‘Отечественныя Записки’, No 5, 1847
Твардовский. Повесть, взятая из польских народных преданий. Іосифа Игнатия Крашевского, Крашевский Иосиф Игнатий, Год: 1847
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Твардовскій. Повсть, взятая изъ польскихъ народныхъ преданій. Іосифа Игнатія Крашевскаго. Перевелъ съ польскаго Сергй Побдоносцевъ. Санктъ Петербургъ. 1847. Дв части. Въ 8-ю д. л. 102 и 74 стр.
Крашевскій, въ небольшомъ цикл современныхъ польскихъ писателей, составляетъ одно изъ самыхъ яркихъ свтилъ, одну изъ самыхъ отрадныхъ надеждъ упадающей литературы. Имя его глубоко уважается въ Польш и ставится наряду съ именами Джевускаго, Грабовскаго и другихъ знаменитостей ныншней польской литературы. Дйствительно, писатель съ несомнннымъ талантомъ, прекрасно образованный, начитанный, Крашевскій испробовалъ почти вс роды литературы. Дятельность его изумительна. Его повсти, драмы, сочиненія ученыя, мелкія политическія и историческія статьи, бглыя критическія замтки въ періодическихъ изданіяхъ составятъ, можетъ-быть, боле пятидесяти томовъ.
Въ Россіи, впрочемъ, почти вовсе неизвстны его сочиненія, конечно, потому-что вообще мы мало знакомы съ литературой нашихъ сосдей. Кром Мицкевича, едва-ли найдутся еще два, три польскіе писателя, извстные хотя по слуху нашимъ читателямъ. Кто жь виноватъ въ этомъ? Виноваты господа-переводчики романовъ. Не руководствуясь строгимъ эстетическимъ вкусомъ, не соображаясь съ требованіями современнаго духа, они передаютъ намъ что попало, да притомъ еще въ переводахъ, большею частью искажающихъ подлинникъ. Возьмите любую литературу, съ которой они брались насъ знакомить, съ какими произведеніями они насъ ознакомили? Какой-нибудь — Мертвый Оселъ и Обезглавленная женщина, созданіе празднаго воображенія, какой нибудь Господинъ Трупа и его дочь или Белвильская красавица, романы простодушнаго Поль-де-Кока, — романы непереводимые ни на какой языкъ въ свт, романы, исключительно принадлежащіе парижскому обществу средняго класса и даже боле: романы дня, минуты, — и все это переведенное на скорую руку, дубовымъ, безграмотнымъ языкомъ, изданное сро, неопрятно, съ тысячами граматическихъ ошибокъ, неизбжныхъ представителей изданій такъ называемой сробумажной литературы — вотъ образчики дятельности нашихъ неутомимыхъ переводчиковъ.
Не будь у насъ періодическихъ изданій, мы едва-ли бы имли какое-нибудь понятіе о литературахъ Французовъ, Нмцевъ, Англичанъ. Кто познакомилъ насъ съ Жоржемъ Зандомъ, Диккенсомъ, Сю, Сулье, Бальзакомъ? Все наши журналы.
Но, спрашивается, зачмъ же г. Побдоносцевъ перевелъ ‘Твардовскаго’, а не другое какое-нибудь произведеніе Крашевскаго? Что такое ‘Твардовскій’? Сказка, осмысленная изображеніями отжившихъ предразсудковъ и обветшалыхъ преданій. Нечего искать здсь картинъ, недостатковъ или добрыхъ свойствъ современнаго общества, его мелкихъ, поминутныхъ потребностей, его маленькихъ неудачь, или подъ часъ высокаго, гордаго стремленія къ совершенству. Какой же интересъ можетъ имть подобная сказка въ настоящее время? Будь это просто историческій сборникъ народныхъ преданій, составленный безъ претензій на художественное созданіе, и вы прочли бы эту книжку, можетъ-быть, съ жадностію археолога, или по-крайней-мр съ тмъ же любопытствомъ, съ какимъ слушали нкогда, въ темные вечера, сказки объ Иль Муромц или Баб-Яг, разсказанныя говорливою няней. Но каково вамъ, при настоящемъ вашемъ совершеннолтіи, слушать то же самое, разсказанное съ претензіей на снисканіе вашего сочувствія?
Твардовскій — лицо невымышленное. Во времена Сигизмунда II, Твардовскій былъ профессоромъ въ Краковскомъ Университет. Это былъ человкъ глубоко-ученый, и, какъ многіе ученые того времени, занимавшійся всми извстными въ ту эпоху науками. Онъ былъ въ одно время математикъ и философъ, медикъ и физикъ, теологъ и астрологъ. Таинственные аттрибуты, которыми тогдашніе ученые любили окружать себя, придавали Твардовскому тотъ мистическій характеръ, изъ котораго народная фантазія создала наконецъ таинственное лицо, нчто въ род того, что сдлали Нмцы изъ Фауста. И дйствительно, Твардовскій тотъ же Фаустъ, съ тмъ же могучимъ стремленіемъ разгадать тайны мірозданія, съ тмъ же энергическимъ духомъ, томившимся въ своей тлесной оболочк, наконецъ такой же гуляка, какъ Фаустъ. На однихъ и тхъ же условіяхъ съ Фаустомъ, онъ продалъ свою душу чорту.
Что сдлалъ изъ этого лица г. Крашевскій? Въ первой половин своей повсти, онъ довольно-удачно развилъ въ Твардовскомъ эту ненасытимую жажду знаній, которая такъ томила и гётева Фауста и байронова Манфреда. Но дале, Твардовскій длается какимъ-то чернокнижнымъ шутомъ, гаеромъ, чмъ то въ род сказочнаго Черномора. Его Ангелика — ничтожное, безхарактерное лицо, безъ жизни, безъ физіономіи. Естественно, что ничего не могло выйдти поэтическаго изъ столкновенія подобнаго Фаусту человка съ такимъ пустымъ созданіемъ, какова Ангелика. Дьявола Крашевскаго нечего и сравнивать съ Мефистофелемъ Гёте: это самый простой, самый вульгарный чортъ народныхъ сказокъ.
Вотъ основные элементы повсти. Ясно, что изъ нихъ не могло выйдти художественнаго цлаго, и если ‘Твардовскій’ и иметъ какое-нибудь достоинство, то разв только какъ собраніе старинныхъ народныхъ преданій Польши.
Переводъ г. Побдоносцева со стороны языка составляетъ пріятное исключеніе изъ обыкновеннаго порядка вещей въ мір русскихъ переводовъ. Пожелаемъ, чтобъ на будущее время самый выборъ его былъ удачне.