У гр. Льва Ник. Толстого
‘Комментарии’
У гр. Льва Ник. Толстого, Энгельгардт Николай Александрович, Год: 1900
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Желая видеть великого писателя земли русской, я обратился к Н. И. Стороженку, который принял меня в Румянцевском музее1, за столиком, в светлом пространстве между тремя стенами полок, образующими как бы небольшой кабинет чтимого ученого в длинной библиотечной комнате.
Книжные сокровища кругом, дальше зал с офортами и портретами и полный приветливости и благодушия Николай Ильич — все слилось в теплое и гармоничное впечатление. Тишина, труд, мысль, созерцание… после петербургского мелькания и неврастенического маразма.
Я просил Ник. И. дать мне записку или карточку с несколькими строками.
— Этого не нужно. Граф совершенно доступен. По крайней мере я уже так многих направлял к нему. Ступайте просто. Но чтобы дать Льву Николаевичу отдохнуть после обеда, приезжайте в половине восьмого. Я так и сделал.
Узкий переулок с постройками провинциального типа, несколькими заводскими зданиями, где днем жужжание и гул, также и старый барский дом в глубине двора — все это мне было хорошо известно.
Признаюсь в смешном поступке. Года три назад, будучи в Москве, я тоже думал посетить графа, долго ходил по Хамовническому переулку, да так и не решился его тревожить. Представлялось, сколько ‘интервьюеров’ всех стран и всевозможных праздношатающихся одолевают визитами великого человека. А потом мне лично всегда страшно увидеть во всех условиях материальной обыденности того, кто до сих пор являлся только, как дух, в своих свободных творениях, с кем в общении был только ‘в духе и истине’.
Но вот я и в зале заветного домика, который очевидно черезвычайно поместителен. Это большая комната — типичного старо-барского, московского колорита. По лестнице раздались шаги, и вот он сам, Лев Николаевич, в халате, невысокий ростом, седой и… волшебный. Я иным словом не могу выразить первого впечатления.
Ни один из портретов графа Льва Николаевича не похож на него.
Портреты — я говорю, конечно, о старческих изображениях Льва Николаевича — не передают главного — светлой и мощной жизни, которая льется от всей личности его. Не передают портреты и взгляда, как бы проницающего вас до сокровеннейших глубин, — главного дара из многих, которыми наделен этот удивительный человек. Если же и передают, то все же взгляд на портретах только скорбно суров и теряет прямо волшебное очарование, которое манит исповедаться пред ним, раскрыть пред ним сердце и застарелые боли его. Свет в лице, приветливость в манерах и речи, чуждая тени учительства, заставили меня, едва я увидал графа, про себя воскликнуть: ‘Боже, да какой же он славный, какой милый, какой светлый!’
Здоровье графа восстановилось. Утром того дня, когда я был у него, ему, правда, нездоровилось. Он чувствует себя бодрее к вечеру.
— Вы который? — спросил Лев Николаевич, — тот Энгельгардт, что ко мне писал?
— Нет, брат его2.
Этим вопросом Лев Николаевич сразу воскресил прошлое. Вспомнилось Батищево, имение моего покойного отца3, куда в свое время приливала, как кровь к сердцу, идейная молодежь. И одно время между Батищевым и Ясною Поляною создалось общение, состоявшее, впрочем, в полемике. В самом деле, при внешнем сходстве батищевские идеалы не совпадали с яснополянскими. В Батищево являлись последователи Льва Николаевича, шли бесконечные диспуты. Два течения перемешались… Да, все это было, и так недавно. Было и уже быльем поросло. Старого Батищева нет.
Я должен признаться, что совершенно поглощенный впечатлением, которое произвел на меня Лев Николаевич, и роем воспоминаний, пробужденных его первыми словами, плохо исполнил собственно интервьюерскую часть, хотя, впрочем, и не намеревался ее хорошо исполнить. Я не задавал вопросов по книжке. Я только его слушал. Но и передача услышанного для меня отчасти стеснительна и во всей полноте невозможна. Мне вспоминается предостерегающий рассказ графа о заезжем английском корреспонденте:
— Я сказал ему, между прочим, что однажды утром, читая газеты, поймал себя на таком сильном сочувствии к победам буров, что оно уже прямо переходило в желание, чтобы англичан еще и еще хорошенько поколотили. А корреспондент передал буквально: ‘Лев Толстой сочувствует победам буров и радуется поражениям англичан’4. И в таком виде сообщение обошло все английские газеты. Прямо каждое слово надо взвешивать, словно на каком-нибудь выходе.
Лев Николаевич говорил о народной жизни, о трудности уразумения ее смысла, о направлении, в котором она течет… Все это было очень просто, ясно и глубоко.
За последние дни Лев Николаевич был на представлении ‘Дяди Вани’ Ант. П. Чехова5. Он чрезвычайно высоко ставит технику этой пьесы, но находит, что и на этом произведении, как на большинстве современных, сказалось преобладание техники над внутренним смыслом. Иногда техника совершенно убивает внутреннее содержание, плоть подавляет дух, форма — идею. В ‘Дяде Ване’ Лев Николаевич находит некоторый существенный недочет в нравственном смысле пьесы. Затем Лев Николаевич посетил чтения для народа. На одном интеллигентная лекторша опоздала, и граф, прождав напрасно и довольно долго, ушел…
Пока мы говорили, в комнату вошел сын Льва Николаевича и несколько молодых людей. Все обступили его и слушали. И эта сцена, и потом, когда за длинным столом сидел Лев Николаевич, окруженный молодежью, опять живо напомнили мне Батищево…
Пили чай. Лев Николаевич с медом. Он говорил о книге, вышедшей в Англии и изображающей весь ужас фабричного быта этой страны6. Работа не только не облегчается с успехами техники, а, наоборот, становится еще интенсивнее, быстрее, требует колоссального напряжения нервной силы. В фабричных центрах вы не найдете клочка травы, ни одного деревца — все съедено дымом и копотью. Напряженная работа, чисто механическая, истощает и извращает вместе с тем нервную систему рабочего. Чтобы поддерживать себя, он и в сфере физической и в сфере духовной должен прибегать к чему-либо острому, едкому, пикантному. Нигде столько не поглощается пикулей, как в фабричных городах. И развлечения рабочих кафешантанного характера… Лев Николаевич скорбел о таком извращении жизни, которая дана человеку на благо, должна его возвышать, а не унижать.
Удалившись ненадолго, Лев Николаевич явился в своей классической блузе. Легкой, быстрой походкой, немного сгорбившись, прохаживался он по комнате, и столько юности чуялось во всех его движениях, что о недавней тяжкой болезни, о преклонных годах графа и не вспоминалось…
В личности Льва Николаевича, на мой взгляд, так много непередаваемого, что даже его искусство не в силах это, и главное быть может, выразить. Личность Толстого — комментарий к его творениям. И во мне явилось сознание после вечера, проведенного в его доме, что не заменимо ничем личное общение с великим мыслителем и слово, не умерщвленное, не превратившееся в сухие книжные знаки, а переданное непосредственно, из души в душу, из ума в ум…
Николай Энгельгардт. У гр. Льва Ник. Толстого. — Новое время, 1900, 31 января, No 8595.
Николай Александрович Энгельгардт (1861-1942), критик, журналист.
По упоминанию, что Толстой ‘за последние дни’ был на представлении ‘Дяди Вани’, можно определить, что интервью Энгельгардта взято между 25 и 30 января 1900 г.
1 Через посредство Н. И. Стороженко, работавшего в Румянцевском музее (ныне Гос. библиотека им. В. И. Ленина), Толстой получал некоторые нужные ему для литературных занятий книги.
2 Брату Н. А. Энгельгардта, Михаилу Александровичу Энгельгардту (1861-1915), Толстой написал знаменитое письмо 20 декабря 1882 г. — подобие исповеди, в которой говорил, что он ‘страшно одинок’ (т. 63, с. 112-124).
3 Отец Н. А. Энгельгардта, Александр Николаевич Энгельгардт (1832-1893), химик, агроном, автор книги ‘Письма из деревни’. В имении Батищево была сделана попытка создать трудовую колонию-коммуну из молодых людей образованного круга, переселившихся в деревню из Москвы и Петербурга. Попытка, отчасти близкая ‘толстовству’, но до конца не принятая Толстым, окончилась неудачей.
4 См. интервью с С. Орлицким в наст. изд.
5 О впечатлениях Толстого от спектакля ‘Дядя Ваня’ см.: Лакшин В. Толстой и Чехов. 2-е изд. М., 1975, с. 386-389.
6 Речь идет о книге П. А. Кропоткина, имя которого не упоминалось в печати, ‘Fields, Factories and Works hops’ (‘Поля, фабрики и мастерские’). Толстой читал эту книгу в январе 1900 г.
Оригинал здесь — http://www.bibliotekar.ru/lev-tolstoy/28.htm