Угловые, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 50 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. Лейкинъ

ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ

РАЗСКАЗЫ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул., No 7
1903.

УГЛОВЫЕ.

Окраина Петербургской стороны. Утро. Мелочная лавочка въ дом Мумухина, весь дворъ котораго заселенъ угловыми жильцами, переполнена покупателями. Все больше женщины съ головами, прикрытыми платками, кацавейками вмсто платковъ, накинутыми на голову. Изрдка появится мужчина, спрашивающій табаку за три копйки, или двочка ниже школьнаго возраста, требующая булавокъ на дв копйки или что-нибудь въ этомъ рог. Мужчины на работ или опохмеляются, дти въ городскихъ училищахъ.

Въ лавк холодно, на дверяхъ намерзли ледяныя сосульки, пахнетъ треской, кислой капустой, дряннымъ деревяннымъ масломъ. Лавка освщена керосиновыми лампами, хотя уже давно на улиц брежжется сроватый дневной свтъ. Передъ иконой на самомъ видномъ мст, между банками съ пастилой въ палочкахъ и съ мятными пряниками, теплится лампада. Подъ лампадой свидтельство на мелочной торгъ въ деревянной рамк подъ стекломъ, а около него высятся сахарныя головы въ синей бумаг. За прилавкомъ рыжебородый приказчикъ въ замасляномъ картуз, въ полушубк и передник. Около него подручные мальчики. И приказчикъ, и мальчики мечутся какъ угорлые, отпуская токарь. Стукаютъ мдяки, опускаемые въ выручку черезъ щель въ прилавк, звякаютъ всы и въ то-же время громко происходить выкладка на счетахъ. Суетня страшная, а приказчикъ то и дло кричитъ на подручныхъ мальчишекъ:

— Порасторопнй, порасторопнй, ироды! Въ носу не ковырять! Отпускайте покупателей!

Молодая еще, но сильно испитая женщина съ подбитымъ глазомъ, выглядывающимъ изъ-подъ платка, ставить на прилавокъ глиняную чашку и длаетъ заказъ:

— На пятакъ студня, на копйку польешь его уксусомъ и постнымъ масломъ и на четыре хлба.

— Сегодня на деньги, Марья Потаповна,— длаетъ замчаніе приказчикъ.

— Да знаю, знаю ужъ я. Вотъ гривенникъ,— отвчаетъ женщина.

— А когда-же должокъ-то по заборной книжк?

— Да скоро. Вотъ ужъ дрова дармовыя раздавать начали, такъ, я теб свою порцію. На что мн теперь дрова? Я въ углу съ лта живу.

— У Кружалкиной?

— У ней. Она-же отъ меня и квартиру приняла. Вдь изъ-за того-же я и прошеніе о дровахъ подала, что лтось квартиру держала и въ старомъ списк я нахожусь, что въ прошломъ году дрова получала.

— Дама-воронъ. Я про Кружалкину. Не выпуститъ она твоихъ дровъ. Вдь, поди, и ей за уголъ должна.

— Должна малость. Да что-жъ изъ этого? Я ей изъ рождественскихъ приходскихъ уплачу. Я въ приходское попечительство подавала о бдности. На Пасху на дтей два рубля получила. Ахъ, да… Дай еще трески соленой на дв копйки. Самъ придетъ, такъ ему мерзавчикъ подзакусить надо.

— Какой самъ? Вдь вашъ самъ на казенныхъ хлбахъ сидитъ? — спрашиваетъ лавочникъ, отпуская товаръ и опять кричитъ на мальчишекъ: — Поживй, поживй, щенята! Не звать!

Женщина улыбается.

— Хватилъ тоже! Ужъ у меня съ Покрова новый,— даетъ она отвтъ.

— Охота тоже…— крутитъ головой лавочникъ.— Вамъ, Ольга Яковлевна, что?— задаетъ онъ вопросъ женщин въ черномъ платк.

— Полъ-стеариновой свчки можно? Мн воротнички и манишки гладить, а подмазать утюга нечмъ.

— Да за четыре копйки есть свчка семерикъ. Возьмите цльную.

Женщина съ подбитымъ глазомъ, получивъ покупки, не отходитъ отъ прилавка.

— Ты говоришь, охота…— продолжаетъ она разговоръ.— Вдь женщина я тоже… Ты-то вдь самъ каждый годъ здишь къ своей въ деревню.

— У насъ законница на каменномъ фундамент. Она мой домъ бережетъ.

— Ну, не въ Питер законы-то разбирать. Здсь на каждомъ шагу соблазнъ. Что своего стараго забыла, то вдь какъ онъ меня утюжилъ-то!

— Однако, и этотъ тоже охулки на, руку не дастъ. Вонъ око-то какъ разукрасилъ!— замчаетъ лавочнику кивая на глазъ покупательницы.

— Ну, все-таки поменьше, какъ возможно! Ахъ, да… Соли на копйку. Только ты поврь въ долгъ. Больше денегъ нтъ.

— Марья Потаповна, и такъ за вами тамъ больше двухъ рублей. Теб чего, двочка? Гвоздей обойныхъ? Отпустить гвоздей обойныхъ! Никешка! Чего ты глаза-то рачьи выпустилъ? Вотъ гвоздей обойныхъ и капусты кислой спрашиваютъ! Вамъ хлба шесть фунтовъ? Сейчасъ.

Въ рук лавочника блещетъ громадный ножъ. Звякаютъ чашки мдныхъ всовъ.

Женщина съ подбитымъ глазомъ не отходитъ отъ прилавка.

— Кузьма Тимофичъ…— говорить она лавочнику.— Отпустите фунтъ соли-то до завтра. Фунтъ соли и махорки на три — такъ оно и будетъ пятачокъ.

— Сегодня на деньги, завтра въ долгъ. Изволь.

— Кузьма Тимофичъ, у меня сынишка нынче изрядно достаетъ. Онъ счастьемъ на Пантелеймоновскомъ мосту торгуетъ, по вечерамъ торгуетъ и все ужъ три гривенника ночью принесетъ. Билетики такіе есть… счастье… Ну, жалостливые господа и даютъ ребенку.

— Скажи, какая богачка! Ну, а все-таки сегодня за деньги, а завтра въ долгъ.

— Богачка или не богачка, а коли-бы мой новый собственный-то не отнималъ у него на вино, то всегда-бы я была при деньгахъ. Мальченк иные господа и пятіалтынничекъ сунуть.

— Такъ ты самого-то по ше.

— Эка штука! Онъ такую сдачу дастъ, что и сюда за студнемъ не придешь. Отпусти на пятачокъ-то товару до завтра.

— Пожалуйте хлба шесть фунтовъ. А вамъ что? Сахару? На сколько сахару?

— Сахару полфунта и кофею четверть фунта, да цикорію на пятачокъ,— отвчаетъ двочка изъ-подъ ватной кацавейки, которой прикрыта голова.

— Ты чья?— спрашиваетъ лавочникъ.

— Аграфены Кондратьевой, изъ двадцатаго номера.

— А прислала мамка денегъ?

— Прислала.

— Клади прежде на прилавокъ. Ты фунтъ ситнаго стащила, не заплативъ денегъ, когда у насъ много было покупателей.

— Нтъ, дяденька, это не я. Это Сонька Картузова изъ восьмого номера. Она даже потомъ похвалялась.

— Клади клади. Сахаръ — девять, кофе — девятнадцать, цикорій… Клади двадцать четыре копйки,— говоритъ лавочникъ, позвякавъ на счетахъ. Народъ тоже! Отъ земли не видать, а какіе шустрые:

Двочка выкладываетъ на прилавокъ мдныя деньги.

— Кузьма Тимофичъ, отпусти мн хоть для самого-то махорки,— упрашиваетъ лавочника женщина съ подбитымъ глазомъ.

— Сегодня на деньги, завтра въ долгъ. И трески самому, и махорки самому. Да что онъ у тебя за неимущій такой? Ахъ, ты содержанка-горе!

— Безъ мста онъ. Все ищетъ. Ходилъ складывать дрова — говоритъ: ‘трудно да и мало платятъ’. Не можетъ онъ на черную-то работу.

— Все господа аристократы.

— Да ужъ само собой каждый ищетъ себ полегче. ‘Я-бы, говоритъ, куда-нибудь въ швейцары или въ сторожа двери отворять’.

— И на чай получать? Такъ. Уходи, уходи, коли денегъ нтъ. Почтенная! Вы что тамъ по кадкамъ шарите? Это не учтиво. Иди сюда! Что теб?— кричитъ лавочникъ женщин въ красномъ платк.

— Гд-же шарю-то? И не думала,— отвчаетъ она, подходя къ прилавку.

— Сейчасъ груздь съла. Будто я не видалъ! Чего теб?

— Вотъ бутылка. Фунтъ подсолнечнаго масла, два соленыхъ огурца и трески на пятачокъ.

— Я за груздь, какъ хочешь, копйку считать буду.

— Ну вотъ… Съ своей-то покупательницы!

— Отвсить фунтъ масла подсолнечнаго!— кричитъ лавочникъ мальчишкамъ.

Дверь хлопаетъ и покупателей прибавляется.

II.

Въ мелочной лавочк появляется здоровый блокурый дтина съ бородкой, въ бараньей шапк, валенкахъ и нанковомъ пальто, опоясанномъ ремнемъ. Онъ полупьянъ, ищетъ чего-то глазами и, наконецъ, спрашиваетъ, неизвстно къ кому обращаясь:

— Марья здсь?

Какая-то баба въ сромъ платкъ, грызущая, какъ блка, подсолнухи, оборачивается и говорить:

— А какую теб надо? Здсь Марьевъ-то этихъ самихъ хоть отбавляй.

— Марью Потаповну. Да вонъ она… Ты чего тутъ зря топчешься, безпутная? Иди домой!…— говорить дтина, увидавъ женщину съ подбитымъ глазомъ, стоявшую около прилавка.

Та тотчасъ-же оробла.

— Да вдь теб-же на обдъ студню покупаю. Вотъ ситнаго взяла,— отвчала она, подходя къ нему.

— Обязана дома быть. На квартиру теб повстка пришла, что по прошенію твоему на бдность вышли теб дрова. Возьми вотъ повстку и иди получать билетъ на дрова, а затмъ съ билетомъ маршъ на дровяной дворъ!— командуетъ дтина.— Ищу, ищу бабу по двору у сосдей, думаю, что въ трактиръ за кипяткомъ ушла — я въ трактиръ. А она, изволите видть, въ лавочк бобы разводитъ!— прибавляетъ онъ.

— Да вдь надо-же пость чего-нибудь купить. Чего раскричался-то!

— Ну, ну, ну… Не разговаривай! Живо!.. Селедку мн купила?

— А на какіе шиши, спрашивается? Вдь въ долгъ больше не даютъ. Вотъ отдамъ я дрова лавочнику за долгъ, тогда можно и селедками баловаться. Кузьма Тимофичъ! Дрова-то ужъ мн обозначились,— обратилась она къ лавочнику. Вотъ я вамъ ихъ за долгъ и отдамъ. Мн зачмъ они? Я въ углу живу.

— Стой! — схватилъ ее за руку блокурый дтина.— Дрова твои я не выпущу. Я ихъ нашему портерщику общалъ.

— Нтъ. Михайло Никитичъ, нтъ,— испуганно заговорила женщина съ подбитымъ глазомъ.— Ихъ надо Кузьм Тимофичу. Вдь это за харчи пойдетъ. Суди самъ, вдь ты требуешь и селедки, надо тебя и кофеемъ напоить.

— Вздоръ. Васюткиными деньгами расплатишься. Приструнь Васютку, чтобы счастье старательне продавалъ..

— Да вдь и Васюткины деньги ты отбираешь.

— Выходи на улицу, выходи. Сейчасъ за билетомъ на дрова ты пойдешь, а чашку съ дой мн передашь. Я дома буду.

И блокурый дтина вытолкалъ Марью за дверь.

Они очутились на, улиц..

— Отдай, Михайлушка, дрова-то лавочнику, будь умный,— упрашивала Марья своего сожителя Михайлу.— Отдай. Тогда онъ опять начнетъ въ долгъ врить, и ты сегодня съ селедкой будешь.

— Да разв ужъ половину изъ того, что ты получишь. А другую половину портерщику. Я ему общалъ. Онъ человкъ тоже нужный.

— Ну вотъ, спасибо, ну, вотъ хорошо. Люблю я, Мишенььа, когда ты сговорчивый…— говорила Марья.

— Сговорчивый. Учить вашу сестру надо. Ну, вотъ теб повстка и иди за дровами.

— Позволь. Какъ-же я пойду неодвшись-то? Вдь холодно въ одномъ платк. Надо будетъ зайти домой и кацавейку надть.

— Ну, такъ живо, живо. Не топчись!— говорилъ Михайло, провожая Марью.— По скольку дровъ-то выдаютъ?

— По полусажени. Меня вдь, Мишенька, за квартирную хозяйку сочли, а знали-бы, что я въ углу живу у хозяйки, такъ и совсмъ не выдали-бы дровъ. И когда я прошеніе подавала, то написала, что я вдова съ тремя малолтними дтьми. Ну, что-жъ, вдь лтось я была хозяйка и держала квартиру,— разсказывала Марья, свернувъ въ ворота и идя по двору.

— Ужасно много ты любишь разговаривать! — пробормоталъ идущій за ней слдомъ Михайло.— А ты дло длай, старайся больше въ разныхъ мстахъ добыть, а разговаривай поменьше.— Теперь передъ Рождествомъ везд раздавать будутъ и разное раздавать — вотъ ты и подавай прошенія.

— Да я ужъ и такъ подала въ приходское общество. Въ прошломъ году я два рубля получила.

— Что общество? Ты въ разныя мста подавай. Два рубля. Велики-ли это деньги два рубля!

— Да вдь изъ-за того два рубля выдали, что у меня одинъ парнишка на рукахъ, а было-бы трое, четверо дтей, такъ больше-бы выдали.

— Надо у Охлябиной Матрены спросить. Она подавать-то горазда разныя прошенія,— говорилъ Михайло, поднимаясь вмст съ Марьей по вонючей лстниц въ третій этажъ.— Теперь есть такія общества, что и сапоги ребятишкамъ выдаютъ, и пальты. Вотъ на Васютку ты и проси. А я теб прошеніе напишу.

— Такъ вдь это Васютк. А теб-то какая польза?

— Дурища. Да вдь сапоги-то продать можно.

Она вошла въ кухню квартиры. Со свжаго воздуха на нихъ пахнуло всевозможными запахами. Пахло пригорлымъ, пролитымъ на плиту, жиромъ, пахло жаренымъ кофе, пахло онучами, грязными валенками, повшенными надъ плитой для просушки, пахло ворванью отъ новыхъ сапогъ, пахло махоркой. На плит дымились дв сковороды. Хозяйка квартирная вдова, Анна Кружалкина, жарили въ сал картофель на одной сковород, а на другой — кофе. Увидавъ Марью, она сцпилась съ ней:

— А ты хороша жилица, Марья Потаповна! — вскричала она.— Не жилица ты, а каторжница, мошенница и даже еще хуже! Чего ты на дрова-то прошеніе подавала? Зачмъ? Съ какой стати? Что-бы мн ногу подставить, что-ли? Вдь ты на мой номеръ квартиры подавала прошеніе, подлая? Теб повстка пришла, теб дали дрова, а мн теперь черезъ это самое не дадутъ.

— Полно. Отчего такъ? Вс получатъ,— виновато сказала Марья.

— Врешь. Всего только на одно прошеніе въ каждую квартиру дрова выдаютъ. Или ты хозяйка, или я… Выдали теб,— не выдадутъ мн. А я тоже подавала и теперь буду при пиковомъ интерес. Углятницы только хозяйкамъ дорогу портятъ! Чмъ-бы уважать да почитать хозяекъ, он имъ ногу подставляютъ. Ладно! Вызжай, коли такъ, изъ угла. Да чтобы и хахаля твоего здсь духу не было. Слышишь?

— Ну, что-жъ, съдемъ. Не казисты твои тутъ департаменты,— отвчалъ хозяйк Михайло.

— Да вдь я у твоей халды что-нибудь изъ вещей за ейный долгъ удержу.

— Ну, это еще мы посмотримъ! Одвайся, Марья, и бги за дровами. Ступай. Нечего ей отвчать. Я отъ ней и одинъ отругаюсь,— сказалъ Марь Михайло, видя, что та тоже хотла что-то возразить.

Марья накинула на себя кацавейку и выбжала изъ квартиры.

III.

Перебранка о дровахъ продолжалась. Квартирная хозяйка, вдова крестьянина Кружалкина, ‘настоящая вдова’, какъ она себя называла въ отличіе отъ тхъ вдовъ, которыя у ней жили въ углахъ подъ кулакомъ друга милаго, ругала Михайлу и пьяницей, и лнтяемъ, и лежебокомъ. Михайло въ свою очередь выливалъ потокъ упрековъ и брани. На сторону квартирной хозяйки стали и ея жилицы и тоже порицали Марью за обманное полученіе дровъ, и въ особенности отличалась Матрена Охлябина, славившаяся разными срывками съ благотворительныхъ обществъ и отдльныхъ лицъ, мать четверыхъ дтей, двоихъ изъ коихъ она успла уже пристроить въ пріюты, а на двоихъ то и дло получающая разныя милости въ вид сапогъ, одежды, калошъ, валенокъ, и т. п.

— Ну, а ты-то чего, Анна Сергвна, птушишься! Ты-то чего? — крикнулъ на Охлябину Михаило.— Сама-то ты правильная, что-ли? За правильное житье милости-то съ благодтелей получаешь, что-ли? Ужъ кто-бы говорилъ, да не ты. Вся ты на обман.

— Я на обман? Я? А ты докажи! Что я обманно получаю? — взвизгнула Охляблина и подбоченилась.

— Да нечего и доказывать. Кто себя въ прошеніяхъ вдовой называетъ? Ты. А какая такая ты вдова? Кто внчалъ? Когда? Внчалъ, можетъ статься, лшій вокругъ ели, а черти пли, такъ это, братъ, не считается.

— Ахъ, это-то? Такъ это нешто я? Это писарь. А сама я неграмотная.

— Врешь! Сама ты неграмотная, а вдь языкъ-то твой. Я слышалъ, какъ ты ему сказывала: вдова крестьянка такая-то. И хоть-бы взять дтей…— доказывалъ Михайло.— Ты теперь везд пишешь въ прошеніяхъ: ‘обремененная четырьмя младенцами’… Гд у тебя четыре? Гд? Вдь ужъ двое пристроены… А ты все по старому счету, да по старому…

— Врешь! У меня два племянника отъ сестры есть. Я имъ помогаю. Одинъ въ деревн, а другой въ ученьи у сапожника. Онъ въ ученьи безъ одежи. Я на него бльишко стираю. Нынче рубашенку ситцевую дала, штанишки изъ спорка стараго перешила. Отъ себя урываю да ему даю. Нтъ, ужъ ежели по закону-то считать, то мн нужно въ прошеніяхъ обозначеніе длать, что шестерыхъ дтей, а вовсе не четверыхъ. Племянники мои крестники мн. Да… И тому-то, что въ деревн у родныхъ, проживаетъ, я нтъ, нтъ да и пошлю какую ни на есть тряпку на рубашенку.

— Ну, брось… Не стоить разговаривать,— остановилъ ее Михаила.— Умная ты женщина для себя, такъ нечего теб и другихъ попрекать за то, что он для себя стараются. Дрова городскія и выдаются о , чтобъ бдныхъ людей обогрвать.

Но тутъ изъ кухни выставила голову Кружалкина и воскликнула:

— А твоя подстега Машка кого будетъ обогрвать? Кого? Ну-ка, скажи! Мелочного лавочника? Такъ больно густо это для него, толстопузаго.

— Брысь! — крикнулъ на хозяйку Михайла и показалъ кулакъ,.

Къ полудню привезли дрова. Съ дровами явилась и Марья. Она вошла ропщущая.

— Ну, ужъ и дрова! Только слава, что дрова! Одн палки да и т сырыя,— говорила она.— Выдаютъ по полусажени, а нешто это полсажени? Доброй восьмушки нтъ, а то и больше. Ужъ я ругалась-ругалась на дровяномъ двор, чтобы прибавили — ни съ мста. Дровяникъ мошенникъ.

— Ну, даровому коню въ зубы не смотрятъ,— снисходительно сказалъ ей Михаила.— Сдала половину лавочнику?

— Сдала. За восемь гривенъ взялъ. Вотъ теб и селедка… Вотъ теб и гривенникъ на пузырекъ. Гривенникъ деньгами у него, у подлеца, вымаклачила теб на пузырекъ. Можешь опохмелиться.

Марья подала Мюайл селедку, завернутую въ срую бумагу, и два мдныхъ пятака.

— Вотъ за это спасибо. Ай да Машка! Молодецъ!— похвалилъ ее Михайло.— Слышь…— шепнулъ онъ Марь.— Я думаю, половину-то дровъ не отдать-ли Кружалкиной за полтину серебра въ уплату за уголъ? Все-таки хозяйка. Ну, ее къ лшему!

— Ну, конечно, отдадимъ,— согласилась Марья.— Что теб портерщикъ? А тутъ только свары, да дрязги.

Марья пошла пошептаться съ Кружалкиной, и та согласилась, но все-таки выторговала себ гривенникъ, принявъ четверть сажени дровъ за сорокъ копекъ.

Михайло, между тмъ, сбгалъ за водкой въ казенку, и они принялись обдать.

— Пиши сегодня прошеніе о сапогахъ-то для Васютки,— сказалъ Марь Михайло.— Я вотъ высплюсь посл обда, такъ напишу теб.

— Да хорошо, хорошо,— говорила Марья, радуясь, что Михайло въ благодушномъ состояніи и не ругаетъ ее.— А ужъ писать на сапоги для мальчика, такъ написать и о себ прошеніе въ Думу. Тамъ передъ праздниками, кром дровъ, даютъ и на уголъ бднымъ людямъ, уплачиваютъ и въ мелочную лавочку, кто задолжавши. Надо только у Охлябихи спросить, какъ это длается.

— Сейчасъ я съ ней поругался насчетъ дровъ,— сообщилъ Михайло,— Ну, да ладно.., Какъ-нибудь рюмочкой задобримъ. Здсь въ посудин малость осталось. Анна Сергевна!— крикнулъ онъ сосдк Охлябиной, и когда та пришла, сказалъ ей, наливая рюмку.— На-ка, выкушай остатки. Говоритъ, остатки сладки, а у насъ дло къ теб есть. Какъ, умница, писать насчетъ сапоговъ-то? Хочетъ она вотъ для Васютки.

— Да очень просто. Общество такое есть. Сейчасъ я дамъ писулечку… У меня записано,— отвчала Охлябиха, выпила налитую ей рюмку водки, поблагодарила и отерла губы рукавомъ.— Потомъ прідетъ барыня или баринъ… Спросятъ, какъ и что… Прямо говорите, что вдова, трое дтей… ‘Ушли, молъ, они въ училище или за щепными на постройку’. Паспорта не спрашиваютъ. Ну, и готова карета. Выдадутъ записку въ лавку, чтобъ дали сапоги… Васютка сходитъ, примритъ, возьметъ — вотъ и вся недолга.

Охлябиха сходила къ себ въ сундукъ и принесла замасленную записку, на которой былъ написанъ титулъ общества, выдающаго бднымъ сапоги и одежду.

— Ну, спасибо, милая, спасибо теб,— поблагодарилъ ее Михайло и прибавилъ: — Вотъ ты за дрова-то ругалась, а сама на дровяныя деньги винцомъ попользовалась. Видишь, какъ хорошо. Да и еще тебя попотчуемъ, когда сапоги получимъ.

Охлябиха присла на стоявшій около кровати Марьи деревянный красный сундукъ и благодушно стала разсказывать, какъ хорошо о бдности публиковаться въ газетахъ., что молъ, такъ и такъ, бдная вдова съ четырьмя малолтними дтьми, страдающая ревматизмомъ.

— Ужъ лучше этого, двушка, и не бываетъ. Особливо ежели передъ праздниками,— повствовала она.— Я видла, когда одну бабеночку опубликовали. Со всхъ сторонъ ей посыпалось. И жаренымъ, и паренымъ посыпалось. И деньгами, и вещами. Вотъ ужъ тутъ никакихъ прошеніевъ не надо. Лучше всякихъ прошеніевъ. И конфеты, и игрушки дтямъ… Право слово… Однихъ леденцовъ столько нанесли ей, что потомъ вс сосди ейныя недлю цлую чай пили съ леденцами вмсто сахару. Хорошая это вещь, но только трудно добиться этого… Ужъ я какъ старалась, какъ старалась — и ничего не могу. Главная статья, что у меня писаки-то газетнаго знакомаго нтъ. Вотъ бда… А такъ подавала я прошеніе въ газеты, во многія газеты прошенія подавала, деньги на прошенія потратила, а толку никакого. Не печатаюсь да и что ты хочешь!

Михайло задумался.

— Знавалъ я одного писателя… Въ угловой трактиръ онъ ходилъ, въ нашъ трактиръ,— припоминалъ Михайло.— Вотъ разв его розыскать и попросить? Но гд его розыщешь?

Онъ полъ, свернулъ изъ остатка табаку и бумаги такъ называемую ‘собачью ножку’, закурилъ и завалился на койку отдыхать.

Марья стала вязать чулокъ.

— Чего ты на работу-то сегодня не пошелъ?— спрашивала она Михайлу.— Вдь звали тебя на сломку дома.

— Ахъ, не по мн эта работа! — отвчалъ Михайло.— Нтъ у меня ни кожаныхъ рукавицъ, ничего нтъ. А такъ руки мерзнутъ. Да рукавицы можно-бы и достать, а работа-то не по мн. Ну, что надсажаться? А вотъ если выйдетъ куда мсто въ швейцары — это я съ удовольствіемъ. Это я могу.

— Далось теб это: въ швейцары!

— А что-же? Не трудная должность, хорошая должность.

Михайло сталъ засыпать.

IV.

Посл двухъ часовъ дня явился изъ городского училища Васютка, сынъ Марьи, торговецъ счастьемъ на мостахъ. Это былъ тщедушный, захудалый мальчикъ лтъ двадцати, блокурый, малокровный, съ красными золотушными слезящимися глазами. Одтъ онъ былъ плохо, въ потертое пальто съ короткими рукавами и рваную шапку съ большой головы.

— Мамка, я сть хочу…— проговорилъ онъ, даже не поздоровавшись съ матерью.

— Дуракъ, да отчего-жъ ты не купилъ себ чего-нибудь въ лавочк. Вдь я оставила теб вчера отъ продажи твоего счастья гривенникъ. Да поди, ты самъ еще сколько-нибудь утаилъ,— равнодушно отвчала Марья, катая на скалк на стол ручнымъ валькомъ грубое блье и производя въ квартир грохотъ.— Что-жъ я теб, дураку, теперь дамъ? У меня ничего нтъ. Да и денегъ нтъ. Куда-же ты двалъ гривенникъ? Вдь подзакусить въ школ теб даютъ. Я выпросила теб дармовые завтраки у учительницы.

— Мамка, похлебать-бы чего…

Мальчикъ сдлалъ просительную гримасу и утеръ красной отъ холода рукой мокрый, тоже красный носъ.

— Похлебать… Вишь ты, какой! Я сама сегодня не хлебала. Возьми вонъ, тамъ на подоконник горбушка полублаго осталась.

— Горяченькаго-бы чего-нибудь, мамка…— сказалъ Васютка, схвативъ, горбушку.

— Горяченькаго… Погоди, вотъ дяденька Михайло проснется, такъ чай пить будемъ.

— Да я не сплю…— откликнулся съ койки Михайло, потягиваясь.— Гд тутъ спать, коли ты валькомъ возишь! Мертваго разбудить можно.

— Ну, вотъ погрызешь хлбца, такъ и бги въ трактиръ за кипяткомъ для чаю,— сказала сыну Марья.— Копйку я дамъ. Но куда ты вчерашній гривенникъ свой двалъ?— допытывалась она.

Мальчикъ молчалъ и жевалъ хлбъ.

Поднялся Михаила и слъ на койку.

— Куда ты гривенникъ двалъ, пострленокъ? Отвчай, коли мать тебя спрашиваетъ!— строго и заспаннымъ голосомъ повторилъ онъ вопросъ, обращенный къ Васютк.

Васютка огрызнулся.

— А теб какое дло! Что ты за указчикъ? — сказалъ онъ.

— А! Ты еще грубить? А хочешь тряску? Хочешь, я выволочку съ поволочкой теб задамъ?

— Не смешь!

— Я не смю? А вотъ я теб покажу, поросенку!..

Михайло поднялся съ койки, выпрямился во весь ростъ и двинулся на Васютку.

— Ай, дерется! Михайло дерется!— завизжалъ Васютка и перебжалъ въ другой конецъ комнаты.

— Оставь! — остановила его Марья, протянувъ валекъ.

— Чего оставь? Какъ ты смешь мн препятствовать!— закричалъ Михайло и вышибъ, изъ рукъ Марьи валекъ.

— Мой сынъ, а не твой.

— Такъ зачмъ-же онъ грубить? Сейчасъ допытай его, куда онъ гривенникъ двалъ, а нтъ, я теб и второй глазъ подправлю. Ну? Что теб этотъ кулакъ приказываетъ?

Михаила поднесъ къ носу Марьи кулакъ. Та суетилась.

— Только ссоры да дрязги изъ-за тебя, чертенка…— слезливо обратилась она къ Васютк.— Куда ты, дьяволенокъ, двалъ гривенникъ? У тебя и отъ третьяго дня долженъ оставаться еще пятіалтынный. На пряникахъ и на леденцахъ пролъ? Сказывай, куда длъ?

Васютка плакалъ.

— Куда… Я двугривенный на звзду спряталъ,— слезливо говорилъ онъ.

— На какую звзду, дьяволенокъ?— допытывался Михайло.

— Теб не буду говорить. Скажу только мамк. Что ты мн? Ни кумъ, ни брать, ни сватъ. Только деньги отъ насъ отбираешь,— пробормоталъ сердито и сквозь слезы Васютка и перебжалъ еще въ боле дальній уголъ отъ Михаилы.

— Какова анаема треклятая! — заоралъ Михайло.— Нтъ, ужъ какъ ты хочешь, а я его оттаскаю.

Онъ ринулся къ Васютк. Тотъ завизжалъ еще громче и ползъ подъ кровать. Михайло нагнулся и сталъ тащить его за ногу. Марья подскочила къ Михаил.

— Побей лучше меня, а его не трогай. Лучше меня,— говорила она, держа Михаилу за руку.

— На вотъ, волчья сндь, коли напрашиваешься! Получай!— крикнулъ Михайло и такъ пихнулъ кулакомъ Марью въ подбородокъ, что та навзничь опрокинулась на койку.

— Убилъ! Убилъ, мерзавецъ! Ни за что убилъ!

Изъ другой комнаты выскочили жильцы и жилицы. Бородатый портной, въ оловянныхъ очкахъ, съ ремешкомъ на голов, и съ нитками на ух, въ жилетк и опоркахъ на босую ногу, говорилъ, стоя въ удивленіи:

— И что это у васъ за манера, что даже трезвые деретесь. Ну, пьяные, такъ оно понятно, а то трезвые…

— Только изъ-за этого она и должна Бога благодарить, что я трезвый. А будь пьяный, я ее изувчилъ-бы, халду несчастную! — угрожающе произносилъ Михайло и показывалъ Марь кулакъ.

— Да вотъ изъ-за мальченка…— слезливо объясняла Марья жильцамъ и поправляла растрепанные волосы.— Онъ, Михайло, отца разыгрываетъ, а мальченка не хочетъ покориться,

— И не покорюсь. Какой онъ мн отецъ! Онъ лшій, домовой, чортъ, даже хуже!— отвчалъ Васютка, продолжая плакать.

— Поговори еще у меня, такъ я теб подъ хмельную руку вшивицу-то всю выщиплю! — грозилъ Васютк Михайло и, обратясь къ Марь, сказалъ:— А все-таки ты должна допытаться, куда щенокъ гривенникъ пвалъ. А то — попомни…

Марья покорилась и стала задавать сыну вопросы:

— Куда ты гривенникъ длъ, глупый мальчикъ?

— Говорю, что на звзду припряталъ,— отвчалъ Васютка.

— На какую звзду?

— А вотъ, чтобъ на Рождество христославить.

— Христославить?

— Да… Съ нашими мальчиками изъ училища… Со звздой… Звзда такая бумажная, изъ цвтной и золотой бумаги… Надо склеить… Бумаги купить. Наши мальчики покажутъ… Они говорятъ, что хорошо можно собрать… По три копйки и по пятакамъ даютъ…

— Стало быть, деньги собирать будешь?— спросилъ Михайло, и хмурое, строгое лицо его прояснилось.

— А то какъ-же… Само собой…— отвчалъ Васютка.— Тутъ больше, чмъ на мосту счастьемъ собрать можно. Деньги даютъ… Гостинцы даютъ.

— Ну, насчетъ гостинцевъ-то ты оставь. Это только себ въ брюхо. А ты матери помогать долженъ,— наставительно замтилъ Михайло.

— Матери! Да вдь ты отнимешь у матери-то,— вырвалось у Васютки.

— Охъ-охъ!— погрозилъ ему Михайло.— А то вдь я и сызнова начну. Ну, посылай его въ трактиръ заваривать чай. Вотъ копйка…— обратился онъ къ Марь и выкинулъ на столъ мдную монету.

Былъ декабрь. Стемнло рано. Угловые жильцы Анны Кружалкиной стали препираться между собой, кому лампу зажигать. Отъ хозяйки освщеніе полагалось только въ кухн, гд она сама жила, да въ корридор, раздлявшемъ три комнаты съ жильцами, горла маленькая жестяная лампочка. Въ комнатахъ угловые жильцы освщались своимъ огнемъ, когда кому понадобится, но сегодня, въ комнат, гд жили Марья и Михайло, никто не зажигалъ огня, отговариваясь неимніемъ денегъ на керосинъ. Поденщикъ-метельщикъ съ конно-желзной дороги Аввакумъ Ивановъ, какъ пришелъ домой съ работы, такъ и завалился спать на койку. Лежала на своей кровати и безмстная кухарка Аанасьевна съ закрытыми глазами и сопя носомъ. Сегодня она была сыта до-отвалу. Она ходила въ гости къ знакомой кухарк, живущей на хорошемъ мст, пола тамъ до-отвалу, напилась кофе до полнаго переполненія желудка и вернулась домой съ краюхой пирога съ рисомъ. Слесарь Анисимовъ съ утра былъ пьянъ и опохмелялся, подъ вечеръ сходилъ въ баню выпаривать хмель и теперь лежалъ въ изнеможеніи.

Пришлось зажигать лампу Марь. Пользуясь теперь нкоторымъ кредитомъ въ лавочк, вслдствіе произведенной уплаты стараго долга дровами, она сходила въ лавку за керосиномъ и бумагой для прошенія о сапогахъ на Васютку, зажгла маленькую жестяную лампочку, и Михайло принялся писать ей прошеніе. Михайло сердился и выговаривалъ безмстной кухарк:

— Ладно, Аанасьевна… Ты это попомни… Не хочешь по товарищецки жить съ сосдями, и мы тебя тоже припечемъ насчетъ лампы… Сегодня ужъ, какъ ни считай, твоя очередь зажигать огонь, а ты упрямишься. Мы три дня подъ-рядъ васъ освщаемъ лампой.

— Ну, на что мн лампа, коли я сегодня вся раскисла? Самъ посуди,— откликнулась старуха Аанасьевна.

— А на что намъ была вчера лампа, но мы жгли-же,— сказала ей Марья.— А ты подсла и иглой что-то ковыряла. И хоть не было-бы у тебя денегъ, а то сама-же хвасталась, что съ послдняго мста восемнадцать рублей прикопила.

— Ну, да… Восемнадцать прикопила, а полтора мсяца на поко безъ мста живу. Много-ли осталось-то? Разочти.

— Чего разсчитывать! Теб харчъ ничего не стоитъ. Ты каждый день по знакомымъ кухаркамъ шь.

— Толкуй! Чужіе-то куски въ чужомъ брюх легко считать!

При писаніи прошенія опять позвали на совтъ Матрену Охлябину, какъ великую искусницу получать отъ благодтелей и благотворительныхъ обществъ разныя блага земныя. Матрен это нсколько польстило, и она скромно отвчала:

— Да что я вамъ посовтую, коли я женщина безграмотная. Вдь вотъ оттого-то и надо, чтобы эти прошенія настоящій писарь писалъ. Ужъ тотъ человкъ понимающій и отлично знаетъ, что и какъ, и гд какое жалостное слово надо припустить.

На это Марья отвчала:

— Зачмъ-же писарю деньги платить, коли у меня есть свой собственный грамотный.

— А затмъ, чтобы въ точку настоящую попасть, чтобъ жалостне выходило. Твой хоть и грамотный человкъ, а этой точки не знаетъ, а тотъ знаетъ чудесно,— стояла на своемъ Охлябиха.

— Настрочимъ какъ-нибудь,— подмигнулъ Михайло.— А пятіалтынный, что писарю дать, на вино останется. Тебя-же угостимъ.

Охлябиха удовлетворилась послднимъ предположеніемъ и повствовала такъ:

— У меня пишутъ всегда такимъ манеромъ: будучи обременена многочисленнымъ семействомъ и имя на рукахъ четырехъ малолтнихъ дтей, не имя родныхъ и не получая ни откуда помощи… Вотъ какъ у меня всегда пишется. Но вдь у тебя какое-же многочисленное семейство? Всего только одинъ сынишка Васька.

— Ну, это ты брось. Вдь и у тебя теперь только двое ребятъ на рукахъ. А двое въ пріютахъ,— замтила ей Марья.

— Правильно. Но вдь они хоть и въ пріют, а все-таки мои. И при проврк — мои дти, а не выдуманныя.

— Ну, ладно. Мы напишемъ такъ: страдая ревматизмомъ рукъ и ногъ, и такъ какъ я изъ-за этого не могу работать, а имю малолтняго сына, то и припадаю къ стопамъ…— сказалъ Михайло и принялся строчить.

— Постой…— остановила его Охлябиха.— Зачмъ работать? Пиши жалостне: снискивать себ пропитаніе трудами рукъ своихъ.

— Молодецъ баба! Снискивать себ пропитаніе трудами рукъ своихъ,— похвалилъ ее Михайло.

Охлябиха продолжала:

— Вотъ если-бы ты была замужняя, то самое лучшее дло написать, что мужъ, молъ, пьяница. Какъ мужъ пьяница — сейчасъ помощь. Это любятъ.

— Какая лафа-то!— подмигнулъ Михайло.— Да посл этого каждому мужу нужно быть пьяницей.

— Да, да… Какъ только мужъ пьяница — сейчасъ всякія благости со всхъ сторонъ и посыпятся. И чмъ горше пьяница, тмъ лучше.

— Каждому отцу даже и не пьющему, стало-быть, запивать слдуетъ,— пробормоталъ съ кровати хриплымъ голосомъ слесарь и засмялся.

— Смйся, смйся, а на дл-то оно всегда такъ выходитъ, потому жалость… Я ужъ опытная, по сосдкамъ видла, что это такъ…— сказала опять Охлябиха.— Какъ мужъ пьяница, такъ все и есть дтямъ. Самое первое это дло. Ну, и вдова хорошо, если много дтей…— прибавила она.

— Я Марью вдовой написалъ,— сообщилъ Михайло, строча прошеніе.— Отъ вдовы, крестьянки Маріи Потаповой.

— Конечно-же отъ вдовы пиши,— подхватила Охлябиха.— Такъ лучше.. А кто тутъ разберетъ? Никто. Вдь она сапоги проситъ сынишк. Вотъ ежели-бы опредлить въ пріютъ или въ ученье, такъ тамъ сейчасъ метрическое свидтельство потребуется. Изъ метрическаго свидтельства сейчасъ и видно, что не вдова мать, а тутъ вдь на сапоги никакого свидтельства. Марья Потапова проситъ сапоги для сына…

— Я Марья Потаповна Кренделькова,— заявила Марья.— Прибавь.

— Фу, ты, какая фамилія-то вкусная, а я и не зналъ!— воскликнулъ Михайло.— Да неужто Кренделькова?— спросилъ онъ.

— Кренделькова. Гд-жъ теб знать-то? Паспорта моего ты въ рукахъ не держалъ. Да вотъ что, Михайло, коли началъ писать про сапоги, то пиши и про пальто. Мальчикъ, молъ, разуть и раздтъ.

— Нельзя въ одно общество про пальто и сапоги,— остановила Охлябиха.— Можетъ не выйти. А вы пишите, про пальто въ другое общество, второе прошеніе. Вдь два общества есть для пособія.

— Два? Это ловко. У тебя, Матрена Ивановна, и второго общества есть адресъ и писулечка, какъ писать?— спросилъ Михайло.

— А то какъ-же. У Матрены, да чтобы не было! Таковская Матрена! Я, милый человкъ, передъ большими праздниками въ двадцать мстъ прошенія подаю. Я запасливая. Ну, изъ пяти, шести мстъ ничего не выйдетъ, а изъ остальныхъ-то все что-нибудь да очистится. По малости, иногда, конечно, а вдь курочка по зернышку клюетъ да сыта бываетъ. Такъ и я. Тамъ рубликъ, тутъ рубликъ, а оно и наберется. Я обо всемъ прошу, на всякіе манеры. Сапоги, такъ сапоги, пальто, такъ пальто, наводненіе придетъ — на наводненіе, пожаръ по сосдству — на пожаръ. Такъ, молъ, и такъ, хотя въ дом нашемъ и ничего не погорло — мы выносились и раскрали у насъ наше добро. Теперь есть такое общество, что можно даже просить, чтобы выкупили твои заложенныя вещи. И выкупаютъ. Заложена у меня моя кофточка и Дашкины сапоги — вотъ, на будущей недл, передъ праздниками буду просить, чтобы вещи выкупили.

Михайло кончилъ писаніе прошенія и отеръ перо о голову.

— Думаю, что ладно будетъ, госпожа Кренделькова,— сказалъ онъ,— Написалъ я, что ты болзненная вдова, страдаешь ревматизмомъ рукъ и ногъ и грудной болзнью.

— Да вдь у меня и въ самомъ дл ломота въ рук и ног.. Изъ-за чего-же я по стиркамъ-то рдко хожу? Прямо изъ-за этого,— отвчала Марья, взяла написанное прошеніе и стала его сушить на ламп.

VI.

О написанномъ для Марьи Михайлой прошеніи сейчасъ-же разнеслось по всей квартир. Жилицы изъ другихъ двухъ комнатъ тоже сбирались подавать въ разныя общества предпраздничныя прошенія и ждали только писаря, который на-дняхъ общался зайти въ квартиру. Но писарь когда еще придетъ, а тутъ вотъ подъ бокомъ былъ свой грамотей — и вотъ жилицы изъ другихъ двухъ комнатъ одна за другой стали приходить къ Михайл съ просьбой о написаніи прошеній въ мстное попечительство о предпраздничномъ вспомоществованіи, надясь, что Михаила напишетъ имъ, по сосдски, только изъ-за угощенія, которое он ему преподнесутъ сообща. Это были дв старухи лтъ подъ семьдесятъ, ожидающія вакансіи въ богадльн, живущія на подачки разныхъ благодтелей, одинокія и когда-то служившія прислугой. Кром ихъ, пришла молодая женщина, вдова какого-то фабричнаго, мать двоихъ дтей, работающая поденно гд случится, но часто не могущая отлучиться на работу изъ-за больныхъ дтей — женщина дйствительно очень нуждающаяся не по своей вин,.

Михайла, уже сознавъ свой авторитетъ, принялъ ихъ довольно гордо.

— Угощеніе угощеніемъ, это ужъ само собой, но за что-же я вамъ даромъ-то писать буду, если вы сами будете деньги по прошеніямъ получать?— сказалъ онъ.

— Врно, правильно, но денегъ-то, видишь-ли ты, у насъ теперь не завалило,— отвчала одна изъ старухъ, Акинфіевна, высокая, худая, костлявая съ клочкомъ сдыхъ волосъ, торчащимъ изъ- подъ чернаго платка.— Ты ужъ по сосдски…

— Стало быть и на угощеніе у васъ сейчасъ нтъ?— спросилъ Михайла.

— Откуда, милый?.. Но мы теб соберемъ къ воскресенью и преподнесемъ. Сороковочку считай за нами,— заговорила вторая старуха Калиновна, приземистая, съ рдкими сдыми волосами, которыми поросла у ней верхняя губа, и даже торчащими, какъ щетина, изъ подбородка.

Михаила задумался.

— Стало быть ждать? Невкусно,— произнесъ онъ.— А у меня явился такой аппетитъ, чтобъ сейчасъ выпить.

— Да полно теб. Пиши,— замтила ему Марья.— Пиши въ запасъ. По крайности въ воскресенье, въ праздничный день, съ виномъ будешь.

— А когда-же это я въ воскресенье бывалъ безъ вина?— куражился Михаила.— Кажись, этого и не случалось. Ну, да ладно. Въ воскресенье, такъ въ воскресенье, а только даромъ, матери, я вамъ писать не стану. Съ какой стати? Надо и на закуску. Вы писарю по гривеннику за прошеніе платите?

— По гривеннику онъ беретъ, если два-три прошенія кто пишетъ, а одно такъ пятіалтынный подай,— добродушно и откровенно объяснила молодая женщина.

— Ну, вотъ видишь. А мн ужъ дайте хоть по пятачку за прошеніе. Вотъ намъ съ Марьей и закуска,— сказалъ Михайло.

— Да это что! По пятачку дадимъ, по пятачку дать можно, а только сейчасъ-то у насъ денегъ нтъ — вотъ бда какая,— проговорила Калиновна.— Откуда взять-то?— продолжала она.— Съ паперти нынче гонятъ, на кладбище ходить и заупокойное собирать — стара я нынче стала, ноги совсмъ не ходятъ, Ужъ по благодтелямъ пройтись, и то подчасъ еле-еле могу. Мы теб, Михайлушка, не знаю, какъ тебя по батюшк, по пятачку дадимъ за каждое прошеніе, когда изъ попечительства получимъ.

— Это, стало-быть, до Рождества ждать? Невкусно.

— Да вдь ужъ теперь скоро Рождество-то. А что насчетъ обмана — никакого… Насчетъ обмана ты будь спокоенъ. Дня за три до Рождества получимъ и сейчасъ теб.

Михайло все еще куражился, чувствуя свое превосходство.

— Постойте…— проговорилъ онъ.— Но вдь писарь-то, настоящій писарь въ долгъ вамъ не сталъ-бы писать. Вдь ему сейчасъ и деньги на бочку…

— Писарь… Для писаря, понятное дло, я сейчасъ-бы платокъ или подушку заложила,— сказала костлявая старуха Акинфіевна.— А ты сосдъ, ты по сосдски…

— Сосдъ! — ухмылялся Михайло.— Сегодня здсь я на Петербургской сторон существую, а завтра на Васильевскій островъ, перекочевалъ, такъ какой-же я сосдъ? Я птица перелетная.

Марью взорвало.

— Да чего ты ломаешься-то? — воскликнула она.— Теб-же лучше, если деньги къ празднику, чтобы великій день хорошенько встртить. Пиши. Вдь он не надуютъ.

— Да какъ тутъ писать, коли у нихъ, можетъ статься, и на бумагу-то для прошеній денегъ нтъ! У нихъ нтъ, да н у меня не завалило.

— На бумагу-то найдется. Что-жъ тутъ? Дв копйки листъ въ лавочк,— заговорила одна изъ старухъ.

— На бумагу хватить,— прибавила другая старуха.

— Дв копйки на бумагу я могу дать,— сказала въ свою очередь молодая женщина.— Даже на два листа дамъ. Мн два прошеньица надо. Охъ, и не подавала-бы я этихъ прошеній, ни за что не подавала-бы, да дти-то ужъ очень одолли!— тяжело вздохнула она и отерла кончикомъ головного платка глаза.— Вдь вотъ сегодня изъ-за младшенькаго-то на поломойство не пошла. Звали полы и двери къ полковниц одной помыть. Хвораетъ мальчикъ-то, сегодня горитъ весь. Къ докторш его носила. Дала она снадобьица какого-то. Бда съ ребятами. Кабы одна, и горюшка мало. На мсто-бы пошла… Одна голова не бдна… А вотъ сегодня изъ-за ребенка полтины нтъ. И никогда я, пока мужъ живъ былъ, ни у кого не просила. А вотъ теперь пришлось.

Женщина заплакала.

— Не хнычь…— остановила ее Марья.— Помогутъ… Передъ праздникомъ хорошо помогутъ. Пиши только побольше прошеньевъ…

— Милая, да вдь и до праздниковъ тоже пить, сть надо. Махонькому-то молочка, булку… Ну, старшенькій-то хлбъ стъ, а младшенькому-то и кашки сварить надо. А откуда взять? Я и такъ вся перезаложилась. Все, все теперь хорошее перезаложено, что при муж накопила.

— Подавай прошеніе въ общество для закладовъ — выкупятъ,— сказала безмстная кухарка Аанасьевна.— Кое-что выкупятъ. Я у Каталихи въ восьмомъ номере въ углу жила, такъ тамъ, женщина одна насчетъ теплаго пальто прошеніе подавала — ей выкупили.

— Да, надо подать, хоть и грхъ, можетъ статься. Смотри, какая я обдерганная хожу. Все заложено,— плакалась молодая женщина.

— А ты грхъ-то въ орхъ….— въ утшеніе сказала ей Марья и засмялась.— Не отъ бдныхъ просишь, а отъ богатыхъ. А богатые на то и есть, чтобы бднымъ помогать. Обязаны.

Михайло слушалъ и перебилъ:

— Ну, такъ что-же… Чмъ зря бобы разводить, бги въ лавочку за бумагой. Такъ ужъ и быть, напишу я вамъ прошенія. Только, чуръ, по пятачку и въ воскресенье мн на угощеніе сложиться.

— Какъ сказано, миленькій, какъ сказано. Мы не отопремся,— проговорила Калиновна.— Аграфенушка, сбгай въ лавочку, у тебя ноги-то молодыя… Сбгай и купи бумаги. Сейчасъ я дамъ деньги,— обратилась она къ молодой женщин.— А я за твоимъ ребенкомъ присмотрю.

Аграфена засуетилась, чтобы бжать въ лавочку, но ей загородила дорогу поднявшаяся съ койки безмстная кухарка Аанасьевна.

— На вотъ… Отдай дтишкамъ… Пусть подятъ,— сказала она и передала краюшку пирога.

Аграфена разсыпалась въ благодарностяхъ.

VII.

Дня черезъ три на двор дома, гд снимала квартиру для своихъ жильцовъ Анна Кружалкина, опять навезли три воза городскихъ дровъ для раздачи бднымъ, и распредлили ихъ по полусаженно между подававшими прошенія о дровахъ. Анна Кружалкина, подававшая также прошеніе, опять не получила дровъ, а дв угловыя жилицы изъ сосдней квартиры оказались съ дровами. Это взорвало Кружалкину и она подняла на двор цлый скандалъ, ругаясь съ возчиками, хотя т были ни въ чемъ не виноваты. Разумется, возчики не остались въ долгу и отругивались въ свою очередь.

— Угловыя жилицы! Вдьмы! Чертовки! Ну, на что угловымъ жилицамъ дрова? — кричала она на двор.— Живутъ на готовомъ тепл и дрова получаютъ! Вдь все это опять въ ненасытное брюхо нашего рыжебородаго лавочника провалится. Ему продадутъ. Съ какой стати теб, выдр, дрова, если твой уголъ хозяйка Спиридоновна обязана отапливать? — обратилась она къ тощей женщин Акулин, кутавшейся въ срый платокъ и стоявшей около своей кучки дровъ, выброшенной на дворъ.

— А съ такой стати, что у меня трое ребятишекъ малъ-мала-меньше,— отвчала женщина въ шапк.

— Такъ ты на ребятишекъ своихъ деньгами проси. А то дрова! Да и какія у тебя трое дтей! У тебя двченка ужъ въ ученье къ блошвейк сдана.

— Да вдь сдана она у меня на моей одеж, а двое-то все-таки при мн.

— Ну, такъ ты про одежу и расписывай въ прошеніяхъ, волчья сндь ты эдакая.

— Не ругайся, а нтъ вдь я и сама горазда, отругиваться. Вишь, мурло-то нала съ жильцовъ!

— Нашь съ васъ, голопятыхъ, коли по двугривенному выбирать приходится за углы. Хуже папертныхъ.

По отъзд со двора возницъ сейчасъ-же на двор собралась компанія квартирныхъ хозяекъ и стала обсуждать, какъ могла получить дрова угловая жилица Акулина, если и ея квартирная хозяйка Спиридоновна получила свою порцію дровъ по прошенію, а на одну квартиру больше какъ въ одн руки не даютъ.

— Безъ справокъ. Справиться забыли. А Акулина просила на троихъ дтей,— говорила Спиридоновна, хотя въ душ была очень рада, что Акулин удалось получить дровъ, ибо та сейчасъ-же свою полусаженку перепродала ей за рубль съ двугривеннымъ, сдлавъ такимъ манеромъ уплату за полкомнаты, которую занимала.

— Но вдь у того, милая, кто раздаетъ дрова, тоже списки есть. Если въ дом номеръ семнадцать въ квартиру подъ номеромъ восьмымъ выдана полусаженка, то ужъ на этотъ номеръ больше и не даютъ,— возражала другая квартирная хозяйка старуха Езопкина. — Просто счастье какое-то этой Акулин! Собачье счастье! Осенью въ публикацію въ газетахъ попала — и чего-чего ей барыни не нанесли.

Акулина была тутъ-же.

— Не счастье, а умъ,— пояснила она и тронула себя пальцемъ по лбу.— Не пропила я ума своего — вотъ что. Умъ… Домъ-то вдь нашъ угловой, на дв улицы, съ одной улицы подъ номеромъ двадцать первымъ, а съ другой подъ номеромъ семнадцатымъ. Поняли? Спиридоновна подавала прошеніе о дровахъ на квартиру номеръ восьмой изъ дома номеръ двадцать первый съ одной улицы, а я на квартиру номеръ восьмой изъ дома номеръ семнадцатый съ другой улицы. А благодтели-то проврки не сдлали и ничего этого не сообразили. Поняли?

Акулина призналась, улыбнулась и подбоченилась, самодовольно посматривая на хозяекъ.

— Вотъ вы и знайте Акулину!— прибавила она.

— Ахъ, ты дохлая!— вырвалось у хозяекъ.— Бабенку плевкомъ перешибить, а она, смотрите, какъ ухитрилась! Ловко, Акулина, ловко! Ужъ хоть и надо тебя ругать, а за хитрость простить тебя слдуетъ.

Шедшая изъ мелочной лавки съ кускомъ ситнаго хлба угловая жилица-папиросница, извстная на двор подъ именемъ Соньки-модницы, услыхавъ этотъ разсказъ, сейчасъ-же проговорила:

— Что-жъ, и я такое-же прошеніе подамъ.

— Сколько хочешь подавай. Теб все равно ничего не выйдетъ,— отвчала ей Акулина.

— Отчего?

— Оттого, что ты бездтная. Я на троихъ дтей подавала.

— А кто-же мн мшаетъ написать, что у меня ихъ четверо? Такъ и напишемъ.

— А прідутъ, смотрть? Станутъ разспрашивать сосдай, дворника?

— Въ деревн, молъ, ихъ содержу, въ деревню имъ на пропитаніе высылаю — вотъ и вся недолга!

— Такъ теб, кудластой, и поврили!— слышались возраженія.

— Ну, не поврятъ, такъ и не надо,— сказала Сонька-папиросница.— А отчего-же не попытаться? Попытка — не пытка, спросъ — не бда. Да вдь ужъ прідутъ и начнутъ по угламъ шарить и разспрашивать. Такъ многимъ изъ васъ ничего не очистится,— прибавила она.

Въ это время на двор показалась рослая старая барыня, закутанная вся въ срыхъ мхахъ шеншеля. Ее сопровождалъ ливрейный лакей. Впереди шелъ дворникъ Никита, не взирая на морозъ, съ картузомъ въ рук. Барыня спрашивала дворника:

— Не высоко это?

— Никакъ нтъ-съ, ваше сіятельство. Во второмъ этаж.

— Охлябина. Она пишетъ, что вдова… Что она изъ себя представляетъ? Какая она вдова? Кто былъ мужъ?— допытывалась барыня.

Дворникъ пріостановился и затмъ, идя рядомъ съ барыней, отвчалъ:

— Съ одной стороны дйствительно вдова, вдова настоящая… а съ другой стороны, если взять къ примру… У насъ, ваше сіятельство, народъ живетъ тсно, мужиковъ хоть отбавляй… Живутъ вс въ одной комнат… Публика тоже… Народъ фабричный…

— Но все-таки она женщина хорошая, трудолюбивая?

— Хорошая женщина… Это что говорить!

— Не пьющая?

— Вина не обожаетъ. Это ужъ надо прямо сказать. Тутъ безъ фальши… Зачмъ говорить?.. Ей, по настоящему, по ея смыслу не въ углу жить, а въ хозяйкахъ существовать, самой квартиру держать, но квартирнымъ-то хозяйкамъ денежной милостью не помогаютъ, потому что хозяйка, а у ней дти…

— Стало быть, все-таки женщина трезвая. Это очень пріятно… Мы ей помогали, я ее помню. Фамилія такая, что запоминается… И въ спискахъ у насъ… Охлябина…

— Это правильно-съ… Изъ-за ейной трезвости очень многіе… Да и ловка она насчетъ этого… Вино клянетъ. Прямо клянетъ… А только вотъ самъ-то у нея…

— Ахъ, у нея, стало быть, есть другъ милый?— удивилась барыня, не понявъ, къ нему клонилась рчь дворника.

— Существуетъ-съ. Недавно объявился. Объ этомъ я вамъ и докладываю,— отвчалъ дворникъ.— Да вотъ ейная хозяйка… Вы отъ нея все узнаете,— указалъ онъ на Кружалкину.— Пожалуйте… Она васъ проводить къ Охлябиной. Охлябину спрашиваютъ, Анна Сергвна, проводи…

— Охлябину?— засуетилась Кружалкина.— Пожалуйте, сударыня, пожалуйте. Женщина кроткая и очень съ дтьми мучается. Вотъ здсь, по этой лстниц, у меня на квартир. Я сама сирая вдова и хотя дтей у меня нтъ, но тоже бьюсь въ бдности. Тише, ваше превосходительство… Тутъ порожекъ.

Явившійся лакей поддержалъ барыню подъ локоть.

Кружалкина повела барыню по лстниц во второй этажъ.

VIII.

Барыня вошла въ кухню квартиры Анны Кружалкиной и поморщилась, сдлавъ гримасу. На нее такъ и пахнуло смсью разныхъ жилыхъ запаховъ.

— Какой у васъ здсь непріятный запахъ,— сказала она, стараясь выразиться какъ можно мягче.

— Живутъ много, ваше превосходительство. Народъ все бдный, неимущій, сироты,— поясняла Кружалкина.— Тутъ у нихъ и пеленки, и сапоги. Матрена Ивановна! Къ теб пришли! Благодтельница пришла! — крикнула она Охлябиху, заглянувъ изъ кухни въ корридоръ.

Барыня озиралась по сторонамъ и, наконецъ, произнесла.:

— Послушайте, дайте мн гд-нибудь приссть, чтобъ не замараться.

— А вотъ я вамъ сейчасъ табуреточку оботру. Сейчасъ, сейчасъ…— засуетилась Кружалкина… схватывая некрашеную табуретку и полотенце.— Пожалуйте…

— Но не могу-же я въ кухн… Вы меня проведите къ самой Охлябиной.

Кружалкина сейчасъ вспомнила, что тамъ у ней лежитъ пьяный жилецъ-портной, и отвчала:

— Да у ней, сударыня, хуже… Понятное дло, что живетъ среди угловыхъ жильцовъ, а здсь въ кухоньк я одна существую. Вотъ теперь табуреточка чистенькая,— прибавила она, обтеревъ ее полотенцемъ.— Пожалуйте.

— Мн именно и хочется посмотрть, какъ живутъ угловые жильцы. Нтъ, вы меня къ ней проведите.

— Да ужъ пожалуйте, пожалуйте, коли вамъ такъ угодно.

Он сдлали нсколько шаговъ по корридору, и Кружалкина отворила дверь въ комнату. На барыню теперь ужъ пахнуло сильнымъ перегаромъ водки и махорки. Барыня стала кашлять и прикрыла носъ и ротъ носовымъ платкомъ.

— Охлябиха, чего ты валандаешься и не идешь?— сказала Кружалкина.— Вотъ барыня теперь къ теб ужъ сама.

— Сейчасъ, сейчасъ… Извините, сударыня… Очень ужъ я не въ порядк была. Вотъ только юбченочку на себя накину и платокъ…— послышалось изъ-за розовой ситцевой занавски на шнурк, которой была раздлена комната на дв половины.

Барыня покосилась и обозрла первую половину комнаты. Стояли три койки, изъ коихъ одна на березовыхъ полньяхъ, выглядывавшихъ изъ-за сраго одяла. На одной койк, покрытой овчиной полушубка, лежалъ, обернувшись къ стн, босой субъектъ съ всклокоченной головой, въ жилетк, изъ проймъ которой выглядывали ситцевые рукава рубахи. Субъектъ храплъ отчаянно. Барыня невольно посторонилась отъ его койки, оглянулась и, видя, что лакей стоитъ въ дверяхъ, успокоилась.

— Вотъ и стуликъ здсь есть. Пожалуйте на стуликъ приссть, ваше превосходительство,— бормотала Кружалкина.— На стулик вамъ будетъ много спокойне.

Барыня присла, продолжая держать платокъ около носа, и сказала Кружалкиной:

— Вамъ непремнно надо почаще провтривать комнату.

— Да конечно оно слдуетъ, барыня-сударыня, а только ужъ олень выстужается комната-то, а наши жильцы тепло любятъ. Вдь ужъ и такъ черезъ день топлю, а дрова дороги.

Изъ-за занавски показалась Матрена Ивановна Охлябина, запахиваясь на груди и живот срымъ суконномъ платкомъ, кланяясь и говоря:

— Ужъ вы извините, ваше превосходительство, что я заставила васъ долго дожидаться. Очень ужъ я была несуразная, показаться-то мн было нехорошо.

— Вы Матрена Охлябина, вдова? — спросила ее барыня.

— Точно такъ, ваше превосходительство, настоящая вдова и четверо дтей у меня, малъ-мала-меньше…— отвчала Охлябина, поклонившись.

— А гд-же ваши дти, Охлябина?

— Дти-то? Да одна большенькая дочка въ школ у меня, благодтельница, а другой махонькій мальчикъ спитъ за занавской. Хворенькій онъ, барыня…

— А остальные двое?

— Остальные-то? Въ пріют, ваше превосходительство. Не скрываю, въ пріют. Были благодтельницы и помстили въ пріютъ, дай имъ Богъ здоровье. Денно и нощно Бога молю о ихъ здравіи.

— Стало быть на вашемъ попеченіи только двое дтей, а вы пишете въ прошеніи, что четверо.

— Да вдь ужъ это, барыня, порядокъ такой, вс такъ пишутъ. Вдь и имъ тоже нтъ, нтъ, да какой-нибудь кусочекъ въ гостинчикъ снести надо… Все-же мать… Придешь съ пустыми руками, такъ смотрятъ.

— Вы давно-ли вдовете-то?— спросила барыня посматривая на слишкомъ полный станъ Охлябиной.

— Да ужъ пятый годъ, сударыня… И бьюсь, бьюсь я, какъ рыба объ ледъ,— дала отвтъ Охлябина, нсколько смутившись отъ взгляда барыни, и натянула платокъ на животъ.— Покойникъ у меня сторожемъ служилъ. Мы, барыня, по гривенникамъ, десять рублей чайныхъ денегъ сбирали.

— Ну, а теперь работаете что-нибудь? — допрашивала барыня.

— Да гд-же, ваше превосходительство, при дтяхъ-то? Вдь ихъ накормить, обмыть надо. А ихъ четверо.

— Двое только.

— А было четверо. Двое-то всего только годъ какой-нибудь. Да и отъ двоихъ трудно отлучиться. Вотъ что отъ благодтелей получу, тмъ и живу.

— Могли-бы ходить работать. Двочка въ школу ходить, стало быть на вашемъ призрніи только одинъ ребенокъ. Сколько ему лтъ?

— Третій годокъ пошелъ. Несмышленокъ онъ.

— Его въ Ясли. Близъ васъ есть такой пріютъ Ясли, гд вы можете за десять копекъ въ день приводить вашего ребенка на время работы вашей въ этотъ пріютъ.

— Знаемъ мы, барыня. Но тамъ его уморить могутъ. А вдь я мать, мое дтище…

— Какой вздоръ вы говорите! Я сама тамъ членъ…— сердито проговорила барыня,.— Но странно… Вы вдовете пять лтъ, а у васъ ребенку третій годъ.

— Ахъ, барыня добрая! Вс мы люди-человки!— вздохнула Охлябина.

— Вы почему-же, собственно, теперь обратились въ наше общество съ прошеніемъ? Что вы просите?

Охлябина встала втупикъ.

— А какое ваше общество, ваше превосходительство? — спросила она посл нкотораго молчанія.— Я, барыня, во многія общества подавала, такъ ужъ перепуталась.

Барыня объявила, какое общество, и прибавила

— Мы довольно широко помогаемъ, по разнымъ отраслямъ, разумется только съ разборомъ. Вамъ что-же нужне-то было-бы? Вы въ прошеніи не упоминаете.

— Намъ-то? Да лучше-бы, ваше превосходительство, денежную милость, такъ какъ мы сироты, а пить-сть надо. Работать отъ дтишекъ не могу, да и хвораю я. Не оставьте денежной милостью.

— Нтъ, денегъ на руки мы не даемъ. Это наше правило. Мы можемъ дать вашимъ дтямъ блье… сапоги…

— Вотъ вотъ… Тогда сапожки двочк позвольте.

— Это которая въ школу ходить? Доставьте намъ удостовреніе отъ у учительницы, что двочк нужны сапоги. Или, можетъ статься, у васъ за уголъ, не плачено?

— Не плачено, не плачено, сударыня. За цлый мсяцъ не плачено,— подхватила Кружалкина, стоявшая сзади барыни, и подмигнула Охлябих.

— Тогда явите божескую милость на уголъ пожертвовать. Да фуфаечку-бы тепленькую мальчику-то и чулочки шерстяные,— просила Охлябиха.

— Что-нибудь ужъ одно. И то, и другое мы не можемъ въ одн руки. Наше общество слабо въ денежныхъ средствахъ. Сколько вы платите за уголъ?

— Полъ-комнаты у насъ, барыня-сударыня.

— Сколько-же вы платите?

— Пять рублей,— пробормотала искренно Охлябиха.

— Шесть…— брякнула въ то-же время Кружалкина.

— Ну, вотъ за квартиру за мсяцъ будетъ для васъ заплачено,— сказала барыня — Но вы должны работать, непремнно работать,— прибавила она и поднялась со стула, сбираясь уходить.

IX.

Въ это время въ дверяхъ показалась Марья и загородила собой барын дорогу.

— И я къ вамъ, барыня-сударыня-благодтельница…— заговорила она, стараясь надвинуть на подбитый глазъ платокъ и этимъ прикрыть изъянъ.— Если вы изъ того общества, которое сапоги выдаетъ дтямъ, то и я просила за своего мальчика. Ужъ не оставьте, ваше превосходительство, нашу бдность непокрытую. Вдь вотъ я бьюсь, какъ рыба объ ледъ.

Барыня съ головы до ногъ окинула Марью взглядомъ, и спросила:

— Да ваша фамилія-то какъ?

— Кренделькова… Марья Кренделькова, благодтельница.

— Кренделькова? Не помню такой. Хотя ваша фамилія такая, что легко запомнить. Вы здсь живете?

— Въ этой-же квартир существуемъ, сударыня, только въ другой комнат. Тамъ, рядомъ, я уголокъ снимаю. Махонькій уголокъ по сиротству нашему… Вотъ и квартирная хозяйка тутъ. У нея можете спросить.

— Вы въ какое общество подавали? Вдь есть много обществъ,— задала вопросъ барыня.

Марья встала втупикъ.

— Да вдь я неграмотная, ваше высокое превосходительство, мн люди писали. А только въ такое, которое сапоги раздаетъ. Сапоги, пальто, калоши… Явите божескую милость, барыня, не оставьте сироту.

— Я членъ совта общества для пособія бднымъ теплой одеждой и обувью.

— Вотъ, вотъ…— подхватила Марья.— Такъ оно и есть… Въ эту точку… Оно… Туда мы и подавали.

— Вы замужняя? У васъ есть мужъ?— спросила барыня.

— Нтъ, сударыня… сирота…

Марья хотла сказать, что она вдова, но покосилась на Алябиху и потупилась.

— Отчего-же вы говорите: мы подавали?

— Да вдь много у насъ тутъ жильцовъ всякихъ. Вс подавали… А я сирота, совсмъ сирота. Помощи никакой.

— Но вдь все-таки чмъ-нибудь занимаетесь, работаете?

— По стиркамъ хожу, поломойствую. А только у меня, барыня, ломота въ рукахъ и ногахъ и круженіе въ голов.

— Сколько-же у васъ дтей?

Марья совсмъ забыла, о сколькихъ дтяхъ писалось у ней въ прошеніи. Она запнулась нсколько и отвчала: .

— Трое, сударыня.

Это взорвало Кружалкину. Она была зла на Марью за отдачу дровъ лавочнику, и проговорила:

— Ну, зачмъ-же врать-то барын? Барыня эдакая добрая, сама пріхала, а ты врешь.

— Да вдь одинъ у меня въ деревн,— поправилась Марья.— А другой…

— Можете показать мн вашихъ дтей? Гд они?

— Въ школ, сударыня, въ школ… Теперь такое время,— отвчала Марья.

— Не помню я прошенія Крендельковой, не помню,— покачала головой барыня.— Вы когда подали-то его?

— Да когда… Дня два ужъ какъ подала прошеніе. Я о мальчик, сударыня, прошу… о сапогахъ…

— Два дня… Ну, такъ оно еще неразсмотрно. Могло даже и не поступить ко мн,— проговорила барыня, посмотрла на лицо Марьи и спросила:— А что это у васъ глазъ-то, Кренделькова?

Марья покраснла.

— Да вотъ головокруженіе, ваше превосходительство, отвчала она.— Несла это я намедни корзиночку съ бльемъ, а у насъ лстница скользкая, оступилась я да и… Вы не подумайте что-нибудь, барыня,— прибавила она.— Конечно, не трудно у насъ и на кулакъ наткнуться, потому что народъ у насъ въ углахъ животъ фабричный, буйный, и онъ ни за что тебя въ пьяномъ вид двинетъ, а только это на лстниц, отъ круженія…

Квартирная хозяйка стояла и еле сдерживала, улыбку.

— Ну, что-жъ, покуда у меня не будетъ вашего прошенія, Кренделькова, я вамъ ничмъ помочь не могу,— сказала барыня.— Но вы все-таки считайте себя ужъ обслдованной. Показанія ваши я запишу въ мою записную книжку и ужъ сама сюда больше не пріду, ни отъ себя никого не пришлю. А сапоги для вашего сына вы получите. Я васъ вызову къ себ повсткой.

— Много благодарны вами, барыня,— кланялась Марья.— Вамъ Богъ заплатить, что вы не оставляете сиротъ.— Но нельзя-ли, барыня, и за уголокъ, благодтельница, за меня заплатить? Всего два рубля..

Марья была уже смле. Видя снисходительность барыни, она наклонилась, чтобы поцловать ея руку, но барыня быстро спрятала руки за спину, тогда Марья приподняла голову и чмокнула барыню въ плечо. Барыня повела носомъ и строго взглянула на Марью.

— Вы водку, Кренделькова, пьете. Отъ васъ водкой пахнетъ,— проговорила она.

Марья смутилась, покраснла, но тотчасъ-же нашлась и отвчала:

— Нтъ, барыня, что вы! Точно что я сейчасъ выпила малость отъ сосдки, именинницы., а только это не отъ меня самой пахнетъ. Это отъ ногъ, сударыня… Я ноги натираю водкой, потому что у меня, ваше превосходительство, ревматизмъ въ ногахъ… Только водкой и спасаюсь. А пить — зачмъ-же?..

— Ну, смотрите. Будьте осторожны. Мы завдомо пьющимъ людямъ не помогаемъ.

— Боже избави, барыня… Что вы… Это отъ ногъ. За уголокъ-то, барыня, можно разсчитывать получить?

— Нтъ, нтъ. Что-нибудь ужъ одно: или сапоги, или за уголъ. Вы просите сапоги — сапоги и получите. Да наконецъ вы у меня и на замчаніи… Этотъ глазъ… Этотъ запахъ… Вдь я не могу проврить. Дайте мн гд-нибудь къ столу приссть, чтобъ я могла въ записную книжку записать,— обратилась барыня къ квартирной хозяйк.

— Въ кухню, ваше превосходительство, пожалуйте,— засуетилась Анна Кружалкина. — У меня тамъ столъ чистый… Сейчасъ только съ мыломъ и пескомъ вымыла.

— Ко мн, барыня, пожалуйте въ уголокъ,— приглашала Марья.— У меня тоже есть столъ…

Об женщины повели барыню изъ комнаты Охлябиной. Сзади слдовалъ лакей, за лакеемъ Охлябиха.

— А мн-то, сударыня, какъ-же быть?— заунывно спрашивала Охлябиха.— Я двченонк сапоги просила, а махонькому мальчику фуфаечку и чулочки.

— Получите, получите. Ваша просьба можетъ быть уважена. Я вызову васъ къ себ повсткой, и вы получите отъ меня билетъ на полученіе изъ лавки сапогъ, фуфайки и чулокъ.

— Нельзя-ли, благодтельница, и мн чулки въ придачу къ сапогамъ для мальченки? — клянчила Марья.— Вдь какіе холода-то стоятъ.

— Хорошо, хорошо. И эта просьба ваша можетъ быть удовлетворена.

Барыня подсла въ кухн къ столу, кинула изъ бархатнаго ридикюля изящную сафьянную книжечку съ золотымъ обрзомъ и стала въ нее записывать показанія Марьи.

— Кренделькова…— говорила она, записывая.— Вдова… живетъ въ углу… Трое дтей… невоздержна… Давно вы вдовете, Кренделькова?

— Я-то? Да ужъ лтъ десять, сударыня,— отвчала Марья и потупилась.

— А кто былъ вашъ мужъ?

— Да онъ разное… Больше поденно на работу ходилъ. Фабричный, сударыня, пишите: фабричный.

— Хорошо. Фабричный. А водку, Кренделькова, я вамъ совтую бросить. Вдь ужъ вашъ подбитый глазъ прямо указываетъ. Конечно, я признаю, что бдность, общество дурное васъ наталкиваетъ, холодъ…

— Увряю васъ, сударыня, что я поскользнулась на лстниц.

— А теперь вы, Охлябина…— продолжая писать, сказала барыня.— Вдова?

— Настоящая вдова, ваше превосходительство. По паспорту даже вдова,— гордо произнесла Охлябина, натягивая платокъ на животъ.

— При себ, Охлябина, у васъ только двое дтей? Двое… Ну, а остальное у васъ есть въ прошеніи. Могу вамъ сообщить, что вашъ дворникъ атестовалъ васъ, какъ вполн трезвую женщину.

Охлябина поклонилась.

— За комнатку-то, сударыня-барыня, вы за меня заплатите? Вдь ужъ у меня ни кругомъ, ни около…— проговорила она.

— Этотъ вопросъ мы оставимъ открытымъ. Вдь ужъ вы согласились на сапоги, фуфайку и чулки.

— Бдность-то наша, ваше превосходительство.— Хоть-бы на кофеишко съ вашей милости?— жалобно заговорила Охлябина.

— Вотъ вамъ по пятидесяти копекъ… Это я отъ себя… Будьте только трезвы… Не пейте вина и пива. Трезвость прежде всего… Охлябиной и Крендельковой. Подпишитесь.

Барыня положила на столъ рубль.

IX.

Барыня сбиралась уже уходить изъ кухни Анны Кружалкиной, но въ кухню съ лстницы начали пробираться угловыя жилицы изъ другихъ квартиръ. Отъ квартирныхъ хозяекъ, бывшихъ на двор и спорившихъ о дровахъ, когда мимо нихъ проходила барыня, жилицы узнали, что пріхала на ихъ дворъ барыня-благотворительница и прошла въ квартиру Кружалкиной. Это были все жилицы, подавшія передъ предстоящимъ Рождественскимъ праздникомъ прошенія въ разныя общества. А такія прошенія подали поголовно жилицы путь ли не всего двора. Отъ кучера, сидвшаго на козлахъ кареты барыни у воротъ на улиц, было узнано, что барыня эта княгиня Соховская, заправительница пособіями бднымъ. Отъ какого именно общества пріхала княгиня, жилицы, подавшія прошенія, не знали, но все-таки бросились осаждать ее просьбами. Тутъ была очень древняя, сморщенная старуха, облеченная въ рваную наваченную ветошь, съ головою, прикрытой капоромъ, затмъ очень тощая женщина среди ихъ лта въ послднихъ мсяцахъ беременности въ линючемъ короткомъ ситцевомъ плать и валенкахъ, пожилая женщина въ черномъ, когда-то порядочномъ шерстяномъ плать, съ оборванными сборками у юбки и совершенно измочалившимся басономъ на груди.

Старуха въ ватной ветоши тотчасъ-же повалилась барын въ ноги, такъ что та даже испуганно попятилась.

— Благодтельница, заступись! — завопила она со слезами.— Въ пять мстовъ подавала прошенія и до сихъ поръ никакого толку. Ваше сіятельство, заступись.

Старуха схватила княгиню за юбку.

— Стойте, стойте!.. Кто вы такая? Что вамъ?— съ тревогой въ голос спрашивала барыня.

— Солдатка, милостивица, николаевская солдатка. Въ пять богадленъ поданы мои сиротскія прошенія, вотъ уже лтъ семь-восемь поданы — и до сихъ поръ никакого ршенія. Заступись…

— Позвольте… Но что-же я-то могу для васъ сдлать? Я никакою богадльней не распоряжаюсь.

— Молодыхъ напринимали на койки, а меня, древнюю сироту, безъ жалости оставляютъ.

— Тридцать шесть рублей она въ годъ пенсіи получаетъ — вотъ изъ-за чего…— пояснила барын Кружалкина.

— Да велика-ли это пенсія, Анна Сергвна? — огрызнулась старуха, поднимаясь съ пола.— Вдь двадцать четыре рубля надо за уголъ заплатить. А пить? А сть? Работать не могу… Стара… Да и сама знаешь, у меня одна рука сухая. Только что по благодтелямъ… На папертяхъ стоять не могу — ноги слабы.

Старуху отпихнула беременная женщина и заговорила:

— Ваше сіятельство, дровами меня обидли… ‘Ты, говоритъ, углятница, нтъ теб дровъ, тебя обязана хозяйка отапливать’. А какая углятница? У меня пятеро дтей! Нешто съ пятерыми дтями пустятъ въ уголъ? Ни Боже мой! Снимаемъ мы съ мужемъ цлую комнату, а у насъ чугунка и такое промежъ насъ условіе, чтобы чугунку самимъ насъ топить нашими дровами… А гд-же взять дровъ, ваше сіятельное превосходительство, коли мужъ у меня пьяница и у меня-же на сороковки себ вышибаетъ! Роздали дрова квартирнымъ хозяйкамъ, у которыхъ куньи шубы въ сундукахъ, а на нашу сиротскую долю дармовыхъ дровъ, такъ сейчасъ: углятница…

— Я, милая, ничмъ вамъ помочь не могу въ этомъ дл,— отвчала барыня.— Я дровами не распоряжаюсь. Даровыя дрова выдаютъ гласные думы. Это особая коммиссія.

— А вы, ваше превосходительство, по какой-же части?— спросила беременная женщина.

— Наше общество выдаетъ бднымъ теплую одежду, обувь, уплачиваетъ за сильно нуждающихся за уголъ.

— Благодтельница, мсяцъ тому назадъ подавала насчетъ сапоговъ — отказъ!— воскликнула женщина.— ‘У тебя, говорятъ, мужъ пьяница, и пропилъ сапоги’. Виновата-ли я, барыня милостивая, что онъ пропилъ, мерзавецъ? А мальчикъ большенькій черезъ это въ старыхъ валенкахъ въ школу бгаетъ.

— Позвольте… Да вы намъ подавали, что-ли? Ваша фамилія?

— Милая барыня, могу-ли я знать, кому мы подавали! Я женщина неграмотная, а писалъ писарь.

— Ваша фамилія?

— Устюгова, ваше превосходительство, жена гренадерскаго полка, но онъ самый что ни на есть пропащій пьяница… Мужъ то-есть, сударыня… Ахъ, что я, несчастная, терплю отъ него, идола! Вдь только печка одна не ходила по мн, барыня. Явите божескую милость, если вы насчетъ обуви. Да вотъ еще въ лавочку мелочную не заплатите-ли? Четыре съ полтиной должны мы — и ужъ больше въ долгъ не даютъ.

— Тутъ немножко я могу вамъ помочь… Могу помочь чмъ-нибудь.. Подайте только прошеніе намъ,— сказала барыня.

— Ваше высокое превосходительное сіятельство! Четырнадцать прошеніевъ подано въ разныя мста передъ праздниками! Рубль сорокъ копекъ писарю заплатила — и вотъ ждемъ, ждемъ.

— Да вдь до праздника Рождества еще десять дней. Прошеніе, прошеніе… Намъ прошеніе… Въ наше общество подавайте, говорила барыня.

— Да по всмъ вроятіямъ, и вамъ подано прошеніе. Писали огуломъ… Не оставьте, благодтельница, къ празднику превеликому,— плакала женщина..

— Вы говорите, вы Устюгова? Я запишу васъ и если что — вызову повсткой. Не плачьте. Мы устроимъ. Вотъ вамъ покуда пятьдесятъ копекъ на кофей.

Барыня вынула опять записную книжку, присла и стала въ нее записывать.

Подошла третья просительница,— пожилая женщина въ черномъ плать съ оборванными сборками у юбки, съ краснымъ лицомъ и глазами.

— Дворянка я, ваше сіятельство, по паспорту — и вотъ въ какомъ положеніи…— начала она, прикрывая ротъ рукой, но все-таки обдала барыню виннымъ запахомъ.— Даже чинъ имю: вдова надворнаго совтника — и все-таки никакой помощи ни откуда. А только дворники дразнятъ меня надворной. Эй, ты, надворная!— вотъ и весь отъ нихъ комплиментъ дам. Явите милость… Я Лизавета Куфаева…

Барыня сдлала гримасу.

— Послушайте, вы пьяны,— сказала она.

— А что-жъ, и не скрываю. За неволю выпьешь, коли ни откуда помощи. Послднее пропиваю… А пропью, такъ пусть ужъ сдохну.

— Уходите, уходите!— замахала руками барыня.

— Да что уходите! Вы выслушайте… Вдь когда-то я жила въ красномъ тл, при милк покойномъ. Помогите на праздникъ хоть чмъ-нибудь… На дтей не прошу, врать не умю.

— Уберите ее…— брезгливо сказала барыня.

— Уходи, Лизавета… Ну, куда ты лзешь! Нетто можно въ куражахъ къ благодтельницамъ подходить!— вступились другія женщины и отвели Куфаеву въ сторону.

— Барыня, если вы изъ сапожнаго общества, то помогите хоть сапогами. Я подавала прошеніе… Прошеніе на праздникъ подано,— не унималась Куфаева, выкрикивая изъ-за спинъ женщинъ, которыхъ въ кухн уже прибавилось.

— Извстная она у насъ на двор, ваше сіятельство,— сказала про Куфаеву Марья.— А только какая она дворянка! Она даже и неграмотная. Жила у барина одного въ кухаркахъ… ну, молода была, красива, а тотъ взялъ да и женился на ней. Ну, и осталась вдова дворянка.

— И по сейчасъ подъ мраморнымъ памятникомъ на кладбищ лежитъ — вотъ какъ я его хоронила! А теперь — аминь. Восемь лтъ Лизавета свое добро продаетъ — и прола!— кричала Куфаева изъ-за спинъ женщинъ.— А выпить — выпила, не скрываюсь.

Барыня была въ тревог.

— Семенъ! Выведите ее на лстницу. Пусть уходитъ…— крикнула она своему лакею и засуетилась, стала убирать записную книжку въ ридикюль.— Ну, я не могу больше… Устала… Задыхаюсь… Я поду… Я потомъ заду еще или пришлю кого-нибудь….— говорила она.— А вагъ я вызову… повстками вызову…— кивнула она Марь и Охлябих.

— Барыня, голубушка… Ваше сіятельство…— кинулась къ ней беременная женщина.— Меня-то несчастную не забудьте! У меня мужъ пьяница… Первый что ни на есть пьяница… Пятеро дтей… Заступитесь, сударыня… Вдь въ шесть мстовъ на денежную милость подавала.

— Я записала, я записала…— бормотала барыня, силясь пройти къ выходу, но ей загородили дорогу вновь прибывшія женщины, между которыми стоялъ мужикъ на костыл. .

— Барыня! Благодтельница! Ваше превосходительство! Трое дтей. Мужъ больной… Сама въ чахотк….— слышалось у женщинъ.

— Семенъ! Проведите меня! Семенъ! — кричала барыня.

Лакей растолкалъ женщинъ и вывелъ барыню на лстницу. Женщины шли сзади ея.

XI.

Барыня, поддерживаемая лакеемъ, сошла съ лстницы и вышла на дворъ, но и здсь окружили ее женщины биткомъ набитаго угловыми жильцами дома. Теперь ужъ между женщинами виднелись и мужчины съ красными обвтрившимися лицами, съ хриплыми голосами, облеченные въ шерстяныя фуфайки, валенки, опорки, въ шапкахъ, въ картузахъ съ надорванными козырьками. Двое-трое совали заготовленныя уже прошенія въ руки барыни, женщины вопили:

— Барыня, благодтельница, помогите на превеликій праздникъ Рождества Христова! Дайте разговться въ радости! Заставьте вчно Бога молить!

Лакей ограждалъ барыню. Барыня отвчала женщинамъ:

— Я, милыя, сюда пріхала только по двумъ-тремъ прошеніямъ для обслдованія.

— Прошенія поданы, благодтельница, во вс мста поданы.

— Такъ вотъ мы разсмотримъ, и если кто будетъ достоинъ, тмъ пришлемъ повстки. Пустите-же, дайте мн пройти. Куда-же вы лзете!

— Осади назадъ! — крикнулъ лакеи и сдлалъ грозный жестъ рукой.

Барыня сдлала нсколько шаговъ. Просительницы шли сзади, но, наконецъ, опять забжали впередъ.

— Милая барыня, ваше превосходительство, а денежную-то милость? — жалобно ныли он.— Вы сейчасъ женщинамъ денежную милость на кофей выдавали, такъ за что-же насъ-то сирыхъ обижать? Пожертвуйте и намъ на нашу сиротскую долю!

— Я все раздала, что у меня было. Я не хала сюда для раздачи. Больше я ничего не могу…— бормотала барыня, еле пробираясь къ воротамъ.— Семенъ! Пожалуйста…— снова обратилась она къ лакею.

— Прочь! Ну, куда вы лзете! Вдь вамъ сказано!— закричалъ на просительницъ лакей.

Женщины разступились, но завывать продолжали.

— Такъ мы, милая благодтельница, на квартиру къ вамъ за денежной милостью придемъ, скажите только куда,— говорили боле находчивыя.

— Нтъ, нтъ! Этого я не могу допустить! Васъ вызовутъ, мы вызовемъ… Вызовемъ по прошеніямъ.

Два прошенія все-таки очутились въ рукахъ барыни, хотя ихъ она и старалась не принять.

Наконецъ, барыня выбралась за ворота и стала садиться въ карету. Женщины окружали карету. У нихъ слышался ропотъ и восклицанія:

— Пропойной Куфаевой полтину на кофей, а у кого четверо дтей малъ-мала-меньше — той ни копйки! Барыня, посеребрите хоть двугривенничкомъ.

— Барыня! У меня мужъ безъ всти пропалъ третій годъ! Пожертвуйте хоть сколько-нибудь.

Изъ мелочной лавочки выбжала какъ сумасшедшая рыжая растрепанная женщина въ разстегнутой кофточк и завопила, подбжавъ къ карет:

— Сапожное общество!.. Сапоги… Я, благодтельница, на сапоги подавала!

Но лакей ужъ вскочилъ на козлы, лошади тронулись, и карета покатилась.

Женщины еще долго стояли за воротами и разговаривали о барын. Рыжая женщина спрашивала у сосдки, сколько кому досталось денежной милости.

— Да никому ничего не досталось,— слышался отвтъ,— Скупердяйка, сквалыжница, нужды нтъ, что въ карет на графскомъ положеніи пріхала. Только тремъ жилицамъ Кружалкиной и выдала на кофей по полтиннику,— отвчала костлявая черная женщина въ усахъ и въ кацавейк, накинутой на голову.— А намъ хоть-бы плюнула. Съ чмъ пріхала, съ тмъ и ухала. Шарить прізжала, разнюхивать…

— Разнюхивать? Вотъ чортъ ихъ носитъ!— проговорилъ кто-то.

Мало-по-малу женщины стали расходиться.

Вечеромъ въ квартиру Кружалкиной пришелъ ‘писарь’, когда-то ея жилецъ, совсмъ спившійся человкъ, когда-то служившій въ полицейскомъ участк паспортистомъ, и сталъ предлагать жилицамъ свои услуги по части писанія прошеній о пособіяхъ и вспомоществованіяхъ передъ Рождественскимъ праздникомъ. Въ кухню къ Кружалкиной, гд сидлъ писарь, явились для писанія прошеній и жилицы изъ другихъ квартиръ. Писарь былъ неряшливый, грязный, косматый среднихъ лтъ человкъ съ краснымъ лицомъ, въ продранномъ на локтяхъ, залоснившемся вицмундирномъ сюртук, у котораго не хватало нсколькихъ пуговицъ, но къ нему угловые жильцы относились съ нкоторымъ почетомъ и называли его бариномъ. Писарь условился писать прошенія по гривеннику съ его бумагой, но, кром того, выговорилъ себ угощеніе, на которое была сдлана складчина между жилицами. Писали большей частью прошенія въ то ‘сапожное’ общество, изъ котораго днемъ прізжала барыня для обслдованія просителей. Это общество было новое, не отличалось еще особой популярностью между лицами, живущими подачками, а потому прошенія въ него до сихъ поръ были написаны только очень немногими. Пріздъ барыни, члена его совта, надоумилъ вчныхъ просительницъ.

На кухонномъ стол стояла бутылка водки, нсколько накрошенныхъ соленыхъ огурцовъ на тарелк, рюмка съ отбитой ножкой, превращенная въ стаканчикъ, лежали хлбъ и облзлый портфель безъ замка, съ канцелярскими принадлежностями писаря. Писарь выпивалъ, закусывалъ и писалъ, время отъ времени отирая перо о волоса на голов. Писарь писалъ усердно, вводилъ ‘чувствительныя’ и ‘жалкія слова’ въ прошенія, но просительницы все-таки были ими не совсмъ довольны.

— Голубчикъ, да тутъ жалости мало,— говорила женщина съ подвязаннымъ глазомъ.

— Жалости мало? Да что ты, матка! Какой-же еще жалости надо! Я вс слезныя слова вставилъ,— отвчалъ писарь, попыхивая папиросой.

— Нтъ, баринъ, ты разучился, ты въ прошломъ голу куда жалостне писалъ. Отчего, напримръ, ты не написалъ одръ болзни? На одр болзни… Вдь я-же больная женщина.

— Не подходитъ тутъ одръ… Коли одръ, то должна лежатъ въ больниц, а ты дома, сотки глотаешь, соленой треской закусываешь, такъ какой-же тутъ одръ!— оправдывался писарь.

— Да вдь не всяко лыко въ строку… Мало-ли что мы вс пишемъ! По прошеніямъ-то мы вс вдовы, а на дл-то, нутка? А я съ глазомъ и ухомъ черезъ день въ лечебницу хожу. А голова-то какъ болитъ!

— Ну, ладно. Подписывай прошеніе. Сама подписывать будешь или мн подписать?

— Да гд-же мн подписать, коли я теперь даже буквы забыла. Пиши ты. А только я недовольна. Десницы въ прошеніи нтъ. Прострите десницу — вотъ какъ ты прежде писалъ.

— Понимаешь ты: десница-то нынче изъ моды вышла. Не пишутъ ее. Вдь на все мода. Ну, да ладно, я теб прибавлю десницу, если ты такъ хочешь. Мн не разсчетъ.

Писарь затянулся окуркомъ папиросы, обмокнулъ перо въ дорожную чернильницу и сталъ писать.

— Ну, вотъ теб твоя и десница,— сказалъ онъ и прочиталъ:— ‘Прострите въ помощь сирой и больной вдов десницу съ вашей щедрой помощью, и рука дающаго не оскудетъ’. Хорошо?

— Само собой такъ лучше.

— Подписать за тебя?

— Пожалуйста.

И писарь подписалъ:

‘Мщанская вдова Василиса Сергева, а по безграмотству ея и личной просьб расписался отставной губернскій секретарь Максимъ Ежовъ’.

— Ну, вотъ спасибо,— сказала женщина.

— Этого мало. Деньги на бочку! Гривенникъ,— крикнулъ писарь.

Два мдныхъ пятака звякнули на стол.

XII.

Писаніе прошеній въ квартир Анны Кружалкиной незамтно превратилось въ пиръ. Бутылка водки, поставленная въ складчину для писаря, изъ которой пили, какъ самъ писарь, такъ и заказчицы прошеній, часамъ къ десяти вечера успла уже два раза смниться. Угощали и хозяйку Анну Кружалкину. Денегъ не хватило. Кто-то изъ жилицъ заложилъ суконную юбку той-же Кружалкиной. Какъ квартирная хозяйка и женщина относительно трезвой жизни, она всегда была при деньгахъ и охотно выдавала какой-нибудь рубль подъ вещи и своихъ и даже чужихъ жильцовъ, разумется, за громадные проценты, въ такомъ род: возвратить черезъ мсяцъ рубль съ четвертью. Количество подушекъ на ея кровати въ кухн за занавской, выросшее до шести и достигающее чуть не до потолка, объясняется пріобртеніемъ ихъ этимъ способомъ. Все это невыкупленные залоги. Анна Кружалкина, баба себ на ум, трудолюбивая, за плату стирала ‘гнзды’, то-есть рубашки, порты и онучи своимъ жильцамъ — и все-таки подавала прошенія о выдач ей городскихъ дровъ, предназначаемыхъ для обогрванія бдныхъ и больныхъ — и ей выдавали въ сильные морозы, выдавали, какъ квартирной хозяйк, ибо нельзя-же выдавать угловымъ жильцамъ, которые нанимаютъ углы съ отопленіемъ .

Появилась четвертая бутылка водки, заказчицы прошеній пьянли, опьянлъ и писарь-баринъ, хотя вообще считался не споимымъ. Рука его уже очень плохо двигалась при писаніи прошеніи, перо длало брызги и кляксы, въ глазахъ двоилось. Сначала онъ довольно искусно слизывалъ кляксы языкомъ, а затмъ высушивалъ мокрое мсто на жестяной лампочк, горвшей на стол, но потомъ оставилъ и сталъ убирать канцелярскія принадлежности въ свой портфель, сказавъ присутствующимъ:

— Баринъ пьянъ и больше строчить не можетъ. Довольно. Теперь до завтра. А тебя, хозяйка, прошу пріютить Максима Ежова на ночлегъ,— обратился онъ къ Кружалкиной.

— Голубчикъ, и съ удовольствіемъ-бы, но не могу… Прости, милый… Ты знаешь, какъ у насъ нынче строго,— заныла она.— И дворникъ, и околоточный — упаси Богъ, коли если что… Запрещено, милый.

— Да вдь у меня паспортъ въ карман!— возвысилъ голосъ писарь и ударилъ себя кулакомъ въ лвую сторону груди.

— А въ карман, такъ давай его сюда, давай я его спрячу. Нынче приказано, чтобы ни одной ночи безъ паспорта. Ужасти, какъ строго. Да и зачмъ я буду дворника подводить? Онъ человкъ нужный.

Писарь порылся у себя въ карман, вынулъ завернутый въ тряпку указъ объ отставк, похожій по своей ветхости на старое полковое знамя, и произнесъ, подавая ей свой видъ:

— Да, возьми, лукавая фараонова жена.

Почему онъ назвалъ ее фараоновой женой — неизвстно. Жилицы захохотали пьянымъ смхомъ..

— А вдь и впрямь она фараонова жена! Фараонова жена… Анна Сергевна, ты фараонова жена — кричали он.

Кружалкина обидлась.

— Не смть меня такъ называть! Не ругаться!— огрызнулась она.— Барину я еще позволяю, потому онъ баринъ, а вы жилицы-горе, за квартиру по двугривеннымъ платите и смете меня еще дразнить, чертовки! Не смть! Я вамъ квартирная хозяйка, и вы меня предпочитать должны, а не ругать.

— Хорошенько ихъ, хозяюшка, хорошенько! — подзуживалъ ее писарь.

Началась перебранка.

Писарю выпитой водки оказалось мало и онъ, обладая уже нсколькими гривенниками за написаніе прошеній, просилъ послать еще за сороковкой. Взрослыхъ послать было опасно. Они теперь распились и по дорог могли-бы не удержаться и выпить чужое добро, а потому былъ разбуженъ мальчикъ, сынъ какой-то жилицы. Онъ побжалъ за водкой и вернулся ни съ чмъ. Винная лавка была уже заперта.

Писарь впалъ въ уныніе, но хозяйка Кружалкина тотчасъ-же ободрила его.

— Да ужъ ладно, ладно, утшу я тебя, Максимъ Николаичъ,— сказала она.— Я женщина запасливая и есть у меня въ сундук одна запасная сороковочка. Возьми.

— Благодтельница рода человческаго! Да какъ мн тебя отблагодарить-то!— воскликнулъ пьянымъ голосомъ писарь и ползъ цловаться къ Кружалкиной.

— Да вдь я теб не на свои, не на свои, а ты перекупи у меня,— спохватилась Кружалкина и прибавила, шепнувъ:— А пятачокъ дашь нажить, такъ и ладно будетъ.

— Бери, бери, фараонова жена.

У ‘фараоновой жены’ оказалась и вторая запасная сороковочка и для жилицъ. Пиръ продолжался. Писарь потерялъ даръ слова и свалился. Его стащили въ корридоръ и уложили на его собственномъ пальто съ прибавленіемъ двухъ мшковъ изъ-подъ картофеля, служившихъ для поломойства.

Въ это время пришелъ Михайло. Онъ былъ полупьянъ и принесъ съ собой на ужинъ краюшку ватрушки и полтора десятка мелкой копченой корюшки. Марья была пьяна и пила кофе, который сварила на таган на лучинкахъ. Физіономія у нея была красная, волосы растрепаны, синякъ около глаза, который она теперь не прикрывала, такъ и выдавался.

— А я еще одно прошеньице заготовила… Въ здшнее церковное попечительство заготовила…— заискивающе сообщила она Михайл.— Былъ тутъ писарь, настоящій писарь, такъ хорошо таково написалъ, жалостливо. Оттуда всмъ выдаютъ, кто просить, не по многу, а выдаютъ. Нужно только, чтобы прихожанка была.

— За деньги?— мрачно спросилъ Михайло.

— Да и всего-то только гривенникъ. Но ужъ зато какъ написано — на отличку!

— Зачмъ-же и гривенникъ тратить, коли я могъ-бы написать даромъ. А гривенникъ на вино пригодился-бы.

— Голубчикъ, да нетто ты такъ напишешь! У него прошеніе аховое, одинъ ахъ! А писарь-то пришелъ къ намъ на квартиру, длали ему угощеніе въ складчину. Ну, я и попросила написать за компанію…

Языкъ Марьи заплетался.

— За компанію прошеніе написала и за компанію нализалась? Молчи ужъ лучше, купоросная дрянь!— строго сказалъ ей Михайло и сталъ снимать съ себя нанковую чуйку, распоясывая ремень.— Вотъ куда у тебя, у подлой, Васюткины-то деньги уходятъ, которыя онъ за продажу счастья-то собираетъ. На много-ли выпила, волчья сндь? Кайся.

— И всего-то на восемь копекъ. Восемь копекъ съ меня пришлось. Да вдь не я одна, а и онъ пилъ. Писарь пилъ. А у него утроба-то какая!

— Врешь! Больше выпила. И нтъ того, чтобы подождать меня.

— Да гд-же тебя ждать, коли ты не вдь куда запропастился! А тутъ писарь… прошенія…

— Дурища полосатая! Да вдь я на работ былъ

— До этихъ-то поръ? Вдь уже часъ тому назадъ винная лавка была заперта, стало быть разочти, какой теперь часъ.

— Оглобля! Не теб меня учить! Я вотъ теб ужинъ принесъ, нужды нтъ, что ты мн съ боку припека. Забочусь о теб, кривоглазой, чтобы ты сыта была.

— Кривоглазой! Да вдь самъ-же и сдлалъ меня кривоглазой. Твоихъ рукъ дло.

— Да это еще мало теб! Смешь упрекать! Я на снготаялк работалъ… Снгъ таялъ… Тамъ дв смны… Ну, я во вторую.

— Ахъ, такъ ты все-таки работалъ на снготаялк-то? — удивилась Марья.— А не хотлъ.

— А какъ-бы я теб иначе ватрушки и корюшки принесъ? У меня и сотка въ карман есть.

— Ну, что-жъ, это хорошо.

— Теб хорошо, а мн нехорошо. Нтъ, ужъ я больше не пойду на эту снготаялку. Не моего фасона эта работа. Трудно. Цлый: день съ лопатой, да еще уминай снгъ-то. Вотъ теперь плечи такъ и ломятъ. Довольно… Не могу… Лучше такъ… Ты по стиркамъ ходи… Авось, не помремъ съ голоду. Буду ждать мсто швейцара. Въ швейцары или никуда! — закончилъ Михайло и подслъ къ Марь съ ватрушкой и корюшкой въ рукахъ.

Черезъ часъ была драка — Михайло отколотилъ Марью.

Марья долго плакала.

XIII.

Угловые жильцы и жилицы встаютъ рано. Т, которые ходятъ работать на фабрики и заводы, поднимаются съ четырехъ часовъ утра, какъ только прогудитъ первый гудокъ. Около этого времени должна быть на ногахъ и квартирная хозяйка, иначе некому будетъ запирать дверь на лстницу за уходящими изъ дома жильцами. А не затворять дверь, то явится рискъ, можетъ войти непрошенный гость и стащить что-нибудь изъ немногочисленнаго скарба жильцовъ и жилицъ или ихъ верхней одежды, въ большинств случаевъ висящей на стн на гвоздяхъ для просушки. Также нужно освтить корридоръ и кухню лампочкой, чтобы видть, кто проходитъ и съ чмъ проходитъ. Такъ было и у Кружалкиной, хотя фабричныхъ жильцовъ у ней было только пятеро. Жильцы, отправляющіеся на случайную поденную работу, уходятъ изъ дома на часъ или на полтора поздне, но и они не могутъ долго валяться на койкахъ изъ-за шума и говора, которые происходятъ среди жильцовъ фабричныхъ. Даже никакой опредленной работой не занимающіеся жильцы и жилицы въ род Марьи, Михаилы, Матрены Охлябихи съ ребятами и разныхъ старыхъ старухъ, живущихъ главнымъ образомъ насчетъ общественной благотворительности, и т не нжатся продолжительное время на своихъ постеляхъ, а тоже встаютъ и уже продолжаютъ лежебочничать посл полудня, когда въ углахъ сравнительно тише.

У Кружалкиной въ шесть часовъ утра ужъ вс ея угловые жильцы и жилицы были на ногахъ и сбирались кофепійствовать или чайничать. Кружалкина къ этому времени ставила себ большой стариннаго фасона самоваръ съ сильно помятымъ однимъ бокомъ, но жильцамъ своимъ не всмъ отпускала даромъ кипятокъ, а только тмъ, съ кмъ такой договоръ былъ, другимъ-же позволяла заваривать пай или кофе только за копйку, какъ въ трактирахъ или чайныхъ, торгующихъ кипяткомъ. Рано поднялся съ своей подстилки и писарь-баринъ, ночевавшій въ проходномъ корридор. Когда онъ умылся изъ глинянаго рукомойника, висвшаго въ кухн надъ ушатомъ, и отерся грязнымъ рукавомъ рубахи, хозяйка Кружалкина ужъ кофепійствовала при свт жестяной лампочки.

— Можешь взять полотенце, что надъ плитой виситъ,— сказала она ему милостиво,— и обтереть себ мурло-то хорошенько.

— Вотъ за это спасибо, за это спасибо…— заговорилъ писарь, еще разъ сплеснулъ себ лицо водой, отерся полотенцемъ, пригладилъ волосы на голов и, поклонившись, спросилъ заискивающимъ тономъ Кружалкину:— Можетъ статься, краля изъ сераля, и кофейкомъ меня попоишь?

— Даромъ зачмъ-же? Ты теперь человкъ богатый, гривенъ семь, поди, вчера за прошенія-то получилъ. А за деньги отчего-же?.. Не барыши съ тебя брать, а пятачокъ за стаканъ заплатишь.

— Да хорошо, хорошо. А только, ей-ей, вдь всего тридцать копекъ осталось,— проговорилъ писарь.

— Вольно-жъ теб сороковки на свой счетъ было распивать. Вдь ужъ былъ сытъ и пьянъ, а подавай теб еще, на свой коштъ. Ну, да ладно. Вдь еще писать прошенія будешь.

— Обязательно.

Писарь прислъ, выпилъ стаканъ кофе, но сть ничего не могъ, хотя хозяйка и дала ему кусокъ ситнаго.

— Ужо солененькаго-бы чего-нибудь… Тешки-бы съ соленымъ огурцомъ, что-ли,— сказалъ онъ, отчаянно куря папиросу.

— Выговори себ у давальщицъ-то соленой рыбки… Поставятъ… Вдь безъ сотки не примешься за писаніе,— сказала ему Кружалкина.

— Какъ возможно! Само собой, освжиться слдуетъ. Иначе рука не будетъ ходить.

И вотъ часовъ въ восемь утра передъ писаремъ опять стояли рюмка безъ ножки и сотка водки и лежали на тарелк огурецъ, соленая рыба и хлбъ. Писарь снова готовился писать прошенія окружавшимъ его жилицамъ квартиры Кружалкиной и другихъ сосднихъ квартиръ. Онъ выпилъ водки, поморщился, погладилъ ладонью желудокъ, закусилъ маленькимъ кусочкомъ рыбы, отеръ руку о голову и, наконецъ, сталъ приниматься за писаніе. Обитательницы угловъ смотрли на вс его приготовленія, какъ на священнодйствіе.

— Ты ужъ, голубчикъ, какъ-нибудь пожалостне,— сказала сдая старуха съ вершковымъ проборомъ въ волосахъ.

— Горькія слезы прольетъ благодтель — вотъ какъ напишу,— похвастался писарь, обмокнувъ перо въ чернила, посмотрлъ его на свтъ, отеръ о плечо и опять обмокнулъ, а затмъ поправилъ лежавшую передъ нимъ бумагу.— Ну, съ кого начинать?

— Съ меня, съ меня…— послышались голоса, и обитательницы угловъ стали тсниться, отталкивая другъ дружку отъ стола.

— Стой! Чего вы лзете! Не напирай на столъ! Подбитая физіономія! Подходи сюда. Съ тебя начну. Ты дама замтная.

— Да у меня, голубчикъ, ничего не подбито. Это такъ, отъ втру — выдвинулась женщина съ подвязанной скулой.

— Ну, мн наплевать. Куда писать прошеніе-то?

— Мн три. Одно въ человколюбивое общество, другое въ попечительство, а третье, чтобы по купцамъ могло ходить. Да ужъ нужно мн и четвертое на сіятельство, потому есть у меня дв графини и одна княгинюшка. Именъ-то не надо, а просто такъ: его степенству и ея сіятельству.

— На манеръ бланковъ стало быть. Ну, ладно. Начнемъ съ купца. А вы милыя,— обратился писарь къ другимъ женщинамъ: — чмъ вамъ зря около стола торчать, шли-бы дломъ заниматься. Вдь четыре прошенія. А напишу ихъ, такъ позову васъ. Идите.

— Да какія у насъ дла? У насъ длъ никакихъ нтъ,— отвчала жилица съ вершковымъ проборомъ.— Напились гршнаго кофеишу — вотъ и вс дла.

Женщины не расходились.

Писарь повторилъ:

— Начнемъ съ купцовъ… Этихъ надо такъ пробрать прошеніемъ, чтобъ его въ дрожь кинуло, чтобы мурашки заходили по спин. Вотъ какой у васъ писарь-то старательный!— похвастался онъ.

— Старательный-то старательный, а только ты, голубчикъ-баринъ, дорого берешь по гривеннику,— заговорила женщина съ повязкой.— Вдь вотъ написала-бы я и пятое прошеніе, чтобы по купчихамъ носить, да денегъ-то много ужъ очень: полтинникъ.

— Ну, теб за количество скидку можно сдлать. Изволь, за пять прошеній два двугривенныхъ,— отвчалъ писарь.

— А ты три гривенника возьми.

— Ну, вотъ, опять торговаться! Я ужъ спустилъ, а ты опять. Съ артистами, мать моя, не торгуются. А я артистъ своего дла. Имени купца, разумется не упоминать? Глухо. Ваше сіятельство, превеликій благодтель…

— Да, да, не упоминай. Просто такъ, чтобъ прошеніе къ какому-нибудь купцу подходило. Вдь возвращаютъ его потомъ обратно. Имя можно на конвертахъ. Десять конвертиковъ я запасла.

— Экъ, тебя! Ты-бы еще сотню!

— Да вдь у меня много благодтелей-то, и все такіе, которые никогда къ празднику но откалываютъ. Хоть двугривенный да вышлетъ.

Перо писаря заходило по бумаг, и черезъ минуту онъ прочилъ:

— ‘Ваше боголюбивое степенство, господинъ именитый купецъ, покровитель сирыхъ и убогихъ!’ Такъ лучше — сказалъ онъ.— А превеликую благодтельницу мы для купчихъ оставимъ. Хорошо такъ?

— Да ужъ теб лучше знать, ты баринъ, ты ученый.

— Я, тетка, изъ старыхъ кантонистовъ. Меня за ученость-то драли, какъ Сидорову козу! — опять похваляется писарь, и перо его опять заходило по бумаг.

Къ женщин съ подвязанной скулой подошла старуха съ вершковымъ проборомъ въ волосахъ и заговорила:

— Деньги-то есть-ли у тебя? Пять прошеніевъ пишешь, а у самой денегъ нтъ. Ты прежде деньги господину писарю покажи.

— И покажемъ, когда напишетъ. Въ лучшемъ вид покажемъ. Говоришь: нтъ денегъ. Нешто ты въ мой карманъ лазала? Должно быть, по себ судишь, дрянь. А я вчера для прошеній-то подушку заложила. Да…

Писарь пришелъ въ смущеніе, остановился писать и сунулъ перо за ухо.

— Деньги на бочку! — крикнулъ онъ, стукнувъ ладонью по столу.— Да, да… Деньги, тетка, впередъ, вс впередъ. Вынимай-ка сейчасъ, втренная физіономія, и клади сорокъ копекъ на столъ,— прибавилъ онъ, обращаясь къ женщин съ подвязанной скулой.

— Да деньги у меня въ сундук.

— Сходи въ сундукъ, пока я пишу купеческое прошеніе, и принеси ихъ. Ну-ка, налво кругомъ, маршъ! Да и вс вы деньги приготовьте. Ну, ну! Слушайтесь команды.

Женщины зашевелились и стали отходить отъ стола.

XIV.

Два дня до праздника. Послзавтра Рождество. Угловыя жилицы Кружалкиной и жилицы сосднихъ съ Кружалкиной угловыхъ квартиръ получили наканун рождественскаго сочельника вспомоществованія по ихъ прошеніямъ. Нкоторыя вдовы, не поскупившіяся на прошенія, получили изъ пяти-шести мстъ, считая тутъ и благотворительныя общества и частныхъ лицъ. Были даже такія искусницы, которыя получили изъ десяти источниковъ, и въ томъ числ многосемейная, какъ она, впрочемъ, только сама себя именовала въ прошеніяхъ, Матрена Охлябина. Немногимъ было отказано, очень немногимъ, и если было отказано изъ одного мста, такъ он получили изъ другого. Выдачи эти были, правда, очень незначительныя, но въ общемъ он составляли существенное подаяніе, такъ что можно было и за уголъ заплатить, и пропитаться мсяцъ, другой, не прибгая къ труду. Такъ, напримръ, попечительство выдавало не больше двухъ рублей въ одн руки и только многосемейныя получили больше, отъ высокопоставленныхъ благотворителей вс, безъ разбора, получили по рублю на прошеніе. Человколюбивое общество выдало отъ полутора рублей до двухъ рублей. Городская коммиссія по благотворительности была щедре другихъ, но денежное вспомоществованіе она длала съ большимъ разборомъ, въ руки денегъ не давала, и только за немногихъ заплатила за углы хозяйкамъ и погасила кое-какіе счета въ мелочныя лавки въ два, три рубля. Впрочемъ, давала она и на обувь. Такъ называемое ‘сапожное общество’ также выдавало сапоги, калоши, обувь, фуфайки и вообще теплую одежду, но выдавало оно только дтямъ. Въ общемъ подававшихъ нсколько прошеній, а такія были почти вс, и ничего не получившихъ не было. Даже завдомая алкоголичка надворная совтница Куфаева и та получила около пяти рублей и тотчасъ-же напилась пьяная.

Получивъ предпраздничныя вспомоществованія, ликовали почти вс угловые жильцы, живущіе насчетъ общественной благотворительности, ликовали квартирныя хозяйки, ликовали мелочные лавочники. Но больше всхъ ликовали сожители настоящихъ и фальшивыхъ вдовъ, врод Михаилы, мечтающаго о мст швейцара. Имъ ужъ теперь и безъ вымоганія и ‘вышибанія’ были готовы и сороковка водки и соленая закуска. У всхъ происходили закупки ветчины, солонины, баранины, свинины къ празднику, жарили кофе и цикорій на плит, и чадъ по всмъ квартирамъ и даже на лстниц стоялъ страшный. Многія ‘вдовы’ прямо торопились какъ можно скоре купить на праздникъ ды, дабы сожители ихъ, распившись, не отняли у нихъ деньги, потому что почти везд ужъ начинались пиры ради преддверія праздниковъ.

Въ квартир Анны Кружалкиной была одна жилица, ‘попавшая въ публикацію о бдности’. Это изворотливая Охлябиха. Она помтила въ одной изъ распространенныхъ газетъ объявленіе о своей вдовьей бдности, прося помощи на пятерыхъ сиротъ. Объявленіе было маленькое, но принесло изрядную пользу. Ей уже прислали отъ неизвстныхъ благотворителей семь фунтовъ мороженой говядины, два фунта масла, колбасы и ветчины, десятокъ булокъ, узелокъ со старымъ дтскимъ платьемъ и бльемъ, одяло и дв простыни и нсколько писемъ по городской почт, въ которыхъ были вложены рублевыя бумажки. Такихъ писемъ она уже получила шесть. Сосдки съ завистью смотрли на нее, умилялись на ея умъ и расторопность и говорили:

— Вотъ такъ Охлябиха! Вотъ такъ голова съ мозгами! Въ бабы-то она по ошибк попала. Мужчиной ей быть. Дльная баба. Да она и мужчину-то всякаго за поясъ заткнетъ. Вдь никому изъ насъ не пришло въ голову попубликоваться, а она опубликовалась.

Охлябиха слушала все это, самодовольно улыбалась и отвчала:

— Я ходовая… Я спать не люблю… Ужъ длать дло, такъ длать. Чего звать-то! А только, двушки, ужъ и хлопотъ-же мн это стоило! И только потому это такое мн счастіе вышло, что у меня и свидтельство о бдности есть, и свидтельство о болзни. Помните, лечилась-то я отъ ногъ, такъ я свидтельство о болзни взяла, и живо оно у меня и посейчасъ.

— Счастье, собачье теб счастье. Ты колдунья, Матрена Ивановна,— замтила ей квартирная хозяйка Анна Кружалкина.

— Ну, колдунья. А отчего ты не колдуешь? Колдуй и ты.

— Вотъ все плакалась на дтей, что мшаютъ теб дти въ мамки-кормилицы идти. Зачмъ тутъ на мсто въ кормилицы идти, коли со всхъ сторонъ всякія благости летятъ! И это вдь прямо на дтей твоихъ посылается.

— Да ужъ теперь зачмъ въ мамки! Съ какой стати въ неволю идти! Рожу, такъ и такъ проживу. На новорожденнаго-то лучше подавать будутъ. А я вотъ погожу маленько, да опять въ публикацію себя пущу.

Марья Кренделькова тоже получила вчера вспомоществованія по прошеніямъ, получила она и сапоги для своего Васютки — торговца ‘счастьемъ’ на мостахъ. Сожитель ея Михайло сегодня и на поденную работу не пошелъ, хотя собственныхъ денегъ у него не было ни гроша.

— Крайній день… Стоитъ-ли идти! Завтра сочельникъ, и настоящіе-то чернорабочіе сегодня, я думаю, не вс вышли. А я какой-же чернорабочій? Я себ мстовъ въ швейцары жду,— говорилъ онъ себ въ оправданіе, сидя на своей койк и опохмеляясь посл вчерашней выпивки на деньги Марьи.

А Марья хоть и была при деньгахъ, хоть и выкупила вчера даже свой новый платокъ изъ залога, но сегодня сидла, пригорюнившись, и съ утра плакала. Ея сынишка Васютка ушелъ съ вечера изъ квартиры продавать на мостъ счастье, не вернулся домой ночью, не вернулся подъ утро, да и сейчасъ его еще нтъ. Марья чувствовала, что его стало быть забралъ ночью городовой за прошеніе милостыни или за приставанье къ прозжимъ, и препроводилъ въ участокъ. Съ Васюткой это ужъ бывало. Теперь сидитъ въ арестантской голодный до разбора длъ. Она знала, что разобравъ, кто за что арестованъ, Васютку препроводятъ съ разсыльнымъ изъ чужого участка въ тотъ участокъ, гд они живутъ, и ужъ только оттуда, вызвавъ дворника изъ дома, доставятъ его ей, какъ матери.

— Чего ты ревешь-то по мальченк, дура!— крикнулъ на нее Михайло.— Вдь не покойникъ онъ, еще найдется. Погоди… Коли въ участк — приведутъ.

— Да какъ-же… Въ участк… Съ арестантами… Бдный, несчастный… попался…— продолжала плакать Марья.

— Ну, попался, такъ попался. Эка важность, что въ участк! Въ участк теперь не дерутъ.

— Не дерутъ, а другіе арестанты отколотить мальчишку минутъ.

— Эка важность! Сахарный онъ у тебя, что-ли? Вотъ разв что собранныя деньги отнимутъ.

Но Марья не унималась и продолжала плакать. Она была плохая мать вообще, но сегодня чувство материнства сказалось въ ней. Къ тому-же она знала, что и причиной его ареста — она. Самъ Васютка неохотно ходилъ продавать счастье, но она сама посылала его. Это была одна изъ статей дохода ея.

Марья хотла не думать о Васютк, забыть его, выпить также вмст съ Михайлой рюмочку и закусить солененькимъ, она нсколько разъ порывалась это сдлать. Предлагалъ ей и Михаила, поддразнивая рюмкой, но на подоконник лежала христославческая рождественская звзда изъ цвтной бумаги, которую клеилъ Васютка къ Рождеству и не окончилъ, еще, всякій разъ напоминала ей о Васютк и не давала ей его забыть. Марья нсколько разъ протягивала руку къ рюмк, но, взглянувъ на звзду, отнимала руку.

А изъ сосдней комнаты слышалось ликованье:

— Смотрите, смотрите! Охлябих-то отъ генеральши пять фунтовъ сахару, полфунта чаю и фунтъ кофею по публикаціи принесли! Ну, Охлябиха! Да ты теперь сама генеральша!

Посл полудня дворникъ привелъ заплаканнаго Васютку и сдалъ его матери. Васютка дйствительно былъ взятъ на мосту при продаж ‘счастья’ и ночевалъ въ полицейскомъ участк. Марья бросилась къ Васютк и стала его цловать.

— сть хочешь, несчастненькій? Не пивши, не вши?— спрашивала она его.— Сейчасъ я кофейку для тебя сварю, голубчикъ.

— Ну, чего ты ревла, какъ по покойник? — сказалъ Михайло.— Вдь вотъ нашелся-же мальчишка. Выпей, дура, водки-то на радостяхъ,— предлагалъ онъ Марь.

И Марья выпила.

Н. А. Лейкинъ

ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ

Читайте также: