Александръ Амфитеатровъ.
Умница
Международная исторія *).
*) Этюдъ къ роману ‘Москва’. См. мой сборникъ ‘Сказанія Времени’.
* * *
* * *
II.
* * *
* * *
* * *
III.
…’О, повтори мн: тебя люблю!’…
* * *
Умница, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Бабы и дамы.
Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, ‘Книжный магазинъ’ Д. П. Ефимова, ‘Преемница’ А. Д. Друтманъ.
OCR Бычков М. Н.
Въ довольно тускломъ зрительномъ зал х — ской оперы замчалось необычайное оживленіе. Шли ‘Гугеноты’. Рауля плъ любимый теноръ, публики было много. Но вся эта публика, или, по крайней мр, ея значительное большинство не смотрла на сцену. Бинокли партера были прикованы къ крайней лож бель-этажа, туда же, при апплодисментахъ, посылалъ льстивые поклоны и любимый теноръ — здоровенный дтина съ хищнымъ висячимъ носомъ и глазами въ род чернослива. Онъ бросалъ въ ложу сладкіе взоры и рисовался въ своемъ красивомъ костюм съ кокетливыми ухватками опытнаго, умющаго заявить себя съ казовой стороны альфонса. Но дама, сидвшая у барьера ложи, не обращала на артиста никакого вниманія, да, кажется, даже и вовсе не слушала оперу, занятая разговоромъ со своимъ кавалеромъ. Сдые усы на бритомъ лиц и строгая выправка обличали въ этомъ элегантномъ господин бывшаго военнаго и, врне всего, кавалериста, а умный, наблюдательный и неоткровенный взглядъ — большого дльца. Звали его Владиславомъ Антоновичемъ Замойскимъ, онъ былъ главнымъ управляющимъ х — скихъ земель княгини Латвиной — скромное званіе, дававшее, однако, Замойскому до тридцати тысячъ рублей въ годъ. Дама у барьера ложи и была сама княгиня Анастасія Романовна Латвина, только что прибывшая въ X. посл пятилтняго отсутствія. Она почти всегда жила въ Париж, и теперь, при первомъ ея вызд въ х — скій свтъ, мстныя аристократки съ завистливымъ замираніемъ сердца критически пожирали глазами ея ворговскій туалетъ и брилліанты отъ Шомберга. Княгиня выносила общее вниманіе, какъ бы не замчая его, — свойство лицъ, сдлавшихъ прочную привычку быть предметомъ постояннаго любопытства праздной толпы. Княгиня была далеко еще не стара и весьма недурна собою, хотя — вовсе не аристократической красотой. Ея свжее русское лицо съ пухлыми щеками, сочнымъ маленькимъ ртомъ и неправильнымъ — немножко на манеръ груши — носомъ, на первый взглядъ, казалось почти вульгарнымъ. Такія мщанскія физіономіи, обыкновенно, принадлежатъ женщинамъ не особенно умнымъ, мало образованнымъ, добродушнымъ, мягкосердечнымъ и слабохарактернымъ. Новички-знакомые часто принимали княгиню — благо ей это льстило почему то! — именно за такую ничтожную женщину, пока хорошенько не вглядывались въ нее или не заставляли ее рзкимъ словомъ, неловкою шуткой поднять свои вчно опущенныя рсницы и открыть глаза — громадные срые, съ жесткимъ стальнымъ блескомъ въ глубин, и никогда, — даже если княгиня заливалась самымъ, повидимому, задушевнымъ смхомъ, — не улыбающіеся. ‘Лицо прачки, фигура Цереры, взглядъ принцессы крови, мозгъ Бисмарка!’ — такъ характеризовалъ свою супругу князь Ипполитъ Латвинъ, до тла прогорвшій баринъ, полу-развалившійся, отжившій, больной жуиръ. Его никогда не видали въ X. Онъ жилъ щедрыми подачками своей жены. всегда врозь съ нею, и гд-то очень далеко: не то на Хіос, не то на Азорскихъ островахъ. Такъ что многіе даже не врили: ужъ точно ли есть на свт какой-то князь Латвинъ, мужъ Анастасіи Романовны, урожденной Хромовой, дочери Романа Прохоровича Хромова, одного изъ богатйшихъ волжскихъ рыбниковъ, а въ начал сороковыхъ годовъ простого нижегородскаго мужика внайм на второстепенномъ рыбномъ промысл.
Не совсмъ заурядную исторію жизни, длъ и богатства Анастасіи Романовны придется начать издалека, ab оо.
Въ сороковыхъ годахъ Нижній постилъ князь М — въ — высокопоставленное лицо, почти всемогущее въ Россіи того времени, личный другъ императора Николая, человкъ съ острымъ и саркастическимъ умомъ. Въ Нижнемъ, разумется, его принимали съ великими почестями и съ еще большимъ страхомъ. Мстныя власти трепетали и до того перестарались въ усердіи оградить высокаго гостя отъ докучливости постороннихъ лицъ, а особенно всякаго рода просителей, что князь, по возвращеніи въ Петербургъ, юмористически воскликнулъ, въ отвтъ на вопросъ одного придворнаго, каково ему жилось въ Нижнемъ:
— Благодарю васъ, недурно — пилъ, лъ и спалъ, какъ никогда. Но зачмъ все-таки я самъ себя безвинно посадилъ на цлую недлю въ живой острогъ, — хоть убейте, не понимаю!
И могъ, сквозь стны этого то ‘живого острога’ однажды сумлъ пробраться къ князю мужикъ, красавецъ собою — открытое смлое лицо, соколиные глаза, въ плечахъ — косая сажень — и первымъ дломъ поклонился его сіятельству громаднйшимъ осетромъ: даже привычные нижегородскіе знатоки ахнули при вид этой рыбины!
— Ты что жъ это — подарокъ или взятку мн даешь?— смясь, спросилъ князь: онъ любилъ фамильярничать съ низшими.— У тебя, наврно, есть какая-нибудь просьба?
— Есть, — спокойно сказалъ мужикъ.
— Ахъ, ты, разбойникъ! Какъ же ты смлъ подумать, что я беру?
— Вс нонче берутъ, ваше сіятельство! — лукаво возразилъ мужикъ.— Дти малыя, и то промаха не даютъ: вонъ у нашего городничаго мальчонка — шестой годъ всего пошелъ пискляку, а какъ попадетъ съ мамашенькой въ Гостиный дворъ, такъ игрушечныя лавки хоть запирай: безпремнно ухитрится, пузырь, зацпить самую, что ни есть, лучшую штуку. А ваше сіятельство, кажись, изъ младенческаго-то возраста ужъ вышли… Какъ не брать!
Князь покатился со смха, — такъ по вкусу пришлась ему философія дерзкаго мужика. Онъ уже заране смаковалъ наслажденіе разсказать этотъ случай въ Петербург… Какой славный выйдетъ анекдотъ, и какъ будетъ смяться государь!
— Ну, мужичокъ, въ чемъ-же твое дло?
Мужикъ просилъ князя посодйствовать, чтобы за нимъ остались небольшія ловли при усть какой-то маленькой рченки.
— Извстно, ваше сіятельство, что на ловли эти будутъ торги… Да торги — что? На торгахъ, тотъ правъ, у кого мошна толще. Намъ съ толстосумами не тягаться: у насъ всего имущества, что крестъ на ше… А пить-сть тоже, не хуже другихъ, хочется!
— А кто ты такой?
— Я, ваше сіятельство, вольный… былъ господъ Шершовыхъ, но за родительскія заслуги на волю вышелъ: теперь живу самъ по себ здсь на промысл въ приказчикахъ у купца Тимоеева.
— Какъ звать?
— Романъ Хромовъ, ваше сіятельство.
— Откуда же у тебя деньги, чтобы взять за себя ловли? Наворовалъ, небось, а?— пошутилъ князь.
— Воровать не воровали, а что само въ руки плыло, того не упускали! — хладнокровно согласился Хромовъ и своимъ отвтомъ окончательно распотшилъ сановника.
Одного слова князя было, конечно, довольно, чтобы провинціальныя власти устроили Хромову искомую аренду. Хромовъ пошелъ въ гору и началъ богатть. Его боялись въ Поволожь: чуть что не до немъ, юркій мужикъ, не долго думая, отправлялся въ Петербургъ. Князь М. его не забывалъ и всегда съ неизмнной благосклонностью допускалъ къ себ, а Хромовъ, между балагурствомъ и краснобайствомъ, умлъ вставить нсколько словъ дкой правды, — и надъ головами его вороговъ собиралась жестокая гроза. Началась крымская компанія. Князь доставилъ Хромову выгодный подрядъ. Несмотря на вс скандалы интендантской неурядицы того печальнаго времени, Хромовъ вышелъ изъ своего предпріятія чистымъ, какъ стекло, съ репутаціей честнйшаго изъ поставщиковъ и истиннаго патріота, а, вдобавокъ ко всему, съ полумилліономъ барышей въ карман. Владя крупнымъ капиталомъ, онъ все шире и шире бралъ радіусъ своихъ коммерческихъ длъ и, скончавшись въ 1882 г., оставилъ своей дочери Анастасіи Романовн ровно четыре милліона рублей.
Анастасіи Романовн тогда только что минуло двадцать два года. Она была старшей дочерью Хромова отъ брака его съ бдной дворянкой Саратовой, заключеннаго еще въ то время, когда звзда хромовскаго счастья только что начала разгораться. Многіе изъ купечества предчувствовали будущій блескъ этой звзды, и Романъ Прохоровичъ не зналъ отбоя отъ свахъ, но онъ врно расчиталъ, что, связавъ себя съ богатой, но ‘срой’ невстой, самъ навсегда останется срымъ, какъ туго ни набей мошну, а его честолюбіе шло много дальше. Захудалые и забвенные въ столиц Саратовы были близкой родней оскудвающимъ и забываемымъ Стремроловскимъ, эти были связаны до женской линіи съ баронами Эрнстъ-Траумфеттерами, фамиліей аристократической, гордой и вліятельной, но вчно нуждающейся въ деньгахъ, и, наконецъ, баронесса Траумфеттеръ приходилась родной племянницей князю М., покровителю Хромова.
Поэтому нечего удивляться, что зимой 1872 года въ гостиной баронессы разыгралась весьма трогательная сцена. Романъ Прохоровичъ — во всегдашнемъ своемъ костюм: бархатной поддевк, голубой рубах и шароварахъ въ высокіе сапоги, но съ брилліантами на пальцахъ и при золотой цпочк въ мизинецъ толщины, — стоялъ предъ баронессой на колняхъ и, держа за руки двухъ въ пухъ и прахъ разряженныхъ двочекъ, причиталъ въ томъ ‘народномъ’ стил, который въ то время вошелъ въ моду.
— Матушка-барыня! твоя свтлйшая милость! не осуди ты меня, мужика-дурака! Не я прошу — нужда проситъ: сними съ моей души грхъ! призри сиротъ!.. Что я съ ними буду длать? Я, матушка, сиволапъ, гужедъ, въ лсу выросъ, пенью молился, а двочки мои, хотя по родительниц, — упокой, Господи, ея душу, дай ей царство небесное!— Дворянскія дти! Пригоже-ли имъ, сіятельная ты моя, оставаться къ нашей темнот? Успокой ты меня, матушка, твое высокопревосходительство: возьми къ себ моихъ сиротъ, и пусть он у тебя всякую науку произойдуть, а ужъ я въ долгу не останусь. И князь едоръ едоровичъ М. этомъ же тебя, матушка, проситъ…
Баронесса — дама весьма мечтательная и великая фантазерка.— была тронута: колнопреклоненный милліонеръ показался ей чуть не ‘Антономъ Горемыкой’, она плакала о покойной Хромовой искренними слезами, какъ будто та была ея ближайшимъ другомъ, хотя никогда въ жизни не видала жену Романа Прохоровича въ глаза и даже впослдствіи не твердо помнила имя этой горько оплаканной quasi-подруги. Нынче баронесса говорила Насг: ‘votre mè,re, cette petite chrie, ma toujours charmante Barbe’… а завтра другая сестра, маленькая Таня, слышала изъ устъ благодтельницы, что мамашу ее звали Еленой, Анной, Eudoxie и т. д., смотря по первому имени, пришедшему на память г-ж Траумфетгеръ. Воспитанницы были выгодны баронесс: Хромовъ кредитовалъ каждую дочь на десять тысячъ въ годъ и ни разу не спросилъ отчета у ихъ воспитательницы!.. Дочерей онъ навщалъ довольно часто и въ каждый свой пріздъ осыпалъ подарками чадъ и домочадцевъ траумфеттеровскаго семейства.
Двушки горячо любили отца. Въ петербургскомъ большомъ свт долго ходилъ разсказъ о томъ, какъ на одномъ изъ журъ-фиксовъ баронессы внезапно показалась на порог гостиной богатырская патріархальная фигура Хромова, экстренно прибывшаго изъ Нижняго, и об сестры, забывъ лоскъ аристократическаго воспитанія и своихъ изящныхъ кавалеровъ изъ дипломатическаго корпуса, бросились на шею старика съ самымъ искреннимъ и увы! — отчаянно тривіальнымъ восклицаніемъ: — Тятенька!
Когда Наст минуло восемнадцать лтъ, отецъ спросилъ се:
— Ну, Настасья, хочешь замужъ? Мигомъ тебя просватаемъ. Денегъ у насъ много, а баронесса найдетъ теб жениха… Да еще какого: Рюриковича, съ четырьмя фамиліями!
Но Анастасія Романовна замужъ не хотла.
— Видите-ли, тятенька, — говорила она, — если я теперь пойду замужъ, то непремнно попаду въ ежовыя рукавицы, потому что я молода и еще мало, что видла. За купца, я, дйствительно, не хочу итти, а вся эта знать — народъ не дловой, мало практичный. Ну, вдругъ, вы умрете?— останется намъ съ сестрой вашъ капиталъ. Сама я не сумю съ нимъ справиться — придется либо довряться управляющимъ, либо благоврнаго припустить къ длу. Неужто не жаль будетъ, что ваши денежки, нажитыя потомъ и кровью, прахомъ пойдутъ въ чужихъ — Богъ знаетъ какихъ — рукахъ? Нтъ, вы сдлайте вотъ что, тятенька: возьмите меня отъ Траумфеттерши, да. познакомьте со своимъ дломъ. Вы не смйтесь: я, хоть и женщина, а понимать могу — ваша дочь. А когда стану въ курс дла, тогда посмотримъ, замужъ ли итти, подождать-ли: жениховъ у насъ, при нашемъ капитал, не занимать стать… всегда успемъ!
Восхищенный старикъ расцловалъ дочь.
— Моя кровь! моя кровь! — самодовольно говорилъ онъ. — Спасибо! утшила!
Въ Нижнемъ Анастасія Романовна съ поразительной быстротой вошла въ ‘курсъ дла’, и Хромову оставалось только разводить руками и радоваться за коммерческія и административныя способности дочки. Служащіе боялись ея контроля больше чмъ самого грознаго Романа Прохоровича. Анастасія Романовна держала себя со всми просто, товарищески, ласково, даже не безъ кокетства, а, между тмъ, часто посл самаго любезнаго, почти игриваго разговора съ нею, какой-нибудь управляющій конторой или главный приказчикъ стремглавъ вылеталъ со службы. Ея финансовый талантъ и инстинктивное пониманіе людей были по-истин необыкновенны, вскор Хромовъ настолько привыкъ къ руководству дочери, что смло брался за одобряемыя ею операціи, не колеблясь принималъ на службу рекомендуемыхъ ею людей и не имлъ случаевъ раскаяваться. Свой послдній пріобртенный милліонъ Хромовъ откровенно приписывалъ участію въ своихъ длахъ Анастасіи Романовны и часто говорилъ ей, глядя на нее умиленными глазами:
— Бисмаркъ ты у меня, Настя! Ухъ, какой Бисмаркъ! Дальше меня пойдешь! Большой ты корабль — большое теб будетъ и плаваніе!
Въ 82-мъ году Хромовъ похалъ въ Петербургъ навстить свою младшую дочь Таню, все еще проживавшую у Траумфеттеровъ, она на четыре года разнилась въ лтахъ съ Настей. Вскор изъ Питера дряшла тревожная телеграмма: ‘Романъ Прохоровичъ разбитъ параличемъ, прізжай’… Анастасія Романовна застала отца умирающимъ. Причиной удара было семейное несчастіе: Таня увлеклась однимъ опернымъ артистомъ и въ одинъ прекрасный день сбжала съ нимъ вмст за-границу…
— Послушай, Настя! — говорилъ умирающій.— Таня мн больше не дочь. Ты моя единственная наслдница. Я не хочу, чтобы мои трудовые рубли переходили въ развратныя руки. Я не проклялъ Таню, потому что родительское проклятіе вовсе губитъ человка, но требую отъ тебя, чтобы ты никогда, — слышишь ли?— никогда не видалась съ ней и ни однимъ грошомъ ей не помогла… Общаешь?
— Нтъ, тятенька! — спокойно возразила Настя. Умирающій поднялся на постели.
— Какъ нтъ?
— Такъ. Я люблю Таню и не дамъ ей пропасть, а безъ денегъ она пропадетъ непремнно. Франтъ этотъ — женатый, скоро ее броситъ, да если бы и разводъ получилъ, такъ я не дозволю Татьян сгубить себя съ мерзавцемъ, извстнымъ всему свту. Таня не развратная, — вы это напрасно ихъ корите, — а только воли не иметъ. За ней нянька нужна, а Траумфеттерша не сумла держать ее въ рукахъ и на отчет.
— А если, — сурово сказалъ старикъ, — я за эти самыя дерзкія слова самое тебя лишу наслдства?
— Это какъ вамъ будетъ угодно.
— Что же ты думаешь длать съ нею?— спросилъ Хромовъ, помолчавъ немного.
— Сперва вырву ее изъ лапъ этого скомороха, потомъ съ годикъ подержу ее за-границей или у насъ въ Нижнемъ, чтобъ вся эта исторія улеглась и забылась, потомъ выдамъ замужъ за дльнаго человка. Таня у насъ красавица и умница — если ей датъ тысячъ сто приданаго, такъ у меня ее съ руками оторвутъ. А позоръ ея мы такъ затремъ, что словно его и не было.
Хромовъ прослезился.
— Настя! — сказалъ онъ торжественнымъ голосомъ, — я всегда любилъ и уважалъ тебя, но только теперь вполн знаю, какая ты! Знаешь, когда слушаться отца, когда ему перечить! Спасибо теб! Какъ сказала, такъ и сдлай… Да напиши той безумной, что я ее простилъ… не сержусь…
На другой день Романа Прохоровича не стало.
Въ 1888 году извстная петербургская артистка Чуйкина, особа вполн приличная и принятая въ обществ, но ‘до дерзости’ самостоятельная и свободная отъ предразсудковъ, завела у себя, вмсто скучныхъ казенныхъ журъ-фиксовъ, веселые, почти исключительно мужскіе обды по субботамъ. У Чуйкиной собиралась самая разношерстная публика: камергеры и гимназисты, козырные тузы литературы и провинціальные актерики на выходахъ, банкиры и балетмейстеры, присяжные повренные и гостиннодворскіе купчики. Дамы бывали рдко, но, если бывали, то обыкновенно, молодыя, не уроды собою и не чопорныя. Вина подавалось къ столу вдоволь, и посл каждаго обда тахта въ кавказскомъ кабинет Чуйкиной украшалась двумя-тремя распростертыми тлами упившихся гостей. Между послдними всенепремннйшимъ членомъ былъ князь Ипполитъ Яковлевичъ Латвинъ. Этотъ въ лоскъ прогорвшій баринъ до одурнія скучалъ въ Петербург: его маленькаго дохода едва хватало на самую скромную жизнь во второстепенныхъ меблированныхъ коинатахъ, а онъ привыкъ къ широкому многотысячному размаху. Его гнело и старило существованіе вдали отъ общества титулованной золотой молодежи, равной ему происхожденіемъ, привычками и положеніемъ въ свт, удручала жизнь безъ балета, итальянской оперы, Донона, тоней… Скука безденежья доводила порою пустую, словно вывтренную, душу князя до крайней степени отчаянія, и онъ самъ не понималъ, какъ у него еще хватаетъ гордости не пойти, подобно многимъ, въ добровольные шуты къ тмъ самымъ счастливымъ виверамъ, чьимъ царькомъ онъ былъ еще такъ недавно, лишь бы, хоть цной униженія, испытать еще разъ непосильныя, но искусительныя блага. У Чуйкиной князь отдыхалъ. Здсь его любили и даже уважали: онъ былъ не глупъ, остеръ на языкъ, могъ говорить безъ умолка и потшать весь столъ, ничуть не роняя своего достоинства, а, наоборотъ, твердо сохраняя вншній видъ аристократическаго превосходства надъ окружающими. Князь являлся къ Чуйкиной раньше всхъ, начиналъ свою болтовню еще въ передней, а затмъ уже не переставалъ говорить до самаго конца обда. лъ и пилъ онъ изумительно много, но пьянлъ лишь посл ликеровъ, прекрасно зналъ это и умлъ выдержать себя прилично: чуть, бывало, стукнетъ ему что-то въ лвый високъ, и глазамъ станетъ горячо, — князь уже понималъ, что чрезъ минуту у него начнетъ заплетаться языкъ, незамтно удалялся отъ общества въ кавказскій кабинетикъ и пластомъ валился на мутаки, украшенные въ честь его надписью собственноручной вышивки Чуйкиной: ‘покойся, милый прахъ, до радостнаго утра!’ Часъ спустя, князь просыпался здоровымъ и свжимъ, какъ новорожденный младенецъ.
Въ одинъ изъ такихъ отдыховъ Латвинъ только что собрался открыть глаза, какъ услыхалъ тихую бесду вблизи себя. Говорили мужчина и женщина. Князь сообразилъ, что воспрянуть отъ пьянаго вида при дам еще конфузне, чмъ пребывать во сн, и ршилъ притвориться спящимъ, покуда парочка не уйдетъ.
— И такъ, Анастасія Романовна, — говорилъ мужской голосъ съ сильнымъ иностраннымъ акцентомъ, — вы мн отказываете?
— Это Таддей, — подумалъ князь, — къ кому это онъ подъзжаетъ, венгерская мышеловка? Неужто къ этой московской богачих Хромовой, что сидла нынче за обдомъ vis—vis со мной? Ишь у него, однако, губа не дура!
— На-чисто, Янъ! — смясь, отвчала дама.— И что вамъ вздумалось?.. Не понимаю!.. Сколько лтъ мы знакомы, даже друзья, чуть не на ‘ты’, — и вдругъ, прошу покорно, предложеніе! Ну, какой вы мн мужъ?
— Конечно, — возразилъ Янъ оскорбленнымъ тономъ, — я бдный музыкантъ…
— Слово ‘бдный’ тутъ лишнее, — перебила Анастасія Романовна.— Я вамъ прямо скажу: если я выйду замужъ, что должно скоро случиться, такъ какъ мн ужъ двадцать восемь лтъ, и довольно собакъ понавшано на меня обществомъ за мое одинокое житье и дружбу съ шалопаями… въ род васъ, Янъ, — такъ, если я выйду, замужъ, то непремнно за голыша. Вы знаете мой нравъ: могу-ли я не то что подчиниться кому-нибудь, а хоть мысль въ голов имть, будто есть человкъ, кому я обязана отчетомъ? Нтъ, равный по состоянію или хоть просто богатый мужъ — слишкомъ самостоятельное существо для меня. Мн нужна безличность — безденежная, обнищалая, голодная, но съ громкимъ именемъ — Рюриковичъ или Гедиминовичъ. Я его обогрю, накормлю и напою, а онъ меня породнить съ Рюрикомъ и Гедиминомъ и украситъ мои родительскіе наслдственные палаты своимъ гербомъ, — вотъ мы и будемъ квиты.
— Вы только Рюриковъ и Гедиминовъ признаете? А Гете, Бетховены, Моцарты, Рафаэли — для васъ не имена?
— Пожалуйста, не иронизируйте, мой милый! Не проймете!.. У меня на этотъ счетъ кожа толстая!.. Имена хорошія, да что мн въ нихъ прока? Я матеріалистка, мн полезное подавай, а эстетикой я только на досуг балуюсь. Гете, Бетховенъ — все это вдохновеніе, звуки сладкіе, молитва, а меня самъ Штиглицъ зоветъ Faust-Dirne… Маленькая смсь нмецкаго съ нижегородскимъ, а вдь правда: я точно ‘кулакъ-двка’! Представьте-ка даму съ фамиліей Бетховенъ, Моцарть, Гуно или — ужъ такъ и быть, польщу вамъ! — Таддей, погруженною, покуда мужъ витаетъ въ мір звуковыхъ фантазій, въ расчеты хлопковые, нефтяные, солеваренные, рыбопромышленные? Ха-ха-ха! Что, небось, самому смшно?
— Ничуть не смшно. Нехорошая вы. Все у васъ расчетъ и расчетъ.
— А по вашему, какъ же жить прикажете? Сердцемъ, что-ли, какъ другія бабенки? То-то вы ихъ и водите всю жизнь на своей привязи, какъ дрессированныхъ обезьянъ!
— Да любили же вы когда-нибудь?
— Никогда и никого. Богъ миловалъ.
— Однако…— говорятъ, будто наоборотъ — очень часто и очень многихъ! — рзко воскликнулъ Таддей.
— Мало-ли что говорятъ! — невозмутимо отвтила Анастасія Романовна.— Вонъ генеральша Фарсукова всмъ сообщаетъ на ухо, que je suis une Mssaline. Замчательно, что она произвела меня въ это лестное званіе аккуратно съ тхъ поръ, какъ заняла у меня три тысячи… Да если бъ, наконецъ, и такъ даже? Что же тутъ общаго съ любовью?
— Однако!.. недоумло произнесъ артистъ, видимо пораженный откровенностью собесдницы.
— Что ‘однако’?
— Да ужъ очень все у васъ ясно и прямолинейно. Словно вы не человкъ, а машина какая-то. Ничего-то вы не боитесь, ничего-то не стыдитесь, все у васъ — какъ заведенное… Помилуйте! Разв можно длать мужчин подобныя признанія?
— А вы, мой другъ, сильно перемнились ко мн посл моихъ словъ?— вкрадчиво спросила Хромова.
— Нтъ… я человкъ безъ предразсудковъ… но…
— А я вамъ на это вотъ что скажу, Янъ: зачмъ вы со мной лукавите? И до признанія, какъ и посл него, вы все равно были твердо уврены, что я далеко не идеалъ нравственности, и все-таки сдлали мн предложеніе. Это что значитъ?
— Я васъ… люблю…— пробормоталъ сконфуженный Таддей.
— Да? чувствительно тронута!… Ну-съ, а кто два года тому назадъ былъ, по собственнымъ своимъ словамъ, по уши влюбленъ въ Нелли Эвансъ и сбжалъ отъ свадьбы потому лишь, что ему насплетничали, будто у бдной двочки былъ раньше какой-то романъ? А? что скажете, Янъ?.. Молчите? То-то вы, высоконравственный человкъ! Нелли, безприданниц, простого слуха не простили, а милліонщиц Наст Хромовой извиняете репутацію Мессалины! Ха-ха-ха! Постойте! Куда же вы?
— Прощайте, Анастасія Романовна! — взволнованно заговорилъ Таддей, — такъ нельзя! Всему есть свои границы: вы или ршились въ конецъ оскорбить меня, или сами не понимаете, что говорите!
— Ну, ужъ этакой оказіи, чтобы себя не понимать, ее мной не бывало во всю мою жизнь… Что же касается до оскорбленія, — такъ кто кого больше обидлъ? Не вы-ли только что сами назвали меня развратною, а я всего лишь сказала вамъ…
— Вы меня считаете подлецомъ!— гнвно прервалъ Таддей.
— Нтъ, — до прежнему хладнокровно возразила Хромова, — не считаю. Вы — не подлецъ, а такъ… трутень, дармодъ.
— Еще того лучше!
— Вы не горячитесь напрасно, Янъ. Я не на одного васъ только, а на всякаго мужчину, кто сватается ко мн или вообще къ богатой женщин, смотрю такъ. Въ этомъ отношеніи вы для меня ни лучше, ни хуже другихъ. Но и изъ трутня надо извлекать пользу, а вы слишкомъ неблагодарный для моихъ цлей экземпляръ, мн — повторяю вамъ — нуженъ мужъ шикарный, чтобы не стыдно было показать его гд угодно. Такъ-то, милйшій Янъ!.. Согласны вы со мной? Ну, говорите что-нибудь, а то вдь я вижу по вашему лицу, что вы приготовились сказать нчто ужасно ядовитое. Разршаю и жду. Валяйте!
— Желаю вамъ счастья… До свиданія, будущая княгиня!— почти крикнулъ артистъ.
— Только-то? Н-ну… что жъ?! До свиданія, вчный артистъ… безъ надежды на повышеніе!
Разговоръ стихъ. Князь открылъ глаза, въ комнат никого не было.
— Ну, и баба! могу сказать! — воскликнулъ онъ, разводя руками.— Какъ она его отдлала! И гд только зародилось такое чудище?! Психопатка, что-ли?
Въ этомъ недоумніи застала князя вошедшая Чуйкина.
— Послушайте! обратился къ ней Латвинъ, — я долженъ вамъ покаяться: сейчасъ я невольно подслушалъ чужой разговоръ и заинтересованъ имъ до послдней возможности…
— Здсь были Таддей съ Хромовой?
— Да. Онъ сдлалъ ей предложеніе и получилъ отказъ.
— Такъ я и знала.
— Но если бы вы слышали, какъ оригинально и… чортъ возьми! — дльно и умно!
— Хромова и не можетъ поступить глупо. У нея каждое слово продумано, каждый шагъ расчитанъ.
— Да что жъ это за фениксъ такой?
— Не фениксъ, а весьма милая и, какъ вы видли, довольно красивая особа, съ шестью милліонами капитала…
— Шестью! — благоговйно воскликнулъ князь.
— Ни больше, ни меньше… Особа, наскучившая одиночествомъ и желающая выйти замужъ. Скажу больше: она сегодня находится у меня въ качеств невсты на смотринахъ.
— А женихъ?
— Женихъ — вы, князь.
— Что-оо?
Латвинъ широко открылъ глаза и посмотрлъ на Чуйкину, какъ на безумную.
— Вы хотите меня на ней женить?!
— Очень хочу, князь, и совтую вамъ не упускать случая. Вы видите, что барышня эта хоть куда — и умна, и воспитана, и образована, слдовательно, фамиліи вашей не сдлаетъ позора. Богата она, какъ Крезъ, и я знаю: будетъ богатть съ каждымъ годомъ все больше и больше, — ее самъ Штиглицъ считаетъ чмъ-то въ род коммерческаго генія, а онъ въ этихъ длахъ знатокъ. Притомъ, ей везетъ удивительное счастье: за какое предпріятіе ни возьмется, деньги такъ и плывутъ въ руки. На что ужъ обманчивое дло — рулетка, а Хромова умудрилась и тутъ отличиться: два раза срывала банкъ въ Монако. Она заплатитъ ваши долги, дастъ вамъ превосходное положеніе въ обществ…
— Но позвольте, все это прекрасно, но что же изъ этого слдуетъ? Положимъ, я не прочь былъ бы жениться, да она-то пойдетъ ли за меня?
— Охотно. Вы ей понравились.
Князь въ волненіи прошелся взадъ и впередъ по кабинету.
— Знаете ли, Чуйкина, — сказалъ онъ, остановившись предъ своей собесдницей и глядя ей въ глаза, — изъ разговора вашей Хромовой съ Таддеемъ я вывелъ заключеніе, что ей нуженъ фиктивный бракъ… Правъ-ли я?
— Пожалуй. Такъ что же? Вамъ же лучше: получите за свое имя и деньги, и положеніе, и полную свободу… А сама Настя, насколько я могу судилъ, вамъ не особенно нравится.
— Не то, что не нравится, а… я ея боюсь: она какая-то особенная, я такихъ чудныхъ женщинъ не видалъ еще, — откровенно сознался Ипполитъ Яковлевичъ.
— Нтъ, не бойтесь. Настя не злая, и если вы будете вести себя въ отношеніи ея хорошо, она никогда васъ не обидитъ…
Нсколько мгновеній длилось молчаніе. Князь все ходилъ по кабинету.
— Такъ продаваться?— рзко спросилъ онъ, наконецъ, круто повернувшись къ Чуйкиной.
Та пожала плечами.
— Зачмъ такія крупныя слова? Васъ никто не покупаетъ. Вы понравились, — вамъ предлагаютъ жениться: вотъ и все. Если несогласны, я такъ и передамъ Наст, а если согласны, говорите скорй, чтобы вамъ кто-нибудь изъ вашей же титулованной братіи не перешелъ дорогу: если бы вы видли, какіе тузы ухаживаютъ за нею!
Мсяцъ спустя посл этого разговора, князь Латвинъ уже стоялъ подъ внцомъ съ Анастасіей Романовной Хромовой. Молодые поселились въ Петербург. Кто зналъ Анастасію Романовну раньше, вс утверждали, что жизнь ея нимало не измнилась въ своемъ теченіи, посл брака. Она вставала въ семъ часовъ утра и, прямо съ постели, бросалась въ омутъ финансовыхъ операцій: счеты, кассовыя книги, биржевыя телеграммы были ея утреннимъ чтеніемъ, конторщики, факторы, маклера, биржевые зайцы — ея утреннимъ обществомъ. Обдала она поздно, по закрытіи биржи. На ея семейныхъ обдахъ никогда не появлялся ни одинъ изъ членовъ коммерческаго міра. Обдъ былъ ея отдыхомъ, и говорить за столомъ значило потерять ея расположеніе. По вечерамъ говорить съ Анастасіей Романовной о чемъ-либо дловомъ у Латвиныхъ собиралось большое и весьма смшанное общество, въ род богемы Чуйкиной. Преобладали учащаяся молодежь и артисты. Анастасія Романовна любила слыть покровительницей наукъ и искусствъ и не щадила денегъ на пожертвованія, пособія и стипендіи въ университетахъ, консерваторіяхъ и академіи художествъ. Злые языки сплетничали, конечно, будто науки и искусства не причемъ въ щедрости княгини, а гораздо боле важную роль играютъ тутъ молодыя студенты, скульпторы, музыканты и художники, составляющіе ея постоянную свиту. Но если злые языки и были правы, то только отчасти: женщинамъ, посвящавшимъ себя искусству, Анастасія Романовна покровительствовала едва-ли не больше, чмъ мужчинамъ.
Князь мало видлся со своей дловитой супругой. Анастасія Романовна достала ему почетную, безденежную, но дающую чины и ордена, должность, назначила ему превосходное жалованье, не отказывалась платить его долги, когда онъ нсколько выходилъ изъ рамокъ опредленнаго бюджета. Въ первое время посл свадьбы, мужъ почти нравился Анастасіи Романовн: такъ ловко вошелъ онъ въ границы ея требованій и, будучи фиктивнымъ супругомъ, съ замчательнымъ умньемъ сохранялъ, однако свое достоинство и служилъ весьма красивой декораціей для дома. Ему было запрещено ревновать и интересоваться длами княгини — онъ смотрлъ сквозь пальцы на вс ея увлеченія и даже ни разу не заглянулъ въ ея контору. Въ обществ онъ держалъ себя такъ тактично, что многіе стали было сомнваться: ужъ точно-ли правда, будто князь только Менелай, ‘мужъ своей жены’? не настоящій-ли онъ ея глава и повелитель? Словомъ, князь сумлъ и жен угодить, и соблюсти свою амбицію. Но вдругъ его, какъ говорится, прорвало.
Къ концу второго года брака у Анастасіи Романовны родился сынъ. Незадолго передъ тмъ князь имлъ крупный разговоръ съ женой: онъ проигралъ въ клуб довольно солидный кушъ, и Анастасія Романовна отказалась заплатить этотъ долгъ, предоставивъ Ипполиту Яковлевичу покрывать его изъ собственнаго кармана своимъ жалованьемъ. Князь страшно обидлся, и его неудовольствіе совершенно неожиданно выразилось въ форм крайне рзкой и совсмъ ужъ неумной и непристойной. Кто-то въ клуб поздравилъ его съ рожденіемъ наслдника.
— Благодарю васъ, — отвтилъ князь, — но, право, когда этого ребенка называютъ моей фамиліей, мн всякій разъ кажется, что вотъ-вотъ кто-нибудь обвинитъ меня въ плагіат…
Сказалъ и спохватился, но поздно. Острота на другой же день дошла до княгини, а спустя недлю князь Ипполитъ Яковлевичъ уже сидлъ въ вагон варшавско-внской желзной дороги, уволенный женою, — какъ онъ выражался, — ‘по третьему пункту’, со строгимъ — подъ страхомъ лишенія жалованья — наказомъ никогда не попадаться на глаза Анастасіи Романовн.
Отчаянно выкрикнутая высокая нота тенора оторвала Латвину отъ разговора съ Замойскимъ. Княгиня взглянула на сцену, встртилась глазами съ Раулемъ, усмхнулась и пожала плечами.
— Этотъ-то… все еще предполагается! — брезгливо сказала она.
Замойскій тоже засмялся.
— Что же вы хотите, княгиня?— возразилъ онъ, — этотъ Львовъ — ‘предметъ’ чуть-ли не всхъ здшнихъ дамъ и двицъ. Одна психопатка даже отравилась изъ-за любви къ нему…
— То-то онъ смотритъ такимъ именинникомъ! Любимчикъ, значитъ? Эка ломается… и рожа противная, съ бонбоньерки сорвался. Вы, Владиславъ Антоновичъ, все-таки распорядитесь поднести ему что-нибудь завтра: пусть не думаетъ, что даромъ кривлялся цлый вечеръ и тратилъ свой огонь понапрасну…
— А вы даже и не слушали его! едва удостоили взглянуть на сцену! — продолжалъ смяться Замойскій.
— Не люблю я этихъ господъ! — почти съ досадой сказала Анастасія Романовна.— Сцена — гадкій міръ! Все на ней показное, продажное — и мысли, и слова, и чувства, и поступки. И знаете-ли?— какъ ни скверно думаютъ у насъ объ актрисахъ, но между ними я еще встрчала женщинъ съ хорошей душой, актера — не знаю ни одного!
— Ну, это ужъ слишкомъ…
— Право!.. Вы сами подумайте: можетъ-ли сохраниться въ мужчин порядочность, разъ онъ обрекаетъ себя на вчный показъ? Его лицо, фигура, голосъ, поза, каждый жесть принадлежать публик. У него голова только надъ тмъ и работаетъ, чтобы показаться зрительному залу мужчиной пріятнымъ во всхъ отношеніяхъ. Намъ, женщинамъ, простительно интересничать: ты — съ рожденія показной товаръ! Многимъ ли нужно отъ насъ что-либо кром красиваго личика и тла? Но мужчину постоянная публичная выставка опошляетъ до отвращенія. Прежде я еще уважала боле или мене кое-кого изъ актерской братіи, но какъ-то разъ зашла въ Москв за оперныя кулисы, и первой моей встрчей былъ N., несомннно самый умный человкъ, какого мн приходилось видть на сцен. И что же? Онъ — пожилой мужчина, почти старикъ, отецъ семейства — дрожалъ отъ бшенства и съ пною у рта кричалъ на портного за то, что бднякъ мало вырзалъ воротъ въ костюм Донъ-Жуана: декольтэ ему, видите-ли, полагается по штату… Это-ли еще не верхъ пошлости?! Съ тхъ поръ кончено, — не выношу! И чмъ знамените актеръ, тмъ онъ для меня хуже…
— А, между тмъ, вы, княгиня, почти всегда въ ихъ обществ…
— Искусство люблю. Да и нищихъ между ними не мало: жаль!..
— Вы знаете… не такъ давно говорили даже…
Замойскій запнулся. Анастасія Романовна внимательно посмотрла ему въ лицо.
— Что жъ вы остановились? Сплетню, что-ли, какую-нибудь слышали? Говорите! я разршаю!
— Прошелъ у насъ такой слухъ, будто бы вы, Анастасія Романовна, разводитесь съ княземъ и выходите замужъ за какого-то не то актера, не то художника…
Княгиня поблднла. Лицо ея приняло тупое и злое выраженіе, между бровями легла складка, глаза засвтились стальнымъ отливомъ.
— А! такъ про это и здсь разговаривали! — медленно сказала она.
— Да. Вы извините меня, ваше сіятельство…
— Ничего… и съ какой стати вы приплели это ‘сіятельство’? Терпть не могу!.. Слухъ этотъ — ложь, Владиславъ Антоновичъ, сплошная ложь, хотя… Да я вамъ ужо сама разскажу! Ну, актъ идетъ къ концу, удемъ отсюда!
И, все съ тмъ же злымъ лицомъ, она порывисто поднялась съ мста.
Всю дорогу домой Анастасія Романовна молчала. Замойскій не смлъ самъ заговорить съ ней. Дома они застали довольно многочисленное общество: многіе знакомые изъ театра пріхали ужинать къ княгин, зная, что у нея столъ всегда готовъ для званаго и незванаго. Но сегодня княгиня не была расположена сидть съ гостями, кто изъ нихъ былъ умне, тактичне и больше зналъ хозяйку, догадались поскоре убраться. Ушелъ было и Замойскій, но въ передней его остановила камеристка княгини и передала ему приказаніе остаться…
Управляющему пришлось прождать полчаса, прежде чмъ княгиня потребовала его къ себ въ кабинетъ. Она уже успла перемнить туалетъ, и Замойскій нашелъ ее, одтую въ голубой пеньюаръ, задумчиво сидящею за маленькимъ, накрытымъ на два прибора, столомъ. Передъ нею стояли ваза съ фруктами и небольшой графинъ съ золотистымъ венгерскимъ виномъ.
— Садитесь! — отрывисто приказала Анастасія Романовна. — какъ видите, я врна своимъ привычкамъ: по прежнему люблю поболтать посл ужина съ хорошимъ человкомъ… Налейте себ вина, возьмите вотъ эту гранату и говорите безъ утайки: вамъ извстно имя того человка… котораго… о которомъ вы намекнули мн въ театр?
— Да… мн называли…
— Какъ? рзко спросила княгиня, не глядя на Замойскаго.
— Морицъ Лега.
— Врно… И вамъ разсказывали, что онъ актеръ?
— Да. Актеръ или художникъ, не помню хорошо.
— Это неправда.— Онъ — ни то, ни другое. Слушайте! Я разъясню вамъ эту исторію, хоть и не слдовало бы: я сильно скомпрометтирована въ ней и играла не слишкомъ-то красивую роль… Вотъ въ чемъ было дло.
Вы помните, что посл краха знаменитаго Бонту, когда разорились до тла тысячи семействъ, а нажилась одна я, потому что, по какому-то тайному предчувствію, успла за нсколько дней передъ катастрофой, перемстить свой капиталъ къ Ротшильду, — я больше года прожила въ Италіи, преимущественно во Флоренціи. Вы знаете, что я не жадная и не жалю тратить деньги, но крахъ Бонту меня перепугалъ, я не могла представить себ безъ содроганія, какой опасности подвергалась и счастливо избгла… Сами посудите: на что я годна безъ денегъ? съ моимъ-ли характеромъ быть нищею?.. Когда я вспоминала, что снова богата, мной овладвало чувство безграничнаго счастья. Словно для того лишь, чтобъ удостовриться въ дйствительности этого богатства, я бросала деньги направо и налво, какъ никогда, — въ гордомъ сознаніи, что ихъ у меня неисчерпаемо много, что никакими подачками, никакими празднествами и вакханаліями не истощить мою кассу!.. Жизнь моя во Флоренціи прошла, какъ безумный сонъ. Меня фетировали больше, чмъ когда-либо и гд-либо. Я отвчала балами, по-истин, царскими, особенно для голодныхъ итальянцевъ… Разв они понимаютъ, что такое настоящая роскошь! Однажды я послала приглашеніе нкоему Люнди — молодому человку почти безъ всякихъ средствъ, но — хоть этому и противорчатъ его дальнйшіе поступки — неглупому, очень красивому и, какъ говорили, втайн въ меня влюбленному. Люнди, получивъ приглашеніе, былъ на седьмомъ неб, но и не мало смутился, какъ ему попасть на парадный вечеръ принчипессы Латвиной, когда у него, бдняги, фрака и въ завод не было, да и напрокатъ взять нельзя: въ карман всего дв чинквелиры, а когда надо жить на нихъ цлую недлю, такъ до фраковъ ли тутъ? Пораздумавъ, мой Люнди отправляется къ своему пріятелю, врачу Рати, и проситъ фрака.
Рати отказалъ. Что длать бдному Люнди? Такъ хотлось ему на мой вечеръ, что онъ думалъ, думалъ, да ничего лучше и не выдумалъ, какъ украсть у Рати его фракъ.
Хорошо. Идетъ мой франтъ по Via Calzaiuoli — самой модной флорентинской улиц, — вдругъ навстрчу ему Рати и требуетъ, чтобъ онъ немедленно возвратилъ украденное платье, если не хочетъ познакомиться съ полиціей.
Слово за слово, — Люнди выхватилъ ножъ и зарзалъ Рати.
Люнди, конечно, схватили, посадили въ тюрьму, — и не миновать бы ему пожизненнаго заключенія, если бы въ Италіи не было продажно все отъ верха до низа: и судъ, и совсть… Мн стало жаль мальчишку: вдь вся эта штука разыгралась, собственно говоря, изъ-за меня. Во сколько стало мн освобожденіе Люнди, уже не помню, но когда я пріхала слушать дло, то уже прекрасно знала, что моего бдняка не осудятъ. Обвинитель громилъ, судьи священнодйствовали, а защитникъ произнесъ такую рчь, что почтеннйшій судейскій конклавъ началъ не безъ тревоги посматривать на меня, какъ бы я не обидлась — ужъ слишкомъ много денегъ я передавала имъ, чтобы сверхъ того еще выслушивать подобныя филиппики… Этотъ господинъ весьма мало говорилъ собственно о Люнди, но безъ конца распространялся о соціальныхъ язвахъ, о торжествующемъ капитализм, о растлніи низшихъ классовъ и интеллигентнаго пролетаріата весьма понятной завистью къ кучк богачей, эгоистически пользующихся всми житейскими благами, о развращающемъ вліяніи богатыхъ самодуровъ-иностранцевъ на страну и такъ дале. Словомъ, — обвиняемою вмсто Люнди оказалась ваша покорнйшая слуга. Я, конечно, сидла и слушала невозмутимо, какъ статуя. Ораторъ бросалъ на меня негодующіе взоры, видимо, бсился на мое хладнокровіе, выходилъ изъ себя, что никакъ не можетъ пробрать меня, — это ужасно меня смшило, и я нарочно напустила на себя самый скучный видъ, помнится, даже звнула раза два. Я думала, что свирпый адвокать — такъ, изъ обыкновенныхъ итальянскихъ говорунишекъ, и надрывается для того лишь, чтобы произнести сенсаціонную рчь, дать вечернимъ газетамъ матеріалъ для фельетона, а себ сдлать репутацію либерала, очень выгодную при выборахъ. Поэтому мн и было все равно, что бы онъ ни говорилъ — пусть бы бднякъ старался! Ему пить-сть хочется, а меня отъ болтовни не убудетъ. Это только въ роман у Додэ (кстати: вы любите эту кислосладкую размазню? и терпть не могу?!) какой-то набобъ умеръ, сдлавшись жертвой общественнаго презрнія, — а я въ такіе пустяки не врю. Какой бы шальной фортель я ни выкинула, я знаю, что общество не посметъ меня презирать и такъ же усердно будетъ ходить ко мн на поклонъ, какъ и теперь. Разв что мн придетъ шальная фантазія замшаться въ какую-нибудь откровенную уголовщину! Ну, да это въ сторону! Дальше!.. Оказалось, однако, что адвокатъ-то не изъ какихъ-нибудь пустяковыхъ, а — знаменитость, и, сверхъ того, замчательно безкорыстный, честный и убжденный человкъ, демократъ до мозга костей, кровный врагъ капитала и буржуазіи, рьяный націоналистъ, предсдатель какого то клуба съ самой что ни есть красной окраской, — короче, никто другой, какъ названный вами Морицъ Лега…
— А!— думаю, — если ты такой крупный гусь, то не грхъ нсколько посбить съ тебя спси и проучить тебя за дерзость…
Вскор посл отправленія Люнди, я собственноручной запиской пригласила Лега къ себ. Явился, видимо смущенный и удивленный.
— Такъ и такъ, говорю, — синьоръ! Мн очень понравилась ваша рчь на суд, въ защиту этого несчастнаго Люнди. У васъ хорошія, честныя убжденія. Мн совстно благодарить васъ за доставленное удовольствіе личнымъ подаркомъ, да человкъ вашихъ правилъ и не можетъ принять подарка отъ такой женщины, какъ я. Но, я думаю, вы не откажетесь передать маленькую сумму въ школьный совтъ, — вы, кажется, тамъ членомъ?
Подаю ему чекъ. Совсмъ сконфузился малый.
— Синьора… такая щедрость…
— Безъ всякихъ ‘но’, пожалуйста! Вы были совершенно правы, говоря, что мы, иностранцы, тратимъ слишкомъ много денегъ на удовольствія и портимъ нравственность населенія… Я хочу быть исключеніемъ и бросить нсколько тысячъ франковъ на порядочное дло… Это будетъ второе за мое пребываніе во Флоренціи!
— А первое — не секретъ, ваше сіятельство?— уже весьма почтительно спросилъ Лега, даже перемнивъ ‘синьору’ на ‘ваше сіятельство’, — каково это для демократа!
— Нтъ, для васъ не секретъ, потому что вы ему содйствовали: мало надясь на справедливость флорентинскаго суда и его способность оцнить ваше краснорчіе, я, на всякій случай, раздала нсколько тысячъ франковъ вашему ареопагу за освобожденіе Люнди…
— Такъ что, когда я говорилъ…
— Дло было уже ршено заране.
— И, слдовательно, моя рчь…
— О! она была превосходна!
— Но ее уже не зачмъ было говорить!… Боже мой! бдная, бдная моя родина! Какъ низко она пала!
Признаюсь, я испугалась. Никогда въ жизни я не видала такого отчаянія у мужчины: Лега почти упалъ въ кресло, уронилъ голову на столъ и плакалъ, какъ женщина… На силу я отпоила его водой.
— Послушайте, княгиня, — сказалъ онъ между извиненій, — я долженъ быть съ вами откровеннымъ. Сейчасъ вы были такъ любезны и великодушны со мною, что я ничего не могу сказать противъ васъ… я васъ уважаю. Но, — признайтесь по совсти, — разв я неправъ? Я былъ опрометчиво невжливъ къ вамъ въ своей рчи, — но, согласитесь, тяжело гражданину видть, какъ богатая иностранка держитъ у своихъ ногъ весь свтъ, всю силу и славу его отечества. Я имлъ честь быть приглашеннымъ на одинъ изъ вашихъ баловъ, — этого вы, конечно, не помните, — и видлъ въ вашей свит лучшихъ нашихъ поэтовъ, ученыхъ, пвцовъ, художниковъ… Все это преклонялось предъ вами, ползало, льстило, а вы обращались съ ними, какъ царица со своими рабами… нтъ, хуже, чмъ съ рабами — какъ съ лакеями! и вотъ, теперь, вдобавокъ ко всмъ оскорбленіямъ, оказывается, что ваши деньги выше даже нашего правосудія. У насъ нтъ суда для васъ! Бдная Италія!
Я отвчала, что, конечно, это весьма прискорбно, но я лично тутъ ршительно не при чемъ, и вольно же итальянцамъ до того распустить себя, что за чинквелиру они готовы зарзать родного отца!..
Весьма скоро мы стали съ Лега большими друзьями, и мало до малу онъ въ меня влюбился. Сперва онъ, бесдуя со мною, все какъ — говорятъ наши русскія барышни — толковалъ объ ‘умномъ’: о своей Италіи, о будущемъ демократіи, о соціальной реформ, — словомъ, развивалъ меня и посвящалъ въ свою вру. Мн вс эти предметы были, конечно, мало интересны, но поддерживать разговоръ я могу, о чемъ угодно, а Лега, когда настраивался на патріотическій ладъ, былъ очень красивъ: лицо поблднетъ, глаза засверкаютъ… картина, да и только! Потомъ онъ сталъ знакомить меня съ итальянской литературой — началъ съ сатиръ Джусти, а кончилъ… сентиментальщиной Стеккети!.. Отсюда уже не долго было до объясненія въ любви. Мы сошлись. Я, какъ всегда во всхъ своихъ длахъ, мало скрывалась, стали сплетничать о развод съ княземъ, о брак съ Лега. Онъ, чудакъ, кажется, и самъ врилъ, что мы уже не разстанемся. Онъ взялъ на себя завдывать моими длами, распоряжался деньгами, ни въ чемъ не стснялъ себя. Все мое — было его. Сперва Лега мн нравился, но потомъ, въ одинъ прекрасный день, вся эта любовная исторія мн надола, и я объявила Морицу:
— До свиданія, мой дорогой! Завтра я ду въ Парижъ…
— Какъ въ Парижъ?
— Такъ въ Парижъ. Что длать?— дла, заботы…
— А я?!
— А ты останешься во Флоренціи.
— Когда же ты вернешься?
— Никогда.
— Это что за шутка?
— Безъ всякихъ шутокъ — мы разстаемся навсегда.
— Ты измняешь мн? разлюбила?
— Если хочешь, да… А, впрочемъ, я никогда и не любила тебя…
— Что такое?!
Стоитъ онъ, бдный, — потерянный, блдный, жалкій, — ничего не понимаетъ… лепчетъ:
— Позволь, — а наши отношенія, наша связь… что же они значили?
— А значили они, любезнйшій мой, то, что вы ужъ черезчуръ много говорили въ вашей рчи за Люнди о безкорыстіи, неподкупности, соціальной честности. Вотъ мн и захотлось испытать васъ: каковы-то вы сами не на словахъ, а на дл?— и оказались вы тоже субъектомъ весьма удобопокупаемымъ и небрезгливымъ. По крайней мр, ‘черпать изъ грязнаго источника’ — видите, какъ я помню вашу рчь! — и деньги, и ласки вы нимало не стснялись, не уступая въ этомъ отношеніи никому изъ вашихъ соотечественниковъ…
Я думала, что Лега убьетъ меня: такимъ звремъ онъ кинулся ко мн, — но у меня былъ револьверъ на-готов. Слава Богу, не пришлось пускать его въ ходъ… Лега опамятовался, схватился за голову и выбжалъ изъ комнаты… Больше я не видала его. Тмъ эта скверная исторія и кончилась. Что я отвратительно вела себя въ ней, можете не говорить: знаю сама. У меня лично осталось отъ нея самое непріятное воспоминаніе, что-то въ род великопостной отрыжки въ душ… Теперь, Владиславъ Антоновичъ, идите спать, я васъ не задерживаю.
— Одно слово, Анастасія Романовна: любили вы, хотя немного, этого Лега?
— Нтъ, если бы любила, врядъ-ли бы сумла такъ жестоко порвать съ нимъ. Нтъ: гд ужъ мн любить! Мсто любви — въ сердцахъ мягкихъ и — что-бы вы тамъ ни говорили! — немножко глупыхъ, а меня даже мой сіятельный супругъ, хотя и терпть не можетъ, а все-таки зоветъ кремнемъ и умницей!…