У святых могилок, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1899

Переводы
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

У СВЯТЫХЪ МОГИЛОКЪ.
Эскизъ.

I.

Платонъ Шмаровъ, бывшій сибирскій исправникъ, шелъ по узкому степному проселку и отчаянно ругался.
— Подлецы… негодяи… канальи!.. Драть ихъ всхъ надо… да. И еще какъ драть… Попали бы ко мн въ лапы, такъ я бы имъ показа-алъ!.. Всю станицу бы перепоролъ… Разговоръ короткій: разъ, два, три — и готово. У меня вся станица запла бы птухомъ…
Ругался Шмаровъ какъ-то особенно, точно стрлялъ словами, которыя вылетали изъ-подъ щетинистыхъ, желтыхъ отъ табаку усовъ съ сухимъ трескомъ. Иногда онъ останавливался, чтобы перевести духъ, и, оглядываясь кругомъ, грозно спрашивалъ:
— Что-о?!..
Его строгое лицо, изборожденное стью морщинъ, было покрыто бронзовымъ загаромъ. Щетинистая, давно не бритая борода придавала ему какой-то волчій видъ, а срые дтскіе глаза точно изъ противорчія смотрли добродушно и доврчиво — все остальное лицо сердилось, а глаза оставались добрыми. Для своихъ лтъ старикъ сохранился очень хорошо, и во всей фигур и движеніяхъ чувствовалась николаевская выправка. Ни сборный костюмъ, приспособленный для дороги пшкомъ, ни годы, ни старческая сдина — ничто не могло вытравить военнаго закала. Помахивая длинной черемуховой палкой, Шмаровъ время отъ времени выкидывалъ разные военные артикулы, припоминая доброе старое время. Котомка за плечами казалась ему ранцемъ, и только смущали панталоны, заправленныя въ сапоги, чего ‘тогда’ не полагалось. А Платонъ Шмаровъ ‘замирялъ’ еще Шамиля, маршируя передъ ротой, какъ на парад. Эхъ, все прошло, все миновало…
— Мошенники… жулики… архаровцы!— ругался старикъ, вышагивая солдатскимъ шагомъ.— Гд же ближе-то? Отъ Коноплянской станицы по тракту до Плетешковъ двадцать три версты… такъ? А ближней дорогой на восемь верстъ меньше… Вотъ теб и меньше!.. Три часа иду, а Плетешковъ и не видать. Хорошихъ пятнадцать верстъ отмахалъ… Старый дуракъ, кому нашелъ поврить: казачишкамъ. ‘Тутъ ближе…’ А я и поврилъ. Что-о?!.. Дурака свалялъ, а казачишки теперь надо мной же хохочутъ. Нтъ, погодите, я вамъ поккажу-у… Антихристы, душегубы, обормоты… Когда обратно поду, непремнно остановлюсь въ Коноплянской и проберу всхъ. Разъ, два, три — и кончено!.. Остолопы, мерзавцы, христопродавцы… рракаліи!..
Настроеніе путешественника какъ-то не соотвтствовало ни времени года, ни окружающей обстановк, ни яркому солнечному дню. Кругомъ разстилалась безбрежная Барабинская степь, походившая на яркій восточный коверъ — такъ было много всевозможныхъ цвтовъ. Въ густой степной трав горячо били перепела, звонко стрекотали кузнечики, а въ воздух точно висла замирающая трель невидимыхъ глазомъ жаворонковъ. Отъ травы поднимался тяжелый ароматъ. Надъ цвтами кружились пестрыя бабочки. Самый воздухъ, казалось, жужжалъ и гудлъ отъ избытка наполнявшей его жизни. Въ вышин мертвыми точками стояли степные ястреба, зорко выглядывавшіе свою добычу. Пыльная степная дорожка, точно посыпанная угольнымъ порошкомъ, колесила изъ стороны въ сторону, такъ что Шмаровъ никакъ не могъ угадать направленія, по которому должны были показаться точно спрятавшіеся отъ него Плетешки. Гд-то въ сторон столбомъ поднимался густой дымъ — можетъ-быть, горла какая-нибудь казачья станица, можетъ-быть, занялась огнмъ самая степь.
‘Еще изжаришься, какъ заяцъ,— мелькнула въ голов Шмарова тревожная мысль.— Прошлогодней сухой травы сколько угодно…’
Онъ начиналъ испытывать усталость. Потомъ хотлось пить. Табакъ оставался на самомъ донышк кисета. Однимъ словомъ, все одно къ одному, какъ это случается только съ доврчивыми путешественниками. Подъ конецъ Шмаровъ даже ругаться пересталъ, истощивъ весь запасъ ругательныхъ словъ, и шагалъ впередъ по инерціи заведенной машины. Какъ опытный пшеходъ, онъ зналъ, что теперь садиться нельзя, а то разомлешь и не поднимешься. На его счастье, когда силы уже начинали его оставлять окончательно, впереди обрисовалась, повитая синеватой дымкой степного марева, какая-то темная масса.
‘Плетешки…— подумалъ онъ.— Вотъ бы хорошо молока напиться, а то холоднаго кваску… А ежели это лсъ? Ну, какой въ степи лсъ…’
Старикъ даже протеръ себ глаза, чтобы убдиться, ужъ не блазнитъ ли ему. Нтъ, темная масса продолжала оставаться на мст. Онъ прибавилъ шагу. На глазъ оставалось сдлать версты полторы-дв, хотя разстояніе въ степи, какъ на вод, трудно опредлить. Черезъ полчаса Шмаровъ убдился, что темная масса — просто рдкій березовый лсокъ, изъ котораго поднималось до десятка столтнихъ сосенъ. Очевидно, тутъ была вода, и Шмаровъ еще прибавилъ шагу. Скоро онъ началъ уже различать отдльныя деревья, и ему казалось, что въ воздух уже чувствуется свжесть, какую даетъ только одна вода.
— Эге, вотъ такъ штука!..— вслухъ изумлялся Шмаровъ.
Всего удивительне было то, что около лса не было видно ни одной крыши или какого-нибудь другого признака жилья. Та же степь кругомъ, зеленая, цвтущая, безграничная, какъ море.
— Чье-нибудь имнье,— думалъ онъ вслухъ.— На помщичью усадьбу похоже. Ни дать ни взять, какъ у насъ въ Тамбовской губерніи.
Когда онъ подошелъ совсмъ близко къ таинственному лску, оказалось, что онъ стоялъ совершенно одиноко въ степи, на краю обрыва, мимо котораго сочилась въ зеленыхъ заросляхъ безыменная степная рчка. Сквозь рдкую стку деревьевъ можно было разсмотрть и Плетешки, до которыхъ, какъ оказалось, отсюда было рукой подать.
— Вотъ такъ мстечко…— думалъ ьсяухъ Шмаровъ.
Его опытный полицейскій взглядъ сразу открылъ присутствіе человка. Этотъ человкъ сидлъ на корточкахъ въ тни березы и что-то такое длалъ, нагибаясь къ самой земл. Можно было подумать, что онъ молится, но неизвстный человкъ просто пилъ воду, черпая ее пригоршней изъ невиднаго въ трав ключика. По полицейской привычк Шмаровъ осторожно подкрался къ нему, схватилъ за плечо и строго проговорилъ:
— Что за человкъ?!..
— А мы, значитъ, рязанскіе будемъ…— пвуче отвтилъ небольшой сгорбленный старичокъ, снимая расейскую шляпу-гречневикъ.— Значитъ, Рязанской губерніи…
— А паспортъ есть — еще грозне спросилъ Шмаровъ.— Знаемъ мы васъ, Рязанскую губернію…
Старичокъ привтливо улыбнулся и ползъ за пазуху, откуда вытащилъ свертокъ тряпицъ. Онъ медленно развернулъ ихъ и досталъ нсколько свернутыхъ въ трубочку бумагъ. Шмаровъ, присвъ на траву, медленно принялся ихъ читать. Тутъ былъ и паспортъ на имя крестьянина Ильи Моисеева Гладкаго, и увольнительное свидтельство отъ общества, и какая-то копія съ прошенія земскому начальнику, и даже афиша о престидижитатор Маретти, который извщалъ почтеннйшую публику о своихъ представленіяхъ. Старичокъ слдилъ, какъ Шмаровъ читалъ его бумаги, и продолжалъ улыбаться. Господи, сколько народу перечитало эти бумаги, сколько всякаго начальства, а взять нечего — все правильно, комаръ носу не подточить. Читая паспортъ, Шмаровъ проврялъ примты: шестьдесятъ четыре года — есть, лысъ — есть, борода окладистая, сдая — есть, глаза срые — есть, на лвой рук половина мизинца рублена — есть, особыхъ примтъ не иметъ.
— Вотъ только ростъ у меня не подходитъ,— объяснялъ старичокъ.— Значитъ, мряли-то молодого, а сейчасъ я ужъ въ землю расту. Предлъ, значитъ…
— Такъ, такъ…— соглашался Шмаровъ, свертывая бумаги въ трубочку.
— Ужъ будьте безъ сумлнія…
— Куда? откуда? зачмъ?
— А, значитъ, Силантій…
— Какой Силантій?!.. Паспортъ иметъ?
— Вполн обвязалъ… Онъ, Силантій, значить, на Алта и, значитъ, письмо…
— Грамотенъ?
— Куда грамотенъ — ни въ зубъ толкнуть.
— Какъ же онъ писалъ письмо?
— А такого человка подыскалъ… Ну, значитъ, и пишетъ.
— Что онъ пишетъ?
— Разное… Все, значитъ, какъ есть, потому человкъ обстоятельный и вполн можетъ соотвтствовать.
— И ты тоже можешь соотвтствовать.
— Тоже вполн, потому какъ опчество меня, значить, обдоврило… ‘Надемся, говорятъ, на тебя, Мосеичъ’. Вотъ оно какъ…

II.

Шмаровъ прежде всего снялъ котомку и сапоги, а потомъ уже зачерпнулъ изъ ключика воды походнымъ стаканчикомъ и съ жадностью выпилъ благодтельную влагу.
— Хорошо…— проговорилъ онъ, обращаясь къ Мосеичу.
— Ужъ на что лучше… Первый скусъ. Ключикъ-то студеный…
Шмаровъ снялъ съ себя поношенный пиджакъ и, разстегнувъ воротъ рубашки, долго и тщательно мылся. Мосеичъ обратилъ впиманіе, что онъ очень ужъ фыркаетъ, и ршилъ, что ‘надо полагать: изъ господъ’. Въ тни березъ посл степного зноя казалось такъ прохладно. Разсянный свтъ падалъ сверху золотой пылью. Въ трав тихо колебались жирныя золотыя пятна, точно они просачивались въ землю. Мсто, вообще, было самое уютное, манившее на отдыхъ. Повыше ключика, опушенныя кустами, виднлись кучи какихъ-то камней. Шмаровъ обратилъ на нихъ вниманіе и сдлалъ опять сердитое лицо.
— Что это такое?— строго спроситъ онъ Мосемча.
— А камни…
— Для чего они здсь?
— Кто ихъ знаетъ… Даве въ Плетешкахъ сказывали, быдто это святыя могилки. Значитъ, башкирцы раньше здсь въ степ жили, еще до кыргызовъ, ну, у нихъ свои святые старички были… Вотъ они и похоронены…
— А откуда камней набрали?
— А это у нихъ такой обычай: кто идетъ поклониться могилкамъ, тотъ и несетъ съ собой камень. Въ томъ род, какъ у насъ свчи ставятъ…
— Вотъ дураки!— обругался Шмаровъ по адресу неизвстныхъ богомольцевъ.— Да тутъ камня за двсти верстъ не найдешь… Изволь-ка его тащить.
— А можетъ, у кого грхи, ну, значитъ, и тащитъ,— просто объяснилъ Мосеичъ.— Значитъ, какъ у насъ, по общанію… Тоже вотъ у кого лихая болсть… значитъ, разное…
Шмаровъ, не торопясь, распаковалъ свою котомку. Сначала онъ разостлалъ на трав пестрый ситцевый платокъ, замнявшій салфетку, потомъ добылъ завернутые въ бумагу ‘консервы’, т.-е. вяленую на солнц и твердую, какъ камень, баранину, какую-то вяленую сибирскую рыбу и нсколько ломтей пшеничнаго хлба.
— Эхъ, кабы котелокъ…— проговорилъ онъ, качая головой.— Сварить бы эту музыку и горяченькаго хлебнуть… А нехорошо съ котелкомъ итти: какъ разъ за непомнящаго родства бродягу примутъ.
Обернувшись къ Мосеичу, онъ строю спросилъ:
— А ты за кого меня принимаешь?..
— Извстно, изъ господъ… Вся повадка, значитъ, господская.
— То-то!.. И господа господамъ разница…
— Значитъ, оно, конечно, бываютъ настоящіе господа и, значитъ, господа такъ… одно званье…
— Дуракъ!.. Не нашли, видно, твоя деревенскіе кого поглупе послать… Да и твой Силантій тоже дуракъ!
‘Этакій мудреный баринъ…— думалъ про себя Мосеичъ, улыбаясь.— Этакихъ-то шляющихъ господъ у насъ въ Рязани въ обжорномъ ряду сколько угодно’.
Съ трудомъ прожевывая тоненькіе ломтики баранины, Шмаровъ опять вспомнилъ нанесенную ему обиду казаками Коноплянской станицы и началъ ругаться съ особеннымъ ожесточеніемъ. Онъ перебралъ весь свой лексиконъ и наткнулся на Мосепча:
— И тебя изъ Плетешковъ послали ближней дорогой? Ха-ха… Ахъ, старый дуракъ!..
— Ближе, сказываютъ, ну, я и пошелъ…
— Вотъ-вотъ!.. И я также поврилъ… Ты какъ придешь въ Коноплянскую, такъ и скажи казачишкамъ, что, молъ, васъ, подлецовъ, исправникъ Платонъ Шмаровъ не забудетъ. Кланяется, молъ, и помнитъ…
При слов ‘исправникъ’ на Мосеича напала оторопь. Онъ хотлъ даже встать изъ вжливости, но Шмаровъ его остановилъ:
— Сиди, старый чортъ… Прежде я былъ исправникомъ, а теперь отставной козы барабанщикъ… Да. Когда вернусь изъ Петербурга въ Сибирь, ну, тогда другое, и постоишь досыта, а теперь сиди. Да, такъ Силантій-то пишетъ?
— Все описываетъ, ваше высокое благородіе… Значитъ, ужъ онъ все тамъ вызналъ. Земля, пишетъ, овчина овчиной, что касаемо травы — человка не видать, земли неочерпаемо, скотина ни по чемъ… Все, значитъ, въ аккурат.
— Такъ, такъ…
— А мы, значитъ, захудали въ Расе… Черезполосица одолла, земля выпахана, ренда — приступу нтъ, кругомъ начальство… Курицу некуда выпустить. А тамъ приволье… Мы лсу-то и не видали, а тамъ лсъ-то — въ небо дыра, пишетъ Силантій. Онъ все, значитъ, вызналъ и обозначилъ въ письм… И пчела ведется, и рыбы по рчкамъ уйма, и рябчики въ лсу — оно при хозяйств-то все пригодится. Силантій-то и присмотрлъ въ аккуратъ.
— Такъ, такъ…
— По лсу, пишетъ, гриба всякаго, ягоды…
Мосеичъ прислъ на колнки и откладывалъ открытое Силантіемъ добро по пальцамъ. Его старческое лицо приняло блаженное выраженіе, а глаза блестли.
— Такъ, такъ…— повторялъ Шмаровъ, задумчиво расправляя свои щетинистые усы.— Бываетъ… И на Алта есть хорошія мста. Какъ же, слыхалъ…
— Только бы Господь привелъ, ваше высокое благородіе,— умиленно продолжалъ Мосеичъ,— значитъ, дойти дотеда… Мы, значитъ, господскіе были, ну, земли умаленіе, лсу ни-ни, скотинк негд пастись. Изъ послднихъ силовъ, значитъ, вышли… Не у чего стало жить окончательно. Ну, и поршили переселиться въ Сибирь… Послали Силантія, значитъ, умственный онъ мужикъ, смышлястый. Только оно тово…
Мосеичъ при послднихъ словахъ заморгалъ глазами и почесалъ въ затылк.
— Ну, что Силантій?— спрашивалъ Шмаровъ.
— Водкой ошибается онъ… Не постоянно, а такъ, времемъ, когда на него такой стихъ найдетъ.
— Ну?
— Ну, и тово… У пьянаго-то море по колно.
— А стоило бы его отодрать!— задумчиво проговорилъ Шмаровъ.— Вспрыспуть хорошенько… Да въ морду, въ морду! А?
Мосеичъ почесалъ за ухомъ и разсмялся.
— Вспрыснуть-то оно можно, ваше высокое благородіе, а морда отмнена…
— Что-о?!..
Шыаровъ даже соскочилъ и размахнулся жилистымъ костлявымъ кулакомъ, но во-время вспомнилъ, что вмст съ мордой и онъ тоже отмненъ. Эхъ, если бы этотъ Силаитій попался ему въ свое время… Растянувшись на трав, Шмаровъ проговорилъ уже другимъ тономъ:
— Значитъ, текутъ медовыя рки, а на кисельныхъ берегахъ сидитъ вашъ Силантій…
— Около того…
— Ловко!.. Ахъ, вы, идолы… Надуваетъ васъ Силантій, а вы ему врите. Галыаны!.. Разв можно вритъ пьяному человку?
— Нтъ, ужъ Силантій вызволитъ… Ужъ онъ все обозначилъ: трава — во, земля — шуба шубой, вода…
— Ну ладно, пусть будетъ по-вашему. Прідете вы на Алтай, а васъ оттуда по шеямъ. И даже весьма просто… Вдь и на Алта люди живутъ и своей землей не попустятся. Еще Силантію вашему и башку отвернутъ…
— Невозможно, ваше высокое благородіе!— горячо вступился Мосеичъ, растопыривая пальцы, чтобы еще разъ пересчитать по нимъ алтайскія богатства.— Есть у Силантія промашка, это точно, а только онъ ужъ все обмозговалъ въ лучшемъ вид… Вы ужъ это напрасно. Какъ же онъ цлую-то деревню будетъ омманывать? Тоже и совсть у каждаго человка полагается…
— Совсть?!
Шмаровъ расхохотался и удушливо закашлялся.
— Совсть?!..— повторялъ онъ.— Охъ, уморилъ… Совсть?!.. Ха-ха… И у Силантія совсть?!..
Моееичъ обиженно замолчалъ. Онъ сидлъ на трав, обнявъ колни руками. Постоянная ругань и хохотъ сибирскаго барина обозлили его. Разв господа могутъ что-нибудь понимать, когда имъ говорятъ настоящее? Что въ Расе, что въ Сибири — одна вра. Старику начало казаться, что и трава будто не такая зеленая, какъ была давеча, и ключикъ не такой студеный, и солнце не такое свтлое и ласковое…
— Ну что, голова малиновая?— спрашивалъ Шмаровъ, когда пароксизмъ смха прошелъ.— Бери ложку, и хлебай медовую сыту да киселемъ закусывай… Разлюбезное ваше дло выходитъ. Ахъ, вы, мохнорылые…
Вмсто отвта Мосеичъ началъ собирать свою котомку. Онъ встряхивалъ головой и что-то бормоталъ про себя.
— Помщиками хотите быть?— приставалъ Шмарозъ, продолжая лежать на трав.— Туда же: ‘морда отмнена’… Ахъ, вы, корежила несчастная!.. Да васъ желторотые сибиряки вотъ какъ понужнутъ съ своей-то земли, небо съ овчинку покажется. Тамъ какой народъ, въ Сибири, живетъ: варнакъ на варнак… Съ одной стороны — варнаки, а съ другой — челдоны. Это, значитъ, всхъ сибирскихъ мужиковъ челдонами называютъ, да прибавь еще казачишекъ — ихъ кошмой зовутъ. По-вашему — войлокъ, а по-нашему, по-сибирски — кошма…

III.

Когда Мосеичъ началъ прощаться, Шмаровъ его удержалъ и заставилъ опять ссть на траву:
— А ты не обижайся, ежовая голова,— говорилъ Шмаровъ, хлопая старика по плечу и подмигивая.— Понимаешь? Въ нкоторое время, какъ въ сказкахъ говорится, и я пригожусь., хе-хе!.. И очень просто… Ты замтилъ, что я добрый человкъ?
— Около этого…
— Вотъ-вотъ! Только не тронь меня… да… Кто за всхъ отвтитъ? Исправникъ Платонъ Шмаровъ… Ты думаешь, что я шутки шучу? Хе-хо… Нтъ, братъ, было да сплыло… Шалишь!.. И никому: ни гу-гу!.. Понимаешь, соорудилъ себ котомку, взялъ палку — и былъ таковъ. Думаютъ, что вотх сбсился Шмаровъ, и ты то же, можетъ-быть, думаешь… Ну, да Богъ съ вами, я не злопамятенъ и никому зла не желаю.
Покачавъ головой, Шмаровъ оглядлся и прибавилъ вполголоса:
— Вдь девять лтъ въ отставк… да. Ей-Богу… Что-о?!.. Цлыхъ девять лтъ… Для другого это, можетъ-быть, наплевать, а я вотъ до чего дошелъ: весь вотъ тутъ, дома ничего не оставилъ. А вдь былъ и свой домъ, тройка лошадей… Имю открытый характеръ, и всякій у меня пилъ и лъ. Много было продено и пропито, не сосчитать.. Любилъ угостить, чтобы ничего не жаль. На, жри и чувствуй, каковъ есть человкъ Платонъ Шмаровъ. Главное, я всегда любилъ, чтобы свой характеръ уважить, и чтобы вс меня любили… По служб — гроза, а у себя дома — отецъ. Понимаешь?
— Оно, конечно, тово… случается…
— При моемъ-то характер и вдругъ — пожалуйте въ отставку. Хе-хе… Конечно, глупъ былъ, понадялся на себя. Да… Пріятели были, друзья, ну, и прочее въ этакомъ род. Деньжонки тоже были скоплены про черный день… Понимаешь? Что-о?!.. Да, все какъ слдуетъ, однимъ словомъ.
— Ужъ это обнакновенно, ежели человкъ, свихнулся… И у насъ то же самое бываетъ, въ самую точку, ежели который человкъ замотался и, напримрно, себя потерялъ.
— Молчи, молчи… Понимаешь, какой я дуракъ-то былъ? Девять лтъ сижу, продаюсь и жду… Везд прошенія посылаю, хлопочу, обиваю пороги у начальства, надюсь вообще… Однимъ словомъ, цлыхъ девять лтъ дуракъ, и больше ничего. Что было — все и пролъ… Все-таки не хочется быть хуже другихъ… Понимаешь?
— Ужъ это извстно…
— Вотъ-вотъ… Дошло дло до того, что друзья-то пріятели меня же и начали обходить.
— Въ самый разъ, какъ у насъ въ деревн, ежели который человкъ потеряетъ себя.
— Молчи, деревянный чортъ! Хуже было: друзья-то пріятели первые и начали изъ меня жилы выматывать. На смхъ стали подымать, какъ шута гороховаго… Обидно мн это или нтъ? Что-о?!.. На именины не пригласятъ, въ карты сядутъ играть — показывай имъ деньги, а то въ партію не примутъ. Даже, случалось, и кушаньемъ обнесутъ: другимъ подаютъ, а меня мимо да мимо. Ну, я вамъ всмъ поккажу-у…
Мосеичъ опять сдлалъ попытку встать, по Шмаровъ его опять удержалъ и грозно спросилъ:
— Что-о?!.. Куда? Паспортъ имешь?
— Помилуйте, ваше высокое благородіе…
— Ахъ, да! Ну, не въ этомъ дло… Сиди смирно и смотри на меня.
— И то смотрю…
— Молчать, негодяй!.. Не умешь смотрть въ глаза начальству. Ну, еще посмотри… То-то!.. Что-о?!.. Я утихомирю…
Мосеичъ даже затаилъ дыханіе и только какъ-то по-овечьи заморгалъ глазами. Шмаровъ оглядлся кругомъ, взялъ его за плечо и проговорилъ, стараясь сдержать голосъ:
— Я ужъ теб сказалъ, что девять лтъ былъ дуракомъ… Такъ?
— Точно такъ…
— Молчи, говорятъ!.. Ну, а потомъ меня и оснило… Понимаешь? Лежу это какъ-то ночью, раздумываю про свои дла… да… Сколько одной бумаги напрасно извелъ, гербовыхъ марокъ, сколько сапогъ износилъ — не стоитъ, однимъ словомъ, говорить. А туть у меня въ башк искра мелькнула..
— Но-о?
— Врно… Думаю, что я дурака-то валяю, когда у меня, напримръ, въ Санктъ-Петербург родная тетка и притомъ эта самая тетка полная генеральша?
— Это ужъ обнакновенно…
— Да, полная генеральша… Выпала она у меня какъ-то изъ головы, а тутъ сразу все и припомнилъ. Сейчасъ же соскочилъ и накаталъ ей письмо. ‘Такъ и такъ, претерплъ по служб и впалъ, можно сказать, въ окончательное ничтожество’. Ну, пишу все-таки съ достоинствомъ… Понимаешь?
— Весьма понимаю… У насъ Силантій вотъ тоже пишетъ…
— Молчи, ради Бога, молчи!
Шмаровъ стать на колни и началъ разсказывать съ такой торопливостью, точно кто-то могъ прійти и остановить его.
— Да, отправилъ письмо… потомъ заказалъ молебенъ Ивану Воину и началъ ждать. Да, жду мсяцъ, жду другой… Что-о? Хорошо. Еще отслужилъ молебенъ…
— У насъ такъ-то въ деревн служили молебены, только не Ивану Воину, а соловецкимъ угодникамъ, Зосим и Савватію…
— Хорошо. Жду третій мсяцъ отвта… Понимаешь? Ну, наконецъ, трахъ! письмо… Распечатываю, а у самого руки трясутся. Пишетъ сама… Говоритъ: ‘Дйствительно, былъ у меня племянникъ, а только я его въ глаза не знаю… Можетъ, говоритъ, вы, милостивый государь, притворяетесь и совсмъ не мой племянникъ’. Ну, понятно, женщина, притомъ полная генеральша — что же она другое могла понять? Въ конц письма, однако, приписка: ‘Ежели, говоритъ, вы будете, милостивый государь, въ Санктъ-Петербург, то очень рада буду съ вами познакомиться, чтобы сличить фамильныя черты’. О-го-го… Вотъ оно куда пошло!..
Шмаровъ поднялъ палецъ вверхъ, вытаращилъ глаза и замеръ въ этой поз.
— Въ самый разъ, какъ у насъ съ Силантіемъ,— замтилъ умиленно Мосеичъ.
— Ну, тутъ, брать, не вашимъ Силантіемъ пахнетъ… Понимаешь: фамильныя черты… Сдлайте милость, сколько угодно, милая тетушка. Что-о?! я я-то, дуракъ, сижу тамъ девять лтъ, хлопочу, продаюсь, унижаюсь… Какъ пріду въ Санктъ-Петербургъ, сейчасъ къ тетк: ‘такъ и такъ, ваше превосходительство, имю честь представиться по всей форм’. Хе-хе… Вотъ какая штука-то выходитъ!.. А у тетки знакомые — тоже полные генералы… Стоитъ ей сказать одно словечко — хе!.. Понимаешь?
— У насъ Силантій тоже пишетъ…
— Да отстань ты отъ меня съ твоимъ Силантьемъ!.. Дуракъ онъ и пьяница, а тутъ: полная генеральша. Хорошо. Сейчасъ она словечко полному генералу, а полный генералъ, конечно, сейчасъ все пойметъ и скажетъ: ‘Почему вы, господинъ Шмаровъ, не. обратились ко мн раньше?’ — ‘Виноватъ, ваше высокопревосходительство, какъ я смлъ утруждать и безпокоить при своемъ такомъ ничтожеств…’ — ‘Эхъ, братецъ, напрасно… Старайся’. И сейчасъ этакую записочку въ департаментъ, гд мое дло разбирается, а тамъ ужъ у всхъ ушки на макушк.— ‘Пожалуйте, господинъ Шмаровъ… Извините, что немного заставили подождать’. Это девять-то лтъ ‘немного’… Ну, да все равно, только бы устроили все. Получу бумагу и сейчасъ опять въ Сибирь, а тамъ ужъ все, конечно, извстно. Друзья-то пріятели вотъ какъ забгаютъ… ‘Ахъ, Платошка, да вдь мы, да вдь ты…’ А я какъ будто все забылъ, когда меня блюдомъ обносили, и длаю видъ, что тоже радъ… Что-о?! А по дорог въ Копоплянскую станицу непремнно заду и всхъ раздлаю подъ орхъ.
Мосеичъ поддался охватившему Шмарова воодушевленію, снялъ котомку и принялъ позу внимательно слушающаго человка. Онъ начиналъ сочувствовать бывшему сибирскому исправнику, видвшему сонъ наяву.
— А вдь это точно, ваше высокое благородіе, ежели эту самую тетку ухватить за бока… Ужъ эти бабы, дйствительно, значитъ, воопче…
— Вотъ что, Рязанская губернія: какъ только Господь меня устроитъ и я вернусь въ Сибирь, ну, того, можетъ, и вамъ помогу чмъ-нибудь. Только уговоръ: въ первую голову вашего Силантія выдеру… Ужъ это какъ хотите!
— Что вы, ваше высокое благородіе… Какъ же это возможно? Вдь онъ какой человкъ, значитъ: вполн можетъ соотвтствовать.
— А ежели я его терпть ненавижу, вашего Силантія? Что-о?!.. Онъ самъ-то потомъ будетъ меня вотъ какъ благодарить. У меня все просто: рразъ, два, три — и готово! А главное: тетка… У нея два каменныхъ пятиэтажныхъ дома въ Санктъ-Петербург, восемь имній въ разныхъ губерніяхъ, половина рки Невы ей же принадлежитъ, а наслдникъ-то, выходитъ, я одинъ… Х-ха!..
Бывшій исправникъ окончательно заврался, заврался до того, что самъ начиналъ врить себ. Тетка у него, дйствительно, была въ Петербург, но скромно жила на Петербургской сторон, занимая меблированную комнату.

IV.

Возбужденіе, охватившее Шмарова, быстро смнилось усталостью. Онъ растянулся на трав и проговорилъ:
— Я сосну, братецъ, а ты посиди тутъ…
Мосеичъ повиновался. Его растревожило мнніе сибирскаго строгаго исправника о Силанть. А въ самомъ дл, ежели, храни Богъ, Силантій того… Однимъ словомъ, надо вызнать все обстоятельно.
Шмаровъ какъ растянулся, такъ сейчасъ же и захраплъ. Зной быстро спалъ, потому что набжала шальная грозовая тучка. Когда надъ самой рощей грянулъ ударъ грома, Шмаровъ слъ и проговорилъ спросонья:
— Что-о? Паспортъ имешь?.. Куда, откуда, зачмъ?
— Да вдь это, ваше высокое благородіе, Илья пророкъ,— объяснялъ Мосеичъ, откладывая крупные кресты при каждомъ всполох молніи.— Охъ, Господи, прости насъ, гршныхъ…
Ударилъ веселый ливень. Сквозь зеленую листву березъ точно сялись свтлыя дождевыя капли. Шмаровъ и Мосеичъ перебрались подъ защиту самой большой сосны, гд было совершенно сухо.
— Слава Теб, Господи!— повторялъ Мосеичъ.— Напоилъ Господь землю-матушку…
— Грязно будетъ итти…— соображалъ Шмаровъ, поглядывая на свои изношенные сапоги.
— Что сапоги? Сапоги — пустое… Вонъ какъ травка-то обрадовалась дождичку. Грязь высохнетъ, а по прохлад легче будетъ итти вашему высокому благородію…
Они переждали дождь и начали собираться въ путь. Мосеичъ, надвъ котомку, нершительно проговорилъ:
— Такъ какъ же, ваше высокое благородіе, насчетъ Силантія то-есть?
— Насчетъ Силантія?
Шмаровъ сдвинулъ строго брови, раскурилъ трубочку и проговорилъ властнымъ исправническимъ тономъ:
— Когда поду изъ Санктъ-Петербурга обратно, такъ я все разберу…
1899.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. И тому подобная баба, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1904
  2. Тени богов, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  3. Темная вода, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1896
  4. Ийи, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1902
  5. Не мама, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
  6. Голос крови, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1910
  7. Исповедь, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
  8. Дорогой друг, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1912
Электронная библиотека