У святителя Иоасафа, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1912
-------------------- Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014. -------------------- Я в Белгороде, у святителя Иоасафа. Зачем поехал туда -- распространяться не буду: надо было. А о том, что видел, слышал и пережил, -- расскажу. Когда я ехал в Белгород, к Иоасафу, в душе надеялся, что увижу нечто 'монастырское', общее для всех русских монастырей. Ожидания мои не оправдались. Начать с того, что остановиться пришлось в обычной 'светской' гостинице маленького уездного города. В монастыре своей гостиницы нет. 'Лесу' тоже нет -- монастырь стоит на 'главной улице', и против белых стен -- возвышается красный двухэтажный дом, в котором гастрономический магазин с винами. И нищие, как 'везде', и 'странников' не видно, и богомольцы -- не 'паломники', а обычные местные 'прихожане': уездные барышни с муфтами, вихрастые чиновники, полицейские с рыжими усами. Словом, монастыря нет. И всё-таки, несмотря на это 'разочарование', было очень хорошо. Не 'по-монастырскому' -- совсем по-другому, но всё же очень хорошо. Начну со 'службы'. Служит архиерей. Посреди церкви, на кафедре, стоял маленький сухой человек, измождённый, с рыжеватыми волосами, в блестящем архиерейском облачении, и держал в худых, крепких руках 'дикирии' и 'трикирии'. Когда он повернулся 'благословлять', я увидал очень худое, некрасивое, но выразительное лицо с очень быстрыми, блестящими глазами. Архиерей держался удивительно странно: как-то весь наклонился вперёд, руки почти не сгибал и держал подсвечники, благословляя, далеко от себя, ходил быстро и как-то стремительно. Всё это было очень оригинально и понравилось мне. Как-то 'шло' к службе, и сам архиерей, видимо, служил, душой участвовал в богослужении. Превосходное пение. А слева мне видна рака святителя Иоасафа. Кругом ярко горят целые пучки свечей, народ тянется 'прикладываться', и виднеется седая голова монаха. И я невольно начинаю подчиняться церковному настроению. И начинаю понимать во всём, что передо мной, внутреннюю сущность. И не хочется 'осуждать'. То, что привык считать за мёртвую 'форму', -- оживает, становится 'живым символом'. И я думаю: То, что принёс на землю Христос, не есть даже 'религия' в привычном древнем смысле этого слова. Христос дал откровение о полном и окончательном перерождении всей жизни. Вся жизнь провозглашалась храмом. И потому не было какой-то отдельной религии -- всё стало религией. Вот почему Христос говорил как бы против специальных, 'рукотворённых' храмов. Сама мысль об особом храме была уже непониманием христианства, была уже разделением: жизни и религии. Вся жизнь -- храм, и потому везде храм, а не на той или иной 'горе'. Но это было откровение. Это было раскрытие далёкого будущего. Вселенная как храм и вся жизнь как религия -- это завершение мирового процесса. Пока надо было медленно жить и сохранить откровение. И то, что было раскрыто Христом как учение о всей жизни, замкнулось в храмы, и отдельные части этого драгоценного целого хранятся в отдельных исповеданиях. Это -- золотые 'ковчеги Завета', в которых заперты крупицы 'живой жизни'. Вот почему так волнуют душу богослужения, как бы 'теоретически' к ним ни относиться. Архиерей стремительно выходил на амвон, не сгибая рук благословлял народ, монахи в чёрных клобуках медленно проходили по церкви, и народ, не переставая, всё шёл и шёл прикладываться к мощам. С улицы слышно было, как бессвязно кричала хриплым голосом глухонемая нищая. Я решил предпринять поездку -- на лошади, вёрст за шесть, в женский монастырь. И надо ещё успеть к поезду. Проталкиваюсь мимо рыжих полицейских к выходу. Вот тут-то и началось самое хорошее, что я видел в Белгороде: прежде всего, изумительное отношение к вам совершенно чужих людей. Не знаю, может быть, жизнь в больших городах так испортила, но я даже не представлял себе ничего подобного. Нанимаю извозчика. Начинаю говорить с ним -- проедем ли в монастырь: дорогу, говорят, совершенно замело снегом. Через минуту нас окружают прохожие и с жаром обсуждают вопрос, и не из 'любопытства', а как будто бы это их личное дело, даже более важное, чем личное. Таких добрых, ласковых лиц я давно не видывал: все советуют ехать. -- Прокатитесь хорошо... дорога ровная. Едем. Оттепель, и от снега подымается туман. Лошадь с бубенчиками, дорога ухабистая, в лицо так и свистит влажный, точно весенний ветер. Хорошо! Всё хорошо! Ямщик -- милый чудак. Он рассказывает, как государь приезжал в Белгород. Как наследник командовал 'потешными'. -- Я близко видел. Исправника вёз. -- И государыню видел?.. -- Видел. Его больше всего поразило, что государь и государыня улыбались. И он несколько раз с особенным чувством повторял: -- Наследник командует: направо! налево!.. А они стоят и улыбаются. Право! Костюмы его нисколько не поразили. И он страшно насмешил меня таким отзывом: -- Одеты не больно чисто... У нас которые чище одеваются... Ехать приходится полем. За туманом дали не видно. Кое-где, когда совсем уж подъедем, вплотную вырастет из тумана чёрный куст. Проезжаем какой-то хутор. Ямщик повёртывает, но дорога оказывается не та, и ему надо свернуть назад. Я выпрыгиваю из саней и по колено вязну в снегу. Откуда ни возьмись -- старуха. Она начинает, точно это ей надо ехать, с жаром объяснять ямщику, где сворачивать на монастырь. Увидав, что ноги мои в снегу, она всплёскивает руками, бежит во двор и возвращается с пучком соломы. -- Соломкой-то я вас оботру... ах, батюшка... да как же это вы... всё мокрое будет... И как я ни отбиваюсь, она торопливо вытирает мои ноги 'соломкой', встряхивает пальто, снимает мои калоши. Опять едем. Дорога становится узенькой. Сани то и дело вязнут в снегу. -- Скоро? -- Скоро. Сейчас, кабы не туман, видно было бы. И действительно, через несколько минут мы въезжаем в лес. Бог мой, что это за роскошь! Великолепный ровный дубовый лес -- на ветках висит мохнатый иней, туман как будто бы совсем не коснулся леса, и после мутного поля всё кажется таким чётким, ярким. -- Весной здесь хорошо, -- говорит ямщик, видимо, сам залюбовавшись. -- Соловьи, наверно, поют, -- говорю я. -- Здорово поют! Всякой птицы много. Ещё бы не быть птице! Такое приволье. Дорога пошла вниз. Проезжаем мост. Узкий, глубокий овраг. Вот и монастырь. Это уж настоящий монастырь -- всё занесено снегом, и тишина такая особенная, монастырская... -- В монастырь пойдёте? -- Некогда: к поезду надо. Он заворачивает лошадь по глубокому снегу, и снова мы въезжаем в лес... -- Как хорошо! Как хорошо! -- повторяю я. Ямщик садится боком, смотрит на меня искоса и, улыбаясь, говорит: -- На что лучше!..