‘УХОДЫ’
‘УХОДЫ’
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
‘Уходы’, Зайцев Борис Константинович, Год: 1965
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
‘Я был счастлив и стал несчастным, я был богатым и стал бедным, у меня была семья и теперь я одинок. Но быть несчастным лучше, чем быть счастливым, доля бедняка завидней доли богача, а одиночество — это высшая свобода’.
Так начинается роман Я. Н. Горбова ‘Все отношения’ {Горбов Я. Н. Все отношения. Париж, 1964.}.
Вот ‘русское’ начало, русские слова! Трудно слушать их и принять западному человеку, да и советскому властителю, а уж ‘лучше быть несчастным, чем счастливым’ — не намек ли на призрачность бытия нашего вообще (лишь тень оно некоего ‘инобытия’) — совсем против ‘здравого смысла’.
Действие происходит во Франции. Повествующий о жизни своей — и он главное лицо — русский, инженер. Остальные не русские. Своеобразие книги и в том, что сквозь русский глаз говорится о западной жизни и людях Запада. Но без всякой эмигрантской обывательщины. Провинциализма в книге нет. И дело не столько в изображении Запада, сколь в судьбе основной фигуры.
Вкратце так: сын инженера мальчиком попадает из-за революции за границу. Родители умерли, его поддержал дальний родственник, богатый человек. Высшее техническое образование, успехи, директор фабрики, а потом и владелец ее. Женится на случайно встреченной молодой, очень милой француженке. Семья, богатство, любовь, все как следует. Но на горизонте мрачная полудьявольская тень отчима этой Мари, Леопольда Аллота. У Мари ‘прошлое’, связано оно именно с этим отчимом, ныне ей ненавистным…
Все-таки, несмотря на тень, на недоговоренность некую, жизнь их идет ‘хорошо’. Мари любит его, он и ее и детей тоже любит — все, казалось бы, благополучно. Появляется еще такая Зоя, опять Аллот, махинации около Зои, разные переплеты. Но вот в некий момент инженер этот преуспевающий (чувствуя под собою, однако, зыбучие пески?) все бросает и скрывается в Бретани. Самый уход довольно удивителен и отлично написан. Подошел к киоску, надо было купить журнал, взял его, положил деньги и, не дожидаясь сдачи, ушел — ‘в никуда’. ‘Тронул ли мою душу какой-нибудь неизвестный луч? Сжала ли его чья-то рука? Или, наоборот, после того, как долго сжимала, — отпустила? Зажегся ли вокруг меня только мне одному видный свет? Или, наоборот, какую-то область моей души охватила тьма? Перестал ли я двигаться по пути, бывшему моим с мгновения моего рождения, и перешел в иное измерение, на иную орбиту? Или, после долгих блужданий, вернулся снова на предназначенную мне тропинку?’
Во всяком случае, ‘зажегся свет’. Тропинка его не мещанское благополучие, семья, богатство, покой и сытость, а другое. Конечно, полного покоя уже и не было. Аллот влил свой дьявольский яд. Вообще какой-то мрачно-колдовской ‘подтекст’ сопровождает движение романа и создаст ему совсем особенный, ни на кого не похожий облик. Инженер ‘попроще’ не ушел бы, отделался бы как-нибудь от этого Аллота и наладил бы жизнь с женой, да и с шоколадной фабрикой не расстался бы. А этот вот, не дождавшись сдачи в киоске, под действием какого-то ‘луча’ взял да и преломил жизнь.
Происходят разные перипетии в жизни его, узнается еще многое страшное об Аллоте этом и Зое (которая любит инженера, а замуж выходит за Аллота). В провинции еще одна милая француженка Заза, соседка по гостинице — но и от нее он уходит. Оставив львиную долю состояния семье, сам он поселяется на юге, у моря, в полуразвалившейся часовне. Все и всех бросил.
Произведение одинокое и весьма своеобычное. Никаких влияний литературных — ни русских, ни французских, не вижу. Нечто целое и стихийное, из духа, плоти и крови автора, потому и в сознании укрепляется, занимает место в душе. Книга, резко выделяющаяся (вверх) из писания среднего.
Одинокий роман вызвал воспоминания давние, очень далекие, просто из другого мира. Вспомнился собственный рассказ, более полувека назад написанный. В связи с горбовским произведением перечитал его. Он называется ‘Изгнание’. Размер невелик, звук прозы совершенно другой, но в теме родственное есть. Тоже ‘уход’.
Повествуется тоже от первого лица — молодой московский человек просвещенного круга, кончает университет, женится на Анете некоей, тоже благоустроенной, красивой и хозяйственно-толковой. Подходит предреволюция 1905 года. Как либералы тогдашние, они участвуют в банкетах разных, водят знакомство с революционерами, Анета с кем-то встречается, бывает на явках, но молодой адвокат с некиим уклоном к мечтательности (нельзя сказать, чтобы автору удалось написать настоящего ‘помощника присяжного поверенного’ — скорее это переодетое из литературного мира лицо). Как бы то ни было, и ему, и его знаменитому ‘патрону’ приходится бежать за границу. По тем наивным временам дело довольно легкое. И вот в Париже начинают они новую жизнь, открывают какое-то бюро юридическое, Анета заводит приемы, все отлично.
От горбовского этот странный адвокат отличается тем, что еще с Москвы несколько уязвлен Евангелием. Никаких темно-дьявольских сил в рассказе нет. И Аллота нет. Тон ясный, даже довольно прозрачный. Но разрешение сходное. Оборот с Анетой несколько иной, он как-то от нее отходит внутренне, она оскорблена сначала, а потом сближается с благополучным синдикалистом французским. Муж уходит, как и у Горбова, ‘в никуда’. Сначала со знакомым старичком-французом, бывшим коммунаром, ныне полубродягой, по Провансу (пешком), а дальше… странничество, Евангелие, Россия — что Бог пошлет.
Повествование тоже весьма русское. Если угодно, тоже довольно фантастическое, при внешней благопристойности.
Но французский писатель вряд ли взялся бы и за горбовскую тему, и за эту.
А был в России еще писатель, величины уже мировой. Ни о каких уходах не писал. Наполеона из России выгнали, одни князья умерли, другие графы остались, бывшая Наташа Ростова благополучно разводит потомство от Пьера Безухова. В ‘Анне Карениной’ Левин тоже удачно хозяйничает в своем имении и тоже Китти народит ему достаточно детей, но с самим автором, на девятом десятке лет жизни, происходит нечто, о чем в романах своих он не говорит.
Толстой сам сыграл удивительное лицо из романа. (По мнению одного французского писателя, Толстой в жизни оказался героем Достоевского.)
Как бы то ни было, но в полутьме раннего осеннего утра, крадучись, навсегда ушел из Ясной Поляны, от богатства, славы, поклонения всесветного. Разумеется, была и личная драма — ужас жизни в нелюбви, почти вражде и разладе с той Китти или Наташей, которую в молодости любил с силой толстовской. Но и не одно это. Великое противоречие жизни барской с его же собственным учением, не-барским, опирающимся одним концом на Евангелие, хоть и по-толстовски перекроенное и искаженное, однако сытость не весьма одобряющее. (Сам он жил очень скромно, все же в доме были лакеи, повара, кучера…)
Недавно Мориак назвал Толстого величайшим романистом всех времен — назвал правильно (хотя мог бы прибавить и Достоевского). Но вот сам Мориак не писал, насколько знаю, ни о каких уходах, и не вижу его самого, навсегда уходящего из той жизни, в которой он прожил. Он и христианин, католик, а не ушел бы.
Это ‘Европа’. А у нас — Русь.
Русская мысль. 1965. 1 апр. No 2289 (с уточнениями по рукописи).
С. 411. Вспомнился собственный рассказ… — Рассказ ‘Изгнание’ впервые опубликован в ‘Вестнике Европы’, 1911, No 12.