Умъ ли это?
Умъ ли это?
I.
I.
‘Скрипицынъ.’
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Ум ли это?, Павлов Николай Михайлович, Год: 1861
Время на прочтение: 74 минут(ы)
Въ одномъ изъ угловъ обширной Москвы, гд уже начинаютъ показываться ситцевыя, табачныя и тому подобныя фабрики, гд наконецъ, для вящаго удовольствія жителей, протекаетъ Москва-рка, стоялъ маленькій домикъ. На желтомъ билетик его воротъ читалось: вечно цеховой Румяновой. Впрочемъ онъ никогда не былъ обитаемъ своею хозяйкой, а постоянно отдавался внаймы.
Я какъ теперь вижу этотъ маленькій дворикъ: два желтенькіе флигелька и два крыльца другъ противъ друга, въ глубин — лачужка дворника и канура цпной собаки, садикъ изъ бузины и акаціи, которымъ отдляется одинъ флигелекъ отъ другаго.
Въ лвомъ жилъ, боле двнадцати лтъ къ ряду, учитель. Не было другаго имени Парену Ивановичу въ околотк. Мальчишки, которые на рк, съ прачешныхъ плотовъ, ловили пискариковъ, кухарки, которыя по утрамъ тянулись съ кулечками на ближній рынокъ, сами здшніе обыватели, изъ которыхъ многіе нердко выходили въ халат посидть съ трубочкой у воротъ, а по утрамъ принимали дятельное участіе въ выгон скотины,— вс знали, что въ томъ желтенькомъ дом живетъ учитель. Если же какой-нибудь путникъ спрашивалъ: ‘гд тутъ, не можете ли указать, живетъ г. Скрипицынъ?’ — спрошенный только таращилъ въ недоумніи глаза. ‘Паренъ Иванычъ Скрипицынъ,’ добавлялъ путникъ. ‘Учитель?’ спохватывался спрошенный, и неизмнно указывалъ на тотъ желтенькій домикъ. Вы сами могли видать Парена Ивановича. Если когда-нибудь поражала васъ, напримръ на Тверскомъ бульвар или на большой улиц, среди всякаго веселаго люда, одинокая фигура пшехода съ чрезвычайно-угрюмымъ выраженіемъ лица (онъ ходилъ въ немодной шляп, съ широкимъ бортомъ, не съ тросточкой, а съ какимъ-то посохомъ въ рук), и вы спрашивали себя: зачмъ онъ такой задумчивый?’ — фигура эта была Парена Ивановича. Въ немъ было что-то свое, и вы наврное замтили бы Парена Ивановича…
Біографія этого человка очень проста, но человческое сердце иметъ ту особенность, что, вглядываясь въ него, открываешь въ немъ цлые негаданные міры.
Въ этотъ длинный промежутокъ однообразныхъ двнадцати лтъ можно было въжизни Парена Ивановича отмтить только три бросавшіяся въ глаза происшествія. Первое, это когда, Богъ знаетъ съ чего, вдругъ ему пришла фантазія читать въ подлинник Шиллера. Онъ этого пожелалъ съ тою настойчивостью, которая особенно свойственна холостякамъ, три-четыре недли, ревностне всякаго студента приготовляющагося къ экзамену, занимался онъ безпрерывно, и сталъ разбирать Шиллера, хотя и съ лексикономъ. Тогда же, взамнъ старомодной шляпы, на голов его показалась глянцовитая, вполн европейская. Такъ шло около мсяца, вдругъ Паренъ Ивановичъ пуще заперся суркомъ. Другой случай: одинъ разъ Паренъ Ивановичъ вернулся изъ школы крайне страненъ. Точно будто, съ этого роковаго посщенія школы, въ груди его зашевелился солитеръ. Въ ближайшій къ тому праздничный день сталъ Паренъ Ивановичъ выкладывать изъ сундука трехуголку, мундиръ, надвать его на себя, прившивать шпагу, опять ушелъ въ школу и вернулся оттуда еще странне. Солитеръ, казалось, съ тхъ поръ, подълъ уже много, и каждый день все точилъ его. Поздно, въ одинъ осенній вечеръ, возвратился Паренъ Ивановичъ къ себ на квартиру будто помшанный. Сухощавое лицо его очень измнилось, глаза смотрли дико, коричневый локонъ свсился на морщинистый лобъ. Его полураскрытыя, ядовито расположенныя губы, въ особенномъ сочетаніи съ рзкимъ носомъ, всегда производили впечатлніе какой-то дкости… Вернувшись домой, Паренъ Ивановичъ скинулъ свой вицъ-мундиръ и ударилъ имъ объ полъ. За одну ночь посдлъ тогда Паренъ Ивановичъ. Послднее, третье происшествіе: изъ этого желтенькаго домика перевезли его въ городскую больницу.
Конечно, Парену Ивановичу было немного за сорокъ, но на видъ ему давали за пятьдесятъ. Выраженіе его лица было не столько желчно, сколько исполнено глубочайшей ипохондріи.
Меня Паренъ Ивановичъ зналъ еще въ школ, гд для учениковъ онъ служилъ главною мишенью всхъ затй и насмшекъ. Никому чаще его не налпляли бумажекъ на фалду фрака, однакоже вс искренно любили за что-то своего учителя, сами не давая себ въ томъ отчета. Самъ Паренъ Ивановичъ былъ крайне снисходителенъ ко всмъ такимъ продлкамъ, казалось, его еще даже забавляло, что именно надъ нимъ такъ вс шутятъ. Онъ, снимая напримръ бумажку съ своего фрака, говорилъ только: ‘Довольно, господа, пошутили, и будетъ, вдь надостъ.’ — И ничего больше. Если же кто изобрталъ что-нибудь особенно остроумное, такъ и того не говорилъ. Такъ напримръ, одинъ, надлавъ маленькихъ каррикатурныхъ силуэтиковъ Парена Ивановича, разложилъ ихъ въ учебник и подалъ его для класса на каедру какъ ни въ чемъ ни бывало. Разительное сходство поразило Парена Ивановича, и онъ отъ души хохоталъ. Онъ даже взялъ одинъ изъ силуэтиковъ съ собою. Разъ, въ своемъ класс, онъ увидалъ, что я занимаюсь чтеніемъ посторонней книги. ‘Дайте полюбопытствовать,’ сказалъ онъ мн, протягивая руку. Я, не безъ испуга что пойманъ, подалъ. Но Паренъ Ивановичъ, стоя у моей лавки, внимательно перебиралъ листы, прочитывалъ тамъ и здсь отдльныя фразы, наконецъ съ предобродушнйшею улыбкой веллъ спрятать въ столъ. ‘Это здсь объ удовольствіяхъ на мор пишутъ,’ сказалъ онъ громко, заглянувъ въ книгу. ‘Не врьте, пустое все. Солнце восходитъ, волна плещется… все это пустое-съ.’ Потомъ меня Паренъ Ивановичъ зналъ уже вышедшимъ, и я радъ былъ, что Паренъ Ивансьичъ обращается со мною какъ съ добрымъ знакомымъ. ‘Его совершенное одиночество, думалъ я, заставляетъ его дорожить человкомъ, который видимо его не чуждается.’ Знакомство наше однакожь все-таки было какое-то шапочное.
Я очень былъ удивленъ разъ, когда, вернувшись изъ деревни, узналъ, что Паренъ Ивановичъ три раза присылалъ на мою квартиру узнать: не пріхалъ ли я? А еще боле былъ я пораженъ запиской, которую сейчасъ же получилъ отъ него. Карандашомъ, слабою рукой онъ писалъ мн слдующій строки:
‘Я лежу въ Городской больниц. У меня большое дло до васъ. Будьте милостивы, застаньте меня еще живымъ,
Ошеломленный, я поспшилъ въ больницу, на самый конецъ города. Всю дорогу мн представлялось: ‘Что если въ самомъ дл этотъ человкъ, не находя никого другаго ближе, хочетъ что-нибудь вврить мн передъ смертью!..’
Но странный, странный человкъ былъ этотъ Паренъ Ивановичъ!
Онъ всегда удивлялъ меня рзкостію своихъ рчей, желчью каждой своей фразы. Одинъ разъ, гуляя со мною на бульвар, онъ съ кмъ-то поклонился (это былъ одинъ изъ его товарищей-преподавателей, съ которыми Паренъ Ивановичъ былъ почтительно холоденъ). ‘Порядочный человкъ это?’ спросилъ я его.— ‘Негодяй-съ,’ отвтилъ Паренъ Ивановичъ. Другой разъ мы съ нимъ сидли на террас кофейной, въ числ многихъ другихъ, курившихъ тутъ сигары и папиросы, и поглядывавшихъ на проходившія шляпки и мантильи. Съ площадкой поровнялись дв дамы, укутанныя въ широкіе платки, и объ руку съ ними молодой человкъ, очень модно одтый.
Отдлившись отъ дамъ, этотъ господинъ ловко подошелъ къ галлере и кого то развязно попросилъ дать огня закурить папироску. Еще развязне послалъ онъ мн воздушный поклонъ, и не усплъ я еще ничего ему отвтить на любезное привтствіе: ‘ага, какъ поживаешь?’ пропалъ въ толп.
Все это замтилъ Паренъ Ивановичъ.
— Кто это? спросилъ онъ съ замтнымъ любопытствомъ.
— Это, отвчалъ я,— нкто мосье Блоккъ.
— Ну, ну, космополитъ… такъ и есть, проговорилъ Паренъ Ивановичъ.— Чмъ онъ замчателенъ?
— А вдь мосье Блоккъ въ самомъ дл замчателенъ, отвчалъ я.— Этотъ мосье Блоккъ уметъ обдлывать свои длишки съ неподражаемымъ искусствомъ.
— Такъ, такъ… ободрительно кивнулъ мн головой Паренъ Ивановичъ.
— Ограничусь самымъ анекдотическимъ случаемъ. Разказывать вообще объ его карьер было бы слишкомъ долго. Вотъ видите ли, этотъ мосье Блоккъ прежде подписывалъ свою фамилію просто Б-л-о-к-ъ, съ однимъ к.. Случилось маленькое происшествіе. Противъ самыхъ оконъ той канцеляріи, гд онъ служитъ, появилась огромная вывска какого-то мебельщика съ тою же фамиліей Блокъ. Что жь вы думаете, какъ поправился нашъ космополитъ? Прибавилъ къ своей фамиліи еще одно к. Съ тхъ поръ, и въ канцелярскихъ его бумагахъ и на визитной карточк оно двойное.
— Вотъ какъ! предобродушно разсмялся Паренъ Ивановичъ:— ну вдь какъ хотите, и въ голову бы не пришло!
— Дале. Онъ напримръ часто отвтитъ своему знакомому: завтра я въ деревню узжаю! Я справлялся: есть ли у барина деревня? Что жь оказывается? Помимо своихъ многотрудныхъ занятій въ канцеляріи, нанялся онъ къ одному молодому богачу въ прикащики, собираетъ доходъ съ его мужиковъ, вотъ и все. Одтъ прекрасно, во все это платье, которое вы сейчасъ на немъ видли, опять съ плеча того же молодаго милліонера. Дло въ томъ, что его патронъ только что было сшилъ себ полный гардеробъ въ Петербург у Шармера, да поступилъ вдругъ въ кавалергарды. Ну, мосье Блоккъ и воспользовался обстоятельствами. Вообще скажу: ‘умнье пользоваться обстоятельствами’, ‘умъ — все’, это его любимыя фразы.
— Наполеончикъ! произнесъ уже съ какою-то ядовитостью Паренъ Ивановичъ.
— Гд шампанское, заключилъ я,— тамъ и онъ.
— Есть, есть такіе! съ горячностію перебилъ Паренъ Ивановичъ.— Смотришь на такихъ людей, и право на себя плюнуть хочешь! Вдь значитъ они во всей этой комедіи… жизни, или какъ-съ? свта, общества… они-съ тамъ, значитъ, какъ рыба въ вод. Имъ ни до чего дла нтъ-съ. И вдь что досадно-съ: умъ… Ну да что говорить, знаю я ихъ!..
Паренъ Ивановичъ замахалъ рукой.
— Умъ, продолжалъ онъ,— пользоваться обстоятельствами, и дураковъ съ дороги гнать! А дуракамъ по дломъ… тьфу! Наполеончики!
Я сейчасъ же замтилъ, что все это Паренъ Ивановичъ говорилъ очень неспокойно, однакожъ вроятно пропустилъ бы мимо ушей весь этотъ разговоръ или забылъ бы его, какъ и многіе другіе, еслибы предметъ этого разговора съ тхъ поръ не сдлался для Парена Ивановича любимою темой при каждой новой встрч со мною. Притомъ онъ мн тогда раскрылъ и дополнилъ многое, о чемъ я прежде слыхалъ отъ Парена Ивановича.
Разъ, захавъ къ Парену Ивановичу въ одинъ зимній вечеръ, я нашелъ его веселе обыкновеннаго. Съ его языка срывались юмористическія фразы.— ‘Мой-то длинный сюртукъ, говорилъ онъ,— надъ которымъ вы все смялись, нынче въ моду вошелъ, право-съ! На бульвар многихъ франтовъ видлъ. Думалъ и назовутъ по моему: дьячковскимъ! нтъ, Пальмерстонами прозвали!’ Слово мода, въ приложеніи къ нему самому, заставляло его очень смяться. ‘Куда вы дете?’ спросилъ онъ меня въ заключеніи, когда я сталъ прощаться.— ‘Въ собраніе, отвчалъ я,— у меня членскій билетъ. Нынче бальный день.’ И вдругъ мн пришло въ голову: ну что, еслибы согласился Паренъ Ивановичъ хоть разъ въ жизни, съ своей Плющихи изъ мрака и снговъ, изъ холода своей квартиры, вдругъ перенестись въ новый до него міръ бальной зэлы? Паренъ Ивановичъ отмахивался руками и ногами, и хохоталъ какимъ-то истинно-ребяческимъ смхомъ. Я замтилъ, однако, что мое предложеніе какъ будто польстило ему. Я повелъ свои планы и дальше. Онъ пуще смялся моей готовности взять на себя трудъ эманципировать его, свозить къ модному портному, куаферу.— ‘Такъ демъ, отчего же нтъ?’ продолжалъ я настаивать.— ‘Ужь гд намъ-съ нжную ягоду рябину сть!’ — ‘Полноте.’ И пусть читатель подивится: подъ конецъ мы очутились въ зал. Всю дорогу Паренъ Ивановичъ велъ себя какъ ребенокъ, онъ спрашивалъ меня: ‘Нтъ, да вы мн пожалуста напередъ скажите, можетъ-быть тамъ есть свои ужь установившіяся правила, условія. Не выполнивъ ихъ, конечно, я это понимаю, покажешься смшнымъ.’ Мы вошли. Въ начал, онъ подавалъ самыя блестящія надежды, но потомъ сталъ черезвычайво угрюмъ.— ‘Что, спросилъ я его, желая развлечь,— не правда ли, вся эта толпа очень мало думаетъ о васъ съ вами?’ — ‘Кажется, она ни о чемъ не думаетъ,’ отвтилъ Паренъ Ивановичъ. ‘И, помилуйте-съ! что это такое? Головокруженіе какое-то. Ну, съ чего теперь, я васъ спрошу, съ чего они вс такъ развеселились?’ Вдругъ, на Парен Иванович лица не стало. Мгновенно онъ поблднлъ, судорога какая-то прошлась по всему тлу. Я поглядлъ въ ту сторону. Вдали, у колонны, стоялъ очень привлекательной наружности кавалеръ съ какою-то дамой. Одтъ онъ былъ безукоризненно, развязенъ какъ дома. Паренъ Ивановичъ поскорй ушелъ въ толпу. Но, идя съ нимъ объ руку, мы на бду лицомъ къ лицу столкнулись съ этимъ кавалеромъ.— ‘Паруша! ты какъ попалъ сюда?’ нашелся онъ, посл секунднаго, замтнаго недоумнія, вскользь пожалъ Парену Ивановичу руку и быстро прошелъ съ дамой впередъ.— ‘Удемте отсюда!’ обратился ко мн Паренъ Ивановичъ. Мы скоро ухали.
Все, что я могъ позволить себ спросить по этому поводу, было: ‘Кто этотъ красивый господинъ, съ которымъ вы поклонились?’
Все, что Паренъ Ивановичъ мн на это отвтилъ, было:
‘— Ноевъ одинъ, Семенъ Иванычъ.’
Прошло два-три года. Съ тхъ поръ, въ разговорахъ со мною, онъ ни разу не проронилъ этого имени. Я замтилъ, однако, что рзкость его желчныхъ рчей, когда онъ говорилъ о Наполеончикахъ, съ тхъ поръ удвоилась. Сколько я ни чувствовалъ, что Паренъ Ивановичъ иметъ нужду высказаться, но знакомство ваше продолжало быть попрежнему какимъ-то шапочнымъ, и я былъ очень пораженъ его запиской, призывавшею меня для какого-то большаго дла.
Итакъ, я похалъ въ больницу, и скоро, съ стсненнымъ сердцемъ, уже всходилъ, по тяжелымъ каменнымъ ступенямъ, подъ своды.
— Гд тутъ отдленіе нервно-горячешныхъ?
— Изволите, ваше благородіе, къ Скрипицыну? спросилъ меня инвалидъ.
— Да. Къ Парену Иванычу.
— Къ вамъ, это значитъ, и записку я носилъ? Ужь очень о васъ Паренъ Иванычъ спрашивали. Пожалуйте въ дальнюю палату. Тамъ за чахоточными…
Не знаю, что почувствовала моя душа, когда, тихо отворивъ указанную дверь, я увидалъ Парена Ивановича, за ширмами, на кровати. Онъ спалъ. Обритая голова его, исхудалыя, выдавшіяся подглазныя кости, удлинившійся носъ, выдавшійся лобъ, производили впечатлніе мертвеца въ гробу. Я содрогнулся. Съ какою-то, испугавшею меня чуткостью, больной проснулся.
— Вы… вы… заговорилъ онъ, и холодная олова пробжала по щек, холодными руками онъ жалъ мн руку, онъ ужь сидлъ на кровати.— Ахъ, я зналъ, что вы меня навстите, но я боялся, что вы замшкаетесь…
И опять онъ жалъ мн руку, и какъ-то отрывочно улыбаясь, усаживалъ. Я старался не дать ему замтить, что едва врю глазамъ: такъ онъ измнился! Но я долго не зналъ, съ чего начать.
— Что вы на меня такъ смотрите? спросилъ Пароенъ Ивановичъ.— Теперь скоро! (Онъ сильно махнулъ рукою.) Вдь я это знаю… Садитесь-ка, садитесь.
— Полноте, Паренъ Иванычъ. Что вы тамъ знаете? Ничего вы не знаете!
— Помилуйте!.. выговорилъ Паренъ Ивановичъ съ обычною протяжностью свое любимое обращеніе.— И, что вы это, поми-луй-те!.. Я врно умру. Докторъ говоритъ, что мн жить нсколько дней, ну, это-то онъ вретъ-съ, а черезъ дв недли наврно покончится. Попробуйте мой пульсъ! (И самъ взявъ свой пульсъ, онъ нсколько мгновеній считалъ.) Ну вотъ теперь къ сердцу!.. (Онъ приложилъ руку къ сердцу.) Разъ, два, разъ, два… и здсь то же самое!.. Ужь наврное!.. Только въ голов у меня иногда бываетъ дурно, ахъ, какъ дурно!.. Господи помилуй, какъ дурно у меня бываетъ въ голов!
Онъ потеръ лобъ и помолчалъ.
— И странное это дло-съ! продолжалъ онъ, успокоившись отъ волненія.— Не понимаютъ, вдь ршительно-съ доктора не понимаютъ болзней! Вдь это что такое-съ? (Оборотясь, онъ указалъ на зеленый ярлычокъ своей койки.) Вздоръ, сущій-съ вздоръ!
Мн плакать хотлось, глядя на Парена Ивановича. Еслибъ я засталъ его угасающимъ тихо, истомленнымъ, мн кажется, я глядлъ бы съ чувствомъ боле примиреннымъ на его страданія. Но эта несоразмрная энергія души, удерживаемая только однимъ скелетомъ, меня до ужаса потрясала. Больной и двигался рзко, и говорилъ рзко, а между тмъ это былъ трупъ,— трупъ, дожидавшійся только мига смерти, чтобы начать тлть.
— И-и, помилуйте! опять началъ отнкиваться Паренъ Ивановичъ, когда я опять хотлъ сказать что-то.— Да и къ чему-съ? Къ чему? Колумбъ открылъ Америку, Наполеонъ всего свта чуть-чуть не завоевалъ, Иванъ Иванычъ дослужился до тайнаго совтника… А я-съ, ну что я-съ?.. И-и, помилуйте!
Въ это время внесли обдъ къ больному, чашку куринаго бульйона и ломоть благо хлба. Больной съ жадностію выпилъ, и еще съ большею жадностію сълъ хлбъ.
— Ахъ! какъ я вамъ благодаренъ, опять заговорилъ онъ, когда мы остались одни:— выразить не умю, какъ я вамъ благодаренъ! Ну, да вы это поймете, погодите! (Онъ что-то, я замтилъ, поглядлъ подъ подушку.) А теперь-съ удлите мн нсколько времени… Знаете ли? (Онъ опять слъ, и какъ бы старался удостовриться, что лишняго никого нтъ въ комнат.) Хоть вамъ, хоть вамъ…— И вдругъ онъ зарыдалъ и головой упалъ въ одяло.
— Паренъ Иванычъ! ради Бога, не раздражайте себя! сказалъ я, когда онъ поднялъ голову и опять слъ.
— Хоть вамъ, какъ-то изъ души говорилъ больной, и крпко сжавъ мн руку, долго не выпускалъ ея:— передамъ все, что у меня вотъ тутъ… вотъ ту-утъ… (Онъ съ мученіемъ указалъ на лвую сторону груди.) И умру спокойно! Охъ, какъ наболло!— Опять, онъ съ невыразимымъ страданіемъ, обими руками взялся за голову, одна, другая, третья слеза пробжала…— На-бо-л-ло! глухо повторилъ Паренъ Ивановичъ, закрывъ лицо платкомъ, и упалъ на подушку.
Еслибы въ эту пору святой человкъ явился въ очію передо мною, я, кажется, мене былъ бы готовъ стать передъ нимъ на колни чмъ передъ кроватью этого мученика больнаго.
‘Ахъ-съ, я былъ несчастнйшій человкъ, началъ онъ снова:— поврьте мн, я былъ несчастнйшій человкъ въ мір! Собака-съ, которую слпымъ щенкомъ выбросили за вороты, и какой-нибудь прохожій изъ жалости поднялъ ее… она, поврьте моимъ словамъ, она бы должна была больше меня врить, что существуетъ какое-то Провидніе на свт!.. Не бойтесь, пожалуста не бойтесь, вдругъ прервалъ онъ самъ себя, подавшись всмъ тломъ ко мн:— не бойтесь, что меня раздражаетъ это. Я знаю: мн вредно волненіе, но днемъ раньше, днемъ позже, стоитъ ли беречь себя изъ одного дна?
Меня очень удивило такое хладнокровное благоразуміе больнаго, а онъ продолжалъ:
‘Вдь я врачи сами-съ, вы знаете, предписываютъ больнымъ діэту до тхъ поръ только, пока остается какая-нибудь надежда. А какъ ужъ все-то подошло къ концу, тать чего ужь тутъ! Всего разршаютъ въ волю! И человколюбиво-съ! (Вдругъ онъ опять склонилъ голову тмъ полуоборотомъ, и съ тмъ иронически-саркастическимъ выраженіемъ глазъ, которые мн были такъ хорошо знакомы въ прежнемъ Парен Иванович.) — Право-съ! хоть муки-то послднихъ дней усладить тмъ, чтобы снять прежнія-то, предуготовительныя къ смерти лишенія, право-съ. Это только усладить можетъ. Увряю васъ. Дайте жь мн высказаться, дайте выговорить все… Вы усладите мн послдніе минуты. Честное слово даю вамъ: мн непремнно умереть!’
Я растерянно глядлъ ему въ глаза.
— Только до конца выговорить надо, продолжалъ онъ,— непремнно до конца! И вотъ что-съ,— прежде всего у меня до васъ есть просьба… Великая просьба! добавилъ онъ съ удареніемъ.— Вотъ, видите ли?.. Впрочемъ, это я говорю для всякаго случая. Я вамъ потомъ отдамъ. (Оборотясь, онъ приподнялъ подушку и вынулъ два запечатанныя письма. Оба были въ конвертахъ, одно было блое, другое съ адресомъ.) — Вотъ, это-съ (онъ мн передалъ блое), возьмите его теперь же. Когда я умру, выждите сорокъ дней. Сорок дней пройдетъ, распечатайте. Тутъ найдете записочку и еще… Ну да ужь это вы тогда увидите. А это съ, это-съ,— и глаза Парена Ивановича взбгали, какое-то помшательство выразилось въ нихъ, и еще сильне ужаснула меня энергія силъ больнаго.— Да, нтъ-съ! Э! Я вамъ теперь не отдамъ!
Онъ спряталъ письмо подъ подушку, прижался къ ней головой и подозрительно глядлъ на меня, какъ будто я хотлъ то письмо выхватить и разорвать… Я сталъ замчать, что на больнаго находитъ припадокъ. Онъ незамтно склонился, сталъ засыпать: краски волненія на его лиц медленно переходили въ замиравшую блдность.
— Ну? видли? было первое слово больнаго, когда онъ вышелъ изъ трехминутнаго оцпеннія и опятъ слъ.— Ахъ, что же я-съ? Ахъ, какъ со мною бываетъ дурно, Господи, какъ дурно! (Онъ приложилъ руку къ голов и помолчалъ.) Все вотъ тутъ, вотъ тутъ что то… (Онъ однимъ пальцемъ потеръ лобь, какъ будто сввалъ пленку или паутинку.) Это-съ (онъ опять вынулъ письмо изъ-подъ подушки), когда я умру, посл моихъ похоронъ… отдайте по адресу. Понимаете ли, черезъ три два? Только вотъ что-съ, прибавилъ онъ нсколько таинственно,— пожалуй, меня перевезутъ отсюда, можетъ-быть, начальство распорядится, чтобы меня отпвали въ церкви при заведеніи… ну-съ, гд я математику преподавалъ… Повяли? Вдь какъ же? Надо будетъ отдать честь бреннымъ учительскимъ останкамъ… Какъ же-съ! Изъ вашей канцеляріи пойдутъ по этому длу бумаги. Пожалуй, задержка произойдетъ… Поняли? Такъ непремнно обождите… Ну вотъ что-съ. Во всякомъ случа на двадцатый день отдайте. Не ближе. На двадцатый… Такъ то-то распечатайте въ мои сорочины: а это… это — читайте! (Онъ подалъ мн прочесть адресъ.) На двадцатый день отдайте по адресу! Великая просьба! прибавилъ онъ опять съ удареніемъ.
Я машинально, и ничего не понимая, сталъ разбирать адресъ: Семену Ивановичу Ноеву. Вся моя память пробудилась при этой фамиліи. Теперь точно развернулось передо мною все. Едва я прочиталъ эту фамилію, мн показалось, что все до конца выговорилось между мною и Пареномъ Ивановичемъ, все что имъ не договаривалось мн въ теченіи многихъ лтъ, и намекъ на что я ясно чувствовалъ.
— Но это я вамъ еще не отдамъ теперь, уже совершенно спокойно сказалъ мн Паренъ Ивановичъ,— я это вотъ здсь берегу. (Онъ изъ-подъ подушки выгребъ одяло, и запечатанный конвертъ спряталъ туда.) Если при моей послдней минут вы сами будете тутъ, я вамъ изъ рукъ передамъ. Если же придете и вамъ скажутъ: умеръ! пройдите вотъ отсюда и возьмите. Но я усталъ сегодня, приходите завтра.
Въ девять часовъ утра я всходилъ уже по знакомымъ каменнымъ ступенямъ. Большіе корридорные часы добивали свой послдній разъ, когда я отворялъ дверь палаты.
Глаза Парена Ивановича засверкали.
Онъ, прислонясь спиной къ подушк, сидлъ на кровати и, казалось, ужь давно ждалъ меня.
— Ну вотъ-съ, вотъ-съ, нашъ онъ, сжимая мн руку,— я зналъ, что мн будетъ легче. Я говорилъ вамъ, это только облегчитъ. Ныншнюю ночь я спалъ хорошо и чувствую себя крпче.
Я замтилъ въ лиц больнаго нкоторую свжесть, и краска на немъ показалась мн добрымъ знакомъ. Но она была зловщая, какъ я узналъ въ послдствіи. Это напрягались жизненныя силы послднимъ, судорожнымъ усиліемъ.
— Вы меня до конца дослушаете? опросилъ больной посл минутнаго забытья:— о, Бога ради… дайте до конца! Это-съ, это-съ (Паренъ Ивановичъ какъ бы указывалъ на свое письмо подъ подушкой) роковой человкъ!.. Вдь мы товарищи съ нимъ были… какъ же-съ! Земляки-съ! Вотъ еще какъ! Вмст изъ Тамбова въ университетъ пришли. Сеничка! Сеничка Ноевъ!.. Ничего-съ, ничего, не безпокойтесь. Ей-Богу, я себя чувствую отлично. Я ужь скажу тогда…
Оправившись, онъ какъ-то сладостно улыбнулся, поглядлъ мн долго въ глаза, и сохраняя еще ту же улыбку на лиц, началъ почти въ такихъ словахъ:
‘Ахъ-съ! да вы знаете ли, что такое значитъ: товарищи, университетъ, двадцать три года?.. Вдь это-съ поэзія, Шехеразада… Весна-съ, весна! И странное это дло — память человческая: для чего-съ? кому нужно?.. А не вырвешь… Университетъ тогда былъ не то, чмъ нынче сталъ. Тогда въ аудиторіи, такими-то, какъ мы съ Севичкой (почти что пшкомъ изъ Тамбова пришли), биткомъ набито было, а человкъ пять на каждомъ курс особнякомъ держались. Только между собой руку подавали. И все, бывало, на нижней площадк сидятъ,— знаете, у самой ршетки. Идешь мимо ихъ, только сторонятся: на насъ, оплеванныхъ, и глядть не хотли!
‘Только-съ, вдругъ на нашъ курсъ поступилъ графъ Маилинъ! Ахъ-съ, что это за ребенокъ былъ!
— Да нтъ, я вамъ все не такъ разказываю! махнулъ онъ самъ себ рукой.— Съ начала надо, съ начала! ‘Вотъ видите ли-съ, какъ пришелъ я въ первый разъ въ университетъ, просто у меня головокруженіе сдлалось!…. Да и передъ этимъ-то все время какъ шальной ходилъ по городу,— шумъ, экипажи на улицахъ, народъ-съ… Себ-то опять же тогда, ну какъ есть чуланчикъ, подъ чердакомъ наняль… Вхожу въ аудиторію и вижу — множество новыхъ, незнакомыхъ и, знаете ли? это меня тогда даже поразило,— какихъ-то веселыхъ лицъ! Все это хохочетъ-съ, стальными клинками другъ передъ дружкой въ шпагахъ щеголяетъ, шумитъ, бгаетъ,— на бильярдъ зоветъ къ Шевалье,— кто кричитъ: завтракать пойдемте къ Матерну… противъ воротъ знаете… Я подальше отъ всхъ, въ уголокъ. Вошелъ профессоръ, и что онъ читалъ на каедр, ничего не знаю. Совсмъ мимо ушей пропустилъ.
‘Въ тотъ же самый день вечеромъ я и пошелъ къ Сеничк. А Семенъ Иванычъ, надо вамъ сказать, хоть и видлъ меня на первой лекціи, со мной не поклонился. Все онъ, вижу, высматриваетъ, все высматриваетъ. Меня-то ужь и очень видлъ, да нтъ… не поклонился. Что жь, думаю, не всякое лыко въ строку, вдь мы земляки, да и въ Москву вмст притащились. Прихожу, онъ тогда въ номер еще стоялъ.— Семенъ Иванычъ, говорю, подружитесь со мною. Въ город одинъ пропадешь. Я человкъ бдный да, говорю, и вы небогатый. Станемте жить вмст, все намъ другъ въ дружк поддержка будетъ.— Онъ на другой же день и перешелъ ко мн, стали мы жить вмст. Мы съ нимъ и на квартир вмст, и въ аудиторію вмст, ну и хорошо вдь-съ! Только-съ, я-то веселъ, а онъ все скученъ. Вдругъ онъ заболлъ, да вдь какъ-съ! И все бредилъ, день и ночь не переставая бредилъ. Три недли безъ памяти лежалъ. Я доктора сговорилъ. Ну, легче ему наконецъ стало. Недля, другая, и вовсе оправился.— Сеня, говорю, мы за это время отъ университета много съ тобою отстали. Ужь нынче я пойду. ‘Какъ же, говоритъ, какъ же? Намъ съ тобой отставать нельзя. Я непремнно долженъ первымъ кандидатомъ выйдти, вторымъ выходи ты, если хочешь, Я пошелъ.
‘Вотъ-съ, стою я по обыкновенію на верхней площадк, и гляжу внизъ, за перилы. Ну-съ, вдь много я ихъ видалъ, этихъ-то господъ, и вс они не по нашему, знаете, и говорятъ громко, и смются, гд ихъ не спрашиваютъ, да и на лстницу-то всходятъ не въ горбежку, знаете, а какъ воробей скачетъ. А стоило посмотрть, какъ съ портфелью подъ мышкой Манлинъ по лстниц шелъ. Идетъ, идетъ… ближе ко мн. Я-съ глазъ не свожу, гляжу. Только онъ, дойдя до меня, вдругъ также остановился, и на меня смотритъ. Конечно съ это онъ такъ только остановился. Еще думалъ врно, что я его о чемъ-нибудь спросить хочу… Конечно-съ!.. Но тогда, да вдь я тогда жизнь свою, кажется отдалъ бы, чтобы наврно то знать… Мн показалось: это сочетанье двухъ душъ! Всю лекцію я съ него глазъ не сводилъ.
‘Кончились лекціи, я пошелъ за нимъ. Онъ сталъ надвать шинель, я бросился къ своей. Онъ вышелъ, я стоялъ ужъ на крыльц. Его коляска подъхала, онъ сталъ надвать перчатки. И вотъ-съ въ это-то самое время, какъ, въ двухъ шагахъ отъ него, я пристально глядлъ ему въ лицо… вдругъ онъ чему-то улыбнулся. Не знаю, жаллъ ли онъ тогда, смялся ли, что я не въ коляск.
‘Только вотъ-съ, недля другая прошла, собрался и Сеничка въ университетъ. Пошли, приходимъ. Стоимъ мы съ нимъ на верхней площадк, вдругъ Сеничка, вижу, сейчасъ его замтилъ.
‘— Не знаешь ли, спрашиваетъ, кто это такой, вонъ тотъ блокурый?’ — Это графъ Манлинъ. Сеничка оправилъ волосы, подтянулъ сюртукъ. А надо вамъ сказать, я за нимъ съ самаго начала замтилъ, что все онъ этихъ-то господъ высматривалъ!..
‘И какъ ему только удавалось! Въ самомъ непродолжительномъ времени, врите ли-съ, ужь онъ со всми ими и руку жметъ. Кому лекціи предложитъ, кому, знаете ли, этакое рылевское стихотвореніе списать дастъ, другимъ, можетъ-быть, ужь Богъ его знаетъ, просто наружностью понравится,— только со всми найдется. Вдругъ, вижу, Сеничка и графу Манлину руку жметъ. И вдь еще что всего досадне-то, этотъ-съ Манлинъ… ну право-съ это было особое существо! Совсмъ на тхъ-то господъ не похожъ былъ!.. Врите ли-съ, въ какіе-нибудь полгода со всмъ курсомъ сошелся. Всему курсу, вижу, онъ руку жметъ, и вс ему жмутъ. Только я съ нимъ никакъ познакомиться не могу. Бывало, самъ подойдетъ, заговоритъ, а я ни слова, еще отвернусь, да въ сторону отойду.
‘Разъ Сеничка говоритъ мн (вечеромъ это было, мы съ нимъ за чаемъ сидли): ‘Паруша, а я вдь себ квартиру ищу.’ Это-съ меня такъ и ошибло.— Какъ, говорю, квартиру? Ты разв отъ меня съхать хочешь?— ‘Да, вдь чтожь, говоритъ, разв можно весь вкъ жить вмст? А притомъ, вотъ видишь ли, у насъ съ тобой нравы разные. Я теб это прямо скажу.’
‘Я чуть не заплакалъ-съ. Однакожъ, на томъ пока и кончилось. Онъ размкялся и сказалъ только, что пошутилъ.
И Богъ заметъ, какъ ему все удавалось! Врите ли-съ, я все-таки богаче его былъ, а вдь такъ не жилъ-съ Матушка мн аккуратно изъ своей пенсіи помогала, и кром того мн на дорогу дала (беречь велла) двсти рублей ассигнаціями. Но я такъ не жилъ, какъ онъ. Онъ-съ и въ театры катался, и каждый день домой за полночь прізжалъ.— Сеня, какъ ты это длаешь? часто я опрашивалъ его.— ‘Ты, Паруша, говоритъ онъ, не сердись на меня, но ты, право, глупъ. Слушай же: ты носишь дырявые сапоги, сюртукъ на теб всегда сидитъ чортъ знаетъ какъ, перчатки стоятъ двугривенный,— много ли ты это всей такой экономіи выгадаешь? Копечный счетъ въ итог! А я, пойми это, такъ не могу. Вдь изъ разчета, говоритъ, не могу. За перчатки я охотно дамъ синенькую, сюртукъ мн стоитъ дв бленькихъ, да вдь разв въ твоихъ-то дырявыхъ сапогахъ я могъ бы везд быть?.. А это мн нужно. Нужно — понимаешь? Да нтъ… ты глупъ, Паруша. Ничего, братъ, ты не понимаешь. Трефовый валетъ ты!’ Вотъ-съ, и поймите еще это новое-съ выраженіе! обратился ко мн Паренъ Ивановичъ съ горькою улыбкой.
‘Однакожъ мы съ нимъ жили очень дружно. Особенно же мн въ немъ то нравилось, что хоть и гулялъ, ужь говорить нечего, гулялъ, но дло свое зналъ. Неимоврной аккуратности человкъ былъ! Вотъ это мн въ немъ очень нравилось, и мы очень очень, хорошо жили съ мимъ.
‘Только-съ Манлинъ, Манлинъ, вотъ что не выходило у меня изъ ума. Вдь я его, знаете ли, до помшательства любилъ, хотлъ къ нему анонимное письмо писать… И пуще-то всего то меня мучило, что съ Сеней-то я не могъ толковать о немъ… Сейчасъ осметъ. Я таился. Но вы знаете ли что такое-съ таить страсть въ себ? И страсть-то какую же? самую безумную-съ! Ну чего я хотлъ? Хотлъ только сказать Манлину: Манлинъ! Я безъ ума отъ васъ. Ну да не безуміе ли же это въ самомъ дл? Но да-съ, да-съ и тысячу разъ да: я хотлъ этого. Какъ вы себ это объясняете?’ обратился ко мн Паренъ Ивановичъ съ такою неожиданностью, что я растерялся.
Онъ молчалъ, настойчиво глядя мн въ глаза.
— Простйшее человческое чувство, отвчалъ я,— если оно сдавлено, длается какимъ-то болзненнымъ, и растетъ….
— Я и самъ посл думалъ, что еслибы сошелся съ нимъ, нечего бы этого не было, просто бы обошлось. Но тогда…. (И меня очень удивила въ Парен Иванович такая наклонность къ самоанализу. Онъ и теперь, на моихъ глазахъ, велъ свой разказъ такъ, какъ будто самъ за собою на каждомъ слов подсматривалъ и подслушивалъ. Но онъ былъ боленъ, и можетъ-быть, самые пріемы нервно-горячешнаго настраивали меня къ такому впечатлнію.) Ахъ, вдь знаете ли, я завидовалъ его лакею, я серіозно хотлъ хоть бы лакеемъ его быть! Помилуйте, да что жь это? Безумная-съ, безумная страсть!… Наконецъ я дольше передъ Сеничкой не могъ таиться. Разъ вечеромъ (опять-таки мы за чаемъ сидли) я ему все открылъ. Отвтъ его ужасно меня поразилъ. ‘Да, оказалъ онъ,— я это понимаю!’ и сложивъ об руки вотъ такъ ладонями, поднесъ ко лбу: ‘это можетъ, можетъ быть….’ Ахъ-съ! (Паренъ Ивановичъ какъ-то подпрыгнулъ). Я все ждалъ, что онъ мн отвтитъ свое: пустяки, боялся услыхать насмшку…. Поймите жь что-нибудь посл того. Вдь какъ онъ только-съ сказалъ это свое вдь я его возненавидлъ! вдь я-съ, какъ зврь, какъ зврь хотлъ кинуться, задушить!… Я проклиналъ себя. Я ршился имени Манлина не произносить передъ Ноевымъ. Какая жь польза-съ? Ноевъ видлъ его каждый день и говорилъ съ нимъ, я также видлъ, но не говорилъ.
Что жь вы думаете? вдь перехалъ отъ меня Сеничка на другую квартиру, перехалъ. Я одинъ остался. Но ничего-съ, мы оставались пріятелями. Онъ каждый день у меня бывалъ, со мной и обдалъ, я къ нему хаживалъ. И славно онъ у себя все устроилъ, и разстановилъ…. ‘Какъ теб, говоритъ, у меня нравится?’ — Ужь ты, я говорю, самъ знаешь, ты штукарь, Сеня!— ‘Нтъ, говоритъ, еще не все. Вотъ тутъ этажерку надо, тутъ столикъ: и маленькая квартирка, не по мн.’ Только ужь очень мн обидно вотъ что у него показалось: вижу-съ на письменномъ стол у него многихъ товарищей портреты стоятъ. А моего нтъ! Ну вдь вы сами скажите: что жь они ему были-съ? Вдь я-то съ нимъ все-таки… ну да что говорить? Ну вотъ-съ я на своемъ чердак одинъ остался, какъ есть одинъ.
‘Тогда-то-съ я думалъ, что скоро помшаюсь, и знаете ли? истинно бывали минуты, когда я думалъ: ужь не помшался ли я? Въ университетъ я ходилъ единственно для Манлина. Когда онъ узжалъ, и я уходилъ съ первой лекціи. Прождавъ его понапрасну всю лекцію, я, бывало, ужь надваю шинель. Вдругъ онъ показывался въ сняхъ,— я, чтобы только никто не замтилъ, вшалъ ее опять на вшалку. Неотступно, неотступно слдилъ за нимъ. Изъ университета нарочно я проходилъ каждый разъ мимо ихъ дома. Это дворецусъ былъ! У Гриши Манлина комнаты были въ нижнемъ этаж, окна — прямо на тротуаръ. Я каждый разъ видлъ какъ-съ молодой Манлинъ сидитъ тамъ за мольбертомъ, съ кистями, палитрой,— какъ-съ онъ играетъ на своей рояли,— какъ съ кмъ-нибудь изъ товарищей, забжавшихъ изъ университета, сидитъ тутъ на самомъ окн….
‘Ну-съ, а Сеничка тогда совсмъ другой сталъ, началъ онъ, помолчавъ немного.— Имютъ же вдь люди такую способность превращаться! Вицмундиръ онъ тогда себ такой сшилъ, врите-ли, вс бросились по его образцу заказывать. Въ аудиторіяхъ ужь гд ему было со мной толковать…. онъ все толокся съ своими. Феноменъ былъ-съ!
‘Разъ прихожу къ нему въ сумерки на квартиру… вдругъ-съ на его письменномъ стол портретъ Манлина вижу-съ! Никогда еще я такъ долго и такъ близко не вглядывался…. Что это было за лицо! Вдь это-съ въ кружевной колыбели родиться надо было, чтобъ имть такое лицо!.. всю свою жизнь улыбаться только, да ни разу, ни о чемъ даже не помыслить о нашемъ-то, о будничномъ… чтобъ имть такое лицо!… Ну роскошь, роскошь бытія!
‘Вотъ-съ и мартъ наступилъ. Я любилъ мартъ. Начнетъ снгъ таять, окна выставляются, цлый день, бывало, ходишь по улицамъ и все-таки до-сыта не находишься. Разъ забжалъ ко мн Сеначка передъ вечеромъ папиросу выкурить.— Посиди, говорю, еще, куда жь ты?— ‘Нельзя. Къ Манлину. У него нынче пуншъ будетъ.’ И ушелъ.
‘Въ 1-мъ часу ночи взялъ я свою шинель… ну вдь и пошелъ-съ туда. Прекраснйшая мартовская ночь была! Вс комнаты у Манлина освщены были. Гляжу подъ занавску: тамъ! Сеничка тамъ! Человкъ съ пять ихъ было. Къ рояли садятся, играютъ. И Сеничка мой-съ,— ну просто не отличишь его со всми. Подали имъ шампанское-съ, я и ушелъ.
‘На другой день Сеничка ко мн приходитъ.— Ну что, говорю, весело ли теб вчера было?— ‘Вообрази, говоритъ, положеніе-то какое! Битыхъ три часа толкуютъ себ мои господа о какихъ-то своихъ тетушкахъ, да бабушкахъ, все это братъ, tante princesse да cousine .. Вдь волей-неволей поддерживай и я ихъ разговоръ.’ — Какъ же, говорю, ты сдлалъ?— ‘Ну и я также: и кто изъ нихъ мн больше нравится, и кто глупе всхъ, и у кого какіе волосы… все какъ по пальцамъ выложилъ.’
‘— Сеня! да какъ же это?’ опять спрашиваю. Разсмялся онъ, всталъ, ударилъ меня по плечу, ну и опять свое-съ говоритъ: ‘Эхъ, Паруша! ну, право же, трефовый валетъ ты!’ Вотъ и все-съ.’
Паренъ Ивановичъ обратилъ на меня долгій вопросительный взглядъ.
‘Вотъ разъ прибгаетъ ко мн Сеничка. ‘Паруша, знаешь что? дай мн денегъ пожалуста.’ — Сеня, говорю, вдь ты самъ знаешь: ты у меня вс перебралъ. ‘У тебя, говоритъ, я знаю, есть. ‘Понимаете ли? это онъ о тхъ-то, которыя матушка мн на черный день дала, беречь велла.— Право, говорю, Сеня, ужъ и не знаю какъ… да теб зачмъ? ‘Вотъ какъ нужно!’ (И, знаете, на горло показываетъ.) — Скажи, что жь такое, Сеня?— ‘Ты, говоритъ, можетъ-быть, и не поймешь даже, теб все это пустяками пожалуй покажется, но, братъ, часто вся жизнь отъ пустяковъ. ‘Я сталъ думать, какъ мн тутъ быть?— Послушай, говорю, Сеня, вдь если я теб и дамъ изъ нихъ, эти ты мн въ срокъ отдай, эти я не могу…’ Э, говоритъ, какъ ты любишь изъ пустяковъ безпокоиться, это врно, врно.’ Сталъ я отсчитывать, а ужь онъ говоритъ: вс дай. Выхватилъ у меня изъ рукъ, отсчиталъ полтораста (довольно ему показалось) и спряталъ въ свой бумажникъ. Запираю я остальные пятьдесятъ-то рублей и опять говорю:— Смотри же, Сеня, ужь эти пожалуста… это и не мои, матушкины деньги.— ‘Какой, говоритъ, ты чудакъ, Паруша! ужь говорю теб: врно. Вдь ужь ты знаешь, каковъ я на долги!…’ И вдь правда-съ, правда-съ! на долги аккуратне его человка не было, кредитъ большой имлъ!… Только-съ опять и тутъ я, опять-таки одинъ я, какимъ-то страннымъ для него исключеніемъ былъ. Всмъ, бывало, выплатитъ, мн — вдь никогда такъ и не отдавалъ! И почему же-съ? отчего это такъ, скажите? Все оттого же, думаю-съ, что изволите видть, я не человкъ, я-съ трефовый валетъ былъ!’
Горькое выраженіе показалось на обращенномъ ко мн лиц Парена Ивановича.
‘Ну-съ, онъ вдь не ушелъ сейчасъ же. Слъ на диванъ, закурилъ папироску и говорить: ‘Паруша, у мени до тебя еще просьба. Дай мн пожалуста твой малиновый халатъ и еще нкоторыя твои вещи. Мн на дня два всего.’ А надо вамъ сказать, былъ у меня бархатный малиновый халатъ, богатйшая вещь-съ… такъ въ углу подъ чахломъ и вислъ всегда, матушка мн въ подарокъ, на дорогу, еще изъ своего приданаго салопа сшила.— Возьми, говорю, пожалуй, да на что теб все это, скажи Сеня.— Онъ-съ только смется.
‘— Чудакъ, говоритъ, Паруша… вдь ты право не поймешь. Вотъ эту подушку сафьяную возьму, вотъ этотъ коврикъ дай. Еще у тебя какія-то большія книжицы были, Лапласъ кажется. Это, говоритъ, непремнно дай. По научной части. Понимаешь?..’ А самъ все только смется.
‘— Да чему жь, говорю, ты смешься-то? Скажи, что все это, Сеня?
‘— Вотъ видишь ли, говоритъ… ну да вотъ что. Квартиру мою ты знаешь, вдь, право, довольно прилична, но многихъ вещей еще не достаетъ. А завтра вечеромъ у меня гости, и Манлинъ будетъ. У меня ужинъ.
Каково это? Я такъ и онмлъ. Хочу говорить… онмлъ. Понимаете? Онъ мн ничего про меня-то… У меня отнялся языкъ, не могу. А онъ-съ, замтилъ это, или ужь самому стало неловко, только сошелъ съ дивана и сталъ ходить по комнат. Больше мы съ нимъ и не раэговаривали.
‘На другой день еще поутру прізжаетъ на извощик съ своимъ мальчикомъ, а ужь у него, вижу, мальчикъ казачкомъ одтъ. Отобралъ онъ все что нужно-съ, книги взялъ… съ мальчикомъ на извощик и отправилъ, а самъ назадъ ко мн пришелъ. Сидитъ онъ со иной, разговариваетъ, чай пьетъ. И о театр, объ университет, обо всемъ толкуетъ.— Какой, говорю, въ самомъ дл славный этотъ графъ Манлянъ, какъ бы я хотлъ, Сеня, съ нимъ познакомиться.— Сказалъ это, ну вдь и слышу-съ, къ ушамъ притекло. Сеничка-то что жь бы вы думали мн на это?— ‘Да, говорить, это премилый мальчикъ, да и знакомится-то онъ, еслибы ты зналъ, какъ легко со всми!’ — И только-съ. И опять сталъ ходить взадъ и впередъ по комнат, и что-то насвистывать. Я ужь все время посл того только молчалъ. И онъ ходитъ и молчитъ… ‘Ты разв, говоритъ, въ университетъ не пойдешь нынче?’ — Нтъ.— ‘Ну, а мн еще и туда надо, прощай,’ — пожалъ руку и вышелъ.
‘Я вдругъ зарыдалъ, какъ онъ вышелъ, какъ ребенокъ заплакалъ!.. Не позвалъ, не позвалъ меня, думаю…
‘Да что мн-то-съ? Вдь онъ же ходилъ ко мн безъ зову. Ну-съ, и право, такія мгновенія были, врите ли, еще я его оправдывалъ. Это, говорю, онъ меня оттого только не позвалъ, что мы съ нимъ — друзья. Онъ увренъ, что я безъ всякаго зову буду. Да нтъ-съ, разв самого себя обманешь? ‘Да какое жь мн дло, думаю? Кто жь мн можетъ запретить придти и постучаться? Никто не можетъ. Еслибъ я къ графу Манлину безъ спросу пришелъ, это бы просто глупо было-съ. А къ Серичк, къ Сеничк — это ничего. Какое жь мн дло, что онъ меня не звалъ? Возму, отворю дверь и войду. Да, да… я ршилъ это…
— Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ!.. неожиданно сжалъ онъ мн руку.
‘Вечеромъ выхожу-съ, пусто было на улиц. Я шелъ и все обдумывалъ. Сеня меня не ждетъ, у Сени теперь пирушка, Гриша Манлинъ у Ноева… Свернулъ я только съ Тверской въ одинъ переулокъ: освщено-съ все, кареты, коляски гремятъ, двери въ магазинахъ хлопаютъ, у воротъ шумятъ, смются-съ… Подошелъ я къ Сеничкиной квартир,— вернуться хотлъ. Никому, думаю, никому-съ дла нтъ никакого, ни малйшаго дла!.. Ужь у крыльца стою, плюнулъ вдругъ и — дуракъ! дуракъ, говорю, ну зачмъ я сюда пришелъ? Вдь не пустяки ли въ самомъ дл?.. Да вдь глупо, глупо, ну просто глупо-съ! Постоялъ, отошелъ. Освщено все у нихъ такъ было въ верхнихъ комнатахъ, и слышу, смются! Нтъ-съ, вдь не пошелъ назадъ. Подхожу къ крыльцу, и прямо побжалъ наверхъ. Передъ самой дверью остановился. Они тамъ хохочутъ-съ! Слышу въ двухъ шагахъ отъ меня вс ихъ крики. И Манлина-съ голосъ слышу! ‘На ты?’ кто-то сказалъ ‘Ну пить!’ и брудершафтъ пили, и вс они стали на ты-съ. Я стоялъ и только думалъ: ну что если кто-нибудь изъ нихъ вдругъ отворитъ дверь?.. Вдругъ Манлинъ (его, слышу, такой, знаете ли, ребяческій голосъ) спрашиваетъ у Ноева… Ну какъ бы вы душади-съ, о чемъ онъ его вдругъ спросилъ? Слышу-съ: ‘Ноевъ! а гд жь твой пріятель? Отчего съ нами Скрипицына нтъ?’ А? И Сеничка-съ… Да вдь я слово въ слово своими ушами-съ его отвтъ слышалъ: ‘Фи, Скрипицынъ! Помшанный человкъ!’
‘Я рванулъ дверь и прямо вошелъ къ нимъ.
Ну, скажете на милость, зачмъ я туда вошелъ? Не глупо ли-съ… на явное-то осмяніе? Вдь я слышалъ, слышалъ это все, и вошелъ. И какъ медвдь какоі ввалился, и ни съ кмъ не поклонился даже, на Манлина-съ не взглянулъ… Какой Манлинъ-съ! Да лучше бы мн провалиться было, чтобъ онъ только не видалъ, какое тогда на мн лицо было? Сеня — ничего-съ. И вижу я у нихъ тутъ рейнвейны-съ, ужины. И Ноевъ въ моемъ малиновомъ халат, на столь у него книги мои.— Туманъ-съ, ршительно туманъ какой-то у меня въ голов стоялъ. Не знаю, какъ я очутился въ другой комнат, и свчи тамъ не было. Ноевъ сейчасъ же вышелъ ко мн. ‘Ну вотъ видишь ли, говоритъ, Паруша, ты не сердись же на меня, что я тебя не позвалъ. Вдь я знаю тебя: ты дикарь! ты у меня нелюдимка! И что жь теб съ ними: вдь это пустошь!’ Ужь не знаю-съ, какъ я его дослушалъ. Я ужь только за дверью опомнился… И не понимаю, какъ я тогда не упалъ съ лстницы. Иду — шатаюсь. Ахъ, вдь знаете ли, когда я опять очутился дома, на чердак-то, гд мы съ Сеней жили… вдь я съ… на самоубійство ршался! Нсколько разъ ужь бритвы въ рукахъ держалъ.’
Вдругъ больной неестественно измнился. Глаза его скосились, какъ у помшаннаго. Онъ дрожалъ.
‘Какъ онъ меня смлъ назвать дикаремъ? вдругъ онъ вскрикнулъ и ударилъ кулакомъ по кровати.— Да кто жь ему сказалъ, что я дикарь? Да разв я нелюдимъ? Помилуйте!.. (Паренъ Ивановичъ не договаривалъ, а какъ-то отрывочно стоналъ и смялся.) Чмъ же все это кончилось? спросилъ онъ какъ бы самъ себя, вновь обратившись ко мн.— Ноевъ пріхалъ ко мн на другой же день и… и что жь хотите? вдь я не имлъ духу сказать ему: ты негодяй, Сеня! А онъ — ничего. И вс четыре года былъ со мной — ничего. Да нтъ-съ, вдь я его и любилъ. Самъ не знаю за что, а любилъ-съ. Привыкъ, привыкъ-съ. А Манлинъ… Кончилось тогда. Я все разомъ вотъ такъ, вотъ такъ…’
Онъ крпко сжалъ въ кулакъ исхудалую кисть своей руки. ‘И прошли вс четыре года — такъ!’ добавилъ онъ.
Въ комнату вошелъ докторъ, въ сопровожденіи дежурнаго. Я всталъ и посторонился.
— Что вамъ докторъ? мой пульсъ угодно? спросилъ Паренъ Ивановичъ.— Извольте-съ, извольте-съ! и онъ вытянулъ къ нему свою руку, съ которой свсился широкій рукавъ больничнаго халата.
Докторъ внимательно выслушивалъ, и молчалъ.
— Полегчило Парену Иванычу! сказалъ мн знакомый инвалидъ, Егоръ Власьевъ, когда я опять проходилъ по корридору къ больному.
Въ этотъ разъ, дйствительно легче ему было. Прежде я заставалъ его въ безжизненной апатіи, теперь и глаза его сверкали, и онъ радовался моему виду.
— Я васъ все ждалъ, все ждалъ… долго вы не приходили, сказалъ онъ.
Мн не было надобности объяснять ему, что и вчера и третьяго дня я сидлъ у его кровати, но что онъ былъ въ безпамятств. Больной тогда или лежалъ забывшись, или, сидя, бредилъ съ открытыми глазами. Онъ не узнавалъ.
Паренъ Ивановичъ посл этихъ нсколькихъ дней сталъ еще худе. Какая-то синева показалась по лицу и на рукахъ.
Видя его слабость, и что онъ опять готовъ забыться отъ волненія, я боялся давать ему говорить.
— Этимъ-то я и боленъ, поймите! сказалъ онъ, примтивъ мои колебанія.— Ради Бога, слушайте!
Онъ началъ, и говорилъ почти въ такихъ словахъ:
‘Ахъ, какіе тяжелые, тяжелые года я пережилъ-съ! Скоро по моемъ выход изъ университета, матушка моя умерла-съ, ну, я и не захотлъ вернуться на родину… Опять же вдь и оттуда вс сюда бгутъ, въ Петербургъ, въ Москву! Сталъ я себ искать службы… мста… Ну, это-то что жь разказывать съ? И вдь учителемъ чего же сталъ: математики-съ!.. Нанялъ я себ домикъ тогда… Ну да вдь вы-то знаете.’
(Я только утромъ того же дня прозжалъ ихъ улицей, и мн сдлалось невыразимо-грустно, когда я увидлъ тотъ желтенькій домикъ.)
‘Вотъ лучше о чемъ я вамъ скажу. Мн часто на умъ приходилъ тогда этотъ вопросъ: что такое-съ нужда? Въ карман у меня остался одинъ пятиалтынный. Каждый день ходилъ я къ начальнику въ переднюю,— ну, то-есть въ его канцелярію,— не все ли одно-съ? О моемъ опредленіи мн говорили двнадцать недль къ ряду: завтра. Нанималъ же я тогда не квартиру-съ, а холодный чуланчикъ… въ Рогожской… Да-съ, у заставы. Сапоги, конечно, были ветхи-съ! Обдалъ съ лотка, печенкой-съ. Матушкины деньги, двсти рублей, которые берегъ я на черный день, конечно, очень бы тогда мн пригодились. Но, вдь, хоть и пятый годъ шелъ, все еще видно, Сеничка очень въ нихъ нуждался. И вотъ тутъ то я хочу спросить васъ: что такое нужда? Сеничка давно къ тому времени катался въ карет, обдалъ съ шампанскимъ. Съ какою-то развратницей подружился. Конечно-съ, изъ Петербурга онъ не могъ видть Парена Иваныча Скрипицына. Это вотъ правда-съ.
— Но какъ же онъ дошелъ до всего этого? невольно спросилъ я.
‘Очень умно-съ, отвтилъ Паренъ Ивановичъ.— Правду онъ сказалъ, что вся жизнь часто отъ бездлицы. Видите ли, онъ еще студентомъ поселился въ дом у Манлиныхъ. Да-съ, въ дом у него и жилъ, вотъ какъ сошлись. Онъ его и къ экзаненамъ готовилъ, онъ же и на служб долженъ былъ его руководить. Какъ же-съ? Старики такъ вмст и отправили ихъ въ Петербургъ. Какая-то у графа Манлина бабушка была, всмъ Петербургомъ ворочала. Очень ей Сеничка полюбился… Самъ онъ, самъ мн все это очень хорошо разказывалъ. Манлинъ изъ Петербурга прідетъ — и онъ съ нимъ, Манлинъ въ Петербургъ — и онъ съ нимъ… да нтъ-съ, зачмъ, зачмъ все это разказывать? Вотъ на что мн лучше отвтьте: что такое нужда-то? Знаете ли-съ, я чуть-чуть поэтомъ не сдлался! поэму-съ хотлъ писать! Какъ идешь, бывало, изъ канцеляріи начальника въ свою Рогожскую-съ, съ лотка блинъ купить не на что, подъ ногами ноябрскій морозъ, падаешь… ну, просто на тротуарную тумбу валишься… Идешь, и ‘да что жь такое нужда-то’, про себя думаешь. Господинъ какой-нибудь во фрак-съ, тотъ — другое дло! Когда у него не случится двухъ тысячъ цлковыхъ на какой-нибудь браслетъ для танцовщицы… ну тотъ, конечно съ, иметъ право рвать на себ волосы, и кричать: нужда! нужда! А разв трефовые валеты чувствуютъ нужду? Эхъ-съ, имъ ничего: все на своей шкур вынесутъ. У нихъ она-съ воловья! Трефовымъ валетамъ это ничего съ…
‘Опредлили меня къ учительству. Сшилъ я себ фракъ съ орловыми пуговицами, сталъ юношеству преподавать алгебру-съ. И вс пустяки-съ изъ головы улетучились. Сталъ я каждый день аккуратно ходить въ школу, въ передней у себя на стнк часы повсилъ… Маятникъ, вотъ другъ-то одиночества, все стучитъ. Отобдаешь, какъ придешь изъ школы, дтскія тетрадки, съ задачами пересмотришь, къ вечеру, иногда, къ Смоленской площади пройдешься, и опять домой. Завтра опять въ школу. Итакъ годъ прошелъ, и другой, и третій: вижу-съ, не мретъ человкъ съ этого.’
Паренъ Ивановичъ опять склонилъ голову тмъ полуоборотомъ, который всегда у него сопровождался какимъ-то необыкновенно-саркастическимъ выраженіемъ. ‘Ахъ-съ, долженъ ли я вамъ все разказывать?’ сказалъ онъ.
Въ это время дверь отворилась, и неизмнная чашка куринаго бульйону, съ ломтемъ благо хлба, явилась обдомъ больному. Паренъ Ивановичъ растерялся какъ-то, ему бы не хотлось, чтобъ его прерывали. Онъ рзко махнулъ рукой и сильно выговорилъ больничному служителю: ‘Не хочу-съ, не хочу-съ!’ Я, однако, уговорилъ его не лишать себя пищи. Тогда наскоро выпилъ онъ чашку, наскоро отълъ отъ ломтя благо хлба, и поспшилъ остатки положить на тарелку, чтобы скорй унесли.
— Ну-съ (Паренъ Ивановичъ опять слъ на койк, поднялъ колни, охватилъ ихъ руками и долго глядлъ на меня пристально), любили ли вы когда-нибудь? Скажите мн, въ жизни вашей любили ли вы?… Знаете ли вы это?..
Весь онъ измнился, лицо удивительно оживилось и, какъ помшанный, онъ продекламировалъ:
‘Liebe macht den Himmel
Himmlischer, die Erde Zu dem
Himmelreich!’
и, сказавъ это, онъ остановилъ на мн такой сосредоточенный взглядъ, что я совершенно смшался. Дйствительно, это былъ взглядъ помшаннаго, но правда и то, что именно такое выраженіе въ общежитіи зовутъ восторженнымъ и исполненнымъ чего-то небеснаго.
‘Любили вы когда-нибудь?’ въ третій разъ спросилъ меня больной, но уже какой-то раздирающій вопль души я услыхалъ въ этомъ вопрос. Онъ долго молчалъ. Нсколько разъ, отрываясь отъ боли и поглядывая на меня, воскликнулъ онъ: ‘ахъ’! и опять прижималъ ко лбу свою ладонь. Въ двухъ вершкахъ передъ его глазами, казалось, носилось что-то. Медленно проводя пальцемъ, онъ точно сввалъ паутинку.
‘Вдь я не долго оставался одинъ, опять началъ Паренъ Ивановичъ.— Вопервыхъ, изволите видть, Сеничка меня навщалъ. Какже-съ! Соскучились ли они въ Петербург, или что другое,— разберешь ихъ разв тамъ,— только графъ Манлинъ перехалъ въ Москву: ну и Сеничка съ нимъ… А еще-съ сошелся я съ Натальей Кириловной… старушка была-съ, жилица на нашемъ двор. На крыльц, бывало, увидишь ее, по воскресеньямъ ужь непремнно къ обдни сбиралась, тутъ изъ окна ее въ воротахъ увидишь. Потомъ-съ она мн и кланяться начала. Выговариваетъ: что никогда не зайдете? дло сосдское. Старинная, знаете! Тучная-съ, кругленькая-съ, здоровая-съ. Въ одно воскресенье я и пошелъ къ ней. Сидитъ, кушаетъ она съ просвиркой чай, и очень мн обрадовалась. ‘Какое, говоритъ, Богъ мн счастье послалъ въ сосдяхъ, вотъ и прежде на вашей квартир маклеръ жилъ, хорошій человкъ, вотъ и вы-то живете: также хорошій человкъ. Я люблю степенныхъ людей!’ Старинная, знаете… Я къ ней потомъ и по вечерамъ сталъ ходить. Сидитъ она на своемъ кожаномъ диван, въ очкахъ, чулокъ вяжетъ, на стол свчка въ большомъ шандал, щипцы лежатъ на лодочк. Такъ мы съ ней бесду и длили.
‘— Что вы, говоритъ она мн,— и молодой человкъ, а все скучаете. Нтъ, мы молоды были, не скучали. Вотъ, вы по утрамъ службой заняты… Такъ-то, бывало, и покойникъ мой. Чуть утро, онъ ужь и въ сенатъ (писцомъ былъ), а какъ придетъ домой со службы, и очень веселился. Женитесь-ка, батюшка мой Паренъ Иванычъ, сами увидите: не на скуку Богъ людей сотворилъ. Состаритесь, у васъ дти будутъ молоды. Вотъ у насъ-то съ покойникомъ всего одна Лидочка осталась, а я Бога по конецъ моихъ дней буду благодарить за Лидочку. Вотъ и нашлись же добрые люди, вотъ, за мои вдовьи слезы, и пристроили ее, сироту. Какъ же, батюшка, въ училищ воспитывается, въ дирекціи…
‘Странная тогда у меня зашевелилась мысль. Мн было-съ…
Сколько мн тогда было-съ?.. да лтъ тридцать мн тогда было-съ. Понимаете-ли, я еще не зналъ тогда: могу ли, захотятъ ли, будетъ ли это, что женюсь-то я на Лидіи Платоновн?.. Но вдь-съ ужь я сталъ любить Лидію Платоновну. Ни разу не видалъ ея, не знаю, какая она, а ужь чувствую съ тхъ поръ: ну, люблю, страстно люблю Лидію Платоновну. Каждый день ну такъ и иду къ Наталь Кириловн…
‘Вотъ наступилъ мартъ., опять-таки мартъ мсяцъ. Дочка Натальи Кириловны прізжаетъ къ матушк. Въ моихъ мысляхъ вдь ужь она совсмъ моею невстой была, вотъ я и пошелъ смотрть. Боже милостивый! Могъ ли я ожидать? Да и помыслить нельзя было, что у Натальи Кириловны такая дочка!.. Ахъ-съ, удивительно хороша она была! И вдь какое лицо это было! не присмотришься къ выраженію, не уловишь. Точно и смется, и нтъ. Говоритъ, не разберешь: насмшка это, сочувствіе ли? Въ одномъ изданіи Шиллера къ его Орлеанской Дв портретъ приложенъ Іоанны д’Аркъ, или ужь не знаю-съ, Фантазія художника-съ. Очень на него похожа была. Такъ-съ въ мой первый визитъ почти я съ ней и не говорилъ. Наталья Кириловна рекомендуетъ. Спть ей романсы приказываетъ, за клавикорды сажаетъ… Стою, теряюсь.
‘Скоро у нихъ маленькій кружокъ составился. То и дло сталъ къ нимъ приходить молодой квартальный,— Егоръ Яковличенъ звали,— и все онъ Лидіи Платоновн какія-то голубыя левты дарилъ. Еще-съ одинъ танцовальный учитель былъ, совсмъ мальчикъ, ну просто-съ херувимъ во фрак, да чиновникъ какой-то. Засадитъ всякій разъ Лидія Платоновна Егора Яковлича за клавикорды, а сама все танцуетъ, то съ чиновникомъ, то съ танцовальнымъ. Хохотунья была-съ! Я пошелъ бывать у нихъ каждый день. Наталья Кириловна, бывало, всхъ отпуститъ, а меня еще держитъ: вы свой человкъ, говоритъ. И уйдетъ въ свою комнату Лидія Платоновна, и ужь выйдетъ въ какомъ-нибудь домашнемъ капот. И сядетъ, и еще долго играетъ на клавикордахъ. Я-съ съ Натальей Кириловной обыкновенно рядомъ сижу.
‘Вы знаете, у насъ на двор садикъ? спросилъ меня Паренъ Ивановичъ. (И мн припомнилось нсколько деревцовъ бузины и акаціи, съ легкою перегородкой, которая какъ бы отдляла одинъ флигелекъ отъ другаго.) Я замтилъ, что тамъ Лидія Платоновна часто, даже очень поздно, одна гуляетъ. Съ тхъ поръ и я тамъ сталъ ходить по одной дорожк.
‘Разъ, ну просто чуть не въ полночь (отличная, мсячная ночь была,), возвращаюсь я домой съ прогулки. Вхожу въ ворота калиткой, заложилъ кольцо… На ихъ крыльц, вижу, сидитъ Лидія Платоновна въ своемъ салопчик, но изъ-подъ него прямо блое вижу,— шея открытая. Накрылась, думаю, и вышла какъ у себя была въ комнат. Я прохожу, какъ будто не замтилъ, и на своемъ крыльц отпираю замокъ. Вдругъ голосъ слышу:— Сосдъ, это вы?
‘Я бросилъ свой замокъ и обратился къ ней:— Я.
‘— Гд вы были?
‘— Гулялъ-съ.
‘— Такъ вы по ночамъ-то гуляете?
‘— Но вотъ и вы не спите…
‘— Въ комнат мн душно стало. Не могу спать. Маменька, удивляюсь ей, какъ она можетъ всегда спать. Надла я салопъ и вышла на крыльцо. Не правда ли, какая славная ночь?
‘— Отличная-съ. И стою передъ нею на своемъ крыльц. А она сидитъ. Мсяцъ-съ такъ и освщалъ ее, и еще никогда она мн не казалась такъ хороша, какъ тогда. Она сидла, облокотясь. Отъ темнаго салопа, отъ мсяца-съ… еще бле казались и руки и лицо. Такъ она долго со мной говорила, а я все стоялъ. Странно же мн было ссть противъ нея, на своемъ-то крыльц.
‘— Отчего, вдругъ она спросила меня,— вы такъ долго со мной говорите, а боитесь подойдти?
‘— Я не боюсь,— и подошелъ.
‘— Сядьте же!’ Я слъ.— ‘Да вы ближе сядьте, вотъ сюда сядьте! ‘Я на верхнюю ступеньку слъ.— ‘Ну теперь (она мн поглядла въ лицо, и я гляжу ей), что жь вы ничего не говорите?’ И разсмялась.
‘— Чему вы сметесь, Лидія Платоновна? спросилъ я.
‘— Я нынче много плакала.
‘— О! о чемъ вы плакали?
‘— Пойдемте въ садикъ, вдругъ сказала она, и вспорхнула, и пошла къ дверк. Я за ней. Мы стали ходить взадъ и впередъ по дорожк. Ночь.. ночь какая была-съ! Вдь это въ начал мая было, свтлая ночь. Ужь я не знаю… ну право же-съ, обстановка, декорація, какъ хотите, на человка производятъ необыкновенное дйствіе… Да я бы, кажется, убжалъ отъ нея, я бы не зналъ, какъ мн ей въ лицо смотрть, еслибы все это днемъ было. Я бы убжалъ.
‘Мы долго ходили по дорожк молча, вдругъ она меня спросила:— Отвтьте мн, Паренъ Иванычъ, на одинъ вопросъ: отчего, когда вы у насъ бываете, никогда вы не подойдете ко мн?
‘— Лидія Платоновна, знаете отчего это? спросилъ ужь и я ее.— Оттого, что вы никогда не бываете одн. Возл васъ всегда кто-нибудь есть, всегда много.
‘— Охъ, очень много! сказала она и засмялась.— Какъ же вдь!.. И Егоръ Яковличъ тутъ, и танцовальный учитель… Не правда ли, этотъ Егоръ Яковличъ воображаетъ, что онъ квартальный такъ ужь и въ самомъ дл въ военной служитъ?
‘— Но вдь Егоръ Яковличъ… богатъ. Мн Наталья Кириловна сказывала…
‘— Ахъ, Паренъ Иванычъ, она вдругъ отвтила,— отъ васъ-то ужь мн это слышать странно! Маменьк это простительно, но вы… вотъ я никакъ не ожидала, что вы можете что-нибудь такое сказать.
‘Ну вдь какъ это назвать? обратился ко мн вдругъ Паренъ Ивановичъ: вдь это-съ я вамъ передаю точныя ея слова. Какъ ихъ понимать было?.. Недосягаемо, недосягаемо-высока тогда мн показалась Лидія Платоновна! Вдь ужь я и не ожидалъ…
‘— Вы много выше ихъ, она мн вдругъ сказала,— извините меня, ужь я такой сорванецъ, всегда прямо говорю. Но вы не говорите маменьк, что я выходила: вдь вы ее знаете! А что хотите,— никакъ не могла заснуть. Сидть одной въ комнат и слышать какъ вс храпятъ — это скучно. Вотъ я и вышла. Я часто такъ выхожу. Нынче встртила васъ, и очень рада что встртила. Что, вамъ еще не хочется спать?
‘— Нтъ, нтъ.
‘— И мн также. Вы одни живете?
‘— Одинъ.
‘— Покажите мн ваши комнаты.
‘Я остолбенлъ.
‘— Ну! что жь тутъ такого? и она разсмялась.— Вамъ странно кажется, что мн восьмнадцать лтъ, а я хочу войдти къ вамъ въ комнаты? Что жь тутъ такого? Ну, отворяйте же, принимайте гостей,— и взяла меня за руку, и мы подошли къ крыльцу.
‘Я отперъ замокъ. Въ передней хотлъ зажечь свчку и ужь провелъ спичкой по стн. Она дунула и сейчасъ потушила. ‘Не надо. Разв темно? посмотрите какъ свтло!’ И въ самомъ дл отъ мсяца по всмъ стнамъ свтло, да и майская же ночь… День! день въ комнатахъ! Она у меня на диванъ сла и стала все осматривать. У меня чистенькія комнатки были, и я радъ былъ, что ей все нравится. ‘Гд вашъ кабинетъ?’ И въ кабинетъ вошла. ‘Ну, теперь покажите вашу спальню.’ Я опять… ну просто остолбенлъ. Она звонко разсмялась. ‘Отчего жь вы кабинетъ показываете, а спальню показать вамъ странно? Я хочу видть вашу спальню.’ Мы вошли. У меня не было кровати. Сафьянный диванъ стоялъ, я на немъ спалъ. ‘Вы тутъ спите?’ она спросила.— Да.— ‘Когда я буду гулять одна въ садик, и увижу у васъ тутъ свчку, я непремнно къ вамъ постучу въ окно, слышите?’ — Да.— ‘У васъ есть папиросы?’ — Для гостей держу.— ‘Дайте мн, легкую!’ — И взяла и закурила. И сидитъ у меня, какъ хозяйка, на диван, въ своемъ салоп, и куритъ.— ‘Кто вамъ эти занавски вышивалъ, на окнахъ?’ — Я ихъ купилъ.— ‘Пойдемте еще въ кабинетъ… Покажите мн вашъ портмоне.’ Я показалъ. ‘Портфель?’ Я показалъ… ‘Кто вамъ эту подушку на диван вышивалъ?’ — Готовую купилъ.— Она разсмялась. ‘Туфли покажите!’ У меня не было, знаете, этихъ шлепанцевъ, не люблю-съ, а сафьянные сапожки такіе, и съ каблуками. Взглянула, разсмялась. ‘Ну довольно, пора. Проводите меня.’ Докурила папироску, окурокъ на стол остался, встала. На крыльц опять она остановилась и сказала: ‘Посмотрите, ужь разсвтаетъ. Мн ршительно не хочется спать. А вамъ?’ и разсмялась.— Но, Лидія Платоновна, чему же, скажите, чему вы сметесь?— ‘Тому, что я разгуляла вашъ сонъ, вотъ чему. Вдь вамъ теперь не хочется спать, признайтесь?’ Я покраснлъ.— ‘Пойдемте въ садъ,’ опять она мн сказала, и опять мы очутились съ ней на дорожк. ‘Вы знаете, какой я вамъ экзаменъ сдлала?’ спросила она меня, и все смется.— Какой?— ‘Мн хотлось видть: нтъ ли у васъ какого-нибудь женскаго подарка?’ Не знаю почему я опять покраснлъ.— Что жь вы нашли? спросилъ я. ‘То и нашла что думала. Нтъ, у васъ нтъ женскаго подарка.’ — У меня нтъ, сказалъ я.
‘И такъ она смотрла, и такъ она въ это время на меня смотрла… И такіе были тогда у нея эти большіе, улыбающіеся какіе-то глаза… и блый, блый весь овалъ лица, и каштановые гладко причесанные волосы съ двичьимъ но середин проборомъ… и вся она передо мною, укутанная въ салопъ….’ — Какъ хотите, такъ и назовите, перемнивъ тонъ, какъ-то протяжно выговорилъ Паренъ Ивановичъ:— или самъ ангелъ это былъ! или самъ демонъ!.. Да.
‘Но вдь это я теперь… Нтъ-съ, это ужь теперь я только такъ говорю, застоналъ больной. Тогда-съ, что было! Ахъ-съ, какъ вошелъ я въ свои комнаты… ну ужь, какъ себ тамъ хотите, а вдь-съ освящаются, самыя комнаты освящаются-съ отъ присутствія женщины!.. Гд она только прошла по моимъ поламъ, для меня везд веселй сдлалось. А въ сердц!!. Я подходилъ къ окну-съ, и такъ невыразимо хорошо все глядло самымъ раннимъ, весеннимъ утромъ… Небо золотилось… восходъ солнца былъ на глазахъ… къ комнаткахъ моихъ,— рай, рай-съ!..
‘Вечеромъ того же дня опять Егоръ Яковличъ игралъ у нихъ на клавикордахъ, она танцовала съ танцовальнымъ. Вдругъ она сла рядомъ со мною. ‘Вс разойдутся, она сказала,— выходите въ садикъ,’ — и порхнула опять-съ плясать.
‘Я пришелъ, и она выходитъ.— ‘Хорошо на мн платье?’ Это не платье, а какая-то-съ амазонка не амазонка ужь была на ней… Удивительно она была хороша въ ней! ‘Что жь вы мн не скажете? Вы рады что я васъ вызвала? Признайтесь, вдь еслибъ я не сказала вамъ, вы не догадались бы сами выйдти, а?’ — Нтъ-съ.— ‘Нтъ?! какой вы!’ и щелкнула языкомъ.— Но вдь, говорю, и вы не вышли-бы? ‘Анъ нтъ,’ — и голову по своему склонила на бокъ,— вышла бы!’ Я только смотрлъ на нее и все молчалъ. ‘Нынче я должна уйдти скоро, но мн хотлось хоть на минуточку побыть съ вами тутъ. Приходите и завтра, и послзавтра, и всегда, я стану выходить. Да?’ Ушла-съ, и я пришелъ къ себ. Легъ, взялъ книгу,— не читается…. Вдругъ стучатъ ко мн въ окно, я вздрогнулъ даже. Одлся наскоро, подхожу къ окну,— это она. Смотритъ на меня, и смется.— Лидія Платоновна!.. подождите я выйду’ говорю ей черезъ стекло. ‘Не смйте!’ и замахала ручкой, засмялась, и убжала. Затворила за собой дверь на крыльц, и больше не выходила.
‘Что жь это-съ? Вдь она меня въ какія-нибудь дв недли совсмъ съ ума свела! Вы понимаете, вдь я ничего, ршительно ничего не понималъ во всемъ этомъ. Какой смыслъ всего этого? Не только ее, я самого себя боялся спросить о томъ.
‘И необыкновенная, необыкновенная женщина была-съ! Точно-съ ей ни до кого не было дла. ‘Паренъ Иванычъ,’ разъ она мн сказала при матери, дойдемте гулять.’ — Я гляжу-съ на Наталью Кириловну, что еще ея мать скажетъ? А она-съ разсмялась по своему, надла мн шляпу на голову, сама взяла меня подъ руку, успла подхватить зонтикъ, и мы вышли.
‘Ну вдь такъ она меня пріучила къ себ… все-все, что есть на душ, разказываетъ прямо да и только. И я ей все-съ, ну таки ршительно все началъ говорить. Придешь къ нимъ, только что Наталья Кириловна начнетъ ей что-нибудь выговаривать, или, знаете, забормочетъ что-нибудь по своему, постарушечьи, она сейчасъ же: ‘Паренъ Иванычъ! пойдемте гулять!’ — И сама возьметъ меня подъ руку, и мы пойдемъ съ ней. Только, вдь вы понимаете, одно мн было ужасно. Вижу, не понимаетъ, ршительно она не понимаетъ моего положенія. Вдь я мучился: это-то вотъ какъ мн было передать ей? Обо всемъ мы съ ней говорили — ну а объ этомъ нтъ. Что жь это, я разсуждалъ про себя, вдь я просто влюбленъ въ нее, а она? Шутитъ это она со мною, или сама не понимаетъ что длаетъ? Капризъ, ребячество, можетъ-быть. Какъ мн ей объяснить? ‘Зачмъ мы говоримъ другъ другу: вы?’ спросила она меня одинъ разъ, когда мы съ ней гуляли, и назвала меня — ну какъ бы вы думали, какъ?— Парой меня назвала. ‘Пара! давай говорить другъ другу: ты.’ И начала говорить, и вдь меня пріучила,— иногда и я говорилъ ей ты. А я пуще и не понимаю, и мучаюсь…
‘Ахъ-съ, что жь бы я могъ предложить ей?.. Вдь все-таки я видлъ, платье на ней — дорогое платье, салопъ — бархатъ. Мать себя хотла прожить въ нее. Да нтъ-съ, я и замчалъ въ ней… не можетъ она безъ этого… Нравъ такой. Ей нужно это все. А я-съ… что жь я могъ предложить ей? Жизнь свою-съ? Вдь это пошло-съ, пошло-съ. И что жизнь? Каретъ, колясокъ, алмазовъ нтъ… Вдь поневол жизнь предложишь. Ну пошло, пошло это-съ…
‘Ахъ, а могло бы быть счастье! Все же ужь на столько-то я не былъ бденъ… Были бы у насъ щи да каша… Да и работать бы,— для нея я работать бы за десятерыхъ сталъ! Но какъ я самъ себ за нее поручусь… Она вытерпятъ ли все? За себя я могъ поручиться. Но какъ же я за нее поручусь? Я прямо разъ сказалъ ей:— Лидія Платоновна! просьба до васъ. Больше я не могу скрываться. Отвтьте мн прямо: да или нтъ. И пожалуста, Бога ради врьте словамъ моимъ, при моемъ уваженіи къ вамъ ничуть меня не оскорбитъ ваше нтъ. Вотъ какъ даже, плачу и говорю это, если вы мн прямо отвтите нтъ, пуще буду уважать васъ.— Она поняла о чемъ я ей хотлъ сказать, и вся смутилась. Я сейчасъ замтилъ, что для нея это было совершенно неожиданно.— Я бденъ, сказалъ я ей тогда,— хотите раздлить мою бдность? ‘Пара…’ и она зашаталась. Да, я сейчасъ же понялъ, что никакъ она не ожидала этого. Мн горько стало.
‘Вотъ, что она мн говорила на другой день: ‘Пара! Я давно знала, что ты любишь меня. Но что такое я? Пара, какъ меня ни уговаривай маменька, я ни за что не выйду за Егора Яковлича. Я не могу, не могу за него выйдти — и не хочу, и не можетъ этого никогда быть, чтобъ я когда-нибудь захотла за него выйдти… За тебя же выйдти я могу. Я могу. Но чувствую, если мы сойдемся ближе, можетъ-быть я тогда современемъ скажу не только могу, но и хочу даже,’ и смутилась двичьимъ стыдомъ… ‘Ты обо мн можешь думать Богъ знаетъ что, прибавила она, вдь я теб совсмъ какъ двочка отдалась. Но оттого я и отдалась, что тебя, да, тебя! я изо всхъ нашихъ отличила. А что такое я?.. Пара! теб хорошую надо невсту, теб богатую надо невсту. А я если въ самомъ дл и квартальничихой сдлаюсь, такъ и то роптать не на что.’ Я вдругъ почувствовалъ приговоръ судьбы. Ужь и я-съ очень холодно осмотрлъ все, знаете… даже спросилъ себя: что я въ самомъ дл гонюсь?— увлеченіе на одинъ мигъ, пожалуй… Но нтъ-съ. Все обдумалъ съ ясностью таблицы умноженія, и сказалъ ей: — Лида! между нами ничего еще не ршено. Но надяться… по крайней мр надяться можно? Да?— И она сказала: да. Первый разъ тогда я взялъ ея руку и поцловалъ.
‘Но понимаете ли, вдь это только мы другъ съ другомъ говорили ты, а передъ кмъ-нибудь всегда — вы. И между нами никто ничего не замтилъ бы. Да вдь мы и не хотли-съ никому давать заглядывать туда-то-съ, въ глубь.
‘Сердце однакожь шептало мн какія-то опасенія, которыхъ я никакъ не могъ разобрать. Врите ли: находилъ такой часъ — меня въ Лидіи Платоновн пугала ея красота. Я съ грустью думалъ: зачмъ она ужь такъ слишкомъ хороша? Когда, по какому-нибудь случаю, она одвалась въ самое дорогое платье, я боялся смотрть… И чмъ лучше, чмъ дороже на ней были украшенія, и чмъ еще цвтуще становилась ея красота,— и я замчалъ, что она сама это понимаетъ,— мн длалось страшно,— Лидія Платоновна, говорилъ я ей часто въ наши прогулки,— мы оба съ вами сумашествуемъ! Вдь бдность, бдность, поймите хорошенько, бдность я вамъ предлагаю раздлить? Поймите, вдь не чванство пустое, нтъ не о томъ я вамъ говорю, не того боюсь. Нтъ!.. но вдь бдность, бдность… право ужасно!— И глядлъ-съ ей, безжалостно, безъ пощады глядлъ ей прямо въ глаза, и радъ былъ примчать, что она видитъ, что вдь это ей въ душу, ей въ сердце глядлъ я. Понимаете, я искушалъ ее, я хотлъ ее выпытывать!.. Мн хотлось изъ нея сдлать идеалъ! Идеалъ!!!
‘Я замчалъ, что Лидія Платоновна вдругъ о чемъ-то задумывалась. О чемъ? Не могъ добиться. Ея нмота меня только пуще пугала. Разъ (ея рожденье праздновали, завтракъ у нихъ былъ), собрались къ Наталь Кириловн гости. Тотъ дуракъ-съ квартальный разказывалъ все о какой-то молоденькой актрис, которая, видите ли, была и Лидіи Платоновн знакома. Сошлась эта актриса съ какимъ-то княземъ, и въ коляскахъ, въ каретахъ ужь разъзжаетъ… Лидія Платоновна, вижу, вдругъ перемнилась въ лиц, и въ другую комнату вышла. Посидлъ, посидлъ я тутъ съ другими, ну и не могъ-съ, ушелъ за нею.— Лида, спрашиваю, зачмъ ты ушла? ‘Ничего, такъ.’ А сама стоитъ у окна и къ стеклу прислонилась головкой.— Лидія Платоновна, умоляю скажите, что съ вами? ‘Ничего.’ И не хотла сказать. А у меня-съ… грустныя тогда зашевелились мысли!..
‘Да нтъ, нтъ-съ… право нтъ. Поймите, это не то было! Увряю васъ, это не то было. Это я… Я боялся врить, что ужь близокъ къ ней, къ своему идеалу, боялся замчать въ ней — какъ все, все она начинаетъ глубоко понимать.
‘И право же,— ахъ, какъ мн въ томъ васъ уврить!— еще бы немного, немного еще моего вліянія, и это бы ужь былъ идеалъ! Недосягаемйшій идеалъ, о который всякая бы мірская сила разбилась, а онъ и не тронулся бы! Это вдь только избраннымъ, однимъ избраннымъ Богъ даетъ столько даровъ души, столько прекраснаго, столько совершенствъ, сколько было въ этой восьмнадцатилтней двочк. Невообразимо-глубокая природа! Чудо Божьяго созданія!..
‘Ахъ-съ, я блаженствовалъ… Понимаете ли, что за небесное счастіе, что за божественное-съ блаженство, здсь, на земл осязать свтъ луча, небеснаго луча! Гд идеалъ? Онъ у Бога въ глубокомъ неб!.. И вдругъ вы его видите, слышите, чувствуете… ну передъ собой вотъ самыми этими глазами видите!.. Да это-съ блаженство жизни!! Это были золотые дни. У насъ ужь было сговорено, условлено… Я ждалъ.
‘Былъ іюнь мсяцъ, классовъ въ школ нтъ, вакація-съ. А я… ну просто вспомнить странно, въ ребячество какое-то впалъ: такъ готовился къ новой эпох въ моей жизни. Сюртукъ тогда новый надлъ. (Ну вдь смшно это!) То покупалъ что-нибудь и длалъ какія-нибудь бездлки,— подарки Лидіи Платоновн, то приносили мн новое платье… мебели тогда прикупилъ. Ну, весело, радостно на душ стало, забылъ все прошлое. Сеничка… вдь случилось же тогда какъ нарочно… давно ужь я и слуху о немъ не имлъ… только вотъ стоимъ мы одинъ разъ съ Лидіей Платоновной на двор у садика, вдругъ загремло въ воротахъ, синяя коляска на красномъ ходу възжаетъ: Ноевъ! Я скорй бросился къ крыльцу, и входимъ въ комнаты.
‘Не знаю почему, отъ этого прізда у меня сердце сжалось.
‘Онъ ничего. Садится. Веселъ какъ всегда, понесъ, понесъ… Но что-то странное съ нимъ, и сквозь всю такую его веселость, знаете, примчаю что то. Точно онъ не въ своей тарелк.
‘— Представь, говоритъ, со мной какой случай. Удивительно! въ жизни человка бываютъ какіе-то сумашедшіе случаи!.. Я теб разкажу все по порядку.
‘А я-съ ничего не жду добраго.
‘— Живутъ два пріятеля на одной квартир. Домъ — дворецъ! Фатъ и пустой богачъ, вотъ одинъ пріятель. Другой… какое жь ему дло: уменъ ли, глупъ ли его тотъ пріятель. Самъ-то онъ не дуракъ, понимаешь?
‘Что жь, думаю, это немножко на него самого да на Манлина смахиваетъ. И, да какое жь мн тогда дло было и до всхъ Манлиныхъ-съ!’ Паренъ Ивановичъ отмахнулся рукою.
‘Только вдругъ тотъ заводитъ любовницу, а? Подъ однимъ кровомъ — тріо. Соблазнительно? И какая любовница! Роскошь. Renomme parisienne. Случись на бду умишка у нея противъ господина-то на волосъ больше. Браслеты, говоритъ она,— браслетами, кони — конями, но… Существенное-то ужь удовлетворено, понимаешь, молодая природа и небесныхъ благъ алчетъ. А что жь ей тотъ-то недососокъ? У него подъ рукой чужихъ довольно. Вдь она, умница, видитъ: онъ ее только какъ куклу для выставки передъ пріятелями держитъ, и только. Renomme parisienne!— вотъ что ему въ ней дорого, репутація оставалась бы за нимъ. Ну, а она не можетъ. Молодость, роскошь формъ, эластикъ тла… понимаешь? Пріятель и подавно все это видитъ насквозь. Одного ему въ лукулловскомъ дворц не доставало, и вотъ сама renomme улыбается, а? Вдь карьера!.. Но какъ осуществить идею? Вотъ гд, слушай, они, вопросы жизни! знаніе человческаго сердца!.. Понимаешь? другой струсилъ бы… А въ томъ, братъ, и задача ума, въ томъ и геній: взвсь шансы, и ужь какъ пришелъ къ выводу, бей наврняка!.. Сообразилъ, что по половиц можно пройдти, не падая, и или половицей, будь она хоть черезъ море перекинута! И всякій прошелъ бы, да нтъ… Трусость беретъ, зашатается. Шататься-то не надо, понялъ? Слушай же. Пріятель входитъ въ кабинетъ къ тому-то, и говоритъ ему напрямикъ: Cher ami, ты большой фатъ. Умница твоя какъ нельзя лучше это видитъ. Твоимъ существеннымъ она нтъ спору довольна. Но она алчетъ и идеальныхъ благъ. Для нихъ-то у тебя съ ней нтъ охоты, времени нтъ. Этакъ и въ качеств renomme ты ее не долго въ рукахъ удержишь. Пойми же наконецъ, ей доле нельзя… Хочешь удружу? Въ качеств renomme она твоя. А въ другомъ качеств ужь ты поблагодари меня за услуги. По рукамъ что ли? А, ну скажи теперь: не апооза это?.. Нравственно она твоя, физически она моя!.. А? что жь ты молчишь? Геніальнйшее, братецъ, salto mortale! Вдь это надо артистомъ быть, великимъ художникомъ родиться, чтобъ оцнить всю глубину! А? Геніальнйшее salto mortale!
‘— Что жь, говорю, все что я могъ понять изъ твоихъ иносказаній это то, что вы съ графомъ Манлинымъ раздлили его любовницу пополамъ?.. Это что ли?
‘— То-то, говоритъ — и вдругъ вскочилъ со стула,— сорвалось, сорвалось, братъ! Въ жизнь себ не прощу этого шага: оплошалъ! Пропади она и съ Манлинымъ своемъ, и да вдь случай какой былъ! Вдь это… оселокъ для геніальности представлялся! а? И вдругъ срзаться!
‘— Что жь такое?
‘— Въ томъ-то, братъ, и дло, безъ предварительнаго-ти, келейнаго этакого совщанія свелъ съ renomme интрижку, мальчишка и обидлся. И вдь я это понимаю… Тутъ его самолюбіе уколоно. А то онъ самъ радъ бы, вдь знаю, еще отъ души радъ бы! Вотъ эти-то данныя какъ я изъ рукъ упустилъ!.. Вдь это, понимаешь ли, все равно, что у первокласснаго на билльярд игрока по желтому промахъ! У канальи шулера на va banque передержка оборвалась!.. Артистически, знаешь, досадно!’ — Засвисталъ какую-то арію и сталъ ходить по комнат.
‘— А Манлинъ, говорю. Ты ужь разв не живешь у него?
‘— А, братъ, старину вспомнилъ!.. Ужь два мсяца! Вдь о чемъ же и я-то теб говорю: такая у насъ съ нимъ все это время катавасія шла… Да мн что? Вдь онъ же за мной пришлетъ. Ужь вдь не я, онъ ко мн придетъ первый. Этакіе разв могутъ свой вкъ безъ няньки?
‘Я молчу.
‘Онъ ходитъ по комнат, остановился у окна, дворъ оглядлъ, опять сталъ ходить…
‘— Дло-то однакожь мое пассъ, говоритъ.— Все-таки выходитъ, что въ настоящую минуту мсто ко мн въ подруги сердца вакантное. Не знаешь ли какой бабенки?
‘Плюнуть мн захотлось, а онъ вдругъ спрашиваетъ: ‘Кстати, кто это была въ голубомъ плать, по двору пролетла, какъ я сюда въхалъ?’
‘— Такъ, говорю, здшняя жилица одна…
‘— Нельзя ли?’ говоритъ, и смотритъ-съ на меня, и смется.
‘Глаза мои-съ такъ и вытаращились на него.— Сеня, говорю, ты молчи!.. и грожу ему пальцемъ, и палецъ у меня дрожитъ. А онъ остановился противъ меня… смется.
‘Въ это время столъ ужь у меня былъ накрытъ. Онъ идетъ и за обдъ со мною садится. Длимъ трапезу-съ. Откушалъ онъ супу, обтеръ губы салфеткой, кусочкомъ хлба залъ, я говоритъ:
‘— Такъ какъ же, Паренъ Иванычъ, ты не хочешь меня ?ознакомить съ своею жилицей? а?
‘Всталъ я изъ-за стола и вышелъ въ другую комнату. Но сейчасъ же думаю: что за глупости это еще! И взялъ, опять на своемъ мст слъ.
‘— Ты не влюбленъ ли? вдругъ онъ меня спрашиваетъ, и прищуриваетъ, знаете, глаза и мерзко такъ улыбается.
‘— Послушай, говорю, Ноевъ, а у самого, слышу, губы дрожатъ,— пожалуста оставимъ это. Умоляю тебя, пожалуете, оставимъ это.
‘Онъ пересталъ смяться.
‘— Послушай же, говоритъ, и ты меня. А вдь ты, кажется, и въ самомъ дл помшался. Я по всему вижу, это должна быть невинность какая-то. Ну, хочешь честное теб слово даю, завтрашній же день эта невинность будетъ со мною въ коляск кататься. А?
‘— Сеня, говорю, у-мо-ля-ю тебя… на колняхъ прошу тебя: оставь это! Сеня, оставь это!
‘Сталъ онъ противъ моего кресла, и опять гадкая какая-то улыбка такъ и бгаетъ по лицу.
‘— Послушай, говоритъ, Паренъ Иванычъ, разоуди самъ: ну о чемъ ты просишь? Она теб нравится — прекрасно! Но, можетъ-быть, она и мн также нравится. Ты влюбленъ — согласенъ! но вдь согласись же и ты: и я могу влюбиться въ нее. Да?
‘— Но если вся моя жизнь…
‘— И я, говоритъ, теб слово въ слово: вся моя жизнь!— и уставилъ въ меня прямо глаза, и мы стоимъ другъ противъ друга.
‘— Но если, говорю, она и сама… И замолчалъ, вдругъ остановился.
‘— Та-та-та… это другое дло. Но если, говоритъ,— ты такъ увренъ, что мадонна отъ теб безъ ума о чемъ же тогда ты меня-то просишь?— И садится, и опять какъ-то… ну гадко-съ, гадко смется.
‘— Да, говорю, слышишь ли, да: она отъ меня безъ ума. Да какъ ты смешь надо мной смяться! крикнулъ вдругъ и ударилъ по столу, пустая тарелка стояла, я по ней ударилъ, она разбилась…
‘Онъ выскочилъ изъ-за стола.
‘— Послушай, говоритъ, Паруша, у тебя нервы разотроены!.. Ты больной человкъ. Этакъ, я вижу, ты мн скоро нетолько жизнью, смертью своею грозить станешь. Да я-то чмъ виноватъ?
‘— Прости меня, я ему сказалъ.— Но Сеня, послушай, а какъ она моя невста?— И смотрю на него, что онъ мн на это скажетъ.
‘— Это, говоритъ, ужь твоя воля первую съ улицы въ невсты брать! (А? каково это-съ?) Я ужь тутъ не виноватъ, что ни объ одной вещи ты не можешь судить здраво. Пеняй на себя.— И вдругъ съ расхохотался.— Да нтъ, говоритъ, пустяки вдь это, вздоръ сущій!— И заливается-съ, заливается.
‘— Да почему жь, спрашиваю, почему это такое, чуть до меня что касается, теб все кажется пустяками?
‘— И конечно пустяки! говоритъ, и все хохочетъ.— Ужь гд, братъ!— И премило, знаете, еще по плечу меня ударилъ.— Вдь ты эвнухъ, Паруша! право же эвнухъ!— И хохочетъ-съ, хохочетъ…
‘А? эвнухъ? спросилъ меня вдругъ Паренъ Ивановичъ. Знаете ли-съ, въ своемъ род это еще лучше трефоваго валета? а? Они! одни они все глубоко чувствуютъ! Для нихъ гаремы-съ!— И вопросительно глядлъ на меня обиженный Паренъ Ивановичъ.
‘Только вдругъ Сеня:— Вонъ она! вышла!— Увидалъ онъ ее въ окно, подхватилъ свою шляпу и выбжалъ. Я-съ, какъ ошеломленный стою. Считаю минуты. Жду. Нтъ…
‘Приходитъ Сеничка, осматривается и точно еще что-то не договариваетъ, какъ будто изволите ли видть ужь я изъ одной улыбки его все понять обязанъ. Опять посмотрлъ въ окно и вдь ужь на моихъ глазахъ ей кланяется. И потомъ ко мн же обращается: ‘ушла,’ говоритъ. Я молчу.
‘— Мать ея, говоритъ, должно бытъ дура набитая? Знаешь, Паруша, сдлай мн одно одолженіе. Завтра меня Лидія Платоновна просила непремнно быть у нихъ. Будь и ты. Займи на то время старуху, знаешь…
‘— Я завтра у нихъ не буду, говорю…
‘Онъ ухалъ. Ахъ-съ, что со мной было! Что со мной было! Вечеромъ я пошелъ въ садикъ. Ея нтъ. Она въ углу, у бесдки, думаю. Иду туда — нтъ! И не вышла… Свтать начало, я все себя обмануть хотлъ.
‘На другой день вечеромъ, прямо къ ихъ крыльцу, Ноева коляска подъхала. Вдругъ голоса слышу у себя на крыльц. Она входитъ, и Ноевъ съ ней.
‘— Паренъ Иванычъ! что это вы къ намъ второй день глазъ не нажете? Пойдемте сейчасъ. Я сама за вами пришла.