‘ВИЛЬЕТЪ’, РОМАНЪ КОРРЕРЪ-БЕЛЛЯ.
‘ВИЛЬЕТЪ’, РОМАНЪ КОРРЕРЪ-БЕЛЛЯ.
‘Вильет’, роман Коррер-Белля, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1856
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Много лтъ тому назадъ, задуманъ былъ мною цлый рядъ статей о проявленіи поэтическаго элемента съ современномъ искусств, какъ русскомъ, такъ и иностранномъ. Я собирался устроить охоту на поэзію, ловить ее везд, гд она только намъ сама скажется, въ книгахъ и въ картинныхъ галлереяхъ, въ стихахъ и, пожалуй, въ газетныхъ статьяхъ, на пирахъ и на тихихъ бесдахъ, въ опер и въ балет, пожалуй, хоть въ сельскомъ уединеніи, пожалуй, хоть въ юношескихъ бесдахъ объ искусств. Если гора не хочетъ идти къ Магомету, Магометъ съуметъ самъ подойти къ гор, ежели поэзія, наполняющая всю жизнь образованнаго человка и всякое созданіе просвщенной фантазіи, прячется отъ втреныхъ дилетантовъ и близорукихъ цнителей,— люди, ее видящіе и ей сочувствующіе, должны становиться посредниками между поэтомъ и публикой. Повсюду раздаются жалобы на отсутствіе поэзіи, господинъ едоръ Глинка уже оплакалъ это отсутствіе достодолжными стихами, а многіе читатели готовы согласиться съ нимъ въ томъ, ‘что не стало у людей поэзіи и что души ихъ полны пресностью магнезіи’. Литература, театръ, искусство — говорятъ намъ — повсюду стремятся къ реальности и простот слишкомъ простой, отличающейся только отсутствіемъ тней и красокъ. Многіе жалуются, что общая погоня за дйствительностью убиваетъ фантазію поэтическую. По чьему-то выраженію, европейскіе артисты всякаго сорта сажають свою публику на супъ и на кашу, пищу, конечно, сытную и доступную масс, но не удовлетворяющую гастрономовъ. Въ самомъ дл — интеллектуальные лакомки забыты поэтами. Права гастрономовъ слишкомъ дерзко нарушены. Если мы хотимъ чего-нибудь иного, кром каши и супа,— за что же сажать насъ на супъ и кашу? Если мы хотимъ поэзіи и жалуемся на недостатокъ поэзіи, отчего не принять въ соображеніе нашихъ скромныхъ жалобъ?
Начиная мои бесды, я не общаю быть акуратнымъ въ ихъ печатаніи и не ршаюсь держаться какой-нибудь системы въ моихъ очеркахъ. Чаще всего стану я говорить о твореніяхъ, богатыхъ поэзіею, но иногда въ моихъ статьяхъ о поэзіи не будетъ сказано и одного слова. Ограничимъ кругъ нашихъ дйствій заране, для того, чтобъ не заблудиться въ пустын или въ армидиныхъ садахъ, все равно, но заблудиться везд непріятно. Поэзія стараго времени, поэзія уже повданная свту и воспринятая свтомъ, не должна составлять предмета нашихъ изысканій, мы не станемъ длиться съ читателемъ восторгами, возбужденными чтеніемъ ‘Иліады’ или третьей псни ‘Чайльдъ-Гарольда’, видомъ колизея или корреджіевой головки. Еслибъ намъ пришлось заговорить объ артист уже славномъ и полномъ, мы станемъ касаться только тхъ частей его труда, которыя еще остаются во мрак — исторія, часто случающаяся съ твореніями величайшихъ поэтовъ. Но главная наша цль есть поэзія новая и намъ современная — между горами золотыхъ монетъ и медалей, намъ будутъ принадлежать только выбитыя при насъ, въ наши годы, нашими братьями по искусству. Въ громадномъ поэтическомъ лексикон всхъ народовъ, намъ нужно будетъ нападать только на новыя слова, хотя бы эти новыя слова не имли въ себ никакого очень важнаго значенія. Надо слдить по возможности за всмъ, что будетъ принесено поэзіи каждымъ новымъ годомъ, новымъ мсяцемъ, новой недлей и новымъ днемъ. Трудъ очень трудный и конечно несоразмрный съ силами поверхностнаго любителя, но наша обязанность не терпитъ ни стсненій, ни отвтственности,— мы сдлаемъ нсколько первыхъ шаговъ,— съ насъ будетъ довольно и этой заслуги. Сверхъ того, не надо преувеличивать себ всей важности задачи — въ наше время новыя слова въ поэзіи даются туго. Европа полна переводчиками, которыхъ только принято звать поэтами, художниками, артистами. Эти tradittori переводятъ на свой личный языкъ, на свое полотно, на свои средства, то, что было прежде сдлано и сказано лучше ихъ. Артисты, имъ подобные, не. дадутъ намъ много чистаго золота, монетъ съ новымъ штемпелемъ. Они обработываютъ и портятъ готовый металлъ, въ рудникахъ же копаются весьма немногіе, потому-что въ поэтическихъ рудникахъ работать чрезвычайно трудно.
Этотъ великій трудъ, безъ котораго невозможно въ наше время находить чистыхъ жилъ поэтическаго золота, есть одна изъ характернйшихъ сторонъ современнаго искусства. Исторія калифорнскихъ золотопромышленниковъ, есть исторія добыванія поэзіи. Сперва самородки, потомъ богатыя жилы на поверхности земли, потомъ оскудніе золота на этой самой поверхности. Сперва нужно только нагнуться, чтобъ обогатить себя, потомъ надо приниматься за трудъ довольно легкій, потомъ наступаетъ трудъ тягостный и минуты горькаго безсилія. Тамъ, гд прежде работало дитя, и работало съ успхомъ,— сильный человкъ бросаетъ заступъ и съ отчаяніемъ говоритъ дерзкое слово: ‘въ земл нтъ боле золота!’ Человкъ этотъ глупъ, само собою разумется. Золото есть, глубоко подъ его ногами вьются никому незримыя жилы, но гд взять силу, чтобъ до нихъ добраться? Вс мы, вопіющіе о томъ, что не стало у людей поэзіи, поступаемъ не умне сказаннаго золотопромышленника. Одн только натуры мужественныя и обязанныя трудиться во что бы ни стало, продолжаютъ работы, съ разнымъ успхомъ. Не обогащается почти никто, но многіе выносятъ на свтъ Божій новый металлъ изъ новыхъ жилокъ. Многіе погибаютъ безъ всякаго успха — и грхъ тому, кто смется надъ ними!
Вообще въ наше время — безъ силы нельзя быть поэтомъ. Энергія прежде всего, поэтъ безъ энергіи теперь тоже, что рудокопъ безъ двухъ могучихъ рукъ. По моему искреннему убжденію — на нашемъ вку мы не увидимъ ни одного поэта безъ энергіи, мы уже не узримъ ни одной ‘аттической пчелы’ или ‘нжнаго Расина’. Впрочемъ, незачмъ браться за предсказанія, когда исторія послднихъ европейскихъ знаменитостей ясно подтверждаетъ мою мысль. Пересчитайте имена поэтовъ-руководителей недавней эпохи: кто изъ нихъ былъ слабъ но жизни или сантименталенъ по духу своихъ твореній? Гёте, Байронъ, Скоттъ, Борисъ, Краббъ, Карлейль, Бальзакъ, поэты, которыхъ уже оцнилъ или начинаетъ оцнивать нашъ вкъ, были вс безъ исключенія особами, исполненными великой силы въ душ и въ своей поэзіи. Имъ только приходилось впору проникать въ ндра земли и выносить оттуда, иногда груды чистаго золота, иногда руду смшанную и необработанную. Посл этихъ атлетовъ, трудъ какъ будто облегчился, стоило только спускаться по ихъ слдамъ и подбирать все, ими оставленное безъ вниманія. Это занятіе и теперь тянется кое-какъ, но долго не можетъ протянуться. Нужны новые атлеты и новыя усилія, надобенъ новый расходъ духовнаго могущества и поэтической энергіи.
И вотъ вслдствіе какихъ соображеній, всякій разъ, когда при мн хвалятъ какого нибудь совершенно новаго поэта, прозаика или живописца, я считаю долгомъ спросить прежде всего: ‘замтна ли сила въ его произведеніяхъ?’ Изъ этого не слдуетъ, чтобъ я жаждалъ только одной новой поэзіи, идей только-что высказанныхъ, ‘образовъ еще никмъ не выводимыхъ изъ мрака’. Я не жду новаго глашатая истины и не рвусь душою къ поэтамъ, еще не явившимся, на короткій человческій вкъ, слишкомъ достаточно и той поэзіи, которую мы уже имемъ. Но, не могу скрыть отъ читателя, таинственный, тяжкій процессъ добыванія поэтическаго золота занимаетъ меня до невыразимой степени. ‘Боги’, сказалъ кто-то изъ древнихъ, ‘съ улыбкой взираютъ на смертнаго, мужественно борящагося съ трудами’ — и по всей вроятности, во время работъ геркулесовыхъ, весь Олимпъ не сводилъ взоровъ съ Алкида. въ наши дни, поэтъ, гордо выносящій изъ оскудвшаго рудника малую частицу чистаго золота, достоинъ привлечь къ себ вс глаза, сдлаться общимъ любимцемъ. Но какъ часто міръ не замчаетъ ни поэта, ни его алкидовскихъ трудовъ, ни металла имъ вынесеннаго! Какъ часто публика рукоплещетъ шарлатану, и даже, хваля достойнаго поэта, хвалитъ его какъ-то слпо, не чувствуя и не сознавая его главной заслуги! Жизнь и смерть писательницы, имя которой выставлено въ заглавіи нашего очерка, ясно показываетъ, что мы и паши самонадянные современники еще не вполн умемъ цнить поэтовъ, сильныхъ но таланту, первоклассныхъ по части познанія поэзіи!
За пять или за шесть мсяцевъ до настоящаго дня, въ тихомъ уголку іоркскаго графства, въ пріют небогатаго сельскаго священника, окончила свою недолгую жизнь одна изъ самыхъ необыкновенныхъ женщинъ-писательницъ, когда-либо являвшихся на свтъ. Корреръ-Белль, авторъ романовъ ‘Дженъ Эйръ’, ‘Шарли’ и ‘Вильетъ’, унесъ съ собой въ могилу талантъ почти безпримрный по сил и поэзіи, въ немъ слившихся. Многіе читатели пожалли о писательниц, многіе критики сказали о ней доброе слово въ некрологахъ, тмъ все и кончилось, и пишущій эти строки не думалъ протестовать противу общей холодности, пока ему не пришлось прочитать во второй разъ послдняго романа Корреръ-Белля, о которомъ ему предстоитъ бесдовать съ читателемъ. Участь корреръ-беллева романа ‘Вильетъ’ была хуже участи его первыхъ произведеній {‘Дженъ Эйръ’ и ‘Шарли’, оба романа переведены на русскій языкъ: первый удовлетворительно, второй весьма худо, съ измненіями и сокращеніями.}: критика встртила его боле, чмъ холодно и тмъ стала въ совершенный антагонизмъ съ читателемъ. Читатель смутно догадывался, что въ его рукахъ находится произведеніе, далеко выходящее изъ уровня посредственности, а между тмъ пламеннйшіе поклонники Корреръ-Белля не переставали твердить ему: ‘новый романъ есть вещь неудачная’. По всей вроятности, самъ авторъ раздлялъ мнніе близорукой критики, но если бы онъ и вполн передался на ея сторону, еслибъ даже онъ тысячу разъ печатію осудилъ новое произведеніе своей фантазіи, я все-таки скажу тысячу разъ: ‘Вильетъ’ есть одно изъ замчательнйшихъ произведеній за вс послдніе годы, и, можетъ быть, замчательнйшая изъ книгъ, когда-либо написанныхъ женщиною. Въ этомъ роман слишкомъ много поэтической силы для того, чтобъ онъ могъ быть причисленъ къ обыкновенному разряду романовъ. Сила эта выказывается въ каждой строк произведенія: она пророчила автору блистательнйшую будущность, назначала ему почетное мсто въ ряду истинныхъ поэтовъ нашего времени, и теперь заставляетъ насъ горько скорбть о невознаградимой утрат.
Энергія творчества, та поэтическая сила, про которую мы уже говорили столько разъ, рдко встрчается въ женщинахъ-писательницахъ, по причинамъ весьма понятнымъ, и о которыхъ не стоитъ распространяться. Если этотъ высокій даръ изрдка и дается женщинамъ, по своей разнообразной жизни, страстямъ, или по общественному положенію, выведеннымъ изъ обычной среды, то онъ нердко иметъ ложное примненіе. Г-жа де-Сталь и Жоржъ Сандъ могутъ назваться поэтами, одаренными силой, но сила эта, если позволено будетъ такъ выразиться, направлена къ безсилію. Въ дифирамбахъ и протестахъ никогда не будетъ дйствительной жизни, какъ бы ни удавались эти дифирамбы и протесты, сколько бы поэзіи не было на нихъ истрачено. Истинно сильный и современный поэтъ строитъ свое зданіе изъ матеріала, находящагося подъ его руками. Онъ не станетъ подражать зодчему, бросившему свою работу потому, что вмсто благо мрамора, ему дали простой кирпичъ, или садовнику, стовавшему на то, что на дубахъ не ростутъ ананасы. Истинный поэтъ нашихъ дней помогаетъ себ самъ, подобно Робинзону, воздлывая ненаселенный островъ и созидая себ жилище и покойное, и свтлое, и безопасное. Въ этомъ робинзоновскомъ талант судьба часто отказывала и г-ж Сталь, и г-ж Дюдванъ и многимъ мужчинамъ-писателямъ, пользующимся громадною славою, но онъ горлъ въ груди Корреръ-Белля, простой, одинокой и, по всей вроятности, некрасивой женщины, не видавшей во всю жизнь ни свтскаго блеска, ни политической дятельности, ни живописнйшихъ странъ Европы, ни страстей жаркихъ и необузданныхъ.
Въ настоящія минуты я охотно далъ бы многое за хорошую и откровенную біографію автора ‘Вильетъ’. Это не прихоть и не простое любопытство. Я очень люблю Мура, Шиллера, Диккенса, Саида, но знакомиться съ событіями изъ ихъ жизни не желаю вовсе. Семейныя бумаги Кановы и Маколея могутъ пропасть безъ слда, не возбудивъ во мн особеннаго сожалнія. Вс эти люди много жили, многое видли, были одарены отъ Бога кто талантомъ, а кто геніемъ, исполнили свое назначеніе и получили признательность современниковъ. Не то съ исторіей женщины, по видимому, не имющей никакой исторіи. Миссъ Броунтъ или Бронти, сочинительница ‘Дженъ Эйръ’ и ‘Вильетъ’, какъ значится изъ короткихъ журнальныхъ свдній и нсколькихъ строчекъ изъ ея твореній, родилась гд-то въ сельскомъ уединеніи, молодость свою провела, исполняя должности классной дамы или гувернантки, нсколько лтъ жила въ Брюссел, посреди чужого семейства, накопивъ немного денегъ, поселилась въ Іоркшайр, съ двумя сестрами, которыя об умерли, вышла замужъ за небогатаго человка и наконецъ выступила на литературное поприще, гд нашла европейскую знаменитость. Интересъ ея жизни — внутренній, а не вншній, и вотъ почему онъ меня интересуетъ. Мн желательно знать, какимъ мышленіемъ дошла эта необыкновенная женщина до сознаванія поэзіи въ жизни, до вдохновеннаго чутья, по которому узнается поэтъ, до творческой энергіи, помогшей ей добывать золото тамъ, гд понапрасну копаются тысячи поэтовъ, подготовленныхъ къ труду и жизнью глазъ, и жизнью ума, и жизнью сердца. Мн хотлось бы проникнуть въ тайники творческаго духа, въ лабораторію генія, подсмотрть подробности его труда, его мышленія, узнать вс его эскизы, попытки, первыя удачи и неудачи. ‘Сила посреди тишины’, говоритъ одинъ моралистъ: ‘есть зрлище истинно прекрасное’,— и жажда такого зрлища нсколько извиняетъ мое любопытство. Какъ пришла эта сила, откудова далась она, какъ зародилась она посреди тишины и жизненнаго бездйствія? Я способенъ молча любоваться на дивныя картины мастеровъ въ галлере любителя, въ царскомъ музе,— но когда я вижу ряды художественныхъ произведеній, въ какой нибудь пустынной зал заброшеннаго и тихаго дома, мое наслажденіе какъ-будто живе, чувство любопытства начинаетъ меня безпокоить и десятки вопросовъ сами просятся на уста.
Чтобъ понять, на сколько послдній романъ Корреръ-Белля выше всхъ его прошлыхъ произведеній, и какъ рзко отдляется онъ отъ всей массы новыхъ и хорошихъ произведеній Фантазіи,— нужно сообразить только одно обстоятельство: вся эта книга, отъ первой главы до послдней, пропитана чистою, новою, незаимствованною поэзіею. При чтеніи романа, интрига котораго проста, бдна, несложна, вы чувствуете себя подъ вліяніемъ силы, противъ которой нельзя бороться, силы, увлекающей и повергающей васъ въ океанъ житейской поэзіи, мимо которой вы тысячу разъ проходили безъ вниманія, которую цнить вы не умли или не имли таланта. Будь интрига ‘Вильетъ’ сложне, характеры книжне, авторъ самъ бы испортилъ половину своего дла. Въ настоящее же время онъ будто говоритъ читателю: ‘вотъ теб простйшая изъ исторій — исторія некрасивой классной дамы въ двичьемъ институт. Не обуздывай своей насмшливости, дай волю своему предубжденію, не жди отъ меня ничего, говори смло, принимаясь за книгу: ‘что она можетъ дать мн, о чемъ она можетъ сообщить мн?’ Но уже на первыхъ главахъ ты будешь весь мой, если только въ твоемъ сердц есть священная искра, если ты еще не испорченъ духомъ, если чудеса фантазіи для тебя святы. Гляди — изъ ничтожнаго матеріала передъ тобою палаццо поэзія. Этотъ самый камень, мимо котораго ты сто разъ проходилъ хладнокровно, пошелъ на основаніе всего зданія. Этотъ скучный пейзажъ, объясненный моими словами, освщенный моимъ освщеніемъ, стоитъ роскошнаго сада. Эти залы и корридоры дрянного женскаго пансіона, напомнятъ теб лучшіе, свжіе, школьные годы твоей жизни. Эти дти, уныло согнувшіеся надъ учебными книгами, живутъ со всми своими добрыми качествами и слабостями, и будутъ играть съ тобой, какъ живыя. Неизящная моя героиня станетъ тосковать, любить, и ты станешь любить, тосковать вмст съ нею, ея участь будетъ теб близка, какъ участь дорогой сестры сердца. I! не думай, чтобы до всего этого результата я дошла обычнымъ путемъ наблюдательныхъ романистовъ, опутывая тебя искусной паутиной врныхъ описаній и рисуя передъ тобой нчто подобное картинамъ мелкихъ фламандскихъ художниковъ — такая система врна и хороша,— но я но беру ничьей системы, я дйствую и стану дйствовать по своему. И только стану затрогивать т струны твоего сердца, которыхъ никто не затрогивалъ, и ты увидишь, что изъ того выйдетъ.
Читатель догадывается, что подробно разбирать ‘Вильетъ’ я не стану, выписки не сдлаю ни одной и вообще не предамся многословію, такъ непріятному въ бглыхъ замткахъ Но мн хотлось бы, чтобы, перечитывая этотъ романъ съизнова, иной любитель поэзіи могъ прослдить за впечатлніемъ, имъ на меня произведеннымъ, и со строгостью проврить мои замтки о той творческой энергіи автора, которая заливаетъ поэзіею сцены и предметы, по видимому, неспособные быть представленными подъ поэтическимъ угломъ зрнія. Всякій поэтъ (это уже давно сказано) обязанъ или говорить то, чего никто еще до него не выговаривалъ, или говорить старыя вещи такъ, какъ до него никто ихъ не сказывалъ. Въ обоихъ этихъ занятіяхъ мистриссъ Броунтъ, т. е. Корреръ-Белль, иметъ мало себ равныхъ, умъ ея, развитый одиночествомъ, самостоятеленъ до крайности, а фантазія, присущая ея природ, не иметъ ничего общаго съ фантазіей поэтовъ, раздражающихся ‘плнными мыслями’. Потому, съ первыхъ главъ романа дйствіе идетъ смло, хотя и не совсмъ еще врнымъ шагомъ. На сцен три лица, бдная двочка Люси Сно, героиня произведенія, бодрая старуха мистриссъ Грагамъ-Бреттонь, не то хозяйка, не то воспитательница безпріютной особы, и сынъ старушки, избалованный но добрый и смлый мальчишка Джонъ, гордость и будущее утшеніе своей матери. Оба послднія лица любятъ Люси и обращаются съ ней дружески, но двушка все-таки чужая въ ихъ дом, и платя за ласки полной преданностью, все-таки хранитъ въ сердц споемъ много любви, которой нкуда истратить. Подобно всмъ умнымъ дтямъ, взрослымъ и развившимся безъ материнской ласки, въ кругу людей постороннихъ, Люси съ раннихъ лтъ живетъ пассивной, созерцательной жизнью, и не дйствуетъ, а скоре играетъ роль зрителя во всемъ, вокругъ нея происходящемъ. Но свжесть юной натуры такъ велика и сама натура такъ богата, что замтки Люси о первыхъ годахъ ея молодости будто рисуютъ передъ нами цлый рядъ картинъ, до крайности увлекательныхъ. Припомните книги, читанныя вами въ дтств, призовите на память ощущенія, испытанныя въ то время, когда воспріимчивая сила души вашей не была притуплена разнообразіемъ жизненныхъ событій, и вы найдете въ этихъ воспоминаніяхъ какую-то особенную свжесть, рельефность, картинность. Сказаныя достоинства оживляютъ собой первыя страницы произведенія до тхъ поръ, пока на сцену не выходитъ новое лицо, обрисованное до того обворожительно, что оно, такъ сказать, затмеваетъ собой достоинства первыхъ главъ и даже слишкомъ сильно приковываетъ къ себ читателя.
Это новое лицо — двочка шести лтъ, маленькая, худенькая, хорошенькая и развитая не по годамъ. Ее зовутъ Полина Мери, или въ сокращеніи Полли, она прислана своимъ отцомъ на время, въ семейство Грагамъ-Бреттонъ. Утвердительно можно сказать одно: со времени Павла Домби ни въ одной литератур не появлялось подобнаго лица,— мало того — намъ кажется, что слава Диккенса, какъ живописца дтей, едва ли не померкла со дня появленія ‘Вильетъ’ съ его Полиной Мери. Ничего сходнаго между Павломъ и Полли найдти мы не можемъ, оба поэта, начертавшіе два дтскіе типа, идутъ каждый по своей дорог, по Павелъ Домби привязываетъ насъ не одной своей персоной, онъ трогаетъ наше сердце грустнымъ положеніемъ, въ какое поставилъ его авторъ,— между тмъ, какъ Полина Мери интересуетъ насъ собой, и только собою {Съ Павломъ Домби скорй можно сравнивать маленькую Элленъ Борнсъ, образъ которой такъ грустію проходитъ передъ умственнымъ окомъ читателя въ первой части ‘Дженъ Эйръ’.}. Я видлъ взрослыхъ людей, со слезами читавшихъ описаніе послднихъ дней маленькаго Павла, и конечно Диккенсъ сдлалъ многое, но кто изъ насъ способенъ холодно читать описаніе дтскихъ страданій, думать объ умирающемъ дитяти безъ сильнаго внутренняго волненія? Когда Полли Корреръ-Белля вызываетъ слезы на наши глаза, плача о томъ, что молодой Джонъ Грагамъ не пустилъ ее въ свою комнату, мы состоимъ уже подъ вліяніемъ поэтической фантазіи, безъ всякой примси. Авторъ не пользуется занимательностью событій и драматическимъ положеніемъ, онъ не разсчитываетъ на слезы жгучаго состраданія съ нашей стороны. За что же мы такъ любимъ Полину Мери? Почему съ ея перваго появленія въ роман, съ той минуты, какъ изъ маленькой связки, закутанной въ шаль и принесенной въ комнату человкомъ, раздался тоненькій и серьезный голосъ: ‘пожалуйста, поставьте меня на полъ, я могу одна стоять и сидть’, до той ночи, когда малютка отчаянно плачетъ, простившись съ Грагамомъ и передаетъ Люси тайны своего семилтняго сердца, мы слдимъ съ жадностью за каждымъ шагомъ дитяти, за каждымъ его словомъ? Мы помнимъ и ея блый рабочій ящикъ, и ея скамечку у камина, и ея пристрастіе къ Джону, за которое втреный мальчикъ платитъ насмшками и прозваніемъ ‘обезьянки’, мы проникаемъ въ отдаленные изгибы души маленькой двочки и всюду встрчаемъ истину, всюду видимъ чистйшую поэзію. Мы прощаемся съ Полли на половин первой части, и когда при конц второй, черезъ десять лтъ, встрчаемъ ее съизнова, крикъ радости готовъ у насъ вырваться. По какой причин это лицо дйствуетъ на насъ такъ сильно? Почему изъ милліона дтей, въ разное время описанныхъ поэтами, это дитя не будетъ никогда позабыто читателемъ? Отчасти отъ великой творческой способности автора, отчасти отъ лицъ, которыми обставлена Полли и прежде всхъ отъ вліянія Люси, героини всего произведенія. Мы любимъ Полину Мери сердцемъ разскащика, смотримъ на нее его глазами, мы для нее тоже, что Люси, она для насъ — интереснйшій товарищъ, любимое дитя, существо намъ ровное и намъ доступное. Мы уже перешли на сторону поэта и идемъ только туда, куда намъ велитъ идти его фантазія.
Разъ поставивши насъ въ такое положеніе и завладвъ нашей симпатіей, поэтъ идетъ уже твердымъ шагомъ, впередъ и впередъ, такъ, какъ прежде него шли великіе мастера дла — Ричардсонъ и Фильдингъ, Скоттъ и Смоллетъ. Онъ разсказываетъ для разсказа, не для эффектовъ. Вди ость произшествій его не останавливаетъ. Дло происходитъ въ чистомъ и небогатомъ дом, передъ каминомъ и за чайнымъ столикомъ — кром старухи мистриссъ Броттонъ, пятнадцатилтняго школьника Джона Грагама, шестилтней Полли, влюбившейся въ него, какъ очень часто влюбляются шестилтнія двочки,— и наконецъ холодной, молчаливой миссъ Сно, другихъ лицъ не имется. И между тмъ для многихъ лицъ съ тонкимъ эстетическимъ вкусомъ, эпизодъ Полины Мери есть лучшая часть произведенія. Я самъ согласился бы съ этимъ мнніемъ, еслибъ не прочелъ романъ два раза, и всякій разъ съ возрастающимъ наслажденіемъ. Дйствительно, исторія шестилтней Полли прекрасна. Это первый романъ, поразившій фантазію разскащицы, то есть Люси Сно, которой уже лтъ около пятнадцати. Какой романъ кажется вамъ интересне всхъ романовъ: не тотъ ли, который вы читали, когда вамъ было пятнадцать лтъ отъ роду.
Пропустивъ слдующіе года первой молодости героини и исторію ея пребыванія въ другомъ, опять чужомъ, но на этотъ разъ негостепріимномъ дом, безъ маленькой Феи и красиваго юноши,— мы перейдемъ прямо къ первому шагу миссъ Сно на поприщ практической жизни. Ей уже двадцать лтъ и вчная зависимость, вчное пребываніе въ чужихъ домахъ, ей прискучили, ей хочется дятельности, хотя бы тяжелой, но свободно избранной. Ей надо жить отъ своего лица, трудиться отъ своего лица, идти на встрчу многотрудной жизни, со всмъ ея горемъ и однообразіемъ. Затаенная душевная сила, энергія богатой натуры, развившейся не по лтамъ, просятся наружу — это состояніе духа знакомо всякой женщин съ умомъ и сердцемъ, но описывать его, кажется, никто не ршался, лучшимъ романистамъ и романисткамъ не до того — имъ вчно предстоитъ сплетать столько исторій, плавать въ такомъ океан страстей книжныхъ и драматическихъ! За то, какъ хороша наша молчаливая Люси Сно, когда, вырвавшись изъ чужого дома, съ нсколькими золотыми монетами въ маленькомъ кошельк и съ своимъ золотымъ сердцемъ въ груди, она добирается до Лондона и видитъ себя вольною и независимою на нсколько дней, на нсколько недль даже, посреди столицы съ двумя милліонами жителей, изъ которыхъ ни одного она не знаетъ даже по имени! Интересныя героини романовъ, бросаемыя своими авторами въ подобное положеніе обыкновенно впадаютъ въ превеликое уныніе и только со временемъ находятъ себ привлекательныхъ покровителей.— Эта манера знакома намъ лучше таблицы умноженія: гигантскій городъ и затерянная въ немъ красавица, бездушная толпа и нжное, убитое сердце, немолчный шумъ на улицахъ и слезы въ безпріютной комнатк, все это мы знаемъ и давно читали. Ничего подобнаго вы не найдете въ похожденіяхъ миссъ Люси, одаренной безстрашнымъ духомъ и юношеской натурой: она наслаждается короткими часами воли, какъ школьникъ праздничнымъ днемъ, ее тшитъ и комната въ гостинниц, ей принадлежащая, и услужливость прислуги, и право бродить по безконечнымъ улицамъ, не спрашиваясь ни у кого и не нуждаясь ни въ комъ. Но предаваясь этилъ понятнымъ радостямъ, героиня Корреръ-Белля все-таки хорошо видитъ, что ей нечего длать въ Лондон, что видъ города не будетъ вчно тшить ее фантазію, что, наконецъ’, нельзя жить утхами фантазіи, особенно когда придетъ конецъ ея быстро-истощаемуся капиталу. Сообразивъ вс обстоятельства и вроятности, миссъ Люсси узжаетъ изъ отечества, на послднія свои деньги добирается до одного заграничнаго города, называемаго Вильетъ, и поступаетъ младшей классной дамою въ пансіонъ г-жи Бенъ, о существованіи котораго узнала только во время своего перезда.
Городъ, настоящее имя котораго, неизвстно но какимъ причинамъ, скрыто подъ псевдонимомъ Выльетъ, есть Брюссель, столица бельгійскаго королевства. Въ этомъ невозможно сомнваться: ни одинъ путешественникъ, ни одинъ романистъ изъ новой фламандской школы писателей (отъ чтенія которыхъ да убережетъ васъ Аллахъ!) не обрисовывалъ Бельгіи и бельгійцевъ съ мастерствомъ и зоркостью фантастической классной дамы миссъ Люси Сно. Когда Бельгія, со всякимъ годомъ теряющая свою національнею физіономію, и поставляющая себ въ особенную честь копировать Францію въ язык, одежд, нравахъ и обычаяхъ,— утратитъ совершенно всякую самостоятельность,— изъ бглыхъ замтокъ, кое-гд разсыпанныхъ но нашему роману, можно будетъ возсоздать себ если не бельгійскую, то, по крайней мр, брюссельскую жизнь за сороковые годы нашего столтія. Легкими и широкими чертами, секретъ которыхъ дается только истиннымъ художникамъ, Корреръ-Белль, или, врне, сію героиня, знакомитъ насъ со всми особенностями этой жизни, и преимущественно съ тми, въ которыхъ еще имется хотя что нибудь поэтическое. На всякомъ шагу мы видимъ смсь голландской флегмы съ французскимъ обезьянствомъ, наслдственной разсчетливости съ сумасшедшимъ щегольствомъ, природной холодности сердца съ заимствованной живостью манеры, застарлыхъ предразсудковъ съ новымъ удальствомъ, чистоты съ разсчитанной небрежностью, остатковъ семейственности съ трактирной и биржевой жизнью. Всюду французъ или иноземецъ, всюду мужчины и женщины, прикидывающіеся французами, всюду французскій, но ужо не чисто-французскій языкъ, а какое-то особое характерное нарчіе, весьма близкое къ парижскому и совсмъ тмъ брюссельское (это нарчіе Корреръ-Белль передаетъ въ совершенств, и хотя его страницы напичканы французскими фразами, но читатель, противъ ожиданія, на это не стуетъ). Общая физіономія города и окрестнаго края тоже стоитъ вниманія: здсь мы видимъ рядомъ съ древними, почтенными домами, зданія безъ стиля и выстроенныя наскоро, возл великолпныхъ готическихъ соборовъ, отели, сходные видомъ съ казармою, возл селеній, напоминающихъ картины Теньера и Вертела,— коттеджи изъ темнокраснаго кирпича въ англійскомъ вкус и французскіе chateaux, только-что сооруженные модными парижскими зодчими, въ годы фурора на все феодальное. Само собой разумется вс эти очерки Брюсселя и брюссельцевъ не Степаны въ рядъ отдльныхъ главъ, не растянуты въ длинныя разсужденія, ослабляющія ходъ романа, они выходятъ сами изъ разсказа {Генрихъ Консіансъ, одинъ изъ модныхъ представителей бельгійскихъ романистовъ, обрисовывалъ бытъ и нравъ своихъ соотечественниковъ въ ряд романовъ, переведенныхъ уже на многіе языки. Одно изъ его сочиненій было напечатано въ нашемъ ‘Сын Отечества’,— его стоитъ просмотрть, чтобъ понять разницу между наблюденіями поэта и замтками простого разскащика. Нравы и картины, неохваченные кореннымъ фламандцемъ, корифеемъ анти-французской школы, съ неподражаемою ясностью являются въ легкихъ замткахъ чужестранки, смотрвшей на Бельгію и бельгійцевъ мимоходомъ, изъ своей классной комнаты!}, нисколько не вредя единству и занимательности драмы, разыгрывающейся въ пансіон мадамъ Бекъ, rue Fossette, въ старинномъ дом на старый манеръ, съ огромными залами, съ густымъ садомъ и необходимой легендой о какомъ-то таинственномъ привидніи, иногда являющемся въ аллеяхъ сада или въ опустлыхъ корридорахъ строенія.
На этомъ мст я пріостановлю изложеніе интриги и покорнйше попрошу читателя совершить краткое путешествіе въ отдаленнйшія области своихъ воспоминаній, области до того дальнія и пустыя, что ихъ владтель не получаетъ съ нихъ никакой почти дани, какъ султанъ со многихъ своихъ удаленныхъ отъ столицы владній. Многіе изъ насъ воспитывались въ публичномъ заведеніи, но вс мы почти совершенно забыли школьный міръ, посреди котораго, однако, прошли, самые свжіе и воспріимчивые годы нашей жизни. Вслдствіе такого забвенія, о сказанномъ мір привыкли мы думать, какъ о чемъ-то бдномъ, сухомъ и очень прозаическомъ, запутанные и развлеченные позднйшими впечатлніями, мы даже вовсе не думаемъ о школьномъ мір и школьной пор жизни. Отчего же но временамъ, черезъ столько лтъ, событія нашихъ ученическихъ годовъ грезятся во сн, облеченныя въ какую-то особенную прелесть, отчего мужчины радостно встрчаютъ своего бывшаго однокашника, а женщины своихъ институтскихъ подругъ, почему вслдъ за такой встрчею идутъ безконечныя воспоминанія, длинные разсказы о жизни, шалостяхъ, трудахъ и радостяхъ, о всемъ микроскопическомъ мір, про который за нсколько минутъ назадъ, казалось, и сказать было нечего? Не пробуждается ли въ человк, при этихъ встрчахъ и разсказахъ, смутный помыселъ о томъ, что имъ была пережита пора, истинно поэтическая, хотя онъ и не чувствуетъ въ себ силъ для того, чтобъ уловить эту поэзію, разсказать ея сущность и врзать ее въ своей памяти. Многіе поэты вдохновлялись этой поэзіею перваго столкновенія дитяти съ міромъ дйствительнымъ, хотя и миніатюрнымъ, во многихъ стихахъ и романахъ найдете вы изображенія этихъ маленькихъ школьныхъ страстей, свжихъ привязанностей и дтскихъ несогласій, ребяческихъ страховъ и ребяческихъ наслажденій, во многихъ теплыхъ твореніяхъ отыщете вы изображенія длинныхъ залъ и пустыхъ классныхъ комнатъ, заглохшихъ садовъ, наполненныхъ веселящимися ребятишками, съ отдаленными Фигурами педагоговъ, когда-то такъ страшныхъ, такъ любимыхъ или такъ ненавистныхъ. У меня теперь передъ глазами высоко-поэтическое твореніе мистриссъ Гименсъ, стишки подъ заглавіемъ ‘Girl’s school’ или, врне, ‘Ночь въ женскомъ институт’. Сочинительница постила дортуаръ школы въ тотъ часъ, когда наигравшіеся ребятишки хоромъ спли вечернюю молитву и разлетлись по своимъ кроваткамъ, ‘будто рой блыхъ весеннихъ бабочекъ’. Каждая двочка заснула только-что коснувшись головой подушки и торжественная тишина водворилась въ огромной, звонкой, слабо освщенной зал. Видъ милыхъ дтей, объятыхъ сномъ, разшевеливаетъ фантазію поэта и грустная, благоговйная импровизація срывается съ его устъ.
‘Спите, мои малютки — говоритъ онъ — спите и отдыхайте, пока еще не настало для васъ время борьбы и жертвы. Близка для васъ трудная пора:
‘Еще ступень, и передъ вами мори
Раскинется безбрежной полосой,
И въ мор томъ немало слёзъ и горя
Придется вамъ увидть предъ собой!
И въ мор томъ, средь мрака и чудовищъ,
Придется вамъ опасный путь держать,
И тщетный дождь всхъ женственныхъ сокровищъ
На горькую пучину проливать!
‘Что будетъ съ вами черезъ нсколько лтъ? Многія ли изъ васъ будутъ проводить ночь такъ тихо, какъ теперь вы со проводите. Которая изъ васъ, безъ сна, будетъ встрчать солнце у постели страждущаго? которой придется проплакать цлую длинную ночь слезами напрасной страсти? которая станетъ рыдать, увидвъ ничтожество, ею же самой созданнаго идола?
‘Которая съ порокомъ породнится,
И будетъ къ злу идти прямымъ путемъ,
Иль въ высот отчаянно кружиться,
Какъ бабочка съ изломаинымъ крыломъ?’
Все сочиненіе оканчивается молитвою и словами молитесь! Все стихотвореніе достойно зваться образцовымъ для женщины-поэтессы.
Мистриссъ Фелиція Гименсъ беретъ только одну торжественную ноту изъ той фантазіи, которую разыгрываетъ наше воображеніе во время чтенія похожденій миссъ Люси Сно въ брюссельскомъ пансіон мадамъ Бекъ. Романъ не есть стихотвореніе и наша классная дама слишкомъ молода для того, чтобъ пускаться въ импровизаціи о будущей судьб дтей, ввренныхъ ея надзору,— но она уметъ привязаться и къ дтямъ и къ окружающему ея міру, отдаться своей дятельности вполн, и отъ избытка ощущеній, передавать свою исторію въ ряд увлекательныхъ картинъ. Безъ глубокаго поэтическаго такта, безъ практическаго склада ума, безъ женской способности мириться съ дйствительностію и одвать ее цвтами юношеской Фантазіи, авторъ ничего не могъ бы сдлать изъ своей темы, но мы сказали уже, что въ дл силы поэтической, Корреръ-Белль иметъ мало себ равныхъ между современными поэтами. Каждая черта изъ пансіонской жизни миссъ Люси напоминаетъ намъ вчно давно былое и давно пережитое, каждая страница разсказа переноситъ читателя къ поэзіи школьныхъ годовъ. Эпизоды полустертые въ памяти, приснившіеся будто во сн, возникаютъ въ воображеніи,— и хотя я никогда не обиталъ въ женскомъ институт, не носилъ званія классной дамы, но аналогія и догадка помогаютъ мн сближать мое собственное прошлое съ тмъ, что высказываетъ мн разскащикъ. Съ этими втреными, болтливыми, миленькими, безобразными, испорченными и добрыми двочками я будто когда-то училъ англійскую грамматику, въ лицахъ мадамъ Бекъ, суроваго Поля Эманюэля и Француженки Зели де-Сонъ-Ньерръ вижу я образы, если не наставницъ, то ‘наставниковъ, хранившихъ юность нашу’ — странныхъ существъ, часто прекрасныхъ по душ, иногда капризныхъ и злыхъ, которыхъ одинъ взглядъ когда-то холодилъ мое маленькое сердце! Эти крошечныя сплетни и школьныя интриги, эти торжественныя приготовленія къ торжественнымъ днямъ, эти пансіонскіе балы и домашніе спектакли, дни вакацій и загородныхъ прогулокъ, дни классныхъ катастрофъ и классныхъ тріумфовъ, вс эти классные герои и классные учители знакомы мн, какъ нельзя боле {Авторъ даже не забылъ горничной m-me Бекъ, хорошенькой, корыстолюбивой, избалованной субретки, деспотическимъ образомъ обращающейся и съ пансіонерками и даже съ классными дамами. Оригиналъ этой Rosette или Annette (не помню имени), находится, я думаю, въ каждомъ женскомъ пансіон.}. Здсь я жилъ, любилъ, ссорился, и наблюдалъ впервые. Здсь жили и чувствовали вы и милліонъ существъ намъ подобныхъ. И наконецъ, блистательная обстановка простыхъ сценъ Корреръ-Белля говоритъ нашей фантазіи о многомъ, въ ряд изящныхъ картинъ представляетъ намъ пейзажи и тни прошлаго, тни нашей юности нашихъ свжихъ годовъ! Пусть читательница вспомнитъ хорошенько, не таится ли въ ней воспоминаніе о какой-нибудь романической алле институтскаго сада, о темной, широкой каменной лстниц, по которой было такъ страшно ходить подъ вечеръ, о свтлой, страшно высокой рекреаціонной зал со сводами, о какомъ-нибудь полуразрушенномъ павильон у ограды, о блыхъ колоннахъ, такъ красиво сгруппированныхъ по сторонамъ главнаго подъзда, о кроватк и пюпитр ея перваго друга, о тускло освщенной анфилад классовъ въ ночь приготовленій къ экзамену, о корридорахъ, въ которыхъ такъ таинственно отдаются шаги идущаго по нимъ человка? Пусть читатели припомнятъ все это, взволнуютъ свою фантазію, оживятъ недвижимыя дотол воспоминанія школьной поры,— и тогда они поймутъ поэта, оцнятъ то, что значитъ хорошій поэтъ для мыслящаго человка и то, какова сила произведенія, о которомъ здсь говорится. Лучшаго и боле новаго воспроизведенія поэзіи школьнаго міра я не могу указать ни въ одной литератур.
Такова среда и такова поэзія, посреди которыхъ довелось дйствовать героин Коррсръ-Белля: Люси Сно несетъ свою дятельность спокойно, охотно и если не съ веселостью, то съ серьёзнымъ сознаніемъ пользы, которую она приноситъ. Ощущенія читателя не всегда совпадаютъ съ ощущеніями героя повсти, нельзя ожидать, чтобъ двица Люси смотрла на свое существованіе совершенно также, какъ смотрю на нее я, припоминая свою школьную жизнь и отыскивая въ роман квинтъ-эссенцію поэзіи. И горе, и проза, и нужда, и зависимость, и мелочи,— все это имется въ жизни нашей классной дамы, сверхъ всего этого довольно туго сближающейся съ людьми, вслдствіе своего національнаго характера. Въ самой Люси можно примтить недостатки, отъ какихъ трудно отдлаться человку, живущему въ школьномъ мір: она не лишена довольно забавнаго пуританства, способна увлекаться безконечно малыми событіями, радоваться или вшать голову изъ-за одного добраго или небрежнаго слова, наконецъ она по временамъ смотритъ на своихъ двчонокъ, какъ на существа слишкомъ самостоятельныя, слишкомъ интересуется ихъ интересами и возмущается, напримръ, ребяческимъ кокетствомъ глупой вертушки Джиневры Феншо, точно также, какъ иной гамбургскій политикъ поведеніемъ Донъ-Карлоса или Донъ-Педро. Нужно ли говорить, что такія неоспоримо врныя черты только усиливаютъ иллюзію читателя и время отъ времени, перенося его въ міръ мелочей житейскихъ, интересовъ чисто пансіонскихъ, сильно говорятъ его воображенію?
Итакъ, Люси живетъ и даже почти благоденствуетъ въ своемъ шумливомъ уединеніи. Женщины, по моему мннію, на то и созданы въ свтъ, чтобъ мириться со всякой дйствительностью и любить всякую дйствительность,— а если имъ отъ Бога дана сила, въ род силы нашей писательницы,— то и мирить съ нею своихъ собратій. Не одна умная женщина, по своему общественному положенію сходная съ миссъ Люси Сно, радостно прочтетъ замтки молодой воспитательницы и пойдетъ къ своему ежедневному труду съ успокоеннымъ сердцемъ, съ просвтлвшимъ разумомъ. Но за днями спокойствія идутъ дни тревоги, отъ которыхъ не огражденъ міръ самый микроскопическій, тамъ, гд живетъ поэзія, непримтная свту, часто происходятъ бдствія, о которыхъ свтъ не иметъ понятія. Съ наступленіемъ лтнихъ мсяцевъ весь пансіонъ madame Бекъ, включая въ то число и воспитателей и классныхъ дамъ, разлетается на отдыхъ, а старый домъ пустетъ съ каждымъ часомъ, Наиболе счастливыя подруги и воспитанницы Люси дутъ въ Парижъ, обтованный край для Бельгійца, другія удаляются къ своимъ семействамъ за городъ, сама г-жа Бекъ тоже узжаетъ изъ Брюсселя, оставивши безпріютную english governess одну въ опустломъ строеніи, съ единственной пансіонеркой, крайне тупоумной и хворой, изъ разряда такихъ лицъ, какія только портятъ уединеніе, отнимая отъ него все величіе и его грустную привлекательность. Послдніе ребятишки ухали, настало самое душное время года, каменный городъ, посреди своей пыльной атмосферы, смотритъ тоскливо и страшно, садъ не даетъ тни, деревья потеряли свжесть и листья ихъ уже не зелены. Люси Сно не иметъ занятія, отдыхъ не можетъ ее тшить, въ ней слишкомъ много дятельности и двической молодой крови для того, чтобъ долгіе дни лности могли пройти надъ нею безвредно. Она начинаетъ скучать тою страшной скукою, которая принадлежитъ къ опаснйшимъ душевнымъ болзнямъ, и посылается только изрдка на натуры самыя избранныя и сильныя, но почему либо обреченныя на временное или постоянное жизненное бездйствіе. Фазисы и пароксизмы болзни описаны такъ, что одинъ изъ рецензентовъ, наимене расположенныхъ къ КорреръБеллю, смло причисляетъ сказанное описаніе къ разряду страницъ истинно Шекспировскихъ. Разсказъ объ одной душной и лихорадочной ночи передъ кризисомъ недуга, о безконечныхъ и неслыханно-ужасныхъ чйхъ моральнаго страданія, едва переносимаго разсудкомъ, до сихъ поръ мн памятенъ и до сихъ поръ возбуждаетъ во мн невольное содраганіе. Не имя подъ рукой книги, не могу указать главы, но ихъ всякій самъ узнаетъ. Это вещь, боле чмъ классическая, предназначенная на перепечатку во всхъ христоматіяхъ между Видніемъ ‘Мирзы Эдиссона’ и разсказомъ Ребекки въ ‘Ивангое’, а можетъ быть монологомъ Гамлета То be — or not to be. Сила сказанныхъ страницъ превосходитъ всякое описаніе.
Нельзя не замтить при этомъ случа, какъ много новаго, никмъ не высказаннаго или по крайней мр недосказаннаго, можетъ найти истинный поэтъ въ самой простой жизни самого простаго человка. Сколько писали про женщинъ, сколько разъ анализировали женское сердце, сколько замтокъ длали женщины о самихъ себ, о своихъ радостяхъ и страданіяхъ. По видимому, какъ найти новый путь между всми этими дорогами и тропинками, рельсами и колеями, шоссе и проселочными дорогами! Гд найти необитаемый островъ на океан, искрещенномъ тысячами первоклассныхъ мореплавателей? Что можно сказать новаго о женщин и особенно о страданіяхъ женщины? А между тмъ, Корреръ-Белль, поэтъ дарованія высокаго, но не громаднаго же, въ трехъ своихъ романахъ представляетъ намъ три борьбы женщины съ тремя страшнйшими врагами женщины, три борьбы, изъ которыхъ дв рдко и вскользь изображались поэтами, а третья, если не ошибаемся, никогда еще не вдохновляла собой поэта истиннаго. Дженъ Эйръ, посл ея бгства отъ Рочестера, видитъ передъ собой голодъ во всемъ его ужас, Каролина, въ роман Шэрли, находится въ смертной борьб съ напрасной любовью, передъ нашей Люси Сно возстаетъ губитель, можетъ быть, самый страшный изъ всхъ трехъ — скука! Голодъ, скука, напрасная страсть! какія слова и какія страданія!
Мужчины гораздо мене женщинъ терпятъ отъ скуки, это доказывается, между прочимъ, ихъ привязанностью къ ней, ихъ щегольствомъ скукою. Начиная отъ Рене, выражавшаго свою тоску округленными тирадами и тревожно слдящаго за Эффектомъ собственныхъ своихъ фразъ, кончая же тмъ англичаниномъ, который повсился оттого, что ему стало скучно по утрамъ одваться и бриться,— мы вс смотримъ на скуку, какъ на безвредное, дешевое, иногда очень эффектное развлеченіе. Скука (мужская скука) вдохновила не одного первокласснаго писателя и хотя, читая многія творенія, гд она воспвается, я часто спрашивалъ себя: ‘да но какой же причин такъ скучаетъ авторъ?’ {Этотъ вопросъ (да проститъ мн Жоржъ Сандъ и тнь Сенанкура) я задавалъ себ сто разъ, читая препрославленнаго Обермана.} творенія все-таки оказывались хорошими. Но къ женской или скоре двической скук не подступался никто. Это чудовище, губящее нжныя существа тысячами, сокрушающее волю и разумъ, въ нсколько дней разрушающее плоды самаго нравственнаго воспитанія и влекущее за собой или позоръ, или безуміе, или безсиліе духа, по видимому, не стоитъ описанія, по крайней мр, такъ думаютъ поэты и романисты. Въ одномъ своемъ роман ‘Полина’ Жоржъ Сандъ подходитъ къ болзни, только подходитъ къ ней, подобно очень молодому врачу, умющему говорить горячо и умно, но совершенно затемнившему свой медицинскій взглядъ немедицинскими умствованіями. Оттого все созданіе построено какъ-то криво и возбуждаетъ въ зрломъ читател одну досаду, а съ той поры, какъ талантливый авторъ совершенно передается на чужую сторону и начинаетъ злобно смотрть на свою собственную героиню, книга превращается въ трактатъ и вся жизнь испаряется изъ нея, въ род ребяческихъ софизмовъ. ‘Полина’ считается книгой вредной для женщинъ молодыхъ лтъ — еслибъ наши молодыя женщины были потверже разумомъ, он первыя осмяли бы романъ, при многихъ своихъ недостаткахъ, еще отличающійся скукой невыносимою.
Между Полиной и миссъ Люси не можетъ быть никакого сравненія, скука той и скука другой вовсе не сходны. Полина, имющая роль въ жизни и не умющая искренно помириться съ своей ролью, жалка, можетъ трогать, но она неразумна, какъ всякій человкъ, лзущій изъ своей сферы и думающій, что міръ обязанъ вращаться вокругъ его личности, доставляя ему всевозможныя радости. Классная дама, оставшись совершенно одна въ пансіон madame Бекъ, скучаетъ по весьма простой причин — ей длать нечего, у ней на время отняли жизненную роль, съ которой она искренно и радостно примирилась. Прибавьте къ тому, что она двица, что ей боле двадцати лтъ — прозаическія причины самого поэтическаго и въ высшей степени поэтически очертаннаго страданія. И вотъ почему одно сожалніе для красавицы Полины,— вс наши слезы, вс наши симпатіи некрасивой гувернантк Корреръ-Белля! И какъ торжественно, какъ прекрасно разыгрывается послдній актъ драмы, послдняя сцена борьбы бдной сироты съ искусителемъ, злйшимъ врагомъ женщины! Люси чувствуетъ, что ея разсудку не устоять противъ двухъ-трехъ ночей, въ род описанныхъ выше. Съ ясностью сознавая ужасъ своего положенія, она сознаетъ, что посреди огромнаго города ей негд искать утшенія, поддержки, слова опоры. Боп. ей остался, но она не можетъ возсылать къ Нему моленій изъ своей обширной темницы, гд все говоритъ ей про врага, гд всякій уголокъ напоминаетъ ей минуты или, лучше сказать, вка изнурительныхъ страданій. Она не можетъ молиться одна, во всемъ город не знаетъ она ни одного соотечественника, ни одного протестантскаго храма, ни одного лица, умющаго облегчать душевныя болзни словами надежды и вры. Но длать нечего и колебаться нечего,— Господь везд одинъ и всюду принимаетъ. Онъ молитвы страждущей христіанки. Въ вечерній часъ, одна, наша страдалица оставляетъ душное заточеніе, идетъ къ древнему католическому собору, пробирается въ огромную готическую залу, гд, при свт заходящаго солнца, виднются фигуры нсколькихъ женщинъ, явившихся для исповди, становится на колна между мраморными колоннами и молится долго. Какая изъ страждущихъ женщинъ не можетъ, припомнить себ подобныхъ минутъ, подобной картины? Поэзія чистая и несомннная, на этомъ мст вдохновлявшая автора, сказывается сердцу самаго поверхностнаго читателя. Эти послдніе лучи лтняго солнца, пробгающія сквозь росписныя стекла, колоннада и прорзныя готическія украшенія храма, тихіе шаги и торопливый шопотъ исповдницъ, въ отдаленіи кроткое лицо стараго священника,— эта прохлада, эта таинственная тишина, эти картины вдохновенныхъ художниковъ по стнамъ,— все говоритъ вашему воображенію, все погружаетъ васъ въ особенный міръ, поэтическій и возвышенный.
Выждавши свое время, Люси подходитъ къ священнику, сказывается протестанткой, но объявляетъ, что цль ея прихода — слова совта и утшенія, равныя для всего міра, для всхъ христіанъ и для всхъ страждущихъ. Старикъ утшаетъ ее по возможности и, замтивъ слабость миссъ Люси, провожаетъ ее до пансіона отъ церкви. Его тихія слова и участіе поняты какъ слдуетъ и приносятъ облегченіе страдалиц, но когда она во второй разъ идетъ бесдовать съ добрымъ пасторомъ, силы ея, изнуренныя долгими днями болзни, измняютъ ей совершенно. Наша миссъ Сно лишается чувствъ и нсколько времени лежитъ одна, на широкой улиц чужого ей города.
Когда героиня опомнилась и начала собирать свои мысли, она увидла себя на чистой постел, въ тихой, просторной, опрятной комнат. Какъ-то мило и родственно глядло все убранство спальни, напоминая ей прежнее, знакомое время. Въ это зеркало она когда-то смотрлась, эта мебель попадается ей на глаза не въ первый разъ. Неужели Люси опять очутилась въ томъ семейств, гд прошло ея дтство, гд видла она единственныхъ лицъ, къ которымъ привязала ее ранняя привязанность? Какими судьбами мистриссъ Бреттонъ очутилась въ Брюссел, зачмъ здсь молодой Грагамъ — и не онъ ли тотъ знаменитый иностранный медикъ мистеръ Джонъ, о которомъ съ нкоторыхъ поръ такъ восторженно говорятъ бельгійскія дамы и бельгійскіе учоные, кокетка Джиневра и хитрая мадамъ Бекъ? Но вотъ какая-то здоровая, высокая старушка приближается къ постели нашей Люси, спрашиваетъ о ея здоровь знакомымъ, ласковымъ голосомъ. Нтъ боле сомннія: люди, пріютившіе дтство бдной двушки, встртились съ нею за тмъ, чтобъ пригрть и пріютить ее въ другой разъ, въ годину испытаній и кризиса. Авторъ уметъ поставить насъ на такую точку и разсказывать съ такимъ одушевленіемъ, что для читателя эта встрча отрадна и интересна точно также, какъ для самой Люси, — и въ самомъ дл, для поэта истиннаго ничего не значитъ представить самое простое событіе въ занимательномъ вид. И наконецъ, разв въ чувств отдыха отъ тоски, въ ощущеніяхъ души, трудно привязывающейся къ людямъ, но свято сохраняющей воспоминанія своихъ немногихъ привязанностей,— нтъ своей неоспоримой поэзіи? Спросите у женщины, имющей во всемъ мір только два или три дорогія ей существа, спросите ее о томъ, хорошо ли описалъ Корреръ-Белль вторую встрчу Люси съ Грагамомъ и его матерью?
Къ вечеру является самъ знаменитый докторъ Джонъ, оставивъ за порогомъ вс свои заботы, успхи и неудачи дня, опыты, изслдованія и размышленія. Прежній насмшливый, беззаботный школьникъ обратился въ юношу смлаго и веселаго, здороваго по уму и сердцу, но все еще немного школьника по разговорамъ. Это уже не блдный Бенедиктъ или Оберманъ, даже не угрюмый Рочестеръ, когда-то плнившій маленькую Дженъ Эйръ: Джонъ Брагамъ Брегтонъ есть хорошій герой нашего времени, одинъ изъ героевъ, отъ которыхъ женщины, къ несчастью, отвыкли, но къ которымъ вернутся рано или поздно. Главное его достоинство есть manliness, качество, которое не можетъ быть вполн передано словомъ мужество, словомъ, почти всегда принимаемымъ въ смысл храбрости. ‘Храбрость, говоритъ Карлейль, есть искусство встрчать смерть безъ страха,— manliness (мужество) есть способность жить мужественно’. Сказанною способностью докторъ Джонъ обладаетъ въ высокой степени, онъ живетъ истиннымъ мужчиной, твердо встрчая славу и горести, любя людей, длая имъ добро и подшучивая надъ ними,— безъ всякихъ усилій своей натур, являясь въ одно время преданнымъ сыномъ, неоцненнымъ другомъ, безстрашнымъ жрецомъ науки, рыцаремъ-покровителемъ бдныхъ и слабыхъ. Люси встрчаетъ онъ шутками и воспоминаніями о годахъ дтства, лчитъ и развлекаетъ ее шутя, въ свободныя минуты болтаетъ съ ней о ея занятіяхъ, о madame Бекъ и о пансіонерки Джиневр Феншо, въ которую влюбленъ не на шутку. Онъ самъ поднялъ свою бывшую подругу на улиц и ршилъ, что отнын до начала пансіонскихъ занятій, и отъ ихъ начала во вс свободные дни, Люси будетъ дорогой гостьей въ его дом. Когда Люси его стараніями получаетъ крпость въ силахъ, онъ знакомитъ ее съ своими друзьями и съ веселостями города. Читатель присутствуетъ съ семействомъ Грагама на разныхъ балахъ, концертахъ и лотереяхъ, при тріумфахъ великой трагической актрисы Ватти, въ которой не трудно узнать мадмуазель Рашель, чтобъ оцнить все достоинство этихъ описаній и очерковъ, нужно только сообразить, что они набросаны одинокой, воспріимчивой, сильной двушкой, никогда не притуплявшей своего ума изобиліемъ общественныхъ развлеченій, особы, только что отдохнувшей отъ болзни, чуть не помутившей ея разсудка. Все это до того ново, что на первыхъ порахъ какъ-то странно дйствуетъ на нашъ умъ, отуманенный общими мстами и артистическими формулами, въ этомъ отношеніи, глаза о Рашели особенно поразитъ васъ, пока еще игра этой актрисы и сотни однообразныхъ безтолковыхъ о ней отзывовъ еще свжи въ вашей памяти.
Каникулы, начатые такъ страшно и конченные такъ блистательно, прошли для нашей классной дамы,— докторъ Грагамъ-Бреттонъ, будто старшій братъ, отвозитъ ее къ мадамъ Бекъ и, прощаясь, дастъ Люси общаніе писать ей письма, о чемъ и когда вздумается. Съ двойной радостью, съ двойнымъ усердіемъ миссъ Сно возвращается къ своимъ малюткамъ и къ класснымъ комнатамъ, къ аллеямъ сада и къ болтунь Джиневр. Профессоръ Поль Эманюэль, одно изъ главныхъ лицъ романа, успвшій привязаться къ молчаливой воспитательниц, злится и дуется на нее за ея сближеніе съ Джономъ, но Люси покойна на этотъ счетъ — для нея влюбиться въ Грагэмъ-Брегтона кажется также глупо и невозможно, какъ, напримръ, питать пламенную страсть къ особ Баярда или Генриха Четвертаго. Волю своему сердцу она даетъ только на дружбу, и за то какъ трогательна, чиста, тонко-поэтична ея слпая преданность къ слав, имени, привязанностямъ, капризамъ, шалостямъ своего покровителя! Какъ презираетъ она Джиневру, отвчающую однимъ кокетствомъ на его чувства! Какъ весело ей, когда старшія двицы упоминаютъ о практик, о самоотверженіи, о мастерскихъ подвигахъ доктора Джона! Какъ трепещетъ ея сердце при всякомъ приход почтальона — чувство ей никогда невдомое, ибо бдняжка во всю свою жизнь не получала ни отъ кого писемъ! Но, увы! втреный и озабоченный другъ не хочетъ помнить о Люси, не зазжаетъ къ ней, находясь съ ней въ одномъ город, писемъ по пишетъ вовсе, и ряды длинныхъ дней проходятъ, и почталіонъ всякій разъ является понапрасну для миссъ Сно. И наконецъ,— кто опишетъ радость, трепетъ, замираніе сердца преданной двушки: черезъ нсколько недль ей подаютъ то, чего еще въ жизнь свою она не получала: четвероугольный клочокъ бумаги, запечатанный сургучомъ, съ ея адресомъ, написаннымъ твердой и быстрой рукою. Это конвертъ, это письмо отъ Грагама! Письмо спрятано подъ замокъ до окончанія классовъ,— можно ли читать его урывками, посреди шума, посреди крикливыхъ двочекъ, не давши себ цлаго часа на прочтеніе, перечитываніе, заучиваніе дорогого посланія? Но, отсрочивая полное наслажденіе, все-таки можно время отъ времени отходитъ къ своему пюпитру, раскрывать ящикъ, вынимать запечатанный конвертъ, глядть на печать, на буквы J. G., на каждую букву адреса, на штемпель городской почты! И вотъ, безконечный часъ занятій проходитъ. Гд же читать письмо, гд отыскать уединенія? комната миссъ Люси цлый день полна институтками. Наша разсудительная воспитательница, какъ двочка, получившая первый бильо-ду, бжитъ по безконечной лстниц- на самый верхъ строенія, на чердакъ, наполненный наскомыми въ род жуковъ (я подозрваю въ нихъ нашихъ таракановъ), садится на высокую скамечку, для безопасности отъ этихъ жильцовъ пустыни, вынимаетъ письмо, ломаетъ печать и читаетъ цлый листъ простодушной, дружеской болтовни, врзывая себ въ память каждое слово, каждый оборотъ, каждый P. S., если только P. S. были въ беззаботномъ посланіи Джона Грагама. Она такъ весела, довольна, такъ счастлива, такъ уметъ благодарить Бога за свое счастіе! Что за микроскопическія ощущенія, что за микроскопическія радости! Но на всахъ жизни и поэзіи человческой, можетъ быть, радость отъ письма, прочитаннаго на чердак, тянетъ боле, чмъ восторгъ полководца, пожертвовавшаго тысячами воиновъ и, посл тяжкой битвы, сломавшаго вражескую линію.
За первымъ письмомъ изрдка слдуютъ другія письма за ними пріздъ Грагама, злость Поля-Эманюэля, наконецъ нсколько праздничныхъ дней и опять отрадные обды и вечера въ загородномъ коттедж доктора. По прежнему, мистеръ Джонъ съ матерью и Люси здятъ въ публичныя собранія, въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, въ театр что-то загорлось и публика, трусливая какъ всегда, бросилась къ выходамъ, толкая, топча и душа другъ друга. Мистриссъ Бреттонъ не было съ нашими молодыми людьми, которыхъ очень мало тревожитъ общая суматоха, оба они знаютъ, что огромное строеніе не вспыхнетъ разомъ, какъ снопъ соломы, и потому тихо ждутъ своей очереди выйдти. Въ это время зоркій Грагамъ спасаетъ изъ-подъ ногъ публики маленькую, прелестную двочку, смятую въ толп и лишившуюся чувствъ посреди общей сумятицы. Ребенку на видъ кажется лтъ двнадцать, падая, онъ дтскимъ голосомъ звалъ своего ‘папу’, тоненькая, нжная его ручка повреждена около плеча и по всей вроятности вывихнута. Джонъ и Люси, выждавъ свое время, выносятъ двочку изъ залы и оказываютъ ей первое пособіе. На первые вопросы, въ которыхъ ее назвали дитятей, ребенокъ отвчаетъ знакомымъ, серьознымъ голосомъ: ‘я не дитя,— я двица. Мн семнадцать лтъ (I am not a child, I am a person of seventeen — эту милую Фразу я привожу въ подлинник). Нужно ли объяснять читателю, что передъ нимъ его прежняя любимица Полли, нын Полина Мери, баронесса и богатая невста, будущая соперница Джиневры и супруга Джона Грагамъ-Бреттона, въ котораго умла влюбиться, будучи шести лтъ отъ роду!
Мн начинаетъ казаться, что въ моемъ очерк я разсказалъ читателю содержаніе двадцати романовъ, а между-тмъ настоящій романъ, романъ Полли и Джона съ одной стороны, Люси и Эманюэля съ другой, начинается только на этомъ мст. ‘Вильетъ’ своимъ содержаніемъ напомнилъ мн американскіе пшеничные сухарики, съ полтинникъ величиною, которые мн случалось пробовать на яхтахъ — стоитъ откусить отъ нихъ уголокъ и весь ротъ наполнится тстомъ. Даже въ той части романа, которая здсь разсказана, имется нсколько главныхъ живыхъ лицъ, только-что названныхъ мною но имени (напримръ Эманюэль), и цлыя главы, оставленныя мною безъ всякаго анализа. Вотъ плоды силы и самостоятельности въ поэт. Заставьте меня пересказать одинъ изъ послднихъ многотомныхъ романовъ Бульвера — я не найду матеріала на четыре страницы, а въ настоящую минуту прекращаю анализъ небольшого романа потому, что предметъ кажется мн слишкомъ многосложнымъ.
Вотъ частица поэтическихъ впечатлній, пробужденныхъ во мн чтеніемъ романа, который я отъ чистаго сердца признаю однимъ изъ замчательнйшихъ за многіе годы нашей эпохи. Перо, набросавшее эту книгу, уже не подаритъ намъ ничего новаго, сила, сказавшаяся міру въ сочиненіяхъ Корреръ-Белля, уже не скажется намъ боле. Подъ землею скрытъ глазъ зоркій на житейскую поэзію, подъ землею зарыто золотое сердце, исполненное любви и энергіи. Талантъ, высказавшійся въ ‘Вильет’, по справедливости оцненъ Европою, силу же автора я готовъ почти признать безпредльною. Что вышло бы изъ мистриссъ Шарлотты Броунтъ, еслибъ она имла страсти и тревоги Жоржа Санда, многостороннюю наглядность и учоность госпожи Сталь, аристократическую карьеру лэди Мери Монтегю? Можетъ быть, мы имли бы въ ней поэта громаднаго, европейскаго, поэта нашего поколнія. А можетъ быть (и это едвали не врне) мы не имли бы ровно ничего, ни ‘Дженъ Эйръ’, ни ‘Шерли’, ни ‘Вильетъ’. Міръ искусства, міръ новыхъ впечатлній, міръ жизни безпредленъ: всюду широкъ и всюду глубокъ одинаково, вс страсти и вся наглядность самой многосторонней жизни ничто передъ одной искрою божественнаго дарованія. Пансіонскія залы madame Бекъ дали мн больше, чмъ вся готическая литература, вс замки Гюго и Джемса, исторія шестилтней Полли сильне подйствовала на мою душу, нежели вс убійства и волканическія страсти модныхъ романовъ Сю, писателя не безталаннаго. Кто знаетъ на сколько вредитъ искусству разнообразіе и богатство жизни поэта,— сколько генія погребено, по словамъ Ж. П. Рихтера, ‘подъ грудами золота и пепломъ страстей!’ Живи и дйствуй тамъ, гд судьба тебя поставила — вотъ истинная мудрость нашего времени, непогршимая и въ жизни, и въ искусств. Давидъ Вильси, написавшій картины: ‘Обрзанный палецъ’, ‘Ярмарка’ и многія безподобныя вещи въ томъ же род, захотлъ изучить пейзажи Палестины и картины испанскихъ художниковъ, для усовершенствованія своего таланта. Вышло то, что талантъ пропалъ безвозвратно.
1856.