Тяжелый вопрос, Осипов А., Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 48 минут(ы)

ТЯЖЕЛЫЙ ВОПРОСЪ.

(Повсть).

Глава первая.

Александръ Ивановичъ не усплъ переступить еще черезъ порогъ своего деревенскаго дома, какъ дверь въ переднюю быстро отворилась и онъ попалъ прямо въ объятія своей жены. Онъ съ любовью прижалъ къ себ ея молодое, отдававшее свжестью сквозь тонкій пеньюаръ, тло и два раза поцловалъ ее въ крупныя губы.

— А я ждала тебя не раньше, какъ часовъ въ двнадцать,— была она въ силахъ, наконецъ, сказать.

— Нтъ, Надя, я нарочно раньше выхалъ, чтобы успть прохать холодкомъ и не заморить лошадей.

Они прошли въ его кабинетъ. Соловцовъ любилъ эту комнату съ строгимъ стилемъ рзной мебели изъ чернаго дуба. Окна въ садъ были открыты и сладкій запахъ цвтущихъ липъ несся оттуда. Александръ Ивановичъ подошелъ къ письменному столу, на которомъ аккуратно были сложены рапортички старосты за нсколько дней его отсутствія. Надежда Васильевна услась на большой турецкій диванъ и приготовилась слушать.

— Ну, что теб разсказать новаго?— началъ онъ, вынимая изъ кармана своего сраго клтчатаго костюма портсигаръ, бумажникъ, часы, связку ключей,— въ город пыль и духота невыносимая. Марья Николаевна просила теб кланяться, я обдалъ вчера у нихъ. Какъ ихъ мальчишка выросъ, просто узнать нельзя. Блокурый, такой живой и также все головой помогаетъ себ бжать, какъ, бывало, наша Варя…

Надежда Васильевна низко опустила голову и начала играть кисточкой подушки. Глаза ея какъ-то разомъ потемнли.

— Да,— продолжалъ Александръ Ивановичъ, открывая и заврывая ящики стола,— жить было бы тамъ невыносимо. Товарищъ, прокурора, который на създ былъ, очень милый человкъ, анекдотистъ, пріятный партнеръ…

— Что, въ гостинниц покойно теб было?

— Ничего, чисто, только мухи по утрамъ надодали.

— Я, Саша, безъ тебя кутила.

— Какъ такъ?

— здила съ Лаврентьичемъ и Таней въ поле. Рожь ужъ колоситься начала, но овесъ, овесъ удивительный!…

— Дай Богъ, только убраться. Барометръ что?

— Все направо идетъ.

— Славу Богу! Ахъ да, чуть не забылъ теб сказать,— Селиверстовъ съ женой разводится.

— Неужели, вдь они такъ хорошо жили?

— Увлекся гувернанткой, этой здоровой нмкой, которую мы видли у Маріи Николаевны на Пасх, и чортъ знаетъ, что началъ выдлывать.

— Не понимаю я этихъ людей!— воскликнула Надежда Васильевна,— положительно, не понимаю! Неужели они не могутъ удержаться и пересилить себя? Я часто думаю, Саша, что это можетъ быть отъ того, что эти люди не по любви сходятся.

— Полно! Селиверстовъ страстно любилъ свою жену.

— Вотъ этой страсти-то, Саша, и не надо! У нихъ не любовь, а увлеченіе. Увлеченіе проходитъ и, конечно, семья должна распасться. Мн бываетъ грустно думать, что вся жизнь человка создана для этого. Въ самомъ дл, обратите вниманіе: молодая двушка и молодой человкъ любятъ другъ друга. Вотъ они одна семья, дти, радости общія, общее горе… Кажется, тутъ-то бы и работать, тутъ-то и распуститься всмъ умственнымъ и нравственнымъ силамъ — цль достигнута, существованіе не пройдетъ безслдно… Глядишь, какъ разъ наоборотъ: полная апатія, скука, тоска и исканіе новаго предмета для удовлетворенія своихъ желаній. Воля твоя, это ненормально!

— Надя,— сказалъ Соловцовъ, подходя и обнимая жену,— для насъ все это чуждо. Мы съ тобой уже девять лтъ, какъ живемъ безвыздно здсь, въ Богородскомъ, и наша жизнь все также свтла и безмятежна, только ты иногда нападаешь на меня.

— За что, милый, за что?

— Что я много сахару кладу въ чай…— расхохотался здоровымъ смхомъ Александръ Ивановичъ.

— Милый мой, милый!— ласкала она его.

— Ну, теперь я пойду почиститься съ дороги въ уборную, я весь въ пыли, а тамъ по хозяйству, а ты, Надя, распорядись о завтрак,— сказалъ Александръ Ивановичъ, проходя въ спальню.

Опущенныя занавски чуть-чуть колыхались отъ надувающаго ихъ втерка и въ спальн было прохладно и пріятно. Александръ Ивановичъ подошелъ къ зеркалу и взглянулъ въ него. Изъ серебряной рамы на него смотрло красивое лицо съ срыми глазами и большой русой бородой. Волосы на голов онъ стригъ лтомъ всегда коротко. Морщинъ на лиц не было, только на лбу легли три борозды отъ привычки съ дтства поднимать брови при разговор. Глаза сегодня смотрли устало. Александръ Ивановичъ началъ раздваться и черезъ минуту Надежда Васильевна, все еще сидвшая на диван, услыхала его фырканіе и звуки льющейся воды.

— Надечка!— крикнулъ онъ ей изъ спальни.— Надя, прикажи Никанору дать теб почту, пусть у кучера возьметъ, тамъ теб письмо есть, совсмъ забылъ сказать.

Надежда Васильевна встала и легкой и красивой походкой, такъ гармонировавшей съ ея стройной, высокой фигурой, вышла изъ кабинета.

II.

Садъ трепеталъ и мллъ подъ горячими лучами солнца. Дорожки, посыпанныя пескомъ, бжали внизъ къ рк, блествшей, какъ стекло. По ту сторону рки видна была пестрая шашечница полей, которыми любовался теперь, сидя на балкон посл завтрака, Соловцовъ. Бесда со старостой, пришедшимъ какъ разъ во время завтрака, была окончена, и сердце Александра Ивановича было полно тихой радостью. Хозяйство шло какъ заведенная машина, урожай общалъ быть прекраснымъ и, наконецъ, беркширская свинья, предметъ многочисленныхъ заботъ, принесла цлую кучу поросятъ. Староста очень хвалилъ ихъ, а это значило очень много, такъ какъ онъ относился сначала недоврчиво къ затямъ своего барина.

Надежда Васильевна ушла на птичій дворъ — ея царство, гд цлые дни шелъ веселый гомонъ, прерываемый громкими криками птуховъ.

Александръ Ивановичъ подошелъ къ столу свернуть себ папиросу и замтилъ, что нераспечатанная почта продолжала все лежать на томъ мст, гд ее положила его жена. Онъ закурилъ папиросу, сорвалъ бандероль съ газеты и началъ пробгать отдлъ политическихъ извстій. На двухъ столбцахъ трактовалось, что Англія стремится овладть какими-то колоніями, но тройственный союзъ, конечно, не допуститъ этого.

— Какое мн дло до всего этого,— думалъ Александръ Ивановичъ въ то время, какъ глаза его перебгали съ одной строчки на другую,— меня гораздо больше интересуетъ гречиха, чмъ Англія со всмъ тройственнымъ союзомъ.

На второй страниц описывались какія-то торжества, третья была посвящена оперетк и балету — отъ всего пахло тоской, затхлостью петербургскаго чиновника, ршившагося лтомъ полиберальничать.

Александръ Ивановичъ отбросилъ газету. Взглядъ его упалъ на письмо съ заграничной маркой, адресованное его жен.

— Гм… отъ кого бы это?— думалъ онъ, вертя его въ рук. Марка была итальянская, а на задней сторон виднлись дв переплетенныя буквы П. и Н.

Мысли его, задержанныя письмомъ, повернулись опять къ деревн и цлый калейдоскопъ будущаго завертлся передъ нимъ.

— А что длаетъ мой симентальскій быкъ?— думалъ онъ,— я такъ и не спросилъ про него. Значитъ здоровъ, иначе бы староста сказалъ что-нибудь.— Вспомнился ему разсказъ того же старосты про работника Фоку, бойкаго малаго, котораго приходилось уволить, такъ какъ онъ оказался воромъ. Кто бы могъ это подумать? У него такое открытое, честное лицо, онъ всегда былъ такъ услужливъ и изъ всхъ рабочихъ одинъ ршился ссть на вновь выписанную жнею. Стукъ закрываемаго окна заставилъ его вздрогнуть и повернуть голову. Таня, горничная его жены, предметъ вчныхъ вздоховъ кучеровъ и рабочихъ, старалась запереть раму на крючокъ.

— Гд барыня?— спросилъ онъ.

— Одваются, сейчасъ выйдутъ,— тоненькимъ голоскомъ пропищала она и скрылась.

Дйствительно, черезъ минуту на порог балкона показалась Надежда Васильевна. Ея густыя темныя косы красиво оттняли ея чисто русское лицо, а строгіе глаза смялись и радовались. На ней сидло ловко сшитое блое платье съ втками сирени, нжно лиловаго цвта. Вся она дышала свжестью, молодостью и здоровьемъ.

— Надя, прочти письмо,— сказалъ Соловцовъ, протягивая ей конвертъ.

Она взяла конвертъ, съ усиліемъ разорвала толстую бумагу, при чемъ губы ея чуть-чуть раскрылись, на минуту показавъ рядъ блыхъ, ровныхъ зубовъ.

— Это отъ Павлы Нератовой,— произнесла она, взглянувъ на подпись.

— А, врная, вчная подруга невидимка, съ которой вы переписываетесь, сами не зная о чемъ….

— Саша!…

— Ну, читай, читай!

Надежда Васильевна подвинула себ стулъ, положила руки на столъ и, поднеся листокъ къ глазамъ, прочла внимавшему ей мужу слдующія строки:

‘Дорогая Надя! Вчера закрылись двери театра и сезонъ окончился къ великому огорченію публики, по словамъ рецензентовъ, и къ великой радости артистовъ, къ которымъ имю честь принадлежать и я. Вчера я спла свою Карменъ, была убита и убита вплоть до сентября мсяца, когда опять, въ какомъ-нибудь другомъ город, буду доказывать, что любовь — преходящее чувство и что по вечерамъ меня можно видть въ Лилась-Пастіа. Неаполь мн окончательно опротивлъ, а мой обожатель, графъ Мендоза-ди-Ботелло, еще боле. Это невыносимо скучный и скупой человкъ! Цлые дни онъ сидитъ около меня, покидая для сего свое родовое ш помстье, про которое разсказываетъ чудеса, но которое, вроятно, не больше ладони. Днемъ на Santa-Lucia стоитъ крикъ, который раздражаетъ меня до невозможности: кричатъ мальчишки, торговцы, ослы и продавщицы апельсиновъ. Все это кричитъ, поетъ, споритъ до вечера, когда разомъ наступаетъ тишина, только вчно неугомонное море поетъ свою псню, забытую радость силится вспомнить, да Везувій изрдка освтится багровымъ пламенемъ. Гулко раздаются шаги прохожихъ по каменнымъ плитамъ все тише, тише, но вотъ гд-то прозвучала гитара, за ней мандолина и бойкая живая псня уже звучитъ подъ арками, а море… море шумитъ попрежнему. Вечера дивно хороши, но мой графъ страдаетъ ревматизмами, боится получить болотную лихорадку и запираетъ меня наглухо. Хочется удрать отсюда, услышать живую, родную рчь и подышать воздухомъ своихъ полей. Думала я, Надя, и ршилась обратиться къ теб и твоему мужу съ просьбой (хотя я его не знаю, но онъ проститъ мою смлость) принять меня на лто къ себ, въ ваше Богородское. Приголубьте меня, дорогіе мои, и не откажите въ моей просьб.

‘Жду вашего отвта. Слышу кашель графа и желаю ему упасть на лстниц. Цлую тебя, Надя, тысячу разъ и надюсь скоро обнять тебя. Остаюсь твоя Павла Нератова’.

— Какая она остроумная!— сказала Надежда Васильевна, складывая листокъ.

— Да,— произнесъ задумчиво Словцовъ,— вотъ на поди, теперь отвчай ей.

— Пригласимъ ее, Саша,— робко сказала Надежди Васильевна, не глядя на мужа.

— Чортъ ее знаетъ!

— Саша!…

— Да, чортъ ее знаетъ, шлялась тамъ по за границамъ и вдругъ потянуло домой. И потомъ, съ другой стороны, посторонній человкъ всегда между нами, мало ли о чемъ иногда нужно переговорить… А, впрочемъ, какъ знаешь, если хочешь, пусть прізжаетъ, а то ей скучно тамъ, а теб здсь…

— Какъ теб не стыдно!

— Нисколько!

— Такъ писать ей?— вопросительно протянула она.

— Пиши!— кивнулъ ей Александръ Ивановичъ и, спустившись въ садъ черезъ боковую калитку, направился во дворъ, гд уже давно поджидали его бговыя дрожки и слышно было, какъ лошадь стучала копытами, отбиваясь отъ надодавшихъ ей оводовъ.

III.

Человкъ внесъ и поставилъ большое блюдо дымящихся раковъ на столъ.

Василій Николаевичъ Глушевичъ съ любовью посмотрлъ на нихъ и протянулъ свою тарелку Надежд Васильевн.

— Матушка,— проплъ онъ ей густымъ низкимъ баритономъ, — вы хотите заставить меня пасть передъ вами на колни, что, при моей толщин, подвигъ значительный,— и толстое лицо его, обрамленное сдой бородой, покраснло и добродушно осклабилось.

— Отчего — усмхнулся Александръ Ивановичъ.

— Раки — да это предметъ моего обожанія, единственная страсть, которая осталась у меня въ мои годы.

— А музыка?

— Ну, музыка, батюшка, ее никогда тутъ не услышишь, разв пьяный мужикъ около кабака пропоетъ: ‘Нигд милаго не вижу’…

— Вотъ и ошибаетесь, Василій Николаевичъ,— воскликнула Надежда Васильевна,— скоро услышите пніе, да еще какое!

— Что вы, матушка?— откликнулся Глушевичъ,— да откуда?

— Къ намъ прідетъ одна моя подруга Нератова, сейчасъ она только кончила сезонъ въ Неапол.

— Поетъ она Casta diva?— забезпокоился Глушевичъ.

— Ну, этого не знаю ужъ,— разсмялась Надежда Васильевна. Человкъ убралъ пустое блюдо и перемнилъ тарелки.

— Опять въ сегодняшнихъ газетахъ оправдательный приговоръ.— началъ Глушевичъ, наливая себ объемистый стаканъ краснаго вина,— это просто возмутительно! Только подлецовъ на свободу выпускаютъ, намъ, честнымъ, жить скоро нельзя будетъ.

— Что же, по вашему, взять да и уничтожить присяжныхъ, уничтожить всесословность суда?

— Зачмъ, зачмъ… Но посудите сами: какая-нибудь сложная драма можетъ ли быть понятна мужику и, наоборотъ, хотя мы теоретически и знаемъ, что конокрадство — ужасный бичъ, но судить его могутъ только крестьяне. Защита у насъ тоже поставлена безобразно, не даромъ мужики говорятъ: адвокатъ — нанятая совсть.

— Но разв, Василій Николаевичъ, не бываетъ иногда случаевъ, когда языкъ не повернется у васъ сказать, что человкъ виноватъ?— спросила Надежда Васильевна, кладя на тарелку Глушевичу большой кусокъ сочной телятины и передавая ему салатъ.— Не вы ли сами горой стояли тогда за Дубинина, убившаго свою жену.

— Такъ, вдь, изъ ревности, голубушка, изъ ревности, это другое дло,— кричалъ Глушевичъ съ полнымъ ртомъ.

— Надя,— сказалъ Александръ Ивановичъ,— бываютъ случаи, когда двумъ людямъ нтъ мста на земл. Одному нужно погибнуть…

— Зачмъ погибнуть, зачмъ!— воскликнула съ мгновенно заискрившимися глазами жена Александра Ивановича:— не погибнуть, а перейти въ другую, въ другую… какъ бы это сказать?…— въ другую полосу жизни. Не лишать жизни другого, не лишать жизни самаго себя,— человкъ не иметъ права на это. Если онъ можетъ оказать кому-нибудь пользу, поднять хоть одну надломленную силу, онъ долженъ, онъ обязанъ жить… И не жалйте, Василій Николаевичъ, что насъ судитъ ‘улица’, какъ вы выражаетесь. На улицу мы бжимъ, когда у насъ въ дом несчастье, на улиц мы встрчаемъ сочувствующихъ намъ людей и помощь… Не грустите, Василій Николаевичъ, и не падайте духомъ, жизнь такъ хороша, — и лицо ея, освщенное внутреннимъ блескомъ, было такъ привлекательно, что Глушевичъ всталъ и, переваливаясь, обошелъ столъ и прижался въ ея рук.

— Умница вы моя!— проплъ онъ.

— Да, жизнь дйствительно хороша,— повторилъ Александръ Ивановичъ, съ теплымъ, искреннимъ чувствомъ глядя на жену.— Помнишь, Надя, какъ прекрасно выражена эта мысль у Гте. Человкъ въ самую тяжелую минуту всегда можетъ найти себ утшеніе, и Вильгельму Мейстеру, когда онъ умиралъ, было жаль покидать далекія блестящія звзды…

Косыя тни легли на цвтникъ передъ домомъ. Въ воздух начало свжть. Глушевичъ всталъ и началъ прощаться.

— Мы васъ проводимъ,— сказалъ Александръ Ивановичъ.

— Мои лошади у парома ждутъ меня. Надо на лодк хать.

— Не боитесь? сказала Надежда Васильевна.

— Кому суждено сгорть, тотъ не утонетъ.

IV.

Колокольчикъ тройки Глушевича постепенно замолкалъ въ то время, какъ лодка, подъ сильными ударами веселъ Александра Ивановича, двигалась обратно къ Богородскому. Яркій круглый мсяцъ, прорывая мстами густыя ракиты, склонившіяся надъ ркой, съ обихъ сторонъ покрывалъ гладь рки точно серебромъ. Въ воздух было совершенно тихо, только слышно было, какъ вода бжала по сторонамъ лодки. Яркія звзды ласково мигали.

Александръ Ивановичъ сложилъ весла и лодка тихо поплыла по теченію.

Надежда Васильевна сидла, не двигаясь, только лицо ея сдлалось блднымъ отъ свта мсяца и глаза смотрли таинственно. Александръ Ивановичъ и Надежда Васильевна молчали, точно боясь нарушить эту тишину. На душ у нихъ сдлалось грустно, хотя, въ сущности, жалть и грустить имъ было не о чемъ. Александру Ивановичу почему-то вспомнилось то чувство страха, которое онъ испытывалъ въ дтств, когда мать брала его за руку и гуляла съ нимъ вечеромъ по саду. Каждый кустъ казался ему страшнымъ чудовищемъ, въ аллеяхъ грозила опасность, только на полянахъ, залитыхъ луннымъ свтомъ, было хорошо. А затмъ? Пріхалъ онъ сюда студентомъ, также катался по рк съ товарищемъ,— гд-то онъ теперь? Но они не хранили тишину, напротивъ, фантастическое освщеніе поднимало ихъ нервы и заставляло говорить и мечтать. Тогда еще врилось во все хорошее, думалось, что дружнымъ усиліемъ можно передлать міръ и зажить по новому. Много было въ этихъ мечтахъ несбыточнаго, но хорошія чувства любви, долга и нравственности порождали ихъ. Смлыя рчи неслись по рк, старыя ракиты неодобрительно кивали головами и рка морщилась отъ набгавшаго втерка. Вспомнилась Александру Ивановичу ночь, когда онъ, посл университета, похоронивъ отца и мать, пріхалъ сюда передъ вечеромъ и ршилъ поселиться въ деревн на всю жизнь. Одиноко прошелся онъ по дорожкамъ, прислъ на скамью надъ ркой, да такъ и просидлъ до утра, не замчая, что мысли давно уже ушли, звзды начали блднть и исчезать одна за другой, а востокъ разгорался все ярче и ярче. Звонкое ржаніе жеребенка на сосднемъ лугу заставило его придти въ себя, встать съ посырвшей и похолодвшей скамьи и зашагать домой…

Надежда Васильевна, машинально опустивъ руку въ воду, смотрла, какъ блестящія капли сбгали съ ея пальцевъ. Лунный свтъ и на нее навялъ воспоминанія. Помнитъ она ту ночь въ небольшомъ город, гд въ саду, въ бесдк услыхала она впервые слова любви. Городъ замеръ. Изрдка задребезжатъ дрожки, да прозвучитъ гармоника или скрипъ калитки… Вся она дрожитъ и трепещетъ отъ страха, придетъ онъ, или нтъ… Но вотъ въ куст черемухи робко, словно пробуя свои силы, заплъ соловей. Боясь дышать, она сидла, не шевелясь, и слушала царя ночи. Вотъ гд-то раздались шаги… ближе… ближе…

— Надя!!…

— Здсь я, здсь, милый, дорогой!..

Онъ обнимаетъ, цлуетъ ее, смотритъ въ ея освщенное мсяцемъ лицо.

— Саша, мой Саша!..

А соловей все смле и смле поетъ свою псню, точно старается убдить ихъ въ томъ, что нтъ лучше этой ночи, этого сада, этой луны…

Лодка тихо подошла къ блвшей пристани. Александръ Ивановичъ привязалъ ее, помогъ жен выйти и, взявъ ее за талію, повелъ къ дому. Она прижималась къ нему, чувствуя въ немъ свою опору, свою защиту, навсегда, на всю жизнь.

Цвтникъ, освжаемый росой, наполнялъ воздухъ благоуханіемъ. Цвты курили фиміамъ этой чудной ночи, этому мсяцу, который такъ кротко глядлъ на нихъ съ темнаго, темнаго неба. Александръ Ивановичъ и Надежда Васильевна остановились на одинъ мигъ на террас. Все было тихо, все спало кругомъ, только гд-то далеко, далеко лаяла однозвучно собака.

— Какъ хорошо!— полной грудью вздохнулъ Соловцовъ, глядя на жену.

— Милый, милый!— прижималась она къ нему.

— А теперь спать,— сказалъ онъ, уводя ее въ комнаты и закрывая за собой дверь на балконъ.

Глава вторая.

Мелкій, упрямый дождь съ утра моросилъ и окутывалъ всю мстность. Почтовый поздъ съ синими вагонами перваго класса и коричневыми второго, весь мокрый и съ слезящимися стеклами оконъ, подошелъ къ платформ станціи ‘Кругловка’.

— Станція Кругловка! Станція Кругловка!— монотонно соннымъ голосомъ повторялъ высокій благообразный кондукторъ, чувствуя въ то же время, какъ дождь назойливо пробирается ему за воротникъ и бьетъ въ лицо.

Надежда Васильевна въ старой поношенной тальм и фетровой шляп стояла на дебаркадер и глава ея пытливо перебгали отъ одного вагона къ другому.

— Не пріхала!.. Вроятно, съ слдующимъ поздомъ прідетъ,— думала она и хотла уже повернуться и идти назадъ, какъ кто-то схватилъ ее за плечи, началъ тискать и цловать.

— Паля!— воскликнула она, называя Нератову старымъ институтскимъ прозвищемъ.

— Она самая,— хохотала та, прищуривая темные, почти черные глаза и сверкая зубами.

— Ты все такая же, — ласково проговорила Надежда Васильевна,— тотъ же красивый римскій носъ, та же свжесть…

— Гд моя юность, гд моя свжесть?..— комически продекламировала Нератова, насупливая густыя черныя брови.

— Ну, что твой мужъ не сердится, не ворчитъ за мой пріздъ?— продолжала она болтать, показывая рукой носильщику, чтобы проносили вещи въ помщеніе станціи.

— Сакъ желтый взялъ?.. Такъ, не сердится?.. А я моего графа такъ надула, что просто страсть: назначила свиданіе ему вечеромъ, въ ночь собралась и удрала. У васъ всегда тутъ такая погода?

Гулко задребезжалъ звонокъ подъ привычной рукой сторожа.

— демъ, демъ!— торопила Нератову Надежда Васильевна,— что намъ подъ дождемъ мокнуть!

— демъ. Куда идти? сюда?

Нератова проскользнула въ дверь и черезъ секунду уже ея маленькая, стройная живая фигура въ сромъ клтчатомъ дорожномъ пальто суетилась около коляски. Кучеръ Антипъ, не поворачивая головы, съ трудомъ сдерживалъ пару лошадей, запряженныхъ въ помстительную коляску съ поднятымъ верхомъ. Вещи были уложены, подруги услись и лошади, звучно шлепая ногами по грязи и лужамъ, вынесли экипажъ на шоссе.

Об подруги снова принялись цловаться и жать другъ другу руки.

— Милая, какъ я рада, что ты пріхала!— говорила Надежда Васильевна.

— Я такъ довольна, такъ довольна, что могла бросить Италію съ ея нмцами, музыкальными разговорами и чужой рчью. Мн кажется, что русскій человкъ только тогда силенъ и крпокъ, когда онъ дома, и русская женщина можетъ полюбить только русскаго.

— По поводу русскаго: помнишь Кондратьева? Нашего учителя русскаго языка? Я какъ-то встртила его въ город, старый сталъ, но все таки носитъ лорнетъ на черной лент…

— Что мы считали послднимъ словомъ изящества?— засмялась Павла Николаевна.— Далеко еще намъ хать?

— Версты четыре.

Павла Николаевна начала разсказывать про себя и свои похожденія. Въ ея рчахъ было много остроумія, находчивости, живости, много интересныхъ парадоксовъ, но видно было, что жизнь какъ-то скользила по ней, не оставляя глубокаго слда. Слушавшему ея рчи невольно приходило въ голову, что хотя она много видла и испытала, но настоящей жизни, т.-е. цпи будничныхъ невзгодъ и радостей — она не знаетъ. Надежда Васильевна ровно и тихо передавала ей свое житье-бытье, но, къ удивленію своему, она, за исключеніемъ смерти дочери, не нашла въ ней никакихъ интересныхъ эпизодовъ, часто должна была останавливаться и искать темы для дальнйшаго повствованія. Ея жизнь была такъ интимна, все, что ее интересовало и радовало, было такъ мелко, если снять покрывавшую ея существованіе дымку счастія, что передать это въ разсказ простомъ и плавномъ было почти невозможно, и невозможно именно въ коляск, въ такую погоду. Ей чувствовалось, что къ разсказу о счастьи была нужна другая обстановка — яркое солнце, покойное помщеніе и счастіе того, кому разсказываешь, для того, чтобы онъ понималъ, а не завидовалъ.

Коляска спустилась къ небольшой рк и копыта лошадей застучали по деревянной настилк моста. За ркой была расположена деревня. Нератова внимательно разглядывала покосившіяся избы съ провалившимися крышами, и жидкая грязь брызгала на перебиравшихся черезъ дорогу крестьянскихъ дтей, нсколько свиней лниво и нехотя уступили дорогу. Павл Николаевн стало вдругъ разомъ жаль красивый югъ, который она покинула. Она замолкла, откинулась въ уголъ коляски и задумалась. Ей почему-то вспомнилось Монте-Карло, гд она такъ веселилась ровно годъ. Да, ровно годъ тому назадъ… Голубое, голубое море до горизонта подъ ея ногами, вотъ изъ туннеля выскользнулъ поздъ, подошелъ къ плоской платформ и выкинулъ кучу игроковъ, многіе изъ нихъ не въ силахъ подняться, идутъ къ подъемной машин. А небо? Синее, темное, ласковое…

Она открыла глаза. Дождь стучалъ все также ровно и однообразно по кузову коляски, спина кучера стала совсмъ темной, врно до костей промокъ, бдный! Надежда Васильевна ласково улыбнулась, встртивъ ея взглядъ. Дорога пролегала около церкви. Нсколько телгъ стояло около воротъ.

— Какой сегодня день?— спросила Павла Николаевна.

— Воскресенье.

И Павл Николаевн вдругъ разомъ захотлось захать въ церковь и услышать молитву на родномъ язык и церковное пніе.

— Остановись около церкви,— крикнула она кучеру, не обращая вниманія на изумленный взглядъ Надежды Васильевны.

Коляска сдлала полукругъ и остановилась у церковной ограды.

II.

Дьячекъ Васильичъ, волостной писарь и сынъ кабатчика только что окончили херувимскую, когда он вошли. Окна въ церкви были заперты и ладонъ блесоватыми волнами носился въ воздух. Все было тихо. Отецъ Михаилъ медленнымъ шагомъ съ чашей въ рукахъ выходилъ на амвонъ. Дв бабы съ дтьми протиснулись впередъ.

— Благочестивйшаго, Самодержавнйшаго…— началъ старческимъ голосомъ священникъ, строго оглядывая церковь, которая была сегодня далеко не полна по случаю дурной погоды.

Нератова опустилась на колни, и воспоминанія ли дтства, или привычка заставили ее молиться. Слова давно забытыхъ молитвъ легко и свободно приходили на память. Ей показалось, что она опять маленькой двочкой стоитъ въ церкви съ своей матерью и чувствуетъ, какъ та, заставляя ее молиться, кладетъ ей руку на голову. Нератовой казалось, что она и сейчасъ чувствуетъ эту горячую, болзненно горячую руку, съ тонкими пальцами, у себя на темени.

— Господи!— молилась она,— пошли мн вру, дай мн утшеніе, спокойствіе, чтобы я могла приходить къ Теб, просить Тебя, плакать передъ Тобой и каяться во всемъ, во всемъ…

Она чувствовала, какъ что-то сжимаетъ ей горло, комомъ подступаетъ все выше, выше… Въ церкви было такъ хорошо… Небольшой, бдный иконостасъ съ темными, строгими ликами иконъ нравился ей. Когда-то блествшее паникадило со свчами, зажигаемыми въ большіе праздники потемнло отъ времени. Во всей церкви стоялъ полусвтъ, стекла оконъ отливали всми цвтами радуги, мокрыя березы стучали въ нихъ, обдавая ихъ брызгами. Старческій голосъ звучалъ теперь мягко, ласково:

— Васъ и всхъ православныхъ христіанъ, да помянетъ Господь Богъ во царствіи своемъ…

Кто-то громко вздохнулъ. Нератова чувствовала, что расплачется, и поспшно встала съ колнъ. Надежда Васильевна, не видя взглядовъ Павлы Нератовой, глубоко и искренно молилась. Бабы съ дтьми напоминали ей Варю, ребенка, котораго она и мужъ такъ страстно желали, который, наконецъ, явился, обрадовалъ ихъ, точно хотлъ познакомить съ счастіемъ имть дтей, и скрылся опять… Куда? У Надежды Васильевны, сильной врой, былъ ясный отвтъ на этотъ вопросъ. Она знала, что онъ тамъ, гд царствіе Того Божественнаго младенца, на котораго сейчасъ смотрятъ ея плачущіе глаза. Она любила эту икону около царскихъ вратъ, на которой изображена была Богоматерь съ младенцемъ, протянувшимъ свои руки, какъ бы уже раскрывшимъ свои широкія объятія. Губы его были чуть-чуть открыты, но случайный мазокъ кисти художника, тнь или дйствительность, но въ углахъ этихъ губъ видлась грустная складка, чувствовалось, что настанетъ минуту, уста отверзятся и міръ услышитъ великія слова:

— Пріидите ко Мн вси труждающіеся…

Надежда Васильевна шептала молитву, слезы легко и свободно лились изъ ея глазъ, она не вытирала ихъ, давая имъ скользить по лицу и чувствовала въ этомъ особое удовольствіе. Она смотрла на смерть ребенка, какъ на разлуку, но чувство разлуки ослаблялось у нея сознаніемъ, что тамъ ему лучше, спокойне. Покой — вотъ мечта ея жизни, ея идеалъ. Съ юности она рисуетъ себ жизнь въ вид широкой, покойной рки, плавно несущей свои воды между ровными, отлогими берегами. И Надежда Васильевна молится о ниспосланіи ей продолженія той счастливой жизни, которой она полна теперь. Ей приходитъ въ голову, что около нея, рука объ руку съ ней живетъ человкъ, преданный, врный, кладущій всю цль своей жизни въ ней, и она успокаивается, слезы перестаютъ течь изъ ея глазъ, она смотритъ на Нератову, вспоминаетъ институтъ, дтскія шалости и совсмъ приходитъ въ себя.

Павла Николаевна съ живымъ любопытствовъ, какъ на что-то совсмъ ей чуждое, новое, смотрла на крестьянъ. Взглядъ ея остановился на нсколькихъ типичныхъ старческихъ лицахъ, на ихъ зипунахъ, лаптяхъ…

— Вотъ такой бы гримъ хорошо для Сусанина,— пришло ей въ голову, но она тотчасъ же перекрестилась, чтобы отогнать постороннюю мысль.

Обдня приходила къ концу. Дьячокъ и его два помощника изо всхъ силъ старались пть, чтобы обратить на себя вниманіе, священникъ проходя въ боковыя двери, низко поклонился Надежд Васильевн.

— Пойдемъ,— шепнула Нератова Надежд Васильевн,— а то сейчасъ прикладываться къ кресту, толкотня пойдетъ.

Та кивнула ей головой, еще разъ взглянула на свою любимую икону, торопливо перекрестилась нсколько разъ и повернулась къ выходу.

Кучеръ Антипъ, при вид барынь, быстро сунулъ въ карманъ носогрйку и сдлалъ строгое лицо.

Дождь прошелъ, погода начинала разгуливаться, тяжелыя срыя тучи быстро неслись къ небу. Коляска поднялась въ гору и понеслась длинной аллеей липъ къ усадьб. Направо и налво замелькали куртины съ фруктовыми деревьями, грядами ягодъ, малины, крыжовника, рка сверкала вдали. Она была сегодня сростальная, и отъ нея вяло холодомъ.

— Какъ хорошо тутъ у васъ, Ната!— воскликнула Павла Николаевна.

— Покойно,— тихо отвтила Надежда Василевна, вскинувъ покраснвшими отъ слезъ глазами.

— Милая!— сказала Нератова и об подруги, движимыя однимъ и тмъ же порывомъ, обнялись еще разъ.

III.

Александръ Ивановичъ и Павла Николаевна остались въ столовой вдвоемъ. Спросивъ у Нератовой позволенія, Александръ Ивановичъ закурилъ сигару. Павла Николаевна маленькими глотками пила черный кофе. Она чувствовала себя хорошо и свободно въ этой комфортабельной домашней обстановк. Не слышно было звонковъ, не чувствовалось біенія чужой жизни за стной, словомъ, всего того, что такъ надоло ей въ гостинницахъ. Александръ Ивановичъ произвелъ на нее симпатичное впечатлніе и своей наружностью, и своимъ домашнимъ, простымъ, но изящнымъ костюмомъ. Въ свою очередь, Александръ Ивановичъ съ удовольствіемъ замтилъ ея цвтъ лица, красивыя, выхоленныя руки и блескъ глазъ.

— Вы соскучитесь у насъ, Павла Николаевна, — сказалъ Александръ Ивановичъ, продолжая разговоръ, начатый еще при жен, которая сейчасъ же посл завтрака ушла по хозяйству.

— Напротивъ, чмъ меньше развлеченій, наздовъ сосдей — тмъ лучше,— отвчала Нератова, подымая на него глаза.— Я такъ буду довольна посидть и отдохнуть въ деревн, гд нтъ этихъ туалетовъ, скучныхъ разговоровъ, наконецъ, наконецъ…— усмхнулась она,— надодающихъ поклонниковъ.

— Разв женщин можетъ надость поклоненіе? Артистка невольно вызываетъ это, и поклоненіе только дань ея таланту…

— Вы были бы правы, если бы это поклоненіе было вызвано талантомъ, ничего подобнаго нтъ. Вс эти господа, которые толпятся у васъ въ уборныхъ, могутъ быть раздлены на дв группы: одни видятъ въ насъ женщину, которая имъ понравилась въ красивомъ костюм, при яркомъ освщеніи, другіе — стремятся, выражаясь напыщенно,— покупаться или погрться въ лучахъ нашей, это слишкомъ много сказать, славы, популярности, извстности, что ли… Они стремятся къ этому, чтобы имть потомъ возможность вскользь, въ разговор, похвастать знакомствомъ или ухаживаніемъ за такой-то артисткой.

— Я понимаю, что такое отношеніе обидно для артистки,— сказалъ Александръ Ивановичъ, — но это чувство обиды можетъ быть искуплено искреннимъ увлеченіемъ той или другой стороны…

— Увлеченіемъ?! да Богъ съ нимъ, съ этимъ увлеченіемъ,— сказала Нератова съ такой внезапно вырвавшейся у нея горячностью, что Соловцовъ удивленно приподнялъ брови.

— Да, Богъ съ нимъ, съ увлеченіемъ, — повторила она.— Увлеченіе — это значитъ рядъ страданій, обмановъ, горячій пылъ страсти, а потомъ полное отрезвленіе, когда люди съизумленіемъ и чувствомъ холода оглядываютъ другъ друга. Были у меня въ жизни, Александръ Ивановичъ, увлеченія, вы не удивляйтесь, что я такъ прямо говорю вамъ объ этомъ, вы мужъ Наты, слдовательно, для меня свой, близкій человкъ. Но какъ тяжело всегда посл нихъ! Это мучительное похмелье, во время котораго тянетъ опятъ выпить: и у меня въ жизни никогда не было близкаго человка, который могъ бы остановить меня. Мой покойный отецъ, извстный профессоръ,— вы, можетъ быть даже слушали его?

— Какъ же!— поклонился Соловцовъ.

— Мой покойный отецъ, — продолжала Павла Николаевна, играя ложечкой,— былъ ученый въ полномъ смысл этого слова. Онъ былъ хорошій человкъ, добрый, но такимъ людямъ не нужно никогда жениться. Все, что происходило у насъ въ дом, нисколько не интересовало его. Я помню какъ сейчасъ изумленный взглядъ, который онъ бросалъ на насъ каждый день, когда мы съ матерью выходили въ столовую къ обду. Казалось, его удивляло, кто эти дв женщины, одна старая, другая молодая, которыя приходятъ къ нему каждый день обдать.— Мать…— Павла Николаевна на минуту остановилась.

— Мать всегда сама увлекалась… Не надо никакихъ увлеченій. Мн такъ бы хотлось, чтобы кто-нибудь разбудилъ во мн то чувство любви, но любви настоящей, глубокой, искренней, которое я въ себ ношу и таю, какъ искру жизни.

— И тогда, что бы получилъ этотъ человкъ въ награду?— спросилъ Александръ Ивановичъ, вставая и подходя къ окну.

— Онъ?— Нератова встала.— Онъ получилъ бы меня всю, нераздльно на всю, всю жизнь,— произнесла она и глаза ея вдругъ потемнли и сдлались глубже и больше.

Дверь разомъ отворилась и вся взволнованная, со сбившимися волосами, вошла Надежда Васильевна.

— Саша!— съ замтнымъ волненіемъ закричала она,— выгони ты, ради Бога, Степаниду… Лицо Соловцова какъ-то повело.

— Степаниду?— спросилъ онъ.

— Да. Это невозможно! Какъ воскресенье, такъ никакого порядка нтъ: коровы вс грязныя, вымя у нихъ не вымыто, двери растворены…

И Надежда Васильевна, вся блдная отъ волненія, произнесла цлую обвинительную рчь противъ Степаниды. Ни единымъ звукомъ не прервалъ ее Александръ Ивановичъ. Онъ внимательно глядлъ на нее, даже сочувственно кивалъ головой, но мысли его были далеко. Онъ думалъ о разговор съ Нератовой, о ея красивой фигур, и глубокомъ взгляд ея черныхъ глазъ, и въ то же время замтилъ, — какъ-то совершенно невольно, — что Надежда Васильевна осунулась и пожелтла за послднее время. Прическа у нея сбилась на сторону, а около губъ появилась дкая, нехорошая складка. Онъ, который такъ горячо интересовался хозяйствомъ и всмъ, что происходило въ близкомъ его сердцу Богородскомъ, слушалъ ее, и ему въ первый разъ за много, много лтъ пришло въ голову, что вс эти Степаниды, коровы, гречиха,— все это такъ мелко, такъ ничтожно, что волноваться изъ-за этого, положительно, не стоитъ.

Александръ Ивановичъ все такъ же молча положилъ въ папиросницу окурокъ сигары и вышелъ. Дождь снова пошелъ. На двор стояла липкая грязь, прилипавшая комьями къ ногамъ… Онъ раза два чуть не упалъ, что еще больше усилило скверное расположеніе духа. Степанида, не молодая женщина, съ грязными ногами, быстро прошла мимо него, видимо, боясь разговора. У Александра Ивановича не хватало ршимости уволить ее, онъ обошелъ вс хозяйственныя постройки и зашелъ въ контору, гд приказалъ старост Лаврентьичу приготовить Степанидину книжку и разсчетъ.

Дождь все сильне и сильне стучалъ по листьямъ сада, когда Соловцовъ возвращался домой, но онъ не обращалъ вниманія. Онъ думалъ о себ, о своей жен, о разговор съ Нератовой, объ ея загорвшихся глазахъ и металлическомъ голос. Когда онъ вошелъ въ переднюю, то услыхалъ звуки рояля, но стоило ему пройти въ залу, какъ все смолкло. Въ зал никого не было, но рояль былъ раскрытъ и около него стоялъ стулъ, чего Александръ Ивановичъ давно не видлъ.

Соловцовъ прошелъ къ себ въ кабинетъ, потомъ опять въ залу, въ столовую… Все было тихо…

— Спитъ,— подумалъ онъ.

Черезъ часъ въ контору прибжалъ отъ барина Никаноръ съ приказомъ Лаврентьичу Степаниду не увольнять.

Глава третья.

Жизнь въ Богородскомъ текла мирно и однообразно, и обитатели его не могли бы отмтить никакихъ выдающихся событій. Александръ Ивановичъ, его жена и Павла Николаевна сходились за утреннимъ чаемъ, расходились до завтрака, посл котораго Александръ Ивановичъ занимался въ контор, Надежда Васильевна хлопотала по хозяйству, а Нератова оставалась одна пть вокализы. За обдомъ Александръ Ивановичъ сообщалъ новости, прочитанныя имъ изъ газетъ, которыя онъ просматривалъ въ контор, бесда лилась легко и весело, иногда, впрочемъ, спорили, при чемъ Александръ Ивановичъ чаще оказывался одного мннія съ Павлой Николаевной, чмъ съ женой. Посл обда вс отдыхали и сходились уже за вечернимъ чаемъ, чтобы не разставаться цлый вечеръ. Иногда играли въ крокетъ, но занятіе это мало доставляло удовольствія дамамъ, такъ какъ Соловцовъ, играя хорошо и двумя шарами, легко обыгрывалъ ихъ. По вечерамъ сидли на террас, жадно вдыхая воздухъ и отмахиваясь отъ комаровъ. Надежда Васильевна больше молчала, прислушиваясь чуткой душой къ голосамъ ночи. Соловцовъ курилъ и слушалъ Нератову, которая говорила почти одна. Воспоминанія, впечатлнія, типы, картины — все это она передавала живо, весело и, главное, безостановочно.

Тихій гомонъ трудового дня постепенно смолкалъ въ усадьб, только гд-нибудь у воротъ слышалось треньканье балалайки, хохотъ и женскій визгъ.

Расходились опять часовъ въ 11—12, но никакъ не позже. Утромъ начиналась та же жизнь, нарушаемая разв только дождемъ или срымъ небомъ, когда становилось прохладно, сидли въ столовой, но яркое освщеніе лампы, такъ прозаично горвшей посредин комнаты, какъ-то не давало разыгрываться фантазіи и разговоры носили сухой, будничный характеръ. Сосди, занятые сельскими работами, забыли Соловцовыхъ и не тревожили своими посщеніями. Только разъ какъ-то отправились они пить чай въ лсъ. Но поздка вышла неудачной. На лужайк, выбранной по указанію Лаврентьича, потому что тамъ ‘хвойный’ духъ, оказалась такая масса муравьевъ и комаровъ, что оставаться было, положительно, невозможно. Александръ Ивановичъ все время брюзжалъ, разсерженный еще съ утра пропажей приводнаго ремня, у Надежды Васильевны разболлись зубы и она только качала головой на предлагаемые ей вопросы, одна только Павла Николаевна все время хохотала, поддразнивая кучера Антипа. Вернулись домой подъ проливнымъ дождемъ и немедленно разошлись по комнатамъ. На другой день Нератова за завтракомъ вспомнила ‘пикникъ’ и пресмшно передавала вс подробности неудачной поздки…

— Хвойный духъ, Александръ Ивановичъ, хвойный духъ,— смялась она, стараясь придать голосу сипловатый оттнокъ голоса старосты.

Прошло нсколько дней. Соловцовъ уже налилъ себ передъ обдомъ рюмку водки, а Надежда Васильевна приготовилась разливать супъ, какъ человкъ доложилъ, что пріхалъ Василій Николаевичъ Глушевичъ и съ нимъ еще какой-то господинъ.

Нератова поморщилась.

— Воображаю, что за типикъ!— подумала она.

Въ дверяхъ показался толстый, отдувающійся Глушевичъ, за нимъ шелъ высокій господинъ, элегантно одтый, въ черномъ сюртук. Лицо у вновь пріхавшаго было симпатично, и подстриженная по модному бородка придавала ему моложавый видъ. Глаза его бгали и уловить ихъ выраженіе было почти невозможно. На рукахъ его сверкали перстни.

— Позвольте вамъ представить нашего новаго знакомаго сосда, знаменитаго тенора Николая Николаевича Кушнера,— сказалъ Василій Николаевичъ.

Надежда Васильевна и Соловцовъ дружески привтствовали его.

— Давно искалъ случая быть вамъ представленнымъ,— высокимъ, съ горловымъ оттнкомъ, голосомъ сказалъ онъ.

Нератова, все время прятавшаяся съ момента появленія гостей Соловцовыхъ, разомъ выступила и сказала:

— Меня-то ужъ ему не представляйте,— знаетъ.

— Нератова!— воскликнулъ теноръ, даже руками себя въ грудь ударилъ.

— Что, Донъ-Хозе, не ожидали?— звонко хохотала Павла Николаевна, присдая по опереточному оторопвшему тенору.

— Голубушка, сколько лтъ?— взмолился онъ, хватая и цлуя ея руки въ розовыя ладони.

Александръ Ивановичъ отвернулся и сталъ придвигать стулья. Ему почему-то сдлалась непріятна эта фамильярность обращенія Кушнера съ Павлой Николаевной.

— Давно мы съ вами не видлись?— спрашивалъ Кушнеръ, усаживаясь и подвязывая себ салфетку.

— Съ того сезона, когда вы въ ‘Африканк’ провалились.

— Ну, ужъ и провалился. А вы за то слышали меня въ ‘Отелло’?

— Богъ миловалъ!

— Павла Николаевна!— съ ужасомъ воскликнулъ Глушевичъ.

— Что?— живо обернулась она къ нему.

— Пожалйте себя, вдь, онъ васъ задушитъ.

— Ничего, въ ‘Карменъ’ рзалъ, а я вотъ жива осталась.

— Ну что, какъ тамъ у насъ?— спросилъ Кушнеръ.

— Гд это у ‘насъ’?

— Да въ Италіи, Боже мой!

— Ахъ да, вы итальянецъ, это и по фамиліи слышно.

Кушнеръ какъ-то разомъ смолкъ и занялся очень усердно разрзываніемъ цыпленка.

— Николай Николаевичъ,— спросила Надежда Васильевна,— она всегда такая болтушка у васъ за кулисами?

— Ну, за кулисами она еще смле будетъ,— сказалъ теноръ, сверкнувъ глазами.

Александръ Ивановичъ, между тмъ, не глядя на Кушнера, продолжалъ доказывать Василію Николаевичу всю несостоятельность трехпольной системы.

— Поймите, что треть вашей пахатной земли пропадаетъ даромъ,— говорилъ онъ, чертя въ то же время ножомъ квадраты на скатерти, на что тревожнымъ взглядомъ смотрла Надежда Васильевна.

— За то она отдыхаетъ, Александръ Ивановичъ,— возражалъ толстякъ, отирая шею платкомъ.

— Отдыхаетъ, да она будетъ у васъ отдыхать, когда засете ее клеверомъ, да на второй годъ оставите на осень корни его, они перегніютъ, земля превратится въ одну цлую непроницаемую массу, тогда сйте корнеплоды, выкопаете осенью картофель, она опять разрыхлилась и мягкая, какъ пухъ, готова подъ озимое…

— Нметчина!— проворчалъ Глушевичъ.

— Нтъ, не нметчина… а…

— Виноватъ,— перебилъ его Кушнеръ,— вы сейчасъ сказали озимое — это значитъ овесъ?!

Взрывъ хохота прервалъ его слова. Александръ Ивановичъ хохоталъ больше всхъ, ему какъ-то особенно пріятно было невжество тенора.

— А ваша жена?— спросила Нератова, — тоже хозяйствомъ занимается?

— Лукреція Викторовна? Да, она завела себ птичій дворъ и мы думаемъ яйца въ Петербургъ зимой въ рестораны поставлять.

— Рауль съ цыплятами! Пророкъ въ ресторан, продающій яйца,— хохотала Павла Николаевна.

Обдъ былъ конченъ, вс встали и перешли на террасу.

II.

Слуга поставилъ дв свчи на рояль и безшумно удалился. Нератова открыла крышку и руки ея легко и свободно пробжали по клавишамъ. Александръ Ивановичъ слъ въ глубин залы, ‘чтобъ не мшать своимъ куреніемъ’. Надежда Васильевна и Глушевичъ — въ другомъ углу.

Кушнеръ наклонился къ Павл Николаевн и шепнулъ ей что-то. Аккордъ, другой аккордъ и онъ началъ: ‘Я помню вечеръ’…— плъ онъ и глубокой грустью воспоминанія о невозвратномъ прошломъ повяло отъ его голоса. Но мелодія растетъ, расширяется и звучитъ, слышно, что не одна грусть двигаетъ пвцомъ. Ему больно и вмст съ тмъ невыразимо сладко вспоминать то блаженное чувство любви и страсти, которое охватило его разомъ, налетло на него бурей, между тмъ, какъ кругомъ все было тихо, покойно и безстрастно. Но покой природы былъ только кажущійся, весь міръ, все сочувствовало имъ и звзды ласково съ небесъ ‘на нихъ’ глядли и море, холодное море, и то плескалось у ихъ ногъ ‘съ ропотомъ любви’. Счастье, охватившее пвца въ эту минуту, такъ велико, что, кажется, нтъ силъ пережить его, оно граничитъ съ страданіемъ. Воздуху не хватаетъ въ груди, посл крика счастья, брошеннаго къ небесамъ… Пауза…

И знойнымъ томящимъ шепотомъ онъ заканчиваетъ свое признаніе воспоминаніемъ, какъ

‘Все въ блаженств потонуло ‘…

Кушнеръ кончилъ. Лицо его приняло обычное, угодливое выраженіе, искра вдохновенія потухла, художникъ исчезъ, остался свтскій человкъ.

Глаза Надежды Васильевны встртились со взглядомъ Александра Ивановича. Она кротко и ласково улыбнулась ему. Глушевичъ сидлъ неподвижно, опустивъ голову и точно ждалъ продолженія. Кушнеръ отошелъ въ сторону, очередь была за Нератовой.

Нсколько мрачныхъ тяжелыхъ аккордовъ. Словно сразу входишь въ старинный готическій замокъ. Вотъ въ басу запла мелодія, но оборвалась разомъ, точно взрывъ рыданій заглушилъ ее.

‘Оставь меня’!.. пла Нератова чудный романсъ Давыдова, голосъ ея молилъ и плакалъ.

‘Меня печаль тревожитъ’… Тотъ же мрачный колоритъ аккомпанимента.

Воображеніе рисуетъ разныя картины… Въ старомъ замк, въ одной изъ его башенъ живетъ запертая суровымъ рыцаремъ его жена… Она любитъ, тоскуетъ, плачетъ, хочетъ забыть милаго, но поздно, она уже вся принадлежитъ ему… А онъ, онъ несчастный?!… Далеко, далеко отъ этой мстности раскинулся лагерь молодаго рыцаря. Что заставило его покинуть свою родину, никто не знаетъ, говорятъ, обтъ, а можетъ быть, несчастная любовь. Все тихо въ этомъ лагер. Темный, глубокій сводъ давно спустился надъ землей, окуталъ ее своими объятіями и смотритъ тысячами глазъ. Все спитъ. Спитъ врный оруженосецъ, переживая во сн смлыя битвы и веселые пиры, спитъ прислуга, спятъ добрые кони. Одинъ молодой рыцарь не спитъ. Ему душно, онъ мечется на своемъ походномъ лож, старается забыться сномъ посл дневного перехода… Тщетно услужливое воображеніе рисуетъ ему милыя черты. Жадно смотритъ онъ въ темноту, настороженному слуху чудятся чьи-то шаги, это, врно, она идетъ къ нему провести съ нимъ эту ночь. Онъ вскакиваетъ, прислушивается — все тихо. Онъ ложится, усталость беретъ свое — онъ забывается…

— ‘Такъ это былъ не сонъ,— шепчутъ его уста,— ты здсь со мной, теб удалось уйти изъ стараго эамка, дай мн тебя обнять дай мн послушать своихъ тихихъ, ласковыхъ рчей, наглядться теб въ очи, расплетать и заплетать твои косы шелковыя? Но ты молчишь? Ты улыбаешься? Уходишь? Молю тебя, останься’! Онъ просыпается… нтъ никого…

‘Какъ бредомъ пламеннымъ, тобой исполненъ я’…

Ему становится страшно. Онъ чувствуетъ, что въ этой любви его гибель, не пережить ему этой разлуки, нтъ, пусть лучше мечты о ней покинутъ его, пусть потухнетъ въ крови эта страсть!..

— ‘И все, что чувствую, чего желать могу я?’ — все въ этомъ возглас: оставь меня!

Оставь меня!..

А тамъ, въ далекомъ замк она рыдаетъ и ждетъ, не дождется разсвта…

Нератова кончила и встала.

Глушевичъ тихо плакалъ въ углу. Надежда Васильевна какъ-то растерянно улыбалась. Александръ Ивановичъ, блдный, разомъ всталъ, рзко двинулъ стуломъ и большими шагами вышелъ изъ валы. Надежда Васильевна бросилась за нимъ.

— Куда ты, Саша?— спросила она его, хватая за рукавъ.

— Надо приказать лошадей заложить, совсмъ забылъ, что мн въ городъ надо,— сказалъ онъ рзко, выдергивая свою руку, причемъ лицо его поразило ее своимъ, совершенно чуждымъ ей, незнакомымъ выраженіемъ.

Надежда Васильевна вернулась назадъ въ залу. Обаяніе романса совершенно исчезло: Кушнеръ, Глушевичъ и Нератова спорили о русской и итальянской музык.

— Нтъ, батюшка, что вы тамъ ни твердите про свою могучую кучку, а итальянская музыка во сто разъ выше, она васъ по нервамъ бьетъ…— кричалъ Глушевичъ.

— Да, вдь, вы сейчасъ слушали же русскую музыку?— возражалъ Кушнеръ.

— Исполненіе дивное, исполненіе…

Надежда Васильевна обняла Павлу Николаевну. Ей хотлось на комъ-нибудь излить то чувство нжности, которое накопилось у нея за это время и отъ котораго такъ сурово отвернулся Александръ Ивановичъ.

Кушнеръ торопилъ хать домой, но Надежда Васильевна уговорила гостей не хать домой, а остаться ночевать у нихъ.

— Саша узжаетъ,— закончила она,— и мы остаемся одн.

— Куда?— спросилъ Глушевичъ.

— Въ городъ, Василій Николаевичъ, въ городъ,— сказалъ вошедшій въ эту минуту Соловцовъ.— Совсмъ забылъ, что у меня завтра утромъ истекаетъ срокъ страховой, не дай Богъ…

— Да, это дло серьезное.

Лицо Александра Ивановича было спокойно, только немного блдне обыкновеннаго.. Мускулы рта его нервно подергивались, что всегда служило у него признакомъ волненія. Лицо Павлы Николаевны было красно. Глаза горли огнемъ и смотрли строго.

Человкъ доложилъ, что тройка готова. Александръ Ивановичъ любезно пожалъ гостямъ руки, несмло, даже холодно простился съ Нератовой и разсянно поцловалъ жену, крестившую его. Вс вышли на крыльцо проводить его.

— Хорошо додете, безъ дождя,— сказалъ Глушевичъ, глядя на небо, усянное звздами.

Надежда Васильевна вернулась въ домъ смущенная и не понимающая, чмъ она могла разсердить мужа.

III.

Не смотря на то, что луны не было, блесоватая полоса дороги была видна, и Антипъ пустилъ тройку ровнымъ ходомъ. Александръ Ивановичъ откинулся въ коляск. Наконецъ, онъ одинъ. Никто не мшаетъ ему своими разспросами и участіемъ, онъ теперь можетъ думать, думать всю ночь, чтобы дать себ отчетъ въ томъ, что съ нимъ… Онъ старался думать, послдовательно вспоминая пріздъ Нератовой, разговоры съ ней. Мысли не слушались его, он прыгали и заставляли его вспоминать о томъ, что надо было теперь гнать отъ себя. Гнать надо сейчасъ, не то поздно будетъ.

Звуки колокольчика подъ дугой, однозвучные, мрные, ровные, сливались въ одну длинную ноту. Казалось, кто-то плъ что-то знакомое и очень грустное. Соловцовъ началъ прислушиваться къ этому звуку…

— ‘Оставь меня!..’ — пло въ ночномъ воздух.

— Да, оставь меня, — думалось ему, — мн бы хотлось дать себ отчетъ, почему меня охватило такое волненіе во время ея пнія?! Просто давно не слышалъ хорошаго исполненія? А Кушнеръ, Кушнеръ поетъ тоже хорошо, отчего же онъ на меня такъ не дйствуетъ? Нтъ, нужно не думать о ней. Закопаться по уши въ дла, работать до полнаго отупнія. А какіе у нея глаза? Глубокіе, глубокіе, такъ бы все смотрлъ въ нихъ, какъ тянетъ смотрть въ черныя, темныя пропасти. А смхъ? ‘Смхъ ея грустными звонкій до сихъ поръ въ моемъ сердц звучитъ’… припомнился ему стихъ Алекся Толстого. Нтъ, смхъ у нея не грустный, напротивъ, она полна жизни, веселья, огня….

— Нтъ, я не долженъ ее любить, да вздоръ, я и не люблю ее совсмъ, я люблю мою милую, хорошую Надю.

— Надя, Надя, милая,— вдругъ вслухъ произнесъ онъ, стараясь сказать эти слова какъ можно ласкове и нжнее. Но, увы! Противъ обыкновенія слова эти прозвучали для него какъ-то пусто, холодно….

— ‘Онъ получилъ бы меня всю, нераздльно, на всю, всю жизнь’,— вспомнилъ онъ слова Павлы Николаевны.

— Сколько въ ней страсти таится, сколько огня!— думалъ онъ… Какое мн дло, — успокаивалъ онъ себя черезъ минуту,— пріхала, ну и удетъ опять, другіе будутъ за ней ухаживать. Ухаживать?— Его точно что кольнуло при этомъ слов.— Какое они право имютъ, чмъ же я хуже ихъ?— ‘Я помню, какъ твои уста къ моимъ устамъ прильнули…— заплъ онъ романсъ Кушнера.— Любить такую женщину, слушать ея чарующій голосъ, но не здсь, не въ этой деревн, а гд-нибудь на юг, гд небо ближе жмется къ земл, гд солнце не покидаетъ небосклона, точно влюблено оно въ этотъ край и не можетъ наглядться на него. Воображеніе нарисовало ему Нератову такой, какой онъ видлъ ее нсколько дней тому назадъ. Услышавъ его шаги въ саду, она выглянула изъ бесдки, поросшей дикимъ виноградомъ, и вся красивая, въ бломъ воздушномъ плать, такъ обрисовывающемъ ея стройную фигуру, предстала предъ нимъ на темномъ фон трепещущей отъ набжавшаго втерка листвы…

Лошади спустились въ логъ. Колокольчикъ замеръ, изрдка позвякивая. Разомъ пахнуло свжестью.

Мрное покачиваніе экипажа начало его усыплять.

Повороты и крики обозовъ, которые приходилось перегонять, будили его и дйствительность перепутывалась съ снами. Ему вдругъ начинало казаться, что онъ детъ, давно детъ, страшно давно детъ, лошади устали, ему грустно, онъ усталъ, а Павла Николаевна откинулась въ уголъ коляски и хохочетъ. Хохочетъ такъ звонко, что онъ проситъ ее перестать смяться, ему больно, невыносимо больно отъ этого смха, онъ проситъ ее, она все смется…. Тогда онъ разомъ схватываетъ ее и… просыпается.

Колокольчикъ звонко заливается, тройка бжитъ крупнымъ ходомъ, воздухъ начинаетъ холодть. Гд то далеко, далеко блеститъ красной точкой огонекъ.

‘Какъ бредомъ пламеннымъ, тобой исполненъ я’…— поетъ колокольчикъ.

Онъ снова засыпаетъ, но мысли продолжаютъ работать, вертться и мчаться одна за другой, такъ скоро, скоро, что онъ чувствуетъ, какъ он звенятъ. Онъ открываетъ глаза и видитъ что-то красное передъ собой. Онъ не можетъ понять, что это? А, это солнце сейчасъ взойдетъ… О чемъ мн надо думать, думать, сейчасъ?…. Да, о Нератовой. Павла Николаевна!— вдругъ произноситъ онъ вслухъ и опять просыпается. Контуры горизонта съ каждой минутой обрисовывались все яснй и яснй… Соловцовъ стряхнулъ съ себя разомъ сонъ и снялъ шляпу, свжій втерокъ заигралъ его волосами.

И вдругъ онъ почувствовалъ себя молодымъ, крпкимъ, здоровымъ, онъ ощущалъ, какъ жизнь бжала у него по тлу, и, глядя широко раскрытыми глазами на выплывшее свтило, онъ вдругъ разомъ почувствовалъ, что любитъ Нератову всми силами своего, такъ свободно дышащаго, организма. Жизнь его переламывалась пополамъ, сзади его бжала пыльная деревенская дорога, передъ нимъ высились городскія постройки, ярко освщаемыя солнцемъ.

И ему казалось, что все радуется его ршенію, все сочувствуетъ ему — и поля, и далекій лсъ, и встрчные обозы съ идущими рядомъ съ ними крестьянами. Коляска загремла по мостовой — онъ въхалъ въ городъ…

Надежда Васильевна въ эту же ночь долго не могла заснуть. Она ворочалась, перемняла и повертывала подушки, но сонъ бжалъ отъ нея. Ее мучило небрежное прощаніе мужа.

— Чмъ она могла разсердить его?

Она припоминала все, вс подробности минувшаго дня — тщетно, предлога къ неудовольствію она не находила. Уже занавски въ ея спальн совершенно поблли, когда она, наконецъ уснула, успокоивъ себя, что ей это показалось, и Саша любитъ ее попрежнему.

Глава четвертая.

Александръ Ивановичъ долженъ былъ обдать у знакомыхъ. Передъ обдомъ Соловцовъ захалъ къ себ, чтобы вымыть руки и почиститься отъ пыли, которая столбомъ стояла надъ городомъ.

— Вамъ есть телеграмма,— доложилъ ему швейцаръ.

— Гд?— быстро спросилъ Александръ Ивановичъ.

— Наверху, я передалъ номерному.

— Давно?— спросилъ Александръ Ивановичъ, взбгая по чугунной лстниц.

— Съ полчаса, не больше.

Человкъ подалъ ему телеграмму, онъ быстро вскрылъ ее и прочелъ слдующее: ‘Надежда Васильевна больна, захватите доктора. Прізжайте немедленно. Глушевичъ’.

Александръ Ивановичъ съ встревоженнымъ лицомъ взглянулъ на часы.

— Ровно четыре, какъ разъ Чемодурова можно будетъ дома застать,— подумалъ онъ.

Черезъ минуту онъ уже летлъ на извозчик къ доктору, а черезъ два часа коляска несла его и доктора въ Богородское. Чемодуровъ, небольшого роста брюнетъ въ очкахъ, въ надвинутой на глаза шляп спокойно курилъ папиросу за папиросой и съ наслажденіемъ вдыхалъ въ себя чистый воздухъ. Александръ Ивановичъ волновался. Ночныя сомннія и мысли какъ-то разомъ исчезли. Онъ снова почувствовалъ приливъ любви и нжности къ Надежд Васильевн. Телеграмма своей краткостью и неопредленностью давала поводы къ тысячамъ предположеній.

— Какъ больна, чмъ больна, можетъ быть, уже никакой надежды нтъ, какая-нибудь ужасная случайность, все можетъ быть.— Я онъ чувствовалъ, что жизнь его такъ крпко срослась съ жизнью Надежды Васильевны, что ничто, ничто не раздлитъ ихъ.

Александръ Ивановичъ выглядывалъ впередъ. Ему казалось, что лошади какъ-то медленно бредутъ, не подвигаются впередъ, а время, между тмъ, летитъ. Въ такихъ случаяхъ бываетъ дорогъ каждый часъ, каждая минута.

— Пошелъ, пошелъ Антипъ, — повторялъ онъ, не обращая вниманія на то, что лошади давно уже были въ мыл.

Антипъ неодобрительно покачивалъ головой и понукалъ лошадей, оставлявшихъ за собой цлое облако пыли.

— Что, докторъ, эпидемій никакихъ въ город нтъ?— спросилъ Александръ Ивановичъ.

— Ничего не слышно,— отвчалъ тотъ, спокойно закуривая новую сигару,— за послднее время изъ инфекціонныхъ болзней у меня были случаи кори у Дементьева.

— Правда, что его жена бросила?

— Да, бросишь, коли онъ полюбилъ другую.

— Вы, значитъ, осуждаете его?

— Я? да нисколько!— удивился Чемодуровъ,— барыня, которой онъ увлекся, красивая, интересная, а жена его… положимъ, она женщина прекрасная, благовоспитанная женщина, но… Знаете, ангелы-то хоть они хороши, да намъ все-таки лучше человка давайте…

— Какъ это врно!— подумалъ Соловцовъ.

— Ну, бросила она его,— продолжалъ спокойно докторъ,— а онъ давай на весь городъ про нее сплетни всякія распускать, никто, впрочемъ, не вритъ ни одному слову, только самъ себ же портитъ.

— Ну, а новая то хороша?

— Да ужъ чего я къ ихнему сословію всегда равнодушенъ, такъ даже меня задла. Вернулся посл вечера у нихъ я къ себ домой, посмотрлъ на свою обстановку, одинъ какъ крыса, везд грязь, такъ, врите ли, чуть не заплакалъ. У васъ гоститъ кто-то, я слышалъ?— обернулся онъ къ Соловцову.

— Да, подруга жены, нкто Нератова,— небрежнымъ тономъ отвтилъ Соловцовъ.

— Хороша?

— Такъ себ, на чей вкусъ,— сказалъ Александръ Ивановичъ, красня и отворачиваясь.

Воцарилось молчаніе.

Александръ Ивановичъ снова сталъ думать о Павл Николаевн. Вотъ увлекаются же люди, напримръ, вотъ этотъ Дементьевъ и вс находятъ это вполн естественнымъ и не осуждаютъ этого. А онъ? Онъ, конечно, привязанъ къ своей жен, ему теперь невыразимо безпокойно, но онъ привязанъ къ ней какъ къ другу, какъ къ сестр. А Павлу Нератову онъ будетъ любить, да чего будетъ — онъ любитъ ее, это ршено… Александру Ивановичу разомъ припомнилась ночь въ коляск,— какъ все это было мучительно, какъ больно! Нтъ, лучше не вспоминать объ этомъ! Онъ ршилъ, что любитъ ее и лучше не возвращаться къ этому вопросу.. А что, если она не только меня не любитъ, но даже и въ будущемъ я не понравлюсь ей, пришло ему въ голову. Нтъ, не можетъ быть этого никогда, никогда… И онъ началъ припоминать, не замтилъ ли онъ въ этомъ отношеніи чего-нибудь въ ней. Ея пніе, эта страстность, прозвучавшая въ этомъ романс… вотъ первое доказательство. Какія же доказательства?— сейчасъ опровергалъ онъ себя,— это все дланное, искусственное. А глаза, глаза? Да разв взгляды ея, которые такъ часто останавливаются на немъ — доказательство?!. Можетъ быть, ему просто это кажется, потому что ему хочется, чтобы это было такъ. Онъ началъ припоминать снова, комбинировать… А общность мнній? Какъ во многомъ онъ сходится съ ней?

Что же сближаетъ людей, какъ не одинаковыя мысли, воззрнія… И довольный тмъ, что успокоилъ себя, онъ обернулся къ доктору и весело сказалъ:

— Можетъ быть, докторъ, это все устроится?

— Что?— проснулся тотъ.

— Устроится, говорю.

— Да вы о чемъ?— все еще недоумвалъ Чемодуровъ.

— Такъ, мысль одна пришла, — и онъ снова замолчалъ,

— Она кто же такая, эта Нератова?— черезъ нсколько времени спросилъ докторъ.

— Пвица!

— А, значитъ, интересная?

— Потерпите, увидите, — сказалъ, насильственно улыбаясь, Соловцовъ.

— Смотрю я,— сказалъ докторъ, и взоръ его устремился къ горизонту,— какая у васъ тишь, да гладь, да Божья благодать, не ушелъ бы отсюда!..

— Ну, знаете, эта тишь, — внезапно какъ-то противъ воли вырвалось у Александра Ивановича,— и надость можетъ.

— Будто?!— прищурился докторъ.— Это, какъ у Лермонтова:

А онъ мятежный ищетъ бури,

Какъ будто въ буряхъ есть покой…

Было уже почти совсмъ темно, когда коляска въхала во дворъ. На крыльц ихъ встртилъ Глушевичъ и объяснилъ, что ничего, кажется, опаснаго нтъ. Надежда Васильевна упала на птичьемъ двор и вывихнула ногу.

II.

Надежда Васильевна, лежа въ постели, съ нетерпніемъ ожидала мужа и доктора. Боль въ ног отъ компресса утихла, опухоль не увеличивалась и она думала, что все не такъ опасно и серьезно, какъ представлялось сначала. Когда Александръ Ивановичъ вошелъ въ спальню къ жен и увидалъ ее всю въ бломъ, при слабомъ свт лампы, заслоненной зеленымъ экраномъ, она показалась ему похожей на мальчика, и чувство жалости и нжности разомъ охватило его.

— Что съ тобой, дорогая моя?— спросилъ онъ, обнимая ее и присаживаясь на край постели.

— Видишь, какая я,— могла только сказать Надежда Васильевна, и, черезъ силу поднявшись и простонавъ, она прижалась къ мужу.

— Ты не сердишься на меня?— спросила она и глаза ея мягко глядли на него.

— Милая, отчего ты это думала?— спросилъ онъ, обнимая ее.

— А любишь меня?

— И теб не грхъ сомнваться?— спросилъ Александръ Ивановичъ, цлуя ея волосы.

— Я, кажется, помшала, простите!— послышался голосъ Нератовой.

Александръ Ивановичъ разомъ всталъ и пошелъ ей на встрчу.

— Пожалуйста, войдите!— сказалъ онъ.

Нератова въ красивомъ капот съ широкими рукавами, позволявшими видть ея руки, бодрая и веселая, шла ему на встрчу. Она подала ему руку и сколько наслажденія почувствовалъ онъ въ пожатіи этой руки.

— Видите, какъ мы себя скверно ведемъ, — сказала она, смясь,— въ другой разъ не оставляйте насъ. Доктора привезли?

— Какъ же, какъ же… Онъ ждетъ въ гостиной.

— Ну, посылайте его скоре!

Соловцовъ пошелъ за Чемодуровымъ.

— Ну, успокоилась? спросила Павла Николаевна Надежду Васильевну.

— Да, я теперь совсмъ спокойна и счастлива, — отвтила ей та, блаженно улыбаясь.

Потирая руки и покашливая, вошелъ Чемодуровъ.

— Что это вы, милая барыня, надъ собой продлали?— спросилъ онъ.

— Да вотъ, упала.

— Посмотримъ, посмотримъ!

Павла Николаевна вышла въ гостиную. Чемодуровъ остался съ Надеждой Васильевной.

Глушевичъ и Соловцовъ сидли и разговаривали въ гостиной, когда Нератова вошла.

— Павла Николаевна,— обратился къ ней Александръ Ивановичъ,— объясните мн, какъ это все произошло?

— Очень просто, — сказала Нератова, садясь въ качалку и перелистывая альбомъ,— мы съ Натой пошли смотрть какихъ-то удивительныхъ цыплятъ, она поскользнулась, упала, а встать больше уже не могла. Я перепугалась, бгу за Василіемъ Николаевичемъ…

— Ну, и принесли ее на рукахъ, — докончилъ Глушевичъ, вставая и выходя.

Соловцовъ молча сидлъ въ кресл и курилъ. Павла Николаевна перелистывала альбомъ.

— Вы испугались телеграммы?— спросила она.

— Конечно.

— А если бы со мной случилось что-нибудь подобное, вы бы тоже такъ прилетли или нтъ?— спросила она, продолжая качаться, причемъ лицо ея то попадало въ кругъ свта отъ лампы, то вновь погружалось въ темноту.

— Павла Николаевна…— могъ только сказать Соловцовъ.

— Или подумали бы можетъ быть, все равно, подождетъ?

Александръ Ивановичъ всталъ и заходилъ по комнат. Слова любви такъ и просились вырваться наружу.

— Ну, что же вы мн не отвчаете?

— Что вы со мной длаете, что вы со мной длаете?— схватился онъ за голову.

— Я не понимаю, Александръ Ивановичъ, что это васъ такъ волнуетъ?— сказала Нератова, вставая и поправляя рукава.

— Волнуетъ не этотъ разговоръ, а… да что говорить,— вдругъ какимъ-то совсмъ чужимъ ему, голосомъ сказалъ онъ и почти выбжалъ изъ гостиной. Онъ бжалъ отъ искушенія, отъ чего-то страшнаго, что волной подступило къ нему и захватило его. Бжать скоре въ спальню жены, гд такая тишина, такое спокойствіе. Ему вспомнилось, какъ бывало въ дтств, въ минуты горя, онъ всегда бжалъ къ матери и, прижавшись къ ея колнамъ, изливалъ свои дтскія невзгоды.

Въ зал онъ встртилъ Чемодурова.

— Ну что?— спросилъ онъ.

— Никакого вывиха нтъ, а просто легонькое растяженіе связокъ. Полежитъ нсколько дней въ постели, какъ рукой сниметъ.

— А что винтъ будетъ?— спросилъ онъ, видя, что Александръ Ивановичъ хочетъ идти къ жен и прибавилъ:— Вы что, къ Надежд Васильевн? Лучше не ходите, она, кажется, заснуть собиралась…

Нератова, оставшись одна въ гостиной, медленно прошлась, поправила зачмъ-то абажуръ и задумалась.

— Такъ это любовь? То чувство, о которомъ она много думала, слышала и читала. Это совсмъ другое чувство, чмъ т увлеченія, которыя она испытывала въ театральной жизни. Чувство, граничащее съ страданіемъ, чувство, отъ котораго люди плачутъ и бгутъ, какъ отъ несчастья, какъ отъ горя… Неужели онъ ее любитъ? Неужели онъ понялъ, какъ онъ ей дорогъ и какъ давно съумлъ покорить ея сердце своими врными, простыми взглядами и своей красивой наружностью. Въ немъ было что-то такое, чего она не видала въ другихъ мужчинахъ, съ которыми ей приходилось сталкиваться.

— Милый!— думала она, садясь и закрывая глаза,— какъ бы я ласкала тебя, какъ бы училась у тебя жить, но жить по настоящему, а не при свт газовой рампы. Но я хотла бы, чтобы ты былъ мой безраздльно, мой, чтобы все было у насъ общее, всегда, всегда вмст… Ната?— подумала она,— она такъ его любитъ. Это было бы нехорошо, нечестно разбить ея жизнь, ея счастье!— И ей вдругъ представилось, что Александръ Ивановичъ тихо крадется сзади, чтобы обнять ее…

Вотъ она слышитъ чьи-то шаги все ближе и ближе…

Она открыла глаза.

Передъ ней стоялъ Глушевичъ.

— Заснули?— сказалъ онъ, широко улыбаясь,— а я къ вамъ съ вопросомъ: вы не винтите? а то у насъ четвертаго нтъ.

Павла Николаевна разсмялась ему въ лицо и, ни слова не говоря, ушла въ свою комнату.

Придя къ себ, она отворила окно. Тихая ночь съ ея обаяніемъ тотчасъ вошла къ ней, но она не успокаивала ее. Напротивъ, шорохъ листьевъ и запахъ цвтовъ говорили ей о любви и ей хотлось объятій и поцлуевъ.

III.

Надежда Васильевна поправлялась съ каждымъ днемъ, но спальни своей еще не покидала. Дятельная по натур, она посвящала все свое время чтенію журналовъ, которые за послднее время лежали неразрзанными. Александръ Ивановичъ и Нератова сидли часто около нея, да и Глушевичу, въ качеств стараго друга, былъ разршенъ входъ въ ея спальню. Они бесдовали, спорили и даже пытались учить Павлу Николаевну играть въ винтъ, но она отъ этого положительно отказалась, заявивъ, что не чувствуетъ въ себ никакихъ способностей. Александръ Ивановичъ предложилъ читать что-нибудь вслухъ и вс съ радостью согласились. Читалъ онъ хорошо, спокойно и съ выраженіемъ. Выборъ ихъ палъ на мелкія прозаическія произведенія Пушкина.

Глушевичъ просто не давалъ читать, ежеминутно прерывая криками восторга.

— Василій Николаевичъ, ради Бога,— смялась Надежда Васильевна.

— Не могу, матушка, вдь это настоящій языкъ, а не тотъ, суконный, которымъ пишутъ теперь.

— Ну, положимъ, Василій Николаевичъ,— сказалъ Александръ Ивановичъ,— можно и теперь указать на беллетристовъ, которые владютъ изящнымъ перомъ.

— Знаемъ, знаемъ! Нтъ, ужъ увольте отъ нихъ.

— Вы и западную современную литературу отрицаете?— спросила Нератова.

— Что вы называете современной? Это декаденты, символисты и проч. Это все больные умственно люди, которые ищутъ окольныхъ путей, когда передъ ними лежитъ большая дорога, ведущая къ красот. Небольшой примръ, позвольте? Изъ нашего богоспасаемаго города въ сосдній проложено шоссе, такъ крестьяне по немъ никогда не здятъ. Почему?— спрашиваю я какъ-то одного. ‘Телга плоха,— отвчаетъ,— тутъ мягче, дай если, гршнымъ дломъ, заснешь, такъ ни на начальство, ни на барина не надешь’. Такъ и эти: экипажи у нихъ плохи, таланта никакого, а выдвинуться хочется, вотъ они стараются бить на оригинальность, да и на окольныхъ дорогахъ съ начальствомъ или бариномъ, т. е. въ данномъ случа съ крупнымъ талантомъ, не столкнешься, а то вдь такія столкновенія часто бываютъ опасны, приходится въ ровъ сворачивать, а изо рва-то не скоро вылзешь.

— Если ты талантъ, или прямо, не бойся, ничего тебя не собьетъ, всегда дойдешь до цли. Да и какая это, я васъ спрашиваю, поэзія, для пониманія которой нуженъ цлый томъ комментаріевъ. Можетъ быть, я устарлъ, но, воля ваша, я ихъ не понимаю, да и скажу вамъ больше, понимать не хочу.

— Совершенно съ вами согласенъ,— сказалъ Соловцовъ,— и боюсь только одного, чтобы это насъ не заразило.

— Не бойтесь, выдержимъ, переживемъ и ни на минуту не свернемъ съ своей дороги.

Чтеніе продолжалось и Глушевичъ снова вскакивалъ и восхищался. Покончили съ Пушкинымъ и перешли на Лермонтова. Глушевичъ настоялъ на чтеніи ‘Демона’. Читать онъ вызвался самъ, но читалъ онъ стихи съ такимъ пафосомъ и такимъ удареніемъ на первомъ слог каждой строки, что слушатели его помирали со смху.

Прочтя первую главу, онъ отказался читать дале.

— Нтъ, не могу,— сказалъ онъ,— а то со мной еще ударъ сдлается.

На этомъ чтеніе въ этотъ вечеръ и прекратилось.

Вскор посл этого Глушевичъ привезъ съ собой какую-то переплетенную тетрадь, долго онъ ходилъ съ ней, стараясь обратить на нее вниманіе, пока, наконецъ, Надежда Васильевна спросила: что это такое у васъ?

— Такъ ничего, одинъ рукописный разсказикъ привезъ…

Посл долгихъ упрашиваній Глушевичъ прочелъ, наконецъ, разсказъ. Это оказалось трогательный и интересный эпизодъ изъ временъ уничтоженія крпостного права. Разсказъ дышалъ правдой, простотой и наблюдательностью. Глушевичъ красный, съ лоснящимся лицомъ, старался читать его съ выраженіемъ, но мстами доходилъ до такой скорости чтенія, что никто ничего не могъ понять.

— Кто-же авторъ этого произведенія?— спросилъ Александръ Ивановичъ, посл цлаго ряда комплиментовъ и похвалъ, адресованныхъ неизвстному автору. Глушевичъ молчалъ.

— Авторъ — скромная фіалка, — продолжалъ, смясь, Александръ Ивановичъ,— я тебя узнаю. Сознавайтесь-ка лучше, Василій Николаевичъ.

— Василій Николаевичъ, это вы?— вскрикнули разомъ Надежда Васильевна и Павла Николаевна,— браво!… браво!…

— Да-съ, мое, — скромно потупился Глушевичъ, — а теперь позвольте ручки, поблагодарить васъ, что прослушали меня, старика,— и онъ почтительно поцловалъ руки у барынь.

Александръ Ивановичъ скрылся на минуту и совершенно неожиданно явился съ бутылкой шампанскаго и четырьмя стаканами.

— Надо выпить за новый талантъ,— смялся онъ.

— Вы, кажется, надо мной, старикомъ, смяться хотите.

Вино запнилось въ бокалахъ.

Пили, чокались и веселились отъ души. Василій Николаевичъ разошелся, началъ разсказывать анекдоты изъ студенческой жизни, копировалъ давно уже умершихъ профессоровъ, и безостановочно хохоталъ. Павла Николаевна пропла, сидя на краешк постели Надежды Васильевны, нсколько народныхъ неаполитанскихъ псенъ. Разошлись поздно. Глушевича уговорили остаться ночевать.

Какъ-то дня черезъ два, Надежд Васильевн, все еще лежавшей въ постели, захотлось отдохнуть посл завтрака и вс ее оставили.

Глушевичъ пошелъ бродить по саду. Александръ Ивановичъ ухалъ въ поле, а Нератова сла къ роялю и начала разбирать романсъ за романсомъ. Она начала пть, сначала тихо, затмъ все громче и громче. Въ открытыя окна несло знойнымъ неподвижнымъ воздухомъ, все въ дом было тихо.

Вдругъ въ дверяхъ показался Александръ Ивановичъ, блдное лицо его было искажено судорогой, точно онъ старался сдерживаться, чтобы не кричать отъ сильной боли. Нератова не слышала его прихода. Соловцовъ смлыми, ршительными шагами подошелъ къ ней, властнымъ движеніемъ откинулъ ея голову назадъ и дрожащими губами прильнулъ къ ея рту. Нератова разомъ вырвалась и вскочила. Грудь ея порывисто и высоко дышала. Блдная, съ темными, точно потухшими глазами, она поглядла на него и вдругъ ршительнымъ движеніемъ бросилась къ нему на грудь и обняла за шею. Оба они чувствовали въ этотъ мигъ, что то, что должно было случиться — наконецъ случилось, и объятія эти были похожи на объятія людей, встртившихся посл долгой, долгой разлуки.

Глушевичъ, шедшій мимо окна къ террас, разомъ остановился и тихо, чуть дыша, стараясь не скрипть по песку, пошелъ назадъ, покачивая грустно головой и разводя руками. Лицо его имло растерянное выраженіе.

Глава пятая.

Глушевичъ подъ руку съ Надеждой Васильевной, все еще немного хромавшей, тихо шли по алле изъ акацій. Нсколько часовъ тому назадъ прошумлъ дождь и съ акаціи капала на дорожки крупными каплями вода. Глушевичъ посл того момента, когда онъ увидлъ Павлу Нилолаевну въ объятіяхъ Александра Ивановича, мучился и страдалъ за друга своего — Надежду Васильевну. Онъ пріхалъ сегодня изъ своей усадьбы съ цлью слегка намекнуть Надежд Васильевн о ея подруг, пока дло не зашло еще слишкомъ далеко.

Надежда Васильевна давно не чувствовала себя такъ весело и хорошо, какъ въ этотъ день.

— Что вы такой грустный, Василій Николаевичъ?— спросила она,— съ вами случилось что-нибудь? скажите мн!

— Нтъ, ничего, я нисколько не грустный, такъ, просто усталъ. Что, Павла Николаевна скоро собирается отсюда узжать?— спросилъ онъ.

— А что, разв она говорила вамъ, что хочетъ узжать? Мн было бы очень жаль, я бы хотла, чтобы она подольше пожила у насъ…

— Напрасно!— вырвалось у Василія Николаевича такимъ мрачнымъ звукомъ, что онъ даже самъ удивился и испугался.

— Отчего напрасно? Она вамъ надола? А, понимаю, Вы боитесь за ваше сердце, ахъ вы прекрасный осифъ,— и Надежда Васильевна звонко разсмялась.

Глушевичъ задумался и замолчалъ.

— Сядемте здсь,— сказала Надежда Васильевна, указывая на скамейку,— а то у меня нога начинаетъ болть.

Василій Николаевичъ мрачно слъ на скамейку и закурилъ папиросу. Надежда Васильевна зонтикомъ водила по песку, вырисовывая какіе-то узоры.

— Знаете,— сказала она посл долгой паузы,— я пойду домой, съ вами скучно сегодня, вы все молчите, слова отъ васъ не добьешься…

— Надежда Васильевна,— сказалъ Глушевичъ, не глядя на нее, съ чрезвычайнымъ вниманіемъ стараясь зажечь спичку,— простите меня за нескромный вопросъ: сколько у васъ было приданаго, когда вы выходили замужъ?

— Что съ вами сегодня, Василій Николаевичъ? вы какой-то мрачный, странные вопросы мн задаете. Саша мой отказался отъ всякаго приданаго, но отецъ далъ мн наканун свадьбы сорокъ тысячъ.

— И они цлы?

— Да, въ банк лежатъ.

Глушевичъ замолчалъ опять.

— А, понимаю, — улыбнулась Надежда Васильевна, — вамъ, можетъ быть, деньги нужны, хотите у меня занять, такъ берите сколько хотите.

— Никакихъ мн вашихъ денегъ не нужно, — разсердился даже Глушевичъ,— просто, такъ спрашиваю.

Они встали и пошли къ рк. Дорожки около рки были совсмъ еще мокры и ходить было неудобно.

— Пойдемте домой!— сказала Надежда Васильевна.

— Нтъ, погуляемте еще,— сказалъ Глушевичъ.— Какъ ей сказать?— думалъ онъ.— Сказать прямо, это значитъ, просто-на-просто, убить ее. Намекаю ей все время, ясно намекаю, а она не хочетъ меня понять и смется.

— Надежда Васильевна!— сказалъ онъ, останавливаясь,— а что бы вамъ съ Александромъ Ивановичемъ въ Крымъ похать? Тамъ теперь уже чудесно, жары скоро пройдутъ, масса винограда, поздки въ горы, катаніе на лодкахъ, прелесть!

Надежда Васильевна изумленно посмотрла на него.

— Василій Николаевичъ, что съ вами? Вы всхъ насъ разогнать хотите: то начинаете мечтать объ отъзд Пали, то меня съ Сашей уговариваете ухать. Но вы еще въ прошломъ году отговаривали меня и Сашу отъ поздки на Кавказъ, да, наконецъ, что же вы безъ насъ длать будете?

— Я?.. Я съ вами поду.

— Полноте, а ваше имніе? ваши овцы? Кому вы это разсказываете?— Василій Николаевичъ окончательно смутился. Они повернули къ дорожк, ведшей въ домъ. На террас сидли Нератова и Соловцовъ и о чемъ-то весело разговаривали. Глушевича при вид ихъ всего передернуло.

— Удивляюсь я этимъ женщинамъ! Шлялись бы себ за границей и оставили бы насъ, гршныхъ, въ поко,— бормоталъ онъ.

— Василій Николаевичъ, что съ вами? О комъ это вы говорите? Но Глушевичъ не слушалъ ее.

— Ни за что, ни за что не допущу этого! произнесъ онъ.

— О чемъ вы говорите, Василій Николаевичъ?

Глушевичъ наклонился, схватилъ ее руку, поцловалъ, причемъ прошепталъ: Бдная моя, бдная! потомъ повернулся и, бросивъ ее посреди дорожки, пошелъ къ выходу, Надежда Васильевна добралась до террасы одна.

— Паля,— сказала она,— поздравляю тебя съ побдой!

— Съ какой?— даже испугалась Нератова и рука ея, опиравшаяся на перила, какъ-бы задрожала.

— Ты окончательно покорила сердце Василія Николаевича. Онъ странный какой-то сдлался, все молчитъ, на что-то намекаетъ, все какъ будто что-то хочетъ сказать мн и боится,— сказала Надежда Васильевна, усаживаясь.

Алексаноръ Ивановичъ и Нератова невольно переглянулись.

— Неужели онъ что-нибудь видлъ?— мелькнула у обоихъ одновременно одна и та же мысль.

— Онъ спрашивалъ, скоро ли ты узжаешь, Паля,— продолжала Надежда Васильевна,— и уговаривалъ меня похать съ Сашей въ Крымъ. Такой смшной!

— Это совсмъ не смшно,— подумалъ Александръ Ивановичъ,— старикъ что-нибудь замтилъ и хочетъ во что бы то ни стало передать. Яго проклятый! А, впрочемъ, что онъ могъ видть?

Нератова задумчиво смотрла на постепенно темнвшее небо. Сдой туманъ поднимался надъ ркой и расходился по нижней части сада.

— А вотъ и звздочки начинаютъ уже показываться,— сказала Надежда Васильевна, поднимаясь съ кресла.— Правда, Паля, хорошо у насъ въ Богородскомъ, ты не жалешь, что пріхала къ намъ?

— О нтъ, я такъ счастлива,— искреннимъ звукомъ вырвалось у Павлы Николаевны.

— Пойдемте въ домъ,— сказала Надежда Васильевна,— уже пора чай пить, я слышу ложечками гремятъ, а здсь совсмъ сыро становится, я боюсь себ ногу простудить.

II.

— Кто-то пріхалъ!— сказала Надежда Васильевна, прислушиваясь. Александръ Ивановичъ и Нератова, сидвшіе съ нею вмст на террас, тоже стали слушать.

— Вроятно, Глушевичъ,— сказала Павла Николаевна.

— Нтъ, бдный Василій Николаевичъ, что-то не показывается, не захворалъ ли онъ?

— Николай Николаевичъ Кушнеръ съ супругой!— доложилъ Никаноръ.

Надежда Васильевна встала и пошла на встрчу, въ эту минуту на порог террасы уже показались Кушнеръ и его жена. Лукреція Викторовна была красивая, полная итальянка.

— Позвольте васъ познакомить съ моей женой, — сказалъ Кушнеръ, кланяясь Надежд Васильевн.

Надежда Висильевна по французски привтствовала гостью, но та, улыбаясь, отвтила ей по русски.

— Какъ, вы говорите по русски?— воскликнули вс съ единодушнымъ изумленіемъ.

— Да, немножко,— улыбнулась та.

Разговоръ перешелъ на трудность русскаго языка. Кушнеръ много разсказывалъ о своемъ хозяйств и находилъ, что все это очень просто, онъ удивляется, что въ хозяйств находятъ труднаго?

— Вы знаете, что онъ на дняхъ сдлалъ?— сказала жена Кушнера.

— Что?..

— Одлъ русскій костюмъ и отправился съ мужиками въ поле работать, вечеромъ они варили ужинъ въ пол и онъ ‘травушку’ имъ плъ.

— Ну и, конечно, Николай Николаевичъ, вс были въ восторг?— сказалъ Соловцовъ.

Кушнеръ скромно потупился.

— Какъ ваша нога?— спросилъ онъ.

— Благодарю васъ, болитъ и ноетъ, но теперь гораздо меньше…

— Насъ влекло сюда дло. Павла Николаевна такъ внезапно покинула Неаполь, что не потрудилась даже оставить своего адреса театральному агенту. Я веду переписку со многими лицами въ Италіи и, конечно, въ письмахъ своихъ не преминулъ высказать удовольствіе, которое мы испытываемъ здсь, видя примадонну въ сосдств съ собою въ теченіе всего лта. Теперь я получилъ письмо отъ антрепренера Gala и онъ приглашаетъ меня, мою жену и васъ, Павла Николаевна, заключить съ нимъ контрактъ на зимній сезонъ въ Миланъ. Вотъ, извольте прочесть,— и онъ вынулъ изъ кармана письмо. Павла Николаевна взяла его, медленно прочла и рука ея съ письмомъ машинально опустилась на колни. Глаза ея растерянно бгали… Она имла видъ человка, разомъ пришедшаго въ себя и вспомнившаго что-то ужасное.

— Ты не рада, Паля?— воскликнула Надежда Васильевна. Та не отвчала ей. Машинально перевела Надежда Васильевна свои глаза на мужа и даже вздрогнула отъ выраженія его лица. Онъ былъ блденъ, какъ полотно, нервно покусывалъ кончики своихъ усовъ и рука его замтно дрожала. Глаза были устремлены въ даль…

Воцарилось неловкое молчаніе, которое нарушилъ Кушнеръ.— Что же прикажете мн отвчать?— спросилъ онъ.

— Подождите, Николай Николаевичъ, дня два, я подумаю,— сказала она, съ усиліемъ поднимая на него свои глаза.

— О чемъ тутъ думать, голубушка,— съ искреннимъ изумленіемъ воскликнулъ онъ, — вдь, это первый театръ въ Европ. Мы съ женой такъ и ршили, что отсюда втроемъ подемъ.

— Пожалуйста! Николай Николаевичъ.

— Извольте, приказаніе дамъ для меня всегда законъ — галантно раскланялся онъ.

Надежда Васильевна молчала. Ее поразило это смущеніе мужа и Нератовой и, главное, нежеланіе послдней воспользоваться приглашеніемъ. Какія-то смутныя подозрнія, предчувствіе чего-то нехорошаго, о чемъ лучше не думать, зашевелились въ ней.

Уже совсмъ стемнло, когда Кушнеры ухали.

На террас снова воцарилось молчаніе. Александръ Ивановичъ не отвчалъ на вопросы жены, а Павла Николаевна точно застыла въ одной и той же поз.

Никаноръ показался въ дверяхъ.

— Чего теб?

— Надежда Васильевна, васъ птичница видть хочетъ, очень ей нужно переговорить съ вами.

Надежда Васильевна встала и вышла.

Прежде чмъ видть птичницу, она ршилась пройти въ спальню и одть мягкія туфли, такъ какъ нога ея начинала разбаливаться. Въ это время Александръ Ивановичъ велъ съ Нератовой слдующій разговоръ. Когда жена вышла, онъ былъ въ силахъ только спросить ее:

— Такъ какъ же?

— Надо хать,— сказала Павла Николаевна ршительно.

— Какъ хать? хать теперь, бросить меня посл того, какъ мы убдились, что любимъ другъ друга! Такъ это была одна игра съ твоей стороны?..

— Нтъ, Саша, это не была игра, это былъ сладкій сонъ, а теперь дйствительность.

— Но что же, что же я буду теперь длать?

— Не знаю, не знаю… но жить такъ дольше я не могу… Скрываться, лгать, прятать свое чувство… Не могу, не могу…— и Нератова въ отчаяніи заломила руки.

— Ты знаешь, какъ я люблю тебя!..

— Милый, милый!— сказала Нератова, — я первый ранъ въ своей жизни люблю. Мое чувство такъ не похоже на прежнія увлеченія, что мн даже страшно длается за всю силу, за всю глубину моего чувства къ теб, но продолжать такъ я больше не могу, и…— голосъ у нея задрожалъ…— и разстаться съ тобой не въ силахъ..

— Милая моя, сердце мое, золотое…— вскочилъ Александръ Ивановичъ,— я люблю тебя всми силами своей души…

Они не замтили, какъ въ дверяхъ безшумно показалась Надежда Васильевна.

— Нтъ, я должна хать, и я не хочу, не имю права разбивать жизнь Наты, красть ея счастье.

— Я люблю ее, продолжаю благоговть передъ ней, но она слишкомъ святая для меня, а ты заставила меня полюбить тебя и я не могу, не въ силахъ разстаться съ тобой.

— Обманывать твою жену я не хочу, я люблю ее съ дтства, и должна, должна ухать!

Какъ прикованная къ мсту, слушала Надежда Васильевна эти рчи. Точно что-то большое, большое, холодное почувствовала она внутри себя. Кровь ударила ей разомъ въ голову, она хотла крикнуть, но, сдлавъ надъ собой усиліе, тихо повернулась и безшумно ушла въ залъ.

III.

Въ зал было полутемно, свтъ проникалъ изъ гостиной, гд методичный Никаноръ въ тотъ моментъ, когда Надежда Васильевна проходила, поставилъ лампу.

Надежда Васильевна медленно прошлась по зал. Она не понимала, не могла дать себ отчета, что съ ней случилось… Ей казалось только, что что-то громадное, тяжелое, черное легло на нее и придавило ее. Точно передъ ней вдругъ открылась яма, въ которой дна не видно, на которую страшно взглянуть, но въ которую, вотъ, вотъ сейчасъ надо броситься…

— Господи, что же это?— подумала она и глаза ея машинально обратились въ уголъ, гд, освщенный падающимъ на него лучемъ, виднлся кроткій ликъ Спасителя.— Неужели, — продолжала она думать, — это правда — онъ, мой Саша, не любитъ больше меня, а любитъ другую, безъ которой жить не можетъ. Ей вспомнился моментъ кончины дочери. На кровати лежитъ успокоившееся, еще за минуту такъ страдавшее и бившееся, тльце ихъ двочки. Все замолкло передъ великой загадкой смерти. И какъ нелпы казались въ эту минуту эти безсмысленныя стклянки и пузырьки, которымъ только что такъ врили, придавали такую цну! Помнитъ Надежда Васильевна, какъ ея мужъ съ какимъ-то дтски виноватымъ выраженіемъ лица, весь въ слезахъ обнялъ ее и зарыдалъ.

— Все, все,— говорилъ онъ, всхлипывая и вздрагивая всмъ тломъ, — пополамъ, на всю жизнь! Милая моя! утшь меня, люблю тебя, люблю.— И она старалась утшить его, сдерживать свои слезы и успокаивать его порывы…

Все это теперь только воспоминанія…

Ей снова припомнился весь слышанный ею разговоръ. Онъ говорилъ ей ‘ты’ и такъ легко, видимо, что это вошло у него уже въ привычку, можетъ быть, это уже давно продолжается. Вс видятъ, замчаютъ, одна она только ничего не знаетъ. Ей разомъ пришелъ въ голову разговоръ съ Глушевичемъ. Все сдлалось ей ясно. Онъ знаетъ, онъ намекалъ ей, ему было больно за нее, а она… она смялась надъ нимъ. Возврата нтъ, это не легкое увлеченіе въ немъ, это сильная страсть, бороться съ которой она больше не можетъ. Онъ мучается, страдаетъ, а ей разв теперь легко? и она снова начала теперь ходить по зал, стараясь не задвать за стулья.

— Надя, Надя, гд ты?— послышался голосъ Александра Ивановича.

— Господи, силъ дай мн, силъ!— прошептала она и перекрестилась.

— Я здсь!— отвтила она, стараясь говорить спокойнымъ голосомъ.

— Куда ты, голубка, отъ насъ ушла?— сказалъ Александръ Ивановичъ, подходя къ ней,— мы ждали, ждали тебя…

— Я такъ, задумалась…— отвтила она. И онъ можетъ такъ лгать, такъ скрывать отъ меня, что любитъ другую,— подумала Надежда Васильевна.

— Пойдемъ спать,— сказалъ Соловцовъ, обнимая жену за талію.

— А она?— спросила Надежда Васильевна.

Она не въ силахъ была назвать Нератову именемъ дтства и ласки.

— Павла Николаевна? Она давно ушла.

Когда они пришли въ спальню, Александръ Ивановичъ еще ходилъ по комнат и продолжалъ заговаривать съ женой, но та еле-еле отвчала ему.

— Что съ тобой, ты нездорова?— спросилъ онъ.

— Нога болитъ, — отвтила она, укладываясь и укрываясь одяломъ.

Александръ Ивановичъ тоже скоро улегся и по его ровному дыханію Надежда Васильевна убдилась, что онъ спитъ. Она тихо поднялась, сла на постели и нащупала ногой туфли. Александръ Ивановичъ вдругъ зашевелился, она притаила дыханіе, но онъ ужъ опять спалъ, однозвучно похрапывая. Надежда Васильевна тихо, тихо встала, надла туфли и вышла безшумно, затворивъ за собой дверь. Въ будуар у нея было отворено окно и свжій ночной воздухъ сразу охватилъ ее. Она сла и задумалась.

Теперь передъ ней стоялъ роковой вопросъ, требовавшій разршенія: что длать? Оставаться жить въ этой сфер обмана она не можетъ, это слишкомъ чуждо ея чистой натур. Разлучить ихъ,— думала Надежда Васильевна, внимательно всматриваясь въ темныя группы деревьевъ,— завтра же сказать имъ, что я знаю все, и попросить ее немедленно ухать? Да, она удетъ, она сама даже хочетъ ухать, но онъ разв полюбитъ ее? Онъ еще съ большей ненавистью будетъ смотрть на нее, какъ на причину разлуки его съ женщиной, для которой онъ забылъ свой домъ. Ему будутъ ненавистны эти цпи, которыя приковываютъ его къ дому, онъ будетъ искать, какъ порвать ихъ, и дйствительно порветъ, уйдя къ Нератовой или можетъ даже къ другой женщин, которая приласкаетъ или только пообщаетъ приласкать въ эти минуты.

Что длать, что длать? Надежда Васильевна подняла свой взоръ къ небу. Миріады звздъ спокойно и торжественно совершали свой круговоротъ. Он смотрли безстрастно на все совершавшееся на земл. Пусть на земл неправда, зло, насиліе, он уйдутъ отъ нихъ такія же чистыя, свтлыя.

Ей стаю легче. Не надо бороться, не надо обвинять людей…

Чмъ виноватъ ея мужъ, что онъ полюбилъ другую. Разв онъ не боролся съ своимъ чувствомъ? Можетъ быть, Нератова, много видвшая, много испытавшая, больше подходитъ къ Александру Ивановичу, чмъ она?! А Нератова? Разв она не хочетъ бжать отсюда, потому что оставаться и скрывать любовь, обманывать ее, она не хочетъ и не можетъ. Значитъ она тоже страдаетъ и жизнь ея будетъ разбита. Можетъ быть, судьба послала ей единственный разъ за всю ея жизнь настоящую любовь и она никогда не увидитъ ее больше!

Надежда Васильевна встала и тихо прошлась по комнат.

— И все зависитъ теперь отъ меня,— думала она:— разбить ихъ счастье или дать имъ его на всю ихъ долгую жизнь. Они скрываютъ свою любовь отъ меня, хотятъ разойтись, любя и уважая меня. Они щадятъ меня. А я? Я разобью ихъ счастье? Я не должна, я не имю права это длать… Я сойду съ ихъ дороги, пускай они будутъ счастливы.

Она снова подошла къ окну. Ночь все также держала землю въ своихъ объятіяхъ. Набжавшій втерокъ, точно сонный вздохъ, заигралъ кустами и снова все стихло.

Гд-то далеко погромыхивала телга и кто-то плъ протяжную, грустную псню.

— Я найду себ другое, новое счастье. Много во мн еще осталось нжности и любви… Мой ребенокъ умеръ — я найду дтей, не имющихъ матерей, нуждающихся въ ласк, и буду счастлива. Прощай, мой дорогой садъ въ которомъ я такъ часто гуляла, прощайте и вы, старыя липы, невольныя свидтельницы моей любви! Я скоро покину васъ, но не забуду васъ никогда, никогда…

И садъ шумлъ, охваченный вновь набжавшимъ втеркомъ, точно прощался съ ней.

Востокъ началъ разгораться. Вотъ брызнули первые лучи и заалли верхушки деревьевъ. Туманъ, клубившійся по рк, свернулся и поднялся къ облакамъ. Вс предметы одинъ за другимъ теряли свою таинственность и облекались въ дневную яркую окраску. Трава блестла крупными каплями, цвты лили благоуханіе…

Въ свжемъ, полномъ влагой, воздух зазвучали рдкіе, однообразные удары церковнаго колокола.

Глава шестая.

На слдующее утро посл чая, къ которому Надежда Васильевна вышла въ обычное время, когда Александръ Ивановичъ всталъ, чтобы хать въ поле, а Павла Николаевна хотла пройти къ себ въ комнату,— она остановила ихъ.

— Подождите немного, друзья мои!— сказала она,— мн нужно съ вами переговорить.

Тонъ ея голоса былъ серьезенъ и грустенъ.

Александръ Ивановичъ и Нератова невольно переглянулись.

— Вчера вечеромъ,— продолжала Надежда Васильевна спокойно,— я нечаянно услышала вашъ разговоръ и изъ него поняла, что вы любите другъ друга.

— Надя,— бросился къ ней Александръ Ивановичъ,— клянусь теб…

— Зачмъ ты будешь клясться, Саша, зачмъ? Не лги, имй мужество и выслушай меня!

Нератова опустилась на стулъ, колни ея подгибались. Блдность покрыла щеки.

— Паля,— сказала Надежда Васильевна, — хотла ухать…

— Да, я и уду,— вырвалось у Павлы Николаевны и слезы разомъ брызнули у нея изъ глазъ.

— Хотла ухать, чтобы не разбивать моего счастья, не обманывать меня, ты не удешь, дорогая моя!..— Ты останешься, ты любишь его, онъ любитъ тебя, зачмъ же вамъ разставаться?

— Надя!— сказалъ Александръ Ивановичъ, — что ты хочешь сказать? Вдь ты любишь меня?

— Любила,— тихо сказала она.

— Прости меня, прости!— бросился онъ передъ ней на колни,— я виноватъ.

— Въ чемъ,— сказала она,— что разлюбилъ меня?

— Я люблю и тебя, Надя моя, ты мн дорога и я не могу себ представить жизни безъ тебя…

— Нтъ, милый мой, жить намъ вмст нельзя, бери ее…— и Надежда Васильевна указала рукой на Нератову. Павла Николаевна схватила эту руку, прижалась къ ней мокрымъ отъ слезъ лицомъ, и замерла.

— Надя, святая ты!..— могла она только сказать.

— Но что же ты хочешь съ собой длать?— воскликнулъ Александръ Ивановичъ.

— Я все обдумала за сегодняшнюю ночь. Вотъ что я сдлаю: черезъ нсколько дней я поду въ городъ и переговорю съ адвокатомъ, начну дло о нашемъ развод. Вину или… какъ тамъ говорится,— я возьму на себя, и когда дло будетъ окончено, вы обвнчаетесь, я благословлю васъ и уду…

— Ната, Ната,— могла только сказать Нератова,— клянусь, вся моя жизнь будетъ направлена къ тому чтобы походить на тебя и такъ же любить Александра Ивановича, какъ ты его любишь.

Надежда Васильевна обняла ихъ обоихъ, какъ обнимаетъ другъ, врный испытанный другъ, своихъ друзей, отправляющихся въ далекій, трудный путь…

II.

Прошло полгода.

Короткій зимній день уже умиралъ и становилось темно. Темнота усиливалась еще падающими большими хлопьями снга.

Съ задняго крыльца Богородскаго дома выносили сундуки и привязывали ихъ къ большимъ троечнымъ санямъ.

— Ну и тяжелы же они!— сказалъ одинъ изъ работниковъ, отдуваясь.— Мы на лстниц сейчасъ чуть не грохнули его.

— Отъ васъ, мужиковъ, станется,— пропищала, выбжавшая взглянуть на укладку, горничная Таня.

— Покидаете насъ, Татьяна Васильевна, съ барыней вмст?

— Да, въ городъ подемъ, что тутъ у васъ длать?!— небрежно отвтила она, не поворачивая къ нему головы.

— Мы безъ васъ скучать будемъ.

— Ничего, а мы тамъ васъ и не вспомнимъ,— сказала она, убгая.

— Ну, двка!— отчаянно махнулъ рукой работникъ и отправился за слдующими сундуками.

Между тмъ въ церкви, освщенной по праздничному, оканчивался обрядъ внчанія Александра Ивановича съ Павлой Николаевной.

Огоньки восковыхъ свчей у иконостаса и въ паникадил ласково мигали. Церковь смотрла весело. Народу въ ней не было почти никого, кром необходимыхъ для брака лицъ. Александръ Ивановичъ стоялъ блдный и задумчивый. Рой воспоминаній неотвязно толпился въ его голов. На несчастій своего ближняго не построишь своего счастья!— думалъ онъ. Ему сдлалось страшно. Неужели онъ будетъ несчастенъ? Нтъ!— успокаивалъ онъ себя и усиленно крестился. Нератова все время плакала, но слезы эти были не горькія слезы: плакала она отъ счастья, что давно желаемое, давно ожидаемое, наконецъ, сбывается. Шаферами были у Александра Ивановича сельскій учитель, молодой человкъ съ усталымъ лицомъ, и братъ священника, семинаристъ, болвшій грудью и потому пользовавшійся отпускомъ. У Павлы Николаевны шаферами были: Глушевичъ и какой-то отставной капитанъ. котораго привезъ съ собой Василій Николаевичъ.

Надежда Васильевна все время горячо молилась. Она молилась въ послдній разъ въ этой церкви и въ послдній разъ глядла на свою любимую икону. Пресвятой младенецъ, казалось, ласково ей улыбался, глядя на нее.

Внчающихъ начали обводить вокругъ аналоя. Шафера путались и отставали, Павла Николаевна два раза обернулась, кто-то наступилъ ей на платье.

Отецъ Михаилъ, сильно постарвшій за послднее время, смотрлъ на нихъ грустными глазами. Онъ такъ часто видлъ передъ собой жениховъ и невстъ, надющихся на счастье и любовь, и затмъ отъ нихъ же приходилось выслушивать столько жалобъ на жизнь, что ему длалось страшно и жутко.

Пвчіе, все тотъ же дьячекъ, волостной писарь и сынъ кабатчицы, старались превзойти самихъ себя. Тщетно! Т, для которыхъ они пли, слишкомъ были заняты своими мыслями и заботами.

Обрядъ внчанія кончился.

Надежда Васильеина вспомнила, какъ и они внчались, какъ веселились на ихъ свадьб, кричали ‘горько’ и заставляли цловаться.

— Господи! Господи!— шептали ея сохнувшія губы, — дай мн силъ, силъ и забвенія!…

Все было кончено… Шафера поздравляли молодыхъ и пошли въ алтарь расписываться въ книг. Церковный староста началъ тушить свчи. Надежда Васильевна подошла къ Павл Николаевн и молча обняла ее.

— Будь счастлива!..— могла она ей только шепнуть.

Подали сани и быстро помчались домой.

Въ ярко освщенной столовой былъ накрытъ ужинъ.

Вс услись за столъ и Никаноръ, поздравившій Александра Ивановича съ законнымъ бракомъ отъ лица всхъ служащихъ, началъ подавать. Онъ былъ торжественъ, во фрак и блыхъ перчаткахъ. Посл перваго блюда онъ явился съ бутылкой шампанскаго, хотлъ съ шикомъ откупорить, но половину вылилъ на себя.

— Старъ, старъ!— сказалъ онъ, съ сердцемъ.

Начали чокаться, поздравлять молодыхъ, но разговоръ не клеился. Глушевичъ пробовалъ разсказывать что-то смшное, но и онъ скоро замолчалъ, пораженный звуками своего голоса въ этой большой комнат.

Ужинъ приходилъ къ концу, когда Никаноръ доложилъ, что тройка для барыни Надежды Васильевны подана.

Вс переглянулись и еще тише стало въ столовой.

Никаноръ налилъ бокалы.

Надежда Васильевна встала, взяла въ руку бокалъ, начала было что-то говорить, но голосъ у нея прервался и она заплакала.

Павла Николаевна бросилась къ ней, Александръ Ивановичъ закрылъ себ лицо платкомъ, Глушевичъ началъ какъ-то страшно морщиться и даже Никаноръ выбжалъ въ буфетную.

— Что вы плачете, Никаноръ Ильичъ?— спросилъ его кухонный мальчишка, перетиравшій тарелки.

— Я теб такой плачъ покажу, что ты у меня своихъ не узнаешь,— огрызнулся онъ и началъ усиленно сморкаться.

Пора было хать. Надежда Васильевна встала, за ней вс пошли въ залу. Тамъ ожидала ее уже одтая Таня съ шубой. Она какъ-то сурово надла ее и, не глядя ни на кого, сказала:

— Ну, теперь надо приссть.

Вс сли, черезъ минуту встали и начали прощаться.

— Прощайте, прощайте, будьте веселы и не думайте обо мн!— говорила она.

Вытирая слезы, вс вышли провожать ее на крыльцо. Ровный крупный снгъ продолжалъ падать. Онъ все покрывалъ густымъ слоемъ, точно хоронилъ подъ собой. Было что-то невыразимое-грустное и такое, съ чмъ бороться нтъ силъ въ этомъ сплошномъ, мрномъ паденіи снжныхъ хлопьевъ.

Надежда Васильевна еще разъ простилась и услась въ сани.

Тройка разомъ приняла съ мста. Сани заскрипли и понеслись. Колокольчикъ заливался яркимъ звономъ. Вотъ сани начали пропадать, сливаться съ темнотой, вотъ они видны, вотъ… вотъ… совсмъ исчезли… Александръ Ивановичъ и Павла Николаевна продолжали стоять на крыльц. Колокольчикъ все еще звенлъ. Вотъ смолкъ, нтъ, звякнулъ — разъ, два… Все тихо… но вотъ снова залился… все тише, тише… и наконецъ совсмъ затихъ…

А. Осиповъ.

‘Міръ Божій’, NoNo 11—12, 1897

ТЯЖЕЛЫЙ ВОПРОСЪ.

Глава первая.

Глава вторая.

Глава третья.

Глава четвертая.

Глава пятая.

Глава шестая.

Читайте также: