Стихотворенія Полежаева. Москва. 1857.
Стихотворения Полежаева. Москва. 1857., Дружинин Александр Васильевич, Год: 1857
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Гг. Щепкинъ и Солдатенковъ своими изданіями принесли много пользы длу просвщенія, — и какъ мы надемся, со временемъ принесутъ еще боле пользы. Ихъ дятельность только что начинается, а успхъ каждой новой книги, ими изданной, ясне всего говоритъ о томъ, что въ дятельности подобнаго рода наша словесность давно нуждалась. Разумные и доброжелающіе издатели, да сверхъ того издатели, не имющіе нужды гнаться за быстрой прибылью, на свт встрчаются рдко, а русское общество рдко имло въ своей средъ лицъ такого рода. Перечитывая старые журналы, газеты и сборники, неопытный читатель можетъ подумать, что об наши столицы когда-то были наполнены великими книгопродавцами-издателями — на дл выходитъ совсмъ иное. Какого капиталиста, изрдка сующагося въ книжное дло, у насъ не называли Констеблемъ, Ладвока и Мурраемъ? въ сущности однако вс эти Ладвоки и Констебли сами кончали худо, да и словесность черезъ нихъ мало выигрывала. Примръ ихъ безпорядочной дятельности и память о ихъ крушеніяхъ много повредили длу книжной торговли, поселили въ коммерческихъ людяхъ недовріе къ этому роду дятельности, раздробили самую торговлю между множествомъ людей, не имющихъ силы придать ей обширные размры, — и такимъ образомъ отняли у русской публики всякую надежду видть русскаго Муррая между нашими издателями. Къ счастію — упадокъ книжной торговли повелъ за собой начало ея возрожденія, на новыхъ и утшительныхъ основаніяхъ. Литераторы и люди, глубоко сочувствующіе литератур, мало-по-малу начали прибирать въ свои руки то, что само выпало изъ рукъ неумлыхъ или неловкихъ. Люди со средствами, образованіемъ и любовью къ наукъ стали сами трудиться по издательской части, выдавая въ свтъ творенія того или другаго изъ образцовыхъ писателей нашихъ, пріобртая право на изданіе современныхъ писателей, пользующихся уваженіемъ публики. Въ теченіе короткаго времени вышли въ свтъ изданія Пушкина, Гоголя, Кольцова, труды гг. Тургенева, Огарева, Некрасова и другихъ. Вс эти книги имютъ видъ въ высшей степени приличный, текстъ ихъ провренъ съ полной исправностью, ни въ одной мелочи онъ не сходны съ другими изданіями извстныхъ писателей, предпринятыми для одной выгоды, выполненными съ обиднымъ нерадніемъ. Мы назвали лишь небольшое число новыхъ книгъ, изящно и умно изданныхъ, за послднее время число подобныхъ изданій постоянно увеличивается и мы можемъ утвердительно сообщить, что въ будущемъ году ихъ появятся еще боле. Гг. Солдатенковъ и Щепкинъ, подарившіе русской публик нсколько замчательныхъ книгъ, превосходно изданныхъ, — уже имютъ не одного конкуррента между московскими и петербургскими жителями, нечего и говорить о томъ, что подобная конкурренція можетъ только принести одинъ почетъ для обихъ сторонъ. Многіе люди, съ большими средствами, замышляютъ обратить часть своей дятельности на пользу литературы, на изданіе хорошихъ русскихъ книгъ, на популяризированіе полезныхъ произведеній нашей словесности, чрезъ невысокую и общедоступную цну книгамъ. Мурраевъ и Ладвока мы точно не дождались, но мы уже имемъ людей, просвщенно разумющихъ роль издателя и выполняющихъ ее, какъ слдуетъ просвщеннымъ русскимъ людямъ.
Изданіе стихотвореній Полежаева, въ настоящую минуту находящееся передъ нами, составляетъ своего рода литературную роскошь, о которой, за нсколько лтъ назадъ, при плаченномъ положеніи издательскаго дла, никто не могъ бы и подумать. Въ самомъ дл — книга, о которой говоримъ мы, книга для немногихъ. Не взирая на личность автора, пробуждающую въ умахъ нашихъ грустно-интересныя воспоминанія, не взирая на нкоторую славу, которую когда-то имли стихи Полежаева, не взирая наконецъ на умный, исполненный благородныхъ страницъ разборъ Блинскаго, большинство русскихъ читателей позабыло Полежаева. Оно позабыло его навсегда и окончательно. Оно едва ли вернется къ нему, и если еще разъ перечитаетъ лучшія произведенія несчастнаго поэта въ настоящемъ изданіи, то не останется ими довольно. Въ этомъ отношенія большинство публики право, и судъ его не подлежитъ никакой аппеляціи, потому что поэтъ, передъ лучшими стихами котораго холодна масса безпристрастныхъ читателей, — никогда не можетъ зваться поэтомъ высокаго разбора. Въ замнъ того, для тонкихъ чтителей искусства, для людей, привязанныхъ къ исторіи своей словесности, для внимательныхъ наблюдателей, которымъ дорога личность всякаго русскаго писателя, когда-либо пользовавшагося извстностію, — изданіе Полежаева не пройдетъ напрасно. Оно будетъ прочитано съ пользой и удовольствіемъ, надъ нимъ задумается не одинъ цнитель и не одинъ любитель поэзія скажетъ за нихъ душевное спасибо издателямъ. Во всхъ хорошо составленныхъ библіотекахъ эта небольшая книга непремнно займетъ свое мсто и будетъ раскрываться хотя изрдка, какъ воспоминаніе о временахъ, отъ насъ отдаленныхъ, о людяхъ, уже не живущихъ между нами.
Мы живо помнимъ впечатлніе, произведенное на насъ, въ эпоху полной юности и воспріимчивости, статьею Блинскаго по поводу стиховъ Полежаева, статьею, теперь напечатанною въ начал нами разбираемаго изданія. И грустью, и проницательностью, и сочувствіемъ къ слабому, упавшему поэту, была наполнена статья эта — ее нельзя было признать одною изъ лучшихъ статей нашего критика, но въ ней имлись дв или три страницы идеальнаго благородства. Чувственныя и циническія стороны музы Полежаева были смло осуждены на означенныхъ страницахъ, но грозная строгость суда не нарушала симпатіи поэта-критика къ поэту-стихотворцу, въ самой жесткости приговора слышался голосъ братскаго соболзнованія. Талантъ, хотя и зарытый въ грязь, все-таки звался талантомъ, не былъ оскорбляемъ ни однимъ словомъ, какія въ ту пору журнальныхъ неистовствъ всюду были терпимы и дозволяемы. Статья была усяна значительнымъ количествомъ выписокъ, составлявшихъ какъ бы сводъ всего лучшаго въ трудахъ Полежаева, выписки эти, поэтически выбранныя и поэтически истолкованныя, невольно подкупали всякаго читателя въ пользу разбираемаго поэта. Отъ нихъ щемило сердце великою грустью. Въ нихъ слышались стоны энергическаго, погибающаго, кающагося человка. Подобныхъ выписокъ и подобныхъ толкованій нельзя было прочесть, не пожелавши короче ознакомиться съ полными сочиненіями поэта. Смлый приговоръ Блинскаго о томъ, что Полежаевъ превышаетъ всхъ поэтовъ, явившихся въ первое время Пушкина, кром Грибодова и Веневитинова, еще боле усиливалъ такое желаніе. Мы помнимъ, что тотчасъ же по прочтеній статьи, мы достали себ и ‘Кальянъ’ и другія срыя книжечки изданій Полежаева. Къ сожалнію — ожидаемыхъ наслажденій мы не получили, конечно, обвинивши въ томъ свою собственную непонятливость. Статья критика казалась намъ образцовою, сводъ выписокъ трогательнымъ до крайности, но къ самому поэту мы оставались холодны. Строки, изъ него взятыя въ журнальную статью, блистали, правда, на страницахъ сочиненій Полежаева, но блистали тусклымъ, неровнымъ свтомъ. Ни одной звздочки не прибавилось къ полежаевскому созвздію, которое разсыпалъ Блинскій по своей критик, скажемъ боле, не одна звзда казалась звздой лишь между его строками, его объясненіями и горячимъ истолкованіемъ.
Съ печалью въ душ закрыли мы срые томики сочиненій Полежаева, и раскрыли ихъ съизнова только теперь, для проврки нсколькихъ стиховъ новаго изданія съ изданіями прежними. Много лтъ прошло со времени чтенія тхъ срыхъ томиковъ, многое измнилось въ литератур нашей, скрылся отъ насъ и тотъ человкъ, который когда-то первый привтствовалъ унылыя псни Полежаева, сказалъ о нихъ свое, по возможности, правдивое и симпатическое слово. Не совершенно еще скрылись, къ сожалнію, люди, при жизни своей кидавшіе грязью на имя знаменитаго цнителя, и теперь еще кидающіе туже грязь, съ прежнимъ озлобленіемъ, на его памятникъ. Само собою разумется, выходки ненавистниковъ Блинскаго ни въ чемъ не могутъ имть вліянія на смыслъ нашего отзыва, и собственная задача наша все-таки остается прежней задачею. Равно отдаливъ себя и отъ фетишизма, и отъ неблагодарности, мы находимъ возможнымъ сказать свое безпристрастное слово и о поэт Полежаев, и о замткахъ критика, много лтъ тому назадъ говорившаго съ нашей публикой о значеніи Полежаева.
Мы не можемъ ршить съ достоврностью, подъ вліяніемъ какихъ побужденій была написана статья Блинскаго, нын помщенная въ вид предисловія къ разбираемой нами книг, не знаемъ опредлительно, какихъ поэтовъ своего времени имлъ онъ въ виду, жестоко нападая въ начал своего труда на ‘римотворцовъ, у которыхъ, кажется, что ни слово, то мысль, а какъ вглядишься — такъ что ни слово, то риторическая завитушка, или дикое сближеніе несближаемыхъ предметовъ’. Въ особенности критику ненавистны стихи, въ которыхъ гладкими и звучными стихами воспвается звонъ рюмокъ, студентскія попойки, или малага, полезная тогда, когда уже ничего другаго желудокь не выноситъ. Послдняя насмшка видимо направлена на поэзію Языкова, она не лишена основанія, хотя само собою разумется, что въ наше время никто уже не ршался назвать Языкова римотворцемъ, ‘котораго произведенія не имютъ даже цны и достоинства прейскурантовъ’. Какъ бы то ни было, по мннію критика, цлый рядъ поэтовъ, пользующихся лишь прошлою своей извстностью, нкогда заслонялъ собою Полежаева, котораго и теперь не видно изъ-за ихъ поблеклой извстности. ‘И какъ имъ было не заслонить его, значится въ начал статьи, ‘ихъ стихотворенія печатались въ Петербург, издавались такъ красиво, сами они писали другъ къ другу посланія, участвовали въ пріятельскихъ журналахъ, и нкоторыхъ изъ нихъ самъ Пушкинъ печатно величалъ своими сподвижниками. Стихи Полежаева ходили по рукамъ въ тетрадкахъ, журналисты печатали ихъ безъ спроса у автора, который былъ далеко, наконецъ они и издавались или за его отсутствіемъ, или безъ его вдома, на плохой бумаги, неопрятно и грубо, безъ разбора и безъ выбора, хорошее вмст съ посредственнымъ, прекрасное съ дурнымъ…’
На основаніи краснорчивыхъ строкъ, сейчасъ приведенныхъ нами, мы можемъ составить свое заключеніе, какъ о настроеніи духа, съ какимъ рецензентъ принимался за свое дло, такъ и о цли, которую онъ имлъ въ виду, при своемъ разборъ произведеній Полежаева. Намъ кажется, что видъ оскорбительно-неряшливыхъ, небрежно изданныхъ стихотвореній поэта, за живое зацпилъ цнителя, одареннаго поэтическою душою, человка, всегда готоваго стать на сторону слабыхъ и недостаточно признанныхъ дятелей словесности. Грязное изданіе полежаевскихъ трудовъ ясно говорило о крутъ читателей, для которыхъ эти труды предназначались, о непростительномъ равнодушіи всхъ любителей словесности къ дятельности человка, достойнаго лучшей участи и за дарованіе, ему данное, и за горестную жизнь, достаточно загладившую собою заблужденія его юности. По иде Блинскаго (какъ намъ кажется), Полежаева было еще рано разбирать и жалко истолковывать. Хладнокровно оцнивать легко лишь писателей, на которыхъ давно устремлены внимательные взгляды любителей изящнаго, съ поэтомъ совершенно заброшеннымъ, забытымъ, издаваемымъ лишь для утхи самой низшей части читателей, должно было дйствовать иначе. Къ такимъ поэтамъ всего лучше подходитъ та метода оцнки, которую Лессингъ называлъ спасеніемъ, Rettung. Прежде всего къ нимъ требовалось притянуть читателя, датъ имъ ту извстность, которая, по словамъ Карлейля, ‘сама не даетъ достоинства человку, но дйствуя подобно яркому освщенію, дозволяетъ разглядть въ немъ вс принадлежащій ему достоинства’. Сочувствуя непризнанному дятелю, критикъ прежде всего долженъ, силою своего авторитета, уничтожить холодность, темноту, сливающіяся съ именемъ писателя, имъ истолковываемаго. При такихъ условіяхъ, отчасти позволительны и горячность, и даже пристрастіе. Лишь бы цль всего дла была достигнута, лишь бы оцниваемый писатель привлекъ на себя вниманіе массы — а тамъ, время сгладитъ неровности приговора, поставитъ на свое мсто дятелей, насильно сдвинутыхъ съ мста, имъ принадлежащаго, на выгоду дятелю имъ противупоставленнаго. Статья Блинскаго достигла этой цли, потому значеніе ея остается благотворнымъ. По совту, въ ней данному, труды Полежаева нын явились въ изящномъ изданіи и со строгимъ выборомъ. Въ слдствіе оцнки, въ ней помщенной, уже ни одинъ поэтъ ничтожнаго разбора не заслонитъ собой Полежаева. Труды писателя, почти забытые недавно и поступившіе въ достояніе торговцевъ сробумажными издліями, спасены отъ грозившей имъ участи, освщены и истолкованы на столько, что въ настоящее время каждый разумный человкъ самъ можетъ усмотрть ихъ достоинство. Такова польза, принесенная небольшою статьею, которая, какъ мы уже сказали, далеко не принадлежитъ къ числу лучшихъ рецензій Блинскаго. Намъ кажется, что безъ горячности и сильнаго пристрастія къ муз Полежаева, подобныхъ результатовъ достигнуть было невозможно, и теперь, когда они ужь достигнуты, когда имя поэта навсегда спасено отъ незаслуженнаго забвенія, мы имемъ полное право на пересмотръ перваго приговора, на окончательную переоцнку недостатковъ и достоинствъ поэта Полежаева.
‘Отличительную черту характера и особенность поэзіи Полежаева’, говоритъ намъ Блинскій, ‘составляетъ необыкновенная сила чувства, свидтельствующая о необыкновенной сил его натуры и духа, и необыкновенная сила сжатаго выраженія, свидтельствующая о необыкновенной сил его таланта. Правда, одна сила еще не все составляетъ: важны подвиги, въ которыхъ бы она проявилась, Раппо одаренъ чрезвычайною силою, но играть чугунными шарами, какъ мячиками, еще не значитъ быть героемъ. Такъ, но вдь все же не Раппо ходить смотрть на людей и мириться имъ, а толпы людей ходятъ смотрть на него и дивиться ему. И въ сфер своихъ подвиговъ не выше ли онъ тхъ людей, которые почитаютъ себя силачами, и кряхтя подъ тяжестію не по силамъ, надрываясь отъ натуги, думаютъ удивить людей силою!.. Мы не видимъ въ Полежаев великаго поэта, котораго творенія должны перейдти въ потомство, мы безпристрастно высказали, что онъ погубилъ себя и свой талантъ избыткомъ силы, неуправляемой браздами разума, но въ то же время, мы хотли показать, что Полежаевъ и въ паденіи замчательне тысячи людей, которые никогда не спотыкались и не падали, выше многихъ поэтовъ, которые превознесены ослпленіемъ толпы, и что его паденіе и поэзія глубоко поучительны, мы хотли показать, что источникъ всякой поэзіи есть жизнь, что судьба всякаго могучаго таланта — быть представителемъ извстнаго момента общественнаго развитія, и что наконецъ, могутъ падать только сильные, замчательные таланты… При другихъ условіяхъ, поэзія Полежаева могла бы развиться, разцвсть пышнымъ цвтомъ и дать плодъ сторицею: возможность этого видна и въ томъ, что имъ написано при ложномъ его направленіи, при неестественномъ развитіи…’
Нельзя не согласиться съ этими словами, нельзя не заинтересоваться участью даровитаго пвца, долгое время заслоняемаго отъ публики извстностію поэтовъ мене даровитыхъ, но когда цнитель начинаетъ намъ обозначать людей, превознесенныхъ ослпленіемъ толпы во вредъ Полежаеву, съ доводами его согласиться трудне. Еслибы критикъ, по этому случаю, назвалъ мн хоть цлый рядъ поэтовъ бездарныхъ, но имвшихъ славу въ свое время, такая мра могла бы не только удовлетворять читателя, но спасти и самого цнителя отъ большой крайности въ приговор. ‘Мы не обинуясь окажемъ’, такими словами заключается рецензія, ‘что изо всхъ поэтовъ, явившихся въ первое время Пушкина, исключая геніальнаго Грибодова, который образуетъ въ нашей литератур особую школу, несравненно выше другхъ и достойне вниманія и памяти, Полежаевъ и Веневитиновъ…’ Сказавши такъ много, цнитель не только становится несправедливъ къ писателямъ Пушкинскаго періода, которымъ самъ же не разъ отдавалъ дань чистаго уваженія, но и заставляетъ насъ ждать слишкомъ многаго отъ Полежаева съ его поэзіею. Ограничимъ какъ можно боле циклъ поэтовъ, писавшихъ въ первое время Пушкина, исключивъ изъ ихъ числа имена первоклассныхъ дятелей, лучшая пора которыхъ по времени совпадаетъ съ дятельностью Пушкина, Грибодова и Полежаева, намъ все-таки придется причислить къ этому циклу имена Дельвига, Языкова, Баратынскаго. Можно имть невыгодное мнніе о талант трехъ поэтовъ, сейчасъ нами названныхъ, но въ томъ, что каждый изъ нихъ имлъ и талантъ и свое самостоятельное положеніе въ словесности, сомнваться никто не можетъ. Поставить Полежаева на неизмримую высоту сравнительно съ ними, едва ли согласится кто-нибудь изъ хладнокровныхъ цнителей, а причина тому заключается въ самой книжк стихотвореній, предъ нами находящихся. Стихотворенія эти не лишены многихъ достоинствъ, но въ нихъ не увидимъ мы яркаго, ясно опредлившагося, самостоятельнаго поэтическаго дарованія. Впечатлнія самаго понятливаго читателя этихъ стихотвореній, не оправдываютъ собою надеждъ, поданныхъ цнителемъ, и въ слдствіе такого нежданнаго разочарованія терпятъ лучшія произведенія поэта, слишкомъ возвеличеннаго, въ ущербъ писателямъ, сильнйшимъ его по таланту.
Въ самомъ дл, попробуемъ бросить нашъ собственный, совершенно независимый взглядъ на сущность таланта Полежаева, изложить т причины, въ слдствіе которыхъ, по нашему мннію, онъ долженъ занимать видное, но весьма второстепенное мсто въ ряду русскихъ поэтовъ. Исходнымъ пунктомъ нашей оцнки будетъ одно мсто изъ рецензіи Блинскаго: небольшой отрывокъ, направленный знаменитымъ критикомъ противъ нсколькихъ поэтовъ современныхъ Полежаеву, по нашему мннію, какъ нельзя лучше опредляетъ самого поэта, имъ противупоставленнаго. ‘Есть дарованія, такъ или почти такъ говоритъ критикъ, въ которыхъ нельзя не признать ни чувства, ни вдохновенія, ни поэтической формы, но о поэтахъ этихъ можно безъ ошибки сказать, что путь ихъ будетъ кратокъ. Это т одностороннія дарованія, которыя пробуждаются отъ какой нибудь случайности — несчастія, утраты, и открывъ въ душ своей затаенный родникъ грустной поэзіи, скоро исчерпываютъ его весь.’ Въ словахъ, подчеркнутыхъ нами, мы видимъ лучшее опредленіе музы Полежаева, къ нимъ можно прибавить только дв оговорки: во-первыхъ, случайность, пробудившая дарованіе Полежаева, была случайностью особенно поразительною, во-вторыхъ ранняя кончина поэта не даетъ намъ полнаго права судить о томъ, скоро ли исчерпался бы родникъ сильной, грустной поэзіи, открывшейся въ душъ Полежаева въ слдствіе бурной, сокрушительной катастрофы, поразившей поэта.
Оставимъ общіе выводы и вглядимся поближе во всю дятельность поэта Полежаева. Природа дала ему пламенную натуру, понятливость къ поэзіи, силу выраженія, а самъ онъ, въ слдствіе знакомства съ твореніями лучшихъ русскихъ писателей, пріобрли замчательную способность владить русскимъ стихомъ. Молодость его, не смотря на ея безпорядочность, не была чужда науки и житейской опытности, самыя заблужденія юноши, высказываясь въ бурной жизни, сталкивали его съ многими сторонами дйствительности, какъ бы подстрекая на сильныя ощущенія и попытки къ ихъ воплощенію въ звучной рчи. Не взирая на вс эти залоги, не взирая на силу чувства, неотъемлемую собственность Полежаева, его поэтическіе отклики на жизнь не имютъ въ себ ничего самостоятельно-поэтическаго. Писатели съ опредлившимся дарованіемъ, заслонявшіе его отъ публики, имли каждый свою, собственно имъ принадлежавшую область, которой не имлъ Полежаевъ. У каждаго изъ нихъ былъ свой поэтическій міръ, свое хотя быть можетъ не совсмъ стройное воззрніе на жизнь и дйствительность: ничего подобнаго не видимъ мы у Полежаева до тхъ поръ, пока бурныя событія его жизни, разршившись бдой и гибелью, не пробудили въ душ его того поэтическаго стона, которымъ поражаютъ насъ его послднія произведенія. Стихотворенія Полежаева, даже помщенныя въ настоящемъ изданіи, посл самаго строгаго выбора, гршатъ той самой поэтической рутиною, на которую Блинскій нападалъ въ начал своей рецензіи. Въ нихъ есть и бутыльный звонъ, и богъ винограда, и лоно сладострастія, и увядшая жизнь во всевозможныхъ видахъ, и сочетаніе римъ самаго трескучаго свойства. До замчательной степени обладая формою, Полежаевъ, по содержанію своихъ произведеній, несравненно бдне и Баратынскаго, и Языкова, и Дельвига. И напрасно стали бы мы утверждать, что недостатокъ содержанія имстъ своей виной неразвитость поэта, его небрежность къ своей муз, безпокойную и печальную жизнь Полежаева. Поэтъ потому только и зовется поэтомъ, что онъ видитъ глубже и дальше, чмъ остальные люди, если въ немъ не высказывается этой способности, его, при самомъ простомъ род дятельности, приходится признать человкомъ, идущимъ не по своей дорог. Ни трезвость жизненныхъ воззрній, ни большое образованіе, ни опытъ жизни, ни самыя честныя стремленія нравственной природы еще не даютъ человку той оригинальной и даже, по временамъ, причудливой душевной складки, безъ которой нтъ и не можетъ быть истиннаго поэта. Смемъ спросить, какими произведеніями своей лучшей поры (кром малаго числа вещей, писанныхъ на Кавказъ, о которыхъ будемъ мы говорить ниже) Полежаевъ выказалъ свою способность глядть на міръ проницательными глазами поэта? Ни въ ‘Божемъ Суд’, ни въ ‘Валтасар’, ни въ Цыганк, ни въ псн плннаго Ирокезца, ни въ Гршниц, нивъ Баю-баюшки баю (произведеніяхъ, признанныхъ за лучшіе въ собраніи), Полежаевъ не доказалъ своихъ правъ на прозваніе самостоятельнаго поэта, хотя бы одного разбора съ заслонявшими его лицами. Произведенія, нами названныя, при своихъ достоинствахъ, не носятъ на себ никакого отпечатка, по которому ихъ можно было бы признать полежаевскими. Ихъ могли бы написать многіе изъ поэтовъ пушкинской плеяды, на нихъ не лежитъ того индивидуальнаго клейма, которое разомъ ставятъ передъ нами поэта со всей его сферой дятельности, съ его любимыми предметами, съ его, ему одному принадлежащими, заблужденіями. Мы вполн согласны съ Блинскимъ, что пснь Ирокезца полна благородной силы въ чувств и выраженіи, что ‘Божій Судъ’ вещь прекрасная по мысли, но въ обихъ вещахъ и мысль и выраженіе не отмчены личностью поэта, не отличены какимъ-либо характеристическимъ, ему одному принадлежащимъ признакомъ. Остальныя піесы, изъ числа названныхъ нами, могутъ быть признаны за полежаевскія лишь потому, что рдкій поэтъ могъ угнаться за Полежаевымъ какъ въ безвкусіи, такъ и въ неопредленности частностей, безвкусіи и неопредленности иногда слдующихъ за изящной и почти поэтической рчью. Возьмемте, напримръ, ‘Баю, баюшки, баю’.
Въ темной горниц постель,
Надъ постелью колыбель —
Въ колыбели, съ полуночи,
Бьется, плачетъ что есть мочи
Безпокойное дитя.
Вотъ, лампаду засвтя,
Червобровка молодая
Суетится, припадая
Блой грудью къ крикуну —
И лелетъ, и ко сну
Избалованнаго клонитъ,
И поетъ, и тихо стонетъ
На чувствительный распвъ
Девяносто-лтнихъ двъ.
‘Да усни же ты, усни,
Мой хорошій молодецъ!
Угомонъ тебя возьми —
О, постылый сорванецъ!
Баю, баюшки, баю!
‘Ужь и есть ли гд такой
Сизокрылый голубокъ,
Ненаглядный, дорогой,
Какъ мой маленькій сынокъ?
Баю, баюшки, баю!
‘Во зеленомъ во саду
Красно вишенье растетъ,
По широкому пруду
Блый селезень плыветъ —
Баю, баюшки, баю!
‘Словно вишенье румянъ,
Словно селезень онъ блъ —
Да усни же ты, буянъ!
Не кричи же ты, пострлъ!—
Баю, баюшки, баю!
‘Я на золот кормить
Буду сына моего,
Я достану, такъ и быть,
Царь-двицу для него —
Баю, баюшки, баю!
‘Будетъ важный человкъ,
Будетъ сынъ мой генералъ —
Ну, заснулъ… хоть бы на вкъ,
Побери его провалъ!’
Свтъ потухъ надъ генераломъ —
Чернобровка покрываломъ
Обернула колыбель,
И ложится на постель…
Въ темной горниц молчанье,
Только тихое лобзанье
И неясныя слова
Были слышны раза два…
Посл, тнью боязливой
Кто-то, чудилося мн,
Осторожно и счастливо,
При мерцающей лун,
Пробирался по стн…
Всякое эстетическое чувство возмущается безобразіемъ колыбельной псни и нестройностью выраженій, въ нее вкравшихся. Во всемъ произведеніи напрасно станемъ мы искать какой-либо поэтической мысли, въ ней есть только, и то при конц, нчто похожее на поэтическій мотивъ, но напрасно станете вы искать въ немъ какого-либо значенія. Намъ скажутъ, можетъ быть, что вс дурныя стороны псни были замчены и прежде. Возьмемъ же въ противоположность ей, хоть ‘Цыганку’, вещь много разъ превозносимую, понравившуюся Блинскому и съ его легкой руки перепечатываемую во всхъ отзывахъ о Полежаев.
Кто идетъ передъ толпою
По широкой площади
Съ загорлой красотою
На щекахъ и на груди?
Подъ разодраннымъ покровомъ,
Проницательна, черна —
Кто въ величіи суровомъ
Эта дивная жена?
Вьются локоны небрежно
По нагимъ ея плечамъ,
Искры наглости мятежно
Разбжались по очамъ, —
И страшнй ударовъ счи,
Какъ гремучая рка,
Льются сладостныя рчи
У безстыдной съ языка.
Узнаю тебя, вакханка
Незабвенной старины:
Ты — коварная цыганка,
Дочь свободы и весны!
Подъ узлами бдной шали
Ты не скроешь отъ меня
Ненавистницу печали,
Друга радостнаго дня!
Ты знакомка вдохновенью
Поэтической мечты,
Ты дарила наслажденью
Африканскіе цвты!
Ахъ, я помню… Но ужасно
Вспоминать лукавый сонъ:
Фараонка, не напрасно
Тяготитъ мн душу онъ!
Пронеслась съ годами сила,
Я увялъ — и на яву
Мн рука твоя вручила
Приворотную траву!
При первомъ прочтеніи этой вещи, она какъ будто поражаетъ картинностью и чмъ-то размашистымъ въ манеръ, но достаточно сдлать легкій анализъ первому впечатлнію для того, чтобъ убдиться въ маломъ значеніи всего стихотворенія. Неопредленность представленій, врный признакъ слабой способности на творчество, здсь не прикрыта ни звучностью римы, ни рядомъ выраженій, модныхъ въ то время, когда цыганокъ и цыганское безстыдство воспвали на вс возможные лады. Читатель не можетъ даже дать себ отчета, какого рода цыганку описываетъ поэтъ — молода или стара эта цыганка и почему именно заслуживаетъ она прозваніе дивной жены, ей данное отъ Полежаева? Возьмите вс строки, кажущіяся картинными, перечитайте ихъ съизнова, за исключеніемъ двухъ стиховъ:
Вьются локоны небрежно
По нагимъ ея плечамъ *,
* Намъ кажется, что въ одномъ изъ старыхъ изданій Полежаева напечатано ‘бьются локоны небрежно’, отъ чего два стиха выходятъ еще картинне.
вы не найдете ни одной, изображающей что-нибудь опредленное. Поэтъ даже какъ бы нарочно запутываетъ представленія, сладостныя рчи у него выходятъ страшне ударовъ счи, дивная жена иметъ въ глазахъ разбжавшіяся искры наглости, за тмъ слдуетъ ненавистница печали, лукавый совъ и иныя общія мста старыхъ временъ, а въ результат самъ читатель сбивается съ толку и не можетъ ршить, о комъ говорено было поэтомъ: о прекрасной ли двушк цыганскаго племени, или о мрачной вдьм изъ того же народа, за много лтъ назадъ считавшейся красавицею. Мы знаемъ очень хорошо, что изъ Полежаева, уже по одной его жизни, не могъ развиться спокойный поэтъ-художникъ. ‘Извстность поэта была печальная, говорится въ рецензіи, жизнь его представляла грустное зрлище сильной натуры, побжденной дикою необузданностью страстей, которая, совративъ его талантъ съ истиннаго направленія, не дала ему ни развиться, ни созрть. Жизнь Полежаева была жизнь буйнаго безумія, способнаго возбудить къ себ ужасъ и состраданіе: Полежаевъ не былъ жертвою судьбы, и кром самого себя, никого не имлъ права обвинять въ своей гибели… Явившись въ другое время, при боле благопріятныхъ обстоятельствахъ, при наук и нравственномъ развитіи, талантъ Полежаева принесъ бы богатые плоды, оставилъ бы посл себя замчательныя произведенія и занялъ бы видное мсто въ исторіи русской литературы…’ Но, соглашаясь съ частью этого отзыва, мы расходимся съ главной мыслью, въ немъ заключающеюся. Чтобы погубить въ себ талантъ, нужно имть то, что зовется талантомъ, хотя бы и не въ обширномъ смысл этого слова, необходимо владть дарованіемъ самостоятельнымъ, опредленнымъ, дающимся анализу. Такимъ дарованіемъ Полежаевъ не былъ богатъ до самыхъ послднихъ годовъ своей жизни. Онъ написалъ нсколько энергическихъ и благородныхъ по мысли стихотвореній, но стихотворенія эти, какъ нами сказано, не представляли ровно ничего новаго, оригинальнаго, въ масс одновременныхъ съ ними произведеній. Художникъ, въ болзни и горячк можетъ испортить лучшую свою картину, изорвать и зачернить ее совершенно, но когда въ его комнат нтъ никакой картины, когда передъ его глазами лишь чистый холстъ съ двумя, тремя маленькими рисуночками на поляхъ (какъ это часто бываетъ у художниковъ, обдумывающихъ вещь передъ натянутымъ холстомъ), ему невозможно быть собственнымъ своимъ Геростратомъ. У насъ всегда были, можетъ бытъ и теперь есть, поэты, испортившіе свой талантъ (иногда въ слдствіе самыхъ простыхъ житейскихъ обстоятельствъ), если мы сравнимъ ихъ съ Полежаевымъ, то увидимъ всю правду, сейчасъ нами сказаннаго. Дельвигъ, по своей лности и недовольству начатыми трудами, не написалъ почти ничего замчательнаго, но въ маломъ количеств оставшихся отъ него стихотвореній (особенно въ антологическомъ род), виднъ поэтъ самостоятельный, отдляющійся отъ своихъ сверстниковъ и по складу таланта, и по взгляду на дло поэта. Василій Львовичъ Пушкинъ, невзначай открывшій новые пути искусства въ извстномъ своемъ шуточномъ стихотвореніи, бросилъ богатую жилу, ему давшуюся, и погубилъ все свое значеніе, увеселяя себя мадригалами или посланіями во французскомъ вкус. Можно привести еще нсколько примровъ, но мы надемся, что въ томъ не настоитъ надобности Полежаевъ, по страстности натуры неизмримо превышавшій и Дельвига, и В. Л. Пушкина, отставалъ отъ этихъ второстепенныхъ поэтовъ и въ поэтической зоркости, и въ способности на творчество. Крушеніе его частной жизни не только не принесло съ собою крушенія его поэтическаго значенія, но скоре, какъ мы сейчасъ увидимъ, развило въ немъ нкоторыя поэтическія стороны, которымъ безъ того бы никогда не проявиться. Муза Полежаева поступила съ поэтомъ какъ самая капризная изъ богинь, и великодушная, и злая въ одно время. Она едва глядла на своего поклонника въ то время, когда тотъ имлъ и молодость, и честь, и доброе имя, и силы къ труду, и пылкія страсти. Когда все это было утрачено, когда несчастный пвецъ увидлъ себя предъ дверью гроба, погубленнымъ, полуразрушеннымъ и покончившимъ со всми жизненными радостями, муза слетла къ бдному страдальцу и своей улыбкой усладила послдніе, горькіе дни его земнаго поприща. Потому-то періодъ истинно поэтической дятельности Полежаева кратокъ, и не взирая на свою краткость, довольно однообразенъ.
На душ становится тоскливо при одномъ воспоминаніи о началъ этого періода. Необузданный и пылкій юноша, котораго вся жизнь походила на буйную оргію, самъ накликалъ на себя бдствія, очевидный результатъ такой жизни. Слишкомъ долго считалъ онъ освобожденіе отъ предразсудковъ освобожденіемъ ото всякой разумности, слишкомъ долго обожалъ онъ буйную свободу, ‘забывая о томъ, что то была не свобода, а своеволіе, что наиболе свободный человкъ есть въ тоже время и человкъ, наиболе подчиненный’ {Разборъ стихотвореній А. Полежаева, стр. 20.}. Здорове Полежаева было разрушено излишествами всякаго рода, за долгое время до кончины онъ видлъ себя обреченнымъ на смерть и не обманывался въ своемъ положеніи. Нтъ сомннія въ томъ, что, и при паденіи, Полежаевъ еще хранилъ въ своей натур много силы и привлекательности. Его поразила величественная природа кавказскихъ странъ, онъ былъ храбръ и цнилъ поэзію боевой жизни, боевые товарищи, по золотому преданію кавказскихъ воиновъ, берегли и любили бднаго странника, заброшеннаго къ нимъ издалека. И между женщинами дальняго края нашлись существа, сильно пробудившія любящую способность въ Полежаев, — но и порывы къ чистой любви, и дружба новыхъ людей, и возбудительная прелесть кавказской природы, все это пришло слишкомъ поздно для Полежаева. У него уже не было силъ для того, чтобъ начать жизнь съизнова, онъ уже былъ нравственно разрушенъ для любви, физически ослабленъ для военной дятельности. Сознаніе своего отчаяннаго положенія росло въ немъ за одно съ жгучимъ раскаяніемъ, а подъ вліяніемъ этихъ двухъ двигателей, его субъективно-лирическая душа въ первый разъ заговорила голосомъ, ея достойнымъ. Родникъ поэзіи, до-сихъ-поръ ни въ чмъ еще не проявившійся, закиплъ ключемъ въ душ поэта, закиплъ и исчезнулъ лишь тогда, когда самого пвца не стало.
Сердце-разрывающій вопль гибнущаго человка — вотъ единственное опредленіе той поэзіи, которая живетъ въ небольшомъ числ лучшихъ произведеній Полежаева. Не изъ ‘Вальтасара’, не изъ ‘Гршницы’, не изъ ‘Псни Ирокезца’ можемъ мы извлечь истинное пониманіе полежаевскаго дарованія: можетъ быть эти произведенія и были имъ написаны въ ту эпоху, о которой мы сейчасъ говорили, но въ нихъ не отразились ни означенная эпоха, ни личность самого Полежаева. Какъ писатель по преимуществу субъективный, да сверхъ того весь охваченный сознаніемъ своихъ нравственныхъ страданій, онъ не можетъ съ самостоятельностью говорить ни о чемъ, кром страданій этихъ. Поэтому вещи Полежаева, хотя сколько нибудь относящіяся къ Кавказу, къ привязанностямъ и горестямъ поэта за послдніе годы жизни, для насъ несравненно дороже его переложеній изъ Виктора Гюго и Байрона, его стихотвореній, имющихъ интересъ эпизодическій, слегка лишь связанный съ личностью поэта. Увлекаясь этой мыслію, мы готовы сдлать маленькій упрекъ гг. Щепкину и Солдатенкову за исключеніе изъ настоящаго собранія двухъ поэмъ ‘Эрпели и Чиръ-Юртъ’, да еще одного длиннаго, неудачнаго, но проникнутаго поэтическими мотивами стихотворенія ‘Герменчугское кладбище’. Въ поэмахъ, нами названныхъ, есть слды самого Полежаева, нкоторые изъ отпечатковъ его личности, и одна или дв картины изъ кавказской природы, въ нихъ заключенныя, стоятъ вниманія. Въ Герменчугскомъ кладбищ есть трогательные звуки, за которые невольно прощаешь длинноты произведенія.
Не можетъ быть никакого сомннія въ томъ, что Кавказъ и жители Кавказа боле всего пробудили душу Полежаева изъ того полумертваго оцпеннія, въ какомъ она находилась посл крушенія его будущности. Не въ первый и не въ послдній разъ чудесамъ Кавказа, этого невыразимо-поэтическаго края, приходилось освжать силы человка, съ отчаяніемъ въ душ пріютившагося подъ снь его сдыхъ возвышенностей. Мы убждены всмъ сердцемъ, что никакая, самая цвтущая страна вселенной, въ этомъ отношеніи не подйствуетъ сильнй Кавказа. Въ этомъ благословенномъ кра слито все, цнимое страждующимъ человкомъ, его красота иметъ свой неуловимый, словомъ, уныло-поэтическій отпечатокъ, его жители живутъ жизнію, въ которой нтъ ничего вялаго, рутинно-европейскаго, разслабляющаго натуру нашу. Страна гостепріимства и военнаго братства, полубаснословныхъ подвиговъ и нетронутыхъ сокровищъ — Кавказъ поработилъ себ Полежаева, приковалъ его къ себ, такъ какъ одинъ разъ приковалъ къ себ Пушкина, а въ другой Лермонтова. На Кавказ Полежаевъ могъ написать, наперекоръ всей своей безнадежности, такого рода диирамбическія строки:
Проснись, задумчивый пвецъ!
Гд гармоническая лира,
Гд барда юнаго внокъ?
Ужель повергнулъ ихъ порокъ
Къ стопамъ ничтожнаго кумира?
Ужель бездушный идеалъ
Неотразимаго разврата
Тебя, какъ жертву каземата
Рукой поносной оковалъ?
О, нтъ! свершилось — жаръ мятежный
Остылъ на пасмурномъ чел,
Какъ сынъ земли, я дань земл
Принесъ чредою неизбжной
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но предъ лицомъ кавказскихъ горъ
Я рву нечистыя одежды!
Подобный гордостью горамъ,
Замтнымъ въ безднахъ и лазури,
Я воспарю какъ фиміамъ
Съ цвтовъ пустынныхъ, къ небесамъ,
И передамъ моимъ струнамъ
И ревъ, и вой минувшей бури.
Это голосъ сильнаго, мощно-раскаявающагося человка, это откликъ пвца, пораженнаго величіемъ вновь открывшагося передъ нимъ міра. Будь Полежаевъ мене разрушенъ душою и тломъ, можетъ быть за этой восторженной пснью для него началось бы перерожденіе, если не по таланту, то по жизни, и существованіе поэта украсилось бы новыми цлями, и присоединился бы онъ къ многочисленному разряду людей, вспоминающихъ о кавказскомъ кра, какъ объ утишител злйшихъ нравственныхъ недуговъ. Но для нашего пвца прошло время перерожденія и торжественной вры въ свое будущее: лишь въ самомъ небольшомъ числ произведеній (какъ, напримръ, ‘Провидніе’ и ‘Водопадъ’) слышится намъ голосъ нравственно-бодраго, хотя и страдающаго, человка, затмъ смолкаетъ этотъ голосъ, смнясь на звуки далеко грустнйшіе и вмст съ тмъ несомннно поэтическіе. ‘Черныя глаза’, ‘Море’, ‘Отрывокъ’, ‘Ночь на Кубани’, ‘Цни’, два посланія къ А. П. Л — у, ‘Осужденныя’, ‘Пснь погибающаго пловца’, ‘Живой мертвецъ’, ‘Вечерня заря’, принадлежатъ къ лучшему, что только когда-нибудь была написало Полежаевымъ. Все они проникнуты однимъ и тьмъ же грустнымъ лиризмомъ, во всхъ ихъ, съ большею или меньшею ясностію слышится тотъ самый вопль, о которомъ мы говорили выше, вопль иногда бурный и отчаянный, иногда тоскливо-гармоническій. Нкоторыя изъ пьесъ, нами названныхъ, гршатъ неопредленностью выраженій, неясностью мысли, за то другія, но своимъ достоинствамъ, какъ бы заставляютъ предчувствовать музу другаго поэта, также пвшаго на Кавказ, и на Кавказ же сложившаго свои кости, подобно Полежаеву.
‘Ночь на Кубани’, безспорно, принадлежитъ къ числу нанболе удачныхъ и трогательныхъ пьесъ изъ разряда сейчасъ нами указаннаго. Содержаніемъ она не богата, разсужденіи поэта, относящіяся къ его грустному положенію, выражены безъ особливой силы, но картины кавказской ночи, въ ней заключенныя, полны замчательной прелести. Тутъ виденъ взмахъ настоящаго художника, тутъ отразилась грандіозно-унылая поэзія края, того края, о которомъ, во время Полежаева, лучшіе поэты писали не безъ трескучихъ фразъ и метафоръ. Надобно много горя выносить въ душ своей, надо всею силою скорбной души прилпиться къ красамъ природы для того, чтобъ набросать строки въ род слдующихъ:
Весенній вечеръ на равнины
Кавказа знойнаго слетлъ,
Туманъ медлительный одлъ
Горъ дальныхъ синія вершины.
Какъ море розовой воды,
Заря слилась на неб чистомъ
Съ мерцаньемъ солнца золотистымъ,
И гаснетъ все, и съ высоты
Необозримаго эира,
Толпой видній окруженъ,
На крыльяхъ легкаго зефира
Спустился другъ природы — сонъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Едва замтною грядой —
Громадъ воздушныхъ рядъ зыбучій —
Плывутъ во тьм сдыя тучи,
И мсяцъ блдный молодой,
Закрытый ихъ печальной тканью,
Прорзатъ дальный горизонтъ
И надъ гремучею Кубанью
Глядится въ новый Гелеспонтъ…
Бывало, бодрый и безмолвный,
Казакъ на пагубныя волны
Вперяетъ взоръ сторожевой:
Нердко ихъ знакомый ропотъ
Такилъ коней татарскихъ топотъ
Передъ тревогой боевой.
Тогда винтовки смертоносной
Нежданный выстрлъ вылеталъ,
И хищникъ смертію поносной
На брег русскомъ погибалъ,—
Или толпой ожесточенной
Врывались злобные враги
Въ шатры Защиты изумленной,
И обагряли глубь рки
Горячей кровью казаки.
Но миновало время брани,
Смирился дерзостный Джигитъ,
И рдко, рдко по Кубани
Свинецъ убійственный свиститъ.
Молчаньемъ мрачнымъ и печальнымъ
Окрестность битвъ обложена,
И будто миромъ погребальнымъ
Убита бранная страна…
Все дышетъ нгою прохладной,
Все спитъ… Но что же сонъ отрадной,
Въ тиши таинственныхъ ночей,
Не поститъ моихъ очей?
Зачмъ зову его напрасно?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ихъ, кто мечт высокой врилъ,
Кто почиталъ коварный свтъ,
И на зар весеннихъ лтъ
Его ничтожество измрилъ, —
Кто погубилъ, подобно мн,
Свои надежды и желанья, —
Предъ кмъ разрушились вполн
Грядущей жизни упованья, —
Кто сиръ и чуждъ передъ людьми, —
Кому дадутъ изъ сожалнья,
Иль ненавистнаго презрнья,
Когда-нибудь клочекъ земли —
Одинъ лишь тотъ меня оцнитъ,
Моей тоски не обвинивъ,
Душевнымъ чувствамъ не измнитъ,
И скажетъ: такъ, ты несчастливъ!
Какъ братъ къ потерянному брату,
Съ улыбкой нжной подойдетъ,
Слезу страдальную прольетъ
И раздлитъ мою утрату!…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь онъ одинъ постигнуть можетъ,
Лишь онъ одинъ пойметъ того,
Чье сердце червь могильный гложетъ!
Какъ пальма въ зеркал ручья,
Какъ тнь налетная въ лазури,
Въ немъ отразится посл бури
Душа унылая моя!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но гд же онъ, воображенье
Очаровавшій идеалъ —
Мое прелестное виднье
Среди пустыхъ, туманныхъ скалъ?
Подобно грознымъ исполинамъ,
Он чернютъ по равнинамъ
Въ своей безстрастной красот,
Лишь иногда на высот,
Или въ развалинахъ кремнистыхъ,
Мелькая парой глазъ огнистыхъ,
Кабанъ свирпый пробжитъ,
Или орловъ голодныхъ стая,
Съ пустынныхъ мстъ перелетая,
На время сонъ ихъ возмутитъ.
А я на камн одинокомъ,
Рушитель общей тишины,
Сижу въ забвеніи глубокомъ,
Какъ духъ подземной стороны.
И пронесутся дни и годы
Своей обычной чередой,
Но мн покоя и свободы