НЕ СУЙСЯ ВЪ ВОЛКИ, КОЛИ ХВОСТЪ СОБАЧІЙ
НЕ СУЙСЯ ВЪ ВОЛКИ, КОЛИ ХВОСТЪ СОБАЧІЙ
ПОВСТЬ.
I
II
III.
Не суйся в волки, коли хвост собачий, Вашков Иван Андреевич, Год: 1873
Время на прочтение: 49 минут(ы)
Была ранняя весна. Погода стояла великолпная, снгъ на московскихъ улицахъ уже почти стаялъ, всюду журчали потоки воды, какъ-то странно раздавался въ ушахъ грохотъ прозжающихъ экипажей. Прохожіе лавировали съ камушка на камушекъ, дамы подбирались, на сколько заставляла необходимость и позволяли правила благопристойности. Не смотря на вс неудобства, вс были боле или мене веселы, и прохожіе, лавируя между лужами, длали это совсмъ съ противоположнымъ чувствомъ, нежели осенью, когда вс бываютъ какъ-то особенно свирпы. Въ самомъ дл, странное вліяніе иметъ на человка весна. Всякій длается какъ будто добре, а уже что веселе, такъ это каждый, я думаю, испыталъ на себ. Проводы надовшей всмъ зимы и ожиданія наступающаго лта дйствуетъ благотворно на всхъ и каждаго. Люди богатые радуются скорому отъзду за границу или на дачи, бдняки чувствуютъ сокращеніе расходовъ въ смысл ненадобности отопленія, удешевленія жизненныхъ продуктовъ и т. п., учащіеся предвкушаютъ скорое окончаніе занятій. Однимъ словомъ, люди разныхъ мастей и оттнковъ, люди никогда не сходящіеся во мнніяхъ, вс одинаково радуются приближенію лта. Даже люди, прозябающіе зимой въ драповыхъ пальто, подбитыхъ втромъ, и они весною становятся, въ нкоторомъ смысл, наравн съ богачами, длаются, такъ сказать, франтами. Даже купцы и т становятся весною нсколько добре и уступчиве.
На основаніи-то этого явленія потомственный почетный гражданинъ, московскій первой гильдіи купецъ и фабрикантъ Тарасъ Абрамычь Облапошинъ, обыкновенно серьезный и суровый, а подъ часъ и очень-таки грозный, какъ будто нсколько отмякъ и расчувствовался. Но буду говорить по порядку.
Тарасъ Абрамычъ Облапошинъ былъ человкъ, что называется, ‘изъ стариннаго лсу’, высокій, здоровый, красный, однимъ словомъ — дюжій человкъ. Когда начинается мой разсказъ, Тарасу Абрамычу было лтъ сорокъ пять, годъ съ небольшимъ назадъ онъ овдовлъ и жилъ въ своемъ богатомъ дом съ пятилтней дочерью Соничкой и старухой теткой. Впрочемъ тетка Тараса Абрамыча не пользовалась въ его дом никакимъ правомъ или преимуществомъ и скоре принадлежала къ прислуг, нежели къ семейству. Слдовательно семейство Облапошина состояло изъ его самого и дочери.
Была пятница страстной недли. Обдня кончилась. Въ столовой Тараса Абрамыча былъ накрытъ чайный столъ. Солнце полными лучами врывалось въ окна, освщая накрытый блою скатертью столъ, на которомъ киплъ самоваръ самыхъ замоскворцкихъ размровъ. На стол между чайной посудой красовались въ корзин огромныя связки баранокъ, кренделей, калачей и прочаго. За столомъ сидли тетка Тараса Абрамыча Домна Петровна и дочка его Соничка, за стуломъ которой стояла старуха нянька. Вообще, вся эта картина, освщенная яркими лучами весенняго солнца, если и не была особенно поэтична, то крайне сдобна и патріархальна. Скоро въ столовую вошелъ Тарасъ Абрамычъ. Онъ, какъ я уже говорилъ, былъ въ веселомъ расположеніи духа, или ‘въ Фантазіи’, какъ объясняли это его домочадцы.
— Вишь ты погодка-то какая установилась, садясь къ столу и поглаживая бороду, проговорилъ Тарасъ Абрамычъ.
— Время къ тому идетъ, какъ-то неопредленно замтила Домна Петровна, слизнувъ съ ложки медъ.
— Время, положимъ, временемъ, а все же это, примрно, благодать Господня, потому благораствореніе воздуховъ, значитъ,— докторальнымъ тономъ резюмировалъ Тарасъ Абрамычъ.
— Это точно что… согласилась тетка.
— Папаса, вы подете въ голодъ? спросила Соничка.
— Нтъ, нынче не поду, а что?
— Я думала, сто подете, я хотла, когда лосадь назадъ плідетъ, кататься.
Тарасъ Абрамычъ ласково улыбнулся и погладилъ ее по головк. Водворилось молчаніе, прерываемое только откусываніемъ сахара, хрустньемъ баранокъ, звономъ посуды да хлебаніемъ чая. Значитъ чаепитіе производилось какъ и слдуетъ въ настоящемъ купецкомъ дом. Изрдка только Тарасъ Абрамычъ крякнетъ, да сказавъ: ‘ну-ка’, подастъ стаканъ Домн Петровн, которая въ свою очередь проговоривъ ‘пожалуйте’, подавала ему налитый стаканъ, и процессъ чаепитія продолжался, не прерываемый ничмъ постороннимъ. Наконецъ Тарасъ Абрамычъ выпилъ послдній стаканъ, сопнулъ и, издавъ какой-то неопредленный звукъ, проговорилъ улыбаясь:
— Душа съ Богомъ бесдуетъ… Газету принесли? спросилъ онъ затмъ.
— Принесли, давно ужь принесли,— сейчасъ подамъ, батюшка, проговорила нянька и, шмыгая башмаками, вышла изъ комнаты. Скоро она возвратилась и подала ему нумеръ ‘Полицейскихъ Вдомостей’.
— Пфу-у протянулъ Тарасъ Абрамычъ и, взявъ газету, ушелъ къ себ въ кабинетъ.
Онъ слъ въ кресла, какъ-то избоченился и, растопыривъ передъ собою во всю ширину газетный листъ, началъ пробгать объявленія, проговаривая вслухъ нкоторыя слова и пробгая другія мычаніемъ. Наконецъ газета была прочитана, Тарасъ Абрамычъ сложилъ ее, положила, на столъ, всталъ и подошелъ къ окну, посмотрлъ на дворъ, подошелъ къ другому и тамъ не найдя ничего интереснаго, слъ на диванъ. Онъ видимо скучалъ, въ городъ онъ не похалъ, но какъ человкъ не привыкшій сидть дома, не зналъ, чмъ бы заняться, хорошее расположеніе духа начинало проходить.
— Этакъ, примрно, еслибы съ недльку посидть, помрешь, какъ есть помрешь, проговорилъ Тарасъ Абрамычъ, принимаясь опять за ‘Полицейскія Вдомости’.
Пробгая глазами объявленія, онъ остановился на одномъ, въ которомъ какая-то бдная женщина съ семействомъ, по случаю наступающаго праздника Пасхи, обращалась къ благотворителямъ за помощью.
— Э-эхъ, дла! вздохнулъ Тарасъ Абрамычъ, поглаживая бороду.— А что, продолжалъ онъ,— на гулянкахъ-то не създить ли мн къ ‘легистраторш’-то? Все равно, вдь придетъ къ празднику-то просить, а тутъ по крайности, во что Богъ не поставитъ, все же, примрно, какъ будто доброе дло сдлано, а мн же кстати и длать-то нечего. Съзжу, право съзжу, а я кстати и не былъ у ней ни разу, заключилъ Тарасъ Абрамычъ ршительно.
Онъ веллъ закладывать лошадь, досталъ огромный бумажникъ, справился объ адрес ‘легистраторши’ и скоро, набожно крестясь, вызжалъ уже на кровномъ рысак изъ воротъ своего дома.
Въ нашей первопрестольной, древней Москв, читатель, есть мста хотя и обитаемыя и даже густо населенныя, но тмъ не мене своими неудобствами могущія поспорить съ самымъ отчаяннымъ изъ уздныхъ городковъ. Мста эти во всякое время года представляютъ положительную невозможность не только прозда, но и прохода даже днемъ, ночью же нужно быть слишкомъ смлымъ, чтобы пуститься туда и слишкомъ счастливымъ, чтобъ остаться тамъ цлымъ, такъ какъ Фонари въ этихъ пресловутыхъ мстахъ встрчаются разв только на физіономіяхъ нкоторыхъ обитателей. Однимъ словомъ вещи, считающіяся въ центр столицы необходимостью, въ мстахъ, о которыхъ я говорю, считаются роскошью, о которой можно только думать, да и то не всегда во всеуслышаніе. Къ такимъ-то мстамъ или дебрямъ московскимъ можно безъ церемоніи отнести дальнее Лефортово, или ‘Лафертово’, какъ называютъ его нкоторые. Такъ вотъ-съ въ одномъ изъ самыхъ невообразимыхъ переулковъ этого ‘Лафертова’ въ маленькомъ домик, какъ-то слезливо прищурившись смотрвшемъ тремя окошками на улицу, обитала вдова коллежскаго регистратора Анна Ивановна Безобдова. Обитала она крайне бдно и носимая ею Фамилія какъ нельзя боле шла къ ея матеріальному положенію. Анна Ивановна была не стара, но нужда и забота, вчная борьба изъ-за куска хлба, давно уже положили свои слды на ея лицо, хотя и не сокрушили вовсе признаковъ когда-то замчательной красоты. Родилась она въ одномъ изъ дальнихъ губернскихъ городовъ, дтство свое провела въ роскоши и богатств и въ молодости была одной изъ первыхъ невстъ въ своемъ город. Много жениховъ сваталось за нее и богатыхъ, и съ хорошей карьерой впереди, но Анна Ивановна показывала всмъ, такъ какъ, что часто бываетъ съ богатыми невстами, любила одного молодаго человка, Николая Николаевича Безобдова, канцелярскаго писца и бдняка невообразимаго. Эти два послднія обстоятельства не помшали однако-жь Анн Ивановн, къ удивленію всего города, тайкомъ обвнчаться съ своимъ возлюбленнымъ. Отецъ ея за такую продерзость не только не согласился принять счастливыхъ, но бдныхъ новобрачныхъ, но даже и имена ихъ запретилъ произносить въ своемъ присутствіи. Прошло съ полгода. Отецъ Анны Ивановны заболлъ и умеръ, и тутъ случилось то, что часто случается въ жизни, то-есть что человкъ, считавшійся всми за богача при жизни, посл смерти оказывался совсмъ не такимъ.
Мать Анны Ивановны, кровная аристократка, не могла перенести такого пассажа и, не долго думая, тоже отправилась въ Елисейскія. Такимъ-то образомъ Анна Ивановна изъ богатой невсты оказалась очень бдной женой. Мужъ ея получалъ самое мизерное содержаніе и влюбленная чета зачастую питалась едва-едва не одной любовью. Правда, встртилось одно обстоятельство, благодаря которому Николай Николаевичъ и могъ бы поправить свое положеніе и составить себ карьеру, именно: Анна Ивановна приглянулась начальнику Николая Николаевича. Но Безобдовъ былъ боле честенъ, чмъ практиченъ, боле мужъ, нежели афферистъ, любовь къ жен онъ ставилъ выше всякой благостыни и не только не съумлъ воспользоваться встртившимся ему обстоятельствомъ, но даже разсудилъ за лучшее увезть жену куда нибудь подальше отъ грха. Вслдствіе-то этого Безобдовы въ одно прекрасное утро и очутились въ Москв. Николай Николаевичъ пріискалъ себ мсто и зажилъ если и не особенно завидно, то и безъ крайности. Прошло года два. Въ одну изъ такихъ зимъ, когда дрова становятся дороже сахару, когда Филантропы не жалютъ сотенъ на благотворительный спектакль, чтобы въ результат раздать по четвертаку нсколькимъ бднякамъ и дать имъ тмъ возможность отогрться вмсто косушки полуштофомъ, когда человкъ, закаленный чисто спартански, теряетъ всякое терпніе,— потерялъ терпніе и Николай Николаевичъ: онъ простудился, слегъ въ постель и умеръ. Визиты и рецепты доктора, не выгнавъ болзни, выгнали изъ дому Безобдовыхъ не только вс скудныя наличныя средства, по и весь скарбъ, имющій мало-мальски какую нибудь цнность. Анна Ивановна посл смерти и осталась въ самомъ бдственномъ положеніи съ шестилтней дочерью на рукахъ. Положеніе Анны Ивановны было по истин ужасно, но мало по малу длишки, хоть и съ грхомъ пополамъ, устроились. Безобдовой выбрали опекуна, героя моего разсказа Тараса Абрамыча Облапошина, который вс заботы свои о ней ограничилъ тмъ, что назначилъ ей ежемсячное вспомоществованіе, за которымъ и приказалъ являться каждое первое число, да помогалъ передъ праздниками. Анна Ивановна занялась кой-какимъ рукодльемъ на продажу, а дочь ея Сарру взяла на воспитаніе какая-то богатая барыня. Прошло десять лтъ. Сарра въ это время жила, уже съ матерью, такъ какъ благодтельница, взявшая: ее на воспитаніе, года два тому назадъ умерла. Сарра была не глупая отъ природы двушка, одаренная живымъ и веселымъ характеромъ, и ея умнье мириться съ обстоятельствами и находить всюду и всегда возможность для веселья, хоть немного разнообразили ихъ скудную, обыденную обстановку. Образованія у своей воспитательницы Сарра не получила: выучилась болтать по французски да съ грхомъ пополамъ брянчать на фортопьяпо, но за то она много читала и это не прошло для нея безслдно и если въ ней и не выработался врный взглядъ на жизнь, то все же ее можно было назвать развитой двушкой. Говорятъ, что дти родителей, влюбленныхъ другъ въ друга, всегда бываютъ хороши. Взглянувъ на Сарру, можно было заключить, что Анна Ивановна и ея мужъ были влюблены другъ въ друга страстно, потому что Сарра была дйствительно красавица. Описывать красоту чего бы то ни было трудно вообще, но описывать красоту женщинъ, по моему, трудно въ особенности — никоимъ образомъ не потрафишь. Положимъ, что хорошо, то хорошо, но все-таки какъ хотите, а красота дло вкуса, а угодить всмъ вкусамъ, согласитесь, не только трудно, но положительно невозможно. Тогда бы мн пришлось росписывать Сарру на вс возможные лады и я бы ввкъ не дошелъ до начала разсказа, а вы, взявши читать мой разсказъ, конечно не ожидаете, да по всей вроятности и не желаете встртить въ немъ цлую коллекцію фотографическихъ карточекъ разныхъ степеней красоты. И такъ я говорю, и говорю положительно врно, что Сарра была красавица, а тамъ можете вообразить ее по своему идеалу. Анна Ивановна души не чаяла въ дочери. Одно смущало бдную мать: это невозможность доставить Сарр свойственныхъ ея лтамъ удовольствій и хоть мало-мальски порядочной обстановки. Горьки были т минуты въ жизни бдной женщины, когда она, вспомнивъ свою полную роскоши и блеска молодость, глядла на согнутую надъ пяльцами красавицу дочь и она еще ниже склонялась надъ работой и старалась заглушить подступавшія къ горлу слезы. И должно сказать, что подъ вліяніемъ-то этихъ минутъ Анна Ивановна, эта когда-то гордая аристократка губернскаго города, унижалась и часто льстила какой нибудь купчих, чтобъ только пажить лишній рубль.
Въ тотъ день, когда начинается мой разсказъ, въ маленькой квартирк Безобдовыхъ все было по возможности прибрано для встрчи наступающаго праздника и царствовавшія въ комнатахъ порядокъ и чистота замаскировывали бдность. Работа была окончена и об женщины молча сидли въ своей комнат: Анна Ива новна у окна, молча смотря на улицу. Сарра на покосившемся диван со взятою у кого-то изъ сосдей книгою.
— Вотъ ужь и праздникъ на двор, прервала молчаніе Анна Ивановна,— какъ постъ-то скоро прошелъ!! давно ли кажется Рождество было…
— Тмъ лучше, весело сказала Сарра, оставляя книгу.
Анна Ивановна вздохнула.
— Что вы вздохнули, мамаша?
— Да такъ… уклончиво отвчала Анна Ивановна и отвернулась къ окну.
— Нтъ, не правда, говорила Сарра, подходя къ матери и обнявъ ея шею руками.
Въ это время у окна остановился рысакъ Облапошина.
— Сарра, нашъ опекунъ пріхалъ! сказала Анна Ивановна, вставая съ мста.
— Что вы? удивилась Сарра.
Дйствительно, Облапошинъ вошелъ уже въ кухню и снималъ колоши. Сарра убжала въ другую комнату, служившую спальней, а Анна Ивановна, накинувъ на плечи платокъ, пошла въ кухню.
— А вотъ чай не ожидала меня? улыбаясь, обратился къ ней Тарасъ Абрамычъ.
— Дйствительно, Тарасъ Абрамычъ, я васъ не ожидала. Очень рада, покорнйше прошу, приглашала его Анна Ивановна.
— То-то вотъ и есть, говорилъ Облапошинъ, входа какъ былъ въ шуб въ комнату.
Онъ тяжело опустился въ полуразрушенное кресло, сопнулъ, погладилъ бороду и началъ осматривать комнату.
— Какъ это вы вздумали къ намъ? обратилась къ нему Анна Ивановна, садясь на диванъ.
— Да ты чай сама бы пришла, кабы я не пріхалъ, сказалъ Облапошинъ. Хозяйка потупилась.— А знаешь, продолжалъ онъ,— говорится: дорого яичко къ великому дню. А самой-то, поди, передъ праздникомъ-то и не всегда слободно идти-то. Какой ни на-есть, а все вдь домъ,— иногда, примрно, и оставить нельзя. Ну, вотъ я и того, чай молъ деньги тоже надобны, съзжу, молъ, и дни-то стало быть такіе стоятъ, страстная недля, примрно, и все такое… свезу молъ что ни на-есть по сил возможности, а она Богу помолитъ, говорилъ Тарасъ Абрамычъ, пощелкивая указательнымъ пальцемъ по козырьку Фуражки.— Молишь ли Бога-то за меня? спросилъ онъ вдругъ.
— Какъ же мн не молиться за васъ, когда… начала было Анна Ивановна.
— Ну, ну, перебилъ ее Тарасъ Абрамычъ,— я вдь понимаю, я, примрно, сказалъ такъ только, ради, значитъ, того, что стало быть… никто то-ись, какъ Богъ, потому и въ писаніи говорится: власъ съ главы стало быть не упадетъ, потому, примрно, все въ Бог. А ты вотъ что: вотъ теб примрно стало быть на праздникъ.— Облапошинъ подалъ Анн Ивановн десятирублевую бумажку.— Да того, продолжалъ онъ, кивая головой на ея благодарность,— поди-ко у кучера спроси, кулекъ тамъ есть, возьми его, я тамъ, значитъ, кой-что веллъ приспособить.
Анна Ивановна вышла, а Тарасъ Абрамычъ, положивъ на столъ фуражку, взялъ оставленную Саррой книгу и, заложивъ пальцемъ страницу, открылъ первый листъ и принялся въ полголоса читать заглавіе, произнося по печатному каждую букву.
— Мер-твы-я ду-ши, прочелъ Тарасъ Абрамычъ, сдлалъ: гмъ! и, прошептавъ: ‘Боже! очисти мя гршнаго!’, открылъ задержанную пальцемъ страницу и продолжалъ читать:— Прі-з-жій конь, конь на-шеп-тывалъ что-то на ухо чу-ба-ро-му…. чуба-рому и вро…— ‘Боже милосливый!’ вздохнулъ Тарасъ Абрамычъ и продолжалъ дале:— Въ-роят-ночу-чушь страш-ную… гмъ… по-то-му что чу-ба-чуба-рый без-пре-стан-но встря-хи-валъ ушами.— Тьфу! я, примрно, думалъ тутъ что ни на-есть о душ, а тутъ вишь ты меренья должно разговариваютъ, проговорилъ Тарасъ Абрамычъ, кладя книгу.
Вошла Анна Ивановна.
— Благодарю васъ, Тарасъ Абрамычъ… что это вы, право… проговорила она.
— На здоровье.
— Какъ это право, столько навезли всего…
— А чего тамъ, наплевать. Ну, какъ живешь-то?
— По немножку живу, благодарю васъ, сказала Анна Ивановна, садясь.
— Дорого за фатеру-то платишь?
— Шесть рублей.
— Такъ. Работаешь что?
— Какъ же, работаю, блье шью, платья, если приходится.
— Да, да, да, это все хорошо. Ну, а это, примрно, — Облапошинъ кивнулъ головой на книгу,— скуки ради?
— Это дочь читаетъ.
— Да! Что-жь ты, заговорилъ Тарасъ Абрамычъ,— а у меня и изъ ума вонъ, что у тебя дочь-то есть. Велика чай таперя?
— Семнадцатый годъ.
— Обучалась гд, ай въ людяхъ живетъ?
— Да, она нсколько лтъ жила, или гостила скорй, у одной барыни, такъ тамъ училась, а теперь со мной живетъ.
— Такъ. А стало если бы отдать куда въ люди, ай не рука? А то вдь жалованье хорошее даютъ.
— Да она у меня и дома со мной работаетъ.
— Да, да, да… ну, коли работаетъ, такъ такъ, а что ежели примрно балабенитъ, такъ сама знаешь, это вдь не что нибудь. Вотъ и мы, примрно, и то безъ дловъ никогда не остаемся, потому, примрно, трудиться всякій должонъ. Такъ-то.
— Конечно, согласилась Анна Ивановна.
— Что-жь ты мн ее, примрно, не покажешь? Я вдь ее, знаешь, еще ребенкомъ видлъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, Тарасъ Абрамычъ, сказала Анна Ивановна и ушла въ спальную.— Сейчасъ выйдетъ, сказала она, возвращаясь.
— Да, примрно, что она тамъ прифабривается-то, проговорилъ Облапошинъ,— я вдь не взыщу.
— Ну, все знаете, Тарасъ Абрамычъ, нельзя же…
— Да, да…
Въ это время вышла Сарра.
Говорятъ, что красота иметъ вліяніе даже на дикихъ зврей. Этого я не знаю, знаю только, что Сарра своимъ появленіемъ произвела на гостя странное для него впечатлніе. Когда дверь отворилась, онъ какъ-то солидно крякнулъ и принялъ было важную осанку, но Сарра вошла въ комнату, Тарасъ Абрамычъ взглянулъ на нее и потомъ поднялъ вопросительно брови на Анну Ивановну.
— Дочь моя Сарра, рекомендовала она.
— Такъ-съ, проговорилъ Тарасъ Абрамычъ, запахивая шубу.
Сарра молча поклонилась и сла около матери.
— Вотъ какая большая стала, сказала Анна Ивановна, указывая на дочь.
— Да, это точно, что старое старится, а молодое ростетъ, поглаживая бороду, говорилъ Облапошинъ.
Онъ былъ повидимому въ неловкомъ положеніи: запахивалъ и распахивалъ шубу, гладилъ бороду, поправлялъ волосы и вообще былъ въ положеніи человка, не знающаго что съ собой длать. До сихъ поръ онъ игралъ здсь первую роль и сознавалъ свое значеніе, но съ появленіемъ Сарры онъ невольно уступилъ ей свое первенство, стушевался передъ нею. Но это не было эстетическое наслажденіе красотой. Правда, это было удивленіе красот Сарры, но удивленіе, соединенное съ сознаніемъ неловкости своего послдняго разговора о Сарр съ ея матерью. До появленія Сарры Облапошинъ считалъ себя благодтелевъ въ этомъ дом и по своему перазвитію позволялъ себ относиться къ хозяйк нсколько покровительственно. Появленіе Сарры придало новый колоритъ всей картин: красота ея, такъ сказать, затмила всю непривлекательность бдной обстановки и Облапошинъ невольно почувствовалъ себя здсь гостемъ и инстинктивно сознавалъ, что долженъ подчиниться всмъ правиламъ отношеній гостя къ хозяйкамъ. Ему уже показалось неловкимъ, что онъ сидитъ въ шуб. Но онъ сознавалъ также и всю трудность перехода въ новую роль. Гордость его была уколота и онъ мысленно раскаявался въ своемъ визит.
— Однако пора, проговорилъ онъ, вставая.
— Тарасъ Абрамычъ, куда же вы? чайку бы стаканчикъ выкушали, приглашала его хозяйка.
— Нтъ, это ужь былое дло, да и ко двору надоть.
— Нтъ, прошу васъ, останьтесь,— я сейчасъ самоварчикъ поставлю, просила Анна Ивановна.
— Да право кабы можно, я-бъ не сталъ вдь…
— Полноте, полноте! прохали такую даль, да ужь и чайку не накушаться.
— Ну, ладно, ладно, только вотъ шубу надоть спять. Тарасъ Абрамычъ вышелъ въ кухню, снялъ шубу и возвратился.
— Я сейчасъ, проговорила Анна Ивановна и ушла. Облапошинъ и Сарра остались вдвоемъ и оба почувствовали себя въ неловкомъ положеніи. Сарра сознавала, что какъ хозяйка она должна занимать гостя, но отсутствіе какихъ бы то ни было общихъ интересовъ между ею и имъ было для нея очевидно и ставило ее въ тупикъ. Облапошинъ же не могъ сообразить, какъ ему должно относиться къ Сарр, чтобъ не оскорбить ее и какъ нибудь не уронить своего достоинства. Онъ первый прервалъ молчаніе.
— Эка у васъ здся, примрно, дорога какая… сказалъ онъ.
— Ужасно! проговорила Сарра.— Поврите ли, ни лтомъ, ни зимой проходу нтъ, а ужь про осень и весну и говорить нечего..
— Это отъ Думы никакого стало быть попеченія нтъ, заключилъ Тарасъ Абрамычъ.— Вы, примрно, давно на этой Фатер-то живете?
— О, я еще маленькая была, когда мамаша сюда перехала.
— Ветчинникъ-то кто?
— Что? переспросила Сарра.
— Кто, примрно, хозяинъ-то у васъ?
— А!… Чиновникъ одинъ.
— Сходъ-то должно небольшой?
Сарра взглянула вопросительно на собесдника, Облапошишь съ удивленіемъ посмотрлъ на нее.
— Извините, Тарасъ Абрамычъ, сказала Сарра, смясь,— я не поняла васъ, я такая дурочка въ этихъ длахъ, ничего не понимаю.
Задушевный смхъ Сарры благотворно подйствовалъ на Облапошина. Онъ глядлъ на эту стройную, чудно хорошенькую двушку, такъ наивно разсмявшуюся на его вопросъ, и гордый Тараса, Абрамычъ, не простившій бы никому этого неумстнаго смха, простилъ его Сарр, простилъ какъ сильный слабому и даже самъ разсмялся съ нею. ‘И я-то, думалъ онъ, смясь,— нашелъ о чемъ заговорить съ нею’. Благодаря этому обстоятельству, разговоръ принялъ боле общее направленіе. Сарра скоро примнилась къ нкоторымъ странностямъ своего собесдника и ловко поддерживала разговоръ во все время чая. Она отъ души смялась, когда видла, что Тарасъ Абрамычъ хочетъ разсмшить ее, и напротивъ, благоразумно сдерживалась, услыхавъ отъ него какое нибудь нелпое выраженіе, которому онъ хотлъ придать серьезное значеніе. Облапошинъ развеселился окончательно, даже просидлъ съ полчаса посл чая, и ухалъ, взявъ слово съ Анны Ивановны, что она будетъ у него на Пасх съ дочерью.
Пріхавъ домой, Тарасъ Абрамычъ пообдалъ и легъ спать. Проснулся онъ къ чаю. Чай проходила, обычнымъ порядкомъ, но Тарасъ Абрамычъ былъ недоволенъ. Онъ вспомнилъ веселый чай у Безобдовой и съ гримасой принималъ стаканъ изъ морщинистой, сухой руки тетки, вспоминая нжную, пухленькую ручку Сарры, подававшую ему чай утромъ. Выпивъ нсколько стакановъ, онъ молча ушелъ въ кабинетъ. Длать было нечего, какъ и утромъ, онъ скучалъ, по скука была еще сильне. Тарасъ Абрамычъ ходилъ изъ комнаты въ комнату и придирался ко всмъ. Наконецъ на выручку его и домашнихъ ударили ко всенощной. Облапошишь одлся и ушелъ въ церковь. Въ церкви онъ усердно молился, но какъ на грхъ около него стояла молоденькая, недурненькая собою двушка, повидимому модистка. Облапошинъ молился, не обращая на нее вниманія, но потянувшись съ деньгами къ проходившему мимо съ блюдомъ старост, Тарасъ Абрамычъ замтила, ее и ему показалось, что около него стоитъ Сарра. Отъ взглянулъ на сосдку и увидалъ, что ошибся. ‘Эка похожа, какъ свинья на пятіалтынный! подумалъ отъ,— эта и въ подметки къ ей не годится’. И Сарра во всей своей красот вспомнилась Облапошину.
— Боже, очисти мя гршнаго! шепталъ онъ, усиленно крестясь, по религіозное настроеніе духа было разстроено. Напрасно Облапошишь молился, напрасно съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ пніе: чмъ боле старался отъ забыть Сарру, тмъ упорне преслдовалъ его ея образъ.
Кто-то когда-то сказалъ, что любви какъ чувства, непроизвольно овладвающаго человкомъ, не существуетъ, что любовь есть не боле какъ повтореніе нравящихся человку обстоятельствъ, въ любви обстоятельствами конечно являются встрчи. Я не признаю царившаго когда-то мннія о сродств душъ, иначе любовь Тараса Абрамыча къ Сарр не имла бы никакого смысла, потому что родства, даже самого дальняго, между душой Сарры и душой Тараса Абрамыча существовать конечно не могло, но вмст съ тмъ я не согласенъ и съ приведеннымъ выше мнніемъ. Положимъ, что любовь зарождается отъ повторенія нравящихся человку обстоятельствъ, то-есть встрчъ. Встрча съ женщиной произвела на мужчину пріятное впечатлніе, онъ желаетъ и ищетъ повторенія этой встрчи и въ конц концовъ привыкаетъ, и эти встрчи длаются для него необходимостью. Но отъ него ли зависитъ искать или не искать этихъ встрчъ? Этотъ вопросъ безусловно разршается въ пользу непроизвольнаго зарожденія любви, будь это чувство основано на уваженіи внутреннимъ качествамъ, или послдствіемъ впечатлнія, произведеннаго красотой. Разница въ результатахъ: въ первомъ случа любовь является чувствомъ осмысленнымъ и боле прочнымъ, во второмъ — безотчетнымъ и часто скоропроходящимъ, если внутреннія качества влюбленныхъ не отвтятъ впечатлнію, произведенному наружностью. Это все я сказалъ къ тому, чтобы кто нибудь изъ читателей не заподозрилъ меня, что я въ своемъ разсказ вывелъ чувство, которому въ жизни нтъ и мста. Сознаюсь, что влюбленнаго купца облапошинскаго пошиба встртить трудно. По какъ же назвать то состояніе, въ которомъ находится, хотя и не шикозный, но все-таки герой мой? Да-съ, это любовь и любовь чмъ боле сильная, что Тарасъ Абрамычъ старался всми силами отъ нея отвертться. Но старанія его не приводили ни къ чему и Тарасъ Абрамычъ скучалъ весь слдующій день и съ какимъ-то озлобленіемъ сли за чай. Процессъ чаепитія отступилъ на второй планъ, потребность поболтать, пошутить, выйдти нсколько изъ обычной однообразной жизни была вызвана, но не имла удовлетворенія. Тарасъ Абрамычъ ршился даже самъ развеселить себя за чаемъ, для чего разсказалъ какую-то потшную исторію и попробовалъ расхохотаться. Но въ отвтъ на его самоувеселеніе нянька вытаращила удивленно глаза, а старуха тетка покачала головой, проговоривъ укоризненно:
— Дни какіе стоятъ, а вы срамоту такую за столомъ произносите!
— Таперь стало быть и смяться, примрно, грхъ? Стало быть надоть сидть какъ кикимор? гордо сказалъ Облапошинъ.
— Да вдь дни-то какіе…
— Ну, учить-то меня еще носомъ не вышла! строго говоритъ Тарасъ Абрамычъ.— Я, примрно, знаю, что длаю, не пьянъ чай, не чертовщину какую сказалъ.
— Господи помилуй! крестясь, прошамкала Домна Петровна.
— Мн ужь надоло медвдемъ-то ходить.
— Да я такъ…
— Тьфу! сердито отплюнулся Облапошинъ и вышелъ изъ комнаты.
Эта сцена еще боле оттолкнула его отъ царствовавшихъ порядковъ въ дом. Онъ сердито ходилъ по кабинету, его озлобило, что онъ захотлъ пошутить и никто не съумлъ поддержать его.
— Пшь, грхъ нашли! ворчалъ онъ.— Да я, примрно, бол грха-то на душу взялъ таперь, осерчавъ-то… Грхъ! Спасается, сидитъ какъ рдька, слова изъ нея, примрно, не выколотишь.
На слдующій день посл заутрени семья Облапошнныхъ сидла за чайнымъ столомъ, уставленнымъ разными сндями, между которыми самое видное мсто занимали почтенныхъ размровъ куличъ и пасха. Явились съ поздравленіями прислуга и прикащики. Тарасъ Абрамычъ былъ ‘въ фантазіи’: онъ шутилъ, балагурилъ и вообще настроеніе его духа какъ нельзя боле соотвтствовало дню. Наконецъ Тарасъ Абрамычъ облобызался со всми прикащиками и прислугой, визитеры ушли и Облапошины принялись за чай.
— Везд-то теперь, по всей-то Москв матушк, радость великая, сказала Домна Петровна.
— Опричь тапера этого дня ни одинъ не придется, потому это, примрно, Свтлое воскресенье, говорилъ Тарасъ Абрамычъ, набивая ротъ куличемъ и пасхой.— Вотъ погоди-кась солнышко и то, значитъ, играть начнетъ, потому значитъ радость велія.
— Да, да, соглашалась Домна Петровна,— всякій и бдный человкъ и то въ этотъ день…— Домна Петровна не договорила, что въ этотъ день.
Тарасъ Абрамычъ мысленно перенесся въ Лефортово, ничего не отвтилъ тетк и только подумалъ, хмуро взглянувъ на нее: ‘только я здся съ тобой безтолочью сижу’ и началъ шутить съ дочерью.
Первые дни праздника прошли обычнымъ порядкомъ въ дом Облапошина и ничмъ кром кушанья не отличались отъ поста. Наступилъ четвергъ. Вскор посл утренняго чая Тарасъ Абрамычъ сидлъ въ своемъ кабинет и читалъ полученное письмо, какъ вошла Домна Петровна.
— Тарасъ Абрамычъ, тамъ опекаемая съ дочерью пришла, сказала она.
— Гд? живо спросилъ онъ.
— Тамъ внизу сидятъ.
— Такъ проси въ гостиную, чего-жь ты? вдь они чай въ гости пришли, приказалъ онъ, вставая.
Тарасъ Абрамычъ забылъ всю свою солидность, живо сбросилъ халатъ, надлъ сюртукъ, пригладилъ волосы и бороду и вышелъ въ гостиную, гд сидли Анна Ивановна и Сарра. Тарасъ Абрамычъ похристосовался съ Анной Ивановной и обратился къ Сарр, съ которой потребовалъ христосоваться непремнно до трехъ разъ и затмъ приказалъ подавать самоваръ. За чаемъ шелъ оживленный разговоръ, вс, исключая Домны Петровны, были веселы. Звонкій смхъ Сарры весело раздавался по комнатамъ, ему вторила Соничка, полюбившая Сарру съ первой встрчи, и порою громко гремлъ жирный хохотъ Облапошина. Сопя ни на минуту не отходила отъ Сарры и посл чая непремнно хотла играть съ нею въ куклы. Анна Ивановна собралась было домой, по Тарасъ Абрамычъ и слышать не хотлъ и оставилъ гостей обдать. Обдъ прошелъ шумно и весело, Тарасъ Абрамычъ выпилъ и раскуражился еще боле. Сначала его смущалъ вопросъ, какъ обращаться къ гостямъ и отъ старательно избгалъ мстоименій, за обдомъ же началъ обращаться съ ними ‘на ты’, даже Сарру безъ церемоніи называлъ Сарринькой. Посл обда Соня предложила Сарр догонять ее, они побжали изъ комнаты въ комнату и скоро ихъ веселый и звонкій смхъ раздавался въ зал.
— Танцуй, Соничка, сказала Сарра, подходя къ роялю и садясь за него.
Рояль у Облапошина была хотя очень дорогая, но стояла, какъ говорится, ‘для небели’. Сарра заиграла польку и звуки инструмента какъ-то странно поразили всхъ. Скоро Тарасъ Абрамычъ, Домна Петровна, Анна Ивановна и нянька вошли въ залъ.
— Ай-да, да! крикнулъ Тарасъ Абрамычъ, входя въ залъ. Сарра живо отъ польки перешла къ русскимъ пснямъ.— Вотъ люблю! Ей-богу люблю! говорилъ Облапошинъ, нескладно топчась по залу.— Ну, Соня, давай вмст.— Онъ взялъ дочь за руки. Сарра вдругъ заиграла ‘камаринскую’, удовольствію Тараса Абрамыча не было предловъ и онъ буквально козломъ скакалъ по залу.
— Экъ его! на старости лтъ какіе крендели гнетъ! ворчала Домна Петровна.
Поздно вечеромъ отпустилъ Тарасъ Абрамычъ гостей и даже приказалъ заложить лошадь, чтобъ отвезти ихъ. Соня не хотла разстаться съ Саррой, расплакалась, прощаясь съ нею, и успокоилась только тогда, когда отецъ общалъ на завтра хать съ ней къ Сарр.
— Въ самомъ дл, вотъ что, Анна Ивановна, говорилъ онъ, прощаясь и давая ей двадцатипятирублевую ассигнацію,— завтра мы къ теб обдать прідемъ, ей-ей прідемъ.
На слдующій день Тарасъ Абрамычъ сдержалъ слово и похалъ съ Соней обдать къ Анн Ивановн.
— Ностока-съ, остановилъ онъ кучера у галантерейнаго магазина.— Сиди, я сейчасъ, обратился Тарасъ Абрамычъ къ Сон и пошелъ въ магазинъ.
— Надоть мн, почтеннйшій, примрно какую нибудь штукенцію, обратился онъ къ встртившему его нмцу-хозяину.
— И что же ни жиляетъ? переспросилъ тотъ.
— Ну, примрно, какую ни на-есть исторію, презентъ сдлать надоть.
— Презентъ, глубокомысленно повторилъ нмецъ,— барышня тамъ или кавалеръ, кому ни жиляетъ дарить? спрашивалъ онъ, обводя глазами шкафы.
— Барышн, барышн, такъ то-ись что нибудь этакое.
Много вещей пересмотрлъ Тарасъ Абрамычъ и наконецъ остановился на бронзовомъ яйц съ рабочимъ нессесеромъ внутри. Долго торговался онъ за эту, по его выраженію, ‘пустошь’, но наконецъ торгъ былъ оконченъ и Тарасъ Абрамычъ повезъ подарокъ Сарр.
Прошло нсколько дней, въ теченіи которыхъ Соничка только и толковала о Сарр и безпрестанно приставала къ отцу съ вопросомъ, скоро ли она придетъ? Да и самъ Тарасъ Абрамычъ былъ подъ впечатлніемъ, произведеннымъ на него Саррою. Въ воскресенье на оминой недл онъ ршился послать за Безобдовыми.
— Надоть утшить двчонку-то, сказалъ онъ Домн Петровн,— пошли-ка лошадь за Анной Ивановной, пущай прідетъ съ дочерью.
Опять шумъ, смхъ и говоръ нарушили однообразную тишину дома Облапошина, опять Тарасъ Абрамычъ вышелъ изъ обычной колеи и былъ веселъ и любезенъ съ гостями до крайности.
Всю слдующую недлю Тарасъ Абрамычъ былъ не въ ‘Фантазіи’. Онъ ко всему придирался, всмъ былъ недоволенъ, не давалъ никому покоя. По вечерамъ, возвратившись изъ города, онъ молча, поглаживая бороду, ходилъ изъ комнаты въ комнату. Дума о Сарр коломъ сидла въ голов его. Все въ его комнатахъ напоминало ему Сарру. Если я и сказалъ, что Тарасъ Абрамычъ былъ влюбленъ, то не могу не сознаться, что любовь его была не похожа на обыкновенную любовь и не подходила ни къ одному изъ ея подраздленій. Это скорй была борьба гордости съ обаяніемъ, произведеннымъ Саррою.
— Что-жь я таперя, говорилъ онъ самъ съ собою,— рабенокъ, аль примрно дуракъ какой? Хожу какъ въ воду опущенный и то-ись вотъ лзетъ она мн, примрно, въ глаза, ровно вотъ она здся. Въ залу тоись какъ войду, вотъ ровно она на ‘раяли’ играетъ. И знаю, примрно, что срамота это одна, а ничего нельзя подлать, потому стало быть мила она мн. И вдь диви бы то-ись что нибудь… а то и годовъ мн, слава те Господи, и что-жь она? Опекаемая моя. Ну, еще будь, примрно, какая ни на-есть… а то вдь голь перекатная. Нтъ, дурь-то эту надоть выбить изъ головы-то, примрно, потому дло совсмъ не подходящее… ршительно заключилъ Тарасъ Абрамычъ.— А что же тутъ подлать надоть? спросилъ онъ себя.— Это, примрно, боль, какъ есть боль, потому дло совсмъ несообразное. Лчиться надоть, еще ршительне заключилъ онъ.
Это было въ воскресенье передъ обдомъ. За обдомъ онъ опять вспомнилъ Сарру, не выдержалъ и тотчасъ посл обда послалъ за докторомъ. Докторъ скоро пріхалъ и нсколько удивленно посмотрлъ на паціента.
— Что съ вами? спросилъ онъ.
— Да что, сударь, какъ будто вотъ ‘вертижъ’ какой.
— Что такое?
— Да то-ись не по себ мн…
— Позвольте пульсъ.
Докторъ пощупалъ пульсъ, посмотрлъ въ лицо Тараса Абрамыча, пожалъ плечами и попросилъ показать языкъ, языкъ тоже не подалъ никакого повода усомниться въ удовлетворительности здоровья паціента.
Докторъ терялся въ догадкахъ.
— Что же вы чувствуете? спросилъ онъ.
— Я вамъ говорю, то-ись какъ будто примрно разстройство какое.
— Аппетитъ есть у васъ?
— Апикитъ? Есть.
— Что же у васъ болитъ?
— Да ка’къ вамъ сказать?… Болть, примрно, ни, чего не болитъ, а дурь разная въ голову лзетъ.
— Какая же дурь? спросилъ докторъ.
— Сказать этого доподлинно я вамъ не могу, потому совсмъ не подходяще, а то-ись какъ будто затмніе какое . пояснялъ Облапошинъ.
— Водку вы кушаете?
— Ничего, пью.
— Вамъ не надо пить.
— Гмъ… ладно.
— Когда почувствуете себя не хорошо, дурь-то когда въ голову ползетъ, просто положите холодный компрессъ на голову,— докторъ показалъ куда.
— Какъ-съ? переспросилъ Тарасъ Абрамычъ.
Докторъ объяснилъ, что такое компрессъ и какъ съ нимъ обращаться.
— Это не поможетъ, ршилъ Облапошинъ.
— Какъ?’
— Да такъ, потому вода, что въ ней! Вы то-ись что нибудь этакое позабористй.
Докторъ подумалъ, прописалъ какую-то микстуру и ухалъ. Тарасъ Абрамычъ началъ лчиться отъ любви воздержаніемъ, компрессами и микстурой. Прошло нсколько дней, но лченіе не оказало никакого дйствія и Тарасъ Абрамычъ вновь пригласилъ доктора, который пришелъ къ заключенію, что больному нужно принять слабительнаго. Тарасъ Абрамычъ принималъ слабительное и на чемъ свтъ стоитъ ругалъ доктора.
— Чортъ его дери! говорилъ Тарасъ Абрамычъ,— чтобъ ему самому этакъ-то!… Ложку, примрно, вы. пьешь, а съ позволенія сказать… Доктора!— укоризненно, говорилъ онъ,— только бы деньги брать да примрно замучить вотъ такъ-то человка.
Домна Петровна перепугалась не на шутку и посовтовала Тарасу Абрамычу бросить такое ‘несообразное’ лченье и създить посовтываться къ одной старушк, которая лчитъ отъ всхъ болзней и отчитываетъ въ случа надобности съ большимъ успхомъ одержимыхъ нечистымъ. Тарасъ Абрамычъ похалъ. Старуха, отчитывающая отъ черта, жила бдно и когда пріхалъ
Облапошинъ, была нсколько выпивши.
— Вижу, вижу, знаю… загадочно встртила она
Тараса Абрамыча.
Тотъ сконфузился.
— Потолковать надоть малость съ тобой, проговорилъ онъ, садясь.
Онъ объяснилъ ей какъ доктору свое состояніе, по старуха оказалась въ болзняхъ подобнаго рода опытне медика и ршительно объявила Облапошину, что у него ‘сумлніе’, дала ему цлый ворохъ травы, которую велла пить каждый день натощакъ и кром того дала пузырекъ съ какою-то жидкостью и велла вытираться ею въ бан.
— А сновиднія не мучаютъ? спросила она.
— Гд не мучить, отвчалъ Облапошинъ,— сновиднія-то еще пуще…
— Ну, такъ вотъ что, сказала старуха, подавая ему какой-то стручекъ,— вотъ этотъ самый стручекъ клади ты каждую ночь подъ подушку.
Тарасъ Абрамычъ ухалъ и аккуратно исполнялъ нсколько дней предписанія старухи. Но и симпатіи противъ ‘сумлнія’ оказались такъ же безполезны, какъ и медицина. Но они покрайней мр не изнурили такъ больнаго Тараса Абрамыча и онъ вновь похалъ къ старух.
— Да вотъ что, говорила ему старуха,— ужь если эти средствія не помогли, такъ стало у тебя не ‘сумлніе’, а надо быть что другое. Да надо такъ полагать, что ты ‘одержимъ’.
— Ну!
— Я те врно сказываю, потому ежели въ голов не хорошо, такъ али бы это сумлніе, али бы нечистый.
— Что-жь таперь, какъ съ нимъ, съ нечистымъ-то, примрно? тревожно спросилъ Облапошинъ.
— Надоть его извлечь.
— А ты можешь это извлечь-то, примрно9
— Невозможнаго, судырь, на свт нтъ, потому на то мн и знаніе это открыто, убдительно говорила старуха.— Только мн надоть врно все узнать, какое ты, значитъ, безпокойство имешь, потому самому, что я должна узнать, какой въ теб нечистый сидитъ.
— Да чай обнаковенный…
— Вотъ то-то и есть, что нтъ. Ты думаешь, примрно, нечистый-то одинъ что ли? Какъ бы не такъ! Есть, значитъ, самъ Сатаніилъ — это набольшій, а то есть еще Сатана,— этотъ помене, въ род, значитъ, сиклитаря, а тамъ ужь дьяволы, черти,— этихъ видимо-невидимо. А ты думала, одинъ онъ! Онъ дловъ-то сколько надлаетъ, такъ гд-жь ему…
— Одному гд успть, согласился Тарасъ Абрамычъ.
— Ихъ можетъ тыща, аль можетъ и больше, потому легіонъ, сила. Такъ-то. Ихъ проклятыхъ около кажпппаго человка нсколько сотенъ ходитъ…
— Ну?! перебилъ Облапошинъ.
— Врное слово я теб говорю, потому самъ ты разсуди, они вотъ хоть бы наши прогршенія записываютъ, а вдь они ничего съ собой не могутъ имть, ни, такъ будемъ говорить, грамотку или что,— ему этого нельзя…
— Нельзя?
— Нельзя. Потому духъ. А онъ кажинный грхъ относитъ туда, въ преисподнюю, а тамъ ужь на хартіяхъ и пишутъ. Такъ разсуди ты: кабы ежели одинъ была, приставлена, хушь къ теб, такъ пока онъ одинъ твой грхъ понесетъ туда, ты тмъ часомъ нагршишь-то сколько? Стало быть онъ пропустить долженъ. Такъ-то.
— На чемъ же они пишутъ-то? заинтересовавшись, спросилъ Тарасъ Абрамычъ.
— На хартіяхъ.
— И эти хартіи, примрно, куды же?
— А вотъ когда ‘свтапредставленіе’ будетъ, они стало быть хартіи-то эти и предоставятъ…
— Такъ вдь онъ чортъ?
— Встимо чортъ,— нечистый, одно слово.
— Такъ, примрно, какъ же онъ самъ то-ись смущаетъ, самъ и пишетъ? Ему вдь, примрно, доврія нельзя дать, потому онъ нивсть что напишетъ.
На этотъ аргументъ старуха не могла дать яснаго отвта и разговоръ перешелъ къ цли посщенія Облапошина. Тарасъ Абрамычъ такъ струсилъ чорта, что разсказалъ старух безъ утайки всю ‘дурь’, которая лзетъ ему въ голову. Старуха нашла, что въ Тарас Абрамыч помстился самъ Сатаніилъ, ‘извлечь’ котораго хотя и очень трудно, но что если онъ не пожалетъ денегъ, то она Сатаніила изъ него вытуритъ. Облапошинъ впередъ заплатилъ старух и она принялась выгонять засвшаго въ паціент чорта.
— Этотъ силенъ, говорила она,— его теперь не то, что другаго, его кром отчитыванья да значитъ еще ладону ничмъ не проймешь ни въ свт. Ну, я почитаю надъ тобой.— Старуха постлала на полъ какую-то сомнительной чистоты простыню.— Ложись ты таперь,— обратилась она къ Облапошину,— на полъ, на брюхо, протяни руки и лежи смирно.
Тарасъ Абрамычъ растянулся на живот на полу, старуха сла на корточки у него въ ногахъ и начала бормотать какой-то безтолковый наборъ словъ.
Долго бормотала старуха. Тарасъ Абрамычъ пыхтлъ, соплъ, животъ ему страшно давило, но онъ боялся пошевельнуться. Старуха плюнула.
— Ай идетъ? спросилъ Тарасъ Абрамычъ.
— Понемножку выходитъ.
Наконецъ отчитываніе кончилось. Облапошинъ всталъ, старуха окурила его ладономъ и онъ ухалъ домой. Но Сатаніилъ видно плотно заслъ въ моего героя: ни отчитываніе, ни ладонь не помогли, и Тарасъ Абрамычъ не могъ забыть Сарру.
Прошло еще нсколько дней и гордость уступила любви, мысли Тараса Абрамыча приняли иной характеръ, онъ мысленно посылалъ къ чорту и медицину, и знахарство, и относился къ Сарр съ какимъ-то почтеніемъ. ‘Нтъ, думалъ онъ,— видать, что это не болсть, ни што, а просто одно слово жисти я безъ нея ршусь. Ежели бы таперича я на ней женился, примрно? Вдь зазору здся никакого нтъ. Она, примрно, таперя бдна, такъ у меня слава теб Господи, достатку-то хватитъ. А двка она умная и, примрно, не балованная, и Сон она матерью можетъ быть, потому полюбила ее, это видать. Да и въ дом-то жисть-то, примрно, другаго сорту пойдетъ’. Изъ этихъ соображеній Тараса Абрамыча видно, что любовь его двствовала въ высшей степени и получила нсколько опредленный характеръ. Тарасъ Абрамычъ задумалъ жениться на Сарр, а герой мой принадлежалъ къ разряду людей, которые не любятъ отступать отъ принятаго ршенія. Но все же я долженъ сказать, что онъ не вдругъ ршился на это: его главное смущало, что Сарра не купеческаго сословія и что у нея ничего нтъ. Но ужь если Облапошинъ ршился, если ршеніе это вылилось у него въ опредленную форму, слдовательно никакая борьба, никакія причины не могли поколебать его. По этому-то онъ въ одно прекрасное утро и похала, къ Безобдовымъ, ршившись не откладывать дла въ долгій ящикъ и сдлать предложеніе Свши въ пролетку, Тарасъ Абрамычъ нсколько успокоился. ‘Нтъ, ужь пятиться таперя нечего’, проговорилъ онъ, вызжая изъ воротъ. Онъ радовался своей ршимости, а увренность въ согласіи Сарры придавала ему еще боле смлости. Всю дорогу раздумывалъ онъ о своей миссіи и сообразилъ, что лучше сначала переговорить съ Анной Ивановной, заручиться ея согласіемъ, и потомъ уже чрезъ ея посредство объясниться съ Саррой. Во время этихъ размышленій онъ подъхалъ къ воротамъ Безобдовыхъ.
Выходя изъ экипажа, Тарасъ Абрамычъ увидалъ у одного изъ окопъ Сарру. Давно не видалъ онъ ее и броненосная натура его дрогнула.
— Пфу-у! Господи помилуй! проговорилъ онъ, входя въ ворота.
Въ комнат встртила его Сарра. Она была одна дома, Тарасъ Абрамычъ нсколько растерялся. Онъ ожидалъ встртить Анну Ивановну, переговорить съ ней о своемъ дл и совершенно неожиданно попалъ на tte—tte съ Саррой. Боле опытный любовникъ не только не былъ бы поставленъ этимъ въ тупикъ, но напротивъ, счелъ бы это самымъ удобнымъ случаемъ для переговоровъ, но солидный Тарасъ Абрамычъ былъ ловеласомъ импровизированнымъ и къ тому же, не смотря на всю самоувренность, онъ все-таки сознавалъ нкоторыя причины, благодаря которымъ Сарра могла не принять его предложенія. Для успшнаго хода дла ему нужно было заручиться содйствіемъ третьяго лица,этимъ третьимъ лицомъ въ его мнніи была Анна Ивановна. Прежде нежели ршиться на этотъ шагъ, онъ долго боролся съ собой, наконецъ ршился, у него какъ будто отлегло отъ сердца, когда онъ выхалъ со двора. Ршимость его состоялась въ слдующемъ смысл: ничего не говоря Сарр, переговорить съ Анной Ивановной, представить ей всю выгоду предложенія и попросить ее употребить свое вліяніе на дочь въ пользу предложенія. Иной формы ршеніе это въ мысляхъ Облапошина не принимало, онъ даже былъ убжденъ, что если будетъ дйствовать иначе, то непремнно проиграетъ дло. Но вмсто Анны Ивановны онъ встртилъ одну Сарру и не зналъ, на что ршиться. Да къ тому же и не видавъ ее такъ долго, онъ нсколько опшилъ въ ея присутствіи. Сарра съ своей стороны замтила, что Тарасъ Абрамычъ что-то не въ дух и боялась чмъ нибудь надость ему. Разговоръ не клеился.
— Тарасъ Абрамычъ, угодно вамъ чаю? наконецъ сказала Сарра.
— Что-жь, пожалуй, улыбнувшись, отвтилъ Облапошинъ,— чай пить не дрова рубить.
— Такъ я сейчасъ поставлю самоваръ, только вы ужь извините, я васъ оставлю на минутку однихъ, сказала Сарра и вышла въ кухню.
— Ничего, ничего.
Оставшись одинъ, Облапошинъ вздохнулъ свободно. Въ немъ опять пробудилась оставившая было его самоувренность. Онъ повеселлъ и, поглаживая бороду, началъ раздумывать: ‘какая хорошенькая Сарра и какая бы славная жена вышла изъ нея’.
— Что это она, примрно, куфарка что ли, самоваръ-то ставить будетъ? подумалъ онъ наконецъ и вышелъ къ Сарр въ кухню.
Сарра старалась расколоть на лучины полно, она раскраснлась, но работа ей не удавалась.
— Да чего ты, Сарринька? не надоть, сказалъ, подходя къ ней, Тарасъ Абрамычъ.
— Нтъ, нтъ, ничего, говорила Сарра, хлопоча около полна.
— Да не надоть, что тамъ за чай,— не хочу я, уговаривалъ ее Облапошинъ.
— Я сама хочу чаю! нетерпливо сказала Сарра, не оставляя своего занятія.
Тарасъ Абрамычъ смотрлъ на нее нсколько времени, никогда не казалась она ему такъ хороша, какъ въ это время.
— Постой-ка, подошелъ онъ къ ней,— ну, гд теб этакое дло длать,— дако-ся я наколю.
— Нтъ, я сама, я сама!
— Давай, давай, я чай поздорове тебя, говорилъ Облапошинъ, взявъ у ней полно и ножикъ.
Сарра весело смялась надъ ихъ обоюдными усиліями., Тарасъ Абрамычъ, покрякивая, кололъ лучину и балагурилъ съ Саррой. Онъ развеселился и усердно помогалъ Сарр. Скоро самоваръ былъ готовъ и собесдники услись за чай.
— Вотъ мы и запируемъ съ вами, сказала Сарра, длая чай.
— Еще бы намъ съ тобой не запировать.
Усвшись за чай, Тарасъ Абрамычъ опять задумался. Мечты одна другой радужнй быстро смнялись въ голов его. Каждый взглядъ на Сарру какъ будто подталкивалъ его сдлать ей предложеніе. ‘Сказать ей, ай нтъ?’ думалъ онъ.— ‘Э, да чего тамъ еще раздумывать-то! ужь либо сна клокъ, либо вилы въ бокъ.! Ужь коли не захочетъ если, примрно, такъ вдь никакая сила не возметъ, а ужь если значитъ захочетъ,, такъ стало быть того…
— Тарасъ Абрамычъ, что это вы такой скучный сегодня? прервала его размышленія Сарра.
Облапошина словно варомъ обдало. Его поразило, что Сарра замтила его раздумье, онъ боялся, не догадывается ли она, не смется ли надъ нимъ. Онъ взглянулъ на Сарру, и ея кроткій, сочувственный взглядъ успокоилъ его.
— Да такъ, душенька, вздохнувъ, проговорилъ онъ, стараясь увернуться,— вдь дловъ-то разя мало у меня? Ты не смотри, что богато живу, а на душ-то ино мсто просто ровно кошки скребутъ. Чтобы, значитъ, поговорить, аль посовтываться, душу, примрно, отвести мн не съ кмъ, потому я одинъ. Вотъ ты хоть, примрно, и молода, а съ тобой не то чтобы то-ись, а прямо надоть сказать — по душ поговорить можно, потому вижу, что ты таперича кажную вещь понимать можешь… Вотъ, примрно, разстроился, ну и пріхалъ, то-ись прямо говорю теб, съ тобой завсегда душу отвесть можно. И таперь, примрно, какъ бы ты знала, я теб по совсти скажу, не по себ мн.
Тарасъ Абрамычъ дйствительно говорилъ отъ души. Началъ онъ свой монологъ, желая какъ нибудь иначе истолковать свою задумчивость, но вдругъ круто свернулъ къ своимъ чувствамъ и, увлекшись, закончилъ признаніемъ, что ему ‘не но себ’.
Сарра слушала его съ участіемъ, она дйствительно понимала, что Тарасъ Абрамычъ одинъ, что ему несъ кмъ поговорить, посовтоваться. Будучи добра отъ природы, она кром того была признательна Тарасу Абрамычу за его расположеніе, она видла въ немъ теперь не благодтеля, даже не гостя, а человка, который въ трудную минуту пришелъ къ ней, надясь услышать отъ нея слово утшенія, и считала своею обязанностію помочь ему забыться, разсять свое горе, насколько это будетъ въ ея силахъ. Она видла, что Тарасъ Абрамычъ чмъ-то сильно разстроенъ и понимала, что шутками не только невозможно помочь ему, но можно еще боле разстроить его. Веселость ея мгновенно исчезла, она стала сдержанна и серьезна.
— У всякаго, Тарасъ Абрамычъ, бываютъ въ жизни трудныя минуты, въ которыя приходится передумать и перечувствовать много. Эти минуты бываютъ еще трудне, горе бываетъ еще тяжеле, если не видишь около себя человка, къ которому бы можно было обратиться съ увренностію, что онъ можетъ поддержать упадающія силы, что онъ скажетъ слово утшенія. Когда нтъ близко такого человка, чувствуешь, что не хватаетъ силъ… и еще больше упадаешь духомъ. Я поняла, что вы чмъ-то разстроены, что вамъ грустно, и отъ васъ же самихъ узнала, что вы отличили меня отъ всхъ окружающихъ васъ и, желая утшиться, прибгли именно ко мн. Я благодарна вамъ за это и понимаю, что не въ прав отказать вамъ, но я не знаю, буду ли я въ состояніи оправдать ваши надежды на меня. Помните, что вы мужчина, что вы должны имть твердость. Помните, что грусть усиливается, если человкъ отказывается отъ данной ему возможности противодйствовать ей, если онъ не хочетъ сознать свою силу и безусловно подчинится охватившему его чувству, а отъ этого не далеко до отчаянія…
Сарра замолчала. Слова, которыя, по ея мннію, должны были нсколько успокоить Тараса Абрамыча,— къ великому ея изумленію произвели обратное дйствіе. Онъ какъ-то осунулся, потерялъ свою гордую осанку и сидлъ передъ ней, судорожно поглаживая бороду и смотря на нее влажными отъ слезъ глазами. Да, этотъ гордый и почти неприступный Тарасъ Абрамычъ плакалъ передъ двочкой. Этотъ Тарасъ Абрамычъ, принимавшій слабительное и катавшійся на брюх у знахарки, чтобъ только избавиться отъ мысли о Сарр, почти боготворилъ ее. До сихъ поръ онъ видлъ въ Сарр хорошенькую, веселенькую двочку, которая своимъ бойкимъ и живымъ характеромъ и хорошенькимъ личикомъ произвела на него благотворное впечатлніе, которая своимъ смхомъ разсявала его иногда серьезныя, дловыя думы, которую онъ пожалуй и полюбилъ по своему и если и ороблъ передъ ней въ ршительную минуту, то все-таки смотрлъ на нее не иначе, какъ на ребенка. Теперь же онъ видлъ передъ собою не забавляющаго его ребенка, а утшающую его женщину. Въ ея немногихъ, задушевныхъ словахъ онъ услыхалъ что-то новое, не слышанное имъ до сихъ поръ. Въ самомъ дл, его отношенія и къ домашнимъ, и къ чужимъ никогда во всю его жизнь не позволили ему сойтись съ кмъ нибудь настолько, чтобъ кому нибудь поврить свое горе. Все, что онъ говорилъ съ близкими ему, было или приказаніе, или выраженіе неудовольствія, или въ минуты ‘фантазіи’ плоскія шутки. Слышалъ онъ или безпрекословное соглашеніе съ своимъ иногда дикимъ и для него самого мнніемъ, или грубый отвтъ на незаслуженное оскорбленіе, нанесенное имъ въ минуты душевнаго разстройства. Понять его, оцнить, дать ему прямой и безпристрастный отвтъ никто не могъ, да и не смлъ. Онъ никогда и ни у кого не просилъ сочувствія, тайники его души никогда не открывались ни для кого, его гордое сердце одно переносило постигающія его невзгоды и только пинки да брань, сыпавшіеся на окружающихъ, давали имъ понять, что ‘самъ’ не въ ‘фантазіи’. Боле человчныя отношенія къ окружающимъ казались ему оскорбленіемъ собственнаго достоинства. Человкъ въ немъ былъ скрытъ богатствомъ, а отецъ и мужъ главенствомъ, передъ которымъ все склонялось, не смя поднять головы и смло взглянуть на него. Инаго порядка вещей онъ не зналъ и потому не признавалъ его. Но вдь онъ былъ человкъ. Изъ словъ Сарры онъ понялъ, что есть иныя отношенія, понялъ, что есть возможность не срыванья своего горя, а возможность утшенія съ сочувствующимъ человкомъ, есть бесда, въ которой гордости и преобладанію нтъ мста, въ которой остается только человкъ какъ онъ есть, безъ различія положеній, данныхъ жизнію. Онъ понялъ, что есть минуты, въ которыя человкъ способенъ отршиться отъ своей замкнутости, сознаться, что и онъ человкъ какъ другіе и открыть другому свою душу…
Облапошинъ чувствовалъ, что онъ переживаетъ именно такую минуту. Въ немъ проснулись дремавшія до этой минуты человческія чувства,— это сдлала Сарра и онъ оцнилъ это. Онъ забылъ и разницу лтъ, и разницу матеріальнаго положенія, и свое богатство, онъ видлъ въ Сарр не двочку, отъ которой имлъ право требовать уваженія, а женщину, передъ которой самъ преклонялся. Онъ даже забылъ красоту Сарры и чувствовалъ только эту минуту, которую переживалъ, этотъ моментъ, въ который онъ былъ счастливъ какъ никогда, въ который онъ былъ человкомъ. Вс возстававшія у него въ голов возраженія противъ женитьбы на Сарр исчезли, вся робость его пропала передъ сознаніемъ, что онъ способенъ и ее сдлать счастливой. Онъ даже не далъ себ времени обдумать, обсудить, собраться съ мыслями и, положивъ на ея руку свою, глухо проговорилъ:
— Сарринька, выходи за меня замужъ…
Сарра была поражена такимъ оборотомъ разговора, она съ удивленіемъ и даже съ испугомъ взглянула на Тараса Абрамыча и не знала, какъ понять его предложеніе. Сдлано ли оно подъ вліяніемъ минуты, или было обдуманно? Такъ или иначе, но предложеніе Облапошина, выраженное въ такой странной форм и сказанное такимъ надорваннымъ голосомъ и почти умоляющимъ голосомъ, поразило ее. Она какъ будто не поняла, что онъ сказалъ ей, не сообразила, сочувствуетъ она этому предложенію, или нтъ.
— Замужъ? тихо переспросила она.
— Да, твердо отвчалъ Тарасъ Абрамычъ.— Я теб вотъ что скажу, вдругъ началъ онъ посл минутнаго молчанія,— я теб вотъ что скажу, Сарринька: я теб не пара, знаю. Ну, допрежь я увидалъ тебя, ты такая веселая да хорошенькая, я все смотрлъ да любовался на тебя. Ну, дальше да больше, дальше да больше и привязался къ теб. Задумалъ жениться. Затмъ и пріхалъ, чтобы, примрно, поговорить съ тобой, да раздумье взяло, думалъ все: что, молъ, она скажетъ на это. А потолковалъ какъ съ тобой, послушалъ тебя, вижу, что если я, примрно, женюсь на теб, то ты для меня стало быть самая подходящая жена будешь. Что вотъ ты эти минуты-то толковала,— Тарасъ Абрамычъ тыкалъ въ столъ указательнымъ пальцемъ,— эти вотъ минуты-то… Э, Сарринька! взявъ ее за руку, заключилъ онъ,— выходи, не отказывайся, не брезгай, выходи… Ужь какъ я тебя лелять бы сталъ, то-ись дороже ты мн всего въ свт бы стала. А?
Сарра молча открывала и закрывала крышку у чайника. Теперь только она нсколько ясне поняла свое положеніе и не знала, что отвтить.