Тюльпанное дерево.
Восточная повсть
(Изъ сочиненій Гжи. Жанлисъ)
‘Встникъ Европы’, No 9, 1804
Тюльпанное дерево, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1804
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Въ прекраснйшемъ Королевств изъ всей Азіи обиталъ любезный и блистательный народъ, столько же прославившійся военными подвигами, сколько склонностію своею къ Наукамъ и Художествамъ. Неподалеку отъ стнъ, ограждавшихъ чертоги и обширные сады Государя, была пальмовая роща, на конц которой находились два домика, отличающіеся миловидною своею простотою. Одинъ принадлежалъ старику Оглану, которой велъ въ несъ пустынническую жизнь въ продолженіе многихъ лтъ: садикъ его славился великолпнымъ тюльпаннымъ деревомъ {Сіе дерево вывезено изъ Америки.}, неизвстнымъ еще тогда въ Азіи. Оно имло десять саженъ вышины и, на время цвта, покрывалось боле нежели двумя тысячами тюльпановъ красоты безподобной. Къ дереву сему была придлана круглая лстница въ 50 фунтовъ вышиною, и тамъ находилось мсто для отдохновенія, или родъ гнзда, крпко утвержденнаго на двухъ толстыхъ втвяхъ. Сіе гнздо было такъ велико, что въ немъ свободно помщались три или четыре человка, и ничто не могло быть такъ пріятно, какъ въ Іюл мсяц видть себя на средин дерева, котораго каждый сучокъ обремененъ прекраснйшими тюльпанами. Въ семъ таинственномъ убжищ, Поэтъ, увнчанный и со всхъ сторонъ окруженный прелестнйшими цвтами, изпускающими превосходный запахъ, подумалъ бы, что флора перенесла его въ любимую свою рощицу.
Огланъ, убгая отъ общества, никого не пускалъ въ свое уединенное жилище, но не смлъ не принять Королевской фамиліи, которую любопытство видть тюльпанникъ, привлекло однажды въ его садъ. Онъ умлъ найти предлогъ для недопущенія Высокихъ своихъ постителей къ лстниц, ведущей на дерево, и никто изъ нихъ не всходилъ на оное. Съ сего дня старикъ отказывалъ всмъ любопытнымъ безъ изключенія. Поговорили нсколько времени о его нелюдимости, но какъ онъ твердо устоялъ въ характер мизантропа, то объ немъ наконецъ забыли, такъ точно, какъ бы онъ жилъ за тысячу верстъ отъ Двора,
Другой домикъ принадлежалъ долго одному садовнику, наконецъ купалъ его Зеинебъ, молодой Царедворецъ, которой умлъ его украсить, не лиша его и сельскихъ красотъ. Зеинебъ поведеніемъ своимъ и милымъ нравомъ опровергалъ все, что обыкновенно говорятъ на щетъ Придворныхъ мрачные, недоволыше философы, которые никогда не бывали при Двор и не имли ни случаевъ, ни возможности знать и разсматривать характеры Государей и Вельможь
Зеинебъ сохранилъ при Двор невинныя свои склонности: веселость духа и откровенность, чрезвычайную умренность, и доброе, чувствительное сердце. Онъ не искалъ способовъ къ обогащенію своему, достатокъ его былъ посредственный, но онъ соразмрялъ его съ своими желаніями. Наскучивъ пышнымъ зрлищемъ величія и тягостнымъ этикетомъ, прізжалъ онъ отдыхать въ свой маленькой домикъ, но не ополчался противъ Придворнаго великолпія, ибо не чувствовалъ ни малйшаго негодованія отъ того, что въ чертогахъ Царей и знатныхъ Господъ не находилъ умренности и сладкаго покоя пастушеской жизни.
Сдлавшись сосдомъ Оглану, юный Зеинебъ услышалъ съ удивленіемъ o странностяхъ сего старика. Огланъ провождалъ большую часть времени въ тюльпанник, въ цвточномъ своемъ гнзд, онъ никогда въ немъ не читалъ, но просиживалъ по цлому дню, одинъ и въ совершенной праздности. Не взирая на дикость и неприступность, старикъ былъ добръ и благотворителенъ, входъ къ нему, будучи запертъ для любопытныхъ, былъ всегда отворенъ для бдныхъ, онъ длалъ добро безъ всякаго тщеславія, но съ такимъ благоразуміемъ и разсмотрительностію, которыя доказывали, что это было главное его упражненіе. Зеинебъ почувствовалъ непреодолимое желаніе узнать Оглана и его тюльпанное дерево, котораго никогда онъ не видывалъ, но вс его покушенія въ разсужденіи сего были тщетны. Стна раздляла сады, двухъ сосдей. Въ одинъ день Зеинебъ, подчищая свои шпалеры, взошелъ на стну и увидлъ великолпный тюльпанникъ. Ахъ! какая прекрасная вещь! вскричалъ онъ. Случилось, что Огланъ не сидлъ тогда въ гнзд своемъ, но ходилъ по саду и, услышавъ сіе возклицаніе, увидлъ Зеинеба. Въ одномъ камзол, безъ шляпы, съ кривымъ ножемъ въ рук, и почелъ его за садовника. Пріятная физіономія, на которой изображалась кроткая веселость, ему понравилась. Онъ подумалъ, что человкъ сего состоянія не обезпокоитъ его и что онъ всегда легко можетъ отъ него отвязаться. Взглянувъ на него съ улыбкой. Огланъ сказалъ ему: ‘послушай, другъ мой! естьли хочешь посмотрть на эта дерево вблизи, то обойди кругомъ, я отопру теб ворота.’ Услышавъ сіе, восхищенный Зеинебъ, вмсто того чтобъ идти назначенною дорогою, спрыгнулъ со стны и въ одинъ мигъ очутился въ саду Оглана, онъ бросился обнимать старика, которой увидлъ тогда свою ошибку, и узналъ, что сей молодой человкъ былъ не садовникъ, a сосдъ его Зеинебъ, но любезность и веселонравіе юности скоро преклонили къ нему сердце старика, которой обошелся съ нимъ самымъ вжливымъ и ласковымъ образомъ. Подошедъ къ дереву, Зеинебъ хотлъ идти по круглой лстниц, но старикъ сильно тому противился, однакожъ Зеинебъ не послушался и взлетлъ, какъ птица, въ таинственное гнздо. Старикъ за нимъ послдовалъ, и они оба сли на одну изъ втвей. Огланъ пристально смотрлъ на Зеинеба. ‘Ахъ! какъ здсь пріятно!’ вскричалъ сей послдній. Какъ! сказалъ Огланъ: не уже ли въ самомъ дл не чувствуешь ты здсь скуки и тягости? — ‘Скука такъ скоро не приходитъ, отвчалъ Зеинебъ, смючись: напротивъ я въ восхищеніи и желалъ бы провести здсь всю жизнь. Множество прелестныхъ воспоминаній представляются моему воображенію. Добрый старецъ! не говори со мною, не мшай мн думать!’… При сихъ словахъ почтенное лице Оглана оросилось слезами. Любезный, превосходный юноша! вскричалъ онъ, обнявъ его: съ сей минуты я ничего скрывать отъ тебя не буду, войдемъ со мною въ домъ мой, ты услышишь отъ меня вещи чудесныя…. Сіи слова такъ сильно возбудили любопытство въ Зеинеб, что, невзирая на неизъяснимую прелесть, влекущую его къ дереву, сошелъ онъ съ поспшностію и послдовалъ за старикомъ. Они вошли въ домъ. Огланъ слъ съ нимъ на мягкія подушки и сказалъ ему: ‘Сынъ мой! я тебя такъ теперь знаю, какъ бы имлъ щастіе быть твоимъ отцемъ, знаю, что ты никогда не обманывалъ, общай мн хранить тайну, которую намренъ я теб вврить.’ Даю теб въ томъ честное слово, отвчалъ Зеинебъ. — ‘Довольно! Выслушай же странную мою. повсть:
‘Я родился въ Персидской провинціи Сузіан. Мегметъ, Владтель сей небольшой области, сдлалъ меня Визиремъ своимъ, мн было тогда около сорока лтъ. Исполняя возложенную на меня должность съ величайшимъ безпристрастіемъ, нажилъ я однако же, совсмъ не вдая того, множество враговъ, я думалъ, что для сохраненія мста моего довольно будетъ мн справедливости, безкорыстія, неусыпнаго трудолюбія, старанія объ уменьшеніи налоговъ по приведенія земледлія въ цвтущее состояніе. Желая все видть и знать непосредственно самъ собою, что очень возможно въ небольшомъ владнія, часто зжалъ я одинъ и подъ чужимъ именемъ въ разные краи Сузіаны. Однажды встртился я на дорог въ лсу со старухою, которая была одта въ самое бдное рубище и, сидя на древесномъ пн, горько плакала. Я остановился, чтобъ спроситъ ее о причин такой печали, и она трогательнйшимъ образомъ описала мн свою бдность. Я посадилъ ее на свою лошадь позади себя и отвезъ ее въ ближнюю деревню, гд объявилъ о себ и, сыскавъ для нее хижину, оставилъ ей нсколько денегъ и похалъ, давъ слово навщать ее отъ времени до времени. Черезъ два или три мсяца я и дйствительно постилъ ее: она была здорова и осыпала меня благословеніями. Благородная ловкость въ обращеніи и пріятные разговоры Никсы — такъ ее звали — ясно показывали, что она была не простаго рода, но тщетно старался я узнать, кто она такова, и слышать ея приключенія, отвты ея были такъ темны и замшательство такъ велико, что я пересталъ безпокоить ее вопросами. Никса была отмнно умна, и я не знаю женщины, подобной ей въ пріятности обхожденія. Я почувствовалъ нжнйшую къ ней дружбу, предлагалъ ей перевезти ее къ себ въ домъ, но она непремнно хотла остаться въ своей хижин, которую украсилъ я всмъ, что только могло ей нравиться, и какъ она мн призналась, что была чрезвычайно лнива и не умла ни за что приняться, то я далъ ей двухъ расторопныхъ невольницъ и хорошаго садовника, тогда уврила она меня, что стала совершенно щастлива.’
‘Между тмъ тайные мои непріятели, возпользуясь моею неосторожностію, погубили меня совершенно въ ум Государя. Мегеметъ, лишивъ меня мста, веллъ однако же мн сказать, что, въ награжденіе за мою службу, дозволяетъ онъ мн просить у него одной милости, которую общается непремнно исполнить. Я написалъ къ нему, что, оставляя Министерство въ такой точно бдности, въ какой былъ я при вступленіи въ оное, ничего не желаю, кром небольшаго уголка необработанной земли, кудабы я могъ удалиться и питаться трудами рукъ своихъ. Владтель приказалъ дашь мн большую обработанную со тщаніемъ землю, но я не принялъ ее, сказавъ, что хочу имть удовольствіе обработывать самъ, и повторилъ мою прежнюю прозьбу. Мегеметъ повеллъ исполнить мое требованіе, но, посл долговременныхъ поисковъ, донесли ему, что во всемъ его Государств не нашлось ни одного маленькаго клина необработанной земли. Возвратите же поскоре Оглана, вскричалъ Мегеметъ, какъ! не уже ли довелъ онъ земледліе въ областяхъ моихъ до такою цвтущаго состоянія? Возвратите его! пусть онъ опять вступитъ въ Министерство, и на всю жизнь. Мегметъ и дйствительно возвратилъ мн мое мсто, которое занималъ я да самой его кончины. Наслдникъ его, не знаю за что, ненавидлъ меня, онъ не только отнялъ у меня чинъ мой, но и все имніе. Я однакожъ такъ много усплъ оказать услугъ разнымъ особамъ, что могъ съ основательностію надяться на утшенія дружбы, но въ такомъ бдственномъ состояніи, въ какое былъ я низверженъ, имя благородную гордость, не прибгаютъ къ друзьямъ съ унизительными прозьбами, a ждутъ ихъ къ себ. Я ожидалъ безполезно: неблагодарные вс меня оставили! Пронзенный жесточайшею горестію, пошелъ я въ деревню, гд жила Никса, она приняла меня съ разпростертыми руками. Спши, Государь! сказала она мн: спши войти въ эту бдную хижину, ты найдешь благодарность подъ соломеннымъ кровомъ. Я обнялъ Никсу съ неизъяснимою нжностію. О! какъ злополучіе научаетъ, насъ цнить сердце врное и благодарное! какъ любезна показалась мн тогда бдная Никса!… Добрая моя Никса! сказалъ я: ты въ молодости безъ сомннія была прелестна, я по всему это вижу, но не думай, чтобъ когда нибудь могла ты внушать чувствія, подобныя тому, которое я къ теб питаю, нтъ! самая сильнйшая любовь не стоитъ такой дружбы. Ахъ, Никса! чтобъ познать всю чувствительность души благодарной, надобно быть любиму нещастливцемъ, не имющимъ кром насъ другаго утшенія! — Такъ, отвчала Никса: я точно также думала, когда, будучи безъ пристанища и безъ всякой помощи, была призрна тобою, добродтельный Огланъ!… Тогда схватилъ я y нее руку, и съ восхищеніемъ прижалъ ее къ груди моей, я былъ тронутъ до слезъ: какъ сладостно слышать напоминаніе добраго дла отъ предмета, насъ утшающаго! Такъ, сказалъ я, любезная Никса! я отдалъ бы жизнь свою, сдлавшуюся теперь безполезною, для возвращенія теб юности, но не взирая на то, когда вздумаю, сколько я тебя люблю, нахожу неизъяснимую прелесть въ той мысли, что мы оба съ тобою давно уже вышли изъ блистательнаго и шумнаго возраста страстей, горжусь безпорочностію и великостію чувствій моихъ къ теб, и наслаждаюсь дружбою, такъ какъ наслаждаются добродтелію.
‘Я не принялъ на себя притворной твердости духа’ и не скрылъ отъ Никсы, какъ больно было мн, что ближніе мои и ложные друзья меня оставили. Ты узналъ теперь, отвчала она, эту вроломную толпу и долженъ ее презирать: не ужели трудно теб забыть ее? — Ахъ, Никса! сказалъ я: въ числ сихъ неблагодарныхъ есть люди, которые такъ милы для меня были!…. есть много такихъ, которыхъ привыкъ я любить съ самаго ихъ младенчества, почиталъ ихъ своими дтьми!…. Не раскаеваюсь въ добр, мною имъ сдланномъ, но нжныя мои о нихъ попеченія, заботы, безпокойства, труды, лишившіе меня здоровья — Никса! не уже ли могу я не жалть объ нихъ! Сколько претерплъ я безплодныхъ страданій, которыя никогда не могли внушить даже благодарности!… Ахъ, Никса! раны отеческаго сердца никогда не затворяются, негодованіе, изцляющее вс прочія, еще больше разтравляетъ ихъ, ибо въ этомъ случа негодованіе есть ничто иное, какъ горестное изумленіе, которое при каждомъ новомъ размышленіи, при каждомъ воспоминаніи, становится живе и огорчительне!…
‘Никса соболзновала обо мн искренно: состраданіе истинной дружбы укрпляетъ и возвышаетъ самую унылую душу. Ввечеру дв Никсины невольницы, накрывъ маленькой столикъ, поставили на него умренный нашъ ужинъ. Я слъ противъ. Никсы, которая выслала невольницъ, и печально смотрлъ на сельскія кушанья, ею мн предлагаемыя, но ничего не лъ, за что Никса дружески мн пняла. Никса! сказалъ я: деревенская жизнь и уединеніе будутъ мн всегда казаться съ тобою прелестными, но признаюсь теб, что по нещастію не люблю молока: и орховъ, a отъ чернаго хлба болитъ y меня желудокъ. — Хорошо! отвчала она, улыбаясь: я дамъ теб другой ужинъ, дружб все возможно. Сказавъ сіе, прикоснулась она къ столу, и — вообрази мое удивленіе, когда увидлъ я, что глиняная посуда превратилась въ золотую, и столъ покрылся изящнйшими блюдами! Будучи недвижимъ отъ изумленія, поднялъ я глаза, и, вмсто старой Никсы, увидлъ величественную женщину, ослпительной красоты, и великолпно одтую. Познавъ въ ней могущественную волшебницу, упалъ я къ ея ногамъ. Прекрасная и благодтельная Никса подняла меня, ободрила милостиво и принудила ссть опять за столъ, сказавъ, что не прежде будетъ отвчать на мои вопросы, какъ посл ужина, которой, какъ ты самъ можешь разсудить, былъ не продолжителенъ. Тогда Никса удовлетворила мое любопытство слдующимъ образомъ:
‘Теб извстно, любезный Огланъ, сказала она, что феи не имютъ Королевъ, но подчинены Царю духовъ, которой управляетъ ими съ неограниченнымъ самовластіемъ. Я никогда не длала зла и употребляла искуство свое только на добрыя дла, но я любила славу и, желая отличиться блистательными дяніями, обратила на себя вниманіе, и слдовательно возбудила зависть. Вс прочія феи на меня возстали, я прозрла несправедливость ихъ, но сдлалась жертвою оной. Меня оклеветали, и Царь духовъ въ первомъ движеніи неодуманнаго гнва, произнесъ мн слдующій приговоръ: да будетъ гордая Никса превращена на шестъ лтъ въ старуху, и да лишится на сіе время всхъ своихъ сокровищъ, волшебнаго жезла п власти!’
‘Едва изрекъ онъ это ужасное опредленіе, какъ я очутилась на площади неизвстнаго мн города. Бдственное — очарованіе, отнявшее y меня красоту, имніе и силу, не имло однако же ни малйшаго дйствія надъ умомъ моимъ и душею. Я вооружилась твердостію, но все была ничто иное, какъ бдная, безпомющная старуха и притомъ въ чужой, незнакомой земл. Сверхъ того я не умла ничего длать, жезлъ намъ все замняетъ, и мы, творя съ помощію его величайшія чудеса, оставляемъ въ совершенномъ небреженіи наши природныя способности. Тогда то узнала я, какъ несправедливо говорятъ: искусна какъ Фея, ибо, лишась жезла, сдлалась я ни къ чему неспособною. Мн даже не можно было наняться въ работницы, никто не хотлъ взять къ себ въ домъ бдную, слабосильную старуху, которая не умла ни шитъ, ни прясть. Такимъ образомъ я принуждена была скитаться по міру, и въ одинъ годъ испытала все, что нищета и сиротство имютъ ужаснйшаго, наконецъ встртилась я съ тобою, любезный Огланъ, и нашла опять щастіе. Сего дня недля, какъ наказаніе мое кончилось. Царь духовъ, узнавъ мою невинность, предлагалъ мн наказать моихъ враговъ, но я очень бы худо возпользовалась нещастіемъ, естьли бы захотла мстить… Наученная злополучіемъ, буду съ сего времени убгать всякаго блеска и пышности, стану творить добро въ тайн, и жить въ неизвстности до тхъ поръ, какъ найду съ помощію моего искуства средство длать славныя и великія дла, не возбуждая зависти.’
‘Окончивъ свою повсть, мудрая Никса спросила у меня, чего я желаю? Предложила сдлать меня Государемъ, но я немедленно отъ сего отказался. Могущественная фея! сказалъ я: мн боле шестидесяти лтъ, я служилъ сорокъ лтъ отечеству и за великіе мои труды и пожертвованія былъ заплаченъ одною только неблагодарностію, кажется, что посл сего можно мн дозволишь желать спокойствія и независимости. Пышность и великолпіе мн несносны: благоволи доставить мн посредственное, мирное состояніе. Я буду жить въ уединеніи, далеко отъ своего отечества, которое долженъ оставить, для избжанія гоненій, но дай мн способы облегчать бдность малаго числа нещастныхъ, которые могутъ со мною повстрчаться… A бдныхъ старухъ? прервала Никса, улыбаясь: справедливость требуетъ, чтобъ я снабдила тебя средствами для вспоможенія имъ. Возьми, Огланъ, продолжала фея, подавая мн кошелекъ: возьми этотъ кошелекъ, въ немъ пять золотыхъ монетъ, которыя ежедневно будутъ возобновляться, естьли ты, какъ я не сомнваюсь, говоришь правду. Тогда фея взяла меня за руку: хижина, деревня — все изчезло, и мы очутились въ дикой степи, заростшей негодными травами. Ахъ! вскричалъ я, мы уже не въ Сузіан! Нтъ, отвчала фея: эта необработанная земля доказываетъ теб, что ты не въ той уже земл, которую привелъ въ такое цвтущее состояніе. Но поди отсюда все прямо, и въ двухъ миляхъ найдешь очень пріятной городъ, котораго жители гостепріимны. Прости, любезный Огланъ! я буду невидимо тебя покровительствовать, и мы еще увидимся. Сказавъ сіе, фея изчезла: я остался одинъ и тяжело вздохнулъ. Не взирая на общанія и дары волшебницы, я жаллъ о хижин и доброй престарлой Никс: покровитель не стоитъ друга.’
‘Я странствовалъ два года, и наконецъ вздумавъ основаться здсь, купилъ этотъ садъ: онъ тогда былъ ничто иное, какъ густая роща, составленная изъ иностранныхъ деревъ разнаго рода. Въ одно утро всталъ я очень рано, чтобъ велть прорубить нсколько дорогъ въ моемъ саду, зашедъ въ чащу, услышалъ я позади себя небольшой шорохъ, оглянулся и почувствовалъ несказанную радость, увидя благодтельную Никсу. Она спросила y меня, цлы ли пять золотыхъ монетъ, которыя были въ подаренномъ ею мн кошельк. Цлы, отвчалъ я: каждой вечеръ кошелекъ мой бываетъ пустъ, но по утру опять нахожу въ немъ то, что накакун издержалъ. Это доказываетъ мн, сказала Никса, что ты благоразуменъ и добродтеленъ. Кошелекъ этотъ неизтощимъ для человка мудраго и благотворительнаго, но въ рукахъ пышнаго расточителя, или скупца, не можетъ онъ возобновляться. Съ ныншняго дня, любезный Огланъ, продолжала фея, будешь ты находитъ въ кошельк по 200 золотыхъ монетъ. Нтъ! нтъ о вскричалъ я, великія богатства способны вскружить голову и самому благоразумнйшему мужу, a я слишкомъ слабъ, чтобъ могъ почитать себя отъ этого безопаснымъ. Оставь меня въ щастливой моей посредственности: вотъ одно только состояніе, въ которомъ не такъ трудно сохранить увренность и добродтель: можно ли чего нибудь желать боле?…. И такъ ты совершенно щастливъ? спросила фея. — Блаженство мое было бы безпредльно, естьли бы могъ я забыть неблагодарныхъ, которыхъ люблю еще противъ воли моей. Ночи мои покойны, сонъ мой кротокъ, не будучи возмущаемъ страстями и угрызеніями совсти, днемъ же, когда я занимаюсь бдными, о которыхъ пекусь, или когда упражняюсь въ ученіи, тогда могу назваться прямо щастливымъ, но въ минуты моихъ досуговъ и отдохновенія, печальныя воспоминанія меня терзаютъ: я тоскую объ отечеств моемъ и о неблагодарныхъ, которые меня оставили, крушусь о тхъ безцнныхъ и невозвратныхъ минутахъ, въ которыя думалъ я быть любимымъ!…. Утшься, сказала Никса: я сей часъ избавлю тебя отъ этихъ мученій…. Тогда простерла она золотой свой жезлъ на самое высокое дерево моего сада и превратила его въ этотъ тюльпанникъ, обремененный цвтами, и съ этимъ самымъ гнздомъ, словомъ, такъ какъ ты теперь его видишь. Дерево гордое! сказала она: будь изящнйшимъ произведеніемъ моего искуства, сотворенное благодарностію и дружбою, будь наградою добродтели!…. Одинъ только праведникъ да обрящетъ подъ снію твоею сладостнйшее успокоеніе! да снищетъ онъ въ ндрахъ твоихъ забвеніе всхъ страданій своихъ и заботъ, и да воспоминаетъ только о томъ, что ему пріятно: о полученныхъ имъ доказательствахъ истинной дружбы, о благотвореніяхъ, которыхъ былъ онъ предметомъ, о добрыхъ длахъ, имъ самимъ и другими учиненныхъ. Не отвергай далеко отъ себя порочныхъ, злыхъ, неблагодарныхъ, тщеславныхъ, лицемровъ и кокетокъ! Да не насладятся они никогда твоимъ ароматическимъ запахомъ {Дерево, кора и цвты тюльпанника имютъ разный, весьма пріятный запахъ.}, и да по неизбжному дйствію непреодолимаго волшебства не могутъ они свободно дышать на цвтущихъ твоихъ втвяхъ! Да приводятъ себ на память одн только горестнйшія свои приключенія, обиды, имъ причиненныя, неудачи свои и успхи соперниковъ, наконецъ да лишатся они подъ тобою всей надежды и да будутъ удручаемы сильнйшими безпокойствами, грызеніемъ совсти!….. Прости, мой любезный Огланъ! примолвила фея: когда почувствуешь печаль, то взойди только на свое тюльпанное дерево.’
‘Съ этого достопамятнаго дня сдлался я щастливйшимъ изъ смертныхъ, я вырубилъ вс деревья, окружавшія мой тюльпанникъ, вс его увидли, и я уврилъ, что это чудесное дерево всегда тутъ находилось, но только было закрыто густотою деревьевъ. Въ продолженіе, осьми лтъ длалъ я опыты волшебнымъ тюльпанникомъ надо многими людьми, и ты еще первый, любезный Зеинебъ, которой въ немъ черезъ дв минуты не задохся. Вс прочіе чувствовали сначала нкоторое оцпенніе, непреодолимую скуку, сопровождаемую сильную зевотою, потомъ приходила къ нимъ такая дурнота, что они лишались чувствъ и, для спасенія ихъ отъ неминуемой смерти, надлежало, какъ можно скоре, изторгать ихъ изъ сего вреднаго имъ дерева, но въ которомъ намъ съ тобою такъ пріятно.’
Когда старикъ кончилъ свою повсть, Зеинебъ, пораженный слышанными чудесами, долго не могъ говорить. Наконецъ, пришедъ въ себя началъ длать многіе вопросы о волшебномъ дерев, и открылъ въ свою очередь мудрому Оглану, что онъ страстно влюбленъ въ Канзаду, молодую богатую вдову въ столичномъ город Ипсар {Ипсаръ Ipsar, анаграмма слова Paris.}, и что намренъ на ней жениться. ‘Ты очень достоинъ быть любимымъ, сказалъ Огланъ, но я знаю по слуху прекрасную Канзаду: говорятъ, что она втрена, тщеславна, можетъ быть, только для того идетъ она за тебя, чтобъ блистать при Двор. Послушай меня, сынъ мой! прежде заключенія брачнаго союза приведи ее въ мой садъ и заставь войти въ гнздо тюльпанника.’ Я ненавижу испытанія, отвчалъ Зеинебъ. ‘И я также, сказалъ Огланъ, и конечно не сдлалъ бы теб этого предложенія въ разсужденій друзей твоихъ. Естьли бы могъ я дать теб всю мою опытность въ этомъ род, то лишилъ бы тебя молодости, или по крайней мр всего того, что иметъ она пріятнаго. Мудрость спасительна во всякомъ возраст, но совершенное познаніе людей въ твоихъ лтахъ никуда не годится. Наконецъ естьли бы Канзада была твоя жена, я никогда не пустилъ бы ее въ свой садъ, но она только еще твоя любовница, и союзъ, которой ты готовишься заключить, такъ важенъ, что теб должно немедленно подвергнуть Канзаду опыту. Поврь мн, что онъ кончится къ твоему удовольствію, естьли поведеніе ея была всегда безпорочно, естьли она не тщеславна и не кокетка.’ — Но разв не можетъ быть, возразилъ Зеинебъ, что, при самомъ безпорочнйшемъ поведеніи, чувствовала она изрдка нкоторыя движенія суетности? Не уже ли дерево твое не извиняетъ маловажныхъ, неизбжныхъ проступковъ?’ — ‘Конечно извиняетъ, отвчалъ Оглавъ: его произвела женщина, слдовательно врно не забыла нкоторыхъ изключеній и оттнокъ… Естьли Канзада не сдлала никакого важнаго проступка, естьли не можетъ она себя упрекать ничмъ, кром свойственной и очень простительной молодымъ людямъ втрености и неосторожности, то почувствуетъ въ тюльпанник только легкую неловкость, которая очень скоро пройдетъ и которую ты удобно извинишь.’ Хорошо! сказалъ Зеинебъ. Я ршился, и завтра же приведу сюда Канзаду. Въ слдующій день прелестная вдова пришла съ Зеинебомъ погулять въ саду Оглановомъ. Долго любовалась она тюльпаннымъ деревомъ и, не дожидаясь приглашенія, взбжала на оное, Зеинебъ послдовалъ за нею. Боже мой! вскричала Канзада: какой сильной, противной запахъ!…. Посл сего восклицанія она зевнула раза три, или четыре сряду. Такое начало ужаснуло Зеинеба, которой сильно смутился, и это случилось еще въ первой разъ? что добродтельный человкъ почувствовалъ въ тюльпанник огорченіе. ‘Ахъ! какъ мн дурно! продолжала Канзада: я совсмъ почти задохлась, пойдемъ отсюда скоре.’ Сказавъ сіе, встала она съ поспшностію, и въ одинъ мигъ сбжала съ лстницы въ садъ. Зеинебъ, почти приведенный въ отчаяніе, уврилъ однакожь наконецъ самъ себя, что Канзада, по обыкновенію многихъ женщинъ, увеличила почувствованную ею дурноту, и что естьли бы она еще нсколько времени пробыла на дерев, что скоро бы успокоилась. Онъ подошелъ къ ней. Канзада была тронута перемною его лица, которую приписывала она безпокойству отъ приключившагося ей припадка. ‘Не бойся! сказала она ему, смючись: теперь я здорова, я почувствовала дурноту отъ запаха цвтовъ этого дерева, но это все прошло, однакожь мн было очень тяжело, дыханіе такъ стснилось…. Нтъ! отвчалъ Зеинебъ: естьли бы ты имла поболе терпнія, то конечно бы преодолла эту легкую неловкость’ ‘Какъ! легкую неловкость! вскричала Канзада: не думаешь ли ты, что я притворилась больною, для того, ятобъ показаться интересною? Не уже ли можешь подозрвать меня въ лукавств? разв мало извстно теб мое чистосердечіе? Я часто теб хвалилась щастіемъ своимъ, что во всю жизнь свою не сдлала ни одного важнаго проступка и не имю такихъ пороковъ, за которые могла бы упрекать себя, въ противномъ случа не могла бы я никакъ отъ тебя ихъ скрыть…. Врю, перервалъ Зеинебъ, очень врю, но возвратимся опять въ тюльпанникъ. — ‘За чмъ?’ — Прошу тебя усерднйше, даже требую этого отъ любви твоей ко мн! — ‘Вотъ странное желаніе!’ — Канзада! естьли ты любишь меня, постарайся преодолть свое нехотніе, пожертвуй мн имъ!… — ‘Какая чудная прихоть!’ — Конечно, это прихоть, капризъ, все, что ты хочешь, но естьли я теб милъ, послушайся меня. Сказавъ сіе, взялъ онъ Канзаду за руку и, подведя ее къ дереву, уговорилъ взойти еще разъ на оное. Старикъ, желая быть свидтелемъ сей послдней сцены, пошелъ за ними. Едва Канзада дошла до цвточнаго гнзда, какъ начала зевать такъ сильно и часто, что Зеинебу должнобы потерятъ всю надежду, однакожь онъ продолжалъ льстить самъ себ. Мудреноли? онъ былъ страстно влюбленъ! ‘Божусь теб, любезный Зеинебъ! сказала Канзада, что я чувствую нестерпимое мученіе.’… Успокойся, милая, отвчалъ Зеинебъ, возьми нсколько терпнія, и это все въ минуту пройдетъ. ‘Напротивъ, продолжала Канзада, мн отчасу длается хуже… несносная тоска меня терзаетъ… такія мрачныя мысли!… О Зеинебъ! выведи меня скоре отсюда… я умираю….’ При сихъ словахъ смертная блдность покрыла лицо Канзады, но Зеинебъ продолжалъ повторять: потерпи еще немного. Разв ты хочешь, чтобъ она умерла? вскричалъ старикъ… Канзада дйствительно лишилась чувствъ. Огланъ взялъ ее на руки и вынесъ въ садъ, гд положилъ ее на скамью, она вскор открыла глаза и, обратя ихъ на Зеинеба, сказала ему: ‘Не уже ли ты и теперь станешь еще сомнваться въ моей искренности?… Увряю тебя, что я чувствовала ни съ чмъ несравненное мученіе…. цвты этаго дерева вредны мн, какъ ядъ…. Зеинебъ! надюсь, что впредь будешь ты мн врить… но ты молчишь? Разв я не заслуживаю по крайней мр хотя благодарности? Мн кажется, ты долженъ быть мною доволенъ….’ Зеинебъ затрепеталъ, глаза его наполнились слезами, и, будучи не въ состояніи скрыть своего смятенія, удалился съ поспшностію, не отвчавъ ни слова.
Канзада чрезвычайно обидлась симъ, по видимому, страннымъ поступкомъ, требовала объясненія, но, не получивъ онаго, поссорилась навсегда съ Зеинебомъ. Сей послдній долго бы не утшился безъ помощи тюльпанника, но подъ снію дерева сего забывалъ онъ вс своя горести и провождалъ тамъ большую часть времени, что продолжалось нсколько мсяцевъ. Огланъ любилъ Зеинеба, какъ сына, и чувствуя близость своей кончины, объявилъ, что намренъ отказать ему свой садъ, дабы тюльпанникъ навсегда y него остался. Доброй старикъ и дйствительно прожилъ посл сего не боле трехъ мсяцовъ. За нсколько часовъ до смерти веллъ онъ перенесть себя въ любезное свое дерево, въ которомъ праведникъ приводилъ себ на память вс добрыя своя дла. При такихъ возпоминаніяхъ его послднія минуты были изполнены сладости, онъ изпустилъ духъ въ объятіяхъ Зеинеба, которой оплакивалъ его, какъ нжнйішй и признательнйшій сынъ.
Между тмъ Зеинебъ, изцлясь совершенно отъ страсти своей къ Канзад, влюбился въ юную Зельфиру и внушилъ ей взаимную склонность. Осмнадцати лтняя Зельфира была жива и прелестна: все возвщало въ ней откровенный, благородный и великодушный характеръ, но она была очень втрена, что весьма тревожило Зеинеба, которой, ставъ не доврчивымъ, подвергнулъ ее опыту тюльпанника. Лишь только успла она въ него войти, какъ онъ съ торопливостію спросилъ, каково ей тутъ? — ‘Хотя ты мн чрезвычайно выхвалялъ этотъ цвтничекъ, однакожъ право онъ меня не возхищаетъ.’… — Какъ, не ужели теб длается дурно? — ‘Нтъ, этова не могу сказать…’ — Что же ты чувствуешь? — ‘Сама не знаю… какую то неловкость, которой изъяснить не умю…’ Зельфира, сказавъ сіи послднія слова, зевнула.. . Мн кажется, что теб скучно? сказалъ Зеинебъ печальнымъ голосомъ. ‘Съ тобою, отвчала Зельфира: это не возможно, но думаю, что запахъ этихъ цвтовъ слишкомъ силенъ, однакожъ мн теперь легче.’ Милая Зельфира! вскричалъ обрадованный Зеинебъ: какъ это дерево стало мн теперь драгоцнно!.. . — ‘Оно и дйствительно не дурно.’ — Мы проведемъ въ немъ всю жизнь, гд можетъ быть лучше? — ‘На свободномъ воздух: здсь такъ тсно!’… — Однакожъ теб здсь не противно? — ‘Это правда, но я предпочитаю твой садъ.’ Зеинебъ боле не требовалъ: онъ былъ доволенъ и ршился жениться на Зельфир, но за мсяцъ до назначеннаго къ свадьб дня, страшная революція свергла Короля съ Престола и разсяла Придворныхъ. Нкоторые изъ нихъ были принуждены оставить отечество, другіе, гонимые лютыми извергами, погибли на эшафотахъ, или томились въ темницахъ. Зеинебъ, разлученный съ Зельфирою, былъ пять лтъ лишенъ свободы, наконецъ возвратился онъ въ свой домикъ прикосновенный къ оному Дворецъ былъ пустъ и почти совсмъ разрушенъ, но тюльпанникъ его остался невредимымъ, и онъ съ умиленіемъ увидлъ въ немъ гнздо горлицы: для любовника это служило щастливымъ предзнаменованіемъ. Ожидая возвращенія Зельфиры, провождалъ онъ вс дни и часть ночей въ томъ блаженномъ мст, гд забываются вс злодянія. Зельфира была такъ привязана къ Зеинебу, что не вызжала изъ Государства. Она жила въ хижин, но имла щастіе сохранить все свое богатство и споспшествовать освобожденію своего любовника. Ей было извстно, что Зейнебъ совершенно разорился, но будучи столько же великодушна, сколько врна, предложила она ему свою руку. Зеинебъ, изполненный благодарности, положилъ къ ея ногамъ гнздо съ юными горлицами, открылъ ей свою важнйшую тайну и, не прося ее взойти въ тюльпанникъ, объявилъ о свойствахъ сего чудеснаго дерева. Такая довренность повергла Зельфиру въ задумчивость, однакожъ, посл нкоторыхъ размышленій, она сказала: ‘Пойдемъ, Зеинебъ, пойдемъ въ тюльпанникъ, тамъ кончимъ нашъ разговоръ!’ Пятилтняя разлука придавала великую цну такому предложенію. Возхищенный Зеинебъ бросается къ ногамъ Зельфиры, которая поднимаетъ его, и взявъ его подъ руку, идетъ, вздыхая, къ тюльпаннику. Рзвая Зельфира ходила обыкновенно очень скоро, но въ этотъ разъ шла она съ удивительною медленностію, особливо когда ступила на лстницу… Когда же сла она въ тюльпанникъ, Зеинебъ не могъ безъ страха видть, что живой цвтъ ея лица началъ изчезать и блдность заступала его мсто…. Они оба нсколько времени молчали, наконецъ Зельфира сказала робкимъ голосомъ: ‘Я уврена, Зеинебъ, что никогда не задохнусь въ этомъ дерев… но… чистая совсть не препятствуетъ чувствовать нкоторое безпокойство человку, сидящему на ломкой втви…. этотъ родъ сиднья опасенъ и непріятенъ. Наконецъ примолвила она, смючись, я безпрестанно буду здсь бояться…. напрасно! вскричалъ Зеинебъ, обрадованный до крайности, что румянецъ началъ опять появляться на щекахъ ея. ‘Нтъ, нтъ! прервала Зельфира: это дерево въ супружеств никуда не годится. Срубимъ его и на этомъ мст воздвигнемъ храмъ искренности и довренности.’ — Срубимъ это дерево, изящнйшее произведеніе искуства могущественной волшебницы!.. — ‘Она посадила его для старика, a не для молодыхъ супруговъ…. — Какъ стало оно драгоцнно посл революціи! на немъ забываютъ вс виднные ужасы!…. — ‘Огорчительнымъ своимъ возпоминаніямъ можешь ты противуположить постоянство Зельфиры.’ — Съ тобою, безъ сомннія, забуду я вс свои горести, но не требуй отъ меня такой жестокой жертвы. Не уже ли будущее тебя устрашаетъ? — ‘Нтъ! я ни мало не страшусь этого дерева, на что-то не люблю его.’ — Скажи мн истинную причину такого отвращенія. — ‘На что теб? довольно, что оно мн не нравится. Я ненавижу Магію.’ — Да, черную Maгію… — ‘И эта не такъ бла, какъ теб кажется… я ссылаюсь на всхъ женщинъ….’ — Женщины, подобныя Канзад, безъ сомннія такъ думаютъ, но ты!… ты, моя Зельфира, добродтельная, великодушная!… — ‘Ахъ, Зеинебъ! взгляни на этотъ полуразрушенной и опустлой Дворецъ, которой видли мы въ такомъ цвтущемъ состояніи!’… — Ты обижаешь себя, Зельфира! но я умю отдавать теб справедливость, и будущее ни сколько меня не тревожитъ… — ‘Такъ созжемъ же тюльпанникъ!’ — Я не для испытыванія тебя хочу сохранить его. Общаюсь, клянусь никогда не водить тебя въ него! — ‘Но естьли я всякой день, или по крайней мр изрдка, не стану сюда ходить, будешь ли ты совершенно покоенъ?’ — Надюсь, — ‘Это не возможно: и какъ мн несравненно пріятне разговаривать, или мечтательствовать на дерновой скамье или на креслахъ: но я не отступлю отъ своего требованія.’ — Отвращеніе твое мн непонятно. Это прекрасное дерево не длаетъ теб ни малйшаго вреда?… — ‘Это правда, но я не не меньше думаю о вред у которой можетъ оно сдлать..’ — Оно строго къ однимъ порочнымъ. — ‘Строго? оно задушаетъ ихъ, и ты называешь это только строгостію? Но послушай, естьли ты не ршишься срубишь это дерево, то не женись, одинъ только холостой человкъ можетъ безъ неудобства имть его въ своемъ саду.’ — Я далъ слово почтенному Оглану беречь его. — ‘Прости же!’.. — Сказавъ сіе, Зельфира стремглавъ побжала съ лстницы, Зеинебъ остался одинъ и, по чудесному дйствію тюльпанника, не будучи развлекаемъ присутствіемъ Зельфиры, впалъ въ сладкую задумчивость и скоро забылъ сію непріятную сцену. На другой день хотлъ онъ помиритъся съ Зельфирою, но тщетно, боязливая и предусмотрительная Зельфира пребыла неумолима, и Зеинебъ послдовалъ ея совтамъ, онъ отрекся отъ брака, чтобъ соблюсти дерево, которымъ не захотлъ пожертвовать любви. Онъ провелъ еще нсколько лтъ въ цвточномъ своемъ гнзд, и по сіе время былъ бы еще тамъ, естьли бы чудеса, гораздо блистательнйшія Никсиныхъ, не изторгли его наконецъ изъ сладкой его задумчивости. Благодтельный Геній {Не нужно, кажется, присовокуплять, что сочинительница повсти длаетъ сіе отношеніе къ Бонапартію.} проліялъ вдругъ на Ипсаръ щастливое очарованіе, которое заставило жителей онаго забыть вс минувшія напасти, потушило враждебную ненависть и соединило вс желанія, чтобъ возвращенный покой и щастіе вчно продолжались. Теперь Зеинебъ можетъ выходить изъ своего дерева, не длаясь отъ сего нещастливымъ, когда же онъ возвращается въ него, то его сопровождаютъ великія, благородныя возпоминанія, которыя придаютъ еще боле прелести уединенію его и размышленіямъ.