Тысяча и одна минута, Ваненко Иван, Год: 1843

Проза
Время на прочтение: 83 минут(ы)
Скачать в PDF

ТЫСЯЧА И ОДНА МИНУТА.

Собраніе русскихъ сказокъ,
ПИСАННЫХЪ
Иваномъ Ваненко.

КНИГА ПЕРВАЯ.

Стать починать, стать сказывать.
Кирша Даниловъ.

Гни сказку готовую, что дугу черемховую.
Казакъ Луганскій.

Изданіе Ю. М.
МОСКВА
184З.

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЛЮБИТЕЛЯМЪ РУССКАГО ЖИТЬЯ-БЫТЬЯ
и
СТАРИННЫХЪ РУССКИХЪ РОЗСКАЗНЕЙ.

Благословите, братцы, старину сказать
Какъ бы старину стародавную.
Какъ бы въ стары годы, прежніе,
Во т времена первоначальныя….
Кирша Даниловъ.

ТЫСЯЧА И ОДНА МИНУТА

ОГЛАВЛЕНІЕ
ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Начало
Сказка о царевич Иван и царевн Квакушк

ВЪ ЭТОЙ СКАЗК:

Побаска Тафуты царя, 1-я
О двухъ мужичкахъ и старост
О воевод
Былая правда о томъ, какъ одинъ мужъ, на свадьб у своей жены дружкой былъ
Побаска Тафуты 2-я
О томъ, какъ крестьянинъ Ягупъ выводилъ изъ домовъ имянемъ жены силу нечистую
О томъ, какъ городской, сапожныхъ длъ мастеръ, прославился въ деревн своего работою. Побаска Тафуты 3-я
Побаска Тафуты 4-я
Какъ мужичекъ Вакулъ барина надулъ: какъ онъ длилъ одною гуся по почету и пять гусей поровну
Побаска первой бабы-Яги
Побаска второй бабы-Яги
О томъ, какъ два мужичка поребячились.
Побаска третьей бабы-Яги
Побаска боярина

НАЧАЛО.

Не знаю въ какомъ мст и въ какое время,— да кажись и знать не для чего,— жилъ-былъ человкъ, человкъ Русскій и съ Русскимъ имянемъ — Пахомъ, да дло не въ томъ… грамоту зналъ онъ себ сколько нужно, а кто больше его смыслилъ, тому не перечилъ — да не всему же и врилъ, что иной, хоть и граматной, про заморское станетъ разсказывать. Если же навернется такой, что Французскую пыль глоталъ, да аглицкую ветчину нмецкимъ калачомъ закусывалъ, да своими ногами гранилъ булыжникъ въ иностранныхъ земляхъ, и станетъ разныя тамошнія диковинки небывалыя разсказывать… то — пока онъ говоритъ про зврей невиданныхъ, про дворцы и палаты узорчатыя, про вины, какихъ намъ во сн не пить, и про всякое състное неизвданное — дядя Пахомъ ни гу-гу, слушаетъ будто вритъ… а какъ зачнетъ бывалый на чужбинк врать про людей тамошнихъ, что они и добре нашихъ, и ладне живутъ, и больше насъ все знаютъ, и лучше судъ и расправу ведутъ,— то дядя Пахомъ махнетъ рукой и пойдетъ прочь отъ такого разскащика. ‘По мн, говоритъ онъ, что хочешь городи, только на насъ охулы не клади, везд есть ночи, везд есть и дни — и люди, какъ люди, везд одни, а гд лучшаго много, да хорошаго нтъ, тамъ худое безъ счету живетъ!— Знай въ книгахъ толкъ, какъ дьякъ, да разумй и въ каш смакъ,— умй красно говорить, да умй и на брюхо угодить, — въ пустомъ ври-себ, завирайся, а въ путномъ назадъ оглядайся, что бы по потылиц не вытолкали, сказку читай безъ указки, псалтырь по толкамъ.’
Таковъ былъ нашъ дядя Пахомъ, не любилъ, что не по немъ. Пожилъ онъ въ свт, былъ тертый калачъ, понаглядлся, понатарлся кое чему, зналъ что китайка, а что кумачь,— его было трудно провести!
Бывало кто глупо совретъ илы сдлаетъ, или еще только замахнется сдлать что нибудь неразумное да прилунится тутъ быть дяд Пахому, то онъ не станетъ такого бранить или тамъ совтывать да говорить какъ знахари книжные: это вотъ де не такъ, это вотъ не этакъ, сдлай вотъ то-то, да поди туда-то,— а онъ вымолвитъ свою любимую поговорку: постой-ка на минутку!— да и разскажетъ теб побасенку или присказку, а буде языкъ порасходится, то и цлую сказку сварганитъ и, разсказавши, рдко, рдко растолкуетъ къ чему что разсказано,— а любилъ, что бы всякой самъ смкалъ.
Посл, подстаростъ, дядя Пахомъ такъ пристрастился къ своимъ сказкамъ и присказкамъ, что бывало на всякое дло у него по дюжин басенъ готово… да и красно-жь разсказывалъ, сидишь, сидишь съ нимъ — не видишь какъ день пройдетъ,— а о вечерахъ и говорить нечего!.. Только бывало хочешь отъ него идти, возьмется за скобку,— а онъ молвитъ: постой-ка на минутку!.. и начнетъ исторію… слушаешь, слушаешь — глядь, анъ ужъ вмсто минутки-то и часа нтъ!
И много же было охотниковъ послушать дяди Пахома,— бывало только онъ дома, то въ его избушк и мста нтъ,— сидитъ онъ себ лапотки плететъ, а самъ тмъ, кто у него при лучится, сказку строчитъ узорчатую — да что не разъ кочеткомъ ковырнетъ, то и прибаутку въ сказку ввернетъ!— У него-то я этихъ сказокъ понаслушался, которыя вамъ теперь намренъ передать, мои братцы-товарищи,— знаю я, что вы до нихъ лакомы!. Только буде я что не гладко скажу — не вините дяди Пахома,— онъ куда красно разсказывалъ — да мн нельзя же хорошо упомнить, такъ ли оно было сказано или иначе, лишь бы съ толку совсемъ не сбиться… Дядя Пахомъ говорилъ: ‘Не съумешь связать въ дв петли,— вяжи въ одну, а узломъ затянешь — и зубъ не возьметъ! ‘
А за тмъ я, братцы-товарищи, сказки дяди Пахома назвалъ минутами, что онъ бывало и въ начал сказки, и въ средин, и на конц иногда по разу и боле приговаривалъ: ‘постойте на минутку!’ — Если кто хочетъ уйдти до время, всей сказки не дослушавши,— онъ скажетъ ему свою любимую поговорку,— или если лыко у него иной разъ лопнетъ во время сказки, онъ сейчасъ примолвитъ: ‘Фу ты пропасть!.. постойте на минуту — возьму свжее!’ а тамъ опять пойдетъ читать точно по писаному…
А потому я не раздлилъ сказки его на минуты и вполн ихъ разсказываю, что не припомню гд онъ останавливался,— а самому придумать, пожалуй не поврятъ, что онъ поминутно разсказывалъ, и что тутъ есть тысяча и одна минута!..
‘Нтъ,’ скажете вы, братцы-товарищи, ‘не то у тебя въ голов было,— а ты думаешь, что это будетъ покудревате: есть-молъ тысяча и одинъ день, тысяча и одна ногъ, тысяча и одинъ часъ, тысяча и одна четверть часа, тысяча и одно дурачество,— то дескать и я назову тысяча и одна минута!— а другіе, думалъ ты, поврятъ, что твои сказки также хороша, какъ и т сказки заморскія!.. ‘
— Ну, гджъ хороши, я этого не думаю: вдь тысячу и одну ночь разсказывала султанша хорошенькая, на пуховой перин, подъ парчевыми одялами, въ палатахъ мраморныхъ… а вдь дядя Пахомъ — простой человкъ, въ лаптяхъ, сидя на скамь въ дымной изб ихъ складывалъ!.. Названіе-то точно присовтывалъ приложитъ одинъ изъ моихъ пріятелей,— вотъ по какому случаю…
Ну да подождите на минутку, я посл это разскажу, а дайте мн прежде сказки переписать, чтобы какъ чего и впрямь не запамятовать!

I.
СКАЗКА О ЦАРЕВИЧ ИВАН И ЦАРЕВН КВАКУШК.

Начинается сказка сказываться, починается разсказываться,— извольте прислушать, кому есть время досугъ,— а сказка эта безъ присказки, такъ она и уродилася, хоть это и не пригоже, да длать нечего: пришла пора рабочая, присказки поразбрелися, негд ихъ взять!— Начнемъ такъ, какъ въ старину сказывали.
Въ нкоторомъ царств, въ нкоторомъ государств, за моремъ океаномъ за тридевять земель,— гд сна не косятъ, огня не жгутъ, рпы не сютъ, муки не дятъ, гд чрезъ рки мосты безъ подпоры висятъ, гд строютъ дома окнами на улицу, воротами на дворъ, гд вол раздолье, уму просторъ’… Въ той-то дальной сторонк, давнымъ давно, жилъ былъ царь Тафута. Вы звнете, пожалуй, да скажете, какъ въ старые годы моя нянюшка — ‘и сказка вся тута!‘— нтъ, люди добрые, она только починается…
Жилъ былъ царь Тафута. У него-царя были три сына богатыря, — два-то сына были крпки и рослы, что хмлина въ весну, а третій-то сынъ, царевичь Иванъ, былъ и сухъ и малъ, что зимою бурьянъ. Старшихъ царевичей звали: перваго Мартынъ, а втораго Миронъ. Былъ силенъ царевичъ Мартынъ: ходилъ онъ на волка съ дубьемъ одинъ, а царевичь Миронъ зналъ только стрлялъ изъ лука въ воронъ и по рдкой промахъ давалъ,— больше они ничему не были горазды. Царевичь Иванъ изъ отцовскаго дома почти не выхаживалъ и братья его за то не любили, что онъ съ ними не бывалъ на ихъ потхахъ и больше ихъ слушался и боялся отца своего царя Тафуты,— хоть братья бывало звали лентяемъ и говорили при отц своемъ про брата, что онъ ни къ чему не будетъ годенъ, что быть бы ему лучше бабой а не царевичемъ!— Тафута былъ себ на ум, любилъ онъ царевича Ивана за его тихость и послушливость и говорилъ сыновьямъ за него такую пословицу:’ что молъ съ малиннику лыки не велики, да ягоды сладки, а съ калиннику и лыкъ надерешь, да ягоды въ ротъ не возьмешь.’
Жили они вмст многіе годы,— не пять и не десять лтъ, въ т поры люди жили не по нашему: въ пятьдесятъ лтъ мужчину женихомъ звали, а во сто онъ былъ добрый молодецъ, въ двсти лтъ бывало овдоветъ да еще пятьдесятъ лтъ на другой жениться сбирается, не то что теперь: мужъ иной лтъ пять, а иномсто только и годокъ пожилъ да и сбирается на покой, въ землянку, а жонка еще моложе ребенка,— къ ней глядишь сватается другой, 7-да и другаго-то она еще поманитъ, поманитъ, да третьяго достанетъ. .. хоть послдняя ягода иномсто и хуже первой, да будто свжй, будто вызрла заново!… это впрочемъ не всегда такъ бываетъ, да къ пиву дется, а къ слову молвится,— кто съ молоду не пыталъ голоду, а если худо нашься да плохо выспишься, такъ и лезетъ теб въ голову такая дрянь: грзится все, что двушка-невста проведетъ тебя — пришлетъ теб съ двкой чернавкой въ плетеной корзинк печенаго гарбуза {Въ Нмецкой сторон, когда жениха отъ невсты отвадить хотятъ, то посылаютъ ему корзинку пустую плетеную, а у насъ, въ сторон украинской, подносятъ такому молодцу тыкву, которую тамъ чествуютъ гарбузомъ.} такъ такая на нихъ досада возьметъ, что такъ бы кажись и хотлъ опять воротить годы прежніе, царствованіе Тафутово,— чтобы непремнно въ свой вкъ двухъ женъ изжить! А каковы то были жены при Тафут — посмотримъ дале…
Вотъ исполнились годы урочные, сталъ царь Тафута старться, стали дти, сыновья его, женихами взрослыми.
Въ одно время, не запомню въ день какой, призываетъ Та фута царь къ себ сыновьевъ своихъ-добрыхъ молодцевъ, — призываетъ онъ ихъ не пиво длать, не медъ варить — призываетъ о дл говорить, дл нужномъ, дл надобномъ Приходятъ молодцы. ‘Что угодно родитель — батюшка?’ Дти мои милыя, соколы мои ясные,— говоритъ царь Та фута,— пришло время, наступаетъ часъ,— надо мн царское бремя сложить на кого нибудь изъ васъ: старъ я становлюся, дряхлъ длаюся,— глаза плохо видятъ, ушами не дослушиваю,— пора перемны!… А такъ какъ въ нашемъ царств такой законъ и порядокъ, что холостому царствовать не приходится, то я желаю оженить васъ всхъ троихъ до одного,— и потомъ, смотря какъ вы будете умть жить и владть своими женами, управляться своей семьей, смотря поэтому я увижу, кто изъ васъ будетъ достоинъ владть моей землей, управлять моими подданными объясните же. мн теперь: желаете ли вы и гд намрены пріискать себ женъ, а мн законныхъ невстокъ?
Большой сынъ, царевичь Мартынъ, говоритъ отцу Тафут такую рчь: ‘Я, батюшка-родитель, жениться не прочь, а выбирать невстъ не мастеръ, — по мн какая была бы собой покраше, да умла стряпать щи, варить кашу,— та и наша, — а впрочемъ твоя воля,— я пойду искать другую, если такая теб не по нраву!’ Теперь держитъ отвтъ царевичь Миронъ: ‘я, говоритъ онъ, то же, что и братъ, жениться хоть сейчасъ готовъ, да и невстъ, кажись, пріискивать нечего далеко ходить: въ нашей сторон ихъ не оберешься,— есть много красивыхъ и двицъ и вдовъ, будь только самъ исправенъ-готовъ, а то выбрать есть изъ чего!’
Царевичь же Иванъ говоритъ отцу: ‘мн, батюшка, жениться охоты нтъ,— а впрочемъ твоя воля!— выбери мн невсту самъ, по твоему совту я исполню, что велишь.’
Царь Тафута выслушалъ ихъ, подумалъ, покачалъ головой изъ стороны въ сторону, плюнулъ на полъ, утеръ усы, погладилъ бороду и повелъ къ нимъ такую рчь:
— Дти мои милыя, соколы ясные!… Нтъ, такъ на свт не бываетъ: если двицы красныя сами себ, порой, должны жениховъ выбирать, то уже женихи и подавно!— а вы хотите, чтобы другіе за васъ смотрли невстъ, вы думаете, какая ни попала, то и ладно, лишь бы долго изъ нее не возиться, а поближе да поскоре взять!… жизнь вдь пережить не поле перейдтить, а съ дурной женой и полвка не проживешь — умаишься. Нтъ, это нейдетъ! Разскажу я вамъ на это noua е очку, какъ хотите, такъ и понимайте! (царь Тафута, хоть инымъ часомъ и не совсемъ складно говорилъ, а любилъ впутывать побаску, послушайте!… )

1. ПОБАСКА ЦАРЯ ТАфУТЫ.

Пошли двки въ лсъ по орхи, пришли къ оршнику — давай набирать, вс рвутъ съ оршинъ по выбору, на которой больше да зрле, а одна двка увидла, что кругомъ кустовъ орховъ много на земл лежатъ и вс они крупные, лущеные, разсудила лучше ихъ набрать, чмъ трудиться искать да рвать съ дерева, того и гляди, говоритъ, еще хлыстопетъ по глазамъ оршиной! Говорятъ ей подруги — ‘эй съ оршника рви! не лнись походить да высмотрть!’ Она подругъ не послушала, думаетъ, что ей завидуютъ. Нарвали орховъ двицы красныя, пришли домой. У тхъ орхи, что орхи: стоитъ разгрысть, ужъ и ядрышко, а у ней все свищъ да свищь!… Такъ и вы съ своей лностью повыберете себ женъ, какъ орховъ двка неразумная.

——

‘И то!’ вскрикнули царевичи,— ‘ну такъ присуди-же намъ санъ, батюшка, помоги своимъ умомъ разумомъ, мы отъ него не прочь. Разскажи, примрно, какъ бы ты на нашемъ мст самъ поступилъ, а мы ужъ по сказанному, какъ по писаному, по глаженому, какъ по стриженому сами догадаемся!’
— Нтъ, сказалъ царь Тафута, меня никто не училъ, какъ это длается и вы также сами должны этимъ дломъ смкать. Если выберешь вамъ женъ, да будутъ чемъ не ладны, такъ мн зарокъ…. нтъ, я за это не берусь, дорогу вамъ показать покажу, а гладка она или ухабиста, про это вдать не мое дло!— Вотъ вамъ и сани и оглобли, и конь и сбруя ратная, и узда сыромятная! впрягайте какъ знаете, и ступайте куда вдаете!
Поглядли братья-соколы другъ другу въ очи ясныя, потолковали, помрена ли между собою о такомъ дл трудномъ-мудреномъ и положили, съ позволенія отца-родителя, перемолвиться съ старшими боярами, совтниками царя Тафуты, какъ приступить къ такой оказіи.
Утромъ рано, чемъ-свтъ, ходятъ по городу трубачи глашатые, трубятъ въ трубы мдныя, играютъ въ гусли звончатыя, и выигрываютъ на всхъ семи инструментахъ одну рчь:
‘Эй бояре, эй дворяне,
Подымайтеся поран.
Покидайте сонъ вы свой!
Умывайтеся росой,
Утирайтесь платомъ блымъ,
Отправляйтесь во дворецъ —
Васъ зоветъ къ себ за дломъ
Царь Тафута вашъ отецъ.’
Услышавши это, бояре и дворяне, старые и малые, новички и бывалые встали-встрепенулися, умылися, Богу помолилися и отправились во дворецъ царя Тафуты, Тутъ имъ сдлали такой разборъ: кто женатъ, ступай на дворъ, а кто холостой — у воротъ постой, не про него дло: рчь идетъ о томъ, какъ женъ выбирать, такъ холостому въ этомъ совта давать не приходится!
Какъ объявили боярамъ въ чемъ дло, и стали спрашивать ихъ совта, то такой пошелъ шумъ, такая разноголосица, что хоть вонъ бги! Кто недавно женился, тотъ клянется и божится, что нтъ ничего въ мір слаще и лучше, какъ женатому быть, а кто съ женой-то таки на вку помаялся, говоритъ:’ закажу другу и недругу и не пожелаю злому татарину, промнять на женидьбу холостую жизнь! ‘Укого изъ бояръ были дочки невсты, или сестры двицы незамужнія т голосятъ:’ женитесь родимые, женитесь! безъ жены человка хотя брось, что въ немъ? онъ ровно вино безъ хмля, или голова безъ туловища! ‘А т бояры, у кого не было родныхъ невстъ на примт, завопили: ‘нтъ, мы скажемъ слово правдивое, слушайте: если уже угодно нашему батюшк царю Тафут оженить своихъ сыновей, то пусть онъ имъ выберетъ невстъ не изъ нашихъ семей, мы его холопья — и ему непригоже съ нами родниться: а пусть царевичи привозятъ для себя женъ изъ за моря, и разумныхъ женъ, и царскаго рода племени.
Потому ли, что послднихъ было больше, или потому, что они кричали поголосисте другихъ, или потому можетъ быть, что мысли царя Тафугы были съ ними сходны,— ихъ ршеніе было принято, только остановились на томъ: кому изъ царевичей въ которую сторону отправляться за невстою. Этотъ споръ присудили ршить одному старому боярину, котораго лтамъ счета небыло и который не имлъ ни сестры ни дочери, ни роду ни племени, нкоторые говорили, что вишь и отца-то съ матерью у него добыло, а что однимъ ненастнымъ днемъ его ворона въ пузыр принесла, и такъ какъ онъ былъ совершенно безпристрастенъ и слылъ мудрецомъ, то и просили его ршить: что-молъ тутъ длать и какъ тутъ быть!.. а выдумалъ онъ вотъ какую штуку:
Сказалъ мудрецъ царевичамъ: ‘завтра чемъ-свтъ, дамъ я вамъ совтъ, утро мудрене вечера, такъ теперь толковать нечего, ложитеся спать!’
— Мудренъ мудрецъ премудрый, а огородилъ что-то нескладное, шушукали между собою нкоторые изъ разумныхъ бояръ,— что онъ рхнулся что ли,— спать насъ укладываетъ!.. и теперь еще красное солнышко не больше какъ на пядень отъ земли поднялось, какого онъ утра поджидаетъ?.. Видно онъ и самъ не больно смышленъ!.. Коли посторонній что скажетъ, то всякой изъ насъ пальцемъ покажетъ гд что не такъ, а придется самому совтъ дать, то и станетъ время поджидать!.. знамая псня: чужую бду руками разведу, а къ своей ума не приложу!
‘Да, сказалъ одинъ изъ бояръ, это такъ бываетъ. Разскажу я вамъ на это побаску, только не пустите въ огласку, что бы бды не нажить…

ПОБАСКА О ДВУХЪ МУЖИЧКАХЪ И СТАРОСТ.

Быль въ присказку не годится, а небылицу можно прибрать,— а кто за моремъ не бывалъ, пожалуй ее и за правду почтетъ.
Шли два мужичка хрестьянина православные изъ города въ деревню, шли они весной, а можетъ и осенью, заточно невдомо,— и шли они по гладкому мсту, по большой дорог, въ песк по колна, а изъ грязи насилу ноги вытаскивали, и увидли они на той большой дорог чуднаго звря: роста онъ небольшаго, цвта карьяго, на спин фуфайка, на рукахъ рукавицы, назади хвостъ, и все это жестко и крпко какъ бы яичная скорлупа, головы нтъ, а вмсто ея два глаза, да пара усовъ торчитъ, ноги тонки и много ихъ, а зврь впередъ нейдетъ, а все назадъ пятится… Случись это у насъ, то всякой и умный и дуракъ узналъ бы, что то ракъ, а какъ это было въ иностранной земл, гд еще видно ихъ и не за жива лось, то вотъ два мужичка-хрестьянина остановились и смотрятъ и мрекаютъ, что это де такое?.. Одинъ говоритъ: ‘Слышь малой, это зврь портной!’ А другой молвилъ: — И, нтъ сватъ, это сапожникъ!
‘Ну какой сапожникъ?.. Ты вишь у него въ рукахъ ножницы, онъ закройщикъ.’
— Полно, сватъ, это точно сапожникъ: вишь у него у рыла и щетина торчитъ.
‘Такъ врешь же, то не щетина, а то шолкъ сырецъ, чмъ боярскіе кафтаны шьютъ.’
— Ну и самъ же ты врешь, сватъ: то и не ножницы, что ты тамъ у него въ рукахъ видишь, а то щипцы-плоскогубцы, чмъ чеботари подошву вытягиваютъ.
‘Эхъ ты, голова глупая, еще спорить сталъ! Я пятью годами постаре тебя, такъ ужъ могу ощупью отличить отъ щипцовъ ножницы.’
— Старъ то ты старъ, да ума не много досталъ, я побольше тебя смыслю, хаживалъ подале тебя, инда къ лукоморью рыбу ловить, и бывало щуку съ окунемъ хоть жареныхъ давай различу, а ужъ сапожника съ портнымъ по чутью узнаю!
Завязался у мужичковъ хрестьянъ православныхъ споръ такой задорный, что хоть ихъ водой разливай: а извстно чмъ такіе споры кончатся: давай другъ друга въ ухо, въ другое, въ третье… и пошла свалка, пока не умаялись. Да какъ видятъ, что другъ другу носы поразбили? а верьхъ ни чей, пошли другъ на друга съ жалобою къ старост, а мсто, гд предметъ ихъ спора, ракъ барахтался, хворостинкой замтили.
Староста, къ кому наши мужички пошли съ жалобою, былъ хоть не во всемъ большой знатокъ, а ино-мсто имлъ смыселъ и крюкъ ввернуть и самъ вывернуться… Да вотъ разъ, примрно: пала на него очередью рекрутская повинность, надо было сына въ пріемъ везти, а онъ выдалъ свою сестру Матрену за служиваго, да на мірской сходк и объявилъ всмъ: не только-де изъ моей семьи одинъ пойдетъ, а вс, сколько ни родитъ сестра Матрена, хоть бы десятеро, вс будутъ слуги Царскіе… За это умное дло ему всмъ міромъ присуждено по гривн съ тягла дать да по мотку нитокъ съ каждой бабы жен его. Такъ къ этому-то голов-старост явились наши мужички-хрестьяне православные и разсказали все, какъ что происходило.
Староста качалъ, качалъ головой, гладилъ, гладилъ бороду — этакаго случая у нихъ и не случалось: кажись мужички оба не пьяные и не на кабак, а оба въ своемъ вид, терезвые… и гд же?.. на большой столбовой дорог подраться вздумали О.. Ну, если бы на эту пору Исправникъ халъ?.. такъ и самому бы старост такой напрягай далъ, что охти мн!.. Да опять, изъ чегожъ споръ и драка?.. изъ мастероваго человка!.. Это слдовало бы ремесленной управ разршить что тамъ такое было — сапожникъ или портной.
‘Пойду, сказалъ староста, пойду и посмотрю самъ: праваго оправлю, а виноватому спуску не дамъ! позабудетъ онъ у меня подымать шумъ и гамъ!’
Повели старосту наши мужички-хрестьяне православные, гд ракъ лежалъ, привели къ мсту, гд хворостинка воткнута, показываютъ на рака, а тотъ гршный все еще на одномъ мст копышится, только такъ въ песк извалялся весь, что и самъ заморскій знахарь не узналъ бы, что это за птица такая’
Староста подошелъ къ раку, посмотрлъ на него со всхъ четырехъ сторонъ, и съ боковъ, и сзади, и спереди… не можетъ ни узнать ни придумать, что это за штука! Взялъ староста хворостину, перевернулъ рака на спину… Фу ты батюшки!.. еще мудренй! ногъ тамъ видимо не видимо и вс вмст, точно узломъ завязаны, и вс ворочаются такъ, что и ссть нельзя, инда жутко стало старост, обернулъ онъ рака опять попрежнему, и опять надъ нимъ призадумался.
Народу тьма толпится кругомъ рака и старосты, глазютъ, и рты поразинули, и языки повысунули, будто въ самомъ дл диво какое тутъ дется…
— И староста не знаетъ!.. и староста не знаетъ! стали люди шептать промежъ себя. Староста услыхалъ и тотчасъ опомнился, словно на него ведро холодной воды вылили: пожалуй, думаетъ, глупый народъ скажетъ, что я ничего не знаю и ничему не гораздъ!..
И вдругъ захохоталъ нашъ староста, и началъ говорить двумъ мужичкамъ-спорщикамъ и строгимъ и насмшливымъ голосомъ: ‘ахъ вы дураки, болваны этакіе!.. какой это портной и какой сапожникъ!.. разв отъ него пахнетъ варомъ, или разв есть у него за ушьми толкъ замотанной?.. Я сей часъ вижу и сей часъ узналъ, что это такое, а дивлюсь вамъ дураками’!.. это видишь… либо старый голубь, либо молодой медвдь!.. а вы не знавши не спорьте!..’ И веллъ староста рака грязью заметать, а мужичковъ хрестьянъ православныхъ откатать батогами, чтобъ они чего не знаютъ, о томъ не спорили.

——

Когда бояринъ кончилъ побаску свою, кто посмялся, а кто поза дума лея, а нашелся одинъ, который и противъ вымолвилъ.
‘Хлбъ-соль шь, а правду ржь, семь разъ смряй, а одинъ разъ отржь, прячешь, такъ помни куда кладешь, смотри глазами, что въ ротъ несешь, не ври на обумъ, чего не вдаетъ умъ!’
‘Есть у меня тоже побаска коротенькая, а она еще и не побаска, а просто быль, можетъ многіе изъ васъ, кто въ тотъ вкъ жилъ, ее и припомнятъ.

ПОБАСКА О ВОЕВОД.

Была, жилъ одинъ большой Воевода, въ сторон, до которой, между прочимъ, теперь дла нтъ: былъ этотъ Воевода и уменъ, и смышленъ, и на все гораздъ по своимъ дламъ, да немножко хитрить любилъ: наровилъ всякаго по своему аршину вымирить, что бы въ каждомъ было и росту и дородства и ума сколько въ немъ самомъ! Не любилъ онъ кто съ разу на его вопросъ отвта не дастъ, что бы онъ ни спросилъ. хоть соври да скажи въ тужъ минуту безъ обиняковъ, а нето посл и на глаза не кажись! Вдь хорошо ловкой, расторопной малой попадется — оно не-что! Какъ, примрно разъ… (дло было во время войны и Воевода самъ своими солдатами командовалъ, и были спи на земл непріятельской) идетъ Воевода, самъ все осматриваетъ, видитъ стоитъ часовой, парень молодой,— увидилъ Воеводу, вытянулся и честь ему отдалъ какъ надобно. Воевод пришло на мысль испытать солдата, дать ему задачу трудную, поставить въ тупикъ, что бы онъ отвтилъ: не могимъ знать! Подшелъ Воевода къ часовому, спрашиваетъ:
‘А что, служба, знаешь ли непріятельскій языкъ?’
— Знаю, отецъ -командиръ.
‘А ну-ко, скажи-ко, какой же онъ?’
— Такой же красной, какъ у собаки!— отвчалъ солдатъ.
Воевода такъ и покатился со смху. Солдатъ ловко совралъ, да и дльно сказалъ: гджь ему, солдату, всякой языкъ-говоръ понять, онъ только тотъ и знаетъ, что во рту торчитъ.
Такъ и вс поступали, длали, а кто новичекъ попадется, сейчасъ школили какъ и что отвчать, когда Воевода вопросъ задастъ.
Попался одинъ новобранецъ-служивый, дуракъ не дуракъ, а такъ, взбалмашной, что его ни спросятъ, онъ, не подумавши, бухнетъ словягу совсемъ не-въ-попадъ. Страхъ взялъ его командира: попадется, думаетъ, этотъ новобранецъ Воевод, спроситъ тотъ что нибудь, не скажетъ онъ ему ни скоро ни толковито, достанется и мн на орхи, зачмъ дурака въ службу взялъ!.. И точно: велятъ къ смотру готовиться, слышно детъ Воевода полкъ осматривать. Старые солдаты туда-сюда, ужъ попривыкли, смкаютъ какъ гд отвтъ держать, если Воевода что спросить вздумаетъ, а Командиръ бьется съ новобранцемъ, учитъ его, муштруетъ и какой вопросъ ни задастъ, тотъ ему одно, или не знаю, или не вдаю!.. Придумалъ Командиръ отвты самъ. ‘Смотри, говоритъ, думаю Воевода больше тебя не спроситъ, какъ только: — сколько теб отъ роду лтъ, долго ли служишь и знаешь ли службу, — хоть на это хорошенько отвть. Примрно спроситъ онъ: сколько теб отъ роду лтъ? отвчай: тридцать, давно ли въ служб? говори: десять, спроситъ — службу знаешь? скажи: отчасти.‘ Толковалъ, толковалъ Командиръ новобранцу эти отвты, насилу тотъ затвердилъ, ихъ попорядку на память, какъ сорока: тридцать, десять, отчасти, выучилъ ихъ…
Вотъ пріхалъ Воевода, началъ полкъ осматривать, спроситъ того, другаго — вс скажутъ, какъ отржутъ, подошелъ къ новобранцу, видитъ рослый красивый парень, захотлось ему и его спросить, посмотрлъ ему въ глаза, спрашиваетъ: ‘кто ты такой?’ Мялся, мялся нашъ новобранецъ, думаетъ, что ни одинъ изъ затверженыхъ отвтовъ къ такому вопросу приладить нельзя, онъ придумалъ свой и сказалъ: солдатъ!
‘Это я вижу!’ прибавилъ смясь Воевода,— ‘а давно ли ты въ служб?’
— Тридцать.
‘Вотъ!.. А много ли теб отъ роду?’
— Десять.
Воевода уставился на него и спросилъ серьезно: ‘Да ты дуракъ что ли?’
— Отчасти!— отвчалъ новобранецъ, и сдлалъ отъ Воеводы на-право-кругомъ, думая что сказалъ все, какъ надобно.
Не знаю сказалъ ли спасибо Воевода Командиру, который новобранца такъ хорошо выучилъ.

——

‘Такъ вотъ, други, прибавилъ бояринъ, ненадо ни на кого пнять, кто затетъ прежде подумать, а потомъ сказать, дума кума, не лишитъ ума, а сбухты-барахты дльно не скажешь!’
И съ этимъ бояриномъ половина народу согласилась, а половина противурчила. Люди таковы изстари, подъ одинъ ладъ ихъ не выстроишь, что одному нравится, то другому хоть на улицу брось!
Пока такъ бояре толковали, да калякали, глядь, а солнышко ужъ прямо надъ маку шеи, голова вспотла, ноги отдыху захотли, а брюхо щей проситъ. Поплелись бояре по домамъ пость, понять, да подождать чему слдуетъ быть. Пришли домой, а жены ихъ ужъ ждутъ у воротъ, что галчата матери, разинувши ротъ: — что-де такое у Царя подялось, зачмъ онъ мужьевъ созывалъ?.. А какъ разузнали, что дло о сватьбахъ шло, такъ и заголосили, и завопили мои бабы… ‘Да что же это? Да къ чему это?.. Да мужское ли дло о сватьбахъ судить и рядить? Да на что же бабы и родятся, какъ не сватьбы сводить?.. Вотъ, кричатъ, будетъ толкъ, какъ мущины свахами станутъ, надлаютъ дла не мало, пожалуй и женатыхъ переженятъ сначала!..’
А одна баба не вытерпла, таки привязалась къ этому слову… ‘Да вотъ, говоритъ, разъ что и случилось:

БЫЛАЯ ПРАВДА О ТОМЪ, КАКЪ ОДИНЪ МУЖЪ У СВОЕЙ ЖЕНЫ ДРУЖКОЙ БЫЛЪ.

Жилъ въ нашемъ город человкъ Агапъ, всемъ онъ былъ парень какъ парень, да однимъ слабъ: любилъ онъ пиры да банкеты, хоть ужъ ему бы и не подъ-лты, годовъ ему было около сорока, а гд бы ни подошла рука, пиръ знакомый или чужой, онъ идетъ какъ на свой. Но какъ знакомыхъ-то пировъ было не много, а на чужихъ-то нердко поворачивали носомъ къ порогу, то онъ и ухитрялся всегда какъ нибудь втереться: коли поминки, онъ кутьи несетъ, коли родины — каши припасетъ, а уже все какъ нибудь добьется, что его посадятъ и на послднюю давку, да все таки придется пость сладко, хоть послднему чарку поднесутъ, а все таки мимо не обнесутъ! А пристрастился онъ къ сватьбамъ всего больше, оно и пиръ-то веселй да и идетъ-то дольше, и, напослдяхъ такъ привыкъ, что какъ-то разъ мсяцевъ шесть сватебъ не было, такъ онъ женился самъ, чтобы хоть у себя попировать.
Вотъ — и женившись не оставилъ своей привычки по сватьбамъ ходить: а какъ хорошенько понаторлъ, какъ разузналъ, какъ и гд на сватьб какой порядокъ ведется, то попалъ въ такую знать, что вс сами начали его въ дружки звать.
Опостылилъ онъ за это всмъ деревенскимъ бабамъ: безъ него, бывало, ни какая сваха и сватьбы не затвай, глядишь отобьетъ 5 и жениха съ невстой сведетъ, и сватьбу смастеритъ, и. тутъ же самъ дружкой сидитъ, Озлились на него бабы, совсемъ хлбъ отбилъ разбойникъ!— Ну, мужское ли это дло,— вс только плевали да ахали, какъ онъ бывало концы сведетъ*! И проворенъ же былъ, пострлъ!.. Сватьбу ему бывало свертть, какъ въ иглу нитку продть!..
Ну вотъ бабы за умъ взялись, вмст собрались и положили между собою, во что ни стало, отвадить, отъучить молодца сватьбы стряпать. А какъ это сдлать, чтобы онъ носа не показывалъ на сватьбы впередъ, что бы даже, гд прилучится сватьба, бжалъ отъ тхъ воротъ!.. выдумали старухи штуку злую, эхидную, пригадали такую вещь, что въ пору иному подъячему, да, какъ бы вы думали? присудили всмъ сонмищемъ: выдать снова его жену за другова, и что бы онъ же тутъ самъ завдывалъ пирушкою самъ бы былъ и сватомъ и дружкою!..
А надобно вамъ еще вотъ что замтить, честные господа, оно хоть это извстно всякому, да не всякому взапримту придетъ: буде кто женился да взялъ жену-бабу молодую, такъ ужъ смотри въ оба: не часто по гостямъ гуляй, а почаще дома бывай: а не то, коли ей долго мужа заждаться придется, то того и гляди, что другой навернется!.. Такъ и надъ нашимъ Агапомъ стряслось, и ему довелось испытать такую же исторію.
Тамъ пиръ-сватьба, тамъ поминки, тамъ родины съ крестинами, а тамъ опять сватанье затвается, а Агапъ везд тутъ, какъ тутъ, бгаетъ высуня языкъ, раскрывши ротъ, нкогда и къ жен завернуть отъ хлопотъ! Баба молодая, одно то, что скука одолла злая, а другое то, что вс люди гуляютъ, веселятся… тамъ сватьбу свели, тамъ родили-крестили, а ее будто и позвать забыли, будто ей и нельзя веселиться, будто она лишняя спица въ колесниц!.. ‘Чмъ же я другихъ хуже?’ и взяло ее зло на мужа…
Разъ она сидитъ такъ да думаетъ себ на ум: не пойдти ли къ кум? не спросить ли совта, какъ бы ей уладить это, что бы ей быть не прочь отъ людей?.. Хоть бы дома завести знакомыхъ да пожить веселй!..
Вышла за ворота, а на ту пору идетъ парень подл забора да зваетъ по сторонамъ.
‘Видно ему скучно, одному несподручно, такъ же, какъ и мн, не пойду къ кум, а позову лучше добраго молодца да на-досуг съ нимъ покалякаю!’
Она смотритъ на парня, улыбается, а онъ снялъ шляпу и кланяется. Такъ продолжая, онъ шагъ за шагомъ къ ней подошелъ, да слово-за-слово и рчь завелъ… ну ужъ тутъ и пошли лады!.. Если молодой парень да сойдется съ бабой молодой, да надосуг глазъ-наглазъ разговорятся, такъ не разольешь и водой, пегоде самимъ догадаться да скорй разойтись.
Кума, къ которой было жена Агапа въ гости пошла, видно и сама догадлива была, сама къ ней въ гости отправилась… Пришла.— Что за притча? вороты заперты!.. Что это значитъ: неужели Агапъ жену съ собою взялъ?.. Кажись прежде онъ этого не длывалъ?.. Только глядь,— дай еще попытать, точноль вороты заперты — глядь, анъ они изнутри щеколдой заложены… А, видно она дома да уснула со скуки! давай стучать.
Постучалась кума таки довольно, а домой не ушла: надо было провдать? что тамъ длается.
Вотъ погодя немного дверь съ надворья скрыпнула… Кума притаилась и слушаетъ, а Агапова жена что-то такое чмокъ-да-чмокъ, да и молвила: ‘Ну, бгижъ чрезъ плетень!’ а сама къ воротамъ пошла.
Отворила ихъ, а кума и лзетъ къ ней и цлуетъ, и обнюхиваетъ, и спрашиваетъ, все за одинъ пріемъ.
— Али заспалась, моя красавица?
‘Да, Спиридонова, соснула-было, такая скука взяла.’
— Ну, за то видно сонъ хорошій видла: вишь какъ глазки-то разгорлися!.. Да и сама какъ въ огн.
А парень-молодецъ хотлъ было черезъ тынъ перескочить, да не потрафилъ и повисъ, головою внизъ, зацпившись кафтаномъ, да такъ тамъ шумитъ, барахтается
— Что это?— кума спрашиваетъ,— то не сонъ ли твой все еще возится?
Вспыхнула бдняжка Агапова жена, еще лгать-то видно не въ привычку было.
‘Это, говоритъ, корову въ огородъ пустила, такъ видно запуталась… Войди пока кума въ избу, а я пойду отвяжу ее!’
Вошла кума, вернулась и жена Агапова.
— Ну,— говоритъ ей Спиридоповна,— видно ты не коровушку-буренушку, а козла въ огородъ-то запрятала?.. а?..
‘Что ты, кума, полно шутить, какой тамъ козелъ!’
— Да вотъ я по привязк узнала, что тутъ рогатый придетъ…
Подняла кума съ пола кушакъ да и показываетъ. Нкуда дваться, пришло сознаться-покаяться…
‘Только, говоритъ, никому не говори, а точно былъ знакомый одинъ, да такой хмльной, что и кушакъ позабылъ!’
И давай жена Агапова куму угощать, и тмъ и этимъ чествовать, словно и впрямь на сватьб употчивала. Какъ пошла кума со двора, она ее и за вороты выпроводила, и все крпко на крпко наказывала про гостя хмльнаго дло на ум держать, а никому не сказывать.
Да, какъ бы не такъ, слово не воробей, сказано: бабій языкъ… да сами знаете!
Кума сей часъ всмъ кумамъ по секрету, котораго у бабъ нту, всмъ разсказала, какъ размазала… изъ каждаго слова, спша да скороговоркою, вывела по рчи съ приговоркою!
А на ту пору это и прилучилося, какъ прежде сего сказано, что уже вс старыя бабы сговорилися Агапу насолить, его жену на другомъ женить. Такъ теперь он такъ радехоньки этой оказіи, какъ голодной Кирюшка пудовой краюшк. А на ту бду гд-то еще сватьба прилунилась, а вдь у насъ сватьбы въ деревн не то что у васъ въ сел: у насъ, три дня пируютъ, да недлю голова съ, похмлья болитъ, опять Агапу хлопотъ полонъ ротъ. Порается онъ на чужой сватьб, а ему другую затваютъ недобрыя. .
Пристали вс бабы старыя къ Агаповой жен: ‘смотри же ты, слушайся, выходи замужъ за парня теб милаго, брось своего мужа постылаго! Да песъ ли въ немъ! онъ дня дома не живетъ, да и ночью нейдетъ, что теб въ самомъ дл мучиться!.. Ты посл ничего не бойся: въ другую деревню уйди, а Юрьевъ день наступитъ, такъ съ молодымъ мужемъ можешь въ любое мсто перейти!’
Длать нечего, баба согласилася, на время къ кум переселилася, тутъ ее снарядили, одли такъ, что куда-те самой старостих, а женихъ знакомый парень, что кума за козла почла, радехонекъ: по нраву ему пришла видно лепешка здобная, по вкусу попался мяса кусокъ!
Нашъ Агапъ на сватьб званой пируетъ, а того не чуетъ, что доведется попасть на незваную.
Сидитъ онъ вросхмль, ужъ третій день званой сватьб идетъ!.. Шасть въ избу старуха. ‘Батюшка, Агапъ Патрикевичь, сдлай намъ честь, помоги концы съ концами свесть!.. Сосватали мы было безъ тебя сватьбу, и снарядили совсемъ, и уже молодыхъ къ внцу ведемъ, а порядка никто не уметъ дать, не знаетъ гд что длать и что сказать.’
Усмхнулся Агапъ, погладилъ бороду, потеръ усы,— что, говоритъ, видно безъ меня не обойтись-таки!.. то-то и есть, говорилъ — отдавайте честь нашей милости! а безъ насъ не будетъ толку и у васъ!.. ну да пожди, старуха, горю пособлю, здсь почти управился и васъ повеселю, такъ и быть, видно хоть въ-мочь-не-въ-мочь, а приходитъ добрымъ людямъ помочь!’
Выпилъ еще стаканъ вина и старух веллъ поднесть, потомъ всталъ, съ старыми молодыми раскланялся и къ новымъ на новый пиръ отправился.
Тамъ его и ждутъ, все готово, хоть сейчасъ подъзжай!.. Подходитъ къ воротамъ — его и въ избу не ввели, а прямо подводятъ лошадь верховую, онъ не поартачился, тотчасъ слъ, и не взглянувъ на молодыхъ поскакалъ порядокъ давать, поздомъ завдывать.
А на дорог, встимо, встрчнаго, поперечнаго угощать надо, какъ слдуетъ — это дло ведется самимъ дружкою, а дружка Аганъ, хоть и чуетъ что слабъ, а всежъ себя чаркой не обносилъ, да ужъ подъ-конецъ такъ себя накотилъ, что насилу, насилу на коп сидлъ.
Какъ привезли молодыхъ перевнчанныхъ, дружка Агапъ сталъ ихъ еще чаркой чествовать… да и всматривается… ‘Что за не добрая мать!.. Вишь, говоритъ, какъ замутило, такъ все жена въ глазахъ и мерещится!.. А точно, не всежъ и мн пировать, пора и домой побывать, чай жена дожидается!.. Видно шибко думаетъ: вотъ-было я сейчасъ эту молодицу за нее принялъ!’
Пришелъ Агапъ домой больно употчиванный… Едва говоритъ вошедши въ свою пустую избу… ‘Ну жена, не зажигай огня, не тревожь меня… завтра все разскажу, какъ пиры шли и прочее!..’ Взвалился на лавку и захраплъ на всю избу.
По утру хвать Агапъ жены, поразсказать какъ что дялось, анъ нкому!.. Туда, сюда… выскочилъ на улицу, а тамъ стоятъ бабы да покатываются сосмху, да пальцами на Arana показываютъ, и всю бду ему же вслухъ разсказываютъ.
Что длать бдняг?.. Онъ было съ жалобою… Апъ ему и сказано: — чтомолъ женатому такъ жить не показано, какъ ты жилъ, впередъ отъ дому не бгай у пировъ не ищи, свадебъ не своди, домой чаще ходи!
Бдный Агапъ кой какъ добился, дожилъ до Юрьева дня, когда, знаете, въ стары годы, мужички переходили на другія мста, и съ тхъ поръ про него ни слуху ни духу!..
А все это правда была: старуха, что Агапа извела, она и пересказывала, да съ тхъ поръ, говоритъ, и пословица межъ людьми идетъ, вотъ-те бабушка и Юрьевъ день!

——

‘Такъ вотъ, прибавила баба, какая случилась исторія!’
Какъ бабы ни толковали ни мрекали, но какъ вамъ ужъ я докладывалъ, что въ той сторон бабъ не больно слушали, то ихнія вс рчи взабыть пошли.
А на другое утро ранымъ-ранехонько вышла потха мудреная у царя Тафуты: мудрецъ всю ночь на картахъ гадалъ, да бобы разводилъ, такъ еще не успвши ни умыться ни пригладиться, явился къ царю.
И царевичи тоже давно повставали и ждутъ толку какой имъ дадутъ. То есть имъ хоть не то, что жениться очень бы хотлось, а хотлось счастья попытать, разузнать все какъ было и чего ожидать.
Приходитъ мудрецъ къ царю Тафут пережъ всего, приходитъ, царь Тафута къ нему выходитъ.
— Что-молъ какъ дла?
Мудрецъ говоритъ такое слово:
‘Царь великій и милостивый! теб я чаю давно, извстно и вдомо, что женитьба не шутка, а жутко, что женитьба дло великое…. Дурная жена самому не понравится, а хорошая чужимъ приглянется, одно ужъ и это становитъ въ тупикъ!.. А всемъ надо попробывать: не разгрызешь орха, не съшь и ядра, и эта пословица мудра да шишковата!.. Впрочемъ удастся квасъ, а не удается кислыя щи, а все таки на мн не взыщи: я такъ на бобахъ развелъ, да по картамъ выгадалъ, эдакаго хитраго дла не сведешь иначе, какъ ни хитри ни мудри, а надо на авось надяться!
‘Вотъ что я могу присовтывать по моей глубокой премудрости, выслушай.’
‘Хитрилъ я, мудрилъ вчера, вс волшебныя ученыя книги перечитывалъ, а ничего умнаго не вычиталъ! Обуяла меня скука, взялъ я лучинку березовую и ну строгать да при этомъ глупомъ занятіи и пришла мн въ голову разумная мысль, острогалъ я одну лучинку остроконечную, острогалъ другую и третью приготовилъ тожъ, и сдлалъ я изъ трехъ лучинокъ три стрлы и эт три стрлы будутъ надобны: отдамъ я ихъ твоимъ тремъ сыновьямъ, тремъ царевичамъ, доставлю я ихъ троихъ на три разныя стороны, и пусть они тми тремя стрлами въ одинъ разъ стрльнутъ — и въ какой домъ, и какое мсто, или въ какое царство ихъ стрлы угодятъ, пусть они тамъ себ и женъ берутъ!.. По мн, признаться, лучшаго какъ ни думай не выдумаешь.’
Ну, сказалъ царь Тафута, я такую же штуку самъ бы могъ смастерить, не заглядывая въ книги волшебныя!.. и у всякаго совтчика родилась бы такая мысль: пусть-де ихъ наудачу идутъ, наудачу женъ выберутъ, если они не будутъ женами довольны, то не будутъ и на другихъ пнять, не я дескать выбралъ, видно суженая сама пришла! Я теб на это побаску разскажу:

2 ПОБАСКА ЦАРЯ ТАФУТЫ.

хали люди хрещеные съ базара великаго, торговали, они на томъ базар чугь не тридцать дней, а хать имъ приходилося еще больше того. Ну, встимо, на дорог порой и остановиться надобно, закусить что ли тамъ, или позавтракать, или вплотную пость, пообдать какъ надобно… остановились, распрягли коней пустили гулять по полю, и сами прогуляться пошли. А взяли они себ съ большаго базара для прислуги татарченка, и пошедши пройтися, наказали ему: ‘что вотъ-молъ возьми здсь крупа въ мшк, въ другомъ сухари лежатъ, тутъ вотъ въ котомк сало свиное завернуто, а тамъ позадь воза котелъ виситъ, то всыпь-де ты крупы въ котелъ да положи сухарей тудажь и сала прибросить не забудь, а воды принести самъ авось догадаешься такъ свари же это все!.. Да тамъ, подъ тмъ мстомъ, гд ты у коней сидишь, есть сковородка желзная, такъ возьми вотъ эту рыбу соленую, положи ее, да саломъ уложи кругомъ, да на огонь и поставь, и все это приготовь, какъ надобно, пока мы назадъ придемъ!’ Поразсказавши все такъ подробно татарченку, пошли паши прізжіе по лсу гулять, грибовъ собирать.
Татаринъ все по сказанному, какъ по писанному учинилъ, и дровъ набралъ и огонь разложилъ, котелъ повсилъ и сковороду съ рыбой поставилъ на огонь — и сидитъ и ждетъ, когда крупа закипитъ а рыба поджарится…
Тутъ къ огню что ли, или ужъ мсто такое вышло, понаскакали маленькіе и большіе зврки* что жабами зовутъ, да вдругъ прыгъ дв изъ котелъ, а одна на сковороду, да тамъ и сла съ рыбой рядомъ и жарится… Татарчонокъ смотритъ, что это за штука невиданная!.. ‘Эко, говоритъ, думалъ я чуть не постный борщь сварить, анъ живье-то само такъ и наскакиваетъ. .
Пришли молодцы, нагулявшись себ порядочно, пришли, вотъ и кашица вскипла и жаркое зажарилось. Похлбали кашицы, чудо вкусъ какой: такъ-вотъ еще хочется… ‘е Дай-ко, говорятъ, жаркое-то, авось также будетъ лакомо!’ Глядь на сковороду, а тамъ подл рыбы и лежитъ зврюка не виданная… Что это? Гд ты это досталъ? Татарченокъ посмотрлъ и говоритъ ‘Ай, гд досталъ? не досталъ ево, я рыбкамъ ево жарилъ, самъ ево прискакалъ, и въ котелъ два пріхалъ и здсь одна пришолъ!’

——

— Такъ и мы знать съ тобой скажемъ, буде жена чья не больно годна придетъ: никто-молъ его не трогалъ, самъ его прискакалъ!’
Поразсказалъ царь Тафута побаску, и хоть дрянная она, а все-жъ мудрецъ примолвилъ: ‘точно-де такъ!’
— Да ужъ если, какъ ты говоришь, лучшаго нельзя довдаться, такъ пусть хотя это такъ и останется!
Призвали царевичей предъ отца, Тафуту царя, объяснилъ имъ мудрецъ мудрую затю свою и они царевичи поперегъ слова не молвили, а мудрецъ сдой отвелъ ихъ на мсто высокое, на башню, что бы по средин города выстроена, поста вилъ ихъ на три стороны, другъ къ другу затылкомъ, далъ по стрл да по луку и веллъ стрлять… ‘.Да смотрите же, сказалъ, если кто стрлу свою не отыщетъ, тотъ не будетъ женатъ! стрляйте, а сами смекайте, гд отыскать ее.’
И смудрилъ же мудрецъ, надъ царевичами: Мартына поставилъ гд бояръ больше было, а Мирона, гд жили купцы богатые, а царевича Ивана, какъ онъ по, глупй другихъ, поставилъ лицемъ къ лсу, гд жилъ простой народъ, гд пашни были да угодье деревенское.
Вотъ по команд мудреца-хитреца и стрльнули царевичи: царевичь Мартынъ повыше, а царевичь Миронъ пониже, а царевичь Иванъ куда Богъ послалъ, да съ этимъ толкомъ въ болото и попалч’!..
Царевичи увидали, гд стрлы упали и пошли отыскивать, царевичь Мартынъ пошелъ одинъ, а царевичь Миронъ взялъ сыщика-разыщика, царевичь же Иванъ и стрлы толкомъ не видалъ, а смкнувъ, что она сла за лсомъ, туда и отправился.

——

Позвольте-жъ, люди добрые, пріостановиться на минутку и мн гршному, да своей розсказни толку дать. Извстно вамъ и вдомо, что одному по тремъ дорогамъ нельзя итти, то мы по разнымъ и отправимся, пойдемъ-же прежде за старшимъ братомъ, за Мартыномъ царевичемъ…
Идетъ царевичь Мартынъ, идетъ одинъ, съ толкомъ идетъ, не останавливаясь, обошелъ много хоромъ боярскихъ, а все не такіе, не того цвта, не такъ выстроены, гд его стрла упала. Ходивши, ходивши долго и пришелъ къ дому чудному: стоитъ одинъ домъ, а два выхода въ немъ, крыша зеленая, трубы бленые, и домъ съ узорчатымъ золоченымъ навсомъ, весь изъ камня благо, окны хрустальныя, и не тмъ они хороши, что стеклы цльныя, а тмъ красивы, что сидитъ и смотритъ въ одно изъ нихъ двица красная, и не то чудно, что смотритъ она, а то удивительно, что глядитъ она въ окно, а сама на цимбалахъ заморскихъ и выигрываетъ штуки разныя хитрыя, и поетъ, какъ та пташка, что зовутъ конопляночкой! А лицемъ она такая блдненькая, будто по-вка ждала суженаго, а станомъ она такая тоненькая, что если одной рукой обнять, то можно еще трехъ такихъ захватить… Ладно, молвилъ царевичъ, тутъ моя стрла упала! это моя суженая!’
Вошелъ въ домъ, а его, какъ жданаго, съ хлбомъ-солью встрчаютъ, чаркою водки чествуютъ, говорятъ слово красное, просятъ приссть, и скамью, крытую бархатомъ, становятъ ему и подъ ноги скамеечку, и вызываютъ двицу красную, и она бжитъ, спшитъ и садится возл, а несупротивъ, и сама его разспрашиваетъ, что завело къ нимъ царевича?’
— Да вотъ-де, молвилъ царевичъ Миронъ, тшился я стрльбой въ заповдныхъ лугахъ батюшкиныхъ и потерялъ стрлу мою, а она, стрла, мн занадобилась… Такъ не у васъ ли та стрлка моя, благоволите мн ее назадъ отдать!
‘Да,’ отвчалъ старикъ, отецъ красной двицы — ‘да, батюшка царевичъ нашъ, стрльнули вы вашей стрлой въ окно нашей дочери любимыя и изволили вышибить цльное стеклышко, и стрлку ту наша дочь въ руки брала и у себя схоронила было, да теперь длать нечего, видно пришлося вамъ возвратить!’
Тутъ и то и это, слово за слово, разсказалъ царевичъ, какъ дло шло, какъ мудрецъ присудилъ. Взглянулъ еще разъ на боярышню и объявилъ отцу: ‘что если де у васъ желаніе имется, то будьте вы мн тесть, а я вамъ зять!’
А бояринъ примолвилъ: извольте взять! намъ нечего перечить, если уже былъ уговоръ такой.
И взялъ царевичъ Мартынъ невсту и повелъ домой?

——

Теперь я вамъ скажу, какъ царевичъ Миронъ идетъ, съ разыщикомъ онъ идетъ вдвоемъ, а все таки спрашиваетъ: куда итти? И то, или разыщикъ скажетъ: вотъ здсь! а царевичъ прибавитъ: ‘постой спрошу?’ или онъ молвитъ: ‘кажется тутъ:’ а разыщикъ примолвитъ: дозвольте справиться!
Шли, шли они и такъ и этакъ, и туда и сюда, и къ сему и къ оному, нетути — а надо сыскать. Вотъ видятъ стоитъ домъ, вполовину изъ камня, вполовину бревенчатый и торчитъ стрлка царевича на самомъ коньк, а какой-то молодой парень машетъ платкомъ на шестъ навязаннымъ и стучитъ по крыш и кличетъ: ‘кись! кись!..’
— Что это вы длаете? спросилъ разыщикъ, кошекъ сзываете-чтоль?
‘Нтъ отвчалъ парнекъ, я голубей зову: кто-то стрлять затялъ въ нашъ донъ. такъ какъ бы не ушибъ голубя, а у меня все турманье знатное, и еще есть между ними скакунъ одинъ, боюсь какъ бы его не поранили!. кись! кисъ, кись!’
— Да полно же киськать, и поди сюда сказалъ разыщикъ, мы не голубей стрлять хотимъ а подстрльнуть голубку блую!.. скажи-ко дома хозяину: что вотъ-молъ такой-то царевичъ пришелъ и желаетъ взять въ замужество его дочь любимую, такъ чтобы онъ встрлъ его да почествовалъ!
‘Ахъ ты батюшки!’ вскричалъ парень и полно голубей гонять, давай кричать съ крыши:’ сестра! сестра! Бги изъ саду въ свтлицу, да не кажись никому, женихъ пришелъ!’ Самъ сломя голову съ крыши долой и прямо къ отцу, и сказалъ рчи разыщика.
Царевичъ Миронъ съ разыщикомъ сто ихъ на двор, тутъ было собаки на нихъ… однако вышелъ скоро хозяинъ и домашніе и челядь вся, собаки прочь, а хозяинъ съ привтомъ тутъ, какъ тутъ, много говорилъ чего-то хорошаго и попросилъ въ хоромы къ себ, вотъ и вошли, а двушки красныя Богъ всть откуда взялись он, такъ хоромъ голосить и начали:
Не ясенъ мсяцъ,
Не красна заря
Показалися
Во поднебесь,—
Показался-то
Ряженъ-суженой,
Что подруженькинъ
Молодой женихъ!
И прочее.. что у нихъ поется, а потомъ и отецъ, котораго дочери еще и въ глаза невидалъ царевичъ, повелъ такую рчь:
‘Царскою милостью, невидимымъ произволеніемъ ваша стрла стрльнула, и дошла куда слдуетъ, и куда мы съ женою не ожидали, не чаяли, видно такая участь нашей дочери на роду написана… что же вамъ угодно возымть отъ насъ, благоволите выговорить!..’
Царевичъ спрашиваетъ товарища: ‘чтоже тутъ, какъ?.. мн, аль теб говорить?’
А тотъ ему: благоволите погодить! Дозвольте мн за васъ толкомъ рчь повесть! И давай съ старикомъ отцемъ невстинымъ разговаривать.
— Ну что, какъ у васъ?.. Великаль семья, сколько съ дому доходу имется?.. Есть ли лавки, и чьи он?.. и одна ли дочь-двица, аль другая ростетъ, аль еще есть третья, замужняя?.. А сыновей сколько, и въ раздлль они?.. И какъ домъ этотъ, свой ли, или на женино имя значится?.. и прочее-такое наговорилъ разыщикъ, что царевичь Миронъ диву дался: на что дескать человку да все это знать!
Потомъ они еще колякали да мрекали. Старикъ оставилъ царевича съ женой своей, ‘посидите-де, не обезсудьте, батюшка! Дочь моя, буде вамъ угодно видть ее, не можетъ скоро придти: такая она у меня, извольте знать, стыдливая… какъ-то все ей робко да совстливо, такъ ужъ дозвольте время переждать, дать ей получше принарядиться,— тогда уже и явиться.’
И сказавши это старикъ отецъ пошелъ товарищу женихову садъ показывать и везд его выводить… ‘Вотъ, говоритъ, это яблоня анисовая, а это, говоритъ, блый наливъ, вотъ на этомъ оршник орховъ Богъ уродилъ ныншній годъ, а въ прошломъ все на томъ росли!’ А тамъ по двору поведши его, такую рчь повелъ: ‘Вотъ какъ изволите запримтить, у меня все, что къ дому нужно, все имется… вотъ сарай для дровъ, вотъ подвалъ съ виномъ, вотъ амбаръ съ мукой, вотъ конюшня съ конями моими отборными, я на нихъ почти и не зжу, а все больше пшкомъ хожу, да больно люблю ихъ, затмъ и держу!..’
Такъ-то до этакъ, все показывая да разсказывая, обошелъ хозяинъ-старикъ весь дворъ свой, все свое угодье, съ розыщикомъ. И тотъ всемъ остался доволенъ, все ладнымъ нашелъ.
Между тмъ сидитъ царевичь Миронъ и ждетъ-поджидаетъ своей невсты. Вотъ старикъ-отецъ воротился въ покои съ розыщикомъ, вотъ и невсту вывели…
Ну ужъ невста-такъ невста!.. нечего, смотрть любо: что твое сочное яблоко!.. бла что сметана, что алый макъ румяна, волосъ русый, станомъ полная, высокая, стройная, только глазокъ нельзя разсмотрть, какіе они, голубые или каріе: она ихъ въ землю потупила… а нарядовъ на ней въ день не переглядть всхъ, и шолкъ, и парчи, и бархатъ алый, и опушки соболиныя, и намисты изъ камней самоцвтныхъ… и всякое такое, что и окомъ не обнять!.. Заглядлся царевичъ Миронъ на невсту, а прочіе-другіе на наряды не надивуются.
Тутъ же дло на томъ и поставили. Невста поднесла царевичу блый хлбъ, злобный, крупичатый, а старикъ, отецъ ея, выпилъ съ розыщикомъ по чарк наливки изъ вина хлбнаго. А мать увряла Мирона царевича, ‘что-де дочь ея, Блонга, двушка-хозяйка, не другимъ чета: что-де ока сама и наливку длала и хлбъ пекла!’
А розыщикъ съ старикомъ-отцемъ, подвыпивши еще наливки лакомой, да повытянувши, за общее здоровье, вина фряжскаго, изъ за моря привезеннаго, поршили дло. за которымъ царевичь пришелъ, и, гллдь-поглядь, ужъ царевичь съ Блонгой рядышкомъ сидятя’, имъ и миловаться-цловаться дозволено между собой… а тамъ царевичь Миронъ и поведя’ домой свою невсту ряженую, жену суженую.

——

Посмотримъ же теперь, что съ третьимъ братомъ сталося, поглядимъ, что царевичь Иванъ въ это время творилъ!…
Идетъ бдняжка царевичъ Иванъ, идетъ потупяся, и говоритъ онъ самъ сел: ‘Ахъ, ты моя доля горькая безталанная! Видно у меня вкъ не будетъ жены, потерялъ я стрлу, видно мн вкъ изжить одному!’ И такъ размышляючи, все дальше да дальше царевичъ идетъ, на нутъ не нападетъ, гд стрлы отыскать.
Ходитъ полдня царевичъ. Вотъ солнышко взошло-было высоко, да и опять опускаться начало. Царевичь взошелъ на пригорокъ, посмотрть еще разъ стрлы, не увидитъ ли, а буде нтъ, то воротиться-де къ отцу и сказать, что женатому-де вкъ не бывать, стрлы не отыскалъ! Такъ съ этими-то мыслями взошелъ царевичь на пригорокъ и посматриваетъ… анъ что-то вдали виднется, торчитъ на болотной кочк, точно стрла, пустился царевичь къ ней бгомъ почти, посмотрлъ поближе — такъ и есть стрла, да и стрла его, которою онъ поутру стрльнулъ! Видитъ царевичь стрлу, а достать нельзя: болото кругомъ тонкое, хочетъ-хочетъ шагнуть, ступитъ разъ ногой, да насилу-насилу и вытащитъ, вотъ видитъ-де око да зубъ нейметъ!
Взяла ужъ тутъ и вправду кручина царевича. Вотъ и стрлу нашелъ, а не выручитъ! какъ теперь придти да сказать — сыскалъ-де я стрлу да достать не смогъ!— кто повритъ?.. Братья въ глаза засмютъ, да и другіе-прочіе не оставятъ корить… что мн длать теперь?.. (Такъ все вслухъ размышляетъ царевичь Иванъ). Э!.. ладно же, буде участь такая моя, лучше смерть принять, утоплюсь здсь въ болот, а домой не вернусь на позоръ!
И хочетъ царевичь въ болото кинуться, но вдругъ слышитъ — человчій голосъ изъ болота кричитъ: ‘пурр-ква? пурр-ква?‘
Царевичь остановился и спрашиваетъ: — что это такое? со мной это что-ли кто раздобарываетъ?
Тутъ вылзаетъ изъ болота лягушка огромная, сла на заднія лапки, противу Ивана царевича, уставила на него свои глаза зеленые и говоритъ:
‘Я это, царевичъ, съ тобою разговариваю, слышала я, что ты въ болот топиться сбираешься, я и спросила по нашему, по лягушечьи: пурр-ква! то есть: зачмъ, для чего это?’
— По лягушечьи я не понимаю, отвчалъ царевичь, а вотъ какъ ты со мною заговорила по нашему, то и я могу теб толкомъ отвчать: стрлялъ я по приказанію батюшки стрлою имъ мн данною, и должно мн эту стрлу ему обратно принесть, такъ вотъ видишь, отыскалъ я эту стрлу здсь, вонъ она посередъ болота торчитъ, а достать не могу, безъ нея же вернуться не смю домой — такъ что длать отъ бды такой, какъ не топиться, чтобъ не видать больше свта благо! Сослужи мн службу, буде ты жалостлива, достань стрлу, тогда я, пожалуй, останусь живъ!
‘А для чего же ты стрлялъ, царевичъ?’
— Да такъ-себ, тшился съ братьями, кто дальше стрльнетъ.
‘Кто же изъ васъ стрльнулъ дале?’
— Видно я: вишь куда запропастилъ стрлу шельмовскую!
‘А какая же награда будетъ тому изъ васъ, кто дальше стрльнулъ?’
‘Ну, какая награда… дадутъ каврижку медовую, вотъ и все тутъ.
‘Лжешь, царевичъ!’ — сказала лягушка,— ‘неправду говоришь: вамъ данъ такой зарокъ, что кто изъ васъ куда стрлой попадетъ, тотъ тамъ себ и невсту беретъ!’
Царевичь и руки растопырилъ отъ удивленія.
— Ахъ ты, зеленоглазая!.. Да какъ ты это провдала?
‘Малоль чего я не знаю, у насъ и на болот донощики есть. Я и больше еще слышала: твои оба брата отыскали свэи стрлы и невстъ себ добыли, и уже теперь они съ ними у царя-родителя, одинъ ты здсь маешься!.. И такъ, если хочешь ты получить стрлу, то возьми меня за себя, пусть я буду твоей невстою! а безъ того теб и стрлы твоей въ рукахъ не имть.’
— Ахъ, ты гадина болотная!— сказалъ царевичъ съ досадою,— да съ чегожъ ты взяла, что я буду за лягушку свататься, да гд это было видано?
‘Что же длать, если это небывальщина, теб видно пришлось испытать первому!.. Разсуди хорошенько: если ты и стрлу отнесешь къ родителю, какой же отвтъ ты дашь ему? ты погршишь противъ него, если солжешь, да скажешь, что невсты не нашелъ: ты вотъ и нашелъ невсту да взять не хотлъ, за то только, что безобразна она!.. а что же длать, коли теб можетъ на роду написано такую жену имть!..’
Царевичь крпко задумался, слушая такія рчи умныя отъ болотной гадины, а посл ей и вымолвилъ:
— Да разсуди-жъ таки ты, зврина смышленая, подумай: ну какъ я тебя съ собою возьму? какъ покажу тебя братьямъ аль батюшк?.. Вдь мн посл не будетъ и просвту, вдь и въ люди показаться нельзя!
‘Ты принеси тихонько да запри меня, скажи, что жену добылъ, а не показывай, этакой обычай и во многихъ царствахъ идетъ.’
— Ладно, такъ, а какъ же я-то буду жить съ тобою, съ лягушкою?
‘Чай и въ вашемъ царств есть люди, что охотой на уродахъ женятся? Да и вправду, лучше имть жену безобразную, нежели злую, или глупую, а впрочемъ еще надо и то сказать: что мужнино дло скрасить женнину уродливость или глупость ея прикрыть, со злой женой всего трудне прожить, а бываетъ, что иной умной мужъ изъ самой злой жены, если ее не сможетъ сдлать доброю, для себя сможетъ сдлать хорошею.’
— Ну, ну!..— примолвилъ царевичъ, покачавъ головой,— мн этого что-то не врится!
‘А вотъ возми-ко ты поди, наломай сучьевъ изъ ветлы, да корзинку сплети въ чемъ меня домой понесешь, такъ я теб пока тмъ временемъ поразскажу исторію, какъ одинъ мужичекъ-недуракъ, черезъ злую жену, и деньги себ нажилъ, и почетъ пріобрелъ!’
Царевичъ Иванъ послушался, наломалъ ветлы, слъ корзинку плесть, а лягушка болотная и разсказала ему исторію…

О ТОМЪ, КАКЪ МУЖИЧЕКЪ ЯГУПЬ ИМЯНЕМЪ ЖЕНЫ ВЫВОДИЛЪ ИЗЪ ДОМОВЪ СИЛУ НЕЧИСТУЮ.

Жили да были мужъ съ женой. Мужъ, Ягупъ, не то чтобъ былъ глупъ, не то что мужъ ротозй, и строгъ и неприхотливъ, и уменъ и жалостливъ, покричитъ порой за что дльное, а за что иное и спасибо скажетъ ласковое. Такъ задалась ему жена такая, не то, что бы лукавая, не то, что бы глупая, а просто змя-змей, такъ и шипитъ на каждое слово, какъ желзо раскаленное, когда плюнешь на него. Бился Ягупъ и такъ и сякъ, и ласкою и угрозами, и порой молчаньемъ думалъ отойти — нтъ, кажись, хоть до-смерти убей ее, она все ногами будетъ дрегать! Взяло горе Ягупа, кручина не малая: надо съ женою вкъ изжить, а какъ его съ такою промаяться? Нарочно на зло, наперекоръ все длаетъ! Скажетъ въ праздникъ Ягупъ: ‘нарядись жена, пойдемъ въ гости къ свату, давно не были!’ А жена и наднетъ нарядъ, что срамъ съ нею выйти и на улицу! А въ будни, да еще въ дождь, въ слякоть, наднетъ, непутная баба, свою обнову лучшую, и пойдетъ по деревн къ знакомымъ шляться, ей и нуждушки нтъ, а Ягупъ бдный, глядя на это, такъ и убивается.
Идетъ онъ разъ домой изъ лсу, и размышляетъ на дорог о гор своемъ, вдругъ вспала ему мысль дльная: ‘такъ и быть, говоритъ, обижу свою душу, согршу, да тмъ и другихъ отъ грховъ отршу! сдлаю же, что задумано!’
Недалеко болота, околъ лска, былъ какой-то старый срубъ, колодецъ-чтоль уже засыпавшійся, или такъ яма невсть для чего вырытая, и дорога лежала близко мста того. Ягупъ, запримтивъ это, взялъ и положилъ доски гнилыя поверьхъ сруба развалившагося.
На другой день Ягупъ говоритъ жен въ лсъ сбираючись: — ‘смотри жена, я пойду въ лсъ, не ходи за мной!’ — Какъ бы не такъ, не скажи онъ этого, она осталась бы, а какъ не веллъ ходить, такъ бабу поджигать и начало — сдлать наперекоръ мужу, пойти, провдать, что онъ тамъ будетъ длать.
Ягубъ рубитъ дрова въ лсу, самъ на дорогу поглядываетъ, ожидаетъ, что жена непремнно придетъ, ужъ знаетъ ее натуру, не долго жъ и ждалъ: глядитъ, идетъ жена съ кузовомъ, будто грибы брать, онъ ее бранить давай, что не послушалась, она пуще его кричать качала, Ягупу только того и хотлося, чтобы больше разсердить ее.
— Ну,— говоритъ онъ,— оставайся жъ здсь, я домой пойду!
‘Какъ же, нелегкая тебя побери, я и сама пойду.’
Ягупъ молча пошелъ домой и жена за нимъ. Подходятъ близко къ мсту, гд доски Ягупъ положилъ: онъ говоритъ жен:
— Смотри же, дура, по этимъ доскамъ осторожнй иди, не трясись!
‘А теб какое дло, дуракъ, захочу такъ и потрясусь.’
Ягупъ закричалъ сердито: — Говорятъ, не смй трястись!
Какъ вскочитъ наша баба на доски, и давай прыгать, приговаривая, ‘ахъ, ты чортъ, ахъ ты дьяволъ! такъ потрясусь же, потрясусь, потрясс…’ да какъ рухнетъ въ колодецъ,— вотъ теб и потряслась, злая баба!..
Ягупъ посмотрлъ, посмотрлъ, не выскочитъ ли? Махнулъ рукой и пошелъ себ домой.

——

Приходитъ Ягупъ, все дома тихо, смирно, слышно какъ муха жузжитъ, Ягупъ радехонекъ, залегъ спать, ненарадуется… никто ему ни слова злова, никто не гомонитъ, ни стучитъ, ни кричитъ — любо! Но видно взрослой кобыл нельзяжъ безъ хомута. День прошелъ, все хата пуста, надоло нашему Ягупу такое житье, нкому кричать на него, онъ какъ-то къ этому привыкъ уже, волку зима за обычай, привычка вторая натура! Давай нашъ Ягупъ думать-размышлять… днемъ-то не что, не видитъ за работой какъ и время идетъ, а ночью одинъ пораздумается, хоть и все въ хат, тихо а его и сонъ не беретъ, хоть злая жена, а все таки была она, а теперь нту и этакой! Не утерплъ нашъ Ягупъ, на другое утро всталъ чмъ свтъ, взялъ бадью и веревку, пошелъ туда, куда жена запропастилась.— Вытащу,— думаетъ,— ее, буде жива, авось она теперь исправилась, авось станетъ слушать рчей разумныхъ, авось не будетъ зла!
Пришелъ нашъ Ягупъ, гд былъ гнилой срубъ, привязалъ бадью къ веревк, опустилъ внизъ и кричитъ:— эй, хватайся жена! простилъ я тебя, вылзай на свтъ! жива, али нтъ?
Чуетъ Ягупъ, что бадья стала тяжела, веревка понатужилась, видно кто-то вкарабкался, тащитъ… Дотащилъ до верху, глядь! сидитъ на бадь чертенокъ, съ разцарапанной мордой, а изъ разорваннаго уха такъ кровь и течетъ…— Тьпьфу, ты пострлъ, пропадай совсемъ!— закричалъ Ягупъ, и хочетъ опять опускать бадью… Такъ чертенокъ и завопилъ… ‘Кормилецъ родимой вытащи! всемъ надлю, награжу тебя, только вытащи!’
— А чего теб такъ на свтъ желается?— спросилъ Ягупъ,— тутъ и безъ васъ довольно всякой нечисти.
‘Да что, добрый человкъ, я бы ни за что не хотлъ вылзать отсель, да бда стряслась надъ нами несказанная: провалилась къ намъ сюда какая-то баба злая, неугомонная, нтъ намъ отъ нея житья никому, поразгоняла всхъ, попримучила, видишь какъ меня отдлала?.. а другіе тамъ вовсе, кто безъ глазу, кто безъ носу осталися!’
Ну,— подумалъ Ягупъ,— ужъ если и чертямъ отъ ней житья нтъ, видно людямъ и подавно съ нею не уладиться.
— Что же ты мн дашь за это, если я тебя вытащу?
‘Да что, добрый человкъ, мн теб дать теперь нечего, а я постараюсь такъ отслужить.’
— А чмъ бы, примрно?
‘Да вотъ, какъ ты меня вытащишь, побгу я по людямъ къ мужичкамъ богатымъ, къ одному, другому и третьему, буду по ночамъ яралажить тамъ, будутъ люди просить помощи, а ничмъ меня не выживутъ, ты скажи, что можешь меня выгнать вонъ и приди туда, то я въ ту же ночь оставлю тотъ домъ, а ты бери за это сколько можно боле, вотъ теб и плата за мою выручку.’
— Ладно, да не солжешь ли полно, лукавый бсъ?
‘Небоися, добрый человкъ, мы не то, что люди, рдко слово даемъ, за то его крпко держимся.’
— Хорошо коли такъ, вылзай же, длать нечего,— и вытащилъ Ягупъ съ чертенкомъ бадью, тотъ отъ радости такъ и юлитъ хвостомъ.
Отблагодаривши чертенокъ Ягупа словами ласковыми и говоритъ ему: ‘Смотри же, добрый человкъ, далъ я теб общаніе и сдержу его, только и ты моихъ словъ не забудь:— изъ трехъ домовъ ты меня выживешь, а ужъ изъ четвертаго, прошу не пнять, если я поселюся, то незамать, не то такъ и теб потачки не дамъ!’ Сказавши это, чертенка и слдъ простылъ.
— Да дуй-те горой, думаетъ Ягупъ, что мн за дло часто возиться съ тобой, буде изъ трехъ домовъ, какъ ты говоришь, выживу, то и этого достаточно.
Взялъ Ягупъ веревку, взялъ и бадью, только не взялъ обратно жену свою.

——

Вотъ пошелъ слухъ но деревн, что у старосты Вавилы все въ дом, тихо было, а вдругъ завелась такая яралажь, что и сказать нельзя. Ночью, какъ только свчи потушатъ, успокоются… то и поднимутся шумъ, гамъ, и стукъ, и визгъ, и трескотня, просто никому въ дом житья нтъ, хоть вонъ бги.
Кинулся староста Вавила и къ знахарямъ и къ знахаркамъ, привозилъ ихъ въ домъ и поодиначк и по двое, ворожили знахари, заговаривали — нтъ, ничто не беретъ, никакъ съ нечистой силой не управятся.
Крестьянинъ Ягупъ, въ праздникъ разъ, и похваляется между мірянами православными: — эхъ, говоритъ, кабы староста-то ко мн пришелъ, кабы меня попросилъ, я бы сдлалъ дло и не взялъ бы дорого, я отвадилъ, отучилъ бы отъ его дому силу нечистую!
Дошли эти рчи до старосты, глядь, и явился онъ къ Ягупу.
‘Правда ли, говоритъ Ягупу староста, правда ли, Ягупъ Сидорычь (въ комъ намъ нужда, провдаемъ того и имя и отечество), правда ли, что ты гораздъ совладать съ силой нечистою, выгнать изъ дому, буде она гд появится?’
— Досконально не хочу заврять, а вдаю, что сдлать непремнно смогу.
‘Сдлай милость, кормилецъ, помоги! У меня завелось такое недоброе!..’
— Изволь, изволь, отъ души радъ и готовъ… Да только дло-то это такое… обойдется не дешево, можетъ теб это не любо.
‘Что за бда, въ деньгахъ не постоимъ, лишь бы толкъ былъ, изволь сказать, что тутъ требуется?’
— Да вотъ видишь, надо вопервыхъ телку молодую яловую, ну еще овса куль понадобится: я этотъ овесъ долженъ разсыпать, дома, по полу, и ворожить на немъ, а телку надъ нимъ поставлю, пускай всю ночь у меня простоитъ… за труды же мн алтынъ десятокъ дашь, такъ и будетъ съ меня, только телку домой ты то-жъ не бери, а не то опять нечистая сила воротится.
Почесалъ староста затылокъ, подумалъ. ‘Ну, говоритъ, длать нечего, изволь припасу, добуду. Когда-жъ велишь?’
— Да наканун той ночи, въ которую я къ теб нечисть выгонять приду.
‘Такъ имъ-пожалуй я всего теперь пришлю.’
— Если такъ, то сегодняжъ и выгоню.
Прислалъ староста Ягупу и телку и куль овса, Ягупъ ночевалъ у него, и, по договору, черта какъ небывало. Староста отъ радости не зналъ что и длать и денегъ далъ Ягупу и угостилъ его, употчивалъ, какъ дорогаго гостя любимаго.
Тамъ, чрезъ нсколько времени, у одного богатаго мужика, послышутъ, опять завозился бсъ, за Ягупомъ шлютъ, а Ягупъ не былъ глупъ, коли уже отъ старосты поживился лакомо, то тутъ таки позахватилъ себ и денегъ и скотинки и прочаго снадобья, и опять вывелъ силу нечистую. Такимъ же манеромъ и въ третьемъ дому, да чуть ли еще не у дворецкаго выгналъ бса лукаваго. И вошелъ Ягупъ въ такую славу, и разжился какъ ему хотлося.
Только не прошло полу-года, какъ нашъ Ягупъ себ покойно жилъ, вдругъ стали поговаривать, прежде шепотомъ, а потомъ и вслухъ: что у самаго ихняго боярина творится по ночамъ что-то недоброе: то въ конюшн видятъ кони позамучены, хоть никто и не здитъ на нихъ, то състныхъ припасовъ вполовину нтъ, то вино невсть куда повытекло!.. А въ самомъ терем, гд жила двица, дочь боярина, по ночамъ кто-то похаживаетъ, пугаетъ красавицу и разгоняетъ тамъ и служанокъ и слугъ!.. Кому же все это творить, какъ не бсу лукавому?..
Бояринъ туда-сюда кинется, провдалъ про Ягу на, шлетъ за нимъ: — вы веди-де силу нечистую, вотъ теб награда, и почтенье, и угощенье, и хорошая плата, и почетъ отъ боярина.
Ягупъ помнитъ уговоръ съ чертенкомъ сдланный, отнкивается… ‘не. могу-де, все позабылъ, запамятовалъ, потерялъ книгу волшебную, которою чертей выводилъ!’
Бояринъ прежде лаской, да уговаривая, а посл разобидвшись, разбсившись и вымолвилъ: — Смотри знахарь-ворожея!. будешь еще упрямиться, такъ извини братъ, я самъ у тебя на спин такъ поворожу, что и бсу будетъ въ диковинку!
Что будешь длать? сила и солому ломитъ, идетъ пословица!.. Думалъ, думалъ Ягулъ, поднялся на хитрость, пустился на пропадую, вдь одно изъ двухъ, да и то и другое неладное: надо либо бсу поддаться, либо у боярина въ рукахъ побывать! Общается придти въ слдующую ночь, тамъ его и ждутъ, вс приготовились дива смотрть, какъ будетъ мужичекъ бса вонъ турить.
Приходитъ Ягупъ, дрожитъ на немъ тулупъ, страхъ его беретъ, опаска не малая, а люди глядя думаютъ, что онъ это на нечистую силу такъ разгнвался, что инда тресется весь.
Заслъ на ночь Ягупъ въ дом боярина, заслъ, поджидаетъ чертенка лукаваго. Бьетъ двнадцать часовъ… лзетъ чертенокъ по стн, карабкается въ окно… влзъ въ горницу: глядь, Ягупъ тутъ стоитъ…
‘Ты зачмъ, любезный?’ чертенокъ спрашиваетъ, ‘вдь уговоръ былъ только о трехъ домахъ?’
‘Да что длать, отвчаетъ Ягупъ, трясучись, что длать, милостивецъ?.. Радъ бы тебя не тревожить, да жена прогнала, что у васъ тогда въ колодц была, вдь сама сюда общала прійти, я думалъ не ты это лзешь, а она подкрадывается провдать, точно-ль я тутъ!.. Ужъ окажи еще милость, если она сюда явится, заступись за меня… ооохъ!.. охвоо!.. такъ дрожъ и пронимаетъ… боюсь жены!.. ай, да вонъ никакъ и она идетъ!
Какъ взвизнетъ чертъ, да бултыхъ въ окно, да вскочивши на ноги какъ пустился! Только его съ тхъ поръ въ той стран и видли, ни слуху ни духу
А Ягупъ избавивъ отъ нечистой силы домъ боярина, сталъ въ такомъ почет, такъ его любить и уважать начали, что чуть не носили на рукахъ, а иные злые, сердитые еще боялись его, посмй-де ему человкъ перечить, когда и чертъ не почемъ! И бывало на сходк мірской что Ягупъ ни скажи, такъ тому и быть, ни гугу никто супротивъ!

——

‘Такъ я къ тому-то слово и молвила, прибавила лягушка, что вотъ-молъ и злая жена, а какую пользу мужу сдлала!’
— Ну, сказалъ царевичъ выслушавши, это дло и похоже на правду, а мудрено сотворено, что-то не очень врится!
Сказку лягушка покончила, а царевичъ Иванъ тмъ часомъ корзинку сплелъ. Ну, длать нечего, царевичъ нашъ былъ парень правдивой, что общаетъ, то ужъ и сдлаетъ, такъ лягушка ему стрлу отдала, а онъ взялъ ее, лягушку-невсту свою, положилъ въ карзинку, повсилъ за плечи и отправился путемъ, о своемъ гор размышляя, на свою судьбу пняя и своему безсчастью дивуючись!.
Пришелъ онъ въ городъ ужъ темно на двор, онъ признаться и радъ тому: встащилъ въ свой покой свою невсту болотную. поставилъ съ нею корзинку подъ кровать и завалился спать отъ устали.

——

Показалась на неб заря заряница красная двица, запли вщуны-птушки красные гребешки, а тамъ не больно долго ждать, стало показываться и красное солнышко.
Всталъ царь Тафута, спрашиваетъ: что-молъ дти тута?.. Вс ли пришли?
‘Вс, батюшка царь. ‘
— Позвать ихъ ко мн.
Пришли царевичь Миронъ и царевичъ Мартынъ, нейдетъ царевичъ Иванъ одинъ, а ужъ за нимъ два разъ бгали. Онъ и давно проснулся, а самъ все лежитъ да думаетъ, какъ царю донести, какъ отцу-родителю про лягушку сказать и какъ ее невстой назвать?. Однако, видно сорочи не сорочи, а давай что въ печи, отъ такой напасти за уголъ не спрячишься…
Пошелъ и царевичъ Иванъ къ Тафут царю.
— Ну, дти мои милыя, на шли ль вы женъ себ?
‘Нашли, батюшка, и такъ, какъ намъ стрлами показа по, мы не сдлали облыжно передъ тобой, а гд стрлы упали, тамъ мы и женъ себ взяли. »
— Ладно, хорошо, но пока вы ходили стрлъ да женъ искать, я еще кое что придумалъ, что и вамъ будетъ любо и мн хорошо, если недурно выполнить. Скажитежъ напередъ, любыли жены вамъ и гд вамъ ихъ Богъ послалъ?
Царевичь Мартынъ хвалилъ свою невсту до устали, а царевичь Миронъ вдвое того, только царевичь Иванъ стоитъ повся голову и ни слова отъ горя не вымолвитъ.
Тафута видитъ, что онъ что-то прикручинился, спрашиваетъ: что же ты дитя мое милое, Иванъ царевичь, ничего не скажешь про невсту свою, али неладна пришлась?.. Глупа чтоль, али нма она, али есть у ней какая уродливость?
— ‘Нтъ, батюшка-родитель’ отвчалъ царевичь Иванъ ‘смышленостью-то она таки себ на-ум, дай рчиста такъ, что ужъ успла мн поразсказать цлую прехитрую исторію… а лицемъ, то есть головой-то да туловищемъ, не такъ удалась. Да ужъ дозволь мн ее пока въ заперти держать, не-то меня же подымутъ на смхъ, а тутъ моей вины нтъ никакой.’
Подумалъ, подумалъ царь Тафута, что такая за оказія! Да ну, говоритъ, я прежде вашихъ женъ и смотрть не хочу, а пусть он мн покажутъ свою двичью смышленость на дл, пусть сработаютъ каждая что я закажу, по ихъ рукодлью я и разсужу, которая жена выйдетъ умнй и какой мужъ по ней, и чего можно посл отъ нихъ ожидать, чего надяться.
‘Изволь батюшка, сказали въ однинъ голосъ царевичи Мартынъ и Миронъ’ изволь, наши жены не ударятъ себя лицомъ въ грязь, всякое рукодлье имъ дло плевое! изволь приказать, что имъ начать?’
— Да вотъ, благословясь, на первый разъ, пусть он, молвилъ царь Тафута, пусть он выткутъ мн но ковру узорчатому, да не дальше, какъ завтра къ вечеру, чтобъ работали безъ лпи, безъ устали, пусть ихъ сдлаютъ!
‘Изволь, изволь! заговорили опять два старшіе царевича, неважность коверъ, хоть будь онъ разузорчатый… изволь родитель-батюшка, наши жены выткутъ, какъ пить дадутъ!’
— Ну, примолвилъ Тафута царь, смотрите, не больно ли ваши жены самонадйчивы, такъ и вы по нихъ, смотрите, не оплошайте съ ними, не хвалитесь хавши на рать, а хвалитесь хавши съ рати уже, похвала молодцу пагуба!.. Разскажу я вамъ побаску на то, хоть не мудрую, а бывалую:

О ТОМЪ, КАКЪ ГОРОДСКОЙ САПОЖНЫХЪ ДЛЪ МАСТЕРЪ ПРОСЛАВИЛСЯ ВЪ ДЕРЕВН СВОЕЮ РАБОТОЮ.

Въ какомъ то большомъ город, гд было народу всякаго тьма-тьмущая, умныхъ не початой уголъ, а дураками хоть прудъ прудя, жилъ былъ мужичекъ Михй, малой не совсемъ глупый, да таки и не умнй людей, промышлялъ онъ рукодльемъ, своей смышленой работою: умлъ онъ колъ обтесать, доску обстрогать, такъ и взяли его къ себ плотники работать заодно, строить палаты брусяныя, избы деревянныя. Мпхй, какъ я вамъ сказалъ, только тесать да строгать умлъ, больше не спрашивай, а думалось ему самому, что онъ въ плотиничномъ дл смышленй и мастера, бывало только и рчей отъ него: ‘я это, коли захочу, лучше сдлаю!’ Съ такой-то манерой, онъ бывши плохимъ плотникомъ въ столяры задумалъ идти, а тамъ его въ зашей, какъ увидли, что онъ и строгать не больно гораздъ, а еще лзетъ другимъ во всемъ указывать. Потомъ нашъ Михй въ кузнецы пошелъ, то есть не то, чтобы какое издлье выковывать, а только молотомъ стучать по наковальн, подготовлять желзо для другихъ, сдлать что ни будь изъ него хитрое, и тутъ, увидвши, что опытной коваль изъ куска желза либо подкову скуетъ, либо полосу заразъ вытянетъ, опять-таки началъ хвастаться: »если я-де захочу, то лучше сдлаю!’ да съ этимъ умысломъ въ слсаря пошелъ: ‘вотъ-де невидаль, желзо ковать!.. я и пружины могу длать диковенныя!.. анъ и тутъ неудача: по первому пріему замтили слсаря, что ему не понутру ихъ работа мудреная и выгнали вонъ.
Такъ за сколько рукомеслъ ни принимался Михй, все ему не удавалось по его хвастливости, все дло шло врозь хоть брось, за то, что онъ ничему не учась порядкомъ, хотлъ все умне другихъ быть, и ославился такъ Михй, что нельзя было и въ город жить, а пришло въ деревню отправиться.
Пришелъ въ деревню домой къ жен, живши въ город, городскому рукомеслу не научился, а деревенской работ разучился, не смогъ ни жать ни пахать, ни сна косить, ни овина сушить, а вдь надобно-жъ чмъ нибудь и въ деревн жить!..
Выдумалъ нашъ Михй лапти плесть, ну дло бы и по немъ, хоть не больно доходное, да съумлъ бы таки кочедыкомъ ковырять, такъ нтъ, таковъ ужъ видно уродился Михй, и тутъ ему нельзя безъ затй: выдумалъ плесть лапти узорчатые, когда и простые-то хуже друтихъ сдлать могъ! не задаются ему лапти ново-выдуманные, затялъ плесть, а не совладаетъ концовъ свесть, и стали надъ нимъ зубоскалить-подсмиваться т, кто въ этомъ дл больше его смышленъ былъ.
— Ладно же, думаетъ Михй, погодите, удивлю я васъ, такую штуку выкину, что ахните!.. эко дло лапти, да я и сапоги смогу сшить съ оторочкою!
Такъ и длалъ, похалъ въ городъ и глядите привезъ оттуда вывску отъ грамотнаго мастера, съ таковымъ подписаніемъ: Городской, сапожныхъ длъ мастеръ, Егоръ оминъ изъ Нмцевъ, чинитъ сапоги и шьетъ новые и смазные, и козловые, и сапогъ тутъ же краской черной намалеванъ былъ. Пріхалъ Михй, прибилъ вывску надъ избой своей, сидитъ да въ окошко поглядываетъ, какъ его деревенскіе сосди на вывску дивуются, и смотрятъ разинувъ ротъ на черный сапогъ намалеванный. Что, думаетъ онъ, удивилъ я васъ-небось своею смышленостью?.. Подитко другой кто изъ васъ умй такой сапогъ сострочить, какъ этотъ, что стоитъ на вывск? А мн и еще мудрене давай, такъ сдлаю!
День, два, три, недлю люди подивилися да и перестали смотрть, а Михй все только у окна сидитъ, а ничего не длаетъ.
‘Что же ты’ жена спрашиваетъ ‘вывску повсилъ, а работы нтъ, чего же дла не длаешь?’
— А на когожъ я буду длать? закричалъ Михй, видишь никто не заказываетъ!.. не безъ мрки же шить, чтобы товаръ съ рукъ не шелъ!
Случись остановиться на ночлегъ въ этой деревн барину, и на ту пору сапогъ лопнулъ у него на ног, а другихъ видно онъ не захватилъ съ собой, и крушится мой баринъ: какъ-де я такъ покажусь въ город?.. Только увидлъ онъ вывску нашего Михя-рукодльника, очень обрадовался, посылаетъ къ нему своего служителя:
‘Пойди, говоритъ, я прочелъ на вывск, что здсь городской сапожникъ живетъ, буде онъ и плохъ, а всежъ таки авось сможетъ какъ нибудь сапогъ починить, исправить, все мн явиться въ город будетъ меньше стыда!’
Служитель, исполняя приказаніе, взялъ и понесъ къ Михю сапогъ барина.
Приходитъ къ окну, подъ вывску ‘эй, тетка, гд тутъ городской сапожникъ живетъ?’
— Это я и есть! отвчаетъ Михй, али мрку снимать?
‘Нтъ, вотъ барину сапогъ починить надобно, съумешь ли?’
— Вотъ невидаль починить, говоритъ Михй, да мы бывало въ день по дв дюжины боярскихъ сапогъ длывали!. покажи-ко, что тамъ съ вашимъ попритчилось?
‘Погляди, дырка небольшая, лопнулъ вишь.’
Взялъ Михй, глядитъ, точно дырка небольшая. Хм! хм! лопнулъ, а отъ чегожъ онъ лопнулъ?
‘Кто его знаетъ, видно товаръ хилъ.’
— Тото и есть, видно мастеръ-то былъ ни то ни сё, ни сапожникъ ни лапотникъ. Смотрлъ, смотрлъ Михй на сапогъ, позорилъ, позорилъ мастера, что шилъ его, и спрашиваетъ, важно подбоченившись: а что вамъ теперь, какъ зачинить? что положить?.. нащечку, или нащечурочикъ?
‘Да что тамъ нужно, отвчалъ слуга, я не знаю, какъ по вашему.’
— Такъ имъ-ладно, оставь сапогъ, приходи завтра, я какъ нужно все сдлаю!
‘Смотрижъ, завтра чемъ-свтъ я приду, что бы готовъ былъ, баринъ ждать не станетъ, рано утромъ отправится.’
— Хорошо, хорошо, не заждешься небойся, къ утрему и цлые могу сдлать, не только съ дыркой управиться.
Ушелъ служитель, а Михй принялся за сапогъ… съ виду дло неважное, кажись взялъ лоскутъ кожи, обрзалъ кругомъ, наложилъ на дырку да и притачалъ какъ надобно!.. А всежъ это дло только мастера боится, а неумлаго, что несмлаго, самаго при этомъ страхъ возьметъ!
Такъ и нашъ Михй ломалъ, ломалъ голову… кажись само посеб дло пустое сапогъ, а никакъ не придумаешь, какъ дыру зашить! Пустился на авось Михй, взялъ-проковырялъ качедыкомъ по об стороны, гд лопнуло, еще по дырк порядочной, просунулъ туда бичеву насмоленую и давай затягивать… стянулъ въ кучу гд лопнуло, а гд снова проковырялъ, тамъ еще разорвалъ, видитъ Михй дло плохо, не по его разуму, струхнулъ, и жен не показываетъ, хоть той и очень хотлось бы посмотрть, какъ мужъ боярскіе сапоги чинитъ. Вотъ Михй расковырявъ сапогъ, взялъ поскорй вару, черной смолы и ну замазывать… заклеилъ и дырки и бичеву, насадилъ лепешку вполсапога, и такъ отдлалъ его, что и самому страхъ смотрть… Поставилъ подъ лавку и говоритъ жен’: смотри, завтра придутъ за сапогомъ, отдай его, скажи-молъ совсемъ готовъ, и за работу погоди просить, а слушай, что служитель станетъ говорить, если не понравится что, скажи меня дома нтъ, въ лсъ-де по дрова пошелъ.
Утромъ ранехонько стучатъ въ окно. Жена Михя отворила. Что надобно?
‘Готовъ сапогъ?’
— Вчера еще изготовленъ.
‘А гд же хозяинъ самъ?’
— Его дома нтъ, по дрова ушелъ.
‘Подай-ко сапогъ!’
Какъ взглянулъ слуга на издлье, такъ и руки опустилъ… Чортъ знаетъ на что похоже… сапогъ не сапогъ, а точно дехтярная лагупка коженая!.. Поставилъ его противу окна на завалинку и дивуется… ‘Ай-да городской мастеръ, ай-да хватъ молодецъ!.. Видишь какъ сдлалъ, и въ очки не разсмотришь — гд дыра была! ну ужъ нечего сказать! такого хвата со свчей поискать!’
А Михй на печи лежучи, услышавъ такія рчи привтливыя, вскочилъ и кричитъ служителю: вретъ, батюшка, она, баба-дура, жена моя, дома я!.. Всунулъ въ окно голову, кланяется и спрашиваетъ: а что, родимый, хорошо починилъ?..
Какъ схватитъ его родимый за волосы и ну таскать приговаривая: ‘Ахъ ты разбойникъ, что ты надлалъ, голова глупая!.. Вотъ теб дураку, вотъ теб!.. Не смй соваться не въ свое дло, не смй портить чужое добро, да морочить людей своею смышленостью!.. Вотъ теб!..’
Бултыхался, бултыхался Михй въ окн, насилу высвободился изо всей силы и упалъ на полъ, и тутъ таки похвалился, не утерплъ… Вишь какъ, сказалъ, наши рвутся: инда волосы въ рукахъ остаются!
Смотрите же и вы, мои милые, не такія ль же мастерицы и ваши жены смышленыя!.. Да ну, ступайте домой! увидимъ на дл, на что ваши глаза глядли, когда женъ выбирали себ!
Пошли къ женамъ старшіе царевичи, за ними пошелъ и царевичъ Иванъ, вздыхаючи тяжело да думая: ‘Что, зеленоглазая, навязалась ко мн въ жены, съумла своими болотными лапами мою стрлу достать, съумй же теперь ими и коверъ соткать!’
Приходитъ домой царевичъ Иванъ больно не веселъ. Увидавъ его, лягушка-было запрыгала радостно, да какъ примтила, что онъ кручинный такой и спрашиваетъ…’ Что ты, царевичъ, такъ не веселъ?.. а? пурръ-ква!‘
— Да, сказалъ Царевичъ съ досадою, тутъ попуркаешь!. Вотъ батюшка веллъ, показалъ всмъ женамъ нашимъ, его трехъ сыновей, выткать по ковру узорчатому! Братья общались, дали слово за женъ, да я знаю, они потшатъ батюшку, сдлаютъ, а я-то что ему принесу?
‘И-ихъ, царевичъ! такъ это-то печалитъ тебя?.. Плохи мужья, что за женъ общаются, хорошо, что ты ничего не сказалъ. Будь покоенъ, ложись спать, утро вечера мудрене!’
— Да, подумалъ царевичь, то же намъ и мудрецъ сказалъ, когда насъ женить затвалъ, и удалося мн одному дло мудрое, да пусто въ немъ, ябъ его промнялъ на дло совсмъ неразумное!
Однако послушался совта жены, съ горя опять завалился спать.
А лягушка тмъ часомъ… скокъ да скокъ, квакъ да квакъ, да и сдлала такъ… вскочила на окно, на заднія лапки сла и тоненькимъ голосомъ запла:
Втры буйные
Всхъ четырехъ странъ
Сослужите мн
Службу врную!
Принесите мн
Скоро на-скоро,
Что мн надобно,
Въ немъ нуждаюся!..
Отъ овецъ волну,
Отъ луговъ цвтовъ,
А съ морскаго дна
Золота песку,
Изъ среды земли
Яркихъ бисеровъ,—
Чтобъ соткать коверъ
Мн узорчатый,
Чтобъ потшить мн
Друга милаго!’
Задули со всхъ четырехъ сторонъ втры буйные: и волна цвтистая и бисеръ блестящій, и золото свтлое такъ въ окно и посыпались, ровно зимняя мятелица. А лягушка все подобрала, уложила камушекъ къ камушку, цвтокъ къ цвтку, золотомъ обвела, волной выстегала, и глядишь: лежитъ коверъ узорчатый, да такой, что ужъ, встимо, гд у насъ такому быть… знамо, дло волшебное, такъ оно такъ и вычурно!.. А царевичь спалъ не видалъ, какъ лягушка и коверъ выткала, сготовила, и свернула его, уложила въ свою корзинку плетеную, и сама на него сла, какъ будто ничего не длала.
Царевичи Мартынъ да Миронъ тоже просятъ своихъ женъ показать смышленость женскую, выткать отцу-родителю по ковру узорчатому, и изготовить-де завтра къ вечерн, въ дальній ящикъ дла не откладывая! Двицы-невсты, жены царевичей, и такъ и сякъ было поотнкиваться, нельзяль переждать ндельку-мсто? Нтъ, говорятъ царевичи, никакъ нельзя, батюшка такъ веллъ, дло непремнное… Вотъ мы вамъ накупили и шелковъ и волны цвтной и бисеровъ, шейте какъ хотите, двицъ прислужницъ на подмогу возьмите, а по ковру непремнно сдлайте!
Такъ какъ царевичи Мартынъ да Миронъ оба дружно жили, то и женъ невстъ своихъ вмст свели: пусть-де ихъ вмст работаютъ, одна другой поможетъ, одна другой посовтуетъ!
Но невсты-двицы не сладятъ, никакъ не придумаютъ.
‘Кабы мои нянюшки да мамушки были тутъ’ говоритъ невста, жена Мартына царевича, ‘тобы он научили какъ длу итти, помогли-бы бд, разсказали бы, какъ начать и какъ покончать!’
— Кабы мамушка моя, да подружки-наемныя двушки здсь очутилися, говоритъ Блопга, невста Мирона царевича, то бы он горе наше поправили, все сами соткали и вышили, только бы сиди да поглядывай!
Но какъ теперь пришло будущимъ царевнамъ свой умъ приложить, то он мрекали, мрекали, умомъ-разумомъ раскидывали — умъ вишь хорошо, а два лучше того, анъ нтъ, тамъ и два ума не помогаютъ, гд руки не совладаютъ. Придумали однако царевны вотъ что: ‘пошлемъ-де мы Чернавку посмотрть тихонько: ткетъ ли коверъ невста Ивана царевича, или и она такъ же горазда, какъ мы!’
Послали Чернавку подсматривать. И пришла она Чернавка съ отвтомъ назадъ и докладываетъ:
— Видть я-де ничего не видала, да и видть нельзя: невста царевича Ивана сидитъ во высокомъ терем, а слышать я кое-что слышала, хоть не совсмъ толковито, а догадалася: она царевна поетъ въ терему псню заунывную, проситъ она втры буйные, чтобы, видно, отнесли ее на родимую сторонушку, тамъ-де, поетъ она, есть золотой песокъ и бисера самоцвтные, и поетъ она еще, что соткала уже коверъ на утху своему другу милому!
‘Какъ? вскрикнули царевны, неужели она коверъ соткала?’
— Да, отвчала Чернавка, я изъ псни ея все это выслушала.
‘Такъ-имъ, сестрица, давай же и мы за работу примемся, авось хоть какъ нибудь да сдлаемъ!’
И давай царевны биться съ ковромъ маяться, бда научитъ, какъ горю помочь, и, съ помощью двки-Чернавки, смышленой швеи, смастерили царевны по ковру цвтному, хоть узоры на немъ незнамо покаковски наставлены, да красны-хороши, а что на нихъ значится, не намъ угадать.
— Вдь и много бываетъ таковыхъ швей-невстъ: у батюшки въ дому, рукодлье загляднье, и заморская швея кажись лучше не сдлаетъ, а вышла замужъ, да какъ пойдетъ тачать, то такого теб понадлаетъ, что и знахарь не разберетъ. Видишь, примрно, что красное, а не поймешь что оно: цвтъ ли то вышитъ, роза алая, аль то жареной ракъ!
Вотъ и наши царевны свои ковры изукрасили такъ:

——

Царь Тафута въ своихъ палатахъ похаживаетъ, въ окошко Тафута поглядываетъ, поджидаетъ подарковъ отъ своихъ невстокъ нареченныхъ, отъ которой-де будетъ удачи ждать.
Идетъ царевичь Мартынъ, несетъ подъ мышкой что-то завязанное
‘Ну, молвилъ Тафута царь, видно будетъ прокъ: одна невстка что-то изготовила!’
Идетъ царевичь Миронъ тоже съ узелкомъ подъ мышкою.
‘Вотъ и другой! царь Тафута думаетъ, чтои-то не видать моего милаго сына Иванушки?.. эхъ, неудача видно сгубила бднягу сердечнаго, видно напалась жена неработница!.. а добрый онъ малой, не въ братьевъ тихъ, а вотъ ему за тихость какая оказія, жена не ладна!.. Видно кто смлъ, тотъ и. лакомо сълъ, а кто похилй, тотъ такъ поговй!.. эхъ, эхъ!.. Мудро на свт устроено!..’
Апъ глядь Тафута еще въ окно, идетъ его любимый сынъ, царевичь Иванъ, и несетъ подъ мышкою тожъ. узелокъ, только маленькой.
‘Ну, молвилъ Тафута, тяжело вздохнувши ‘поміру идти, такъ хоть тстомъ брать, авось и его жена что нибудь соткала!/.
Собрались царевичи, вышелъ и Тафута къ нимъ. ‘Что дти скажете хорошаго, рукодльныль ваши жены, или такъ-себ?’
— Да вотъ, батюшка-родитель, говорятъ старшіе царевичи, вотъ, изволь посмотрть, вотъ что наши жены изготовили!.. не знаемъ какъ потеб, а по насъ загляднье!..
Царь Тафута усмхнулся и вымолвилъ: ‘у меня на это побаска есть.’

4. ПОБАСКА ЦАРЯ ТАфУТЫ.

Былъ жилъ одинъ человкъ, торговый* и ловкой малой онъ былъ по своимъ дламъ, все у него шло, какъ надобно, любили его вс, кто равенъ съ нимъ былъ, и уважали его вс подчиненные, и онъ былъ съ ними строгъ, правдивъ и взыскателенъ… а дома, противу жены — бывало боится вымолвить лишнее, и если видитъ безпорядокъ какой, только махнетъ рукой да вздохнетъ себ тихохонько… Вотъ такъ-то разъ пришелъ онъ домой, цлый день сердяга по торговымъ дламъ маялся, перехватить нигд не усплъ, голоднехонекъ, пришелъ домой поужинать, слъ за столъ, откусилъ хлба съ голодухи-то что ли, иль въ самомъ дл хорошъ былъ,— онъ ему очень понравился… ‘жена! ты-чтоль пекла?’
— Нтъ, это я, отвчаетъ мать. А разв хорошъ?
‘Ну, не то, чтобы очень хорошъ, а порядочный!’
Потомъ подали щей ему, хлбнулъ бдняга, да какъ пуститъ ложкой по столу… ‘Что это, говоритъ, это въ ротъ нельзя взять, ‘вы, матушка, что ли это изготовили?’
— Нтъ, это стряпня женина.
‘А!..’ взялъ мужъ ложку, еще щи попробывалъ… и давай сть: ‘нечто, говоритъ, посоля схлебаются!..’
Такъ-то и вы, мои милые, на издлье женъ своихъ не больно дивуйтеся… иное вдь только мужу посоля схлебать, а человку постороннему хоть на улицу кинь… ну, ну-те-ко, покажите издлья женъ своихъ! .
‘Развернули ковры свои старшіе царевичи…
‘Да, молвилъ Тафута, дльце не больно диковенное: у меня бывало въ старые годы и бабушка слпая лучше страчивала… примрно, что это такое?’ спрашиваетъ Тафута на коверъ показывая.
Царевичь Мартынъ говоритъ… Да что же, встимо что: это дерево! А царевичъ Миронъ говоритъ: нтъ, это птица зеленая!’
‘Вотъ то-то, прибавилъ Тафута царь, то-то и есть, видно Богъ-де всть, что въ котомк есть… ну-ко царевичь Иванъ, чмъ-то ты похвастаешься?..’
— Да что, батюшка, и показать, я чаи, совстно: мн жена завернула что то, говоритъ,— носи, не знаю хорошоль оно: не виня меня, а мн думается, что тоже что’то не больно ладное.
Развернулъ царевичь Иванъ коверъ… такъ вс и ахнули: нитка къ нитк, цвтокъ къ цвтку, камушекъ къ камушку… и красно, и красиво, и золото свтитъ, и камни блестятъ самоцвтные… коверъ, какъ сложишь, невеликъ, а развернешь — цлый домъ покроетъ и съ крышею!
— Ну, говоритъ царь Та фу та, ну любезный сынъ, жена твоя мастерица, рукодльница, нечего сказать: хоть бы такое дло и изъ за-моря вывезть, такъ и то впору!
Царевичи Мартынъ да Миронъ стоятъ рты поразинувши, а царевичь Иванъ забылъ инда и уродливость женшшу: больно ему любо, что жена его сдлала такую штуку диковенную, угодила его отцу-родителю!
Взявши ковры царь Тафута къ себ, еще къ своимъ дтямъ рчь повелъ:
— Это все-таки дло хорошее, что ваши жены сдлали, что я веллъ, хорошо ли, худо ли, покрайнй мр исполнили мое желаніе… Теперь у меня еще одна штука на разум есть… сплести, соткать баб дло не важное, а важное дло баб стряпать умть: издлье-рукодлье можно на деньги купить, а състное, тому кто домкомъ обзавелся, покупать никакъ не слдуетъ, стряпня дло бабье и въ семейномъ быту дло нужное, изъ-за каши двка за мужъ идетъ, изъ за щей парень женится!
Такъ скажите-ко женамъ своимъ, чтобы он къ завтрему испекли мн по хлбу здобному… да своими руками, умньемъ своимъ, не совтуясь съ бабой-стряпухою… Ступайте-жъ дти домой!.. Завтра я вашего хлба-соли отвдаю, и ужъ тогда поправд скажу, въ которой изъ вашихъ женъ больше смыслу!
Пошли домой царевичи Мартынъ да Миронъ къ своимъ пошли, а царевичь Иванъ къ своей лягушк отправился.
И хоть и весело ему, радостно, что она хорошъ коверъ соткала, а самъ онъ себ на ум все-таки призадумался: бда да и только, коверъ смастерить дло хитрое, умному это не почемъ идетъ, а хлбъ испечь — дло и простое, а трудное: тутъ-де надо и вкусъ имть, вкусъ человчій не лягушечій!..
И пришелъ царевичъ Иванъ опять голову повсивши.
‘Что съ тобою, царевичь? лягушка спрашиваетъ, что ты повсилъ голову! пурр-ква?’
— Да новая задача, только не теб смастерить: надо, видишь ли, здобный хлбъ испечь, да такой, чтобы человку по вкусу пришелъ!
‘Ну что же, ложись спать! утро вечера мудрене, завтра увидишь!’
— Ну, подумалъ царевичъ, лягу, усну, авось приснится жена настоящая!.. эхъ, эхъ, хоть бы во сн повидть, чего наяву нтъ!
Легъ и уснулъ.
А лягушка, тмъ часомъ, скокъ да скокъ, квакъ да квакъ, да и сдлала, такъ: вскочила на окно, на заднія лапки сла и тонкимъ голосомъ запла.
Втры буйные
Всхъ четырехъ странъ
Сослужите мн
Службу врную,
Принесите мн
Скоро на-скоро,
Въ чемъ нуждаюся,
Что мн надобно:
Отъ земли зерна
Мукомольнаго,
Отъ росы воды
Свтло струйчатой,
Отъ огня тепла
Непалящаго,
Еще воздуха
Ароматнаго,
Что потшить мн
Друга милаго!..’
Зашумли втры со всхъ четырехъ сторонъ и мука въ окно посыпались, лучшая крупичатая, изъ какой только боярамъ въ город калачи пекутъ. Лягушка вскочила въ печь и давай въ поду ямку копать, выкопала, и муку туда высыпала, откуда взялась-полилась на ту муку вода, свтлая, что слеза, а Лягушка давай тсто мсить, а замсивши выскочила изъ печи и устье заслономъ задвинула и тогда въ печи сдлалось жарко-тепло, какъ бы середь лта въ полдень на солнышк.
Въ т поры же Мартынъ и Миронъ со своими женами раздобарывали: ну-де штука, дло диковенное!.. Ваши ковры и туда и сюда, а коверъ брата меньшаго такая вещь, что и глядишь, такъ глазамъ плохо врится, а поразсказать, такъ словамъ и подавно нельзя вры дать… истинно дло чудное!.. Ну да пусто ее и съ ковромъ, можетъ она какая еретница-колдунья, глаза отводитъ, можетъ вовсе на ковр такихъ вычуръ нтъ, какія тамъ кажутся: а вотъ батюшка еще какую задачу далъ: испечь вамъ всмъ веллъ для него по хлбу вкусному! ну, такъ, тутъ надо самимъ смакъ знать, а колдовство не подйствуетъ, вы въ этомъ ее ужъ наврное переспорите: ваше дло женское: какъ, кажись, ладно испечь не сьумть!.. Такъ изготовьте же къ завтрему, мы вамъ и муки и дрожжей припасли.
Опять бда моимъ красавицамъ, что длать прикажешь, опять задача кажется мудреною.— Какъ быть, сестрица,— одна у другой спрашиваетъ.— Ты умешь ли печь, ай варить?
‘У насъ, отвчаетъ невста Мартына царевича, все състное приспшники готовили!’
— А у насъ — говоритъ жена Мирона царевича,— все стряпуха пекла.
Опять взяла ихъ кручина, не знаютъ какъ горю помочь. Призываютъ Чернавку и наказываютъ: — ‘иди опять къ невст Ивана царевича, подсмотри хорошенько, какъ и что она длать начнетъ!.. Да смотри же, не ври, не ушми, а глазами все хорошенько замть!.. Какъ нибудь ухитрись подгляди, провдай! не то одно изъ двухъ: или милость, или бда теб!’
Пошла Чернавка, пришла къ окнамъ царевича, слышитъ, что царевна опять что-то поетъ, только втеръ слова разноситъ, слышно черезъ два въ третій, никакъ не поймешь!.. Какъ бы, думаетъ Чернавка, повыше къ окошку влзть?.. Догадалась двка смышленая, нужда научитъ калачи какъ сть, нашла, пріискала молодую елку, сломила ее кое-какъ, къ стн приставила, и ну по ней, какъ вкша, къ окну карабкаться… Лягушка мситъ тсто въ печи и не видитъ, что за нею подглядываютъ, а Чернавка взглянувши разъ-два, и прочь отъ окна, пришла и разсказываетъ.
‘Ахъ, боярышни, что я видла, такъ и разсказать мудрено: царевны самой не видала я, а видла только, что ворочается въ печи какая-то замарашка уродливая, нидать нивзять лягушка, только ростъ великъ, и что же она тамъ длаетъ: выкопала ямку въ поду, на клала тста да и мситъ тамъ, а посл заслономъ печь и задвинула…’
— Полно-точноль ты это видла, не врешь ли, смотри!..
‘Да что бы мн и руки и ноги свело и прочее, что бы и развести было нельзя, если я только вамъ соврать осмлилась. .’
— Давай же, коли такъ и мы это сдлаемъ!— молвили царевны промежъ себя.— Ну, Чернавка, разкрывай печь, копай ямку, да сыпь муку, авось и у пасъ выйдетъ что нибудь хорошее…
Сдлала Чернавка какъ приказано, наклала муки, замсила тсто, закрыла устье печи заслономъ и такъ все до утра оставила…
Хвать по утру въ печь, вотъ те кисель, а не курица! Оно конечно и тсто и мсто есть, только хлба не выпеклось, а лежитъ вмсто его лепешка сушеная… да такъ прижарилась, что и отъ поду никакъ не отдерешь!

——

Какъ тутъ быть?.. на скорую руку хлба нельзя испечь, пришло хоть купить, длать нечего!.. Послали Чернавку тихонько, двка спроворила: принесла два хлба купленыхъ, чужими руками изготовленныхъ, да присовтывала верхнюю корочку осторожно содрать, да намазать хлбъ медомъ и посыпать сахаромъ, авось-де никто не смекнетъ, что хлбъ не свой, а купленой.
Царь Тафута въ своихъ палатахъ похаживаетъ, въ окошко Тафута поглядываетъ, ожидаетъ сыновей: что-де принесутъ они, что-де невстки настряпали?..
Принесли старшіе царевичи хлбы печеные, принесъ свой хлбъ и царевичь Иванъ.
Царь Тафута прежде мастерство старшихъ невстокъ разсматриваетъ… ‘Ну, говоритъ, разглядвши толкомъ, вижу, что это дло печеное не у васъ въ дому пеклось, а у васъ только его смазывали!.. Хитры жены, лукавы, нечего сказать, а пути-толку въ нихъ едва ли есть, одно изъ двухъ: либо лнивы он, либо съ малолтства ничему не выучены, надо ихъ покрпче въ рукахъ держать, такъ и ихъ руки станутъ рукодльными, умокъ въ нихъ есть, смыслу достало другихъ провести!.. Ну-ко, царевичь Иванъ, покажь-ко ты, что теб испекла твоя суженая?.. неужели и ея издлье на такую-жъ стать?..
Царевичь Иванъ развернулъ свой хлбъ и показываетъ… вотъ такъ хлбъ!.. рыхолъ, что пышка, блъ что снгъ, а какъ онъ еще при этомъ тепленькой былъ, то отъ него такой лакомой паръ идетъ, что такъ этаго хлбца откусить и хочется!..
‘Ну, братъ, сынъ, царевичь Иванъ, ‘молвилъ Тафута царь, ‘скажи спасибо жен своей, потшила!.. Хоть плотно я давича закусилъ, а этакимъ хлбомъ пойду еще позавтракаю!. Теперь пока кончено, дти, видлъ я умнье женъ вашихъ, ступайте домой, завтра я еще вамъ одно объявлю, ужъ это будетъ послднее…
Царевичь Мартынъ и царевичь Миронъ, пришедши домой, хотли было загнуть женамъ по слову недоброму, да раздумали: ‘батюшка-де сказалъ, что наши жены черезъ чуръ хитры, такъ какъ бы еще противъ насъ, въ отмстку, чего не слукавили!..’ — А сказали только царевичи, что жена царевича Ивана опять надъ ними верьха взяла, что царю Тафут опять ея издлье больше понравилось.
А царевичь Иванъ, пришедши домой, инда прыгаетъ отъ радости, и готовъ онъ чуть не расцловать лягушку — невсту свою… Разсказавши царевичь Иванъ про все, что происходило у Тафуты царя, и что онъ братьямъ его сказалъ, спрашиваетъ:
‘Какъ это ты все такъ отлично сдлать смогла, будучи лягушкою?.. Вдь тутъ и человку нужно ума да разума… вдь этаго не смастеришь кое-какъ, на живую пятку!.. Какъ ты поршила такія задачи мудреныя?..’
— Какъ я это сдлала будучи лягушкою, я теб посл скажу, а какъ и простыми людьми ршались задачи мудреныя, на это побаску скажу, буде въ у году, то выслушай:

О ТОМЪ,
КАКЪ МУЖИЧЕКЪ ВАКУЛЪ БАРИНА НАДУЛЪ: КАКЪ ОНЪ ДЛИЛЪ ОДНОГО ГУСЯ ПОПОЧЕТУ И ПЯТЬ ГУСЕЙ ПОРОВНУ.

Похвастался мужичекъ Вакулъ, на пиру подхмлькомъ, кто говоритъ, что онъ это сдуру, а кто, что съумыслу.— ‘Еслибъ,— сказалъ,— бояринъ поставилъ меня старостой, то я всему другой толкъ бы далъ, то я никого бы не обнесъ не одлялъ, лишняго бы ни съ кого не взялъ и ненужнаго бы никому не далъ, умлъ бы длить кому по почету, кому по ровну!‘
Донесли эти рчи боярину, онъ говоритъ: — позвать мужика!
Пришелъ сермяжникъ, кланяется. ‘Что прикажешь, бояринъ милостивый?’
— Ну-ко, молодецъ-хваленый длецъ ты вишь въ длеж всякому угодить гораздъ, вотъ теб, для-ради примра, гусь жареной, раздли-ко его по почету между семьи моей! буде сможешь, быть теб старостой, а не угораздишься, будетъ теб, за похвальбу некошную, поученьице тошное… ну-т-ко дли!
Мужичекъ, перекрестясь, засучилъ рукава и давай длить.
‘Вотъ ты, батюшка-бояринъ, какъ голова въ дому, вотъ теб головка гусиная, ты, матушка-боярыня, ближе всхъ къ голов, вотъ теб шейка, безъ нея вдь никакая голова не удержится, вы, два сынка нашего боярина, побжите вы въ сторону далекую разныхъ дивъ смотрть и службу исправлять, какъ и батюшка-кормилецъ вашъ, такъ, что бы скорй туда дойти да вернуться назадъ вотъ вамъ по ножк-бгунь — и стоять, и ходить, вы, матушки-боярышни… придетъ вамъ время-пора, что голубушки блыя вспорхнете, полетите изъ дома родительскаго, такъ, что бы легокъ нескученъ полетъ вашъ былъ на гнздушки теплыя, вотъ вамъ по крылушку!.. Раздлилъ я вамъ гуся, а мн и нтъ ничего?.. Видно я мужикъ глупъ, возьму же весь хлупъ!’
Взялъ гуся подъ мышку мужичекъ, раскланялся да и вонъ пошелъ.
Бояринъ, боярыня и дти боярскія такъ и покатываются со смху…— Смышленъ-де мужикъ, даромъ простакъ, кафтанъ-то у него сръ, а умъ-то видно не лукавый сълъ!..
‘Постойте-жъ, говоритъ бояринъ, задамъ я ему еще задачу одну, буде и эту поршитъ, то быть ему старостой: тогда ужъ видно будетъ, что онъ плутъ продувной и зародился на это!’
Веллъ опять мужика позвать.
‘Ловко, говоритъ, ты по почету длилъ, сдлай же теперь еще длежъ, вотъ видишь: тутъ теперь пять гусей жареныхъ, а насъ съ женой да съ дтьми шестеро, такъ раздли-ко ты этихъ гусей всмъ поровну… только ни одного гуся не рушь, а давай по цлому!..’
— Благоволи же, кормилецъ-бояринъ, мн при этомъ и себя не обчесть, не для того, что бы мн, мужику-дураку, смть стать въ уровень съ вашей милостью, а только ради того, кормилецъ ты мой, что бы мн дурню сошлось что нибудь за хлопоты.
‘Ладно, ладно, молвилъ бояринъ смясь, ну пожалуй, будь ты седьмымъ, дли же всмъ семерымъ поровну пятокъ гусей!’
Мужичекъ, благословясь большимъ крестомъ двумя пальцами, опять принялся за длежъ…
— Ты бояринъ одинъ, да твоя боярыня съ тобой, да вотъ гусь между васъ, вотъ и трое васъ!.. Вы молодые бояра двое сидите рядышкомъ, вотъ вамъ гуся, и васъ трое теперь, вамъ матушки-боярышни гуська положу и васъ трое теперь надо считать, если съ гуся начать!.. Остался я одинъ, да вотъ у меня два гуся по сторонамъ, вотъ и я втроемъ!.. Теперь сами разсудите, если скажутъ: по тройк, значитъ поровну.
‘Ахъ, пусто его!’ инда вскрикнулъ бояринъ со смха надсдаючись. ‘Ну ужъ хватъ-молодецъ, песъ его возьми! Отдать ему этихъ трехъ гусей да поставить его въ старосты!’
Вотъ такъ-то мужичекъ-неротозй заслужилъ, своею смышленостью, титло почетное — старосты деревенскаго.
Такъ самъ теперь посуди,— лягушка примолвила,— когда мужичекъ простой нашелся какъ изъ такихъ хитростей вывернуться, какъ же мн этаго сдлать не съумть, когда я готовлюсь быть царевною?..
Иванъ царевичь вздохнулъ легохонько, вспомнивъ, думая, что его жена, по уму-разуму, всемъ бы годная, да, но роду-племени, лягушка болотная.

——

Но утру ранымъ-рано здятъ глашатые, трубачи усатые, сзывать бояръ на пиръ къ царю, что угодно-де ему своимъ хлбомъ солью попотчивать, своею лаской почествовать!.. А къ царевичамъ скороходъ побгъ извстить, что и они должны на пиръ идтить, да не одни, а съ женами, что-де хочетъ ихъ царь самъ видть да и другимъ показать!
Старшіе царевичи ничего себ, знаютъ, что ихъ жены красотою не уступятъ никакой боярын, и они только смкаютъ о нарядахъ, какъ бы и что сдлать получше, что бы они ихъ отцу Тафут, такъ же бы, какъ и имъ, понравились! А царевичъ Иванъ, какъ услышалъ такую всть, такъ чуть и не ударился выть голосомъ… ‘Ахъ, батюшки свты!.. да я и не ждалъ и не думалъ напасти такой!.. что со мною будетъ, осрамлюсь я совсмъ!.. тутъ умъ-разумъ не поможетъ, и рукодлье ничего не сдлаетъ, хоть головою объ стпу стукайся!..’
Лягушка услышала, спрашиваетъ:— что это, царевичъ?.. пурр-ква?
‘Да вотъ поди-ти, зеленоглазая, какими глазами ты будешь смотрть на бояръ и на батюшку? Вонъ онъ веллъ мн съ тобою къ нему итти… какъ мы это покажемся?’
Лягушка заквакала точно надъ нимъ хохочучи.— И-ихъ, царевичъ, такъ это-то и крутитъ тебя? Ложись-ко спать, утро вечера мудрене!
Царевичу запривычку, завалился, легъ, а самъ себ таки-думаетъ: ‘что-то теперь какую штуку загадала отпустить зврина болотная?.. ужъ не больною ли скажется, али тягу хочетъ задать?’ Да такъ размышляя и уснулъ себ крпкимъ сномъ.
А лягушка, тмъ часомъ, скокъ да скокъ, квакъ да квакъ, да и сдлала такъ: вскочила на окно, на заднія лапки сла и тонкимъ голосомъ запла:
Втры буйные
Всхъ четырехъ странъ
Сослужите, мн
Службу врную,
Принесите мн
Скоро на-скоро
Въ чемъ нуждаюся,
Что мн надобно:
Красоту мою
Красу двичью,
Юность-молодость
Настоящую,
Платье цвтное,
Цвтныхъ каменьевъ,
Чтобъ уму подстать —
Сердцу врному.
Чтобъ я нравилась
Другу милому!
Зашумли, загудли втры со всхъ четырехъ сторонъ, пахнули въ окно… и начала лягушка свою шкурку скидавать, и вдругъ стала наша лягушка…
Да позвольте объ этомъ погодить-пока, а посмотримъ лучше, какъ все къ пиру готовится въ палатахъ Тафуты царя, и какъ вс бояры собираться стали, и какъ къ пиру готовились.

——

Стучатъ, гремятъ своимъ оружіемъ люди военные, гладятся, чистятся люди чиновные, хлопочутъ, суетятся люди царскіе, бгаютъ стряпухи со приспшниками. Учинилось дло великое, дло большое, давно небывалое: царь Тафута, хочетъ на свой коштъ пиръ задать, хочетъ сыновей оженить!
Еще солнышко вихра не выставило — уже все варилось, пеклось, а показало солнышко золотые кудри свои да лице полное — уже все вполовину изготовлено.
Съзжаются бояре съ боярынями, старые попереду, молодые позадь, люди военные и чиновные въ новыхъ платьяхъ, заново вытянуты, а простой народъ безъ угомона шумитъ передъ палатами Тафуты царя.
Вышелъ царь Тафута, отдаютъ ему честь люди военные, кланяются впоясъ люди чиновные, бояре съ боярынями ведутъ съ нимъ рчи красныя, а простой народъ вопитъ, голоситъ съ улицы: ‘исполать теб Тафута царь!’
Цимбалы, гусли, гудки и всякая музыка и своя и заморская — гремятъ, шумятъ, выговариваютъ, что пиръ начался и потха дивная.
Ждутъ царевичей.
Стучитъ, гремитъ по улиц, детъ… да не то, что вы думаете, детъ не малый поздъ: одни сани, а четыре коня, то детъ царевичъ Мартынъ съ женой своей… Прихали да вышли вонъ, а народъ такъ и валитъ со всхъ сторонъ. Пошло шушуканье громкое и въ народ и между бояръ и межъ всми, кто и въ палатахъ былъ, да кто еще и ничего не видитъ, и тотъ шумитъ: — ‘Ай царевичъ-молодецъ, экую кралю поддлъ!.. Да откуда онъ такую добылъ себ?..’
Опять на улиц стукъ и тонъ, а возничій кнутомъ хлопъ да хлопъ, опятъ дутъ четыре копя, а сани парные, то детъ царевичъ Миронъ съ женой своей, и опять загулъ народъ, опять дивуется: каждый кричитъ-божится, что въ ихъ царств уже невстъ ни одной не осталось такой, какихъ повыбрали себ царевичи!
Ждутъ еще позда третьяго.
А царевичъ, между тмъ, пока вотъ какіе штуки длаетъ:
Всталъ онъ это сна, пробудился, звнулъ, потянулся, да какъ вспомнилъ, что ему надо на пиръ къ отцу-Тафут итти, такъ его опять и прошибла тоска!.. А что будешь длать? рада бы курочка на пиръ не шла, за хохолъ поведутъ!
Всталъ царевичъ и смотритъ,— лягушки нтъ.— ‘Вотъ такъ и есть, дала стрекача, нарочно видно меня и спать укладывала… Я слыхалъ, что и не у одной жены такія продлки идутъ!’ — Только глядь царевичь въ лвый уголъ, за кроватный занавсъ, анъ тамъ и стоитъ… Да полно, нтъ уже, гд мн старику про такое разсказывать, это только тотъ парень пойметъ, у котораго борода едва пробивается, да еще тотъ, у котораго есть или была сердечная зазнобушка…
‘Ахъ ты батюш… мат…!’ царевичь вскричалъ, самъ не зная, что и молвить хотлъ.— ‘Да кто это такое сюда зашелъ? кажись и двери заперты, кто жъ это такой?..’
Тутъ и вышла изъ угла красавица-двица, да не такая, отъ какой, примрно, голова вскружится, а такая, отъ какой сердце заболитъ… Да что и разсказывать! т молодые, про которыхъ я прежде сказалъ, т сами поймутъ, а т, у которыхъ никогда сердечушка не щемило, не всколыхивало, тмъ хоть сто словъ напиши, хоть колъ на голов отеши, не смкнутъ, не разгадаютъ, что съ царевичемъ сталось при этакой оказіи… Стоитъ онъ, что столбъ верстовой, не двигаючись, а кровь-то, то къ лицу блому, то къ сердцу бдному такъ и мечется!..
Ужъ видно красавица-двица сжалилась, подошла сама къ царевичу, взяла его за руки блыя да и молвила:
— Что, мой милый царевичъ, можноль теб со мною явиться теперь къ батюшк?
А царевичъ: ‘ма-ма-ма…’ да бухъ на колни, да и ну читать наизусть скороговоркою — откуда, слышь, и рчь взялась: — ‘Да ты моя раскрасавица, роза моя алая, лебядь моя блая, голубка моя сизокрылая, невста моя желанная! по теб-то я и сохъ и грустилъ, тебя-то я и искать ходилъ… да неужели и прежде это ты была? да ты было меня съ ума свела!.. да мн и теперь все это неправдой кажется!’
— Вотъ посмотри,— сказала красавица-двица,— посмотри, вотъ и шкурка моя, которую я скинула! теперь вришь ли?
‘Охъ, врю, ей Богу, врю, право люблю и не лицемрю!..’
— А будешь ли ты также любить меня, когда я опять стану лягушкою?
‘Да будь ты… тьпфу, скверно сказать, да будь ты хоть какою хочешь гадюкою, хоть водяною, хоть сухопутною, только посл такой, какъ теперь, обернись, мн и нужды нтъ! я тебя буду и любить и нжить, и уважать и тшить, на рукахъ тебя носить и ласки твоей просить, какъ милости!..’ И прочее такое наговорилъ царевичь, чего не скажетъ иной грамотй записной.
— Хорошо же, помни это, царевичъ, дустъ будетъ слово законъ. Видишь ли, что я теб должна, сказать, почему я стала лягушкою и для чего мн должно долго таковою быть.— Я родомъ не лягушка болотная, а я, какъ и ты, рода царскаго, я царевна Квакушка, дочь Князя Индостана и Хитросвты волшебницы, много у моей матери злодевъ есть, ей они ничего не могутъ сдлать, такъ общались меня известь, и по этому такъ сталося, что мать моя, Хитросвта волшебница, что бы спасти, сохранить меня, присудила мн въ болот жить, и быть болотной лягушкою, чтобъ злоди наши не признали меня и не погубили бы безпременно. Пришла мн пора замужъ выходить и стала я просить мать мою, добыть, пріискать мн суженаго, мать прежде долго думала, никакъ придумать не могла: какъ дочь-лягушку выдать замужъ за жениха стоющаго?.. такой задачи и въ волшебныхъ книгахъ мудрено отыскать!.. И долго она думала, да можетъ и вкъ бы этого не выдумать, еслибъ на ту пору не вспала мысль мудрецу вашему — заставить васъ стрльбой себ женъ добывать. Мать моя, Хитросвта волшебница, услышавъ эту всть, несказанно обрадовалась, явилась ко мн, разсказала все, и общала стрлу одного изъ царевичей непремнно занести въ болото мое. А какъ дальше все ста лося, теб вдомо, и теперь я, царевичь, невста твоя!
Царевичь Иванъ обхватилъ руками царевну Квакушку, и про царство-государство и про пиръ забылъ, такъ около царевны и увивается, такъ и хочетъ зацловать ее чуть не до смерти. Царевна хоть на ласки и податлива, и сама царевича поцлуемъ не общитывала, однакожъ, цлуясь-милуясь и молвила: — Пора же, царевичъ, намъ и къ батюшк! вдь насъ тамъ теперь давно дожидаются.
А царевичу теперь хоть трава не рости,— ‘пусть, говоритъ, пождутъ часъ-другой, я такаго счастья чуть не полвка ждалъ!’
Однако царевна Квакушка, вполовину силой, вполовину ласкою, заставила царевича образумиться, уговорила его на пиръ поспшить, и когда они совсемъ снарядилися, молвила: — Помни же, царевичъ, не запамятуй, что я ради тебя да твоего батюшки становлюся царевной, какъ надобно, а завтра должна опять свою шкурку надть, должна опять лягушкой сдлаться, что бы не признали меня мои вороги, я должна быть дотол лягушкою, доколь мн велитъ моя матушка, мудрая Хитросвта волшебница
Сказавши это и на пиръ пошли.
Такъ мудрено ли, что при такомъ нежданномъ случа, при такихъ сладкихъ рчахъ царевича съ царевною, ихъ заждалися на пиру время долгое. И царь Тафута хотлъ опять посла посылать, но..
Вотъ и третій поздъ катитъ въ четыре коня, отъ любопытства, иль отъ радости, что дождались наконецъ, и изъ. палатъ-то вс повыбжали, только царь Тафута да старшіе царевичи въ покояхъ осталися.
Какъ вышелъ царевичъ, да вывелъ невсту свою, тутъ… Да что и говорить, если уже одинъ человкъ диву дался, то у сотни людей и дивованье сотенное… только и слышно и видно въ народ, что поахиванье да руками размахиванье.
А одинъ смышленый скоморохъ, глядючи на царевну Квакушку, не вытерплъ, гудокъ схватилъ да тутъ же и псню сложилъ — ужъ не осудите его, на скорую руку изготовлена,
Черевички
Невелички,
Ножка
Востроножка!
Ручки-штучки,
Глазки съ лаской,
Щечки —
Что цвточки.
Бровки, губки
У голубки —
Такъ бы
И укралъ бы.
Не двица,
Пава птица!
Ступитъ —
Сердце сгубитъ!
В какъ вошелъ царевичь Иванъ въ палаты съ своею невстою, то царь Тафута хотлъ было его пожурить порядкомъ, да раскрывши ротъ и остался такъ чуть не на полчаса, царевичи старшіе глаза повыпучили, а царевенъ, невстъ ихъ, инда дрожь проняла.
Ну ужъ тутъ, встимо, ради этаго дива, пошла потха, пиръ горой! Царь Тафута самъ не свой, что его сыну любимому досталась такая женка красавица! А объ царевич и слова нтъ, онъ и пира не видитъ, все на свою невсту глядитъ, на свою любушку, чудную царевну Квакушку.
Посередъ пира, отвелъ царь Тафута царевича Ивана въ сторону, и спрашиваетъ:— Скажи, милый сынъ мой, чего ради ты боялся мн показать невсту свою, и говорилъ, что она такая, что и глядть на нее нельзя? Да по мн ее краше кажись и на свт нтъ, она разв-разв уступитъ въ красот жен моей, вашей матери-покойниц!.. Что же ты находишь въ своей невст страшное?
Царевичъ Иванъ ничего не потаилъ отъ отца, все разсказалъ какъ дло было, какъ онъ стрлу затерялъ и лягушку взялъ, какъ онъ объ этомъ каждый день горевалъ, и какъ, неждапно-негаданно, эта лягушка обратилась красавицей-двицей, стала царевной Квакушкой, и какъ она снова лягушкой сдлаться намрена, не смотря на то, что, какъ видится, этотъ нарядъ ей лучше идетъ, нежели шкура лягушачья!
— Что же ты намренъ длать?— спросилъ Тафута царь.
‘Да и самъ не знаю, батюшка, общался я жены слушаться, а какъ вспомню, что она будетъ лягушкою Богъ всть до коихъ поръ, то такъ морозъ по кож и начнетъ подирать.’
— Пожди жъ, молвилъ Тафута царь, позовемъ мудреца нашего, какой онъ намъ совтъ дастъ, мн, признаться, и самому не любо, чтобъ моя невстка любимая да была бы болотной гадиной.
По мудреца посылать было ненадобно, онъ, какъ бояринъ, тоже тутъ на пиру былъ, только его кликнули, онъ и явился тотчасъ. Разсказали ему про такое дло чудное-досадное, и мудрецъ подумалъ, подумалъ, да и выдумалъ… ‘Ба! да что это за штука мудреная!.. да ты просто, царевичь, сходи теперь домой, да сожги эту шкуру лягушачью проклятую, вотъ царевн рядиться будетъ и невочто!’
— А что, и точно,— молвилъ Тафута царь. И Иванъ царевичь тоже радъ этому умыслу, вышелъ украдкой въ сни потомъ на дворъ, да бгомъ домой, схватилъ шкурку царевны Квакушки, и кинулъ въ печь, а самъ какъ ни въ чемъ не бывалъ, воротился опять пиръ допировывать.

——

Попировали гости, потшились, пора, говорятъ, молодымъ и отдыхъ дать, и царь Тафута тоже мыслей тхъ, а царевичамъ и подавно того желается.
Простилися вс съ царемъ Тафутою, благодарствовали его за хлбъ за соль, за почесть дорогую, милость царскую, и отправились по домамъ, кто на коняхъ, а кто пшкомъ, кто просто такъ веселъ, а кто подъ хмлькомъ, кто съ женой, а кто одинехонекъ. Вдь и въ т поры, какъ и нынче, у людей была судьба разная!
Старшіе царевичи съ своими невстами пришли домой, поспшили поскорй раздться да лечь отдохнуть, успокоиться, а чтобы никто не потревожилъ ихъ, и двери на крюкъ заперли крпко на крпко!.. Такъ же думалъ поступить и царевичь Иванъ, анъ дло вышло иначе: не думалъ онъ не гадалъ какъ въ бду попалъ, какъ на льду подломился добрый молодецъ!
Пришелъ домой царевичъ съ женой, только вошли, онъ было и дверь на крюкъ, а царевна Квакушка хвать подъ кровать, анъ шкурки и нтъ…
‘Царевичъ! гд шкурка моя?’ спрашиваетъ жалобнымъ голосомъ царевна Квакушка Ивана царевича.
— Не знаю, моя лебедушка, голубочикъ мой!.. видно запропастилась куда нибудь, ну да полно искать, завтра сыщется!.. Теперь уже поздно, дрема беретъ, пойдемъ-ко приляжемъ, вдь ты, царевна, устала чай…
‘Царевичь! царевичь! гд шкурка моя? куда ты двалъ? отдай ее! что ты со мною длаешь?..’ говорила царевна Квакушка еще жалобне прежняго.
— Да почему же мн знать, ласточка моя, конопляночка, ну гд ты положила, тамъ видно и лежитъ она. Пойди же, усни-лягъ, завтра вдвоемъ авось найдемъ!..
Царевичъ было-миловать, цловать, ласкать, увиваться, куда теб!.. Заплакала царевна, что дитя малое, а сама все упрашиваетъ…
‘Иванъ царевичъ! отдай мн шкурку мою! куда ты двалъ ее, куда спряталъ ты? мн нельзя жить безъ нея!.. Отдай мн ее!.. будь добръ, милостивъ, пусти меня шкурку сыскать, гд она? гд шкурка моя?..’
И больно взяла жалость царевича Ивана, и не радъ онъ, что послушалъ совта чужаго, самъ заплакать готовъ, да ужъ и то у него слезы на глазахъ показалися, а царевна все боле плачетъ, все жалостнй проситъ и умаливаетъ, чтобы онъ ей ея шкурку отдалъ. Не вытерпло сердце у Ивана царевича, обнялъ онъ царевну Квакушку, и повдалъ ей вину свою, сказалъ ей про поступокъ свой, что, желая ее всегда видть таковою, какова она теперь, сжегъ ея шкурку лягушачью…
Взвизгнула царевна Квакушка дикимъ голосомъ, услышавъ такую всть, и кинулась прочь отъ царевича… Царевичь Иванъ хотлъ ей еще какое-то слово въ утшенье сказать… только вдругъ одоллъ его крпкій сонъ, и онъ повалился на постель что снопъ.
А царевна Квакушка, вскочила на окно, пропла какую-то псню своимъ втрамъ-помощникамъ, и вмигъ обернулась срой утицей, взвилась-полетла, и слдъ простылъ!..
Только оставила посл себя грамотку, а въ той грамотк значилось: ‘Прощай ‘царевичъ Иванъ! не смогъ ты своего ‘слова держать, не умлъ меня удержать, прощай!.. Долго мы не увидимся, а можетъ разстались на вки вчные!.. Если хочешь отыскать меня, то ступай, позжай за тридевять земель, въ тридесятое царство, заморское государство, тамъ быть можетъ и найдешь меня.’

——

Позвольте же, господа честные, люди добрые, пріостановиться и мн, старику, да отдохнуть немножечко! хоть конецъ уже и недалекъ теперь, да усталому послдняя верста длинне пяти первыхъ кажется: дозвольте же духъ перевесть и собраться съ новыми силами: я вамъ скажу поправд, что вотъ тутъ-то дло не на шутку пойдетъ!

——

На другое утро посл пира царскаго, спятъ вс прохлаждаются, а т, кто рано всталъ, опять пира дожидаются… Вдь въ старые годы и малый пиръ по недл шелъ, а тутъ ужъ думали, ему и не будетъ конца.
Такъ вотъ встаетъ посл пира православный народъ, кто ужъ умылся, пригладился, кто только съ постели всталъ, да потягивается, а кто еще храпитъ-спитъ, хоть водой обливай, не добудишься, всякой молодецъ на свой образецъ, у всякой-де птички есть свой напвъ.
Да вотъ… идетъ прежде шептанье, тамъ говоръ пошелъ, а тамъ и просто голосить начали, что-де у Тафуты царя что-то въ хоромахъ не доброе, посл пира веселаго подялось что-то печальное!.. А чтобы такое?..
Некуда правды двать — вострая правда, что шило въ мшк, неутайчива, совсемъ вонъ не выйдетъ, а міру покажетъ себя, увдали, узнали православные, что стряслась бда нежданая, пропала невста у младшаго царевича!..
Д’ ‘ какъ не узнать: ранымъ-ранешенько прибжалъ царевичъ Иванъ къ отцу-Тафут царю, еще тотъ почивалъ на радостяхъ, а бдный царевичь плачетъ, рыдаетъ, голосомъ воетъ, причитаетъ, у крыльца палатъ убиваючись!..
‘Пропала невста моя, желанная!.. Горе мое лютое, голова моя безталанная!.. что мн длать, какъ мн* быть, гд мн невсту царевну найтить?.. Пропалъ я безъ нея, жить не могу! Отдайте мн ее, люди добрые! отыщите ее, люди мудрые! скажите, посовтуйте, люди смышленые, гд мн найти, сыскать мою любушку, мою дорогую милую царевну Квакушку?..’
Всполошились вс въ покояхъ Тафуты царя, и самъ онъ, услыхавши, бжитъ, спшитъ, спрашиваетъ: что такое подялось?.. что за шумъ, за гамъ, за голоса жалобные?.’
И увидалъ царь Тафута любимаго своего сына царевича, что убивался и плакалъ горько-навзрыдъ. И повдалъ царевичъ отцу-родителю свое горе великое, свою потерю не малую.
Царь Тафута опять мудреца за бока, призвалъ его, прежде поругалъ-потазалъ порядкомъ, зачмъ онъ совтъ далъ шкуру сжечь, отъ этого-то-де все и сталося, а посл сталъ совта спрашивать: какъ такой теперешней бд помочь?
Мудрецъ удивляется, какъ это изъ такаго пустаго дла, что сожгли шкурку лягушечью, такая красавица царевна тягу задала?.. Да, говоритъ, еслибъ, примрно, у меня жена была, да уродилась бы она безобразною, да я бы, по своей премудрости, содралъ съ нее шкуру да сдлалъ бы изъ жены двицу хорошу что куколка, такъ, кажись, она сама отъ такой радости бы и съ мста не сошла, не только за тридевять земель ускакать!..’
— Ну, сказалъ Тафута, что пустошь врать, тутъ нечего городить безтолковщину, мрекать: кабы, да еслибы, бритоли, стриженоль, все голо, дло въ томъ, что царевны нтъ, такъ лучше подумаемъ, какъ ее возвратить.
‘Надо потерпть подольше, сказалъ мудрецъ ‘можетъ и сыщется.’
— Долго терпть не бда, а было бы чего ждать, примолвилъ, Тафута царь, сидя съ вершей на берегу, не залучишь плотвы-рыбицы, а надо самому за ней въ рку итти.
‘Такъ просто, говоритъ мудрецъ, просто плюнуть на это дло, если мудрено оно, да и пойти отыскивать другую невсту себ, блый свтъ вдь не клиномъ сведенъ, можно добыть всякой всячины, лишь бы охота была.’
А царевичь, услыхавъ это, и руками и ногами… ‘И вдать не желаю и знать не хочу, не стану невсты отыскивать,— эту подай, что прежде нашелъ, а не будетъ ее, и мн на свт не быть! Да вымолвивъ это, опять такъ-таки и завылъ голосомъ, инда и царя Тафуту слеза прошибла и мудреца жалость взяла.
Подумали, подумали, да на томъ и покончили, что присудили царевичу по его желанью хать въ путь — царевну отыскивать.
И царевичь Иванъ какъ бы утшился, простился съ отцемъ-родителемъ и отправился за невстою своей, за царевною Квакушкой… эхъ, горе наша гречневая каша: сть не хочется, а кинуть жаль!

——

детъ, скачетъ царевичь Иванъ на бойкомъ ворономъ кон, держитъ путь прямо не сбиваючись, детъ на восходъ красна солнышка. Прямымъ-де путемъ дойдешь куда нибудь, а кривымъ заблудишься. А лукавое навожденіе шепчетъ на ухо царевичу: ‘поверни царевичь въ сторону, позжай царевичь подъ гору, буде не заблудишься, такъ вернешься назадъ до дому, а все прямо подешь, прідешь въ тупикъ, такъ, что некуда и ступить…’ царевичъ детъ, не слушаетъ, детъ прямо, держитъ путь на восходъ солнышка.
Вотъ, хавши царевичъ близколи, далеколи, долго ли, коротко ли, пріхалъ въ такое мсто, что коль хочешь — вернись да прощай, а не хочешь — съ конемъ простись да пшкомъ ступай: такіе овраги, буераки, да крутояры да обрывы, что надо тутъ великую силу, и ловкость и смтливость, чтобы пробраться въ даль…
‘Все испытаю, пройду везд, говоритъ царевичъ самъ себ ‘а постараюсь прямымъ путемъ иттить, постараюсь прямикомъ-правотою найтить мою невсту любушку-царевну Квакушку!’
Слзъ онъ съ коня добраго, далъ ему волю, пустилъ на свободу: гд хочешь гуляй, ступай въ поле чистое, алъ въ дремучій лсъ, аль назадъ вернися, если хочется! А самъ пошелъ чрезъ овраги, чрезъ буераки по трудной дорог.
И долго онъ шелъ такъ, бился-маялся, переплывалъ рки быстрыя, переправлялся чрезъ болота тонкія, продирался сквозь кусты частые терновые, сквозь лса темные-дремучіе… и не заблудился онъ, прямой путь на восходъ солнца держучи, и не утомился онъ царевны отыскать надючись…
Чрезъ время немалое, прошедши путь дальный и провелши въ дорог дней число довольное, вышелъ царевичь на поле широкое. И поле то макомъ позасяно, цвтами пестрыми изукрашено… и клонитъ дрема царевича и хочется ему соснуть-отдохнуть, отъ пути-дороги духъ перевесть, но видитъ онъ, вдали что-то чернется… перемогаетъ себя царевичь, переламываетъ, не хочетъ онъ остановиться прилечь отдохнуть, а хочетъ довдаться: что это въ дали чернется?.. Вдомо чего царевичь отыскать надется.
Подошелъ царевичь, дивуется: стоитъ избушка на курьихъ ножкахъ, шевелится-ворочается… царевичь слыхалъ, что есть-де въ иныхъ царствахъ таковыя хатки строются, такъ онъ это вспомнивши поговорку и вымолвилъ:
Избушка, избушка!
Стань къ лсу задомъ,
Ко мн-передомъ!..
И по сказанному, по приказанному избушка перевернулася, стала задомъ къ лсу, передомъ къ Ивану царевичу.
Ступилъ царевичъ на крылечко, вошелъ въ избу, сидитъ подл печи баба-Яга, старушка почтенная, сидитъ она дло длаетъ: ленъ прядетъ, нитку ведетъ, псенку поетъ, думу думаетъ, а вошелъ царевичъ, встрчаетъ его словами привтными:
‘Здравствуй, царевичъ Иванъ! откуда Богъ несетъ, куда твой путь идетъ и волею, аль неволею?..’
— Не льзя сказать, чтобы вольной волею, а больше таки своею охотою, бабушка!
‘Да охота пуще неволи, родимый мой, а какое дло съ тобой случилося, какая бда приключилася, что ты идешь нтъ и въ такую дальную сторонку?..’
— Да вотъ такъ-итакъ, молвилъ царевичъ, и разсказалъ ей всю правду истинную, что вотъ-молъ, виноватъ, покорыствовался, чего нельзя, а я сдлать хотлъ, думалъ съ барышемъ остаться, анъ въ накладъ попалъ!
‘Такъ, царевичъ’ поддакнула баба-Яга, на незнамый прибытокъ надяться нечего, однажды вишь было такъ…

ПОБАСКА ПЕРВОЙ БАБЫ-ЯГИ

Ставила баба въ печь двнадцать пироговъ, а вынула, видитъ тринадцать ихъ, баба было, сдуру, радехопька: она думала пирогъ пирога родилъ, анъ, поглядитъ, одного розарвало’.. Вотъ-те тетка находка, держи-тко карманъ!.. и пирогъ то негоденъ и начинки нтъ.

——

Такъ-то и съ тобой знать, царевичъ-свтъ!.. Ну, да то хорошо, что неутайчивъ ты: разсказалъ мн всю правду сущую, за то я, какъ смогу помогу, только смотри и самъ не плошай!.. Видишь ли: знаю я царевну Квакушку и знаю ея матушку, Хитросвту волшебницу!.. Добра и умна она, а кто провинится не потачлива!.. Ну да не робй, царевичъ, взойдетъ солнце и къ намъ на дворъ, этому длу еще у тебя побывать въ рукахъ, что затялъ, авось дождешься. Скажу я теб по правд, только выслушай, и мимо ушей не пропускай тхъ рчей! Бываетъ у меня невста твоя, царевна Квакушка, прилетаетъ ко мн она срой утицей и садится вотъ тутъ, околъ меня, подстереги ее, сядь хоть подъ столъ да прикройся столешникомъ, и только она прилетитъ, старайся поймать, ухватить, схватишь держи, не выпусти, хотя и будетъ она на разныя манеры перекидываться, какъ умается да натшится, оборотится вертепомъ она, ты и хрясь пополамъ, тогда и станетъ твоею царевна Квакушка!’
Царевичъ чуть не въ ноги баб-Яг,— ахъ, ты моя раскрасавица!.. Да я теб за это сошью тлогрйку штофную, али кофту куплю шитую… и платокъ, пожалуй, и всякой всячины!..
‘Спасибо, ненадо, я ничего, царевичъ, себ не потребую, это не то, что у и съ, али гд тамъ водится, что старые старухи возами берутъ, когда молодыхъ да вмст сведутъ, у насъ въ степи не бываетъ такъ!.. А ты лучше лягъ себ, усни-отдохни до завтраго, а тамъ уже будетъ такъ, какъ я сказывала!
И напоила, накормила Яга царевича, и спать уложила, и разбудить въ пору общалася.
Чтожъ, и дйствительно: уснулъ ли царевичъ, али нтъ еще, а вдругъ его баба-Яга толкъ подъ бокъ:’ Вставай-ко царевичъ Иванъ! летитъ срая утица!’ Такъ и вскочилъ царевичъ нашъ, точно его холодной водой вспрыснули, заразъ пырь подъ столъ!
Прилетла срая утица, сла она околъ бабы-Яги — я начала свои перушки обирать-общипываться, а царевичь не спалъ, не звалъ… Какъ хватитъ за крыло срую утицу и выскочилъ изъ подъ стола и стоитъ-глядитъ, какъ-то вывернется?.. Срая утица закрякала, рванулася-встрепенулася, глядь въ рукахъ у добраго молодца!.. пришло ей невзгодье великое: или убиться, смерть получить или отдаться, покориться доброму молодцу!..
И стала уточка перекидываться, срая перебрасываться и голубкой сизокрылою, и малой птицей синицею, и тьпьфу дурно вспомнить, мокрой курицей!.. а царевичь все держитъ за крылошко… И стала она перекидываться на другую стать, разной поганой зврюкою… и вдругъ метнулась, стала змей, скверной гадюкой шипучею!. Испугался царевичь и выпустилъ, и вспорхнула изъ окна срая утица!.. Тутъ-то царевичь Иванъ и вспокаялся, и самъ себя онъ ругалъ и баба Яга пняла не мало, зачмъ царевну Квакушку изъ рукъ упустилъ.
— Ктоже думалъ, молвилъ царевичъ въ оправданіе, что невста моя мн змею покажется?
‘Да вдь твое дло было выждать, чтобы она въ твоихъ рукахъ вертеномъ была!’ примолвила баба-Яга.
Ну да такъ-сякъ, а дло потеряно, за хвостъ не удержисься, коли гриву упустилъ, идетъ пословица, думай не думай, а деньга не грошъ!
Баба Яга говоритъ царевичу:
‘Теперь какъ царевичь хочешь, такъ и длаешь, въ руки давала, а ты брать не умлъ, такъ, если не желаешь опять твоей невсты искать, то домой вернись, я дорогу покажу, а если еще хочешь маяться, то я могу совтъ теб дать и путь показать, больше отъ меня ничего не спрашивай.’
Царевичь опять куда теб! на тотъ свтъ, говоритъ, пойду, а царевну найду, только удружи, путь укажи!
‘По мн пожалуй’ отвчаетъ Яга, отъ чужаго труда меня потъ не пройметъ, иди себ! А вотъ-те, на дорогу, нитокъ клубокъ, выйдешь изъ хатки, такъ кинь его и куда онъ покатится, то и ты иди въ ту сторону… и придешь ты чрезъ время немалое, можетъ и чрезъ нсколько днейночей, а можетъ и недлей не управишься, придешь ты къ другой избушк, къ такой же, какъ моя, такъ же выстроенной, и найдешь ты тамъ вторую сестру мою, ее спроси, что она теб скажетъ посовтуетъ, то ты, если исполнишь, какъ надобно, то быть таки царевн Квакушк женой твоей!..’
На ту рчь царевичь поклонъ да и вонъ — нкогда тутъ мшкать перчетверживать, надо скоре жену добыть, увидть опять ненаглядную, прижать ее къ сердцу врному.

——

Побжалъ нашъ царевичь опрометью и хоть не нагонитъ клубка, все царевичу кажется, что лниво клубокъ катится, и часто бгучи царевичъ остановится, да что-то руками цапъ-царапъ!.. а посл плюнетъ, да и вымолвитъ: ‘тьпьфу ты пропасть, такъ и мерещится, что ее ловлю!’
Долго ли нашъ царевичъ бжалъ, невдомо, а прибжалъ таки ко второй изб, и, хоть больно царевичъ на пути умаялся, а сей часъ же проговорилъ, безъ отдыха:
Избытка, избушка!
Стань къ лсу задомъ,
Ко мн передомъ!
И взбжалъ по лсенк не отдыхаючи и, увидвши другую бабу-Ягу, говоритъ о здоровьи не спрошаючи… что вотъ, молъ дло такъ и такъ, то-то со мной случилось, затмъ-то пришелъ, того-то вотъ хотлось, а вотъ это нашелъ… и ужъ, конечно, все и старое и прошлое, и по молодости, какъ бы по глупости, разсказалъ и то, что впередъ сдлать намренъ, если царевну найдетъ…
Вторая баба-Яга, тоже старушка степенная, начала говорить, куда грамотному: ‘Погодъ, подожди, царевичъ, духъ переведи!.. не поймалъ медвдя, а изъ его шкуры шубу кроитъ мрекаешь!. Эхъ, вдь то-то молодость болтлива, заносчива, говоритъ про ягоды, когда и цвту Богъ всть быть ли на дерев!.. Ты пожди-ко, посмотри, да выслушай… разъ ты преступился, второй оплошалъ, коль въ третій промахнешься, въ четвертый не жди пути: ошибиться разъ-два, дло не важное, а соваться на скору-руку, опрометью, не значитъ ошибка, а просто дурь! совокъ да не ловокъ, худа похвальба!.. а конечно, идетъ пословица: кто вишь, въ 20 не уменъ, въ 30 не женатъ, въ 40 не богатъ, въ томъ нтъ пути!.. да вдь эта пословица умышленная, поговорка двулишневая, кто попристальнй взглянетъ, такъ тотчасъ смкнетъ, будетъ согласенъ, что хорошо-де слыть умнымъ и женатымъ богатымъ быть… да всмъде этимъ вмст хорошо сдлаться, а дожидаться штуки десять лтъ и тоска возьметъ и неудобство въ жить будетъ великое! Такъ-то царевичь Иванъ, вотъ что!..’
— Какъ же это, молвилъ царевичь, мн вотъ такъ и мерещилось, что я вижу царевну какъ на ладони у себя!.. А теперь погляжу, Богъ всть гд искать ее!
‘А знаешь ли что, прибавила баба-Яга, знаешь ли, что я теб скажу…

ПОБАСКА ВТОРОЙ БАБЫ-ЯГИ.

Шли два парня молодыхъ изъ далекой деревни до городу, и одинъ изъ нихъ былъ не то что хвастливъ, а черъ-чуръ опрометчивый, на чтобъ ни взглянулъ, такъ ужъ и говоритъ, что оно тутъ и есть! Вотъ первый молвилъ: что это въ дали чернется?.. никакъ изба стоитъ? А другой тотчасъ: ‘анъ это комаръ сидитъ!.. Даромъ далеко, а вишь я вижу какъ хорошо!’ Да хотлъ показать, анъ и въ самомъ дл то комаръ вдь былъ, только сидлъ онъ не далеко, а у него жъ на носу!..
Такъ вишь и теперь вс дражнятъ того парня да подсмиваютъ: думалъ-де комара видть за семь верстъ, а комаръ у него на носу сидлъ!

——

Такъ-то и ты царевичь Иванъ близко сможешь комара поймать… только не общай никогда лапти сплесть не надравши лыкъ!’
И баба-Яга разузнавши все подробно отъ царевича, гд онъ былъ и какъ поступалъ, съ своей стороны такой же совтъ дала, тому же царевича настроила: сказала, что и къ ней царевна прилетитъ и чтобы царевичь ловилъ ее, и держалъ бы, изъ рукъ не пускалъ…
И царевна прилетла тмъ же порядкомъ, что и къ первой баб-Яг, и царевичъ поймалъ ее… и опять случилась тоже исторія: упустилъ царевичь, хоть не самъ собой, а ея же лукавой хитростью: перекинулась она вишь налимомъ, рыбой скользкою, да и юркнула изъ рукъ!
Пришло царевичу хоть волкомъ взвыть, да вторая баба-Яга его утшила, опять искать царевну настроила, дала ему опять нитокъ клубокъ — и пустился царевичъ опять со всхъ ногъ, бжать по пути надсажаться, своей милой невсты царевны доискиваться!
Сначала онъ было все тоже вбжки да вбжки, а посл пріумаился, шажкомъ пошелъ, да и сталъ толкомъ раздумывать: какъ бы царевны опять не прозвать, не спроворить недоброе, не дать ей снова вывернуться!.. постой, думаетъ онъ, на другой манеръ поверну, если такъ пошло: будетъ она длаться птицею, за крыло возьму, станетъ змей, удержу за голову, а перекинется рыбой скользкою, за жабры схвачу!.. ужъ ни страху не поддамся, ни ловкости не сдлаю!
Да такъ размышляя, думая, хоть и шагомъ шелъ, скорехонько къ третьей изб пришедъ.
Опять…
Избушка, избушка!
Стань къ лсу задомъ,
Ко мн передомъ!
Перевернулась избушка, царевичь вошелъ, не кинулся прямо разспрашивать и скороговоркою все прошлое пересказывать, а поклонился чинно третьей сестр, старой сдой баб-Яг и привтствовалъ словомъ учтивымъ и ласковымъ.
И третья Яга приняла царевича ласково, прежде отдохнуть пригласила, потомъ употчивала, а уже тамъ и стала распрашивать о пути дорог царевича и отъ чего онъ кручинный такой.
Царевичь толковито и ясно всю правду сказалъ, и просилъ совта и помощи.
‘Да для чего жъ теб было длать на перекоръ умной жен?’ спрашивала Яга царевича ‘вдь она видно лучше тебя знала, для чего ей была шкурка нужна?.. ну, посуди, хорошеель ты это дло смастерилъ?’
— Вижу, я это теперь и самъ бабушка, да что станешь длать: умный мудрецъ присудилъ, а я по его совту и сдлалъ такъ, виноватъ, подурачился!
‘То-то подурачился, поребячился, несмышленымъ прикинулся, анъ вотъ теб и довелось бду бдовать!.. Изъ-за такаго дурачества да ребячества выходитъ часто дло не больно хорошее… Да вотъ ты пока сядь да пошь, а я теб на этотъ счетъ и разскажу побасочку, о томъ

ПОБАСКА ТРЕТЬЕЙ БАБЫ ЯГИ.
КАКЪ ДВА МУЖИЧКА ПОРЕБЯЧИЛИСЬ.

Пошли два мужичка, Сидоръ да Карпъ, пошли они на поле въ рабочій день, ну, встимо, поработавши и перекусить захочется, человкъ изъ того и живетъ, что пьетъ да жуетъ, а какъ поле то было не близко, что и зачастую водится, такъ за състнымъ-то домой не бжать же стать, то и захватили они съ собой что могли. Жали они въ пол, или косили, или сжатые спопы въ кучу носили, ужъ не вдомо какой работой заядывали, только она у нихъ сначала очень весело шла, а главное, какъ думаю, отъ того она шла весело, что у нихъ былъ лакомой обдъ припасенъ: наканун-то, видите, была пирушка въ сел, и пирушка знатная, богатая, чуть ли еще не сватебная, такъ они, мужички, Сидоръ да Карпъ, и взяли, утаили тамъ чтоль, или такъ выпросили, а взяли, добыли разные остатки лакомые: и полпирога съ морковью подоваго, и вотрушку здобную съ творогомъ, да еще и яловиченки, аль свжины чтоль, да ужъ, нкуда правды двать, и винца-горлки стащили таки, такъ на такой здобный обдъ надючись, они такъ себ и поработали весело, а можетъ поработавши немного ужъ и хватили по чарк-другой, такъ имъ теперь и сполагоря, и работа спшна и душа весела, хорошо на живот и на сердц.
Отработавши и вздумали мои мужички потшиться. ‘Давай, Карпъ,’ Сидоръ говоритъ, ‘давай, поребячимся, вспомнимъ годы старые, и будто мы дти малыя давай играть, пока отдыхъ пройдетъ!’ Карпу это куда показалось весело.— Давай — говоритъ — въ самомъ дл, что сложа руки сидть, работа не умаяла насъ!
Вотъ и давай они на ребячью стать, прежде картавить, разговаривать, какъ маленькіе, тамъ игры заводить. Сидоръ говоритъ, мальчишкой малымъ прикидываясь: ‘Калпушка! давай иглать!— позалуй, Сидолка, давай игллать!— отвчаетъ Карпъ. Вотъ и зачали и въ гихорду и въ коршуны… Да двоимъ, извстно, не ловко эти игры вести, то Сидорка и выдумалъ:— станемъ-де лучше въ клинки играть,— ну и начали, игра не мудреная, а утшная: начертили они наземи четыре черточки одна къ другой, такъ, какъ бы вотъ, примрно, окно небольшое чтоль, да и положили туда маленькую палочку, клинушкомъ съ одного конца, а другой длинной палкой и бьютъ по клинушку, да такъ хитро, что какъ палочка-то вскочитъ, то онъ и наровитъ еще по ней разъ задать, чтобы ее подальше отбросило, а коль два раза стукнетъ, то это сдвоилъ говоритъ, и ужъ за два раза такъ и считается, одинъ ударитъ по палочк да отобьетъ ее, а другой, съ того мста, гд упала она, и наровитъ ее кинуть да попасть въ т четыре черточки, и буде онъ попадетъ туда, то ужъ онъ станетъ бить, а другой побжитъ за той палочкой, а буде не попалъ, то опять тому жъ бить, и все тотъ же себ и разы насчитываетъ. Вотъ, кто понадлаетъ прежде столько разъ, сколько по уговору надобно, тамъ десятка два или три что ли, то тотъ и выигралъ, а кто не сдлаетъ, то ему за вину на одной ложк скакать, отъ тхъ четырехъ черточекъ, до того мста, куда первый доброситъ малую палочку, большой палкой по ней ударивши. и долженъ тотъ, кто проигралъ, прыгать на одной ножк до мста показаннаго не останавливаючись, на другую ногу не переступаючи, а не то придетъ сначала бжать: а кто выигралъ, бжитъ за нимъ да его поддражниваетъ, что бы онъ на другую ногу переступилъ, да что бы снова отъ черты скакалъ, бжитъ да хворостинкой его по ног прихлыстываетъ, да голоситъ насмхаючись:
Кисель ноги подълъ,
Киселя захотлъ,
Теки, теки
Кровь-руда!..
Кисель ноги подълъ,
Киселя захотлъ!..
И тому, кто проигралъ, хоть досадно, а прыгаетъ, что длать, ужъ обычай такой, хоть будь старшій братъ родной, а попрыгаешь, въ игр и батюшка товарищъ!
Такъ-то и Сидоръ да Карпъ, играли да потшались. Надоло и это. ‘Постой, говоритъ Карпъ, погоди, я добгу до лска да сучьевъ наберу: мы лучше будемъ въ городки играть, а то эта игра прискучила.’
— Ну инъ-бги скорй!
Побжалъ Карпъ, да что-то и долго тамъ запропастился, видно все покрупне выбиралъ… А Сидоръ думаетъ, что бы ему сдлать пока, да и вздумалъ: дай-де я не много полакомлюсь, тихонько кусочикъ вотрушки стащу, какъ бывало мы маленькіе!.. и подшелъ гд обдъ лежалъ, откусилъ вотрушки, еще хочется, откусилъ еще, больше позывъ на ду… сълъ всю, и пирога захотлось ему!.. Сидоръ былъ податливъ на лакомое, принялся уписывать, глядь, въ пять минутъ обда какъ не было… тутъ только Сидоръ и спохватился: — ахъ, вдь Карпъ-то ничего не лъ!..— Да длать нечего!..
А Карпъ бжитъ изъ лсу съ охапкой сучьевъ, такой веселый.— ‘Ну, Сидоръ, какихъ знатныхъ набралъ, давай городить!’
Вотъ и начали, только бднаго Сидорку дрема беретъ.— Мн, Карпъ,— говоритъ,— что-то не хочется, не лучше ль соснуть!— Карпъ уговаривать,— да что за сонъ, да къ чему это?.. однако Сидора такъ сонъ и валитъ съ ногъ.
‘Такъ, погодижъ,’ сказалъ Карпъ, ‘давай пообдаемъ! а у насъ обдъ знатной, лакомой, у меня слюнки такъ и текутъ на него!’
— Я ужъ пообдалъ.
‘Какъ, безъ меня-то?’
— Да больно захотлося.
Хвать Карпъ гд обдъ, анъ только мсто, а тста нтъ!.. Такъ и взбленился нашъ Карпъ, ругаетъ Сидорку на чемъ свтъ стоитъ, въ самомъ дл у бднаго животъ подвело. А Сидоръ одно говоритъ: — я это такъ, поребячился!
Какъ ни бранился Карпъ на Сидора, а тотъ все молчитъ, да прилегши на траву и заснулъ, игрою-то умаявшись. Не спалося только Карпу, на тощій животъ знать сна не придетъ, и больно ему досадно, что его такъ Сидорка надулъ. Вотъ Карпъ и выдумалъ: взялъ, разложилъ хворостъ, да нелегкая его знаетъ, гд-то огню добылъ, да покуда Сидорка спалъ, а Карпъ его кафтанъ и спалилъ, сжегъ до тла, ‘вотъ, говоритъ, и моя взяла!’
Проснулся Сидоръ, пора домой, ищетъ кафтана, что ради тепла снялъ, а кафтана не находится…
— Карпъ!
‘А что?’
— Да гд мой кафтанъ?
‘Я сжегъ.’
— Какъ сжегъ?..
‘Такъ-таки просто, взялъ да и сжегъ.’
Глядь Сидоръ въ сторону, и впрямь, отъ его кафтана только одн полы валяются обгорлыя… Такъ Сидоръ и завопилъ:— Ахъ ты, чтобъ-те розарвало!.. да для чего ты это сдлалъ?..
‘Для того жъ, для чего и ты мой обдъ сълъ: я поребячился!‘
Какъ кинется Сигдоръ на Карпа, ну его въ потасовку возить, и Карпъ тожъ не дуракъ, давай санъ отдлываться…
Подставили себ фонари, волосья повытеребили, а бд не помогли! да еще ихъ же, узнавши эту исторію, вся деревня на смхъ подымала!..
И съ тхъ поръ, какъ увидятъ бывало у кого фонари подъ глазами, или другое что на лиц не ладное, то и спрашиваютъ: ‘что, аль поребячился?‘

——

‘Такъ видишь, или нтъ,’ прибавила баба-Яга, ‘ребячество да дурачество, какъ и всякая глупая игра, не доводятъ до добра!’
— Да, да, — молвилъ царевичъ, печально покачавъ головой, — вижу я это, бабушка, не пересказанныя рчи, и не то, что бы только видлъ съ печи, а самъ на себ испыталъ!
‘Ну то-то же, царевичъ, запомни теперь: умной жены, въ ея дл, всегда слушайся, да и въ своихъ длахъ не больно передъ нею умничай: и это не со всемъ хорошо!’
— Да ужъ, бабушка, теперь не поддамся лукавому на вожденію, не сдлаю ничего противу жены, кто бы мн тамъ что ни совтывалъ, никогда противу нея не пойду!.. Разскажи только, родимая, какъ теперь поступить, что бы царевну найтить?
‘Совтъ мои такой же, какъ и старшихъ сестеръ: прилетитъ она ко мн, такъ умй словить!’
— А скоро прилетитъ она?
‘Долго ждалъ, такъ теперь торопиться не къ чему, прилягъ отдохнуть!’
Совсемъ не до сна царевичу, однако послушался бабы-Яги, прилегъ таки и будто спитъ, а самъ все то тмъ, то другимъ глазомъ поглядываетъ, инда и баб-Яг стало смшно на него смотрть…
‘Ну, вставай!’ говоритъ: ‘вонъ и она летитъ!’
Вскочилъ царевичъ, встряхнулся, и пырь подъ столъ.
Прилетла срая утица, сла подл бабы-Яги и стала на себ перышки обирать. Царевичь смотритъ изъ подъ стола, высматриваетъ, какъ бы врне поймать, да и хвать заразъ за оба крыла!..
Рванулась уточка, метнулася, царевичь держитъ да думаетъ: вотъ станетъ ужомъ, а ли рыбой ершомъ!.. а царевна уже видно дло почуяла: перекинулась всего разъ съ пять разной птахою, и вдругъ веретеномъ сдлалась… Хвать царевичь о колно, изломилъ вертено и смотритъ… держитъ онъ, вмсто концевъ вертена, въ рукахъ своихъ ручки царевны Іуваг кушки, и сама она царевна стоитъ передъ нимъ, и глядитъ на него своими омами свтлыми, и ласково ему улыбается. .
Такъ царевичъ и обмеръ отъ радости, и хочется ему царевну обнять, къ сердцу прижать, и боится онъ изъ своихъ рукъ ея руки выпустить…
Царевна догадалась, что онъ думаетъ, и начала говорить: ‘ну, царевичъ, не бойся, теперь пусти меня, я уже теперь навки твоя, и невста радушная, и жена послушная, пусти! Дай мн тебя обнять, поцловать за любовь твою, за труды, какіе ты понесъ для меня!’
— А не улетишь ли ты, не вспорхнешь ли ты опять высоко-далеко, моя невста желанная, моя жена ненаглядная?— спрашиваетъ царевичь Иванъ жалобнымъ голосомъ.
‘Не бойся, не вспорхну, не улечу, я теперь, признаться, и сама улетть не хочу!’
Царевичъ инда вспрыгнулъ отъ радости, а какъ царевна его и взаправду обняла, поцловала сама, такъ онъ и плачетъ, и хохочетъ, и прыгаетъ.
‘Ну, царевичъ,’ примолвила царевна Квакушка, ‘теперь сядемъ же, отдохнемъ да поговоримъ, отъ чего это сталося, что мы разлучились съ тобой.’
Царевичъ какъ баб-Яг общался’такъ и поступилъ: ни слова противу царевны не вымолвилъ, хотя, правду сказать, ему бы хотлось не сидть, а опять съ царевной домой къ себ бжать.
Ц такъ царевна сла рядышкомъ съ царевичемъ: а баба-Яга имъ понаставила на столъ всякой всячины, и малины и вишенья, и пироговъ сдобныхъ, и всякихъ сластей лакомыхъ, Богъ всть ужъ отколь это и набрала она.
‘Милой мой царевичъ Иванъ,’ начала говорить царевна Квакушка, ‘когда мать моя, Хитросвта-волшебница, задумала выдать замужъ меня, то и стала сама мн мужа пріискивать. Бывала она въ вашемъ царств и васъ троихъ царевичей видывала, и полюбился ты ей больше всхъ, за твою тихость и послушливость, за твою къ родителю почтительность, и брала она къ вамъ меня, и тебя мн показывала, и спрашивала, нравишьсяль ты мн?.. Ну, нечего, что таить, я сказала, что за такого мужа пошла бы съ радостью, а еще боле, когда услыхала отъ моей матери похвалу теб. Хитросвта, мать моя, захотла прежде испытать тебя: всегда ли ты врно исполняешь отцовы приказанія. врно ли держишь слово общанное, и можешь ли полюбить жену за умъ-разумъ одинъ, что вкъ живетъ, а не за красоту переходящую… вотъ по этому-то она меня и сдлала лягушкою, и наказала мн строго на строго, когда я стану женой твоей, не скидавать своей шкурки безъ ея приказанія, разв-разв иногда передъ тобою однимъ, или когда это необходимо потребуется, какъ напримръ, когда явиться въ первый разъ къ отцу твоему, ты моихъ словъ не послушался, сжегъ шкурку лягушачью, вотъ за это и разлучились мы!’
— Такъ ты тогда же бы это толкомъ и сказала мн, жена моя любезная,— отвчалъ царевичь Иванъ, все таки царевну цалуючи,— ты бы сказала, что вотъ-молъ такъ и такъ, то и то, вотъ-молъ матушка приказывала, я бы все и исполнилъ такъ, и намъ бы никогда не разлучаться съ тобой!
‘То-то и есть, царевичь, что матушка моя хотла испытать тебя, и не велла всего теб разсказывать, за то, когда она разлучила насъ, то присудила теб другое испытаніе, хотла узнать, вправду ли ты одну любишь меня, пустишься ли искать меня въ неизвстной путь. Ты, царевичь, устоялъ на своемъ: ни труды, ни неудачи не сбили тебя съ пряма г о пути, и по этому я еще больше люблю тебя, а по этому, что ты много труда приложилъ, много неудачъ испыталъ у пока меня отыскивалъ, по этому и я миле кажусь теб!.. Вдь всегда такъ на свт водится: что къ намъ въ руки само идетъ, то мы не съ большой охотой беремъ, а что отъ насъ ускользаетъ изъ рукъ да прочь бжитъ, за тмъ мы готовы полжизни гоняться, хоть напередъ не знаемъ, стоитъ ли оно того.’
— Ахъ ты, моя разумница, ахъ ты, моя красавица! все, все, что ты ни молвишь, все чую, что дло правдивое!— приговаривалъ царевичь, царевну Квакушку милуючи.— А что,— прибавилъ онъ, вздохнувши про себя тихохонько 3 — скоро ты опять станешь лягушкою?— Да такъ при этомъ взглянулъ, точно кислаго огурца откусилъ… такъ царевна и покатилась со смху.
‘Нтъ, царевичь, я теперь никогда не сдлаюсь больше лягушкою.’
— Ой ли?.. Ахъ ты душечка, перепеленка!.. ахъ ты… ну, и словъ не приберу, какъ назвать послаще тебя.
‘Дома, царевичь, вспомнишь авось, теперь пора намъ въ ваше царство, къ твоему батюшк отправиться.’
— Какъ же не пора, и очень пора!— вскричалъ царевичь Иванъ,— я только объ этомъ и думаю… вишь вдь ты, золотая моя, какая разумная, точно была у меня на ум, сей часъ спознала вс мысли мои!.. Однако, царевна моя ненаглядная,— проба вилъ царевичь Иванъ позадумавшись,— какъ же намъ быть, какъ назадъ иттить?. дорога такая трудная, да и не близкая $ мн ужъ одному, да еще тебя отыскивать, куда не шло, а какъ же мы это вдвоемъ пойдемъ?.. я ужъ и не придумаю!
‘Не бойся царевичъ, дорога трудна кажется, когда трудъ не поконченъ еще, а когда онъ совсемъ до конца доведенъ, то стоитъ лишь оглянуться назадъ, и дорога другою покажется… Посмотри-ко теперь!..’
Отворила дверь царевна Квакушка, взглянулъ царевичь Иванъ на пройденный путь… передъ нимъ дорога прямая, большая, ровная, гладкая, покатая, ни горки ни лощинки, ни сучка ни задоринки!.. царевичь отъ удивленія только руками взмахнулъ.
‘Пойдемъ царевичъ, пойдемъ по этой дорог со мной, хоть намъ бы и хотлось скорй на мст быть, да ипой порой не дурно себя отъ скораго хотнья поудерживать!’
Простились царевичь Иванъ и царевна Квакушка съ бабой-Ягой, проводила та ихъ съ хлбомъ съ солью, съ словомъ ласковымъ, съ добрымъ пожеланьемъ дтокъ побольше имть… у этихъ бабушекъ-старушекъ обычаи такой: вчно на этотъ счетъ приплетутъ что ни будь!
Идетъ царевичь съ царевной веселешенекъ, не наговорится съ ней, на нее не насмотрится, однако долго такъ идучи, сталъ царевичь въ даль поглядывать, нтъ, нтъ да посмотритъ впередъ, далеколь итти, посл и подальше началъ всматриваться, а все кром дороги да неба не видать ничего.
Улыбнулась царевна Квакушка и промолвила: ‘Что, мой милый царевичь, на дорогу поглядываешь?.. А-ли поджидаешь коней, чтобъ дохать скорй?’
— Не дурно бы, молвилъ царевичь Иванъ, мн бы хотлось, хоть моего коня увидать, котораго въ начал пути бросилъ я, мы тогда бы скорй дома очутилися.
‘Такъ-то, царевичь, то-то и есть: коль хочется намъ чего, мы ни о чемъ кром и не думаемъ, а получимъ это, намъ уже и другое тотчасъ давай!.. Когда ты искалъ меня, то бжалъ почти всю дорогу не останавливаясь, а нашелъ меня, то теб уже скучно долго со мной итти, дойдемъ до мста, можетъ быть теб чего другаго захочется, а тамъ, можетъ быть, будетъ и со мною скучно жить!..’
Царевичь чуть не заплакалъ отъ словъ этакихъ, и говоритъ вздохнувши, покачавъ головой: ахъ ты моя милая, ахъ ты моя ненаглядная!.. этакъ-то ты дурно про меня думаешь? f. Да можетъ мн не себя, а тебя мучить жаль?.. Да хочешь ли я бгомъ побгу и тебя понесу?.. Подхватилъ царевну и ну бжать.
‘Полно, полно царевичь, пусти поскорй, я такъ это, къ слову молвила, или бишь къ длу приладила!’
А царевичь не слушаетъ, знай бжитъ.
‘Да пусти же, ахъ какой, этакъ ты меня замучаешь, да и самъ такъ измучаешься, что намъ и хать будетъ нельзя? не только итти, пусти жъ поскорй!’
Пустилъ царевичъ Иванъ царевну и давай потъ съ лица отирать,
‘Ну, видишь, хорошоль это, я вдь только теб хотла еще сдлать маленькое поученьице, а то неужели мы должны такой долгой путь маяться!.. мн стоитъ попросить только мать мою, Хитросвту волшебницу, или приказать ея именемъ, такъ тотчасъ явится предъ нами хоть сто коней… а? хочешь ли попрошу ее?’
Да совтывалъ бы, право совтывалъ бы, оно, знаешь, какъ-то и лучше и покойне!
Ну, такъ тому и быть, сдлаю!.. только вотъ еще что надо сказать: мать моя, Хитросвта, сказала мн свое желаніе, чтобы явилась я съ тобой обратно, въ ваше царство, съ такой пышностью, съ какой должна являться царевна и дочь волшебницы. Ты чай слыхалъ отъ старыхъ знающихъ людей, что он, волшебницы, здятъ по воздуху въ колсницахъ своихъ, а т, кого любятъ он, или почесть хотятъ, т должны хоть разъ прохаться но мосту хрустальному!.. Такъ надо мостъ пожелать, а? какъ ты думаешь?’
— По мн хоть мостъ, хоть дорога, лишь бы проздъ былъ до мста дальняго.
‘Ну такъ будетъ мостъ.’
— А скоро онъ будетъ?
‘Какъ только прикажу.’
Царевичь радехонекъ и спрашиваетъ? такъ мн спать что ли лечь, пока мостъ-то состроится?.. зная, что царевна Квакушка только въ это время такія дла и подлывала.
‘Нтъ, на что же спать теперь’ молвила царевна, смючись, ‘подожди! это недолго вдь!’
И царевна Квакушка махнула своей рукой снгоблою, рукавомъ кисйнымъ вышитымъ, полотнянымъ платочкомъ, кружевами отороченымъ, и проговорила своимъ серебристымъ голосомъ:
По царевича совту,
По приказу Хитросвты,
И по просьб по моей
Становися мостъ скорй!
Вдругъ, откуда ни взялся… Фу ты, пропасть! ужъ полно это вправду было ли, что-то и неврится… откуда ни взялся, появился мостъ, съ виду онъ и простъ: такъ же, какъ и у насъ православныхъ, не поперегъ дороги, а вдоль лежитъ, но поразсмотрть его, диво дивное: весь онъ цльный, изъ хрусталя видишь былъ и балясинки хрустальныя, а перильцы зеркальныя, а фонари ужъ и не говори, каждый такъ и свтитъ, что твое солнышко!.. горитъ огонь безъ масла, безъ мдныхъ бляшекъ, такъ свтомъ и обдаетъ, такъ полымемъ и машетъ!..
Дивился царевичъ не мало, какъ все это скоро да хорошо стало, и допытывается царевны: ужъ полно проченъ ли мостъ? больно что-то на скорую руку выстроенъ!.. не повихнулся бы на бокъ, какъ подемъ по немъ?
‘Полно, царевичъ, да разв волшебные мосты на людскую стать длаются?’
Обернулась опятъ и проговорила своимъ серебристымъ голосомъ:
По царевича совту,
По приказу Хитросвты,—
И по просьб по моей
Появися поскорй
Колесница дорогая,
Вся рзная золотая,
Съ четверней борзыхъ коней,
Ловкій возничій при ней,
Гайдуки и скороходы
Въ дивованіе народу,
Къ удивленію людей!
Вс тотчасъ, въ одну минуту, безъ отсрочки, безъ откладыванья вс явились, а царевичь съ царевною сли и покатились..
Ну, счастливый путь!
Позвольте жъ, люди добрые впередъ ихъ забжать, вишь они въ провожатые насъ не взяли, такъ пришло хоть ужъ встрчать!

——

Поговорили, потолковали, въ царств Тафуты царя, что младшая невстка тягу задала, что царевичь отправился искать ее, присудили, что врядъ-де ему царевну найти, молодъ-де, сгоряча пустился, прохладится вернется!.. А не вернется другую по дорог пайдетъ, пусть она и не будетъ такая разумница, такая красавица, а всежъ лучше, чмъ съ пустыми руками притти! А одинъ бояринъ при этомъ побасенку сплелъ:

ПОБАСКА БОЯРИНА.

Пошла, видишь, баба въ лсъ и сказала всмъ, что за грибами пошла, а вернулась баба домой съ еловыми шишками!.. А чтожъ? баба не виновата, неча мнять, грибы-то, видишь, далеко ростутъ, а далеко въ лсъ итти, на медвдя набредешь, домой воротиться безъ ничего не хочется, все же лучше, что нибудь принесть, не даромъ ходьба!.. И домашніе похвалили ее: встимо дло, говорятъ, что же такое! и шишки еловые, для обиходу домашняго все лучше, чмъ ничего!

——

Такъ-то подсмивались люди, что зовутъ порой добрыми! Ну да поговорили да и забыли, какъ ни весело другихъ пересуживать, а и это надостъ, отъ пустыхъ словъ скоре, чмъ отъ добрыхъ рчей набьешь оскомину.
Разъ царь Тафута смотрите’ изъ окна и видитъ на его заповдныхъ лугахъ блещетъ что-то отъ солнышка, и не просто блещетъ, а какъ бы переливается точно рка протекла!.. Посылаетъ Тафута довдаться, приносятъ отвтъ: что это-молъ не рка, не ручей, а это стоитъ хрустальный мостъ, и что стоитъ онъ только однимъ концемъ, а другой конецъ моста ушелъ въ даль туманную и не видать его!
Царь Тафута, хотя никакихъ чудесъ не видывалъ, и не совсемъ врилъ имъ всмъ, но этому чуду онъ подивовался-таки, покачалъ головой, не то дивно ему, что хрустальной мостъ, а то мудрено, что объ одномъ конц! Вкъ изжилъ, говоритъ, не видывалъ такого моста!.. это что-то не спроста!.. подитко, говоритъ, хорошенько взгляни, точноль такъ?.. не пьянъ ли былъ, кто осматривалъ, то-то его и затуманило!..
Бгутъ опять съ встью къ Тафут царю, что по этому мосту детъ дивный поздъ и Богъ всть изъ какихъ только мстъ, изъ какого царства не знаемо.
Пока царь Тафута собирался все толкомъ узнать, а ужъ поздъ подкатилъ къ крыльцу и царевичь Иванъ съ царевной Квакушкой въ палаты взошли и отца царя Тафуту кинулись обнимать, какъ настоящія дти родимыя, инда слезы показались у Тафуты отъ радости, что и сынъ-то его милой живъ, и что нашелъ онъ жену-то свою милую, разумную, и что не посрамилъ себя, не изъ лягушечьей породы невсту взялъ, а отыскалъ добылъ царевну прекрасную удивилъ своимъ поздомъ весь православный людъ!..
Тутъ явились и старшіе царевичи съ своими женами и съ своими поздравленіями, отложили насмшки свои, а побратски царевича привтствовали.
Не успла грянуть труба призывная, а у царя Тафуты въ палатахъ едва мсто есть… собралось народу втрое боле, нежели сколько по призыву первому.
И… Экой же былъ пиръ, эко веселье!. у каждаго дня три голова болла опохмлья, а иной и недлю похмлья не видалъ, безъ просыпу лежалъ!.. О простомъ народ и говорить нечего!.. Смышленый скоморохъ, что царевн Квакушк въ первый разъ псню сложилъ, услыхавши, что царевичъ Иванъ опять ее обратно досталъ, съ попыховъ, схватилъ свой гудокъ, наладилъ кой-какъ, выскочилъ на улицу, да еще не хлбнувши вина, не съвши куска и давай вприсядку отдирать… откуда у него разбойника и рысь и псня взялись: ногами штуки выдлываетъ, а самъ голоситъ, какъ ученый пвунъ:
Эй пей, не робй,
Наливай, поскорй!
Пить Демьяну
Изъ стакана,
Пить ом
Изъ ковша,
Разыгралася душа,
Расходилася,
Еще непилъ ничего
Словно пилося!
Знать веселье
Не похмлье,
Голова не болитъ,
Такъ вотъ ноги
Сами ходятъ,
Такъ на сердц и гулитъ!..
Хоть чего бы нибудь
Поскоре хлбнуть,
Эй пей не робй,
Наливай поскорй!
Встимо не даромъ плясалъ, употчивали разбойника, насилу ноги доволокъ домой, хвативши вплотную зеленаго вина.

——

И я тамъ былъ, и… ну да сами-чай знаете какая со мной случилась досадная оказія, все равно, что и на пиру не былъ: по усамъ текло, а въ ротъ не попало…
Если этого не мало, то тутъ и

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Ваненко Иван
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Тысяча и одна минута, Ваненко Иван, Год: 1843
  2. Тысяча и одна минута, Ваненко Иван, Год: 1843
  3. Тысяча и одна минута, Ваненко Иван, Год: 1843
  4. Русские народные россказни, Ваненко Иван, Год: 1892
  5. Рассказы и юморески 1885-1886 гг, Чехов Антон Павлович, Год: 1886
  6. Бедные углы большого дома, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1886
  7. Sensitiva amorosa, Гансон Ола, Год: 1887
  8. Обновленная жизнь, Данте Алигьери, Год: 1292
Электронная библиотека