УДРУЖИЛЪ
УДРУЖИЛЪ
Повсть.
I
II.
III.
IV.
V.
VI.
Удружил, Вашков Иван Андреевич, Год: 1873
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Василиса Игнатьевна Незлобова была дама почтенная во всхъ отношеніяхъ. Ей около пятидесяти лтъ, она обладаетъ почтенныхъ размровъ корпусомъ, маленькихъ размровъ домомъ, въ одной изъ московскихъ окраинъ, молоденькой хорошенькой дочкой и старымъ супругомъ. Объ корпус ея я говорить не стану, о домик скажу, что онъ состоялъ изъ четырехъ небольшихъ комнатъ внизу и одной очень маленькой въ мезонин, о дочк Василисы Игнатьевны я буду говорить въ послдствіи, и начну мое повствованіе съ супруга Петра Акакіевича Незлобова. Многимъ можетъ быть покажется страннымъ, что я, начавъ говорить о чет Незлобовыхъ, началъ не съ главы семейства, какъ бы это повидимому слдовало, а съ его дражайшей половины. Но что длать, нужно сознаться, что есть личности, поставленныя судьбою въ такое повидимому ненормальное положеніе, что весь вкъ они служатъ какъ бы прилагательнымъ къ чему, или кому нибудь. Личностей такихъ много и нельзя сказать, чтобы они тяготились своимъ, невыносимымъ для другаго, положеніемъ, нкоторые, правда, стараются изъ него выбиться, но старанія эти не приводятъ большею частію ни къ чему и ставятъ субъекта въ самое каррикатурное положеніе, большинство же такой порядокъ вещей, притерпвшись къ нему съ малолтства, считаютъ какъ нельзя боле обыкновеннымъ и, стушевавъ свое я, предоставляютъ другимъ распоряжаться собой какъ заблагоразсудится. Именно къ числу такихъ-то личностей и принадлежалъ почтеннйшій Петръ Акакіевичъ, и я предпошлю моей повсти небольшое поясненіе отношеній другъ къ другу супруговъ Незлобовыхъ, что обрисуетъ этихъ дйствующихъ лицъ моего разсказа, такъ равно и объяснитъ, въ силу какихъ причинъ Петръ Акакіевичъ принадлежащее ему по праву главенство въ семейств уступилъ супруг и удовольствовался скромной ролью человка, живущаго по принципу: ‘отойди отъ зла и сотвори благо’, пересаливая это мудрое правило до послдней степени невозможности. Я долженъ сказать, что почтеннйшій Петръ Акакіевичъ еще въ то время, когда не былъ почтеннйшимъ, то-есть во дни своей юности, какъ вслдствіе природнаго смиренія, такъ и вслдствіе жизненныхъ условій, поставившихъ его въ зависимость отъ всхъ и вся, пришелъ къ убжденію, что онъ самый ничтожнйшій человкъ въ мір. Это отчаянное убжденіе, засвъ въ голову Петра Акакіевича, лишало его возможности не только завоевывать себ какой нибудь лишній шагъ въ жизни, но даже не позволяло ему просить того, что онъ имлъ право требовать. Петръ Акакіевичъ воспитывался въ дом своего дальняго родственника, чиновника какой-то палаты, и воспитывался, какъ говорится, въ черномъ тл. Горькій корень образованія своего вкусилъ онъ у приходскаго дьячка, а первымъ сладкимъ плодомъ этого корня было мсто канцелярскаго служителя за штатомъ въ той же палат, гд служилъ и его воспитатель. Положеніе Петра Акакіевича въ дом съ поступленіемъ его на службу нисколько не измнилось, а получаемые имъ три рубля жалованья контролировались самымъ усерднымъ образомъ всми живущими въ дом, отъ самого воспитателя до кухарки включительно. Къ чести Петра Акакіевича нужно сказать, что онъ не даромъ носилъ имя Петръ и будучи уступчивъ какъ воскъ во всхъ другихъ отношеніяхъ, въ отношеніи терпнія могъ поравняться съ самымъ крпкимъ гранитомъ. Благодаря этому упорному терпнію, Петръ Акакіевичъ достославно вытеръ шестилтнюю лямку и получилъ первый чинъ. Полученіе перваго чина такъ потрясло Петра Акакіевича, что въ немъ на минуту явилось даже сознаніе въ себ чего-то лишняго, незнакомаго ему, какъ будто призваніе къ чемуто такому… высшему. Это невдомое чувство выразилось только словами: ‘гм… о Господи!’ больше ничего не могъ сказать Петръ Акакіевичъ… Этому прошло много, много времени и во вс эти многіе дни, мсяцы и годы Петръ Акакіевичъ не испытывалъ уже ничего подобнаго. Чувство, родившееся и замершее сразу въ Петр Акакіевич съ полученіемъ перваго чина, было похоже на чувство человка, окруженнаго врагами, которому вдругъ дали въ руки палку. Первый чинъ въ глазахъ Петра Акакіевича казался именно такой палкой относительно всхъ его окружающихъ. Онъ всмъ какъ будто хотлъ сказать, что молъ теперь мы и сами съ усами. И только одно существо во всемъ окружающемъ Петра Акакіевича мір было поставлено въ иныя отношенія къ нему, только одному ему Петръ Акакіевичъ свое достоинство, свой первый чинъ принесъ какъ даръ, какъ жертву. Нужно ли говорить, что существо это было Василиса Игнатьевна? Я пропущу подробности начала и развитія ихъ любви и скажу только, что вскор посл полученія перваго чина Петръ Акакіевичъ раздлилъ его между собою и Василисой Игнатьевной, въ то время молоденькой и недурненькой собою двушкой. Первой причиной, возвысившей Василису Игнатьевну въ глазахъ Петра Акакіевича, было то, что она съ ловкостью и умньемъ поддерживала его въ борьб съ воспитателемъ, оппозировавшемъ его женитьб. Вторая причина, упрочившая перевсъ на сторон благоврной, была открытая борьба ея съ воспитателемъ, на котораго Петръ Акакіевичъ привыкъ смотрть съ подобострастіемъ. Поводомъ къ борьб были шинель, калоши и сундукъ Петра Акакіевича, которые воспитатель не хотлъ возвратить. Василиса Игнатьевна подняла изъ-за этихъ вещей такой содомъ въ дом воспитателя, что не только отвоевала ихъ, но даже заполучила какъ трофей завалившуюся какъ-то въ сундук вязаную Фуфайку, которую и возвратила по принадлежности. Наконецъ третьей причиной, окончательно подчинившей Петра Акакіевича вліянію супруги и утвердившей за ней бразды правленія въ дом, былъ брошенный ею въ своего сожителя находившійся въ ея рукахъ во время спора горячій утюгъ, который счастливо миновалъ свое назначеніе, что и дало возможность Петру Акакіевичу дотянуть до чина титулярнаго совтника, дотянувъ до котораго, онъ и вышелъ въ отставку. Много утюговъ было брошено въ Петра Акакіевича со дня его бракосочетанія, много ‘утюжекъ’ получилъ онъ на служб со дня полученія перваго чина, но теперь онъ въ отставк и ‘утюжекъ’ больше не полагается, страсти Василисы Игнатьевны уходились, а терпніе Петра Акакіевича возрасло до громадныхъ размровъ, и утюговъ боле не бросается, все идетъ какъ слдуетъ. Петръ Акакіевичъ получаетъ пенсію, которою владетъ отъ казначейства до дверей своего дома, гд она поступаетъ! въ полное распоряженіе Василисы Игнатьевны. Незлобовы живутъ въ домик, унаслдованномъ Василисой! Игнатьевной отъ отца. Чета Незлобовыхъ живетъ не богато, по мирно, тихо и по своему даже счастливо. Василиса Игнатьевна иметъ корову, дающую нкоторые рессурсы отъ продажи молока, одна комната въ дом, какъ излишняя, отдается студенту. Однимъ словомъ, все идетъ хорошо и къ довершенію идилліи, Глашенька, хорошенькая семнадцатилтняя двушка, служитъ утшеніемъ родителей. Тутъ бы слдовало мн и закончить свое повствованіе, но… здсь мн приходится окончить только первую главу и со второй начать разсказъ о томъ, какъ тишь да гладь да Божья благо дать, царствовавшія въ дом Незлобовыхъ, были нарушены самымъ оригинальнымъ образомъ.!
Было ясное весеннее утро, какія бываютъ только въ ма. Въ маленькомъ садик Пезлобовыхъ, на ступеньк старой бесдки, сидла Глаша. Она сидла неподвижно и казалось задумалась, глядя на весело прыгавшихъ по дорожк воробьевъ, которые проворно подбирали насыпанную ею крупу и крошки. Всякій, при взгляд на эту хорошенькую двушку, окруженную молодой, свжей зеленью, остановился бы въ изумленіи, такъ хороша, проста и вмст изящна была эта картина, такъ эта молодая, блестящая нжной красотой, которою только и обладаютъ блондинки, двушка шла къ этому блествшему нжнымъ колоритомъ утру, такъ она была на мст среди этой молодой, оживающей природы. О чемъ же задумалась эта хорошенькая головка? Неужели подъ: этими роскошными, вьющимися по плечамъ свтлорусыми локонами уже гнздится забота? Залюбовавшись на окружающею ее природу, Глаша задумалась и не замтила, что въ саду она не одна. Не подалеку отъ нея стоялъ молодой человкъ въ блой парусинной пар. Ухватившись одной рукой за сукъ дерева, у котораго стоялъ, онъ молча смотрлъ на Глашу, какъ бы боясь неосторожнымъ движеніемъ прервать задумчивость двушки. Это былъ молодой человкъ съ крупными чертами лица и колоссальными размрами всего корпуса, что въ соединеніи съ худобой длало изъ него крайне неуклюжую Фигуру.
Прошло нсколько минутъ. Глаша какъ бы очнулась отъ забытья, встряхнула головой и оглянулась.
— Какое роскошное утро! сказалъ молодой человкъ, подходя къ ней.
— Ахъ, Геннадій Иванычъ, какъ вы меня испугали! проговорила Глаша, улыбаясь.
— А-а! шутилъ онъ, садясь около, — Глафира Петровна, вы мечтаете?
— Даже думаю.
— Думаете?… гмъ!
— Что это? шутливо спросила она.
— Что?
— Вы кажется сомнваетесь въ томъ, что я могла думать?
— Нтъ, я не сомнваюсь, а во-первыхъ,—съ комической важностью началъ Геннадій Ивановичъ,— хорошенькимъ головкамъ думать не слдуетъ, а тмъ боле задумываться, во-вторыхъ, въ ма мсяц слдуетъ вообще только мечтать, а не думать…
— Ну -съ, а въ-третьихъ? улыбнулась она.
— Въ-третьихъ… Не влюблены ли вы, прошу мн дать отвтъ? шутилъ Геннадій Ивановичъ, заглядывая ей въ лицо.
Глаша едва замтно вздохнула.
Геннадій Ивановичъ взглянулъ на свои штиблеты, откинулъ со лба назадъ волосы и искоса взглянулъ на Глашу.
Геннадій Ивановичъ Глумчевскій, студентъ третьяго курса, третій годъ былъ жильцомъ Незлобовыхъ. Честный, прямодушный, всегда веселый, всегда довольный собой и окружающими, онъ съ первыхъ же дней сталъ какъ бы членомъ семьи Незлобовыхъ. Онъ не имлъ нигд и никогда родныхъ и всей душой привязался къ семейству хозяевъ. Получаемая имъ стипендія и нкоторые уроки позволяли ему жить безъ нужды, а его сообщительный характеръ привязывалъ къ нему всякаго съ первой встрчи. Три года тому назадъ, когда Глумчевскій поселился у Незлобовыхъ, Глаша была еще почти ребенкомъ, онъ былъ ея учителемъ и Глаша, развиваясь нравственно подъ вліяніемъ Глумчевскаго, какъ-то инстинктивно привыкла къ нему, полюбила его какъ брата и сдлалась его другомъ въ полномъ смысл этого слова. Наконецъ одно обстоятельство еще боле сблизило ихъ и Глаша безъ боязни ввряла Глумчевскому свои секреты, длилась съ нимъ своими мыслями и прибгала къ нему за совтами. Онъ съ своей стороны такъ примнился къ своему юному другу, что съ первыхъ же словъ догадывался, когда она хочетъ поговорить или посовтоваться съ нимъ. Сдерживая свою всегдашнюю болтовню, молча и серьезно выслушивалъ онъ ее и если сказанное ею стоило того, чтобъ о немъ говорить серьезно, то съ участіемъ объяснялъ Глаш ея недоразумнія, если же напротивъ, то перебивалъ ее шуткой и шутя успокоивалъ. Теперь, задавъ ей послдній вопросъ, Глумчевскій понялъ, что Глаша не расположена шутить и ждалъ по обыкновенію вопроса, но Глаша молчала и какъ бы сбиралась съ мыслями.
— Гмъ! крякнулъ Глумчевскій, взглянувъ на Глашу.
— Васъ удивляетъ, что я задумалась? начала она, смотря прямо на него своими ясными, черными глазами.
Глумчевскій молчалъ и, поднявъ хлыстъ, началъ разметать песокъ на дорожк.
— Геннадій Иванычъ, начала опять Глаша,— я думаю о Никол: думаю чмъ кончится наша любовь?…
— Бракосочетаніемъ, потомъ обдомъ, баломъ, ужиномъ,— вообще чмъ нибудь этакимъ тріумфальнымъ.
— Я не шучу, Геннадій Ивановичъ, грустно сказала она.
— И я не шучу, Глафира Петровна.
— Вы не знаете, какъ мн грустно…
— Знаю.
— Что вы знаете?
— Что вамъ грустно.
— Но почему… Почему я грущу?
— Вотъ прідетъ и возсметесь, сказалъ Глумчевскій, отбрасывая хлыстъ.
— Онъ такъ богатъ… задумчиво проговорила она.
— Что просто мое почтеніе, улыбаясь, перебилъ Глумчевскій.
— Вы знаете, онъ хотлъ говорить съ отцомъ.
— Съ Петромъ Акакіевичемъ?
— Нтъ, съ своимъ отцомъ.
Глумчевскій нахмурился, хотлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ и только тряхнулъ головою. Глаша молча глядла на него.
— Вотъ меня что мучаетъ, начала она, помолчавъ.— Какъ приметъ это его отецъ? позволитъ ли онъ ему жениться на мн? не буду ли я причиной ссоры между ними? Да если бы отецъ его и далъ свое согласіе, могу ли я ршиться на это? Какая разница между нами!
Глумчевскій взглянулъ на нее съ неудовольствіемъ. Глаша замолчала и повидимому ждала, что онъ скажетъ.
— Объ какой разниц говорите вы? воскликнулъ вдругъ Глумчевскій,— онъ васъ любитъ, вы его также, какая же между вами разница? Онъ богатъ, а вы нтъ? Такъ разв на любовь есть такса что ли? Чтобы любить, нужно сначала узнать состояніе, такъ по вашему что ли?
— Любовь и бракъ… начала было Глаша.
— Любовь и бракъ, перебилъ ее Глумчевскій,— по моему мннію одно и тоже. Что такое бракъ безъ любви? положительная чушь, точно также и любовь безъ брака, если полюбившіе не хотятъ принадлежать одинъ другому на всю жизнь, это игра въ бирюльки, а не любовь.
— А если они не могутъ?
— Не могутъ? Почему? переспросилъ Глумчевскій.
— Мало ли есть причинъ.
— Отъ общаго перейдемте къ частному, изъ этого множества, по вашему, причинъ укажите мн хотя одну, стоящую между вами?
— Ну, вотъ различіе состояній.
— Это не причина. Вотъ если бы вы были богаче его, ну еще пожалуй онъ бы могъ подумать… А мужъ, какой бы онъ ни былъ, обязанъ содержать жену, и чмъ лучше, тмъ лучше. Вдь если бы у него ничего не было и онъ бы, женившись на васъ, нажилъ состояніе, не все ли одно и тоже бы было? Онъ его иметъ теперь, чего же лучше. Отчего это случилось такъ, что онъ, зная различіе состояній, полюбилъ именно васъ, а не какую нибудь тамъ обладательницу милліоновъ, объясните это?
— Какъ это объяснить, я не знаю.
— Ну-съ, а слдовательно вы и не знаете, къ чему бы придраться, только бы помучить себя. Полноте-ка, Глафира Петровна, грустить, когда нужно веселиться.
— Наконецъ, ему можетъ не позволить отецъ.
— Гмъ… этого я не думаю, какъ-то неопредленно сказалъ Глумчевскій.— А лучше вотъ что, прибавилъ онъ, вставая,— теперь того и гляди, что подъдетъ нашъ Николай Васильичъ, такъ велите-ка вашей рабын поставить самоваръ, да снарядите-ко здсь въ саду чайку.
Глаша встала, у воротъ остановился экипажъ.
— Вотъ и онъ! крикнулъ Глумчевскій.
Въ садъ вошелъ щегольски и со вкусомъ одтый молодой человкъ.
— Ну, дружище, сказалъ Глумчевскій вошедшему, я тебя сейчасъ уведу отсюда, пойдемъ ко мн, нужно кой-что сообщить теб.
— Погоди, сказалъ тотъ.
— Да ужь если говорю пойдемъ сейчасъ, такъ стало быть и толковать нечего, сказалъ Глумчевскій.
— Экой чудакъ, сказалъ прибывшій,— вотъ деспотъ-то! Длать нечего, Глаша, съ нимъ не сладишь. Надюсь, долго ты меня держать не станешь? спросилъ онъ Глумчевскаго.
— Больше сутокъ не продержу, сказалъ Глумчевскій, смясь. Нтъ, въ самомъ дл, серьезно прибавилъ онъ,— нужно кой-что сказать, а то я забуду. А пока Глафира Петровна тутъ распорядится чайкомъ.
Пріятели вошли въ домъ.
Пріхавшій къ Незлобовымъ Николай Васильевичъ Мошновъ былъ молодой человкъ лтъ тридцати. Онъ былъ сынъ богатаго купца, учился когда-то въ гимназіи вмст съ Глумчевскимъ, гд они и подружились. По окончаніи гимназическаго курса они разстались. Глумчевскій ухалъ изъ Москвы къ какому-то дяд, гд годъ прогулялъ ничего не длая, да почти годъ проболлъ и только отгулявшись въ теченіи нсколькихъ мсяцевъ посл болзни, и схоронивъ дядю, ршился заняться дломъ, вернулся въ Москву и поступилъ въ университетъ. Проживъ въ Москв около двухъ лтъ, онъ какъ-то нечаянно встртился съ Мошновымъ, молодые люди сошлись, возобновили свои прежнія пріятельскія отношенія и сдлались друзьями боле нежели прежде. Мошновъ началъ часто бывать у Глумчевскаго и не рдко они просиживали за полночь въ дружеской откровенной бесд. Николай Васильевичъ скучалъ своимъ положеніемъ. По окончаніи курса въ гимназіи онъ думалъ поступить въ университетъ, но отецъ его воспротивился этому и непремнно хотлъ, чтобы сынъ помогалъ ему въ длахъ, Николаю Васильевичу волейневолей пришлось покориться. Глумчевскій, какъ я уже сказалъ, былъ какъ членъ семьи Незлобовыхъ, а потому и другъ его былъ принятъ у нихъ съ полнымъ радушіемъ. Мошновъ увидалъ Глашу, сошелся съ ней и они полюбили другъ друга. Изъ всхъ окружающихъ только одинъ Глумчевскій зналъ про эту любовь. Старики Незлобовы принимали Мошнова сначала какъ знакомаго Глумчевскаго, посл же, когда познакомились съ нимъ ближе, какъ своего знакомаго, который, какъ человкъ очень богатый, длаетъ имъ честь своимъ знакомствомъ. Первое время Василиса Игнатьевна была даже какъ будто недовольна частыми посщеніями Мошнова.
‘Человкъ богатый, говорила она,— избалованный, чай пьетъ постоянно ‘въ накладку’, съ лимономъ любитъ, тоже сухари, булки,’стъ не стъ, а подать слдуетъ.
Когда же Николай Васильевичъ въ день ея имянинъ привезъ ей подарокъ, который стоимостью своей могъ покрыть за нсколько лтъ вс лимоны и булки, требующіяся для его угощенія, мнніе ея совершенно измнилось.
— Человкъ богатый, говорила она,— значительный, такимъ знакомствомъ дорожить нужно.
— А ты еще не хвалила его, помнишь? поддвалъ ее Петръ Акакіевичъ.
— А ты ужь посплъ съ своимъ носомъ! сердилась Василиса Игнатьевна,— сиди да читай свои газеты.
— Да вдь мннія мняются, не сердитесь, Василиса Игнатьевна, мирилъ ихъ Глумчевскій.
— Нтъ, вдь какъ это глупо, мало ли что промежъ себя говорится, къ чему же тарантить-то объ этомъ? никогда этого не слдуетъ, замчала Василиса Игнатьевна.
Петръ Акакіевичъ никогда не считалъ ни лимоновъ, ни булокъ и всегда радушно принималъ Мошнова.
Одинъ Глумчевскій видлъ въ ясномъ свт все дло. Одному ему было извстно, что съ нкоторыхъ поръ не одна дружба къ нему заставляетъ Мошнова такъ часто прізжать къ Незлобовымъ. Онъ видлъ, что съ нкоторыхъ поръ ихъ бесды втроемъ приняли иной оттнокъ и понялъ, что въ этихъ бесдахъ не недостаетъ чего-то, а есть лишнее и лишнее это — онъ. Грустно отозвалось это сознаніе въ сердц Глумчевскаго. Грустно стало ему при мысли, что два единственно близкія ему существа, хотя и противъ своей воли, мене откровенны съ нимъ, что два его друга лишаютъ его своей довренности. Еще грустне ему было сознаніе того, что Мошновъ сталъ его соперникомъ.
Проводя съ Глашей все свободное время, уча и развивая ее, Глумчевскій сблизился и подружился съ ней. Ему пріятно было проводить съ нею долгіе вечера, онъ съ радостью передавалъ ей свои знанія, его радовало то довріе, та откровенность, съ которой относилась къ нему эта юная, чистая натура,— подобныя отношенія казались ему совершенно нормальными. Какъ часто вс свтлыя личности, встрчаемыя имъ въ романахъ, онъ олицетворялъ въ образ Глаши, пропуская описаніе наружности, сдланное авторомъ, чтобы не разсять этого созданнаго имъ самимъ миража. Ему скучно было, когда Глаши не было дома, ни лекціи, ни книги не шли ему на умъ, но этому онъ не придавалъ никакого значенія. Черезъ нсколько времени онъ слышалъ, какъ хлопала дверь въ передней и въ сосднихъ комнатахъ раздавался веселый смхъ и голосъ Глаши, или звенла веселая кадриль, разыгрываемая ею на старыхъ фортопіанахъ и Глумчевскій принимался за оставленныя лекціи или сочиненіе. Все это казалось ему такъ обыкновеннымъ, такъ нормальнымъ, что кажется иначе и быть не могло и не могло предвидться конца этому. Внутренно онъ какъ будто жилъ одной, нераздльной жизнью съ Глашей, ея радости были его радостями и ея горе было его горемъ, но и не приближался къ ней иначе, какъ другъ.
Какъ часто, сидя съ Мошновымъ и Глашей, Глумчевскій радовался, замчая очарованіе Мошнова, какъ будто Глаша была его дочерью. Какъ радовало его восхищеніе Мошнова! Развитію Глаши онъ радовался какъ художникъ, который видитъ, что картина его приковала къ себ вниманіе зрителя, радовался какъ артистъ, видящій, что его твореніе очаровало слушателя, радовался какъ другъ, видя, что Глаш воздаютъ должное. Но когда онъ замтилъ, что эти бесды втроемъ уже утратили для двоихъ свое значеніе, онъ понялъ, что онъ между ними лишній. Онъ лишній! Онъ, другъ ихъ обоихъ! Онъ, благодаря которому они узнали другъ друга, онъ теперь мшаетъ имъ!… Ни тотъ, ни другая не имли до сихъ поръ отъ него тайнъ и они теперь не довряютъ ему. Онъ видлъ, что дружба Глаши къ нему не измнилась, но понялъ, что ему мало одной дружбы, понялъ, что онъ любитъ Глашу.
— Что-жь длать, успокоивалъ онъ себя,— вдь я никогда не добивался ея любви, даже не подозрвалъ, что самъ люблю ее, а другомъ ея я останусь по прежнему.
Но плохо успокоивало его это утшеніе, онъ мысленно сравнивалъ себя съ Мошновымъ и видлъ, что много теряетъ. Противупоставлялъ свое положеніе положенію Мошнова, стараясь этими доводами оправдать выборъ Глаши. Но неотвязная мысль, что не будь Мошнова, можетъ быть и онъ былъ бы счастливъ съ Глашей, лзла ему въ голову и не давала покою. Одинъ разъ онъ, предаваясь своимъ размышленіямъ, лежалъ на кровати. ‘Можетъ быть, пришло ему на мысль,— Мошновъ, какъ человкъ богатый, избалованный, просто только волочится за ней отъ скуки’. Эта мысль даже нсколько успокоила Глумчевскаго, онъ уже началъ строить воздушные замки о томъ, какъ Мошновъ броситъ Глашу и т. д., какъ Николай Васильевичъ вошелъ въ его комнату. Взглянувъ на честное, открытое лицо своего друга, Глумчевскій вспомнилъ Глашу, ему ясно видлось, что они созданы другъ для друга, и онъ устыдился своей мысли, онъ считалъ себя виноватымъ передъ Мошновымъ. Мошновъ откровенно разсказалъ ему о своей любви къ Глаш, объявилъ о своемъ намреніи жениться на ней и просилъ его совта. Честная натура Глумчевскаго была окончательно побждена этой откровенностью, онъ видлъ уже передъ собой не соперника, и друга, онъ даже забылъ на время свою любовь къ
Глаш и помнилъ и видлъ только ея счастье въ предстоящемъ замужств. Пріятели проговорили долго, посовтовались обо всемъ, и съ этихъ поръ Глумчевскій сдлался повреннымъ всхъ тайнъ влюбленныхъ. Ршено было, что Мошновъ предварительно переговоритъ съ своимъ отцомъ и затмъ уже сдлаетъ предложеніе старикамъ Незлобовымъ. Мошновъ зналъ, что отецъ его съ неудовольствіемъ приметъ его ршеніе и потому выжидалъ для переговоровъ боле удобнаго времени. Глаша и радовалась, и боялась этого объясненія.
— Я нарочно позвалъ тебя сюда, чтобъ прежде переговорить съ тобою, сказалъ Глумчевскій, когда они вошли въ его комнату.— Ты говорилъ съ отцомъ?
— Говорилъ, сказалъ Мошновъ, садясь.
— Ну, что же?
— Я не понимаю отца, онъ выслушалъ меня и не показалъ ни удовольствія, ни неудовольствія, спросилъ меня, твердо ли я ршился на это, обдумалъ ли я все и затмъ очень хладнокровно сказалъ, что ему тоже нужно подумать и отложилъ на неопредленное время окончаніе переговоровъ.
Мошновъ замолчалъ и началъ крутить свою длинную, черную бороду.
— Что же по твоему онъ этимъ сказалъ? спросилъ Глумчевскій.
— Вотъ этого-то я и не понимаю,— я не замтилъ въ немъ ршительно ничего, какъ будто мы говорили о погод.
— Мн кажется, сказалъ Глумчевскій,— онъ не доволенъ, онъ просто не хотлъ объявить теб этого сейчасъ, а ршился выждать время, нсколько приготовиться, обдумать…
— Что-жь теперь длать? спросилъ Мошновъ.
— Что длать? Тоже готовиться, такъ чтобы если онъ возобновитъ объ этомъ разговоръ, не очутиться въ неловкомъ положеніи, а до окончательнаго ршенія ничего не говорить Глаш. Я только передъ тобой говорилъ съ ней, ты знаешь ея характеръ, ея убжденія: разница состоянія, существующая между вами, кажется ей неодолимой преградой и она, не смотря на всю любовь къ теб, скорй пожертвуетъ своимъ счастьемъ, нежели ршится выдти за тебя противъ желанія твоего отца. Я нарочно и хотлъ предупредить тебя объ этомъ.
— Но что же я скажу ей?
— Ну, что нибудь… что не было времени… что еще не говорилъ съ отцомъ. А теперь пойдемъ къ ней, сказалъ Глумчевскій, вставая.
Когда пріятели вышли въ садъ, то Глаша уже разливала чай, а Петръ Акакіевичъ, вооружившись очками, трубкой и газетами, сидлъ противъ нея. Василиса Игнатьевна хлопотала въ кухн по хозяйству.
— Мое почтеніе, мое почтеніе! встртилъ вошедшихъ Петръ Акакіевичъ,— прошу покорно.
— Здравствуйте, Петръ Акакіевичъ, поздоровался съ нимъ Мошновъ.
— Что, Петръ Акакіевичъ, новенькаго въ газетахъ пишутъ? спросилъ Глумчевскій.
Глумчевскій и Мошновъ сли.
— Да что, началъ Незлобовъ, откладывая газету и сдвинувъ на лобъ очки,— вотъ Тьеръ откололъ штуку.
— Откололъ? Вотъ какъ! Что же такое? спросилъ, Глумчевскій.
— Да видите, обращаясь къ обоимъ мущинамъ и куря трубку, началъ разсказывать Петръ Акакіевичъ,— прізжаетъ, изволите видть, принцъ Наполеонъ во і Францію, ну, Тьеръ его и того…
— Того? Глумчевскій взялъ поданный Глашей стаканъ.
— Того… поворотилъ назадъ, пояснилъ Незлобовъ,
— Тьеръ припомнилъ, какъ его арестовали при начал второй имперіи, сказалъ Мошновъ.
— Припомнилъ, именно припомнилъ, согласился Петръ Акакіевичъ.
— Тьеръ свое дло знаетъ, вступился Глумчевскій.
— Ужь какъ знаетъ-то, батюшка, какъ знаетъ — и толковать нечего, хвалилъ Тьера Незлобовъ.
— Что это! вмшалась Глаша,— оставьте, господа, политику.
— Ты не понимаешь, мой другъ, замтилъ ей отецъ,— это, такъ сказать, предметъ…
— Отъ политики, Глафира Петровна, подхватилъ Глумчевскій,— зависитъ благосостояніе народовъ.
— Именно, именно, раскуривая трубку, сказалъ Петръ Акакіевичъ.
Въ садъ вышла Василиса Игнатьевна.
— Здравствуйте, Николай Васильевичъ, поздоровалась она съ Мошновымъ.— Съ вами, Геннадій Иванычъ, видлись нынче. Что же это скатерть-то какую постлали? Вдь я тамъ чистую приготовила, обратилась она къ Глаш.
— Да я не видала, мамаша.
— Не видала! Нужно, душенька, посмотрть было.
— Дло, Василиса Игнатьевна, не въ скатерти, вступился Глумчевскій.
— Да какъ же это, что хорошаго…
— Булки, Василиса Игнатьевна, чудо что такое.
Посл чая общество раздлилось: Василиса Игнатьевна ушла хлопотать объ обд, Глумчевскій съ Петромъ Акакіевичемъ занялись разговоромъ о политик, а Глаша съ Мошновымъ пошли гулять по саду.
Мошновъ, какъ было ршено между имъ и Глумчевскимъ, ни слова не сказалъ ей е переговорахъ съ отцомъ и на вопросъ ея объ этомъ отвтилъ, что отецъ очень занятъ и онъ не имлъ времени переговорить съ нимъ.
Вечеромъ въ тотъ же день старикъ Василій Тарасовичъ Мошновъ сидлъ въ своемъ роскошномъ кабинет и читалъ ‘Московскія Вдомости’. Все въ кабинет, отъ мягкаго во всю комнату ковра до шелковыхъ портьеръ и изящныхъ кронштейновъ на стнахъ, говорило о богатств хозяина, всякая маленькая бездлушка на огромномъ милистер, за которымъ сидлъ хозяинъ, была произведеніемъ роскоши и изящества. Всякій, войдя въ этотъ кабинетъ, счелъ бы его храмомъ Фортуны: здсь былъ ея и алтарь въ вид огромнаго милистера, здсь былъ и ея жертвенникъ въ вид огромнаго, роскошной отдлки несгараемаго шкафа, здсь былъ и самъ жрецъ ея Василій Тарасовичъ Мошновъ. Василій Тарасовичъ былъ старикъ лтъ пятидесяти пяти, съ лысой головой, на которой только на затылк и вискахъ уцлли сдые волосы, съ маленькими сдыми баками и съ гладко выбритыми подбородкомъ и верхнею губой. Нижняя губа его немного отвисла, но это придавало его и безъ того внушительной физіономіи какое-то особенно важное значеніе. Онъ вообще хорошо сохранился и держался бодро. Одтъ онъ былъ въ блой лтней пар изъ тонкой шелковой матеріи. Какъ я уже сказалъ, онъ читалъ ‘Московскія Вдомости’, но чтеніе не особенно занимало его, лниво покуривая сигару и изрдка понюхивая изъ золотой табакерки, просматривалъ онъ столбцы газеты, наконецъ не торопясь сложилъ ее, снялъ пенснэ и, откинувшись на спинку кресла, задумался, потирая пальцами лвой руки подбородокъ и разсянно поводя глазами по картинамъ и статуэткамъ, украшавшимъ стны его кабинета. На двор еще не смерклось окончательно, но тяжелыя, шелковыя портьеры на окнахъ были спущены и кабинетъ былъ освщенъ. Ярко блестли на огн бронзовыя рамы эстамповъ, рзкими тнями выдлялись мраморныя Фигуры, но и это не занимало Мошнова.
— Дочь отставнаго титулярнаго совтника, проговорилъ онъ наконецъ, понюхавъ табаку,— охъ, молодежь, молодежь! прибавилъ онъ, помолчавъ и поглядлъ на часы.
Вошелъ человкъ и подалъ нсколько конвертовъ.
Не торопясь, какъ прежде, обрзывалъ и прочитывалъ письма Мошновъ, длая на нкоторыхъ надписи, нкоторыя бросая въ корзину вмст съ вскрытыми конвертами.
Наконецъ, прочтя одно письмо, Василій Тарасовичъ кашлянулъ, понюхалъ табаку, перечиталъ его снова и какъ будто сообразивъ что, позвонилъ.
— Николай Васильевичъ дома? спросилъ онъ вошедшаго человка.
— Сейчасъ узнаю-съ.
— Попроси его сюда.
— Слушаю-съ.
Человкъ вышелъ, а Василій Тарасовичъ всталъ съ кресла, закурилъ новую сигару и началъ ходить по комнат.
Черезъ нсколько времени Николай Васильевичъ вошелъ въ кабинетъ отца.
— Что вамъ угодно, папа? спросилъ онъ, садясь въ кресла.
Василій Тарасовичъ молча подалъ ему письмо и слъ близъ него на диван. Въ письм этомъ управляющій однимъ изъ заводовъ Мошнова увдомлялъ о какихъ-то незначительныхъ безпорядкахъ.
— Ну, что же? спросилъ Николай Васильевичъ, прочтя письмо.
— Какъ, другъ мой, что же? переспросилъ отецъ,— разв этого мало?
Николай Васильевичъ пожалъ плечами.
— Опытность старика Карла Иваныча уже доказана, ему бы и не слдовало писать объ этихъ пустякахъ, но это объясняется его чисто нмецкой пунктуальностью.
— А я думаю, что Карлъ Иванычъ написалъ мене, нежели слдовало… гмъ, гмъ… это меня безпокоитъ…
— Послать ему телеграмму и просить его объяснить все подробне, предложилъ Николай Васильевичъ.
— Гмъ… гмъ… нтъ… я думаю… гмъ… създить туда самъ.
— Вы сами хотите хать туда?
— Это необходимо.
— Такъ лучше кого нибудь послать.
— Это будетъ все тоже. Кстати Карлъ Иванычъ, когда былъ въ Москв, говорилъ о нкоторыхъ постройкахъ, такъ…
— Такъ въ такомъ случа я могу хать.
— Ну, знаешь, мой другъ, мн не хотлось бы… гмъ… не хотлось лишить тебя… гмъ… возможности провести лтній сезонъ такъ… гмъ… какъ бы теб этого хотлось…
— Что вы, папа! Я поду съ удовольствіемъ, сказалъ Николай Васильевичъ.
Отецъ съ сыномъ проговорили еще нсколько времени и ршили, что Николай Васильевичъ выдетъ черезъ день.
Прошло нсколько дней посл отъзда молодаго Мошнова. Какъ-то посл обда, поговоривъ съ Глумчевскимъ о политик и соснувъ часикъ-другой въ бесдк, Петръ Акакіевичъ сидлъ въ саду и, покуривая трубочку, наслаждался природой, какъ въ ворота вошелъ не то лавочникъ, не то артельщикъ. Петръ Акакіевичъ удивился.
— Послушайте, почтеннйшій, кого вамъ?крикнулъ онъ вошедшему.
Тотъ вошелъ въ садъ, поклонился Петру Акакіевичу и досталъ изъ кармана записку.!
— Господина Петра Акакіевича Незлобова-съ, сказалъ, онъ, посмотрвъ на записку.
— Я самый. Что же вамъ?удивился Петръ Акакіевичъ.
— Василій Тарасовичъ Мошновъ просятъ васъ завтрашній день пожаловать къ нимъ.
— Василій Тарасовичъ Мошновъ?!
— Точно такъ-съ.
— Зачмъ же?
— Не могу знать-съ.
— Вы кто же будете?
— Артельщикъ-съ изъ ихъ конторы.
— Скажи, любезный, что сочту обязанностью.
— Очинно хорошо-съ. Прощенья просимъ-съ. Артельщикъ поклонился и вышелъ.
Петръ Акакіевичъ не сразу пришелъ въ себя отъ изумленія, но когда сообразилъ, что онъ не спитъ и что Мошновъ дйствительно пригласилъ его на завтрашній день, то отправился въ домъ и, разбудивъ Василису Игнатьевну, сообщилъ ей о приглашеніи Мошнова. Василиса Игнатьевна не поврила ему сначала, но потомъ ршила, что вроятно есть какое нибудь порученіе отъ Николая Васильевича.
На другой день Петръ Акакіевичъ выбрился, умылся, напомадилъ голову и вообще собирался, какъ женихъ къ невст, и наконецъ отправился. Идя къ Мошнову, Петръ Акакіевичъ испытывалъ тоже чувство, какое онъ когда-то испытывалъ, являясь къ своему начальнику: онъ роблъ самъ не зная чего, крестился передъ каждой церковью и всю дорогу твердилъ молитву. Когда же завидлъ вдали роскошный домъ Мошнова, то перешелъ, нарочно черезъ улицу и у ближайшей церкви опустилъ дв копейки въ кружку.
Наконецъ путь его кончился и онъ съ замираніемъ сердца позвонилъ у подъзда Мошнова.
— Василій Тарасовичъ дома?спросилъ онъ у человка.
— Дома-съ, пожалуйте.
Петръ Акакіевичъ вошелъ въ переднюю, откуда провели его въ пріемную.
— Какъ объ васъ доложить? спросилъ его человкъ.
— Титулярный совтникъ Петръ Акакіевъ Незлобовъ.
Человкъ ушелъ и черезъ нсколько времени возвратившись, попросилъ Петра Акакіевича въ кабинетъ.
— Господи ты Боже мой! какъ люди-то живутъ! шепталъ Петръ Акакіевичъ, проходя амфиладу роскошныхъ комнатъ. Наконецъ человкъ отворилъ дверь и съ словомъ ‘пожалуйте-съ’ пропустилъ Петра Акакіевича въ кабинетъ.
Мошновъ стоялъ посреди кабинета и казалось ждалъ. Петръ Акакіевичъ роблъ дорогой, еще боле роблъ проходя комнатами, но войдя въ кабинетъ и очутившись съ глазу на глазъ съ важнымъ хозяиномъ, окончательно чуть не прислъ на корточки отъ страха.
— Имю честь кланяться-съ, едва проговорилъ онъ.
— Здравствуйте, здравствуйте, очень пріятно познакомиться, привтливо заговорилъ Мошновъ, подавая ему руку.— Прошу васъ садиться.
Сли. Петръ Акакіевичъ недоумвалъ окончательно.
— А мн сынъ такъ много говорилъ про васъ. Вдь онъ знакомъ кажется съ вами? началъ хозяинъ, тяжело опускаясь въ кресло.
— Какъ же-съ, имли счастіе быть знакомы-съ.
— Да, онъ мн говорилъ, ну и я… гмъ… ему выговаривалъ: что же, говорю, ты къ себ никогда не пригласишь Петра-а…
— Акакіевичъ-съ, подсказалъ Незлобовъ.
— Да… Акакіевича. Ну, онъ и назначилъ было день, хотлъ пригласить васъ, а тутъ вдругъ и ухалъ, да. Ну, ужь я счелъ своею обязанностію… гмъ, да… говорилъ Мошновъ, улыбаясь и поглаживая баки.
— Премного благодаренъ за честь-съ.
— И не хотлось бы мн отпускать-то его, да что длать-то…
— Это точно-съ, торговля какъ война-съ, замтилъ Петръ Акакіевичъ.
— Да, ваша правда, ну, а все, какъ хотите… гмъ… да… вдь у меня никого нтъ, онъ одинъ, да. Вотъ женить его думаю,— Мошновъ искоса взглянулъ на гостя.
— Дло хорошее-съ, улыбнулся тотъ.
— Да. Я, знаете, хоть и не думаю его стснять, а только онъ у меня такъ воспитанъ, что воля отца для него законъ… гмъ, да.
— Это самое первое дло-съ, Василій Тарасовичъ, когда дти уважаютъ родителей. У меня тоже дочка есть, такъ она…
— А, у васъ есть дочка?
— Какъ же-съ, какъ же-съ, да разв вамъ Николай Васильевичъ-то не изволили говорить?
— Да, да, онъ мн говорилъ. Велика?
— Восемнадцатый годъ-съ.
— Гмъ… Вотъ и вамъ, Петръ Акакіевичъ, пора объ внучатахъ подумать.
— Конечно-съ, если Богъ судьбу пошлетъ, а только трудно-съ.
— Что же, по немногу. Да вотъ бы вы съ Николейто поговорили, право. У меня въ контор посмотрите-ка какіе артисты сидятъ, человкъ двадцать ихъ,— можно бы найдти котораго изъ нихъ, и мсто бы ему мы дали видное, и жалованье, и все. Конечно, вы извините, что я вамъ говорю, я сужу, знаете, по человчески: что же по знакомству не сдлать, когда можно счастіе составить.
— Да-съ, конечно-съ, говорилъ Петръ Акакіевичъ,— да только какъ же-съ я бы сталъ съ Николаемъ Васильичемъ говорить-съ?…
— Вотъ, что же тутъ церемониться! Право, вдь мн, Петръ Акакіевичъ, мысль-то богатая пришла.
Внесли кофе.
— Это еще мы съ вами какъ нибудь поговоримъ, сказалъ Мошновъ по уход человка.— А у меня есть молодые люди дльные.
Часа три просидлъ Петръ Акакіевичъ у Мошнова, робость его пропала, ему уже мерещилось замужство дочери, зять, получающій огромное жалованье и пользующійся протекціей Мошнова. Къ концу визита оба старика сошлись такъ близко, что Петръ Акакіевичъ уже просилъ Мошнова сдлать доброе дло и, если возможно, подъискать между своими служащими подходящаго жениха Глаш.
— Знаете, говорилъ Мошновъ,— вдь эти молодыя головы… можетъ она тамъ… А по моему если хорошій человкъ длаетъ хорошія дла, чего еще…
Петръ Акакіевичъ вполн былъ съ этимъ согласенъ и ушелъ домой, окончательно обвороженный пріемомъ Мошнова и съ надеждою, что счастье его дочери упрочено. Въ тотъ же день онъ объявилъ Василис Игнатьевн, что старикъ Мошновъ человкъ какихъ мало. Супруги длали разныя предположенія, напримръ: что Мошнову ничего не стоитъ дать нсколько тысячъ на приданое Глаш, что онъ можетъ дать зятю огромное жалованье, и такъ дале.
Глумчевскій съ Глашей хотя не знали, что было говорено между стариками, но на приглашеніе Мошнова смотрли иначе. Глумчевскаго сильно безпокоило это приглашеніе и онъ ршился во что бы то ни стало узнать отъ Петра Акакіевича, въ чемъ дло.
— Экая ночь-то богатая, сказалъ онъ, подойдя къ окну посл ужина.
— Да, погода стоитъ чудесная, согласился Петръ Акакіевичъ.
— Пойдемте въ садъ, Петръ Акакіевичъ, предложилъ Глумчевскій.
— Пожалуй, вотъ только трубочку набью.
Глумчевскій закурилъ папироску и они вышли въ садъ.
— Ну, чмъ же васъ Мошновъ угощалъ сегодня? спросилъ Глумчевскій.
— Кофеемъ, батюшка, потомъ закуска была какая, и-и!…
— Вотъ какъ! Ну что же, ласковъ онъ?
— Ужь какъ ласковъ-то, какъ ласковъ и говорить нечего,— просто принялъ такъ, что я и не знаю.
— Гмъ!… Ну что же, поговорили объ чемъ?
— Объ разныхъ разностяхъ говорили.
— Вдь онъ чай все объ длахъ?
— Ну нтъ, батюшка, онъ и объ чемъ хотите такъ поговоритъ.
— Гмъ!
— Да.
Петра Акакіевича мучило желаніе подлиться съ Глумчевскимъ своими мыслями и онъ не зналъ, какъ бы начать.
— Ну и добрый же онъ человкъ, началъ онъ.
— Что же? спросилъ Глумчевскій.
— Да такъ… объ семейств меня спрашивалъ, объ Глаш говорили.
— Что же такое?
— Да видите, Геннадій Иванычъ, я васъ считаю за своего, такъ скажу вамъ. Разговорились мы о Глаш, такъ разговоръ къ чему-то пришелъ о ней,— ну, онъ и говоритъ: ‘что вы, говоритъ, замужъ ее не отдаете?’ Я конечно говорю, что замужъ отдать деньги нужны, ну, а если, говорю, подойдетъ, отчего же. Онъ и говоритъ: ‘хотите, говоритъ, я вашей дочери жениха найду? у меня, говоритъ, въ контор много есть достойныхъ молодыхъ людей (вдь у него большая контора-то), и жалованье, говоритъ, хорошее можно дать вашему зятю, и все такое’. А я такъ думаю, Геннадій Иванычъ, что онъ и на приданое если нсколько тысячъ дастъ, такъ для него ничего не стоитъ, правда?
— Да, отвтилъ Глумчевскій.
Погулявъ еще немного, Петръ Акакіевичъ ушелъ спать, а Глумчевскій остался въ саду, обдумывая полученныя всти и ища какой нибудь возможности избавить Глашу отъ непрошеннаго попечительства.
До утра пробылъ Глумчевскій въ саду.
На другой день посл утренняго чая Глумчевскій долго совщался съ Глашей и часу въ третьемъ дня отправился къ Мошнову. Глумчевскій, не смотря на то, что былъ друженъ съ молодымъ Мошновымъ, ни разу не былъ у него.
— Богачи! проговорилъ онъ, дергая изящную ручку звонка.
— Что вамъ угодно? спросилъ отворившій человкъ.
— Василій Тарасовичъ дома?
— Дома-съ.
Глумчевскій вошелъ въ переднюю.
— Вамъ можетъ быть въ контору нужно? спросилъ человкъ.
— Я знаю, куда мн нужно, строго сказалъ Глумчевскій.
— Какъ объ васъ прикажете доложить-съ?
Глумчевскій сказалъ и принялся разсматривать картины, которыми были увшаны стны пріемной.
Человкъ возвратился, сказалъ ‘сейчасъ-съ’ и вышелъ. Скоро вышелъ Мошновъ, Глумчевскій раскланялся. Мошновъ, отвчая на поклонъ, вопросительно глядлъ на гостя.
— Васъ удивляетъ, г. Мошновъ, что я, не имя чести быть вамъ извстнымъ, явился къ вамъ? началъ Глумчевскій.
— Что же вамъ угодно-съ?
— Зная о вашемъ участіи въ одномъ дл, я имю сказать вамъ нсколько словъ по поводу его.
— Въ какомъ дл?
— Я могу говорить здсь? переспросилъ Глумчевскій.
— Гмъ… если вамъ… гмъ… угодно, позвольте васъ просить въ кабинетъ.
— Не угодно ли вамъ садиться, пригласилъ Мошновъ, когда они вошли въ кабинетъ, и самъ садясь на диванъ.
Глумчевскій помстился въ кресл.