У Скорбящей, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

У Скорбящей.
Очеркъ.

Уныло перезванивалъ пвучій колоколъ захудалой женской обители, точно спрятавшейся въ болот. Кругомъ разросся зелеными вихрами тощій болотный лсокъ, изъ котораго только кой-гд выдлялись зеленыя шапки сосенъ и прорзныя стрлки темно-зеленыхъ елей. Было что-то торжественное и хватавшее за душу въ этомъ монастырскомъ перезвон, точно безнадежно звалъ любящій материнскій голосъ заблудившихся въ этой трясин дтей. Мрно и пвуче разливался въ лтнемъ воздух этотъ мдный стонъ, и каждый ударъ монастырскаго колокола походилъ на біеніе какого-то громаднаго сердца, могуче посылавшаго освженную кровь по тысячамъ невидимыхъ жилъ, жилокъ и мельчайшихъ полосныхъ сосудовъ.

Мы только-что оставили пыльную дорогу, извивавшуюся среди безконечныхъ полей, и теперь облегченно вздохнули, когда экипажи начали пробираться по тряской гати, потомъ по ветхому деревянному мостику, походившему на какой-то скелетъ, готовый разсыпаться каждую минуту, и наконецъ, когда мы очутились въ этомъ болотномъ лск, гд застоялся кружившій голову ароматъ свжей смолы, болотной зелени и безыменныхъ пахучихъ цвтовъ. Гд-то тутъ, подъ бокомъ, чувствовалось присутствіе той живой воды, которая давала жизнь этому маленькому оазису, но маленькая рчонка только въ одномъ мст выглянула большимъ свтлымъ глазомъ и опять спряталась. Названіе рчки было какое-то странное: ‘Убіенная’. А женская обитель называлась просто ‘Скорбящей’, офиціально — ‘Новодвичій монастырь во имя Скорбящей Божіей Матери’. Мн, сверянину, особенно пріятенъ былъ переходъ отъ этихъ безконечныхъ полей къ родному хвойному лсу,— вдь каждая ель была своя, родная.

— Вы думаете, это здшнія ели?— поймалъ мою мысль хавшій со мной въ одномъ экипаж неопредленныхъ лтъ господинъ.— Извините-съ… Это все богомолки натащили. Удивительная фантазія тащить никому ненужное дерево за тысячи верстъ.

— А я это отлично понимаю,— вступился я въ качеств патріота.— Вотъ мн, напримръ, очень пріятно видть ель. Скажу больше: по-моему, нтъ красиве дерева. Посмотрите, какая чистота и строгость рисунка, эта суровая вчная зелень — вообще, что-то такое молитвенное.

— Однимъ словомъ, хвойная эстетика…

Мой спутникъ имлъ странную привычку сердиться, когда говорилъ, хотя въ душ былъ добрйшее существо. Своей намренной грубостью онъ точно хотлъ скрыть предательскую теплоту своего сердца, и незнакомые люди принимали его за вздорнаго и свирпаго господина. Кстати, ему первому пришла мысль хать къ Скорбящей. День былъ такой чудный, вс были въ хорошемъ настроеніи,— отчего же и не прокатиться? Мы отправились въ двухъ экипажахъ,— впереди хали земскій стастистикъ Епифановъ, докторъ Орловъ и общая наша знакомая г-жа Сельцова, а со мной — мой вчный антагонистъ Лещовъ, извстный въ своемъ кружк подъ именемъ ‘политико-эконома’, и молодой, не оперившійся адвокатикъ Бобрикъ. Компанія сошлась случайно, какъ это бываетъ только лтомъ, и я былъ самымъ случайнымъ гостемъ въ ней. Изъ старыхъ знакомыхъ я могъ бы назвать одного Лещова, котораго зналъ еще по семидесятымъ годамъ въ Петербург.

— Кстати, Торжокъ посмотримъ,— говорилъ Лещовъ дорогой.— Посмотрите настоящихъ мужиковъ, нашихъ расейскихъ… У васъ вдь тамъ въ Сибири все каторжане.

— Да,— подтвердилъ я.— Даже дти и т ходятъ въ цпяхъ.

Скоро выглянула изъ-за лса старинная колокольня, потомъ цлый рядъ куполовъ, потомъ — сторожевая башня и старинная каменная стна. Издали донесся глухой гомонъ монастырскаго Торжка. Можно было разслышать лошадиное ржаніе, хлопанье бича и дикое уханье,— это ужъ совсмъ рзало ухо и никакъ не согласовалось съ понятіемъ о монастырскомъ ‘отишіи’. Монастырь былъ небольшой и стоялъ на самомъ берегу Убіенной. Отдльно стоялъ небольшой каменный домъ, гд помщалась страннопріимница. Противъ монастыря тянулась большая площадь, гд происходилъ Торжокъ. Въ глубин площади, гд она уходила въ лсъ, горбились почернвшія деревянныя крыши, блли парусинныя палатки и разввались ярмарочные флаги. Изо телгъ съ поднятыми оглоблями образовались дв широкія улицы, по которымъ переваливалась пестрая, разряженная по-праздничному толпа.

— Однако здорово народу наперло,— наивно удивлялся Лещовъ, глядя изъ-подъ руки на гомонившій Торжокъ.

— Гд мы остановимся?

— А гд угодно… Вонъ гостиница монастырская, а то лучше прямо въ лсу. У самой рчки есть такой вкусный пригорочекъ… У меня тутъ тетка живетъ, манатейная монахиня, такъ я бывалъ.

Наши экипажи остановились у страннопріимницы. Пришлось выбрать облюбованный политико-экономомъ пригорокъ уже потому, что свободныхъ номеровъ не оказалось. Мы только уговорились съ матерью-экономомъ, чтобы намъ подали самоваръ, молока и хлба. Монахиня низко поклонилась и общала все прислать..

— Къ тетк-то ужо зайдете, Аанасій Иванычъ?— опросила она нершительно Лещова.

— Зайду…— сурово отвтилъ онъ.— Все еще жива старуха?

— Слава Богу, жива… Зимой-то немощь одолвала, а сейчасъ ничего. Ногами все скудается… Такъ вы ужъ зайдите, Аанасій Иванычъ. Какъ рада-то будетъ старушка!.. Вспоминаетъ васъ.

Лещовъ сурово отвернулся и по неизвстной причин сдлалъ видъ, что не слышалъ послднихъ словъ. Мн показалось, что онъ стсняется этой монахини-тетки. Политико-экономъ — и вдругъ какая-то родственница-монахиня! Вообще нелпость…

Пригорокъ оказался прелестнымъ мстечкомъ, съ котораго открывался чудный видъ на рчку Убіенную, прятавшуюся въ густой береговой поросли, и на монастырь, стоявшій, какъ на ладони, и на всю ярмарку. Звонъ уже прекратился, и ярмарочный шумъ сдлался сильне. У монастырскихъ воротъ сбилась цлая толпа богомоловъ и богомолокъ, между которыми торопливо мелькали монашескія темныя фигуры. Въ главной церкви шла служба, и доносилось стройное женское пніе. Получался рзкій контрастъ съ хлопаньемъ бичей и дикимъ крикомъ барышниковъ.

Нашъ станъ скоро оживился. Весело загорлся огонекъ, лошади были пущены на траву, ‘интеллигентная женщина’ разостлала скатерть прямо на земл, появились разныя закуски и таинственные свертки. Правда, не обошлось безъ нкоторыхъ сюрпризовъ: паюсная икра попала въ сливочное масло, медъ почему-то пахъ колбасой, сыръ очутился въ пріятномъ обществ жареной курицы и т. д. Около скатерти-самобранки происходило настоящее торжество, причемъ вс, по древнему обычаю, возлежали. Лещовъ выпилъ уже дв рюмки водки и замтно покраснлъ. Молоденькій адвокатъ Бобрикъ, чистенькій юноша, стснявшійся своего изящнаго дорожнаго костюма, старался занимать нашу единственную даму и услуживалъ ей съ галантностью настоящаго джентльмена. Кстати, Лещовъ былъ безнадежно влюбленъ въ эту Сельцову уже цлыхъ пятнадцать лтъ, а она успла въ это время выйти замужъ, потомъ развестись и еще разъ сдлать опытъ брака, оказавшійся еще боле неудачнымъ. Скромная на видъ женщина къ тридцати годамъ успла пройти цлую супружескую гамму и теперь имла видъ немножко разочарованной особы, что не соотвтствовало ея цвтущему здоровью. Докторъ Орловъ былъ молчаливый, сдержанный, улыбавшійся человкъ, тоже лтъ тридцати. Онъ нигд не служилъ и жилъ ‘своими средствами’. Статистикъ Епифановъ являлся типичнымъ представителемъ своего статистическаго сословія — блокурый, скуластый, съ рыжеватой бородкой и энергичными срыми глазами. Онъ бродилъ изъ узда въ уздъ съ своими записными книжками, и весь міръ для него состоялъ изъ цифръ, разныхъ статистическихъ выкладокъ и ‘среднихъ’ рождаемости, смертности, брачности, урожайности, безлошадности. Это былъ въ своемъ род порядочный фанатикъ, и у него съ Лещовымъ, какъ представителемъ чистой науки, происходили иногда горячія схватки. Такъ было и теперь.

— Какая-то дурацкая комбинація,— говорилъ задумчиво Лещовъ.— Тутъ теб монастыри съ этакимъ малиновымъ звономъ, съ деревяннымъ масломъ, а тутъ пьяная ярмарка…

— Ничего дурацкаго,— отвчалъ тоненькой фистулой Епифановъ.— Въ теченіе всей русской исторіи торжки устраивались по случаю храмовыхъ праздниковъ… Это нашъ исконный обычай.

— А по-моему этотъ исконный обычай одно безобразіе!.. Ежели о душ думать, такъ и нужно думать о душ… Да. Ярмарка выгодна монастырямъ, вотъ сами монахи и устраиваютъ…

Этотъ споръ былъ прерванъ появленіемъ двухъ послушницъ, съ трудомъ притащившихъ громадный самоваръ. Подростки, двушки съ любопытствомъ смотрли на насъ.

— Вамъ тяжело въ монастыр?— спросила Селадона, чтобы сказать что-нибудь.

— Мы — сироты, барышня…

— Это показное милосердіе,— объяснилъ сурово Лендовъ.— Вотъ, дескать, сиротокъ воспитываемъ, а вы ужъ насъ съ своей стороны сподобьте отъ щедротъ. Расчетъ врный…

— Опять неврно,— вступился Епифановъ.— Монастыри всегда служили воспитательными домами, конечно, по мр своихъ силъ… Если взять всхъ сиротъ, которыя сейчасъ воспитываются при русскихъ женскихъ монастыряхъ — получатся сотни тысячъ.

II.

Жаръ уже давно свалилъ, когда мы кончили нашъ чай.

— Господа, идемте смотрть ярмарку,— предложилъ Лещовъ съ такимъ вызывающимъ видомъ, точно ожидалъ отъ насъ ‘открытаго сопротивленія’.

Оставшійся самоваръ предоставленъ былъ въ распоряженіе кучеровъ, причемъ докторскій кучеръ Ермилъ отказался наотрзъ, потому что соблюдалъ себя ‘по старой вр’.

Ярмарка кипла народомъ. Въ общей сложности набралось спеціальной ярмарочной публики тысячъ до трехъ. Я люблю такіе глухіе торжки за ихъ еще нетронутую самобытность. Здсь предъ нами развертывается тотъ несложный инвентарь деревенскаго производства, который конкурируетъ съ фабричнымъ товаромъ и вообще съ ‘машиной’. Торговля шла съ ларей, въ балаганахъ и прямо на возахъ, какъ она происходила, вроятно, еще во времена Гостомысла. Бабы носили свои холсты и сукна домашней работы на рукахъ, и обмнъ товаровъ происходилъ чуть по изъ рукъ въ руки. Меня всегда интересовали эти женскія издлія, конкурировавшія съ фабричными. Сколько нужно было бабьяго терпнія и дешеваго бабьяго труда, чтобы получить какой-нибудь двугривенный! Торговая бабья ариметика вращалась въ предлахъ именно этихъ грошей и конеекъ, а рубли забирала городская бакалея, галантерея и панской товаръ.

— Вотъ вамъ налицо обмнъ цнностей,— объяснялъ Лещовъ.— Каждая баба проиграетъ нсколько копеекъ при продаж, потому что ей до зарзу нужны деньги, а во-вторыхъ, она проиграетъ, когда будетъ набирать городского товара. Между ея товаромъ и городскимъ просовывается какая-то хищная дама, которая и вырываетъ себ за здорово живешь львиную долю. Ничего не подлаешь съ этими ‘благами цивилизаціи’…

Всматриваясь въ толпу, можно было сдлать такое заключеніе: мужикъ мало чмъ отличался отъ мужиковъ остальной Россіи и даже далекой Сибири. И костюмы приблизительно такіе же. Въ женщинахъ чувствовалась громадная разница. Встрчались уже ласковыя южныя лица и своеобразные костюмы. Верхнія накидки изъ домашняго благо сукна, отдланныя разной домашней вышивкой, положительно были красивы и типичны. Особенно щеголяли двушки. Почти на каждой были надты массивныя янтарныя бусы,— это украшеніе тоже говорило объ юг. Въ этой разряженной по-праздничному толп пятнами выдлялись какія-то молодыя монахини, тоже ходившія съ товаромъ на рукахъ.

— Отчего он не въ церкви?— удивился я.— Вдь теперь идетъ служба.

— Да это не монахини, а чернички,— объяснилъ мн Епифановъ.

— Какая же разница?

— Громадная. Во-первыхъ, чернички не имютъ никакого отношенія къ монастырю, а живутъ по деревнямъ сами по себ.

— Что же он длаютъ?

— А все то же, что и другія бабы, съ той разницей, что вс он грамотныя и имютъ спеціальный заработокъ отъ обученія грамот, чтенія заупокойныхъ каноновъ и т. д. Все это — двушки, которыя не захотли выйти замужъ и живутъ одиночками.

— И много такихъ черничекъ?

— Да, порядочно… Ихъ создала деревенская грамотность. Это нчто въ род раскольничьихъ начетчицъ и мастерицъ, хотя чернички еще и не дошли до ихъ вліянія на массу. Совершенно новое явленіе, которое еще только складывается. Я вамъ кое-что разскажу о нихъ. Очень любопытный фактъ.

На ярмарк все было типично, начиная съ домашняго сырья, которое предлагалось въ вид шерсти, льна, масла, и кожъ, и кончая ярмарочными торговцами, продававшими свой товаръ съ какой-то отчаянной энергіей, точно сегодня кончалось существованіе нашего гршнаго міра. Конкуренція происходила съ ожесточеніемъ самой братоубійственной войны, и можно было только удивляться, откуда эти ярмарочные торгаши берутъ столько словъ, суеты и какой-то воровской юркости. Деревенскія бабы стной осаждали главнымъ образомъ красный товаръ. Какой-нибудь красный платокъ или лента являлась завтной бабьей мечтой, выношенной годами. Гнетущая женщинъ всхъ географическихъ широтъ и долготъ страсть къ яркимъ тряпкамъ проявлялась здсь въ не мене яркой и интенсивной форм, чмъ гд-нибудь въ привилегированномъ модномъ магазин или въ гостиномъ двор.

Бдная политическая экономія могла только скромно молчать, подавленная этимъ натискомъ женскаго духа.

— Вдь послдніе гроши тащатъ сюда,— возмущался Лещовъ.— И къ чему ей, баб, эти дурацкія ленты, платки и бусы?

— Покупаетъ, значитъ, нужно,— попробовалъ я защитить покупающую бабу.

— Нужно?!.. Просто, глупость бабья.

Для ярмарочнаго мужика центръ составляла продажа лошадей. Барышники, покупавшіе и продававшіе лошадей, превзошли даже краснорядцевъ. Нужно было видть эти возбужденныя лица, жадные глаза, ожесточенную жестикуляцію и вс пріемы, какими отчаянный человкъ хочетъ обмануть всхъ, даже самого себя. Эта продажа иллюстрировалась прогонкой лошадей и верховой скачкой. Какой-нибудь подручный бросался на лошадь, какъ ястребъ, и мчался по всей ярмарк. Бдныя лошади выдлывали чудеса благодаря крику и кнутамъ.

Рядомъ съ коннымъ рынкомъ помщался къ особомъ балаган походный трактиръ, гд пили литки и магарыча. За столомъ виднлся цлый рядъ мужицкихъ согнутыхъ спинъ, раскраснвшихся лицъ и махающихъ рукъ. Пьяное галднье, пиликанье гармошекъ, псни — однимъ словомъ, все, какъ слдуетъ быть.

Осмотрвъ въ общихъ чертахъ ярмарку, я отправился въ монастырь. Служба уже кончилась, и изъ монастырскихъ воротъ пестрой лентой плыла толпа богомольцевъ. Нищіе, калки, богомолки и вообще ‘странные люди’ вытянулись отъ воротъ въ два ряда, ожидая великія и богатыя милости. Сбившаяся въ одну кучку толпа слпцовъ тянула ‘Лазаря’. Слпецъ, этотъ ‘вожъ въ царствіе небесное’, пользовался и пользуется особыми преимуществами въ сред остальной нищей братіи, привлекая къ себ самыя щедрыя подаянія, а поющій слпецъ почти аристократъ. Толпа богомольцевъ главнымъ образомъ состояла изъ женщинъ и стариковъ,— мужики околачивались больше на ярмарк.

— Если бы высчитать, сколько поденщицъ пропадаетъ вотъ по такимъ богомольямъ ежегодно,— говорилъ Епифановъ, наблюдавшій вмст со мной толпу,— получаются страшныя цифры… И все бабы, бабы, бабы, безъ конца.

— Да, много поденщицъ,— не могъ не согласиться я.

— Если бы воспользоваться всми этими поденщицами для какого-нибудь серьезнаго дла… Оцнимъ рабочій бабій день въ десять копеекъ, и то получатся милліоны.

— Да… Но вдь вы не можете сказать, что бабы мало работаютъ? Можетъ же она и отдохнуть. Затмъ, здсь еще есть крупный вопросъ совсти…

Мы зашли въ самый монастырь. Центръ занимала старинная, точно вросшая въ землю церковь. Кругомъ стны шли низенькія постройки, въ которыхъ помщались кельи, пекарня, трапезная, кладовая и разныя другія хозяйственныя помщенія. Въ общемъ этотъ домъ Божій выглядлъ такъ уютно и мирно, и только сторожевыя башни на углахъ стнъ говорили о другомъ времени, когда обительскій миръ и тишина нарушались какимъ-то недругомъ. Около церкви вытянулись въ нсколько рядовъ надгробные памятники, подъ которыми вкушали вчный покой обительскія грудницы. Передъ одной могильной плитой столпилась кучка богомольцевъ. Стоялъ аналой, теплилось нсколько свчъ, и молоденькая послушница ровно и звонко читала ‘канонъ’, точно вытягивала серебряную нитку. Стоявшія за ней бабы вздыхали, вытирали слезы и какъ-то торопливо откладывали земные поклоны, точно платили долгъ тому, кто лежалъ вотъ подъ этой плитой.

— Кто тутъ похороненъ?— спросили мы проходившую мимо насъ старушку-монахиню.

— А сестра Фаина, схимонахиня. Жила въ затвор тридцать лтъ… Великая была трудница и оказывала всмъ великую помощь. Были даже явлены нкоторыя знаменія…

Монастырскій дворъ былъ заполненъ богомолками. Онъ кучками сидли на земл и, какъ пчелы, облпили вс скамьи и монастырскія крылечки. У трапезной сбилась густая толпа спеціально-профессіональныхъ богомолокъ, съ котомками за плечами, длинными палками въ рукахъ и какими-то запеченными лицами. Монастырская трапеза не могла вмстить всю эту толпу разомъ, и кормленіе происходило по очереди. Статистикъ презрительно фыркнулъ и проговорилъ:

— Это — спеціальные дармоды, которые шатаются всю жизнь изъ одного монастыря въ другой, съ одного богомолья на другое… Если высчитать, сколько они истребятъ только въ одинъ годъ вотъ такихъ даровыхъ обдовъ и ужиновъ — цлую армію можно прокормить.

Мы зашли въ церковь. Я люблю такія старинныя церкви, въ которыхъ васъ охватываетъ какое-то тихое раздумье. Воображеніе поднимаетъ картины далекаго дтства, слова первой дтской молитвы (‘Господи, помилуй папу и маму, брата Колю, кучера Якова и всхъ православныхъ христіанъ!’), то привычное благоговніе, которое вызывается словами церковной молитвы.

Въ церкви кое-гд теплились передъ образами лампады, а предъ стариннымъ образомъ Скорбящей горли сотни свчей. Старушка манатейная монахиня старчески дребезжавшимъ голосомъ читала акаистъ. Около нея однимъ стадомъ сбились молившіяся женщины,— тутъ были только одн женщины. Слышались тяжелыя всхлипыванія, подавленныя слезы и глухія рыданія.

III.

— Если бы высчитать всю энергію, которая затрачивается человчествомъ на культъ, затмъ высчитать стоимость всхъ принадлежностей церковныхъ и монастырскихъ зданій…

Епифановъ только махнулъ рукой, подавленный громадностью получавшейся величины. Онъ могъ думать только цифрами, и каждое явленіе частной и общественной жизни отливалось для него въ форму цифровыхъ столбцовъ.

Когда мы подходили къ нашему стану, онъ точно дополнилъ высказанную раньше мысль:

— Какой-то французъ вычислилъ, что если бы утилизировать всю энергію, затрачиваемую людьми на одни поцлуи, то ею можно было бы замнить работу всхъ паровыхъ машинъ, какія существуютъ.

Начинало уже смеркаться, и нашъ станъ издали представлялъ живописную картину. Разведенный Ермиломъ костеръ горлъ какъ-то особенно весело, а около него цыганскимъ таборомъ расположилась вся компанія.

— Гд вы пропали,— крикнулъ Лещовъ, размахивая руками.— А мы васъ ждемъ. Нужно ршить вопросъ. Дло въ томъ, что мы ршили остаться здсь ночевать. Ночь теплая, на свжемъ воздух отлично, m-me Сельцова переночуетъ въ монастыр у тетки.

Я только теперь замтилъ сидвшую рядомъ съ Лещовымъ старушку-монахиню. Она была вся точно восковая, и только выцвтшіе срые глаза смотрла такъ любовно и кротко, да безкровныя губы улыбались тихой, ласковой улыбкой. Широкія складки монастырскаго темнаго одянія придавали ей видъ тни,— о существованіи живого тла подъ этими складками можно было только догадываться. Но тону, какимъ Лещовъ говорилъ о ‘m-me Сельцовой’, я догадался, что онъ усплъ уже съ ней поссориться, какъ ссорился постоянно со всми и даже съ самимъ собою.

— Что же, отлично,— согласились мы съ Епифановымъ въ одинъ голосъ.

Докторъ Орловъ лежалъ около огня съ соломинкой въ зубахъ и слушалъ, какъ Сельцова споритъ съ Бобрикомъ.

— Скажите мн, пожалуйста, для чего же васъ учили?— выкрикивая она съ азартомъ.— Да. Государство затратило на васъ громадныя средства, а вы не можете защитить даже одной бабы.

— Анна Ивановна, это зависитъ не отъ меня,— оправдывался Бобрикъ: онъ постоянно оправдывался, когда говорилъ.— Видите ли, законъ такой.

— Не можетъ быть! Вы, просто, скверно учились и не знаете законъ. Не можетъ быть такого закона, который позволялъ бы одному человку увчить другого… да. Простая логика вамъ скажетъ это.

— Видите ли, Анна Ивановна, законъ не знаетъ отвлеченнаго человка,— продолжалъ Бобрикъ оправдываться.— Законъ знаетъ отца, мать, дтей, мужа и жену, и сообразно съ этимъ распредляетъ права и обязанности. Въ данномъ случа мы имемъ дло съ человкомъ-женой, которую мужъ бьетъ и которая должна все-таки жить съ нимъ, кака врачъ не удостовритъ, что эти побои грозятъ опасностью жизни вотъ этого человка-жены. Мой мщанинъ, напримръ, длалъ такъ: схватитъ ухватъ и давай имъ полосовать жену, потомъ загонитъ ее между печью и стной и давай тыкать ухватомъ, куда напало — въ животъ, въ грудь, въ лицо. Прибавьте, что моя доврительница въ моментъ этихъ побоевъ была еще беременна. Она нсколько разъ убгала отъ мужа къ отцу, но мужъ являлся и уводилъ ее домой, т.-е. тащилъ за. волосы по всей улиц, топталъ ногами, билъ каблукомъ въ лицо. Я представлялъ свою избитую доврительницу нсколько разъ врачу, но тотъ находилъ каждый разъ, что побои еще недостаточны,— нтъ настоящаго членовредительства.

— Что же нужно?— въ ужас спрашивала Сельцова.

— Что нужно? Вотъ когда онъ ей выткнетъ глазъ, откуситъ носъ, переломитъ руку или ногу, вышибетъ ребро,— тогда она получить отдльный видъ на жительство и превратится опять просто въ человка.

— Ахъ, какіе ужасы!..

— Да вотъ спросите доктора или Епифанова,— оправдывался Бобрикъ.— Они должны знать.

— Послушайте, Бобрикъ, я согласна, что законъ жестокъ. Допустимъ. Но вдь избитая женщина бжитъ къ земскому начальнику, въ волостное правленіе, къ прокурору,— вдь они живые люди, у нихъ есть матери, жены, сестры, дочери… Неужели и они не могутъ обойти законъ?

— Нтъ, не могутъ… Жалютъ несчастныхъ бабъ, а сдлать все-таки ничего не могутъ.

— Если бы высчитать, сколько ежегодно мужьями переламывается жениныхъ реберъ,— подводилъ итогъ Епифановъ,— получилась бы очень почтенная цифра. Не помню, и гд-то читалъ, что въ Англіи устроенъ даже хирургическій госпиталь спеціально для женщинъ, изувченныхъ мужьями. Намъ еще далеко до этого, и пока мы довольствуемся домашними средствами…

— Докторъ, что же вы молчите?— взмолилась Сельцова такимъ тономъ, точно отъ доктора зависло измненіе всхъ европейскихъ законодательствъ. Вдь, это ужасно! Это несправедливо!..

— Я могу вамъ для иллюстраціи привести нсколько случаевъ изъ своей практики,— отозвался докторъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ.— Дйствительно, бабъ увчатъ и бьютъ на смерть, а мы ихъ вылчиваемъ, чтобы можно было опять ихъ бить и увчить. У меня, напримръ, былъ такой случай. Замтьте, дло въ деревн, гд нравы сравнительно съ городомъ лучше, что зависитъ не столько отъ ихъ чистоты, сколько отъ того, что баба является главной рабочей скотиной. Да, такъ деревенскій парень женится по любви, противъ воли родителей, и начинается исторія. Свекоръ и свекровь изводятъ бабенку своимъ чередомъ, а мужъ своимъ… Морили они ее голодомъ и холодомъ, истязали всячески, подвшивали къ потолку за ноги и хлестали вожжами,— однимъ словомъ, продлывали все, что только могли придумать. Нсколько разъ бабенка въ буквальномъ смысл уползала на четверенькахъ къ своимъ, отлеживаясь недли дв, и ее опять водворяли къ мужу. Начинались новыя истязанія, пытки и битье,— били съ спеціальной цлью заколотить въ гробъ нелюбимую сноху. Она убгала два раза въ городъ, откуда ее и возвращали этапнымъ порядкомъ. Вотъ мн и приходилось ее лчить разъ десять… Это былъ какой-то битокъ, а не человкъ. Кончилось тмъ, что она сошла съ ума отъ побоевъ… Самое страшное въ этомъ случа то, что вс себя чувствуютъ ‘въ полномъ своемъ прав’.

— Довольно, довольно, докторъ…— какъ-то стонала Сельцона, затыкая уши.— Вы такой же, какъ и вс другіе мужчины.

Лещовъ сидлъ въ сторонк и вполголоса разговаривалъ съ теткой. Старушка такъ любовно смотрла на него, качала головой и вздыхала. Видимо, онъ чмъ-то ее огорчалъ и сердился на себя, что такъ выходитъ. Лещовъ положительно обладалъ талантомъ обижать даже близкихъ людей, которыхъ любилъ и которые отлично знали, что онъ совсмъ не желаетъ ихъ обидть. Такъ онъ усплъ поссориться съ Сельцовой, какъ оказалось, изъ-за политической экономіи. Дло объяснилось, когда Сельцова отправлялась ночевать въ монастырь.

— Желаю вамъ серьезно подумать относительно вашихъ печальныхъ заблужденій,— совтовала она.— А завтра поговоримъ…

— О чемъ тутъ говорить?..

— Вотъ это прекрасный способъ что-нибудь доказывать… я вамъ прямо формулировала, что, вашей политической экономіи не существуетъ, какъ науки вообще, потому что она говоритъ только о мужчин, какъ и ваши законы. Да, да… Вы всегда твердите одно: мужикъ, бдный мужикъ, несчастный мужичокъ. А забываете одно, что баба иметъ гораздо больше значенія для вашей политической экономіи, потому что у ней ровно 365 рабочихъ дней, а у мужика не больше сотни. Аотъ спросите Епифанова… Вы говорите о женщин только въ тхъ случаяхъ, когда она фигурируетъ въ качеств работницы гд-нибудь на фабрик, поденщицей и т. д. Русская баба не только родила и вскормила всю русскую исторію, но и кормитъ ее своимъ безыменнымъ бабьимъ трудомъ.

— Позвольте, Анна Ивановна, это ужъ какой-то апоеозъ бабы…

— Нтъ, нтъ, это только правда и очень обидная правда для васъ.

— Что же, по-вашему, должна быть особая бабья политическая экономія?

— А отчего бы ей и не быть, Аанасій Иванычъ?

Когда монахиня и Сельцова исчезли въ ночной мгл, Епифановъ засмялся и не безъ ядовитости замтилъ:

— Если разобрать справедливо, такъ Анна-то Ивановна правду говоритъ…

— Если, если,— передразнивалъ Лещовъ.— Во-первыхъ, она никогда не говоритъ, а выпаливаетъ залпами.

— Вотъ она вамъ и запалила.

Эта сцена разсмшила доктора, и поэтому Лещовъ накинулся на него.

— Вы-то чему обрадовались? Ужъ вамъ-то, кажется, можно было понять, въ чемъ дло.

— Именно?

— Очень просто: и m-me Сельцова и моя почтенная тетушка — типы вырожденія… Да. Это — послдніе могикане… Знаете, о чемъ я говорилъ давеча съ теткой? Она, изволите ли видть, вдругъ заскучала о своемъ покойномъ муж, который умеръ всего только двадцать лтъ назадъ и который билъ и увчилъ ее не хуже вашего мужика. А она теперь панихиды по немъ служитъ да свчи ставитъ… и m-me Сельцова скоро достигнетъ этой же степени совершенства. я ненавижу женщинъ…

Послднее открытіе, кажется, удивило даже самого оратора, и онъ добродушно захохоталъ

IV.

Когда наши дамы удалились, вс почему-то почувствовали себя легче, точно освободились отъ какой-нибудь тяжести. И монахиня-тетушка и Сельцова — прекрасныя женщины, а все-таки какъ-то лучше безъ нихъ, т.-е. свободне. Лещовъ развалился на спин въ самой непринужденной поз, Епифановъ — тоже, затмъ въ тон самаго разговора чувствовалась та мужская свобода, которая придаетъ особую прелесть такимъ ночевкамъ въ лсу. Надъ нашими головами синимъ шатромъ круглилось такое чудное небо, въ сторон монастырь свтился рдкими огоньками, точно громадный фонарь, а тамъ ярмарка горла яркими огнями, точно какой-то громадный лагерь. Рчонка Убіенная заволакивалась легкой дымкой тумана. Воздухъ былъ такой теплый, ароматный. Хотлось безъ конца сидть у огонька и безъ конца думать. Гд-то звонко ржали лошади, перекликались собаки, слышались обрывки пьяной ярмарочной псни.

— Ей-Богу, хорошо!— резюмировалъ Лещовъ общее настроеніе такимъ тономъ, точно кто-то оспаривалъ его.

Наши кучера тоже, кажется, поддались поэзіи лтняго вечера и потихоньку о чемъ-то говорили. Доносились только отдльныя фразы. Я различилъ грубоватый голосъ Ермила, который говорилъ:

— Ежели которая женщина правильная, такъ она не позволитъ…

— А ежели она, напримръ, законъ приняла?— тихо отвтилъ другой, молодой голосъ,— это говорилъ другой кучеръ, совсмъ еще молодой парень.— Коли ты двка — вся твоя воля, а коли законъ приняла — моя воля. Значитъ, имю полное право… Теперь возьми барина, купца — у нихъ полное право надо мной, и у меня надъ женой. У васъ, старовровъ, никакихъ понятіевъ нтъ. Поучилъ жену, а она сейчасъ теб: до свиданія. Какой же ты ужъ мужъ посл этого?

— Ничего ты не понимаешь и поэтому молчи… Чего ты стоишь безъ бабы-то?

Затронутый ‘бабій вопросъ’ продолжалъ служить темой разговора. Докторъ разсказалъ цлый рядъ ужаснйшихъ случаевъ истязаній замужнихъ женщинъ, Бобрикъ тоже,— получалась вопіющая картина темнаго зврства. Спорилъ одинъ статистикъ.

— Все это отдльные случаи, господа, какъ болзни. Да, они ужасны, несправедливы — если хотите, но еще хуже то, что составляетъ норму. Анна Ивановна была права, когда подняла вопросъ о бабьей политической экономіи. Да… Лещовъ, пожалуйста, не спорьте и дайте высказаться. Вдь такъ называемый женскій вопросъ захватываетъ только женщину нашего круга, вообще — даму. Разговоры о женскомъ труд немного курьезны, потому что никто такъ не работаетъ, какъ русская женщина, т.-е. баба. У нея нтъ даже праздниковъ, потому что въ праздники у нея еще больше работы и заботъ: нужно заготовить всякое угощеніе, ребятишкамъ обновку сшить,— однимъ словомъ, быть не хуже другихъ. У бабы, кром хлопотъ по домашнему хозяйству, ухода за ребятами, есть и работа въ пол, и пряжа, и тканье, и шитье. У насъ такой обычай, что мужа должна одвать жена изъ своихъ средствъ. Гд хочешь, тамъ и бери. Вотъ ей и приходится хватать работу на сторон, тащить свои новины и домашнее сукно на ярмарку, чтобы вышибить въ буквальномъ смысл грошъ. Трудно русской баб… Поэтому она и недовольна, когда родится двчонка, потому что ей впередъ жаль эту безотвтную вковую труженицу. Прибавьте къ этому вчный гнетъ семьи, отношеніе свысока и собственное самоуниженіе.

— Но вдь есть же протестъ съ ея стороны въ какой-нибудь форм?— спрашивалъ я.— Въ Сибири въ каждомъ сел есть своя отравительница, которая помогаетъ забитымъ бабамъ. Уже почти вошло въ обычай, и вс смотрятъ на это сквозь пальцы…

— А у насъ чернички… Русскій человкъ отъ всякой бды спасается бгствомъ. Цлыя области разбгались ‘врозь’ отъ крутого посадника, отъ лихого боярина, отъ приказной волокиты и всякаго другого лихолтья. Ныншняя баба бжитъ отъ ‘закона’ — не хочу принимать закона, и конецъ тому длу. Да вотъ взять хоть тотъ же женскій монастырь — это историческій протестъ русской простой бабы противъ окружающей ее неправды. Если сосчитать — сколько милліоновъ бабьихъ жизней заживо было похоронено по монастырямъ!.. Конечно, съ экономической стороны монастыри являются въ систем народнаго хозяйства живымъ минусомъ, все это такъ, но нужно же принять во вниманіе, что и у бабы есть свои вопросы совсти, неясное стремленіе къ какому-то идеалу, жажда какого-то подвига. Да… Въ монастыри уходитъ все энергичное, что еще нашло въ себ силы вырваться изъ семейной обстановки. Работы и въ монастыр достаточно, но здсь ее по крайней мр не бьютъ, не увчатъ, не унижаютъ. Все это гораздо серьезне, чмъ мы привыкли думать… Стоитъ посмотрть, какъ молятся вотъ эти бабы Скорбящей — он чувствуютъ себя здсь людьми, это самое главное. Дома-то ей въ буквальномъ смысл перекреститься некогда. Если сосчитать… Впрочемъ, что тутъ говорить!..

Статистикъ умолкъ и даже сконфузился, подавленный вырвавшимся противорчіемъ. Въ результат получилось что-то такое громадное и очень ужъ чувствительное, чего нельзя было разршить никакими ‘если’ и никакими цифровыми данными, діаграммами и ‘средними’. Лещовъ даже захохоталъ.

— Значитъ, вы защищаете монастыри вообще, а женскіе монастыри въ особенности, г. статистикъ?— ядовито спрашивалъ онъ, эпитеты ‘господинъ’ и ‘madame’ онъ употреблялъ для самаго серьезнаго огорченія.— Это обскурантизмъ…

— Я только констатирую историческій фактъ, Аанасій Иванычъ… Слишкомъ сложное, большое и своеобразное явленіе, чтобы мрить его нашимъ обыкновеннымъ аршиномъ. Это дло народной совсти…

— Я люблю монастыри!— заявлялъ Бобрикъ своимъ оправдывающимся тономъ.— Знаете, въ нихъ есть что-то такое… да… вообще…

Поднялся вдругъ самый отчаянный споръ, какъ иногда загорается съ трескомъ потухавшій костеръ, когда огонь найдетъ новый горючій матеріалъ. Я съ докторомъ представляли ‘почтенную публику’. Лещовъ вскочилъ на ноги и принялся размахивать руками.

— И это молодое поколніе?!— взывалъ онъ какимъ-то пророческимъ стономъ.— Да знаете ли, во что обращается молитва, когда откладываютъ кресты совершенно машинально? Это рефлексъ — не больше…

Онъ побдоносно посмотрлъ на ‘почтенную публику’, требуя одобренія, какъ однимъ словомъ выигравшій все дло. Да, рефлексъ… А вы — жалкіе обскуранты и межеумки, которымъ не справиться съ первой попавшейся сладенькой и чувствительной мыслишкой. Слышите: рефлексъ!..

Мн нравятся русскіе споры, хотя они въ большинств случаевъ и кончаются ничмъ. Въ сущности мы совсмъ не умемъ спорить, горячимся, какъ дти, и даже не замчаемъ, какъ предметъ спора уже исчезаетъ, и противники съ трудомъ вспоминаютъ, съ чего началось.

— Вс нмцы — подлецы!- хриплымъ голосомъ повторялъ Лещовъ.— И я съ удовольствіемъ оторвалъ бы голову какому-нибудь Бисмарку..

— Аанасій Иванычъ, позвольте, при чемъ же тутъ Бисмаркъ?— оправдывался Бобрикъ.— Мы говорили о роман Золя ‘Лурдъ’…

— И вашъ Золя мерзавецъ!— гремлъ Ледовъ.— Гнидой французишка… я франко-русское единеніе — чепуха!

— А Пастеръ?..

— И Пастеръ…

Лещовъ посмотрлъ кругомъ и только что-то промычалъ, чувствуя, что вконецъ зарапортовался.

— Пора спать, вотъ что…— проговорилъ онъ, чтобы сказать что-нибудь.— Вонъ и докторъ спитъ.

Это былъ блестящій выходъ изъ затруднительнаго положенія. Вопросъ о монастыряхъ былъ разршенъ самымъ основательнымъ образомъ. Докторъ дйствительно спалъ, какъ и слдуетъ ‘почтенной публик’, а я усиленно боролся съ дремотой,

Спорщики улеглись кругомъ огня въ довольно живописныхъ позахъ, въ какихъ рисуютъ итальянскихъ разбойниковъ и оперныхъ героевъ. Лещовъ и Епифановъ сейчасъ же уснули, а Бобрикъ долго ворочался и наконецъ нершительно спросилъ:

— Господа, отчего мы ничего не спли сегодня?

Въ отвтъ послдовалъ легкій носовой свистъ, и Бобрикъ обратился ко мн:

— Знаете, а я… совершенно разочаровался, во всемъ разочаровался. Не стоитъ жить… да. Я вамъ скажу (Бобрикъ оглядлся кругомъ и понизилъ голосъ) тайну: я кончу самоубійствомъ. Меня никто не понимаетъ…

Извинившись за свою откровенность, будущій самоубійца улегся поудобне и сейчасъ же заснулъ.

Мн очень хотлось спать, но, когда все стихло, сонъ отлетлъ. Я прислъ къ огню и смотрлъ, какъ догораютъ послдніе сучья. Ярмарка уже затихла. Взошелъ мсяцъ, и блыя монастырскія стны рзко выступали въ какомъ-то зеленоватомъ сіяніи. Желтые огоньки въ кельяхъ гасли одинъ за другимъ. Тишина нарушалась только стрекотаньемъ неугомонныхъ кузнечиковъ и коростелемъ, который какъ-то особенно назойливо скриплъ въ болот. Хорошо такъ сидть ночью въ лсу у огонька и хоть на время позабыть все городское. Мысли идутъ такъ спокойно, точно плывутъ, какъ незримо плывутъ ночныя облака.

— Баринъ, а я вотъ еще дровецъ принесъ…— проговорилъ за мной осторожный голосъ.

Это былъ Ермилъ, принесшій цлую охапку сухихъ сучьевъ. Ему, видимо, тоже не спалось, и, подложивъ въ огонь сучьевъ, онъ прислъ рядомъ со мной.

— Ты это что не спишь, Ермилъ?

— А выспимся… Ночь-то ужъ очень хороша. Произволенье Божецкое… Охъ-хо-хо!.. Грхи наши тяжкіе… А вдь каждый по-своему старается, чтобы какъ ни на есть лучше устроить, а поглядишь — и вышло никуда негодно. Вотъ оно какое дло… Слабъ человкъ. Да…

Очевидно, Ермилу хотлось разговориться, но у него не было подходящихъ словъ. Можетъ-быть, его заинтересовалъ непонятный господскій разговоръ, а можетъ-быть, просилась своя мужицкая дума. Онъ только махнулъ рукой и отошелъ отъ меня, а мн почему-то сдлалось совстно.

Я такъ и не заснулъ,— сонъ былъ переломленъ. На монастырской колокольц точно сонный колоколъ ‘отдалъ’ одиннадцать часовъ. Мои спутники спали, какъ зарзанные, и я могъ только завидовать. А въ голов мысли такъ и роились… Мысленно я перебиралъ сегодняшнія впечатлнія: ярмарочную суматоху, акаистъ у Скорбящей, канунъ на могил схимницы, горячіе споры. Послдніе положительно не выходили у меня изъ головы, и я старался возстановить связь между отдльными моментами, начиная отъ бабьей политической экономіи и кончая Пастеромъ. Вдь надо же было все это придумать, причемъ каждый старался внести свое. Въ ум я перебиралъ всхъ этихъ случайныхъ знакомыхъ и долженъ былъ сознаться, что вс они такіе хорошіе, по-русски хорошіе, а это одно уже стоитъ несчастія. Увлекшійся Лещовъ говорилъ: ‘у меня въ третьемъ году былъ хоррошій плевритъ…’ Чистая бда съ русскимъ хорошимъ человкомъ. Его, во-первыхъ, вс любятъ, хвалятъ и его же потомъ ругательски ругаютъ, потому что изъ трехъ человкъ всегда составится четыре партіи. Получается хорошая словенская рознь… Вкратц я перебиралъ біографіи моихъ знакомыхъ, спавшихъ сейчасъ около огня, и говорилъ про себя: право, хорошіе, милые люди, съ самыми хорошими стремленіями. Только на фон вотъ этого захолустнаго богомолья вс мы являлись какими-то чужими людьми, точно кто откололъ насъ отъ чего-то настоящаго, большого и цлаго. Нмецъ-докторъ, нмецъ-статистикъ, нмецъ-политико-экономъ, нмецкая женщина прежде всего чувствуютъ себя нмцами нмецкимъ народомъ, а насъ, вотъ эту маленькую кучку, отдляли отъ монастыря, ярмарки и даже нашихъ кучеровъ цлыя пропасти, и поэтому насъ задало это чувство отчужденности.

Мои мысли были прерваны какимъ-то слабымъ стономъ, донесшимся со стороны Убіенной. Потомъ стонъ повторился, хотя и слабе. Дло объяснилось, когда рзко пронесся дтскій плачъ и зловщее уханье — это тшился филинъ. Впрочемъ, можетъ-быть, пищалъ какой-нибудь несчастный зайчишка, попавшійся въ когти ночного хищника. Эти стоны и плачъ сейчасъ же для меня связались съ названіемъ рки — Убіенная. Кто здсь убитъ? Кто стоналъ въ послдній разъ? Кому были нужны эти стоны плачъ и кровь? Изъ исторіи монастыря неизвстно было ничего, кром того, что онъ былъ основанъ сейчасъ посл татарщины. Всего вроятне, что когда-нибудь хорошо похозяйничали татары, вырзали монастырекъ, все пограбили, пожгли и ушли, какъ уходитъ грозовая туча — вотъ и вышла Убіенная. Долго, вроятно, оставался монастырекъ въ запустніи, пока опять не собрались сестры, и слабыя женскія руки возстановили благочестіе. Побдно загудлъ колоколъ, начались акаисты предъ Скорбящей, прилпился Торжокъ къ монашескому ‘отишію’, и все пошло своимъ чередомъ. Народная память удержала только дату татарскаго погрома, и въ этотъ день, завтра, совершался крестный ходъ кругомъ монастырскихъ стнъ.

Сегодняшняя ночь напомнила мн такую же ночь на далекомъ Урал, въ раскольничьемъ скиту, гд не было звона, но зато совершалась цлопощная молитва. Сдой старецъ читалъ акаистъ тоже Скорбящей, и это чтеніе, скорбное и монотонное, какъ паденіе водяныхъ капель, такъ гармонировало и съ глухой пустыней, и съ лтней ночью, и съ тмъ настроеніемъ, которымъ были охвачены молящіеся. Я долго вслушивался въ слова раскольничьяго акаиста и понялъ только одно, именно — что религіозное чувство тщетно искало тхъ великихъ словъ, въ которыхъ могла оы отлиться горячая вра. Обыкновенный человческій языкъ былъ слабъ, и между строкъ чувствовалась затаенная тоска отъ сознанія собственнаго несовершенства. Это былъ тоже стонъ и душевный плачъ.

— Экъ его ущемило!— ворчалъ Ермилъ, подходя опятъ къ огню и прислушиваясь къ уханью филина.— Тьфу!.. А слышали, баринъ, какъ давеча рка-то стонала, а потомъ ребячій плачъ?

— Это филинъ, Ермилъ…

— Филинъ-то филинъ, да не совсмъ. Мсто такое, убіенное. Много тутъ татарва крова продала неповинной… Старики сказываютъ, что они по рк плыли на лодкахъ, а полонъ по берегу ведутъ. Мужиковъ побили, а бабъ въ орду волокутъ. Ну, т ребятишекъ съ собой тащатъ… Глядли, глядли татары, да ребятишекъ всхъ въ лодки и покидали. Цлыхъ дв лодки накидали ребятишекъ-то, да такъ ихъ и пустили по рк. Куда доплывутъ… Ну, безъ помощи-то ребятишки вс и замерзли. Вотъ откуда плачъ-то, а ты ‘филинъ’! Рка эта стонетъ, потому какъ тяжело ей отъ неповинной ребячьей крови… Однимъ словомъ, мсто такое!.. Охъ, грхи наши тяжкіе… Вотъ завтра Скорбящую будутъ поднимать. Стариннаго письма, образъ…

Спеціальный культъ Скорбящей распространенъ по Руси изъ конца въ конецъ. Это самый чтимый образъ, а подъ его снь стекаются милліоны нуждающихся и обремененныхъ, особенно женщинъ. Сколько явленныхъ и чудотворныхъ иконъ именно Скорбящей,— кажется, нтъ обители, гд бы за было своего образа такой Скорбящей, ознаменованнаго мстными чудесами и чудесными явленіями. Скорбящая на Убіенной служила напоминаніемъ далекаго и страшнаго народнаго бдствія, когда несчастныя матери-полонянки молились ей въ далекой татарской невол за погибшихъ дтей, мужей, братьевъ и отцовъ. А сколько потомъ вотъ эта Скорбящая приняла бабьихъ слезъ и пролила свое божественное утшеніе въ изболвшую душу! Вы только представьте себ положеніе, когда человкъ уже ни откуда даже не ждетъ помощи, слова участія и милость, а тутъ можно прійти и выплакать все свое горе, очистить душу покаяніемъ и найти душевный покой. Слишкомъ много всякой бды прошло по русской земл, неправды и безысходнаго горя, а отсюда возникъ цлый культъ Скорбящей, т.-e. скорбящей за людскую неправду, слабости, грхи и кромшную тьму. У Скорбящей для всхъ и милость, и заступа, и пріютъ. Около Скорбящей нашли уютъ и женскія обители, прикрывшія материнскимъ крыломъ истерзанную бабью душу. Здсь вс вопросы ршались такъ просто и ясно, а больная совсть умирялась. Человкъ-зврь оставался тамъ, далеко отъ обительскихъ стнъ и обительскаго покоя. Сюда же пришла и стражница-богомолка, существо совершенно неизвстное интеллигентному человку и совершенно непонятное. Вдь такихъ богомолокъ бродитъ по Руси ‘несчерпаемое множество’, говоря языкомъ Ермила. Что-нибудь вышибло эти ‘странныя души’ изъ ихъ семейной обстановки, вышибло что-нибудь очень сильно, потому что женщин не такъ-то легко порвать вс кровныя связи съ роднымъ угломъ. Можетъ-быть, ушла такая богомолка отъ домашней обиды, можетъ-быть, унесла съ собой неисходное горе, а можетъ-быть, ее вели отъ одной обители къ другой т вопросы совсти, для которыхъ у простого неграмотнаго человка нтъ даже подходящихъ словъ. Получился цлый контингентъ ‘странныхъ’ женщинъ, взыскующихъ града. Эта богомолка прошла черезъ всю русскую исторію и служила распространительницей спеціальнаго круга знаній, особенно въ глухихъ мстностяхъ, куда не доходили никакія всти. Она несла сюда разсказы о вншнихъ и внутреннихъ событіяхъ, конкурируя съ служивымъ, а затмъ уже была вн конкуренціи, когда дла касалось святыхъ мстъ, угодниковъ, чудотворцевъ и подвижниковъ. Мужикъ еще могъ кое-что знать, бывая въ город, попадая на службу и уходя на заработки, а баба всю жизнь проводила въ деревн и съ жадностью слушала все, что ей разсказывала богомолка объ остальномъ мір и другихъ людяхъ. Богомолка такимъ образомъ являлась чмъ-то въ род живой энциклопедіи по самымъ жгучимъ вопросамъ. Трудно даже приблизительно представить себ то впечатленіе, которое она оставляла по себ и сколько послдовательницъ создавала. Съ простой деревенское бабой только одна богомолка говорила понятнымъ для нея языкомъ о святыхъ обителяхъ, о спасеніи души, о совсти и вообще обо всемъ, что составляло внутренняго человка. Съ распространеніемъ грамотности и народныхъ книгъ роль богомолка значительно умалится, но пока она еще всецло владетъ вниманіемъ народныхъ массъ, особенно по религіознымъ вопросамъ. Конечно, этимъ путемъ распространяется масса нелпостей, суеврія и того, что называется бабьими бреднями, но въ конц концовъ, эта бродячая бабья душа все-таки свой человкъ въ народ, родной а близкій.

Начинало уже свтать. Звзды блднли и гасли. Въ лсу весело чирикнула первая птичка. Къ удивленію, я замтилъ, что и Ермилъ тоже не спитъ.

— Ермилъ, то же ты не спишь?

— Я выспался…

Онъ опять подошелъ ко мн, прислъ къ огоньку и молча принялся смотрть на огонь.,

— Ты изъ старовровъ, Ермилъ?

— Такъ точно, по старой вр…

— У васъ лучше?

— Которое лучше, которое хуже… Понятія больше у насъ, потому какъ у насъ баба почитай сплошь грамотная. Православная-то баба куды годна, а наша все знаетъ: и канунъ по покойник говоритъ, и молитвы всякія отчитаетъ. Православнаго похоронятъ на кладбищ, и конецъ тому длу, а у насъ поминки сами бабы управятъ — и почитаютъ надъ могилкой, и ладаномъ покадятъ, и все справятъ, какъ тому быть. Какъ же можно сравнить… Православныя-то бабы и молиться по-настоящему не умютъ, а у насъ везд бабья молитва идетъ. И ребятъ сами грамот учатъ…

Помолчавъ немного. Ермилъ прибавилъ:

— Одно нехорошо у насъ — очень ужъ большую волю забрала наша баба, потому какъ она не въ настоящемъ закон живетъ и страху настоящаго не знаетъ.

Раздался благовстъ къ заутрен. Мрно и тихо катилась мдная волна звуковъ въ утреннемъ воздух, а ему отвчало изъ лсу и съ рки далекое эхо.

VI.

Я заснулъ только утромъ, когда солнце взошло, заснулъ тревожнымъ и безпокойнымъ сномъ. Сквозь сонъ я слышалъ, какъ пришла Сельцова, какъ принесли самоваръ, какъ звенли чайная ложечки, какъ наконецъ поднялся вчерашній споръ. Солнце начинало уже сильно грть, а я продолжалъ лежать на трав, отдаваясь сладкой дремот. Мн нравилось, какъ просто и убжденно говоритъ Сельцова,— она вся въ этомъ голос, простая, любящая, всю жизнь не знавшая, на что употребить и свои силы, и любовь, и чувство. Въ каждомъ новомъ человк она видла свой идеалъ, а потомъ разочаровывалась.

— А мы тутъ вчера долго спорили безъ васъ,— извинялся Бобрикъ, видимо отложившій самоубійство до слдующаго раза.— Какъ жаль, что васъ не было.

— О чемъ же спорили?

— П все о томъ же, о чемъ и раньше…

— Не стоило… Есть вещи, которыя нельзя доказать и которыя можно только чувствовать. Да, чувствовать… мн даже теперь какъ-то странно было бы спорить съ вами. Это все равно, что доказывать, что сейчасъ свтитъ солнце, зеленетъ трава, чирикаютъ птицы. Я провела такую хорошую ночь у тетушки Аанасія Иваныча…

— Съ чмъ васъ и поздравляю, m-me Сельцова,— сердито отозвался Лещовъ.

Сельцова обиженно замолчала. Видимо, она принесла съ собой такое хорошее, умиротворенное настроеніе, а тутъ оно сразу разбивается при первой же встрч съ ‘современниками’ въ лиц Лещова. Бобрикъ конфузился за грубый тонъ Лещова и съ радостью извинился бы за нero, если бы это было возможно.

Но споръ все-така поднялся, благодаря какому-то заявленію Епифанова, котораго я не разслышалъ.

— Ну ужъ, извините, пожалуйста: это я говорилъ!— вступился Лещовъ.

— Нтъ, я, Аанаслй Иванычъ… Вы припомните хорошенько: вы сказали…

— Ничего надобнаго я не говорилъ. Вы меня, кажется, считаете дуракомъ…

— Да вотъ докторъ благородный свидтель.

Но благородный свидтель оказался самимъ обыкновеннымъ лукавымъ царедворцемъ и дипломатически уклонился отъ третейскаго суда.

— Нтъ, вы говорили!— вступился Бобрикъ съ молодымъ азартомъ.

Лещовъ взглянулъ на него и презрительно фыркнулъ, такъ что Бобрикъ закраснлъ вмст съ ушами.

— Да будетъ вамъ, господа,— проговорила Сельцова.— Все равно, каждый останется при своемъ…

— Вы, кажется, принимаете насъ за идіотовъ…— сгрубилъ Лещовъ.

Благовстъ къ поздней обдн разомъ прекратилъ вс недоразумнія.

— Пора домой, господа.— заявилъ докторъ.— Длать намъ здсь ршительно нечего…

— А мн бы хотлось посмотрть, какъ будутъ поднимать Скорбящую,— нершительно замтила Сельцова.

— И мн тоже,— откликнулся Бобрикъ эхомъ.

— Пока мы будемъ собираться, обдня кончится,— объясняла Сельцова какимъ-то особенно мягкимъ голосомъ, какимъ говорятъ съ дтьми.— Право, интересно посмотрть на толпу…

Мы подходили всей гурьбой къ монастырскимъ вратамъ, когда начался торжественный перезвонъ ‘на выносъ’. Колокола точно замерли, когда всколыхнулась тысячная, толпа. Нищіе и калки были совсмъ прижаты къ стн и походили издали на кучки лохмотьевъ. Ярмарка пустовала, отдавая дань общему благочестивому порыву. Вотъ послышалось стройное пніе женскихъ голосовъ, вотъ показались хоругви, а за ними большой старинный образъ Скорбящей, точно плывшій по воздуху. Моментъ былъ торжественный, что было такъ ярко написало на всхъ лицахъ. За духовенствомъ чернымъ хвостомъ вытянулись монахини. Простыя бабы съ подавленными причитаніями и вздохами такъ и лзли въ толпу, пробиваясь поближе къ икон. Десятки богомолокъ съ котомками за плечами и палками въ рукахъ, видимо, чувствовали себя дома и ссаживали напиравшую толпу. Рядомъ съ нами стояла старушка-крестьянка съ почернвшимъ отъ солнца лицомъ и молча утирала слезы умиленія.

— Ты откуда, бабушка?— шопотомъ спрашивала ее Сельцова.

— По общанію, касатушка… Сынъ померъ… Сподобилась недостойная помолиться Скорбящей.

— Интересно бы знать, что чувствуютъ сейчасъ ярмарочные воры и барышники,— шепталъ мн Лещовъ.— Табло… Анна Ивановна, пора домой. Кажется, все видли…

— Минуточку подождемте, Аанасій Иванычъ. Вдь вамъ ршительно все равно…

Лещовъ презрительно пожалъ плечами и не удостоилъ отвтомъ. Его возмущало, что Епифановъ и Бобрикъ отправились за крестнымъ ходомъ, какъ богомолки. Впрочемъ, онъ успокоился, обозвавъ ихъ кисло-сладкими угодниками.

Вся площадь быстро опустла, и кром насъ остались только калки, лишенные возможности двигаться, да двое городовыхъ, разсорившихся изъ-за папиросной коробки, которую бросилъ Лещовъ.

Когда черезъ полчаса показались съ другой стороны колыхавшіяся въ воздух хоругви и послышалось пніе, Сельцова наклонилась ко мн и какъ- за особенно быстро заговорила, роняя слова:

— Мн кажется, что я умерла… да. Это идетъ страшный судъ, а мы вс ждемъ… Намъ страшно, потому что все извстно. Ршительно все, что мы длали, чувствовали и думали… Вотъ такое же пніе… блескъ… и хорошо и жутко… Вс тутъ: и богатые и бдные, здоровые и калки, убійцы и насильники… и мы стоимъ и ждемъ., Намъ было больше дано, и съ насъ больше спросится… Земное все отошло далеко-далеко, а только говоритъ одна совсть… Все наполнено совстью, и нтъ больше ни мужчинъ ни женщинъ. А тамъ въ глубин, въ голубомъ сіяніи сидитъ Скорбящая и смотрятъ на насъ такими печальными глазами, а мы вс такіе гадкіе, несправедливые, нехорошіе… И Лещову стыдно, и вамъ, и мн… вдь вс мы могли лучше устроить нашу жизнь…

Показалась Скорбящая… Солнце такъ и заиграло на золотомъ оклад, а отдльные лучи точно разсыпались разноцвтной росой. Женскіе голоса пли гд-то тамъ, наверху, въ воздух, а земля глухо гудла отъ топота тысячи ногъ. Толпа народа плыла неудержимымъ потокомъ, какъ всда, прорвавшая какую-то высокую плотину. И все это было охвачено такимъ ликующимъ солнечнымъ свтомъ, что было больно смотрть.

— Заступница усердная, помилуй насъ, гршныхъ…

Я оглянулся — за нами стоялъ Ермилъ и крестился широкимъ раскольничьимъ крестомъ. На мой нмой вопросъ онъ проговорилъ сдавленныхъ голосомъ:

— На свжемъ воздух намъ дозволяется молиться правильнаго письма стариннымъ образамъ, хотя бы они и выносились изъ православныхъ церквей… Скорбящая Матушка, помилуй!..

Сельцова стояла и плакала. Она чувствовала себя той простой русской бабой, которая выносила русскую исторію.

Процессія скрылась въ монастыр. Народъ началъ расходиться по площади. Намъ ничего не оставалось, какъ хать домой. Спиридонъ съ кучерскимъ шикомъ подалъ экипажъ. Настоявшійся коренникъ встряхивалъ дугой, и колокольчики разсыпались мелкой трелью. Мы съ Лещовымъ уже сидли въ экипаж, когда подошла Сельцова и заговорила:

— Одну минутку, Аанасій Иванычъ… я не задержу. Да… Помните вчерашнюю бабью политическую экономію? Я сегодня всю ночь думала… И, знаете, вспомнила одну газетную корреспонденцію откуда-то съ юга Россіи.

— Матушка, Анна Ивановна, помилосердуйте!— взмолился Лещовъ,— Отпустите душу на покаяніе… Успемъ дома натолковаться.

— Нтъ, голубчикъ, я хочу сейчасъ… ну, имйте маленькое терпніе? Ну, послушайте меня…

— Ахъ, Боже мой, разв васъ переспоришь!

— Видите ли, собрался сходъ передлять землю… Вотъ мужики и говорятъ: это не порядокъ, чтобъ однимъ мужикамъ надлять землю. Надо и по бабамъ ровнять… Потому какъ есть семья, гд одн двки и одного мужицкаго надла не хватаетъ. Вдь баба такъ же работаетъ въ пол, какъ и мужикъ. Посмотрите, какъ ведутъ все хозяйство казачки или бабы, когда мужья въ отхожихъ промыслахъ. Вдь это громадный фактъ, Аанасій Иванычъ, и важно то, что до него додумался самъ народъ, то-есть простой мужикъ-хлбопашецъ. И это будетъ такъ… Вопросъ времени.

— Анна Ивановна, право, садитесь…

— Сейчасъ… Я серьезно вамъ говорю, Аанасій Иванычъ.

— Ахъ, Боже мой.

1894

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

У Скорбящей.Очеркъ.

Читайте также:

У Скорбящей.
Очеркъ.