У святителя Иоасафа, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1912
Время на прочтение: 4 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Я в Белгороде, у святителя Иоасафа.
Зачем поехал туда — распространяться не буду: надо было.
А о том, что видел, слышал и пережил, — расскажу.
Когда я ехал в Белгород, к Иоасафу, в душе надеялся, что увижу нечто ‘монастырское’, общее для всех русских монастырей. Ожидания мои не оправдались.
Начать с того, что остановиться пришлось в обычной ‘светской’ гостинице маленького уездного города. В монастыре своей гостиницы нет. ‘Лесу’ тоже нет — монастырь стоит на ‘главной улице’, и против белых стен — возвышается красный двухэтажный дом, в котором гастрономический магазин с винами. И нищие, как ‘везде’, и ‘странников’ не видно, и богомольцы — не ‘паломники’, а обычные местные ‘прихожане’: уездные барышни с муфтами, вихрастые чиновники, полицейские с рыжими усами.
Словом, монастыря нет.
И всё-таки, несмотря на это ‘разочарование’, было очень хорошо.
Не ‘по-монастырскому’ — совсем по-другому, но всё же очень хорошо.
Начну со ‘службы’.
Служит архиерей.
Посреди церкви, на кафедре, стоял маленький сухой человек, измождённый, с рыжеватыми волосами, в блестящем архиерейском облачении, и держал в худых, крепких руках ‘дикирии’ и ‘трикирии’.
Когда он повернулся ‘благословлять’, я увидал очень худое, некрасивое, но выразительное лицо с очень быстрыми, блестящими глазами. Архиерей держался удивительно странно: как-то весь наклонился вперёд, руки почти не сгибал и держал подсвечники, благословляя, далеко от себя, ходил быстро и как-то стремительно.
Всё это было очень оригинально и понравилось мне. Как-то ‘шло’ к службе, и сам архиерей, видимо, служил, душой участвовал в богослужении.
Превосходное пение.
А слева мне видна рака святителя Иоасафа. Кругом ярко горят целые пучки свечей, народ тянется ‘прикладываться’, и виднеется седая голова монаха.
И я невольно начинаю подчиняться церковному настроению. И начинаю понимать во всём, что передо мной, внутреннюю сущность. И не хочется ‘осуждать’. То, что привык считать за мёртвую ‘форму’, — оживает, становится ‘живым символом’.
И я думаю:
То, что принёс на землю Христос, не есть даже ‘религия’ в привычном древнем смысле этого слова. Христос дал откровение о полном и окончательном перерождении всей жизни. Вся жизнь провозглашалась храмом. И потому не было какой-то отдельной религии — всё стало религией. Вот почему Христос говорил как бы против специальных, ‘рукотворённых’ храмов. Сама мысль об особом храме была уже непониманием христианства, была уже разделением: жизни и религии. Вся жизнь — храм, и потому везде храм, а не на той или иной ‘горе’.
Но это было откровение. Это было раскрытие далёкого будущего. Вселенная как храм и вся жизнь как религия — это завершение мирового процесса.
Пока надо было медленно жить и сохранить откровение. И то, что было раскрыто Христом как учение о всей жизни, замкнулось в храмы, и отдельные части этого драгоценного целого хранятся в отдельных исповеданиях. Это — золотые ‘ковчеги Завета’, в которых заперты крупицы ‘живой жизни’.
Вот почему так волнуют душу богослужения, как бы ‘теоретически’ к ним ни относиться.
Архиерей стремительно выходил на амвон, не сгибая рук благословлял народ, монахи в чёрных клобуках медленно проходили по церкви, и народ, не переставая, всё шёл и шёл прикладываться к мощам. С улицы слышно было, как бессвязно кричала хриплым голосом глухонемая нищая.
Я решил предпринять поездку — на лошади, вёрст за шесть, в женский монастырь. И надо ещё успеть к поезду. Проталкиваюсь мимо рыжих полицейских к выходу.
Вот тут-то и началось самое хорошее, что я видел в Белгороде: прежде всего, изумительное отношение к вам совершенно чужих людей.
Не знаю, может быть, жизнь в больших городах так испортила, но я даже не представлял себе ничего подобного.
Нанимаю извозчика. Начинаю говорить с ним — проедем ли в монастырь: дорогу, говорят, совершенно замело снегом.
Через минуту нас окружают прохожие и с жаром обсуждают вопрос, и не из ‘любопытства’, а как будто бы это их личное дело, даже более важное, чем личное. Таких добрых, ласковых лиц я давно не видывал: все советуют ехать.
— Прокатитесь хорошо… дорога ровная.
Едем.
Оттепель, и от снега подымается туман. Лошадь с бубенчиками, дорога ухабистая, в лицо так и свистит влажный, точно весенний ветер. Хорошо! Всё хорошо!
Ямщик — милый чудак. Он рассказывает, как государь приезжал в Белгород. Как наследник командовал ‘потешными’.
— Я близко видел. Исправника вёз.
— И государыню видел?..
— Видел.
Его больше всего поразило, что государь и государыня улыбались. И он несколько раз с особенным чувством повторял:
— Наследник командует: направо! налево!.. А они стоят и улыбаются. Право!
Костюмы его нисколько не поразили. И он страшно насмешил меня таким отзывом:
— Одеты не больно чисто… У нас которые чище одеваются…
Ехать приходится полем. За туманом дали не видно. Кое-где, когда совсем уж подъедем, вплотную вырастет из тумана чёрный куст.
Проезжаем какой-то хутор. Ямщик повёртывает, но дорога оказывается не та, и ему надо свернуть назад. Я выпрыгиваю из саней и по колено вязну в снегу. Откуда ни возьмись — старуха.
Она начинает, точно это ей надо ехать, с жаром объяснять ямщику, где сворачивать на монастырь. Увидав, что ноги мои в снегу, она всплёскивает руками, бежит во двор и возвращается с пучком соломы.
— Соломкой-то я вас оботру… ах, батюшка… да как же это вы… всё мокрое будет…
И как я ни отбиваюсь, она торопливо вытирает мои ноги ‘соломкой’, встряхивает пальто, снимает мои калоши.
Опять едем. Дорога становится узенькой. Сани то и дело вязнут в снегу.
— Скоро?
— Скоро. Сейчас, кабы не туман, видно было бы.
И действительно, через несколько минут мы въезжаем в лес.
Бог мой, что это за роскошь! Великолепный ровный дубовый лес — на ветках висит мохнатый иней, туман как будто бы совсем не коснулся леса, и после мутного поля всё кажется таким чётким, ярким.
— Весной здесь хорошо, — говорит ямщик, видимо, сам залюбовавшись.
— Соловьи, наверно, поют, — говорю я.
— Здорово поют! Всякой птицы много.
Ещё бы не быть птице! Такое приволье.
Дорога пошла вниз. Проезжаем мост. Узкий, глубокий овраг. Вот и монастырь. Это уж настоящий монастырь — всё занесено снегом, и тишина такая особенная, монастырская…
— В монастырь пойдёте?
— Некогда: к поезду надо.
Он заворачивает лошадь по глубокому снегу, и снова мы въезжаем в лес…
— Как хорошо! Как хорошо! — повторяю я.
Ямщик садится боком, смотрит на меня искоса и, улыбаясь, говорит:
— На что лучше!..