Тысяча вторая сказка Шехерезады, По Эдгар Аллан, Год: 1845 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Эдгар По.

Тысяча вторая сказка Шехерезады.
The Thousand-and-Second Tale of Scheherazade, 1845.
Перевод М. Энгельгардта.

Источник: По Э. Рассказы / Пер. с англ., Вступ ст. В. Брюсова, Коммент. Б. Акимова. — М.: Мир книги, Литература, 2006. — 416 с. — (Бриллиантовая коллекция).

OCR Купин А. В.

Правда чуднее выдумки.
Старинная поговорка

Просматривая недавно, по поводу одного исследования, ‘Телльменоу Изитсоернот’, — книгу, которая (как и ‘Зохар’ Симеона Иохида) вряд ли известна в Европе и, сколько я знаю, не упоминается ни одним американским писателем, исключая, быть может, автора ‘Курьезов американской литературы’, — так, просматривая это весьма любопытное произведение, я сделал замечательное открытие: оказывается, что литературный мир жестоко заблуждается насчет участи дочери визиря Шехерезады, что ‘Арабские ночи’, в которых описана эта участь, неверно передают, точнее говоря, не доводят до конца развязку истории.

Рекомендуя придирчивому читателю обратиться к ‘Изитсоернот’ и прочесть самому это интересное место, я позволю себе изложить здесь вкратце сущность того, что мне удалось открыть.

Читатель припомнит обычную версию рассказа: некий монарх, вполне основательно заподозрив свою супругу в неверности, не только осудил ее на смерть, но и поклялся собственной бородой и пророком каждый вечер брать в жены прекраснейшую девушку своего царства, а утром отдавать ее в руки палача.

Уже много лет исполнял он свою клятву методически, буквально, с благоговейной пунктуальностью, которая, во всяком случае, рекомендует его как человека благочестивого и рассудительного, когда однажды, под вечер, его обеспокоил (без сомнения, за молитвой) великий визирь, дочери которого пришла в голову идея.

Имя дочери было Шехерезада, а идея состояла в том, чтобы избавить страну от опустошительного налога на красоту или погибнуть согласно установившемуся обычаю всех героинь.

Ввиду исполнения этого плана и несмотря на то, что год, кажется, не был високосный (что, конечно, увеличивает достоинство жертвы), она отправляет своего отца, великого визиря, к калифу с предложением ее руки. Калиф охотно принимает эту руку (он давно уже метил на нее, но откладывал дело со дня на день только потому, что побаивался визиря), но при этом дает понять, что визирь визирем, а он, калиф, не намерен ни на йоту отступить от своего обета или поступиться своими привилегиями, И если тем не менее прекрасная Шехерезада пожелала вступить в брак и действительно вступила, несмотря на благоразумный совет отца не делать ничего подобного, если, говорю я, она захотела выйти замуж и вышла, то, надо сознаться, ее прекрасные черные глаза совершенно ясно видели, что из этого может выйти.

Кажется, впрочем, эта мудрая девица (без сомнения, она читала Макиавелли) измыслила очень остроумный план. В первую же ночь после свадьбы, не знаю под каким предлогом, она выпросила для своей сестры позволение лечь подле кровати, на которой помещалась царственная чета, на таком расстоянии, чтобы можно было разговаривать с нею, а незадолго до рассвета разбудила своего доброго монарха и супруга (он не рассердился, так как все равно решил удавить ее утром), разбудила (хотя благодаря спокойной совести и превосходному пищеварению он спал крепко) и не давала ему уснуть чрезвычайно интересной историей (о крысе и черной кошке, если не ошибаюсь), которую рассказывала (разумеется, шепотом) своей сестре. Случилось так, что, когда наступило утро, история еще не была окончена и должна была остаться неоконченной по весьма естественной причине: Шехерезаде пришло время отправиться к палачу и быть удавленной, вещь не многим более приятная, чем повешение, и вряд ли более изящная.

С сожалением должен сознаться, что любопытство монарха одержало верх даже над его строгими религиозными принципами и заставило его отложить исполнение обета до следующего утра, с намерением и в надежде узнать, что такое произошло между черной кошкой (я думаю, что дело шло о черной кошке) и крысой.

В эту ночь леди Шехерезада не только покончила с черной кошкой и крысой (крыса была голубая), но, сама того не замечая, увлеклась рассказом (если память не обманывает меня) о пунцовой лошади (с зелеными крыльями), которая приводилась в движение часовым механизмом и заводилась синим ключом. Эта история еще сильнее заинтересовала калифа, и так как она тоже не окончилась к рассвету (несмотря на все старания царицы своевременно попасть в петлю), то не оставалось ничего другого, как отложить церемонию еще на сутки. На следующую ночь произошло то же самое с тем же результатом, и на следующую, и на следующую, так что, в конце концов, добрый монарх, не удосужившись исполнить свой обет в течение тысячи и одной ночи, или забыл о нем за давностью, или освободился от него установленным порядком, или (что всего вероятнее) попросту сбросил его с плеч долой так же, как и голову своего духовника. Во всяком случае, Шехерезада, происходившая по прямой линии от Евы и, может быть, получившая в наследство все семь корзин с историями, которые эта последняя собрала на деревьях Эдема, — Шехерезада, говорю я, восторжествовала, и налог на красоту был отменен.

Эта развязка, бесспорно, хороша и приятна, — но, увы, подобно многим приятным вещам, она более приятна, чем истинна, и только благодаря ‘Изитсоернот’ я имею возможность исправить неточность. ‘Le mieux, — говорит французская поговорка, — est l’ennemi du bien’ {Лучшее — враг хорошего (Фр.).}, — заметив, что Шехерезада получила в наследство семь корзин, я должен прибавить, что она отдала их в рост, так что они превратились в восемьдесят семь.

— Сестрица, — сказала она при наступлении тысяча второй ночи (здесь я передаю рассказ ‘Изитсоернот’ verbatim {Дословно (лат.).}), — сестрица,— сказала она, — теперь, когда маленькое недоразумение насчет петли уладилось и ненавистный налог отменен, было бы очень нехорошо с моей стороны утаить от тебя и калифа (с сожалением должна заметить, что он храпит — чего ни один джентльмен не позволил бы себе) заключение истории моряка Синдбада. Он испытал много других приключений, гораздо более интересных, чем те, о которых я вам рассказала, но, правду сказать, мне очень хотелось спать в ту ночь, когда пришлось о них рассказывать, так что я многое выпустила, — да простит мне Аллах это прегрешение. Во всяком случае, никогда не поздно исправить мое упущение, — сейчас я кольну раз или два булавкой калифа и, когда он проснется и прекратит свой ужасный храп, расскажу тебе (и ему, если он пожелает) конец этой замечательной истории.

Сестра Шехерезады, как видно из ‘Изитсоернот’, не выразила особенной благодарности, но калиф после нескольких уколов перестал храпеть и сказал ‘хм!’, а потом ‘уф!’, а супруга его, поняв эти слова (без сомнения, арабские) в том смысле, что он весь внимание и постарается не храпеть, вернулась к истории моряка Синдбада.

— Наконец, на старости лет (это слова самого Синдбада, передаваемые Шехерезадой) мной снова овладела страсть к посещению неведомых стран. Однажды утром, не сказав никому из близких о моем плане, я собрал несколько узлов товара подороже и полегче, кликнул носильщика и отправился вместе с ним на морской берег с целью дождаться корабля, который увезет меня из нашего царства в какую-нибудь страну, где мне еще не случалось бывать.

Сложив узлы на прибрежном песке, мы уселись под деревом, всматриваясь в океан, не увидим ли корабля. Но в течение нескольких часов не показывалось ни одного. Наконец, мне почудился странный жужжащий или шипящий звук, и носильщик, прислушавшись, объявил, что и он тоже слышит. Звук становился все громче и громче: очевидно, приближался к нам. Вскоре мы заметили на краю горизонта черное пятно, которое росло, росло и превратилось в чудовище, плывшее по морю, причем большая часть его туловища выдавалась над поверхностью. Оно приближалось к нам с изумительной быстротой, выбрасывая огромные клубы дыма из своей груди и озаряя ту часть моря, по которой двигалось, длинной, далеко тянувшейся полосой света.

Когда оно подплыло на близкое расстояние, мы могли подробно рассмотреть его. Чудовище было втрое длиннее самого высокого дерева и такой же ширины, как большая приемная зала в твоем дворце, о славнейший и великодушнейший из калифов! Его туловище, совсем не такое, как у обыкновенной рыбы, было твердое, как камень, и черное-пречерное, за исключением узкой кроваво-красной полосы, охватывавшей его в виде пояса. Брюхо только по временам показывалось из воды, когда чудовище раскачивалось на волнах, оно было покрыто металлическими чешуями цвета луны в сырую погоду. На плоской белой спине торчали шесть шипов, длина которых равнялась половине длины тела.

Мы не заметили никаких признаков рта у этого ужасного существа, зато у него было, по меньшей мере, восемьдесят глаз, которые высовывались из орбит, как у зеленой стрекозы, и были расположены вокруг всего тела двумя рядами, один над другим, под красной полосой, соответствовавшей, повидимому, бровям. Двое или трое из этих страшных глаз были гораздо больше всех остальных и казались сделанными из чистого золота.

Хотя это животное приближалось к нам с необычайной быстротой, но двигалось оно, положительно, каким-то волшебством: у него не было ни плавников, как у рыбы, ни ног, как у утки, ни крыльев, как у кораблика, наконец, оно не изгибалось, как угорь. Голова и хвост его были одинаковой формы, только поблизости от последнего находились две дыры, очевидно, ноздри, из которых вырывалось со страшной силой и резким неприятным свистом шумное дыхание чудовища.

Как ни велик был наш ужас при виде этого безобразного существа, но удивление пересилило даже страх, когда мы заметили на спине чудовища толпу животных, очень похожих на людей по величине и форме. Они отличались от людей только одним признаком: на них не было одежды (как на людях), а какая-то уродливая оболочка (без сомнения, естественная), которая хотя и напоминала отчасти платье, но так плотно приросла к коже, что придавала бедным тварям потешный неуклюжий вид и, очевидно, причиняла им жестокие мучения. На самых макушках у них были надеты какие-то ящики, заменявшие чалму, как мне показалось с первого взгляда. Однако, вглядевшись пристальнее, я заметил, что они чрезвычайно тяжелы и плотны: очевидно, их назначение было поддерживать голову прямо на плечах. У всех этих тварей были черные ошейники (без сомнения, знаки рабства), вроде тех, в которых мы водим собак, только гораздо шире и туже, так что бедняжки не могли повернуть головы, не повернувшись в то же время всем телом, и таким образом были осуждены вечно рассматривать свои носы.

Подплыв к берегу, чудовище внезапно выпучило один глаз и выбросило из него сноп огня, сопровождающийся густыми клубами дыма и треском, который я могу сравнить только с раскатом грома. Когда дым рассеялся, одно из вышеописанных уродливых человекообразных животных приблизилось к голове громадного зверя и, приставив к губам трубу, обратилось к нам с громкими, резкими, неприятными звуками, которые мы приняли бы за слова, если бы они не исходили из носа.

Видя, что к нам обращаются, и не зная, что ответить, я обратился к носильщику, который почти обеспамятел от страха, и спросил, не знает ли он, что это за чудовище, чего ему нужно и что за странные твари копошатся на его спине. Кое-как, задыхаясь от страха, он пролепетал, что слыхал как-то об этом морском животном, что это свирепый демон, у которого внутренности из серы, а вместо крови огонь, что он создан злыми духами на мучение человечеству, что твари на его спине — паразиты вроде тех, что заводятся иногда у собак и кошек, только крупнее и злее, и что у них есть свое назначение, хотя очень скверное: они кусают и жалят чудовище, доводя его до бешенства, причем оно начинает бушевать и свирепствовать, исполняя таким образом мстительный и коварный план злых духов.

Это сообщение заставило меня навострить лыжи, я пустился опрометью на холмы, носильщик тоже, но в противоположную сторону, так что, по всей вероятности, ему удалось улизнуть вместе с моими товарами, которые он, без сомнения, сохранил в целости, хотя я никогда не мог проверить этот пункт, так как ни разу с тех пор не встречался с ним.

Что касается меня, то я был настигнут толпой этих человекообразных гадин (они переплыли на берег в лодках), связан по рукам и ногам и перевезен на чудовище, которое немедленно отплыло в море.

Я горько раскаивался в безрассудной непоседливости, заставившей меня покинуть уютный домашний очаг для рискованных приключений, вроде настоящего, но так как раскаяние было бесполезно, то я старался улучшить, по возможности, свою участь — надо было заслужить расположение человекообразного животного с трубою, которое, по-видимому, командовало своими собратьями. Мои старания увенчались успехом: в скором времени эта тварь уже выказывала мне различные знаки расположения и даже не поленилась обучить меня своему языку — если только можно назвать языком эту зачаточную речь, — так что я мог свободно объясняться с ним и сообщить ему о своем страстном желании потолкаться по свету.

— Уошиш скуошиш скуик, Синдбад, хей дидл дидл, грант энд грамбл, хисс, фисс, уисс, — сказал он мне однажды после обеда. Прошу прощения. Я забыл, что ваше величество не знакомо с языком этих человеко-зверей (он представляет что-то среднее между ржанием лошади и пением петуха). С вашего позволения я переведу.

‘Уошиш скуошиш’ и так далее значит: ‘Вы славный малый, любезный Синдбад, мы теперь совершаем то, что называется кругосветным плаванием, и так как вам хочется увидеть свет, то я, так и быть, разрешаю вам свободно расхаживать по спине животного’.

Когда леди Шехерезада дошла до этого места, калиф, по словам ‘Изитсоернот’, повернулся с левого бока на правый и сказал:

— Действительно, дорогая царица, очень странно, что вы пропустили эту часть приключений Синдбада. Знаете, я нахожу их крайне интересными и странными.

После того как калиф высказал свое мнение, прекрасная Шехерезада так продолжала свою историю:

— Синдбад рассказывал так ‘Я поблагодарил человеко-зверя за его любезность и вскоре почувствовал себя как дома на спине чудовища, которое мчалось по океану с поразительной быстротой, хотя поверхность его в этой части света не плоская, а круглая, как у гранатового яблока, так что мы все время, так сказать, или поднимались на гору, или спускались с горы…

— Это очень странно, — перебил калиф.

— Тем не менее истинная правда, — возразила Шехерезада.

— Я остаюсь при своих сомнениях, — отвечал калиф, — впрочем, будьте добры продолжать.

— Извольте, — сказала царица. — Животное, продолжал Синдбад, мчалось с горы на гору, пока мы приплыли к острову, который имел в окружности несколько сот миль и тем не менее был выстроен посреди моря колонией крошечных животных вроде червячков {Коралловые полипы.}.

— Хм! — сказал калиф.

— Оставив остров, — продолжал Синдбад (Шехерезада, разумеется, не обратила внимания на невежливое замечание своего супруга), — оставив остров, мы приплыли к другому, где леса оказались из твердого камня, так что лучшие топоры разлетались на куски, когда мы пробовали рубить эти деревья {‘Одно из замечательнейших явлений в Техасе — окаменелый лес в верховье реки Пазинью. Он состоит из нескольких сот деревьев, стоящих вертикально, но превратившихся в камень. Некоторые деревья окаменели только отчасти и продолжают расти. Этот поразительный факт достоин внимания естествоиспытателей, которым придется изменить современную теорию окаменения. Кеннеди’. Это сообщение, сначала встреченное с недоверием, подтвердилось открытием окаменелого леса в горах Черных Холмов. Вряд ли найдется на земле зрелище более живописное и более замечательное в геологическом отношении, чем окаменелый лес близ Каира. Оставив за собой гробницы калифов тотчас за воротами города, путешественник направляется к югу, под прямым углом к дороге через пустыню в Суэц, по бесплодной равнине, усеянной песком, гравием, морскими раковинами и влажной, как будто прилив только что оставил ее. Пройдя миль десять по этой равнине, он встречает гряду низких песчаных холмов. Тут перед ним открывается удивительная и безотрадная картина. На много миль кругом почва завалена исковерканными, свалившимися деревьями и пнями, совершенно окаменелыми, издающими резкий металлический звук, если лошадь случайно заденет их копытом. Деревья приобрели темно-бурый оттенок, но вполне сохранили форму, длина их от одного до пятнадцати, толщина от полуфута до трех футов. Они навалены такими грудами, что египетский осел с трудом пробирается между ними, и имеют такой естественный вид, что, будь это в Шотландии или Ирландии, местность можно бы было принять за огромное высушенное болото, усеянное вырытыми древесными стволами. Корни и обломки ветвей замечательно сохранились, на многих совершенно отчетливо видны следы червей. Самые тонкие ткани и сосуды, нежные части сердцевины сохранили свою структуру, мельчайшие детали которой ясно различаемы при сильном увеличении. Все эти остатки пропитаны кремнем до того, что царапают стекло и выдерживают полировку. Asiatic Magazine .}.

— Хм! — снова перебил калиф.

Но Шехерезада, не обратив на это внимания, продолжала рассказ Синдбада.

— Оставив этот остров, мы приплыли в страну, где есть пещера в недрах земли, пещера в тридцать или сорок миль в окружности, усеянная дворцами, которые превосходят великолепием и громадностью лучшие здания Дамаска и Багдада. С кровель этих дворцов свешиваются мириады драгоценных каменьев, подобных алмазам, но превышающих рост человеческий, а по улицам, среди башен, пирамид и храмов, струятся громадные реки с черной, как уголь, водой, кишащие безглазыми рыбами {Мамонтова пещера в Кентукки.}.

— Хм! — сказал калиф.

— Затем мы приплыли в такую часть моря, где находится высокая гора, по склонам которой струятся потоки расплавленного металла, некоторые из них достигают двенадцати миль в ширину и шестидесяти в длину {В Исландии, 1783.}, а из пропасти на верхушке горы вылетает такая масса пепла, что солнце скрывается от глаз и вокруг острова стоит кромешная тьма: даже на расстоянии полтораста миль от него мы не могли различать самых ярких белых предметов, хотя бы они находились в двух шагах {Во время извержения Этны в 1766 г. облака дыма до того затмили небо, что в Глаумбе, на расстоянии более пятидесяти миль от горы, жители должны были отыскивать дорогу ощупью. Во время извержения Везувия в 1794 г. в Казерте, в четырех милях от вулкана, можно было ходить только при свете факелов. Первого мая 1812 г. туча вулканического пепла и песка, извергнутая вулканом на острове Св. Винцента, застлала весь остров Барбадос, так что в полдень нельзя было в двух шагах рассмотреть деревья и другие предметы, даже различить белый платок на расстоянии шести дюймов от глаз. Мюррей.}.

— Хм! — сказал калиф.

— Оставив этот берег, мы продолжали путь, пока не прибыли в страну, где природа словно перевернулась вверх дном, мы нашли здесь озеро, на дне которого, на глубине более ста футов, зеленел пышный, роскошный лес {4 ‘В 1790 г. в Каравасе во время землетрясения опустился участок гранитной почвы, на месте которого образовалось озеро в восемьсот ярдов в диаметре и от восьмидесяти до ста футов глубиной. Часть леса Арипло опустилась вместе с почвой, и деревья оставались зелеными под водой в течение нескольких месяцев’. Мюррей.}.

— Фу! — сказал калиф.

— Проплыв еще несколько сот миль, мы попали к область с такой плотной атмосферой, что железо и сталь плавали в ней, как у нас перья и пух {‘Самая твердая сталь превращается под влиянием паяльной трубки в неосязаемую пыль, которая плавает в воздухе’.}.

— Враки! — сказал калиф.

— Продолжая путь в том же направлении, мы прибыли в великолепнейшую страну в мире. Тут катилась пышная река в несколько тысяч миль длиною. Река эта неизмеримой глубины и прозрачнее стекла. Ширина ее от трех до шести миль, вдоль берегов возвышаются утесы, увенчанные вечнозелеными деревьями и душистыми цветами. Эта страна — роскошный сад, но имя ей — царство ужаса, и всякий, кто вступит в нее, погиб неизбежно {Область Нигера. См.: Simmonds‘s ‘Colonial Magazine‘.}.

— Ух! — сказал калиф.

— Мы поскорее оставили эту страну и через несколько дней прибыли в другую, где с изумлением увидели сотни чудовищ с рогами, похожими на серпы {Муравьиный лев, Myrmeleon. Термин ‘чудовище’ может быть применен одинаково к мелким и крупным существам, тогда как эпитет ‘огромный’ имеет лишь относительное значение. Пещера муравьиного льва огромна в сравнении с ростом обыкновенного муравья. Песчинка для последнего — ‘скала’.}. Эти отвратительные животные выкапывают в земле огромные ямы, в форме воронок, обкладывая края их скалами, которые валятся при малейшем толчке. Если какое-нибудь животное набежит на яму и заденет за камень, последний увлекает его вниз, тут оно попадает в лапы чудовища, которое, высосав кровь своей жертвы, презрительно выбрасывает ее труп вон из ‘пещеры смерти’.

— Ох! — сказал калиф.

— Продолжая наш путь, мы попали в страну, где растения не укореняются в земле, а растут в воздухе {Epidendron, из семейства Orchideae, прикреплен корнями к дереву, но не высасывает его соков, а существует исключительно за счет воздуха.}. Есть и такие, которые развиваются на остатках других растений {Паразиты вроде удивительной Rafflecia Arnoldi.} или на животных {Шоу устанавливает класс растений, развивающихся на животных, — Plantae Epizoae. Сюда относятся некоторые Fumgiu Algae. Мистер Ж. Б. Вильяме, из Салема, представил в ‘Национальный институт’ насекомое из Новой Зеландии со следующим описанием: ‘Этот мертвый червяк ‘Hotte’ найден в корнях ростка Rata, который развивается из его головы. Это совершенно особенное и крайне любопытное насекомое живет на деревьях Rata и Perriri, забравшись на верхушку дерева, оно прогрызает себе путь вдоль всего ствола до самых корней: затем выползает из корня и околевает или засыпает, причем из головы его вырастает дерево, а тело насекомого сохраняется в целости и твердеет. Туземцы приготовляют из него краску для татуировки.}. Иные светятся ярким пламенем {В рудниках и естественных гротах попадается один вид гриба, издающего сильный фосфорический свет.}, иные передвигаются с места на место {Орхидея, скабиоза и валлиснерия.}, и, что еще удивительнее, мы нашли здесь цветы, которые живут, дышат, двигают своими членами по произволу, мало того, имеют отвратительную и чисто человеческую привычку ловить и обращать в рабство других тварей и запирать их в ужасные тесные темницы, где они должны исполнять известную работу {‘Венчик этого цветка (Aristolochia Clematitis) трубчатый, но заканчивается вверхe язычком, а внизу расширяется в виде шарика. Трубчатая часть одета внутри жесткими волосками, направленными вниз. Шарообразное расширение содержит пестик, который состоит только из завязи и рыльца и окружен тычинками. Но тычинки короче завязи, так что пыльца не может попасть на рыльце, а цветок стоит вертикально до опыления. Таким образом, без посторонней, внешней помощи пыльца должна падать на дно цветка. Но помощь является в лице Tipula Pennicornis, маленького насекомого, которое, забравшись в трубку за мелом, спускается на дно, где возится до тех пор, пока не покроется пыльцой. Не имея возможности выбраться из цветка, по милости волосков, сходящихся острыми концами в центре трубки, подобно проволокам в мышеловке, оно мечется туда и сюда, ощупывает каждый уголок, попадает на рыльце и оплодотворяет его пыльцой. После оплодотворения цветок опускается вниз, волоски прижимаются к стенке трубки и насекомое вылетает вон’. Преподобный П. Кейт.}.

— Пхе! — сказал калиф.

— Оставив эту страну, мы вскоре попали в другую, где пчелы и птицы обладают такими гениальными математическими способностями, что ежедневно дают уроки геометрии мудрецам этого царства. Однажды тамошний царь назначил премию за решение двух крайне трудных проблем, которые и были решены за один присест: одна — пчелами, другая — птицами. Но король сохранил это решение в тайне, и только после многолетних работ и исследований, составивших тысячи толстых фолиантов, математики-люди пришли, наконец, к тому же решению, которое было сразу найдено птицами и пчелами {Пчелы с тех самых пор, как они существуют, строят свои ячейки с таким числом сторон, в таком количестве и под такими углами, как это требуется (согласно глубочайшим математическим исследованиям) в постройке, соединяющей наибольший объем с наибольшей плотностью. В конце прошлого столетия математики заинтересовались следующей проблемой: определить наилучшую форму, какая может быть дана крыльям ветряной мельницы, сообразно их изменяющимся расстояниям от вращающихся шпилей и от центров вращения. Знаменитейшие математики безуспешно корпели над этой сложной проблемой, и когда, наконец, решение было найдено, оказалось, что крылья птиц уже предоставили это решение еще в ту пору, когда первая птица пролетела по воздуху.}.

— Черт! — сказал калиф.

— Едва мы потеряли из вида это царство, как перед нами показалась другая страна. С берегов ее летела, направляясь над нашими головами, стая птиц шириной в милю, а длиной в двести сорок миль, так что прошло не менее четырех часов, пока она пролетела над нами, делая по миле в минуту. Очевидно, тут были миллионы миллионов птиц {Он видел стаю голубей, пролетевшую между Франкфуртом и территорией Индианы. Стая эта, шириной в милю, летела в течение четырех часов, предполагая, что она пролетала по миле в минуту, получим длину стаи в 240 миль, а принимая по три голубя на квадратный ярд, насчитаем 2 230 272 000 штук. Лейтенант Ф.Холл.}.

— Дьявол! — сказал калиф.

— Не успела пролететь эта стая, причинившая нам много досады, как мы страшно перепугались при виде другой птицы, далеко превосходившей размерами даже рухов, которые попадались мне в прежних путешествиях. Она была больше самых больших куполов твоего сераля, о, великодушнейший калиф! Мы не могли рассмотреть голову той страшной птицы, по-видимому, она вся состояла из чудовищного, круглого, толстого брюха, с виду мягкого, гладкого, блестящего и разрисованного пестрыми полосами. Чудовище уносило в своих когтях целый дом, с которого сбросило крышу и в котором мы заметили фигуры людей, без сомнения страшно перепуганных ожидавшей их ужасной участью.

Мы кричали изо всех сил, стараясь напугать птицу и заставить ее выпустить свою добычу, но она только фыркнула от злости и бросила нам на головы тяжелый мешок с песком.

— Чушь! — сказал калиф.

— Тотчас после этого приключения попался нам материк огромных размеров, чудовищной твердости, который тем не менее держался на спине коровы небесно-голубого цвета с четырьмя сотнями рогов {‘Земля покоится на голубой корове с четырьмя сотнями рогов’. Коран.}.

— Этому я верю, — сказал калиф, — я уже читал об этом в какой-то книге.

— Мы проплыли под этим материком (пробравшись между ногами коровы) и, спустя несколько часов, прибыли в удивительную страну, которая оказалась родиной моего человеко-зверя, населенной такими же, как он, существами. Это значительно возвысило его в моих глазах, так что я даже устыдился своего презрительно-фамильярного обращения с ним. Я убедился, что эти человеко-звери — могущественные волшебники: в мозгу у них водятся какие-то червяки {Entozoa, или внутренностные черви, не раз были найдены в мускулах и мозговом веществе человека. См.: Wyaetts Physiology, p. 143.}, которые своими уколами и укусами побуждают их фантазию к самым чудесным выдумкам.

— Вздор! — сказал калиф.

— Они приручили много удивительных животных, между прочим, огромную лошадь с железными костями, у которой вместо крови кипящая вода. Она питается не овсом, а черными каменьями и, несмотря на эту скудную пищу, так сильна и быстра, что тащит за собой груз более тяжелый, чем величайший храм в этом городе, с быстротою, которой позавидует птица {На большой Западной железной дороге между Лондоном и Эксетером достигнута скорость в 71 милю за 1 час. Поезд в 90 тонн весом доехал от Паддингтона до Дидкота (53 мили) за 51 минуту.}.

— Гиль! — сказал калиф.

— Я видел также у этого народа курицу без перьев ростом больше верблюда, вместо мяса и костей у нее железо и кирпич, вместо крови кипяток, как и у лошади (с которой она в близком родстве), и, так же как лошадь, она питается только деревом или черными каменьями. Эта курица приносит в сутки по сотне цыплят, которые после рождения остаются на несколько недель в желудке матери {Инкубатор.}.

— Дичь! — сказал калиф.

— Один из представителей этого племени великих колдунов устроил из дерева, меди и кожи человека, который обыграет в шахматы весь мир {Шахматной игрок — автомат Мельцеля.}, кроме великого калифа Гаруна аль-Рашида. Другой волшебник создал (из такого же материала) существо, которое превзошло гениальностью даже своего изобретателя, в одну секунду оно производит такие сложные расчеты, для которых требуется работа пятидесяти тысяч живы людей в течение года {Счетная машина Баббэджа.}. Но еще поразительнее изобретение другого волшебника: могущественное существо, с мозгом из кожи и какого-то черного вещества, вроде дегтя, и со множеством пальцев, которыми оно работает с невероятной быстротой и ловкостью, так что без труда может написать двадцать тысяч списков Корана в час, причем списки эти не отличаются друг от друга на ширину тончайшего волоска. Существо это обладает чудовищной силой: в мгновение ока создает и низвергает могущественнейшие империи, но силы его служат и добру и злу.

— Потеха! — сказал калиф.

— Среди этой нации кудесников нашелся один, у которого в жилах кровь саламандры: он может сидеть и, как ни в чем не бывало, курить свою трубку в раскаленной печи, пока его обед жарится тут же на полу {Шабер, а после него сотни других.}. Другой превращает неблагородные металлы в золото без малейшего труда, даже не глядя на них {Электротип.}. У третьего чувство осязания так тонко, что он выделывает невидимую проволоку {Волластон приготовил для телескопа платиновую проволоку в одну восемнадцатитысячную дюйма толщиною. Она видима только в микроскоп.}. Четвертый так быстро схватывает впечатления, что может сосчитать движения упругого тела, которое раскачивается взад и вперед, делая девятьсот миллионов колебаний в секунду {По вычислениям Ньютона резина под влиянием фиолетового луча спектра делает 900 000 000 колебаний в секунду.}.

— Глупости! — сказал калиф.

— Еще один волшебник может посредством жидкости, которой никто никогда не видел, заставить своих приятелей размахивать руками, дрыгать ногами, драться, даже плясать, по своему произволу {Вольтов столб.}. Другой обладает таким громким и зычным голосом, что его речь раздается с одного конца земли до другого {Электрический телеграф передает депешу мгновенно, по крайней мере при земных расстояниях.}. У третьего такие длинные руки, что он может, сидя в Дамаске, писать письмо в Багдаде или каком угодно другом пункте {Печатающий электрический телеграф.}. Четвертый заставляет молнию падать к нему с неба, и она является по его зову и служит ему игрушкой. Пятый из двух громких звуков создает молчание. Шестой соединяет два ярких луча и получает тьму {Обыкновенный физический опыт. Если два красных луча из двух светящихся точек впустить в темную комнату, так чтобы они падали на белую поверхность, различаясь по длине на 0,00000285 дюйма, то яркость их удваивается. Если разница в длине выражается целым числом, помноженным на эту дробь, получается то же самое. Множители 2 1/4? 3 1/4 и т. д. дают яркость, равную яркости только одного луча, наконец, множители 2 1/2, 2 1/3 и т. д. дают полную темноту. Для фиолетовых лучей те же эффекты достигают при разнице длины в 0,00000167 дюйма, для остальных получаются такие же результаты, причем разница регулярно возрастает от фиолетового к красному. Аналогичные опыты над звуком дают аналогичные результаты.}. Седьмой приготовляет лед в раскаленной печи {Поместите платиновый тигель над спиртовой лампой, накалите его докрасна и влейте немного сернистой кислоты. Хотя при обыкновенной температуре она улетучивается очень быстро, но в накаленном тигле принимает сферическую форму и вовсе не испаряется, будучи окружена оболочкой из собственного пара, так что не прикасается непосредственно к раскаленной поверхности. Затем вводят в тигель несколько капель воды, кислота, придя в соприкосновение с раскаленными стенками тигля, испаряется мгновенно, поглощая скрытую теплоту воды, так что последняя замерзает. Если вовремя перевернуть тигель, она не успеет расплавиться, и из раскаленного докрасна тигля вылетает кусок льда.}. Восьмой приказал солнцу нарисовать его портрет, и солнце послушалось {Дагерротип.}. Девятый взял солнце, луну и планеты, тщательно взвесил их и определил, из каких веществ они состоят. Вообще вся эта нация так сильна в волшебстве, что даже дети, даже простые собаки и кошки без всякого труда видят предметы, вовсе не существующие или исчезнувшие за двадцать миллионов лет до появления самой нации {61-я звезда Лебедя находится на таком громадном расстоянии от Земли, что лучи ее достигают нас за десять лет, хотя свет пробегает в секунду 1б7 000 миль. Для более отдаленных звезд можно принять 20, даже 1000 лет. Таким образом, если бы они угасли 20 или 1000 лет тому назад, мы все-таки видели бы их теперь благодаря свету, отделившемуся от их поверхности 20 или 1000 лет тому назад. В том, что многие из них действительно угасли, нет ничего невозможного или даже невероятного. По вычислениям Гершеля-старшего свет самой слабой туманности, видимой в его большой телескоп, достигает до Земли в 3 000 000 лет. Свет некоторых туманностей, видимых в телескоп лорда Росса, требует не менее 20 000 000 лет.}.

— Ерунда! — сказал калиф.

— Жены и дочери этих великих и мудрых волшебников, — продолжала Шехерезада, ничуть не смущаясь частыми и совершенно не джентльменскими перерывами со стороны мужа, — жены и дочери этих славных заклинателей были бы совершенством добродетели и утонченности, красоты и привлекательности, если бы не роковое заблуждение, против которого бессильны, при всем своем могуществе, их мужья и братья. Заблуждения являются в различных формах, то, о котором я говорю, — в форме турнюра.

— Чего? — сказал калиф.

— Турнюра, — отвечала Шехерезада. — Один из злых гениев, которые постоянно замышляют беды для человечества, внушил этим превосходным дамам мысль, что женская красота всецело зависит от размеров той части тела, которая помещается несколько ниже спины. Чем сильнее выдается эта часть, тем совершеннее красота. Так как эта мысль овладела ими давно, а подушки в той земле дешевы, то и вышло, что в настоящее время там нельзя отличить женщину от дромадера…

— Довольно! — сказал калиф. — Я не могу и не желаю выносить этой чепухи. У меня и так уже разболелась голова от твоего вранья. Да и утро уже наступает. Сколько времени мы женаты?.. Моя совесть опять возмущается. Дромадера… ты считаешь меня ослом. В конце концов, можешь идти в петлю.

Эти слова, говорит ‘Изитсоернот’, удивили и огорчили Шехерезаду, но так как она знала, что калиф человек крайне добросовестный и ни за что не откажется от своего слова, то и подчинилась его приказанию без всяких разговоров. Впрочем, она утешилась (в то время как петля затягивала ей шею) мыслью, что история еще далеко не закончена и что ее супруг сам себя наказал за грубость, благодаря которой ему не придется услышать о многих удивительных приключениях.

Эдгар По.

Тысяча вторая сказка Шехерезады.The Thousand-and-Second Tale of Scheherazade, 1845.Перевод М. Энгельгардта.

Читайте также:

Тысяча вторая сказка Шехерезады.
The Thousand-and-Second Tale of Scheherazade, 1845.
Перевод М. Энгельгардта.