Пароходный купец, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Пароходный купецъ.
Этюдъ съ натуры.

Второй свистокъ. Публика торопливо хлынула съ качавшейся пристани на пароходъ. Произошла та сумятица, безъ которой русскій человкъ какъ-то не можетъ обойтись, когда отправляется въ дорогу, особенно на пароход. Помощникъ капитана хотлъ дать послдній свистокъ, когда къ нему подбжалъ какой-то молодой человкъ и началъ умолять ‘обождать минуточку’.

— Сущіе пустяки обождать-съ, едоръ Иванычъ,— бормоталъ молодой человкъ, удерживая помощника капитана за руку.— Тятенька вонъ тамъ на берегу остались… никакъ это невозможно, чтобы ихъ однихъ въ этакомъ вид позабыть.

— Послушайте, это который же разъ мы будемъ время терять изъ-за вашего тятеньки?— сурово отозвался помощникъ капитана, хотя и согласился подождать ‘чуточку’.— Только для васъ, Петръ Сидорычъ… пожалуйте, поскоре.

— Алъ, ужъ по безпокойтесь, едоръ Иванычъ, еще минуту!.. Ошибочка вышла у насъ: не досмотрли, а тятенька и убрались на берегъ, да тамъ съ пузырями и занялись…

Молодой человкъ загремлъ ногами по лсенк и скоро убжалъ по сходнямъ на берегъ, гд происходила интересная сцена съ пузырями. Главныхъ дйствующимъ лицомъ былъ разгулявшійся ‘тятенька’. Это былъ пожилой купецъ московскаго типа, въ длиннополомъ сюртук, безъ шапки и въ ситцевой рубашк-косоворотк, онъ держалъ теперь въ рукахъ цлую связку разноцвтныхъ резиновыхъ шаровъ и по одному пускалъ ихъ на воздухъ, вызывая смхъ любовавшейся публики. Молодой человкъ и еще такой же молодой человкъ напрасно старались увести тятеньку на пароходъ — онъ упирался и руками и ногами и какъ-то по-ребячьи опустился на землю всмъ тломъ, когда его сзади началъ осторожно подталкивать пожилой приказчикъ изъ ‘подручныхъ’. Капитану наконецъ надоло ждать, и онъ далъ третій свистокъ. Упиравшагося тятеньку поволокли на пароходъ, какъ стягъ говядины, а онъ только глупо поводилъ кругомъ осовлыми глазами и крпко держалъ веревочку съ трепавшимися въ воздух шарами.

— Ну, слава т, Господи, выволокли…— вздохнули молодые люди, стараясь поставить тятеньку на ноги.— Тятенька, будетъ вамъ: ну, покуражились, надо и честь звать.

— Въ самъ-дл, Сидоръ Гаврилычъ, будетъ теб удивлять публику-то,— вмшался пожилой купецъ и осторожно повелъ упиравшагося тятеньку въ общую каюту второго класса.— Еще осудятъ… Охъ, нехорошо, Сидоръ Гаврилычъ!..

— Да это ты, Агапъ Матвичъ?..— очнулся наконецъ тятенька и съ удивленіемъ посмотрлъ кругомъ.

— Я, а то кто же другой?.. Ну, пойдемъ, голубчикъ, въ каюту, тамъ чайку спроворимъ…

— Послушай, Агапъ Матвичъ… дай мн залзть туда, на вышку на самую… къ капитану.

— Да зачмъ теб?.. Еще гршнымъ дломъ сверзишься…

— Только пузыри спущу, и шабашъ… ей-Богу!..

Какъ тятеньку ни уговаривали, онъ стоялъ на своемъ и ни за что не хотлъ итти въ каюту. Агапъ Матвичъ наконецъ ршилъ удовлетворить и этотъ капризъ и повелъ тятеньку на трапъ. За ними отправилась часть публики, слонявшейся по палуб безъ всякаго дла — предстояло нкоторое развлеченіе.

Любиновскій пароходъ американской системы ‘Березняки’ съ глухимъ шумомъ разгребалъ камскую желтоватую воду своими громадными колесами и весь вздрагивалъ на ходу, точно загнанная лошадь. Въ прилук виднлся удалявшійся захолустный городокъ, по сторонамъ бжали поросшіе хвойнымъ лсомъ берега, а впереди, какъ широкая живая лепта, разстилалась красавица Кама. Появленіе на трап пьянаго купца встревожило лниво дремавшую на скамейкахъ публику. едоръ Иванычъ выскочилъ изъ капитанской рубки и нсколько разъ поправилъ на голов свою синюю фуражку съ золотымъ околышемъ — онъ предчувствовать что-то опасное въ тянувшейся за купцомъ публик.

— Будьте спокойны… ради Бога, будьте спокойны,— уговаривалъ едора Иваныча давешній молодой человкъ:— покуражатся и уйдутъ-съ. Все эти проклятущіе пузыри…

Дв дамы, хавшія ‘взять осень въ Крыму’, торопливо придвинулись одна къ другой, армейскій офицеръ, сидвшій напротивъ, выпрямился, какой-то благообразный сдой старикъ, разсматривавшій берегъ къ бинокль, обернулся и съ удивленіемъ смотрлъ на прибивавшую публику, однимъ словомъ, появленіе тятеньки съ пузырями произвело извстную сенсацію среди привилегированныхъ пассажировъ. Лгавъ Матвичъ шелъ за нимъ по пятамъ и, ласково улыбаясь, длалъ какіе-то таинственные знаки совсмъ незнакомымъ людямъ, означавшіе въ перевод, что ‘ужъ извините вы насъ съ Сидоромъ Гаврилычемъ, потому, какъ такая блажь нашла на насъ’. Тятенька, впрочемъ, никого не безпокоилъ, а прошелъ къ самой мачт, отвязалъ одинъ шаръ и пустилъ его кверху.

— Полетай ты къ Афросинь Спиридоновн и доложи ей, что, значитъ, въ такомъ я вид… въ такомъ вид…— бормоталъ Сидоръ Гаврилычъ, провожая глазами быстро улетавшій шаръ.— Ахь, полетай ты къ моей супружниц… и такой я, значитъ, подлецъ…

Публика успокоилась. Невинная выходка тятеньки вызвала рядъ улыбокъ. Вс ждали, что будетъ дальше.

— А ты полетай къ моей Афросиньюшк, къ голубушк, и не сказывай, что видлъ пьянаго дурака…— продолжалъ тятенька, пуская два шара.— Замотался какъ есть…

Эта глупая сцена, закончилась совершенно неожиданно: тятенька, выпустивъ вс шары, закрылъ лицо руками и глухо зарыдалъ. Его увели подъ руки внизъ, и публика не знала, что ей длать — смяться, негодовать или обижаться.

II.

Осенью общія каюты второго класса на какихъ угодно волжскихъ ила камскихъ пароходахъ представляютъ собой замчательную картину. Нужно замтить вообще, что съ открытія навигаціи ‘купецъ’ является главнымъ дйствующимъ лицомъ на пароходахъ, даже можно сказать, что этотъ купецъ и составляетъ вело публику, а остальные пассажиры только служатъ его дополненіемъ, нкоторой варіаціей при главной тем разыгрывающейся музыкальной пьесы. Что это не плодъ воображенія автора, а сама дйствительность — стоитъ только зайти въ любой пароходный буфетъ, просмотрть карточку обда и закусокъ, понаблюдать развинченную по всмъ суставчикамъ, вчно отороплую пароходную прислугу, и вамъ поневол бросятся въ глаза поразительное сходство нашихъ русскихъ пароходовъ съ… московскими трактирами. Тутъ все приснащено для этого ‘пароходнаго купца’, все пущено подъ его ‘нравъ’, и купецъ чувствуетъ себя на пароход лучше, чмъ дома. Въ первомъ класс дутъ завзятые коммерсанты, ворочающіе громадными длами, во второмъ — такъ сказать, средній, нормальный купецъ, въ третьемъ — разная мелкая сошка: прасолы, сшибня, молодцы, подручные, посланные на смиреніе тятенькины сынки и вообще ‘мальчики’, состоящіе или при лавк, или при особ ‘самого’. Конечно, детъ на пароход и настоящій баринъ, и офицеръ, и чиновникъ, и разночинецъ, и просто мужикъ-срячокъ, но это все случайные элементы, которые появляются на пароход какъ-то такъ — баринъ ужъ положительно не знаетъ, куда онъ детъ, офицеръ и чиновникъ куда-нибудь въ командировку, чтобы получить прогоны на полторы тройки, мужикъ ‘выправлять паспортъ’ или въ такое мсто, гд ‘сказываютъ, работы пропасть’. Вся эта добавочная пароходная публика такъ себя и держитъ, какъ разбитое стадо — вс сторонятся другъ отъ друга, скучаютъ, не знаютъ, когда имъ чай пить, что спросить пость. Пароходный купецъ совсмъ другое: на пароход онъ устраивается какъ хозяинъ, пьетъ и стъ съ апломбомъ, ведетъ пріятный разговоръ со своими и пользуется подобострастнымъ почтеніемъ прислуги.

Самое бойкое время для этого пароходнаго купца въ август, когда ‘загорается’ Нижегородская ярмарка, а на придачу къ ней Кресты въ Заураль. Мн пришлось сдлать больше десяти рейсовъ между Пермью и Нижнимъ именно въ это время, и всегда картина одна и та же. Эта линія Пермь-Нижній особенно замчательна тмъ, что на ней съ кондовымъ расейскимъ купечествомъ смшиваются торгующіе сибиряки, которыхъ какъ-то нельзя назвать даже купцами, потому что въ большинств случаевъ это и промышленники и торговцы на сибирскій складъ.

Когда я садился въ Перми на ‘Березняки’, общая каюта второго класса была почти полна и, какъ слдовало ожидать, подавляющее большинство составляли купцы: тутъ были и нижегородцы, и казанцы, и съ разныхъ низовыхъ городовъ, и шадринскіе, и сибиряки,— однимъ словомъ, всякаго жита по лопат, и первое мсто, понятно, принадлежало крупичатому московскому купечеству, державшему себя очень авторитетно. Кром меня, изъ ‘посторонней’ публики былъ какой-то воинскій чинъ, два студента и еще молчаливый господинъ неизвстнаго званія. На первый разъ Сидора Гаврилыча я не замтилъ, потому что онъ, какъ оказалось, переведенъ былъ съ вокзала желзной дороги въ такомъ вид, чтобы только дотащиться до мста.

— Одначе здорово народу понаперло…— говорилъ дтскимъ голоскомъ толстый шадринскій купецъ, съ удовольствіемъ оглядывая каюту:— цлый монастырь, и все своя братія.

Вся купеческая ‘церемонія’ была продлана въ полной форм: сначала вс умылись, потомъ спросили чаю и сейчасъ же перезнакомились.

— Вы откедова будете?..— спрашиваетъ кто-то изъ бородачей, припавшихъ къ чаю.

— Мы-то?.. Мы приходимся самарскіе, то-есть собственно, по родителямъ по нашимъ, прежде въ Казани торговлишку имли, а нон утвержденіе получили, значить, въ Сарапул.

— Такъ… Значитъ, вы Ивана Петровича Коростова знавали?..

— Помилуйте-съ, покумились даже, потому какъ у нихъ лавка была рядомъ съ моей, ну, и всякое такое прочее…

— А Степана Корнилыча?..

— Который въ Сибирь ушелъ?.. Какъ не знать… я у него еще сукціона шарабанчикъ приспособилъ, когда онъ банкротомъ объявился. Теперь, говорятъ, въ Иркутск орудуетъ въ лучшемъ вид… Первая шельма, изъ огня выйдетъ невредимъ.

— Ужъ это что говорить.

Черезъ полчаса такихъ разговоровъ всегда оказывается какъ-то такъ, что вс или были когда-нибудь знакомы, или встрчались но ярмаркамъ, или имютъ хорошихъ общихъ знакомыхъ, или что-нибудь въ этомъ род. Въ результат получалось сплоченное цлое, что-то въ род одной семьи, и встрча членовъ этой семьи производила настоящую родственную радость. За чаемъ сейчасъ же слдовали графинчики съ водкой, стерляжья уха, опять графинчики… и эта музыка продолжалась неизмнно до Нижняго.

Сидоръ Гаврилычъ, ‘спущавшій пузыри’ своей душеньк Афросиньюшк, заинтересовалъ меня. Вернувшись съ палубы, онъ долго озирался на галдвшую публику, морщился и, кажется, ршительно не зналъ, что ему длать съ своей особой.

— Эй, Сидоръ Гаврилычъ, присаживайся къ столу-то…— приглашалъ кто-то.— Аль еще проснуться не можешь?..

— Вы сядьте, Сидоръ Гаврилычъ,— уговаривалъ Агапъ Матвичъ, не отстававшій отъ своего пріятеля.— Вотъ перекусимъ чего-нибудь, оно и полегче будетъ.

— Отстань… безъ тебя знаю.

— Рюмочку водочки… да вы только сядьте, голубчикъ Сидоръ Гаврилычъ, потому что въ васъ спокойствія не стало.

Кто-то подвинулся, и упиравшагося Сидора Гаврилыча наконецъ водворили къ общему столу. Лежавшій напротивъ меня на диванчик сибирскій купецъ щурилъ глаза и молча улыбался въ свою свтло-русую бородку.

— Ну, только и народецъ!..— медленно проговорилъ онъ, показывая глазами на Сидора Гаврилыча.—Видли, какъ онъ пузыри-то спущалъ?— обратился онъ ко мн.

— Да.

— Истинные чудотворцы, эти ярмарочные купцы… Даже образъ человческій по ярмаркамъ растеряли.

— А вы издалека?

— Мы-то иркутскіе будемъ. Конечно, и у насъ всякаго баловства даже весьма достаточно, но чтобы этакого безобразія — нтъ, этого какъ будто и нтъ.

Сибирскіе купцы вообще держатся особнякомъ отъ своихъ россійскихъ собратій, хотя изъ нихъ тоже есть всякіе — мы говоримъ объ общемъ характер.

III.

Вечеромъ общая каюта обыкновенно занята какимъ-нибудь общимъ разговоромъ. Тутъ всегда найдется ‘душа общества’, который и потшаетъ всю почтенную публику разными анекдотами, самодльными побывальщинками и просто неприличными разсказами, какіе разсказываются, кажется, спеціально на пароходахъ въ купеческой компаніи, боле же солидная часть пассажировъ ведетъ подъ шумокъ нескромныхъ побасенокъ свото степенную бесду, о разныхъ болзняхъ — эта тема положительно неисчерпаема и всегда иметъ успхъ. Одинъ лчился у московскаго Захарьина, другой — у Боткина, третій — у самарскаго знахаря Кузьмича,— поговорить есть о чемъ, и люди, самые испытанные въ этого сорта напастяхъ, заключающіе въ себ иногда цлую дюжину самыхъ мудреныхъ болзней, излчивались у какой-нибудь простой старушонки.

Со стола чай не сходитъ. Графинчики пустютъ. Пароходъ вечеромъ шумитъ сильне и какъ-то судорожно порывается впередъ, точно кого догоняетъ. Мрное покачиванье, шумъ воды и все одни и т же разговоры изгоняютъ дремоту. Разговоръ то на время прерывается, то опять разгорается съ покой силой. Шадринскій купецъ съ дтскимъ голосомъ, захлебываясь отъ смха, только машетъ руками. Агапъ Матвичъ и Сидоръ Гаврилычъ пьютъ чай, напротивъ нихъ за отдльнымъ приборомъ сидитъ мой сосдъ, сибирскій купчикъ, и поглядываетъ на друзей улыбающимися глазками.

— Вы сибирскіе?— политично заговариваетъ Агапъ Матвичъ, вытирая лысину платкомъ..

— Иркутскіе.

Слдуетъ разборка общихъ знакомыхъ, и оказывается, что Агапъ Матвичъ знаетъ хозяина сибирскаго купчика, который детъ въ Нижній не отъ себя, а во хозяйскому порученію.

— Такъ-съ, такъ-съ…— тянетъ довольный Агапъ Матвичъ.— Какъ же, помилуйте, мы кажинный годъ съ вашимъ хозяиномъ на Ирбитской встрчаемся… Очень обстоятельный старичокъ. Иваномъ Карлычемъ звать?..

— Да.

— Весьма обстоятельный этотъ Иванъ Карлычъ… Милліонъ у него, говорятъ, въ кубышк. У насъ въ Сибир все на милліоны считаютъ… Да, какъ-то дльце у меня было къ нему на Ирбитской. Ну, вечеркомъ это иду къ Ивану Карлычу, квартирка у нихъ этакъ облюбована, маленькая, и темно при этомъ. Я и шарабошу это въ темнот-то въ передней ихней и еще удивляюсь, какъ это такъ неосторожно дверь оставляютъ. Хотлъ уже спичкой чиркнуть, а Иванъ Карпычъ голосъ и подали: ‘Кто тутъ?’. А они на коник въ передней и полеживаютъ… Даже весьма я этому подивился и говорю: ‘Хочется вамъ, Иванъ Карпычъ, въ передней валяться, да еще въ темнот при этомъ’… Провели они меня въ горницу, добыли огня и этакъ степенно говорятъ: ‘Не великъ на насъ чинъ-то, можемъ и въ темнот… Зачмъ карасинъ напрасно палить. Приказчики-то разбжались по трактирамъ, а я вотъ въ караульныхъ’. Очень обстоятельный и уважительный человкъ.

— Такъ и слдуетъ!..— крикнулъ неожиданно Сидоръ Гаврилычъ и даже ударилъ кулакомъ по столу.— Вотъ это настоящій хозяинъ…

Публика оглянулась и смолкла. Сидоръ Гаврилычъ, довольный произведеннымъ впечатлніемъ, улыбался.

— А у насъ-то что?— продолжалъ онъ съ азартомъ.— У меня теперь, положимъ, двадцать тысячъ капиталу, а я ужъ должонъ показывать сто… Зеркальныя стекла завожу, вывску навшиваю до самой крыши, огни зажигаю на всякомъ мст, товаръ свжій въ окошк покупателю показываю… Вотъ оно куда пошло-то!.. Это одно разоренье, а не торговля.

— Кто же вамъ велитъ разорятъся-то?— замтилъ сибирякъ.

— Да какъ же, голубь ты мой сизый, иначе-то мн, когда вс кругомъ меня то же самое длаютъ? Вс другъ передъ другомъ выставиться хотятъ-то, а мн ужъ не статься хуже-то другихъ быть. У кого нон капиталы-то?.. Все на фу-фу… Повертится-повертится и поминай, какъ звали: въ трубу и улетлъ. Самъ летитъ и другихъ за собой волокеть… Вотъ какія наши дла, милый человкъ… Вотъ я сижу съ тобой сейчасъ, разговариваю, а спроси ты у меня: какъ, молъ, у васъ, Сидоръ Гаврилычъ, дла?.. Ничего не знаю, потому и знать невозможно: самъ беру въ долгъ товаръ и продаю его въ долгъ, а сколько чего есть — неизвстенъ. Теперь вотъ въ Крестахъ взять: набери товару горы, а покупателя нтъ. Ну и ловишь покупателя, да его-то еще и упрашиваешь, чтобы онъ у тебя въ долгъ товару набралъ больше… Это какъ?..

— Отъ банковъ все…— дтскимъ голоскомъ проговорилъ шадринскій купецъ.— Отъ нихъ отъ самыхъ эта самая петля идетъ нашему брату. По всей Расе замшательство…

— И отъ банковъ и отъ себя,— внушительно замтилъ Агапъ Матвичъ.— Небось, вонъ Иванъ-то Карпычъ чистенько дла ведетъ, не зарвется.

— То Сибирь, Агапъ Матвичъ, тамъ другая статья. Еще не дошли до нашей точки…

— Это все одно: Сибирь ли, Расея ли,— заявилъ Сидоръ Гаврилычъ съ убжденіемъ.— Отъ себя самихъ погибель свою принимаемъ… Взять хоть вотъ топоръ эту самую зду. Прежде-то какъ здили… а?.. Съ молитвой да съ обережью… Человкъ чувствовалъ, что онъ въ дорог, страхъ въ немъ держался. Тятенька покойный, бывало, соберется куда на ярманку, такъ въ томъ род какъ покойника провожали: молебенъ отслужатъ напутственный, покойница-маменька образокъ ему на шею наднетъ, а самъ тятенька слезно со всми прощается, потому дорожное дло — долго ли до грха… По лсу детъ — разбойники съ кистенями купцовъ стерегутъ, дорога дальняя… тяжелая, ну, разобьетъ человка и въ болзнь вгонитъ. Да мало ли напасти было: лавки сгорятъ, товаръ дорогой у возчиковъ сржутъ, обтеряться можно деньгами… А нынче что?.. Потерять теб нечего, потому денегъ и въ помин ни у кого нтъ, товаръ застрахованъ, дорога у тебя скатертью…

— Ужъ это точно… на что лучше,— послышались голоса.

— Скатерть-то скатертью, только не совсмъ… Что у тебя на ум-то по ныншнему времю дорогой-то?.. Страхъ какой?.. Ну нтъ, у тебя одна пакость въ башк, все равно какъ идетъ сплошной трактиръ… да-съ. По желзной дорог везд эти буфеты, а пароходъ хуже того: тутъ даже и женскій полъ… тьфу!..

Этотъ интересный разговоръ прерванъ былъ свисткомъ — пароходъ подходилъ къ пристани, и вс бросились наверхъ.

IV.

Было уже темно, когда ‘Березняки’ тяжело привалилъ къ пристани, едва мигавшей огоньками. Это, кажется, былъ Пьяный-Боръ, одно изъ самыхъ красивыхъ мстъ на Кам. Пароходъ нагружался дровами, и поэтому публика могла погулять по берегу, гд, какъ свтляки въ трав, мигали слабые огоньки. У самой пристани татаринъ продавалъ живую стерлядь, которую вынималъ изъ садка небольшимъ сачкомъ. Это зрлище привлекло къ себ главнымъ образомъ купечество, любовавшееся на трепетавшую въ садк живую рыбу.

— Ты намъ аршинную приспособь, князь…— слышались голоса съ пристани.— Чтобы настоящій зврь… ну, гуляй, князь!..

— Пять рублей, гуляй, бачка…— отвчалъ татаринъ, ловко выхватывая изъ садка тяжелую аршинную стерлядь

Поваръ въ бломъ колпак съ большой ловкостью подхватилъ брошенную рыбу за жабры и потащилъ на кухню. Довольные покупатели съ галдньемъ потянулись за ‘звремъ’.

Пока шла нагрузка, на берегу въ темнот бродили какія-то таинственныя парочки. На трав тоже происходили интимныя tte—tte. Агапх Матвичъ смотрлъ на берегъ и тяжело вздыхалъ.

— Вы нездоровы?— спросилъ я.

— Нтъ, ничего-съ… слава Богу!.. А только вотъ муторно смотрть на гадости разныя. Вонъ на берегу-то что творится… одна гадость. Наши московскіе орудуютъ… Полуехта Полуехтыча дтки въ отличку пошли, ну, и другіе тоже не лучше. Охо-хо-хо!.. Тутъ вчуж наплачешься. Вдь какіе молодцы-то… видли въ кают второго класса, наверху?.. Съ самой Перми дымъ у нихъ коромысломъ стоитъ: карты, вино, женскій полъ…

— Откуда женскій-то полъ?.

— Ахъ, Господи, да это съ Крестовъ идутъ въ Нижній, чтобы остатки захватить. Дв каюты заняли, мамзелей двнадцать наберется… Сидоръ-то Гаврилычъ про нихъ давеча словечко закинулъ. Согршили мы, гршные…

На ‘Березнякахъ’ есть рубка второго класса, и тамъ по вечерамъ собиралась разная второклассная публика, чтобы посидть на людяхъ. Прямо изъ этой рубки коридоръ ведетъ въ отдльныя каюты второго класса. Въ одной изъ нихъ помщались дтки Полуехта Полуехтыча, два молодыхъ купчика. Это были настоящіе молодцы, здоровые, румяные, кудрявые — такихъ выкармливаетъ только Москва. Собственно на купцовъ въ ветхозавтномъ смысл они уже не походили, а держали себя на образованную руку. Пароходныя дамы (это особая разновидность дамъ, какъ и пароходный купецъ) невольно засматривались на этихъ красавцевъ, выходившихъ на трапъ освжиться. Съ этими молодцами въ качеств дядьки халъ какой-то старичокъ-подручный, очень степенный и суровый на видъ человкъ, очевидно, назначенный для обережи молодыхъ людей. Но московскіе тятенькины сынки къ вечеру напоили своего надзирателя до положенія ризъ, и онъ спалъ мертвымъ сномъ въ третьемъ класс, такъ что молодые люди могли располагать всей ночью по своему усмотрнію и, кажется, не теряли напрасно дорогого времени.

Въ ихъ каюту дверь постоянно растворялась, и въ нее проворно шмыгали лакеи съ разной винной посудиной. Сквозь вырывавшіяся облака табачнаго дыма можно было разсмотрть раскрытый ломберный столъ, за которымъ братья играли въ карты съ какимъ-то сомнительнымъ военнымъ мундиромъ и еще боле сомнительнымъ восточнымъ человкомъ. Вина и закуски стояли на другомъ стол.

— Икается, поди, Полуехту-то Полуехтычу,— смялись разные степенные купцы.— Самъ виноватъ, зачмъ пущаетъ по ярманкамъ однихъ молодцовъ…

Вечеромъ эта каюта второго класса произвела даже въ обтерпвшейся пароходной публик извстную сенсацію: вмсто картъ явились таинственныя мамзели, и грянула пьяная трактирная псня. Пніе смнялось крикомъ пьяныхъ голосовъ, хохотомъ, визгомъ. Какой-то надсаженный, охрипшій женскій голосъ напрасно старался ‘выводить’ куплетъ:

Смотрите здсь,

Глядите тамъ…

— Ур-ра! браво!..— гудла каюта, и опять начинался визгъ, хохотъ и пьяное уханье…

— Господи, помилуй… угодники безсребренники!..— взмолился какой-то сдой и беззубый старикъ.— Согршили мы, гршные…

А пароходъ летлъ все впередъ, въ осеннюю мглу, поднимая крутую волну, которая съ глухимъ ропотомъ убгала къ далекому берегу. Гд-то далеко-далеко на берегу мигалъ одинокій рыбачій огонекъ, точно изъ темноты смотрлъ горвшій волчій глазъ.

Аршинная стерлядь была съдена въ общей кают второго класса самымъ торжественнымъ образомъ, и такъ какъ ‘рыба плаваетъ въ вод’, то это торжество сопровождалось соотвтствующими возліяніями. Сидоръ Гаврилычъ сначала выпилъ рюмочку, чтобы поправиться, а кончилъ вторымъ напоемъ.

— Эй, Сидоръ Гаврилычъ, на другой бокъ поправился,— шутили пріятели, икая еа всю каюту.— Опять, видно, придется каяться Афросиньюшк… пузырей только не хватаетъ…

— Д-да, это выходитъ къ жилетк рукава…— бормоталъ Сидоръ Гаврилинъ, уныло поглядывая куда-то въ одну точку.— Мало каяться нашему брату… а что касаемо Афросиньи Спиридоновны, такъ это ужъ точно, что прямое свинство наше…

Развеселившіеся купчики похваливали развернувшихся Полуехтычей, подмигивали другъ другу, шептались и незамтнымъ образомъ старались убраться изъ каюты. Сидоръ Гаврилычъ сидлъ попрежнему у стола надъ остатками аршинной стерляди и сильно клевалъ носомъ. Немного очнувшись, онъ долго смотрлъ кругомъ, отыскивая кого-то.

— Куда это двалось… а?..— удивлялся онъ.— Окказія…

Вернувшійся съ верху сибирскій купчикъ только посмивался.

— Понммаю,— прогудлъ Сидоръ Гаврилычъ.— Къ арфянкамъ забрались… охъ, оглашнные!.. Ну, не гадость это?.. а?.. Женатые люди и этакая совсть… а?.. Агапъ Матвичъ, а?.. Агапъ Матвичъ?..

— Ихъ нту-съ, отвтилъ сибирякъ.

— Вотъ т и рукава къ жилетк!.. Непремнно скажу жен, какъ домой пріду… да. Право, этакіе озорники… Человкъ, зельтерской воды!..

Явился человкъ и сдлалъ лакейскую стойку. Потомъ явились дв бутылки зельтерской воды. Сидоръ Гаврилычъ выпилъ об бутылки и началъ понемногу приходить къ себя… Онъ нсколько разъ чихнулъ, потеръ себ лобъ и уставился глазами въ уголъ.

— Вы бы легли, Сидоръ Гаврилычъ…— предложилъ сибирякъ

— Не могу… мутитъ… охъ-хо-хо!..

Сидоръ Гаврилычъ грузно снялся съ своего мста, грузно обошелъ столъ и грузно подслъ къ намъ.

— Вы изъ Сибири будете?— спрашивалъ опь сибиряка, откидываясь всей тушей на спинку дивана.

— Точно такъ-съ… Иркутскіе.

— Такъ, такъ… Скоро вотъ наладятъ вамъ желзную дорогу, пароходы, ну, и пойдетъ такое же вотъ колесо, какъ у насъ. Врно… Тогда ужъ шабашъ: кунчалъ башка!.. Къ чему я это говорю, какъ ты думаешь… а?..

— А ужъ не могу знать, Сидоръ Гаврилычъ.

— Дав вотъ про балки говорили… а тутъ не то, да. Теперь возьмемъ такъ: у меня, значитъ, дочь есть Евгенія… двушка на возраст, какъ слдуетъ, приданое уже заготовлено… Такъ…

— Обнаковенно.

— Ну, дло житейское, растить дочь, а самъ про жениха думаешь… Такъ и у васъ въ Сибири?.. Врно… да. А вонъ они, женихи-то какіе по ныншнимъ временамъ… Слышалъ, какъ чертятъ Полуехтычи?.. Ну, какъ приспособишь этакого хахаля родной-то дочери, тогда и плачь съ нимъ, а дваться некуда: у всхъ нон одна вра-то пошла… Прежде въ строгости содержали парней-то, ну, ему и любопытно съ женой, свой уголъ заведенъ и всякое прочее. А нон Подуехтычи-то чертятъ-чертятъ по трактирамъ, да по ярманкамъ, да по пароходамъ, всякую совсть потеряютъ около арфянокъ да разной другой женской гадости, ну какое ему любопытство въ жен-то, когда ужъ онъ всякую музыку произошелъ и ему подавай всякій день разное женское удовольствіе. Такъ я говорю?.. И будетъ съ женой ему скучно да тошно, такъ оно и пойдетъ. жен не угоняться за арфянками-то, потому и красоту Богъ не каждой посылаетъ, и вывертовъ этихъ хорошая женщина не допуститъ. Такъ я говорю?

— Истинная ваша правда, Сидоръ Гаврилычъ,— согласился сибирякъ и тяжело вздохнулъ.

— То-то, другъ мой милый… А къ чему я эту рчь веду?.. Куда я дав пузыри-то спущалъ?.. Смшно всмъ, что я свою Афросинью Спиридоновну вспоминалъ… а въ ней и вся причина. Видишь, мы гоняемся, а свое гнздо пустуетъ — вотъ откуда гибель наша купеческая идетъ… я на деньги льщусь, а себя не жаль. Ну что мн эти самыя деньги, ежели у меня дома-то пусто, ежели меня домой-то не тянетъ, ежели мн вотъ самое удовольствіе съ арфянками колобродить. Тутъ ужъ человкъ равнодушный длается, смыслъ теряетъ и на всякую гадость идетъ, потому все равно: нахваталъ денегъ, покружился, какъ турманъ, а тамъ и въ трубу. Разв такъ отцы-то наши живали?.. Конечно, деньги первое дло для купца, только и деньга деньг розь… Тошно глядть на наше ноншнее купеческое-то житье, потому бить насъ некому: молодыхъ судимъ, а молодые-то у старыхъ чертей учатся. Тутъ ужъ не банки да ярманка виноваты, когда человкъ душой повихнулся и какъ гульная скотина своихъ воротъ боится…

1885.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

Пароходный купецъ.Этюдъ съ натуры.

Читайте также:

Пароходный купецъ.
Этюдъ съ натуры.