенія и разсчета.

— Такъ онъ сильно былъ встревоженъ своей болзнію сомнамбулизма? спросилъ онъ, глядя въ землю и машинально гладя себя рукою по подбородку.

— Да, сначала онъ былъ смущенъ, нершителенъ, изумленъ, потомъ пришелъ въ неописанную ярость и…

— И поглядывалъ поперемнно то на сеньора донъ Фелипе, то на васъ въ этомъ состояніи замшательства?

— Да, физіономія у него была, какъ у помшаннаго.

— (Сомнвался… Погрязъ въ преступленіяхъ и невжеств, и, слдовательно, склоненъ къ суеврію.)

— Что ты тамъ бормочешь сквозь зубы, Даніэль?

— Ничего, я тоже лунатикъ.

— Но вдь это ужасно и…

— Донья Марселина сказала вамъ, что аббатъ Гаэте остался соснуть посл обда, не такъ ли?

— Да, она…

— Который тогда былъ часъ?

— Около половины четвертаго.

— Теперь четверть шестого, сказалъ Даніэль, взглянувъ на часы.

— И онъ обдалъ съ племянницами доньи Марселины.

— Значитъ выпилъ звонко, продолжалъ Даніэль, какъ бы въ сторону.

— Ну, что же ты говоришь? Что намъ длать?

— Идти, и идти какъ можно скоре, сказалъ Даніэль, вставая съ мста и входя въ свою спальню, гд онъ взялъ плащъ и пистолеты.

— Куда же идти-то? Не подвергаемся ли мы какой нибудь опасности?..

— Идемте же, сеньоръ, иначе сегодня ночью или завтра вамъ придется имть дло съ аббатомъ Гаэте и съ двумя или тремя его пріятелями.

— Даніэль!!…

— Запри, Ферминъ! Если кто придетъ,— я занятъ.

Отдавъ это приказаніе своему врному слуг, Даніэль закутался въ свой плащъ и, увлекая за собой ошалвшаго донъ Кандидо, прошелъ по улиц Побды, повернулъ къ Предмстью, потомъ на востокъ и, наконецъ, вышелъ на Столичную площадь, когда солнце уже садилось.

— Даніэль, сказалъ донъ Кандидо унылымъ и дрожащимъ голосомъ,— вдь мы приближаемся къ улиц Кочабамба.

— Совершенно справедливо.

— Но если насъ увидятъ изъ дома этой ужасной женщины, которая вчно сыплетъ трагедіями изо рта,— что тогда?

— Чтожь, тмъ лучше.

— Какъ тмъ лучше, Богъ съ тобой, голубчикъ!..

— Да, такъ, что мы въ этотъ домъ и идемъ.

— Я?!

— Вы и я,— оба вмст.

— О, нтъ, да не скажетъ исторія, что тамъ погибъ донъ Кандидо Родригецъ!.. И нашъ старый пріятель стукнулъ о землю своей камышевой тростью и сдлалъ полуоборотъ на право, собираясь возвратиться но той же дорог, но которой они шли до тхъ поръ.

Данізль, не развертывая плаща, схватилъ съ силою своего спутника за руку и сказалъ ему:

— Если вы возвратитесь, Гаэте сдлаетъ вамъ визитъ сегодня ночью, если вы какъ нибудь увернетесь отъ Гаэте, то завтра васъ отправятъ въ Сантосъ-Лугаресъ. Если же вы будете слдовать за мною и немного поддерживать меня въ томъ, что я стану говорить и длать, то вы избавитесь отъ всякихъ опасностей.

— Но ты самъ діаволъ, что ли, Даніэль! сказалъ донъ Кандидо, страшно выпучивъ глаза и взглянувъ на своего ученика.— Какже идти?

— Э, да идемте же, повторилъ Данізль, встряхнувъ донъ Кандидо за руку и пристально устремивъ свои блестящіе глаза на этого раба своей воли. И какъ бы подъ вліяніемъ электрическаго удара, эта безхарактерная человческая масса покорно послдовала за молодымъ человкомъ, не произнося ни слова.

Черезъ нсколько минутъ Даніэль и его спутникъ дошли до двери дома доньи Марселины, находившагося, какъ извстно читателю, въ улиц Кочабамба.

Одна изъ половинъ двери была отворена, и въ маленькомъ дворик никого не было. На улиц также не было видно живой человческой души.

Молодой человкъ притворилъ дверь и остался вмст съ донъ Кандидо на улиц. Затмъ онъ постучался въ эту дверь снаружи.

Никто не вышелъ

Даніэль постучался еще сильне, и на этотъ разъ шелестъ шелковаго платья далъ ему знать, что къ нему приближалась хозяйка этого уединеннаго убжища.

Дверь полуотворилась, и донья Марселина, въ сильномъ туалетномъ безпорядк, съ растрепанными густыми волосами, высунула свою круглую, черномазую физіономію, на которой отразилось живйшее удивленіе при вид этихъ постителей, внезапно постучавшихся во врата ея Эдема.

Но драматическое вдохновеніе никогда не оставляло эту дщерь классической литературы, и изумленіе ея выразилось слдующимъ двустишіемъ изъ Аргіи.

— ‘Одинъ и безъ мечаі Безумный воинъ,

О возвратись назадъ скорй — въ свой станъ….’

— Проснулся ли Гаэте?

— ‘Его истомленныя очи

Морфей смежилъ божественной рукой….’ отвчала донья Марселина.

— Впередъ, впередъ, сказалъ Даніэль тихонько подталкивая донью Марселину и съ силою увлекая за собой донъ Кандидо, когда ему приходила въ голову мысль о бгств.

— Что вы хотите длать, отважный юноша? съ ужасомъ спросила донья Марселина.

— Запереть дверь.

И дйствительно дверь была имъ заперта на замокъ.

Въ эту минуту лицо Даніэля носило выраженіе твердой ршимости.

Донья Марселина была вн себя отъ изумленія.

Донъ Кандидо думалъ, что уже насталъ его послдній часъ, и чувство, похожее на христіанскую покорность своей участи, начинало наполнять его душу.

— Дома ли ваши племянницы?

— Дома только одна Гертрудита, Андреа и другія вышли со двора.

— Гд Гертруда?

— Чешется въ кухн, потому что аббатъ спитъ въ уборной, а мн хотлось прилечь въ постель въ моей комнат.

— Хорошо. Вы, донья Марселина, женщина развитая и при самомъ незначительномъ усиліи вашего блестящаго воображенія догадаетесь, какая сцена представится вашимъ глазамъ или точне вашему слуху, потому что вы все будете слышать изъ залы.

— Но пролитія крови не будетъ?..

— О, нтъ, посл вы мн выскажете ваше мнніе съ литературно-художественной точки зрнія. Передъ моимъ уходомъ отсюда, я хочу говорить съ Гертрудитой въ галере.

— Хорошо.

— Я принесъ кое-что для нея и для васъ.

— Но куда же вы хотите теперь войти?

— Хочу повидаться съ Гаэте.

— Съ Гаэте?!..

— Тсссс…

И Даніэль, взявъ за руку донъ Кандидо, вошелъ вмст съ нимъ въ залу, тогда какъ донья Марселина отправилась поговорить съ своей Гертрудитой.

Въ зал было очень темно, но при слабо вечернемъ свт, прорывавшемся сквозь щель въ ставн, Даніэль примтилъ тотъ предметъ, котораго искалъ,— т. е. огромное стеганое одяло, покрывавшее непомрной величины кровать, въ которой донь Марселин захотлось прежде прилечь.

Даніэль взялъ одяло, подалъ одинъ конецъ его донъ Кандидо, которому подалъ знакъ, чтобы тотъ крутилъ одяло въ правую сторону, тогда какъ самъ Даніэль вертлъ свой конецъ въ лвую.

Донъ Кандндо простодушно думалъ, что имъ просто на просто предстояло повсить почтеннйшаго аббата, и несмотря на вс опасности, какихъ надо было страшиться отъ Гаэте при его жизни, мысль о убійств заставила застынуть всю кровь въ жилахъ добродушнаго каллиграфа.

Даніэль, отгадавшій эту мысль, улыбнулся и, взявъ уже скрученное одяло, взглянулъ на донъ Кандидо и приложилъ указательный палецъ къ своимъ губамъ. Затмъ онъ подошелъ къ двери: громкій, протяжный и тяжелый звукъ воздуха, вырывавшагося изъ легкихъ аббата Гаэте чрезъ полуотворенный ротъ, убдилъ Даніэля, что тутъ незачмъ было прибгать къ излишнимъ предосторожностямъ тишины, и онъ вошелъ въ комнату въ сопровожденіи донъ Кандидо, уцпившагося за его сюртукъ.

Полуотворивъ ставню одного изъ оконъ, выходившихъ во дворъ, Даніэль различилъ при слабомъ сумрачномъ свт аббата, который спалъ блаженнымъ сномъ и неистово храплъ, растянувшись лицомъ къ верху на постели и прикрывшись до половины шерстянымъ одяломъ.

Даніэль взялъ стулъ, поставилъ его у изголовья между стной и кроватью, потомъ далъ знакъ донъ Кандидо ссть на этотъ стулъ и когда его наставникъ машинально повиновался, самъ Даніэль поставилъ для себя стулъ съ противоположной стороны. Затмъ, передавъ донъ Кандидо одинъ конецъ скрученнаго одяла надъ тломъ спящаго, Даніэль далъ ему знакъ охватить постель этимъ концомъ снизу, и черезъ нсколько минутъ достойнйшій аббатъ былъ плотно привязанъ къ кровати посреди груди, но тлкимъ образомъ, что концы узла приходились съ той стороны, гд услся отважный молодой человкъ.

Сдлавъ это, Даніэль подошелъ къ окну и пропустилъ въ комнату столько свта, чтобы аббатъ, открывъ глаза, могъ различить вншніе предметы. Посл того Даніэль вручилъ одинъ изъ своихъ пистолетовъ донъ Кандидо, который принялъ оружіе дрожащею рукою. Даніэль шепнулъ ему на ухо, чтобы онъ по поданному знаку повторялъ слова своего ученика, который наконецъ услся на своемъ мст,

Гаэте продолжалъ усердно храпть, когда Даніэль произнесъ громкимъ, глухимъ голосомъ:

— Достойнйшій аббатъ федераціи!

Гаэте пересталъ храпть.

— Достойнйшій аббатъ федераціи!

Гаэте съ трудомъ открылъ свои отяжелвшія вки, медленно повернулъ свою отуманенную голову, но вдругъ, при вид Даніэля, зрачки его сильно расширились, выраженіе неописаннаго ужаса появилось на его лиц, и когда онъ хотлъ приподнять голову, донъ Кандидо произнесъ съ противоположной стороны постели.

— Достойнйшій аббатъ федераціи!

Трудно изобразить изумленіе этого соннаго пастыря, когда онъ, повернувъ голову въ ту сторону, откуда раздавался этотъ новый голосъ, очутился лицомъ къ лицу съ донъ Кандидо Родригецомъ. Съ минуту аббатъ ворочалъ головой на право и на лво, и потомъ, какъ бы желая убдиться, что онъ не спитъ, сдлалъ усиліе, чтобы приподняться, но не спша, словно онъ самъ находился еще подъ сомнніемъ. Однако скрученное одяло, проходившее поперегъ его груди и рукъ, позволяло ему приподнять только одну голову, которая въ туже минуту опять упала на подушку. Но это было еще не все. Когда голова опускалась на подушку, Даніэль приложилъ дуло своего пистолета къ лвому виску аббата, тогда какъ донъ Кандидо, по знаку Даніэля, приставилъ свой пистолетъ къ правому виску проснувшагося. И все это было сдлано молча, безъ всякихъ жестовъ, и каждый изъ грозныхъ постителей не трогался съ своего мста.

Аббатъ закрылъ глаза и смертная блдность распространилась по его лицу.

Даніэль и донъ Кандидо отвели прочь свои пистолеты.

— Аббатъ Гаэте, сказалъ молодой человкъ,— вы отдали свою душу чорту, и мы, именемъ божественнаго правосудія, пришли наказать это чудовищное преступленіе.

Донъ Кандидо повторилъ послднія слова Даніэля, стараясь сообщить своему голосу сверхъестественную, нечеловческую интонацію.

Обильный холодный потъ начиналъ стекать по лицу аббата Гаэте.

— Вы поклялись умертвить двухъ похожихъ на насъ особъ, и прежде чмъ вы совершите это новое злодяніе мы отправимъ васъ въ преисподнюю. Вдь вы имли намреніе убить этихъ двухъ людей, соединившись съ тремя или четырьмя вашими пріятелями?

Аббатъ не произносилъ ни слова.

— Отвчайте.

— Отвчайте! сказали въ одинъ голосъ Даніэль и донъ Кандидо, опять приставляя свои пистолеты къ вискамъ аббата.

— Да, но я клянусь Богомъ….

— Молчать! Не произносите имени Бога, сказалъ Даніэль! прерывая дрожащій, глухой голосъ устрашеннаго аббата, котораго лицо становилось багровымъ, тогда какъ на лбу выступали блдныя пятна.

— Христопродавецъ, фарисей, другъ сатаны, твой часъ пробилъ, и моя сильная рука нанесетъ роковой ударъ! вскричалъ донъ Кандидо, который хотлъ показать себя героемъ, когда увидлъ, что онъ не подвергался никакой опасности.

— Гд вы разсчитывали найти соучастниковъ въ задуманномъ вами преступленіи? спросилъ Даніэль.

Гаэте молчалъ.

— Отвчайте! закричалъ донъ Кандидо громовымъ голосомъ.

— Отвчайте! произнесъ въ тоже время Даніэль.

— Я хотлъ выпросить ихъ у Соломона, произнесъ аббатъ, не открывая глазъ, боле и боле дрожащимъ голосомъ.

Его дыханіе становилось съ минуты на минуту тяжеле.

— Какой же предлогъ вы хотли выставить?

Аббатъ не отвчалъ,

— Говорите.

— Говорите! повторилъ донъ Кандидо, опять приставляя свой пистолетъ къ виску Гаэте.

— О, ради Бога возопиль аббатъ, силясь приподняться и опять сваливаясь на подушку.

— Вы боитесь?

— Да.

— Вы должны умереть, сказалъ донъ Кандидо.

Изъ стсненной груди аббата вырвался болзненный стонъ, сопровождаемый трясеніемъ головы: кровь начинала обильно приливать къ его головному мозгу.

— Вы не умрете, если убдитесь, что въ этомъ дом вы никогда не видли людей, которыхъ намрены преслдовать, сказалъ Даніэль.

— Но кто же вы?.. спросилъ абатъ, открывая глаза и съ трудомъ ворочая головой по сторонамъ,

— Никто.

— Никто, повторили ученикъ и наставникъ.

— Никто!… произнесъ Гаэте, опять закрывъ глаза, тогда какъ сильная конвульсія прошла по всмъ его членамъ.

— Неужели вы не понимате того, что съ вами было прежде и что происходитъ въ настоящую минуту?

Гаэте молчалъ.

— Вы лунатикъ, и въ этомъ состояніи обречены на смерть въ тотъ самый день, когда осмлитесь причинить малйшее безпокойство людямъ, которые вамъ теперь пригрезились.

— Да! провозгласилъ донъ Кандидо,— вы лунатикъ, и умрете ужасной, свирпою, адскою смертью въ ту самую минуту, когда даже подумаете о достойнйшихъ изъ людей, которыхъ крови вы жаждете. Правосудіе неба готово обрушиться на вашу голову.

Гнэте едва могъ слышать все это. Второе конвульсивное сотрясеніе дало знать Даніэлю, что этотъ негодяй недалекъ отъ апоплексическаго удара. Развязавъ узелъ одяла, стснявшаго грудь Гаэте, молодой человкъ подалъ знакъ донъ Кандидо, и оба они вышли на цыпочкахъ. Гаэте уже ничего не слышалъ, когда они уходили.

Донья Марселина и Гертрудита, находившіяся у двери зала, хорошо слышали все происходившее, и готовы были съ минуты на минуту разразиться неистовымъ хохотомъ.

— Донья Марселина, сказалъ Даніэль въ передней — вы, при вашей геніальности, конечно, понимаете, какъ надобно продолжать эту сцену.

— О, разумется,— сонъ Ореста или, пожалуй, Дидоны.

— Вотъ, вотъ именно. Приснилось, молъ, и больше ничего.

— Вотъ это для васъ, Гертрудита, продолжалъ Даніэль, положивъ 500-піастровый билетъ въ руку племянницы.

Спустя четыре часа посл этой сцены аббатъ Гаэте обрилъ себ всю голову и не чувствовалъ нсколькихъ десятковъ піявокъ, сосавшихъ его кровь за ушами и на вискахъ,— а спустя четыре дня медикъ его высокопревосходительства Возстановителя и докторъ Кордеро уже не ручались за драгоцнную жизнь этого федеральнаго проповдника.

Между тмъ Даніэль совершенно избавился отъ угрожавшихъ ему преслдованій, что было для него очень важно именно теперь, когда онъ долженъ былъ чувствовать себя въ полнйшей безопасности, чтобы въ пот лица поработать для своего отечества, для своей возлюбленной Флоренсіи и для друзей. И какъ бы желая еще лучше припрятать концы въ воду, Даніэль въ тотъ же день препроводилъ президенту Соломону желаемый адресъ, извщая его, что онъ Даніэль, проработалъ весь вечеръ надъ составленіемъ этого важнаго документа.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Пустой домъ.

По дорог, которая ведетъ Низовьемъ изъ Буэносъ-Айреса въ Санъ-Исидро, миляхъ въ трехъ отъ города расположено мсто, называемое масличной Рощей, (‘los Olivos’) и дйствительно здсь виднлись сорокъ или пятьдесятъ масличныхъ деревьевъ — остатокъ прежняго, довольно обширнаго лса, вблизи котораго въ 1819 и 1820 годахъ располагались лагеремъ военные отряды, ниспровергавшіе правительство и назначавшіе новое, которое на слдующій же день должно было само быть ниспровергнуто.

Масличныя деревья, разросшіяся на небольшой возвышенности съ лвой стороны дороги, позволяли обозрвать узкую ложбину рки, далекій берегъ и высокіе обрывы близъ Санъ-Исидро. Но въ 1840 году здсь обращалъ на себя особенное вниманіе маленькій, ветхій, одинокій домикъ, расположенный на возвышеніи вправо отъ дороги. Домикъ прежде принадлежалъ семейству Пеллиса, потомъ сдлался предметомъ судебнаго иска со стороны сеньоровъ Канавери и былъ извстенъ подъ названіемъ пустого дома.

Оставленный втеченіи нсколькихъ лтъ, домикъ угрожалъ окончательно развалиться, и суровые югозанадные втры, яростно бушевавшіе зимою 1810, довершили бы его разрушеніе, если бы вдругъ это ветхое убжище не было исправлено и почти отдлано заново внутри, тогда какъ снаружи домикъ продолжалъ сохранять свой прежній искалеченный видъ.

Кто же распоряжался этими работами? Кто приказалъ начать ихъ? Кому понадобился пустой домъ? Никто этого не зналъ и никто объ этомъ не спрашивалъ въ то время, когда и федераламъ, и унитаріямъ пришлось подумать о боле серьезныхъ и близкихъ сердцу длахъ.

Какъ бы то ни было, но полуобвалившіяся стны домика были оклеены новыми обоями втеченіе трехъ дней, стропила были исправлены, полъ былъ выровненъ, на дверяхъ красовались новые замки, во всхъ окнахъ были вставлены стекла.

Прежде это убжище, извстное каждому подъ названіемъ пустого дома, давало пріютъ только ночнымъ птицамъ, по обвалившимся карнизамъ привольно разгуливалъ втеръ, покачивавшій старыя масличныя деревья, которыхъ шелестъ смшивался съ шумомъ тревожныхъ волнъ громадной рки, разбивавшихся о черные утесы. Но теперь было видно, что въ этомъ мст поселились люди, и притомъ люди, принадлежавшіе къ изысканному, образованному обществу. Немногіе уютныя комнатки были отдланы просто и изящно. Зловщій крикъ совы былъ смненъ гармоническимъ пніемъ щегленковъ въ раззолоченныхъ клткахъ.

Посреди маленькой залы стоялъ круглый столъ изъ краснаго дерева, накрытый безукоризненно блою скатертью. На стол находились три прибора, на хрустальной и фарфоровой посуд отражалось пламя небольшой, но очень ярко горвшей лампы.

Половина девятого вечеромъ. Изъ-за горизонта надъ Лаплатою поднималась блдная, полная луна, словно великолпная жемчужина, выхваченная изъ бездны божьей десницею…

Волны тихо разстилались между берегами и, казалось, какъ будто зима сама устыдилась своей ледяной суровости, и въ сверномъ втр чуялось уже дыханіе весны.

У подошвы отлогости, незамтно спускавшейся къ берегу рки, на небольшомъ песчаномъ нанос вблизи воды, стояла женщина, въ нмомъ упоеніи глядвшая на луну, всплывавшую надъ поверхностью рки. Было что-то невыразимо затрогивающее душу въ этомъ грустномъ тихомъ взгляд. Волосы этой женщины, слегка приподнимаемые втромъ, ласкали блдное прекрасное лицо. Вокругь дивной таліи шелестело черное бархатное платье, которое, словно мрачная туча, казалось, хотло унести куда-то эту прелестную нимфу пустынной окрестности. Женщина эта была Амалія. Ея поэтическое воображспіе всегда отдавалось могущественному обаянію природы и въ настоящую минуту она слышала и видла только своею мыслію, оторвавшись отъ матеріальнаго міра и всецло погрузись въ иной, безформенный міръ, въ міръ образовъ, созданныхъ сильно возбужденной фантазіей.

Въ этомъ поэтическомъ экстаз Амалія ничего не слышала и не видла вокругъ себя, и тихіе шаги человка вблизи ея не заставили ее повернуть прелестную головку.

Этотъ человкъ былъ Эдуардо.

— Амалія!

— Эдуардо!

Вотъ первыя слова, произнесенныя имя.

— О, ангелъ мой, ангелъ мой, какъ ты хороша! сказалъ Эдуардо, продолжая стоять на колняхъ передъ обожаемой женщиной, тогда какъ руки его обнимали талію, а взглядъ его съ блаженствомъ остановился на ея прелестномъ лиц.

— Я думала о теб, сказала Амалія, положивъ свою руку на голову Эдуардо.

— Въ самомъ дл?

— Да, я думала о теб, я видла тебя, но не здсь, не на земл, нтъ, я видла тебя возл, себя, тамъ… далеко, въ прозрачномъ звздномъ пространств, залитомъ розовымъ блескомъ, посреди нжнаго аромата и небесной гармоніи, наполнявшей воздухъ… я видла тебя въ одинъ изъ тхъ моментовъ, въ которые душа моя какъ будто сбрасываетъ съ себя все земное.

— О, другъ мой, другъ мой! говорилъ вн себя Эдуардо, садясь на отлогость небольшого наноса и усаживая возл себя Амалію, которой ноги почти касались пнистыхъ и расколыхавшихся волнъ.

— Посмотри, моя Амалія, продолжалъ онъ съ жаромъ,— какъ хороша эта величественная, блдная луна! Но для меня краше твое доброе, матовое личико… Посмотри, какое море свта разлито подъ сводами далекаго неба! Но отрадне блестятъ для меня твои дорогіе глазки, твои задумчивые, теплые глазки, чмъ вс эти небесные брилліанты, вспыхнувшіе ночью. О, почему я не могу подняться съ тобою на самое блестящее изъ этихъ свтилъ и, увнчавъ тебя всмъ созданнымъ блескомъ, преклониться предъ тобою, какъ предъ царицею вчной красоты! О, да какъ же я тебя люблю, какъ я люблю тебя, моя Амалія… Я бы обвилъ, я бы закрылъ тебя моими руками, чтобы солнце не смло ласкать тебя своими лучами, своимъ горячимъ дыханіемъ я бы навссгду прогналъ отъ тебя непривтную зиму…

— Эдуардо! Эдуардо!

— Какъ ты хороша, моя Амалія!.. И Эдуардо откинулъ локоны своей возлюбленной на ея плечи, чтобы все лицо ея было облито серебрянымъ сіяніемъ мсяца.

— Ты счастливъ, Эдуардо, неправда ли?

— Счастливъ ли я?! Посмотри, видишь ли ты вотъ ту звздочку, самую яркую на всемъ неб. То наша звзда, Амалія, звзда нашего счастья, она горитъ, и сверкаетъ, и искрится, какъ наша любовь въ нашихъ сердцахъ, какъ счастье въ нашихъ глазахъ, какъ ты, моя ненаглядная, наполняешь ограднымъ блескомъ всю мою. душу.

— Нтъ, вотъ наше свтило, сказала молодая женщина, указывая на маленькую, тусклую звздочку, готовую скрыться за горизонтомъ рки. Затмъ, она склонила прелестную головку на плечо Эдуардо и устремила взглядъ въ лазоревый зенитъ неба.

— Я живу и дышу для тебя, моя Амалія

— Ты меня примирилъ съ надеждой, Эдуардо.

— И ты согласна раздлить мою участь, неправда ли?

— Да, согласна.

— Какова бы она ни была?

— Да, какова бы она ни была.

— О, дорогая моя!..

— Если ты будешь счастливъ, я буду искать неисчерпаемое блаженство въ твоей улыбк… Если будешь несчастливъ, я раздлю твои страданія… Если судьба, преслдующая тебя, готовитъ теб смерть, то по твоимъ кровавымъ слдамъ и я пойду отыскивать тебя тамъ, въ иномъ мір…

Эдуардо прижалъ къ своему сердцу это благородное существо, и въ то самое мгновеніе, когда Амалія произносила послднія слова, внушенный самой горячей, восторженной любовью, въ воздух раздался отдаленный, протяжный, глухой раскатъ грома, какъ эхо пушечнаго выстрла въ гористой мстности.

Поэтическія натуры всегда легко поддаются суеврію, и наши юные влюбленные, упоенные въ эту минуту полнымъ душевнымъ блаженствомъ, взялись за руки и взглянули другъ на друга съ какимъ-то жуткимъ, неизобразимымъ смущеніемъ. Наконецъ голова Амаліи поникла къ груди, словно омраченная какой-то ужасной, пророческой мыслію.

— Гроза еще очень далека отъ насъ, Амалія, сказалъ Эдуардо,— а теперь надъ нашими головами разстилается благодатное небо, чистое, какъ душа твоя. Нашъ храмъ — вселенная. Вонъ она… видишь ли, какъ горитъ звзда нашего счастья?.. Блестящая, какъ твои глаза… милая, хорошая, какъ ты сама… видишь ли ты ее, Амаліи?..

— Нтъ… вонъ та, другая, сказала молодая женщина, протягивая вверхъ руку и указывая на маленькую, блдную звздочку, которая, казалось, была готова погрузиться въ волны исполинской Лаплаты, въ эту минуту спокойной, какъ вся окрестная природа.

Затмъ Амалія опять склонила свою голову на плечо молодого человка, и глаза ея неподвижно устремились въ прозрачную вышину неба.

Эдуардо глядлъ на нее въ нмомъ упоеніи. А между тмъ у ногъ этихъ двухъ любящихъ и преслдуемыхъ жизненной бдою существъ продолжали разстилаться тонкія, пнистыя волны.

— Зачмъ ты отворачиваешь отъ меня твои глаза, ненаглядная моя? сказалъ Эдуардо посл минутнаго молчанія.

— О, нтъ… Я смотрю на тебя… Я вижу тебя везд, Эдуардо, отвчала молодая женщина, взглянувъ на него съ очаровательной улыбкой.

— Но ты какъ будто измнилась, хорошая, добрая моя.

— Ты ошибаешься, Эдуардо, я никогда не мняюсь.

— Но въ этотъ разъ измнилась. Вотъ только что ты вся дышала счастьемъ и любовью, а теперь…

— Теперь?

— Отрадный блескъ этого счастья какъ будто помрачился.

— Это потому, что счастье наше — брилліантъ, который длается тусклымъ отъ нашего же собственнаго дыханія.

— Ты не вришь въ наше счастливое будущее?

— Плохо врится.

— Почему же, моя Амалія, почему?

— Не знаю… Наша любовь началась при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ.

— Да какое намъ до всего этого дло, если мы можемъ жить одинъ для другого?

— Но были ли мы хотя минуту спокойны съ тхъ поръ, какъ впервые обмнялись взглядами?..

— Нужды нтъ, мы теперь счастливы.

— Счастливы! Разв теб не угрожаетъ смерть и также мн, потому что я живу только тобой.

— Но скоро мы будемъ счастливы навсегда.

— Почемъ знать!..

— Почему же, моя Амалія?

— Здсь, вотъ здсь внутренній голосъ нашептываетъ мн что-то очень грустное, сказала Амалія положивъ руку на сердце.

— Суеврная!

— Не странно ли, продолжала молодая женщина, — не странно ли, что въ то самое мгновеніе, когда мы заговорили о несчастья, вдругъ, посреди этой безмятежной, дремлющей природы, раздался громъ, какъ пророческое подтвержденіе моихъ опасеній?

— Но къ чему изъ самыхъ обыкновенныхъ явленій природы усматривать наши будущія бдствія?..

— Не знаю… но… я суеврна, Эдуардо: ты самъ это сказалъ… Пойдемъ отсюда, прибавила она, вставая.

— Подожди еще немного.

— Нтъ, ужъ пора, Даніэль вроятно насъ ожидаетъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Привидніе.

Амалія еще прежде распорядилась, чтобы никакой свтъ не былъ виднъ изъ дома. Двери комнатъ были заперты за исключеніемъ тхъ, которыя выходили на рку, такъ какъ съ этой стороны никто не могъ проходить ночью.

Въ маленькой зал Луиза встртила свою госпожу, а во внутреннемъ окошк показалась голова стараго Педро, желавшаго видть, что дочь его полковника возвращалась цлою и невредимою.

— Даніэля нтъ?

— Нтъ еще, сеньора, и никто не приходилъ посл сеньора донъ Эдуардо.

Но скоро Педро, обозрвавшій дорогу изъ своей темной комнаты, заглянулъ въ дверь залы и сказалъ:

— дутъ сеньоръ донъ Даніэль и Ферминъ.

— Ахъ, слава Богу… присмотрите за лошадьми.

— Даніэль — нашъ ангелъ хранитель, Эдуардо.

— О, Даніэль,— такого другого человка нтъ въ цломъ свт, какъ нашъ Даніэль! сказалъ молодой человкъ съ нкоторою гордостью при томъ лестномъ и вполн заслуженномъ отзыв, какого удостоился другъ его дтства.

Даніэль вошелъ въ залу своей кузины,— веселый, живой, развязный, какъ всегда. На плечи его былъ накинутъ короткій плащъ, доходившій только до колнъ, вокругъ шеи была повязана черная лента, на которую ложились блые воротнички рубашки, причемъ открывалась его мужественная шея.

— Ага! нжные голубки еще не кушаютъ!.. Впрочемъ я-то выигрываю отъ этой нелогичности, сказалъ онъ, остановившись возл двери и отвшивая одинъ поклонъ своей кузин, другой Эдуардо, третій накрытому столу, на которомъ находились три прибора.

— Мы тебя ждали, сказала, улыбаясь, молодая женщина.

— Меня?!..

— Съ вами, кажется, говорятъ, сеньоръ донъ Даніэль! сказалъ Эдуардо.

— Приношу вамъ мою несказанную благодарность! право такихъ любезныхъ господъ я еще не видывалъ въ цломъ свт. Но воображаю, какъ вамъ надоло меня ждать. Какъ вы скучно, должно быть, провели время!!..

— Да, немножко, отвчалъ Эдуардо, покачивая головою.

— Еще бы! Вы вчно скучаете невыносимымъ образомъ когда вы наедин… Педро!

— Что теб нужно, трещотка несносная!

— Обдать, Педро, приказалъ Даніэль, скидая съ себя плащъ и перчатки, затмъ, усвшись за столъ, онъ налилъ себ стаканъ бордосскаго.

— Однако послушайте, сеньоръ, вдь это изъ рукъ вонъ какъ невжливо: вы садитесь за столъ прежде хозяйки дома.

— Э, достоуважаемый сеньоръ Бельграно, вдь я простяцкій федералъ, и такъ какъ наша святая федерація безъ приглашенія разслась на пиршеств нашей революціи, то и я могу ссть безъ церемоній за этотъ столъ, изображающій собою другую плачевную революцію: тарелки одного цвта, блюдо другого, тутъ разставлены стаканы и нтъ бокаловъ для шампанскаго, лампа еле-еле дышетъ, одинъ уголъ скатерти волочится по полу, ни дать ни взять, какъ раздушенный платочекъ моей интимной подруги, сеньоры доньи Мерседесъ Розасъ де-Риверы.

Послднія слова были намекомъ на одно довольно забавное приключеніе, постигшее недавно Даніэля въ дом старшей сестры Возстановителя законовъ, извстной уже намъ федеральной музы, которая, презирая своего ‘прозаическаго’ супруга, доктора Риверу, желала бы встртиться, какъ она выражалась, съ пылкимъ юношей, одареннымъ живымъ воображеніемъ, вулканическими страстями, блестящими талантами,— слиться до самозабвенія съ этою страстною натурою, какою на бду ей представился молодой Даніэль Бельо. Подъ предлогомъ чтенія записокъ изъ своей жизни, романтическая Мерседитасъ неотступно тащила нашего юношу въ свой будуаръ, и Даніэлю стоило не малаго труда отдлаться отъ страстной супруги доктора, передъ которой онъ извинился недосугомъ, общавъ быть у ней на слдующій день, чтобы слушать ея интересныя записки. Теперь Амалія и Эдуардо, уже знавшіе это происшествіе съ Даніэлемъ, не могли не расхохотаться отъ всего сердца. Затмъ вс услись за столъ, и Педро подалъ обдъ въ десять часовъ ночи: въ пустомъ дом все происходило необыкновенно и носило романтическій характеръ.

— Итакъ, ты общалъ этой сеньор быть у ней для слушанья ея записокъ, но вчера нарушилъ свое слово: полагаю, что сегодня уже, вроятно, загладилъ свою ошибку, сказала Амалія.

— Нтъ, душечка кузина, отозвался Даніэль, разрзывая жареную дичь.

— А, это съ твоей стороны непохвально.

— Можетъ быть, но я буду имть честь представиться къ моей восторженной подруг не иначе, какъ въ сопровожденіи Эдуардо.

— Это какимъ образомъ? спросила Амалія, нахмуривъ брови.

— Со мною?! вскричалъ Эдуардо.

— Кажется здсь нтъ другого сеньора Эдуардо…

— Но я еще не лишился разсудка, отвчалъ Эдуардо.

— Это очень жаль, даю въ томъ честное слово Даеіэля: я еще не видлъ никогда, чтобы избытокъ разсудка приносилъ счастье.

— Посл этого я понимаю, почему теб такъ во всемъ, везетъ, сказала Амалія, желая отомстить Даніэлю.

— Дло ясное! какъ говоритъ достойнйшій президентъ Соломонъ,— и еслибы Эдуардо имлъ поменьше разсудка, то съумлъ бы воспользоваться могущественной протекціей, которая ему представляется въ настоящемъ его затруднительномъ положеніи, т. е. сдлалъ бы визитъ сестриц Возстановителя-Законовъ, читалъ бы съ нею ея записки, обдалъ бы съ нею до прихода Риверы, заперся бы съ нею въ зал въ то время, какъ Ривера обдаетъ, и потомъ… ну, потомъ, ему, Эдуардо, нечего было бы бояться ни доньи Маріи-Хозефы и никого на свт.

— Да, да, Эдуардо, вы пользуйтесь этимъ случаемъ.

— Будто вы, Амалія, не знаете Даніэля?!

— Можетъ быть, онъ иметъ причины говорить такимъ образомъ…

— Конечно, конечно, кузиночка. Предложенія длаются только въ томъ случа, когда есть надежда, что они будутъ приняты съ одобреніемъ. Вы, какъ думаете, сеньоръ Эдуардо?

— Сдлай мн божескую милость, Даніэль, перемни этотъ разговоръ.

Лицо Амаліи сдлалось очень пасмурнымъ, а Эдуардо, обращаясь къ Даніэлю съ послдними словами, насупился такимъ отчаяннымъ образомъ, что Даніэль разразился неистовымъ хохотомъ, сразу обезоружившимъ юныхъ влюбленныхъ, которые поняли, что все это были шутки.

— Э, э, голубчики, да вы неисправимы! вскричалъ Даніэль, продолжая хохотать,— Флоренсія моложе тебя, Амалія, а я моложе Эдуардо, однако Флоренсія и я — мы умне васъ обоихъ, мы ссоримся только три раза въ недлю, но это разсчитано для того, чтобы три раза мириться.

— Но вдь ты ее этимъ мучишь?..

— Да, чтобъ посл доставить живйшее наслажденіе, ничто не можетъ быть отрадне того счастья, которое смняетъ минутную ссору между двумя существами, любящими другъ друга всми силами души,— и если я достигну того, что вы будете ссориться три раза въ недлю…

— Нтъ, нтъ, очень теб благодаренъ, Даніэль, сказалъ Эдуардо съ такою живостью, что Амалія улыбнулась.

— Какъ угодно, мое дло только предложить.

— Однако, Даніэль, поговоримъ о серьезныхъ предметахъ.

— Это будетъ чудо въ этомъ дом.

— Не извстно ли теб, что подлывается въ Предмстьи?

— Домъ еще не взятъ приступомъ, чему надо удивляться въ эту эпоху святого дла федераловъ. Прекратилось ли шпіонство?— Вотъ ужь три ночи никого не видно, что также рдко между федералами. Я былъ тамъ сегодня утромъ. Все пребываетъ въ томъ же вид, какъ было при насъ недли дв тому назадъ. Я приказалъ сдлать новый ключъ къ ршетк. Твои врные негры, присматривающіе за хозяйствомъ, цлый день спятъ, а ночью караулятъ, и если кто приближается, то они притворяются спящими, однако все хорошо видятъ и слышатъ, что я вполн одобряю.

— О, я должна когда нибудь щедро наградить моихъ старыхъ слугъ!

— Вчера ихъ призывала къ себ донья Марія-Хозефа, сегодня они пробыли съ нею все утро, но, конечно, бдняжки, не могли ничего сказать, кром того, что знаютъ, именно что тебя нтъ дома и что имъ неизвстно, гд ты обртаешься.

— Ахъ, какая женщина, какая ужасная женщина. Эдуардо!

— Нтъ, не на нее должна обрушиться вся тяжесть нашей мести.

— Только одно обстоятельство благопріятствуетъ намъ.

— Какое?

— Либеральный отрядъ все еще расположенъ близь Лухана, но завтра, т. е. 1. сентября, двинется дале въ походъ. Все вниманіе Розаса занято серьезными опасностями, и никто не сметъ надодать ему мелкими частными происками. Преслдованіе, которому подверглась ты, и которое не даетъ отдыха Эдуардо, внушается личными побужденіями и исходитъ изъ низшихъ сферъ, для всего этого нтъ приказанія Розаса. Народное Общество и корифеи федераціи, выжидая событій, не желаютъ принять опредленнаго положенія. Такимъ образомъ, посл происшествія 23 числа въ послднія дв недли не случилось ничего замчательнаго. Но то несчастіе произошло по приказанію Розаса.

— Какое несчастіе? спросила съ безпокойствомъ Амалія.

— А вотъ выслушай: нкто Рамосъ, уроженецъ Кордовы, человкъ мирный, безвредный и въ политик незначительный, прибылъ съ цлымъ обозомъ всякой клади съ юга въ нашъ Буэносъ-Айресъ 21 числа этого мсяца. Утромъ 23 числа его жена родила мертваго ребенка и сама осталась въ такомъ положеніи, которое требовало внимательнаго ухода. Рамосъ вышелъ на улицу, чтобы распорядиться относительно похоронъ младенца. Вдругъ полицейскій комиссаръ задергалъ Рамоса, отправился вмст съ нимъ на его квартиру и, не обращая никакого вниманія на положеніе его жены, произвелъ подробный и возмутительный обыскъ, ломая мебель и переворачивая даже матрацы подъ больной родильницей. Хотя ничего предосудительнаго не было найдено, однако комиссаръ, исполняя полученное приказаніе, арестовалъ Рамоса и вывелъ его изъ дома подъ конвоемъ своей команды. Приведя несчастнаго въ Санъ-Хозе-де-Флоресъ, комиссаръ сказалъ, что онъ, Рамосъ, долженъ умереть и что его высокопревосходительство Возстановитель-Законовъ даетъ ему ‘два часа времени, чтобы приготовиться, къ переходу въ вчность’. Спустя два часа, Рамосъ былъ убитъ пистолетными выстрлами команды.

— О, это ужасно… вскричала молодая женщина, закрывая глаза руками.— Но жена?.. Что сталось съ этою несчастною, Даніэль?

— Жена?.. Съ ума сошла, кузиночка.

— О, Боже мой!!.

— Да, съ ума сошла, и скоро умретъ.

Эдуардо знаками просилъ своего друга перемнить разговоръ. По лицу Амаліи разлилась смертная блдность.

— Когда минуетъ для насъ это ужасное время, продолжалъ Даніэль,— когда мы вс заживемъ вмст, ты и Эдуардо, моя Флоренсія и я, тогда я поразскажу теб страшныя вещи, прошедшія вблизи тебя и незамченныя тобою. Правда, что тогда намъ, вполн счастливымъ смертнымъ, и не захочется толковать о разныхъ ужасахъ. Ну, а теперь выпьемъ.

— Да, выпьемъ за наше будущее счастье, сказали Эдуардо и Амалія, привтствуя Даніэля своими стаканами.

— Ты едва омочила губки, Амалія, а вотъ мы съ Эдуардо постарались за тебя, И хорошо сдлали, потому что вино укрпляетъ, а намъ еще предстоитъ мили три хать берегомъ рки.

— До сихъ поръ намъ все какъ-то удавалось, не пропадемъ, Богъ дастъ, и теперь, сказалъ Эдуардо.

— Но если это излишняя самонадянность?!.

— Нтъ, мой дружокъ, нтъ. Слуги Розаса никогда не ходятъ по одиночк, это правда, но ихъ обходы численностью никогда не превосходятъ шести или восьми человкъ.

— Но вдь васъ всего трое…

— Если насъ только трое, Амалія, масоркеры должны были бы соединиться, покрайней мр, въ числ двнадцати, по четыре на каждаго, да и тогда еще исходъ борьбы могъ бы быть сомнителенъ, сказалъ Эдуардо съ такою твердою увренностью, что почти совершенно успокоилъ свою возлюбленную, но только на одну минуту:, любящая женщина никогда не сомнвается въ мужеств любимаго человка, но никогда не желаетъ подвергать это мужество испытаніямъ,— и Амалія съ живостью проговорила:

— Однако вы будете избгать всякой стычки,— общаете ли вы мн это?

— Да, если только на Эдуардо не найдетъ припадокъ его прежней фехтовальной ярости. Удивляюсь, какъ это ему не надостъ таскать за собою такую тяжелую шпажищу…

— Я не употребляю таинственнаго оружія, кабальеро, отозвался Эдуардо съ улыбкою.

— Однако оно дйствительне и въ особенности — удобне.

— Ахъ, да, да… Въ самомъ дл, Даніэль, какое у тебя оружіе, которымъ ты уже надлалъ столько ужасовъ?..

— И ты можешь прибавить: столько добра, душка кузиночка.

— Конечно, конечно, извини меня, но отвчай. Ты знаешь, я любопытствовала уже такъ часто.

— Подожди, дай мн дость это пирожное.

— Я тебя сегодня не выпущу, если ты не скажешь, о чемъ я спрашиваю.

— Ну, вотъ поэтому я и не хочу теб показать…

— Фу, какой несносный…

— Ну, ну, вотъ оно, таинственное оружіе, какъ выражается Эдуардо.

Даніэль выложилъ на столъ изъ бокового кармана своего сюртука гибкій ивовый стержень, по средин тонкій, около фута длиною, съ большими желзными шарами на обоихъ концахъ, и все это было обтянуто очень толстой кожей.

Взятое въ руку за одинъ изъ шаровъ, это оружіе гнулось, но не ломалось, и противоположный конецъ, при малйшемъ движеніи руки, получалъ тройной всъ и силу.

— Ну, что, видла, Амалія?

— Да, да, спрячь это. Ударъ, нанесенный однимъ изъ этихъ шаровъ, долженъ быть ужасенъ.

— Убиваетъ на повалъ, если наносится въ голову или грудь. Теперь я теб скажу названіе этой машинки. По-англійски она называется life-preserver, по-французски — casse-tte, на испанскомъ язык нтъ соотвтствующаго выраженія, и потому мы удерживаемъ французское названіе какъ боле выразительное, потому что оно буквально значитъ: головоломка. Въ Англіи оружіе это сдлалось очень обыкновеннымъ, въ одной французской провинціи оно также употребляется, и Наполеонъ I ввелъ его въ нкоторыхъ кавалерійскихъ полкахъ. Для меня оно иметъ двоякое достоинство: во-первыхъ, оружіе это спасло жизнь Эдуардо и во-вторыхъ оно всегда готово защищать эту жизнь въ случа надобности.

— О, нтъ, этой надобности не случится. Не правда ли, Эдуардо, вы не будете подвергать себя опасности?..

— Нтъ, нтъ, не буду, я боюсь лишиться возможности бывать въ этрмъ дом.

— Онъ разсуждаетъ дльно, потому что это — единственный домъ, изъ котораго его не выгоняютъ.

— Его?

— Ну, да, будто ты этого не знаешь, дорогая кузиночка? Нашъ достойный наставникъ выжилъ его не пинками, а скучными разглагольствованіями, моя Флоренсія пріютила его на одну ночь въ своемъ дом, но я выпроводилъ его оттуда. Одинъ нашъ пріятель хотлъ продержать его у себя двое сутокъ, но его почтенный папаша согласился только на полтора дня и, наконецъ, я впускалъ его къ себ только два раза, и сегодня ночью придется впустить въ третій.

— Однако, одинъ разъ я былъ у себя дома, сказалъ Эдуардо съ нкоторою важностью.

— Съ васъ и этого достаточно, сеньоръ.

Амалія старалась улыбнуться, но на глазахъ навертывались слезы. Даніэль замтилъ это и, взглянувъ на свои часы, сказалъ:

— Половина одинадцатаго: пора хать.

Вс встали.

— Возьмите-ка вашъ плащъ и шпагу, почтеннйшій Эдуардо.

— Я отдалъ ихъ Луиз, вроятно она отнесла то и другое во внутреннія комнаты.

Амалія прошла изъ залы въ смежную комнату, потомъ въ слдующую. Здсь нигд не было огня, и об комнаты освщались только блдными лучами луны, проникавшими сквозь окна, выходившія на дорогу, эта дорога направлялась между масличными деревьями и пустымъ

Эдуардо и Даніэль кое о чемъ говорили между собою, какъ вдругъ раздался крикъ Амаліи, и въ тоже время послышались ея поспшные шаги, приближавшіеся къ зал.

Молодые люди опрометью бросились во внутреннія комнаты, но руки Амаліи удержали ихъ на порог двери.

— Что тамъ такое? Что случилось? спросили оба пріятеля.

— Ничего…. но не вызжайте…. не вызжайте сегодня ночью, отвчала Амалія съ смертельно-блднымъ и испуганнымъ лицомъ.

— Ради Бога, Амалія, говори-же, что такое? спросилъ Даніэль со своей природной горячностью, тогда какъ Эдуардо старался войти въ мрачныя комнаты, хотя передъ затворенною дверью стояла неподвижно Амалія.

— Я скажу, сію минуту скажу, только не входите туда.

— Разв тамъ есть кто нибудь, въ тхъ комнатахъ?

— Нтъ, тамъ никого нтъ.

— Что же значилъ твой крикъ, кузина, и почему ты такъ блдна?…

— Я видла человка, прислонившагося къ окну въ комнат Луизы. Окно это выходитъ на дорогу, и я сначала думала, что это Педро или Ферминъ, но когда я подошла къ окну ближе, этотъ человкъ поспшно повернулся, закрылъ лицо своимъ плащемъ и удалился почти бгомъ. Однако, когда онъ отступилъ отъ окна, луна освтила его лицо, и я его узнала.

— Кто же это былъ, Амалія? спросили въ одинъ голосъ молодые люди.

— Мариньо.

— Мариньо! вскричалъ Даніэль, тогда какъ Эдуардо ломалъ себ руки.

— Да, это былъ онъ, я не ошиблась. У меня не хватило духу и я вскрикнула.

— Вс наши хлопоты пропали даромъ, сказалъ Эдуардо, тревожно шагая по зал.

— Онъ, безъ всякаго сомннія, слдилъ за мною, когда я вышелъ отъ Араны, проговорилъ Даніэль въ раздумьи.

Потомъ молодой человкъ выглянулъ въ дверь, выходившую на рку и кликнулъ Педро, который только-что вышелъ изъ залы, убравъ со стола.

— Педро, гд былъ Ферминъ въ то время, какъ мы обдали?

— Онъ не выходилъ изъ кухни съ тхъ поръ, какъ мы поставили лошадей въ развалившейся конюшн.

— И ни онъ, ни вы ничего не слышали на дорог или вблизи дома?

— Нтъ, ничего, сеньоръ.

— И однако какой-то человкъ простоялъ, повидимому, довольно долго подъ окнами комнаты Луизы.

Солдатъ поднесъ руку къ своимъ сдымъ усамъ и съ силою ихъ потянулъ, точно хотлъ ихъ вырвать совсмъ съ досады.

— Вы ничего не слышали, Педро. Это могло случиться, однако впередъ нужно караулить внимательне. Позовите-ка сюда Фермина, а сами приготовьте лошадь на которой онъ пріхалъ.

Педро вышелъ, не произнеся ни слова, и въ ту же минуту вошелъ слуга Даніэля.

— Ферминъ, мн нужно знать, нтъ ли какихъ всадниковъ между деревьями, и если ихъ тамъ нтъ, то я хочу знать, по какому направленію они похали и сколько ихъ. Если они выхали отсюда, то ты можешь догнать ихъ въ пять минутъ.

Ферминъ отправился, и въ тоже время Даніэль, Амалія и Эдуардо прошли въ комнату Луизы и отворили окно, откуда была видна дорога, тогда какъ саженяхъ въ ста отъ дома возвышались тридцать или сорокъ масличныхъ деревьевъ, которыя, словно ночные великаны, сторожили эту пустынную мстность.

Нсколько минутъ они уже наблюдали дорогу, направлявшуюся къ деревьямъ, когда Амалія вдругъ сказала.

— Что же это Ферминъ не вызжаетъ?

— О, онъ уже далеко отъ насъ, Амалія.

— Но вдь онъ былъ бы виднъ на этой дорог!…

— Нтъ, душка, это не такъ. Ферминъ — добрый гаучо, смекаетъ свое дло, и не хочетъ дать себя замтить. Я увренъ, что онъ спустился внизъ по отлогости, потомъ опять поднялся саженяхъ въ ста и повернулъ къ деревьямъ по верхней дорог… А, вонъ онъ, вонъ онъ, видишь?..

Дйствительно, саженяхъ въ пятидесяти отъ пустого дома, по правую сторону дороги и нсколько влво отъ масличныхъ деревьевъ, показался человкъ на гндой лошади, спокойнымъ галопомъ хавшій по дорог, и минуту спустя послышался голосъ этого всадника, затянувшаго одну изъ тхъ заунывныхъ народныхъ псень, которыя неразлучно сопутствуютъ гаучо и вс сходны между собою однообразіемъ музыкальнаго мотива.

Затмъ было видно, какъ онъ придержалъ своего коня и похалъ рысью къ деревьямъ, не переставая пть. Вскор онъ изчезъ между деревьями, но нсколько минутъ спустя опять быстро промчался чрезъ дорогу, по которой прежде халъ.

— Преслдуютъ Фермина, Даніэль.

— Нтъ, Амалія.

— Но посмотри, его ужь не видно…

— Я все понимаю.

— Чтожъ ты понимаешь? спросилъ Эдуардо, не обладавшій тмъ чуткимъ талантомъ наблюдательности, благодаря которому Давіэль могъ усвоить себ науку гаучо также хорошо, какъ и свтъ цивилизаціи.

— Я понимаю, что Ферминъ никого не нашелъ между деревьями, что онъ опять спустился внизъ, сталъ искать какихъ нибудь признаковъ и, напавъ на свжій слдъ лошадей, похалъ по тому направленію, чтобы убдится въ основательности своей догадки.

Собесдники возвратились въ залу, и не прошло и десяти минутъ, какъ сквозь дверь ея, выходившую на рку, они примтили Фермина вихремъ мчавшагося вдоль по берегу. Затмъ онъ взобрался рысью вверхъ по отлогости и слзъ съ коня передъ дверью залы.

— Тамъ дутъ, сеньоръ, сказалъ онъ съ тою лнивою безпечностью, которая характеризуетъ истаго гаучо.

— Сколько?

— Трое,

— По какой дорог?

— По верхней.

— Замтилъ ли лошадей?

— Такъ точно, сеньоръ.

— Извстна ли теб хоть одна изъ нихъ?

— Такъ точно, сеньоръ.

— Какая?

— Вороной иноходецъ, что подъ сеньоромъ Мариньо.

Амалія съ изумленіемъ взглянула на Эдуардо и Даніэля.

— Хорошо: своди лошадей въ берегу рки.

Ферминъ ушелъ, ведя своего коня за узду.

— Но разв вы удете? спросила Амалія.

— Не теряя ни одной минуты, отвчалъ ей кузенъ.

— Но какъ же мы оставимъ ее одну, Даніэль?

— Ферминъ останется здсь, онъ и Педро будутъ намъ отвчать за нее. Я долженъ сопровождать въ эту ночь дежурнаго генерала, и ты переночуешь подъ моей крышей.

— Господи милосердный, новыя бдствія и тревоги! вскричала Амалія, поднявъ руки къ глазамъ и крпко сдавливая вки, какъ длала обыкновенно, когда сердце ея невыносимо страдало.

— Да, моя крошка, новыя тревоги, этотъ домъ уже не можетъ служить намъ спокойнымъ убжищемъ, надо поискать другого.

— демъ же, демъ, Даніэль, сказалъ Эдуардо съ такимъ страннымъ нетерпніемъ и такимъ мрачнымъ выраженіемъ въ свомхъ блестящихъ черныхъ глазахъ, что Амалія, какъ бы отгадавъ его мысль, схватила его за руку и сказала:

— Ради меня, Эдуардо, ради меня…

Эти немногія слова были произнесены такимъ умоляющимъ тономъ, съ такимъ теплымъ любящимъ чувствомъ во взгляд и голос, что Эдуардо въ первый разъ отвернулъ отъ нея глаза, не желая, чтобы его ярость была обезоружена этимъ чарующимъ взглядомъ.

— Положись на меня, моя Амалія, сказалъ Даніэль, цлуя ее въ голову, какъ длалъ всегда, разставаясь съ нею — съ этимъ прелестнымъ, благороднымъ, великодушнымъ, но въ тоже время безгранично-несчастнымъ существомъ.

Эдуардо пожалъ руку Амаліи, и Педро подалъ ему плащъ и шпагу, проклиная себя мысленно за то, что не могъ привтствовать своимъ карабиномъ человка, который, какъ подлый шпіонъ, вздумалъ заглядывать въ окно дочери его полковника.

Разставаніе происходило почти молча, всякій изъ прощавшихся друзей находился подъ вліяніемъ различныхъ ощущеній, всякій думалъ свое, Амалію печалилъ отъздъ людей, близкихъ ея сердцу, Эдуардо досадовалъ на то, что Мариньо узжалъ отъ него все дале, а Даніэлю было досадно, что онъ не могъ разорваться на двое, чтобы охранять Амалію въ пустомъ дом, а Эдуардо въ город.

У подошвы отлогости, молодые люди сли на коней, а Ферминъ получилъ приказаніе остаться у Амаліи до шести часовъ утра.

Затмъ они понеслись галопомъ по Низовью, тогда какъ Амалія слдовала за ними глазами, которые поднялись къ небу, когда друзья ея скрылись вдали.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
О томъ, что сильно удивило Мариньо.

— Напрасный трудъ, Эдуардо: мы только заморимъ лошадей и все-таки не достигнемъ, чего ты хочешь, говорилъ Даніэль въ то время, какъ лошади мчались вихремъ.

— Будто ты знаешь, чего я хочу?

— Да.

— Именно?…

— Нагнать Мариньо.

— Отгадалъ.

— Но этому не бывать.

— Полно…

— Конечно, не бывать, и вотъ почему я не протестую противъ твоего каприза, и мы летимъ, какъ два демона, рискуя свалиться кубаремъ и сломать себ шею.

— Увидишь, догоню ли я его.

— Онъ опередилъ насъ двадцатью минутами.

— Ну, не такъ ужь много.

— Если не больше.

— Мы демъ уже, по крайней мр, десять минутъ.

— Ну, чтожь будетъ, если и нагонимъ?

— О, тогда я сведу съ нимъ счеты…

— Какимъ образомъ?

— Буду искать съ нимъ ссоры и проколю его, какъ гадину.

— Великолпная идея!..

— Если не великолпная, то, покрайней мр, ясно сознанная.

— Ты забываешь, что ихъ четыре.

— Да хоть бы было пять, однако ихъ только трое: онъ и два ординарца.

— Нтъ, четыре: Мариньо, два ординарца и я.

— Ты?! Противъ меня?..

— Да, я, противъ тебя.

— Спасибо!.

Такой разговоръ вели между собой молодые люди, тогда какъ кони ихъ неслись во всю лошадиную прыть. Изъ трехъ миль, которыя нужно было прохать, всадники проскакали уже полторы мили, когда Даніэль, боясь, что эта бшеная зда можетъ содйствовать осуществленію неразумной фантазіи Эдуардо, чему надо было помшать во что бы то ни стало,— воспользовался появленіемъ двухъ всадниковъ вправо отъ дороги, хавшихъ по тому же направленію.

— Вонъ посмотри туда, Эдуардо…. вонъ дутъ три человка…. съ правой стороны…. саженяхъ въ пятидесяти…. видишь?

— Да, но ихъ только двое.

— Нтъ, я видлъ троихъ: третьяго незамтно, потому что мы находимся на одной линіи.

Эдуардо больше ничего не хотлъ слышать и повернулъ своего коня по направленію къ всадникамъ, хавшимъ въ разстояніи почти пятисотъ шаговъ. Онъ мчался поперегъ дороги, слдовательно, терялъ время, и все въ сопровожденіи своего неразлучнаго пріятеля.

Прозжавшіе незнакомцы, видя этихъ людей, мчавшихся къ нимъ на полномъ карьер, придержали своихъ лошадей и ожидали, что будетъ.

Молодые люди остановили своихъ коней въ четырехъ шагахъ отъ этихъ всадниковъ, и Эдуардо съ досады закусилъ губы, увидя, что онъ потерялъ шесть минутъ времени на безполезное преслдованіе совершенно неизвстныхъ ему людей — старика и юноши — и въ особенности понявъ, что все это была хитрая стратагема Даніэля.

Убдиться въ своей ошибк, повернуть лошадь и опять помчаться по прямой дорог — все это было дломъ одной секунды.

Даніэль, руководимый своимъ обычнымъ холоднымъ разсчетомъ, въ которомъ онъ ошибался чрезвычайно рдко, былъ увренъ, что они не нагонятъ Мариньо, такъ какъ онъ опередилъ ихъ двадцатью минутами на незначительномъ разстояніи въ три испанскихъ мили, и притомъ Даніэль зналъ, что редакторъ Газеты, какъ человкъ, не любившій заглядываться на природу, долженъ былъ что стало духу поспшить выбраться изъ этой пустынной мстности. Поэтому Даніэль почти безъ всякихъ опасеній позволилъ Эдуардо лихо скакать, въ томъ убжденіи, что эта зда угрожала имъ только одной непріятностью — сломать себ шею, какъ онъ сказалъ еще прежде.

Даніэль держалъ у себя только превосходныхъ лошадей, и на одной изъ нихъ мчался теперь Эдуардо. Однако, бдныя животныя не могли же, наконецъ, промчаться во весь духъ три мили, и мало по малу начали выходить изъ повиновенія своимъ всадникамъ и терять силы. При всемъ томъ он, при понуканіяхъ сдоковъ, продолжали нестись по дорог, но вдругъ, громкій окликъ часового: ‘кто идетъ!’ дошелъ до слуха молодыхъ людей. Они находились близь овраговъ Ретиро, гд въ то время были расположены солдаты генерала Ролопа, кавалерійскій пикетъ и полроты морского батальона, отправившагося 16 августа въ Сантосъ-Лугаресъ и оставившаго этотъ маленькій отрядъ подъ командою сеньора Масы для охраненія казармы.

— (Слава Богу!..) Отечество! отвчалъ Даніэль, удерживая своего коня и также лошадь Эдуардо, у которой съ такою силою потянулъ узду, что при внезапномъ, неровномъ движеніи животнаго, всадникъ чуть не вылетлъ изъ сдла.

— Что за люди? продолжалъ часовой.

— Честные федералы, отвчалъ Даніэль.

— Прозжайте.

И уже Эдуардо опять собирался понестись галопомъ, какъ вдругъ громкій, хриплый голосъ закричалъ имъ на встрчу:

— Стой!..

Молодые люди остановились.

Объздъ изъ десяти всадниковъ спускался по отлогости отъ казармы, гд былъ расположенъ отрядъ Масы.

Трое изъ нихъ выхали впередъ, чтобы разузнать о прозжихъ со стороны Низовья. Они принялись внимательно разсматривать нашихъ всадниковъ, къ которымъ скоро подъхали и прочіе изъ объзда.

— Вы должны презентовать мн коня, генералъ, произнесъ Даніэль тмъ невозмутимо увреннымъ тономъ, который умлъ принимать въ самыя критическія минуты и которымъ обезоруживалъ самаго коварнаго и проницательнаго человка, теперь нашъ юноша узналъ генерала Мансилью, находившагося сегодня въ должности дежурнаго начальника.

— Вы… вы — здсь, Бельо? удивился генералъ.

— Да, сеньоръ, я здсь въ собственной особ, посл того какъ мчался берегомъ съ добрую милю въ надежд нагнать васъ, такъ какъ близь городскихъ постовъ мн нигд не удалось съ вами встртиться. Ужь какъ вамъ угодно, а вы таки должны подарить коня, потому что мой совершенно выбился изъ силъ, благодаря моему желанію во, что бы то ни стало найти васъ.

— Но вы хотли отправиться домой въ одивадцать часовъ, а я выхалъ въ четверть двнадцатаго.

— Такъ, значитъ, я виноватъ?

— Разумется.

— Ну, Богъ съ вами, не требую коня.

— Еще бы!..

— Что новенькаго, генералъ?..

— Кажется, ничего.

— Однако, я просилъ позволить мн сопровождать васъ въ вашемъ объзд, чтобы посмотрть на нашихъ солдатъ.

— Я только что началъ съ Ретиро, и намъ придется осмотрть вс остальные караулы.

— Куда же вы теперь отправляетесь?

— Въ крпость.

— Тамъ должно быть спятъ вс…

— Что вы хотите, алькады и полицейскіе ундера — ужь какіе это солдаты!

— Прекрасно, генералъ,— по какой же дорог вы подете?

— Низомъ, потому что мн надо еще заглянуть на батарею.

— Хорошо, мы съ вами встртимся на крпостномъ плацу.

— Да подемте вмст.

— Нтъ, генералъ, мн надо сначала проводить въ городъ вотъ этого моего пріятеля, который хотлъ было хать сегодня съ нами, да вдругъ захворалъ…

— Да ужь, право, эта ныншняя молодежь ни къ чорту не годится… Бабье!..

— Не тоже ли самое я говорилъ вамъ сегодня утромъ?..

— Мало-мальски свжая ночь, они ужь и того… въ кусты… Ну, такъ слушайте, слетайте духомъ, и посл мы соединимся въ крпости, тамъ поужинаемъ.

— Въ одну минуточку, генералъ.

— Ожидаю висъ.

Десять минутъ спустя, Даніэль отворилъ дверь своего дома, ввелъ туда своего друга, и еще немного позже вышелъ одинъ, заперевъ дверь. Онъ слъ на свжаго коня, на своего быстроногаго, рзваго коня, самаго лучшаго изъ богатыхъ табуновъ своего отца.

Прозжая подъ большой аркой Рекова, Даніэль увидлъ, что дежурный генералъ во глав своего отряда поднимался на майскую площадь, они опять поздоровались близь рвовъ крпости, въ которую въхали посл обычныхъ военныхъ формальностей.

Ночь стояла по прежнему тихая, благодатная. На большомъ плацу форта и въ корридорахъ зданія, гд прежде помщалось министерскіе департаменты, толпились, покуривая трубочки и мирно калякая, алькады съ своими помощниками и ординарцами. Въ крпости была расположена половина отряда городской стражи (serenos) и почти весь главный штабъ, что все вмст составляло численностью отъ четырехъ сотъ пятидесяти до пяти, сотъ человкъ. Весь этотъ разнохарактерный гарнизонъ крпости состоялъ сегодня ночью подъ командою Мариньо, согласно съ распоряженіемъ военнаго инспектора,— генерала Гинедо.

Трудно изобразить изумленіе начальника городской стражи, увидавшаго Даніэля въ сопровожденіи генерала Мансильи, тогда какъ молодой человкъ, по всмъ соображеніямъ Мариньо, въ эту минуту долженъ былъ находиться въ пустомъ дом,— въ трехъ миляхъ отъ города.

Даніэль не зналъ, что Мариньо въ эту ночь, находился на дежурств въ крпости, однако юноша не выразилъ ни малйшаго удивленія на своемъ умномъ лиц! Совершенно понимая смущеніе Мариньо, Даніэль сказалъ дежурному генералу:

— Вотъ что значитъ въ пот лица служить, генералъ, сеньоръ Мариньо оставляетъ перо и беретъ шпагу.

— Это значитъ исполнять свои обязанности, сеньоръ Бельо, отвчалъ Мариньо, еще не очнувшись отъ своего изумленія.

— И неусыпно бодрствовать, сказалъ дежурный генералъ,— здсь никто не дремлетъ.

— Чего мы, къ сожалнію, нигд не видли, добавилъ Даніэль, окончательно сбивъ съ толку Мариньо, который раздумывалъ, что если Даніэль сопровождалъ дежурнаго генерала, то, значитъ, человкъ, за которымъ онъ, Мариньо, слдилъ три часа тому назадъ по дорог къ пустому дому, никакъ не могъ быть Даніэль, и, быть можетъ, также женщина, вскрикнувшая въ темной комнат этого дома, вовсе не была Амалія.

Такимъ образомъ, Мариньо терялся въ догадкахъ, тогда какъ генералъ разговаривалъ съ нкоторыми его подчиненными и прошелъ вмст съ ними въ одну изъ просторныхъ комнатъ, гд находился столъ, уставленный горячею закускою и нсколькими бутылками вина. Мариньо не выдержалъ и съ тою нескромностью, которую всегда обнаруживаютъ сильно озадаченные люди, вдругъ спросилъ Даніэля:

— Вы не прогуливались сегодня одни верхомъ?

— Да, немножко.

— А!..

— Былъ до семи часовъ у сеньора намстника губернатора, потомъ, до встрчи съ генераломъ Мансильи, вздумалъ прогуляться съ той стороны Ретиро.

— Съ той стороны Ретиро? По дорог къ Санъ-Исидро?..

— Да, да, именно,— по дорог къ Санъ-Исидро. Но потомъ я вдругъ вспомнилъ, что у меня было дло близь Сокорро, и я оставилъ свою прежнюю дорогу, внутренно завидуя какому-то счастливцу, который халъ впереди меня и никуда не сворачивалъ, потому что никакія скучныя дла, вроятно, не мшали его прогулк.

— Впереди васъ?

— Да, тамъ, въ сторон Санъ-Исидро, по верхней дорог, сказалъ Даніэль, такимъ невиннымъ тономъ, что Мариньо ршительно недоумвалъ и начиналъ думать, что онъ самъ себя одурачилъ.

— Что прикажете длать?.. продолжалъ Даніэль,— намъ, бднымъ, нтъ и минуты роздыху.

— Ваша правда.

— О, если бы я обладалъ вашимъ талантомъ, сеньоръ Мариньо! Если бы я могъ такъ геніально писать, какъ вы,— тогда и мой потъ могъ бы быть полезенъ нашему святому длу. А то я болтаюсь себ, какъ маятникъ, цлый день и цлую ночь, и Возстановителю отъ меня такая же польза, какъ отъ козла молока.

— Всякій дйствуетъ, какъ можетъ, сеньоръ Бельо, отозвался Мариньо, котораго загрублая душа была недоступна даже лести.

— Когда-то настанетъ миръ, когда, наконецъ, воцарятся священные федеральные принципы, проповдываемые вами въ Газет!..

— Когда не будетъ ни одного унитарія,— ни явнаго, ни тайнаго, отвчалъ федеральный публицистъ.

— Вотъ это самое я говорилъ сегодня сеньору намстнику губернатора.

Въ эту минуту явился адьютантъ дежурнаго генерала позвать Бельо и Мариньо къ своему начальнику.

Взошли.

Возл стола двнадцать или четырнадцать человкъ, стоя почтительно на ногахъ, распивали вино съ дежурнымъ генераломъ. Но странное дло! Въ третій или четвертый разъ они уже осушали свои стаканы, и ни одинъ федеральный тостъ не раздался подъ сводами этого дворца, гд въ былое время изъ всхъ устъ лились восторженные возгласы за свободу и благо отечества! Мариньо поспшилъ выпить, но также не произнесъ ни слова.

— А валъ чего, Бельо? спросилъ генералъ Мансилья.

— Състного ршительно ничего, но осушу стаканъ за скорую побду нашего федеральнаго оружія.

— И за вчную славу Возстановителя Законовъ, добавилъ Мансилья. Вс выпили въ какомъ-то смутномъ молчаніи.

— Сеньоръ Мариньо!

— Къ вашимъ услугамъ, генералъ, отозвался тотъ, подходя къ Мансиль, который сказалъ ему потихоньку отъ другихъ:

— Прикажите людямъ ложиться спать, это можетъ продлиться долго, а имъ не изъ-за чего изнурять себя.

— Прикажете поднять мостъ?

— Незачмъ.

— Вы полагаете, генералъ, что сегодня ночью не будетъ ничего новаго?

— Ровно ничего.

— Уже дете?

— Да, поврю еще другіе посты и отправлюсь спать.

— Съ вами хорошій спутникъ.

— Кто такой?

— Бельо.

— О, этотъ юноша настоящее сокровище!

— Изъ чего, генералъ?

— Не знаю, золото или позолоченная мдь, только блеститъ, сказалъ Мансилья, улыбаясь и подавая Мариньо руку.

Затмъ вс спустились по большой лстниц, и въ то время, какъ Мансилья отправился къ своей команд, чтобы ссть на лошадь, Даніэль подошелъ къ Мариньо и, сказалъ:

— Завидую вамъ, сеньоръ, вотъ я тоже желалъ бы пріобрсти такое положеніе, въ которомъ могъ бы показать свою ревность.

— И вы готовы были бы подвергнуться всмъ тмъ непріятностямъ, какія переношу я ради блага федераціи?

— Всмъ, всмъ… даже наговорамъ.

— Наговорамъ?

— Да. Вотъ даже здсь мн довелось слышать, что многіе осуждали ваше поведеніе.

— Мое поведеніе?!

— Говорили, будто вы прибыло въ крпость только въ одинадцать часовъ ночи, когда должны были явиться въ семь вечеромъ.

Мариньо отвернулъ глаза и покраснлъ, какъ вареный ракъ.

— Кто же это говорилъ, сеньоръ Бельо? спросилъ Мариньо дрожащимъ отъ ярости голосомъ.

— Вотъ ужь этого я вамъ не могу сказать, сеньоръ Мариньо. Но вы само знаете — слухомъ земля полнится, и было бы весьма и весьма непріятно, если бы это дошло до свденія Возстановителя.

Мариньо поблднлъ.

— Сплетни, сказалъ онъ.

— Разумется. Больше ничего, какъ сплетни.

— Однако, не повторяйте этого, пожалуйста, никому, сеньоръ Бельо.

— Честное въ томъ слово, сеньоръ Мариньо. Я принадлежу въ числу людей, наиболе уважающихъ ваши таланты, и къ тому же имю свои особенныя причины питать къ вамъ благодарность — за ту услугу, которую вы хотли оказать моей кузин.

— Какъ здоровье вашей сестрицы?

— Слава Богу, благодарю васъ.

— Вы ее видли?

— Сегодня вечеромъ былъ у нея.

— Я слышалъ, что она переселилась изъ Предмстья.

— Нтъ, только на короткое время прізжала въ городъ и скоро опять возвращается.

— Ахъ, такъ она скоро возвращается?

— Со дня на день.

— демте же, Бельо, закричалъ генералъ Мансилья, уже сидя на лошади.

— демъ, демъ, генералъ, спокойной ночи, сеньоръ Мариньо!

— Прошу васъ забыть вс эти сплетни, сеньоръ Бельо…

— О, я ужь больше ничего не помню. Будьте здоровы!..

И Даніэль, вскочивъ на лошадь, выхалъ вмст съ дежурнымъ генераломъ изъ крпости, тогда какъ Мариньо остался въ сильнйшемъ замшательств о волненіи, не зная, за кого ему считать этого юношу, который постоянно у него вывертывалъ изъ рукъ и всегда являлся преградою въ его частныхъ длахъ. Мариньо инстинктивно его ненавидлъ, но, къ своему отчаянью, не могъ вырвать отъ него ни одного доказательства, ни одного неосторожнаго слова, чтобы погубить его.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Дежурный генералъ.

Команда дежурнаго генерала направилась по улиц Реконкиста, которая вела къ посту, занимаемому полковникомъ Равело.

Было всего около двнадцати часовъ ночи, но въ город все замерло, и только возл будокъ виднлись мрачные силуэты городскихъ сторожей, готовыхъ при первомъ сигнал тревоги броситься въ крпость и соединиться съ своимъ начальникомъ. Прежній веселый и шумный народъ Буэносъ-Айреса, какъ будто, поголовно вымеръ, и нигд не было и малйшихъ слдовъ той молодежи былого времени, которая съ нетерпніемъ ожидала наступленія ночи, чтобы закружиться въ вихр шумныхъ наслажденій. Еще съ вечера, теперь отцы и дти запирались за дверьми домовъ, и кто въ эту эпоху террора проходилъ по улицамъ Буэносъ-Айреса посл восьми часовъ вечера, тотъ долженъ былъ состоять подъ особеннымъ покровительствомъ федераціи. Тяжелую школу должна была пройти наша молодежь съ 1839 года, чтобы дойти до такой трусливой уступчивости, и недостатокъ личной безопасности загонялъ въ дома — единственное убжище гражданъ — всхъ, боявшихся на каждомъ шагу встртиться съ кинжаломъ или кистенемъ (chicote) масоркеровъ.

Но, быть можетъ, благодтельный сонъ являлся успокоить встревоженные и запутанные умы жителей этого несчастнаго города?.. Желанія были слишкомъ живы, впечатлнія прожитаго слишкомъ тревожны, чтобы сонъ могъ доставить забвеніе случавшагося наканун. И какъ только по мощенымъ улицанъ раздался стукъ лошадиныхъ копытъ, когда команда дежурнаго генерала въхала въ городъ,— тамъ и сямъ на платформ крыши обрисовывалась робкая человческая тнь или полуотворялась калитка дома, заслоненнаго темнотою, и оттуда выглядывали два тревожные, любопытные глаза.

Лошадь, пронесшаяся галопомъ, давала поводъ думать, что вотъ прискакалъ курьеръ съ встью объ измн, о побд, о пораженіи.

Какой нибудь шумъ, причину котораго нельзя было открыть сразу, принимался за артиллерійскую пальбу или за натискъ вооруженнаго отряда.

И многимъ изъ жителей столицы въхавшая команда Мансильи показалась передовымъ эскадрономъ генерала Лаваллье, вступившимъ въ городъ ране прочаго войска.

Но не одни политическія событія приводили умы въ такое сильное нервное раздраженіе, этотъ печальный образъ жизни обусловливался насколько политикой, настолько же и личными интересами, потому что каждый гражданинъ къ своимъ убжденіямъ партіи примшивалъ также мысль о своей собственной участи.

Начнемъ съ федераловъ. Они хорошо знали, что за свои политическія убжденія не подвергались лично никакой, опасности вслдствіе торжества теоріи унитаріевъ, которые являлись вовсе не затмъ, чтобы мстить своимъ политическимъ оппонентамъ. Но федералы знали, что тиранъ, названный ими главою федераціи, увлекъ ихъ на тотъ путь личной отвтственности, гд дло касалось уже не политики, но правосудія,— и федералы боялись.

Люди, принадлежавшіе къ клубу масоркеровъ, обремененные всми возможными преступленіями, какія только могутъ взвести человка на эшэфотъ, хорошо понимали, что на ихъ головахъ тяготло справедливое проклятіе цлыхъ тысячъ семействъ и что личныя оскорбленія могли повлечь за собою только личное возмездіе, личную расправу. Въ свою очередь Висльники трепетали въ виду побды Лаваллье.

Люди, имвшіе въ либеральномъ войск родственниковъ, ясно сознавали, что предъ ихъ глазами долженъ былъ разршиться роковой, кровавый вопросъ,— и съ ужасомъ ждали сраженія.

Граждане, не представившіе практическихъ доказательствъ федеральнаго энтузіазма, и, слдовательно, подведенные безъ церемоній подъ категорію унитаріевъ, съ безпокойствомъ слдили за ходомъ политическихъ событій, дрожали за отечество и за себя ори мысли, что либеральное войско можетъ потерпть неудачу.

Такимъ образомъ, все общество, политическія партіи той и другой масти, сословія, раздленныя въ настоящее время различными желаніями и надеждами, родственными связями и всякаго рода симпатіями,— словомъ вся масса націи волновалась и приходила въ горячечное умственное раздраженіе при самомъ малозначущемъ, обыденномъ происшествіи.

Даніэль, хавшій возл Мансильи, хорошо замчалъ, какъ отворялись окна, какъ на крышахъ возникали человческія тни, и ясно понималъ, что все это значило.

— Нашъ богоспасаемый градъ не спитъ… Вы не замчаете ли, генералъ, что, дйствительно, наши граждане еще бодрствуютъ?..

— Вс ожидаютъ, мой другъ, отвчалъ генералъ Мансилья, который не могъ открыть рта безъ того, чтобы не отпустить какого нибудь лукаваго, двусмысленнаго или дко насмшливаго словца.

— Да, и вс ожидаютъ одного и того же, генералъ…

— Вс, да.

— Удивительно, какъ наша федеральная система способствуетъ единодушію мнній!..

Мансилья повернулся и украдкою взглянулъ на это сокровище,, какъ онъ называлъ Даніэля.

— Особенно въ одномъ отношеніи. Догадываетесь?

— Честное слово — нтъ.

— Вс единодушно желаютъ, чтобы это какъ можно скоре окончилось.

— Это? Что такое это, генералъ?

Мансилья опять взглянулъ на Даніэля, такъ какъ вопросъ этотъ вызывалъ генерала на откровенность.

— Положеніе, я хотлъ сказать.

— Ахъ, да, положеніе! Но для васъ, генералъ Мансилья, политическое положеніе никогда не минуетъ.

— Это почему?

— Вы не предназначены жить у семейнаго очага. Вамъ нужна политическая арена,— и будь то противъ правительства или за него, но вы всегда будете играть видную роль въ нашемъ отечеств.

— Хотя бы въ столицу вступили унитаріи?

— Даже тогда. Я полагаю, что къ нимъ перейдутъ очень многіе изъ нашихъ федераловъ.

— Да. и нкоторые займутъ очень высокое положеніе,— на вислиц, напримръ. Впрочемъ, мы всегда должны оставаться возл Возстановителя.

Двойной смыслъ этой фразы не скрылся отъ Даніэля, который, однако, съ дтской наивностью продолжалъ:

— Да, онъ вполн заслуживаетъ, чтобы мы не покидали его въ такомъ критическомъ положеніи.

— О, онъ вывернется… Этому человку во всемъ страшно везетъ.

— Это потому, что онъ представляетъ собою федеральную систему.

— Самую лучшую изъ всхъ возможныхъ системъ, неправда ли? сказалъ Мансилья взглянувъ на Даніэля.

— Я пришелъ самъ къ такому убжденію, посл преній въ конституціонномъ конгресс.

Мансилья прикусилъ губы. Онъ былъ унитаріемъ въ конгресс, но Даніэль глядлъ съ такимъ простодушнымъ видомъ, что хитрый старикъ не могъ хорошенько разобрать, заключался ли въ этихъ словахъ ироническій намекъ или нтъ.

Даніэль продолжалъ:

— И система эта никогда не будетъ ниспровергнута унитаріями. Можно сказать, не ошибаясь, что генерала Розаса могутъ осилить только одни федералы.

— Право, подумаешь, что вамъ пятьдесятъ лтъ, сеньоръ Бельо.

— Это потому, что я люблю принимать къ свденію то, что слышу.

— Что же вы такое слышали?

— Слышалъ между прочимъ о популярности, которою пользуются извстные федералы,— о вашей, напримръ, генералъ.

— О моей?

— Да-съ, о вашей. Если бы вы не находились въ родственной связи съ сеньоромъ губернаторомъ, то онъ зорко слдилъ бы за вами, потому что ваша популярность для него не тайна, и въ особенности ему извстны ваши умственныя достоинства и ваше мужество. И несмотря, однако, на это, я слышалъ, будто въ 1835 году онъ сказалъ при одномъ случа, что вы годитесь быть только параднымъ генераломъ.

Мансилья съ живостью притиснулъ свою лошадь къ коню Даніэля и сказалъ нервнымъ голосомъ:

— Подобная пошлость совершенно въ дух этого безмозглаго гаучо,— но знаете ли, почему онъ это сказалъ?

— Вроятно, въ шутку, генералъ, отозвался Даніэль съ невозмутимымъ хладнокровіемъ.

— Потому, что онъ меня боится, сказалъ Мансилья, сжимая руку Даніэля и сопровождая имя Розаса неудобнымъ въ печати эпитетомъ,

Эта внезапная откровенность совершенно согласовалась съ характеромъ генерала Мансильи,— у тмъ судорожнымъ характеромъ, въ которомъ мужество смшивается съ горячностью, смлость съ нескромностью. Однако положеніе было очень важно, и Мансилья хорошо понималъ, что зашелъ слишкомъ далеко въ своей откровенности съ Даніэлемъ. Но отступать назадъ было уже поздно, и потому генералъ счелъ за лучшее выпытать подобныя же откровенныя признанія отъ своего юнаго спутника, которому сказалъ съ своимъ врожденнымъ лукавствомъ:

— Я знаю, что при первомъ энергическомъ крик, вся молодежь приняла бы мою сторону, потому что никто изъ васъ не одобряетъ настоящій порядокъ вещей.

— А знаете ли, генералъ, что я самъ тоже думаю! замтилъ Даніилъ такимъ тономъ, какъ будто эта мысль представлялась ему въ первый разъ въ жизни.

— И вы первый потянули бы за меня руку…

— Въ революціи?..

— Гмъ, въ… въ чемъ бы то ни было, сказалъ Мансилья, не ршаясь произнести это роковое слово.

— Да, мн кажется, что вы имли бы многихъ приверженцевъ.

— Но вы-то, вы явились ли бы подъ мои знамена? допытывался Мансилья, желая во что бы то ни стало вынудить какое нибудь откровенное признаніе у этого юноши, передъ которымъ самъ высказался съ такой опасной нескромностью.

— Я?! Изволите ли видть, генералъ, я не могъ бы этого сдлать по весьма простой причин.

— Именно-съ?

— Да потому, что я поклялся ни въ чемъ не подражать молодымъ людямъ моихъ лтъ съ тхъ поръ, какъ они большею частью подлались унитаріями, тогда какъ я уважаю и защищаю принципы федераціи.

— Ба! ба! ба!..

И Мансилья отъхалъ подале отъ Даніэля, считая его просто молокососомъ, говоруномъ, еще недозрвшимъ умственно и не умвшимъ безпристрастно отнестись, къ вопросамъ жизни. Даніэль продолжалъ, какъ будто ничего не замчая:

— Притомъ же, генералъ, я не люблю вмшиваться въ политику и лучше мирюсь съ литературой и съ дамами, какъ я сегодня же вечеремъ говорилъ Августинит, когда она просила меня сопровождать васъ въ вашемъ ночномъ путешествіи.

— Исполать вамъ, сухо отозвался Мансилья.

— Не могу, знаете: мн тоже хочется быть такимъ же добрымъ аргентинцемъ, какъ и генералъ Мансилья.

— Вы это на что мтите?

— Хочу сказать, что и мн лестно пользоваться благосклонностью прекраснаго пола.

Любовныя поползновенія были всегда слабою стороною Мансильи, точно также какъ политическія интриги были всегда его конькомъ, на которомъ онъ вызжалъ довольно успшно,— и Даніэль, какъ говорится, попалъ не въ бровь, а прямо въ глазъ.

— Ахъ, прошли, прошли, наши красны дни!.. продекламировалъ съ улыбкою Мансилья.

— Но за то какое лучезарное прошлое выпало вамъ на долю!

— Прошлое… Что въ томъ толку!..

— Но вы продолжаете блаженствовать также въ настоящемъ.

— Я что-то этого не понимаю.

— Очень многіе унитаріи ненавидятъ генерала Мансилью за то только, что у него такая красавица жена.

— А что, небось хороша моя женка,— хороша, чортъ возьми!.. сказалъ Мансилья, почти останавливая свою лошадь и взглянувъ на своего спутника съ совершенно самодовольнымъ выраженіемъ въ лиц.

— Очаровательна, въ чемъ соглашаются даже унитаріи, и если это была ваша послдняя сердечная побда, то она стоитъ всхъ прежнихъ.

— Относительно слова ‘послдняя’…

— Нтъ, нтъ, я ничего не хочу боле слышать, генералъ… я очень люблю Августиниту и вовсе не желаю знать, что вы нарушаете ей врность…

— О, мой дружокъ, если вы умете такъ дразнить и обезоруживать женщинъ, какъ мужчинъ, то будете еще счастливе меня…

— Я этого не понимаю, генералъ? отозвался Даніэль тономъ самаго естественнаго удивленія.

— Оставимте это, мы ужь возл караула Равело.

Дйствительно, они подъхали къ посту, гд спали около сотни старыхъ негровъ подъ командою полковника Равело, осмотрвъ караулъ, генералъ въ сопровожденіи Даніэля отправился къ четвертому ополченскому батальону, состоявшему подъ начальствомъ Ксимено, и затмъ объхалъ нкоторые другіе караулы.

Но странное дло! Хмль федераціи, повидимому, пересталъ уже бродить въ груди ея восторженныхъ сыновей: вяло и безжизненно высказывались вопросы, отвты и все, что начальники частей говорили съ дежурнымъ генераломъ, и это повторялось везд, во всхъ классахъ общества.

Даніэль, видвшій и понимавшій все это, говорилъ мысленно самому себ на каждомъ шагу.

— Двсти человкъ только, и я бы могъ передать генералу Лаваллье всю эту сволочь съ связанными руками и ногами.

Было уже около трехъ часовъ утра, когда генералъ Мансилья отправился къ себ домой въ улицу Потози.

Даніэль проводилъ его туда. Но онъ не желалъ, чтобы зять Розаса тревожился во сн своей нескромностью, и потому юноша сказалъ ему у воротъ дома:

— Мн очень больно, генералъ, что вы потеряли ко мн довріе.

— Я, сеньоръ Бельо?!

— Да, зная, что вся наша молодежь отуманена безумцами, эмигрировавшими въ Монтевидео, вы хотли испытать меня и съ этой цлію стали говорить то, чего въ сердц своемъ нисколько не чувствуете, такъ какъ мн хорошо извстно, что лучшаго друга своего на свт Возстановитель иметъ въ генерал Мансилъя. Но къ счастью вы не открыли во мн ничего, кром федеральнаго патріотизма,— не правда ли? спросилъ Даніель притворно робкимъ, заискивающимъ голосомъ.

— Конечно, конечно, отвчалъ Мансилья, пожимая руку этому недалекому и добронравному, какъ онъ мысленно называлъ его въ эту минуту.

— И, слдовательно, я могу разсчитывать на ваше покровительство, генералъ?

— Во всякое время, Бельо.

— Итакъ до завтра.

— До завтра и благодарю за компанію.

Даніэль повернулъ лошадь и, смясь отъ всего сердца, говорилъ самъ себ:

— Ты бы, старый пріятель, не оставилъ меня въ поко до тхъ поръ, пока думалъ бы, что мн извстна твоя тайна. А теперь я и самъ вышелъ, какъ гусь изъ воды, да и тебя разжевалъ, какъ слдуетъ: спокойной ночи, генералъ Мансилья!…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Отечество, любовь, дружба.

Возвратясь домой, Даніэль самъ отвелъ своего коня въ конюшню, такъ какъ врный Ферминъ былъ въ отсутствіи, а прочая прислуга ничего не знала о ночныхъ похожденіяхъ своего господина: однако Даніэль разбудилъ одного слугу, которому поручилъ быть готовымъ на случай какихъ нибудь приказаній.

Было четыре часа утра, и Даніэль, войдя въ свои комнаты, освщенныя тусклымъ пламенемъ лампы, пожаллъ, что въ камин не былъ разведенъ, огонь, такъ какъ утренняя свжесть сильно давала себя чувствовать въ суровую зиму 1840 года. Но врнаго Фермина не было дома, а изъ другихъ слугъ никто не смлъ входить въ комнаты Даніеля.

Молодой человкъ зажегъ стеариновую свчу и прежде всего прошелъ въ смежную комнату, гд спалъ Эдуардо.

Тревоженъ былъ сонъ этого страдальца, котораго душа впродолженіи четырехъ мсяцевъ вынесла столько различныхъ ощущеній, и на его прекрасномъ лиц замчался жесткій оттнокъ, показывавшій, что это возбужденное воображеніе было смущаемо непривтливыми призраками.

Долго глядлъ на него Даніэль, другъ его заснулъ недавно, что доказывалъ небольшой огарокъ свчки, при пламени которой Эдуардо читалъ одинъ изъ томовъ исторіи Французской революціи. О Даніэль видлъ въ этомъ юнош живое, трогательное олицетвореніе нашей преслдуемой, загнанной молодежи. Мало по малу мысли Даніэля получали большій просторъ,— и вотъ ему чудится, будто въ спящемъ страдальц онъ видитъ олицетвореніе всей безотрадной дйствительности, горькій намекъ на судьбу того поколнія, къ которому Принадлежали они оба.

Блдный, исхудалый, измученный духомъ и тломъ вслдствіе постояннаго напряженія и безпокойства, Даніэль прошелъ въ свой кабинетъ и бросился въ кресло.

Но вдругъ онъ встрепенулся, поправилъ свои скомканные волосы и съ тмъ спокойнымъ лицомъ, которое у него всегда обличало присутствіе какой нибудь возвышенной мысли въ его голов,— вынулъ какія-то письма изъ выдвижного ящика своего письменнаго стола, потомъ проставилъ число на одномъ изъ нихъ и затмъ написалъ слдующее письмо, которое прочелъ совершенно спокойнымъ голосомъ:

‘Господину Бюше-де-Мартиньи и пр., и пр.
‘Буеносъ-Айресъ, 1-го сентября 1840 года.
‘Въ четыре часа утра.

‘Многоуважаемый сеньоръ,

‘Я получилъ ваши письма отъ 23 и 24 чиселъ прошлаго мсяца, и изъ нихъ послднее еще боле утвердило меня въ томъ отрадномъ убжденіи, что благородное дло моего отечества находитъ защитниковъ не только въ ея дтяхъ, и во всхъ людяхъ съ честнымъ сердцемъ, гд бы они ни родились, и хлопоты, употребленные вашими соотечественниками при французскомъ правительств относительно вопроса на берегахъ Лаплаты и въ защиту нашего праваго дла — эти честныя усилія пріобртаютъ новое право на нашу признательность этимъ благороднымъ людямъ, составляющимъ исключеніе въ Европ, которая такъ плохо насъ понимаетъ и — что еще хуже — намъ зложелательствуетъ.

‘Но, платя и мою долю въ нашемъ общемъ долг благодарности, я, тмъ не мене, долженъ сказать вамъ откровенно, что при томъ положеніи, къ какому привели событія, всякое вмшательство со стороны Европы — благопріятное или враждебное нашему длу — не поспетъ сюда во время, чтобы имть вліяніе на окончательный результатъ, такъ какъ торжество одной изъ двухъ политическихъ партій должно ршиться оружіемъ чрезъ нсколько дней.

‘Для меня лично условія настоящей задачи весьма просты и точны: или городъ будетъ взятъ приступомъ до истеченія двухъ недль,— и тогда Розасъ погибнетъ навсегда,— или же либеральное войско отступятъ, и въ этомъ случа ваше дло будетъ проиграно На много лтъ и мы не въ достояніи будемъ собраться съ новыми силами даже при иноземной помощи.

‘Содйствовать генералу Лавалье всми возможными способами — вотъ все, что намъ внушаетъ настоящее положеніе, но не надобно терять ни одного часа времени, потому что только отъ моральнаго дйствія, произведеннаго внезапною атакою города, и нисколько не отъ нападенія на редуты Сантосъ-Лугаресъ, можно ожидать торжества трехтысячнаго войска, считая въ томъ числ дв трети кавалеріи. Непріятель превосходитъ вдвое своею численностью этотъ отрядъ, тогда какъ, съ другой стороны, на содйствіе жителей Буэносъ-Айреса, можно разсчитывать только въ то время, когда стукъ оружія и восторженные возгласы патріотовъ раздадутся въ самыхъ улицахъ города.,

‘Этого видимаго нравственнаго противорчія въ народ, большинство котораго проклинаетъ цпи тираніи и съ замираніемъ сердца жаждетъ обновленной свободы,— этой аномаліи, какъ мн хорошо извстно, не видятъ унитаріи, они не желаютъ убдиться, что въ 1840 году народъ Буэносъ-Айреса не тотъ, какимъ былъ въ 1810 году. Это, если хотите, благородное заблужденіе, но все-таки заблужденіе, и такъ какъ факты, принадлежащіе уже къ области исторіи и въ очію совершившіеся на свер нашей провинціи, разрушаютъ многія иллюзіи унитаріевъ и ихъ надежды на энергическую иниціативу столичнаго населенія, то, по моему мннію, весьма нелогично выпускать изъ виду т выгоды, какія иметъ на своей сторон войско.

‘Невозможно, физически невозможно, соединить теперь въ Буэносъ-Айрес и десять человкъ во-едино. Индивидуализмъ — вотъ язва, разъдающая общественное тло нашего народа. Это явленіе вполн объясняется, я могъ бы даже сказать — оправдывается историческими обстоятельствами, но теперь не до философскихъ и умозрительныхъ изслдованій: надо принять существующіе факты — худы ли они, хороши ли и на нихъ строить опредленныя операціи. Если вооруженная революція оказывается фактически невозможною въ Буэносъ-Айрес, либеральное войско должно принять этотъ фактъ къ свденію и съ нимъ сообразовать свои дйствія.

‘Долженъ ли генералъ Лавалье идти противъ Розаса безъ всякой другой помощи, кром своихъ собственныхъ силъ? Долженъ или не долженъ? Вотъ вопросъ, который задаютъ себ очень многіе и особенно аргентинская коммисія, которая уметъ такъ много говорить и, къ несчастію, такъ мало длать.

‘Но прежде чмъ ршить вопросъ этотъ, я желалъ бы убдить генерала Лавалье и всхъ на свт, что сила Розаса заключается не въ окопахъ, брустверахъ, пушкахъ и солдатахъ Сантосъ-Лугареса, а въ столиц, въ здшней крпости. Буэносъ-Айресъ — голова, все прочее только подчиненные ей члены. Изъ Буэносъ-Айреса должно по всей республик распространиться противодйствіе тому ненормальному направленію, какое приняла наша революція. И въ этомъ случа вопросъ можетъ быть выраженъ въ такой форм: должно ли двинуться на городъ, обойдя одинъ изъ фланговъ Розаса и не трогая непріятеля въ его окопахъ?

‘Въ положеніи генерала Лавалье, я не боялся бы ршить этотъ вопросъ утвердительно, такъ какъ, по моему глубокому убжденію, въ случа отступленія войска дло наше проигрывается и военныя силы погибнутъ. При такой критической крайности я бы предпочелъ сразиться, хотя и съ громаднымъ для себя урономъ, на томъ пол, которое представляетъ возможность побды.

‘Въ самомъ город патріоты не найдутъ серьезнаго сопротивленія, федералы пріуныли уже, вслдствіе неизвстности исхода и, по крайней мр, половина ихъ добровольно перешла бы на сторону генерала Лавалье, чтобы этой измной Розасу обезопасить себя на будущее время.

‘Въ прежнемъ моемъ письм къ вамъ заключаются подробности относительно расположенія въ город внутреннихъ карауловъ, линейныхъ войскъ и т. д. Если настоящее письмо обратитъ ваше серьезное вниманіе на предлагаемый мною планъ, то желаніе мое будетъ вполн достигнуто, такъ какъ я не сомнваюсь, что по критическомъ разсмотрніи моей мысли вы ее сами одобрите.

‘И затмъ покорнйше прошу васъ, сеньоръ Мартиньи, всегда врить моему глубокому къ вамъ уваженію и преданности.

‘Б’.

Даніелъ запечаталъ это письмо особой печатью, написалъ сверху нсколько словъ мистеру Дугласу и спряталъ письмо въ потайномъ ящик своего письменнаго стола.

Затмъ написалъ слдующее:

‘Амалія! Въ нашемъ привидніи, мн, дйствительно, удалось открыть Мариньо, и я постарался сбить его съ толку. Теперь онъ самъ хорошенько не знаетъ, что и подумать обо всей этой исторіи: за мною ли онъ слдилъ и тебя ли увидлъ въ темной комнат. Однако это сомнніе будетъ подстрекать его еще боле, и онъ захочетъ отъ него избавиться.

‘Съ этихъ поръ за мною будутъ слдить еще внимательне, чмъ прежде.

‘Ничего не подлаешь: въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, окружающихъ насъ, лучше всего дйствовать смлостью, которая въ критическіе моменты замняетъ благоразуміе.

‘Необходимо возвратиться въ Предмстье, и какъ можно скоре.

‘Собирайся же и будь готова къ перезду каждый часъ.

‘Событія смняются стремительно, и все должно длаться также быстро, какъ быстро настанетъ моментъ нашего торжества или несчастія.

‘Да сохранитъ небо всхъ добрыхъ!’

Окончивъ это письмо, молодой человкъ написалъ послднее — къ своей Флоренсіи, которой говорилъ слдующее:

‘Милая моя крошка! Изнемогая подъ тяжестью безплодной, но ужасной борьбы, которой ты, ангелъ мой, и не подозрваешь, я все-таки счастливъ на свт, и очень счастливъ, потому что обладаю сокровищемъ твоего сердца, и съ твоимъ чистымъ именемъ на устахъ могу, даже въ настоящую минуту, вознестись молитвенно къ Богу и его ангеламъ…

‘Много прошлось мн выстрадать сегодня, я мое единственное утшеніе заключается въ увренности, что ты исполнишь мое желаніе. Необходимо убдить твою добрую мамашу ухать съ тобой въ Монтевидео, но какъ можно скоре, даже завтра если можно. Я все это устрою.

‘И если для твоего спокойствія необходимо, чтобы ты была моей женой до отъзда, то завтра насъ соединятъ церковь, какъ соединилъ уже Богъ — навсегда.

‘Небо, насъ покрывающее, воздухъ, которымъ мы дышимъ — все предвщаетъ несчастье и, быть можетъ… почемъ знать…. Теперь все полно мрачнаго пророчества. Въ подобную минуту я не желаю твоей руки, то есть своего собственнаго блаженства, своего рая. Но я повинуюсь, если это необходимо для твоего отъзда.

‘Ни о чемъ меня не спрашивай. Могу сказать теб только одно,— что я желалъ бы возвести тебя выше звздъ, чтобы воздухъ этой преступной земли не отравлялъ твоего дыханія. Не требуй отъ меня, чтобы я сопровождалъ тебя…. Это невозможно. Судьба моя ршена непремнно, я прикованъ къ Буэносъ-Айресу и…. но мы увидимся чрезъ недлю, много черезъ дв. Это цлое столтіе — неправда ли? Что же прикажешь длать! Но въ воздух, въ свт дня, въ облачной вышин, ты будешь говорить со мной, моя Флоренсія, и я буду заботливо хранить твои милыя рчи въ томъ убжищ, которое всецло принадлежитъ теб — въ моей душ.

‘Послушайся меня, желанная моя!..

‘Мадамъ Дюпаскье ни въ чемъ не можетъ отказать теб.

‘Все, о чемъ я ни просилъ тебя, всегда клонилось къ твоему и моему счастью.

Даніель’.

Молодой человкъ запечаталъ это послднее письмо, спряталъ его у себя на груди и ждалъ утра, чтобы отправить его вмст съ другими.

КНИГА ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Логовище тигра.

Ранняя утренняя заря обрисовывалась на восток, и неясно рябили въ глазахъ безобразныя, мрачныя группы предметовъ, разбросанныхъ въ окрестности сантосъ-лугаресскаго лагеря.

То были необозримые ряды военныхъ подводъ. Земляныя насыпи, возведенныя возл вырытыхъ окоповъ пирамиды артиллерійскихъ снарядовъ, безпорядочно разбросанныя кучи кожъ и брезентовъ, кавалерійскія кбновязи, оружіе, солдаты, женщины, лодки — все это представляло страшную, хаотическую массу.

Барабанщики бьютъ утреннюю зорю, дикій шумъ въ индійскомъ отряд, перекрикиванье негритянокъ, фырканье лошадей, крикливая ругань гаучосовъ, забрасывающихъ на нихъ свои арканы — все это вмст составляло ту дикую, раздирающую слухъ музыку, которая вполн гармонировала съ этой мозолящей зрніе картиною.

Главный штабъ помщался съ правой стороны, на самомъ конц лагеря, въ большомъ шатр, гд, однако не ночевалъ главнокомандующій.

Гд же, наконецъ, могъ ночевать Розасъ? Въ большомъ шатр находилась его постель, но здсь онъ не спалъ.

Въ глухую ночь онъ являлся въ лагерь, и раздавалъ приказанія своимъ врнымъ защитникамъ, вотъ онъ только-что былъ здсь, но уже, полчаса спустя, никто не зналъ, куда онъ скрылся.

Гд же онъ могъ скрываться?… Завернувшись въ плащъ своего ординарца и нахлобучивъ на себя киверъ, онъ спалъ въ какомъ нибудь потайномъ углу, не боясь никмъ быть найденнымъ и узнаннымъ.

Но вотъ онъ, наконецъ, передъ нами и слзаетъ съ коня передъ дверью своей главной квартиры, возл которой начальники частей, офицеры и простой людъ, безразлично скучившись, наслаждались чаепитіемъ. Этотъ человкъ, одареный чугунной натурой, проведя ночь съ тми же удобствами, какими пользовалась его лошадь или, говоря точне, еще съ меньшими удобствами,— былъ однако свжъ, бодръ, какъ будто почивалъ въ пуховикахъ и вышелъ изъ молочной ванны.

Лицо его носило черствое, зловщее выраженіе, соотвтствовавшее дикимъ страстямъ, обуревавшимъ его демонскую душу.

Завернутый въ плащъ, съ офицерской фуражкой на голов, безъ шпаги и безъ всякихъ почетныхъ отличій, онъ прошелъ посреди своихъ придворныхъ, своего штаба, никого не удостоивъ своего взгляда.

Посреди шатра помщался большой столъ, заваленный, писанными и печатными бумагами.

За столомъ сидли въ совершенномъ бездйствіи и молчаніи три писца съ блдными, осунувшимися лицами, тутъ же находился и генералъ Корваланъ, державшій въ рукахъ толстую кипу бумагъ и отъ нечего длать перечитывавшій надписанные на нихъ адресы.

При появленіи Розаса вс встали. Снявъ съ себя фуражку и плащъ, Возстановитель положилъ то и другое на постель и, принялся расхаживать вдоль по шатру, тогда какъ писцы и адъютантъ, неудостоенные ни малйшаго привтствія, продолжали стоять возл стульевъ, въ которыхъ сидли съ минуту тому назадъ.

У двери показался солдатъ съ стаканомъ парагвайскаго чая въ рук. Здсь онъ и остановился, словно пригвожденный къ мсту.

Розасъ продолжалъ свою прогулку. Обернувшись, наконецъ, онъ протянулъ руку, взялъ стаканъ, отпилъ изъ него три или четыре глотка, опять отдалъ стаканъ солдату и снова принялся расхаживать.

Солдатъ остался на своемъ прежнемъ мст съ стаканомъ въ рук.

Дв или три минуты спустя повторилась таже сцена, и это продолжалось до тхъ поръ, пока автоматъ не отправился за новымъ запасомъ воды.

Секретари и адъютантъ не трогались съ мста.

Солдатъ то уходилъ, то опять возвращался съ чаемъ.

Эта пантомима продолжалась съ добрый часъ времени.

Наконецъ Розасъ остановился возл стола и съ осклабленно-ласковымъ видомъ сказалъ писцамъ, какъ будто только теперь ихъ замтилъ:

— Садитесь, сдлайте милость.

Т услись.

Затмъ, повернувшись къ Корвалану, онъ сказалъ ему тономъ удивленія:

— А вы тоже были здсь?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Когда пришли?

— Съ часъ тому назадъ.

— Что новаго въ город?

— Ничего нтъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Довольны?

— Такъ точно, сеньоръ.

— Ну, а какъ поживаетъ Викторика?

— Вчера вечеромъ я съ нимъ видлся,— ничего, хорошо, высокопревосходительный сеньоръ.

— Когда еще его увидите, кланяйтесь ему отъ меня. Вчера его цлый день не было здсь, и я ужь боялся, не померъ ли нашъ чудакъ. А донъ-Фелипе тоже видли?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ,

Розасъ бшено захохоталъ.

— Вотъ, я думаю, у кого душа-то въ пятки ушла?.. Ну, а тутъ ничего нтъ?

— Часа два тому назадъ были получены водою вотъ эти донесенія.

— Давайте-ка ихъ сюда.

Розасъ взялъ пакеты, распечаталъ ихъ и, взглянувъ на подписи, передалъ бумаги одному изъ писцовъ.

— Прочтите-ка, сказалъ онъ, и опять принялся расхаживать.,

Тотъ прочиталъ слдующее:

‘Сеньору донъ Хуану-Мануэлю де-Розасу.

Главный лагерь близь Амбриля, льяносы ла-Ріохи.

Августа 8-го 1840 года.

‘Достоуважаемый губернаторъ и генералъ.

‘Пятаго числа текущаго мсяца въ 4 часа вечера сюда прибылъ донъ-Лукасъ Льяносъ, вручившій мн вашу лестную корреспонденцію отъ 2 и 18 числа прошедшаго мсяца, изъ которой видно, что ваше высокопревосходительство изволите одобрять мои предложенія, выраженныя въ письм отъ 30 іюня, относительно обмундировки, кавалерійскаго оружія и пр. и пр., что все будетъ передано въ Кордов генераломъ Алеманомъ, котораій подъ предлогомъ поправленія своего здоровья…— Хорошо, хорошо, пусть околетъ, и пусть околетъ также преподобный Альзао,— вдь это онъ пишетъ?

— Такъ точно, высоко превосходительный сеньоръ.

— Потрудитесь поскоре сдлать извлеченіе. А теперь читайте другое. Это отъ кого?

— Отъ донъ-Висенте Гонзалецъ. Онъ извщаетъ о движеніи…

— Я не спрашиваю васъ, о чемъ онъ извщаетъ,— читайте.

— ‘О движеніи мятежническаго скопища Лавалье 30-го и 31-го августа, 1-го и 2-го сентября’.

— Читайте о переходахъ.

— ’30-го числа….

— Какого мсяца?

— Августа, это было сказано прежде, отвчалъ писецъ, запинаясь.

— И тутъ не худо было бы повторить. Послушайте вы, прибавилъ Розасъ, обращаясь къ другому писцу,— напомните-ка этому старому ослу, чтобы онъ ясне извщалъ о передвиженіяхъ скопищъ дикихъ унитаріевъ…

— Чтобы проставлялъ числа?

— Какой же вы однако дубовый…. Ну, да, ну, да, длайте, что вамъ говорятъ. Читайте.

Первый писецъ продолжалъ:

— ’30-го числа: около половины девятаго утромъ скопище грязныхъ дикихъ унитаріевъ тронулось съ мста и направилось къ Лухану, гд и расположилось лагеремъ въ половин шестого вечеромъ.

’31 числа: мятежникъ Лавалье оставилъ въ Лухан обозъ и часть артиллеріи, взявъ съ собою только дв гаубицы и два легкимъ орудія. Въ этотъ день мятежникъ держалъ совтъ съ своими главными соумышленниками и офицерами, для чего — неизвстно.

‘1-го числа мятежникъ остается на томъ же мст. Отправились только два эскадрона, одинъ — къ Часовн (Capilla del Senor), другой — по направленію къ Чапаме.

‘2-го числа въ девять часовъ утра скопище дикихъ унитаріевъ двинулось впередъ.

‘Отойдя милю, оно остановилось.

‘Въ двнадцать часовъ смрадные унитаріи снялись съ лагеря.

‘Въ половин второго остановились.

‘Въ часъ пошли дале.

‘Въ три часа все скопище остановилось.

‘Въ четыре часа продолжали походъ и въ половин шестого прошли чрезъ рчку Чрсу.

‘Въ шесть часовъ мятежники приблизились къ двумъ постамъ Рамиреца и открыли огонь’.

— Больше ничего нтъ.

— Посл завтра могутъ быть въ Мерло, даже завтра… пробормоталъ Розасъ, еще тревожне зашагавъ взадъ и впередъ.

— А что говорится вотъ въ этой бумаг о Лопес? спросилъ Розасъ, вдругъ останавливаясь посл продолжительнаго молчанія.

— Что онъ идетъ къ санъ-Педро.

У двери показался солдатъ съ чаемъ.

— В нтъ ли здсь бумаги безъ подписи?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Прочтите-ка все — отъ начала до конца.

Писецъ прочелъ слдующее:

‘Монтевидео, 1-го сентября 1840 года.

‘Высокопревосходительный сеньоръ.

‘Посл моего письма, препровожденнаго два дня тому назадъ, у насъ нтъ никакихъ другихъ новостей, кром извстія, доставленнаго вчера англійскимъ военнымъ судномъ, пришедшимъ изъ Ріо-Жанейро. Извстіе это заключается въ томъ, что новый французскій адмиралъ поставленъ во глав экспедиціи, имющей цлью помогать измнникамъ и мятежникамъ — унитаріямъ, которые давно уже продали бы свое отечество иностранцамъ, если бы не защищала его сильная рука в. в. противъ столькихъ недруговъ.

‘Здсь между дикими унитаріями господствуетъ полнйшій разладъ. Одни ругаютъ Лавалье за то, что онъ наступаетъ не такъ поспшно, какъ имъ бы хотлось. Другіе…

— Посмотрите-ка, Корваланъ, что тамъ за шумъ. Или, нтъ, подождите: эй, любезный, поглядите, что тамъ такое,— сказалъ Розасъ солдату, подававшему чай, такъ какъ въ лагер дйствительно поднялась какая-то суматоха.

Солдатъ вышелъ, Корваланъ и писцы находились въ мучительной тревог.

— Продолжайте, сказалъ Розасъ писцу.

Тотъ принялся опять за чтеніе:

‘Одни ругаютъ Лавалье…

— Слышали мы уже это, не будьте, пожалуйста, олухомъ.

Писецъ поблднлъ, какъ мертвецъ, и продолжалъ:

‘Другіе кричатъ, что онъ не долженъ идти дале, не…

— Ну, въ чемъ же дло? спросилъ Розасъ возвратившагося солдата, тогда какъ писецъ отмчалъ ногтемъ то слово, на которомъ было прервано чтеніе.

— Ничего, сеньоръ.

— Какъ, ничего?

— Пришелъ какой-то разнощикъ съ пряниками, а наши говорятъ, что это шпіонъ Лавалье.

— Да разв дороги не скажутъ, откуда онъ явился?

— Не знаю, сеньоръ. Должно быть съ той стороны.

— Хорошо, сказать ребятамъ, пусть расправляются, какъ знаютъ.

Солдатъ ушелъ. Розасъ сдлалъ знакъ писцу, чтобы тотъ продолжалъ чтеніе. Писецъ сталъ читать:

‘Не уврившись въ поддержк всхъ гражданъ. И мятежникъ Лавалье, какъ надо думать, самъ не знаетъ, что ему длать: всякій совтуетъ ему по-своему. Что касается Риверы…

Голосъ чтеца внезапно оборвался при страшномъ крик, при раздирающихъ душу стонахъ, раздававшихся въ нсколькихъ шагахъ отъ шатра Розаса: его сподвижники убивали бднаго торгаша пряниками и подняли крикъ и ликованья зврской ярости, наслаждаясь видомъ крови и предсмертными муками своей жертвы.

Этого несчастнаго, почти семидесятилтняго старика, звали Антоніо Фрагейро Кальвиньо, онъ занимался продажею разныхъ сластей и въ этотъ день захотлъ поторговать своими пряниками въ Сантосъ-Лугарес, судьба сыграла съ нимъ страшную, роковую шутку.

— Продолжайте, сказалъ Розасъ съ величайшею флегмою.

…’Риверы, то онъ вовсе не намренъ помогать имъ и отъ всей души желаетъ ихъ гибели, не потому, чтобы онъ не былъ такой же нечистый унитарій, какъ они, а потому что вс они никакъ не могутъ поладить между собою.

‘Каждый день къ намъ являются эмигранты, и я имю причины думать, что бглецы большею частію отправляются съ берега Санъ-Исидро въ французскихъ баркахъ. Мн кажется, что эта мстность должна быть подвергнута наиболе внимательному надзору.

‘Завтра я опять буду писать вашему высокопревосходительству, какъ длаю каждый разъ, когда вижу къ тому малйшую возможность.

‘Сто червонцевъ были выплачены мн немедленно по предъявленіе векселя.

‘Молю небо о споспшествованіи вашему высокопревосходительству.’

— Больше нтъ ничего.

— Послушайте, сказалъ Розасъ, обращаясь къ Корвалану,— вдь вы, кажется, отправляетесь въ городъ.

— Какъ будетъ угодно вашему высокопревосходительству.

— Да, вамъ нужно побывать тамъ. Повидайтесь съ Куитиньо и скажите ему, что меня извщаютъ изъ Монтевидео, будто онъ позволяетъ унитаріямъ за деньги бжать съ берега Санъ-Исидро, окажите, что я этому не врю, но что напрасно онъ терпитъ эти сплетни отъ дикихъ унитаріевъ, и что я самъ скоро соберусь сдлать ночную прогулку въ т мстности.

— Слушаю-съ, высокопревосходительный сеньоръ.

— И передайте его друзьямъ и ему самому все, что вы слышали и видли здсь,— понимаете?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Не пришелъ ли уже Маса? спросилъ Розасъ солдата, державшаго стаканъ, изъ котораго Розасъ отъ времени до времени отхлебывалъ чай.

— Онъ здсь, отвчалъ тотъ.

— Пусть войдетъ.

Минуту спустя появился Маріано Маса, начальникъ такъ называемаго морского отряда, игравшій впослдствіи такую кровавую и подлую роль въ смутахъ, поднятыхъ Розасомъ.

Это былъ мужчина лтъ тридцати пяти, стройнаго роста, рыжеволосый и съ тою кошачьей, коварной физіономіей, на которой неизгладимо и открыто отпечатлвались инстинкты порока и злодйства.

Съ военной фуражкой въ рук онъ вытянулся въ струнку передъ человкомъ, еще недавно обагрившимъ свои руки въ крови его дяди и двоюроднаго брата.

Не удостоивъ его ни малйшаго наклоненія головы, Розасъ поглядлъ на него и спросилъ:

— Здсь ли арестованные вчера?

Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Сколько ихъ?

— Четверо, высокопревосходительный сеньоръ.

— Какъ ихъ зовутъ?

Маса вытащилъ изъ боковаго кармана бумагу и прочиталъ:

— Хозе ера, испанецъ.

— Говорите — галльего. {Жители испанской провинціи Галиціи (gallegos), пограничной съ Португаліей, пользуются въ Испаніи незавидной репутаціей — людей обиженныхъ смысломъ.}

— Хозе ера, галльего и его сынъ.

— Ихъ, кажется, прислали изъ Лобоса, а?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Кто же еще?

— Нкто Велесъ, уроженецъ Кордовы, и Маріано Альваресъ, буэносъ-айресскій житель.

— Вс?

— Больше никого не арестовали, высокопревосходительный сеньоръ.

— Хорошо, разстрляйте ихъ.

Маса отвсилъ глубокій поклонъ и вышелъ, тогда какъ Розасъ опять принялся расхаживать.

Минутъ черезъ пять онъ остановился и сказалъ:

— Ну, отправляйтесь съ Богомъ, Корваланъ.

Адъютантъ готовился уйти,

— Ахъ, да, побывайте у Маріи-Хозефы и скажите ей, чтобы она дйствовала, какъ сама найдетъ за лучшее. Если это унитаріи, пусть ихъ ловитъ.

— Слушаю-съ, высокопревосходительный сеньоръ.

— И еще не забудьте навдаться къ Мариньо и сообщить ему… Тутъ голосъ Розаса и вниманіе всхъ были прерваны двумя послдовательными залпами.

ера съ сыномъ, Альваресъ и Велесъ пали подъ пулями Розаса, какъ десять минутъ тому назадъ погибъ несчастный Кальвиньо подъ остріемъ федеральнаго кинжала!

— Да, такъ вы сообщите Мариньо, что тутъ длается, продолжалъ Розасъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ,— и скажите ему также, что по его водянистымъ статьямъ, право, можно принять его за увитарія.

И это Розасъ говорилъ въ то время, когда Торговая Газета изрыгала кровь, подстрекая витязей федераціи къ поголовному истребленію всхъ унитаріевъ…

Корваланъ, снабженный этими порученіями, изъ которыхъ каждое заключало въ себ смерть или несчастье, слъ на лошадь, вроятно, нисколько не думая о той печальной знаменитости, какая будетъ связана съ его именемъ, принадлежащимъ если не безусловному злодю,— потому что генералъ Корваланъ, дйствительно, имъ не былъ,— то во всякомъ случа человку, который опозорилъ себя впродолженіи столькихъ лтъ пассивнымъ, слпымъ повиновеніемъ тупому тиранну. Но чуть только лошадь Корвалана сдлала нсколько шаговъ, какъ солдатъ, подававшій чай, нагналъ его и позвалъ адъютанта отъ имени Розаса.

Старичокъ слзъ съ коня съ большимъ трудомъ и, путаясь ногами о свой тесачекъ, съ прыгающими въ стороны эполетами, вторично предсталъ предъ Розаса, тогда какъ солдатъ отправился за водой, которой требовалъ диктаторъ.

— Вы ужь хотли ухать?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Нтъ, обождите маленько. Присядьте.

Корваланъ слъ.

— Гд эти бумаги, что были получены вчера? спросилъ Розасъ одного изъ писцовъ.

— Вотъ он, высокопревосходительный сеньоръ,— отвчалъ писецъ, указывая на огромную кину, лежавшую на стул.

— Развяжите-ка и подайте сюда одну классификацію.

— Какую прикажете, высокопревосходительный сеньоръ.

— Начинайте съ первой. Отыщите-ка ее.

Писецъ принялся пробгать бумаги.

— Вотъ она, высокопревосходительный сеньоръ.

— Читайте.

И Розасъ опять началъ расхаживать, тогда какъ встовой продолжалъ стоять возл двери съ стаканомъ чая въ рук.

Писецъ принялся читать такъ называемыя классификаціи, т. е. списки наиболе замчательныхъ друзей и недруговъ Розаса, начатые въ 1885 году и оконченные, какъ надо полагать, въ 1844 году. Чтеніе ограничилось только двумя классификаціями и заключалось слдующими словами:

‘Что касается негровъ нисшаго класса, то девять десятыхъ изъ нихъ готовы защищать дло федераціи, и только одну десятую составляютъ люди, по невжеству своему, поддавшіеся злымъ прельщеніямъ измнниковъ’.

— Я кончилъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Хорошо, на этотъ разъ будетъ. Отберите другія бумаги для слдующаго чтенія, но только глядите въ оба и когда увидите въ нихъ слово унитаріи, читайте мн всегда — дикіе унитаріи. Возьмите это Корваланъ, передайте Маріи-Хозеф и скажите, чтобы она просмотрла. Завтра я пришлю ей другія.

— Больше ничего не прикажете, высокопревосходительный сеньоръ.

— Нтъ, ничего.

Корваланъ ушелъ.

Въ эту минуту Розасъ взялъ стаканъ, съ водою изъ рукъ солдата.

Стекляная дверь главной квартиры была обращена на востокъ, и стекла были завшены пунцовой матеріей. Утреннее солнце поднималось во всемъ своемъ лучезарномъ великолпіи, и его лучи, проникая сквозь пунцовыя гардины и принимая ихъ цвтъ, отражались въ стакан Розаса и сообщали вод кроваво-огненную окраску.

Это оптическое явленіе заставило содрогнуться писцовъ, которые, догадываясь, для чего Розасъ отправилъ классификаціи своей демонской родственниц, вдругъ вообразили себ, что вода въ его стакан превратилась въ кровь, и были объяты невыразимымъ паническимъ ужасомъ.

Это оптическое явленіе и напуганное воображеніе бдняковъ-секретарей представили въ форм иллюзіи ужасную истину этой минуты. Да, въ настоящую минуту этотъ человкъ пилъ кровь, дышалъ кровью, извергалъ кровь всми порами своего тла… Онъ мысленно составлялъ планъ убійствъ, которыя должны были превратить въ смрадную лужу крови несчастный городъ Буэносъ-Айресъ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Разсерженный Пиладъ.

Молодой Даніэль Бельо со всевозможной спокойной важностью былъ занятъ чтеніемъ краснорчивой Торговой Газеты, сидя въ изящномъ зыбкомъ кресл, когда къ нему, словно снгъ на голову, ввалился, весь запыхавшись, несчастный, вчно преслдуемый секретарь донъ-Фелипе Араны.

— Даніэль!

— Сеньоръ?

— Даніэль! Даніэль!

— Сеньоръ! сеньоръ!

— Мы погибаемъ.

— Знаю.

— Знаешь и не спасаешь насъ!!

— Ни о чемъ другомъ больше и не думаю.

— Нтъ, Даніэль, нтъ… не успемъ уже.

— Тмъ лучше.

— Какъ, тмъ лучше?! спросилъ донъ-Кандидо, страшно выпучивъ глаза и усаживаясь на диван возл Даніэля.

— Я говорю, сеньоръ, что въ затруднительныхъ обстоятельствахъ лучше всего кончить сразу.

— Да, но кончить хорошо, неправда ли?

— Или худо.

— Какъ же это худо?

— Да, кончить хорошо или худо, по моему, гораздо лучше, чмъ жить между страхомъ и надеждою.

— Чего же мы можемъ опасаться?..

— Да вотъ, напримръ, намъ могутъ отрубить головы.

— Пусть рубятъ теб и всмъ заговорщикамъ, но за что же мн,— человку спокойному, неповинному, миролюбивому, неспособному длать дурное съ умысломъ, съ явнымъ намреніемъ, съ…

— Садитесь-ка, мой достойный наставникъ, сказалъ Даніель, прерывая донъ-Кандидо, который въ пылу увлеченія вскочилъ на ноги.

— Что я сдлалъ такое, или что замышлялъ сдлать, чтобы видть себя, какъ теперь, въ положеніи утлаго человка, бросаемаго туда и сюда свирпыми волнами жизненнаго океана?

— Что вы сдлали?

— Да, да, чтоже я такое сдлалъ?

— Вотъ наивный вопросъ. Небойсь мало вы наколобродили.

— Я ничего не сдлалъ, сеньоръ донъ-Даніэль, и намъ пора навсегда прекратить, разорвать, уничтожить вс сношенія между нами. Я всми силами души преданъ особ доблестнйшаго изъ Возстановителей на этомъ свт и люблю до послдняго члена все семейство его высокопревосходительства, точно также, какъ люблю и готовъ защищать грудью другого сеньора губернатора — доктора донъ-Фелипе, всхъ его предковъ и все потомство. Я желалъ…

— Вы желали бжать, сеньоръ донъ-Кандидо.

— Я??

— Да, вы, и это оскорбленіе федераціи наказывается смертью.

— Гд доказательства!..

— Сеньоръ донъ-Кандидо, вамъ непремнно хочется, чтобы васъ повсили.

— Мн!

— И я желаю знать только, кого вы хотите удостоить чести васъ повсить — Розаса или Лавалье. Если перваго, то я сію-же минуту могу сослужить вамъ эту службу, сдлавъ визитъ полковнику Соломону, если же второго,— то я обожду денька три или четыре, пока сюда войдетъ Лавалье, и при первомъ же случа поговорю съ нимъ о секретар сеньора донъ-Фелипе.

— Такъ, значитъ, меня во всякомъ случа утопятъ?

— Нтъ, сеньоръ, васъ вздернутъ на воздухъ, если вы будете упорно пороть чушь, какъ длали до сихъ поръ.

— Но послушай, Даніилъ, дитя мое, разв ты не видишь моей физіономіи?

— Вижу, сеньоръ.

— Что же ты въ ней замчаешь?

— Страхъ.

— Нтъ, не то, чтобы страх, а скоре недовріе — результатъ ужасныхъ впечатлній, недавно меня постигшихъ.

— Въ чемъ же дло?

— Съ тхъ поръ, когда я вышелъ отъ сеньора губернатора, и до настоящей минуты мн два раза пришлось встртиться съ этими людьми, которые кажутся…. которые представляются…

— Чмъ же?

— Дьяволами, переодтыми въ людей.

— Или людьми, замаскированными въ дьяволовъ,— не такъ ли?

— Что это за рожи, Даніель, что за ужасныя рожи!.. и въ особенности эти чудовщные кинжалы у ихъ поясовъ. Одинъ изъ этихъ изверговъ когда нибудь распоретъ мн брюхо, какъ ты полагаешь, Даніель, а?..

— Не думаю. Что же вы-то сдлали?

— О ничего, ровно ничего. Но вообрази себ, что они примутъ меня за другого и….

— Э, полноте, оставимъ это, мой почтеннйшій другъ. Кажется, вы сказали, что вы шли отъ Араны, чтобы побывать здсь, не такъ ли?

— Да, да, дружокъ Даніель.

— Слдовательно, вы имли въ виду нчто сообщить мн.

— Да.

— Что же это такое, другъ мой?

— Не знаю и не хочу боле ничего говорить, Я не намренъ боле пускаться въ политику и въ откровенности.

— А, такъ вы хотли посвятить меня въ какую нибудь политическую тайну?

— Я этого не сказалъ.

— Ну, а я готовъ держать пари, что вы принесли въ карман вашего сюртука какую нибудь важную бумагу.

— Я ничего не принесъ.

— И держу пари также, что когда вы выйдете отсюда наткнетесь на какого нибудь федерала, которому захочется узнать, нтъ ли при васъ оружія, то онъ легко найдетъ роковую бумагу и състъ васъ въ одинъ глотокъ!

— Даніэль!…

— Сеньоръ, не угодно ли вамъ будетъ вручить мн принесенные вами документы…

— Съ однимъ условіемъ.

— Имено-съ?

— Ты не долженъ боле требовать отъ меня, чтобы я продолжалъ нарушать мои обязанности.

— А тмъ хуже для васъ, потому что не пройдетъ и четырехъ сутокъ, какъ Лавалье нагрянетъ въ Буэносъ-Айресъ.

— Но разв ты не сошлешься на громадныя услуги, оказанныя мною длу свободы?

— Нтъ, если вы остановитесь на половин дорог.

— И ты полагаешь, что Лавалье непремнно здсь будетъ?

— Для этого онъ пришелъ.

— Между нами будь сказано — я самъ тоже думаю, и поэтому-то хотлъ видться съ тобою. Недавно произошла стычка.

— Кто, съ кмъ?.. судорожно спросилъ Даніэль съ нсколько зарумянившимся лицомъ, еще носившимъ слды недавнихъ тягостныхъ впечатлній. Блдный, исхудалый, чахлый Даніэль походилъ въ этотъ день скоре на разгульнаго юношу, презирающаго здоровье и жизнь ради чувственныхъ наслажденій, чмъ на молодого политическаго дятеля, преслдующаго высокія и разумныя цли.

— Возьми и прочти.

Даніэль развернулъ бумагу, поданную ему донъ-Кандидо, и прочиталъ:

Сенъ-Педро, 1-го сентября.

‘Два дня тому назадъ къ намъ явился Маскарилья съ тысячью солдатъ, разсчитывая овладть городомъ, который обнаружилъ геройское мужество и съ силой отбросилъ непріятеля. Нападающій отрядъ состоялъ изъ полутораста пхотинцевъ и шестисотъ всадниковъ при одномъ артиллерійскомъ орудіи. Атака была направлена на два пункта. Непріятель пробрался было уже до крпости, но отступилъ передъ нашимъ дятельнымъ огнемъ. Нашъ уронъ превышаетъ сто человкъ.

‘Прилагаю вамъ копію съ извщенія, полученнаго мною отъ главнокомандующаго.

‘Завтра буду писать вамъ обстоятельно.

‘Сеньору Д…

Хуанъ Камелино’.

— Покажите документъ, о которомъ здсь говорится, сказалъ Даніэль посл продолжительнаго молчанія, неподвижно устремивъ глаза на бумагу, которую онъ держалъ въ рук, тогда какъ его умное лицо омрачилось выраженіемъ грусти и тяжелаго унынія.

— На вотъ, возьми,— сказалъ донъ-Кандидо,— эти важные документы были захвачены въ барк въ прошлую ночь, и я мигомъ поспшилъ снять для тебя съ нихъ копіи.

Даніэль, не слушая донъ-Кандидо, взялъ бумагу и прочиталъ:

‘Дйствующій отрядъ на поход.
Августа 29-го, 1840 года.

‘Сеньору донъ-Хуану Камелино, военному коменданту Санъ-Педро.

‘Главнокомандующій съ удовольствіемъ извщаетъ васъ, для сообщенія вашимъ подчиненнымъ, что изъ перехваченныхъ донесеній донъ-Феликса Альдао тирану Розасу видно, что моральное настроеніе внутренняго населенія вполн благопріятно длу свободы. Провинціи Кордоба, Санъ-Луисъ и Санъ-Хуанъ отказались дать Альдао требуемую отъ нихъ помощь. Провинція Ла-Ріохо возстала въ масс противъ тираніи Розаса, вооруживъ большой кавалерійскій отрядъ и девять-сотъ пхотинцевъ. Генералъ Ла-Мадридъ, вступившій въ провинцію Кордобу во глав храбрыхъ защитниковъ свободы, скоро явился для оказанія содйствія главному либеральному отряду.

‘Дивизія Веги совершенно разсяла въ Наварро милиціонеровъ, которыхъ собралъ Чирино. Одинъ эскадронъ этой милиціи присоединился къ нашему войску.

‘Главнокомандующимъ получено извстіе, что милиція Магдалины возстала противъ своихъ начальниковъ въ ту самую минуту, когда ей было приказано примкнуть къ скопищу Розаса. Дло свободы идетъ впередъ исполинскими шагами, и главнокомандующій надется, что очень скоро вполн заслуженная награда увнчаетъ усилія воиновъ свободы, мажду которыми храбрые защитники Санъ-Педро займутъ почетное мсто.

‘Вс эти извстія вы сообщите вашимъ сподвижникамъ, потому что либеральное войско не нуждается въ систем лжи, которою тираннъ старается скрыть свое критическое положеніе.

‘Прошу васъ препроводить копію съ этого извщенія мировому судь (juez de paz) въ Барадеро.

‘Да сохранитъ васъ Богъ!

‘Хуанъ Лавальеръ’.

— Ну, что ты объ этомъ скажешь? спросилъ донъ-Кандидо, когда Даніэль окончилъ чтеніе бумаги.

Молодой человкъ ничего не отвчалъ.

— Идутъ къ намъ, Даніэль, идутъ.

— Нтъ, сеньоръ, уходятъ, съ досадою отозвался Даніэль.

И смявъ бумагу въ рук, онъ всталъ и началъ тревожно прохаживаться по комнат, тогда какъ на его лиц легко было замтить раздраженіе и горькую пронію.

— Да ты съ ума сошелъ, Даніэль!!

— Не я, а другіе положительно рехнулись.

— Да пойми-же ты, вдь они разбили Лопеца, почтенйшій Даніэль!

— Что въ томъ толку?!

— Уже расположились возл Лухана.

— И это ничего не значитъ.

— Разв не замчаешь пылкаго, огненнаго, потрясающаго энтузіазма, который ихъ одушевляетъ?

— Къ чему это ведетъ?

— Въ своемъ ли ты ум, голубчикъ Даніэль?!..

— Я-то, сеньоръ, въ своемъ, а обезумли т, что хлопочутъ о провинціяхъ, открывая этимъ недовріе къ своимъ силамъ и не замчая счастливаго шанса, который представляется имъ подъ самымъ носомъ. Да, какое-то роковое несчастіе преслдуетъ эту партію и вмст съ нею отечество!.. съ горечью сказалъ молодой человкъ, продолжая шагать по комнат, тогда какъ донъ-Кандидо глядлъ на него безсмысленно удивленными глазами.

— Значитъ, мы, федералы, правду говорили…

— Что унитаріи ни къ чорту не годятся,— да, вы совершенно правы, сеньоръ донъ-Кандидо.

Въ эту минуту послышались два сильные удара въ дверь комнаты. Донъ-Кандидо вздрогнулъ.

Лицо Даніэля вдругъ совершенно измнилось, какъ будто то была другая физіономія: прежнее волненіе и раздраженіе на этомъ лиц смнилось невозмутимымъ спокойствіемъ и улыбающимся видомъ.

Въ эту минуту на порог двери показалась женщина съ огромнымъ федеральнымъ бантомъ, черными, жесткими и намасленными локонами, окаймлявшими ея одутлое, смуглое и упитанное лицо, и въ такомъ немилосердно шелестящемъ плать, что, казалось, будто дама эта была одта въ обои. Такимъ могъ быть разв только еще докторъ Ривера, супругъ рыженькой Мерседитасъ, если бы его одли въ женскій костюмъ.

— Уфъ!… пропыхтлъ донъ-Кандидо.

— Милости просимъ, сеньора Марселина,— сказалъ Даніэль.

— А, это вы господа.

— Къ вашимъ услугамъ!

— Орестъ и Пиладъ.

— Они самые.

— Вотъ этотъ — Пиладъ, сказала донья Марселина, тыкая въ донъ-Кандидо пальцемъ.

— Сеньора, вы зловщая женщина, отозвался тотъ, отступая передъ доньею Марселиной.

— ‘Твое преступное сильное сердце

‘Не вдаетъ ни дружбы, ни любви.’

— О, если бы я весь былъ выкованъ изъ стали… сказалъ со вздохомъ донъ-Кандидо.

— Въ особенности шея,— не правда ли, мой уважаемый другъ, замтилъ Даніэль.

— Какъ! Разв голова Пилада обречена въ жертву?..

— Нтъ, сеньора, и я васъ прошу не повторять такихъ ужасовъ, я не унитарій и никогда имъ не былъ,— понятно ли?..

— Большая важность — голова….

— Смотря по тому, чья она, если ваша, то плевое дло, ну, а моя….

— Да что значитъ ваша тыква посл гекатомбъ, обагрившихъ міръ…. Разв головы Антонія и Цицерона не были выставлены въ капитолі, какъ читалъ мн безсмертный Хуанъ Брусъ? Дерзайте! Безсмертіе донесетъ ваше имя до отдаленнаго потомства…

— Чтобъ чортъ васъ унесъ на своихъ рогахъ!

— Разв Цезарь не палъ, сраженный двадцатью тремя ударами?…

— Даніэль, если эта женщина не кума самого сатаны, то я страшный оселъ…. Эта зловщая баба,— вдьма или дочь вдьмы. Каждый разъ, когда мы приближались къ ней или къ ея дому, насъ постигало какое нибудь несчастіе. Какъ твой прежній наставникъ, какъ твой старый другъ, питающій къ теб уваженіе, дружбу, участіе, я прошу, я требую, чтобы ты выгналъ эту женщину, погрязшую во всякой чертовщин….

— ‘Какъ сметъ святотатственный языкъ твой

‘Прекрасной полъ хулою поносить!..

— Прекрасный полъ?! Вотъ она — красавица-то?!… И донъ Кандидо презрительно указалъ пальцемъ на донью Марселину.

— Сеньоръ Даніэль, что это значитъ?!

— Въ шею ее, Даніэль…

— ‘Въ какой вертепъ завелъ меня рокъ злобный!..’

— Это значитъ, что уважаемый сеньоръ нсколько эксцентриченъ, сказалъ Даніэль, взглянувъ на донью Марселину и не будучи въ состояніи скрыть душившаго его смха.

— А, онъ врно изучалъ англійскую литературу,— замтила гостья, окинувъ презрительнымъ взглядомъ всю фигуру донъ Кандидо, стоявшаго на благородной дистанціи отъ нападающей дамы.— Вотъ если бы онъ, подобно мн, былъ вскормленъ греческою и латинскою музой, не то бы изъ него вышло. Жалкій червь!..

— Эхъ, вы чертова кукла, будто вы знаете по-гречески и по-латыни?

— Нтъ, но знаю духъ этихъ мертвыхъ языковъ.

— Вы?!

— Я, я, жалкій прозаикъ…

— Даніэль, душа моя, по шеямъ эту барыню, потому что глупость вдь заразительна.

— Не постигаю, сеньоръ донъ-Даніэль, какъ это человкъ съ вашимъ литературнымъ, художественнымъ тактомъ можетъ связываться съ подобными дряблыми существами, которыхъ смерть также ничтожна и темна, какъ жизнь, Впрочемъ, нтъ: будемъ жить въ постоянной лирической гармоніи между собою. Мы трое прошли чрезъ ужасные фазы трагическаго страданія. Будемъ жить вмст и умремъ вмст. Вотъ моя рука,— и донья Марселина подошла къ донъ-Кандидо.

— Отстаньте отъ меня, я знать васъ не хочу! сказалъ донъ-Кандидо, отступая.

— ‘Клянись на этомъ алтар священномъ, со мною Римъ отъ гибели спасти!’

— Отвяжитесь, говорятъ вамъ?

— Донья Марселина, сказалъ Даніэль, будучи не въ силахъ подавить свой смхъ, но не желая профанировать имъ грустное настроеніе своихъ мыслей,— вы, разумется, желаете кое о чемъ поговорить со мною, такъ войдемте въ мой кабинетъ.

— ‘Повдать я пришла велнья неба

‘И въ міръ иной стезю вамъ указать…’

— Чтобъ теб самой туда сгинуть, окаянная,— пробормоталъ, крестясь, донъ Кандидо, когда донья Марселина входила съ Даніэлемъ въ кабинетъ.

— Пріхалъ Дугласъ, сказала она, затворивъ за собою дверь кабинета.

— Когда?

— Сегодня утромъ.

— А когда отправился оттуда?

— Третьяго дня. Вотъ письмо.

Даніэль прочиталъ бумагу, переданную доньей Марселиной, которая, какъ уже мы знаемъ, служила ему однимъ изъ тайныхъ агентовъ, чтеніе это навело на молодого человка глубокое раздумье, впродолженіи котораго гостья успла пробжать заглавія книгъ, разставленныхъ на полкахъ, причемъ она улыбалась и покачивала головою, какъ будто привтствуя своихъ старыхъ знакомыхъ.

— Нe можете ли вы видться съ Дугласомъ до трехъ часовъ вечера?

— Можно.

— Скажите ему, что мн нужно его видть до наступленія ночи.

— Хорошо, я скажу.

— Назначимъ часъ: я жду его этакъ отъ четырехъ до пяти часовъ вечера.

— Хорошо.

— Пожалуйста, не мшкайте, донья Марселина.

— Я полечу на крыльяхъ рока.

— Нтъ, лучше отправляйтесь обыкновенной человческой походкой: въ наше время неблагоразумно дать себя замтить слишкомъ поспшными или слишкомъ медленными шагами. И такъ, до свиданья, донья Марселина!

— Да сохранятъ васъ безсмертные боги, сеньоръ!

— Ахъ да, какъ поживаетъ Гаэте?

— Рокъ пощадилъ его,

— Встаетъ уже?

— Нтъ, не покидаетъ одра болзни.

— Ну, тмъ лучше для моего пріятеля, донъ-Кандидо. Мое вамъ почтеніе, донья Марселина.

И въ то время, какъ она уходила въ дверь, сообщавшуюся съ залой, Даніэль, съ полученнымъ письмомъ въ рук, скрылся въ противоположную дверь, которая вела въ его комнату.

Донъ-Кандидо прогуливался въ зал, когда возвратилась донья Марселина, передъ которой онъ круто повернулся спиной и принялся разсматривать портретъ отца Даніэля.

Донья Марселина подошла къ бдному секретарю и, положивъ свою руку на его плечо, проговорила:

— Умешь ли ты страдать?

— Нтъ, сеньора, и не желаю умть.

— Гаэте живъ! продолжала донья Марселина гробовымъ голосомъ.

Трубный звукъ въ іосаатовой долин не произвелъ бы такого потрясающаго впечатлнія, какое произвели эти два слова на донъ-Кандидо.

— И кланяется вамъ, продолжала безжалостная дама, не снимая руки съ плеча своего Пилада.

— Сеньора, вы заключили, врно, союзъ съ чортомъ, чтобы погубить мою душу. Отстаньте, наконецъ, отъ меня ради самого неба.

— Онъ васъ ищетъ.

— Да я-то не ищу ни его, ни васъ.

— Онъ ревнивъ, какъ тигръ.

— Пусть его взбсится.

— Вы отняли у него сердце Гертруды.

— Сеньора, васъ надо посадить въ съумашедшій домъ. Отстаньте же отъ меня!

— И вы умрете отъ меча Брута!

— Если вы не уйдете, я закричу, чтобы люди пришли и вышвырнули васъ за окошко…

— И желзо обагрится нечистой кровью вашего зминаго сердца!..

— Святители небесные!! Даніэль!

— Умолкни, дерзкій!

— Вы шпіонъ этого проклятаго патера. Теперь я все понимаю. Даніэль! Даніэль!

— Молчать! Не смйте звать Даніэля!

— Васъ надо связать, скрутить, въ колодки васъ, въ кандалы… Даніэль!

— Молчать, дерзновенный!

— Не буду молчать, не хочу молчать… Караулъ! Тутъ шпіоны!!

Даніэль явился въ залу, привлеченный страшными воплями донъ-Кандидо, и, догадываясь, что случилось, спросилъ съ необыкновенно серьезной физіономіей:

— Какая жертва ведется на закланіе?..

— Вотъ это шпіонъ, Даніэль, непремнно шпіонъ, сказалъ донъ-Кандидо, указывая на донью Марселину.

— Онъ бредитъ призраками своего преступленія, продекламировала дама, посылая Даніэлю привтствіе рукою и уходя изъ зала, тогда какъ ея Пиладъ старался убдить Даніэля, что эта женщина служила шпіономъ аббату Гаэте.

— Мы посл объ этомъ потолкуемъ съ вами, а теперь, пожалуйста, прекратите вашъ ужасный крикъ, до крайней мр, на четверть часа.

И молодой человкъ возвратился во внутреннія комнаты.

— Это ничего,— маленькая сцена между двумя презабавными существами, которая въ другое время могла бы разсмшить меня до упаду, сказалъ Даніэль, обращаясь къ доктору Алькорт и Эдуардо, уже давно сидвшимъ въ его комнат.

Къ нимъ-то и приходилъ въ свою спальню Даніэль, разставаясь въ первый разъ съ доньей Марселиной и унося съ собою письмо, привезенное мистеромъ Дугласомъ, извстнымъ уже намъ контрабандистомъ унитаріевъ.

Войдя сюда въ первый разъ, Даніэль сказалъ доктору Алькорт:

— Вотъ что я получилъ чрезъ Монтевидео.

Докторъ Алькорта взялъ бумагу и прочиталъ слдующее:

‘Парижъ, 1840 года.

‘На мсто вице-адмирала Бодена начальникомъ экспедиціи на берегахъ Ла-Платы назначенъ вице-адмиралъ Мако, который и отплыветъ немедленно. Принадлежа къ одной изъ лучшихъ фамилій во Франціи,— Мако оказалъ также очень важную услугу своему отечеству, блистательно окончивъ несогласія Франціи съ Санъ-Доминго и Картагеною.

‘Онъ ознаменовалъ себя мужествомъ, и кто знакомъ съ исторіей французскаго флота, тому, конечно, должно остаться памятнымъ блистательное дло вице-адмирала съ англійскимъ военнымъ судномъ — Критъ. Во время послдней войны между Франціей и Англіей семнадцати-лтній юноша Мако находился въ званіи гардемарина на французскомъ военномъ бриг. Экипажъ французскаго судна сдлался жертвою страшной эпидеміи. Изъ оставшихся въ живыхъ старшимъ былъ гардемаринъ Мако. Видя себя командиромъ французскаго военнаго судна, юноша проникся благородной гордостью и выборъ судьбы ршился подтвердить какимъ нибудь блистательнымъ подвигомъ. Вскор затмъ онъ повстрчался съ англійскимъ военнымъ судномъ — Критъ. Посл упорнаго боя, Мако принудилъ стараго англійскаго капитана къ сдач. Увидя, что побдителемъ его былъ семнадцати-лтній гардемаринъ, командовавшій жалкимъ остаткомъ экипажа, пощаженнымъ страшной болзнію, старый англійскій морякъ не хотлъ пережить стыда и лишилъ себя жизни.

‘Примите увреніе’ и пр. и пр.

— Да, друзья мои, сказалъ Алькорта по прочтеніи письма,— все предвщаетъ близкую развязку.

— Но какую?!

— Разв ты не слышишь, Даніэль, что къ намъ идетъ экспедиція?

— Она явится поздно и между тмъ побуждаетъ унитаріевъ писать изъ Монтевидео генералу, чтобы онъ не рисковалъ своимъ отрядомъ и подождалъ этой экспедиціи, которая или вовсе не придетъ къ намъ, или заставитъ Розаса вступитъ въ переговоры съ французами еще до прихода ихъ вооруженныхъ силъ изъ Ріо-Жанейро.

— Но вдь это было бы возмутительно низко со стороны Франціи! вскричалъ Эдуардо.

— Э, мой милый, политическіе поступки не мряются на аршинъ индивидуальной совсти…

— Но дйствительно ли генералъ Лавалье получаетъ подобные совты? спросилъ докторъ Алькорта.

— Да, сеньоръ, съ такими совтами къ нему пристаетъ большинство членовъ аргентинской комиссіи, которые всю свою надежду возлагаютъ только на большее войско.

— О если бы я былъ Лавалье! сказалъ Эдуардо.

— Если бы ты былъ Лавалье, то давно бы съ ума сошелъ. Генералу вс и во всемъ мшаютъ. Упрямое желаніе Панау перевести войско въ Барадеро, вмсто того чтобы двинуть его въ Санъ-Педро, заставало Лавалье потерять время и также лошадей, ожидавшихъ его въ первомъ же пункт на дорог. Соперничество Риверы уже впродолженіи цлаго года парализируетъ вс принимаемыя имъ мры. Восторженная непрактичность ученыхъ унитаріевъ сулитъ ему множество сладкихъ надеждъ относительно симпатій въ провинціяхъ, и генералъ идетъ, сталкивается съ дйствительностью и не находитъ этихъ хваленыхъ симпатій. Каждый день его самого, его помощниковъ, его офицеровъ засыпаютъ изъ Монтевидео цлой грудой противорчивыхъ писемъ, въ которыхъ говорится, чтобъ онъ шелъ впередъ, чтобъ не шелъ, чтобъ подождалъ, чтобъ не ждалъ. Десять человкъ не могутъ думать между собою согласно. И генералъ сомнвается, колеблется, боится дйствовать наперекоръ авторитетнымъ мнніямъ, и идетъ черепашьимъ ходомъ, развлекаясь разговорами то съ тмъ, то съ другимъ, то съ третьимъ начальникомъ горсти людей, теперь уже 3-е сентября, а онъ не отошелъ и мили отъ Лухана. Розасъ же между тмъ морально оправляется, его защитники приходятъ въ себя отъ первого переполоха, и генералъ подойдетъ къ городу только для того, чтобы поглядть на него, да и вернуться вспять, или, быть можетъ, для того, чтобы кровь потекла неудержимой ркою, чего можно было избжать дв недли, даже недлю тому назадъ, прибавилъ Даніэль горестнымъ тономъ, живо подйствовавшимъ на его слушателей.

— Все это, къ несчастью, правда,— сказалъ докторъ Алькорта,— этотъ народъ долженъ будетъ вынести на себ всю ужасную ярость Розаса, потому что съ самого начала не умлъ встртить ее отпоромъ.

— Да, сеньоръ, народъ — въ извстной степени соумышленникъ той гнусной тиранніи, которая его гнететъ — народъ этотъ заплатитъ своею кровью, свободой и честью за трусливую нершительность вооруженныхъ враговъ тиранна и за эгоизмъ гражданъ, равнодушныхъ къ судьб отечества и къ своей собственной. Да, потечетъ кровь, обильная кровь, если Лавалье отступитъ, и тогда долго-долго нельзя будетъ и мечтать о низверженіи Розаса.

— Но вдь все это только предположенія,— замтилъ Эдуардо. До сихъ поръ либеральное войско продолжаетъ наступленіе, мы увидимъ его здсь, быть можетъ, завтра, и наврное — посл завтра. А пока до того нашъ уважаемый другъ вполн одобряетъ составленный нами частный планъ,— не такъ ли?

— Да, по крайней мр, я нахожу его разсудительнымъ,— отозвался докторъ Алькорта, къ которому былъ обращенъ вопросъ Эдуардо.

— Ты долженъ былъ сообщить наши об мысли, замтилъ Даніэлъ.

— Я знаю уже все. Въ первомъ — сомнваюсь.

— Нтъ, сеньоръ, сомнваться незачмъ. Правда, насъ немного, мн едва едва удалось соединить пятнадцать человкъ, но за то мужество намъ не измнитъ. Платформа, которую мы будемъ занимать, послужитъ намъ наблюдательнымъ пунктомъ и въ тоже время поможетъ очистить всю улицу Коллегіи, если генералъ, о чемъ я прошу его, вступитъ чрезъ предмстье и направитъ атаку въ самомъ удобномъ пункт — близь оврага Марко, если же генералъ дастъ мн еще двадцать пять молодцовъ, то я отвчаю за отступленіе въ томъ случа, когда оно окажется необходимымъ.

— А оружіе?

— У меня въ распоряженіи сорокъ шесть ружей и три тысячи натроновъ, купленные мною въ Монтевидео и сложенные уже здсь въ совершенно безопасномъ мст.

— Какой же будетъ сигналъ?

— Пусть дадутъ знать мн объ этомъ изъ отряда передъ атакою.

— А сообщенія безопасны?

— Совершенно.

— Въ такомъ случа я еще боле одобряю вашу вторую мысль, потому что вамъ необходимо, въ виду всхъ возможныхъ послдствій, развязаться съ вашими домашними длами. Страшитъ меня только самая минута отчаливанья.

— Ну, это пойдетъ, какъ по маслу, докторъ. Риску тутъ нтъ никакого. Я позвалъ къ себ моего агента, чтобы отправить его съ письмомъ къ начальнику блокирующаго судна. Въ этомъ письм я увдомлю его о предстоящемъ бгств и буду просить выслать намъ вооруженную шлюпку, такъ какъ вся опасность заключается въ томъ, что можно наткнуться на одну изъ береговыхъ лодокъ, обозрвающихъ ту мстность.

— Прекрасно задумано.

— Я извщу его также, чтобы онъ самъ назначилъ ночь, часъ и сигналъ, которымъ дастъ знать съ борта о своемъ приход.

— Отплытіе произойдетъ близь Санъ-Исидро?

— Да, сеньоръ. Вроятно, Эдуардо сообщалъ вамъ уже все относительно этого предмета?

— Да.

— Какъ же вы полагаете, будетъ ли въ силахъ мадамъ Дюпаскье перенести этотъ вояжъ?

— Я полагаю, что она не въ состояніи прожить и двухъ недль въ Буэносъ-Айрес. Это одна изъ тхъ болзней, которыя, не сосредоточиваясь специфически ни въ одномъ орган, заражаютъ собою всю жизнь, сушатъ и истощаютъ ее не по днямъ, а по часамъ. Моральное потрясеніе этой сеньоры такъ сильно, что отъ этого она начинаетъ страдать легкими и обнаруживаетъ симптомы чахотки. Однако вольный воздухъ возвратитъ ее къ жизни съ тою же быстротою, съ какою жизнь эта угасаетъ въ затхлой атмосфер Буэносъ-Айреса.

— И она твердо ршилась? спросилъ Эдуардо.

— Вчера вечеромъ окончательно со мною условилась, отвчалъ Даніэль.

— Теперь съ нетерпніемъ ждетъ часа отплытія,— прибавилъ докторъ Алькорта,— и соглашается, чтобы Даніэль остался здсь. Она любитъ уже васъ, другъ мой, какъ своего сына.

— Я и буду имъ, сеньоръ, и если не могу сдлаться ея сыномъ завтра, сегодня же, то это потому, что она не хочетъ. Какъ всякая женщина съ впечатлительнымъ сердцемъ, она суеврна и боится допустить свадьбу при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ.

— Да, да, можетъ быть, это и къ лучшему. Кто знаетъ, какая судьба ждетъ всхъ насъ! Надо спасти хоть женщинъ,— замтилъ докторъ Алькоръ.

— Ну, ужь съ моей кузиной не сладить, сеньоръ… Нтъ никакихъ средствъ убдить ее хать.

— Даже и Бельграно безсиленъ?

— Ничего не сдлаешь, сеньоръ, отвчалъ Эдуардо, котораго сердце встрепенулось при этомъ вопрос доктора Алькорты.

— Теперь уже два часа, друзья мои. Вы, кажется, сегодня отправляетесь въ Санъ-Исидро?

— Да, сеньоръ, отправимся туда ночью и возвратимся предъ разсвтомъ.

— Эй, берегитесь, эй, дтки, будьте осторожне!…

— Да ужь это наша послдняя поздка туда,— сказалъ Эдуардо,— какъ только отправимъ мадамъ Дюпаскье, домъ возл масличныхъ деревьевъ опустетъ.

— Ну, и такъ, до завтра.

— До свиданья, сеньоръ.

— До завтра, уважаемый другъ мой.

И молодые люди обняли своего бывшаго профессора философіи, котораго Даніэль проводилъ до наружной двери.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Контрабандистъ людей.

Едва усплъ скрыться докторъ Алькорта, какъ послышался стукъ ладонью руки въ дверь кабинета, смежнаго съ спальней.

— Подожди-ка, сказалъ Даніэль Эдуардо, и затмъ прошелъ въ свой кабинетъ, недоумвая, кто могъ стучать въ комнат, въ которую никого не. впускали безъ его приказанія.

— А, это вы, мой достойнйшій наставникъ! сказалъ Даніэль, очутясь лицомъ къ лицу съ донъ Кандидо.

— Да, это я, Даніэль,— извини меня, пожалуйста, такъ какъ ты куда-то запропастился, то я началъ подозрвать, не вышелъ ли ты какою нибудь потайною, неизвстною мн, дверью, и такъ какъ съ нкоторыхъ поръ я избгаю уединенія потому что, изволишь ли видть, голубчикъ Даніэль,— уединеніе помрачаетъ воображеніе, т. е. то свойство ума, которое, по мннію философовъ, ведетъ и къ худу, и къ добру, почему я и предпочитаю память, которая, если врить Квинтиліану…

— Эдуардо!

— Что такое? отозвался тотъ, входя.

— Какъ! Бельграно здсь?

— Да, сеньоръ, и я зову его, чтобы онъ помогъ мн выслушать вашу диссертацію?.

— Такъ этотъ домъ для меня — настоящій омутъ грозныхъ опасностей?!

— Это какимъ образомъ, мой достойный наставникъ?

— Что же это такое, въ самомъ дл, Даніэль…. Я требую прямого категорическаго, безхитростнаго объясненія!.. продолжалъ донъ Кандидо, отодвигая свой стулъ отъ Эдуардо,— я хочу взвсить и съ математической точностью опредлить мое положеніе, хочу знать, какой это домъ?

— Какъ какой домъ!

— Ну, да, что это за домъ, скажи Бога ради?!

— Вотъ-те на! Такой же, какъ и всякій другой.

— Ну, нтъ, братъ, шутишь. Не такой же. Тутъ составляютъ свои мрачные ковы и унитаріи, и федералы.

— Какъ такъ, сеньоръ?

— Четверть часа тому назадъ ты принималъ у себя женщину, подосланную для шпіонства этимъ демонскимъ патеромъ, который поклялся истребить, уничтожить меня,— теперь же, изъ твоихъ потайныхъ и сокровенныхъ комнатъ, является этотъ таинственный юноша, незнающій своего домашняго очага и переходящій изъ дома въ домъ съ явными признаками заговорщика и замаскированнаго агитатора….

— Да кончите ли вы, наконецъ, почтеннйшій наставникъ?

— Нтъ, я не хочу кончить, я повторяю теб тысячу разъ сряду, что въ моемъ затруднительномъ и щекотливомъ положеніи оффиціальнаго лица въ государств, я не могу имть ничего общаго съ домомъ, которому трудно прибрать правильный эпитетъ. Не зная, что это за домъ, я не могу впредь переступать чрезъ его порогъ.

— Вы, кажется, позавтракали сегодня съ депутатомъ Гарсіей, сеньоръ, сказалъ Эдуардо.

— Нтъ-съ, сеньоръ, я не имлъ чести завтракать съ сеньоромъ донъ Бальдомеро.

— Ну, такъ съ Гарригосомъ.

— И съ нимъ не завтракалъ,— и притомъ это вовсе не идетъ къ длу.

— Въ такомъ случа ваша удивительная филиппика была плодомъ вашего собственнаго вдохновенія.

— Разорвемте вс связи, сеньоръ Бельграно.

— Однако, однако, сеньоръ донъ Кандидо, замтилъ Даніэль,— вы изволили назвать моего друга заговорщикомъ, а это, по-моему, весьма невжливо между товарищами по профессіи…

— Какіе это мы товарищи по профессіи?!.. Я былъ учителемъ этого сеньора въ его раннемъ, невинномъ, нжномъ возраст. Но съ тхъ поръ…

— Посл вы тайно скрывали его въ своемъ дом, мой уважаемый наставникъ.

— Противъ собственной воли.

— Да ужь какъ бы тамъ ни было.

— Но я ни въ чемъ и никогда не былъ вашимъ товарищемъ, милостивый государь.

— Да вы и теперь ему товарищъ, сеньоръ допъ Кандидо, замтилъ Даніэль,— вдь вы секретарь сеньора Араны?..

—Ну, чтожъ изъ того…

— А вотъ это — уполномоченный секретарь генерала Лавалье.

— Уполномоченный секретарь генерала Лавалье!… взвизгнулъ донъ Кандидо, постепенно приподнимаясь и пожирая Эдуардо глазами, которые, казалось, хотли выскочить изъ своихъ орбитъ.

— Ну да, продолжалъ Даніэль,— и такъ какъ вы секретарь Араны, а онъ — секретарь Лавалье, то отсюда явствуетъ, что вы оба — товарищи по профессіи.

— Секретарь Лавалье!.. И говоритъ со мною!…

— И недавно былъ вашимъ гостемъ.

— И гостемъ моимъ былъ….

— За что и остаюсь вамъ премного благодарнымъ. Я сочту непремннымъ своимъ долгомъ быть у васъ дня чрезъ два или три, мой уважаемый collega…

— Вы, въ моемъ дом?! Нтъ, сеньоръ, для васъ меня нтъ и не можетъ быть дома.

— А, ну, это другое дло. Я хотлъ навстить моего прежняго наставника въ сопровожденіи нсколькихъ его учениковъ, которые прідутъ съ либеральнымъ войскомъ и могутъ служить лучшей гарантіей въ дл справедливаго возмездія, которое готовится нами всмъ слугамъ Розаса и Араны. Но если вамъ этого не угодно, всякій воленъ добиваться, чтобъ его повсили.

— Но… но… господинъ секретарь, замямлилъ донъ Кандидо, находясь въ самомъ мучительномъ замшательств,— я говорю вовсе не на счетъ того… и если придутъ храбрые и благородные защитники его превосходительства сеньора генерала Лавалье то, разумется… какъ бишь, гмъ…. Даніэль… скажи за меня, голубчикъ ты мой… ой-ой, пропала моя горемычная головушка… ничего не смыслю… слова не вымолвлю…

— Тутъ не о чемъ много толковать, сеньоръ, замтилъ Даніэль,— вамъ все отлично объяснилъ вашъ collega. Вс мы хорошо смекаемъ, въ чемъ дло, или — говоря точне — должны смекать.

— Только не я, мой дорогой Даніэль,— меня хоть убей, я не пойму никогда, что я такое сдлалъ и чмъ былъ въ эту ужасную, мрачную эпоху.

Два полновсные удара въ дверь прервали этотъ разговоръ, и въ то время, какъ оба секретаря оставались въ кабинет, Даніэль прошелъ въ залу и самъ отворилъ дверь, выходившую въ галерею, чтобы посмотрть, кто пришелъ.

— А, это вы, мистеръ Дугласъ! сказалъ молодой человкъ новому постителю, уже находившемуся въ галере.

— Да, сеньоръ, я, къ вашимъ услугамъ. Я только что видалъ донью Марселину…..

— И она сказала вамъ, что вы мн нужны, такъ?

— Точно такъ, сеньоръ.

— Это правда. Войдите же, Дугласъ. Вы когда изъ Монтевидео?

— Третьяго дня вечеромъ, сеньоръ.

— Тамъ-то, я думаю, суматоха, а?

— Вс порываются идти сюда, а отсюда вс хотятъ бжать, замтилъ англичанинъ, сдвинувъ плечами.

— А вы, знай, пригребаете денежки…

— Ну, не то, чтобъ уже очень. Въ прошлый мсяцъ я сдлалъ семь рейсовъ и перевезъ шестьдесятъ двухъ пассажировъ, по десяти червонцевъ съ каждаго.

— Чтожъ, этого немало.

— Ба! Голова-то моя стоитъ дороже, сеньоръ донъ Даніэль.

— Ну, разумется. Однако, легче поймать самого чорта, чмъ васъ.

Англичанинъ захохоталъ.

— Да какъ вамъ сказать, сеньоръ, отозвался онъ,— мн, право, иногда самому хочется быть замченнымъ, чтобы посмотрть, зададутъ ли они мн страху. Вдь это, доложу вамъ, для меня одна забава. Въ Испаніи я занимался контрабандою табака, а тутъ веду контрабанду людьми.

И британецъ опять расхохотался во весь ротъ.

— Да заработки-то плоховаты. Вотъ вы больше заплатили мн за перевозку ящиковъ изъ Монтевидео, чмъ другіе за спасеніе ихъ жизни.

— Ну, и такъ, мистеръ Дугласъ, мн опять понадобились ваши услуги.

— Приказывайте, сеньоръ донъ Даніэль. Предоставляю въ ваше полнйшее распоряженіе мою барку, четырехъ молодцовъ, умющихъ стрлять и работать веслами, и меня самого, который постоитъ за четверыхъ.

— Благодарю.

— Если нужно перевезти кого нибудь, то я нашелъ другое мсто, гд и самъ чортъ не найдетъ того, кто тамъ спрячется.

— Нтъ, я хлопочу не о перевозк людей. Во-первыхъ, скажите мн, когда вы разсчитываете плыть въ Монтевидео?

— Посл завтра, если наберу полное число пассажировъ.

— Хорошо. Прежде, чмъ вы удете, подождите отъ меня извстій.

— Ладно.

— Сегодня ночью вы свезете отъ меня письмецо на блокирующую эскадру.

— Слушаю-съ.

— И привезете оттуда отвтъ завтра утромъ до десяти часовъ.

— Даже раньше, если угодно.

— Завтра, около полудня, вы будете у себя дома, чтобы принять два небольшіе чемодана, которые вы припрячьте въ томъ подземель, гд находятся ящики съ оружіемъ. Эти чемоданы, наложенные разными принадлежностями дамскаго туалета, вы потрудитесь сами свезти на бортъ судна, которое я вамъ укажу, когда вы уже доставите мн отвтъ на письмо.

— Все постараюсь, исполнить въ точности.

— Хорошо ли вамъ извстенъ берегъ близь ‘Масличной рощи’.

— Какъ вотъ это, отвчалъ контрабандистъ, показывая Даніэлю ладонь своей огромной руки.

— Можетъ ли тамъ безъ особыхъ затрудненій пристать лодка?

— Смотря по состоянію рки. Но тамъ есть маленькій заливчикъ, называемый el Sauce (Ива), куда безъ всякой опасности, даже при низкой вод, можетъ войти лодка и скрыться между камнями. Только это будетъ съ милю подальше ‘Масличной рощи’.

— А возл ‘Рощи’?

— Если вода будетъ стоять высоко, то можно. Только опасно. Но тамъ по всему протяженію берега швыряютъ два вахтенныя суда, и это продолжается до десяти часовъ ночи.

— Оба вмст?

— Нтъ, обыкновенно порознь.

— Великъ ли экипажъ на нихъ?

— На одномъ восемь, на другомъ десять человкъ, и ужь больно легки на ходу..

— Хорошо, мистеръ Дугласъ. Вс это мн было очень важно знать. Значитъ, мы согласились между собою въ слдующемъ: вы не удете, не дождавшись отъ меня извстій. Сегодня ночью, вы отправитесь къ эскадр и привезете оттуда часовъ въ восемь, и не позже десяти, отвтъ на письмо, которое я вамъ передамъ. Завтра, часовъ въ двнадцать утра, вы примете у себя два чемодана и сами свезете ихъ на эскадру, когда я дамъ вамъ о томъ знать. Назначеніе платы за вс эти хлопоты я вполн предоставляю вамъ самимъ.

— Вотъ это всего лучше, отозвался англичанинъ потирая себ руки,— лучше быть нельзя. Люблю имть дло съ умными людьми. Теперь я жду только письмеца.

— Сію минуту вы его получите, отвчалъ Даніэль, направляясь съ свой кабинетъ, тогда какъ контрабандистъ табака въ Испаніи и людей въ Буэносъ-Айрес остался вычислять, сколько онъ долженъ былъ запросить за вс эти важныя услуги.

И онъ вовсе не былъ единственнымъ спекуляторомъ въ этомъ род. Въ Буэносъ-Айрес очень многіе занимались этимъ ремесломъ въ періодъ времени отъ 1838—1842 г. и хотя ихъ дерзкая отвага проистекала изъ корысти, тмъ не мене справедливо, что они спасли жизнь цлымъ сотнямъ добрыхъ и честныхъ гражданъ, которые, безъ покровительства этой странной контрабанды, неизбжно пали, бы подъ пулей или кинжаломъ Розаса.

Самыя видныя личности эмиграціи спаслись изъ Буэносъ-Айреса въ лодкахъ контрабандистовъ, и почти вся молодежь оставила родину такъ же, какъ се оставили Насъ, Агрело, Бельграно и др., т. е. подъ покровительствомъ людей, подобныхъ мистеру Дугласу. При этомъ мы не можемъ не остановиться на довольно знаменательномъ и несомннномъ факт: когда доносъ награждался съ необыкновенной щедростью, когда не проходило дня, чтобы агенты Розаса не получали доносовъ отъ природныхъ гражданъ страны,— между всми этими иностранцами — итальянцами, англичанами, свероамериканцами — не нашлось ни одного, который захотлъ бы обмануть довріе бглецовъ и выдать ихъ, хотя всмъ этимъ контрабандистамъ было хорошо извстно высокое общественное положеніе многихъ изъ эмигрантовъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Спасительная шлюпка.

Была туманная, но тихая ночь, рка безмятежно дремала, и свжій, привтливый втерокъ чуть рябадъ поверхность воды, которая, поднявшись выше своего обычнаго уровня, залила прибрежные утесы и плавно, беззвучно разстилалась въ уютныхъ бухтахъ буэносъ-айресскаго прибрежья.,

На дальнемъ, стемнвшемъ неб кой-гд мелькала одинокая звздочка сквозь срыя волны тумана, словно робкая, холодная надежда въ тяжкой глубин бездольной, страдальческой души…

Въ десять часовъ этой ночи, отъ одного изъ блокирующихъ корветовъ отдлилась шлюпка съ молодымъ французскимъ офицеромъ, лоцманомъ и шестью матросами.

Сначала шлюпка эта, легкая и граціозная, какъ призракъ ночи, увлекаемый ея дыханіемъ, мчалась съ надутымъ парусомъ на сверовостокъ, тогда какъ молодой офицеръ, завернувшись съ свой плащъ и растянувшись на скамь кормовой части, съ безпечностью истаго моряка поглядывалъ по временамъ на небольшую карту, разложенную у его ногъ и освщенную фонаремъ, при свт котораго юный морякъ, отъ времени до времени, сврялся также съ маленькимъ компасомъ, и затмъ молча указывалъ рукою въ ту сторону, куда лоцманъ, управлявшій рулемъ, долженъ былъ вести шлюпку. При свт того же фонаря, стоявшаго на дн шлюпки, были видны лежавшія поперегъ ружья матросовъ.

Спустя около часа, офицеръ взглянулъ на свои карманные часы, внимательне сврился съ компасомъ и съ направленіемъ шлюпки, затмъ приказалъ немедленно убрать парусъ и взяться за весла, а самъ поставилъ фонарь подъ скамью въ кормовой части.

Верхняя часть веселъ была завернута въ парусину, нижніе широкіе ихъ концы чуть слышно разскали воду.

Огни въ город совершенно скрылись изъ вида, влво чуть замтно обрисовывалась неясная, мрачная черта прибрежья, все боле и боле возвышавшаяся по мр приближеніи къ ней шлюпки, которая теперь еще быстре неслась на веслахъ, чмъ прежде при надутомъ парус.

Наконецъ офицеръ сказалъ одно слово лоцману,— и шлюпка круто повернула къ берегу, по другому слову командира матросы стали чуть дотрогиваться веслами до поверхности воды, и шлюпка ослабила свой ходъ.

Затмъ молодой офицеръ услся на дн шлюпки въ кормовой ея части, взялъ фонарь, съ нанряженнымъ вниманіемъ поглядлъ на компасъ и на карту, и вдругъ поднялъ руку, не сводя все еще глазъ съ компаса и карты.

По этому жесту вс матросы сразу выставили весла въ противоположную сторону, и шлюпка остановилась, словно прикованная въ вод повреди мертваго затишья и ночной темноты.

Они находились саженяхъ въ пятидесяти отъ берега.

Потомъ офицеръ спросилъ у двухъ матросовъ шляпы. Между этими двумя клеенчатыми шляпами онъ помстилъ свой фонарь, чтобы свтъ распространялся по прямой линіи и не пробивался въ стороны. Въ этомъ положеніи онъ взялъ фонарь въ руки, поднялся на ноги и сталъ держать его надъ своей головой, обративъ свтъ по направленію къ берегу.

Нсколько минутъ офицеръ прождалъ въ этомъ положеніи, тогда какъ вс его подчиненные отыскивали глазами на берегу сигналъ, который долженъ былъ отвчать на этотъ таинственный телеграфъ. Но напрасно.

Молодой человкъ покачалъ головою и, поставивъ фонарь на прежнее мсто, приказалъ плыть дале.

Минутъ пять спустя повторилась таже сцена и съ тми же предосторожностями. Опять ничего не вышло.

Офицеръ, уже нсколько раздосадованный неудачею, принялся опять разсматривать указанное ему направленіе и, убдившись, что онъ не ошибся, что именно это было мсто, означенное въ его план, приказалъ подойти немного ближе къ берегу, чтобы миновать заслонявшую ихъ холмистую возвышенность.

Дйствительно, чрезъ нсколько минутъ шлюпка прошла мимо небольшого мыса, и шагахъ въ ста отъ мста первой остановки офицеръ опять принялся дйствовать своимъ телеграфомъ.

Не прошло и минуты, какъ этому робкому, дребезжащему свту, направленному только на берегъ, съ сосдней возвышенности отвчалъ другой огонекъ.

— Должно быть здсь, сказали вс находившіеся въ шлюпк, но такимъ тихимъ голосомъ, что онъ едва касался ихъ собственнаго слуха.

Фонарь два раза поднимался и опускался въ рукахъ офицера, и огонекъ на берегу немедленно изчезъ.

Было одинадцать часовъ ночи.

Часовъ въ семь того же вечера экипажъ съ возницею — Ферманомъ подкатилъ къ подъзду дома, госпожи Дюпаскье, и немного спустя по ступенькамъ экипажа взошла эта несчастная сеньора — блдная, изнуренная, потрясенная тмъ страшнымъ уныніемъ души, которое дйствуетъ разрушительне и скоре всхъ недуговъ, поражающихъ органы, даму эту сопровождала ея дочь — прелестная, какъ первое общаніе любви, чистая, нжная, какъ тонкій ароматъ тропическаго цвтка: это были совершенные женскіе типы эпохи 1820 рода, которую мы можемъ, пожалуй, продолжить до 1830 года. Революція всегда сообщаетъ современнымъ ей женщинамъ и мужчинамъ, нравственному и физическому типу, особенный характеристическій отпечатокъ, изчезающій вмст съ самой эпохой. Мы не будемъ обстоятельно развивать это интересное и фактически врное замчаніе, скажемъ только, что отъ тхъ женщинъ, память о которыхъ сохранилась въ портретахъ и преданіяхъ, намъ не осталось ничего, кром этихъ портретовъ и преданій…

Экипажъ немедленно понесся по направленію въ крпости.

Когда онъ прозжалъ возл мстности Реколета, ночь уже была очень темна, здсь два всадника выхали на встрчу экипажу и, узнавъ его, слдовали за нимъ сзади въ незначительномъ разстояніи.

Но вдругъ по ту сторону Палермо-де-Санъ-Бенито, зданія, тогда совершенно пустого, но скоро обратившагося въ шумный, блестящій дворецъ тиранна,— впереди экипажа показались четыре человка, шедшіе въ противоположномъ направленіи.

Два всадника, конвоировавшіе экипажъ, сію же минуту приготовили свое оружіе, скрытое подъ ихъ плащами, ршившись мужественно встртить опасность. Но къ счастію незнакомцы, шедшіе впереди, не принадлежали къ числу слугъ Масорки и не только не останавливали экипажа, но даже, проходя мимо, принялись усердно кланяться сидвшимъ въ немъ дамамъ и всадникамъ, хавшимъ по обимъ сторонамъ кареты. Одною изъ характеристическихъ особенностей эпохи Розаса была страсть людей любезно раскланиваться другъ съ другомъ, хоть бы они въ жизнь свою не видлись между собою, и эту оригинальную деликатность можно объяснить только страхомъ, какой ощущали вс граждане при встрч другъ съ другомъ.

Несмотря на свжій ночной воздухъ, госпожа Дюпаскье отъ времени до времени приказывала дочери открыть одно изъ окошекъ и удостовриться, дутъ ли ихъ друзья. И каждый разъ, когда молодая двушка исполняла это приказаніе, нисколько для нея не противное, какъ надо было догадываться,— ея прелестную головку замчали два глаза, полные любви и недремлющаго вниманія, и одинъ изъ всадниковъ стрлою подлеталъ къ дверцамъ кареты, посл чего завязывался короткій обмнъ задушевныхъ, теплыхъ вопросовъ, между молодой двушкой и юнымъ всадникомъ, между матерью и ея сыномъ, потому что юноша этотъ былъ никто другой, какъ Даніэль — женихъ Флоренсіи.

Посл одного изъ такихъ разговоровъ, Даніэль, возвратившись къ своему товарищу и плотно къ нему придвинувшись, положилъ руку на его плечо и сказалъ.

— Хочешь ли выслушать отъ меня признаніе, которое всякій другой постыдился бъ высказать откровенно?

— Ужь не намренъ ли ты признаться мн, что ты влюбленъ?… Велика бда! Я самъ, братъ, влюбленъ, какъ кошка, и нисколько не стыжусь.

— Нтъ, дло не въ этомъ.

— Въ чемъ же, наконецъ?

— Я боюсь, трушу.

— Трусишь?! Это скверно,

— Нешутя, Эдуардо. Но только въ эту минуту, во время этого грустнаго перезда, передъ тмъ смлымъ шагомъ, который мы готовимся сдлать. Я, который рискую жизнью каждый часъ, каждую минуту,— я трушу! съизмала я любилъ ночь, искалъ опасныхъ приключеній, страшныхъ передрягъ, я выучился укрощать бшенаго степного коня только для того, чтобы подвергаться опасности, разскалъ грозные, дикіе волны нашей исполинской рки, свирпствующей не хуже океана, съ единственной цлью стать лицомъ къ лицу съ природой въ мцнуту ея дикаго разгула. Я, съ моимъ закаленнымъ въ невзгодахъ сердцемъ, съ моей твердой и опытной рукою,— я задрожалъ бы какъ осиновый листъ, если бы мы въ настоящую минуту наткнулись на какую нибудь опасность.

— Поощрительно, нечего сказать. Да на кой прахъ и мужество, если не для борьбы съ опасностями?…

— Да, съ опасностями, лично угрожающими мн, но не Флоренсіи, не ея матери. Я не боюсь лишиться жизни, но боюсь, смертельно боюсь заставить ее пролить хоть одну слезинку и подвергнуть ея сердце ужаснымъ пыткамъ, если насъ постигнетъ какое нибудь серьезное приключеніе. Я пугаюсь, какъ дитя, при мысли, что она останется одна — въ отсутствіи отца, при еле дышащей матери и безъ моей защиты въ эту грозную бурю преступленій, бушующую надъ нашими головами. Этотъ страхъ за любимое, несчастное существо, доступенъ только извстнымъ сердцамъ, извстнымъ натурамъ. Понялъ ли ты меня?

— Да, и хуже всего то, что ты привилъ во мн этотъ страхъ, о которомъ я вовсе не думалъ: страхъ, за жизнь, не ради самой нашей жизни, но ради тхъ, которые должны оставаться на этомъ свт. Не такъ ли?

— Да, да, Эдуардо. Когда любишь серьезно и увренъ въ тепломъ взаимномъ чувств, то жизнь, такъ сказать, разрывается, воплощается въ другой жизни, и смерть уноситъ тогда не всего человка, оставляетъ часть его на земл, и эта часть болитъ ужасно….

— Но мы уже близко, Даліэль,— чрезъ какихъ нибудь десять минутъ будемъ на мст. Бдненькая!.. Твоя Флоренсія, по крайней мр, съ нами, а она — одна-одинешенька со вчерашняго вечера. О, посл завтра, можетъ быть, даже завтра окончится это адское существованіе! Бглецы, паріи въ нашемъ собственномъ отечеств, подъ крышею нашего родного дома!.. Послушай, Даніэль, мн кажется, что когда запахнетъ порохомъ, когда сюда вступитъ первый эскадронъ Лавалье и мы, въ числ двадцати человкъ, выйдемъ съ нашими ружьями на улицу, то я…. то я…. стану стрлять на воздухъ, чтобы насладиться хоть ароматомъ пороха, если подлые рабы Розаса не захотятъ встртить насъ своею грудью. Вдь наши могутъ быть здсь посл завтра,— какъ ты полагаешь?..

— Да, отвчалъ Даніэль,— таковъ маршрутъ наступающаго отряда. Атака можетъ быть открыта послзавтра, и вотъ почему я такъ упорно настаивалъ, чтобы этотъ отъздъ произошелъ сегодня ночью. Я хорошо себя знаю. Оставайся Флоренсія въ Буэносъ-Айрес, я бы и вполовину не чувствовалъ себя такимъ сильнымъ, какимъ могу и долженъ быть въ этотъ критическій моментъ.

— Но Амалія…. эта упрямая Амалія, не хочетъ хать съ ними! съ волненіемъ произнесъ Эдуардо.

— У Амаліи больше мужества, чмъ у Флоренсіи, и притомъ это совершенно другой характеръ. Нтъ никакихъ человческихъ силъ заставить ее отдлить свою судьбу отъ твоей. Ты находишься здсь, тутъ остается и она, ужь это, братъ, твоя тнь.

— Напротивъ, она — свтъ, путеводная звзда моей жизни! отозвался Эдуардо тономъ гордаго достоинства, какъ будто желалъ сказать: ‘вотъ какой непоколебимой нравственной энергіей должна обладать любимая мною женщина’.

— А, наконецъ-то дохали, сказалъ Даніэль, и поспшилъ отдать Фермину приказанія, чтобы онъ, по выход дамъ, помстилъ экипажъ за задней стной.

Минуту спустя карета находилась передъ подъздомъ пустого дома. Но никакой свтъ, ни голосъ не обличали присутствія человческой жизни, и только развсистыя деревья шелестли въ окрестности.

Но какъ только экипажъ и всадники остановились у подъзда, наружная дверь отворилась и глаза пріхавшихъ, привыкшіе къ темнот впродолженіи двухъ-часовой зды, разглядли на порог двери фигуры Амаліи и Луизы, тогда какъ въ одно изъ оконъ выглянула голова Педро, стараго ветерана, охранявшаго дочь своего полковника съ тою же военной акуратностью, съ какою двадцать лтъ тому назадъ онъ отправлялъ аванпостную службу въ старой, почтенной арміи отечества.

Мадамъ Дюпаскье едва имла силы выйти изъ экипажа, такъ какъ зда сильно ее утомила. Однако все было приготовлено къ пріему гостей заботливой и предупредительной Амаліей, и больная, подкрпивъ себя отдыхомъ и возбуждающими средствами, нсколько оправилась. Притомъ же мысль, что она скоро высвободится изъ ядовитой атмосферы и спасетъ свою дочь — эта утшительная мысль была лучшимъ лекарствомъ противъ слабости госпожи Дюпаскье въ настоящую минуту.

Согласно съ распоряженіими Даніэля свтъ горлъ только въ комнат Амаліи, гд единственное окно, находившееся тамъ, было обращено на дворъ дома.

Флоренсія была блдне, чмъ обыкновенно. Сердце ея билось съ тою судорожною неправильностью которую ощущаетъ человкъ, когда, находясь въ виду близкой окончательной развязки, желаетъ ея, и въ тоже время боится. Предпринимаемый теперь шагъ былъ сопряженъ съ страшной опасностью.

Но мысль о самой себ изчезаетъ изъ горячей головы молодой, страстной женщины, когда опасность угрожаетъ также ея матери, ея любимому человку.

Двушка улыбалась своей матери, съ сердечною теплотою въ глазахъ глядла на Даніэля, и эти чистые любящіе глазки подернулись очаровательнымъ влажнымъ флеромъ.

Даніель вышелъ, поговоривъ довольно долго съ Ферминомъ, онъ опять возвратился и сказалъ:

— Скоро десять часовъ. Намъ надобно помститься у оконъ столовой и ждать сигнала шлюпки, который долженъ быть скоро поданъ. Но Луиза пусть остается здсь, чтобы подать въ залу свчку, когда я скажу. Ты понимаешь, Луиза, что теб нужно длать?

— Знаю, знаю, сеньоръ, отвчала бойкая двочка.

— Идите же, мамаша, сказалъ Даніель, взявъ подъ руку госпожу Дюпаскье,— вы также поможете намъ длать рекогносцировку.

— Извините, отвчала она,— но признаюсь вамъ, мн приходится это еще въ первый разъ.

— Что такое, мама? съ живостію спросила Флоренсія.

— Исправлять должность федеральнаго шпіона и вглядываться въ ночную темноту. И въ особенности мн никогда не могло придти въ голову, что я должна буду отправляться съ этого берега въ дальній путь я въ такое глухое позднее время.,

— Да, но вы прідете чрезъ недлю въ своемъ экипаж.

— Чрезъ недлю? Неужели такъ долго надо будетъ воевать съ этой сволочью?

— Нтъ, сеньора, отвчалъ Эдуардо,— но вы возвратитесь изъ Монтевидео не раньше того, какъ мы сами прідемъ къ вамъ, чтобы сопровождать васъ.

— И это будетъ въ тотъ саммй день, когда мы справимся съ Розасомъ, добавилъ Даніэль, за что и былъ награжденъ пожатіемъ руки своей Флоренсіи, которая не выпускала ее изъ руки Даніэля съ тхъ поръ, какъ они вышли изъ комнаты Амаліи въ столовую, гд находились теперь. Здсь, свтилъ только слабый проблескъ ночи сквозь окна, обращенныя въ рк, на которой былъ сосредоточенъ взглядъ всхъ присутствующихъ.

По мр того, какъ минуты уходили одна за другой, разговоръ становился мене оживленнымъ и завязывался съ трудомъ, потому что вс были заняты одной тревожной мыслію: условленный часъ пробилъ, а шлюпка не появлялась. Мадамъ Дюпаскье не могла доле оставаться въ город. Военныя дйствія могли открыться на слдующій день, а между тмъ нужно было употребить три дня, чтобы вновь условиться съ французскою эскадрою.

— Опоздали, замтила Амалія, боле другихъ сохранившая присутствіе духа, потому что эту мягкую, податливую, крпколюбящую натуру ничто не волновало — ни счастье, ни опасность, ни самая мысль о смерти.

— Втеръ, должно быть, задержалъ, произнесъ Даніэль, стараясь найти какую нибудь причину, которая бы успокоила нсколько всхъ и его самого въ особенности.

Вдругъ Амалія, стоявшая возл Эдуардо, сказала, указывая рукою по направленію къ рк:

— Вонъ, вонъ она!

— Что такое? спросила Флоренсія, встрепенувшись и подбгая къ Давіэлю.

Молодой человкъ отворилъ окно, разсчиталъ разстояніе отъ дома до воды по блеску волнъ и, примтивъ огонь на рк, захлопнулъ окно и закричалъ:

— Луиза!

Сердце у всхъ тревожно забилось.

Луиза, съ тхъ поръ, какъ это было ей приказано, не выпускала подсвчниковъ изъ своей крошечной ручки, и теперь прибжала со свчкой еще прежде, чмъ успло совершенно смолкнуть эхо ея произнесеннаго имени.

Даніэль поднесъ свчку къ окну и, замтивъ условленное движеніе огня на вод, немедленно затворилъ ставни и сказалъ.

— Идемъ.

Флоренсія дрожала всмъ тломъ и была блдна, какъ полотно.

Мадамъ Дюпаскье была совершенно спокойна и мужественна.

Когда он вышли изъ дому, Даніэль вдругъ ихъ остановилъ.

— За кмъ остановка? спросилъ Эдуардо, ведя подъ руку Флоренсію, тогда какъ мадамъ Дюпаскье опиралась на руку Даніэля.

— Вотъ за кмъ, сказалъ Даніэль, указывая на мрачную фигуру, всходившую вверхъ по отлогости.

Оставивъ руку мадамъ Дюпасвье, Даніэль пошелъ впередъ.

— Никого не примтилъ Ферминъ?

— Ни одной живой души, сеньоръ.

— Въ какомъ разстояніи?

— Да на полверсты по об стороны.

— Видна съ берега шлюпка?

— Только теперь показалась сеньоръ, потому что пристала въ камнямъ, рка поднялась знатно.

— Хорошо. Ты все помнишь, что теб сказано?

— Все, какъ есть, сеньоръ.

— Сію же минуту за моимъ конемъ и туда, на блую скалу, что въ трехъ четвертяхъ мили отсюда. Да смотри, подальше, въ рку-то, чтобы насъ закрыла большая скала. Тамъ я выйду чрезъ два часа. Для всякой предосторожности не медля садись на лошадь и ступай ждать меня.

— Слушаю-съ, сеньоръ.

Общество начало уже тревожиться промедленіемъ Даніэля. Но онъ скоро ихъ успокоилъ и вс начали спускаться по отлогости.

Ночной воздухъ, повидимому, оживилъ больную, потому что она шла довольно бодро, опираясь на руку своего будущаго зятя.

Впереди ихъ шли Флоренсія и Эдуардо.

И все это шествіе открывали Амалія рука объ руку съ маленькой Луизой.

Два раза Эдуардо просилъ Амалію, чтобы она взяла его другую руку, но Амалія, желая пріободрить всхъ, отказала наотрзъ и замтила, что она, какъ феодальная владтельница этой пустыни, должна идти впереди всхъ.

Чрезъ нсколько минутъ они подошли въ берегу рки, гд два дюжіе матроса, сошедши на землю, удерживали и привязывали причалившую шлюпку, случайно вошедшую въ небольшую бухту рки.

Когда подошли дамы, молодой офицеръ спрыгнулъ на берегу со всею врожденною любезностью француза, чтобы помочь имъ ссть въ шлюпку.

Было что-то невыразимо-торжественное въ этой минут, посреди мрачныхъ призраковъ ночи, среди этаго пустыннаго, словно замершаго берега….

Госпожа Дюпаскье простилась коротенькой фразой:

— До скораго свиданія, Амалія!

Ни одинъ унитарій не могъ въ то время нетолько сказать, но даже подумать, чтобы Розасъ продержался боле недли..

Но Флоренсія, которой горе такъ рдко облегчалось слезами, теперь почувствавала, что на сердц ея стало ужь невыносимо тяжело — и она зарыдала, омочивъ своими слезами плечи и лицо доброй подруги.

Амалія плакала въ глубин своей души, тогда какъ самыя грустныя зловщія картины возникали въ ея дятельномъ, болзненно — раздраженномъ воображеніи.

— Пора, пора, сказалъ, наконецъ, Даніэль, и, подхвативъ свою Флоренсію изъ объятій также плакавшей Луизы, поднялъ вверхъ и сразу посадилъ ее въ шлюпку, гд уже находилась мадамъ Дюпаскье возл молодого офицера.

Еще разъ Флоренсія обмнялась съ Амаліей и Эдуардо послднимъ прощальнымъ привтомъ,— и по команд офицера шлюпка отчалила отъ берега, потомъ повернула на югъ, надула парусъ и стрлою понеслась вдоль берега, не прибгая уже къ прежнимъ предосторожностямъ.

Амалія, Эдуардо и Луиза слдили за нею глазами, пока она не скрылась совершенно въ темнот ночи.

Не прошло и восьми минутъ, какъ на берегу, въ той сторон, куда скрылась шлюпка, вдругъ сверкнула молнія, сопровождаемая дружнымъ ружейнымъ залпомъ, который, словно электрическій ударъ, заставилъ сразу содрогнуться сердце Амаліи, Эдуардо и маленькой Луизы.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Федеральный объздъ.

Эдуардо все еще смотрлъ въ ту сторону, откуда раздался выстрлъ, и руки его инстинктивно схватились за пистолеты, спрятанные подъ плащемъ, какъ испуганный голосъ Амаліи прервалъ тишину этого зловщаго мста, полнаго тайныхъ ужасовъ.

— Пойдемъ, пойдемъ, Бога ради! сказала она, сжимая руку своего друга и стараясь увлечь его въ своихъ слабыхъ объятіяхъ.

Эдуардо, хорошо понявъ всю опасность для Амаліи оставаться доле въ этомъ мст, обвилъ своей сильной рукою ея талію и сказалъ:

— Да, да, пойдемъ, намъ нельзя терять здсь и одной секунды.

Между тмъ Луиза, схватившись за платье своей госпожи, также хотла помочь ей взобраться на отлогость.

Не успли они пройти и двухъ минутъ, какъ второй залпъ заставилъ ихъ машинально остановиться и взглянуть по направленію звука,— и тогда они увидли отчетливо, хотя на значительномъ разстояніи, внезапный блескъ посреди воды, за которымъ опять послдовалъ залпъ.

— Боже мой! Боже мой! произнесла Амалія.

— Нтъ, это отвчаютъ съ шлюпки, сказалъ Эдуардо.

— Но ихъ могли ранить, Эдуардо?!..

— Ну, это довольно трудно, пойдемъ, пойдемъ, тутъ другая бда на носу.

— Другая…

— Идемъ же скоре.

Въ немногихъ шагахъ отъ дому они повстрчали Педро, который вгонялъ другую пулю въ свой карабинъ, держа подъ мышкою саблю.

— А, вы уже здсь, сказалъ онъ имъ.

— А что, Педро?

— Да то, что теперь не время для прогулокъ въ такомъ мст, вотъ что, сеньора.

Еще въ первый разъ въ жизни добрый старикъ счелъ нужнымъ пожурить дочь своего полковника.

— Вы слышали, Педро? спросилъ Эдуардо.

— Да, сеньоръ, я все слышалъ. А только насчетъ сеньоры скажу, что теперь не время для…

— Ну, ну, полно, Педро, я больше не буду, сказала Амалія, хорошо понимавшая всю безграничную привязанность, какую питалъ къ ней этотъ врный слуга ея семейства.

— Я хотлъ васъ спросить, Педро, продолжалъ Эдуардо, уже входя въ дверь, не могли ли вы различить, изъ какого оружія были произведены выстрлы.

— Ну, ужь это по нашей, кажись, части…. сказалъ солдатъ, запирая дверь и улыбаясь.

— Что же вы скажете на это?

— Да первый-то и второй залпы были даны изъ карабиновъ, а послдній разъ выпалили изъ длинныхъ ружей.

— Я самъ тоже думаю.

— Кто не оглохъ, тому слышно, пробормоталъ Педро, казалось, разсердившійся на всхъ посл опасности, которой подвергала себя его молоденькая сеньора, затмъ, во избжаніе всякихъ разспросовъ, старикъ отправился зажечь лампу въ самой задней комнат, гд ночевала Эдуардо и Даніэль, когда оставались въ пустомъ дом.

Когда Амалія вошла въ залу и скинула съ своей головы черный платокъ, Эдуардо былъ пораженъ ея смертельной блдностью.

Молодая женщина услась въ кресл, оперлась локтемъ о столъ и склонила лицо на свою блую, нжную руку, тогда какъ Эдуардо прошелъ въ темную столовую и, открывъ окно, сосредоточилъ всю свою наблюдательную способность въ слух, такъ какъ все боле сгущавшаяся темнота не позволяла ничего различить въ трехъ шагахъ отъ дома.

Кругомъ — ни малйшаго звука.

Казалось, будто посреди этого безмятежнаго затишья, не могъ раздаваться голосъ смерти — выстрлы, прозвучавшіе здсь съ минуту тому назадъ…

Когда Эдуардо возвратился въ залу, Амалія все еще сидла въ прежнемъ положеніи.

— Ну, полно же, Амалія, полно,— все ужь прошло, и Даніэль теперь, вроятно, уже хохочетъ, какъ угорлый,— сказалъ Эдуардо, садясь возл своей милой подруги и приглаживая шелковистыя пряди волосъ, безпорядочно лежавшія на ея голов.

— Но столько пуль, столько пуль!… Непремнно кого нибудь изъ нихъ ранили ..

— Напрасно это тебя тревожитъ: изъ короткаго карабина не хватишь и за двадцать сажень. Они просто увидли тнь шлюпки на вод, да и ну палить на удачу.

— Но весь берегъ оцпленъ…. Что же будетъ съ Даніэлемъ?… Какъ онъ, бдненькій, высадится?… Боже мой, Боже мой!…

— Подождетъ до утра, когда уйдутъ дозорные.

— Повелъ ли Ферминъ ему лошадь?

— Да, сеньора, отвчала Луиза, входя съ чашкою чая для своей госпожи.

Между тмъ Эдуардо опять пришелъ въ залу и сталъ прислушиваться. Его неотступно преслдовала одна мысль, и только эта мысль внушала ему безпокойство.

Не пробылъ онъ и трехъ минутъ возл окна, какъ ему показалось, будто онъ слышитъ какой-то шумъ въ сторон Низовья.

Чрезъ миниту шумъ этотъ сдлался уже совершенно явственнымъ и былъ производимъ копытами многихъ верховыхъ лошадей.

Вдругъ стукъ копытъ умолкъ, однако теперь можно было различить глухой откликъ нсколькихъ голосовъ у подошвы отлогости. Потомъ опять раздался лошадиный топотъ.

— Да. это ясно, разсуждалъ самъ съ собою Эдуардо,— это тотъ самый объздъ, что стрлялъ по шлюпк. Они остановились подъ горою и, вроятно, толковали объ этомъ дом… Да, да, въ этомъ не можетъ быть ни малйшаго сомннія… Теперь они объдутъ кругомъ и возвратятся по верхней дорог. А, проклятая, подлая судьба!… и молодой человкъ до крови закусилъ свои губы.

При вход его въ залу, Амалія, такъ хорошо умвшая читать въ лиц своего друга, поняла, что его тревожило какое-то горестное волненіе, и она первая захотла узнать его причину, заговоривъ съ Эдуардо тмъ сдержанно-доврчивымъ тономъ, какой употребляла обыкновенно, когда всеувлекающій экстазъ любви не сообщалъ ихъ обоюднымъ выраженіямъ большей интимности и теплоты чувства.

— Говорите же, Эдуардо, пожалуйста говорите, понукала, она,— я всегда всею моей душою приготовлена къ несчастью.

— О, нтъ, несчастья никакого не будетъ, отвчалъ молодой человкъ, какъ будто устыдившись, что его возлюбленная могла уловить въ лиц его малйшіе слды страха.

— Что же, наконецъ, съ вами?…

— Можетъ быть… нтъ, нтъ, ничего… такъ, вздорная фантазія… произнесъ юноша съ улыбкой, покачивая головой и прихлебывая чай, оставленный Амаліей въ чашк.

— Нтъ, тутъ что-то кроется, и я хочу знать, что именно…

— Ну, я скажу, пожалуй: подъ горою прошелъ патрульный объздъ, вроятно тотъ самый, что стрлялъ по шлюпк. Вотъ и все.

— Только?.. Хорошо. Теперь вы увидите, отгадала ли я то, чего вы не хотли сказать. Луиза, позови Педро!

— Зачмъ это? спросилъ Эдуардо.

— А вотъ вы сейчасъ услышите.

Ветеранъ явился.

— Педро, сказала Амалія,— очень можетъ случиться, что сегодня ночью нападутъ на домъ, чтобы произвести здсь обыскъ, или что нибудь въ этомъ род,— такъ ужь вы потрудитесь хорошенько запереть вс двери и приготовить оружіе.

Эдуардо былъ до глубины души тронутъ и удивленъ этимъ мужествомъ, мужество это проистекало не изъ личной силы организма, но было порождено любовью, возводившею его на степень благороднйшаго самопожертвованія, такъ какъ въ эту эпоху всякое вооруженное сопротивленіе, или какое-бы то ни было сопротивленіе вообще агентамъ Розаса, влекло за собою смертный приговоръ или всевозможныя бдствія, но Амалія, желая спасти своего жениха, ршилась встртить грозу, каковы бы ни были ея послдствія.

— Все готово, сеньора: у меня двадцать стволовъ и сабля, отвчалъ Педро.

— А у меня четыре ствола и также сабля, сказалъ Эдуардо, внезапно вскочивъ на ноги. Но вдругъ онъ, словно васъ измнившись, грустно- услся на свое мсто и сказалъ:

— Нтъ, нтъ, здсь не должно быть кровопролитія.

— Что вы хотите сказать?…

— Послушайте, Амалія, вдь, наконецъ, жизнь моя не стоитъ того, чтобы вы были свидтельницей ужасной сцены, которую мы хотли неосторожно приготовить и которая все-таки погубитъ всхъ насъ.

— Педро, длайте, что вамъ приказано.

— Амалія!… проговорилъ Эдуардо, взявъ ее за руку.

— Послушайте, Эдуардо, сказала молодая женщина,— въ жизни моей нтъ ничего, чтобы не принадлежало любимому мною человку, и если судьба готовитъ ему несчастье, я хочу, я должна раздлить его пополамъ.

Не успла еще Амалія договорить этихъ грустныхъ словъ, въ которыхъ выразилась вся кроткая, любящая энергія ея сердца, какъ по верхней дорог раздался топотъ лошадей, несшихся галопомъ.

Эдуардо всталъ съ невозмутимо спокойнымъ лицемъ и чрезъ галерею, въ которой расхаживалъ Педро, прошелъ въ свою комнату. Здсь онъ снялъ съ себя короткій плащъ, вынулъ изъ боковыхъ кармановъ панталонъ два двухствольные пистолета, осмотрлъ курки, потомъ взялъ шпагу и поставилъ ее въ углу галереи.

Грозна была сердито нахмурившаяся ночь, и буря дико голосила надъ дремлющей землею…

Не успла Амалія обмняться нсколькими словами съ Эдуардо и Педро, какъ возл двери послышался шумъ голосовъ и затмъ зазвенли шпоры и сабли слзавшихъ съ коней всадниковъ. Затмъ послышались сильные удары въ наружную дверь, выходившую на улицу.

— Нашъ планъ окончательно составленъ вмст съ Педро, сказалъ Эдуардо, обращаясь къ Амаліи,— мы не отопремъ и не будемъ отвчать. Если выбьются изъ силъ и уйдутъ — тмъ лучше. Если захотятъ ломать дверь, то это работа нелегкая, потому что дверь крпка и надежна, да если имъ и удастся съ нею сладить, то мы встртимъ ихъ уже порядкомъ истомленными.

Удары въ дверь повторились, и затмъ были направлены также въ окна залы и столовой.

— Ломай дверь! крикнулъ густой, сильный голосъ, заглушавшій по временамъ циническую брань, которою сопровождались безуспшные..у дары въ дверь и окна.

Педро улыбался, спокойно прислонясь къ двери залы.

— Тутъ самъ чортъ ничего не сдлаетъ! сказали многіе голоса посл неимоврныхъ усилій, отъ которыхъ затрещали толстыя доски, утвержденныя массивными переводинами.

— Стрляй въ замокъ! гаркнулъ тотъ же голосъ, рзко отличавшійся отъ всхъ другихъ.

Педро улыбнулся и, повернувъ голову, поглядлъ на Эдуардо, стоявшаго посреди залы съ Амаліей, которую держалъ за руку.

Въ эту минуту снаружи раздались четыре выстрла изъ карабина, и замокъ упалъ къ ногамъ Педро, который, повернувшись съ невозмутимымъ спокойствіемъ, подошелъ къ Амаліи и сказалъ ей:

— Эти негодяи, чего добраго, будутъ стрлять въ окна и вамъ нехорошо здсь оставаться.

— Да, это правда, подтвердилъ Эдуардо,— идите въ спальню съ Луизою.

— Нтъ, я останусь вмст съ вами.

— Послушайте, дитя мое, если вы не уйдете, то я понесу васъ силою, сказалъ Педро спокойнымъ, но такимъ ршительнымъ голосомъ, что Амалія хотя и удивилась, однако не смла возражать и удалилась съ Луизою во внутреннюю комнату, тогда какъ Педро и Эдуардо помстились между двумя окнами, прикрывшись стною.

Эта предосторожность оказалась небезполезною, потому что какъ только они заняли свои мста, оконныя стекла разлетлись въ дребезги и нсколько пуль пролетли черезъ залу.

Но и нападающіе также принимали свои мры. Они хорошо знали, что въ дом есть люди, такъ какъ дверь была заперта извнутри и свтъ пробивался сквозь отверзтія, просверленныя пулями. Это упорное сопротивленіе сильно раздражало людей, вооруженныхъ саблями и карабинами,— ревностныхъ агентовъ могущественнаго Возстановителя.

Вдругъ отъ страшнаго, почти неотразимаго удара жалобно заскрипли желзныя петли и пошатнулись толстыя переводины двери, которая угрожала разлетться въ щепы, такъ какъ даже стны колебались сильно, словно кругомъ происходило землетрясеніе.

— Ну, ничего не подлаешь съ этими чертями! сказалъ Педро, отступая въ галерею и заряжая свой карабинъ, тогда какъ возл него, также приготовляя свои пистолеты, шелъ Эдуардо,— съ сверкающими глазами, полуоткрытымъ ртомъ и судорожно стиснутымъ въ рукахъ, оружіемъ.

Второй чудовищный ударъ пошатнулъ домъ до самаго фундамента, и съ верхняго карниза двери осыпалась съ грохотомъ штукатурка.

— Подается, замтилъ Педро.

— И чмъ это они колотятъ? спросилъ Эдуардо, дрожа отъ ярости и желая, чтобы дверь повалилась какъ можно скоре.

— Кругомъ двухъ или трехъ лошадей сразу, отвчалъ Педро — этимъ манеромъ мы прошибли ворота крпости въ Перу.

Въ это мгновеніе Луиза, обнявъ колни Амаліи и не выпуская ее изъ комнаты, говорила со слезами:

— Сеньора, пречистая Два помогла мн вспомнить объ одной вещи… о письм. Я знаю, гд оно лежитъ.. Это письмо можетъ спасти насъ, сеньора.

— Какое письмо, Луиза?

— Да то самое, что…

— Ахъ, да, да… о благодарю тебя, Боже! Это единственное средство спасти его. Давай, скорй давай сюда…

Луиза бросилась со всхъ ногъ въ небольшому ящику, вынула оттуда письмо и передала его Амаліи.

Тогда Амалія поспшила къ двери залы и сказала Эдуардо и Педро, которые находились въ галере и съ минуты на минуту, ждали, что наружная дверь обрушится:

— Ради самого Господа не трогайтесь съ мста,— слушайте, но ничего не говорите и не входите въ залу… И не ожидая отвта, она отперла дверь, потомъ поспшила къ одному изъ оконъ и отворила его настежь.

При этомъ шум десять или двнадцать спшившихся всадниковъ, оставивъ дверь, поспшили къ окну и, повинуясь инстинкту — федеральному инстинкту — направили свои карабины въ распахнувшееся окно.

Амалія не отступила, даже не измнилась въ лиц и спокойнымъ, твердымъ голосомъ сказала:

— За что вы, господа, нападаете на домъ женщины: здсь нтъ ни мужчрнъ, ни денегъ.

— Мы вовсе не разбойники! отвчалъ одинъ изъ нихъ, пробираясь между своими спутниками къ окну.

— Но если это военный объздъ, то онъ не долженъ былъ бы проламывать дверей этого дома.

— А кто такой живетъ въ этомъ дом спросилъ страшный собесдникъ, пародируя значительное удареніе съ какимъ Амалія произнесла эти два слова.

— Прочтите это и вы узнаете. Луиза, подай свчку.

То было время паническаго страха, когда каждый боялся по ошибк или неосмотрительности впасть въ немилость Розаса, и потому такая увренность и тонъ угрозы, звучавшій въ словахъ Амаліи, ея загадочное письмо, при ея молодости и красот, не могли не произвести подавляющаго впечатлнія на федеральныхъ героевъ, которые ршительно недоумвали, какимъ образомъ подобная женщина могла поселиться въ дом, гд такъ долго царила холодная, безлюдная пустота.

— Но отворите же, сдлайте милость, сеньора, сказалъ, запинаясь и принимая письмо начальникъ команды, потому что то былъ никто иной, какъ Мартинъ Санта-Колома во глав своего объзда.

— Сначала прочтите, а потомъ я вамъ отворю, если на то будетъ ваше желаніе, отвчала Амалія, придавая своему голосу еще боле твердости и тонъ упрека, тогда какъ Луиза, стараясь показать себя такою же бодрою, какъ и ея госоожа, поднесла къ окну стекляный фонарь.

Санта-Колома развернулъ письмо, все еще не сводя глазъ съ этой женщины, которая, при свт фонаря, представлялась ему какимъ-то величественнымъ призракомъ среди этого пустыннаго, всми покинутаго мста. Потомъ онъ взглянулъ на подпись, и сильное удивленіе рзко отразилось на его лиц, которое нельзя было не назвать мужественнымъ и привлекательнымъ.

— Потрудитесь прочитать громко, чтобы вс могли слышать, сказала Амалія.

— Сеньора, я начальникъ этого объзда, и будетъ совершенно достаточно, если я одинъ прочту письмо, отвчалъ Санта-Колома, А затмъ пробжалъ письмо, которое еще прежде Даніэль выхлопоталъ у дочери Розаса для своей родственницы и въ которомъ, было сказано слдующее:

‘Сеньора донья Амалія Саэнцъ-де-Олабарріэта’.

Достоуважаемая согражданка! Съ душевнымъ прискорбіемъ я узнала, что нкоторые неблагонамренные люди осмлились безпокоить васъ въ вашемъ уединеніи, безъ малйшихъ причинъ и безъ всякаго на то приказанія моего отца, который, безъ всякаго сомннія, не потерплъ бы такихъ злоупотребленій, если бы они дошли до его слуха. Вашъ честный образъ жизни можетъ внушатъ подозрнія только тмъ людямъ, которшь прикрываясь фирмою правительства, преслдуютъ свои личныя цли, вы принадлежите въ числу лицъ, наиболе мною уважаемыхъ, и потому я прошу васъ, какъ подругу, увдомить меня немедленно о всякомъ безпокойств, какое будетъ сдлано вамъ впредь. Если это произойдетъ безъ приказанія напаши — въ чемъ нечего сомнваться — то я сію же минуту извщу его обо всемъ, чтобы имя его не сдлалось въ другой разъ игрушкою въ рукахъ недобросовстныхъ интригантовъ.

Покорнйше прошу васъ врить, что оказать вамъ какую нибудь услугу уже давно отъ всей души желаетъ уважающая васъ подруга ваша

‘Мануэла Розассъ’.

‘Августа 23-го 1840 г.’

— Сеньора, сказалъ Санта-Колома, снимая шляпу,— я не имлъ намренія причинить вамъ малйшую непріятность и не зналъ, кто живетъ въ этомъ дом. Мн показалось, что изъ этого дома могли выйти нкоторые изъ бглецовъ, недавно отчалившіе отъ этого берега, потому что я перестрливался съ непріятельской шлюпкой очень близко отсюда, и такъ какъ здсь нтъ никакого другого дома…

— То вы и принялись ломать мн двери, не такъ ли?!.. прервала Амалія, чтобы окончательно смутить Санта-Колому.

— Сеньора, такъ какъ мн не отворяли и я видлъ свтъ… но… но… простите меня великодушно Я не зналъ, что въ этомъ дом живетъ подруга доньи Мануэлиты.

— Это ничего-съ… Угодно ли вамъ теперь войти и обыскать домъ?..

И Амалія сдлала движеніе, какъ будто желая выйти и отворить.

— Нтъ, нтъ сеньора. Я прошу васъ только позволить мн прислать сюда завтра рабочихъ для починки двери, которая можетъ быть, немножко покосилась.

— Благодарю васъ, сеньоръ. Завтра я перезжаю въ городъ, и это совершенно устраняетъ необходимость починокъ,

— Я самъ, продолжалъ Санта-Колома,— буду извиняться передъ доньей Мануэлитой. Поврьте, что тутъ вовсе не было злого умысла.

— Охотно врю всему, и потому извиненія совершенно ненужны въ этомъ случа. Отъ меня же никто не узнаетъ о томъ, что здсь происходило, вы ошиблись,— ну, чтожь, это со всякимъ можетъ случиться, отвчала Амалія, смягчая голосъ насколько это было возможно въ ея положеніи.

— На коней, сеньоры! Это — домъ федераловъ!.. гаркнулъ Санта-Колома своимъ подчиненнымъ.— Еще разъ прошу извинить меня, продолжалъ онъ, обращаясь къ Амаліи:— спокойной ночи, сеньора!

— Не угодно ли вамъ отдохнуть минуточку?

— Нтъ, сеньора, очень и очень вамъ благодаренъ. Вотъ для васъ необходимъ отдыхъ посл той тревоги, какую я здсь неумышленно поднялъ.

И отъзжая отъ окна Санта-Колома все еще не надвалъ шляпы.

— Спокойной ночи, сказала Амалія, затворяя окно.

Минуту спустя она лежала безъ чувствъ на диван…

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Изъ сорока только десять.

Въ слдующую ночь посл уже описанныхъ нами происшествій въ пустомъ дом, какіе-то загадочные постители собирались еще съ восьми часовъ вечера въ большой винный магазинъ.

Приходившіе къ мсту сбора давали знать о себ условленнымъ сигналомъ, посл чего дверь магазина отворялась и почти въ тоже мгновеніе захлопывалась опять.

Въ глубин магазина едва различалось слабое пламя свчки, поставленной на куч винныхъ ящиковъ, вокругъ которыхъ собирались поздніе постители. И несмотря на значительное разстояніе между улицей и задней стной магазина, близь которой они находились, разговоръ, хотя и довольно оживленный, происходилъ шепотомъ. Впрочемъ предосторожность эта объяснялась тмъ обстоятельствомъ, что смежный съ магазиномъ домъ, сообщавшійся съ нимъ калиткою во двор, былъ занимаемъ въ описываемое время федеральнымъ семействомъ. Но странно было то, что извнутри были отодвинуты прочь вс предметы, загромождавшіе дверь и съ самой двери былъ снятъ толстый засовъ, и, наконецъ, боле всего этого возбуждалъ вниманіе рядъ ружей, приставленныхъ къ двери, выходившей во дворъ между стною и винными боченками.

При подобной обстановк въ такомъ мст, въ такой поздній часъ и въ ту зловщую эпоху нетрудно было понять, что смерть висла надъ каждой находившейся тамъ головой.

— Десять, произнесъ одинъ изъ нихъ, поднося свои карманные часы къ сальной свчк, горвшей въ мдномъ подсвчник, поставленномъ на полу.

— Чтожь, тмъ лучше, замтилъ другой, вставая и длая нсколько шаговъ взадъ и впередъ.

— Конечно, добавилъ третій,— если бы ничего не имлось въ виду, то въ это время мы были бы уже извщены.

— Надо полагать, что вступленіе отряда произойдетъ не раньше утра, сказалъ одинъ изъ товарищей, также вставая на ноги, такъ какъ вс они сидли на винныхъ боченкахъ вокругъ свчки.

— Но почему до сихъ поръ не являются прочіе?

— Мы вдь не знаемъ, сколько насъ всхъ.

— Теб говорилъ что нибудь объ этомъ Бельграно?

— Ровно ничего.

— Бельо тоже не сообщилъ, мн числа всхъ тхъ, которые должны были собраться здсь.

— Дло не въ числ.

— Ба, это однако очень важно. Неужели вы думаете, что мы — сколько насъ здсь въ сбор — можемъ что нибудь сдлать? отозвался одинъ изъ собесдниковъ, по виду самый старшій, хотя ему могло быть не боле тридцати пяти лтъ отъ роду. Во всей его осанк замчалось что-то воинственное.

— Э, да я вамъ скажу, что это значитъ, сказалъ другой.

— А что такое? спросали прочіе.

— Бельо и Бельграно, по всей вроятности, назначили нсколько пунктовъ соединенія въ этомъ околодк, а можетъ быть и въ цлой части города, и назначили общій условный сигналъ, по которому мы должны овладть этимъ домомъ и взойти на платформу, какъ бы ни кричали хозяева дома, если только федералы съумютъ кричатъ чрезъ нсколько часовъ.

— Да, это похоже на правильное, объясненіе, сказалъ господинъ съ воинственнымъ видомъ,— потому что десять или двнадцать человкъ не могутъ же заставить замолчать пальбу со всхъ платформъ этой улицы, и въ случа слишкомъ жаркой схватки мы, при нашей малочисленности, будемъ не въ силахъ оказать Лавалье какую нибудь услугу.

— Я, напримръ, будетъ или нтъ схватка, уже условился уйти съ четырьмя товарищами, когда отрядъ будетъ проходить по этой улиц.

— Уйдете! Вотъ это мило! Тогда насъ останется еще меньше. Куда же это вы вздумали ретироваться?

— Въ домъ Розаса.

— Вы хотите, врно, захватить въ плнъ Мануэлу?

— Напротивъ, хочу защищать ее, если бы кто осмлился нанесть ей. оскорбленіе.

— И я также.

— И я, и я, отозвались нкоторые юноши.

— Но кром этого, что же вы намрены длать у Розаса? возразилъ самый угрюмый изъ всхъ,— вы думаете, что въ его дом станутъ искать убжище его приверженцы?

— Я не такъ глупъ, чтобы это думать.

— Ну-съ?

— А бумаги?…

— Ахъ, да!

— Вотъ до нихъ-то я хочу добраться.

— Отъ души желаю вамъ успха, мой милый, въ вашей канцелярской экспедиціи, но я полагаю, что хорошій карабинъ теперь нужне всхъ вашихъ бумагъ.

— Для военныхъ, можетъ быть, но не для публицистовъ, отозвался нсколько запальчиво, юноша, желавшій овладть бумагами.

— Что и говорить! И такъ какъ публицисты обяжутъ насъ низверженіемъ Розаса, то справедливость требуетъ, чтобы они же и продолжали начатое дло, язвительно замтилъ воинственный господинъ.

— Вы, можетъ быть, и не ошибаетесь.

— Еще бы! Пальба газетныхъ щелкоперовъ такъ вотъ и разнесетъ въ пухъ и прахъ вс силы Розаса.

— Это уже личности, кабальеро.

— Но ради самого Бога, сеньоры, замтилъ одинъ изъ товарищей, еще до сихъ поръ не говорившій,— неужели четыре аргентинца не могутъ собраться вмст, безъ того, чтобы не перегрызться другъ съ другомъ?…

— Еще мы не справились съ Розасомъ, и уже начинаемъ спорить, кто больше содйствовалъ его паденію — военный элементъ или литературная пропаганда!..

— Да чтожь тутъ…

Внезапный ударъ въ дверь прервалъ отвтъ и возбудилъ всеобщее вниманіе, дверь немедленно была отворена, такъ какъ стукъ снаружи былъ произведенъ согласно съ извстными всмъ условіями.

Минуту спустя Даніэль и Эдуардо были окружены собравшимися здсь десятью собесдниками.

Молодые друзья явились въ плащахъ и шляпахъ, пестро изукрашенныхъ федеральными девизами. Но лица у обоихъ, въ особенности у Даніэля, носили рзкій отпечатокъ грусти и досады. Казалось, что по этимъ лицамъ можно было читать все, что происходило въ эту минуту на душ молодыхъ людей. Поэтому желавшій атаковать бумаги Розаса не выдержалъ и сказалъ вновь пришедшимъ:

— Физіономію каждаго изъ васъ, господа, можно уподобитъ бюлетеню Розаса, извщающаго о пораженіи Лавалье.

— Нтъ, отвчалъ Даніэль,— Лавалье еще не былъ разбитъ, но случилось хуже этого.

— Чортъ возьми, замтилъ первый,— ужь что можетъ быть этого хуже я никакъ не могу себ представить.

— А между тмъ это такъ, замтилъ Даніэль.

— Да объяснитесь же толкомъ, ради всхъ святыхъ! сказалъ защитникъ военнаго сословія.

— Это очень просто, мой другъ, отвчалъ Даніилъ и затмъ продолжалъ:

— Сегодня въ шесть часовъ вечера Лавалье началъ свое отступленіе изъ Мерло. По моему личному убжденію это равносильно неудач нашего дла на цлый рядъ лтъ, что, безъ сомннія, гораздо важне пораженія отряда.

За этими словами послдовало продолжительное молчаніе. Сердце у всхъ присутствовавшихъ болзненно сжалось. Они всего мене приготовлены были услышать такое извстіе.

Эдуардо прервалъ молчаніе.

— Однако, замтилъ онъ,— Бельо сказалъ вамъ не все: Лавалье, дйствительно, отступилъ. Но изъ самихъ свденій, собранныхъ Даніиломъ, ясно видно, что генералъ обратился противъ Лопеса, который безпокоитъ его съ тыла, но освободившись отъ этой помхи, Лавалье не замедлитъ атаковать Розаса.

— Да, это ясно, какъ божій день, подтвердилъ другой,— теперь я все понимаю. Все это извстіе, которымъ Бельо такъ напугалъ насъ, значитъ только то, что побда наша отсрочена на нсколько дней.

— Безъ малйшаго сомннія, поддакнули вс прочіе.

— Тутъ и толковать нечего.

— Думайте, какъ вамъ угодно, господа, замтилъ Даніэль,— но по моему глубокому убжденію дло уже ршено. Для полученія благопріятныхъ результатовъ генералъ Лавалье долженъ былъ направить свое предпріятіе боле на моральныя, чмъ на физическія силы Розаса. Удобная минута упущена. Въ сред многочисленной федеральной партіи проснется духъ реакціи, и освободившись отъ своего первого впечатлнія, партія эта будетъ въ десять разъ сильне насъ. Чрезъ два часа, даже въ эту самую минуту, генералъ Лавалье могъ бы овладть Буэносъ-Айресомъ. Завтра онъ уже будетъ безсиленъ. Лопесъ отвлечетъ его за предлы провинціи, а между тмъ, въ тылу защитниковъ свободы, Розасъ соберетъ новое войско.

— Но какимъ образомъ сдлалось извстнымъ отступленіе Лавалье?

— Врите ли вы мн, или нтъ? Если врите, то избгнете вопросовъ, потому что отвтъ ни къ чему не поведетъ,— сухо отозвался Даніэль,— достаточно съ васъ знать, что сегодня, т. е. 6 сентября, генералъ Лавалье, дойдя до Мерло, началъ отступать и что извстіе объ этомъ получено мною съ полчаса тому назадъ.

— Чтожъ, надо сообщить его также и другимъ.

— Кому другимъ? спросилъ Эдуардо.

— Да какъ же? Разв въ этой части города нтъ никакой другой сходки нашихъ друзей?…

Даніэль улыбнулся съ какою-то ядовитой горечью, и на лиц его отразилась иронія и презрніе.

— Нтъ, господа, отвчалъ онъ,— кром этой нтъ никакой другой сходки. Дв недли тому назадъ сорокъ человкъ обязались честнымъ словомъ явиться по моему зову, потомъ число это убавилось до тридцати, вчера до двадцати, сегодня я насчитываю только десять. А знаете ли что это значитъ? Въ этомъ, сеньеры, вся философія диктаторства Розаса. Наша хроническая разрозненность въ самыхъ просвщенныхъ классахъ общества, наше вчное непониманіе разумной ассоціаціи, нашъ позорный индивидуализмъ, наша апатія, наша нравственная вялость, наше незнаніе того, что значитъ коллективная сила людей,— вотъ что держитъ насъ во власти Розаса. Вздумай онъ завтра рубить всмъ намъ головы, и не найдется даже четырехъ аргентинцевъ, которые подали бы другъ другу руку для взаимной защиты. При такомъ разлад общества, свобода всегда остается ложью, правосудіе будетъ ложь, человческое достоинство — ложь, самый прогресъ и цивилизація останутся пошлой ложью тамъ, гд люди не захотятъ соединиться мыслію и волею, чтобы солидарно раздлить между собою горе и радости каждаго, чтобы жать наконецъ совокупной, сплошной жизнію, защищая свободу и права каждаго. отдльнаго члена. Гд нтъ и двухъ десятковъ людей, которые ршились бы соединить вмст свою жнавь и судьбу, въ тотъ роковой день, когда поставлены на карту свобода и судьба отечества, свобода и судьба ихъ самихъ,— тамъ неизбжно правительство въ род ватаги Розаса, тамъ такое правительство совершенно раціонально, тамъ оно на своемъ мст…. благодарю васъ, друзья мои,— честныя исключенія среди этого идіотическаго, выродившагося поколнія, сохранившаго вс пороки своихъ предковъ и ни одной доблести, Еще разъ благодарю васъ… Теперь мы не можемъ поклониться завтра такому отечеству, какого желали. Но мы должны имть такое отечество чрезъ годъ, чрезъ два, чрезъ десять лтъ — почемъ знать!.. Мы долны завоевать отечество, по крайней мр, для нашихъ дтей. И для этой цли мы должны начать съ этого же часа новую, безостановочную, утомительную работу по другому плану — работу медленныхъ результатовъ, которые, однако пронесутъ плоды въ свое время. Работа эта — дятельная эмиграція, неутомимая пропаганда нашихъ идей везд и во всякое время, работа саблей, при всякомъ военномъ движеніи, работа словомъ и перомъ, гд только найдутся четыре слушателя, потому что то или другое изъ нашихъ словъ можетъ быть занесено на родину воздухомъ, свтомъ, рзвой волною. На нсколько недль мое присутствіе въ Буэносъ-Айрес еще необходимо, но для васъ этой необходимости нтъ. До сихъ поръ я хотлъ служить оплотомъ противъ эмиграціи, теперь сцена измняется и я буду мостомъ для всхъ бглецовъ. И такъ, за-границу. Но не забывайте двери вашего отечества, стучитесь, стучитесь въ нее почаще. Пусть извергъ знаетъ, что свобода отзывается эхомъ, пусть его сила, его средства, самый ужасъ, имъ внушаемый, истощаются съ каждымъ днемъ. Вотъ наша программа на длинный рядъ лтъ. Мы вступаемъ въ борьбу кровью, головою, всми силами нашей жизни. Кто изъ насъ доживетъ до того благодатнаго дня, когда будетъ завоевана свобода,— пусть внушитъ своимъ дтямъ, что свобода эта будетъ продолжаться недолго, если все общество но станетъ, какъ одинъ человкъ, для ея защиты. Честь родины, свобода, законы, общественное благосостояніе немыслимы до тхъ поръ, пока лекарство ассоціаціи не излечитъ страшную язву индивидуализма, который сдлалъ и длаетъ наше поколніе такимъ безконечно жалкимъ и несчастнымъ. Обнимемся же и простимся, пока судьба не позволитъ вамъ свидться подъ лучшимъ небомъ…

Изъ глазъ всхъ присутствовавшихъ, еще за нсколько минутъ одушевленныхъ блестящими надеждами, теперь потекли обильныя слезы, скоро, въ этомъ мст горькаго разочарованія, остался только одинъ изъ нихъ, которому было поручено запереть дверь и охранять оружіе.

Въ заключеніе этой главы мы должны сказать, что здсь нашъ романъ принялъ характеръ строгой, практически врной, исторіи, такъ какъ совщаніе это, дйствительно, имло мсто въ ночь 6 сентября 1840 года.

Предсказаніе нашего героя — жаркаго защитника принципа ассоціаціи — сбылось во всей безотрадной точности: посл отступленія либеральнаго войска весь городъ Буэносъ-Айресъ представлялся обширнымъ кладбищемъ живыхъ мертвецовъ.

Члены страшнаго общества Висльниковъ шныряли днемъ и ночью по улицамъ, грабили, убивали, тогда какъ въ Сантосъ-Лугарсе и на гауптвахтахъ, занимаемыхъ командами Мариньо и Куитиньо, этимъ ужасамъ вторили предсмертные стоны другихъ жертвъ.

Обыскъ Висльниками какого нибудь дома представлялся адской смсью шума, скотской грубости, преступленія,— и все это составляло не человческій, отвратительный хаосъ, неимющій параллели въ исторіи самихъ варварскихъ тиранновъ.

Тюрьмы наполнялись гражданами.

Улицы обагрялсь кровью.

Домашній очагъ пересталъ служить убжищемъ для невиннаго человка. Такія страницы въ исторіи общественныхъ страданій повторяются рдко, да и повторяются ли?!.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Подвнечное платье.

Пятое октября.

Весь городъ щеголялъ яркими девизами и былъ драпированъ флагами согласно съ волею диктатора, отправлявшаго такимъ образомъ каждое федеральное празднество. Въ ныншній день приходилась годовщина зубной боли, которая въ 1820 году помшала Розасу войти въ крпость вмст съ отрядомъ милиціонеровъ, которыми онъ командовалъ въ войск генерала Родригера. Несмотря на то, что милиція сражалась безъ своего начальника, тмъ не мене Розасъ праздновалъ эту оказію, какъ свой блистательный военный подвигъ.

Однако оставимъ не надолго городъ и прежде чмъ спустимся съ возвышености Балькарсе, окинемъ мстность бглымъ взглядомъ.

Кругомъ и въ вышин разлито цлое море свта. Небесный сводъ прозраченъ, какъ чистая совсть. Воздухъ нженъ и ласковъ, какъ дыханіе матери.

Привтливыя, тучныя поля купаются въ волнахъ лучезарнаго блеска, все полно нги, отрады, надежды, все представляетъ разительный контрастъ съ могильнымъ уныніемъ, омрачающимъ сосдній городъ.

Спустимся внизъ.

Здсь мы встртимъ еще боле ослпительную, дивную красоту, еще боле рзкій контрастъ или скоре насмшку надъ всмъ, что происходитъ вокругъ, словомъ, мы увидимъ Амалію,— Амалію — во всемъ блеск ея красоты, Амалію,— роняющую слезу радости…

Въ это время Амалія была добыча, оспариваемая счастьемъ и гибелью, жизнью и смертью.

Войдемъ.

Зала очаровательнаго дома въ Предмсть возвратила себ всю прежнюю изящную обстановку и блескъ. Золотое солнышко, проникая сквозь жалюзи и гардины, освщало своими матовыми лучами ковры и мебель, въ комнат разносился ароматъ розъ и фіалокъ, гіацинтовъ и левкоевъ, красовавшихся въ маленькихъ вазахъ изъ раззолоченнаго фарфора и тишина въ комнат едва прерывалась шелестомъ втра между ближними деревьями.

Въ зал никого не было. Молодая хозяйка, вмст съ Луизой, находилась въ уборной и расчесывала народъ большимъ зеркаломъ свои роскошные, распущенные волосы.

Въ ту минуту когда мы входимъ, Амалія, остановившись передъ одномъ изъ гардеробныхъ шкаповъ, разсматривала великолпное блондовое платье съ широкими блыми лентами у пояса и на рукавахъ.

Долго глядла красавица на эту роскошную, почти воздушную одежду, тогда какъ маленькая Луиза, слдя за всми движеніями своей госпожи, также любовалась платьемъ и прикасалась къ нему своими пальцами.

— Вотъ это будетъ хорошо, Луиза, это самое нарядное, сказала, наконецъ, Амалія, осматривая роскошное платье со всхъ сторонъ.

— Я тоже думаю, сеньора. Неугодно ли вамъ будетъ надть?— И она подала платье, которое Амалія тотчасъ же надла.

— Отлично, сеньора, чудо, какъ хорошо! говорила Луиза, отступивъ нсколько шаговъ назадъ, чтобы лучше полюбоваться костюмомъ своей госпожи.

Но вдругъ Амалія, покачавъ головой, сказала съ недовольной миной:

— Нтъ, мн что-то не нравится.

— Помилуйте, сеньора…

— Нтъ, нтъ, Луиза, не нравится, развяжи скоре. Можетъ быть, это и капризъ, но я хочу быть разборчива въ наряд сегодня, въ первый и, безъ сомннія, въ послдній разъ въ жизни.

— Полно вамъ, сеньора, такъ кручиниться!.. Вотъ вы увидите, какъ будете разъзжать въ Монтевидео по всмъ баламъ, театрамъ, словомъ везд,— и мы каждый день будемъ также перерывать шкапы, какъ сегодня, сказала Луиза, складывая платье на кресло.

— Нтъ, Луиза, я желаю принарядиться только сегодня,— въ этотъ день за все время моей жизни. Подай мн другое платье.

— Ну, право же, сеньора, я пожалуюсь на васъ завтра сеньору донъ-Эдмардо.

— Завтра?.. Нтъ, завтра восходящее солнышко застанетъ насъ уже въ разлук.

— Но не лучше ли было бы ему, сеньора, обождать нсколько дней, пока дла поправятся?

— Нтъ, Луиза, ждать боле нельзя ни одной минуты. Я приготовилась къ его отъзду всею душою, даже ршилась принимать поздравленія съ счастливымъ бракомъ въ это тяжелое, кровавое время. Пусть детъ сегодня. Только съ этимъ условіемъ, я я согласилась идти къ внцу. Я полечу вслдъ за нимъ, какъ только будетъ возможно вырваться изъ этого страшнаго вертепа преступленій.

— Вотъ ужь загуляемъ мы, когда соберемся вс въ Монтевидео!..

— Да, въ Монтевидео, проговорила Амалія, надвая другое платье, поданное ей Луизой.

— А вы замтили, сеньора, какъ поправилась въ нсколько дней мамаша доньи-Флоренсіи?.. Такая стала бодрая…

— О, какъ они обрадуются посл завтра.

— А здсь, сеньора, даже птички не хотятъ пть, поглядите-ка!— О Луиза указала своимъ крошечнымъ пальчикомъ на раззолоченныя клтки любимцевъ Амаліи, которые также возвратились въ свой привтливый уголокъ изъ пустого дома.

— Въ самомъ дл, Луиза, вдь наши птички сегодня совсмъ не пли, замтила ты?.. сказала Амалія, быстро взглянувъ на клтки и какъ бы вдругъ припоминая себ что-то забытое.

— Да полно вамъ, сеньора, вы все говорите о такомъ грустномъ!

— Хорошо, хорошо. Будемъ говорить о нашемъ свадебномъ наряд… Сегодня я хочу быть счастлива! вполн счастлива… Ну, что, какъ теб это нравится.

— Чудесно, сеньора, а все не такъ, какъ то, что съ блондами…

— Такъ я выбираю это.

— Да посл перваго у насъ лучшаго нтъ въ цломъ гардероб, сказала Луиза, отходя на конецъ туалетнаго стола, чтобы издали поглядть на Амалію, которая осматривалась, то въ большомъ зеркал, то въ зеркалахъ гардеробныхъ шкафовъ, радуясь, что, наконецъ, нашла платье но своему вкусу.

— Да, да, именно это я надну. Разстегни-ка Луиза, только осторожно.

— Готово, сеньора.

— Теперь или въ залу и принеси мн оттуда вс розы.

Минуту спустя Луиза возвратилась и подала своей госпож вазу съ розами.

Долго Амалія любовалась своими розами и вдыхала ихъ ароматъ, наконецъ выбрала одну изъ нихъ, которую помстила въ хрустальную раззолоченную вазу, стоявшую на ея изящномъ туалет.

— Подай мн брилдьянты, Луиза, сказала Амалія, опуская роскошный цвтокъ въ воду.

Но въ это самое мгновеніе, по причин-ли значительнаго діаметра вазы или вслдствіе наклоненнаго положенія цвтка, роза упала на мраморную плиту стола, а оттуда на полъ.

Аналія быстро нагнулась, чтобы поднять ее, но еще быстре въ голов молодой женщины промелькнуло зловщее раздумье.

— Странно! проговорила она, поднимая розу,— со мною это случилось уже два раза и каждый разъ падала блая роза: въ тотъ день, когда я впервые отдала ему мое сердце и теперь, когда отдаю руку…. Однако… поторопись, Луиза, сказала эта мужественная женщина, видимо боровшаяся цлый день съ смущавшими ее опасеніями.

Когда она просунула пальцы сквозь раззолоченную ршетку, одинъ изъ щегленковъ издалъ звукъ странный, протяжный, скоре похожій на жалобный стонъ, чмъ на естественную модуляцію этихъ хористовъ природы.

Амалія видимо смутилась и напрасно качала руками клтку, причемъ обыкновенно щегленки заливались прежде своею рзвой пснью, теперь они молчали и только вяло перескакивали съ одной жердочки на другую.

— Что сталось съ нашими птичками, сеньора? спросила Луиза съ удивленіемъ, видя въ первый разъ такое уныніе маленькихъ пернатыхъ артистовъ.

— Не въ дух что-то! замтила Амалія, повернувъ голову къ Луиз и потупивъ глаза въ тяжеломъ раздумья,— тоскуютъ, бдняжки!.. продолжала она грустнымъ голосомъ, потомъ она медленно подошла къ окну, выходившему на дворъ, отдернула гардину, взглянула въ лазоревую вышину неба и долго, слдила за маленькой, бловатой тучкой, подобно легкому перышку, убгавшей въ освщенномъ эфир.

— Какой прекрасный день! сказала Амалія,— все такъ спокойно, такъ привтливо, только душа моя все чего-то ноетъ, ноетъ… Который часъ, Луиза?

— Прибило три, сеньора.

— Итакъ, чрезъ пять часовъ!… Приведи же все въ порядокъ, Луиза!

Говоря это, Амалія опустила гардины, покачала головою, что длала всякій разъ, когда хотла избавиться отъ какихъ нибудь докучливыхъ мыслей, затмъ прошла изъ уборной въ свою спальню, затворивъ за собою дверь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Мистеръ Слэдъ.

Теперь мы должны попросить у читателя позволенія нсколько отступить назадъ и возвратиться къ другимъ дйствующимъ лицамъ нашей правдивой повсти.

Посл описанныхъ уже нами происшествій въ Санъ-Исидре, Эдуардо оставался совершенно безъ убжища, такъ какъ у Даніэля и Амаліи онъ ни въ какомъ случа не могъ оставаться и одной ночи. Вчно дятельный, никогда не падавшій духомъ Даніэль ршился вывдать отъ британскаго резидента,— разумется съ соблюденіемъ строжайшей осторожности,— нельзя и было помстить Эдуардо на нсколько дней въ дом англійскаго консульства. Въ тоже время Даніэль командировалъ съ той же цлію въ два монастыря своего почтеннаго наставника донъ-Кандидо Родригеца, который, выдавая себя за дядю одного безвинно преслдуемаго молодого гражданина, долженъ былъ склонить, того или другого изъ настоятелей — дать убжище преслдуемому въ стнахъ обители, какихъ бы матеріальныхъ пожертвованій это ни стоило. Но попытка у кавалера Мандевилля окончилась совершенно безуспшно. Даніэль и Бельграно прощались съ британскимъ резидентомъ, принявшимъ ихъ, впрочемъ съ самой изысканной любезностью, какъ къ подъзду подкатилъ экипажъ, въ которомъ сидлъ донъ-Кандидо, возвращавшійся изъ своей монастырской экспедиціи, чтобы соединиться здсь съ своими молодыми спутниками.

Приторная любезность господина Мандевилля до того взбсила горячаго Эдуардо, что его фраза при разставаніи сильно походила на дерзость, однако, несмотря на это, слухъ его не обманулъ, и Эдуардо сообщилъ своему пріятелю о подъхавшемъ экипаж.

Дйствительно, карета стояла у параднаго подъзда и сидвшій въ ней донъ-Кандидо испустилъ изъ своей стсненной груди порядочное количество воздуха, когда опять находился вмст съ Даніэлемъ и Эдуардо, которыхъ оставилъ у британскаго резидента, узжая по своему порученію въ экипаж Даніэля. Лошади мрно похали дале по тому же направленію, какъ еще прежде Даніэль приказывалъ своему врному слуг, когда всходилъ по парадной лстниц въ господину Мандевиллю.

Какъ только экипажъ заколыхался по безсовстно ухабистой улиц Реконкиста, Даніэль спросилъ донъ-Кандидо:

— Ну-съ, по какому маршруту?

— Что такое, Даніэль?..

— Къ св. Доминику или къ св. Франциску?

— Видишь ли, я долженъ разсказать теб все, какъ есть, по порядку, обстоятельно и…

— Я все желаю знать, но нужно начать съ конца, чтобы приказать кучеру, куда хать.

— Да ты непремнно этого хочешь?

— Ну да, ну да, тысячу чертей!..

— Хорошо, хорошо, но ты не разсердишься?

— Говорите же или мы вышвырнемъ васъ на мостовую! вскричалъ Эдуардо, бросая яростный взглядъ на донъ-Кандидо.

— Эки головы, эки огненныя, шальныя головы!.. Такъ знайте же, свирпые юноши, мое дипломатическое порученіе не увнчалось успхомъ.

— Неужели его не хотятъ принять ни у св. Доминика, ни у св. Франциска? спросилъ Даніэль.

— Нигд.

Даніэль наклонился туловищемъ и, отворивъ переднее окошко, сказалъ слова два Фермину, посл чего лошади понеслись боле рзвой рысью все по той же улиц Реконкиста, направляясь къ крпости.

— Итакъ, продолжалъ донъ-Кандидо,— чуть только экипажъ остановился у доминиканскаго монастыря, я вышелъ, вошелъ, перекрестился и вступилъ въ мрачныя уединенныя стны святой обители, потомъ остановился, ударилъ въ ладоши, и послушникъ, зажигавшій фонарь, вышелъ ко мн на встрчу. Я освдомился о здоровье всхъ и спросилъ, гд обитаетъ преподобный отецъ, котораго ты мн назвалъ. Меня ввели въ его келью, и посл обычныхъ привтствій я не могъ не отозваться съ сочувственной похвалою о той спокойной, счастливой и святой жизни, какою онъ наслаждался въ этомъ убжищ мира и тишины. Сказать вамъ надо, юные сеньоры мои, что я съ самой ранней молодости имлъ призваніе, склонность, непреодолимое влеченіе къ монастырской жизни. И когда теперь я вспомню, что могъ бы пользоваться безмятежнымъ спокойствіемъ подъ священными сводами божьей обители, вдали отъ политическихъ треволненій, за крпкими воротами, запирающимися посл вечеренъ,— то не могу простить себ моей неразсудительности, моей втренности, моей умственной слпоты. Наконецъ…

— Да, да, подавайте вамъ конецъ, конецъ лучше всего, мой достоуважаемый наставникъ.

— Итакъ, я сію же минуту безъ обиняковъ формулировалъ мои главныя предложенія.

— И совершенно напрасно.

— Да разв не для этого я къ нему явился?

— Все это такъ, но мы никогда не должны начинать съ того, что составляетъ предметъ вашихъ домогательствъ.,

— Да пусть ужь разсказываетъ дале, замтилъ Эдуардо, потягиваясь въ углу кареты, какъ будто имъ только и было хлопотъ, какъ бы заснуть хорошенько.

— Продолжайте, сказалъ Даніэль.

— Изволь, мой другъ. Я объяснилъ ему просто и обстоятельно положеніе одного моего племянника, который, будучи безукоризненнымъ федераломъ, тмъ не мене не избжалъ преслдованій, благодаря личной вражд и худонаправленной ревности злоумышленныхъ людей, недостаточно уважавшихъ славу и честь патріархальнаго правительства нашего достославнаго Возстановителя Законовъ и его достопочтенное семейство. Съ наивозможнымъ краснорчіемъ и одушевленіемъ я изложилъ біографію всхъ членовъ почтенныхъ семействъ высокопревосходительнаго сеньора губернатора и его превосходительства министра-намстника, сказавъ въ заключеніе, что ради чести этихъ пресвтлыхъ втвей федеральнаго древа, религія и политика не должны были допустить, чтобы была нанесена какая либо обида моему милому племяннику, представившему уже классическія доказательства федеральной доблести и постоянства, было бы неловко, завершилъ я, безпокоить сеньоровъ губернаторовъ и другихъ высокихъ чиновниковъ, серьезно занятыхъ въ настоящее время животрепещущимъ вопросомъ объ американской независимости, а потому я слезно прошу преподобныхъ отцевъ предоставить въ ихъ обители убжище моему невинно гонимому племяннику, оказать ему всяческую защиту и покровительство, а ужь насчетъ денежнаго вознагражденія я, молъ, не постою,— и заплачу хоть золотомъ, хоть кредитными билетами, какъ будетъ благоугодно распорядиться преподобнымъ отцамъ. Такова въ общихъ чертахъ была моя рчь, которою я открылъ конференцію. Но вопреки всмъ моимъ ожиданіямъ и всякой предусмотрительности преподобный отецъ сказалъ мн:

— Мн очень желательно было бы, сеньоръ, быть вамъ полезнымъ, но мы не можемъ мшаться въ политическія интриги, а тутъ ужь, врно, не безъ того, если преслдуютъ вашего племянника.

— Протестую разъ, протестую другой, протестую третій, сказалъ я,— противъ всего, что можетъ быть поставлено въ укоръ моему невинному племяннику.

— Это дло ваше, отвчалъ онъ,— мы же не можемъ затвать ссору съ сеньоромъ донъ-Хуаномъ-Мануэлемъ, единственное, что мы можемъ сдлать — это молить Господа, да призритъ онъ, милосердный, невинность вашего племянника, буде таковый, дйствительно, невиненъ.

— Аминь, сказалъ Эдуардо, на что донъ-Кандидо продолжалъ:

— Тоже самое отвчалъ и я, вставая и принося тысячу извиненій въ томъ, что напрасно отнялъ время у его преподобія. Теперь перехожу къ конференціи съ францисканцами.

— Нтъ, нтъ, довольно о монахахъ, пора бы покончить со всмъ, даже съ самой жизнію, потому что это не жизнь, а настоящій адъ!.. вскричалъ Эдуардо, съ силою ударивъ себя по лбу рукою.

— Все это, мой другъ, замтилъ Даніэль,— ничто иное, какъ одинъ актъ изъ драмы, называемой жизнію,— жизнію нашего общества и времени, которая представляется самой грандіозной драмою на всемъ бломъ свт. Но только слабыя души поддаются отчаянію въ борьб съ злой мачихой — судьбою. Вспомни, что это были послднія слова Амаліи при разставаніи съ тобою. Она — женщина, но право лучше уметъ владть собою.

— Спокойно, мужественно умереть — дло совсмъ иное. Но это хуже смерти, потому что это униженіе. Со вчерашняго дня я уже не знаю, куда приклонить голову. Слуги мои отъ меня разбжались, немногіе родственники отрекаются отъ меня, иностранцы, даже церкви, запираютъ передо мною двери… Это хуже, во сто, въ милліонъ разъ хуже удара кинжаломъ.

— Но за тебя стоитъ всею душою женщина, какихъ на свт немного, и другъ, способный бороться долго и мужественно. Любовь и дружба охраняютъ, тебя, а вдь не вс граждане Буэносъ-Айреса располагаютъ этими средствами къ защит. Вотъ ужь три дня, какъ ты не имешь ни кола, ни двора и никакого пристанища. У тебя разграблено, конфисковано все имущество до послдней нитки. И однако мн удалось спасти для тебя боле милліона піастровъ. И съ такою очаровательною невстою, какъ Амалія, съ такимъ другомъ, какъ я, съ довольно крупнымъ капитальцемъ, право, гршно черезъ чуръ роптать на свою судьбу.

— Да вдь я слоняюсь, какъ нищій!

— Полно говорить вздоръ, Эдуардо.

— Куда мы демъ, Даніэль? Мн кажется, что мы приближаемся къ Ретиро.

— Вамъ кажется совершенно врно, мой возлюбленный наставникъ.

— Да ты въ своемъ ли ум, голубчикъ!!..

— Надюсь, сеньоръ.

— Будто ты не знаешь, что въ Ретиро расположенъ полкъ генерала Ролона и часть команды Масы?

— Знаю-съ.

— Чтожь, ты хочешь, чтобъ насъ заграбастали?!.

— Это какъ случится.

— О, нтъ, нтъ, Даніэль, для чего жертвовать собою такъ скоро.. Еще и насъ, можетъ быть, ждутъ впереди счастливыя, солнечныя деньки!.. Воротимся, сыночекъ мой, соколикъ мой, воротимся… Вотъ… вотъ ужь подъзжаемъ къ казарм! Воротимся же, послушай.

Даніэль опять нагнулся къ переднему окошку и сказалъ нсколько словъ Фермину, экипажъ повернулъ на право и чрезъ дв минуты стоялъ передъ подъздомъ великолпнаго дома сеньора Лаприды, гд жидъ тогда мистеръ Слэдъ — консулъ Соединенныхъ Штатовъ. Большія желзныя ворота были заперты и въ ста шагахъ отъ ршетки чуть виднлся свтъ въ нижнемъ этаж зданія.

Даніэль постучался съ силою два раза, но никто не явился.

— Подемъ назадъ, душечка Даніэль, безпрестанно твердилъ донъ-Кандидо, не выходя изъ экипажа и не сводя глазъ съ карауловъ, совершенно притихнувшихъ въ это позднее время, такъ какъ десятый часъ ночи былъ уже въ исход.

Даніэль постучался сильне и скоро увидлъ человка, мрными шагами приближавшагося къ воротамъ. Этотъ человкъ подошелъ къ Даніэлю, взглянулъ на него съ невозмутимою флегмою и спросилъ по-англійски:

— Что угодно?

Даніэль отозвался съ тмъ же лаконизмомъ:

— Мистеръ Слэдъ?

Тогда слуга, не произнося ни слова, вынулъ ключъ изъ кармана и отперъ массивныя ворота.

Донъ-Кандидо ршился, наконецъ, выйти изъ экипажа и, протиснувшись между Даніэлемъ и Эдуардо, пошелъ вмст съ ними вслдъ за слугою.

Слуга ввелъ ихъ въ небольшую переднюю, гд знакомъ пригласилъ немного обождать, а самъ вошелъ въ смежную комнату.

Минуты черезъ дв онъ возвратился назадъ и посредствомъ той же пантомимы далъ знать, что имъ можно войти.

Пріемная зала была освщена только двумя сальными свчами.

Мистеръ Слэдъ лежалъ на жесткомъ набитомъ шерстью диван, въ шлафрок, безъ жилета, безъ галстука и безъ сапогъ. Предъ диваномъ на стул стояли дв бутылки — одна съ коньякомъ, другая съ водою — и стаканъ.

Даніэль зналъ консула Соединенныхъ Штатовъ только по наружности, но молодому человку былъ хорошо извстенъ національный характеръ сверо-американцевъ.

Мистеръ Слэдъ услся съ неподражаемою флегмою, поздоровался съ постителями, знакомъ приказалъ слуг подать стулья и принялся натягивать на себя сапоги и короткій сюртукъ съ такимъ безцеремоннымъ спокойствіемъ, какъ будто бы совершенно одинъ находился въ комнат.

— Нашъ визитъ будетъ непродолжителенъ, гражданинъ Слэдъ, сказалъ Даніэль по-англійски.

— Вы аргентинцы? спросилъ консулъ, мужчина лтъ подъ пятьдесятъ, съ открытымъ, прямодушнымъ лицомъ и скоре шероховатою чмъ изящною осанкою.

— Да, сеньоръ, вс мы трое — здшніе, отвчалъ Даніэль.

— Это хорошо. Я очень люблю аргентинцевъ,— и консулъ приказалъ знакомъ своему слуг поподчиватъ ихъ коньякомъ.

— Отъ души врю, сеньоръ, и потому я пришелъ предоставить вамъ случай выразить ваши симпатіи къ моимъ соотечественникамъ.

— Знаю.

— Неужели вы знаете, для чего я къ вамъ явился, сеньоръ Слэдъ?

— Знаю. Вы хотите укрыться подъ защитою флага Соединенныхъ Штатовъ, такъ?

Эта странная откровенность смутила Даніэля и онъ понялъ, что долженъ былъ держаться того же тона и потому отвчалъ совершенно спокойно, выпивъ пол-стакана воды съ коньякомъ:

— Да мы явились съ этой цлью.

— Хорошо. Вы уже здсь.

— Но вдь сеньоръ Слэдъ же не знаетъ нашихъ именъ, замтилъ Эдуардо.

— А для чего мн ихъ знать, ваши имена? Здсь — флагъ Соединенныхъ Штатовъ, здсь оказываютъ покровительство всмъ людямъ, какъ бы они не назывались, возразилъ консулъ опять разваливаясь съ невозмутимой фамиліарностью и нисколько не измняя своей позы. Тогда Даніэль всталъ съ мста и, сильно пожимая его руку, сказалъ ему:

— Вы настоящій сынъ самой свободной и самой демократической націи XIX вка.

— И самой сильной, добавилъ Слэдъ.

— Да, и самой сильной, подтвердилъ Эдуардо,— потому что съ такими гражданами, какихъ можетъ выставить великая сверная республика, нація должна быть сильна. И молодой человкъ подошелъ къ балкону, обращенному къ рк, чтобы скрыть вдругъ овладвшее имъ горестное волненіе.

— Хорошо, мистеръ. Слэдъ, продолжалъ Даніэль,— однако не вс мы трое ищемъ у васъ убжища, а желаетъ остаться здсь только тотъ молодой человкъ, что всталъ съ мста. Онъ принадлежитъ къ числу наиболе даровитыхъ молодыхъ гражданъ въ нашемъ отечеств, и въ настоящее время подвергся преслдованіямъ. Не знаю, буду ли также я вынужденъ впослдствіи искать для себя этого покровительства, но теперь мы просимъ васъ только за сеньора Бельграно — племянника одного изъ передовыхъ дятелей въ войн за нашу независимость.

— А, хорошо. Вотъ — Соединенные Штаты.

— А не ворвутся они сюда? спросилъ донъ-Кандидо.

— Кто?! И при этомъ вопрос мистеръ Слэдъ сдвинулъ брови, поглядлъ на донъ-Кандидо и затмъ расхохотался.

— Я очень друженъ съ генераломъ Розасомъ, продолжалъ онъ.— Если онъ меня спроситъ, кто, да кто находится здсь, я ему скажу. А если прикажетъ вырвать ихъ отсюда силою, то у меня есть вотъ это,— и онъ указалъ пальцемъ на столъ, на которомъ лежали нарзной штуцеръ, пара пистолетовъ и большой кинжалъ,— а тамъ наверху у меня есть флагъ Соединенныхъ Штатовъ.

Онъ поднялъ руку и указалъ на крышу дома.

— И тутъ же и я къ вамъ на подмогу, сказалъ Эдуардо, возвратившійся отъ окна.

— Ладно, благодарю. Съ вами насъ двадцать.

— Неужели здсь уже собрались двадцать человкъ?

— Да, двадцать, преслдуемыхъ вашимъ правосудіемъ,

— Здсь!

— Да, въ другихъ комнатахъ и въ верхнемъ этаж, мн говорили уже боле чмъ о сотн другихъ, желающихъ тутъ поселиться.

— А!

— Пусть приходятъ, милости просимъ. У меня нтъ ни постелей, ни средствъ содержать все это общество, но здсь консульство и флагъ Соединенныхъ Штатовъ.

— Прекрасно, безподобно, у насъ ни въ чемъ не будетъ недостатка, намъ нужно только ваше покровительство, благородный, великодушный, достойный потомокъ Вашингтона, потому что я также остаюсь здсь, сказалъ донъ-Кандидо, поднявъ вверхъ голову и стукнувъ объ полъ своей палкой съ такимъ серьознымъ видомъ и ршимостью, что Даніель и Эдуардо переглянулись между собою и не могли удержаться отъ смха. Это заставило Даніеля обратиться по-англійски къ мистеру Слэду и нсколько разъяснить ему личность и характеръ достойнаго каллиграфа. Эта бглая характеристика до такой степени развеселила простодушнаго мистера Слэда, что онъ самъ налилъ донъ-Кандидо и себ коньяку и, выпивъ вмст съ нимъ, сказалъ:

— Съ этой минуты вы состоите подъ покровительствомъ Соединенныхъ Штатовъ, и если васъ убьютъ, то я прикажу бомбардировать Буэносъ-Айресъ.

— Я не принимаю этой гипотезы, господинъ консулъ и предпочитаю, чтобы Буэносъ-Айресъ сгорлъ прежде, а то меня сначала ухлопоютъ, а посл будетъ горть городъ. Нтъ, ужъ слуга покорный?..

— Вы, конечно, понимаете, мой достойный сеньоръ донъ-Кандидо, сказалъ Даніэль,— что все это шутка и что вы должны возвратиться со мною.

— Нтъ, ужь какъ себ хочешь, а я не уйду отсюда, ты не имешь на меня боле никакихъ правъ, потому что я нахожусь въ иностранныхъ владніяхъ. Здсь я проведу всю мою жизнь, охраняя драгоцнное здравіе этого примрнаго дипломата, котораго я уже люблю всми силами моей благодарной души.

— Нтъ, сеньоръ донъ-Кандидо, позжайте съ Даніэлемъ, убждалъ Эдуардо,— вспомните, что завтра у васъ есть работа.

— Нечего тутъ толковать попусту — не ду и баста! И съ этой минуты прекращаются вс наши сношенія.

Даніаль всталъ съ мста и, отведя донъ-Кандидо въ сторону, завязалъ съ нимъ довольно оживленный разговоръ, чтобы убдить его ссть опять въ экипажъ. Все было бы, однако, напрасно, если бы молодой человкъ въ угрозамъ не присоединилъ общанія не мшать донъ-Кандидо вернуться въ территорію Соединенныхъ Штатовъ завтра же, какъ только онъ, донъ-Кандидо, доставитъ Даніэлю нкоторыя нужныя свденія изъ канцеляріи губернатора-намстника.

— Наконецъ, сказалъ донъ-Кандидо, оканчивая свои условія,— я ставлю существенной статью нашего трактата, чтобы я переночевалъ сегодня у тебя, и чтобы завтра — и никакъ ни позже — переселился въ это гостепріимное почетное убжище.

— Господинъ консулъ, продолжалъ донъ-Кандидо, обращаясь къ Слэду,— въ эту ночь я буду лишенъ чести, удовольствія, отрады, видть надъ своей головой достославный сверо-американскій флагъ. Но я употреблю вс зависящія отъ меня усилія, чтобы быть здсь завтра.

— Хорошо, отвчалъ Слэдъ,— я выдамъ васъ только мертваго.

— Какой однако неумстной откровенностью отличаются эти сверо-американскіе гуси! прошепталъ донъ-Кандидо, взглянувъ на Эдуардо.

— Идемъ же, идемъ, мой другъ, сказалъ Даніэль.

— Ну, такъ и быть — идемъ, Даніэль.

Мистеръ Слэдъ лниво приподнялся, простился по-англійски съ Даніэлемъ и, хлопнувъ по плечу донъ-Кандидо, сказалъ:

— Если мы не увидимся боле здсь, то встртимся въ лучшемъ мір.

— Э, коли такъ, то я не хочу идти, господинъ консулъ! И донъ-Кандидо сдлалъ движеніе назадъ, какъ бы желая опять остаться.

— Вдь съ вами шутятъ, мой почтенный наставникъ, замтилъ Эдуардо.

— Идемъ же, идемъ, уже не рано.

— Отъ этихъ шутокъ, у меня…

— Э, полноте вамъ, идемъ! До завтра, Эдуардо!

Долго молодые люди не выпускали другъ друга изъ объятій и при этомъ съ жаромъ между собою перешептывались.

— Побереги ее — были послднія слова Эдуардо при разставаніи съ его другомъ.

Тотъ же слуга, который прежде ввелъ постителей къ своему господину, теперь проводилъ ихъ до воротъ. Когда онъ отпиралъ эти ворота, донъ-Кандидо обратился къ нему съ вопросомъ:

— Эти ворота всегда заперты?

— Да, отвчалъ слуга.

— А не лучше ли держать ихъ отворенными?

— Нтъ.

— Экій дьявольскій лаконизмъ! Замтьте меня хорепеяіко въ лицо, мой дружокъ, признаете ли вы меня въ другой разъ?

— Да.

— Въ дорогу, сеньоръ донъ-Кандидо, сказалъ Даніэль, садясь въ экипажъ.

— демъ. Спокойной ночи, честный слуга благороднйшаго изъ консуловъ!

— Прощайте, отвчалъ слуга, запирая ворота.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
О томъ, какъ донъ-Кандидо Родригесъ сдлался родотвеникомъ Куитиньо.

Въ восемь часовъ утра, въ одинъ изъ послднихъ дней сентября мсяца, почтенный наставникъ Даніэля пилъ ужасными глотками горячій пнистый шоколадъ изъ огромной фарфоровой чашки, тогда какъ его прежній ученикъ изготовлялъ, складывалъ и запечатывалъ какія-то бумаги. По лицамъ обоихъ было видно что они всю ночь провелъ безъ сна.

— Даніэль, дружочикъ мой, ангелъ мой, не лучше ли намъ всхрапнуть малую толику, хоть бы на минуточку?..

— Нтъ, сеньоръ, теперь не до того,— посл. Вы мн еще нужны на одну минуту.

— Но только пусть она будетъ послдняя, потому что я ей-же-ей убгу въ Соединенные Штаты. Ты знаешь, что прошло уже пять дней съ тхъ поръ, какъ я общалъ этому заслуженному и благороднйшему консулу переселиться въ его владнія.

— Да вы можете попасться, какъ куръ во щи, сказалъ Давіэль, запечатывая пакетъ.

— Какъ. Что такое?

— Вотъ то-то оно и есть! Мало ли что можетъ угрожать тмъ владніямъ…

— Нтъ, братъ, меня ты не проведешь. Вотъ еще сегодня ночью, когда ты писалъ, я просмотрлъ до пяти трактатовъ международнаго права и по двумъ курсамъ дипломатіи т главы, въ которыхъ говорится о привилегіяхъ оффиціальныхъ агентовъ и занимаемыхъ ими зданій. Даже экипажи такихъ лицъ, дружокъ Даніэль, пользуются правомъ неприкосновенности, изъ чего я заключаю, что мн можно будетъ совершенно безопасно разъзжать въ карет достойнаго консула, безъ страха, безъ непріятнаго волненія, безъ всякихъ камней преткновенія…

— Обратимся къ длу, мой возлюбленный наставникъ. Слушайте внимательно то, что я буду читать и прочитайте хорошенько принесенный съ вами подлинный документъ.

— Вотъ моя бумага, сказалъ донъ-Кандидо.

— То-есть, собственно говоря, бумага донъ-Фелипе.

— Да, но она принадлежитъ къ разряду особыхъ длъ, которыми завдую я.

— Итакъ, приступимъ къ длу, сказалъ Даніэль и прочиталъ списокъ лицъ арестованныхъ съ 15 числа сентября.

— Теперь посмотримъ мертвыхъ, сказалъ Даніэль, складывая бумагу, которую читалъ и взявъ другую.

— Остановись, подожди, мой возлюбленный и уважаемый Даніэль: оставимъ мертвыхъ въ поко.

— Нтъ, я хочу взглянуть на сумму.

— Сумма проставлена здсь, Даніэль: всхъ — пятьдесятъ восемь въ двадцать два дня.

— Дйствительно такъ: пятьдесятъ восемь въ двадцать два дня.

И Даніэль, сложивъ также и эту бумагу, какъ прежнія, приложилъ къ нимъ свою печать.

— Остается еще маршрутъ дйствующаго отряда до Санта-Фе.

— А вотъ что я съ нимъ сдлаю, съ этимъ маршрутомъ, мой достойный наставникъ,— и Даніэль, поднеся бумагу къ пламени свчки, сжегъ этотъ документъ, затмъ заперъ вс пакеты въ потайномъ ящик своего письменнаго стола. Потомъ, взявъ перо, молодой человкъ написалъ слдующее:

‘Дорогой Эдуардо, вчера вечеромъ я пробылъ у Амаліи до одиннацати часовъ, она, бдненькая, захворала. Нашъ неожиданный визитъ и безпокойство, овладвшее ею посл нашего отъзда, имли очень неблагопріятное вліяніе на ея здоровье, и когда я вспомню о моей излишней услужливости къ теб, то, признаюсь откровенно, не вижу въ моемъ поведеніи ничего хорошаго.

‘Страшный клубъ Висльниковъ продолжаетъ обагрять свои руки кровью. Тюрьмы, военные караулы и лагерь обратились въ настоящее позорище смерти, которая свирпствуетъ съ каждой минутой все боле, и я имю причины думать, что все это не что иное, какъ только прологъ къ еще боле ужаснымъ злодяніямъ, которыя приготовляются на октябрь мсяцъ.

‘Вс говорятъ о томъ дом, гд ты нашелъ убжище, и уже ходятъ смутные слухи о томъ, что онъ подвергнется нападенію. Я этому не врю, однако все-таки необходимо приготовиться ко всему. Объ этой новости провдала также и Амалія. Она непремнно хочетъ, чтобы брачный обрядъ былъ совершенъ перваго октября, такъ какъ ты ршился не оставлять родины до тхъ поръ, пока теб не будетъ предоставлено это счастье, котораго такъ домогается твое сердце. Но я усплъ убдить ее, что мистеръ Дугласъ не можетъ быть здсь ране пятаго числа, и она должна была покориться необходимости ждать до того времени,

‘Все уже окончено, мой добрый другъ. Результатомъ переговоровъ съ Мако будетъ миръ. Однако, я все-таки буду ждать до послдней минуты, и уже посл того привезу къ теб твою Амалію, какъ мы уже условились.

‘Я принялъ уже вс мры, и съ минуты на минуту, поджидаю сюда моего добраго отца.

‘Въ эти два дня я не могу явиться къ теб лично.

‘Это письмо вручитъ теб нашъ достойнйшій наставникъ, который твердо ршился не возвращаться оттуда: пусть его остается съ тобою. Обнимаю тебя сердечно.

Твой Даніэль.

— А вы ужь и задремали, сеньоръ донъ-Кандидо, сказалъ молодой человкъ, запечатывая письмо.

— Нтъ, любезный Даніэль, я размышлялъ.

— А, ну это другое дло,

— Да, я размышлялъ, что если бы почтенная матушка нашего сеньора губернатора не сочеталась бракомъ съ своимъ достойнымъ супругомъ, то весьма вроятно, что она не родила бы своего достославнаго сына, и мы не были бы поставлены въ необходимость расплачиваться за супружескую любовь этой высокоуважаемой сеньоры.

— Признаюсь вамъ, другъ мой, эти соображенія еще никогда не приходили мн въ голову, отвчалъ Даніэль, передавая запечатанное письмо своему эксъ-наставнику.

— Здсь нтъ адреса, Даніэль.

— Онъ и ненуженъ. Это письмо къ Эдуардо, и вы ужь, пожалуйста, приберегите его хорошенько.

Даніэль собирался уже позвонить, но въ это самое мгновеніе раздался стукъ въ наружную дверь дома, и вошедшій слуга доложилъ, далеко не спокойнынъ голосомъ:

— Капитанъ Куитиньо!

Донъ-Кандидо откинулся назадъ въ кресл и закрылъ глаза.

— Просить, сказалъ Даніэль.— Ободритесь, мой возлюбленный наставникъ, продолжалъ онъ,— это ничего не значитъ,

— Я уже мертвъ, совсмъ мертвъ, Даніэль, отозвался донъ-Кандидо, не открывая глазъ.

— Добро пожаловать, капитанъ, сказалъ Даніэль, вставая съ мста и встрчая Куитиньо, тогда какъ донъ-Кандидо, заслышавъ въ кабинет шаги страшнаго гостя, машинально вскочилъ на ноги, открылъ губы въ вид конвульсивной улыбки и протянулъ об руки, чтобы схватить руку Куитиньо, усвшагося въ углу стола, за которымъ наставникъ и ученикъ просидли такъ долго.

— Когда вы получили мою записочку, капитанъ?

— Часа два тому назадъ, сеньоръ донъ-Даніэль.

— Ужь но захворали ли вы, что являетесь такъ поздно?

— Нтъ, сеньоръ, было маленькое дльцо.

— Такъ, такъ, я впередъ это зналъ! Когда дло коснется пользы службы, дай Богъ чтобы вс были похожи на васъ! это же самое я говорилъ вчера сеньору президенту. Если мы желаемъ идти черепашьимъ ходомъ, какъ длаетъ начальникъ полиціи, такъ ужь лучше въ этомъ прямо признаться и не обманывать Возстановителя. Что касается до меня лично, капитанъ, то я ужь, право, позабылъ какъ это люди спятъ. Сегодня всю ночь я запечатывалъ въ пакеты вотъ съ этимъ господиномъ номера Газеты, чтобы распространять ихъ повсемстно, такъ какъ Возстановитель желаетъ, чтобы везд былъ извстенъ энтузіазмъ федераловъ.

Узнавъ, что Куитиньо явился по приглашенію Даніэля, донъ-Кандидо началъ по немногу приходить въ себя и Даніэль, указывая на него, прибавилъ:

— Вотъ еще недавно этотъ господинъ замтилъ мн одно обстоятельство, довольно хорошо извстное вамъ самимъ, какъ я полагаю.

— Что же это такое, донъ-Даніэль?

— Да то, что въ Газет нтъ и помину ни о васъ, ни о другихъ федералахъ, ежечасно рискующихъ жизнію для защиты федераціи.

— Стало быть тутъ даже не печатаются донесенія?!.

— Кому вы ихъ представляете, капитанъ?

— Теперь обращаюсь съ ними въ полицію, съ тхъ поръ, какъ Возстановитель находится съ поход. Ужь правду сказать, сеньоръ донъ-Даніэль, хлопотъ не оберешься и все по пустому, какъ этотъ сеньоръ замтилъ совершенно справедливо.

— О, сеньоръ капитанъ, сказалъ донъ-Кандидо,— кого не удивитъ это неблагодарное молчаніе о человк, оказавшемъ такія неоцненныя заслуги!..

— И замтьте не со вчерашняго дня.

— Еще бы, помилуйте! поддакнулъ донъ-Кандидо — еще до рожденія вы уже имли права на общественное уваженіе, такъ какъ сеньоръ Куитиньо, вашъ батюшка, принадлежалъ къ одной изъ нашихъ древнйшихъ знаменитйшихъ фамилій. Одинъ изъ вашихъ достопочтеннйшихъ дядей, сеньоръ капитанъ, какъ я слышалъ отъ своихъ родителей, былъ женатъ на одной изъ двоюродныхъ сестеръ моей матери, почему я всегда питалъ къ вамъ глубокую родственную симпатію, еще боле скрпляющую нашу тсную федеральную солидарность.

— Такъ значитъ вы приходитесь мн съ родни? спросилъ Куитиньо.

— Помилуйте, да я вамъ даже очень близкій родственникъ, отвчалъ донъ-Кандидо: одна и таже кровь течетъ въ нашихъ жилахъ и потому мы должны оказывать другъ другу пріязнь, любовь и покровительство въ видахъ сохраненія нашей крови.

— Если я буду въ чемъ нибудь полезенъ…

— Такъ уже не публикуются о донесенія, капитанъ? прервалъ его Даніэль, опасаясь, чтобы донъ-Кандидо не высказался еще больше.

— Нтъ, сеньоръ. Вотъ и теперь я представилъ только-что донесеніе о дикомъ унитарі Сальсес, и оно наврное не будетъ опубликовано.

— Какъ, бишь, зовутъ того унитарія?

— Сальсесъ, старикъ Сальсесъ. Мы вотъ только-что его прикололи.

Донъ-Кандидо закрылъ глаза.

— Онъ еще нжился въ постели, продолжалъ Куитиньо,— но мы его живо вытащили на улицу и тутъ же съ нимъ покончили. Вчера я тоже представилъ донесеніе о томъ, что мы прирзали тукуманца Ла-Мадрита. Въ прошлый четвергъ мы уходили Саньюдо и семеро другихъ, и однако обо всемъ этомъ нтъ въ Газет ни слуху, ни духу. Что до меня, то я совершенно согласенъ съ моимъ двоюроднымъ братомъ… какъ бишь его зовутъ.

— Кандидо, отвчалъ Даніэль, видя, что у владльца этого имени душа положительно ушла въ пятки.

— Да, такъ я сказалъ, что мой братъ Кандидо совершенно правъ. Ну, ужь теперь, когда начнется знатная рзня, я никому не намренъ отдавать отчета.

— Какъ! Неужели еще что нибудь начнется? спросимъ донъ-Кандидо голосомъ, который, казалось, скоре выходилъ изъ гроба, чмъ изъ живой человческой груди.

— Э, братъ, тутъ-то и будутъ настоящія ягодки!.. Мы уже имемъ приказаніе.

— Вы прямо его получили, капитанъ?

— Отъ самого, сеньоръ донъ-Даніэль. Теперь я слушаю одного Возстановителя. Знать не хочу никакой доньи Маріи-Хозефы.

— Порядкомъ, должно быть, вамъ насолила.

— И не говорите! Теперь снюхивается съ Гаэтаномъ, Бадіей и Тронкозо — и все посылаетъ ихъ въ Предмстье, все науськиваетъ на того дикаго, что убжалъ отъ насъ, какъ будто онъ давно уже не находится въ скопищ Лавалье.

— Эта сеньора, значитъ, и на меня точитъ зубы?..

— Нтъ, о васъ ничего мн не говорила. А вотъ вашу двоюродную сестрицу смерть какъ не любитъ.

— Я вамъ когда нибудь скажу, за что, капитанъ.

— Сегодня заперлась съ Тронкозо и негритянкой изъ лавки, что находится насупротивъ того дома.

— Вонъ оно, что длаетъ донья Марія-Хозефа въ то время, какъ вы въ пот лица работаете для дйствительной пользы федераціи!

— Извстное дло — баба! Шпіонитъ за другими бабами!..

— Да, и эта черномазая служитъ ей подставной лазугчщей. Чмъ васъ подчивать, капитанъ?

— Благодаримъ покорно, донъ-Даніэль, я только-что позавтракалъ.

— Что слышали новенькаго?

— О чемъ?

— Не получали ли еще какого приказанія.

— Насчетъ чего-съ?

— Да вотъ хоть бы насчетъ Ретиро!

— А что тамъ такое?

— Ну, да — знаете, большой-то домина?

— А, консульскій?

— Ну, да, да?

— Приказанія-то еще нтъ, да мы-то смекаемъ наше дло.

— Вотъ этимъ ихъ! И Даніэль поднялъ вверхъ свой правый кулакъ, тогда какъ у донъ-Кандидо, которому Даніэль показался настоящимъ іудою-предателемъ, волосы стали дыбомъ и глаза почти выскочили изъ своихъ впадинъ.

— Стало быть! отозвался Куитиньо.

— Однако приказанія еще нтъ?

— Нтъ.

— Тмъ лучше, капитанъ.

— Это какъ же тмъ лучше?

— Да ужь я вотъ говорю, что эдакъ лучше, и поэтому-то я просилъ васъ къ себ. Вашъ родственникъ человкъ надежный и посвященъ во вс эти тайны.

— Въ чемъ же дло?

— Да, знаете, раненько еще начинать тревогу. Ихъ тамъ маловато. А вотъ когда домъ набьется биткомъ, тутъ-то мы и зададимъ трезвону,— эдакъ 8-го или 9-го числа…. понимаете?

— Идетъ, донъ Даніэль! отозвался Куитиньо съ дикой радостью, понявъ мысль Даніэля.

— Только вс вмст.

Донъ-Кандидо ршительно ошаллъ и никакъ не могъ понять того, что слышалъ своими собственными ушами.

— Вотъ это будетъ поладне, сказалъ Куитиньо,— да только приказанія-то нтъ, донъ-Даніэль, вотъ въ чемъ вся штука.

— А безъ приказанія ни-ни… Я самъ хлопочу уже объ этомъ.

— И Санта-Колома также.

— Знаю и это.

— Больно не любитъ онъ этого заморскаго шелопая.

— Знаемъ мы все, капитанъ.

— Подрался онъ съ нимъ, что ли.

— Да, именно подрался. Если я выхлопочу приказаніе, гуртомъ,— понимаете…

— Я со всми моими молодцами, донъ-Даніэль,

— А если, Санта-Колома постарается раньше, вы мн дадите знать?

— Еще бы!

— Это лучше. Мн непремнно нужно быть тамъ самому, чтобы наши-то въ порыв федеральнаго энтузіазма не вздумали, чего добраго, напасть на бумаги консульства.

— Вонъ еще что!

— Это было бы крайне прискорбно Возстановителю и навлекло бы на республику непріятныя политическія столкновенія,— понимаете?

— Смекаю, донъ-Даніэль.

— Хотя бы Санта-Колома и получилъ приказаніе, я все-таки полагаю, что лучше обождать, пока ихъ наберется больше,— эдакъ къ 8-му или 9-му числу.

— Такъ-то, разумется, будетъ лучше.

— То-то будетъ потха, капитанъ!

— Мы вс ждемъ не дождемся.

— Значитъ, вс уже объ этомъ знаютъ?

— Вс, но до полученія приказанія мы не смемъ распорядиться сами.

— И похвально длаете, вотъ это значитъ быть честными федералами.

— А знаете вы, что мы еще думаемъ?

— Говорите, капитанъ.

— Мы хотимъ держать засады вокругъ дома, начиная съ этой ночи.

— Отлично придумано, только имйте въ виду одно обстоятельство

— Что такое?

— Не останавливайте никакого экипажа, задерживайте одвихъ пшеходовъ.

— Отчего же экипажей нельзя?

— А оттого, что они могутъ принадлежать консулу, а этихъ-то ужь ни подъ какимъ вздоръ трогать нельзя.

— Почему такъ?

— А потому что они — консульскіе, а все что принадлежитъ консулу, находится подъ покровительствомъ Возстановителя.

— Вишь ты!..

— Задержать консульскую карету все равно, что задержать самого консула.

— Я этого не зналъ.

— Вотъ видите вы, какъ хорошо обо всемъ потолковать вмст! Вдь Возстановителю было бы не совсмъ весело, если бы мы какимъ нибудь глупымъ поступкомъ вовлекли его въ новую войну.

— Я сейчасъ же извщу объ этомъ товарищей.

— Да, не теряйте времени, дло то, знаете, очень щекотливое.

— Что и говорить!

— И такъ, ничего безъ приказанія.

— Сохрани насъ Боже, сеньоръ донъ-Даніэль.

— А какъ получимъ приказаніе — обождемъ, пусть налзутъ побольше.

— Такъ, такъ.

— По рукамъ, капитанъ.

— По рукамъ, донъ-Даніэль. А я ужь имъ скаку, чтобы не трогали ни одного экипажа.

— Да ужь вы повидайтесь со всми.

— И такъ, Кандидо, если я могу теб въ чемъ нибудь пригодиться, ты вдь знаешь, что я теб не чужой.

— Благодарю тебя, мой достойный и нжно любимый братецъ, сказалъ донъ-Кандидо, вставая ни живъ ни мертвъ съ мста и взявъ руку, протянутую ему Куитиньо.

— Гд ты живешь?

— Я, другъ мой, я живу….. живу здсь.

— Ладно, я буду тебя навщать.

— Душевно благодарю….

— Ну, а теперь до свиданія!

И Куитиньо вышелъ вмст съ Даніэлемъ, который, прощаясь съ нимъ въ зал, просунулъ руку въ свой боковой карманъ и сказалъ:

— Вотъ возьмите это, капитанъ, здсь пять сотъ піастровъ, присланныя мн моимъ отцомъ, который поручилъ мн раздлить эти деньги между бдными федералами, и ужь я попрошу васъ сослужить для меня эту службу.

— Будьте благонадежны, донъ-Даніэль. А когда пожалуетъ сюда сеньоръ донъ-Антоніо?

— Да вотъ жду его съ одной минуты на другую.

— Пожалуйста увдомьте меня, когда прідетъ.

— Сочту пріятнымъ для себя долгомъ, капитанъ, дай Богъ всякаго благополучія и да поможетъ онъ вамъ съ прежній изъ усердіемъ служить нашему святому длу.

И Даніэль, возвратившись къ письменному столу, взялъ листъ бумаги и принялся писать, нисколько не замчая донъ-Кандидо, по временамъ косившагося на него такими глазами, въ которыхъ отразилось негодованіе, смшанное съ какимъ-то глупымъ столбнякомъ. Между тмъ Даніэль писалъ слдующее.

‘Эдуардо, я знаю положительно, что вс слухи, относящіеся къ нападенію на домъ Слэда, ограничиваются одними словами, такъ какъ на это нтъ никакого формальнаго приказанія. Однако консулъ хорошо сдлаетъ, если предупредитъ пріютившихся у него бездомныхъ, чтобы они ни подъ какимъ видомъ не ходили пшкомъ, потому что домъ будетъ оцпленъ шпіонствомъ. Но въ экипаж можно здить безъ всякихъ опасностей и еще лучше, если экипажъ этотъ будетъ принадлежать самому мистеру Слэду. До свиданья’.

— Теперь, мой дорогой наставникъ, вы возьмете съ собой два письма вмсто одного. И Даніэль поднялъ руку, чтобы вручить ему письмо, но донъ-Каидидо отвчалъ съ достоинствомъ:

— О, нтъ, нтъ! Не думай, что ты можешь вовлечь меня въ твою черную измну…

— Вотъ теб здравствуй! Да что вы бредите, что ли, достойнйшій братецъ Куитиньо.

— Самому бсу доводится братомъ этотъ злодй, а не мн!..

— Нтъ, ужь не отнкивайтесь, вы сами это сказали.

— Да, я самъ не знаю, что говорю, я ошаллъ, умомъ свихнулся въ этомъ опутывающемъ меня лабиринт, сотканномъ изъ лжи, преступленія и измны! Кто ты, кто ты наконецъ! Опредли твое положеніе. Какъ ты осмлился говорить въ моемъ присутствіи о нападеніи на домъ, гд я надюсь найти убжище, гд пріютился этотъ юноша, котораго ты называешь своимъ другомъ, гд….

— О, помилосердуйте, сеньоръ донъ-Кандидо! Неужели вамъ надо все разжеватъ и въ ротъ положить!..

— Да вс семь мудрецовъ Греціи ничего не разберутъ во всемъ, что я теперь слышалъ….

— Взгляните же на это, чудакъ вы эдакій! сказалъ Даніэль открывая вторую, еще не запечатанную записку и передавая ее донъ-Кандидо, котораго лицо и глаза дйствительно заставляли бояться за правильность его мозговыхъ отправленій.

— А! сказалъ онъ, прочитавъ записку во второй разъ и разинувъ ротъ.

— То то же и есть, что а! милйшій донъ-Кандидо. Это называется чужими руками жаръ загребать, это значитъ запутывать людей въ ихъ собственныхъ стяхъ, заставлять ихъ теряться въ ихъ собственныхъ планахъ, длать враговъ своими послушными орудіями,— въ этомъ, наконецъ, вся наука Ришелье, только въ миніатюрныхъ рамкахъ, потому что у насъ нтъ ни Англіи, ни Ла-Рошели, да если бы он здсь и были, то я дйствовалъ бы такимъ же точно образомъ. Ну-съ, теперь отправляйтесь съ Богомъ и спите спокойно въ сверо-американскихъ владніяхъ.

— Сюда, сюда, къ моему сердцу, возлюбленный юноша, заставившій меня пережить одну изъ самыхъ тяжкихъ минутъ въ жизни.

— Пожалуй, обнимемся, но вамъ ужь пора садиться въ карету, достойнйшій братецъ Куитиньо.

— Не оскорбляй меня, Даніэль.

— Итакъ, до завтра, нтъ, бишь, до посл-завтра.

— До свиданья, дорогой Даніэль.

И бдняжка донъ-Кандидо опять заключилъ въ объятія своего питомца, который, съ полчаса спустя старался заснуть, тогда какъ донъ-Кандидо, со вздернутымъ вверхъ носомъ, прогуливался во владніяхъ Соединенныхъ Штатовъ, какъ онъ выражался. Эдуардо въ это время перечитывалъ корреспонденцію своего друга.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Сердце — вщунъ.

Вечеромъ 5 октября. Мы опять возвращаемся въ Предмстье посл происшествій, уже описанныхъ въ предыдущихъ главахъ.

Но прежде обратимъ вниманіе на экипажъ, останавливающійся передъ домикомъ бдной наружности въ улиц Корріэнтеса, въ это же самое мгновеніе изъ домика выходитъ дряхлый священникъ, который затмъ садится въ экипажъ, кланяясь двумъ уже сидвшимъ тамъ и повидимому поджидавшимъ его севьорамъ. Лошади немедленно понеслись бойкой рысью, обогнули улицу Санпача, по направленію на югъ и при перезд чрезъ улицу Федераціи, кучеръ долженъ былъ придержать возжи, чтобы не наткнуться на трехъ всадниковъ, хавшихъ со стороны поля на неподкованныхъ лошадяхъ и, какъ казалось, проскакавшихъ галопомъ уже порядочное разстояніе. Одинъ изъ всадниковъ, уже не молодой мужчина, казался начальникомъ другихъ по тому почтительному разстоянію, на которомъ они отъ него держались и по великолпной сбру коня, какая употребляется между знатными гаучосами.

Пробило восемь часовъ.

Большая улица Предмстья была молчалива, какъ пустыня.

Взоръ терялся на далекомъ разстояніи и не замчалъ ни одного живаго существа, ни огонька, ни малйшаго признака жизни. Кругомъ — затишь, могильная затишь, только свжій вечерній втерокъ тоскливо шелестилъ между древесными листьями.

Тутъ царство таинственнаго уединенія. Въ подобномъ мст душа человка сосредоточивается въ себ самой и жгетъ ее, и мучитъ ее что-то неизвстное, неопредленное. Въ ночной темнот въ воздух возникаютъ призраки, порожденные самимъ воображеніемъ, тутъ кружатся духи, тамъ сходятся, расходятся, снуютъ какія-то туманныя виднья, он внезапно зажигаются и потухаютъ, душа чуетъ какой-то смхъ, какіе-то стоны, и еще боле ноетъ она, и еще боле гнететъ ее что-то назойливо-жуткое — не то, что страхъ, а скоре сонъ на яву, что-то, боле близкое къ смерти, чмъ къ жизненной дйствительности, боле сродное съ мрачной вчностью, чмъ съ обыденной скоротечной минутой Но посреди всей этой мертвой затиши, гд-то въ уютномъ уголку, бойко трепетало молодое сердце, и за этимъ непроницаемымъ мракомъ цлое море свта было невидимо разлито между стнами дома Амаліи.

Въ большой зал горли пятьдесятъ зажженныхъ свчей, которыхъ пламя отражалось въ зеркалахъ, на ярко полированной мебели и на хрустальныхъ вазахъ съ цвтами, и при блеск свчей и тни цвтовъ, хрусталь искрился лазоревымъ огнемъ брилльянта, краснымъ блескомъ рубина, нжнымъ свтомъ сапфира, яркимъ блескомъ смарагда и кокетливыми переливами опала.

Но посреди всего этого пышнаго блеска, озарявшаго уборную, красота Амаліи сіяла, какъ вечерняя звзда посреди цлаго сонма ночныхъ звздъ. Юная красавица оканчивала свои послднія приготовленія и стояла передъ своими великолпными зеркалами.

Нжный румянецъ смнилъ обычную блдность на ея лиц. Было ли то естественное дйствіе этой нечувствительной лихорадки, которая волнуетъ кровь въ ршительные моменты нашей жизни? Или, быть можетъ, то былъ восторгъ, возбуждаемый въ женщин зеркальнымъ блескомъ ея уборной, блескомъ ея собственной красоты и игривыми вспышками ея воображенія?.. Не знаемъ, и не беремся изслдовать физіологію женскаго сердца — этого капризнаго и неподатливаго предмета для всякаго научнаго изслдованія….

Стнные часы пробили восемь и посл перваго же удара можно было сосчитать вс слдующіе по біеніямъ сердца Амаліи, сквозь кисею, прикрывавшую ея чудную грудъ. И вдругъ съ губъ и лица изчезла нжно-розовая краска, замнившись блдно-матовымъ отливомъ.

— Да что это съ вами, сеньора?! Вы опять блднете, когда только-что пробило восемь часовъ.

— Именно отъ этого….

— Оттого что пробило восемь?

— Да, сама не знаю, что длается со мною. Сегодня, съ шести часовъ вечера, при каждомъ бо часовъ, у меня на сердц становится такъ тяжело, да ужь такъ же тяжело….

— Три раза я сама уже это замтила, начиная съ шести часовъ. А знаете, что я хочу сдлать?

— Что такое, Луиза?

— Да я остановлю часы, чтобы вы опять не захворали, когда начнетъ бить девять.

— Нтъ, Луиза, этого не нужно. Въ девять часовъ они будутъ уже здсь и все кончится. Это ничего не значитъ, все уже прошло, прибавила Амалія, вставая съ мста и зардвшись прежнимъ румянцемъ.

— Правда ваша, сеньора, это ничего, вы теперь такая же хорошенькая, какъ прежде,— да ужь я вамъ скажу такая хорошенькая, какъ я васъ никогда еще не видала…

— Замолчи, дурочка, лучше поди и кликни мн Педро.

Амалія сняла медальонъ съ своей груди и покрыла его поцлуями.

Едва она успла опять надть его на себя, Луиза возвратилась въ сопровожденіи тщательно выбритаго и причесаннаго Педро, который былъ одтъ въ застегнутый до шеи мундиръ і приблизился съ такимъ молодцоватымъ видомъ, какъ будто съ его старыхъ костей свалилось десятка два лтъ, въ день бракосочетанія дочери его полковника.

— Добрый мой Педро, сказала ему Амалія,— въ этомъ дом все остается по старому. Я хочу навсегда быть для васъ такою, какою была до сихъ поръ, хочу, чтобы вы присматривала всегда за мною, какъ за своей дочерію, и въ доказательство вашей ко мн дружбы, въ моемъ новомъ положенія, хочу, чтобы вы общали никогда не оставлять меня.

— Сеньора, я, то есть съ моимъ, гмъ я…. Э, да что толковать тутъ, сеньора!.. сказалъ старикъ, яростно замотавъ головою, какъ бы желая этимъ движеніемъ прогнать слезы, которыя навернулись на его глаза.

— Съ меня довольно одного вашего да. Я хочу, чтобы на слдующей недл вы сопровождали меня въ Монтевидео, такъ какъ мой будущій мужъ долженъ въ эту самую ночь эмигрировать, а мой долгъ — слдовать за нимъ во всхъ обстоятельствахъ его жизни,— что же, согласны ли вы?

— Да, сеньора, да, сеньора, да, да, да! отвчалъ старый слуга, важничая, что наговорилъ такъ много словъ.

Амалія подошла къ столу, отперла шкатулку изъ краснаго дерева, наполненную драгоцнными вещами, вынула оттуда кольцо и затмъ опять обратилась въ прежнему боевому товарищу своего отца.

— Вотъ это колечко, сказала она,— сплетено изъ моихъ волосъ, когда я была еще ребенкомъ. Другой цны оно не иметъ, и поэтому-то я отдаю его вамъ: сохраните его всегда при себ. Мой отецъ постоянно носилъ это кольцо, когда шелъ въ сраженіе.

— Оно, оно самое и есть, какъ не узнать, сказалъ солдатъ, наклоняя голову и цлуя, какъ святыню, колечко, бывшее на пальц его полковника.

Глаза Амаліи и Лунзы налились слезами при вид этой безъискуственной, неподдльной теплоты чувства, вызваннаго отрадными воспоминаніями.

— Теперь потолкуемъ о другомъ, Педро, продолжала Амалія.

— Что прикажете, сеньора?

— Я хочу, чтобы вы были свидтелемъ при совершеніи брачнаго обряда. Кром васъ и Даніэля больше никого не будетъ.

Вмсто всякаго отвта старикъ подошелъ къ Амаліи, схватилъ своими дрожащими руками ея руку и поцловалъ ее самымъ искреннимъ поцлуемъ.

— Ушли ли уже другіе слуги?

— Еще передъ вечеромъ я ихъ отправилъ, какъ вы мн приказывали.

— Слдовательно, вы остались одни.

— Одинъ одинешенекъ.

— Прекрасно. Завтра вы раздлите эти деньги между уволенными слугами, не говоря имъ, за что это. И Амалія взяла со стола пачку банковыхъ билетовъ и подала ихъ Педро.

— Сеньора, сказала Луиза,— кажись слышенъ шумъ по дорог.

— Все ли хорошо заперто, Педро?

— Какъ слдуетъ быть, сеньора. Только вонъ та желзная ршетка что выходитъ на задній дворъ…. Богъ вдаетъ что съ нею длается… Ужь сказывалъ я вамъ, что два раза я находилъ ее отпертою по утрамъ, когда самъ же ее запираю и прячу ключъ подъ свою подушку.

— Ну, не будемъ говоритъ объ этомъ сегодня….

— Сеньора, повторила Луиза, право, что-то слышно, кажется, карета детъ сюда.

— Да, и мн кажется.

— Вотъ теперь остановилась, продолжала Луиза.

— Да. Это врно они. Идите же, Педро, но не отпирайте, не узнавъ сначала хорошенько, кто тамъ.

— Будьте спокойны, сеньора. Я хотя и одинъ, ну, а все-таки… Э, да толковать ли!

И старикъ прошелъ чрезъ уборную, въ комнату Луизы и затмъ пробжалъ чрезъ дворъ, чтобы узнать, кто подкатилъ къ дому дочери его полковника.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Предъ алтаремъ.

Дйствительно, какъ врно отгадала Амалія, къ ней пожаловали гости, которыхъ она ожидала уже такъ долго и съ такимъ мучительнымъ замираніемъ сердца.

Изъ своей уборной она слышала, какъ отворилась дверь залы и сію же минуту узнала шаги Даніеля, который приближался чрезъ кабинетъ и спальню.

— Ахъ, сеньора, сказалъ молодой человкъ, останавливаясь въ двери уборной и взглянувъ на Амалію,— я полагалъ встртить здсь хорошенькую женщину — и нахожу богиню!

— Въ самомъ дл? проговорила Амалія, надвъ на свою руку блую изящную перчатку.

— Говорю совершенно серьезно! подтвердилъ Даніэль, постепенно приближаясь къ своей кузин и глядя на нее непритворно восторженными глазами: въ первый разъ въ моей жизни я нахожу другую женщину, которою любуюсь также, какъ тою…

— Которой я сегодня же письменно сообщу эту новость.

Ладно, душа моя, а я все-таки сдлаю… вотъ это! И Даніэль, мало по малу подкрадываясь къ своей кузин, по мр того, какъ говорилъ,— вдругъ обнялъ ее и громко чмокнулъ въ голову, потомъ какъ рзвый мальчикъ, отскочилъ четыре шага назадъ и сказалъ:

— Теперь потолкуемъ о серьезныхъ вещахъ.

— Давно бы пора, гадкій шалунъ! произнесла Амалія съ_асвоей милою улыбкою.

— Эдуардо уже здсь.

— И я также.

— Ну, и я также. Остается только и мн повнчаться ради компаніи.

— Тмъ лучше для тебя.

— Здсь и священникъ, нужно постараться, чтобы онъ пробылъ здсь не боле десяти минутъ.

— Это почему?

— А потому, душа моя, что экипажъ долженъ оставаться здсь до тхъ поръ, пока будетъ оставаться священникъ.

— Чтожъ за бда?

— Вотъ это мило! Невзначай можетъ нагрянуть обходъ, экипажъ возбудитъ его вниманіе, станутъ слдить и…

— Ахъ, да, да, это правда… Идемъ, Даніэль… Охъ, Боже мой!

— Что съ тобой, душка?!

— Сама не знаю… я хотла бы смяться надъ собой… И не могу… не знаю, что длается у меня на сердц, что тутъ у меня такое длается, голубчикъ мой…

— Идемъ, Амалія.

— Пойдемъ, Даніэль.

И молодой человкъ взялъ свою кузину за руку, обвилъ ея талію своею рукою и въ такомъ вид они прошли чрезъ спальню и смежную съ нею комнату въ большую залу, гд уже ихъ поджидали священникъ и Эдуардо, стоявшіе передъ какой-то замчательной картиной.

Женихъ былъ весь въ черномъ костюм и блыхъ перчаткахъ. Его блдное лицо еще рзче оттнялось черными волосами и прекрасными глазами, глядвшими серьезно и сосредоточенно, что придавало его мужественной физіономіи какой-то особенно художественный оттнокъ грусти и мечтательности

Какъ ни была стойка и тверда душа этого человка, однако и она не могла не встрепенуться въ ту великую минуту, когда ршается вся послдующая судьба человческой жизни. Бракъ, рзко разграничивающій вашу жизнь, отдляющій прошлое отъ будущаго, навсегда устанавливающій счастье или несчастье всего грядущаго существованія,— дале разлука съ любимымъ существомъ, въ самый моментъ такъ долго выстраданнаго блаженства, наконецъ необходимость бгства изъ отечества, посреди множества грозныхъ опасностей — все это были такія обстоятельства, которыя расшевелили бы и мене закаленную въ ударахъ судьбы душу, особенно если он должны были вс сгруппироваться въ промежутк нсколькихъ часовъ.

Однимъ первымъ взглядомъ Эдуардо и Амалія сказали другъ другу такъ много неизчерпаемо отраднаго…

Еще ране Даніэль устранилъ вс могущія встртиться препятствія, и священникъ, предупрежденный имъ о необходимости скоре окончить обрядъ, немедленно приготовился къ совершенію его.

Окончивъ молитву, священнослужитель сдлалъ тотъ запросъ, на который ни одинъ живой человкъ не можетъ отвчать безъ тревожно бьющагося сердца. Глубокій вздохъ вырвался изъ груди новобрачныхъ, и въ рукопожатіи ихъ, въ быстромъ обмн взглядовъ, въ страстной улыбк, сказалось все счастье Эдуардо и Амаліи, которыхъ глаза еще впервые омочились слезою радости, чистой, безоблачной радости. Лица молодыхъ, за минуту предъ тмъ блдныя, внезапно загорлись огнемъ яркаго человческаго счастья…

По окончаніи обряда Амалія поцловала плакавшую Луизу, и въ это самое мгновеніе Даніэль, подойдя къ Педро, спросилъ его на ухо:

— Ваша лошадь въ конюшн?

— Такъ точно-съ.

— Мн нужна она на часъ времени.

— Слушаю-съ.

Затмъ Даніэль подвелъ Амалію за руку къ дивану въ небольшой зал и въ то время, какъ Эдуардо благодарилъ священника, Даніэль сказалъ своей кузин:

— Священникъ узжаетъ и я также.

— Ты?

— Да, мадамъ Бельграно, я также узжаю, потому что я ршился не щадить своихъ силъ для того, чтобы вашъ супругъ могъ спокойно зажить въ Монтевидео.

— Но что же случилось! Боже мой! Что еще такое? Разв ты не общалъ пробыть съ нами до самой минуты отъзда?

— Да, и для этого-то мн необходимо отлучиться на одну только минуточку. Послушай, душка, теб извстно, что мсто отчаливанья выбрано въ сторон Устья, по той причин, что оно никому неизвстно. Но я уговорился видться съ Дуагласомъ между девятью и десятью часами въ одной изъ бревенчатыхъ построекъ пристани, на тотъ случай, если окажется необходимымъ измнить что нибудь въ нашемъ план, и такъ какъ этотъ британецъ не въ примръ пунктуальне своихъ соотчичей, и я положительно убжденъ, что онъ уже поджидаетъ меня за мст нашего rendez-vous, потому что скоро пробьетъ девять часовъ. Чрезъ часъ я опять вернусь сюда, а тмъ временемъ Ферминъ, исправляющій должность кучера, отвезетъ священника и возвратится назадъ.

— А какъ же отправимся къ Устью? спросила Амалія, съ живйшимъ вниманіемъ слушавшая Даніэля.

— Когда будемъ провожать Эдуардо,— разумется, пшкомъ.

— Пшкомъ?!

— Ну, да, потому что намъ придется проходить мимо загородныхъ домовъ Сомельеры и Брауна, а посл мимо залива мы будемъ путешествовать также спокойно, какъ если бы находились въ Лондон.

— Да, да, и мн кажется, что такъ лучше, отвчала Амалія,— но ты отправляйся съ Ферминомъ и Педро.

— Нтъ, мы отправимся вдвоемъ, ужь предоставь распорядиться мн. Однако, намъ нужно разстаться, потому что я ни успокоюсь до тхъ поръ, пока экипажъ будетъ оставаться здсь.

— Ты вооруженъ?

— Да, да, иди же простись съ священникомъ.

Они вошли вдвоемъ въ парадную залу, и минуту спустя Амалія и Эдуардо проводили до дверей передней почтеннаго старика-священника, который ради своего святого дла не боялся подвергать себя всяческимъ опасностямъ, которыя угрожали ему въ подобное время и въ подобной пустынной мстности.

И въ то самое время, когда лошади помчали экипажъ въ городъ и Эдуардо запиралъ наружныя двери дома, Даніэль вызжалъ задними воротами, бормоча себ подъ носъ одну изъ американскихъ гитарныхъ арій или лучше одну изъ тхъ варіацій, которыхъ мотивъ одинаково пригоденъ для всякихъ словъ. Завернувшись въ свой пончо и держа лошадь на мрномъ галоп, нашъ Даніэль преобразился въ чистокровнаго, безпечнаго гаучо.

Возвратившись въ залу, Эдуардо прижалъ милую жену къ своему сердцу и долго-долго, не произнося ни слова, покрывалъ поцлуями эти уста, улыбавшіеся съ такимъ выраженіемъ счастья, эти глазки, искрившіеся такимъ избыткомъ любви… Но вдругъ, какъ бы подъ вліяніемъ электрическаго удара, холодная женщина вырвалась изъ объятій Эдуардо.

— Что это значитъ, Боже мой?.. Что съ тобой, моя Амалія? спросилъ ее, наконецъ, Эдуардо, взявъ ее за руку и усаживая на маленькомъ диван, находившемся въ спальн.

— Ничего, такъ ничего, голубчикъ Эдуардо, уже прошло… О, да какъ же я страдала…. Суевріе… Нервы…. сама не знаю… Но уже совсмъ, совсмъ прошло.

— Нтъ, моя Амалія, это не шутка! Тутъ было что-то особенное, чего я не знаю, но желаю знать, потому что я боле тебя страдаю въ настоящую минуту.

— Не надо, не надо страдать, мой милый! Недавно пробили часы — вотъ и все!

— Однако…

— Послушай, не распрашивай меня, не урезонивай… Знаю все, что ты можешь мн сказать, но я не могла… не могла себя пересилить… Цлый вечеръ меня мучили тже впечатлнія про каждомъ бо часовъ.

— Больше ничего.

— Клянусь теб, ничего.

Эдуардо глубоко вздохнулъ, словно тяжелый камень свалялся съ его сердца.

— Ненаглядная моя, сказалъ онъ,— когда ты вся задрожала, когда такъ внезапно высвободилась изъ моихъ объятій, въ это одно мгновеніе я выстрадалъ адскую, безконечную пытку. Во всемъ этомъ я видлъ невольный порывъ отвращенія, внезапный протестъ твоей души, противъ того союза, который приковалъ насъ навсегда другъ къ другу…

— И ты могъ это думать, милый, милый Эдуардо!.. Даже это… О, это ужъ слишкомъ больно!!..

— Просто меня, моя возлюбленная, свтлая радость моего сердца, прости меня… Такую тяжелую жизнь пришлось мн выжить, такъ сильна моя любовь и такъ велико блаженство этой минуты, предвщающей намъ святыя радости нораздльнаго существованія, что отъ всего этого мозгъ мой какъ-то помутился, голова закружилась… Прости же, прости меня, милая моя…

Онъ опять привлекъ ее къ себ, ласкалъ чудные локоны, шаловливо разбгавшіеся по ея личику, страстно цловалъ еы роскошныя рсницы, ея свтлые, любящіе глазки.

А она говорила ему:

— Теперь я знаю, что значитъ любить… Теперь я люблю первый разъ въ жизни. Это моя первая страсть, мой первый гименей, мой первый день, мое первое счастье…

— Амалія, милая моя…

— Мое сиротство, невзгоды и одиночество моей жизни — я вс теперь забываю, мой Эдуардо. Теперь начинается моя жизнь для тебя, тобою, въ теб. Если что нибудь меня пугало, охватывало смертнымъ холодомъ всю душу, то это былъ тотъ грозный, вчно преслдующій меня призракъ, который неотступно нашептываетъ мн, что во всей моей судьб таится ядъ слезъ, убивающій или длающій несчастными всхъ, кто женя любитъ. И если я ршилась идти наперекоръ моей зловщей звзд, то это потому, что только цною моей руки могла купить твое удаленіе отсюда, Я бы пожертвовала блаженствомъ этой минуты, твоими отрадными объятіями, если бы не боялась причинить теб хотя тнь неудовольствія… Ты самъ можешь видть, люблю ли я тебя, мой Эдуардо…

— О, небо, такъ много, такъ неизмримо много счастья для одного человческаго сердца….

Въ комнат стало тихо. Тускло горла матовая лампа — и роскошной головки новобрачной осыпались лепестки блой розы…

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.
Свадебный пиръ.

Когда стнные часы отсчитали десять ударовъ, Педро отворилъ заднія ворота для возвращавшагося Даніэля, заслышавъ его бойкую псенку въ мрачной и пустынной Большой улиц.

Въ нсколькихъ шагахъ оттуда происходила въ тоже мгновеніе совершенно другая сцена. При первомъ же удар часовъ Амалія задрожала еще сильне, чмъ прежде, и, скрывъ свою, голову на груди мужа, инстинктивно обвила его своими руками, какъ будто въ этомъ металлическомъ звук пророческій голосъ злого духа возвщалъ ей какое-то ужасное бдствіе для того, кто наполнялъ собою всю ея жизнь,— для Эдуардо…

— Что же это со мною, милый мой, ненаглядный мой?! спросила она наконецъ,— и глаза ея сверкнули любовью, смшанною съ мучительнымъ безпокойствомъ,— что же это такое?.. Еще никогда въ жизни мн не приходилось этого испытывать, и чмъ боле убгаютъ часы, тмъ тяжеле становится у меня на сердц. Такъ вотъ и ноетъ, и ноетъ… Неужели и возл тебя я не могу найти счастья?…

— Ангелъ мой, у тебя разстроено воображеніе, и больше ничего. Вынесши столько горестныхъ, испытаній, твоя душа волнуется призраками, во они разлетятся при блеск моей любви, и я всю жизнь буду лелять и охранять твое счастье, твое спокойствіе. Воздухъ Буоносъ-Айреса отравляетъ душу и тло. Но скоро ты будешь со мною и далеко отсюда.

— Да, скоро, очень скоро, Эдуардо. Я не могу жить здсь, нигд не могу жить безъ тебя.

— Мы будемъ путешествовать вмст?

— Отчего бы этого не сдлать сегодня ночью?

— Это невозможно.

— Я оставлю все. Луиза и Педро прідутъ посл.

— Нтъ, нтъ, объ этомъ нечего и думать.

— О, возьми, возьми меня съ собою, Эдуардо! Разв и теб не жена? Разв не должна слдовать за тобою всюду?..

— Да, но я также не долженъ рисковать тобою, ненаглядная моя.

— Рисковать мною?..

— Вообрази себ, какой нибудь случай…

— А, такъ значитъ ты подвергаешься опасностямъ? Зачмъ же меня обманываютъ? Зачмъ мн говорили, что все произойдетъ совершенно спокойно.

— Это правда, опасности нтъ никакой, но мы должны будемъ, можетъ быть, два, три, даже четыре дня пробыть на рк.

— Что мн за дло, если я буду съ тобою?..

— Нтъ, Амалія, не будемъ ни въ чемъ измнять нашъ планъ. Надо и посл внца уважать т взаимныя общанія, которыя мы дали другъ другу до совершенія брачнаго обряда. Если чрезъ дв недли ты не прідешь въ сопровожденіи Даніэля, ты можешь пріхать одна, къ тому времена будетъ заключенъ миръ съ Франціей, и для отъзда отсюда не будетъ больше никакихъ препятствій. Вспомни, мой ангелъ, что я оставляю тебя, потому что ты итого отъ меня требуешь, а ты въ свою очередь должна остаться здсь, потому что я тебя объ этомъ прошу… Однако, кажется, кто-то вошелъ въ залу.

— Врно Луиза.

— Нтъ, я думаю, не Даніэль ли.

И молодой человкъ, поцловавъ въ голову свою дорогую жену, прошелъ въ залу, гд, дйствительно, былъ встрченъ своимъ другомъ.

Между тмъ Амалія, позвавъ къ себ Луизу, распорядилась, чтобы Педро подалъ чай въ кабинетъ. Туда же вошла затмъ сама Амалія, найдя здсь своего мужа и кузена.

— Да поможетъ намъ небо, душка моя, все уже готово и улажено. Только вмсто того, чтобы дожидаться утра, Дугласъ временемъ отъзда назначаетъ двнадцать часовъ ночи. Значитъ, чрезъ два часа — съ Богомъ!

— Для чего же это измненіе?

— Вотъ ужь этого я и самъ не могу объяснить теб. Однако, я такъ твердо полагаюсь на предусмотрительность и опытность моего знаменитаго контрабандиста, что какъ только онъ назначилъ часъ, я ни о чемъ его не разспрашивалъ и положительно убжденъ, что это должно быть самый удобный часъ для отчаливанья.

Эдуардо взялъ руку своей Амаліо и этимъ прикосновеніемъ, казалось, хотлъ передать ей всю свою душу.

Даніэль поглядлъ на нихъ съ теплымъ чувствомъ и сказалъ:

— Судьб не угодно было исполнить мои живйшія желанія: я хотлъ видть ваше счастье, самъ наслаждаясь своимъ. Пройдя съ вами сообща школу тяжелыхъ испытаній, я желалъ бы также въ одно время съ вами вырвать, у завистливой судьбы хотя одинъ мигъ отрады, и если бы Флоренсія въ эту минуту находилась возл меня, я счелъ бы себя счастливйшимъ человкомъ въ свт. Однако, хорошо уже и то, что осуществилась хотя половина моихъ золотыхъ надеждъ. Другая половина… э, Богъ не безъ милости!

Въ этихъ трехъ юныхъ существахъ была такъ глубоко развита дйствительная теплота сердца. И каждый изъ нихъ такъ живо сочувствовалъ сходной судьб другихъ, что ихъ впечатлнія — свтлыя и горестныя — взаимно сообщались, какъ бы силою магнетизма, и въ это мгновеніе бглая слеза оросила глаза всхъ троихъ. Но Даніэль — этотъ исключительный закаленный въ самоотверженіи человкъ, жертвовавшій всмъ для счастья любимыхъ людей — Даніэль понялъ, что жестоко примшивать каплю горечи въ чашу блаженства, которую эти юные страдальцы едва успли подвести къ своимъ губамъ.

— Полно, полно вамъ, сказалъ онъ, вставая съ мста,— будемъ довольствоваться этики отрадными минутами, отнятыми у злой мачихи — судьбы, будемъ думать только о тхъ свтлыхъ денькахъ, которые скоро, скоро предстоятъ намъ въ Монтевидео… а все прочее до насъ не касается!

Нсколько минутъ спустя явился Педро съ чайнымъ подносомъ, который онъ поставилъ на стол, въ кабинет, находившемся, какъ мы уже знаемъ, между большой залой и спальней. Въ этотъ-то кабинетъ и вошла Амалія съ своимъ мужемъ и родственникомъ, сказавъ сначала Педро, что онъ можетъ идти, такъ какъ она никогда не хотла, чтобы онъ ей прислуживалъ.

Не прошло и десяти минутъ, какъ Даніаль возвратилъ своимъ друзьямъ прежнюю веселость.

Невозможно было не поддаться вліянію этого, живого, остраго, пылкаго, молодого ума, сообщавшаго разговору самое игривое направленіе.

Оставалось только перессорить влюбленныхъ молодыхъ между собою, чтобы вслдъ затмъ дать имъ вкусить сладость примиренія и еще боле возбудить реакцію любящаго чувства. И вотъ Даніилъ, съ необыкновенно серьознымъ видомъ, отхлебывая свою вторую чашку чая, сказалъ своему, другу:

— Ахъ да, бишь, Эдуардо, вотъ чуть было не забылъ спросить тебя: куда ты двалъ свою шкатулочку съ письмами?

— Какую шкатулочку? какія письма? изумился Эдуардо, тогда какъ Амалія принялась глядть на него пристально.

— Вотъ теб на! продолжалъ Даніель, также серьезно,— да ту самую шкатулочку съ письмами, гд, какъ мн помнится, лежали волосы Амаліи, если судить по цвту.

— Съ ума ты сошелъ, Даніэль, что ли!…

— Нисколько, благодареніе Всевышнему.

— Къ чему же тутъ скрываться, кабальеро?! Вы дорожите этими воспоминаніями, желаете ихъ сохранить — вдь это, полагаю, весьма натурально…

— Но клянусь же теб, душка Амалія, что я въ жизнь свою не заводилъ такой шкатулочки и не знаю, о какихъ письмахъ говоритъ Даніэль.

— Да скажите, пожалуйста, зачмъ вамъ отговариваться?! произнесла, закраснвшись, Амалія съ иронической улыбкой.

— Видишь, Даніилъ, до чего доводятъ твои шутки! сказалъ Эдуардо, начинавшій понимать фантазію своего друга.

— Да, душа ты моя…

— Да душа ты моя, однимъ словомъ — не хорошо, ты самъ это видишь.

— Чтожъ я вижу?..

— Да то, что Амалія отодвинула свой стулъ отъ моего.

Даніэль расхохотался самымъ безцеремоннымъ образомъ, потомъ всталъ съ своего мста, и, соединивъ руки Эдуардо и Амаліи, сказалъ:

— Простофили вы оба, неисправимые простофиля! Моя Флоренсія показала бы боле благоразумія.

— Нтъ, нтъ, ты, врно, не съ втра же все это взялъ! сказала Амалія, не отнимая своей руки и желая, чтобы ее окончательно разубдила.

Однако новый хохотъ Давіэля и взглядъ Эдуардо ясно обнаружилъ, что все это была невинная шутка шалуна кузина, а нжное рукопожатіе и невыразимо теплый взглядъ молодо! убдили Эдуардо, что туча ревности пронеслась мимо. Въ это мгновеніе влюбленные, казалось, обмнивались душами…

Но въ это же самое мгновеніе изступленный голосъ Луизы, какъ громомъ, поразилъ всхъ троихъ.

То былъ дикій, пронзительный, ужасный крикъ — и въ то же мгновеніе чрезъ внутреннія комнаты вбжала испуганная двочка, тогда какъ во двор дома раздался выстрлъ и поднялась какая-то адская суматоха выкрикиваній и торопливыхъ шаговъ.

И прежде чмъ Луиза могла произнести хотя одно слово, прежде чмъ могла быть кмъ нибудь спрошена, вс отгадали, силою инстинкта, въ чемъ дло, и ужасная истина представилась имъ сквозь стеклянную дверь кабинета,— тамъ, во внутреннихъ комнатахъ, чрезъ которыя прибжала испуганная двочка, толпа зврскихъ фигуръ спшила, чрезъ комнату Луизы, въ уборную Амаліи. И все это — начиная отъ крика до появленія этихъ людей — произошло почти въ неуловимый моментъ.

Но съ тою же быстротою Эдуардо оттащилъ жену въ залу и схватилъ свои пистолеты съ карниза камина. И въ то же самое мгновеніе Даніэль притащилъ столъ и повалилъ его вмст съ лампой, чайнымъ подносомъ и всмъ, что тамъ находилось возл двери, отдлявшей кабинетъ отъ спальни.

— Спаси насъ, спаси насъ, Даніэль, кричала Амалія, бросаясь къ Эдуардо, когда тотъ бралъ пистолеты.

— Да, мой другъ, да, но только сражаясь: теперь ужъ не время говорить.

И эти послднія слова были заглушены залпомъ изъ пистолетовъ Эдуардо, выстрлившаго въ нсколькихъ негодяевъ, уже проламывавшихся въ спальню, тогда какъ Даніэль заваливалъ стульями дверь, на вотъ во двор опять раздается выстрлъ, и какой-то дикій, почти львиный ревъ покрываетъ и крики, и выстрлы.

— Господи милосердный, они убили Педро! кричала Амалія, обхвативъ лвую руку Эдуардо, который никакъ не могъ отъ нея освободиться.

— Нтъ, еще живемъ! откликнулся солдатъ, показываясь въ дверь, которая вела изъ залы въ переднюю, его лицо и грудь были обагрены кровью, стекавшею изъ глубокой на голов раны, однако Педро мужественно схватываетъ шпагу Эдуардо и отирая лвой рукой кровь, залплявшую ему глаза, старый воинъ хотлъ запереть дверь залы правой рукою, въ которой держалъ саблю.

Перо, самая мысль не можетъ слдить за всми подробностями этой дикой, ужасной суматохи.

— Ты губишь насъ, Амалія, оставь меня, иди въ залу!.. кричалъ Эдуардо своей жен, вцпившейся въ его руку и туловище,— но голосъ этотъ заглушался адскимъ шумомъ и крикомъ, проникавшимъ со двора и изъ уборной: толпа нападающихъ ворвалась уже въ спальню, и одинъ изъ нихъ былъ положенъ на мст выстрломъ Эдуардо.

Въ уборной зеркала, мебель, оконныя стекла, фаянсовый умывальникъ все разлеталось въ дребезги отъ страшныхъ сабельныхъ ударовъ, сопровождаемыхъ адскомъ крикомъ, длавшимъ еще ужасне эту сцену зврства и смерти.

Выстрлы Эдуардо заставили, однихъ изъ ворвавшихся въ спальню отступить на нсколько шаговъ, другіе остановилось за мст, какъ вкопанные, не смя приблизиться къ столу и стульямъ, наваленнымъ у двери. Но въ это самое мгновеніе два изверга стремительно бросились въ кабинетъ…

— Ага-га! Тронкозо, Бадія!… закричалъ Даніэль, опрокидывая еще одинъ стулъ и вынимая то оружіе, которымъ онъ спасъ жизнь своему другу въ ночь 4 мая — единственное, находившееся при немъ и слишкомъ слабое оружіе въ завязавшейся теперь борьб.

И когда эти два врага, словно два демона, ломились впередъ — одинъ съ пистолетомъ въ рук, другой съ саблей — Эдуардо обхватилъ свою Амалію вокругъ стана, поднялъ ее и положилъ на диван въ зал, посл чего взялъ, шпагу, которую вынулъ Педро. Старый ветеранъ, успвшій запереть дверь залы непрочной щеколдой, длалъ напрасныя усилія, чтобы слдовать за Эдуардо въ кабинетъ, посл двухъ шаговъ силы Педро окончательно истощились, колни его подогнулись и, дрожа отъ ярости, онъ свалился передъ диваномъ, на которомъ лежала молодая женщина.

Врный слуга охватилъ ноги своей благородной госпожи, омылъ ихъ своею кровью, и все еще старался спасти Амалію, удерживая ее на мст.

Между тмъ, съ быстротою смертоносной молніи, сабля Эдуардо обрушилась на голову одного изъ бандитовъ, стоявшаго ближе къ опрокинутымъ стульямъ и столу, тогда какъ другіе десять или двнадцать его товарищей, повинуясь голосу своихъ начальниковъ, напирали на эту слабую преграду. И въ то же время Даніэль добрался до руки другого изъ нихъ и глухимъ ударомъ своей casse-tte раздробилъ ему плечо.

— Саблю возьми, саблю у него возьми! кричалъ Эдуардо, тогда какъ врный Педро, смертельно раненный въ грудъ и голову, длалъ напрасныя усилія, чтобы приподняться и могъ только сжимать ноги Амаліи и слабымъ голосомъ повторяя Луиз:

— Гаси свчи! Свчи гаси, ради самого Господа!!..

Но Луиза ничего не слышала, да если и слышала, то не желала повиноваться, боясь остаться въ потемкахъ, если только можно было чувствовать еще большій страхъ, чмъ какой теперь держалъ ее въ оцпененіи.

Между тмъ два врно разсчитанные удара Эдуардо и Даніэля только привлекли къ нимъ большее число враговъ, такъ какъ теперь, по голосу начальниковъ, къ нападающимъ присоединились и т, которые все грабили и ломали въ уборной. И когда они ринулись на столъ и стулья, самъ Эдуардо, въ досад на это препятствіе, не дававшее простора его сабл, старался раздвинуть ногами стулья и уже чуть было не проложилъ свободнаго прохода изъ одной комнаты въ другую, но въ это мгновеніе Даніэль опустилъ свою страшную колотушку на плечо одного изъ отодвигавшихъ стулья отъ двери,— и извергъ занялъ мсто, расчищенное Эдуардо.

— Спаси, Амалію, другъ мой, Даніэль, спаси ее! Оставь меня одного, спасай ее!.. кричалъ Эдуардо, дрожа отъ бшенства, возбужденнаго не столько боемъ, сколько препятствіемъ, котораго онъ не могъ отстранить руками, такъ какъ своею шпагою онъ отбивался отъ кинжаловъ и сабель, направленныхъ въ него съ противоположной стороны, а ногами раздвигать стулья не ршался, боясь оступиться и упасть.

Все это продолжалось около десяти минутъ, наконецъ шесть или восемь изъ бандитовъ ршились выйти изъ спальни чрезъ уборную, тогда какъ прочіе, по голосу оставшагося съ ними начальника, продолжали осаждать опрокинутую мебель, но такъ робко, что успли отодвинуть неболе двухъ или трехъ стульевъ, до которыхъ не могла достать шпага Эдуардо.

Ни одинъ изъ молодыхъ друзей не былъ раненъ и Эдуардо, пользуясь тмъ мгновеніемъ, когда его рука отдыхала, повернулъ голову и взглянулъ сквозь стекляную дверь кабинета на свою Амалію, охраняемую умирающимъ старикомъ и слабою двочкою…

Затмъ, обратившись къ своему другу, Эдуардо сказалъ по французски:

— Спаси ее чрезъ дверь залы, выходи на дорогу и спускайся въ овраги, что противъ дома, а я чрезъ пять минутъ перебью вс лампы, прорвусь сквозь эту сволочь и присоединюсь къ теб.

— Дйствительно, другого ничего не остается, отвчалъ Даніэль,— я самъ зналъ это, но не хотлъ оставятъ тебя одного, да и теперь не хочу. А все-таки попытаюсь спасти Амалію и возвращусь къ теб чрезъ дв минуты, только ты не переходи за баррикаду.

И Даніэль съ быстротою молніи бросился въ залу, но въ то самое время, когда онъ разбивалъ одну изъ лампъ и одинъ изъ двухъ зажженныхъ канделябровъ — чудовищный ударъ въ дверь залы отшибъ замокъ, дверь широко распахнулась и въ нее ввалилась шайка тхъ демоновъ, которыми окружило себя кровожадное правительство Розаса, во вки вковъ проклятое въ исторіи аргентинскихъ поколній.

Дикій крикъ — словно вмст съ нимъ порвались вс фибры сердца, вырвался изъ груди Амаліи Высвободившись изъ почти оледенвшихъ рукъ Педро и слабыхъ объятій нжной Луизы, она стремительно бросилась къ Эдуардо, стараясь прикрыть его своимъ тломъ, тогда какъ Даніэль, выхвативъ саблю изъ рукъ Педро, уже испускавшаго дыханіе, также поспшилъ въ кабинетъ.

Но вмст съ ними ворвались также и убійцы. И когда Эдуардо прижималъ къ своему сердцу Амалію, чтобы дать ей своимъ тломъ послднюю защиту — вс уже смшались, Даніэль былъ раненъ кинжаломъ въ руку, кинжалъ проткнулъ чрезъ спину и грудь Эдуардо, котораго только сверхъ-естественное усиліе поддерживало впродолженіи нсколько секундъ на ногахъ, потому что онъ уже былъ раненъ смертельно. Врная Амалія поддерживала его въ углу кабинета и рука Эдуардо еще конвульсивно поднималась въ воздух и устрашала убійцъ, тогда какъ въ другомъ углу Даніэль, съ саблей въ рук, геройски защищался противъ ватаги негодяевъ. Въ зал два бандита отрзывали голову стараго мертваго Педро….

И вдругъ, посреди всей этой сцены, раздается страшный стукъ въ дверь. Луиза въ ужас бжитъ въ переднюю, узнаетъ голосъ Фермина и отворяетъ дверь.

Въ эту дверь поспшно вбгаетъ какой-то почтенный старикъ, покрытый темнымъ плащемъ.

— Стой! Стой! Во имя Возстановителя! кричитъ онъ громовымъ, но въ тоже время болзненнымъ голосомъ, какъ будто его всторгала изъ сердца рука природа.

И вс слышали этотъ голосъ, кром Эдуардо, котораго душа витала уже далеко, тогда какъ голова склонилась на груди Амаліи, вскор затмъ и Амалія лишилась чувствъ и лежала въ луж крови возл трупа своего мужа, своего Эдуардо!

Въ это мгновеніе пробило 11 часовъ.

— Сюда, отецъ, ко мн! Спаси Амалію, кричалъ Даніэль, узнавъ голосъ своего отца.

И въ тоже время молодой человкъ, получившій другую глубокую рану въ голову, повалился всмъ тломъ на руки своего отца, остановившаго однимъ словомъ злодйскій кинжалъ и которымъ тоже самое слово произвело столько страшныхъ бдствій, столько неслыханныхъ преступленій!!….

Въ род Эпилога.

Историческая лтопись, быть можетъ, впослдствіи сообщитъ намъ нчто интересное относительно дальнйшей судьбы лицъ, выведенныхъ въ нашемъ разсказ, а теперь она разсказываетъ только, что на слдующій день посл описанной нами драмы сосдніе жители Предмстья, зашедшіе изъ любопытства въ тотъ несчастный домъ, не увидли ничего, кром четырехъ труповъ, то были безголовый трупъ стараго Педро и тла трехъ членовъ народнаго общества. Здсь пролежали они до слдующаго утра, потомъ ихъ свалили въ полицейскую фуру и въ тоже время были расхищены послдніе, достойные вниманія предметы, остававшіеся въ комодахъ, столахъ и шкарахъ.

Разсказываютъ также, что посл смерти мистера Слэда, приключившейся спустя нсколько недль посл извстныхъ уже намъ событій, донъ-Кандидо Родригецъ былъ принужденъ судебнымъ порядкомъ очистить домъ консульства, потому что упорно отказывался оставить сверо-американскія владнія, даже посл смерти консула, когда въ дом не помщалось никакое консульство.

О донь Марселин извстно только, что она предлагала свою руку донъ-Кандидо въ воспоминаніе опасностей, которымъ они подвергались вмст, но донъ-Кандидо съ ужасомъ отклонилъ отъ себя это предложеніе. А Розасъ? Но какой же злодй не переживалъ честныхъ людей!

(Конецъ).

‘Дло’, NoNo 1—9, 1868

ДРУЗЬЯ — ХУЖЕ ВРАГОВЪ.

РОМАНЪ ХОЗЕ МАРМОЛЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.Измна.

ГЛАВА ВТОРАЯ.Первое леченіе

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.Письма.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.Поздній обдъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.Капитанъ Куитиньо.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.Викторика.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.Кавалеръ Джонъ-Генри Мандевилль.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.Разсвтъ.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.Ангелъ и демонъ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.Какіе были у Даніэля агенты.

ГЛАВА ОДИННАЦАТАЯ.Въ которой читатель опять сталкивается съ обладателемъ камышевой трости.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.Флоренсія и Даніэль.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.Президентъ Соломонъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯАмалія.

ГЛАВА ВТОРАЯ.Три ключа отъ одной двери.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.Не одна, а тридцать дв Кочабамбы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.Блая роза.

ГЛАВА ПЯТАЯ.Двадцать четвертое число

ГЛАВА ШЕСТАЯ.Балъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.Даніэль Бельо.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.Надежды, надежды…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.Тостъ Даніэля.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.Посл бала.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.Совщанія въ Монтевидео.

ГЛАВА ВТОРАЯ.Аргентинскіе Эмигранты

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.Монологъ на мор.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.Донья Марія Хозефа Эскурра.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.Прологъ къ драм.

ГЛАВА ПЯТАЯ.Первый актъ драмы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.Козни унитаріевъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.Опять Мариньо.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.Совершенно не дипломатическое занятіе господина Мандевилля.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.Изъ которой усматривается, что донъ Кандидо Родригецъ имлъ нкоторое сходство съ донъ Хуаномъ-Мануэлемъ Розасомъ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.Полиція въ дом Амаліи.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.Вс въ подозрніи.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.О томъ, какъ донъ Фелипе Арана объяснялъ явленія магнетизма.

ГЛАВА ВТОРАЯ.Свжо преданіе, а врится съ трудомъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.О томъ, какъ донъ Кандидо ршается эмигрировать и какими послдствіями сопровождалась эта первая попытка.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.Два враждебные лагеря.

ГЛАВА ПЯТАЯ.Пробужденіе аббата Гаэте.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.Пустой домъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.Привидніе.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.О томъ, что сильно удивило Мариньо.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.Дежурный генералъ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.Отечество, любовь, дружба.

КНИГА ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ.Логовище тигра.

ГЛАВА ВТОРАЯ.Разсерженный Пиладъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.Контрабандистъ людей.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.Спасительная шлюпка.

ГЛАВА ПЯТАЯ.Федеральный объздъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.Изъ сорока только десять.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.Подвнечное платье.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.Мистеръ Слэдъ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.О томъ, какъ донъ-Кандидо Родригесъ сдлался родотвеникомъ Куитиньо.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.Сердце — вщунъ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.Предъ алтаремъ.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.Свадебный пиръ.

Въ род Эпилога.

Читайте также:

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Измна.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Первое леченіе

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Письма.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Поздній обдъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Капитанъ Куитиньо.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Викторика.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Кавалеръ Джонъ-Генри Мандевилль.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Разсвтъ.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Ангелъ и демонъ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Какіе были у Даніэля агенты.

ГЛАВА ОДИННАЦАТАЯ.
Въ которой читатель опять сталкивается съ обладателемъ камышевой трости.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.
Флоренсія и Даніэль.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Президентъ Соломонъ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Амалія.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Три ключа отъ одной двери.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Не одна, а тридцать дв Кочабамбы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Блая роза.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Двадцать четвертое число

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Балъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Даніэль Бельо.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Надежды, надежды…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Тостъ Даніэля.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Посл бала.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Совщанія въ Монтевидео.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Аргентинскіе Эмигранты

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Монологъ на мор.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Донья Марія Хозефа Эскурра.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Прологъ къ драм.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Первый актъ драмы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Козни унитаріевъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Опять Мариньо.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Совершенно не дипломатическое занятіе господина Мандевилля.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Изъ которой усматривается, что донъ Кандидо Родригецъ имлъ нкоторое сходство съ донъ Хуаномъ-Мануэлемъ Розасомъ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Полиція въ дом Амаліи.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.
Вс въ подозрніи.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
О томъ, какъ донъ Фелипе Арана объяснялъ явленія магнетизма.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Свжо преданіе, а врится съ трудомъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
О томъ, какъ донъ Кандидо ршается эмигрировать и какими послдствіями сопровождалась эта первая попытка.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Два враждебные лагеря.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Пробужденіе аббата Гаэте.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Пустой домъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Привидніе.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
О томъ, что сильно удивило Мариньо.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Дежурный генералъ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Отечество, любовь, дружба.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Логовище тигра.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Разсерженный Пиладъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Контрабандистъ людей.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Спасительная шлюпка.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Федеральный объздъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Изъ сорока только десять.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Подвнечное платье.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Мистеръ Слэдъ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
О томъ, какъ донъ-Кандидо Родригесъ сдлался родотвеникомъ Куитиньо.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Сердце — вщунъ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Предъ алтаремъ.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.
Свадебный пиръ.