Н. А. Лейкинъ
Н. А. Лейкинъ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
РАЗСКАЗЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул., No 7
1903.
УЧЕНИЦА НАЧАЛЬНАГО УЧИЛИЩА.
I.
II.
III.
Ученица начального училища, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Десятилтняя Маня Иванова только что вернулась изъ городского начальнаго училища домой, гд окончилось ученье. Было два часа дня. Когда она вошла въ квартиру, мать ея убиралась въ кухн, мыла столъ съ пескомъ, а на кровати за ситцевымъ пологомъ ревлъ грудной ребенокъ. Мать бросила мочалку, взглянула на дочь и грозно воскликнула:
— Ты что-жъ это безъ щепокъ? Я-же вдь русскимъ языкомъ сказала теб, дур, чтобъ ты посл школы заходила по дорог на постройку за щепками!
Маня виновато взглянула на мать, протянула передъ ней руки съ ситцевымъ мшкомъ и проговорила:
— Да вдь при мн книги, маменька, и грифельная доска.
— Что такое книги! Велики-ли твои книги! Мшокъ-то вдь на шнурк. Его могла-бы и на шею надть, а охапку щепокъ все-таки съ собой захватить. Иди, иди на постройку. Вотъ теб корзинка и захвати щепокъ.
— Мн, мамка, сть хочется. Дай мн пость чего-нибудь.
— Вздоръ! Пустяки! Потомъ пошь. Вдь завтракала въ школ. Учительница кормила тебя. ‘Ты вдь получаешь тамъ завтракъ’. Иди, иди за щепками. А то потомъ стемнетъ, работы на постройк? кончатся и дворъ запрутъ. Иди. День-то теперь короче куринаго носа.
Маня переминалась и слезливо моргала глазами. Она устала, ей хотлось сть.
— Дай мн, мама, хоть картошку… Одну картошку… Я по дорог…
— Нтъ у меня картошки. За обдомъ все съли. Сегодня Петръ Митрофанычъ тверезый, пришелъ съ фабрики обдать, принесъ селедку и много картошки лъ. Да что-жъ ты топчешься-то! Иди, говорятъ теб, а то вдь я и вникомъ…
— Тогда хоть хлбца кусочекъ, мама.
— Ну, вотъ теб хлбъ, и проваливай! Да живо у меня. Пока свтъ, за щепками можно два раза сходить.
Мать сунула Ман ломоть хлба. Двочка спрятала его за пазуху, взяла корзинку и отправилась за щепками, отщипывая отъ ломтя кусочки и суя ихъ въ ротъ.
Черезъ часъ Маня вернулась съ корзинкой шапокъ, вся раскраснвшаяся и чуть не плача.
— Не даютъ щепокъ-то. Ругаются…— сказала она.— Тамъ бабы какія-то… Гонятъ… Дерутся… ‘Ты, говорить, не съ нашего двора, такъ нечего теб сюда и шляться’! Я, мама, больше не пойду.
— Какъ: не пойду? Ступай:… Это еще что за, выдумки! Чмъ-же я топить-то буду? Дровъ не на что купить. Петръ Митрофанычъ въ воскресенье почти всю получку пропилъ. Ступай безъ разговоровъ.
— Я боюсь, мама… Бабы дерутся. Грозятся убить.
— Ну, вотъ вздоръ какой! Какъ-же он смютъ? На это городовой есть. Ты на нихъ городовому…
— Боюсь… Грозятся… И то три раза по затылку…
Двочка заплакала.
— Ну, чего ты ревешь-то, дура! И Митька за занавской реветъ, и ты ревешь, такъ что-же это будетъ! Голова кругомъ… Иди за щепками и длу конецъ. Эка важность, что по затылку! За всякимъ тычкомъ не угонишься. Ну, полно… Не реви. Иди еще разъ и будь умницей.
Мать погладила Маню по голов и выпроводила ее еще разъ изъ дома..
Прошелъ еще часъ. Начинало темнть. Двочка явилась снова съ корзиной щепокъ.
— Ну, вотъ… Не убили-же… Кто сметъ двочекъ убивать! Щепки хозяйскія,— встртила ее утшителыіыми словами мать.
— Опять два раза по затылку и разъ по спин. Больно тоже вдь,— отвчала Маня.
— Однако, вдь не убили-же… А за каждымъ тычкомъ гнаться не слдуетъ. Я маленькая была, такъ меня тоже колотили. И мать колотила, и жильцы. А какъ въ учень-то тузили, когда я у блошвейки жила! Мужъ ейный, бывало, ремнемъ отъ штановъ. И только разв печка по мн не ходила!
— Дай, мама, мн теперь пость,— проговорила двочка.— Дай хоть холоднаго похлебать.
— Чего я теб дамъ, коли отъ обда ничего не осталось. Вонъ хлбъ на стол. шь.
Двочка взяла ломоть хлба, круто насолила его солью и принялась сть. Мать посмотрла, какъ Маня ла съ жадностью, и сказала:
— Смотрю я на тебя, Минька, и дивлюсь, какъ это въ тебя столько ды входитъ! Все-то ты жрешь. Въ школу шла, ломоть хлба съла, въ школ тебя учительница кормила, за щепками ты пошла, ломоть за пазуху сунула, и теперь опять жрешь.
— Да вдь хочется, маменька… Сами-же вы всегда говорите, кто водки не пьетъ, тотъ больше стъ, — отвчала Маня.
— Водки! Это я про взрослыхъ говорю, про мужиковъ, а не про дтей. А тебя за водку-то пороть слдуетъ.
— За что-жъ пороть-то? Я и не пью.
— Еще-бы пила! Ахъ, ты гнида! Пороть надо за то, чтобъ и не упоминала о проклятой водк. Ну, отъшь, такъ возьми изъ-за занавски Митьку и поноси его по двору. Вонъ опять реветъ. Вс уши надсадилъ мн. А я простирну въ корыт твою рубашенку. Ты давно не смнялась и все чешешься. Тебя, должно быть, блохи жрутъ.
— Я, маменька, не могу съ Митькой… Я, маменька, должна уроки учить.
— Ну, вотъ… Какіе тутъ уроки! Учишься, учишься, а домой придешь, опять уроки.
— Батюшка задалъ изъ закона Божія молитву выучить къ завтрему.
— Успешь. Ты ужъ теперь подросла и должна помогать матери. А я смучилась съ ребенкомъ. Дерябитъ на всю комнату! Даже голова у меня разболлась. Бери ребенка и уходи.
Маня взяла плачущаго ребенка и понесла на дворъ. На двор долго она укачивала его, жужжала надъ его головой, бгала съ нимъ, пла какую-то псню, выученную въ училищ, чтобы какъ-нибудь его угомонить, наконецъ забжала къ кучеру въ конюшню и со слезами на глазахъ стала просить кучера:
— Смучилъ меня, дяденька, ребенокъ… Поколотите чмъ-нибудь въ стну пошибче. Авось, онъ испугается и уймется. Онъ у насъ стуку всегда боится.
Кучеръ взглянулъ на Маню, скосивъ глаза, и воскликнулъ:
— Поди ты, чортова перечница, къ лшему подъ халатъ! Мн и свои ребята надоли, а тутъ еще чужого унимай. Уходи! Брысь! Вишь, еще что выдумала. Стану я передъ чужимъ ребенкомъ шута разыгрывать — и онъ топнулъ на нее ногой и показалъ ей кулакъ.
Уже совсмъ было темно, когда Маня принесла ребенка домой.
— Что рано? Куда лзешь? — закричала на нее мать, стиравшая при свт жестяной лампочки въ корыт. — Пошла назадъ! Я вдь сказала теб, чтобы ты по двору ходила.
— Холодно, маменька, на двор, да и уснулъ Митька, угомонился,— отвчала Маня.
— Угомонился? Ну, положи его на постель за занавску. Перемнить-бы у него пеленку надо — ну, да ужъ благо, что спитъ. Полежитъ и мокрый. А сама иди въ лавочку и возьми три фунта хлба къ ужину да три луковицы. Хлбъ-то весь давече сожрала. Иди…
— Уроки… Молитву, маменька, надо учить. Батюшка веллъ…— заикнулась было Маня.
— Успешь. Посл лавки будетъ время…— перебила ее мать.— Мн-же не разорваться самой… Вотъ достирать надо.
Маня отправилась въ лавку и черезъ нсколько времени вернулась съ закупками. Мать прополаскивала въ корыт блье.
— Наложи подъ таганъ щепочекъ на шестк. Кофейку сварить, что-ли,— отдала она приказъ Ман.
— Мн, маменька, уроки, молитву…
— Охъ, ужъ мн это ученье! Одно наказаніе! Длай, что теб приказано! Растопи таганъ на шестк.
Маня повиновалась. Запахло дымомъ горящихъ щепокъ.
Только подъ вечеръ передъ ужиномъ услась Маня при свт жестяной лампочки учить молитву. Заткнувъ уши пальцами отъ шума у сосдей, смотрла она въ книгу, положенную на стол, и шептала слова заданной къ выучк молитвы, какъ пришелъ съ фабрики сожитель матери Петръ Митрофановъ. Онъ былъ уже полупьянъ.
— A! Школьница! — воскликнулъ онъ, увидавъ Маню.— Давай мн сюда бумаги на папироску. У меня бумаги нтъ.
— Да и у меня нтъ, дяденька…— отвчала Маня.
— А тетради-то на что? Вырви…
— Запрещаютъ, дяденька. Учительница ругается. Я уже и такъ много вамъ вырывала.
— Ну?! Разговаривать еще! Вырывай!
Петръ Митрофановъ показалъ кулакъ.
Маня повиновалась.
Петръ Митрофановъ сидлъ въ кухн около стола, разyвшись, и при свт маленькой жестяной лампочки разсматривалъ свой сапогъ, ковыряя ножомъ отставшій каблукъ и дымя махоркой. Мать Мани Мара Алексевна жарила на плит картофель въ сал и такъ начадила, что чадъ, смшанный съ табачнымъ дымомъ, заставилъ чихать даже пріютившуюся на полк около кофейной мельницы кошку, которая тотчасъ-же убжала въ комнату къ жильцамъ Мары Алексевны, снимавшимъ тамъ углы. За ситцевой занавской кряхтлъ грудной ребенокъ. Маня, учившая уроки, нсколько разъ подсаживалась къ ламп, стоявшей передъ Петромъ Митрофановымъ, но тотъ всякій разъ говорилъ ей:
— Ну, чего ты къ ножу-то лзешь! Сорвется ножикъ, и я тебя невзначай и нырнуть могу. Сядь къ сторонк.
— Да темно, дяденька, читать нельзя,— отвчала Маня.
— Не велика теб нужда и читать-то!
— Выучить приказано къ завтрему.
— Достаточно теб того, что ты въ школ учишься. Ты двочка, а не мальчикъ. Куда теб грамоту-то большую? Зачмъ? А то на ночь глядя книжки читать!
Маня отодвинулась отъ него и въ полупотемкахъ начала разбирать, бормоча въ полъ-голоса:
— ‘Птичка Божія не знаетъ
‘Ни заботы, ни труда,
‘Хлопотливо не свиваетъ
‘Долговчнаго гнзда’…
— Вонъ оно что… Про птичку какую-то и про гнздо. Еще если-бы что путное учить — молитвы или про житіе святыхъ, а то про птичку…— говорилъ Петръ Митрофановъ.— Ну, на что теб птичка съ гнздомъ? На кой шутъ, спрашивается?
— Да коли приказываетъ учительница. Какіе вы, право…— пробуетъ возражать Маня.
— Длать ей нечего, этой учительниц твоей. Зажралась она въ хорошемъ жить — вотъ и блажить.
— Ужъ и то правда…— отозвалась мать Мани.— Такъ стсняютъ двчонку, такъ стсняютъ, что просто ужасти. Чуть скажешь: ‘Манька, бги за щепками’. ‘Мн нельзя… Надо уроки учить’.
— Да вдь бгала и за щепками, принесла давеча дв корзинки.
— Еще-бы ты не сбгала! Коса-то у тебя своя. Чудесно понимаешь, какъ мать тебя гладитъ. Однако, артачилась. Тоже и съ Митькой… Говорю: прогуляй Митьку…
— Ну, да ладно… Брось, Мара! Чего тутъ! Надола,— перебилъ Петръ Митрофановъ.— А ты, Манька, сбгай-ка мн въ лавку за сапожными гвоздями для каблука. На дв копйки возьмешь. Вотъ дв копйки. Спросишь у лавочника гвоздей для каблука. Онъ знаетъ. Вотъ… смотри… вотъ съ такими шляпками…
Маня мялась.
— Я, дяденька, должна еще молитву повторить, потому нашъ батюшка, священникъ…— заговорила она.
— Успешь. Долго-ли до лавки добжать!
Маня накинула на голову платокъ и приготовилась бжать въ лавку.
— Постой…— остановилъ ее Петръ Митрофановъ.— Мара Алексвна, есть-ли у меня тамъ сколько-нибудь, чтобъ ковырнуть передъ ужиномъ-то?
— Есть, есть. Вчера я сберегла теб въ сороковк… На махонькій стаканчикъ хватить.
— Ну, умница, что сама не вытрескала. Такъ и предпочитай меня всегда. Бги, Манька… Водки не надо… хватитъ. А я думалъ заодно ужъ и махонькій пузырекъ….
Маня убжала и вернулась съ гвоздями.
Петръ Митрофановъ взялъ молотокъ, сталъ вбивать гвозди въ каблукъ и приговаривалъ:
— Вотъ такъ ладно… Вотъ такъ хорошо будетъ… Вишь, у тебя сожитель-то, Мара Алексвна, по ремеслу кузнецъ, а на какое хошь дло его возьми — онъ и сапожникъ, онъ и печникъ, отъ и…
— Хвались, хвались! Ржаная каша всегда себя хвалитъ.
— Однако, въ воскресенье три кирпича лб въ печку вставилъ, глиной обмазалъ, проволокой прикрпилъ, а вотъ сегодня каблукъ къ сапогамъ справлю… А кто у жильцовъ твоихъ въ комнат стну бумажками оклеилъ? Все я-же…
— Мастеръ-то ты хорошій, словъ нтъ — сказала Мара Алексевна.— А только подчасъ чертишь сильно, пьешь много.
— Я? Да когда-же это я такъ особенно?.. Съ повзапрошлаго воскресенья пьянъ не былъ.
— Толкуй! Съ повзапрошлаго воскресенья ты въ участке не сидлъ, это точно… А пьянъ — такъ, ты и сегодня пришелъ съ работы выпивши.
— Ужъ и выпивши! Просто пропустилъ малую толику въ препорцію. Такъ намъ, нашему брату безъ этого нельзя… Мы люди рабочіе… А вотъ покурить люблю…— благодушно говорилъ Петръ Митрофановъ.— Покурить обожаю. Манька! У меня руки заняты. Гвозди въ каблукъ вбиваю. Скрути-ка мне папироску… Привыкай… Вонъ кисетъ съ табакомъ лежитъ.
— ‘Въ долгу ночь на втк дремлетъ…
‘Солнце красное взойдетъ,
‘Птичка гласу Бога внемлетъ’… читаетъ Маня, заткнувъ пальцами уши и не слышитъ приказа Петра Митрофанова.
— Манька! Теб говорятъ насчетъ папироски или нтъ?— повторяетъ свой приказъ Петръ Митрофановъ, возвышая голосъ.— Брось птичку! Крути папиросу.
Маня откладываетъ книгу и повинуется.
Молотокъ Петра Митрофанова продолжаетъ стучать. Ребенокъ перестаетъ кряхтть, просыпается и плачетъ. Мара Алексевна уходить за занавску и кормить его грудью.
Въ кухн показывается босой мужикъ съ всклокоченной головой и въ рубах безъ опояски.
— Манька, а Манька,— говорить онъ, обращаясь къ двочк.— Вдь ты грамотная. Что-бы теб, умница, написать мн письмо въ деревню?.. А я-бы теб за это дв копйки на смячки пожертвовалъ.
Петръ Митрофановъ оставляетъ сапогъ и молотокъ, взглядываетъ на мужика и произносить:
— А коли вамъ желательно, чтобы Манюшка вамъ письма въ деревню писала, то вы должны прежде всего съ Петромъ Митрофановымъ ласковы быть и его попотчивать. А то я отъ васъ капли единой до сихъ поръ вина не видалъ, нужды нтъ, что вы у насъ на квартир существуете.
Мужикъ озадаченъ.
— А что теб такое Манька? Кабы ты ей отецъ былъ или-бы она теб дочь… — говоритъ онъ наконецъ.
— А то, что иногда, братецъ ты мой, и посторонняя личность бываетъ больше отца — вотъ какъ я разсуждаю. Не отецъ я ей, это точно, по можетъ статься, больше чмъ отецъ… Я сожитель ея матери и Манюшку завсегда какъ дочь родную соблюдаю. Вотъ какъ-съ, свтикъ…
— Да ладно, ладно. Въ воскресенье я поднесу теб стакашекъ,— соглашается мужикъ.
— Что мн въ воскресенье! Письмо-то вдь ты Маньку сейчасъ писать просишь.
— Сейчасъ, сейчасъ… Это точно… Только у меня денегъ такихъ нтъ. Разв на восемь копекъ…
— Ну, на восемь копекъ… Манька! Порхай! Порхай! пока казенку не заперли! Давай, землякъ, деньги!..
— Сейчасъ, Петръ Митрофанычъ,— откликается Маня.
‘Птичка гласу Бога внемлетъ,
‘Встрепенется и поетъ’
заканчиваетъ она, скручивая папироску для Петра. Митрофанова, подаетъ ему ее и быстро накидываетъ себ на голову платокъ.
— Дадутъ-ли двченк-то? Нынче вдь по виннымъ лавкамъ строго…— сомваеттся мужикъ, вынимая деньги’.
— Дадутъ… Къ ней приглядлись.. Ей не впервой… Она двчонка шустрая… Ей самой не дадутъ, такъ она кого-нибудь другого взять попроситъ,— отвчаетъ Петръ Митрофановъ.
Маня, получившая и на вино, и себ на смячки, быстро схватываетъ съ подоконника порожнюю посуду изъ-подъ водки и поспшно выбгаетъ изъ кухни.
Маня вернулась изъ винной лавки. На стол передъ Петромъ Митрофановымъ стоитъ маленькая бутылочка съ водкой, именуемая въ просторчіи ‘мерзавчикомъ’. Петръ Митрофановъ все еще ковыряетъ каблукъ сапога, вбивая въ него гвозди съ большими шляпками. Мужикъ-жилецъ въ неопоясанной рубах сидитъ тутъ-же на лавк, улыбается, на водку и творить Петру Митрофанову:
— А со мной, землякъ, винцомъ-то не подлишься?
— Зачмъ-же это я буду съ тобой длиться, если ты меня потчуешь, за дли!
Петръ Митрофановъ кончилъ съ сапогомъ, выпилъ водку, крякнулъ и, отодвинувъ отъ себя лампу, сказалъ Ман:
— Ну, пиши ему письмо въ деревню.
— Сейчасъ — отвчала ему Маня, грызя подсолнухи.— Бумага у васъ есть, дяденька? — спросила она мужика.
— Нтъ, бумаги не захватилъ. Вотъ конвертъ съ маркой купилъ въ лавочк, а бумаги у меня нту. Да я думалъ такъ, что коли ты мастерица сему длу, то и съ бумагой.
— Вырви, Манюшка, изъ тетрадки,— отдалъ приказъ Петръ Митрофановъ,— Коли кто ко мн съ угощеніемъ, то для того всегда можно.
— Да вдь ругается учительница. За это наказываютъ,— замтила Маня.
— Ну, ну… Не разговаривай. Вдь и ты смечки себ получила. Вотъ теперь лущишь.
Маня вырвала изъ тетрадки листокъ бумаги, достала изъ сумки перо, принесла съ подоконника находившуюся тамъ баночку чернилъ и, пріютившись за столомъ, около лампы,приготовилась писать.
— О чемъ писать-то?— спросила она мужика.
— А видишь что, умница… Я вдовый, а у меня дти… Двое дтей махонькихъ при бабушк и при невстк въ деревн. А невстка-то тоже безъ мужа. Мужъ ейный здсь, въ Питер, на заработкахъ, на завод у Берда, но загулялъ, спутался,— разсказывалъ мужикъ.— Наши бабы ему писали, просили денегъ, а отъ него никакого отвта. Такъ бабы написали мн, чтобъ я его постыдилъ и посрамилъ. Въ воскресенье я его видлъ, а онъ пьяный, съ мадамой своей гуляетъ… Тоже съ фабрики женщина…. Чудесно… Я ему говорю насчетъ жены евонной, а онъ и она меня ругать напали. ‘Отпиши, говоритъ, имъ, что я знать ихъ не хочу, опостылли они мн и никакихъ имъ денегъ не будетъ’. Поняла, умница?— спросилъ мужикъ Маню.— Связался онъ тутъ съ полюбовницей.
Маня сидла, выпуча глазенки, и ничего не поняла. Черезъ нсколько времени она сказала:
— Ты диктуй, дяденька, какъ у насъ въ училищ диктуетъ учительница, а я записывать буду.
Теперь въ свою очередь мужикъ выпучилъ глаза.
Онъ тоже не понималъ, что говорить Маня.
— Диктуй…— повторила она.— Говори, что писать… Что, какъ, а я напишу.
— Да вдь ты грамотная. Теб лучше знать, что и какъ…
— Постой…— перебилъ его Петръ Митрофановъ.— Погоди, Манюшка. Прежде всего нужно повеличать по имени и по отчеству, а потомъ поклоны. Какъ бабушку-то, какъ мать-то твою звать? Да и невстку-то какъ звать?
— Арина Андреевна. А невстку Матрена Герасимовна,— далъ отвтъ мужикъ.
— Ну, вотъ и отлично. ‘Любезная матушка Арина Герасимовна…’ Пиши, Манюшка…
Маня начала писать и черезъ минуту прочла:
— ‘Любезная маменька Арина Герасимовна’.
— ‘Отъ сына вашего Григорія Николаева низкій поклонъ…’ — подсказалъ мужикъ.
— ‘Низкій поклонъ и просимъ родительскаго благословенія на вки нерушимо’,— прибавилъ Петръ Митрофановъ.— Я хоть и не грамотный, а письма-то какъ писать знаю…— похвастался онъ.
Маня выводила крупными буквами, что ей говорили, и опять прочитала конецъ фразы:
— ‘На вки нерушимо’.
— А теперь невстк…— продолжалъ Петръ Митрофановъ.— Невстку-то какъ, говоришь, кликать?
— Матреной… Матрона Герасимовна. Работящая баба, крпкая, жильная, а вотъ не далъ Богъ настоящаго мужа. Путанникъ, а не мужъ, хоть онъ и своякъ мн.
— Пиши, Манька…— командовалъ Петръ Митрофановъ.— ‘А также и любезной невстушк нашей Матрен Говриловон низкій поклонъ отъ деверя вашего’.
— Какъ? Отъ кого?— спросила Маня.
— Отъ деверя вашего. Вдь онъ ей деверь приходится,— пояснилъ Петръ Митрофановъ.
— Деверь? Ну, хорошо. ‘Родительское благословеніе отъ деверя вашего…’— прочитала она.
— Да отъ деверя родительскаго благословенія не надо. Вотъ дура-то! Вымарай родительское благословеніе… Вымарала?
— Вымарала.
— Ну, а теперь пиши, умница, что я посылаю матери старушк три рубля,— сказалъ мужикъ.
— Три рубля?!.— воскликнулъ Петръ Митрофановъ — А говоришь, что денегъ нтъ, угощаешь только мерзавчикомъ. При трехъ рубляхъ мы въ лучшемъ вид могли-бы распить сороковку. И теб-бы досталось.
— Чудакъ-человкъ! Да вдь семь, двкамъ, матери три-то рубля послать надо. Я и берегу трехрублевку, какъ глазъ…— вразумлялъ его мужикъ.
Изъ-за занавски послышался голосъ Маниной матери:
— Экій ты жадный до вина-то, Петръ! посмотрю я на тебя.
— Ну, ну, ну! На этотъ счетъ разсыпать разговоровъ нечего! Не твое дло! Кисни тамъ…
— ‘И посылаю вамъ, маменька, три рубля…’ — прочитала Маня и спросила мужика:— Такъ?
— Три рубля. Правильно. Только прибавь, что отъ меня, отъ Григорія Николаева. А то подумать могутъ, что деньги отъ Захара. А онъ, наплевалъ на нихъ.
— ‘Эти деньги отъ Григорія Николаева’,— читала Маня.— Ну, а еще что?
— А теперь о Захарк. ‘Видлъ я Захарку пьянаго, онъ все гуляетъ, связался съ бабой-полюбовницей и не хочетъ васъ знать, какъ я ни совстилъ его’,— диктовалъ мужикъ.
— ‘Съ бабой-полюбовницей и знать васъ не хочетъ’,— сообщила Маня написанное.
— ‘А я его усовщевалъ, но онъ отъ рукъ отбился и ничего подлать нельзя…’
— ‘Отъ рукъ отбился и ничего подлать нельзя’.
— Ну, все… ‘Дай Богъ вамъ здоровья, отъ сына вашего Григорія Николаева и деверя’.
— Написала…— сообщила посл нкоторой паузы Маня и стала прикладывать къ письму проточную бумагу.
— Ну, вотъ спасибо, милушка,— поблагодарилъ мужикъ и спросилъ:— Про полюбовницу-то явственно имъ написала? Я къ тому, чтобъ они поняли изъ-за чего онъ имъ денегъ не шлетъ. Явственно?
— Явственно,— отвчала Маня…— Вотъ… Связался съ бабой-полюбовницей…
— Ну, дай Богъ теб здоровья, крохотной. Эки руки-то у тебя золотыя! Вдь вотъ и не велика пиголица, а смотри какъ написала хорошо письмо!— восторгался мужикъ.— Ну, теперь конвертикъ, куда послать, милушка. Рязанской губерніи, Скопинскаго узда.
Мужикъ передалъ Ман конвертъ и сталъ диктовать адресъ.
— Манька! Надо прибавить, что со вложеніемъ, молъ, трехъ рублей. Ты такъ и пропиши,— училъ Петръ Митрофановъ.— Со вложеніемъ трехъ рублей отъ Григорія Николаева и потомъ нашъ домъ, нашу улицу. Я вдь учился когда-то! У солдата учился въ нашей деревн. Все зналъ, но теперь забылъ,— похвастался онъ.— Прочитать прочту, коли что по печатному, а по писанному ни Боже мой… И писать учился, но совсмъ забылъ. Цифирь знаю обозначить, а писать, хоть ты убей, не помню.
Мужикъ ушелъ. Грызя смечки, Маня опять раскрыла книгу и принялась за чтеніе ‘Птички’.
— ‘За весной, красой природы
Лто знойное пройдетъ,
И туманъ и непогоды’…
читала она полушопотомъ, но матъ, выйдя изъ-за занавски съ ребенкомъ, перебила ее:
— Ты еще все со своей птичкой возишься? Вотъ надола-то!— сказала она.— И если-бы еще что путное было-бы, а то птичка какая-то! Убирай книги и возьми Митьку, а я ужинать соберу. сть пора да и на боковую… Сегодня раньше ранняго поднялась я изъ-за ребенка, да и днемъ онъ мн соснуть не далъ ни минуты. Цлый день блажилъ, неугомонный. Бери его.
И мать передала на руки Мам грудного ребенка.
— Гд у тебя сороковка съ остатками-то?— спрашивалъ Мару Алексевну Петръ Митрофановъ.— Выпить остатки-то, да и не думать объ нихъ.
За стной у жильцовъ происходила ссора. Кто-то отборными площадными ругательствами отчитывать кого-то. Плакала какая-то женщина.