А. В. Дружининъ
‘Тысяча душъ’, романъ А. . Писемскаго. (‘Отечественныя записки’, 1858.)
‘Тысяча душ’, роман А. Ф. Писемского, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1859
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Начало ныншняго 1859 года можетъ считаться весьма утшительной норою въ нашей изящной литератур: бельлетристическая атмосфера, сдлавшаяся удушливою отъ наплыва дидактическихъ и обличительныхъ сочиненій, внезапно посвжла и разчистилась отъ зловонныхъ паровъ, накопившихся въ ней отчасти чрезъ непозволительную ярость непризванныхъ наставниковъ, а еще боле, вслдствіе терпимости черезчуръ снисходительной критики. Почти каждый изъ лучшихъ нашихъ писателей, при самомъ начал новаго года, подарилъ читателямъ по одной истинно художественной вещи, и вс эти, разомъ явившіяся произведенія даютъ результатъ, какого он, можетъ быть, не произвели бы, явившись по одиночк. ‘Обломовъ’ г. Гончарова, ‘Воспитанница’ г. Островскаго. ‘Дворянское Гнздо’ г. Тургенева, безспорно, принадлежатъ къ разряду зрлйшихъ трудовъ когда либо написанныхъ ихъ авторами. Передъ каждымъ изъ сказанныхъ трудовъ надолго померкнутъ рапсодіи наставниковъ и обличителей, не шутя начинавшихъ глядть на область искусствъ, какъ на непріятельскую землю, ими завоеванную и укрпленную за ними общественнымъ мнніемъ. Благотворная реакція, кажется, совершена, и совершена дружно, послдовательно, энергично. По радуясь ей и указывая на нее, намъ не приходится забывать о художникахъ, мало по малу подготовившихъ эту реакцію и твердо поддержавшихъ знамя искусства въ ту страшную пору, когда оно колыхалось изъ стороны въ сторону подъ непріязненнымъ дйствіемъ налетвшаго на него шквала, пыльнаго шквала ‘а dust-whirlwind’, но выраженію Карлейля.
Собираясь говорить съ читателемъ о г. Писемскомъ, котораго послдній романъ есть единственное обширное художественное произведеніе за весь прошлый 1858 годъ, мы должны сдлать одну небольшую оговорку. Въ нашемъ журнал не мсто похваламъ литератору, имющему голосъ и постоянный трудъ но редакціи ‘Библіотеки для Чтенія.’ Пока авторъ ‘Тысячи Душъ’ былъ, просто нашимъ сотрудникомъ, мы имли возможность съ подробностью толковать о значеніи его въ русской современной литератур и сдлали это въ одной изъ книжекъ нашего журнала за 1857 годъ. Теперь, по самой сущности дла, задача наша будетъ иная. Мы просто разскажемъ о причин успха ‘Тысячи Душъ’ въ нашей публик и постараемся отвтить на нкоторыя замчанія, сдланныя критикой автору этого романа. Тутъ нашъ трудъ и окончится,— это тмъ легче сдлать, что послднее произведеніе г. Писемскаго уже выдержало судъ публики и въ рекомендаціяхъ не нуждается.
Въ первомъ нашемъ этюд по поводу г. Писемскаго и его ‘Разсказовъ изъ Крестьянскаго Быта’, мы, кажется, упомянули, что нашъ авторъ долженъ считаться едва ли не самымъ практическимъ, дловымъ изъ всхъ новыхъ русскихъ литераторовъ. Эта дловая особенность, составляющая главную силу, и, повременамъ, слабость разбираемаго романиста, происходитъ вовсе не изъ стремленія поучать современное общество, а изъ самой жизни.
Г. Писемскій едва ли много думалъ объ указаніи общественныхъ язвъ, или ‘разведеніи окружающей насъ грязи слезами покаянья’ но онъ много жилъ въ самомъ сердц Россіи, жилъ и много трудился, много служилъ, много разъ сходился съ самыми разнообразными классами своихъ соотечественниковъ и, наконецъ, тяжелымъ трудомъ пробивалъ себ дорогу въ обществ. Такой жизнью и такою опытностью онъ по многомъ отличается отъ большинства лучшихъ нашихъ романистовъ, людей, или обезпеченныхъ съ малолтства, или прожившихъ свои ученическіе годы въ одной изъ столицъ, посреди жизни условной и не разнообразной. Но времени своего появленія на арен русской словесности принадлежа къ групп младшаго литературнаго поколнія, г. Писемскій этимъ самымъ былъ устраненъ отъ слишкомъ общихъ и нсколько туманныхъ теорій, на которыхъ взросли и развились его старшіе товарищи. По всему этому онъ пріобрлъ практичность и дловую сторону дарованія, пріобрлъ ее до такой степени, что она, повременамъ, ему самому становится въ тягость и отклоняетъ его отъ поэтическихъ сторонъ искусства. Припомнимъ хотя то мсто во второмъ том ‘Тысячи Душъ’, гд нашъ авторъ, устами своего критика Зыкова, почти отвергаетъ возможность художественнаго созданія, основаннаго на любви или другихъ тонкихъ ощущеніяхъ. Эта діатриба, которой онъ самъ же поперечитъ, съ любовью вспоминая о барышняхъ стараго времени, воспитанныхъ на поэзіи Пушкина, напомнила намъ слова Джонсона, при которомъ кто то упомянулъ про аристократическую лэди, умиравшую отъ тоски по умершемъ муж. ‘Она дура,— сказалъ угрюмый лексикографъ. Это все плоды роскоши и нжничанья. Будь эта лэди прачка и поддерживай она своимъ трудомъ осьмерыхъ дтей, некогда было бы ей думать о тоск любовной ‘. Односторонность такого, черезчуръ длового, воззрнія оказывается, съ перваго взгляда: отвлеченная законность Факта можетъ подлежать обсужденію съ разныхъ точекъ зрнія, но пока самый Фактъ существуетъ, не составляя аномаліи посреди явленій даннаго общества, онъ всегда будетъ имть право на наше сочувстіе, и, стало быть, на возсозданіе его въ художественной форм.
Какъ бы то ни было, г. Писемскій, во всхъ своихъ лучшихъ произведеніяхъ, оставался и остается совершенно врнымъ тому самому воззрнію, какое вложилъ онъ въ уста одного изъ дйствующихъ лицъ романа: ‘Тысяча Душъ’. Въ этомъ отношеніи его произведенія составляютъ какъ бы противоположный полюсъ съ произведеніями Гончарова и Тургенева, но большей части основанными на поэтическихъ особенностяхъ нашего существованія, заимствованныхъ изъ жизни меньшинства русскихъ людей, изъ жизни, обильной тонкими наслажденіями и страстными порывами къ идеалу. Въ лучшихъ трудахъ г. Писемскаго напрасно станемъ мы искать идеальныхъ сторонъ, тонкаго психологическаго анализа, поэтическаго воспроизведенія высокихъ страданій и высокихъ радостей. У него все просто и подчасъ жостко, какъ жосткая дловая дйствительность. Его герои мало занимаются любовью, рдко думаютъ о глубокихъ вопросахъ, набгающихъ на душу людей избранныхъ и богато одаренныхъ: для всего этого у нихъ много своей насущной заботы. Имъ некогда жить внутренними ощущеніями и созерцаніями. Каждый изъ нихъ или хлопочетъ о средствахъ жизни, или думаетъ, какъ бы поискусне выполнить обязанность взятую по служб, или ищетъ жениться повыгодне, или, за неимніемъ дла, какъ бы кутнуть до помраченія разсудка. Подобное направленіе можетъ имть свои слабыя стороны, когда дло идетъ о лицахъ изъ общества развитаго и, стало быть, не всегда подходящихъ къ практической мрк нашего автора, но оно превосходно въ примненіи къ дйствующимъ липамъ изъ простого, трудового званія. Этимъ послднимъ обстоятельствомъ объясняется все значеніе г. Писемскаго, какъ наблюдателя и воспроизводителя народныхъ нравовъ. Его ‘Питерщикъ’, ‘Плотничья Артель’ и ‘Старая Барыня’ ршительно нанесли смертный ударъ той псевдо-простонародной литератур, которой представителемъ былъ у насъ г. Григоровичъ, писатель почтенный и даровитый, но знающій русскаго простолюдина совершенно на столько же, на сколько иной чиновникъ провіантскаго вдомства знаетъ нравы испанскихъ земледльцевъ. Мужицкая идиллія, которой много лтъ увлекались самыя разумныя головы, стала у насъ положительной невозможностью, и заслугу эту мы прямо относимъ къ трудамъ г. Писемскаго. Передъ удалой Грачихой (въ ‘Старой Барын’) сумрачнымъ Петромъ (въ ‘Плотничьей Артели’), и питерщикомъ, съ его воспоминаніями о томъ какъ ему ‘Питеръ бока повытеръ’, навсегда померкли Менялки тульской губерніи и Титиры съ береговъ Оки, принаряженные въ современномъ вкус. Время ихъ прошло и, конечно, не вернется боле.
Посл всего, нами сказаннаго, читателю будетъ не трудно угадать отношенія г. Писемскаго къ такъ называемой обличительной бельлетристик. Онъ ей враждебенъ — какъ художникъ, вовсе не желающій жертвовать дарованіемъ своимъ для цлей неподходящихъ къ искусству,— онъ ей враждебенъ, какъ практическій человкъ, испытавшій на дл всесторонность натуры человческой. По его понятіямъ, много разъ проводимымъ въ цломъ ряд литературныхъ трудовъ — задача искусства состоитъ въ дльномъ воспроизведеніи темныхъ и свтлыхъ сторонъ даннаго предмета, независимо отъ заданныхъ темъ и сантиментальныхъ надеждъ къ исправленію общества. Поученіе, коли оно должно быть, явится само, если въ произведеніи даровитаго писателя окажется вся жизнь въ ея всесторонности — сводить же весь трудъ къ поученію по что бы ни стало, значитъ не понимать коренной задачи искусства. Подобно тому, какъ народные разсказы Писемскаго разрушали сентиментальность и идилличность воззрнія на русскаго мужика,— такъ другіе его труды и романъ ‘Тысяча Душъ’ — разрушаютъ дло сантиментальнаго общественнаго поученія. Это поученіе, съ нкотораго времени захваченное писателями несвдущими и непрактическими, по самому ходу дла должно было придти къ рутин, къ созданію условныхъ лицъ, къ промахамъ противъ дйствительности, къ пустословію и Фантастическимъ образамъ. Противодйствовать сухому поученію могъ всякій писатель съ поэтическимъ чувствомъ и талантомъ художника,— но для того, чтобы убить рутину, имъ порожденную, нуженъ именно писатель-практикъ. Къ счастію для русской литературы, у насъ нашлись и писатели-поэты и писатели-практики — практикъ даже, какъ оно часто бываетъ, присплъ къ длу ране поэтовъ. Пока гг. Гончаровъ и Тургеневъ готовили свои произведенія, имющія очистить нашу атмосферу отъ зловонія обличительной литературы,— г. Писемскій съ своимъ послднимъ романомъ повелъ нападеніе съ другой стороны,— и успхъ ‘Тысячи Душъ’ показываетъ, что онъ повелъ его непонапрасну.
Мы весьма далека отъ той мысли что романъ ‘Тысяча Душъ’ написанъ съ цлью противодйствія общественной дидактик. Намъ очень хорошо извстно, что произведеніе это начато задолго до появленія обличительнаго элемента въ словесности, намъ извстно также, какъ далекъ его замыселъ отъ всякихъ литературныхъ тенденцій и политическихъ цлей. Но подобно тому, какъ по всякомъ истинно-художественномъ произведеніи, жизненное поученіе является само собою, помимо всхъ авторскихъ цлей, такъ и въ каждомъ труд, съ любовью выполненномъ, необходимо сказывается значеніе этого труда въ ряду ему современныхъ произведеній. На этой-то, всякому извстной и всякому доступной истин, построена большая часть значенія журнальной критики — и дйствительно, если критикъ не признаетъ истину, о которой мы сейчасъ говорили, а толкуя объ абсолютныхъ достоинствахъ разбираемаго труда, проглядитъ его относительное значеніе въ данную эпоху литературы, трудъ такого критика пропадетъ даромъ и слово его никого не заставитъ призадуматься. Оговорившись такимъ образомъ, поспшимъ перейти къ новому роману г. Писемскаго.
Романъ ‘Тысяча Душъ’, какъ извстно всякому читателю, появился въ свтъ въ начал 1858 гола, въ самый разгаръ обличительныхъ повствованій, обличительныхъ драмъ и даже обличительныхъ стихотвореній. Журналы были наводнены произведеніями, достойными съзжихъ дворовъ и иныхъ заведеній, можетъ быть очень почтенныхъ по части исправленія нравовъ, но нисколько не подходящихъ къ области искусства. Снисходительность критики доходила до послднихъ крайностей, но большинство развитой публики видимо расходилось съ воззрніями цнителей и начинали чувствовать отвращеніе къ длу соціальной дидактики, къ грубому глумленію непрошеныхъ наставниковъ надъ вковыми условіями поэзіи. Идея о маломъ знаніи писателей-обличителей уже была пущена въ ходъ, и справедливость ея поневол кидалась въ глаза всякому. Идея эта, дйствительно, поражала временной дидактизмъ въ самое сердце, но идеи, какъ извстно всякому, свершаютъ свой ходъ медленно. Нужно было много времени для того, чтобъ читатель, не руководимый критикою, оглушенный возгласами разныхъ обличителей (очень часто вовсе незнакомыхъ съ русскимъ бытомъ, но мирно сидящихъ въ четырехъ стнахъ петербургской или московской квартиры), собственнымъ разумомъ дошелъ до обличенія самихъ обличителей въ непониманіи дла, ими на себя взятаго. Крикунъ всегда озадачиваетъ смирнаго слушателя, и много вечеровъ пользуется безпрепятственнымъ правомъ на крикъ, и много времени проходитъ до той поры, покуда наконецъ смирный слушатель вскочитъ съ своего мста и скажетъ своему собесднику: ты ужь кажется, началъ отливать пули!
Легко сообразить, какъ можетъ быть полезенъ при раздумьи и недоумніи смирнаго слушателя, внезапный голосъ посторонняго человка, который безъ шума подойдетъ къ крикуну и станетъ проврять его выходки на основаніи своей собственной, обширной житейской опытности. Тутъ не нужно ни споровъ, ни опроверженій, пусть только истинно-практическій человкъ замолвить свое слово о предмет, сейчасъ лишь вдохновлявшемъ заносчиваго крикуна,— и самъ издаватель возгласовъ пойметъ, что ему остается только притихнуть передъ голосомъ практическаго и много видавшаго человка.
Послдній романъ г. Писемскаго былъ именно такимъ голосомъ, и нотъ причина, но которой и онъ и его авторъ крайне ненавистны нашимъ втреннымъ обличителямъ.
До романа, о которомъ говоримъ мы, дло сантиментально-преувеличеннаго обличенія высказывалось рядомъ такихъ отъявленныхъ нелпостей, которыя теперь положительно невозможны. Вспомнимъ о повстяхъ и разсказахъ, достойныхъ барона Мюнхгаузена или маіора Гагагана, прославленнаго Теккереемъ,— вспомнимъ объ исправникахъ, налагающихъ фантастическіе поборы на села въ 3,000 душъ мужескаго пола, объ инженерныхъ субалтернъ-офицерахъ, получающихъ отъ щебенки доходъ, превышающій доходы Миреса и Перейры, объ окружныхъ начальникахъ, которые прежде брали съ мужика по барану, но въ послдствіи стали похищать цлыя стада (о. Аркадія обличительной литературы,— у отдльнаго мужика находятся цлыя стада, забираемыя начальникомъ!) Вспомнимъ только все это, и намъ самимъ сдлается страшно за то, что мы читали такъ недавно, за то, что годъ тому назадъ,— одинъ только годъ! печаталось въ самыхъ лучшихъ изданіяхъ, не только петербургскихъ, но и московскихъ! Какая же причина этому небывалому безобразію, озадачившему даже германскую критику и заставившему ее признать новую русскую литературу какимъ-то чудовищнымъ явленіемъ? Неужели вся, сейчасъ изображенная ложь, теперь признанная за ложь даже журналами, склонными къ общественной дидактик, происходила отъ отъявленной недобросовстности, отъ яростнаго намренія лгать и надувать читателя по что бы ни стало? Этого мы никакъ не скажемъ, хотя питаемъ нелицемрное омерзніе къ дятельности большей части нашихъ литературныхъ обличителей. Ложь, дйствительно была, но корень ея заключался не въ безнравственности, а въ маломъ знаніи. Подобно тому какъ за десять лтъ назадъ, вслдствіе малаго знанія, русскій мужикъ былъ обращенъ въ Коридона, такъ точно и въ наше время, тотъ же самый недостатокъ даетъ намъ Мандариновъ въ вицмундир и Ласенеровъ въ одежд скромнаго помщика.
Многостороннее знаніе жизни,— потъ главная заслуга г. Писемскаго въ нашей словесности, и вмст съ тмъ, основаніе успха, которымъ его романъ пользуется. Безъ сомннія, сказанное знаніе извлекаетъ всю свою силу изъ того обстоятельства, что человкъ, имъ обладающій, вмст съ тмъ обладаетъ и многими качествами писателя-художника, и однакоже, не однимъ достоинствомъ художественнаго произведенія богатъ романъ ‘Тысяча Душъ’. Такую же, и можетъ быть, еще высшую степень художественности замчали мы въ прежнихъ, небольшихъ произведеніяхъ нашего автора, достаточно оцненныхъ публикою, по не затронувшихъ ее очень глубоко. Романъ, про который мы говоримъ, открываетъ намъ доступъ въ области, до сихъ моръ мало кмъ описанныя, ставитъ передъ нами десятки лицъ илъ разнообразнйшихъ слоевъ общества и безъ усилія принуждаетъ насъ жить жизнію этихъ лицъ, интересоваться ихъ интересами. Подобнаго романа (съ точки зрнія практически-житейской) мы на русскомъ язык не встрчали. Не одинъ изъ лучшихъ нашихъ писателей превышаетъ г. Писемскаго способностью видть и изображать поэзію человческаго существованія, но ни одинъ изъ сверстниковъ нашего романиста не рискнетъ вступить въ т области, по которымъ онъ смло ходитъ, какъ хозяинъ и распорядитель. Благодаря своимъ житейскимъ познаніямъ и неотступному изученію быта, какъ столичнаго, такъ и провинціальнаго, г. Писемскій, безъ малйшаго усилія надъ самимъ собою, достигаетъ той всесторонности взгляда, которая равно исключаетъ и идеальность, и односторонне-мизантропическое воззрніе на дла общества.
Самый краткій обзоръ лицъ и происшествій, изображенныхъ въ роман ‘Тысяча Душъ’, подтвердитъ все нами сказанное. Мало того, что большая часть лицъ, выведенныхъ на сцену г. Писемскимъ, живы и типичны въ литературномъ отношеніи,— эти лица до мелочи врны всему, что мы видимъ въ дйствительной жизни. Персонажи вполн нравственные и благородные (Годневъ, журнальный критикъ, другъ Калиновича и т. д.) встрчаются въ роман рдко, но также рдко появляются въ немъ лица ршительно гнусныя, поражающія своимъ нравственнымъ безобразіемъ. Главные герои и лица, всего чаще приходящія съ ними въ столкновеніе, принадлежатъ къ безконечному большинству существъ, населяющихъ нашъ міръ, то есть къ людямъ, въ которыхъ пороки и достоинства слиты въ одну нераздльную массу. Таковъ Калнновичъ, способный при другихъ случайностяхъ, но въ томъ же самомъ обществ, быть полезнйшимъ гражданиномъ, такова Настенька, которой нжныя свойства уравновшены провинціальной эксцентричностью и другими недостатками односторонне развитой женщины. Въ лицахъ самыхъ второстепенныхъ, заброшенныхъ на задній планъ, встрчаемъ мы тоже самое, Экзархатовъ намъ милъ, не взирай на его вншнюю грязноватость, молодые люди партіи Калиновича (во время его вице-губернаторства) весьма пусты и не надежны, не смотря на честность своихъ убжденій. Только изъ этой смси житейскаго добра и зла, дйствительныхъ пороковъ, перемшанныхъ съ лучшими нравственными началами, можетъ зарождаться тотъ вншній интересъ, безъ котораго никакой читатель не останется доволенъ никакимъ романомъ, какъ бы романъ ни былъ уменъ и даже поэтиченъ. Борьба, коллизія, напоръ и отпоръ житейскихъ интересовъ — вотъ необходимыя условія истинной занимательности, и мы легко можемъ понять, почему писатель идеалистъ чуждъ всякой занимательности, также какъ чуждъ ей односторонній романистъ-обличитель. Литератору легко передаться на одну изъ сторонъ сейчасъ упомянутыхъ, но не легко справиться съ послдствіями такой передачи. Идиллистъ, закрывъ глаза на житейское зло, и все таки нуждаясь въ зл, важномъ ингредіент своихъ созданій, будетъ вынужденъ рисовать размалеванныхъ изверговъ, какъ это длалъ Диккенсъ въ ‘Святочныхъ Разсказахъ.’ Обличитель, не видя ничего кром зла и страдальцевъ въ силу этого зла, впадетъ въ монотонность, ложь и кислоту, невиданную въ дйствительности, гд все борется за себя и гд самое наскомое свершаетъ чудеса ловкости, чтобъ спастись отъ грозящей ему опасности. Точно также, какъ односторонность въ искусств неминуемо ведетъ за собой скуку, такъ точно качество ей противоположное, именно всесторонность воззрнія, живитъ собою все, къ чему ни коснется. Если насъ спросятъ о томъ, какого рода писатели боле всего способны къ этой всесторонности, мы. не обинуясь, отвтимъ: писатели много жившіе практическою жизнью, писатели собственнымъ опытомъ убжденные въ томъ, что безусловное добро, вмст съ безусловнымъ зломъ, суть явленія исключительныя, рдко усматриваемыя въ дйствительности насъ окружающей.
Романъ г. Писемскаго былъ очень хороню встрченъ и публикою, и литературными цнителями, но, не смотря на то, въ самыхъ дльныхъ о немъ отзывахъ, мы но временамъ видимъ нкоторый разладъ между идеями автора и требованіями цнителей. Если бы сказанный разладъ происходилъ вслдствіе частностей романа, дйствительно гршащихъ противъ разумныхъ теорій критики, еслибъ цнители, напримръ, замтили въ роман ‘Тысяча Душъ* небольшую сухость и непоэтичность изложенія, еслибъ они, на основаніи дозволеннаго пуризма, указали намъ на грамматическіе промахи и небрежность языка,— мы не могли бы сказать ничего въ оправданіе г. Писемскаго. Но намъ было тяжело видть въ статьяхъ, проникнутыхъ уваженіемъ непреложныхъ законовъ чистаго искусства, неодобреніе той самой житейской всесторонности, которая составляетъ главную силу всего произведенія. Еще читатель, всегда привыкшій къ взглядамъ незрлымъ, расходящимся съ дйствительной жизнью, могъ недоумвать предъ значеніемъ Калиновича, предъ эксцентричностями Настеньки и такъ дале, но какъ же цнители не проврили этихъ уклоненій отъ рутины съ дйствительной жизнью и не увидли въ жизни непрестанныхъ оправданій этимъ отклоненіямъ? Неужели репертуаръ романиста навсегда долженъ состоять изъ загнаннаго праведника, неистоваго злодя, дивной, безукоризненной героини и статистовъ въ род буйнаго исправника и плантатора помщика? Позвольте спросить, гд же, въ дйствительной нашей жизни, встрчаются вс эти рзко опредленныя особы, характеры изъ одного куска, безъ малйшаго слда мозаичной работы? ‘Наша собственная душа вся изъ мозаики (какъ говорилъ пресловутый докторъ Зауртейгъ), и, не взирая но то, мы не хотимъ видть той же самой мозаической работы въ душ своего ближняго.’ Странно признаться, а признаться надобно, будь главныя лица г. Писемскаго мене врны вседневной житейской правд, он нашли бы себ гораздо большее число поклонниковъ и защитниковъ. Будь Калиновичъ отъявленный бездльникъ, будь Настенька Жоржъ-Сандовской героиней — и тотъ и другая показались бы доступне для большинства дилетантовъ. Чтобъ цнить всесторонность писателя, необходимо самому понимать жизнь во всхъ ея проявленіяхъ, да еще обогатиться той терпимостью ума, безъ которой лучшіе уроки дйствительности проходятъ понапрасну.
Намъ недавно случилось прочесть одну небольшую, но съ уваженіемъ написанную рецензію, въ которой г. Писемскаго упрекали, какъ вы думаете, въ чемъ? въ томъ что онъ сдлалъ своего Калиновича воспитанникомъ московскаго университета! Рецензентъ, положительно сочувствующій романисту и тонко подмтившій многія хорошія стороны его произведенія, въ тоже время говорятъ, что герой ‘Тысячи Душъ’ ничмъ не оправдываетъ своего воспитанія въ означенномъ университет. Признаемся, что такое обвиненіе насъ крайне озадачило. При всемъ безграничномъ нашемъ уваженіи къ значенію и важности Московскаго университета, мы никакъ не можемъ думать, что временное въ немъ пребываніе способно пересоздать всю человческую организацію, слить въ одно цлое то, что въ ней сложно, и какую нибудь нравственную мозаику передлать въ сплошной кусокъ мрамора.
Ни Москва, ни Берлинъ, ни Кембриджъ, ни Геттингенъ такихъ чудесъ не производятъ. Поучившись во всхъ этихъ четырехъ городахъ, Калиновичъ остался бы прежнимъ Калиновичемъ, съ добавленіемъ еще большей многосторонности и сложности въ своемъ характер. Для людей, подобныхъ Калиновичу, никакая серьезная школа не пропадаетъ даромъ, но оставляетъ по себ рядъ убжденіи и понятій, совмщающихся съ прежними, имъ добытыми понятіями и убжденіями. Съ этой точки зрнія Калиновичъ многое взялъ отъ московскаго университета, и не только взялъ, но даже провелъ въ жизни, на сколько это было совмстно съ его натурой. Авторъ тутъ не сдлалъ промаха, а напротивъ того, показалъ знаніе общества и натуры современнаго человка. Между сотней слоевъ и наплывовъ, составляющихъ собою многосторонній характеръ Калиновича, слой, образовавшійся вслдствіе московскаго воспитанія, играетъ видную и спасительную роль. Безъ него Калиновичъ потерялъ бы не одну изъ своихъ характеристическихъ, лучшихъ сторонъ. Натура молодого человка, скептическая, сухая, себялюбивая и черезъ чуръ практическая, скоре подходитъ къ Петербургу чмъ къ Москв, и ежели бы на нее налегли слды настоящаго петербургскаго воспитанія, она стала бы вдвое суше, что отразилось бы на всей жизни Калиновича. Не то видимъ мы въ настоящемъ случа. Переда, нами не бальзаковскій Растиньякъ, весь проникнутый одной идеею: разбогатть и пробиться во что бы ни стало, не просто себялюбивый юноша, чуть чуть возмущающійся низостью средствъ на то предлагаемыхъ: передъ нами честолюбецъ, сознающій свое достоинство, жаждущій жить и играть роль въ обществ, но вмст съ тмъ развитый нравственно, не разъ заносившійся въ возвышенныя области мышленія. Калиновичъ длаетъ не одну низость для богатства, но чего стоитъ ему каждая низость, какъ борется онъ съ необходимостью зла, и наконецъ, достигнувъ своей цли, онъ не погружается въ безнравственное спокойствіе, а напротивъ Усилится трудиться и длать дло по крайнему своему разумнію. Оттого онъ идеалистъ въ своей практичности, фантазеръ въ себялюбіи и романтикъ въ эгоистическихъ стремленіяхъ. По всей дятельности его проходитъ струя, изъ-за которой само лицо часто мирится съ нами, и сильно дйствуетъ на лицъ его окружающихъ. Откуда же возьмется сказанная струя въ душ человка до такой степени сухого по своей натур? Жизнь, какъ оно достаточно показано, только сушитъ Калиновича еще боле, только подготовляетъ его къ разладу съ задушевнйшими изъ его убжденій. Откуда взялись самыя его убжденія? Отчего онъ, едва оставивъ студенческую скамью, написалъ весьма неглупую повсть? Почему онъ, получилъ мсто вице-губернатора,— не ужился съ властями и ‘зарвавшись’ въ искорененіи злоупотребленій, испортилъ всю свою служебную будущность? Неужели во всхъ этихъ особенностяхъ, вовсе не истекающихъ непосредственно изъ натуры Калиновича, и между тмъ идущихъ изъ нея совершенно естественно, не увидимъ мы слдовъ серьезнаго, благороднаго воспитанія (даже воспитанія извстной эпохи) въ кругу товарищей, проникнутыхъ юношескимъ стремленіемъ къ идеалу, на глазахъ наставниковъ, неспособныхъ глядть на свое дло съ сухой или чиновнической точки зрнія? Умолчи г. Писемскій о мст воспитанія Калиновича, онъ уничтожилъ бы черту, наиболе поясняющую его героя.
Обвиненія, длаемыя автору ‘Тысяча Душъ’ за характеръ Настеньки, не столь важны, и сверхъ того съ идеею ихъ внушившею, мы меньше расходимся. По нашему личному мннію, лицо Настеньки, безукоризненно врное дйствительности, гршитъ тмъ, что не возбуждаетъ большой симпатіи въ читател. Мы желаемъ всего лучшаго героин г. Писемскаго, жалемъ о бдствіяхъ, ею перенесенныхъ, но ни разу не способны взглянуть на нее глазами Калиновича въ эпоху его любви или тоски по оставленной имъ двушк. Настенькина книжность, сухое и непріязненное отношеніе ея къ окружающему ея обществу, самыя ея рчи, но временамъ напоминающій собой разговоръ молодого студента, по никакъ не двушки — все это встрчается въ жизни и встрчается довольно часто. Но не всякое жизненное явленіе бываетъ истинно привлекательнымъ, не смотря на врность его воспроизведенія. Будь дочь старика Годнева персонажемъ не первостепеннымъ, мы бы ей отдали весь должный почетъ,— но наша Настенька играетъ первую роль,— самое первое лицо романа по временамъ глядитъ на нее съ идеальной точки зрнія, слдовательно тутъ была необходима романисту нкоторая степень здравой идеализаціи. Пушкинская Татьяна воспитана на романахъ, которые немногимъ лучше нашихъ журнальныхъ повстей за сороковые годы,— Пушкинская Татьяна дика и мечтательна, но взгляните, какъ нашъ безсмертный поэтъ возвелъ въ идеалъ самыя странности Татьяны,— и мало того, создавая прелестнйшій женскій типъ, когда либо являвшійся въ нашей литератур, ни одной чертою не погршилъ противъ житейской правды.
Допустивъ въ созданіи Настеньки нкоторую сухость и слабую степень поэзіи, мы не можемъ согласиться съ рецензентами, по поводу другихъ замтокъ, касающихся отношеній Настеньки къ Калиновичу. Авторъ нашъ здсь не нарушилъ ни одного закона житейской правды. Онъ могъ бы сдлать боле, чмъ долженъ быль сдлать, но мене она. не сдлалъ, и ни на одинъ шагъ не подался отъ законовъ настоящаго творчества. Въ ‘Русскомъ Встник’ было замчено, что Настенька, покинутая, оскорбленная и преданная Калиновичемъ, вновь возвращается къ нему при конц романа, возвращается ласково, спокойно, безъ взрывовъ негодованія, безъ проявленій женской оскорбленной гордости. Но мннію рецензента, выраженному умно и краснорчиво, этотъ поступокъ неправдоподобенъ и почти унизителенъ, тмъ боле, что въ какомъ то роман Жоржа-Санда встрча женщины съ покинувшимъ ее человкомъ, происходитъ иначе. Съ замчаніемъ, сейчасъ приведеннымъ, мы никакъ согласиться не можемъ. Оно наврное должно принадлежать человку, еще молодому и не имвшему случая наблюдать за ходомъ тяжкихъ душевныхъ болзней. Рана, нанесенная сердцу человка, иметъ почти ту же патологическую исторію, какъ и рана, произведенная на нашемъ тл, огнестрльнымъ или холодными оружіемъ. Въ первые часы и дни, посл полученія раны, весь организмъ страждетъ, подвергается опасности разрушенія, и сама рана не такъ страшна, какъ ея возможныя послдствія. Затмъ, при успшномъ лченіи, опасность гангрены проходитъ, дятельность организма возстановляется, но раненое мсто страдаетъ. Въ этомъ період, мучительно всякое прикосновеніе къ язв, мучительны даже (при мнительности паціента), самые помыслы о наболвшемъ мст. Затмъ рана заживаетъ, оставляя но себ боле или мене, тягостныя послдствія. На всемъ организм, эти послдствія сказываются, человкъ хромаетъ, или плохо владетъ рукою, ходитъ согнувшись или кашляетъ, теряетъ веселость и чувствуетъ перемны погоды, въ нкоторомъ отношеніи становится инымъ человкомъ, но раненое и зажившее мсто, уже не представляетъ ни опасности, ни чувствительности. До него можно смло дотрогиваться, очень часто оно даже теряетъ свою нормальную чувствительность. Тоже самое съ душевными болзнями, изъ которыхъ, несчастная любовь занимаетъ не послднее мсто. Вмсто лченія научнаго, подставьте лченіе силою времени, и результаты будутъ одни и тже: сперва опасность для всего духовнаго организма, потомъ невыносимо-болзненное состояніе сердца, жгучее страданіе при малйшемъ воспоминаніи прошлаго, наконецъ нравственные слды недуга и, рядомъ съ ними, уничтоженіе всхъ симптомовъ. Сообразите сколько времени прошло посл женитьбы Калиновича на Полин до свиданія его съ Настенькой, припомните, что въ это время покинутая двушка, нашла себ задачу или развлеченіе въ драматическомъ искусств,— и вы безъ труда поймете, что героиня г. Писемскаго, при конц романа, находится уже въ третьемъ період своей нравственной болзни. Калиновичъ для нея почти воспоминаніе, онъ — интересный человкъ, чрезвычайно похожій на человка ею прежде любимаго, другъ молодости, товарищъ свтлыхъ дней и ничего боле. И въ этомъ вид, онъ ей дорогъ, но онъ не приводитъ въ восторгъ ея сердца, не наполняетъ его негодованіемъ. Тутъ мы видимъ самый вседневный и самый обычный ходъ событій, тутъ правда житейская схвачена въ совершенств, и протестовать противъ нея, значитъ требовать не здравой идеализаціи, а исключительности.
Затмъ, въ роман ‘Тысяча Душъ’, остается еще одно лицо, осужденное критиками, лицо Блавина. Этого господина мы выдаемъ головою, радуясь тому только, что оно, играя неважную роль во всей интриг, мало вредитъ художественной цлости произведенія. Вводя въ романъ Блавина, г. Писемскій, очевидно, не отдалъ себ отчета о его значеніи, а потомъ, убоясь нравственной его безукоризненности, поспшилъ дать замыслу своему оборотъ противоположный и ни къ чему не нужный. Этимъ онъ вполн подтвердилъ, когда-то высказанную нами мысль о томъ, что лицо дланное никогда не замнитъ собою лица сразу задуманнаго, хотя бы задуманнаго слабо. Даже сентиментальность въ созданіи, если она искренна, гораздо лучше, чмъ постройка лицъ но журнальнымъ и критическимъ рецептамъ. Г. Писемскій побоялся, что о Блавин скажутъ,— ‘онъ слишкомъ уменъ и чистъ’,— вышло гораздо хуже: о немъ говорятъ, что онъ вовсе не похожъ на живое лицо. И относительно житейской правды, нашъ авторъ погршилъ безъ нужды, ибо лицо, первоначально имъ задуманное, весьма немногимъ отклонялось противъ этой правды. Блавинъ уменъ, по темпераменту не задоренъ, образованъ, зорокъ, лнивъ, любимъ въ свт и наконецъ богатъ, кажется, при такихъ благопріятныхъ условіяхъ, не трудно быть нравственно-безвреднымъ человкомъ. Если бы люди счастливые и обезпеченные, да сверхъ того огражденные самою своею организаціею, отъ двусмысленныхъ порывовъ, занимались дланіемъ великихъ гадостей, вмсто того, чтобъ сидть смирно и никого не трогать, нашъ свтъ вышелъ бы хуже каторги, чего, кажется, не желаетъ и не предполагаетъ нашъ даровитый авторъ.
1859