АВДОТЬЯ и РИВКА.
Разсказъ.
АВДОТЬЯ и РИВКА.
Разсказъ.
Изданіе Вятскаго Товарищества.
АВДОТЬЯ и РИВКА.
Повсть изъ жизни русскихъ въ Америк.
АВДОТЬЯ и РИВКА.
Повсть изъ жизни русскихъ въ Америк.
II.
III.
Авдотья и Ривка, Тан-Богораз Владимир Германович, Год: 1903
Время на прочтение: 51 минут(ы)
Пароходъ качало. Съ каждымъ новымъ взмахомъ волны одна стна большой каюты уходила куда-то въ бездну, а другая поднималась такъ высоко, что люди, лежавшіе въ глубин гробообразныхъ коекъ и не въ конецъ измученные тошнотой, судорожно, хватались руками за края, опасаясь съхать внизъ. Время отъ времени какой-нибудь недостаточно крпко привязанный узелъ вылеталъ изъ потаеннаго угла и катился чрезъ всю каюту, какъ живой, попадая подъ ноги служителю, который переходилъ отъ стны къ стн, балансируя руками, чтобы сохранить равновсіе.
Большая часть пассажировъ, впрочемъ, не подавала признаковъ жизни. Все это были люди, негодные для путешествій и впервые увидвшіе море: австрійскіе и русскіе евреи — малокроввые, истощенные наслдственнымъ недоданіемъ, польскіе мужики, привыкшіе къ полному простору и задыхавшіеся въ этой непровтриваемой духот, итальянскіе рудокопы, отравленные срными испареніями или насквозь пропитанные мелкой угольной пылью. Больше половины было безграмотныхъ, ихъ загнали сюда, какъ быковъ въ ограду, пищу имъ разносили, какъ мсиво телятамъ, въ низкихъ деревянныхъ ушатахъ, матросы толкали ихъ и обращались съ ними, какъ съ арестантами. Они терпли молча и безропотно. На родин приходилось выносить еще и не такія вещи.
Въ первый день, пока погода была хороша, они разглядывали другъ друга и понемногу знакомились между собою. Люди разныхъ національностей, которыхъ случай помстилъ на сосднихъ койкахъ, не имя общихъ словъ, обмнивались улыбками и оказывали другъ другу мелкія услуги. Ободранные итальянскіе ребятишки играли и дрались съ такими же черномазыми и курчавыми жиденятами, русинскія бабы изъ Галиціи помогали няньчить шведскихъ младенцевъ, толстыхъ и блыхъ, какъ молодые поросята. Вс эти изгнанники европейской тсноты были проникнуты смутнымъ, но стихійнымъ чувствомъ общности несчастья, которое вырвало ихъ съ насиженныхъ мстъ вмст съ корнемъ и заставило пуститься въ неизвстную сторону, гд, но слухамъ, каждый человкъ самъ себ голова, и простой сапожникъ получаетъ три большихъ серебряныхъ ‘далера’ на день.
На третій день на площадк передъ бакомъ собрались музыканты разнаго племени со скрипками, гармониками и даже дудками, и составился импровизированный балъ, гд крпкіе коломыйскіе чоботы старались плясать нмецкую пляску, хотя кованные каблуки сами собой сбивались на гопака, и ирландскіе широкіе башмаки вдругъ начинали выбивать дробь замысловатой джиги среди чопорныхъ фигуръ международной кадрили. Молодые люди начали перемигиваться и заводить обычную игру.
Но на четвертый день море устроило собственную пляску, и внезапный штормъ сорвалъ съ верхней палубы дв лодки. На полу подъ нижнимъ ярусомъ два раза показывалась вода. Больше половины эмигрантовъ, впрочемъ, не имли объ этомъ никакого понятія. Истощившись отъ судорожныхъ, но безполезныхъ усилій выворотить свой желудокъ на изнанку, съ головой тяжелой, какъ свинецъ, они лежали ничкомъ на своихъ соломенныхъ подушкахъ, равнодушные ко всему. Они бы, кажется, не замтили, если бы пароходъ сталъ тонуть, или кто нибудь обрилъ бы имъ голову, или простыни ихъ жесткой постели внезапно загорлись.
Авдотья высунула голову съ самой нижней койки и поглядла по сторонамъ. Къ собственному своему изумленію, она не чувствовала ни тошноты, ни головной боли, но неугомонная качка раздражала ее, какъ неотвязная рука, дергающая человка за полу, и наводила на нее тоску, срую и густую, какъ туманъ, который со всхъ сторонъ окружалъ эмигрантское судно.
Авдотья была женщина широкой кости, но тощая тломъ, съ крпкими и тонкими плечами, какъ будто вырубленными изъ дубовой доски. Лицо ея было блдно, большіе срые глаза глядли сердито и недоврчиво, и забота прорзала на лбу дв глубокія морщины.
Она была одта въ синюю юбку и пеструю ситцевую кофту, ноги ея, торчавшія изъ койки, были обуты въ козловые башмаки ‘со скрипомъ’,.а на плечахъ лежалъ шелковый полушалокъ самаго, несомннно, отечественнаго происхожденія.
‘Грхъ!— говорила она сама себ.— Хозяйка, ковали ха!.. Бросила дтей, усадьбу, весь родъ, и поднялась, Бо-знать, куда!..
Когда она спрашивала себя, какъ она попала изъ своего родного села Краснаго, что подъ городомъ Добрынцемъ, на эту узкую койку, въ чрево желзнаго кита, ей казалось, что она видитъ сонъ.
Было ли это дьявольское навожденіе,— шопотъ носился въ воздух, слухъ переходилъ изъ одного села въ другое, что гд-то далеко за моремъ есть земля, гд бдные люди дятъ пироги каждый день и жить просторно всмъ — мужикамъ и бабамъ.
А потомъ пріхалъ Осипъ Жизка, мужикъ изъ Заверухъ, привезъ деньги и купилъ дв лошади. Онъ разсказалъ, что въ Америк паспорта не надо, и послдняя прислуга получаетъ двнадцать ‘долеровъ’ {Долларъ — на наши деньги два рубля.} на мсяцъ.
‘Плачутъ теперь дточки! соображала Авдотья.— Клашк девять скоро, а Антосику вс одиннадцать… Не вши сидятъ… Тотъ, пьяница, разв накормитъ? Одно у него дло — драться. И стараго таточку, должно быть, со двора согналъ…’
‘А чтобы ты не дождалъ, проклятый’ — подумала она вдругъ съ привычнымъ чувствомъ гнва, которое копилось у ней за вс двнадцать лтъ ея брачной жизни и, наконецъ, перелилось чрезъ край, какъ брага изъ ушата.
‘Иродъ, пьяница!.. мысленно назвала Авдотья своего постылаго брошеннаго мужа.— Хвалился ты, пьяная морда: закопаю тебя живьемъ и кричать не дамъ! Вотъ теб, собака, сраму на все село!.. Говорила я теб, гадин, убгу на край свта!..’
Она невольно ощупала лвой рукой правое плечо, гд подъ платьемъ еще саднилъ большой синякъ, слдъ послдней ласки коваля Наркиса Бабули.
‘Майся теперь!— прибавила она, стиснувъ зубы.— Во двор четыре коровы, овцы, лошади, быкъ!.. Кто съ животомъ управится?.. Помирать ты станешь, дуракъ, никто теб и ноги не прикроетъ!..’
Много побоевъ приняла Авдотья за эти двнадцать лтъ. Даже тло ея одеревенло, лишнее мясо сошло съ костей и краска съ лица, и она выглядла теперь, какъ недокормленная рабочая лошадь.
‘Рождаются же такіе изверги на бломъ свт!— Молоко продаешь, гд деньги дваешь?.. Вожжи измочалю объ тебя!..»
‘А за что?— спросила себя Авдотья.— Разв я! тоже не человкъ?’
Авдоть понадобилось двнадцать лтъ, чтобы додуматься до этого первобытнаго вопроса, но отвтъ на него она дала не словами, а своимъ отчаяннымъ дломъ.,
Теперь Авдотья вспоминала свои послдніе дни въ Красномъ. Давно уже она клала грошъ къ грошу, затаила свою кишеню, какъ кошка кнышъ, за пять лтъ не разступилась хоть злотымъ на кварту пива, переносила мужнины кулаки и вожжи и накопила пятьдесятъ рублей. Думала, дочк на приданое, а пригодилось на другое.
Авдотья вспомнила, что Клашка въ послдніе дни все держалась за ея юбку и говорила: ‘Живите съ нами, мамо!’ — дти догадались, что она хочетъ уйти.
‘А что же мн въ могилу съ вами лягти?’ — сказала почти вслухъ, какъ будто оправдываясь передъ отсутствующими дтьми.
‘Плачьте, не плачьте! И какой вамъ прибытокъ, кабы матку до смерти забили? Теперь матка жива будетъ, можетъ, и васъ вызволитъ!..’
Поговорила она съ Жизкой, сказала:
— Если есть въ теб христіанская душа, дай мн свтъ увидть, доправь меня до Америки!
А Жизка, говоритъ:
— Я — американскій человкъ, я вижу насквозь, какая твоя каторжная жизнь… Покажу теб путь и платы не возьму, а только деньги нужны на дорогу, сто рублей.
Тутъ Ковалиха призналась въ первый разъ.
— Половина,— говоритъ,— есть, а половину достану!
Продала она мховую шубу хорошую, еще отъ матери осталась, городской дипломатъ, шелковая шаль была большая, тоже продала, только полушалокъ остался, сбила вс сто рублей.
Потомъ уговорились они съ Жизкой, онъ, будто, прідетъ въ Красное муку покупать, а назадъ будетъ хать ночью и продетъ мимо Ковалевой усадьбы. Авдотья выйдетъ навстрчу и онъ довезетъ ее въ Добрынецъ на машину.
— Ты мн знакъ подай!— попросила Авдотья.— Ночи теперь темныя, не наскочить бы мн на чужого человка.
— Ладно!— согласился Жизка.— Когда буду идти около воза, крикну на лошадь не ‘но!’, а по-американски: ‘Горы опъ!’ (торопись).
И вотъ Авдотья крадется съ узломъ за плечами. Темно кругомъ, хоть глазъ выколи. Дти спятъ, попрощаться хочется, да страшно, еще разбудишь. Тотъ сатана услышитъ.
Эхъ, прощай, Красное! Прощай, поле и нивы! Прощайте волы и коровы и вс добрые люди!…
Вонъ слышно въ темнот детъ человкъ, машетъ кнутомъ на лошадь.— ‘Горы онъ!’
Тошно рослому дереву выдернуть корни изъ родной земли… Свтитъ ли въ той Америк солнце по нашему, текутъ ли свжія рки, зелено ли растетъ трава?…
Прощайте, православные! Похала ковалиха къ самому старому дду на рога!..
Ночь и день Ковалиха хала по машин. Вмст съ ней хали разныя лица, поляки, жиды, хохлы, хоронятся другъ одъ дружки, не признаются. Одинъ говоритъ: ‘Я ду къ брату въ Сухоплавль’, а другой говоритъ: ‘А я въ Шавелево землю снимать’. Согршила и Авдотья съ ними.
— Я, говоритъ, ду въ Вильну, поклониться Владычиц Острой Брам!..
Пока не пришелъ факторъ жидъ:
— Дураки — говоритъ,— чего хоронитесь? Вс въ одно мсто дете!…
Еще черезъ два дня они ‘украли границу’. Собралось ихъ пять человкъ, да два нмца, чтобы дорогу показывать. А узлы похали по чистой дорог съ губернаторскимъ паспортомъ. У кого паспортъ былъ, такъ съ тми…
Полночь была. Опять такая же темень. Пошли они по дорог. Лсокъ тутъ встртился. Отворотили но тропинк, шли, юли, пришли къ глубокой канав, слзли люди въ канаву стали выдираться на верхъ, а ей не въ силу. Одинъ нмецъ, долгій такой: ‘Ну, говоритъ, давай -рука!’ — вытащилъ ее наверхъ.
За канавой свтле стало. Прошли мало времени по полю, ‘нашли на домъ’, въ окнахъ огонь горитъ, въ род корчмы.
Не вытерпла Авдотья, спросила:
— А гд ваша граница?
А нмецъ говоритъ:
— Овва! А канава гд? Давайте на складке, водке пить!
А люди крестятся и говорятъ:
— Слава Богу!
Потомъ они опять похали по машин до города Ямбурга (Гамбурга). Перестали люди говорить по-русски. Кабы не жиды, ‘некакъ бы хлба купить».
‘Слава теб, Господи!— искренно подумала Авдотья.— Везд ихъ Господь насажалъ, жидочковъ нашихъ. Все-таки землячки’!
Мужики чвъ Красномъ не очень любили жидовъ, особенно Мошку кабатчика. Но за послднія дв недли Авдотья уже научилась считать каждаго, кто умлъ сказать три слова по русски, землякомъ и братомъ.
Въ Ямбург ихъ посадили въ эту желзную неволю и повезли по морю. Везутъ, везутъ, кто тамъ знаетъ, когда будетъ конецъ. Она опять высунула голову изъ койки и посмотрла черезъ каюту. На встрчу ей смотрло другое лицо, маленькое, смуглое, увнчанное огромной гривой жесткихъ и вьющихся волосъ, кое-какъ скрученныхъ на темени и издали похожихъ на черную мховую шапку.
— Але вы не спите, Рива?— спросила Авдотья.
Рива отрицательно качнула своей мховой шапкой.
— Тошно мн, Рива!— призналась Авдотья.
— И что такое тошно?— презрительно переспросила Рива, думая, что Авдотью тошнитъ отъ морской болзни.— Ихе! Я уговаривала себ, что я не стану ломать и вотъ я здоровъ!..
Ломать вмсто блевать было переводомъ еврейскаго слова.
Авдотья покачала головой.
— Ой, нтъ, Рива!— сказала она.— Скажи лучше, на что мы въ Америку похали?
— Псс,— прошипла Рива.— На что похали?.. Кусокъ счасця искать, доле!..
Она говорила такъ увренно, какъ будто въ новой стран за океаномъ счастье валялось на улицахъ или раздавалось даромъ каждому желающему.
— А какъ же мы жить будемъ?— продолжала Авдотья.
Разговоръ этотъ почти безъ всякихъ измненій происходилъ десять разъ, но Авдотья никакъ не могла имъ насытиться. Несокрушимая увренность и энергія словъ и жестовъ Ривки дйствовали, какъ электричество, и въ минуту унынія Авдотья спшила зарядить свою опустлую душу отъ этой живой лейденской банки.
— Aтъ!— сказала Ривка съ непоколебимымъ видомъ.— Бархатъ и шелкъ станемъ мы носить.Шляпки наднемъ, какъ барыни!
— А я куда пойду — сказала Авдотья.— Языка нту. Ничего не умю городское!..
— Въ прислуге пойдешь!— сказала Ривка увренно.— Видишь, какая ты здоровая!.. Я бы такая была, ухъ, что бы я надлала!..
— А ты тоже пойдешь въ прислуги?— спросила Авдотья.
Лицо Ривки пріобрло угрюмый видъ.
— А ни! сказала она.— Я буду сама себ человкъ!
— Что же ты будешь длать?— настаивала Авдотья
— Сигаренъ,— сказала Ривка.— и папиросенъ. Я вже видала и въ старомъ мст, якъ ихъ длаютъ. У кого умъ есть, то завше не трудно вывчиться!..
— Я бы тоже испытала, сказа, ла Авдотья.
— А ни!— убдительно повторила Ривка.— Отъ папиросенъ духъ идетъ. Ты не привыкъ.
— А ты вдь тоже не привычна!— возразила Авдотья, сообразивъ, что ея спутница только еще хочетъ ‘вывчиться’ новому ремеслу.
— Фа!— сказала Ривка.— Ты деревенскій гое {Христіанка, крестьянка.}, ты любишь вольны духъ, а я виленска. Виленскій крпкій вонь, мой носъ привыкъ.
Авдотья ничего не возражала.
— За того ты лучше или въ прислуге!— разсудительно продолжала Ривка.— Въ Америк кушать много даютъ. Толстть станешь, блый будешь, новый мужъ возьмешь.
Ривка звала подробности Авдотьиной исторіи и относилась къ нимъ въ высшей степени легкомысленно.
— А ты почто не пойдешь въ прислуги?— опять спросила Авдотья немного недоврчиво.
Ривка окончательно разсердилась.
— Нехай ихъ вс черты возьмутъ!— сказала она со злобой.— Ты — ковалиха, ты въ хозяяхъ жила. А я съ измалечки въ людяхъ. Мало они мой крови пили? Нехай они себ лопнутъ!..
— Теперь южъ досыть!— прибавила она, немного успокоившись.— Я буду себ сама, сама!..
Ривк, какъ и Авдоть, было тридцать лтъ, она была еврейская прислуга и получала жалованье по третямъ,— шесть, восемь рублей въ треть, а если помсячно, то по два рубля въ мсяцъ. Изъ этихъ денегъ она еще должна была помогать старой полуслпой матери, которая торговала пряниками и иголками въ одной изъ каменныхъ нишъ городской стны.
Стремленіе ухать въ Америку захватило Ривку еще молодой двушкой. Даже когда Абрумка Рукавекъ, который служилъ ‘попихачемъ’ у богатаго Ефроима, вдругъ задумалъ провести ее подъ свадебнымъ балдахиномъ, она сурово отвтила:
— Сперва позжай въ Америку, посмотри на блый свтъ, заработай немного денегъ, чтобы наши дти не мучились, какъ нищіе!..
Но у Абрумки были маленькіе слезящіеся глазки, которые не могли смотрть на блый, свтъ не щурясь, онъ такъ и остался попихачемъ и не завелъ даже собственнаго ‘краму’, а Ривка стала понемногу копить деньги, по рублю въ мсяцъ, по три рубля въ треть и за десять лтъ накопила-таки деньги* необходимыя для перезда въ Америку.
Зато, вступивъ на бортъ переселенческаго корабля, она сразу отреклась отъ всей старой жизни и даже отъ Амбрумки и была полна ршимости пуститься по совсмъ новой дорог и добиться тхъ бархатовъ и шелковъ, которые она видла по праздникамъ на своихъ многочисленныхъ барыняхъ. Ея душа стала острой и зубастой. Она походила теперь на небольшую бродячую кошку, которая готова пуститься на самыя отчаянныя штуки, забираться въ чужіе чуланы, красть голубей изъ голубятенъ, построить независимое гнздо между амбарами, на зло собакамъ, мальчишкамъ и дворникамъ.
Пароходъ пришелъ въ нью-іоркскую гавань поздно вечеромъ и простоялъ до утра на якор у Песчанаго залива. На другой день съ полудня маленькіе казенные пароходы стали свозить эмигрантовъ на островъ Эллисъ, гд американскіе чиновники сортировали ихъ и однихъ выпускали на волю, другихъ оставляли впредь до разршенія, а треть ихъ опредляли къ обратной отправк въ Старый Свтъ.
Обширная зала съ окнами въ два свта, вся изрзанная переходами и перегородками, стала наполняться эмигрантами. Они проходили одинъ за другимъ въ узкія двери по длинному извилистому проходу, какъ овцы, пропускаемыя въ загонъ. Лица ихъ были блдны и еще носили слды морской болзни.
Передъ дверью стоялъ докторъ въ бломъ кител, безцеремонно хваталъ онъ каждаго за шиворотъ, и заглядывалъ ему въ глаза, стараясь ршить, нтъ ли у него какой-нибудь заразительной болзни. Какой-то еврей съ паршами на голов былъ немедленно уведенъ въ сторону, какъ уличенный контрабандистъ. Его должны были отправить въ госпиталь и сначала вылечить отъ грязной болзни, а потомъ все-таки отправить назадъ, какъ будто въ наказаніе за провозъ контрабандной болзни.
Кругомъ стнъ залы обходила высокая желзная ршетка, оставляя неширокій корридоръ, въ которомъ толпились родственники и друзья эмигрантовъ, вызванные телеграммами, корреспонденты газетъ и всякіе случайные постители.
Лица чиновниковъ напоминали тюремныхъ надзирателей. Это дйствительно была тюрьма. За ршетчатымъ корридоромъ тянулся другой, гд помщались камеры для задержанныхъ. Двери ихъ были заложены тяжелыми деревянными брусьями и въ самомъ конц были устроены даже настоящія желзныя клтки, гд сидли люди, осужденные на возвращеніе. Проходя мимо, можно было видть нсколько жалкихъ фигуръ, которыя держались руками за желзные прутья и печальными глазами смотрли сквозь нихъ на Божій міръ. По эту сторону ршетки стоялъ сторожъ, который отгонялъ каждаго, желающаго заговорить съ арестованными. Эти люди не были нужны ни Новому, ни Старому Свту. Ихъ бдность и болзнь были хуже преступленія, и ноги ихъ, ступивъ на свободную почву Америки, попали на мсто, окруженное тройной оградой и охраняемое часовымъ.
Черезъ полчаса вс загородки были биткомъ набиты. Люди Стараго Свта тснились въ нихъ узкими и длинными толпами, разбившись по языкамъ и національностямъ, и другъ за другомъ выходили къ допросу.
Каждый чиновникъ былъ полиглотъ, и въ общемъ они представляли чуть не вс языки Европы и Азіи. Въ разныхъ концахъ залы говорили по нмецки, по-шведски, по-итальянски и даже по-армянски и по-сирійски, какъ будто на другой день посл столпотворенія.
Американскіе постители изъ-за другой стороны ршетки съ любопытствомъ разглядывали новоприбывшихъ. Большая часть ихъ въ свое время прошли по той же дорог, но теперь они выглядли какъ будто люди другой породы. Они были въ соломенныхъ шляпахъ и короткихъ пиджакахъ, съ открытой грудью крахмальной цвтной рубашки и широкимъ пестрымъ галстухомъ съ разввающимися концами. Шляпы были сдвинуты на затылокъ, глаза смотрли задорно, и на губахъ какъ будто дрожало дерзкое слово, составляющее въ Америк необходимое оружіе самообороны.
Эмигранты тоже одлись въ свое лучшее платье, но толстыя славянскія свитки, огромные чоботы, грубыя шерстяныя куртки сверянъ и кожанные лапти итальянцевъ имли странный и неуклюжій видъ. У многихъ на груди были приколоты клочки картона съ крупно написаннымъ адресомъ, какъ будто за ящик съ кладью. Котомки на плечахъ придавали имъ видъ вьючныхъ животныхъ, привезенныхъ въ Америку для черной работы, которою брезгуютъ коренные жители.
У ршетки разыгрывались смшныя и трогательныя сцены. Дв дамы, очень прилично одтыя и очень похожія другъ на друга, съ смуглыми лицами и большими черными глазами, вроятно, армянки или гречанки, вн себя отъ возбужденія трясли руками желзныя прутья. Изъ толпы эмигрантовъ навстрчу имъ поднималось лицо высокой пожилой женщины подъ узкой парчевой наколкой и съ шелковымъ платкомъ, странно повязаннымъ сзади. Она не могла жестикулировать, ибо руки ея были заняты узлами, и была слишкомъ взволнована, чтобы кричать, но глаза ея улыбались и по щекамъ катились крупныя свтлыя слзы. Это была встрча двухъ дочерей и матери посл многолтней разлуки.
Эмигранты выходили одинъ за другимъ съ узлами, женами и дтьми, безпомощно останавливаясь на порог американской воли. Какая-то еврейская семья совсмъ застряла въ проход, загораживая всмъ дорогу. Мужъ былъ съ длинной бородой и въ кафтан до пятъ, жена въ буромъ парик, подвязанномъ за ушами толстымъ чернымъ шнуркомъ. За нею слдовали шестеро дтей, маленькихъ и оборванныхъ, съ кистями лапсердаковъ, торчавшими изъ-подъ лохмотьевъ, и безъ всякой обуви. Въ дверяхъ произошло смятеніе, ибо шестой мальчикъ оказался не принадлежащимъ къ этой семь и безсознательно шелъ сзади, потому что ему не съ кмъ, было оставаться. Чиновникъ поймалъ его за руку и отвелъ въ конторк, гд высокій и тощій поститель съ горбатымъ носомъ и въ бдной одежд спрашивалъ ломанымъ англійскимъ языкомъ Лейзера Бранеса, своего сына.
— Это вашъ сынъ?— спросилъ чиновникъ, подводя мальчика.
Поститель смущенно улыбнулся.
— Это, должно быть!— сказалъ онъ, замявшись.
— Ты Лейзеръ Бранесъ, да?— обратился онъ къ мальчику по-еврейски.
Мальчикъ молчалъ и смотрлъ изподлобья на своего предполагаемаго отца..
— Какъ же вы не можете узнать?— недоврчиво спросилъ чиновникъ.
Америка дорожитъ дтьми и, поэтому, распространяетъ множество легендъ объ ихъ похищеніи. Большая публика склонна въ каждомъ незнакомомъ человк предполагать такъ называемаго ‘охотника за малолтними’.
— Откуда мн знать,— возразилъ поститель,— когда я его оставилъ вотъ этакимъ,— онъ отмрилъ на пальц воображаемую величину,— а теперь онъ вонъ какой!
— Вы посмотрите въ спискахъ, пожалуйста! попросилъ онъ — Я Мозесъ Бранесъ, а мой сынъ Лейзеръ Бранесъ. Ему на Пасху восемь лтъ минетъ.
— А съ кмъ онъ пріхалъ?— спросилъ чиновникъ.
— Съ билетомъ, да!— отвтилъ Бранесъ, не разобравъ.— Одинъ пріхалъ, съ евреями!..— тотчасъ же прибавилъ онъ.
Чиновникъ что-то проворчалъ и торопливо обернулся къ другимъ постителямъ, которые толпою стояли у конторки.
Мозесъ Бранесъ нетерпливо пожалъ плечами и, вынувъ изъ-подъ мышки пару небольшихъ дтскихъ башмаковъ, принялся отъ нечего длать разсматривать и вертть ихъ въ рукахъ.
На лиц мальчика вдругъ показался интересъ.
— Это мн, да?— спросилъ онъ подходя ближе.— Я Лейзеле маминъ!
— А какъ вы узнали, что онъ босой? вдругъ спросилъ чиновникъ, на минуту прерывая разговоръ съ другимъ постителемъ и даже не оборачиваясь.
— Фа!— сказалъ Бранесъ.— Какъ бы я не узналъ? У насъ въ Новой Жабк вс мальчики босые… Я, беру его!— прибавилъ онъ, беря мальчика за руку.
Чиновникъ махнулъ рукой и окончательно повернулся къ другимъ постителямъ.
Авдотья попала въ толпу евреевъ и со страхомъ и изумленіемъ смотрла на чиновника, сидвшаго на соломенной качалк съ высоко задранными ногами и производившаго допросъ. Это былъ огромный мулатъ, съ коричневымъ лицомъ, толстыми оливковыми губами и курчавой шерстью на голов, похожей на мелкія черныя смушки. Но онъ говорилъ съ евреями на виленскомъ нарчіи, и даже губы его сжимались характерными ‘литвацкими’ ужимками.
— Откуда ты?— задалъ онъ Авдоть первыйобычный вопросъ.
— Я изъ Рассеи!— отвтила Авдотья по-русски. Какъ и многіе жители Блоруссіи и Литвы, она понимала еврейскій жаргонъ, но говорить на немъ не умла и поневол перешла на свой родной языкъ.
Къ еще большему ея удивленію, мулатъ немедленно перешелъ на славянскій жаргонъ, довольно странный и смшанный изъ русинскаго, польскаго и еврейско-русскаго нарчія, но совершенно понятный для Авдотьи.
— Иле мешь гроши?— спрашивалъ онъ.— Знаемыхъ въ краю, адресы?
Авдотья давала отвты, поглядывая на мулата, подозрительнымъ взглядомъ. Ей пришло въ голову, что ‘мурины’, мучители гршниковъ на томъ свт, должно быть, имютъ такія же лица и задаютъ новымъ пришельцамъ такіе же вопросы.
Денегъ у ней оставалось всего пять рублей, но Жизка, ‘американскій человкъ’, предупредилъ ее о необходимости запастись адресами и даже списалъ для нея три адреса на бумажки.
— Що ты вмеешь робить?— спросилъ чиновникъ
— Все!— отвтила кратко Авдотья. Она невольно подняла и показала ему свои большія руки, покрытыя мозолями и заскорузлыя отъ грубой деревенской работы.
— А здсь що робитимешь?— продолжалъ мулатъ.
Авдотья немного подумала, потомъ окончательно ршилась.
— Пойду въ прислуги!— сказала она твердо. Она какъ будто давала обязательство заниматься въ Америк именно уборкой и чисткой чужихъ вещей и квартиръ.
Чиновникъ поднялъ Авдотьину бумажку и сталъ смотрть адреса. Жизка-таки постарался, и сквозь его запутанную русско-польско-англійскую орографію явственно проступали реальныя названія улицъ и номера домовъ.
— А то якіе люди?— спросилъ чиновникъ мимоходомъ.
— То паны!— отвтила Авдотья съ убжденіемъ.
Жизка хвалился, что его знакомцы въ Америк вс хорошіе люди. Истина, однако, требуетъ засвидтельстовать, что фамилія одного изъ нихъ была Айзексъ, а другого Броадъ въ сокращеніи изъ Бродскій.
— А взяли бы они тебя?— спросилъ чиновникъ.
— А чему бы они не взяли?— возразила Авдотья немного обиженнымъ тономъ,— Я себ, слава Богу, здорова!
Мулатъ немного подумалъ и махнулъ рукой.
Чиновникамъ было предоставлено дискреціонное право пропускать или не пропускать эмигрантовъ, сообразно ихъ вншнему виду и связности ихъ отвтовъ. Но послдняя недля отличалась большой придирчивостью, и нсколько десятковъ человкъ уже были запрятаны въ различныхъ камерахъ и палатахъ острова. Теперь запасъ жестокости истощился. Просьбы мужчинъ и слезы женщинъ успли пронять даже заскорузлые нервы пріемщиковъ и съ Авдотьи должна была начаться новая, боле кроткая недля. Чиновникъ соображалъ, что въ Нью-орк вчный недостатокъ въ прислуг, глядя на мозолистыя руки Авдотьи, онъ подумалъ, что, наврное, эта суровая и крпкая баба не останется безъ работы въ американскомъ Вавилон.
Авдотья взвалила на плечи свой узелъ и, пробравшись сквозь толпу писцовъ, служителей и носильщиковъ острова Эллиса, которые съ озабоченнымъ видомъ сновали взадъ и впередъ, стала спускаться съ лстницы, выводившей на дворъ. Она не имла яснаго представленія о томъ, чего отъ нея хотлъ этотъ огромный чернолицый мужикъ, похожій на чорта, но она чувствовала, что была опутана неволей и теперь выбирается на свободу. На двор ярко свтило горячее іюньское солнце, зеленая травка покрывала откосы острова, гладкая вода разстилалась кругомъ^ какъ зеркало, и легкій втерокъ уносилъ тонкій туманъ, открывая громаду зданій незнакомаго города. Авдотья вышла на дворъ подъ открытое небо и стала обими ногами на твердую землю, посл четырнадцатидневнаго пребыванія въ плавучей желзной тюрьм. И вдругъ не только этотъ пароходный плнъ, но вся предыдущая жизнь показалась ей безпросвтной тюрьмой, гд она мучилась такъ много лтъ вмст со всми другими людьми.
У каждаго была своя цпь и свой сторожъ, и никто не смлъ поднять голову и сказать громкое слово.
Ей пришлось убжать ночью изъ дому, красться по лсамъ и болотомъ, отдаться на чужую власть и ласку, выносить непонятную брань, грубые жесты и толчки, чтобы дождаться до перваго солнечнаго просвта.
Для того, чтобы съхать на берегъ, нужно было дождаться, пока отойдетъ очередной пароходъ. На площадк передъ мостикомъ собралась цлая толпа освобожденныхъ эмигрантовъ, агенты дешевыхъ гостинницъ и комиссіонныхъ конторъ, искатели дешеваго труда и разные темные бродяги еврейскаго и ирландскаго квартала. Какой-то маленькій человкъ съ бритымъ лицомъ и фуражк съ козырькомъ прошелъ мимо Авдотьи и вдругъ заговорилъ съ ней по-польски.
— А цо, пани, машь ту робиць?— спросилъ онъ, значительно сжимая свои тонкія губы.
Авдотья молчала.
— Я моге для пани зналезць обовензокъ (я могу найти для васъ занятіе),— не унимался человкъ.
— Не надо!— коротко отвтила Авдотья.
— То пани бендзешь съ тылько задаремно мучила (въ такомъ случа вы будете только напрасно мучиться),— настаивалъ незнакомый доброхотъ.
— Отвяжись, сатана!— грубо отвтила выведенная изъ себя Авдотья.— Проживу я безъ твоей подяки (услуги)!.. Сгинь съ обовевзкомъ своимъ. Здсь вольная земля…
Грубый и вольный воздухъ Америки уже заразилъ ее, и она тоже готова была толкаться въ толп и драться съ каждымъ встрчнымъ, чтобы вырвать себ ‘кусокъ новаго счастья какъ говорила Рявка.
Еврейка тоже вышла на дворъ, сгибаясь подъ тяжестью своихъ узловъ. Она смло объявила себя папиросницей и ее пропустили безъ затрудненій. Кром того, у ней осталось еще тридцать пять рублей отъ десятилтнихъ сбереженій.
Пароходъ перерзалъ проливъ и причалилъ къ пристани у батареи. Толпа эмигрантовъ хлынула на улицу. У самыхъ дверей стоялъ городовой гигантскаго роста и чудовищной толщины и, помахивая увсистой дубиной, сердито подгонялъ каждаго, кто медлилъ выйти изъ прохода. Его грубое лицо заросло короткой рыжей бородой и выглядло необычайно свирпо. Его какъ будто нарочно выбрали и поставили здсь, чтобы внушить эмигрантамъ, что и въ Америк полиція можетъ при случа показать кузькину мать.
Потомъ и этотъ послдній тюремный сторожъ остался сзади. Группы эмигрантовъ стали переходить черезъ площадь, направляясь къ подъему на воздушную желзную дорогу. Прохожіе невольно останавливались и глядли на этихъ новыхъ пришельцевъ съ тяжелыми мшками и неувренными движеніями. На каждомъ шагу эмигранты встрчали что-нибудь непривычное, къ чему надо было присмотрться и освоиться.
Недалеко отъ входа на лстницу группа пожилыхъ евреевъ въ длиннополыхъ сюртукахъ, съ большими нечесанными бородами и завитыми пейсами, застряла у круглой рогатки. Они никакъ не могли взять въ толкъ, что каждый поворотъ пропускаетъ только одного человка, и лзли вс вмст, одновременно тыкая втки рогатки въ противоположныя стороны. Прохожіе смялись. Одна худощавая американка въ сромъ плать, съ длинной срой шеей и свтлыми глазами, похожая на срое зминое чучело, подошла поближе.
— Пусть учатся!— говорила она нравоучительнымъ тономъ.— Пусть привыкаютъ, какъ нужно ходить въ Америк!..
Она собиралась уже собственноручно показать евреямъ, какъ проходятъ въ рогатку, но въ это время сзади подбжалъ собственный проводникъ еврейской группы, такой же неуклюжій нечесанный, но въ шнуровыхъ ботинкахъ и шляп котелкомъ, и безцеремонно растолкалъ своихъ кліентовъ въ разныя стороны.
— Вы, дураки!— торопливо говорилъ онъ — и того не умете!..— Вотъ смотрите — показывалъ онъ черезъ дорогу:— это — каръ (вагонъ электрической дороги), а тамъ вверху — элвейтедъ (воздушная желзная дорога), а тутъ везд шаны (мастерскія) и сторгаузы (магазины), а на углахъ дрог-сторы (аптеки), а это шейнъ.
Послднее нсколько непонятное слово относилось къ деревянному позолоченному трону, на который итальянскій чистильщикъ сапогъ сажалъ своихъ кліентовъ. Обученіе эмигрантовъ, очевидно, начиналось съ перваго момента ихъ выпущенія на почву новой земли.
Черезъ пятнадцать минутъ об путешественницы опять шли пшкомъ въ самомъ центр еврейскаго квартала, который на русско-еврейскомъ жаргон носитъ названіе Дантана (нижній городъ). Он направлялись къ огромному дому на улиц Черри, который сверху до низу былъ набитъ нищенскими квартирами и дешевыми пристанищами для бдныхъ эмигрантовъ. Авдотья съ удивленіемъ смотрла кругомъ. Дйствительно, зрлище окружавшей ее жизни не имло себ подобнаго на всемъ земномъ шар и могло поразить даже мене простодушнаго человка. Улицы, прорзанныя совершенно прямо и перекрещивавшіяся, какъ квадраты шахматной доски, были обставлены шести и восьмиэтажными домами. По асфальтовой мостовой на сложныхъ рельсовыхъ колеяхъ бжали, скользили и летли разнообразные вагоны, конные, электрическіе съ воздушной тягой, электрическіе съ подземнымъ проводникомъ.
Четыре линіи воздушной желзной дороги тянулись но главнымъ улицамъ на тридцативерствую длину, поддерживаемыя безчисленными желзными столбами, массивными какъ колонны. На-столбахъ лежала сть желзныхъ шпалъ, просвчивавшихъ на солнц, какъ короткія прямыя ребра. Черезъ, каждыя полторы минуты съ грохотомъ и визгомъ пробгали позда, переполненные пассажирами, которые вс хали взадъ и впередъ и не могли прохать мимо.
Однако, кром мостовой, вагоновъ и домовъ, все остальное было иное, не американское. Даже среди вывсокъ, которыми были унизаны сверху до визу фасады зданія, на каждомъ шагу попадались характерныя квадратныя буквы еврейскаго письма. Высокій доска-человкъ шагалъ по мостовой двухъ-саженными ходулями и на его груди и спин висли ярко исписанныя доски еврейской рекламы, газетные мальчишки, шнырявшіе на перекресткахъ, продавали только еврейскія газеты. Это было настоящее еврейское царство. На, каждомъ шагу эмигрантамъ попадались подробности уличной жизни, странно и ярко напоминавшія картину, знакомую съ дтства. На гладкой асфальтовой мостовой лежалъ слой знакомой городской грязи, обрывки бумаги, обломки разбитой посуды, арбузныя и апельсинныя корки, въ одномъ мст даже попалась дохлая вошка, которую кто-то ночью выкинулъ на улицу, чтобы не платить за ея уборку обществу вывоза падали. Чистильщики улицъ убирали эту грязь дважды въ день, но жители успвали вываливать вдвое больше того, что было очищено, и въ нкоторыхъ узкихъ мстахъ образовались настоящія залежи гуано. По тротуарамъ взадъ и впередъ сновала и переливалась неисчислимая толпа, и, глядя на окружавшія лица, Авдотья ясно увидла, что все это земляки, пришельцы изъ Вильно, Люблина и Балты. Вмст съ англійскимъ языкомъ раздавалась еврейская, а мстами даже русская рчь, ибо выходцы изъ Москвы и Одессы до сихъ поръ говорили между собой по-русски. Мелкія лавочки выглядли совсмъ, какъ въ блорусскомъ мстечк. Въ окнахъ были выставлены внки лука, большія ржавыя селедки, блыя крутыя булки съ плетешкомъ на корк. Передъ дверью стояли мшки съ орхами, кадки съ солеными огурцами и капустой, патока, даже деготь и подсолнечныя смечки.
На окнахъ табачныхъ лавокъ даже красовался двуглавый орелъ надъ крупной русской надписью ‘здсь продаютъ русскій табакъ средней и мелкой крошки’.
На нкоторыхъ улицахъ тротуары и даже мостовыя были сплошь заставлены возами и ручными тележками, вокругъ которыхъ происходила дятельная торговля, какъ на импровизированной ярмарк. Нью-оркекій городской уставъ запрещаетъ такую торговлю, но даже тяжелыя палки ирландскихъ полисменовъ ничего не могли подлать съ еврейской суетой. Впрочемъ, многія монументальныя фигуры, неподвижно стоявшія на перекресткахъ, съ гутаперчевымъ шлемомъ на голов и четвероугольной бляхой на груди, имли т же знакомые крючковатые носы и маленькіе завитки темнорусыхъ кудрей на лбу и на вискахъ, какъ и приватные прохожіе. Еврейскій кварталъ давалъ контингентъ не только для городовыхъ, но даже для кулачныхъ бойцовъ, жокеевъ, профессіональныхъ игроковъ въ мячъ и бгуновъ на велосипедахъ.
Вся дятельная работа этой кипвшей, какъ въ омут, жизни производилась тми же евреями. Носильщики съ крупными носами и курчавыми пейсами, слипшимися отъ пота, перетаскивали мебель, катали десятипудовыя бочки, подгоняли тяжелые фургоны, наполненные до верху готовыми фабричными товарами. На всхъ углахъ строились дома, кишвшіе такими же черными и курчавыми каменьщиками. Изъ улицы въ улицу тянулся непрерывный рядъ крупныхъ портняжныхъ мануфактуръ, гд создавались груды готоваго платья, которымъ еврейскій кварталъ Нью-орка снабжаетъ всю сверную и даже южную Америку. Несчастные факторы и фантастическіе мелкіе торговцы, которые задыхались и умирали съ голоду въ мелкихъ мстечкахъ западнаго края, вступивъ на американскій берегъ, попали въ самое жерло рабочаго водоворота, и безпокойная Америка сразу переучила ихъ и научила такимъ вещамъ, о которыхъ они не имли понятія въ первую половину своей жизни. Все это скопище жестикулировало, орало, суетилось и грызлось съ неудержимымъ азартомъ, какъ на бердичевскомъ база, дв въ пятницу. Однако, другія подробности этой странной жизни также громко говорили объ иныхъ условіяхъ, боле просторныхъ и счастливыхъ, чмъ на старой родин.
На каждой улиц возвышались солидно построенные школьные дома, настоящіе дворцы, въ шесть этажей съ облицовкой изъ сраго гранита, откуда по временамъ сквозь высокія арки воротъ выливался на улицу потокъ мальчиковъ и двочекъ, пестро перемшанныхъ и дравшихся на ходу.
Табуны ребятишекъ, безстрашно шнырявшіе по улицамъ между быстро летвшими вагонами, вс были въ крпкихъ башмакахъ и штанишкахъ безъ заплатъ. Да каждомъ углу, гд толпа была порже, подростки играли въ мячъ, безцеремонно перекидывая его черезъ голову прохожихъ.
Итальянецъ съ шарманкой на колесахъ остановился у тротуара и сталъ вертть ручку машины. Дти сбжались со всхъ сторонъ. На тротуар немедленно начался импровизированный балъ, нсколько десятковъ миніатюрныхъ паръ взапуски кружились, сходились, расходились, продлывали самыя мудрыя на. Четырехлтняя двочка вся въ блокурыхъ кудряшкахъ, перевязанныхъ на темени голубымъ шелковымъ бантомъ, высоко подобравъ блое платьице, сменила на одномъ мст голыми пухлыми ножонками, представляя вчный камень преткновенія для кружившихся паръ. Нсколько самыхъ отчаянныхъ сорванцовъ, взявшись за руки, скакали въ сторонк, выжидая удобную минуту, чтобы врзаться въ кругъ танцующихъ и превратить его въ еще боле веселый и шумный ‘цпной хороводъ.’
Шарманщикъ получилъ обильную дань съ толпы зрителей, собравшихся вокругъ, и покатилъ дальше свою музыкальную телжку. Цлый отрядъ дтей послдовалъ за нимъ, чтобы продолжать свое веселье на каждой остановк. На ходу они старались всячески донимать итальянца, садились на телжку и заставляли его тащить себя, дергали его за поли, даже пролзали между катившимися колесами но шарманщикъ переносилъ все съ неистощимымъ терпніемъ и даже угощалъ боле выдающихся танцоровъ паточными конфектами. Авдотья удивлялась молча и пассивно. Глядя на танцовавшихъ дтей, она вдругъ припомнила Клашку и Антосика, которые остались тамъ, далеко, и сердце больно сжалось. Но восторгъ Ривки не имлъ границъ. Она дрожала, какъ въ лихорадк.
— Это все наши сдлали!— неутомимо повторяла она.— Русскіе… жиды!
Сквозь ея восторгъ пробивалась мысль, что если еврейскіе переселенцы построили столько домовъ и завели такія большія мастерскія, то и она, Ривка Шмалцъ, суметъ чего-нибудь добиться.
Нсколько мальчишекъ, отставшихъ отъ шарманщика, обратили свое вниманіе на эмигрантовъ.
— Гринеры идутъ!— кричали они.— Зеленые рога тащутся… Съ мшками, съ потрохами, съ бебехами! {Эмигрантовъ въ Америк дразнятъ зеленые и зеленые рога.}
Двое или трое забжали впередъ эмигрантовъ и съ комическимъ видомъ выступали передъ ними, передразнивая ихъ движенія. Маленькій карапузъ въ короткихъ штанишкахъ, цвтной полосатой фуфайк и красной фригійской шапк подошелъ къ Ривк вплотную.
— Гд башмаки покупала, землячка?— спросилъ онъ ее по-еврейски съ совершенно серьезнымъ видомъ.
Башмаки Ривки съ резиновыми вставками и четвероугольными носками, дйствительно, были не похожи на американскую шнурованную, трижды простроченную обувь.
— Го-то!— распвали мальчишки импровизированную псню.— Идутъ эмигранты зеленые рога, въ кожаныхъ лаптяхъ, веревкой подпоясаны, у нихъ ‘зеленые’ башмаки съ ‘зелеными’ заплатками, ‘зеленые локти съ ‘зелеными’ дырами, зеленыя лица съ зелеными глазами!..
Начинался маленькій уличный скандалъ, и грузный полисменъ, лниво стоявшій у фонаря, тяжелымъ шагомъ направился навстрчу эмигрантамъ,
— Копъ, копъ идетъ! {Копъ — уличная кличка нью-іоркскихъ гороховыхъ.} — Закричали ребятишки, разсыпаясь въ разныя стороны. Они совсмъ забыли объ эмигрантахъ и съ тмъ же увлеченіемъ стали изображать тяжелую поступь огромнаго копа. Сорванецъ, разговаривавшій съ Ривкой, надулъ щеки и взбилъ на брюх рубашку, изображая одутловатую фигуру новаго непріятеля.
‘Копъ’ съ равнодушнымъ видомъ отошелъ въ сторону и опять сталъ у фонаря. Дти въ Америк пользуются большой безнаказанностью и позволяютъ себ затрогивать самые непреоборимые авторитеты.
Пріятельницы помстились въ маленькой, совершенно темной квартир, гд и безъ нихъ было уже человкъ десять жильцовъ. Хозяйка отвела имъ общую постель въ углу комнаты съ платой по четвертаку за ночь. Днемъ вс уходили по своимъ дламъ, а къ ночи собирались, какъ тараканы въ щель, и ложились спать на полу въ повалку.
Огромный домъ былъ населенъ паріями населенія, бдными, больными и ни къ чему непригодными людьми, въ перемежку съ бднйшими изъ зеленыхъ эмигрантовъ. Здсь были собраны отбросы Вильны и Варшавы, изъденные золотухой и покрытые коростой, съ руками тонкими, какъ спички, съ ввалившеюся грудью и отравленною кровью. Они были слишкомъ тощи и голодны, чтобы научиться чему-нибудь среди окружающей суеты. Общество еврейской благотворительности тратило на нихъ ежегодно сотни тысячъ долларовъ, вносило за нихъ квартирную плату, длало еженедльныя выдачи на пищу и лекарства, но безъ всякаго видимаго результата, ибо эти люди роковымъ образомъ уже не могли измниться.
Ривка, впрочемъ, тотчасъ убжала съ одной изъ знакомыхъ, пріобртенныхъ по дорог, и вернулась поздно вечеромъ. Издали ее трудно было узнать. Она сняла старую виленскую тальму, похожую на свитку, и ‘зеленые’ башмаки. Теперь на ногахъ ея красовались низко вырзанныя туфли изъ желтой кожи со шнуровкой, достигавшей до носковъ. Плоская грудь ея была обтянута блой брилліантиновой блузкой съ прошивками, а голова покрыта широкополой шляпой съ большимъ перомъ, окрашеннымъ въ модный огненно-красный цвтъ.
— Вотъ какъ ты одлась!— сказала Авдотья не безъ нкоторой зависти.
Она еще не усвоила ни одного англійскаго слова, но успла понять, что въ этой стран цна человка, прежде всего, опредляется платьемъ.
— Атъ!— сказала Ривка какъ будто въ подтвержденіе.— Я сама дура, пускай моя одежа будетъ умная!..
— Чисто сковородка!— сказала Авдотья, разглядывая новое пріобртеніе подруги.— Много, небось, денегъ!
Въ голов ея промелькнула на минуту мысль, нельзя ли и ей пріобрсти такую соломенную сковороду, обвитую ярко-красными перьями.
— Что наши деньги!— презрительно фыркнула Ривка.
Она пустила въ ходъ остатки своихъ сбереженій, ни мало не разсчитывая впередъ.
— Вотъ здсь такъ деньги, кому Богъ счастья пошлетъ! Постманъ иметъ сто далеровъ на мсядъ, шлесеръ три далера въ день!..
— Ну,— недоврчиво воскликнула Авдотья.— А прислуга?
— Что прислуга!— не унималась Ривка.— Нтъ, ты послушай! Ты себ только послушай! Ихній далеръ будто какъ рубъ, а но нашему два рубля. Это вдь шесть рублей на день, а! Страхъ, какія деньги!..
— Что-то ужъ очень много!— недоврчиво сказала Авдотья — Въ Красномъ, кажется, даже у пана не было такихъ страшныхъ денегъ.
— А еще здсь Юнія есть!— продолжала разсказывать Ривка.— Вотъ это такъ хозяйка! Платитъ по три далера, еще по три съ половиной, а день короткій! Еще солнце не зашло, или домой, гуляй до вечера. А работа у ней весь годъ не кончается!
— Какая Юнія, католицкая?— спросила Авдотья смущеннымъ голосомъ.
Въ голов ея все спуталось, и она была недалека отъ того, чтобы связать эти шальныя деньги съ антихристовой печатью.
— Есть и католицкая,— сказала Ривка,— а есть и жидовская. Просто сказать, всхъ връ.
У Авдотьи отлегло отъ сердца. Конечно, ни Антихристъ, ни католицкая Юнія не стали бы платить наличныя деньги за еврейскія души.
— Зачмъ же она нанимаетъ людей?— спросила она уже съ любопытствомъ.
— Я сама не знаю!— призналась Ривка.— Но я узнаю!— прибавила она своимъ непоколебимымъ тономъ.— Я до всего докопаюсь въ этой Америк.
— Вотъ намъ бы наняться къ ней!— сказала Авдотья.
— Я уже нанялась!— сообщила Рника съ невозмутимымъ видомъ.
— Тьфу!— даже сплюнула Авдотья.— Какая ты проворная, Господь съ тобой! Говори по чемъ!
Она готова была поврить, что Ривка пробралась къ невдомой, но щедрой Оніи и будетъ получать три съ половиной далера въ день.
— Я по два далера,— сказала Ривка,— въ недлю! Разв это мало?— прибавила она, видя разочарованіе на лиц Авдотьи.— Ничего, потомъ будетъ больше! Дома, небось, еще меньше получали!— прибавила она, какъ будто для собственнаго утшенія.
Авдотья немного подумала.
— А день долгій?— спросила она дловымъ тономъ.
Хотя она не видла еще ни одного американскаго босса (хозяина), безпокойное чувство человка, продающаго свой трудъ, уже заговорило въ ней, и она интересовалась не только платой, но и длиной рабочаго дня.
— Отъ слонца до слонца!— кратко отвтила Ривка.
— Ого!— сказала Авдотья съ невольной насмшкой.— Какъ косари?
— Ничего, мы привычны!— сказала Ривка.— Дома, небось, еще дольше работали!
Авдотья опять подумала.
— Общалась я начальнику здшнему въ прислугахъ счастья искать,— сказала она,— черному тому. Ужотко я попробую завтра!
Авдотья была чужда романтическаго идеала независимой жизни, увлекавшаго Ривку.
‘Самостоятельная’ работа на фабрик ‘отъ слонца до слонца’ за два ‘далера’ въ недлю не имла въ ея глазахъ никакой привлекательности.
На слдующее утро оказалось, что три молодыя двушки, пришедшія вмст съ пріятельницами на одну и ту же квартиру, тоже нашли работу. Одна нанялась сметывать юбки, другая пришивать пуговицы, третья вмст съ Ривкой пристроилась къ табачному длу. Плата у всхъ была такая же, какъ у Ривки, два доллара въ недлю, но он были на седьмомъ неб отъ восторга, сознавая, что это только первый шагъ.
Авдотья вмст съ другой, довольно пожилой еврейкой, которая сознавала себя слишкомъ старой для обученія новой работ и тоже ршила наняться въ прислуги, отправилась въ ближайшую контору наемнаго труда.
Это была обширная комната въ нижнемъ этаж, увшанная объявленіями съ маленькой конторкой въ углу, за которой стоялъ небольшой бритый человкъ въ крахмальной рубах безъ сюртука и жилета и съ толстой сигарой въ зубахъ. Несмотря на широкій блый воротникъ съ моднымъ перегибомъ и широкій проборъ посредин головы, лицо человка за конторкой было до такой степени характерно, что Авдотья прямо подошла и безъ колебанія заговорила съ нимъ по-русски.
Агентъ не выказалъ особаго удивленія, но вжливо попросилъ Авдотью и ея спутницу немного подождать. Его русскій языкъ даже оказался правильне и чище блорусскаго нарчія Авдотьи.
У стны на соломенныхъ стульяхъ сидло около десятка хорошо одтыхъ барынь и ждало очереди. Авдотья и ея спутница отошли въ сторону и тоже услись на стульяхъ у стны.
Передъ конторкой стояла пышно одтая дама въ свтломъ шелковомъ плать, съ большимъ стальнымъ кошелькомъ на пояс.
— Я хочу имть прислугу!— сказала она по-англійски, но съ явнымъ иностраннымъ акцентомъ, ибо, несмотря на свой вншній видъ американской модной дамы, это была бывшая эмигрантка, какъ три четверти жителей Нью-орка.
— Вс хотятъ имть прислугъ!— возразилъ агентъ.— Но служить никто не хочетъ — вотъ бда!.. Два доллара!— прибавилъ онъ.
Дама безъ возраженій заплатила.
— Кого же вы мн порекомендуете?— сказала она почти просительнымъ тономъ, несмотря на свой шумящій тренъ.
— Я самъ не знаю!— отозвался агентъ нсколько смягченнымъ тономъ.— Постойте! У меня есть то, что вамъ нужно.
— Миссисъ Странски!— выкликнулъ онъ, заглядывая въ списокъ.
Одна изъ барынь, сидвшая недалеко отъ Авдотьи, поднялась съ мста и лниво подошла къ конторк. Она была одта нисколько не хуже первой, и на шляп ея вмсто перьевъ былъ цлый огородъ цвтовъ и мелкихъ плодовъ и даже деревянный позолоченный лимонъ на зеленой втк.
— Хотите пожить у этой дамы?— спросилъ агентъ.
— Мн нужно знать условія!— сказала миссисъ Странски такимъ ломанымъ англійскимъ языкомъ, что нанимательница немедленно перешла на другой, боле знакомый.
— Естесь пани польска кобта?— спросила она тоже съ акцентомъ.
Эти дамы, кажется, ни на одномъ язык не могли говорить безъ акцента.
— Такъ!— сказала миссисъ Странски.
Услышавъ знакомые звуки, Авдотья широко открыла глаза и стала внимательно прислушиваться.
— А сколько жалованья?— сурово спрашивала миссисъ Странски.
— Шестнадцать долларовъ!— кротко отвтила шелковая дама.
— А комната въ какомъ этаж?
— Въ пятомъ!— призналась дама.— Но очень свтлая, заново оклеенная!— прибавила она, видя выраженіе недовольства на лиц своей собесдницы.
— Я по утрамъ пиво пью!— сказала Странская.
— Хорошо!— отвтила просто нанимательница.
— И по воскресеньямъ съ полудня ухожу!— продолжала Странская.