У входа в Новый Свет, Тан-Богораз Владимир Германович, Год: 1902
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Владимир ТАН-БОГОРАЗ
У ВХОДА В НОВЫЙ СВЕТ
Путешествие кончалось. Широкие морские волны, целую неделю
перебрасывавшие наш пароход слева направо и справа налево, колотившие посуду
в столовой и заставлявшие нас, вопреки всем законам тяготения, взлетать
вверх по лестницам, кататься по стенам и сшибать друг друга с ног у входа в
гостиную, наконец остались сзади. Пароход вошёл в широкий и просторный
залив, который служит преддверием Нью-Йоркской гавани, лежащей у общего
устья двух великих рек. Прощальный обед в обеденной зале первого класса
только что окончился, американские дамы с лицами, бледными от морской
болезни, но в нарядных вечерних туалетах я со свежими цветами у корсажа
толпились на площадке у выхода на верхнюю палубу. Сквозь широко
распахнувшуюся дверь снаружи врывались струя холодного морского воздуха и
полоса ночного мрака, так как последние лучи зари совершенно погасли.
Мужчины столпились на палубе у наружных нерил под мелким, но надоедливым
дождём и напряжённо вглядывались в темноту, ожидая увидеть блеск сигналов на
прибрежных маяках Нью-Йорка.
— Русский, смотрите, смотрите! — возбуждённо воскликнул мой приятель и
сосед по табльдоту, Мак-Лирн, маленький, тощий американец с худощавым лицом
и довольно беспечными манерами. — Вот она, Америка!
Кроваво-огненный глаз перемежающегося маяка вспыхнул на самом краю
горизонта и точас же погас и потом опять вспыхнул.
— О, Америка, Америка! — возбуждённо закричали пассажиры. — Ура!
— Ура! — дружно подхватили дамы сзади. — Тройное ура Америке!
Огненный глаз маяка всё открывался и закрывался.
— Эка она подмигивает! — кричал Мак-Лири. — Соскучилась старуха! — В
голосе его звучала нежность, он разговаривал с невидимым чёрным берегом, как
с любимым существом. — Смотрите! — говорил он мне ежеминутно. — Там наша
широкая страна! Наш собственный мир!..
На обоих концах палубы, отведённых для публики второго класса, тоже
толпились люди, кричали ура и даже махали платками, слабо белевшими в
темноте. Обе площадки второго класса составляли продолжение нашей, но качка
на них чувствовалась сильнее и брызги морской воды падали чаще и обильнее.
Они были отделены от нас тонкой и почти незаметной верёвкой, но я имел
случай много раз убедиться, что этот малозаметный барьер не уступал
крепостью любой железной решётке и каменной стене старой Европы. И теперь
никто не хотел подойти к барьеру даже близко, и мы стояли на нашей
просторной палубе, окружённые свободным пространством и не обращая внимания
на две группы людей, собравшихся справа и слева.
Для пассажиров третьего класса были отведены узкие проходы внизу,
покрытые проволочной сеткой и поливаемые солёным дождём при малейшем
волнении. Я спустился по лестнице и вышел в эти узкие, снаружи открытые
коридоры, которые ещё не успели обсохнуть от морской воды. Толпа эмигрантов
теснилась во всю длину прохода, прижимаясь к сетке и напоминая арестантов,
ожидающих урочного часа в зале свиданий. Наш пароход считался
аристократическим и не брал много этой ‘челяди’, как презрительно выразился
помощник капитана в разговоре за обеденным столом, но несколько сот человек,
которые не хотели ожидать настоящего эмигрантского парохода, пробрались и
сюда. Люди неопределённого типа и народности, в грубой полуматросской
одежде, перекликавшиеся между собой на лондонском жаргоне, не свободном в то
же время от иностранных искажений, стояли бок о бок с работницами из
Спитальфильда во фризовых жакетах и больших шляпах с яркими лентами, из-под
которых выглядывали светло-рыжие космы плохо причёсанных волос. Итальянские
рудокопы в летних куртках, совершенно не подходивших к зимнему американскому
холоду, ёжились и дрожали, напряжённо всматриваясь вперёд. Почти все это
были сицилианцы и апулийцы, убежавшие от домашнего голода и солдатской
расправы, чтобы искать счастья и работы на американских железных дорогах.
Кучка австрийских крестьян, словаков или поляков, смирных и белокурых,
похожая на кучку светлошёрстых овец, держалась в стороне, в самом дальнем
углу парохода. В другом углу на мешках и ящиках уселись три семьи евреев,
различного происхождения, не имевшие даже общего языка для того, чтобы
разговаривать друг с другом, но соединившие вместе целую стаю мелких
черномазых ребятишек, напоминавших грязных и голодных воробьёв. Я успел
познакомиться с ними в скучные дни морского переезда. Одна семья
принадлежала старому портному, который ехал из Англии по письму старшего
сына, нашедшего в Америке хорошую работу. Старик и его жена были родом из
Велижа, Витебской губернии, и ещё помнили жаргон, но четверо детей, в
особенности младшие, мальчик и девочка, говорили только по-английски и с
удивлением раскрывали глаза на протяжные звуки гнусавой речи своих
галицийских соплеменников. Галицийская семья ехала из Перемышля и не
говорила ни слова ни на каком языке, кроме жаргона. Pater familias, сухой и
ещё не старый человек, в длинном сюртуке, но уже без традиционных пейсов,
кажется, был на родине мелким торговцем. У него, по-видимому, были кое-какие
деньги, но он был ужасно испуган незнакомой обстановкой и иноязычной толпой
и только поминутно вздыхал и посматривал вверх на деревянные доски верхней
обшивки, заслонявшие небо. Третья семья состояла из молодого наборщика с
женой и ехала из Ковно. В трёх семьях были четыре женщины, которые во всё
время переезда беспомощно валялись на скамейках или стояли, прислонясь к
перилам и свесив голову на край борта, но я ни разу не слышал, чтобы
которая-нибудь из них пожалела о спокойной земле, оставшейся сзади. Теперь
они стояли за плечами своих мужей и смотрели вперёд ещё напряжённее их,
ожидая от Америки таких чудес, каких пока ещё невозможно найти нигде на
свете. Особенно жена наборщика, работница с табачной фабрики, самоучкой
выучившаяся читать, была энтузиасткой Америки, и речи её напомнили мне
другие времена и другую обстановку, не имевшую ничего общего с этим кораблём
и толпой кокнеев, — дымную комнату на Петербургской стороне, наши вечные
споры и светлые девичьи очи, смотревшие так смело и доверчиво вперёд. Но
ведьма-действительность не пожалела ни иллюзий, ни смелости и одинаково
расправилась с мечтателями и скептиками…
Маленькая лоцманская лодка с фонарём на носу, треща вёслами, подъехала к
корме парохода. Я поспешил наверх, рассчитывая узнать новости из Южной
Африки, так как мы покинули Европу в самый разгар войны. Толпа пассажиров со
всех сторон обступила помощника капитана.
— Что Кронье, что Ледисмит? — спрашивали разные голоса. Но, на наше
несчастье, нам попался лоцманом какой-то грубый морской волк, который ни
капли не интересовался политикой.
— А кто такой Кронье, чёрт его возьми? — спросил он хладнокровно.
— Кронье — генерал буров! — кричали отовсюду.
— Чёрт меня возьми, если я знаю! — упрямо повторил лоцман, и больше мы
ничего не могли от него добиться. Впрочем, быть может, это неведение было
для нас выгоднее, чем точные сведения, ибо на другом пароходе, прибывшем
одновременно с нами, где пассажиры успели получить газеты с берега,
произошло правильное сражение между американскими бурофилами и английскими
джинго, причём последние были разбиты и выдержали в одной из зал осаду, не
хуже Ледисмита. На нашем пароходе англичан было мало, но общественное мнение
американцев склонялось зато больше на английскую сторону. Даже Мак-Лири,
ирландское происхождение которого пробивалось из каждого слова его речи, с
пафосом говорил о четырёх поколениях своих американско-английских предков.
— Мы не хотим, чтобы голландский мужик вырезывал себе клинья из
англо-саксонского сюртука! — повторял он настойчиво. — Они сами начали…
Теперь пускай платят за разбитые горшки!..
Пароход спустил якорь и остановился до утра. Разочаровавшись во всех
расчётах на лоцмана, публика мало-помалу перебралась в гостиную, и началось
обычное препровождение времени, которое повторялось из вечера в вечер в
течение всего нашего путешествия. Мужчины, не стесняясь присутствием дам,
разлеглись на мягких кушетках или уселись в небрежных позах, протянув ноги
на противоположное кресло и загораживая дорогу каждому, кто пожелал бы
пройти мимо. Кавалеры и барышни сидели большей частью попарно и усердно
занимались флиртом. Знакомство, случайно завязавшееся на пароходе, должно
было прерваться при первом шаге на твёрдую почву. Быть может, поэтому шутки
и даже жесты заходили несколько дальше того, что можно было ожидать. Молодая
англичанка из Вест-Индии, с здоровым лицом, обтянутым белой, но грубой
кожей, и шероховатым, как тёрка для хрена, с белокурой копной волос на
голове и большими белыми зубами, похожая на молодую белую лошадь, сидела на
круглом табурете у фортепиано и упрямо переигрывала несколько пьес, которые
успели набить нам оскомину в течение недели. Тут были две довольно грубые
шансонетки и несколько патриотических песен прямо с улицы. Американец из
Нью-Йорка с тускло-чёрными глазами и довольно длинными, совершенно прямыми
волосами, очень похожий на тех деревянных индейцев, какие расставлены в
Нью-Йорке перед табачными лавочками, сидел рядом с ней на том же табурете и
время от времени делал вид, что хочет свалиться, и хватался для поддержки за
её стан. Он руководил хором, который сидел сзади на скамье и состоял из двух
молодых пар. Мужчины были с обнажёнными головами, так как девицы сняли с них
дорожные шапочки и надели на собственные кудри. Все остальные присутствующие
джентльмены были в шапках и шляпах.
Американцы пели с обычной англо-саксонской деревянностью, суживая рты и
старательно вытягивая все глухие гласные звуки своего языка.
Видели вы солдат в парке?
Что за удивительное зрелище!..
Горничные и кухарки.
Бегут со всех сторон
При первом звуке трубы…
Ту-ру-ру, ту-ру-ру!..
Идут, идут
Солдаты сквозь
Зелёный парк!..
Я полюбопытствовал узнать, кому принадлежало это излияние воинственного
восторга кухарок: англичанам или американцам.
— Мы не разбираем! — ответил с беспечной улыбкой режиссёр хора. —
Можете присчитать за обоими!
Он был прав. Воинственное настроение филиппинских воинов ничем не
отличалось от воодушевления героев Тугелы. Обе великие отрасли
англо-саксонской расы трогательно совпадали в выражении своих патриотических
восторгов.
На другом конце залы собрался кружок более солидных людей. Костюмы здесь
были проще и галстуки не имели таких ярких цветов. Здесь тоже не было
недостатка в патриотических чувствах, но вульгарность коммивояжеров,
завывавших за фортепиано, вызывала здесь явное неодобрение.
— Нью-йоркская плесень! — повторял мой другой сосед по табльдоту,
джентльмен с бледным лицом, лысиной на затылке и большими стоячими
воротничками, подпиравшими ему подбородок. — Разве это американцы? В
Нью-Йорке среди всех этих германцев, итальянцев да евреев настоящего
американца и не сыщешь! Разве вот негры!.. — прибавил он, злобно улыбаясь.
Соседи смеялись. Противопоставление негров, рождённых в Америке,
европейским эмигрантам носило характер настоящей американской шутки.
— Отбросы столиц! — продолжал оратор, нисколько не опасаясь, что его
услышат за фортепьяно. — Наши прапрадеды в Бостоне и Салеме пришли тоже из
Европы, но это был цвет Англии и Германии!..
Очевидно, это были всё те же четыре поколения предков, о которых так
много говорил Мак-Лири. Я бегло пересмотрел окружавшие лица. Нельзя было
отрицать, разумеется, что у каждого из них в своё время был прадед и даже
пращур, но некоторые слишком горбатые носы вместо американского Салема
указывали на Солим иудейский.
Впрочем, как только я уселся среди кружка, разговоры о Салеме и
Нью-Йорке смолкли, и американские знакомцы, по своему обыкновению, принялись
забрасывать меня вопросами о России, Сибирской железной дороге и Сибири
вообще. Такие вопросы появлялись изо дня в день с неистощимым разнообразием,
касаясь всех областей человеческой жизни и промышленности, обыкновенно, я
отвечал довольно подробно, стараясь по мере сил рассеять убеждение, что в
Петербурге ходят по улицам настоящие четвероногие медведи. Это утверждал
Мак-Лири, ссылаясь на венгерского романиста Мавра Иокая, писавшего романы из
русской жизни, очень популярные в Америке, и, к сожалению, мой авторитет не
был достаточно велик, чтоб подорвать вес его слов.
Сегодня, однако, я вообще не был расположен ни к объяснениям, ни к
защите.
— Оставьте меня в покое! — объявил я без обиняков. — Расскажите лучше
что-нибудь сами!.. Скажите, например, много ли в Америке русских?
— Больше, чем нам нужно! — бесцеремонно проворчал один крючковатый
нос.
— Как это больше? — спросил я с удивлением.
— А так!.. — повторил крючковатый нос. — Из каждой сотни девяносто
девять человек лишние.
— О ком вы говорите? — спросил я с тем же удивлением. — Об евреях?
— Ну да! — продолжал нос. — Русские… евреи… Кто их знает!.. Мне
кажется, в России никого нет, кроме евреев. По крайней мере к нам никто не
приезжает…
— Чем же вам не нравятся евреи? — спросил я.
— Беспокойный народ! — с ожесточением объяснил нос. — Нам таких не
нужно!.. Затевают стачки, беспокойство на улицах. В Америке это не пойдёт…
У нас свобода!..
Как раз в это время в Чикаго разгоралась огромная стачка железнодорожных
машинистов, почти исключительно коренных американцев. Я напомнил о ней этому
приверженцу свободы.
— Так я ведь говорю вам, — повторил бесцеремонно нос, — что нам это
не нужно!.. Какие стачки?.. Мы не позволим, чтобы у нас вырывали деньги
прямо из рук! У нас своя свобода, американская!..
— Разве евреи такие бойкие? — спросил я.
— У, беда! — пожаловался нос. — Огонь!.. За какие-нибудь пять центов
в неделю они готовы весь Ист-Энд [Восточная половина Нью-Йорка.] вверх дном
поставить. Крик… гвалт… Такой отвратительный народ!..
Не мешает прибавить здесь, что крючковатый нос несколько раз говорил при
мне по-немецки, хотя очень неохотно и с варварским английским акцентом, и я
сильно подозреваю, что четыре поколения его американских предков были не
чужды Иордану. Быть может, и на русско-еврейских переселенцев он изрыгал
хулы именно потому, что они напоминали ему то, что он старался всю жизнь
забыть.
— Нет, я знаю! — сказал другой собеседник, богатый фермер из
Орегона. — У нас есть другие русские! Смирные… Землю пашут и по
воскресеньям целый день в церкви сидят.
— Меннониты! — догадался я.
— Должно быть! — сказал фермер. — Но они предпочитают, чтобы их
называли Russian. Любят Россию. Никак не могут забыть. Говорят, хорошо жили
там.
— Скандинавы тоже хорошие земледельцы! — сказал первый собеседник. —
И тоже смирные!..
— Нам такие нужны! — одобрительно подтвердил крючковатый нос. —
Смирные и чтоб землю пахали. А шататься по улицам в городах и без них
найдётся!..
— Я читал в газетах, — сказал Мак-Лири, — об этих в Канаде!.. Как
они?.. — старался он припомнить. — Тоже русские, с Кавказа!..
— Черкесы! — прибавил он с торжеством.
— Черкесы в Канаде? — переспросил я с удивлением. — О, да,
духоборы!..
— Ну да, духоборы! — согласился Мак-Лири. — Горные жители… Они
дрались с вами за свою свободу, а потом султан велел им переселиться… На
английских кораблях…
Он упорно отказывался отличить духоборов от черкесов.
— Они тоже хорошие земледельцы! — прибавил он полуутвердительно.