УЛЕНЬКА.
(Разсказъ N. N.)
I.
II.
Уленька, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1857
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Отецъ мой былъ полковымъ лекаремъ. Судьба закинула его въ далекую линейную крпостцу, и здсь-то прошли годы моего отрочества.
Глухой, скучный, непріютный уголокъ была наша крпость. Ее составляли всего три, четыре улицы. Онъ были узки, обстроены бдно, небольшими домами. Надъ ними возвышались только темное зданіе казармъ да ветхая церковь, съ трехъ сторонъ подпертая контръ-форсами. И нигд не зеленло ни деревца, ни кустика. Вкругъ крпости шелъ неправильными зигзагами земляной валъ. Онъ былъ назначенъ когда-то на защиту ея отъ безпокойныхъ сосдей-кочевниковъ, но на валу не стояло ни одного орудія, и грохотъ двухъ крпостныхъ пушекъ слыхалъ я только въ ночь на Свтлое Христово Воскресенье, передъ заутреней.
Много преданій ходило въ крпости о прежнихъ смутныхъ временахъ. Разсказывали, какъ нападали на нее Киргизы, какъ жгли ее, какъ увозили въ плнъ старыхъ и малыхъ, и продавали въ Хиву русскихъ плнниковъ и плнницъ. Особенно страшны были для меня, въ раннемъ дтств, послдніе разсказы, всегда обильные подробностями о жестокихъ мученіямъ и казняхъ, и я долго не могъ смотрть безъ страха на степныхъ гостей крпости. Мн казалось, что такія темныя, скуластыя лица бываютъ только у разбойниковъ, что узкіе глаза ихъ постоянно высматриваютъ добычу изъ-подъ мховыхъ малахаевъ, что не даромъ и пояса у нихъ увшаны со всхъ сторонъ ножами разныхъ размровъ. И какъ легко было спрятать меня, прикрывши войлокомъ, между двумя горбами каждаго ихъ верблюда, спрятать и увезти къ хивинскому хану! A ханъ станетъ взрзывать мн подошвы, и присыпать свжія раны рубленой щетиной, чтобы я не убжалъ отъ него на родину.
Но миновали годы безмыслія, миновалъ съ ними напрасный страхъ, и я смло шелъ одинъ-одинехонекъ къ валу, скатывался въ сухой ровъ, взбирался потомъ на крутую насыпь, сползалъ по ея другую сторону и бродилъ по степи. Степи конца не было. Подъ знойнымъ солнцемъ, стоящимъ середь самаго неба, серебряными волнами стлался блый ковыль, одна волна гнала другую, и бжали далеко, Богъ всть куда. Я иногда завидовалъ косматымъ степнымъ былинкамъ, родившимся безъ почвы и корня, и выросшимъ безъ ухода, что онъ вкъ катаются по безпредльной степи, и могутъ закатиться въ недоглядную даль, узнать, что и какъ тамъ за степью. Забжишь, бывало, далеко, ляжешь въ траву, и глядишь туда, гд земля сошлась съ небомъ, словно хочешь всмотрться, не качаются ли тамъ длинной вереницей идущіе верблюды, или конный всадникъ не скачетъ ли, въ остроконечной шапк, съ копьемъ въ рук. Лежишь и смотришь. Надъ головой кружатъ веселые мотыльки, близко гд-то пахнетъ богородская травка, и вся степь кругомъ звенитъ голосами наскомыхъ. Не знаешь, спишь ли, по прежнему ли смотришь вдаль. Вдали что-то не такъ, какъ было. Широкой свтлой полосой заволновалась тамъ рка, надъ нею поднялась изъ земли роща, и замахала своими кудрявыми вершинами. Что за диво! Приподняться немножко, да посмотрть попристальне. Но не успешь подпереться локтемъ, исчезли на небосклон и вода и зелень, и только рябитъ передъ глазами переливающійся желтыми струйками воздухъ, да стелется подъ нимъ серебряною парчей волнующаяся степь. Съ травы спорхнула бабочка, большая и яркая: желтыя крылья расписаны черными узорами, у заднихъ крылышекъ длинныя черныя косицы, какъ у ласточки. И бжишь догонять эту стенную косатку, пока не устанешь. Подъ вечеръ любилъ я пойдти къ небольшой быстрой рчк близъ крпости. Она была незамтна на степной глади, гд прорыла себ потаенное ложе, будто боялась нарушить стройное однообразіе степи. Отъ рчки вяло прохладой, и подолгу слушалъ я, какъ шептались тутъ частые камыши, какъ звонко урчали лягушки, иногда въ урчань ихъ внятно слышался какъ-будто людской хохотъ: это лягушка же кричала, которую въ народ зовутъ хохотуньей. Порой доносился издали жалобный и сиротливый пискъ чайки, или свистъ землянаго зврка, почуявшаго вечернюю прохладу и выглянувшаго изъ норки.
Часто забгалъ я такъ далеко, что, бывало заслышишь барабанъ повстки, пойдешь назадъ скоро, а между тмъ поспешь домой, когда по площади шагаетъ взадъ и впередъ барабанщикъ съ двумя солдатами, бойко выбивая дробь зари. Небольшой домикъ нашъ стоялъ противъ самыхъ казармъ. Площадь была не велика, и солдаты доходили съ барабаномъ почти до самыхъ нашихъ воротъ. Учились они по другую сторону, между казармами и валомъ, и я часто присутствовалъ на этихъ ученьяхъ. Однимъ изъ главныхъ лтнихъ развлеченій были для меня парады и смотры, когда вызжалъ въ крпость дивизіонный или бригадный. Въ крпости стояли дв роты, которыя часто смнялись, вмст со своими командирами и офицерами. Былъ также и отрядъ казаковъ, и я очень хорошо помню высокаго, чернаго казака Чистоблинникова, который давалъ мн кататься верхомъ свою лошадь.
Зимою крпость всю заносило снгомъ, и рдкій день проходилъ безъ бурана. Наступало скучное время, но и въ немъ были для ребенка удовольствія. мн устраивали на двор ледяную гору, и ни одинъ свтлый день, даже часъ, не пропадалъ даромъ. Кучеръ Василій обметалъ съ горы снгъ, я надвалъ рукавицы, катился и падалъ съ салазокъ, или помщался въ безопасный лубочный чуманъ, и кружился въ немъ съ горы. Праздники, эти самые желанные, самые свтлые дни дтства, съ лакомствами и пирожными, съ шумомъ и гостями,— праздники ожидались нетерпливо, и тшили такъ, какъ потомъ уже ничто не тшило. Святочными вечерами прізжали ряженые, приходили большой ватагой солдаты, представлять ‘Лодку’ или ‘Царя Ирода’. Казалось, никакой спектакль не могъ сравниться съ этими представленіями. Безконечно радовался я, когда мои неотступныя просьбы къ отцу или матери увнчивались успхомъ, и я могъ выбжать въ прихожую — крикнуть незатйливымъ комедіянтамъ: ‘Идите, представляйте!’ Я садился въ залъ въ уголокъ, и съ страстнымъ вниманіемъ слдилъ за представленіемъ.
Ровными, размренными шагами, точь-въ-точь какъ на учень, входилъ въ залу молодцоватый унтеръ съ огромными наклейными бакенбартами, въ обычномъ своемъ мундир, но весь въ бумажныхъ нашивкахъ, съ бумажными же густыми эполетами, съ бумажнымъ же султаномъ на мохнатой бараньей шапк, входилъ — и громко, какъ-то особенно, дико кашлялъ. Двадцать голосовъ отвчали изъ передней такимъ же дикимъ кашлемъ. Холодъ пробгалъ у меня по макушк. ‘Вотъ онъ какой бываетъ — разбойничій сигналъ!’ думалъ я. Унтеръ пріосанивался и протяжно, немножко въ носъ выкрикивалъ: ‘Еса — улъ!’ — ‘Чего изволите, господинъ атаманъ?’ спрашивалъ, появляясь въ дверяхъ, есаулъ въ такомъ же фантастическомъ нарядъ, какъ и атаманъ. — ‘Подходи ко мн скоре!’ приказывалъ атаманъ: ‘говори со мной смле! Кто не скоро подходитъ, не смю говоритъ, того въ грязь втопчу, пескомъ замечу.’ — ‘Сегодня же, господинъ атаманъ!’ отвтствовалъ есаулъ. Посл подобныхъ переговоровъ вваливались въ залу остальные двадцать человкъ. По командъ атамана они садились въ два ряда на полъ, ноги калачикомъ, другъ за дружкой, какъ гребцы, и изображали такимъ образомъ лодку. По краямъ ея, на кормъ и на носу, какъ поется въ псняхъ, становились атаманъ и есаулъ. Гребцы начинали раскачиваться съ боку на бокъ, и раздавалось: ‘Внизъ по матушк по Волг’. Только въ ушахъ трещитъ, бывало, отъ звонкихъ голосовъ.
Еще занимательнй было представленіе о цар Ирод. Оно особенно врзалось мн въ память. Любопытно бы знать, кто сочинилъ это хитросплетеніе: человкъ, видно, былъ мудреный. Сначала является на сцену царь Иродъ, чуть ли не въ такомъ же костюм, какъ и волжскій атаманъ. Онъ садится на кресла, то-есть ни больше, ни меньше — на тронъ, и призываетъ своего воина. ‘Воинъ мой, воинъ! гд мой воинъ’? Приходитъ воинъ, преклоняетъ передъ царемъ колни, и получаетъ приказъ избивать младенцевъ. Вскор, какъ кара за преступленіе, является царю Ироду смерть, въ бломъ саванъ, съ косою въ рукахъ. Царь Иродъ проситъ, чтобы она дала ему ‘пожить, повеселиться хотя малое время’. Но смерть упряма, и только посл долгихъ просьбъ ршается сказать ему: ‘Поживи у повеселись единую минуту! ‘Не правда ли, вамъ пріятно узнать, какъ это царь Иродъ будетъ жить и веселиться? Хоръ громко запваетъ псню:
‘Повадилась курочка
Къ коменданту въ огородъ’.
И царь Иродъ отламываетъ трепака, такъ, что небу жарко. A смерть стоитъ уже у дверей, и тотчасъ посл пляски поражаетъ его. Мсто Ирода занимаетъ его наслдникъ. Этотъ рекомендуетъ себя такъ: ‘Азь есмь царь Максиміянъ. Сяду на престолъ прежняго монарха, и стану судить своего непокорнаго сына Адольфа’. Новый царь вводитъ и новые порядки: на посылкахъ у него не простой воинъ, какъ у предшественника. ‘Скороходъ-маршалъ!’ кличетъ онъ: явись передъ тронъ своего монарха!’ Является скороходъ-маршалъ. ‘Поди и приведи ко мн моего непокорнаго сына Адольфи!’ — ‘Пойду и приведу непокорнаго сына Адольфа’, повторяетъ скороходъ-маршалъ, удаляясь. Непокорнаго сына приводятъ со связанными руками. Грозно вскакиваетъ царь Максиміянъ, грозно потрясаетъ саблей, и грозно спрашиваетъ: ‘непокорный сынъ Адольфъ, вруешь ли ты моимъ богамъ?’ Адольфъ,— сынъ истинно непокорный. Онъ отвчаеть отцу на отрзъ: ‘Я твои боги топчу подъ свои ноги!’ И царь Максиміянъ велитъ скороходу-маршалу взять его и свести въ темную темницу. ‘Возьму и сведу его въ темную темницу’, говоритъ скороходъ-маршалъ. Непокорный Адольфъ покорно слдуетъ за нимъ въ заключеніе, и при этомъ поетъ даже:
‘Я въ пустыню удаляюсь
Отъ прекрасныхъ здшнихъ мстъ’.
Не стану разсказывать дальше. Какъ интересно продолженіе, вы угадаете ужь изъ того, что царь Максиміянъ сражается потомъ съ Мамаемъ и съ царицей Мазанкой, то-есть Амазонкой, на которой и женится. На свадьб, какъ водится, опять гремитъ псня:
‘Повадилась курочка
Къ коменданту въ огородъ.’
И царь Максиміянъ, по примру своего предшественника, пускается съ новобрачной въ присядку.
Любуясь этими великолпными представленіями, я очень удивлялся, что они всмъ наскучили у насъ въ крпости, и никто не хочетъ ихъ смотрть.
Общество въ крпости было, разумется, очень немногочисленно. Мн нтъ охоты разсказывать, какъ оно жило, какъ веселилось или скучало, да и что разсказалъ бы я? Интересы всхъ этихъ господъ, которыхъ я встрчалъ каждый день, о которыхъ постоянно слышалъ, начиная со старика коменданта и кончая, пожалуй, хоть повивальной бабкой Болеславой Викентьевной, интересы ихъ были мн совершенно чужды. Вс происшествія, волновавшія это общество, проходили передо мной незамченными, о разныхъ слухахъ, сплетняхъ и тому подобномъ нечего и говорить. Самыя лица, не смотря на свою подчасъ оригинальность, представляются мн какъ въ туман, когда я вспоминаю о годахъ, прожитыхъ мною въ далекой крпости. Воспоминанія мои направляются прямо въ небольшой домикъ на площади, въ которомъ мы жили. Тутъ только все возстаетъ передо мною ясно. Опять живутъ и дышатъ люди, схороненные въ земл или заброшенные въ темные омуты жизни, опять цвтутъ улыбкой и надеждами лица, которымъ никогда не видть Божьяго свта, или вчно смотрть на него сквозь слезы. Даже грустное лицо моего юноши-наставника какъ будто улыбается мн изъ этой темной дали.
Нашъ скромный домикъ цлъ и невредимъ въ моей памяти, хотя его снесли уже съ лица земли для благообразія площади, слишкомъ тсной по чьимъ-то соображеніямъ. И въ дом все по старому. Въ первой комнат отъ прихожей стоитъ старое фортепьяно, на немъ тетради нотъ, и одна тетрадка въ зеленой обертк, а на обертк изображена лира. Изъ сосдней комнаты слышенъ по временамъ отрывистый кашель, какимъ обыкновенно прочищаютъ себ горло курильщики. Съ сигарой во рту, въ тепломъ халат лежитъ тамъ на простомъ клеенчатомъ диванъ мой отецъ и читаетъ. Цлая стна его кабинета закрыта полками, которыя сплошь заставлены книгами. Половина ихъ медицинскія, другую половину я читаю и перечитываю. Въ одномъ углу письменный столъ, заваленный бумагами, въ другомъ шкафъ, набитый разными склянками и банками. Въ кабинет очень тсно, но будь онъ и вчетверо больше, отецъ такъ же загромоздилъ бы его пыльными книгами и бумагами, и сотнями склянокъ, все такъ же лежала бы у шкафа груда желтыхъ костей развалившагося скелета, который когда-то гордо стоялъ на проволок, отецъ все такъ же говорилъ бы, что надо собрать скелетъ или совсмъ выкинуть, и все такъ же слова его оставались бы безъ исполненія. За комнатой, гд стоитъ фортепьяно, маленькая гостиная, какъ вс уздныя гостиныя, съ вышитыми подушками на неловкомъ диван, съ двумя высокими подсвчниками на столик подъ зеркаломъ въ простенк, только вмсто плохихъ раскрашенныхъ литографій на стнахъ, по сторонамъ дивана, висятъ дв старинныя гравюры, он были мн первымъ урокомъ исторіи: одна изображала семью Дарія передъ трономъ Александра, другая палатку Коріолана, гд мать и жена съ плачемъ обнимали ему ноги.
Я всегда какъ-то особенно живо переношусь въ старину, когда мн случается слышать мотивъ послдняго вальса Вебера. Мн мерещатся сумерки зимняго дня, нашъ крпостной домикъ, который заноситъ снгомъ грозная степная метель, и мать моя за фортепьяно. Облокотясь на его крышку, стоитъ Уленька, высокая, стройная двушка, съ свжимъ миловиднымъ личикомъ, съ темными глазами и свтлорусой косой.
Уленька была дочь бдной вдовы-казачки, и выросла у насъ въ дом. Мать моя взяла ее къ себ десятилтнюю, сама ее учила, и Уленька почти не разлучалась съ нею. Пока верхомъ наслажденія были для меня солдатскія представленія, я какъ-то мало замчалъ ее. Можетъ быть она казалась мн даже и недостойною моего вниманія. Помню только, что мн было завидно, зачмъ она старше меня двумя годами, впрочемъ, чувство зависти умрялось во мн отчасти сознаніемъ своего нравственнаго превосходства: вдь Уленька не умла, какъ я, просклонять любаго латинскаго существительнаго, не исключая и многотруднаго ‘domus’, o которомъ я зналъ даже пресловутое двустишіе: ‘toile’… и т.д. Я сталъ внимaтeльне къ Уленьк съ той поры, какъ Андрей Васильичъ, юный учитель мой, сказалъ какъ-то про нее, что она очень умная двушка. Слова Андрея Васильича были для меня неопровержимымъ авторитетомъ, и я началъ пристальне вглядываться въ Уленьку. Первой мыслью, какъ-то инстинктивно мелькнувшей у меня въ голов, было, что ей не слдовало бъ быть такой умной и такой вообще хорошей двушкой. Всякой разъ, какъ останавливались на мн ея большіе глаза, мн становилось очень ее жаль, хоть я и не сознавалъ, почему. Глаза Уленьки смотрли съ тмъ задумчивымъ напряженіемъ, съ какимъ смотрятъ вдаль, на убгающую за небосклонъ дорогу, по которой ждутъ роднаго и дорогаго гостя. Въ улыбк, часто появлявшейся на полураскрытыхъ губахъ Уленьки, было что-то кроткое, покорное и грустное, какъ у ребенка, котораго заставили улыбнуться, когда ему хочется плакать. Мн всегда казались странны, при этомъ выраженіи лица, порывистыя движенія и быстрая рчь Уленьки, когда что-нибудь ее затрогивало. Уленька очень любила читать, и изъ выбора въ чтеніи лучше всего видны были умъ и вкусъ ея. Все неестественное, натянутое, черезъ-чуръ искусственное было ей противно, она не находила никакихъ красотъ въ гремучихъ и блестящихъ фразахъ, которыми тогда восхищались почти вс. За то везд умла она оцнить простоту и правду. Я былъ съ дтства страстный любитель стиховъ, училъ цлыя длинныя пьесы наизусть и нердко надодалъ своею декламаціей и матери, и Уленьк. Звонкія римы такъ плняли меня, что я забывалъ изъ-за нихъ содержаніе, и громогласно читалъ, заслушиваясь себя, самыя пустыя стихотворенія. Уленька не разъ говаривала, слушая меня: ‘Не знаю,что вамъ такъ нравится тутъ, Сашенька, по моему, это просто наборъ словъ.’ Однажды, терпливо дослушавъ трескучее стихотворное описаніе какой-то наполеоновской битвы, она сказала мн: ‘Знаете ли что, Сашенька? мн кажется, вамъ стихи только тогда нравятся, когда въ нихъ римы хорошія. Вдь вотъ Кольцова вы ничего не знаете наизустъ.’ Я обидлся, и сказалъ, кажется, что Кольцовъ и не стоитъ того, чтобъ учить его стихи, Уленька горячо за него вступилась и въ подтвержденіе словъ своихъ прочитала мн: ‘Жарко въ неб солнце лтнее.’ Съ этой минуты я сталъ понимать и любить Кольцова. Вскор сшилъ я тетрадку изъ почтовой бумаги, отдалъ ее солдату-переплетчику оклеить красной бумажкой, сталъ отыскивать въ журналахъ и альманахахъ, какіе попадались мн подъ руку, псни Кольцова, переписывалъ ихъ въ тетрадку, и поднесъ ее Уленьк въ день именинъ. Она была очень довольна, и когда находила потомъ стихи своего любимца, которыхъ не было въ моей тетрадк, всегда просила меня вписать ихъ туда, чтобъ все было написано одной рукой. Мать Уленьки была простая, безграмотная женщина. Она и благоговла, и смущалась передъ умомъ, передъ образованіемъ своей Уленьки. Всякой разъ, при свиданіи съ дочерью, она начинала разговоръ какъ-то робко, какъ будто старалась поддлаться къ дочери: спрашивала, напримръ, какую книжечку Уленька читаетъ, или что нибудь подобное. Но Уленька съ удивительной ловкостью умла тотчасъ же свести разговоръ на самые обыкновенные предметы. Она показывала матери какое-нибудь вышиванье свое, новый воротничокъ, рукавчики, платье, которое хочетъ сшить вотъ такъ и такъ, или разспрашивала Татьяну Максимовну объ ея знакомыхъ: что тотъ-то? что такая-то? Татьяна Максимовна тотчасъ оживлялась, и толковн ея не было конца. Уленька слушала мать съ такимъ ласковымъ вниманіемъ. Татьяна Максимовна была еще не стара, но часто хворала, и тогда Уленька проводила почти цлые дни у нея, въ дом своего женатаго брата, казака, который давалъ матери уголокъ. Домишка уленькина брата былъ въ двухъ шагахъ отъ насъ, всего черезъ дворъ. Житье Татьяны Максимовны было, кажется, не очень завидно: она часто жаловалась дочери на невстку. Не разъ слыхалъ я, какъ она говорила Уленьк: ‘Только бы тебя мн, Уленька, пристроить! И денно, и нощно Владычиц молюсь. Успокоила бы ты мою старость.’ Уленька тихо улыбалась и отвчала: ‘Вдь я у васъ безприданница, маменька! Ждать не долго станете. Такого жениха подцплю, что чудо.’ При этомъ я думалъ всегда, что Уленька должна выйдти замужъ за Андрея Васильича.
Ученье мое началось подъ руководствомъ матери, потомъ, когда этихъ уроковъ стало недостаточно, отецъ началъ толковать о гимназіи, но мать никакъ не хотла разставаться со мной, единственнымъ сыномъ, и только просила отца хлопотать о переход на службу куда-нибудь въ губернскій городъ. Отецъ хлопоталъ, но хлопоты шли туго и неусп?шно. Этимъ впрочемъ нечего было слишкомъ огорчаться. Уроковъ, за которые взялся теперь отецъ, было очень достаточно, чтобы приготовить меня къ старшимъ классамъ гимназіи, притомъ, я былъ и любознателенъ, и прилеженъ. Около этого времени (мн только что минуло четырнадцать лтъ) несчастная судьба загнала въ нашу крпость молодаго человка, котораго какая-то горячая ссора, кончившаяся дуэлью, сдлала изъ студента солдатомъ. Андрей Васильичъ тотчасъ по прізд познакомился съ нами, сталъ каждый день бывать у насъ, и вскор самъ вызвался приготовить меня къ пятому классу гимназіи. Я всею душой привязался къ моему новому учителю.
Въ обращеніи Андрея Васильича, въ словахъ, во взгляд было столько кротости, что я никакъ не могъ представить его себ героемъ кроваваго происшествія, которое занесло его въ нашу степную глушь. Однажды я ршился было распросить его о подробностяхъ этой исторіи, но тотчасъ же раскаялся. Свтлые глаза его вдругъ затуманились, губы сжались, и онъ сталъ смотрть въ сторону. Рана должно быть еще не начинала заживать. ‘Не поминайте объ этомъ!’ проговорилъ онъ съ усиліемъ.
Андрею Васильичу едва-ли было двадцать два, три года. Красоту молодости оттняло раннее горе, на высокомъ лбу, окаймленномъ темнорусыми волосами, въ свтлыхъ доврчивыхъ глазахъ, на всемъ лиц его постоянно отражалась дума. Въ Андре Васильич не было замтно ни малйшей драпировки своимъ несчастіемъ, и въ этомъ случа онъ составлялъ рдкое исключеніе изъ числа многихъ людей, бывшихъ въ одинаковомъ съ нимъ положеніи и въ разное время попадавшихъ тоже въ нашу крпость. Большей части ихъ было какъ-будто мало ихъ горя, и въ глазахъ другихъ они старались казаться вдвое, втрое несчастне, чмъ были въ самомъ дл, но именно это стараніе заставляло другихъ видть только въ половину ихъ дйствительную невзгоду. Впрочемъ тутъ часто можно ошибиться, и увидать желаніе рисоваться тамъ, гд его нтъ. Въ натурахъ впечатлительныхъ, пылкихъ, горе раздражаетъ, кажется, каждый нервъ, и все въ нихъ — каждое чувство и каждая мысль проявляются тогда въ странномъ преувеличеніи. По этимъ преувеличеніямъ такъ же трудно судить объ ихъ несчастіи, какъ по гулкимъ струнамъ эоловой арфы — о степени и сил втра. Во все время близости моей съ Андреемъ Васильичемъ разв только два-три мелькомъ сказанныя имъ слова обличили, что ему горько и тяжело быть въ изгнаніи, вдали отъ родины, отъ роднаго дома, отъ товарищей молодости, можетъ быть даже отъ первой, чистой, юношеской любви. Андрей Васильичъ съ перваго же урока покорилъ мое сердце. Надо было испытать меня, посмотрть, что я знаю, чтобы идти со мною дальше, и онъ началъ свой экзаменъ съ исторіи. Все, что было въ библіотек моего отца по части исторіи, я давно перечиталъ по нскольку разъ, но такъ какъ все богатство этой библіотеки ограничивалось переводами греческихъ и римскихъ историковъ и только двумя-тремя какими-то ‘начертаніями’ всеобщей исторіи, то я и зналъ порядочно одну древнюю исторію. Андрей Васильичъ, предложивъ мн нсколько вопросовъ и убдившись въ моемъ знаніи фактовъ, въ стройной и плавной рчи соединилъ эти факты въ одну ясную и полную картину. Я его заслушался. Все, что сидло безъ толку по всмъ угламъ моей крпкой памяти, слилось въ одно цльное представленіе, и съ слдующаго урока можно было безопасно вступить въ новый міръ. Андрей Васильичъ говорилъ увлекательно, и, казалось, самъ увлекался своимъ разсказомъ. Можетъ быть, во время моихъ уроковъ, въ памяти его звучало краснорчивое слово его профессора, лекціи котораго онъ хранилъ какъ святыню. Андрей Васильичъ былъ отчасти музыкантъ, игралъ онъ мало, но не дурно, и очень симпатично плъ. Такъ же, какъ при игр моей матери, и при пнь Андрея Васильича тотчасъ появлялась въ комнат Уленька, оставляя свою работу или книгу, какъ бы книга ни занимала ее, подходила къ фортепіану, облокачивалась на его крышку и слушала. Любимая псня Андрея Васильича была:
‘Разлюби меня, покинь меня,
Доля-долюшка желзная!’
Онъ плъ ее особенно хорошо и выразительно. Уленьк псня эта тоже нравилась больше другихъ, и часто просила она Андрея Васильича спть ‘Долюшку’, если онъ дня два-три ея не плъ. Вотъ въ эти-то минуты, когда Андрей Васильичъ плъ, а Уленька, облокотясь на фортепіано, смотрла ему прямо въ глаза своими темными, неподвижными зрачками, въ эти минуты и сложилась въ голов моей мысль, что Уленьк кстати бы выйдти за него замужъ. Мн казалось, что она очень любитъ Андрея Васильича, и что въ то время, какъ онъ поетъ, ей хотлось бы обнять его и заплакать съ нимъ. Андрей Васильичъ рдко говорилъ съ Уленькой, и говорилъ большею частію о пустякахъ. Мн очень желалось узнать, не любитъ ли и онъ ее, но ничего не замчалъ я, кром равнодушія.
Андрей Васильичъ проводилъ цлые дни у насъ въ домъ: у меня въ комнатк, бывшей рядомъ съ отцовскимъ кабинетомъ, по темному корридору, онъ и читалъ, и писалъ, и рисовалъ, а не рдко и ночевалъ тутъ, на узенькомъ диванчик. Къ житью въ казармахъ онъ не могъ привыкнуть. Столъ, за которымъ я занимался, былъ въ то же время рабочимъ столомъ и Андрея Васильича, въ одномъ изъ ящиковъ лежали его книги, бумаги, письма, рисунки, онъ запиралъ ящикъ особымъ ключемъ, и ключъ носилъ за обшлагомъ своей срой шинели.
Однажды утромъ, посл урока, когда я читалъ вслухъ исторію Карамзина, сидя съ ногами на диванчик, онъ принялся перерисовывать на чистый листъ бумаги чье-то женское лицо со стараго, очень истертаго и запачканнаго портрета. Онъ попросилъ меня принести ему воды для красокъ, и я долженъ былъ оставить на минуту книгу. Подойдя къ столу, я спросилъ Андрея Васильича, чей это портретъ.
— Сестры моей, отвчалъ онъ.
— A разв у васъ есть сестра? спросилъ я. — Я думалъ, у васъ только братъ въ Москв.
— Была, отвчалъ онъ какъ-то неохотно:— теперь умерла… По этому я и не говорилъ вамъ объ ней.
— Можно посмотрть? сказалъ я, протягивая руку къ старому портрету.
— Смотрите.
Помню, на портретъ было круглое смуглое личико съ черными глазами, черными тонкими бровями и черными волосами, пышно поднятыми съ обихъ сторонъ, хорошенькое, веселое, улыбающееся личико.
Когда я опять услся за Карамзина, въ дверь постучалась Уленька, спрашивая, можно ли войдти.
— Можно, крикнулъ я.
Андрею Васильичу, кажется, было это непріятно. Онъ неловко задвигалъ своимъ стуломъ, и взялъ большой листъ блой бумаги, чтобы прикрыть свой рисунокъ, но краски на немъ были еще мокры, и Андрей Васильичъ съ сердцемъ отбросилъ бумагу. Онъ всталъ со стула и пошелъ на встрчу къ Уленьк, какъ-будто не желая, чтобы она подошла къ столу.
— Ольга Петровна (такъ звали мою мать) проситъ васъ, Андрей Васильичъ, очинить ей эти два пера, сказала Уленька: — да потуже, пожалуйста.
— Сейчасъ-съ, отвчалъ Андрей Васильичъ.
За перочиннымъ ножемъ надо было воротиться къ столу, и вмст съ Андреемъ Васильичемъ подошла къ нему Уленька.
Она тотчасъ же замтила портретъ, быстро взяла его, взглянула и спросила:
— Чей это портретъ, Андрей Васильичъ?
Андрей Васильичъ стоялъ уже у окна и чинилъ перо.
— Это… сестры моей… отвчалъ онъ нершительно.
Уленька пристально посмотрла на него.
— Это неправда, сказала она рзко.
— Какъ неправда? проговорилъ Андрей Васкльвчъ, не поднимая глазъ отъ чинимаго пера.
— Да, неправда, продолжала Уленька, удивляя меня рзкостью, къ которой я не привыкъ въ ней:— вотъ вы и покраснли. Отчего вамъ краснть, если это вашей сестры портретъ?
— Пожалуй, не врьте, отвчалъ Андрей Васильичъ какъ-то особенно кротко,
Я взглянулъ на него, щеки у него въ самомъ дл горли, и онъ былъ, кажется, очень взволнованъ, едва ли хорошо очинилъ онъ перья.
Уленька между-тмъ внимательно разсматривала портретъ, мн казалось, что она сердится и хотла бы разорвать рисунокъ въ клочки.
Я чувствовалъ, что этотъ разговоръ вовсе не такъ незначителенъ, какъ казалось, и сталъ съ удвоеннымъ вниманіемъ наблюдать за Уленькой. Съ этого дня, замтилъ я, Андрей Васильичъ сталъ обращаться къ ней и съ самыми простыми вопросами какъ-то робко, какъ-будто онъ даже старался избгать разговора съ нею. И Уленька не приходила уже опираться на крышку фортепіано, когда онъ игралъ и плъ, и не просила его спть ‘Долюшку’. Въ Уленьк подсмотрлъ я замтную перемну: она была въ какомъ-то странномъ раздраженіи, въ тревоги, въ рчи ея слышалась необычная отрывочность, рзкость, что-то недовольное, почтя гнвное. Часто была она разсяна чмъ-то, и не слыхала, что ей говорятъ, часто вдругъ краснла всмъ лицомъ, будто въ отвтъ на какую-то свою думу.
Я не былъ, однакожъ, увренъ, что въ этой перемн Уленьки виноватъ именно Андрей Васильичъ. Около этого же времени особенно часто заходила къ намъ мать Уленьки, и всякой разъ таинственно отводила дочь въ сторону, и долго нашептывала ей что-то. Уленька слушала, и очень рдко говорила сама. По уход Татьяны Максимовны, она была обыкновенно какъ-то еще тревожне и странне. Необычайность этихъ таинственныхъ совщаній замтилъ не одинъ я. Мать моя тоже удивлялась имъ. Помню, она сказала какъ-то отцу:
— Странно, что Татьяна Максимовна стала безпрестанно забгать къ намъ, и все о чемъ-то шепчутся съ Уленькой. И Уленька все разстроенная какая-то.
— Ты ея не распрашивала?
— Спрашивала, но она только смутилась, покраснла, и сказала, что такъ, о пустякахъ у нихъ разговоръ, я и не спрашивала ея больше.
— Врно сватовство опять, какъ въ прошломъ году.
— Да вдь тогда Уленька тотчасъ сказала мн.
— Можетъ-быть потому сказала, что изъ него ничего не выходило, а теперь врно дло идетъ на ладъ.
— Не думаю. Кого станетъ ей сватать Татьяна Максимовна? Впрочемъ, нынче Уленька стала и сама чаще ходить домой къ брату.
— Спроси ее еще.
Вскор посл этого разговора, я былъ случайнымъ свидтелемъ объясненія Уленьки съ моей матерью.
Какъ-то тотчасъ посл посщенія Татьяны Максимовны и нсколькихъ сказанныхъ ею шопотомъ словъ, Уленька поспшно накинула платокъ на голову и побжала къ брату.
Когда она воротилась, мать моя ршилась распросить ее.
— Что у тебя нынче за тайны отъ меня, Уленька? сказала она съ своей обычной кротостью.— Подумаешь, ты затяла какое-то важное дло. Каждый день у тебя разныя тайныя совщанія. Ужь не противъ ли меня заговоръ какой? Иначе и таиться бы отъ меня нечего.
— Такъ, все вздоръ, Ольга Петровна, отвчала опять Уленька, но она горячо покраснла, и глаза у нея налились слезами.
— Какой же вздоръ, если это такъ тебя тревожитъ? возразила мать.— Посмотри на себя: ты все въ безпокойствъ какомъ-то. Похудла даже, мн кажется, за это время.
Уленька хотла что-то сказать, но вдругъ слезы хлынули у нея по щекамъ и она не могла проговорить ни слова.
— Что такое? что съ тобой, Уленька? спрашивала съ участіемъ мать.
— Ольга Петровна, тихо и дрожащимъ отъ слезъ голосомъ сказала Уленька:— я виновата передъ вами… очень виновата. Меня… женихъ сватаетъ.
— Что же тутъ необыкновеннаго такого, и чмъ ты передо мной виновата?
Уленька бросилась къ матери моей, схватила ее за об руки, и прижалась къ нимъ заплаканнымъ лицомъ.
— Я не хотла вамъ этого сказывать, Ольга Петровна, заговорила она, обливаясь новыми слезами: — думала, что вы… боялась…
И она остановилась.
— Уленька! меня-то боялась! сказала съ ласковымъ упрекомъ мать моя, гладя мягкую головку Уленьки.
— Я боялась, что вы станете отсовтывать мн, продолжала Уленька:— боялась еще, что какъ скажу вамъ все, мн трудне будетъ разставаться съ вами.
— Успокойся, Уленька, да разскажи мн все по порядку: вдь я еще ничего не понимаю. Кто за тебя сватается?
— Вы его не знаете.
— Да кто такой?
— Казакъ… урядникъ.
— Откуда? какъ зовутъ?
— Харулинъ, изъ Богатаго.
— Ты видла его?
— Видла.
— Ну, и что же? онъ теб понравился?
Улепька опять припала къ рукамъ матери, и цловала ихъ, и плакала, и быстро, порывисто говорила:
— Я выйду за него, Ольга Петровна! я ужь ршилась. Голубушка, милая, родная! не отговаривайте! это судьба моя. Я выйду за него. Только не отговаривайте! Ради Бога, ради Бога не отговаривайте!
— Какъ же я могу тебя отговаривать, когда и жениха твоего ее знаю? Если онъ нравится теб, если ты думаешь, что будешь счастлива съ нимъ… Онъ нравятся теб? любишь ты его?
— Да! нравится… люблю… отвчала Уленька, начиная громко рыдать. — Вдь надо же, продолжала она съ какимъ-то ожесточеніемъ:— надо же, голубушка, родная моя! Вдь что я? простая казачья двчонка. На что мн надяться? кого ждать?
— Если только это… начала мать моя.
— Нтъ, голубушка, нтъ, перебила ее Уленька:— я вдь люблю его, я съ нимъ счастлива буду. Какого мн счастья еще? гд оно? — Ахъ! голова вся у меня помутилась нынче! заключила она, еще крпче прижимаясь къ рукамъ матушки.
Мать заботливо утшала и успокоивала ее.
Эта сцена происходила у нея въ комнат, но я видлъ и слышалъ все изъ гостиной, гд сидлъ за книгой. Меня глубоко поразила страстная тревога Уленьки, и я съ волненіемъ слдилъ за нею, заслонясь томомъ Карамзина.
Мать моя постаралась развдать хорошенько, кто такой этотъ Харулинъ, смутившій душевный миръ Уленьки. Не смотря на просьбы ея не отговаривать и не мшать длу, мать, конечно, употребила бы все свое вліяніе, всю силу убжденія, чтобъ отвратить Уленьку отъ этого замужства, еслибъ свднія, собранныя о жених, были неблагопріятны. Но, напротивъ, все, что ни узнавалось, говорило въ его пользу. По слухамъ, онъ былъ человкъ добрый, честный, не глупый, большаго достатку онъ не имлъ, но немного было и нужно, чтобъ жить въ полномъ довольств на форпост Богатомъ. Притомъ онъ нравился Уленьк, она полюбила его. Чего же больше?
Быстро закипли приготовленія къ свадьбъ. Мать моя сама хлопотала за приданымъ: она и кроила, и шила. Татьяна Максимовна была въ постоянныхъ радостныхъ попыхахъ: надо было забжать то къ Уленьк, сказать, что женихъ придетъ къ ней, Татьян Максимовн, въ такой-то часъ, то къ жениху — сообщить, чтобы онъ приходилъ въ такое-то время, потому-что объ эту пору и Уленька придетъ. Не переслушать было слезныхъ благодарностей и благословеній Татьяны Максимовны, когда она разсматривала приготовленныя къ приданому вещи. Уленька была мене всхъ озабочена, но она ходила совсмъ растерянная. Я боялся обратиться къ ней съ вопросомъ о свадьбъ, о жених, какъ ни часто чувствовалъ сильной желаніе пораспросить ее.
Разъ какъ-то попалась ей при мн въ руки переписанная мною книжечка стиховъ Кольцова, Уленька показала мн ее и сказала:
— Вотъ, какъ буду въ Богатомъ — стану читать, да васъ вспоминать.
— Да вдь вы часто и сами будете прізжать сюда, сказалъ я.
— Гд ужь! отвчала Уленька.— Дла будетъ много, Сашенька: щи варить, хлбы печь, за коровой ходить.
Женихъ Уленьки явился къ намъ на поклонъ. Онъ былъ высокій, стройный малый, съ красивымъ лицомъ, съ черными усами, еще молодой, наврное не старше двадцати-пяти, шести лтъ. Куртка казачья и шаравары сидли на немъ такъ ловко, какъ будто онъ въ нихъ родился. Все, что ни говорилъ онъ съ отцомъ моимъ и съ матерью, было такъ обыкновенно, что изъ словъ его нельзя было заключить, глупъ онъ или уменъ. Говорилъ онъ быстро, какъ-то стремительно, отрывисто, тономъ субординаціи: вроятно такая манера нравилась Суворову. Вообще, Харулинъ не пришелся мн по душ. Уленьку увидалъ онъ въ первый разъ въ церкви, за обдней, и воротился домой уже со всмъ безъ ума отъ нея. Не долго думая, отправилъ онъ къ брату Уленьки и къ Татьянъ Максммовн сваху, потомъ отправился самъ, Татьяна Максимовна постаралась поскоре устроить у себя свиданіе влюбленнаго урядника съ Уленькой. Такъ дло и уладилось.
Скоро назначили и свадьбу. Въ бдной событіями крпости нашей всякая свадьба была важнымъ происшествіемъ, и полная церковь набралась народу въ ожиданіи внчанія. День былъ теплый, хоть и осенній, впрочемъ, даже буранъ не помшалъ бы любопытству. Уленька похала въ церковь изъ нашего дома. Мать моя сама убрала ее къ внцу. Изъ наряда Уленьки помню я только гирлянду блыхъ цвтовъ въ ея волосахъ, да розовый дымчатый шарфъ на бломъ плать. Уленька казалась спокойной, но въ этомъ спокойствіи проглядывало напряженіе, по временамъ слезы вдругъ наплывали ей на глаза, и тихо, одна за другой, какъ будто самой Уленьк неслышимыя, катились по щекамъ, но при этомъ слегка вздрагивали у ней губы. За то Харулинъ смотрлъ счастливцемъ, побдителемъ, Лицо у него лоснилось, ротъ подъ расчесанными, напомаженными и завитыми усами улыбался, поясъ куртки былъ стянутъ до нельзя, шаравары казались шире обыкновеннаго. Вообще онъ сіялъ, какъ новый мдный грошъ. Я чувствовалъ на него злобу, зачмъ онъ отнимаетъ у насъ Уленьку.
Посл внца было угощенье у молодыхъ. У Уленьки никогда не было подружекъ, но Татьяна Максимовна собрала дюжины полторы двушекъ, которыя встртили новобрачныхъ пискливой привтственной псней. Уленька сказала мн, чтобы я приходилъ изъ церкви на вечеринку. Только я и присутствовалъ на ней изъ вашего дома, хотя Татьяна Максимовна усердно приглашала и отца моего и мать. Присутствіе ихъ только стснило бы всхъ.
Я насилу протолкался сквозь женскую толпу, которая занимала почти всю первую горницу въ изб Уленькиа брата. Многія бабы были съ грудными младенцами. Бабы тараторили въ полголоса, а ребятишки ихъ то-и-дло вскрикивали во весь голосъ. Это были все любопытствующія, собственно же гости собрались въ другой горницъ. Здсь, вдоль лавокъ по стн, были разставлены столы, за которыми и съ той и съ другой стороны сидли въ перемежку казаки и казачки. Только женщины были одты нарядно: почти вс въ темныхъ шелковыхъ сарафанахъ съ позументомъ, а нкоторыя и съ жемчужными повязками на головахъ. Но изъ мужчинъ всего человкъ съ десятокъ молодежи были въ форменныхъ курткахъ, остальные, не смотря на торжественный случай, явились въ своей обычной одежд, въ темнокрасныхъ полосатыхъ хивинскихъ халатахъ. Въ халат же былъ и мой знакомецъ Чистоблиннковъ. На столахъ были разостланы толстыя скатерти, разложены полотенца съ красными вышитыми концами, разставлены курники изъ темнаго пшеничнаго тста, блюдечки съ подсолнечными и тыквенными смечками и съ круглыми блыми пряничками. Въ горниц было очень душно и пахло сапожной кожей. Начинало уже смеркаться, но свчекъ, стоявшихъ кой-гд по столамъ въ черныхъ желзныхъ подсвчникахъ, еще не зажигали. Только въ углу передъ образами горла лампадка, но отъ нея, казалось, было еще темне въ тсной и низенькой изб. Я не вдругъ увидалъ Уленьку. Подъ образами, въ темномъ углу, сидла она съ мужемъ, блдная, жалкая, съ опущенными рсницами, и по лицу ея не переставали катиться слезы. Она ужь не обтирала ихъ. Когда я взглянулъ на нее, сердце у меня болзненно сжалось, и мн показалось, что передо мною картина изъ одной старинной сказки: темная избушка въ лсу, разбойники, и двушка, похищенная ими, а между тмъ добрые люди, уплетавшіе курники и щелкавшіе смечки вкругъ Уленьки, вовсе не походили на сказочныхъ разбойниковъ. Новобрачный смотрлъ все такъ-же побдоносно: ему какъ будто и дла не было до горя Уленьки. Татьяна Максимовна, въ суетахъ, металась изъ угла въ уголъ, она увидала, однакожь, меня, и повела посадить на лавку противъ молодыхъ. Дна старыхъ казака съ большими бородами, и оба въ халатахъ, дали мн мстечко посреди себя. Уленька взглянула на меня, хотла, кажется, сказать что-то, но не могла. Я тоже былъ не въ силахъ произнести ни слова, да и не зналъ, что бы сказать. За то Харулинъ принялся благодарить меня за честь, которую я сдлалъ ему своимъ посщеніемъ, и потчивать меня пряниками и смечками. Мн было не ловко, и больно какъ-то, и стыдно. Я чувствовалъ, что мн надо поскоре уйдти, но сосди крпко-таки сжали меня промежъ себя, и Харулинъ продолжалъ обращаться ко мн съ любезностями и угощеніемъ. Скоро Татьяна Максимовна принесла подносъ со штофомъ вина и стаканчикомъ, и вызвала молодыхъ изъ-за стола. Харулинъ взялъ Уленьку за руку и сталъ пробираться съ нею по ногамъ гостей между столами и лавками. Я между-тмъ ускользнулъ къ двери, и вмшался тутъ въ толпу, которая начинала протискиваться сюда изъ первой горлицы. Но мн захотлось еще разъ взглянуть на Уленьку. Я остановился. Безстрастно протянула она руки, принимая подносъ отъ матери, и такъ же безстрастно пошла съ нимъ, по указанію матери, къ переднему углу. Татьяна Максимовна была, по-видимому, смущена моимъ отсутствіемъ, она смотрла по сторонамъ, и говорила что-то, выразительно размахивая руками, и дочери, и зятю. Харулинъ тоже оглянулся раза два. Но меня нельзя было увидать въ толп, и они успокоились. Татьяна Максимовна указала Уленьк на старика, сидвшаго въ большомъ мст, новобрачный налилъ изъ штофа стаканчикъ, теща сказала: ‘кланяйтесь’, и Уленька и мужъ ея поклонились. Старикъ взялъ съ подноса стаканчикъ, выпилъ, протянулъ его опять къ Уленьк, Уленька подставила подносъ, и вмст со стаканчикомъ брякнуло на него нсколько мдныхъ грошей. Подносъ задрожалъ жъ рукахъ Уленьки, и стаканчикъ, и деньги покатились на полъ. Я убжалъ домой.
Когда я разсказалъ Андрею Васильичу о впечатлніи, произведенномъ на меня свадебной пирушкой, онъ сказалъ:
— Жаль бдняжку. Что за жизнь ея будетъ теперь!
— И зачмъ это она вышла замужъ? вскричалъ я.
— Вотъ подите же! понравился! отвчалъ Андрей Васильичъ, пожимая плечами.
Мн казалось, онъ не вритъ тому, что говоритъ.
На другой день молодые пришли къ намъ. На Уленьк лица не было, она уже не плакала, но и не говорила ни слова. Мужъ ея, между прочимъ, изъявилъ желаніе покумиться со мною, когда у него родится первый ребенокъ. ‘Сдлайт одолженіе, не откажитесь, Александръ Иванычъ.’ Вечеромъ они ухали на свой форпостъ. Передъ тамъ, какъ садиться въ телегу, Уленька прибжала еще разъ проститься съ вами. Горько плакала, бдная.
До форпоста Богатаго было шестьдесятъ съ чмъ-то верстъ отъ нашей крпости, онъ былъ построенъ еще дальше въ степи, но жители его (т, которые не крестились двуперстнымъ крестомъ) были прихожанами крпостной церкви: на форпост церкви еще не выстроили. Уленька непремнно хотла пріхать къ намъ говть Великимъ Постомъ, если не удастся пріхать на Святки. На Святки ей точно не удалось пріхать, но и Великимъ Постомъ она не пріхала. Раза два былъ въ крпости мужъ ея, заходилъ съ поклономъ къ намъ, приносилъ письма отъ Уленьки, и съ сожалніемъ говорилъ, что жена все хвораетъ. Въ письмахъ Уленьк не было ни жалобъ, ни ропота.
Въ конц зимы Андрея Васильича перевели изъ крпости. Горько было мн разставаться съ нимъ. Отецъ мой удвоилъ старанія о переход на другую должность, въ другой городъ, и ршилъ даже выйдти въ отставку, если переходъ не уладится къ лту.
Я надялся увидаться съ Уленькой хоть весной. Но прошла и весна, а она все не прізжала. Какъ-то въ іюн или въ іюл прибылъ Харулинъ, и прибылъ не одинъ, а съ новорожденной двочкой. Онъ очень жаловался на слабость и недуги жены. Желанія своего покумиться со мной онъ не измнилъ, кумою же выбралъ жену уленькина брата. Мы отправились вс въ церковь. Малютку несла въ пестромъ одял Татьяна Максимовна, переселившаяся къ дочери на форпостъ, и пріхавшая только для внучки. Харулинъ остался на паперти, пока крестили малютку. Когда я вышелъ изъ церкви, кумъ обнялъ меня и сталъ цаловать въ об щеки. Отъ него сильно пахло водкой.
Наконецъ старанія отца увнчались успхомъ: онъ получилъ мсто въ Москв. Скоро собрались мы и скоро разстались со степной крпостью. Я такъ и не видалъ, узжая, бдной Уленьки.
Прошло десять лтъ, и много воды утекло въ это время: я потерялъ отца и мать, доучился въ гимназіи, потомъ кончилъ курсъ въ университет, и поступилъ на службу. Побывать когда нибудь опять въ степи, гд я росъ, не приходило мн и въ голову, да ничто и не привлекало меня туда, но въ прошломъ году зимой мн довелось быть по казенному порученію очень недалеко отъ крпости. Я ршился захать туда — взглянуть, что съ всю сталось. Хотлось мн провдать и объ Уленькъ, впрочемъ въ душ моей жила какая-то странная увренность, что она давно уже схоронена въ сырую землю. Объ Андре Васильич я не имлъ свдній съ тхъ самыхъ поръ, какъ мн пришлось разстаться съ нимъ. Тотчасъ по прізд въ городъ, куда перевели его изъ нашей крпости, узналъ я, что онъ умеръ вскор посл нашего отъзда. Онъ получилъ прощеніе, былъ произведенъ въ офицеры, и совсмъ собрался хать на родину, но тутъ-то смерть и пришла къ нему.
Крпость немного измнилась въ эти десять лтъ: только площадь стала пошире, да на ней не было уже и слдовъ домика, въ которомъ прошло мое дтство. Къ церкви приставили еще же одинъ контрфорсъ. Два-три домика имъ-ли новый, свжій видъ, зато остальные казались стариками, клонящимяся къ разрушенію. Я отыскалъ брата Уленьки.
— Что Уленька? Гд она?
— Все тамъ же-съ, въ Богатомъ.
— Какъ она живетъ?
— Ничего-съ. У нея ужь пятеро дтей. Было еще двое, да умерли-съ.
— A моя крестница что?
— Большая ужь — одинадцатый годокъ-съ.
— A что, Татьяна Максимовна?
— Давно померла.
Въ предстоявшій мн путь нужно было сдлать довольно большой объздъ, чтобы увидаться съ Уленькой. Я выхалъ изъ крпости поутру и только на разсвт другаго дня добрался до форпоста Богатаго. Дорога была снжна, лошади плохи. Тройка, запряженная гусемъ, безъ колокольчика, безъ бубенчиковъ, съ трудомъ тащила мою рогожную повозку по грустнымъ блымъ равнинамъ. У меня больно щемило сердце, когда я выглядывалъ изъ повозки. Какой безотрадный видъ у этой пустыни! Какъ уныло смотрятъ эти одинокія казачьи поселенія, эти разбросанные по полю стога, эти киргизскія зимовки, издали тоже похожія на стога сна, эти жалкіе колки и перелски въ сторон, талы, торчащіе изъ-подъ снга голыми розгами! Порой гд нибудь въ увал или у берега рки повозка глубоко уйдетъ въ снгъ, такъ что едва сдвинешь ее, порой на открытыхъ мстахъ дешь по обледенлой земли, обметанной бураномъ. Тутъ веху занесло до самой верхушки, тамъ сорвало ее, и далеко укатилась она отъ дороги. На встрчу ни обоза, ни прозжаго. Разв попадется Киргизъ, подвязавшій подъ бородой уши своего мховаго треуха, и весь запорошенный блыми хлопьями, или на кон, или въ саняхъ, которыя волочитъ верблюдъ.
Форпостъ Богатый, какъ и вс казачьи форпосты, которыми я прозжалъ, имлъ видъ не веселый. Бревенчатыя избы чередовались въ немъ съ блыми и срыми мазанками, у нкоторыхъ были плоскія кровли, и подслповатыя окна ихъ едва выглядывали изъ-за снжныхъ насыпей, навянныхъ передъ ними мятелью.
Рдко гд попадались тесовыя ворота или деревянный заборъ — везд темнли средь снга таловые плетни. И какой скорбной ироніей отзывалось это названіе — Богатый, присвоенное одному изъ самыхъ жалкихъ степныхъ поселеній!
Я веллъ везшему меня казаку хать прямо ко двору урядника Харулина. Повозка моя остановилась передъ новымъ или только-что отдланнымъ заново домикомъ о пяти окнахъ. Стекла въ окнахъ были свтлы, ставни раскрашены пестрыми узорами. Харулинъ встртилъ меня на крыльц, и, разумется, не узналъ меня, но когда я назвалъ себя, онъ разсыпался въ нжностяхъ.
— Куманекъ! какими судьбами? Вотъ Уля-то обрадуется! восклицалъ онъ, обнимая меня, лобызая и нисколько не смущаясь влажнымъ снгомъ, валившимся у меня съ шапки и съ воротника шубы ему на грудь, прокрытую только ситцевой рубашкой подъ распахнувшимся темнокраснымъ халатомъ.— Какъ это вы захали въ наши мста? на долго ли? Эй, Мара! крикнулъ онъ баб, попавшейся намъ навстрчу, когда мы вошли въ сни:— бги живо за Улей! зови ее скоре. Что это он спятъ до коихъ поръ? Скажи кумъ пріхалъ.— Это у меня домъ-то новый, куманекъ, объяснялъ онъ, отворяя дверь въ горницу:— только третьяго дни перехали. Шестьсотъ серебромъ далъ. Уля еще и не ночевала здсь, она съ ребятишками покамстъ у родныхъ у моихъ. Вчерась совсмъ было здсь расположилась, да показалось холодно для маленькаго: грудной еще. Натопить-то не успли, дрова у насъ знаете какіе — талы да кизякъ: не скоро нагрешь. Старшенькихъ-то двое со мной спали. Вотъ я ихъ сейчасъ подыму.
— Полноте, зачмъ? Пусть пока спятъ, вдь еще рано, возразилъ было я.
— Нтъ, какъ же можно?
И онъ поспшно удалялся въ сосднюю горницу, оттуда послышалось дтское сонное мычанье, но голосъ Харулина скоро прекратилъ его. ‘Три глаза-то, три, щенокъ! говорилъ онъ грознымъ шопотомъ: Вотъ я—те подыму розгой’! Я между-тмъ снялъ съ себя тяжелое дорожное платье и теплые сапоги.
— Сейчасъ явятся моя казачата, объявилъ Харулинъ, опять появляясь въ комнат:— а я покамстъ самоваръ снесу поставить.
Онъ взялъ съ лежанки самоваръ и ушелъ съ нимъ въ сни.
Я осмотрлся въ горницъ. Она была опрятна: стны выблены, полы чисто вымыты. Параллельно съ лежанкой стояла у другой стны широкая двуспальная кровать съ ситцевымъ пологомъ. По стнамъ стояло нсколько стульевъ съ плетеными сидньями и диванъ безъ подушки, въ род садоваго, подъ образами столъ, покрытый синей скатертью, въ простнк — другой, надъ нимъ висло небольшое, мстами полинявшее зеркальце, оклеенное цвтною бумажкой, а подъ зеркаломъ картинка, которая живо напомнила мн былое. Это быль видъ нашего бывшаго домика, набросанный карандашемъ. Я только-что наклонился разсмотрть его хорошенько, какъ голосъ Уленьки въ сняхъ заставилъ меня вздрогнуть.
— Сашенька! вскрикнула она, входя.— Господи! я все по-старому, поправилась Уленька прерывающимся голосомъ: — Александръ Ива….. да нтъ, я васъ такъ не хочу называть…. а Сашенькой. Ахъ, Боже мой! я и руки-то вамъ подать не могу. Видите!
Уленька держала подъ шубейкой своего груднаго ребенка. За нею шла десятилтняя двочка съ люлькой въ рукахъ.
— Вшай, Мариша, люльку поскоре! сказала Уленька, обращаясь къ ней:— да иди, здоровайся съ крестнымъ. Вонъ какая выросла крестница-то ваша!… Ахъ, Сашенька! еслибъ вы только звали, какъ я рада…. Я ужь думала, что никогда не приведетъ Богъ увидаться съ вами. Да вшай же, Мариша! Насмотришься еще на крестнаго. Какъ это вы сюда попали, Сашенька?
Я разсказалъ.
Двочка между тмъ взобралась на стулъ и не безъ труда повсила люльку на деревянный крюкъ, спускавшійся съ потолка на толстой веревк, у изголовья кровати.
— A вдь я знала, что вы въ нашихъ мстахъ будете, продолжала Уленька, укладывая ребенка въ люльку:— сосдъ нашъ былъ въ крпости, такъ кто-то тамъ говорилъ. Я наказывала, чтобы извстили меня, когда вы туда будете: хотла сама пріхать. A вотъ вы и сами у насъ.— Ну, теперь здравствуйте, сказала она, отходя отъ колыбели и подавая мн об руки.— Ахъ, Сашенька! какъ я рада! какъ я рада!
Слезы капали у нея изъ глазъ.
— A вдь вы измнились какъ! Не сразу и узнаешь, продолжала она, не останавливаясь, и все тмъ же взволнованнымъ голосомъ.— Впрочемъ, и лтъ-то прошло сколько! Я вотъ тоже старуха стала.
Но я пристально смотрлъ на Уленьку, и находилъ, что она очень немного измнилась. Только слегка похудла, не было въ лиц прежней свжести, да въ обычной странной улыбк ея какъ-будто прибавилось того скорбнаго выраженія, которое такъ трогало меня въ былые года. На Уленьк было простое темненькое ситцевое платье, сверхъ него накинута была шубка на бличьемъ мху, голову покрывалъ шелковый платокъ, подвязанный узелкомъ у шеи, замтно было, что она не успла убрать головы, когда ее извстили о моемъ прізд, и наскоро повязалась.
— Вдь у меня дтей ужь сколько! продолжала Уленька такъ же стремительно, будто торопясь наговориться за десять лтъ нашей разлуки. — Крестница-то ваша какова, Сашенька! A ты все еще не поздоровалась съ крестнымъ, Мариша? Поди, поцалуйся съ нимъ.
Мариша была вовсе не похожа на мать: глядла очень бойко, и нисколько не смутясь, подошла ко мн.
— Иди теперь, приведи братьевъ да Лизу! сказала ей Уленька. — Я ужь всхъ вамъ покажу, Сашенька! Много ихъ у меня — цлыхъ пятеро…. И хлопотъ съ ними не мало.
— Сядемте, Уленька, сказалъ я:— да разскажите, какъ вы живете.
— Что вамъ разсказывать? Видите. Съ дтьми вотъ няньчусь…. Тутъ и вся моя жизнь. Зимой насъ бураномъ заноситъ, лтомъ солнцемъ печетъ. A знаете ли что, Сашенька? Я вдь дтей совсмъ неучу. Какъ вашъ совтъ? Хочу, чтобъ он и грамот-то такъ чуть-чуть знали — чтобы только писаное разбирать. Мариша вотъ и читать еще не уметъ. На что имъ здсь ученье?… Это горе одно, одно горе. Пусть ужь лучше безъ горя живутъ. Да что же это я? перебила она сама свою грустную рчь, и суетливо встала:— вдь васъ надо отогрть, накормить!
И прежде чмъ я усплъ отвтить ей, она была уже въ сняхъ.
— Семенъ Семенычъ! Семенъ Семенычъ! крикнула она:— что же ты съ самоваромъ-то копаешься?
— Несу, откликнулся Семенъ Семенычъ.
Уленька опять вошла въ горницу, засуетилась съ чашками и ложками, и не переставала то распрашивать меня о моей жизни, то грустно разсказывать свою. Пришелъ съ самоваромъ мужъ и нарушилъ немного быстрый потокъ уленькиной рчи. Самъ онъ только изрдка вмшивался въ разговоръ, больше сидлъ молча и курилъ трубку.
— Вдь вы не по длу сюда? а проздомъ? спросила Уленька:— часа два, три пробудете?
Я отвчалъ, что захалъ только, чтобы видться съ нею.
— Спасибо вамъ, Сашенька, а ужь я думала, вдь, вы совсмъ забыли обо мн…. Да и что помнить-то?— Мариша! что же ты не идешь сюда? Хочу вамъ всхъ ребятъ своихъ показать.
— Я ихъ притащу, сказалъ Харулинъ, вставая и уходя въ сосднюю горницу.
Не усплъ онъ перешагнуть порога, какъ Уленька быстро подошла ко мн, взяла меня за руки и проговорила съ волненіемъ:
— Знаете ли, Сашенька? Вдь я этого никогда, никогда не забуду, что вы такой доброй, каждый день, до самой до могилы, поминать буду, что вы захали…. Право, я на васъ какъ на солнце гляжу, сердечный мой. Вдь здсь дни-то проходятъ безъ солнышка.
Она поспшно выдвинула ящикъ стола, вынула оттуда тетрадку въ красной бумажк и подала мн.
— Помните! Я ее и до сихъ поръ все перечитываю…. Наизустъ всю давно знаю. Съ тхъ поръ, какъ изъ крпости ухала, у меня другой книги и въ рукахъ не было.
Семенъ Семенычъ привелъ дтей: и оба мальчика, и трехлтняя двочка смотрли такъ же бойко, какъ Мариша. Одты были они довольно опрятно.
— И не причесалъ васъ никто сегодня! сказала Уленька: — ахъ вы, этакіе! Такъ и пришли съ овинами на головахъ. Maриша! возьми гребень, пригладь имъ головы-то. Да и сама-то я, правда, нечесаная нынче, сказала она, подправляя подъ платокъ пряди еще густыхъ и глянцевитыхъ волосъ, выбивавшіяся наружу.— Хотлось поскоре васъ увидать, я и побжала.
Ребенокъ въ люлбк запищалъ, Уленька подошла, поправила его тамъ, покачала, и ребенокъ затихъ.
— Мариша! Степа! Катя! что вы толчетесь тутъ? обратилась она къ дтямъ:— сядьте по мстамъ. Я вамъ сейчасъ чаю дамъ. Только тутъ не толкитесь.
Дти разслись по стульямъ.
Уленька разлила чай и подала мн и мужу. Семенъ Семенычъ при этомъ шепнулъ ей что-тo.
— Вотъ еще вздумалъ! отвчала Уленька.
Харулинъ поставилъ свой стаканъ съ чаемъ на столъ, всталъ и сказалъ, обращаясь ко мн:
— Не прикажете ли, Александръ Иванычъ, рюмку водки съ дороги?
Я отказался.
— A то икра у насъ нынче славная, недавно изъ Уральска привезена. Подай, Уля! можетъ вздумаютъ.
Уленька пошла къ шкафу, принесла графинъ съ водкой и рюмку, и тарелку съ икрой.
— Пожалуйте, Александръ Иванычъ, обратился ко мн Семенъ Семенычъ:— выкушайте рюмочку! Это лучше всякаго чая согретъ.
— Нтъ, я ужь чай сначала допью, отвчалъ я.
— Въ такомъ случа позвольте мн пожелать вамъ добраго здоровья! сказалъ онъ, налилъ рюмку и выпилъ.
Уленька была повидимому не довольна, и на время смолкла. Тутъ въ сняхъ послышался чей-то удушливый кашель, и она вдругъ вся встрепенулась.
— Вдь это Назарычъ опять, сказала она мужу.— Вотъ наказанье! Ты хоть бы увелъ его куда-нибудь. Опять…
— Ничего, отвчалъ Харулинъ, весело улыбаясь:— пустъ его! Вотъ и Александръ Иванычъ позабавится.
— Хороша забава! проговорила Уленька, красня.
Дверь отворилась о вошелъ небольшаго роста старикъ, съ широкой желтой бородой, съ сдыми волосами и бровями, въ широкихъ срыхъ шараварахъ, мстахъ въ трехъ заплатанныхъ синимъ сукномъ, и въ оборванномъ тулуп. Онъ остановился у дверей, сунулъ шапку свою подъ мышку, три раза перекрестился передъ образами, потомъ притопнулъ одной ногой, вытянулся, и крикнулъ:
— Здравія желаю! съ гостемъ имю честь поздравить.
— Экой у тебя носъ-то чуткой, Назарычъ! вскричалъ, смясь, Харулинъ:— и не всть откуда винный духъ чуетъ. Ну, подходи, какъ ты къ князю-то Багратіону подходилъ!
Назарыч притопнулъ опять ногой, и шагнулъ разъ, два.
— Стой! стой! закричалъ Харулинъ, заливаясь громкимъ хохотомъ.— Не съ той ноги пошелъ. Разв тогда у васъ съ правой начинали?
— Тьфу, забылъ, проговорилъ старикъ, тяжело повернулся на каблукахъ и воротился къ двери.
— Ну, начинай сызнова! скомандовалъ Семенъ Семенычъ, и замтилъ, обращаясь ко мн:— презабавникъ у насъ этотъ старикъ.
Назарычъ зашагалъ съ правой ноги, и дойдя до половины горницы, вытянулъ руки по швамъ и забормоталъ:
— Къ вашему сіятельству отъ казачьяго…
— Ну, будетъ, будетъ! знаемъ ужь это, перебилъ Семенъ Семенычъ: — выпей! не томись.
Назарычъ осклабился и началъ неестественно нжнымъ, разслабленнымъ какимъ-то голосомъ и протяжно:
— Подходяху…
И самъ подошелъ къ столу.
— Наливаху…
Налилъ.
— Выпиваху…
И выпилъ.
— И глаголаху.
Но вмсто глагола, только крякнулъ.
Семенъ Семенычъ, кажется, только и дожидался примра. Едва держась отъ смха, подошелъ онъ къ столу, налилъ себ рюмку и выпилъ.
— Вотъ-съ, Александръ Иванычъ, и все развлеченіе наше здсь! началъ онъ, отправляя къ себ въ ротъ кусокъ калача съ икрой.— Придетъ старикъ, побалагуритъ — посмешься по-крайности. A то скука такая, я вамъ доложу, что просто…
— Поменьше говори да побольше подноси! крикнулъ Назарычъ, ударивъ Харулина по плечу ладонью.
— Ахъ ты шутникъ! воскликнулъ Семенъ Семенычъ и опять засмялся.
— Да ты чаю бы лучше выпилъ, Назарычъ! сказала Уленька.
— Пей сама, чернобровенькая, пей сама! забормоталъ старикъ:— а я лучше вотъ этого выпью. Это здоровье, чернобровенькая. Подходяху, началъ онъ опять: наливаху, выпиваху…
— И каждый день это, Сашенька! шепнула мн Уленька.
Два длинныхъ, тяжелыхъ часа прошло во взаимномъ угощеніи Семена Семеныча и шутника Назарыча. Уленька страдала вдвое, и за себя, и за меня. Посл третьей рюмки Харулинъ сдлался чрезвычайно разговорчивъ, и не давалъ уже никому слова сказать. Назарычъ кончилъ тмъ, что заснулъ сидя, и Уленька позвала работницу Мару разбудить его и увести домой. Харулинъ ршительно не давалъ мн покоя, приставалъ то съ просьбами выкушать водки, то съ разными разсказами, въ которыхъ было очень много безпрестанныхъ повтореній, и очень мало смысла. Только посл ранняго (въ одиннадцать часовъ) обда, состоявшаго изъ щей и жаренаго гуся, ушелъ онъ въ комнатку рядомъ, легъ тамъ и скоро громко захраплъ. Дти пошли во дворъ кататься съ ледяной горы, и я остался одинъ съ Уленькой. Мн между тмъ уже привели лошадей.
Она убрала со стола остатки обда и сла противъ меня. Порывистая живость и говорливость, съ которыми она встртила меня, въ ней совершенно исчезли. Напротивъ, она сдлалась молчалива.
Нисколько минутъ просидли мы, не говоря ни слова. У меня было тяжело на душъ, ужь конечно не легче было на душ Уленьки.
— Вотъ и видли вы мое житье, сказала наконецъ она:— вотъ и все такъ, изо дня въ день. Есть на что полюбоваться не правда ли? Да еще нынче тихо обошлось, слава Богу. Ужь я все молчала. Скажи я слово поперекъ, пошелъ бы дымъ коромысломъ. Такъ ли жилось когда-то — вотъ въ этомъ-то домик? прибавила она, показывая на картинку подъ зеркаломъ.— Ужь не воротиться этой жизни. Все теперь кончилось. И на свтъ глядть ужь не хочется, облетть его душа не просится, помните, у Кольцова-то сказано?
— Вдь это, кажется, Андрей Васильичъ рисовалъ? спросилъ я о картин, желая навести Уленьку на другой разговоръ.
— Да, онъ.
— Вы знаете, что онъ умеръ, бдный?
Уленька не отвтила, она поспшно встала, подошла къ люльк, посмотрла въ нее, качнула раза два, хотя ребенокъ молчалъ, потомъ обдернула безъ всякой надобности пологъ у кровати, потомъ переставила что-то на лежанк. Когда она обернулась ко мн, лицо у ней было блдно, и большіе глаза полны слезъ. Она опять сла около меня и проговорила:
— Никому я этого не разсказывала, а вамъ разскажу. Вы вдь любили его. Онъ на моихъ рукахъ и умеръ.
Слезы не держались уже у нея въ глазахъ. Я посмотрлъ на нее въ изумленіи.
— Да, продолжала она:— Богъ видно такъ судилъ. И не ждала я этого, не гадала.
— Разв вы жили въ город?
— Нтъ, только разъ и была тамъ, похала мужа провожать. Въ степь тогда экспедиція шла, такъ онъ тоже отправлялся… Вотъ тутъ это и случилось.
Уленька вздохнула и провела рукой по глазамъ.
— Ужь и лтъ сколько тому, а все вспомнить не могу, чтобы не поплакать, сказала она.— Да я какъ же иначе? Вдь только и жила я во всю мою жизнь.— Помните вы, Сашенька, какъ я замужъ выходила?
— Какъ же не помнить!
— Господи! что тогда со мною было! Я точно въ чаду въ какомъ-то ходила. Вдь вы знаете, что я со злости, съ горя замужъ вышла? Я видла, что Андрей Васильичъ никогда меня не полюбитъ… A я вдь ночей не спала, бывало, какъ пть онъ станетъ, я какъ сумасшедшая какая. A тутъ матушка покойница уговаривать меня стала, чтобы я шла за Семена Семеныча. Что слезъ было! что тревоги всякой! A какъ согласилась я, такъ словно что порвалось во мн. И подъ внецъ я шла, и изъ-подъ внца — все какъ во сн. Здсь вотъ проснулась. Разбудило-таки горе. Такъ бы ужь и не просыпаться лучше.— Ахъ, все не то я вамъ разсказываю. Вотъ какъ это было-то. Мы пріхали въ городъ за два дня до походу, остановились у мщанки одной, гд Семенъ Семенычъ и прежде всегда приставалъ. У вся была комната, которую она въ постой отдавала, только комната эта была тогда занята (живетъ офицеръ, да теперь больной лежитъ! сказывала хозяйка) — и намъ пришлось вмст съ нею въ ея изб помститься. Хлопотъ съ проводами мужа было не мало. Проводила я его около полдня, а на другое утро хотла домой хать. Вечеромъ наканун-то хозяйка понесла къ своему жильцу самоваръ. Прибигаетъ вдругъ назадъ въ избу, и проситъ, чтобы я пошла посидла у больнаго, а она хочетъ бжать за лекаремъ. ‘Очень, говоритъ, плохъ больной. Никакъ совсмъ кончается.’ Пошла я. Подхожу къ постели, гляжу — сама глазамъ не врю. Какъ только ноги у меня не подкосились! Что тутъ было, какъ я эту ночь просидла около него, какъ онъ умеръ — не перескажешь этого. A только и жила я, что эту ночь.
— Узналъ онъ васъ? спросилъ я.
— И сама не знаю, отвчала Уленька. — Можетъ, узналъ, можетъ, и нтъ. Онъ все почти въ забытьи лежалъ. Разъ только пришелъ какъ будто въ себя, глаза раскрылъ широко и заговорилъ. Сердце у меня замерло, наклонилась я къ нему, стала вслушиваться. Онъ все говорилъ: ‘матушка…. родная…. свтло здсь… хорошо… солнышко свтитъ… а тамъ темно… солнца нту…’ безсвязно такъ. Потомъ вдругъ остановилъ на мн глаза, и сказалъ: ‘А! здсь ты… выше… выше.’ Я думала, что ему низко лежать, и стала поправлять подушку, но онъ все говоритъ: ‘выше’. Я подняла его обими руками, тутъ онъ такъ на меня посмотрлъ, что вся душа во мн дрогнула, кажется, узналъ меня, проговорилъ что-то, но непонятно такъ и голова у него склонилась на грудь ко мн. Это ужь передъ утромъ было. Лекарь вечеромъ-то сказалъ: ‘нтъ никакой надежды, къ утру отойти онъ долженъ.’ Такъ все и держала я его, все отогрть надялась… на груди у меня онъ и застылъ. Уленька смолкла и закрыла лицо руками.
— Застыла и жизнь моя съ тхъ поръ, проговорила она чуть слышно.
Въ люльк захныкалъ ребенокъ и Уленька встала успокоить его. Храпъ Семена Семеныча въ сосдней комнат становился все громче и переливчате. Мн пришли сказать, что лошади готовы.
Уленька вышла на крыльцо провожать меня. Съ верхней ступеньки его далеко видна была пустая и ровная степь, вся закрытая снгомъ.
— Вотъ, какъ опять не вспомнить Кольцова? сказала мн Уленька, глядя въ печальную даль, и тихая усмшка пробжала но ея лицу. — Да! чмъ у насъ не жизнь?
‘Куда глянешь — всюду наша степь…
Облака идутъ — нарядъ несутъ.’