Тургенев и Достоевский, Никольский Юрий Александрович, Год: 1921

Критика и публицистика
Время на прочтение: 89 минут(ы)
Скачать в PDF

Юрій Никольскій.

ТУРГЕНЕВЪ и ДОСТОЕВСКІЙ.

(ИСТОРІЯ ОДНОЙ ВРАЖДЫ).

РОССІЙСКО-БОЛГАРСКОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО.
СОФІЯ — 1921.

Тургеневъ и Достоевскій.

Вопросъ объ отношеніяхъ Тургенева и Достоевскаго, привлекалъ вниманіе изслдователей. Имъ занимались Орестъ Миллеръ, Pavlovsky, Ив. Ивановъ. Больше другихъ Гутьяръ. (Попытку характеристики обоихъ писателей ‘въ форм сравненія’ находимъ даже въ одной чешской газет). Смыслъ этихъ отношеній понятъ не былъ. Къ нимъ подходили очень субъективно. Либо слишкомъ доврялись Тургеневу и все сваливали на дурной характеръ Достоевскаго, либо давали одни только матеріалы. Я поставилъ своей задачей собрать все извстное объ этихъ отношеніяхъ и проникнуть въ ихъ глубокій смыслъ.

I.

Достоевскій, поддержанный Блинскимъ, былъ въ апоге своей славы, когда Тургеневъ вернулся въ Петербургъ. То были сумасшедшіе для него дни. Онъ попалъ въ другой міръ, сразу и другой и высшій. ‘На дняхъ воротился изъ Парижа поэтъ Тургеневъ (ты врно слыхалъ) — пишетъ Достоевскій брату — и съ перваго раза привязался ко мн такою дружбою, что Блинскій объясняетъ ее тмъ, что Тургеневъ влюбился въ меня. Но братъ, что это за человкъ! Я тоже едва-ль не влюбился въ него. Поэтъ, талантъ, аристократъ, красавецъ, богачъ, уменъ, образованъ, 25 лтъ — я не знаю, въ чемъ природа отказала ему? Наконецъ, характеръ неистощимо прямой, прекрасный, выработанный въ доброй школ’. Это было въ ноябр 1845 года. Юношеской двадцатичетырехлтней гордостью ветъ отъ этого письма. Лкарскій сынъ изъ бдныхъ дворянъ попалъ въ свтъ и тамъ встрчаетъ красавца-поэта, барина въ полномъ смысл этого слова, который къ тому же дружитъ съ нимъ, такъ что можно даже сказать влюбленъ. Соціальная разница уже дана, но она то именно очаровываетъ, художественно прельщаетъ (этотъ художественный культъ русскаго барства Достоевскій опишетъ посл въ Идіот). Конечно, тутъ уже преувеличеніе, когда Достоевскій пишетъ, что сообщенная имъ какая либо идея — Тургеневу, напримръ — становится извстна во всхъ углахъ Петербурга, Однако, — онъ тратится на похорошвшихъ Минушекъ, Кларушекъ, Маріаннъ, и Тургеневъ съ Блинскимъ впрахъ бранятъ его за безпорядочную жизнь: ‘эти господа ужъ и не знаютъ какъ любить меня, влюблены въ меня вс до одного’. Жизнь берется въ иномъ масштаб, вс линіи преувеличены свыше мры, глаза художника — будто дв лупы. Еще бы! Самъ Николай I заинтересовался Бдными Людьми, — должно быть черезъ зятя своего Максимиліана Лейхтенбергскаго, почетнаго предсдателя Академіи Художествъ, члена Академіи Наукъ, Повсть читалась при двор. Читалась, когда сановники относились къ родной литератур свысока. Яркимъ талантомъ восторгались вс, герой же не могъ снести внца своего генія. Въ кучк столпившихся вокругъ него людей онъ чуетъ уже міръ, пришедшій къ нему поклониться, а безконечно нжная и совсмъ не раскрывшаяся еще душа жаждетъ личнаго вниманія, заботливости, ласки. Въ наши дни Кнутъ Гамсунъ {Въ своемъ Путешествіи по Россіи.} восхитился тмъ, какъ геніально выступилъ Достоевскій на своемъ поприщ, съ какимъ безстрашнымъ самоутвержденіемъ. Планы толпятся у него въ голов, ощущеніе своей мощи необыкновенно, все кругомъ — подтверждаетъ мечту. Литераторъ-современникъ (Панаевъ) разсказалъ объ этомъ тріумфальномъ шествіи: ‘его мы носили на рукахъ по городскимъ стогнамъ и, показывая публик, кричали: ‘Вотъ только что народившійся маленькій геній, который со временемъ убьетъ своими провзведеніями всю настоящую и прошедшую литературу. Кланяйтесь ему! Кланяйтесь!’ Объ немъ мы протрубили везд, и на площадяхъ, и въ салонахъ. Одна барышня съ пушистыми буклями и съ блестящимъ именемъ, блокурая и стройная, пожелала его видть и нашъ кумирчикъ былъ поднесенъ къ ней… Барышня изящно пошевелила своими губками и хотла отпустить нашему кумирчику прелестный комплиментъ, какъ вдругъ онъ поблднлъ и зашатался. Его вынесли въ заднюю комнату и облили одеколономъ. Онъ очнулся, но уже больше не выходилъ въ салонъ’
Это описаніе напечатано въ 60-хъ годахъ, въ самомъ начал. Писавшій не думалъ, какъ пророчески оправдаются его слова о геніальности ‘кумирчика’! Достоевскій его не опровергъ. Очевидно, случай на балу былъ. Имъ то объясняются сохранившіеся шуточные стихи Тургенева и Некрасова:

Посланіе Блинскаго къ Достоевскому.

Витязь горестной фигуры
Достоевскій милый пыщъ,
На носу литературы
Рдешь ты, какъ новый прыщъ.
Хоть ты новый литераторъ,
Но въ восторгъ ужъ всхъ повергъ:
Тебя хвалитъ Императоръ,
Уважаетъ Лейхтенбергъ,
За тобой султанъ турецкій
Скоро вышлетъ визирей.
Но когда на раутъ свтскій
Передъ сонмище князей,
Ставши миомъ и вопросомъ,
Палъ чухонскою звздой
И моргнулъ курносымъ носомъ
Передъ русой красотой,
Такъ трагически недвижно
Ты смотрлъ на сей предметъ,
Что чуть-чуть скоропостижно
Не погибъ во цвт лтъ.
Съ высоты такой завидной,
Слухъ къ мольб моей склоня,
Брось свой взоръ пепеловидный,
Брось, великій, на меня.
Въ феврал 1846 г. Достоевскій жаловался брату: ‘свои, наши, Блинскій и вс мною недовольны за Голядкина’. Объ этомъ недовольств Двойникомъ говорится и въ стихахъ, что указываетъ на ихъ боле позднее написаніе:
Ради будущихъ хваленій
(Крайность, видишь, велика)
Изъ неизданныхъ твореній
Удли не ‘Двойника’.
Буду няньчиться съ тобою,
Поступлю я, какъ подлецъ,
Обведу тебя каймою,
Помщу тебя въ конецъ *).
{*) Въ первоначальной редакціи: во 2-мъ стих вм. ‘милый’ — ‘юный’, въ 5 мъ вм. ‘юный’ — ‘новый’, въ 22-мъ вм. ‘слухъ’ — ‘взоръ’. Драгомановъ, опубликовавшій документъ, не врно полагаетъ, что кайма относится къ Двойнику. У Полонскаго въ двухъ, приводимыхъ имъ строфахъ — первоначальная редакція и кром того: ‘тебя хвалить Императоръ* и ‘ты вскочилъ какъ’, а не ‘рдешь ты какъ…’ Въ ‘Н. Врем.’ (3 мая 1880) — указаніе, что стихотвореніе печаталось въ Соврем. 50-хъ г. г. и мн отдльномъ изданіи фельетоновъ новаго поэта, появившемся въ 1860 г.’. (Очевидно Панаева, автора воспоминаній обморока на балу). Приписывается оно Некрасову и Панаеву, а не Тургеневу. Головачева-Панаева — источникъ вообще чрезвычайно сомнительный (на что указывалъ А. . Кони) передаетъ, что существовали еще другіе тургеневскіе стихи, гд Двушкинъ благодаритъ своего создателя за то, что онъ повдалъ міру о его существованіи. Вообще острый на языкъ Тургеневъ зло высмивалъ ‘милаго пыща’, т. ч. Блинскій сказалъ ему однажды: зачмъ спорить съ больнымъ человкомъ. Публично Тургеневъ однажды при Достоевскомъ будто-бы разсказалъ, намекая на него, объ одной смшной личности, встрченной имъ въ провинціи и возомнившей о себ. Изъ той-же области разсказъ Павловскаго (Isaak Pavlovsky), записанный со словъ Тургенева очень поздно и потому не заслуживающій доврія.
Pavlovsky разсказываетъ:
Однажды у Тургенева собрались гости: Блинскій, Огаревъ, Герценъ илругіе. Играли въ карты. Кто-то сказалъ какую-то глупость какъ разъ въ то время, когда входилъ Достоевскій. Поднялся страшный хохотъ. Достоевскій, блдный, остановился на порог и затмъ, не говоря ни слова, вышелъ изъ комнаты. Когда потомъ Тургеневъ спросилъ камердинера о едор Михайлович, тотъ отвтилъ: они уже часъ какъ гуляютъ по двору безъ шапки.
Былъ лютый холодъ (froid de loup), Тургеневъ выскочилъ на дворъ.
— Что съ вами, Достоевскій?
— Боже мой, это невозможно! Куда я не приду, везд надо мной смются. Къ несчастью я видлъ съ порога, какъ вы засмялись, увидавши меня. И вы не краснете?
Несмотря на вс увренія Тургенева, что ни у кого и въ мысляхъ не было надъ нимъ смяться, Достоевскій ничего не хотлъ слушать и, взявъ шапку, удалился.}
Достоевскій потребовалъ, чтобы Бдные Люди были напечатаны особымъ шрифтомъ и помщены въ начал или конц книги, обведенные какимъ либо типографскимъ знакомъ — золотымъ бордюромъ, илщ каймой (этотъ жестъ тоже обольстилъ Гамсуна). Вроятно, слухи о кайм сильно преувеличены, но о ней упоминаютъ Анненковъ, Панаевъ и Григоровичъ. Много лтъ спустя, несмотря на вс возраженія, Анненкевъ, ссылаясь на Тургенева, пишетъ Стасюлевичу: ‘я самъ видлъ первые экземпляры Сборника съ рамками. Я считаю нужнымъ разъяснить настоящее обстоятельство, подрывающее довренность и къ другимъ свидтельствамъ моей статьи. Можетъ быть, что злосчастной рамкой надлены были только первые экземпляры Петер. Сборника и опущена она въ послдующихъ экземплярахъ, какъ смшная выдумка, оскорбляющая всхъ прочихъ авторовъ’.
Нужно сказать, что въ Петербургскомъ Сборник Бдные Люди напечатаны, хотя и первыми, но ршительно безъ всякихъ рамокъ. Анненкову просто, вроятно, примерещилось. Заявленіе 18-го Мая 1880 г. въ Новомъ Времени исчерпывало споръ: ‘. М. Достоевскій, находясь въ Старой Рус, гд онъ лечится, проситъ насъ заявить, что ничего подобнаго тому, что разсказано въ Встник Европы П. В. Анненковымъ насчетъ каймы не было и не могло быть. Между тмъ Тургеневъ упорно распространялъ слухи о кайм до и посл опроверженія. Леонтьевъ говоритъ въ 1888 г., что Тургеневъ сказалъ ему, предостерегая, въ то время, когда Достоевскій былъ на каторг: ‘Такимъ молодымъ людямъ, какъ вы, изъ личнаго достоинства не надо при первыхъ успхахъ давать волю своему самолюбію. Вотъ какъ, напримръ, случилось съ этимъ несчастнымъ Достоевскимъ. Когда отдавалъ свою повсть Блинскому для изданія, такъ увлекся до того, что сказалъ ему: ‘знаете мою то повсть надо бы какимъ нибудь бордюрчикомъ обвести’. Зачмъ же длать себя смшнымъ’. Въ 1879 г. и 1881 Тургеневъ снова касается каймы. Эти воспоминанія достоврны. Первое — записано тотчасъ же посл разсказа, 27 мая 1879 (опубликовано въ 1887 г.), имени Достоевскаго нтъ (‘является къ Блинскому молодой человкъ’…), — передъ нами добросовстно переданный анекдотъ, не привязанный къ извстному лицу. Второе воспоминаніе — Полонскаго, который съ особливой бережностью передавалъ вс касающіеся Тургенева факты. Къ сожалнію, легенда о кайм или разсказывалась Тургеневымъ, или записывалась его знакомыми уже посл его ссоры съ Достоевскимъ и ею она могла быть окрашена въ соотвтствующую краску.
Въ тургеневской эпиграмм — добродушное высмиваніе: ‘Достоевскій милый пыщъ’. Но Полонскій правъ, что забывъ самый фактъ — Достоевскій, при своей болзненной мнительности, могъ сохранить безсознательное и глухое смя вражды. Письма Достоевскаго къ брату начала 40-хъ годовъ полны самомннія и молодой заносчивости. Стоитъ вспомнить, чмъ былъ тогда уже Гоголь и сопоставить выраженіе Достоевскаго: ‘Гоголь мене глубокъ, чмъ я’ (его только что стали упрекать въ подражаніи Гоголю). Успхъ спадалъ понемногу, а Достоевскій не врилъ этому. Романъ въ девяти письмахъ читался у Тургенева, Двойникъ — у Блинскаго. Тургеневъ былъ на вечер, прослушалъ половину, похвалилъ и ухалъ, очень куда то спшилъ, хвалилъ введенное Достоевскимъ впервые слово стушевался. Съ Двойника началось охлажденіе къ Достоевскому Блинскаго и его друзей, въ томъ числ, повидимому, Тургенева (‘удли не Двойника’ {О Бдныхъ Людяхъ Блинскій писалъ Анненкову: ‘романъ начинающаго таланта… открываетъ такія тайны жизни и характеровъ на Руси, которыя до него и не снились никому’. О Хозяйк (1847, 1848 г.): ‘повсть до того пошла, глупа и бездарна’… ‘ерунда страшная! Въ ней онъ хотлъ помирить Марлинскаго съ Гофманомъ, подболтавши немного Гоголя. Онъ и еще кое-что написалъ посл того, каждое его новое произведеніе — новое паденіе. Въ провинціи его терпть не могутъ, въ столиц отзываются враждебно даже о Бдныхъ Людяхъ. Я трепещу при мысли перечитать ихъ, такъ легко читаются они’. Григоровичъ въ воспоминаніяхъ (записаны больше, чмъ черезъ 40 лтъ, могутъ быть ошибочными) разсказываетъ, что произошелъ разрывъ между Достоевскимъ и Тургеневымъ. Достоевскій защищалъ своего любимца Гоголя, а также и себя, (отъ упрековъ въ подражаніи Гоголю) и сказалъ, что онъ всхъ своихъ противниковъ современемъ ‘въ грязь затопчетъ’.}). Въ неограниченномъ самолюбіи и честолюбіи чистосердечно сознается Достоевскій брату. Оба порока укрпились, какъ противодйствіе падавшей волн славы. Надо думать — именно самолюбіе отталкивало Тургенева. Въ острый моментъ, во время и посл ссоры, оба будутъ искать смена вражды еще въ этомъ, первомъ період. ‘Я и раньше не любилъ этого человка лично’, скажетъ Достоевскій, забывая о своемъ восхищеніи. Тургеневъ будетъ писать: ‘онъ возненавидлъ меня уже тогда, когда мы оба были молоды и начинали свою литературную карьеру, хотя я ничмъ на заслужилъ этой ненависти. Но безпричинныя страсти, говорятъ, самыя сильныя и продолжительныя’. Все это мало убдительно, т. к. говорится посл ссоры. И однако, даже отвергая мало достоврныя воспоминанія о тургеневскихъ насмшкахъ (мало достоврныя, потому что они записаны людьми, не заслуживающими доврія и притомъ много спустя), придется все-таки признать, что Тургеневъ какъ то обидлъ Достоевскаго (можетъ-быть стихами), задлъ хотя и болзненную, но глубокую струну. Случилось это не очень сознательно и всплыло потомъ. Достоевскій продолжалъ увлекаться Тургеневымъ, какъ писателемъ. Въ 1848 г. вышли Блыя Ночи съ эпиграфомъ изъ тургеневскаго стихотворенія Цвтокъ, напечатаннаго въ Отечественныхъ Запискахъ еще въ 1843 г.:
‘Иль былъ онъ созданъ для того,
Чтобы побыть хотя мгновеніе
Въ сосдств сердца твоего.
Ив. Тургеневъ. *)
{*) ЦВТОКЪ.
Теб случалось въ рощ темной
Въ трав весенней молодой,
Найти цвтокъ простой и скромный?
(Ты былъ одинъ-въ стран чужой).
Онъ ждетъ тебя въ трав росистой,
Онъ одиноко расцвталъ…
И для тебя свой запахъ чистый,
Свой первый запахъ сберегалъ.
И ты срываешь стебель гибкій,
Въ петлицу бережной рукой
Вдваешь, съ медленной улыбкой,
Цвтокъ, погубленный тобой.
И вотъ идешь дорогой пыльной,
Кругомъ — все поле сожжено,
Струится съ неба жаръ обильный,
А твой цвтокъ завялъ давно,
Онъ выросталъ въ тни спокойной,
Питаясь утреннимъ дождемъ,
И былъ заденъ пылью знойной,
Спаленъ полуденнымъ лучомъ.
Такъ что жъ? Напрасно сожалніе!
Знать онъ былъ созданъ для того,
Чтобы побыть одно мгновеніе
Въ сосдств сердца твоего.
Т. Л. (Тургеневъ — Лутовиновъ).}
Сидя уже въ крпости (въ 1847 г.), Достоевскій съ жалостью пишетъ о Холостяк: ‘Комедія Тургенева непозволительно плоха. Что это ему за несчастье? Неужели ему такъ и суждено непремнно испортить каждое произведеніе свое, превышающее объемомъ печатный листъ? Я не узналъ его въ этой комедіи. Никакой оригинальности: старая торная дорога. Все это было сказано до него и гораздо лучше его. Послдняя сцена отзывается ребяческимъ безсиліемъ. Кое-гд мелькнетъ что-нибудь, но это что-нибудь хорошо только за неимніемъ лучшаго, ‘ Вс произведенія Тургенева меньше печатнаго листа, — стало быть, нравятся Достоевскому. Еще въ 1845 г. онъ убждаетъ брата прочесть Андрея Колосова, въ которомъ Тургеневъ вывелъ себя, впрочемъ нечаянно: ‘не думалъ себя выставлять’. Много лтъ спустя Достоевскій отзовется о Трехъ Портретахъ, какъ о произведеніи значительномъ. Сюда относятся едва начавшіяся Записки Охотника и, вроятно, стихи. Въ 1885 г. докторъ, лечившій Достоевскаго, вспоминаетъ, какъ Достоевскій, до каторги, въ семейств Майковыхъ, разбиралъ характеры произведеній Тургенева ‘со свойственнымъ ему атомистическимъ анализомъ’и умлъ дать настолько цльные образы, что черезъ нихъ уразумвались малйшія детали произведенія. Тургенева ставилъ рядомъ съ Лермонтовымъ (посл Пушкина и Гоголя). Майковы тогда были живы. Своимъ молчаніемъ они подтвердили сообщенную маленькую подробность.
Затмъ для Достоевскаго идетъ пятилтній періодъ, періодъ каторги.
Какіе выводы можно сдлать изъ предыдущаго?
1) Достоевскій очарованъ свтомъ и Тургеневымъ — представителемъ свтскости. 2) Грандіозныя стремленія Достоевскаго, ощущеніе имъ своего могущества отталкиваютъ Тургенева, которому ‘милый пыщъ’ непріятенъ своимъ самолюбіемъ. 3) Они почувствовали непріязнь другъ къ другу (прикоснувшись къ чему то глубокому и важному), но не осознали ее. 4) Достоевскій преклоняется передъ Тургеневымъ художникомъ.

II.

‘Помню, что выйдя, въ 1854 году, въ Сибири изъ острога, я началъ перечитывать всю написанную безъ меня за пять лтъ литературу. (Записка Охотникаі едва при мн начавшіяся, и первыя повсти Тургенева я прочелъ тогда разомъ, залпомъ и вынесъ упоительное впечатлніе. Правда, тогда надо мною сіяло степное солнце, начиналась весна, а съ ней совсмъ новая жизнь, конецъ каторги, свобода!’. Въ крпости — послднее впечатлніе отъ воли — былъ Тургеневъ, теперь, въ мсяцы воскресенія — тоже самое. И такое же доброе отношеніе къ художнику. Въ 1856 г. Достоевскій писалъ Майкову: ‘За ныншній годъ я почти ничего не читалъ. Скажу вамъ и свои наблюденія: Тургеневъ мн нравится наиболе, — жаль только, что при огромномъ талант въ немъ много невыдержанности’. Весной 1859 г.— брату — ‘Тургеневу за его Дворянское Гнздо (я, наконецъ, прочелъ чрезвычайно хорошо!), самъ Катковъ, у котораго я прошу 1000 руб. съ листа, давалъ 4000 рублей, т. е. по 400 рублей съ листа. Другъ мой! Я очень хорошо знаю, что я пишу хуже Тургенева, но вдь не слишкомъ же хуже и, наконецъ, я надюсь писать совсмъ не хуже. За что же я то съ моими нуждами беру только 100 руб., а Тургеневъ, у котораго 2000 душъ, по 400.’ Снова встаетъ и уязвляетъ разница соціальная, а съ ней вмст и соціальная несправедливость (у Тургенева 2000 душъ, нтъ такихъ нуждъ, какъ у Достоевскаго). Разныя чувства испытывалъ онъ передъ аристократизмомъ Тургенева. Мы видли, что онъ увлекся сначала этой его чертой, онъ, писавшій потомъ апологію дворянства. Любимая эта черточка во время ссоры покажется ему уже генеральствомъ! Всегдашнее приниженіе передъ Тургеневымъ оскорбляло въ немъ чувство масштаба (смутно сознаваемую справедливость) и несоотвтствовало его представленіямъ о себ.
Они встртились въ Петербург въ самомъ конц 1859 г.
9 Апрля 1860 г. Литературный Фондъ ставитъ съ благотворительной цлью Ревизора. Достоевскій играетъ Шпекина, Тургеневъ (вмст съ Краевскимъ, Майковымъ и Дружининымъ) одного изъ купцовъ. Съ 1861 г. братья Достоевскіе издаютъ журналъ Время. Отношеніе едора Михайловича съ Тургеневымъ объ эту пору — это отношеніе двухъ литераторовъ, живо осуждающихъ волнующія ихъ писательскій мірокъ новости. Это не художники, не геніи, вглядывающіеся своей интуиціей въ сокровенныя глубины бытія. Два человка 60-хъ годовъ, умные и тонкіе на языкъ, встрчаются въ психологической плоскости. Расхожденія есть, но они несерьезны и теоретичны. Больная и неуравновшенная психика Достоевскаго сказывалась на его полемическихъ писаніяхъ и задвала тургеневскую деликатность. Но тогда вообще многіе писали грубо и зло, не щадя тончайшихъ душевныхъ струнъ — грубе, чмъ сейчасъ.
Самое доброе отношеніе Тургенева къ журналу ‘Время’. Тургеневъ проситъ Достоевскаго не сомнваться въ его искреннемъ сочувствіи, жалуется на неправильную высылку журнала и близко къ сердцу принимаетъ его дла. Переводчикъ Боденштедтъ не ладитъ съ Современникомъ и онъ пересылаетъ его рукопись въ редакцію журнала Время, съ которымъ — пишетъ Тургеневъ — ‘я въ лучшихъ отношеніяхъ и которій, хоть еще молодъ, занялъ прекрасное положеніе въ печати’. Предлагаетъ непринятые Катковымъ стихи Случевскаго, повсть Марка-Вовчка Пустяки (3 листа, 250 р. сер. за листъ). Она — ‘носитъ на себ отпечатокъ ея таланта со всми его качествами и недостатками. Вещь хорошая и, я думаю, не лишняя въ вашемъ журнал’. Весной 1862 г. Тургеневъ пріхалъ въ Петербургъ, постилъ рёдакцію Времени и засталъ тамъ братьевъ Достоевскихъ и Страхова. Страховъ только что написалъ статью объ Отцахъ и Дтяхъ. Тургеневъ пригласилъ всю компанію отобдать въ гостинниц Клея (Европейской). За обдомъ — ‘онъ говорилъ съ большой живостью и прелестью, и главною темою были — отношенія иностранцевъ къ русскимъ, живущимъ заграницей. Онъ разсказывалъ съ художественной картинностью, какія хитрыя и подлыя уловки употребляютъ иностранцы, чтобы обирать русскихъ, присвоить себ ихъ имущество, добиться завщанія въ свою пользу и т. д.’.
Лтомъ 1863 г. Время было закрыто, по Высочайшему повелнію, за статью Страхова по польскому вопросу въ апрльской книжк журнала. Тургеневъ очень опечаленъ и пишетъ своему знакомому: ‘Я эту статью, помнится, пробжалъ и не нашелъ въ ней ничего зловреднаго. Это запрещеніе меня поразило и для Достоевскихъ, у которыхъ оно отняло хлбъ, и для правительства, которое не понимаетъ, что оно тмъ самымъ бросаетъ тнь на искренность патріотическихъ заявленій и, наконецъ, для меня, который уже оканчивалъ перепискою Призрака‘. Тургеневъ надется, что Достоевскіе ‘какъ-нибудь помогутъ бд’, и думаетъ, что-съ ними поступили хуже, чмъ съ Современникомъ: ‘видно пора благодушія миновала’. Въ другой разъ тому-же лицу онъ сообщаетъ: ‘я получилъ отъ Ф. Достоевскаго письмо, онъ очень огорченъ, это запрещеніе для него и для брата его — разореніе и свалилось имъ, какъ кирпичъ на голову’. Достоевскіе возобновляютъ журналъ въ 1864 г. подъ названіемъ Эпоха и печатаютъ Тургеневскіе Призраки. Вскор затмъ умираетъ Михаилъ Достоевскій и Федоръ Михайловичъ одинъ ведетъ журналъ. Приведу отрывки изъ Тургеневскихъ писемъ за 1864, 1865 годы. ‘Я часто думалъ объ васъ все это время, обо всхъ ударахъ, которые васъ поразили — и искренно радуюсь тому, что вы не дали имъ разбить васъ въ конецъ. Боюсь я только за ваше здоровье, какъ-бы оно не пострадало отъ излишнихъ трудовъ’… ‘Я могу теперь только сочувствовать вамъ, удивляться смлости, съ которой вы, въ наше время, боретесь за литературное дло — и желать вамъ здоровья и силъ, но больше ничего. Поврьте — это не фраза, которую авторъ говоритъ редактору — это сама истина, которую отрезвленный человкъ сообщаетъ уважаемому имъ пріятелю’. Это все т же неизмнны общанія Тургенева написать что-нибудь и выраженія сочувствія журналу. ‘Я совершенно облнился и боле года пера въ руки не беру. Встряхнусь-ли я, одному Богу извстно’. Наконецъ, въ одномъ изъ послднихъ писемъ: ‘то, что вы говорите о вашей дятельности, просто пугаетъ меня, облнившагося баденскаго буржуа. Очень сожалю, что здоровье ваше неудовлетворительно: смотрите, не надорвитесь! Возьмите лучше себ молодого и дятельнаго помощника по исполнительной части. Эта издержка окупится съ лихвой’. Слова ‘баденскій буржуа’, ‘пера въ руки не беру’ и самый тонъ, съ которымъ ‘отрезвленный человкъ’ сообщаетъ ‘истину’ о своей творческой способности — все это пригодится Достоевскому для его будущей каррикатуры (прототипомъ Кармазинова въ Бсахъ, какъ извстно, былъ Тургеневъ). Посл Призраковъ Тургеневъ написалъ въ этотъ періодъ только Собаку. Вдохновенное чтеніе этого разсказа, если справедливы воспоминанія, говоритъ, что онъ не былъ безразличенъ Тургеневу. Но пріятели его осудили, и онъ не ршается выступить передъ публикой ‘съ такимъ вздоромъ’, добивать имъ свой кредитъ. 24 ноября 1864 г. Тургеневъ проситъ Анненкова прислать ему Эпоху со статьей Аполлона Григорьева..
Зорко слдитъ Тургеневъ въ письмахъ Федору Михайловичу за литературными и новостями. Жаль, что отвты Достоевскаго все еще таятся гд-то подъ спудомъ! Относительно Минина Тургеневъ пишетъ, что ‘неудача Островскаго интересне удачи многихъ другихъ’, Тургеневъ ошибся на этотъ разъ и съ грустью въ этомъ признается. ‘Новая смлая попытка’ — историческая стихотворная драма Островскаго — обманула вс его ожиданія. Посл (въ 1865 г.) Тургеневъ любопытствуетъ о другой драм Островскаго и новомъ роман Толстого. Въ postscriptum’ къ первому письму (1861 г.) онъ называетъ стихотвореніе князя Вяземскаго мерзостью. Оно было помщено въ августовскомъ Русскомъ Встник и посвящено свобод воли. Рабъ тотъ, кто мирволитъ своимъ страстямъ, а Шенье, Карамзинъ, Жуковскій свободны, усмиривъ желаніе духовной волей. Они не унизятъ высшихъ нелпымъ равенствомъ, но скажутъ старшему, что онъ братъ младшаго. Можно думать, что Тургеневу не понравилось это произведеніе не только съ художественной, а и съ идейной стороны. Въ 1861 г. вышли Записки изъ Мертваго Дома. Тургеневу они пришлись по сердцу. ‘Картина бани просто Дантовская и въ вашихъ характеристикахъ разныхъ лицъ (напр. Петрова) много тонкой и врной психологіи’. Деликатный, ‘объ одной иде’, Петровъ тронулъ, вроятно, Тургенева своей гуманностью. ‘Паръ, застилающій глаза, копоть, грязь, тснота до такой степени, что негд поставить ногу… Грязь лилась со всхъ сторонъ. Вс были въ какомъ то возбужденномъ состояніи духа’. Вакхизмъ этой сцены напомнилъ Тургеневу самого великаго ‘инфернальнаго’ поэта. О Преступленіи и Наказаніи Тургеневъ, повидимому, ничего не писалъ Достоевскому. Но онъ писалъ о немъ Фету и Борисову, въ 1866 г.— за годъ до ссоры. ‘Первая часть замчательна’ (объ этомъ роман, даже посл ссоры онъ разъ сказалъ: ‘страшная вещь’) — ‘вторая часть опять отдаетъ прлымъ самоковыряніемъ’. Онъ его отказался даже было читать: ‘это что то въ род продолжительной колики, въ холерное время помилуй Богъ’. Если принять, пока на вру, детерминизмъ Тургенева, то его отношеніе къ первой части заслуживаетъ вниманія. Раскольниковъ, совершая преступленіе, находится во власти какихъ то силъ, скажемъ, дьявольскихъ (какъ думаетъ Соня Мармеладова), ‘Онъ не разсуждалъ и совершенно не могъ разсуждать, но всмъ существомъ своимъ вдругъ почувствовалъ, что нтъ у него боле ни свободы разсудка, ни воли, и что все вдругъ ршено окончательно’… ‘ какъ будто его кто то взялъ за руку и потянулъ за собой, неотразимо, слпо, съ неестественной силой, безъ возраженій. Точно онъ попалъ клочкомъ одежды въ колесо машины, и его начало въ нее втягивать’. Его роковое состояніе вполн соотвтствовало тому безнадежному Тургеневскому умонастроенію, которое приблизительно въ это же время, развивалось въ Довольно (гд говорится о глухонмыхъ, независящихъ отъ человка силахъ). Правда, здсь, какъ и въ сужденіи о стихотвореніи Князя Вяземскаго, могло сыграть роль какъ, а не что, художественная ‘форма’, а не идейное содержаніе. Но вдь при оцнк второй части Преступленія и Наказанія говорится тоже о психологическомъ, а не эстетическомъ момент (‘самоковыряніе’) и я предполагаю, что ‘первая часть замчательна’ потому, что она близка Тургеневу идеологически.
Я уже касался Призраковъ. Ихъ исторія, какъ она отражается на переписк Тургенева съ Достоевскимъ, интересна. Какъ разъ это произведеніе выбралъ Достоевскій для своей пародіи (и оно было помщено у него въ журнал). Въ конц 1861 г. они еще не подвинулись. Но если Тургеневъ будетъ писать, то именно эту вещь, для Достоевскаго, писать ее хочется. Къ началу 1862 г. дла пермнились и повсть можетъ быть окончена въ нсколько дней. ‘Теперь я наврное могу сказать, что я привезу вамъ работу готовую. Она не только сильно подвинулась, она приближается къ концу. Въ ней будетъ около трехъ печатныхъ листовъ. Страшная выходитъ штука. Это именно т Празрака, изъ которыхъ, нсколько лтъ тому назадъ, поднялась у насъ пря съ Катковымъ. Не знаю, помните ли вы это? Я было началъ другую вещь и вдругъ схватился за эту и работалъ нсколько дней съ увлеченіемъ. Теперь осталось дописать нсколько страницъ’. Тургеневъ общалъ свое исключительное сотрудничество Современнику, а еще раньше посулилъ ненаписанные Призрака Каткову, изъ за чего и произошла при, въ которой боле правъ былъ редакторъ Русскаго Встника.
Когда Время стало ‘Призракомъ’, по выраженію Тургенева, Достоевскій, постившій Тургенева въ Баден и, вроятно, взявшій у него взаймы денегъ Ото было въ конц 1863 г.), просилъ отложить печатаніе Призраковъ, т. к. журналъ ему могутъ еще разршить, Призраки не нравились друзьямъ, пришлось отложить печатаніе публикацій, пока не будутъ сдланы исправленія. Это произведеніе, неимющее, по словамъ Тургенева, ‘никакого человческаго смысла’ (даже эпиграфъ взятъ у Фета) напечатано было въ 1—2 книг Эпохи за 1864 г. Въ предисловіи къ нему говорится, что это не настоящее произведеніе искусства, которое стоитъ на собственныхъ ногахъ, и авторъ просить ‘не искать въ прилагаемой фантазіи никакой аллегоріи или скрытаго значенія, а просто видть въ ней рядъ картинъ, связанныхъ довольно поверхностно’. Такъ хитрилъ Тургеневъ {Интересно, что Тургеневъ требовалъ отъ Фета перемнить рифму ‘ложнымъ — возможнымъ’ и Фетъ было согласился. Тогда и эпиграфъ къ Призракамъ вмсто:
‘Мигъ еще… и нтъ волшебной сказки
И душа опять полна возможнымъ’ — читался бы въ послдней строк:
‘Разлетлись чары майской ночи’.}. Но для врнаго друга Анненкова Призраки — автобіографія и Тургеневъ вынужденъ признать: ‘когда у добраго лягаваго пса носъ чутокъ, то ни одинъ тетеревъ отъ него не укроется, въ какую бы онъ чащу не забился. Тетеревъ, разумется, я’. Достоевскій осыпалъ Тургенева ‘благодарственными похвальными отзывами’. Брату жаловался: ‘Съ одной Тургенева повстью выходитъ мало’. ‘Подписка, если бы мы даже теперь съ каждымъ номеромъ выдавали по Тургеневу не очень увеличится’. Въ Искр (No 13, 17 Апр.) помщена пародія въ стихахъ на Призраки, посвященная ‘Тургеневу, Достоевскому и всмъ представителямъ болзненной поэзіи’. Тургеневъ летаетъ съ Ерундой вмсто Эллисъ, а ‘Д-ій и Косица’ (Страховъ) грозятся настрочить статью о томъ, что они ‘оторвались отъ почвы ‘. Очевидно, по прочтенія этихъ стиховъ, Достоевскій пишетъ брату: ‘Статью же Тургенева все, что называется массой, не хвалитъ, а такихъ людей, что песку морского’. Гонораръ въ 300 р. векселемъ Тургеневъ получилъ только черезъ годъ (и въ минуту нужды грустилъ, что у Эпохи ‘кошель слабо набитъ’). Этимъ и ограничилось сотрудничество Тургенева въ журналахъ братьевъ Достоевскихъ.

* * *

Разсмотримъ отношеніе Достоевскаго къ Отцамъ и Дтямъ. Первое упоминаніе о роман въ октябрьскомъ письм Тургенева 1861 г., гд онъ говоритъ, что ему приходится помолчать, такъ какъ ‘новйшая современность’ выразилась безобразно, а она то и должна была быть выведена въ главномъ лиц. Въ декабрьскомъ письм Тургеневъ боится, что читатели ему скажутъ: изъ за чего хлопоталъ. Ему хотлось бы отложить печатанье, ‘но купецъ настойчиво требуетъ запроданный товаръ — нечего длать, приходится его спускать tel quel’. Въ печати появились разнорчивые слухи о томъ, куда отдастъ Тургеневъ свой романъ. Достоевскому приходится выступить съ ‘письмомъ въ редакцію’ и уврять, что романъ отдается не ему. Тургеневъ извинялся за хлопоты {Тургеневъ пишетъ, чтобы Достоевскій не думалъ, что онъ приписываетъ ему слухъ объ Отцахъ и Дтяхъ: ‘какъ будто нужно искать особаго объясненія всякой сплетн: она царствуетъ на заднихъ дворахъ, гд издаются ‘Книжные Встники’ и т. д.
Въ Кн. Вст. сообщалось (No 14—15 за 1861 г. с. 222), что романъ Тургенева пойдетъ въ 1862 г. въ Рус. Встник и будетъ называться Отцы и Дти, въ другомъ же номер (21) это извстіе опровергалось: ‘какъ мы слышали, по измнившимся обстоятельствамъ, романъ этотъ будетъ напечатанъ во Времени
Въ Современной Лтописи (No 50, дек. 1861 г.) напечатано ‘Литературное Объясненіе—:
‘Русскій Встникъ служитъ, какъ кажется, любимымъ предметовъ толковъ въ нашемъ журнальномъ мір. Возникаетъ полемика не только о томъ, что въ немъ печатается, но и о томъ, что въ немъ еще будетъ напечатано… Такъ.недавно было объявлено заглавіе новаго произведенія г. Тургенева, назначаемаго въ Русскій Встникъ. Публика прочла эту новость въ Книжномъ Встник.. Но Книжный Встникъ недолго оставлялъ ее въ заблужденіи: онъ поспшилъ извстить публику, что обстоятельства перемнились и что новое произведеніе г. Тургенева, назначавшееся въ Русскій Встникъ, поступитъ въ другой журналъ, а именно Время. Редакворъ Времени нашелся, посл этого вынужденнымъ напечатать во всхъ петербургскихъ газетахъ, что это послднее извстіе несправедливо, что г. Тургеневъ дйствительно вызвался помстить въ этомъ журнал свое новое произведеніе, надъ которымъ онъ теперь трудится, но что онъ, редакторъ Времени, ничего не знаетъ о той повсти, которую, по словамъ Книжнаго Встника, г. Тургеневъ будто бы намревался помстить въ Рус. Встник. Объ этихъ запутанныхъ обстоятельствахъ дошло свдніе и до самого Тургенева, который находится теперь въ Париж. На этихъ дняхъ мы получили отъ него письмо, которымъ онъ уполномачиваетъ насъ напечатать слдующее: ‘Оканчиваемый мною романъ назначенъ для Русскаго Встника и появится въ этомъ журнал’. Часть этого романа находится уже въ нашихъ рукахъ. Мы надялись напечатать его въ теченіи этого года,, но обстоятельства препятствовали автору заняться окончательной отдлкой своего труда. Теперь, какъ онъ пишетъ намъ, дло подходитъ къ концу, и онъ надется выслать все къ новому году, такъ что эта повсть г. Тургенева можетъ появиться въ одномъ изъ первыхъ номеровъ Русскаго Встника.}.
Новый романъ былъ высоко оцненъДостоевскимъ Несказанно обрадовалъ Тургенева такой отзывъ: ‘Тутъ дло не въ удовлетвореніи самолюбія, а въ удостовреніи, что ты, стало быть, не ошибся и не совсмъ промахнулся — и трудъ твой не пропалъ даромъ.— Это было тмъ боле важно для меня, что люди, которымъ я очень врю, (я не говорю о Колбасин), серьезно совтовали мн бросить мою работу въ огонь и еще на дняхъ Писемскій но это между нами писалъ мн, что лицо Базарова совершенно не удалось.— Какъ тутъ прикажете не усумниться и не сбиться съ толку?— Автору трудно почувствовать тотчасъ, насколько его мысль воплотилась — и врна ли она — и овладлъ ли онъ ею и т. д. Онъ какъ въ лсу въ своемъ собственномъ произведеніи. Вы наврно сами это испытали не разъ.— И потому еще разъ спасибо. Вы до того полно и тонко схватили то, что я хотлъ выразить, что я только руки разставлялъ отъ изумленія и удовольствія. Точно вы въ уши мн вошли и почувствовали даже то, что я не счелъ нужнымъ вымолвить. Дай Богъ, чтобы въ этомъ сказалось не одно чуткое проникновеніе мастера, но и простое пониманіе читателя — то есть дай Богъ, чтобы вс увидали хотя часть того, что вы увидали! Теперь я спокоенъ насчетъ участи моей повсти: она сдлала свое дло и мн раскаиваться нечего’. Достоевскій, прямо сказать, вникъ въ Тургеневскій романъ. Когда Базаровъ свидлся съ Аркадіемъ посл дуэли: ‘Аркадій притихъ, а Базаровъ разсказалъ ему свою дуэль съ Павломъ Петровичемъ’, Авторомъ разсказъ Базарова опускается. ‘Вотъ вамъ еще доказательство — продолжаетъ Тургеневъ — до чего вы освоились съ этимъ типомъ, въ свиданіи Аркадія съ Базаровымъ, въ томъ мст, гд по вашимъ словамъ не достаетъ чего то, Базаровъ, разсказывая о дуэли, трунилъ надъ рыцарями и Аркадій слушалъ его съ тайнымъ ужасомъ и т. д. Я выкинулъ это и теперь сожалю. Я вообще много перемарывалъ и передлывалъ подъ вліяніемъ неблагопріятныхъ отзывовъ, и отъ этого, быть можетъ, и произошла копотливость, которую вы замтили’.
Въ это же время изъ писемъ Майкову, Фету и Случевскому мы узнаемъ, что ‘Базарова совершенно поняли… только два человка: Достоевскій и Боткинъ (В. П.)’. Къ нимъ еще можно присоединить Майкова.
Въ Апрльскомъ письм 1862 г. Тургеневъ въ послдній разъ говоритъ съ Федоромъ Михайловичемъ объ ‘Отцахъ и Дтяхъ’: ‘Доходящіе до меня слухи объ ‘Отцахъ и Дтяхъ’ только подтверждаютъ мои ожиданія: кром васъ и Боткина, кажется, никто не потрудился понять, что я. хотлъ сдлать. Гр. Сальясъ, между прочимъ, упрекаетъ меня, зачмъ я не вывелъ взяточниковъ, генераловъ и т. д., чтобъ объяснить Базаровыхъ, какъ будто отрицательное направленіе есть явленіе частное-личное (вс извстные мн отрицатели происходятъ, какъ нарочно, изъ очень хорошихъ семействъ), и какъ будто, желая показать упадокъ дворянства, я не долженъ былъ взять именно лучшихъ его представителей — въ род братьевъ Кирсановыхъ и т. д. Я уже не говорю объ упрекахъ другого рода и часто противоположныхъ, длаемыхъ Базарову — никто, кажется, не подозрваетъ, что я пытался въ немъ представить трагическое лицо, — а вс толкуютъ: зачмъ онъ такъ дуренъ? или: зачмъ онъ такъ хорошъ! Но объ этомъ толковать нечего: если вещь удалась, она выдержитъ вс эти нападки и выяснится наконецъ, а не удалась — провалится, какъ нчто недосказанное и непонятое — туда и дорога’.
Базаровъ — лицо трагическое. Этого не поняли современники. А между тмъ самое зарожденіе его указываетъ на это. Вотъ, какъ разсказалъ о немъ Тургеневъ:
— Я однажды прогуливался и думалъ о смерти… Вслдъ затмъ предо мной возникла картина умирающаго человка. Это былъ Базаровъ. Сцена произвела на меня сильное впечатлніе и затмъ начали развиваться остальныя дйствующія лица и само дйствіе.
Тургеневъ много и часто думалъ о смерти. Эврипидова трагедія — Тургеневъ зналъ ее хорошо — показала ему, какъ за невиннымъ Ипполитомъ приходитъ судьба его — смерть, роковая и неизбжная, смыслъ которой понятенъ богамъ и кажется случайностью людямъ. За сильнымъ Базаровымъ, за волевымъ Базаровымъ, пришла та же Мойра, старуха, отъ которой не уйдешь и которую описалъ посл Тургеневъ въ своихъ Senilia. ‘Вотъ вокругъ чего вертится все дйствіе романа, вотъ главная точка композиціи’! ‘Типъ’ можетъ быть слагался и раньше, подъ вліяніемъ ли доктора, съ которымъ былъ Тургеневъ на курорт, или кого другого, но тутъ онъ получилъ свое мсто, сразу длая изъ романа трагедію рока. Приблизился къ подобному пониманію Базарова Страховъ: ‘Смерть такова — послдняя проба жизни, послдняя случайность, которой не ожидалъ Базаровъ’… Жизнь встревожила его ‘такими пустяками, заставила его надлать такихъ глупостей и погубила вслдствіе такой ничтожной причины’. Страховъ потрясенъ смертью Базарова: тмъ, какъ онъ до конца не измняетъ себ — сломанный, но не побжденный. Его статьей Время отозвалось на Тургеневскій романъ. Черезъ годъ Достоевскій писалъ въ Зимнихъ замткахъ о лтнихъ впечатлніяхъ: ‘съ какимъ спокойнымъ самодовольствомъ мы отхлестали Тургенева за то, что онъ осмлился не успокоиться съ нами и не удовлетвориться нашими величавыми личностями и отказался принять ихъ за свой идеалъ, а искалъ чего то получше, чмъ мы… Ну, и досталось же ему за Базарова, безпокойнаго и тоскующаго Базарова (признакъ великаго сердца), несмотря на весь его нигилизмъ. Даже отхлестали мы его и за Кукшину, за эту прогрессивную вошь, которую вычесалъ Тургеневъ изъ русской дйствительности намъ напоказъ, да еще прибавили, что онъ идетъ противъ эмансипаціи женщинъ’. Базаровъ къ чему то стремится, глядитъ въ будущее и недоволенъ. Въ немъ потенція воли. Въ Бсахъ Степанъ Трофимовичъ говоритъ: ‘Я не понимаю Тургенева. У него Базаровъ это какое то фиктивное лицо, несуществующее вовсе, они же первые (нигилисты) отвергли его тогда, какъ ни на что непохожее. Этотъ Базаровъ это какая то неясная смсь Ноздрева съ Байрономъ’. Раздлялъ ли это убжденіе Достоевскій? Скоре по просту злословилъ.
Время и Эпоха прекрасно относятся къ Тургеневу. Не было статьи Аполлона Григорьева, гд-бы не упоминался Тургеневъ. Въ одной неподписанной стать Достоевскаго — Тургеневъ ставится среди именъ (Пушкина, Лермонтова, Островскаго и Гоголя), ‘которыя дали намъ право на фактическое участіе въ европейской жизни’. Выступая противъ Добролюбова, Достоевскій называетъ Тургенева самымъ художественнымъ изъ всхъ русскихъ писателей. Въ стать ‘Книжность и Грамотность’ говорится: ‘время идетъ и послдняя точка нашего сознанія достигнута. Рудинъ и Гамлетъ Щигровскаго узда уже не смются надъ своею дятельностью и своими убжденіями: они вруютъ и эта вра спасаетъ ихъ. Они только смются иногда надъ самими собою, они еще не умютъ уважать себя, но они уже почти не эгоисты. Они много, безкорыстно выстрадали. Въ наше время прошли ужъ и Рудины’.
Я не буду останавливаться на печальныхъ недоразумніяхъ, которыя происходили между Тургеневымъ и Современникомъ, Современникомъ и другими журналами. Это началось съ 1861 года. Чернышевскій печатно заявилъ: ‘Нашъ образъ мыслей прояснился для г. Тургенева настолько, что онъ пересталъ одобрять его. Намъ стало, казаться, что послднія повсти г. Тургенева не такъ близко соотвтствуютъ нашему взгляду на вещи, какъ прежде, когда и его направленіе не было такъ ясно для насъ, да и наши взгляды не были такъ ясны для него. Мы разошлись. Такъ-ли? Ссылаемся на самого Тургенева’. А Тургеневъ писалъ по этому поводу Достоевскому (3 октября): ‘Современникъ плюется и сознательно лжетъ: но вдь это не въ первый разъ. У меня письмо отъ Некрасова, писанное въ начал этого года, въ которомъ онъ длаетъ самыя блестящія предложенія. Я ему отвтилъ, что сотрудникомъ Современника боле не буду, ну и выходитъ, что надо сказать, что меня прогнали. Это все ничтожно и не стоитъ вниманія. Это останется ничтожнымъ, даже если Добролюбовъ меня совсмъ доконаетъ, ибо что такое я, что такое отдльное лицо?’ Для Тургенева, отвергавшаго ролъ личности въ исторіи, а кром того не любившаго выдвигаться, послднее заключеніе характерно, Но и онъ не выдержалъ, когда въ 1862 г.— исторія повторилась. Пришлось ссть за письмо въ редакцію Сверной Пчелы, въ которомъ выяснить свои отношенія съ Современникомъ и разсказать о письм Некрасова, который ‘возобновлялъ свои лестныя предложенія и, между прочимъ, доводилъ до моего свднія, что видитъ меня почти каждую ночь во сн’.
По поводу этихъ строкъ въ библіографической замтк Современника (1—2, 1863) читаемъ слдующее: ‘Повритъ-ли напримръ кто-нибудь, что одинъ литераторъ вдругъ ни съ того, ни съ сего объявилъ недавно въ ‘Сверной Пчел’, что онъ такъ великъ, что его даже во сн видитъ другой литераторъ? Что должна думать и чувствовать публика, которую подчуютъ подобными заявленіями? Публика недоумваетъ. Она видитъ, что происходитъ нчто таинственное и понимаетъ, что по поводу всхъ этихъ сновъ можно только предложить себ вопросъ: что сей сонъ значитъ’?
Достоевскій анонимно отвчаетъ (въ двухъ статьяхъ) Щедрину, котораго узналъ. ‘Да это про Тургенева, про извстное заявленіе Тургенева, напечатанное въ ‘Сверной Пчел’ прошедшей осенью! А другой то литераторъ, который видлъ сны, это разумется г. Некрасовъ. Все вдь это теперь заявлено офиціально, слдовательно, можно назвать имена. А вдь однако вы и тутъ покривили, молодой человкъ. Вдь Тургеневъ вовсе не заявлялъ, ‘что онъ такъ великъ’, какъ вы утверждаете и что поэтому его и видятъ во сн, да вовсе и въ мысляхъ этого не имлъ, и ошибиться ужъ тутъ никакъ нельзя было. Исторія эта слишкомъ извстная: человка приглашаютъ въ журналъ, боятся, что потеряли его сотрудничество, заискиваютъ въ немъ, для чего а пишутъ ему чувствительныя письма, напоминая о прежней дружб и о томъ, что даже теперь его видятъ во сн, и только что человкъ не подался на чувствительность, не поврилъ и отказался отъ журнала, — начинаютъ распространять и писать въ журнал, что его чуть не выгнали, потому что не согласны съ его направленіемъ. Нтъ ужъ согласитесь сами, тутъ ужъ не только сны, тутъ ужъ и на-яву то было другое. Покривили, покривили душою, молодой человкъ! Вдь вы все это знали и зазнамо иначе выставили, а вдь это ужъ не совсмъ честно въ литературномъ отношеніи разумется… вы напрасно думаете, что г. Тургеневъ ужъ такъ обидлъ г. Некрасова, напечатавъ о его ежедневныхъ снахъ: видть во сн отсутствующаго друга — фактъ по нашему очень похвальный, котораго стыдиться нечего, если онъ искрененъ и если на-яву все продолжалось точно также, какъ и во сн. Но г. Тургеневъ доказываетъ, что не такъ продолжалось, а для этого и напечаталъ это письмо. Конечно, можетъ быть и лучше бы было совсмъ не печатать объ этихъ письмахъ: вдь г. Некрасовъ и въ самомъ дл, да еще очень могъ видть извстнаго человка во сн и даже съ самою безкорыстною цлью. Но вдь что же прикажете длать, когда на-яву то совсмъ напротивъ было. Вдь тутъ терпнье потерять можно’. Въ слдующей стать (тоже неподписанной), Опятъ молодое перо, Достоевскій вспоминаетъ:’ вы упомянули о Тургенев, что будто бы онъ недавно объявилъ въ газетахъ, что онъ, Тургеневъ, такъ великъ, что другіе литераторы видятъ его во сн. Въ стать моей ‘Молодое Перо’ я изобличилъ васъ и указалъ вамъ, что Тургеневъ нигд и никогда не упомянулъ о томъ, что его видятъ другіе писатели во сн собственно потому, что онъ такъ великъ. Не только буквально, но даже и смысла такого никакъ нельзя придать его обличительному письму на г. Некрасова. Я вывелъ на чистую воду, что слова эти и смыслъ этотъ прибавили вы сами отъ себя. Да поймите же наконецъ: тутъ дло вовсе не о Тургенев, какъ писател, т. е. нравится онъ вамъ или не нравится, ретроградъ или прогрессистъ? Тутъ дло просто о томъ, что взвели на человка, да еще отсутствующаго, вредную ему неправду, вы придали ему слова, совершенно выдуманныя вами, которыхъ онъ никогда не говорилъ и никогда и не думалъ говорить. А слдственно вы придавали ему смшныя и презрнныя черты характера,^которыя сами въ немъ выдумали и тмъ самымъ умышленно- старались повредить ему лично въ общемъ мнніи изъ интересовъ редакціи ‘Современника’… Вспомните, что этотъ же самый ‘Современникъ’ былъ совершенно изобличенъ Тургеневымъ въ явной несправедливости противъ него, обнародованнымъ письмомъ г. Некрасова въ’Сверной Пчел’. Зная все это очень хорошо, вы все — таки ршились стать за ‘Современникъ’. На мой взглядъ это въ высшей степени нехорошо. Но клянусь вамъ торжественно, что я совершенно былъ и буду убжденъ, что вы сдлали это некрасивое дяніе не изъ грубаго какого нибудь личнаго интереса’.
Въ этой же стать на безсмысленные стишки Щедрина о Косиц — Страхов и Достоевскихъ Федоръ Михайловичъ сочиняетъ: ‘Вкъ и Вкъ и Левъ Камбекъ’ (потомъ вошло въ Бсы) и еще такіе:
‘Ро-ро-ро, ро-ро, ро-ро
Молодое перо
Усь-усь, усь-усь-усь
Ахъ какой же это гусь’.
Тургеневъ получилъ Время съ этими стишками и написалъ своему знакомому: ‘Вы меня просто манною питаете, хотя иногда эта манна производитъ легкія корчи (‘Ро… ро… ро… Молодое перо’ и т. п.)’. Когда журналъ закрыли: ‘Жаль, жаль Времени, несмотря на ро… ро… ро… и на усь… усь… усь…’ формы полемики Достоевскаго не нравились мягкому Тургеневу. А между тмъ это изъ за него поднялась столь злобная полемика двухъ большихъ людей, вписавшая мрачную страницу въ исторію русской журналистики. Литературныя отношенія первой половины 60-хъ годовъ вполн доброжелательны, но не касаются самаго глубокаго.
Слдуетъ запомнить: 1) Жалобу Достоевскаго, что онъ со своими нуждами и со своимъ дарованіемъ получаетъ меньшій гонораръ, чмъ помщикъ Тургеневъ. 2) Стихотвореніе Князя Вяземскаго о свобод воли Тургеневу не нравится, а первая часть Преступленія и Наказанія съ ея детерминизмомъ — нравится (можно объяснять идеологическими симпатіями). 3) Въ Отцахъ и Дтяхъ Тургеневъ представилъ трагедію рока и побду его даже надъ волевою личностью, Достоевскій же, повидимому, оцнилъ только волевыя устремленія Базарова и его безпокойную тоску — ‘признакъ великаго сердца’, 4) Тургеневъ пишетъ Достоевскому: ‘что такое я, что такое отдльное лицо?.. 5) Достоевскій въ полемик съ Щедринымъ цнитъ, что Тургеневъ ‘не подался на чувствительность, не поврилъ’, т. е. обнаружилъ нкоторую волевую самостоятельность.
До 1867 г. мирно текла ихъ пріязнь, какъ неглубокая рка, обтекающая встрчные камни. Но на пути попался какой то утесъ, за нимъ скатъ, и рка низверглась водопадомъ, мутнымъ и порывистымъ, хотя углубляющимъ русло.

III.

Ссора Достоевскаго съ Тургеневымъ таитъ въ себ еще много загадокъ {Изустное преданіе утверждаетъ, что Достоевскій пришелъ однажды къ Тургеневу и исповдался передъ нимъ въ своемъ самомъ дурномъ поступк.
— Зачмъ вы мн это сказали?! спросилъ Тургеневъ.
— Чтобы показать вамъ, какъ я васъ не уважаю.
У насъ нтъ серьезныхъ данныхъ, подтверждающихъ легенду и мы сообщаемъ ее безъ проврки. Печатно объ этомъ говоритъ С. Н. Булгаковъ (‘Рус. Мысль’ IV, 1914). А. Ф. Кони пишетъ мн по этому поводу: ‘Въ первой половин 80-хъ годовъ въ ‘Новомъ Времени’ былъ помвщенъ фельетонъ (автора не помню), начинавшійся, сколько помнится, словами: ‘къ знаменитому писателю пришелъ и т. д. Въ фельетон очень похоже были изображены наружность Тургенева и довольно схожій образъ Достоевскаго, а затмъ шелъ разсказъ объ исповди. Насколько это было согласно съ истиной и насколько было клеветническимъ измышленіемъ не знаю, но. тогда этотъ фельетонъ обратилъ на себя вниманіе людей близкихъ къ литературнымъ кругамъ’. Кром Кони объ исповди я знаю и отъ другихъ, но всегда черезъ третьи руки (между прочимъ отъ Волжскаго и Гроссмана). Фельетона не нашелъ.}. Главный источникъ по ссор — это письмо Достоевскаго къ Майкову, гд онъ описываетъ баденское свое (въ 1867 году) свиданіе съ Тургеневымъ.
‘Гончаровъ все мн говорилъ о Тургенев, такъ что я, хотя и, откладывалъ заходить къ Тургеневу, ршился, наконецъ, ему сдлать визитъ. Я пошелъ къ нему утромъ въ 12 часовъ и засталъ его за завтракомъ. Откровенно вамъ скажу, я и прежде не любилъ этого человка лично. Скверне всего то, что я еще съ 1857 (1863?) года съ Висбадена долженъ ему 50 талеровъ (и не отдалъ до сихъ поръ!). Не люблю также его аристократическое фарисейское объятіе, съ которымъ онъ лзетъ цловаться, но подставляетъ вамъ свою щеку. Генеральство ужасное’. Затмъ Достоевскій предъявляетъ Тургеневу три обвиненія: атеизмъ, руссофобство, германофильство. Разберемъ ихъ каждое въ отдльности, чтобы увидать, какъ врно понялъ Достоевскій одну сторону Тургенева,
Атеизмъ.
‘И эти люди тщеславятся, между прочимъ, тмъ, что они атеисты! Онъ объявилъ мн, что онъ окончательный атеистъ. Но, Боже мой! Деизмъ намъ далъ Христа, т. е. до того высокое представленіе человка, что его понять нельзя безъ благоговнія и нельзя не врить, что это идеалъ человчества вковчный. А что же они то — Тургеневы, Герцены, Утины, Чернышевскіе — намъ представили? Вмсто высочайшей красоты Божьей, на которую они плюютъ, вс они до того пакостно самолюбивы, до того безстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно: на что они надются и кто за ними пойдетъ’? Достоевскій былъ совершенно правъ. Тургеневъ пережилъ философскую трагедію 19 то вка, это было убійство живыхъ истоковъ своей души и ея интуиціи. Прослжу вкратц эволюцію религіозныхъ идей въ Тургенев, вообще недостаточно еще изслдованную. Мальчикомъ Тургеневъ теряетъ наивную вру:
‘Мн грустно было вру потерять,
Но что то мощно мн изъ сердца
Ее съ любовью вырвало’.
Мрачно-романтическое безвріе нарушается риторическимъ восхищеніемъ передъ ‘неизъяснимо-величественнымъ явленіемъ’ Христіанства, но нельзя забывать, что рецензія съ Тургеневскимъ восхищеніемъ написана по заказу. Философскія штудіи подъ руководствомъ гегельянца Карла Вердера вели его не къ идеалреализму, а скоре къ той дурной абстрактной идеальности, отъ которой предостерегалъ всегда самъ Гегель. Потому что, когда Тургеневъ разсуждаетъ (въ одномъ изъ писемъ 1840 г.), что Духъ проступаетъ изъ Разума, какъ Разумъ изъ Разсудка, для того, чтобы живущій въ глубин нашей Богъ наполнилъ бы все наше существо, то какъ не увидть въ этихъ, по нмецки къ тому же написанныхъ, словахъ — той самой рефлексіи, что ‘зала’ ‘Гамлета Щигровскаго узда’ (его репетитора Клюшникова) и многихъ людей 40-хъ годовъ {Сохранились Тургеневскія студенческія (очень неразборчивыя) записки лекцій въ Орловскомъ Тургеневскомъ музе и архив проф. Венгерова — он подтверждаютъ тоже ‘Я занимался философіей… и съ особеннымъ рвеніемъ изучалъ Гегеля подъ руководствомъ профессора Вердера’ — пишетъ Тургеневъ въ литературныхъ воспоминаніяхъ. Письмо изъ Берлина, (цитируемая часть по нмецки) очень характерно: ‘Die Vernunft aus der Verstand der Geistaus der Vernunft hervor bricht und der in unserer Tiefe lebende Gott in unserer ganzes Wesen bergeht. Wie kann man die Vermittlung des Denkens lugnen! Und des reines Demcens da wir ja das hchste Denkende, die Idee, Gott in uns erschaffen sollen… Eine philosophische berzeugung fassen ist das hchste Kunstwerk und die Philosophen sind die grssten Meister und Knstler. Eigentlich hrt hier die Kunst auf, Kunst zu sein sie lst sich auf in der Philosophie’. (P. Мысль, XII, 1912.).}.
Правда, въ природ онъ чувствуетъ вяніе Бога, но и въ ней, прекрасной, слышатся ему упреки. Значительне полемика Тургенева съ пантеизмомъ неошеллингіанцевъ въ 1842 г. Съ жаромъ возстаетъ Тургеневъ противъ солипсизма пантеистовъ, который уже завла двалъ имъ самимъ {Ходъ разсужденія пантеиста, по его мннію, такой: все-Богъ. Но все мысль (по Гегелю). Мысли бываютъ и дурныя, но ихъ нельзя приписать Богу. Значитъ первенство за Я — , включающемъ въ себя и Бога и дурныя мысли. На такіе доводы Тургенева могло натолкнуть знаменитое онтологическое доказательство бытія Божія, идущее отъ Ансельма. Оно живо интересовало — какъ извстно — и Гегеля, и Канта (послдній его опровергалъ).}.
Горячо защищаетъ онъ независимость Абсолюта отъ міра:’ Богъ личной, Христіанскій Богъ, есть истинный prius мысли и, какъ prius, не есть ея произведеніе, а потому и понятъ быть не можетъ, хотя и доступенъ. Его знаніе есть откровеніе, данное имъ намъ, — открытая тайна’. Тургеневъ рабски перелагаетъ Гегеля {Въ своей Логик Гегель говоритъ: ‘Изъ самаго понятія истинной религіи, т. е. такой религіи, содержаніе которой составляетъ Абсолютный Духъ, слдуетъ, что она должна быть Откровеніемъ и откровеніе должно исходить отъ Бога. Въ самомъ дл, Богъ, какъ духъ, есть самосознательная субстанція и слдственно такая субстанція, которая сама даетъ себ свою форму, свои опредленія и сама обнаруживаетъ себя’ ( 564). Въ феноменологіи Духа читаемъ: ‘Мистическое не есть скрываніе тайны или незнаніе. Оно заключается въ томъ, что самость (Das Selbst) знаетъ себя единой сущностью и эта послдняя такимъ образомъ откровенна’.}. Здсь, какъ и для Гегеля, theologia est ancilla philosophiae, а не наоборотъ. Вслдъ за своимъ учителемъ Тургеневъ думаетъ, что искусство растворяется въ философіи, какъ искусств высшемъ. Но и христіанство онъ растворилъ въ философіи. Это было постепеннымъ отпадомъ отъ Абсолютнаго и признаніе господства надъ собой душевноматерьяльнаго царства. Тургеневъ къ нему и пришелъ. Съ удовлетвореніемъ отмтитъ онъ, что кантовская философія, которую онъ такъ высоко ставилъ и которой пророчилъ блестящую будущность — считаетъ Я послднимъ словомъ всего земного (берется половина Канта: Кантъ гносеологъ, а не метафизикъ). Поэтому считается законнымъ равнодушіе къ трансцедентнымъ вопросамъ Фауста второй част Тургеневъ длаетъ еще шагъ отъ вры, въ то время, какъ его другъ Боткинъ увлекается ‘антропологіей’ Фейербаха и поноситъ христіанство за то, что оно извратило міръ, поставивъ все вверхъ ногами: ‘здсь есть чуждое, смердящее и только тамъ есть истинное здсь’. Такъ было въ 40-хъ годахъ. Къ моменту второй встрчи съ Достоевскимъ Тургеневъ укрпился въ своихъ взглядахъ. Какъ обидлся онъ на Герцена въ 1862 году: ‘Въ мистицизмъ я не ударяюсь и не ударюсь, въ отношеніи къ Богу я придерживаюсь мннія Фауста:
‘Wer darf ihn nennen
Und wer bekennen
Ich glaub ihn?
Wer empfinden
Und sich unterwinden
Zu sagen
Ich glaub ihn nicht’.
Съ такимъ агностическимъ взглядомъ, не довряющимъ Откровенію, нельзя уже быть христіаниномъ. Тургеневъ признается въ этомъ, какъ въ личномъ своемъ несчастьи. Христіанинъ вруетъ въ Богочеловчество (и Достоевскій вровалъ въ него). У насъ есть данныя предполагать, что Тургеневъ сочувствовалъ взглядамъ Штрауса и Ренана, которые отрицали Божественную природу Іисуса и пытались научно (исторически) подойти къ его біографіи. Въ черновик воспоминаній объ Иванов, Тургеневъ записалъ, что Ивановскій Христосъ ‘это именно Христосъ, какимъ его понимаетъ Русская Душа‘, а сдланное имъ сравненіе этого Христа со Штраусовскимъ углубляется тмъ, что онъ не считалъ эту картину чистой живописью {‘Се n’ est plus de la peinture pure, c’ est de la philosophie de la poesie, de l’histoire, de la religion’. (Письмо къ П. Віардо).}. Штраусъ же этой эпохи — это, такъ сказать, прозаическій переводъ Ренана на нмецкій языкъ: вспомнимъ, что лицо Христа ‘стихотвореній въ проз’ (Senilia), встрченнаго въ деревенской церкви, похоже на вс человческія лица. Ренана Тургеневъ зналъ лично, называлъ ‘метромъ’ и позже удивлялся врности и тонкости его анализа въ l‘Eglise chrtienne того, какъ создалась Церковь (‘dont l’eglise s’ est organise’). Вроятно, его плняла поэтическая религіозность автора, далекаго въ своемъ эстетств отъ истиннаго христіанства. Шопенгауэръ — настольная книга для Тургенева того времени — относится совсмъ пренебрежительно къ ‘событіямъ въ Галиле’.Неудивительно посл этого, если Достоевскій могъ счесть Тургенева за сторонника ненавистныхъ ему ‘женевскихъ идей’: ‘оставьте мн Бога и искусство, уступаю Вамъ Христа’. Онъ имлъ право на большее! Вдь въ письм къ Герцену 1869 года Тургеневъ присоединился къ атеизму, провозглашенному руководимой Бакунинымъ Лигой Мира и Труда: ‘Онъ (Бакунинъ) въ Лондон, въ послдній разъ, когда я его видлъ, еще врилъ въ личнаго Бога и въ разговор со мной, на старый романтическій ладъ, ходя ночью при лун по улиц, осуждалъ тебя за невріе. Чтожъ! отчего не открыть глаза передъ истиной?.. И это писалъ человкъ, въ то время какъ художникъ (конецъ Отцовъ и Дтей, Несчастной)… говорилъ о великихъ тайнахъ человческой жизни и души. Но для того, чтобы лучше понимать Typгенева, нужно помнить его слова Толстому о томъ, что въ немъ сильной дйствительно только безсознательное. Безсознательное вдохновляло его и хранило его духъ. Благодаря ему, какъ творецъ, проникалъ онъ къ тмъ сторонамъ бытія, которыя были недоступны уму раціоналиста’ {Въ эскиз, посвященномъ Тургеневу въ Nouveaux Essays de psychologie contemporaine, Поль Бурже говоритъ, что благодаря оттнкамъ своихъ чувствъ художникъ присоединяется къ какой либо метафизик, не сознавая этого.}.
Достоевскій замтилъ одного и не замтилъ другого.
Понялъ спекулятивно-мудрствующаго философа и не понялъ тайновидца — мудреца.
Но въ своемъ онъ былъ правъ, какъ правъ былъ, когда писалъ о руссофобств.
Руссофобство.
— Его книга ‘Дымъ’ меня раздражила — пишетъ До: стоевскій Майкову.— Онъ самъ говорилъ, что главная мысль, основная точка его книги, состоитъ во фраз: ‘Если бы провалилась Россія, то не было бы никакого убытка, ни волненія въ человчеств». Онъ объявилъ мн, что это его основное убжденіе о Россіи. Нашелъ я его страшно раздраженнымъ неудачею ‘Дыма’. А я, признаюсь, и не зналъ всхъ подробностей неудачи. Вы мн писали о стать Страхова въ ‘Отечественныхъ запискахъ’, но я не зналъ, что его везд отхлестали, и что въ Москв, въ клуб, кажется, собирали уже подписку именъ, чтобы протестовать противъ его ‘Дыма’. Онъ это мн самъ разсказывалъ. Признаюсь вамъ, что я никакъ не могъ представить себ, что можно такъ наивно и неловко высказывать вс раны своего самолюбія, какъ Тургеневъ…. Ругалъ онъ Россію и русскихъ безобразно, ужасно. Но, вотъ что я замтилъ: вс эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы еще Блинскаго, ругать Россію находятъ первымъ своимъ удовольствіемъ и удовлетвореніемъ. Разница въ томъ, что послдователи Чернышевскаго просто ругаютъ Россію и желаютъ ей провалиться (преимущественно провалиться). Эти же отпрыски прибавляютъ, что они любятъ Россію, а между тмъ не только все, что есть въ Россіи чуть-чуть самобытнаго, имъ ненавистно такъ, что они его отрицаютъ и тотчасъ же съ наслажденіемъ обращаютъ въ каррикатуру, но что если бы, дйствительно, представить имъ, наконецъ, фактъ, который бы ужъ нельзя опровергнуть или въ каррикатур испортить, а съ которымъ надо непремнно согласиться, то, мн кажется, они бы были до муки, до боли, до отчаянія несчастны. 2) Замтилъ я, что Тургеневъ (равно какъ и вс, долго не бывшіе въ Россіи), ршительно фактовъ не знаютъ (хотя и читаютъ газеты) и до того грубо потеряли всякое чутье Россіи, такихъ обыкновенныхъ фактовъ не понимаютъ, которые даже нашъ русскій нигилистъ уже не отрицаетъ и только каррикатуритъ по своему… Онъ говорилъ, что пишетъ большую статью на всхъ руссофиловъ и славянофиловъ. Я посовтовалъ ему для удобства выписать изъ Парижа телескопъ. ‘Для чего’ спросилъ онъ. ‘Отсюда далеко, — отвчалъ я, — наведите на Россію телескопъ и разсматривайте насъ, а то* право, разглядть трудной Онъ ужасно разсердился. Видя его такимъ раздраженнымъ, я, дйствительно, съ чрезвычайно удавшейся наивностью сказалъ ему: ‘А вдь я не ожидалъ, что вс эти критики на васъ и неуспхъ ‘Дыма’ до такой степени раздражаютъ васъ, ей Богу, не стоитъ того, плюньте на все’. ‘Да я вовсе не раздраженъ! Что вы’? покраснлъ онъ. Я перебилъ разговоръ’.
Для Достоевскаго любовь къ Россіи была чмъ то болзненно острымъ. Если въ отношеніи другого ему чувствуется недостаточно, онъ готовъ считать его своимъ врагомъ. Въ 1873 году онъ разсказывалъ Вс. С. Соловьеву о четырехъ послднихъ годахъ своей жизни заграницей, о русскихъ людяхъ, превратившихся въ европейцевъ и возненавидвшихъ Россію, и, главнымъ образомъ, объ одномъ изъ нихъ, хорошо всмъ извстномъ человк. Значитъ, опять достается Тургеневу. Взгляды Потугина, которые такъ раздражили Достоевскаго, хорошо извстны: ‘Наша матушка Русь православная провалиться бы могла въ таръ-тарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы родная: все бы преспокойно оставалось на своемъ мст, потому что даже самоваръ, и лапти, и дуга, и кнутъ — эти наши знаменитые продукты не нами выдуманы ‘. Поэтому — ‘стоило бы только дйствительно смириться не на однихъ словахъ, — да призанять у старшихъ братьевъ’… ‘наша натура — ничего, выдержитъ: не въ такихъ была передрягахъ. Бояться за свое здоровье, за свою самостоятельность могутъ одни нервные больные, да слабые народы’. Потугинъ смется надъ врою въ мужика: ‘идолы разрушены, будемъ же врить въ армякъ’ — и характеризуетъ славянъ безвольными: ‘привычки рабства слишкомъ и слишкомъ глубоко въ насъ вндрились’. Сравнивая себя съ Катулломъ, Потугинъ говоритъ, что онъ любитъ и ненавидитъ ‘свою милую, скверную, дорогую родину’, а авторъ приводитъ въ примчаніи классическія строки:
‘Odi et это, quare id faciam fortasse requiris?
Nescio: sed fi&egrave,ri, Sentio et axcrucior’.
Политическія убжденія Тургенева не мнялись съ молодыхъ лтъ, въ чемъ онъ сознается самъ. Они подтверждаютъ все то, что высказано Потугинымъ {Тургеневъ считаетъ ‘Дымъ* самой дльной и полезной вещью имъ написанной. Въ Потугин ни одного лишняго слова и онъ ‘philosophe russe’, ‘ограниченный западникъ’ — ‘появился въ самое время этой славянской пляски съ присядкой’.}. Въ 40-хъ годахъ онъ предостерегаетъ отъ преклоненія передъ русскимъ за то только, что оно русское, и смется надъ ‘умниками московскими’ — славянофилами {‘Умница Московскій’, который ‘западныхъ людей бранитъ и пишетъ донесенья’ — изображенъ въ Помщик 1841 г. (перепечатанъ въ Петерб. Сборник). Въ 1855 г. Тургеневъ молитъ по поводу этихъ строкъ: ‘чтобы ни за что не печатали… строфы о славянофилахъ и объ Аксаков’. Въ записк 1842 года (гд предостереженіе отъ ограниченныхъ и неблагодарныхъ нападковъ на Западъ) Россія считается посредникомъ между Западомъ и Востокомъ, еще не опредлившимся и потому не обратившимъ на себя вниманія западныхъ ученыхъ. Находя разницу между нмецкой Gemeinde и русскимъ, міромъ’ огромной, Тургеневъ не рискуетъ стать совершеннымъ противникомъ крпостного права. Блинскому онъ пишетъ, что ‘русскій человкъ не только шапку, но и мозгъ носитъ на бекрень’.}. Въ 60-хъ годахъ у него цльное воззрніе на Россію. Россія ни что либо исключительное, ‘Не Венера Милосская въ черномъ тл и узахъ’. Ей предстоитъ еще таскаться, какъ и старшимъ ея сестрамъ, хотя она, ‘рыломъ въ нихъ не вышла’, говоря языкомъ Островскаго. Тургеневъ утверждаетъ, что на основаніи исторіи, филологіи, статистики, ‘мы, русскіе принадлежимъ и по языку, и по пород къ европейской семь (genus Europaeum) и, слдовательно, по самымъ неизмннымъ законамъ физіологіи должны итти по той же дорог’. Онъ ‘не слыхалъ еще объ утк, которая, принадлежа къ пород утокъ, дышала бы жабрами, какъ рыба’. Никакой неприступной черты между Россіей и Западомъ нтъ. Ее проводятъ въ патріотическомъ ослпленіи просто мало свдущіе люди. Если признать воздйствіе Греціи на Римъ и ихъ вмст на германо-романскій міръ, то необходимо допустить воздйствіе и этого однороднаго, родственнаго съ нами міра на насъ. Мы не такъ уже слабы и мало самобытны, не какой нибудь ‘плохонькій народецъ’. Наоборотъ, ‘насъ хоть въ семи водахъ мой нашей русской сути изъ насъ не вывести’ и бояться посторонняго вліянія намъ не слдъ. Тургеневъ отвтилъ другу, описывающему мрачную картинку русскаго быта: ‘Къ сожалнію добросовстный человкъ обязанъ подписаться почти подъ каждой изъ вашихъ фразъ. Исторія ли сдлала насъ такими, въ самой ли нашей натур находятся залоги того, что мы видимъ вокругъ себя, — только мы, дйствительно, продолжаемъ сидть, въ виду неба и со стремленіемъ къ нему, по уши въ грязи. Говорятъ иные астрономы, что кометы становятся планетами, переходя изъ газообразнаго состоянія въ твердое, всеобщая газообразность Россіи меня смущаетъ и заставляетъ думать, что мы еще далеки отъ планетарнаго состоянія. Нигд ничего крпкаго, твердаго, нигд никакого зерна, не говорю уже о сословіяхъ, въ самомъ народ этого нтъ’.
Такъ глубоко оцнивалъ Тургеневъ Россію эпохи великихъ реформъ, когда впервые зашатались подъ нею многовковые устои.
Человкъ — игрушка въ рукахъ историческаго процесса, предопредленнаго временемъ, пространствомъ и механической причинностью, потому онъ любитъ повторять изреченіе Гете: ‘der Mensch ist nicht geboren frei zu sein’. ‘Русскій человкъ, предоставленный самому себ, неминуемо превращается въ старообрядца’. Шаховскія идеи, подтвержденныя Достоевскимъ отчасти въ Пушкинской рчи, что ‘цль всякаго движенія народнаго во всякій періодъ его бытія, есть единственно лишь исканіе Бога, Бога своего, непремнно собственнаго’, что ‘Единый народъ — богоносецъ — это русскій народъ’ — эти идеи не нашли бы сочувствія въ Тургенев. Герценъ разрушилъ вс идолы, отвергъ das Absolute въ философіи, но не можетъ жить безъ идоловъ, мистически преклоняется передъ русскимъ тулупомъ. Съ усмшкой укажетъ ему на такую несообразность Тургеневъ (совсмъ по-Потугински). Россію не разъ представлялъ себ Тургеневъ въ вид сфинкса, огромнаго, неподвижнаго и затуманеннаго, съ тяжелымъ инертнымъ взглядомъ угрюмовнимательныхъ каменныхъ глазъ. Онъ не былъ Эдипомъ. Odium Тургенева выясненъ. О его amor patriae лучше насъ скажутъ томы его сочиненій. Чтобы подтвердить это еще разъ, хочется привести выдержку изъ Шекспировской его рчи 1864 года: ‘можетъ ли не существовать особой близости и связи между безпощаднйшимъ и, какъ старецъ Лиръ, всепрощающимъ сердцевдомъ, между поэтомъ, боле всхъ и глубже всхъ проникшимъ въ тайны жизни, и народомъ, — главная отличительная черта котораго до сихъ поръ состоитъ въ почти безпримрной жажд самосознанія, въ неутомимомъ изученіи самого себя, — народомъ, также не щадящемъ собственныхъ слабостей, какъ и прощающимъ ихъ у другихъ, — народомъ, наконецъ, не боящимся выводить эти слабости на свтъ Божій, какъ и Шекспиръ не страшится выносить темныя стороны души на свтъ поэтической правды, на тотъ свтъ, который въ одно и то же время и озаряетъ, и очищаетъ ихъ’.
Такъ разумнымъ это разъясняется Тургеневское odi.
Достоевскій упрекалъ Тургенева, почему тотъ сказалъ, что гибель Россіи не отразится на міровой жизни. Да, это правда, Тургеневъ такъ говорилъ. Но что ему это было больно — Достоевскій этого не замтилъ. Да, Достоевскій правъ: Тургеневъ ругалъ Россію и прибавлялъ, что любитъ. ‘Люблю и ненавижу. Почему это происходитъ — не знаю. Такъ длается со мной и я страдаю’ — плъ онъ за Катулломъ. ‘Самобытное’ было ненавистно Тургеневу, когда онъ подозрвалъ эту самобытность, а то что онъ не зналъ фактовъ — это не врно. Тургеневъ зналъ другіе факты. У Тургенева было совершенно противоположное Достоевцевскому міровоззрніе, и къ нему подбирались другіе факты. Боле вско третье обвиненіе Майковскаго письма, обвиненіе въ германофильств.
Германофильство.
‘Онъ говорилъ, что мы должны ползать передъ нмцами, что есть одна общая всмъ дорога и неминуемая’ это цивилизація’. Вроятно, Тургеневъ выразилъ любимую свою мысль о единств европейскаго человчества. Уходя, Достоевскій ‘какъ-то совсмъ безъ намреніямъ слову, высказалъ все, что накопилось въ три мсяца въ душ отъ нмцевъ’. ‘Знаете ли, какіе здсь плуты и мошенники встрчаются. Право, черный народъ здсь гораздо хуже и безчестне нашего, а что глупе, то въ этомъ сомннія нтъ. Ну, вотъ, вы говорите про цивилизацію, ну что сдлала имъ цивилизація, и чмъ они могутъ передъ нами похвастаться.’ Онъ поблднлъ (буквально ничего, ничего не преувеличиваю) и сказалъ мн: ‘Говоря такъ, вы меня лично обижаете. Знаете, что я здсь поселился окончательно, что я самъ считаю себя за нмца, а не за русскаго и горжусь этимъ’. Я отвтилъ: ‘Хотя я читалъ ‘Дымъ’ и говорилъ съ вами цлый часъ, но все — таки я никакъ не ожидалъ, что вы это скажете, а потому извините, что я васъ оскорбилъ’.
Тургеневъ пишетъ, что онъ въ юности своей бросился внизъ головою въ нмецкое море и вынырнулъ оттуда западникомъ навсегда. Когда онъ вернулся изъ-за границы и встртился въ первый разъ съ Достоевскимъ, ему не разъ приходилось защищать Германію и нмцевъ.
Отличительной чертой характера Тургенева была обязательность, а Германіи онъ былъ обязанъ многимъ. ‘Ich verdanke zu viel Deutschland’, говоритъ Тургеневъ въ предисловіи къ нмецкому изданію ‘Отцовъ и Дтей’ и называетъ Германію — второй своей родиной (‘mein zweites Vaterland’). Нмцамъ — Пичу и Фридлендеру — ‘баденскій буржуа’ — Тургеневъ признавался, что онъ имлъ зубъ на Германію, когда писалъ Вшнія Воды (Клюберъ), но это ничто въ сравненіи съ той враждебностью, которую онъ чувствовалъ противъ Россіи и Франціи. Въ томъ, что онъ искренно любитъ Германію, не въ состояніи разубдить его ни одинъ человкъ.
Конечно, Достоевскій не могъ слышать этихъ словъ, но онъ могъ ихъ интуитивно угадывать своей чуткостью огромнаго художника.
Закончимъ цитатою Майковскаго письма:
‘Затмъ мы распрощались весьма вжливо, и я далъ себ слово боле къ Тургеневу ни ногой никогда. На другой день Тургеневъ, ровно въ десять часовъ утра, захалъ ко мн и оставилъ хозяевамъ для передачи мн свою визитную карточку. Но такъ какъ я самъ сказалъ ему наканун, что я раньше двнадцати принять не могу, и что спимъ мы до одиннадцати, то пріздъ его въ десять часовъ утра я принялъ за ясный намекъ, что онъ не хочетъ встрчаться со мною и сдлалъ мн визитъ въ десять часовъ именно для того, чтобы я это понялъ. Во вс семь недль я встртился съ нимъ одинъ только разъ на вокзал. Мы поглядли другъ на друга, но ни онъ, ни я не захотли другъ другу поклониться. Можетъ быть, вамъ покажется непріятною эта злорадность, съ которою я вамъ описываю Тургенева, и то — какъ мы другъ друга оскорбили. Но, ей Богу, я не въ силахъ: онъ слишкомъ оскорбилъ меня своими убжденіями. Лично мн все равно, хотя со своимъ генеральствомъ онъ и не очень привлекателенъ, но нельзя же слушать такія ругательства на Россію отъ русскаго измнника, который бы могъ быть полезенъ. Его ползаніе передъ нмцами и ненависть къ русскимъ я замтилъ давно, еще года четыре назадъ. Но теперешнее раздраженіе и остервенніе до пны у рта на Россію происходятъ единственно отъ неуспха ‘Дыма’, и что Россія осмлилась не звать его геніемъ. Тутъ одно самолюбіе, и это тмъ пакостне’.
То самое свойство, которое въ начал знакомства ставилось въ заслугу, — теперь разсматривается иначе. Раньше Тургеневъ — ‘аристократъ, богачъ’ — и это похвала, теперь — ‘генеральство ужасное’. Но не эта психологическая особенность, не генеральство и даже ке самолюбіе уязвили глубоко Достоевскаго.
— ‘Онъ слишкомъ оскорбилъ меня своими убжденіями’.
Къ этимъ словамъ не прислушивались достаточно серьезно, а ихъ слдуетъ очень запомнить.

* * *

Майковское письмо, въ копіи, было доставлено неизвстнымъ лицомъ издателю Русскаго Архива. Оно не было подписано, но ex ungue leonem — узнали автора тотчасъ же. Тургеневъ узналъ объ этомъ отъ Анненкова въ самомъ конц 1867 года.
— Вотъ посл этого и пускай къ себ соотечественниковъ. Молодца!— подумалъ Тургеневъ и написалъ письмо Бертеневу, издателю Русскаго Архива.
‘До свднія моего дошло — писалъ онъ — что въ Чертковскую библіотеку прислано на ваше имя письма съ подписью Ф. М. Достоевскаго, и что въ этомъ письм, которое должно явиться въ свтъ не ране 1890 года, изложены имъ мннія возмутительныя и нелпыя о Россіи и русскихъ, которыя онъ приписываетъ мн. Эти мннія, составляющія будто бы мое задушевное убжденіе, было высказано мною, по увренію г-на . Достоевскаго, въ его присутствіи въ Баден, ныншнимъ лтомъ, во время единственнаго посщенія, которымъ онъ меня почтилъ. Не говоря уже о томъ, насколько можетъ быть оправдано подобное злоупотребленіе доврія, я вынужденнымъ нахожусь объявить съ своей стороны, что выражать свои задушевныя убжденія передъ г. Достоевскимъ я уже потому полагалъ бы неумстнымъ, что считаю, его за человка, вслдствіе болзненныхъ припадковъ и другихъ причинъ, не вполн обладающаго собственными, умственными способностями, впрочемъ это мнніе мое раздляется многими другими лицами. Видлся я съ г-номъ Достоевскимъ, какъ уже сказано, всего одинъ разъ. Онъ высидлъ у меня не боле часа и, облегчивъ свое сердце жестокой бранью противъ нмцевъ, противъ меня и моей послдней книги, удалился, я почти не имлъ времени и никакой охоты возражать ему: я, повторяю, обращался съ нимъ, какъ съ больнымъ. Вроятно, разстроенному его воображенію представились т доводы которые онъ предполагалъ услыхать отъ меня, и онъ на писалъ на меня… свое донесеніе потомству. Не подлежитъ сомннію, что въ 1890 году и г-нъ Достоевскій, и я — мы оба не будемъ обращать на себя вниманія соотечественниковъ, а если мы и не будемъ совершенно забыты, то судить о насъ станутъ не по одностороннимъ извтамъ, а по результатамъ цлой жизни и дятельности, но я все-таки почелъ своею обязанностью теперь же протестовать противъ подобнаго искаженія моего образа мыслей.’
24 апрля 1871 года Тургеневъ описываетъ Полонскому, какъ Достоевскій постилъ его: ‘не съ тмъ’ чтобы выплатить мн деньги, которыя у меня занялъ, а обругать меня за ‘Дымъ’, который по его понятію подлежалъ сожженію отъ руки палача. Я слушалъ, молча, всю эту филиппику, и что же узнаю?— Что будто я ему выразилъ всякія преступныя мннія, которыя онъ поспшилъ сообщить Бартеневу. (Б. дйствительно мн написалъ объ этомъ). Это была бы просто на просто клевета — если бы Достоевскій не былъ сумасшедшимъ — въ чемъ я нисколько не сомнваюсь. Быть можетъ, ему померещилось. Но, Боже мой, какія мелкія дрязги’. Е. Гаршину Тургеневъ разсказывалъ, что Достоевскій принесъ ему свой долгъ, но отдавая его, ‘чувствовалъ тяжесть своего обязательства относительно человка, котораго онъ не любилъ. Тутъ подвернулся ‘Дымъ’. Взявъ его, Достоевскій сказалъ: ‘Эту книгу надо сжечь рукою палача… Вы ненавидите Россію, вы не врите въ ея будущее’.
Тургеневъ оправдывался передъ Гаршинымъ и приписывалъ зависти поступокъ Достоевскаго.
Тургеневскіе источники рисуютъ баденское свиданіе такъ: душевно неуравновшенный Достоевскій, связанный мучающимъ его долгомъ, ругаетъ нмцевъ и Димъ. Тургеневъ ему почти не отвчаетъ, обращается съ нимъ, какъ съ больнымъ. Но это особенно могло раздражать Достоевскаго, который, хотя и больной, высказывалъ завтные свои взгляды. Тургеневъ, объясняетъ ссору психологически (болзненностью Достоевскаго). Его противникъ указываетъ на глубокую разницу убжденій.
Точка зрнія Тургенева, которой держались до сихъ поръ изслдователи, объясняетъ только поведеніе Тургенева и ничего не разъясняетъ въ Достоевскомъ. Ее слдуетъ оставить. Я считаю необходимымъ смотрть на ссору, становясь на сторону Достоевскаго.

IV.

Личность, какъ цлое, съ трудомъ доступна
познанію, а потому стремленія, исходящія
изъ Я, какъ самостоятельнаго цлаго,
должны опознаваться съ трудомъ.
Лосскій.

Виндельбандъ правъ, когда говоритъ, что передъ всякимъ серьезнымъ человкомъ когда нибудь въ жизни возникаетъ вопросъ о свобод. Ршенія. этого вопроса Тургеневымъ и Достоевскимъ прямо противоположны, и потому пути ихъ къ Богу діаметрально различны, они не могутъ понять другъ друга. Я покажу, что вопросъ этотъ былъ существеннымъ для обоихъ.
Тургеневъ — детерминистъ. Онъ выразилъ свой взглядъ, описывая барельефъ, на которомъ Ncessitas — необходимость — толкаетъ Vis — силу, а сила толкаетъ, Libertas — свободу, единственно зрячую изъ всхъ трехъ. Въ этомъ отрывк — отзвукъ шопенгауэровскихъ идей. Въ основ міра лежитъ Ncessitas (Мойра, Ананкэ, какъ ее называли греки) — высокая и слпая старуха, отъ которой идетъ ‘воля къ жизни’. Эта же старуха — ‘та судьба, отъ которой не уйти’ — загоняетъ въ могилу человка, мнящаго себя свободнымъ, а если онъ не захочетъ, то могила сама придетъ за нимъ. Она — та Изида — Природа, которая смиряетъ вс порывы и мечтанія своимъ безучастно леденящимъ взглядомъ, которая заставляетъ моль подать драгоцнныя строки Софокла, высшее порожденіе человческаго генія. ‘Только одно сознаю я — пишетъ Тургеневъ въ 60-хъ годахъ — совершеніе какихъ то вчныхъ, неизмнныхъ, но глухихъ и нмыхъ законовъ надъ собою, — и маленькій пискъ моего сознанія также мало тутъ значитъ, какъ если бы я вздумалъ лепетать ‘я, я, я’ на берегу невозвратно текущаго океана’. Смыслъ человческаго поведенія высказанъ въ Фауст&#1123,: ‘Entbehren sollst du, sollst entbehren’. Тургеневъ развиваетъ это изреченіе: ‘Жизнь тяжелый трудъ. Отреченіе, отреченіе постоянное — вотъ ея смыслъ, ея разгадка’. ‘Посл 40 лтъ говоритъ Тургеневъ Флоберу — одно слово составляетъ сущность жизни: ‘renoncer‘. ‘La Resignation, la hideuse resignation’ чувствуется ему везд. Такъ на трехъ языкахъ указываетъ Тургеневъ личную дорогу. ‘Не исполненіе любимыхъ мыслей и мечтаній, какъ бы возвышены они ни были, исполненіе долга, вотъ о чемъ слдуетъ заботиться человку… А въ молодости мы думаемъ: чмъ свободне, тмъ лучше, тмъ дальше уйдешь… Но стыдно тшиться обманомъ, когда суровое лицо истины глянуло, наконецъ, теб въ глаза’. Лиза Калитина думала такъ, пока не сознала, что жизнь наша не отъ насъ, а отъ Бога. Сознавъ этотъ единственный путь къ спасенію, она удалилась въ монастырь. Святая у Тургенева Лукерья въ Живыхъ Мощахъ — отъ нея и ‘грхъ отошелъ’ — потому что смыслъ ея существованія — полная, даже физическая резигнація. Къ этой резигнаціи пришелъ Тургеневъ, хотя въ молодости его влекли къ себ типы возмущенія — Прометей и Сатана (эти оторванные отъ Абсолюта ‘самости’). ‘Я, помнится, въ молодости хотлъ, чтобы каждое мгновеніе моей жизни было значительно. Дерзостное и едва ли безгршное желаніе. Пускай, ручеекъ журчитъ себ, пока не сольется съ моремъ’. Лукерья растворилась въ мір, стала- такимъ ручейкомъ, и взялъ ее къ себ Христосъ, Есть похожій на этотъ, и въ то же время другой, способъ сліянія съ міровой жизнью. Въ аллеяхъ Спасскаго парка, куда звалъ Тургеневъ Флобера. Тамъ становишься неподвижнымъ въ состояніи торжественномъ, безконечномъ и тупомъ, въ которомъ сразу: и жизнь, и животность, и Богъ. Выходишь оттуда, какъ изъ мощной ванны, и снова тянешь житейскую лямку {Dans les alles d’un vieux jardin compagnard… superbe! On s’immobilise dans une sensation grave et immense et stupide, qui tient’ la fois nie la vie, de la bte et de Dieu. On sort de l comme si on avait pris je ne sais quel bain puissant, et puis on rprend le train-train ordinaire.
Приходится при изученіи тургеневскихъ писемъ, переведенныхъ Гальпериномъ Каминскимъ (‘Письма къ П. Віардо и франц. друзьямъ’, изд. Ефимова, ‘Пис. къ Паулин Віардо’ и въ журналахъ), прибгать къ подлинникамъ (что обычно не длалось къ сожалнію до сихъ поръ), т. к. переводъ неудовлетворителенъ.}. Это путь — путь пантеистическій. Онъ еще студентомъ чувствуетъ въ природ вянія Бога, но она упрекаетъ его бднаго, слпого, исполненнаго тщетныхъ сомнній. Позже, среди тщеты всего земного ему почудится присутствіе него то, что онъ назвать не уметъ и что не исчерпывается словомъ: смерть. А потому: ‘обращеніе къ Богу — рядомъ съ порывами на заповдные луга’. Богъ и луга. La bte и le Dieu… вотъ гд они встрчаются вмст. Но это гд то по другую сторону ‘міра явленій’, потому что этотъ міръ не допуститъ ничего выходящаго за предлы эмпирическаго опыта, которому довряетъ разсудокъ. Присматриваясь глубже къ религіознымъ состояніямъ Тургенева, мы можемъ назвать ихъ чаще всего — метафизикой душевной жизни {На мысли, связанныя съ этимъ опредленіемъ, меня натолкнула замчательная книга Франка, Душа человка. У него и у Лосскаго (Міръ, какъ органическое цлое) даны характеристики трехъ царствъ: матеріи, души и духа.}. Его господствующая черта — утонченная, безвольная психичность въ самомъ глубокомъ ея пониманіи. Ею одушевляется матеріальный міръ, но еще не создаются т высшія формы] времени, которыя преодолвали бренность жизни. Жизнь для себя, хотя и для глубокаго въ себ, выводитъ личность изъ временнаго потока, но оторванная отъ Абсолютнаго она остается недоступной сверхвременному. Въ мір явленій на вопросъ о Бог Тургеневъ отвчаетъ: не знаю. О! Кантъ для него учитель, передъ которымъ блднетъ вердеровская гегельянщина! ‘Профессоръ Кантъ тихо и неутомимо создавалъ свою критическую философію, ту самую философію, которая мало по-малу проникла всю нашу дйствительность и скажетъ свое послднее слово даже не нашему поколнію’. Это написано въ 1845 г., а въ послдніе годы жизни Тургеневъ спрашиваетъ Полонскаго въ дух теоретическаго Канта: ‘да и есть ли непостижимыя истины?’ и прибавляетъ: ‘Для меня въ непреложности законовъ есть нчто самое ужасное, т. к. я никакой цли, ни злой, ни благой, не вижу въ нихъ. Есть ли Богъ? Не знаю. А вотъ законъ причинности мн извстенъ. Дважды два — четыре. Русскій народъ — народъ европейскій (genus Europaeum), и путь его развитія предуготованъ его происхожденіемъ. Утка не можетъ дышать жабрами. ‘Du bist am Ende was du bist (ты въ конечномъ есть то, что ты есть)’ — любимая фраза Тургенева. ‘Не изъ царедворства написалъ Гете свои знаменитые стихи: Der Mensch ist nicht geboren frei zu sein. Это просто-на-просто фактъ, истина, которую онъ высказалъ въ качеств точнаго наблюдателя природы’ {Ce n’est pas par l’esprit de courtisan crie que Goethe а crit son fameux vers: der Mensch (etc)… C’est tout bonnement un fait, une vrit qu’il nonait en observateur exact de la nature qu’il tait.’ Это написано г-ж Віардо въ 1849 г.— тотъ же стихъ въ письм къ Герцену 60-хъ годовъ. Детерминизмъ Тургенева отмченъ еще въ 1904 году статьями Аммона и Евлахова (‘Журн. Мин. Нар. Просв.’ и ‘Рус. Богатство’).}. Все зависитъ отъ условій историческаго процесса, среды — и задача политика, какъ и частнаго человка, сводится къ угадк отъ вка намъ предназначенныхъ путей. Всякое проявленіе личной воли — грхъ, влекущій за собой расплату. Достоевскій — индетерминистъ. Если у Тургенева все идетъ отъ природы къ человку, то у Достоевскаго — человкъ — центръ, и сама природа опредлена имъ, стилизація его мыслей о ней, какъ на древне русскихъ иконахъ. Его человкъ — волевая личность. Она утверждаетъ себя въ мір — и своимъ безкрайнымъ бунтомъ, отдаваясь стихіямъ, и когда судно изъ безграничнаго трепещущаго Океана попадаетъ въ благолпную, тихую бухту утвержденія и пріятія, воспользуемся старымъ христіанскимъ образомъ,, человку надо одного только самостоятельнаго хотнія, чего бы эта самостоятельность не стоила. Дважды два. и безъ моей воли четыре будетъ. Такая ли своя воля бываетъ!’ разсуждаетъ Подпольный человкъ. Великій Инквизиторъ весь стоитъ на отрицаніи свободы воли. Католичество поддается на третье дьяволово искушеніе, отвергаетъ свободу построяя земное царство и тмъ самымъ отходитъ отъ Христова завта. Поцлуемъ побдилъ Христосъ старца — инквизитора, актомъ дятельной любви. Ею доказана или врне показана — свобода. Въ Раскольников тотъ же вопросъ: ‘вошь ли я, какъ вс, или человкъ? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмлюсь ли нагнуться и взять или нтъ? Тварь ли я дрожащая или имю право?’… Но тутъ то и случилось, что ‘свобода’ сдлалась жесточайшимъ рабствомъ. Онъ лишился своей воли. ‘Точно онъ попалъ клочкомъ одежды въ колесо машины, и его начало втягивать’ — говорится въ роман. Онъ только предался Дьяволу, и убійство совершилъ тотъ его руками. Виновенъ Раскольниковъ какъ бы лишь въ томъ, что совершилъ это преданіе самого себя, и это чуетъ мать его, въ глубин сердца такъ и не признавшая его преступникомъ. Совершилась страшная ошибка, разсчетъ тамъ, гд дйствительно одно ирраціональное, въ дл жизни и смерти. Все это врно учуялъ Порфирій Петровичъ — лицо разъясняющее за автора мораль сей басни: ‘книжныя мечты-съ, тутъ теоретически раздраженное сердце, тутъ ршимость на первый шагъ, но ршимость особаго рода, — ршился, да какъ съ горы упалъ, или съ колокольни слетлъ, да и на преступленіе-то словно не своими ногами пришелъ‘. Только въ эпилог обрлъ онъ свободу своимъ раскаленно жаждущимъ сердцемъ, у ногъ Сони. Въ Бсахъ мы найдемъ ту же проблему. Разгадка преступника и атеиста Ставрогина въ его ‘ничтожномъ характер’. ‘И не лзьте, вы не сильный человкъ’ — совтуетъ Кирилловъ. А по замыслу вдь — Ставрогинъ ‘успокаивается наконецъ на Христ, хотя вся жизнь буря и безпорядокъ’. Если сопоставить его замчаніе изъ набросковъ художника — съ эпиграфомъ, то его можно будетъ отнести уже не къ Россіи, а къ Николаю Всеволодовичу самому! Это Ставрогинъ, олицетворяющій Россію, ‘слъ у ногъ Іисусовыхъ’. Вотъ ‘другое ршеніе’ — Ставрогина, будь онъ достаточно сильнымъ {Изученіе рукописи ‘Бсовъ’ (въ Ист. Музе) подтвердило это мое заключеніе, высказанное въ конц 1916 г. въ ‘Бирж. Вд.’ — ‘Ставрогинъ какъ идея прекраснаго человка’.}. Замыселъ не осуществленъ, Ставрогинъ ко Христу не пошелъ. Въ послднемъ письм-исповди такое признаніе: ‘Мои желанія слишкомъ не сильны, руководить не могутъ’. Разсудочность мшаетъ ему поврить иде въ такой мр, какъ Кирилловъ, и для него: ‘Все всегда мелко и вяло’. ‘Длай неустанно’ — учитъ Зосима. ‘Поврить можно черезъ самоотверженную любовь’. Въ Братьяхъ Карамазовыхъ отмчено, что Фома ‘увровалъ… единственно потому, что желалъ увровать’. Достоевскій въ своихъ заключеніяхъ о волевомъ момент вры предварялъ новйшія наблюденія Джемса и Гюйо, впрочемъ давно извстныя христіанскому богословію. Въ доказательство того, что здсь не одни мысли художника и его героевъ — сошлюсь на статью Достоевскаго о сред, гд онъ выступаетъ какъ философъ-публицистъ со слдующими словами: ‘Вдь этакъ мало по малу придемъ къ заключенію, что и вовсе нтъ преступленія, а во всемъ ‘среда виновата’. Дойдемъ до того по клубку, что преступленіе сочтемъ даже долгомъ, благороднымъ протестомъ противъ среды….. Вдь вотъ что говоритъ ученіе о сред въ противоположность христіанству, которое, вполн признавая давленіе среды и провозглашая милосердіе къ согршившему, ставитъ однако же нравственнымъ долгомъ человку борьбу со средой, ставитъ предлъ тому, гд среда кончается, а долгъ начинается,’ Софь Ковалевской Достоевскій разсказывалъ, что еще въ Сибири онъ спорилъ съ однимъ атеистомъ, въ ночь подъ Свтлое Христово Воскресеніе, ‘Есть Богъ, есть!— воскликнулъ онъ въ необыкновенномъ экстаз, съ напряженіемъ всхъ чувствъ. Въ это время ударили въ колокола. Воздухъ загудлъ и заколыхался, Великое мистическое виднье постило его тогда. Небо сошло на землю и онъ реально постигъ Бога, въ то время какъ тло его билось въ эпилептическомъ припадк’. Въ своей записной книжк онъ записалъ: ‘недостаточно опредлять нравственность врностью своимъ убжденіямъ. Надо еще безпрерывно возбуждать въ себ вопросъ: врны ли мои убжденія? Проврка же ихъ одна — Христосъ. Но тутъ уже не философія, а вра’. ‘Стремитесь всегда къ высшему идеалу! Разжигайте это стремленіе въ себ, какъ костеръ! Чтобы всегда пылалъ душевный огонь, никогда не погасалъ, никогда!’ — такъ поучалъ Достоевскій одну молодую двушку въ 1873 году.
И политика его волевая, опредляемая врой, а не условіями процесса и средой, ‘Константинополь долженъ быть нашъ.’ ‘Да, мы вруемъ, что русская нація необыкновенное явленіе въ исторіи человчества’. ‘Смирись, гордый человкъ! Не вн тебя правда, а въ теб самомъ, найди себя въ себ, подчини себя себ и узришь правду. Не въ вещахъ эта правда, не вн тебя и не за моремъ гд нибудь, а прежде всего въ твоемъ собственномъ труд надъ собою. Побдишь себя, усмиришь себя и станешь свободенъ, какъ никогда и не воображалъ себ, и начнешь великое дло и другихъ свободными сдлаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконецъ народъ свой и святую правду его’.
Говоря грубо, Тургеневъ былъ язычникомъ, а Достоевскій ортодоксальнымъ христіаниномъ. Для Тургенева человкъ движимъ, для Достоевскаго онъ — двигается. Они органически не понимали другъ друга и оскорбляли одинъ другого своими убжденіями. Застань Достоевскій Тургенева въ его религіозномъ (пантеистическомъ) состояніи, когда весь міръ какъ бы протекаетъ черезъ него, и онъ, убаюканный, носится по волнамъ метафизической, душевной стихіи, и онъ не пойметъ въ чемъ дло, криво усмхнется. Гд тутъ личный Богъ, къ которому приходилъ онъ волевымъ актомъ? ‘Деизмъ далъ намъ Христа… а что же они то, Тургеневы, намъ представили, вмсто красоты Божіей, на которую плюютъ’. Застань Тургеневъ Достоевскаго въ томъ состояніи, какъ въ Сибири, когда изступленность вры приводила его къ познанію бытія Божія, и онъ скажетъ презрительно, либо жалостно, ‘больной’ и отвернется. Волевого Базарова Достоевскій понялъ, хотя устами Верховенскаго назвалъ его неясной смсью Ноздрева съ Байрономъ Но не понялъ онъ замыселъ романа и Тургенева, который представилъ имъ роковую побду смерти надъ идеей свободы воли. Мы предположили раньше, что первую часть Преступленія и Наказанія Тургеневъ счелъ, замчательной за ея детерминизмъ. Переходя отъ предположеній къ фактамъ боле дйствительнымъ, считая даже случайнымъ Тургеневское выраженіе — ‘что такое я, что такое отдльное лицо’, — мы становимся передъ знаменательнымъ бшенствомъ Достоевскаго изъ за Дыма, Дымъ выразилъ политическую идеологію Тургенева, его кредо, наиболе полно. Историзмъ, отвергающій роль личности въ исторіи, отношеніе къ цивилизаціи, къ Германіи — все это задушевныя Тургеневскія мысли. И чмъ, какъ не болзненной фантазіей, должна показаться Тургеневу метафизическая политика его врага? Онъ съ злобой усмхнется надъ ‘вселюбовью этого всечеловка’, и это когда уже Достоевскій будетъ покойникомъ. Воспоминанія Алчевской еще разъ говорятъ о томъ же и хотя они записаны поздно, но разговоръ ихъ автора съ Тургеневымъ не могъ быть сильно искаженъ, потому что онъ слишкомъ характеренъ:
— Видите ли — сказалъ Тургеневъ — Достоевскій человкъ болзненный и эта болзненность отражается и въ его произведеніяхъ. Вначал вы видите какъ будто нсколько нормальныхъ типовъ, не похожихъ одинъ на другого, затмъ они вс разомъ точно заболваютъ и какъ то сливаются, длаются похожими одинъ на другого. Никогда ни одного нормальнаго типа, доведеннаго до конца.— Да есть ли они въ жизни при тхъ ненормальныхъ условіяхъ общества — сказала его собесдница. Тургеневъ отвтилъ, что подобныя общества не новинка и развилъ ‘теорію о томъ, что вообще люди ошибаются, преувеличивая значеніе своей воли, и если сличить статистическія данныя самоубійствъ различныхъ сектъ (?) и другихъ людскихъ дйствій, то съ поразительной ясностью видишь отсутствіе этой кажущейся воли’…
Какъ христіанинъ Достоевскій вровалъ въ пришествіе Спасителя (и, можетъ быть, какъ Шатовъ, что будетъ оно въ Россіи). Приблизиться къ нему отчасти и въ нашей вол. Тургеневъ со своей статистикой не могъ выбиться изъ подъ Кантовской сточки міра явленій въ царство Духа и Свободы (разршивъ, напримръ, антиномію воли въ дух кантовской практической философіи). Тургеневъ ушелъ отъ матерьяльнаго въ душевное (онъ въ разговор съ Полонскимъ отказывается употреблять слово ‘матерія’, замняя его словомъ ‘природа’). Но онъ не дошелъ до духовнаго и сознаетъ ненормальность своего положенія: ‘это къ сожалнію гршно и странно… Если я еще не усплъ приникнуть мыслью къ неземному, то земное давно ушло отъ меня, и я нахожусь въ какой то пустот туманной и тяжелой. ‘Для того, чтобы показать связь описанныхъ міровоззрній Тургенева и Достоевскаго съ ихъ психикой, я сдлаю небольшое отступленіе.
Что такое воля, волевой актъ? Въ волевомъ акт можно замтить три момента: 1) мое стремленіе, 2) чувствованіе активности и 3) перемна въ мір, какъ результатъ. Міровоззрніе, которое полагаетъ, что движеніе въ мір совершается при содйствіи моей активности и есть индетерминизмъ. Таково, напримръ, ученіе Лосскаго — интуитивизмъ — терминами котораго я воспользовался. Противоположное міровоззрніе считаетъ, что перемны въ мір происходятъ безъ участія моихъ стремленій, чувствованія активности навязаны намъ вншнимъ міромъ. Это и есть детерминизмъ. Сложность выбраннаго мною опредленія воли искупается тмъ, что, одной стороной говоря о духовномъ человк, объ отношеніи личности къ міру и Богу, другой стороной онъ говоритъ о душевномъ человк. Присутствіе моихъ стремленій чувствованія активности и перемны, происшедшей подъ ихъ вліяніемъ, опредляютъ психическій характеръ человка, котораго обычно назовутъ волевымъ. Безвольный человкъ тотъ, который не иметъ стремленій, а если и иметъ ихъ, то не чувствуетъ своей активности, поэтому перемны въ мір происходятъ безъ ихъ личнаго участія. Такимъ образомъ въ нашемъ опредленіи воля — иметъ двойной смыслъ — и для бытія (онтологическій ‘свобода воли’) и для психологіи. Отношеніе Тургенева и Достоевскаго къ вол въ первомъ смысл показано. Теперь скажу, что для Тургенева по крайней мр основы его убжденій связываются съ его душевнымъ характеромъ. Жозефина Антоновна Полонская въ письм ко мн такъ описала Тургенева: ‘Главнымъ его недостаткомъ было отсутствіе воли, и это онъ сознавалъ самъ и называлъ Ахиллесовой пятой. Безхарактерность Тургенева по его словамъ развила въ. немъ его мать ‘чрезмрно строгимъ воспитаніемъ’. О томъ же свидтельствуетъ Полонскій. Самъ Тургеневъ настаивалъ, что его можно опредлить словомъ ‘трусъ’ и что ‘у него и на копейку воли нтъ’. ‘Я вообще не созданъ, чтобы повелвать’ — говоритъ онъ въ одномъ изъ писемъ. Стремленій нтъ никакихъ’ будущаго нтъ. ‘Жизнь вся въ прошедшемъ, и настоящее только дорого какъ отблескъ прошедшаго’. Безвольный Тургеневъ длается пвцомъ воспоминаній. Неумніе сладить съ обкрадызающимего.управляющимъицлый рядъ житейскихъ фактовъ рисуютъ Тургенева безхарактернымъ, безвольнымъ, а страхъ передъ холерой — трусомъ. А Достоевскій? Его духъ былъ волевымъ, но такимъ я и былъ его душевный характеръ? Стремленія у него громадны, чувствованіе активности тоже. Но въ волевыхъ актахъ его бывали срывы. Правда, Баронъ Врангель характеризуетъ его, какъ ‘человка набожнаго, болзненнаго, но воля желзной‘, и однако вспоминается Достоевскій у игорнаго стола, Достоевскій съ вспышками неудержимой раздражительности (какъ со Щедринымъ), когда онъ бывалъ не на высот. ‘Сатанинская гордость’, о которой говорится въ Братьяхъ Карамазовыхъ (раскольниковская) приводила и его къ цпямъ, а не къ свобод. ‘Я видлъ его свободнымъ и спокойнымъ — пишетъ одинъ современникъ, встртившій его посл Сибири: здоровье его тогда было хорошо… въ немъ развилась широкая снисходительность и гуманность… и онъ страстно жаждалъ жить и работать’. Я думаю, что Достоевскій былъ по натур своей волевымъ человкомъ и такимъ потенціально былъ его душевный характеръ. Это ярко видно на томъ, что онъ смогъ пережить каторгу, черезъ нее пронести свой геній. Но у него была болзнь. Когда онъ чувствовалъ себя здоровымъ — дйствовала и его воля, но вовремя болзни происходилъ перерывъ. Тмъ не мене его идеологія опредленно волевая, идеологія индетерминиста.
Грандіозныя стремленія Достоевскаго при вступленіи на литературное поприще, ощущеніе имъ своего могущества (‘чувствованіе активности’) — эти зародители воли оттолкнули, вроятно, Тургенева, увидвшаго въ этомъ проявленіе самолюбія. Позже яркое переживаніе Достоевскимъ своей личности во время полемики съ Щедринымъ вызовутъ недовольство Тургенева и онъ побрюзжитъ на ‘ро-ро-ро’. Достоевскій проходитъ мимо такихъ фразъ, какъ: ‘что такое я, что такое отдльное лицо’, и цнитъ въ Тургенев волевую самостоятельность, когда тотъ ‘не поддался на чувствительность’ и не поврилъ Некрасову. Потомъ онъ скажетъ о Тургенев: ‘Эта шельма художественно врна самому себ, я его знаю своими боками’, похвалитъ статью Страхова, гд Тургеневъ представляется, какъ разительный примръ рабства. Особенно онъ высметъ его въ Кармазинов. Кармазиновъ что то безличное, что то бабье, что то почти недостойное называться личностью {Тургенева не любили многіе. Тютчевъ отзывается о немъ, какъ о послднемъ выраженіи ‘худшаго изъ русскихъ нигилизмовъ. Нигилизма нравственнаго и душевнаго безсилія’. Тонкая натура — Н. Герценъ говорила: ‘Странный человкъ этотъ Тургеневъ! Часто глядя на него, мн кажется, что я вхожу въ нежилую комнату, сырость на стнахъ и проникаетъ эта сырость тебя насквозь — ни ссть ни дотронуться ни до чего не хочется, хочется выйти поскоре на тепло и свтъ’.}. Для Тургенева же Достоевскій — ‘жестокій талантъ’, больной человкъ и Маркизъ де-Садъ.
Схематически (для наглядности) можно представить себ отношенія Тургенева и Достоевскаго такъ:

0x01 graphic

Мн говорили: столкновеніе двухъ личностей — событіе ирраціональное, и потому подходъ къ нему съ такой схемой — подходъ грубый, заране обреченный на неудачу. Но такъ же наука подходитъ къ всякому явленію будь оно духовнымъ, душевнымъ или матерьяльнымъ. Она выдляетъ въ многообразіи явленій одно и говоритъ гипотетически: это первое, затмъ уже строитъ систему. Я нахожу въ духовныхъ и душевныхъ проявленіяхъ Тургенева и Достоевскаго — дйствующимъ моментъ воли. Условно я предполагаю его первоначальнымъ и строю свою теорію, ибо только построеніе гилотезирующихъ теорій, а не одно простое собираніе фактовъ, двигаетъ знаніе. Построеніе разъясняетъ мн отношеніе другъ къ другу двухъ замчательныхъ людей, и, руководствуясь его основными линіями, я могу уже раскрасить рисунокъ красками времени, мста и національнаго характера.
‘Этимъ я выполняю завщаніе Тургенева — ‘судить насъ станутъ не по одностороннимъ извтамъ, а по результатамъ цлой жизни и дятельности’. Не надо забывать, что моя гипотеза относится только къ Тургеневу и Достоевскому, которые ‘оскорбили другъ друга своими убжденіями’ и были психически противоположны. Опредляющимъ моментомъ и первофакторомъ другихъ отношеній можетъ быть не воля, а, напримръ, отношеніе къ поэтическому вдохновенію (какъ было, напримръ, у Фета съ Полонскимъ), или какая либо психическая склонность. Поэтому не вс отношенія слдуетъ объяснять детерминизмомъ и индетерминизмомъ, но находить каждый разъ особое обобщающее обстоятельство, стремясь къ тому, чтобы даваемое имъ объясненіе, не замыкалось въ узкомъ психическомъ круг и выходило бы за его предлы въ міръ бытія. Тогда только мы прикоснемся къ личности въ цломъ, не забывая однако, что глубокіе ея истоки непостижимы для самаго тонкаго ока и чудесно ирраціональны, какъ сама жизнь.

V.

Бсы самое удивительное и самое своеобразное произведеніе Достоевскаго. Написанное какъ бы ‘безъ начала и конца’, оно даетъ, какъ настоящая трагедія, только намекъ на то, что совершилось гд то тамъ, за предлами романа, а можетъ быть и этого міра. Въ этомъ тамъ встрчался съ Шатовымъ Кирилловъ (пролежали въ Америк), тамъ Ставрогинъ — личность во весь ростъ, а не обезсиленная, безжизненная, хотя и дьявольски чудесная маска. Здсь — проэкція того, что было тамъ, слабые намеки, все больше полулюди и четверть — люди, бсы, стадо свиней. Въ земномъ план (въ роман будто нсколько этажей, сообщенныхъ другъ съ другомъ) — изображена общественность, иногда лГочти документально (Нечаевскій процессъ). Но черезъ метафизическое пониманіе Россіи и этотъ этажъ — соединяется съ вчнымъ. По поводу евангельскаго разсказа о бсахъ Степанъ Трофимовичъ, уже обращенный, произнесъ: ‘ видите, это точь въ точь какъ наша Россія. Эти бсы, выходящіе изъ больного и входящіе въ свиней — это вс язвы, вс міазмы, вся нечистота, вс бсы и бсенята, накопившіеся въ великомъ и миломъ нашемъ больномъ, въ нашей Россіи за вка, за вка. Oui, cette Russie, que j’aimais toujours. Но великая мысль и великая воля осняетъ ее свыше, какъ того бсноватаго, и выйдутъ вс бсы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будутъ проситься войти въ свиней. Да и вошли уже, можетъ быть! Это мы, мы и т, и Петрушка… et les autres avec lui, и я можетъ быть, первый во глав, и мы бросимся, безумные и взбсившіеся, со скалы въ море и вс потонемъ, и туда намъ дорога, потому что насъ только на это вдь и хватитъ. Но больной исцлится и сядетъ у ногъ Іисусовыхъ’.
Въ своемъ роман Достоевскій свелъ счеты съ той эпохой, въ которой ему суждено было жить. ‘Бсы’ — это ‘Отцы и Дти’ — для Достоевскаго. ‘Петрушка’ не только физическое, но и духовное дтище Степана Трофимовича и его поколнія. Отцы — Степана Трофимовичъ и Кармазиновъ, въ которомъ Достоевскій вывелъ Тургенева. (На нихъ я и останавливаюсь). Дти — кружокъ Верховенскаго — сына, нигилисты, и среди нихъ Ставрогинъ — какъ возможность человка. По первоначальному замыслу эпиграфъ долженъ былъ относиться къ самому ‘князю Ставрогину’, Ивану — Царевичу, символу Богоносной Россіи. Этотъ замыселъ былъ оставленъ. Кирилловъ и Шатовъ (а съ другой стороны Петръ Верховенскій) — только эманація Ставрогина, живое воплощеніе его неудавшихся мечтаній.
Идеологію отцовъ выразилъ Степанъ Трофимовичъ: ‘я въ Бога врую, mais distiguons, я врую какъ въ Существо Себя лишь во мн сознающее. Не могу же я врить какъ моя Настенька (служанка), или какой нибудь баринъ, врующій ‘на всякій случай’. Онъ уважаетъ христіанство, но признается: ‘Я не христіанинъ. Я скоре древній язычникъ, какъ великій Гете или какъ древній грекъ. И одно уже то, что христіанство не поняло женщину, что такъ великолпно развила Жоржъ-Зандъ, въ одномъ изъ своихъ геніальныхъ романовъ, философское отношеніе къ религіи, гетеанство и жоржъ-зандизмъ — вотъ этапы духовнаго развитія русской интеллигенціи и какъ разъ все то, что было пережито Тургеневымъ. Кармазиновъ заискиваетъ передъ Петромъ Верховенскимъ, въ которомъ чувствуетъ вождя новаго движенія, въ то же время относясь къ нему брезгливо, по барски (‘неучъ’). Боясь отстать отъ вка, Кармазиновъ говоритъ: ‘ужъ въ русскаго Бога я совсмъ не врю…
Я ни въ кого не врую. Меня оклеветали передъ русской молодежью. Я всегда сочувствовалъ каждому движенію ея… Мн лишь нравятся старыя формы ‘положимъ’ по малодушію, нужно же какъ нибудь дожить вкъ. Религіозный эстетизмъ и тепленькій пантеизмъ людей 40-хъ годовъ, (по существу своему атеистовъ, несмотря на гегельянствующія фразы о Высшемъ Существ) — вотъ что бичуется Достоевскимъ. Тургеневство — порокъ этого поколнія. На ихъ политическіе взгляды и отношеніе къ Россіи гнвъ Достоевскаго обрушился съ необыкновенной силой. ‘Наша національность, если въ самомъ дл и ‘зародилась’, то сидитъ еще въ школ, въ нмецкомъ какомъ — нибудь петершул, за нмецкой книжкой и твердитъ свой вчный нмецкій урокъ, а нмецъ учитель ставитъ на колни, когда понадобится’. На запад — трудъ, у насъ — праздность. ‘Мнніе за насъ будутъ имть т, кто вмсто насъ до сихъ поръ работалъ, то есть все та же Европа, все т же нмцы, двухсотлтье учителя наши. Къ тому же Россія есть слишкомъ великое недоразумніе, чтобы намъ однимъ его разршить, безъ нмцевъ и безъ труда’. Таково мнніе профессора Верховенскаго. Правда, что Кармазинонъ думаетъ о запад, какъ о Вавилон, который когда-нибудь (очень не скоро) рухнетъ.
Но Тургеневское мнніе о ‘всеобщей газообраз ности Россіи’ было, конечно, ему близко.— ‘У насі въ Россіи и рушиться нечему, сравнительно говоря, пародируетъ Достоевскій Дымъ.— Упадутъ у насъ и’ камни, а все расплывется въ грязь. Святая Русь мен всего на свт можетъ дать отпоръ чему нибудь. Простой народъ еще держится кое — какъ русскимъ Богомъ(но русскій Богъ, по послднимъ свдніямъ, весьма не, благонадеженъ’.
Отношеніе Тургенева къ революціонной молодежи видно (кром какъ изъ Нови) изъ Порога и изъ переписки съ однимъ террористомъ. Переписка эта была позже, но врядъ ли во взглядахъ его могли произойти въ этомъ смысл большія измненія. Его близость съ Герценомъ и Бакунинымъ — говорятъ за то. И вотъ въ этой переписк Тургеневъ говоритъ, что изуврство правительства длаетъ нашу молодежь святыми и мучениками. Постепеновецъ, онъ помогаетъ революціонеру выпустить его трудъ о преступленіяхъ царя, уважая свободу чужихъ убжденій, Достоевскій какъ бы предсказалъ такое поведеніе Тургенева.
Германофильство Кармазинова — Тургенева изображено въ Бсахъ достаточно выпукло: ‘я… сижу вотъ уже седьмой годъ въ Карлсруэ. И когда прошлаго года городскимъ совтомъ положено было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовалъ въ своемъ сердц, что этотъ карлсруйскій водосточный вопросъ миле и дороже для меня всхъ вопросовъ моего милаго отечества… за все время такъ называемыхъ здшнихъ реформъ’. Когда его укоряютъ въ мистификаціи, указывая на его чуткость къ современной жизни, онъ засюсюкаетъ въ отвтъ: — ‘Да,-я,.конечно, выставилъ въ тип Погожева вс недостатки славянофиловъ, а въ тип Никодимова — вс недостатки западниковъ.’ Эта фраза взята изъ Тургеневскихъ литературныхъ воспоминаній: ‘Я коренной, неисправимый западникъ — говорится въ нихъ — вывелъ въ лиц Паншина (въ Дворянскомъ Гнзд) вс комическія и пошлыя стороны западничества’. Три обвиненія майковскаго письма: атеизмъ, руссофобство и германофильство, это (Обвиненія, предъявленныя въ Бсахъ всему Тургеневскому поколнію. Кармазиновъ не былъ ‘навтомъ на Тургенева, какъ это обычно полагаютъ, — но художественной гипертрофизаціей эмпирической личности Тургенева — въ сторону для него наиболе уязвимую {Вс ‘недостатки’ Тургенева съ пристрастіемъ собралъ Бор. Садовской. (P. Арх. IV. 1909) Характерно предисловіе къ его стать — уже извстнаго намъ Бартенева.}. Почти вс кармазиновскія черточки можно возвести къ Тургеневу, понятому подъ угломъ того опредленнаго пристрастія, какое питалъ къ нему Достоевскій.
Я интересуюсь не тмъ, какимъ Тургеневъ былъ, а какимъ онъ казался. И потому приведу въ параллель наблюденіямъ Достоевскаго, отзывы другихъ лицъ, не заботясь провркой ихъ. Многое въ Тургенев не могло быть извстно Достоевскому, но онъ художественно угадывалъ его до тонкости. Кармазиновъ это Тургеневъ — какимъ его Достоевскій хотлъ понимать, органически противный ему образъ, продуктъ отталкиванія.
Самая фамилія Кармазиновъ, отъ ‘кармазинный’ (cramoisi) — багровый, намекаетъ на сочувствіе этого ‘нувеллиста’ краснымъ. Кто прослживалъ скрытое значеніе фамилій у Достоевскаго, тотъ врядъ ли допуститъ здсь дло случая. {Вяч. Ивановъ производитъ Ставрогинъ отъ , чтобы доказать ‘крестоносность’ Ставрогина (P. М. IV, 1914). Опытъ анализа фамиліи Халюпкина у Толстого произвелъ Горнфельдъ: фамиліи у художниковъ — богатая неразработанная тема.} Вншній обликъ Кармазинова не всегда напоминаетъ Тургенева. ‘Очень невысокій старичекъ’ — это не Тургеневъ, не ‘dux gant’ — какъ его звали во Франціи. Но описаніе ‘не совсмъ красиваго’ лица, особенно мясистый носъ, говоритъ о сходств. ‘Я ничего не вижу Юпитеровскаго въ его лиц! Просто хорошее лицо, довольно слабое и даже не очень красивое’ — пишетъ о Тургеневскомъ лиц графъ Алексй Толстой. У Кармазинова — ‘округлыя части начала ногъ’. Это т ‘виляющія демократическія ляжки’, которыя бсили въ Тургенев Льва Толстого. Кармазиновъ какъ, и Тургеневъ, страшно мнителенъ, всегда боится заболть. {Тургеневъ — Колбасину:
Злая холера
Гнусную трусость
Мн по привычк
Въ сердце
вдохнула,
Я убжалъ.
— Кармазиновъ: — ‘я хочу износиться какъ можно позже и теперь перебираюсь заграницу совсмъ, тамъ и климатъ лучше, и строеніе, и все крпче’. Страхъ передъ холерой развился у Тургенева посл того, какъ онъ перенесъ легкую форму этой болзни.} То, что онъ — ‘почитаетъ себя великимъ, ‘надутая тварь’, — можно сопоставить съ ‘генеральствомъ ужаснымъ’ въ майковскомъ письм. (Въ надменности обвиняли Тургенева Фетъ, Головачева-Панаева и Штакеншнейдеръ, назвавшая его ‘мастеромъ высокомрія’).
Характеристика Кармазинова — ‘исписавшійся глупецъ’, ‘старая исписавшаяся баба’ — напоминаетъ отзывъ Достоевскаго о Тургенев въ письмахъ Страхову: ‘великая художественная способность его ослабла, и онъ самый исписавшійся изъ всхъ исписавшихся русскихъ писателей’.
Упоительное впечатлніе Достоевскаго отъ первыхъ тургеневскихъ произведеній, особенно Записокъ Охотника, отражено тоже:
‘Его повсти и разсказы извстны всему прошлому и даже нашему поколнію, я же упивался ими, они были наслажденіемъ моего отрочества и моей молодости. Потомъ я нсколько охладлъ къ его перу, повсти съ направленіемъ, которыя онъ все писалъ въ послднее время, мн уже не нравились. Вообще говоря, если осмлюсь выразить и мое мнніе въ такомъ щекотливомъ дл, вс эти наши господа таланты средней руки, принимаемые по обыкновенію, при жизни ихъ, чуть не за геніевъ, — не только исчезаютъ чуть не безслдно и какъ то вдругъ изъ памяти людей, когда умираютъ, но случается, что даже и при жизни ихъ, чуть лишь подрастетъ новое поколніе, смняющее то, при которомъ они дйствовали, — забываются и пренебрегаются всми непостижимо скоро. Какъ то это вдругъ у насъ происходитъ, точно перемна декораціи на театр. О, тутъ совсмъ не то, что съ Пушкинымъ, Гоголемъ, Мольеромъ, Вольтеромъ, со всми этими дятелями, приходившими сказать свое новое слово! Правда и то, что и сами эти господа таланты средней руки, на склон почтенныхъ лтъ своихъ, обыкновенно самымъ жалкимъ образомъ у насъ исписываются, совсмъ даже и не замчая того. Нердко оказывается, что писатель, которому долго приписывали чрезвычайную глубину идей и отъ котораго ждали чрезвычайнаго и серьезнаго вліянія на движеніе общества, обнаруживаетъ подъ конецъ такую жидкость и такую крохотность своей основной идейки, что никто даже не жалетъ о томъ, что онъ такъ скоро умлъ исписаться. Но сдые старички не замчаютъ того и сердятся. Самолюбіе ихъ, именно подъ конецъ ихъ поприща, принимаетъ иногда размры, достойные удивленія. Богъ знаетъ, за кого они начинаютъ принимать себя — по крайней мр за боговъ. Про Кармазинова разсказывали, что онъ дорожитъ связями своими съ. сильными людьми и съ обществомъ высшимъ чуть не больше души своей. Разсказывали, что онъ васъ встртитъ, обласкаетъ, прельститъ, обворожитъ своимъ простодушіемъ, особенно если вы ему почему-нибудь нужны и, ужъ разумется, если вы предварительно были ему зарекомендованы. Но при первомъ княз, при первой графин, при первомъ человк, котораго онъ боится, онъ почтетъ священнйшимъ долгомъ забыть васъ съ самымъ оскорбительнымъ пренебреженіемъ, какъ щепку, какъ муху, тутъ же, когда вы еще не успли отъ него выйти, онъ серьезно считаетъ это самымъ высокимъ и прекраснымъ тономъ. Несмотря на полную выдержку и совершенное знаніе хорошихъ манеръ, онъ до того, говорятъ, самолюбивъ, что никакъ не можетъ скрыть своей авторской раздражительности и въ тхъ кругахъ общества, гд мало интересуются литературой. Если же случайно кто нибудь озадачивалъ его своимъ равнодушіемъ, то онъ обижался болзненно и старался отомстить’.
Нкоторыя мелкія черты передаютъ въ Кармазинов Тургенева. Его эстетизмъ и любовь къ Теньеру {Передъ приходомъ Кармазинова вшаютъ на стнку Теньера подъ портретомъ Гете, интересно, что въ стать о Фауст Гете Тургеневъ сравниваетъ дв сцены этого произведенія съ картинками Теньера и Остаде. Заключеніе Кармазинова о Сикстинской Мадонн, что ее понять трудно, навяны взглядами Базарова на Рафаэля. Тургеневъ безусловно ихъ не раздлялъ (о чемъ онъ говорилъ Крапоткину).}, его возня съ продажею земли и пискливый голосъ, его ‘аристократически фарисейское лобзаніе’ — ‘характерная привычка русскихъ людей, если они слишкомъ ужъ знамениты’. Лобзаніе описано съ безпощадной язвительностью: ‘Петръ Степановичъ помнилъ по бывшему уже опыту, что онъ лобызаться то лзетъ, а самъ подставляетъ щеку, а потому сдлалъ на сей разъ тоже самое, об щеки встртились. Кармазиновъ, не показывая вида, что замтилъ это, услся на диванъ и съ пріятностью указалъ Петру Степановичу на кресло противъ себя’. Затмъ онъ кушаетъ котлетку, не подчуя своего гостя. Живеnъ онъ у какихъ то родственниковъ, подъ присмотромъ нкой старухи, до того передъ нимъ благоговвшей, что она даже разъ отправила хозяевамъ своимъ телеграмму съ извстіемъ, что Кармазиновъ ‘посл званнаго обда у градскаго головы, принужденъ былъ принять ложку одного лкарства’.
Современники видли въ этомъ описаніи баденскую жизнь Тургенева у Віардо, но видли не врно.

* * *

Въ Бсахъ приводится содержаніе Кармазиновскаго разсказа: ‘Съ годъ тому назадъ я читалъ въ журнал статью его, написанную съ страшной претензіей на самую наивную поэзію и при этомъ на психологію. Онъ описывалъ гибель одного парохода, гд то у англійскаго берега, чему самъ былъ свидтелемъ и видлъ, какъ спасали погибавшихъ и вытаскивали утопленниковъ. Вся статья эта, довольно длинная и многорчивая, написана была единственно съ цлью выставить самого себя. Такъ и читалось между строками: ‘интересуйтесь мною, смотрите, каковъ я былъ въ эти минуты. Зачмъ вамъ это море, буря, скалы, разбитыя щепки корабля? Я вдь достаточно описалъ вамъ все это моимъ могучимъ перомъ. Чего вы смотрите на эту утопленницу съ мертвымъ ребенкомъ въ мертвыхъ рукахъ? Смотрите лучше на меня, какъ я не вынесъ этого зрлища и отъ него отвернулся. Вотъ я сталъ спиной, вотъ я въ ужас и не въ силахъ оглянуться назадъ, я жмурю глаза — не правда ли, какъ это интересно’… Не трудно узнать въ этомъ разсказ пожаръ на мор, который испыталъ юноша Тургеневъ, съ прибавленіемъ къ нему впечатлнія, вынесеннаго отъ Казни Тропмана. Выяснимъ себ нсколько поведеніе Тургенева во время этого пожара.
Его мать писала ему въ 1839 г.: ‘почему могли замтить на пароход одн твои ламентаціи… Слухи всюду доходятъ!— и мн уже многіе говорили къ большому моему неудовольствію… Ce gros monsieur Tourgueneff qui se lamentoittant, qui disoit mourir si jeune… Какая то Толстая… Какая-то Голицына… И еще, и еще… Тамъ дамы были, матери семействъ.— Почему же о теб разсказываютъ. Что ты gros monsieur — не твоя вина, но!— что ты трусилъ, когда другіе въ тогдашнемъ страх могли замтить… это оставило на теб пятно, ежели не безчестное, то ридикюльное. Согласись.’ Не задолго до появленія Бсовъ о поведеніи Тургенева, во время пожара, въ петербургскихъ кругахъ заговорили снова. Головачева-Панаева, которой будто бы Тургеневъ хвастался, что онъ не потерялъ присутствія духа: успокаивалъ плачущихъ женщинъ и ободрялъ ихъ мужей, — не приминула, конечно, разсказать о томъ, какъ, по словамъ одного ея знакомаго, капитанъ парохода наказалъ Тургенева за то, что тотъ толкалъ всхъ, желая ссть въ спущенную лодку первымъ, и надодалъ жалобными восклицаніями: ‘mourir si jeune’. Описаніе этого случая появилось во французскихъ мемуарахъ Князя Петра Долгорукова и на него отозвались С.-Петербургскія Вдомости {Въ Спб. Вд. отъ 7 іюля 1868 г. (No 183) говорится, что Кн. Долгоруковъ (котораго ‘избгали за границей бывшіе пріятели его’) ‘разсказываетъ совершенно невроятный анекдотъ, будто г. Тургеневъ, находясь на пароход, на которомъ сдлался пожаръ, потерялъ присутствіе духа и кричалъ: ‘Ради Бога, дайте мн спастись — я единственный сынъ у матери’.}.
Тургеневъ былъ вынужденъ опровергнуть это сообщеніе: ‘Я и прежде зналъ, что Князю П. В. Долгорукову заблагоразсудилось выкопать старый анекдотъ о томъ, какъ 30 лтъ тому назадъ (въ ма 1838 г.), я находясь на ‘Никола I’ сгорвшемъ близъ Травемюнде, кричалъ: ‘спасите меня, я единственный сынъ у матери!’ (Острота тутъ должна состоять въ томъ, что я назвалъ себя единственнымъ сыномъ, тогда какъ у меня есть братъ). Близость къ смерти могла смутить девятнадцатилтняго мальчика, и я не намренъ уврять читателя, что я глядлъ на нее равнодушно, но означенныхъ словъ, сочиненныхъ на другой день однимъ остроумнымъ княземъ (не Долгоруковымъ), я не произнесъ’.
Это ‘письмо въ редакцію’ Достоевскому, конечно, было извстно.
Въ предчувствіи смерти передъ Тургеневымъ еще разъ пронеслось яркое событіе его юности и оно записано съ его словъ: ‘Я помню, что схватилъ руку матроса и общалъ ему десять тысячъ отъ имени матушки, если ему удастся спасти меня’ — признается онъ. И въ то же время онъ рисуется передъ богобоязненной старушкой, увряя ее, что онъ хочетъ наложить на себя руки. Въ лодку онъ попадаетъ первымъ, хотя ведетъ себя какъ рыцарь.
Кармазиновъ не вынесъ зрлища смерти и отвернулся.
Тургеневъ пишетъ въ одномъ письм 60-хъ годовъ: ‘Естественность смерти гораздо страшне ея внезапности или необычайности. Но сама религія должна стать естественной потребностью въ человк, а у кого ея нтъ, тому остается только съ легкомысліемъ или съ стоицизмомъ (въ сущности это все равно) отворачивать глаза’. Тутъ мы опять прикасаемся къ самымъ глубинамъ тургеневскаго міровоззрнія. Смерть приходитъ извн и религія должна прійти извн, а не я самъ прихожу къ ней. Отъ смерти можно только отвернуться. Онъ такъ и поступаетъ, когда отрубаютъ голову Тропману. Зачмъ же онъ пошелъ тогда на зрлище казни, почему не отказался отъ него?— Отъ безволія. ‘Ложный стыдъ помшалъ мн это сдлать’….— говоритъ онъ.— ‘А ну, какъ подумаютъ, что я трушу? Въ наказаніе самому себ — и въ назиданіе другимъ — я намренъ теперь разсказать все, что я видлъ, намренъ повторить въ воспоминаніи вс тяжелыя впечатлнія той ночи. Быть можетъ — не одно любопытство читателя будетъ удовлетворено: быть можетъ, онъ извлечетъ нкоторую пользу изъ моего разсказа’. Такой утилитарно-психологическій подходъ бсилъ Достоевскаго, который самъ былъ приговоренъ къ казни и написалъ о ней въ Идіот, Ему почудилось здсь одно только ‘переживаніе’, что то только эстетическое и оно оскорбило его этику. Оттого бичуется Кармазиновъ, оттого въ письм Достоевскій восклицаетъ: ‘человкъ на поверхности земной не иметъ права отвертываться!’ Самый моментъ казни у Тургенева разсказанъ съ точки зрнія смотрящаго, а не того, кто умираетъ, и Достоевскій, которому близка была психологія умирающаго, не могъ этого вынести, такого отношенія ‘какъ къ спектаклю’.
Пожаръ на мор былъ сюжетомъ кармазиновскаго разсказа, Казнь Тропмана — его мотивомъ.

* * *

Поищемъ прототиповъ къ другому кармазиновскому разсказу — Merci. Начинается этотъ разсказъ такъ: ‘Есть, дескать, такія строки, которыя до того выпваются изъ сердца, что и сказать нельзя, такъ что этакую святыню никакъ нельзя нести въ публику… но такъ какъ сверхъ того онъ кладетъ перо навки и поклялся больше не писать, то ужъ такъ и быть написалъ эту послднюю вещь, и такъ какъ онъ поклялся ни за что и ничего никогда не читать публик’ и т. д. и т. д. все въ этомъ род. Конецъ по смыслу связанъ съ вступленіемъ: ‘Да, другъ читатель, прощай!’ началъ онъ… ‘Прощай, читатель, даже не очень настаиваю, чтобы мы разстались друзьями: къ чему въ самомъ дл тебя безпокоить? Даже брани, о, брани меня, сколько хочешь, если теб это доставитъ какое-нибудь удовольствіе. Но лучше всего, если бы мы забыли другъ друга навки. И если бы вс вы, читатели, стали вдругъ настолько добры, что, стоя на колняхъ, начали упрашивать со слезами: ‘Пиши, о, пиши для насъ, Кармазиновъ, — для отечества, для потомства, для лавровыхъ внковъ’,— то и тогда бы я вамъ отвтилъ, разумется, поблагодаривъ со всею учтивостью: ‘Нтъ ужъ, довольно мы повозились другъ съ другомъ, милые соотечественники, merci! Пора намъ въ разныя стороны! Merci, merci, merci’!
Выдержки изъ статьи Тургенева ‘По поводу Отцовъ и Дтей,’ которыя могли послужить прототипомъ: ‘Но довольно говорить обо мн — и пора прекратить эти отрывочныя воспоминанія, которыя, боюсь, мало удовлетворятъ читателей. Мн хочется только, передъ прощаніемъ, сказать нсколько словъ моимъ молодымъ соотечественникамъ, моимъ собратьямъ, вступающимъ ні скользкое поприще литературы. Я уже объявилъ однажды и готовъ повторить, что не ослпляюсь на счетъ моего положенія. Мое двадцатипятилтнее ‘служеніе музамъ’ окончилось среди постепеннаго охлажденія публики — и я не предвижу причины, почему бы она снова согрлась. Наступили новыя времена, нужны новые люди, литературные ветераны подобны военнымъ — почти всегда инвалиды — и благо тмъ, которые во-время умютъ сами подать въ отставку! Не наставническимъ тономъ, на который я, впрочемъ, не имю никакого права — намренъ я произнести мои прощальныя слова, а тономъ стараго друга, котораго выслушаютъ съ полу-снисходительнымъ, полу-нетерпливымъ вниманіемъ, если-только онъ не впадаетъ въ излишнее разглагольствованіе’… ‘Кладу перо…. Еще одинъ послдній совтъ молодымъ литераторамъ и одна послдняя просьба. Друзья мои, не оправдывайтесь никогда, какую бы ни возводили на васъ клевету, не старайтесь разъяснить недоразумнія, не желайте ни сами сказать, ни услышать ‘послднее слово’. Длайте свое дло, а то все перемелится… Но довольно, а то я самъ впадаю въ многорчивость. 1868-9. Баденъ — Баденъ’. {Въ 1878 г. на предложеніе сотрудничать въ одной провинціальной газет Тургеневъ отвтилъ: ‘Если бы г. Д. Д. предложилъ брать мои статьи даже на всъ брильянтовъ, не говорю золота, все-таки я бы не могъ удовлетворить его, ибо прекратилъ безусловно всякую литературную дятельность’. Въ дух и стил приведенной статьи объ Отцахъ и Дтяхъ — статья о Полонскомъ (1870 г.): ‘г. г. критики злобствуютъ вслдствіе собственнаго безсилія’… ‘Никто въ своемъ дл не судья, да и въ конц концовъ мн на критику слишкомъ жаловаться нечего. Правда, въ послднее время я самъ себ напоминаю т турецкія головы, о которыя постители народныхъ гуляній пробуютъ силы ударомъ кулака, не было ни одного начинающаго критика, который не попыталъ бы надо мной своего размаха… и то не былъ ‘размахъ безъ удара’, по выраженію Блинскаго, напротивъ, иной билъ очень ловко и мтко. (Прим. Тург.) Именно теперь, по поводу моихъ Литературныхъ Воспоминаній, кажется, снова поднимается знатная травля….На здоровье, господа!’ Тургеневъ (см. II гл.) самъ писалъ Достоевскому: ‘пера въ руки не беру’.}
О произведеніи Кармазинова говорится:
‘Тема… но кто ее могъ разобрать эту тему? Это былъ какой то отчетъ о какихъ то впечатлніяхъ, какихъ то воспоминаніяхъ. Много говорилось о любви, о любви генія къ какой то особ, но признаюсь, это вышло нсколько неловко. Къ небольшой толстенькой фигурк геніальнаго писателя какъ то не шло бы разсказывать, на мой взглядъ, о своемъ первомъ поцлу. И, что опять таки обидно, эти поцлуи происходили какъ то не такъ, какъ у всего человчества. Тутъ непремнно кругомъ растетъ дрокъ или какая нибудь такая трава, о которой надобно справляться въ ботаник’ {Дрокъ (Genista) — кустарникъ изъ сем. мотыльковыхъ, водится въ Евр. Россіи. Отъ него получила свое названіе династія ‘Плантагенетовъ (Planta genista).}.
Въ 1869 г. въ С. Петербургскихъ Вдомостяхъ было помщено содержаніе одной тургеневской сказочки, въ которой колдунъ Каракамишъ ‘требуетъ траву ‘Моли‘, въ Призракахъ ‘пахло… зорей — травой’, въ Довольно ‘цвтъ кактуса’. Достоевскій зло насмхается надъ такой изысканностью: ‘мы сидли подъ агатовымъ деревомъ’… ‘изумруднымъ деревомъ’… ‘кругомъ растетъ вохра’…
Дальше въ ‘Merci’ — издвательство надъ красочными эффектами у Тургенева: ‘При этомъ на неб непремнно какой то фіолетовый оттнокъ, который, конечно, никто никогда не примчалъ изъ смертныхъ, то есть и, вс видли, но не умли примтить, а вотъ, дескать, я подглядлъ и описываю вамъ, дуракамъ, какъ самую обыкновенную вещь’. Дерево, подъ которымъ услась интересная пара, непремнно какого нибудь ‘оранжеваго цвта’. Въ Призракахъ: ‘весь воздухъ внезапно наполнился какимъ то почти неестественнымъ багрянцемъ: листья и травы, словно покрытыя свжимъ лакомъ, не шевелились’… ‘Какой то дымчато-голубой, серебристо-мягкій не то свтъ, не то туманъ — обливалъ меня со всхъ сторонъ’. Въ Довольно: среди серебристыхъ тополей ‘тесовая крыша господскаго дома съ тонкимъ завиткомъ алаго дыма надъ блой трубой {Любовь Тургенева къ красочнымъ подробностямъ окрпла въ немъ подъ вліяніемъ Флобера, а у нихъ обоихъ подъ вліяніемъ т. наз. барбизонской школы, съ Коро во глав, такъ двинувшей впередъ всю пейзажную живопись XIX вка. Пейзажъ у Достоевскаго — почти всегда слабъ (напримръ, пейзажъ первой редакціи Маленькаго Героя’ потомъ выкинутый въ собраніяхъ сочиненій), выходитъ у него чудесно либо пейзажъ городской, петербургскій (въ Блыхъ Ночахъ, Идіот), либо иконописно — отвлеченный (какъ тотъ, что открывается Алеш, въ глав ‘Бракъ къ Кан Галилейской’). Тургеневъ и Достоевскій въ въ пейзаж — совсмъ разныхъ школъ. Это происходитъ опять таки потому, что Достоевскому важно я, человкъ, а Тургеневу не я, среда-пейзажъ.}. Въ ‘Merci’ — о парочк: ‘Сидятъ они гд то въ Германіи. Вдругъ они видятъ Помпея или Кассія наканун сраженія и обоихъ пронизываетъ холодъ восторга’… ‘и вдругъ изъ тумана, въ лавровомъ внк, надъ кровлями Рима появился Анкъ-Марцій. Ознобъ восторга охватилъ наши спины’… Въ Призракахъ при словахъ: ‘Divus Cajus Iulius Caesar’: ‘голова блдная, строгая, въ лавромъ внк, съ опущенными вками, голова императора стала медленно выдвигаться изъ — за развалины’. Впечатлніе отъ виднія: ‘На язык человческомъ нтъ словъ для выраженія ужаса, который сжалъ мое сердце. Мн казалось, что раскрой эта голова свои глаза, разверзни свои губы — и я тотчасъ же умру’ {Анненковъ не случайно назвалъ Призраки — автобіографіей. Когда еще въ 1840 г. Тургеневъ прокричалъ слова: Cajus Iulius Caesar, передъ одной изъ римскихъ развалинъ и эхо ему отвтило стономъ — Станкевичъ, уже близкій къ смерти, поблднлъ и сказалъ съ какимъ то страннымъ выраженіемъ: зачмъ вы это сдлали? (Этотъ случай, имвшій и для Тургенева очевидно особый смыслъ не былъ отмченъ въ литератур… Ср. Призраки какъ исповдь Андреевой, В. Евр. IX, 1904).}. Не меньшій ужасъ отъ виднія Стеньки Разина, вызваннаго роковыми словами:.Сарынь на Кичку’: ‘я зналъ заране, что въ отвтъ на нихъ появится, какъ въ Волчьей Долин Фрейшица, что-то чудовищное’. Въ связи съ Фрейшицомъ должно быть въ ‘Merci’:.какая то русалка запищала въ кустахъ. Глюкъ заигралъ въ тростник на скрипк. Пьеса, которую онъ игралъ, названа en toutes lettres, но никому не извстна, такъ что объ ней надо справляться въ музыкальномъ словар’. Глюка, съ большой любовью, Тургеневъ поминаетъ только въ письмахъ {‘Хорошо ли вы знаете Глука?’ — спрашиваетъ Тургеневъ Гр. Толстую (жену поэта) и говоритъ, что сцена между Армидой и богомъ ненависти ‘одна изъ самыхъ удивительныхъ вещей, которыя я слышалъ’. (ВЕ, I, 1908, с. 210).}. Въ Призракахъ, ‘жалобно прозвенла струна’. Въ Шварцвальд: ‘Мн чудятся другіе звуки, длинные, томные, подобные звукамъ Эоловой Арфы’.
Въ Довольно проявилась страсть Тургенева къ собственнымъ именамъ и цитатамъ. Мы встртимъ: Паскаля, Бетховена, Рюисдаля, Гете, Софокла, Аристофана, Фидіаса, Апеллеса, ссылку на Шиллера, цитату изъ Фауста, изъ Макбета (съ указаніемъ: ‘актъ V-й, сцена 5-я’), изъ Короля Лира, Гамлета (‘The rest is silence’), наконецъ замчаніе: ‘не страшна ГофМановщина’. Это обычный Тургеневскій пріемъ: напомню цитату изъ Катулла съ указаніемъ стиха въ Дым. Неудивительно, что въ ‘Merci’: ‘опять заклубился туманъ, явился Гофманъ, просвистала изъ Шопена русалка’. Туманъ есть въ Призракахъ: Эллисъ — ‘соткана изъ полупрозрачнаго молочнаго тумана’. Передъ смертью она ‘безжизненный, туманный призракъ’. Гладь пруда: ‘съ кое гд приставшими волокнами тумана’, ‘не то свтъ, не то туманъ обливалъ меня’. ‘Туманъ передъ моими глазами разсялся’. Въ ‘Merci’: ‘Межъ тмъ заклубился туманъ, такъ заклубился, такъ заклубился, что боле похожъ на милліонъ подушекъ, чмъ на туманъ’. И вдругъ все исчезаетъ, и великій геній переправляется зимой, въ оттепель, черезъ Волгу. Дв съ половиной страницы переправы, но все-таки попадетъ въ прорубь. Геній тонетъ, — вы думаете, утонулъ? И не думалъ: это все для того, что когда онъ уже совсмъ утопалъ и захлебывался, то передъ нимъ мелькнула льдинка, крошечная льдинка, съ горошинку, но чистая и прозрачная, ‘какъ замороженная слеза* и въ этой льдинк отразилась Германія или, лучше сказать, небо Германіи, и радужной игрой своею отраженіе напомнило ему ту самую слезу, которая, помнишь, скатилась изъ глазъ твоихъ, когда мы сидли подъ изумруднымъ деревомъ, ты воскликнулъ радостно: ‘Нтъ преступленія!’,— Да, сказалъ я сквозь слезы, но коли такъ, то вдь нтъ и праведниковъ’. ‘Мы зарыдали и разстались навки’.— Она куда-то на берегъ моря, онъ въ какія то пещеры…..
Въ Довольно: ‘Это было въ конц марта, передъ Благовщеніемъ, вскор посл того, какъ я въ первый разъ тебя увидлъ — и еще не подозрвая, чмъ ты станешь для меня — уже носилъ тебя въ сердц безмолвно и тайно.— Мн пришлось перезжать одну изъ главныхъ ркъ Россіи. Ледъ еще не тронулся на ней — но какъ будто вспухъ и потемнлъ: четвертый день стояла оттепель. Снгъ таялъ кругомъ дружно, но тихо, везд сочилась вода, въ рыхломъ воздух бродилъ беззвучный втеръ. Одинъ и тотъ же ровный молочный цвтъ обливалъ землю и небо: тумана не было, но не было и свта, ни одинъ предметъ не выдлялся на общей близн, все казалось и близкимъ, и неяснымъ. Оставивъ свою кибитку далеко назади, я быстро шелъ по льду рчному и, кром глухого стука собственныхъ шаговъ, не слышалъ ничего, я шелъ со всхъ сторонъ охваченный первымъ млніемъ и вяніемъ ранней весны… и, понемногу, прибавляясь съ каждымъ шагомъ, съ каждымъ движеніемъ впередъ, поднималась и росла во мн какая то радостная, непонятная тревога… Она увлекала, она торопила меня — и такъ сильны были ея порывы, что я остановился, наконецъ, въ изумленіи и вопросительно посмотрлъ вокругъ, какъ бы желая отыскать вншнюю причину моего восторженнаго состоянія… Все было тихо, бло, сонно, но я поднялъ глаза: высоко на неб неслись станицей перелетныя птицы…. ‘Весна! Здравствуй, весна!’ — закричалъ я громкимъ голосомъ:
— ‘Здравствуй, жизнь и любовь, и счастье!— и въ то же мгновеніе, съ сладостно-потрясаюшей силой, подобно цвту кактуса, внезапно вспыхнулъ во мн твой образъ, вспыхнулъ и сталъ очаровательно яркій и прекрасный — и я понялъ, что я люблю тебя, тебя одну, что я весь полонъ тобою’.
Самые обороты ‘Merci’ пародируютъ Довольно. Въ ‘Merci’: ‘слезу, которая, помнишь, скатилась’… Въ Довольно: ‘закутанныя фигуры аинскихъ еорій, которыми, помнишь?— мы такъ любовались на древнихъ барельефахъ Ватикана’, или: ‘большія тихія лодки — на одной изъ нихъ — помнишь?— стояла лошадь’.
О преступленіи. Въ ‘Merci’: ‘ты воскликнула радостно: ‘Нтъ преступленія!’ ‘Да, сказалъ я сквозь слезы, но коли такъ, то вдь нтъ и праведниковъ’. Мы зарыдали и разстались навки’… Въ Довольно: ‘Шекспиръ опять заставилъ бы Лира повторить свое жестокое: ‘нтъ виноватыхъ’, — что другими словами значитъ: ‘нтъ и правыхъ’ — и тоже бы промолвилъ: довольно! и то же бы отвернулся’.
О Германіи. Въ ‘Merci’: ‘и въ этой льдинк отразилась Германія, или, лучше сказать, небо Германіи’… ‘этотъ вздохъ напомнилъ ему ея первый вздохъ, тридцать семь лтъ назадъ, когда, помнишь, въ Германіи, мы сидли подъ агатовымъ деревомъ, и ты сказала мн: ‘къ чему любить? Смотри, кругомъ растетъ вохра, и я люблю, но перестанетъ расти вохра, и я разлюблю’… Въ Довольно: ‘мы гуляли съ тобою по пустынному, еще не отцвтшему саду заброшеннаго дворца, на берегу великой не русской рки, при кроткомъ сіяніи безоблачнаго неба. О, какъ передать т ощущенія!… Эта безконечно текущая рка, эта безлюдность и какая-то упоительная грусть, и колыханіе счастья, незнакомый однообразный городъ, осеніе крики галокъ въ высокихъ, свтлыхъ деревьяхъ — и эти ласковыя рчи и улыбки, и взгляды, долгіе, мягкіе, до дна доходящіе, и красота въ самихъ насъ, кругомъ, повсюду — это выше словъ’. »’ Дале въ ‘Merci’: ‘и вотъ онъ спускается,’ спускается, три года спускается въ Москв подъ Сухаревой башней, и вдругъ, въ самыхъ ндрахъ земли, въ пещер находитъ лампадку, а передъ лампадкой схимника. Схимникъ молится. Геній приникаетъ къ крошечному ршетчатому оконцу и вдругъ слышитъ вздохъ. Вы думаете, это схимникъ вздохнулъ? Очень ему надо вашего схимника! Нтъ — съ, просто за-просто этотъ вздохъ напомнилъ ему ея первый вздохъ’… и т. д. Въ Довольно: ‘Помнится, однажды, поздней ночью, въ Москв, я подошелъ къ ршетчатому окну старенькой церкви и прислонился къ неровному стеклу. Было темно подъ низкими сводами — позабытая лампадка едва теплилась краснымъ огонькомъ передъ древнимъ образомъ — и смутно виднлись одн только губы святого лика — строгія, скорбныя, угрюмый мракъ надвигался кругомъ, готовился подавить своею глухою тяжестью слабый лучъ ненужнаго свта.. И въ сердц моемъ теперь такой же свтъ и такой же мракъ’… Въ ‘Merci’ переходъ къ ‘ея вздоху,’ въ Довольно слдующій отрывокъ начинается: ‘И это я пишу теб, мой единственный и незабвенный другъ, теб, моя дорогая подруга, которую я покинулъ навсегда, но которую не перестану любить до конца моей жизни’… Конецъ ‘Merci’: ‘что за страсть у нашихъ великихъ умовъ къ каламбурамъ въ высшемъ смысл! Великій европейскій философъ, великій ученый, изобртатель, труженникъ, мученикъ — вс эти страждущіе и обремененные для нашего русскаго великаго генія р шительно врод поваровъ у него на кухн. Онъ баринъ, а они являются къ нему съ колпаками въ рукахъ и ждутъ приказаній. Правда, онъ надменно усмхается и надъ Россіей, и ничего нтъ пріятне ему, какъ объявить банкротство Россіи во всхъ отношеніяхъ передъ великими умами Европы, но что касается его самого — нтъ — съ, онъ уже надъ этими великими умами возвысился: вс они лишь матерьялъ для его каламбуровъ. Онъ беретъ чужую идею, приплетаетъ къ ней ея антитезъ, и каламбуръ готовъ. Есть преступленіе, нтъ преступленія, правды нтъ, праведниковъ нтъ, атеизмъ, дарвинизмъ, московскіе колокола… Но. увы, онъ уже не вритъ въ московскіе колокола, Римъ, лавры… Но онъ даже, не вритъ въ лавры… Тутъ казенный припадокъ Байроновской тоски, гримаса изъ Гейне, что-нибудь изъ Печорина, — и пошла, и пошла, засвистала машина… ‘А, впрочемъ, похвалите, похвалите, я вдь это ужасно люблю, я вдь это только такъ говорю, что кладу перо, подождите, я еще вамъ триста разъ надомъ, читать устанете’.
Въ этомъ заключеніи собралось почти все, что могъ выставить противъ Тургенева Достоевскій. Цитація иностранныхъ авторовъ, за которыхъ цпляется Тургеневъ, не вря себ и боясь ходить собственными ногами. Банкротство Россіи. Отношеніе къ преступленіямъ. Преступленія — результатъ среды, среда виновата въ нихъ* а не люди. Въ пространственно-временномъ мір — все течетъ ( ) и потому нтъ въ немъ неподвижной истины и носителей ея праведниковъ. (‘Ни въ какіе абсолюты и системы не врю’ — говорилъ Тургеневъ. ‘Да и есть ли непостижимыя истины?’) Сквозь этотъ міръ не просунется уже лицо Бога (‘wer darf ihn nennen und wer bekennen?’), а ‘не знаю’ въ такомъ вопрос — не есть ли уже атеизмъ? Дарвинизмъ — съ его естественнымъ подборомъ былъ въ дух Тургенева: это символъ. Ученіе, ставящее во главу угла, эволюціонный процессъ, закономрно развертывающійся во времени подъ вліяніемъ условій. Тургеневъ, конечно, не вритъ больше московскимъ колоколамъ, а когда приникаетъ къ оконцу московской церковки — это одна эстетика. Не вритъ онъ и лаврамъ, потому что eheu fugaces Postume, Postume, labimtur auni — варваръ разобьетъ созданіе Фидіаса и все — суета суетъ.
Байроновская міровая скорбь — слдствіе отсюда.
‘Байроновская тоска’, ‘гримаса изъ Гейне’, ‘что нибудь изъ Печорина’ — все это характеризуетъ Тургенева: мальчикомъ пишетъ онъ байроническую поэму Стено, Гейне, поздняго — какъ и онъ самъ — романтика называетъ геніальнымъ въ 1874 г., разсказъ ‘СтукъСтукъ-Стукъ’ написанъ, конечно, подъ вліяніемъ лермонтовскаго Фаталиста. Безвольная, манерная жеманность Тургенева, не разъ ‘клавшаго перо’, а между тмъ — несмотря на видимое равнодушіе — ждавшаго похвалы и пониманія, вотъ что безпощадно осмяно Достоевскимъ, надъ которымъ въ его молодости тоже вдь много трунили (вспомнимъ эпиграмму). Чтеніе ‘Merci’ могло быть списано съ натуры. 10 февраля 1864 г. Тургеневъ пишетъ г-ж Ріардо: ‘Представьте себ, въ будущій понедльникъ мн, по всей вроятности, придется публично читать мои Призраки. Это было, можно сказать, импровизировано предсдателемъ Общества помощи нуждающимся литераторамъ. Я — членъ Общества, и мн невозможно было отказаться. Ожидаю провала: вещь не такая, чтобъ ее можно было читать передъ многочисленной публикой, при свт множества свчей и т. п. Часть молодежи, не прощающая мн моего послдняго романа, наврное, будетъ шикать и предсдатель признался мн, что онъ съ умысломъ это устроилъ, въ видахъ привлеченія публики. Ну что жъ! Въ конц концовъ бда не велика, постараюсь читать быстро, чтобы публика не успла соскучиться. Но вдь съ другой стороны, надо читать внятно и съ выраженіемъ.
Въ газетахъ печаталось объявленіе:
‘Общество для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ,
18-го февраля, во вторникъ, въ дом Д. Е, Бернердаки, будетъ чтеніе въ пользу Общества.
Въ немъ примутъ участіе И. С. Тургеневъ, который прочтетъ новую свою повсть, Н. А. Некрасовъ, Слпцовъ и другіе. Билеты продаются въ книжныхъ магазинахъ Кожанчикова, Бозунова и Серно-Соловьевича**
Отчета о чтеніи я, къ сожалнію, не нашелъ.
Какъ Тургеневъ отнесся къ пародіи Достоевскаго? Сперва благодушно, смясь, что Достоевскій ‘такъ по аристофановски’ его вывелъ. Потомъ, прочтя внимательне, Тургеневъ всполошился и написалъ: ‘Д-скій позволилъ себ нчто худшее, чмъ пародію, онъ представилъ меня, подъ видомъ К(армазинова), тайно сочувствующимъ Нечаевской партіи. Странно только то, что онъ выбралъ для пародіи единственную повсть, помщенную мною въ издаваемомъ нкогда имъ журнал, повсть, за которую онъ осыпалъ меня благодарственными и похвальными письмами. Эти письма сохраняются у меня. Вотъ было бы забавно напечатать ихъ! Но онъ знаетъ, что я этого не сдлаю. Мн остается сожалть, что онъ употребляетъ свой несомннный талантъ на удовлетвореніе такихъ нехорошихъ чувствъ, видно, онъ мало цнитъ его, коли унижается до памфлета’… Тургенева возмущаетъ, что Достоевскому мало было вывести его въ Кармазинов, но онъ затронулъ еще Грановскаго, покойника. Однако, уже посл, услышавъ плохой отзывъ о Бсахъ, Тургеневъ неувренно принялся ихъ защищать. На возраженіе, что въ роман много туманнаго и неяснаго, онъ сказалъ: — А все таки хорошо — Если врить этому воспоминанію, то^ художественная правдивость взяла верхъ въ Тургенев надъ тмъ личнымъ, которое всегда въ немъ кипло противъ Достоевскаго.

VI.

Переписка со Страховымъ 1869 — 70 годовъ (посл ссоры съ Тургеневымъ) рисуетъ отношеніе Достоевскаго. Несчастная это — ‘такая ничтожность, что не приведи Господи’… ‘чортъ знаетъ что такое.’ Страховъ написалъ дв статьи въ Зар (No 9 — 1869 и No 1 — 1870), подписанныя ‘Н. Косица.’ Въ одной изъ нихъ за Typгенева онъ говоритъ: ‘многіе упрекаютъ г. Тургенева въ измнчивости… это несправедливо. Въ сущности онъ всегда оставался однимъ и тмъ же… такова его натура.’ Достоевскому больше нравится Страховская статья о Толстомъ: ‘Статья о Тургенев прекрасная и ясная статья, но въ статьяхъ о Толстомъ вы поставили вашу основную точку.’ Свои воспоминанія 1868— 9 г. Тургеневъ заключилъ такими словами: ‘Нужно постоянное общеніе съ средою, которую берешься воспроизводить, нужна правдивость, правдивость неумолимая въ отношеніи къ собственнымъ ощущеніямъ, нужна свобода, полная свобода воззрній и понятій, — наконецъ, нужна образованность, нужно знаніе! ‘А! понимаемъ! видимъ, куда вы гнете!’ воскликнутъ здсь, пожалуй, многіе: — ‘Потугинскія идеи — ци-ви-ли-зація prenez mon ours.’ — Подобныя восклицанія не удивятъ меня, но и не заставятъ отступиться ни отъ одной іоты. Ученіе — не только свтъ, по народной пословиц, — оно также и свобода. Ничто такъ не освобождаетъ человка, какъ знаніе, — а нигд такъ свобода не нужна, какъ въ дл художества, поэзіи: недаромъ даже на казенномъ язык художества зовутся ‘вольными’, ‘свободными’…
‘………. дорогою свободной
Иди, куда влечетъ тебя свободный умъ’…
Тургеневъ настаиваетъ, что изъ трехъ факторовъ, необходимыхъ въ искусств: свободы, образованности, таланта — славянофиламъ не хватало именно свободы. Поэтому никто изъ нихъ, несмотря на всю даровитость, ‘не создалъ никогда ничего живого, ни одинъ изъ нихъ не сумлъ снять съ себя — хоть на мгновеніе — своихъ окрашенныхъ очковъ. Но самый печальный примръ отсутствія истинной свободы, проистекающаго изъ отсутствія истиннаго знанія, представляетъ намъ послднее произведеніе графа Л. Н. Толстого (Война и Миръ), которое, въ то же время, по сил творческаго, поэтическаго дара, стоитъ едва ли не во глав всего, что явилось въ нашей литератур съ 1840 года. Нтъ! безъ образованія, безъ свободы въ обширнйшемъ смысл — въ отношеніи къ самому себ, къ своимъ предвзятымъ идеямъ и системамъ, даже къ своему народу, къ своей исторіи — не мыслимъ истинный художникъ, безъ этого воздуха дышать нельзя.’ Страховъ отвчаетъ на эти слова: ‘Если мы захотимъ найти примръ рабства, то разительный примръ представляетъ г. Тургеневъ, чмъ только не былъ Тургеневъ, какимъ вліяніямъ онъ не подчинялся? Каждое минутное настроеніе нашихъ журналовъ, нашихъ литературныхъ кружковъ отражалось на немъ съ такою быстротою и силою, какой мы едва ли найдемъ примръ Вотъ истинный рабъ минуты, человкъ, какъ будто не имющій ничего своего, а все заимствующій отъ другихъ’…
Тутъ происходитъ quaternio therminorum, потому что Тургеневъ и Страховъ незамтно вкладываютъ разный смыслъ въ слово ‘свобода’. Тургеневъ говоритъ о свобод отъ догматизма въ плоскости, главнымъ образомъ, убжденій и творчества. Страховъ о свобод психологической воли. Тургеневъ, безвольный по природ, дйствительно, поддавался всяческимъ вліяніямъ. Выраженіена обычномъ его портрет какъ бы страдающаго раба, прикованнаго къ галер. Но идолы были ненавистны его научно-философскому уму. Вра въ цивилизацію давала свободу его мысли, но другой стороной она порабощала его однимъ своимъ взглядомъ, что все зависитъ отъ окружающихъ условій. Достоевскій понялъ эту сторону его духа и соглашался со Страховымъ: ‘Неужели я вамъ не писалъ про вашу статью о Тургенев? Читалъ я ее, какъ вс ваши статьи, — съ восхищеніемъ, но и съ нкоторой маленькой досадой. Если вы признаете, что Тургеневъ потерялъ точку и виляетъ и не знаетъ, что сказать о нкоторыхъ явленіяхъ русской жизни (на всякій случай относясь къ нимъ насмшливо), то должны бы были и признать, что великая художественная способность его ослабла (и должна была ослабть) въ послднихъ его произведеніяхъ. Такъ оно и есть на самомъ дл: онъ очень ослаблъ, какъ художникъ. ‘Голосъ’ говоритъ, что это потому, что онъ живетъ за границей, но причина глубже. Вы же признаете и за послдними произведеніями это прежнюю художественность. Такъ ли это? Впрочемъ, я, можетъ быть, ошибаюсь (не въ сужденіи о Тургенев, а въ вашей стать). Можетъ быть, вы не такъ только выразились… А знаете, вдь это все помщичья литература. Она сказала все, что имла сказать (великолпно у Льва Толстого). Но это въ высшей степени помщичье слово было послднимъ. Новаго слова, замняющаго помщичье, еще не было. Въ конц письма: ‘О Тургенев читалъ у васъ (въ письм) съ наслажденіемъ. Эта шельма художественно врна самому себ. Я его знаю своими боками. Много бы могъ разсказать, но оставляю до свиданія.’ О Казни Тропмана: ‘я прочелъ, между прочимъ, ‘Казнь Тропмана’ — Тургенева. Вы можете имть другое мнніе, Николай Николаевичъ, но меня эта напыщенная статья возмутила. Почему онъ все конфузится и твердитъ, что не иметъ права тутъ быть? Да, конечно, если только на спектакль пришелъ, но человкъ на поверхности земной не иметъ права отвертываться и игнорировать то, что происходитъ на земл, и есть высшія нравственныя причины на то: homo sum et nihil humanum… и т. д. Всего комичне, что онъ въ конц отвертывается и не видитъ, какъ казнятъ въ послднюю минуту: ‘смотрите, господа, какъ я деликатно воспитался!.. Не могъ выдержать.’ Впрочемъ онъ самъ себя выдаетъ. Главное впечатлніе статьи въ результат — ужасная забота, до послдней щепетильности, о себ, о своей цлости и своемъ спокойствіи. И это въ виду отрубленной головы. Плевать впрочемъ на нихъ всхъ. Надоли они мн ужасно. Я считаю Тургенева самымъ исписавшимся изъ всхъ исписавшихся русскихъ писателей, чтобы вы ни писали, Николай Николаевичъ — ужъ простите’. Въ слдующемъ письм Достоевскій полагаетъ, что будущность принадлежатъ славянскому вопросу: ‘этого только вашъ прозорливецъ Тургеневъ не видитъ. Не соглашусь съ вами въ его прозорливосги’… ‘Король Лиръ Typ* генева мн совсмъ не понравился. Напыщенная и пустая вещь. Тонъ низокъ. Ей Богу не изъ зависти говорю.’ Затмъ про Блинскаго: ‘онъ сказалъ, что Тургеневъ не будетъ художникомъ, а между тмъ это сказано по про чтеніи чрезвычайно значительнаго разсказа Тургенева ‘Три портрета’. Я бы могъ вамъ набрать такихъ примровъ сколько угодно для доказательства неправды его критическаго чутья и воспріимчиваго трепета {Въ рецензіи Блинскаго сказано: ‘Разсказъ г. Тургенева при ловкомъ и живомъ изложеніи иметъ свою заманчивость не повсти, а скоре воспоминаній о добромъ старомъ времени. Къ нему шелъ бы эпиграфъ: ‘Дла давно минувшихъ дней.’ Блинскій могъ что либо разсказывать въ частномъ разговор.}’.
Въ 1870 году Достоевскій говоритъ, что будь у него, какъ у Тургенева, обезпечено 2 — 3 года, и онъ написалъ бы такой романъ, что о немъ бы говорили черезъ сто лтъ.
Въ 1879 году былъ юбилей Тургенева. О чествованіи я имю пріятную возможность сообщить разсказъ очевидца С. А. Венгерова, присоединивъ къ нему отчетъ, напечатанный въ Встник Европы. Друзья собрались почтить Ивана Сергевича. Явился и Достоевскій. Вс въ пиджакахъ, онъ — нарочито чопорный, во фрак. Отвчая Спасовичу и Костомарову, Тургеневъ прочелъ по бумажк рчь, въ которой благодарилъ за (очевидно заране предугаданныя) многочисленныя привтствія. ‘Мм. Гг.. Въ отвтъ на все слышанное мною, на вс эти горячія привтствія, мн слдовало бы только повторить то, что я сказалъ недлю тому назадъ въ Москв участникамъ обда, подобнаго сегодняшнему: благодарить невозможно — ибо гд найти довольно сильныя выраженія? Такіе часы не забываются до конца жизни, въ нихъ высшая награда для писателя, для всякаго общественнаго дятеля. Но здсь, въ Петербург, въ виду многихъ моихъ товарищей и друзей, тхъ людей ‘сороковыхъ годовъ’, о которыхъ такъ много стали говорить въ послднее время и сближеніе съ которыми, столь замтное въ рядахъ современной молодежи, составляетъ событіе, событіе знаменательное, — въ виду всхъ васъ, г. г., мн хочется подлиться слдующимъ, поистин отраднымъ, соображеніемъ. Чтобы ни говорили о перерыв, будто бы совершившимся въ постепенномъ развитіи нашей общественной жизни, о раскол между поколніями, изъ которыхъ младшее не помнитъ и не признаетъ старшаго, а старшее не понимаетъ и тоже не признаетъ младшаго, — чтобы ни говорили большею частью не признанные судьи, — есть однако область, въ которой эти поколнія, по крайней мр въ большинств, сходятся дружески, есть слово, есть мысли, которыя имъ одинаково дороги, есть стремленія, есть надежды, которыя имъ общи, есть, наконецъ, идеалъ, не отдаленный и не туманный, а опредленный, осуществимый и можетъ быть близкій, въ который они одинаково врятъ. Еще недавно, очень недавно, нельзя было этого сказать, но теперь это истина, это фактъ, видимый всякому непредубжденному глазу — и ныншній обдъ одинъ изъ такихъ фактовъ. Мн не для чего указывать боле настойчивымъ образомъ на этотъ идеалъ, онъ понятенъ вамъ и въ литератур, и въ наук, и въ общественной жизни. Говорящій въ эту минуту передъ Вами написалъ, 16 лтъ тому назадъ, романъ Отцы и Дти. Въ то время онъ только могъ указать на рознь, господствовавшую тогда между поколніями, тогда еще не было почвы, на которой они могли сойтись. Эта почва теперь существуетъ — если еще не въ дйствительности, то уже въ возможности, она является ясною глазамъ мыслителя. Напрасно станутъ намъ указывать на нкоторыя преступныя увлеченія. Явленія эти глубоко прискорбны, но видть въ нихъ выраженіе убжденій, присущихъ большинству нашей молодежи, было бы несправедливостью, жестокой и столь же преступной’.
Очевидно, въ этомъ мст рчи Тургеневъ сказалъ что ‘надо увнчать зданіе.’ ‘Увнчать зданіе’ — было ходячее выраженіе, врод какъ въ наши дни ‘темныя силы’, и значило оно — ‘дать конституцію’. Закончилъ свою рчь Тургеневъ такъ: ‘Правительственныя силы, которыя заправляютъ и должны заправлять судьбами нашего отечества, могутъ еще скоре и точне, чмъ мы сами, оцнить все значеніе и весь смыслъ настоящаго, — скажу прямо: историческаго мгновенія. Отъ нихъ, отъ этихъ силъ зависитъ, чтобы вс сыновья нашей великой-семьи слились въ одно дятельное, единодушное служеніе Россіи, — той Россіи, какою ее создала исторія, создало то прошедшее, къ которому должно правильно и мирно примкнуть будущее. А потому позвольте мн, человку прошедшаго, человку 40-хъ годовъ, человку старому, провозгласить тостъ за молодость, за будущее, за счастливое и здравое развитіе ея судебъ, и да совершатся наконецъ слова нашего великаго поэта, да настанетъ возможность каждому изъ насъ воскликнуть въ глубин души:
‘Въ надежд славы и добра
Глядимъ впередъ мы безъ боязни’.
Присутствовавшіе поняли, о чемъ идетъ рчь, и многозначительно привтствовали оратора. Тогда появился опять Достоевскій, назойливый и возбужденный. Онъ требовалъ, чтобы ему разъяснили туманное выраженіе о зданіи. Вс сконфуженно молчали. Посл эта неприличная выходка обсуждалась въ печати: ‘Скажите-же теперь — заключилъ одинъ ораторъ (Достоевскій) свое обращеніе къ нему (Тургеневу) какой же вашъ идеалъ? Говорите!’. И не дождавшись отвта, отвернулся и пошелъ прочь. Тема, очевидно, древняя — пародія на великую историческую сцену: ‘рцы убо намъ достойно ли есть дати кинсонъ Кесареви, или нтъ’, — съ присоединеніемъ къ фарисейству мимика Пилата, задавшаго вопросъ и не дождавшагося отвта. И. С. Тургеневъ усплъ дать отвтъ, но этотъ отвтъ могъ быть виденъ находившимся вблизи, такъ какъ отвтъ былъ безъ словъ: Тургеневъ опустилъ голову и развелъ руками. Правда — тутъ ничего не оставалось, какъ развести руками, но общество было мене терпливо, и со всхъ сторонъ раздались восклицанія, обращенныя къ Тургеневу: ‘не говорите! мы знаемъ!’ Чей то голосъ попытался взять сторону оратора: ‘нтъ, вы не знаете!’ — но былъ заглушенъ новыми восклицаніями. Тмъ и кончился этотъ характерный эпизодъ, въ противность ожиданіямъ оратора, разсчитывавшаго совсмъ на другой эффектъ: если молъ Тургеневъ промолчитъ, то тмъ самымъ признается, что никакихъ у него идеаловъ нтъ, и покроется стыдомъ, а онъ наврное промолчитъ, по той же причин, по которой, напримръ, ему трудно было бы ршиться на изданіе своего ‘Дневника’, въ подражаніе г-ну Достоевскому,— хотя, по нашему мннію, Тургенева удерживаетъ отъ этой счастливой мысли вовсе не то, чтобы онъ могъ опасаться неуспха. Такъ укололи Достоевскаго западники ‘Встника Европы’. {Въ дополненіе разсказъ Градовскаго (изъ ‘Итоговъ’): Тургеневъ при рукоплесканіяхъ закончилъ свою рчь, прочитанную по бумажк со стоическимъ добродушіемъ… но громче ихъ раздался шипящій, желчный возгласъ Ф. М. Достоевскаго. Онъ подскочилъ къ Тургеневу съ трудомъ передаваемою раздражительностью и злобно закричалъ: — Повторите, повторите, что вы хотли сказать, разъясните прямо, чего вы добиваетесь, что хотите навязать Россіи?— Тургеневъ отшатнулся, выпрямился во весь ростъ, подавляющій небольшого и тщедушнаго Достоевскаго, и развелъ руками, тмъ жестомъ, который выражаетъ, глубочайшее недоумніе и негодованіе.
— Что я хотлъ сказать, то сказалъ.. Надюсь, вс меня поняли… А на вашъ допросъ, хотя бы и съ пристрастіемъ, отвчать не обязанъ…— ‘Поняли, поняли’ раздались голоса.’} С. А. Венгеровъ говоритъ, что въ Достоевскомъ проявилась обыкновенная зависть. Мы видимъ здсь болзненно окрашенное психической неуравновшенностью самосознаніе геніемъ несправедливости его всегдашняго умаленія передъ талантомъ, хотя бы и исключительнымъ по величин. {Достоевскій въ записной своей книжк говоритъ о западнической партіи: ‘Она гнушается идеи органической духовной солидарности народа съ царемъ и толкуетъ о европейской вздорной баб (конституція) и, конечно, только для себя зоветъ эту бабу, для увнчанія зданія, чтобы быть похожими на европейцевъ.’ Запись приблизительно времени юбилея. Изъ юбилейныхъ рчей Тургенева 1879 включена М. О. Гершензономъ — другая (въ его ІІІ-ій томъ Русс. Пропилеевъ), Но эта тоже несомннно тургеневская. Разъ Тургеневъ читалъ по бумажк, то естественне всего ему отдать посл эту бумажку Стасюлевичу для Встника Европы. Еслибы записалъ кто либо другой по памяти, врядъ ли бы добросовстный редакторъ не оговорилъ этого, и не была бы она столь литературной.
Въ т же юбилейные дни Тургеневъ вмст съ Достоевскимъ дважды выступали на литературныхъ вечерахъ, съ равнымъ успхомъ. Одинъ разъ, по почину Философовой, цвты поднесли только Достоевскому (она ссорилась съ Тургеневымъ). Это сильно обидло Савину, вспоминавшую о такой несправедливости много лтъ спусгя.} Дневникъ Писателя постоянно касается Тургенева, Въ 1873 г. упоминается Антропка изъ Пвцовъ, котораго ‘тятенька высчь хочетъ’.
Въ другой разъ Достоевскій пишетъ:
‘Я помню, въ моей молодости, какъ ужасно заинтересовало меня извстіе, что г. Віардо (мужъ знаменитой оперной пвицы, пвшей у насъ тогда въ итальянской опер) французъ, не знающій ничего по русски, переводитъ нашего Гоголя подъ руководствомъ г. Тургенева, У Віардо, конечно, была художественно-критическая способность и сверхъ того чуткость въ пониманіи поэзіи чужихъ національностей, что онъ и доказалъ превосходнымъ своимъ переводомъ ‘Донъ Кихота’ на французскій языкъ. Господинъ же Тургеневъ понималъ Гоголя, конечно, до тонкости, какъ вс тогда, полагаю, любилъ его до восторга и сверхъ того самъ былъ поэтъ, хотя тогда почти не начиналъ еще своего творчества (NB. Онъ написалъ только нсколько стиховъ, забылъ какихъ, и сверхъ того повсть Дри Портрета* — произведеніе уже значительное). Такимъ образомъ могло бы что-нибудь выйти. Замчу, что г. Тургеневъ должно быть превосходно знаетъ французскій языкъ. И что же? Вышла изъ этого перевода такая странность, что я хоть и предчувствовалъ заране, что Гоголя нельзя передать по французски, все-таки — никакъ не ждалъ такого исхода. Этотъ переводъ можно достать и теперь — посмотрите, что это такое. Гоголь исчезъ буквально’… * Переведите повсть Рудинъ Тургенева (я потому говорю о г. Тургенев, что онъ наиболе переведенъ изъ русскихъ писателей, а о повсти ‘Рудинъ’ потому, что она наиболе изъ всхъ произведеній г. Тургенева подходитъ къ чему то нмецкому) — на какой хотите европейскій языкъ и даже ее не поймутъ, Главная суть дла останется совсмъ даже не подозрваемою. Записки же Охотника точно также не поймутъ, какъ и Пушкина, и Гоголя. Такъ что всмъ нашимъ крупнымъ талантамъ, мн кажется, суждено надолго, можетъ-быть, остаться для Европы неизвстными: и даже такъ, что чмъ крупне и своеобразне талантъ, тмъ онъ будетъ и неузнаваеме’.
Въ 1876 г. Достоевскій рядомъ съ Обломовымставитъ Дворянское Гнздо: ‘Тутъ, конечно, не народъ, но все, что въ этихъ типахъ Гончарова и Тургенева вковчнаго и прекраснаго — все это оттого, что они въ нихъ соприкоснулись съ народомъ, это соприкосновеніе съ народомъ придало имъ необычайныя силы. Они заимствовали у него его простодушіе, чистоту, кротость, широкость ума и незлобіе, въ противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному. Не дивитесь, что я заговорилъ вдругъ о русской литератур. Но за литературой нашей именно та заслуга, что она, почти вся цликомъ, въ лучшихъ нашихъ представителяхъ своихъ, и прежде всей нашей интеллигенціи, замтьте себ это, преклонилась передъ народной правдой, признала идеалы народные за дйствительно прекрасное. Впрочемъ она принуждена была взять ихъ себ въ образецъ отчасти даже невольно. Право, тутъ, кажется, дйствовало скоре художественное чутье, чмъ добрая воля’. Объ отц Лаврецкаго: ‘У Тургенева въ Дворянскомъ Гнзд великолпно выведенъ мелькомъ одинъ портретъ тогдашняго окультурившагося въ Европ дворянчика, воротившагося къ отцу въ помстье. Онъ хвасталъ своею гуманностью и образованностью. Отецъ сталъ его укорять за то, что онъ сманилъ дворовую невинную двушку и обезчестилъ, а тотъ ему: ‘А что же, я и женюсь’. Помните эту картинку, какъ отецъ схватилъ палку, да за сыномъ, а тотъ въ англійскомъ синемъ фрак, въ сапогахъ съ кисточками и въ лосинныхъ панталонахъ въ обтяжку — отъ него черезъ садъ, черезъ гумно, да во вс лопатки! И что же, хоть и убжалъ, а черезъ нсколько дней взялъ да и женился, но имя идей Руссо, носившихся тогда въ воздух, а пуще всего изъ блажи, изъ шаткости понятій, воли и чувствъ, и изъ раздраженнаго самолюбія: ‘вотъ, дескать, посмотрите вс, каковъ я есть’. Жену свою потомъ онъ не уважалъ, забросилъ, измучилъ въ разлук и третировалъ ее съ глубочайшимъ презрніемъ, дожилъ до старости и умеръ, въ полномъ цинизм, злобнымъ, мелкимъ, дряннымъ старичишкой, ругаясь въ послднюю минуту и крича сестр: ‘Глашка, Глашка, дура, бульонцу, бульонцу.’ Какая прелесть этотъ разсказъ у Тургенева и какая правда!’
Когда Достоевскому надо обличить современнаго ему литератора въ невжеств, онъ скажетъ, что хоть не только ‘не читалъ Пушкина и Тургенева’, но даже и ‘своихъ’ — Блинскаго и Добролюбова. Авсенко въ Ру с. Встник (окт. 1874) заявилъ, будто литература 40-хъ годовъ бдна содержаніемъ. Достоевскій указываетъ ему на Записки Охотника: ‘и эти бдны внутреннимъ содержаніемъ?’ и прибавитъ: ‘насмшки надъ тмъ, что сосна не выросла въ семь лтъ, а требуетъ всемеро больше для росту лтъ, еще до того обыденны и обыкновенны, что не рдкость ихъ услышать даже не отъ однихъ Потугиныхъ, а отъ людей гораздо выше ихъ по развитію.’ Въ 1877 г. Достоевскій упоминаетъ, что ‘наши Рудины умирали на баррикадахъ’. Мы увидимъ дальше, почему это было ему дорого. Онъ прочелъ первую половину Нови и ждетъ второй части. Въ вступленіи Достоевскій упрекаетъ критику послднихъ сорока лтъ за то, что она все жалуется на безвременье.
‘А въ сущности въ эти сорокъ лтъ явились послднія произведенія Пушкина, начался и кончился Гоголь, былъ Лермонтовъ, явились Островскій, Тургеневъ, Гончаровъ и еще человкъ десять, по крайней мр, преталантливыхъ беллетристовъ’… ‘Объ Нови я, разумется, ничего не скажу, вс ждутъ второй части. Да и не мн говорить. Художественное достоинство созданій Тургенева вн сомннія. Замчу лишь одно: на 92 страниц романа (см. Встникъ Европы), сверху страницы есть 15 или 20 строкъ, и въ этихъ строкахъ какъ бы концентрировалась, по моему, вся мысль произведенія, какъ бы выразился весь взглядъ автора на свой предметъ. Къ сожалнію, этотъ взглядъ совершенно ошибоченъ и я съ нимъ глубоко несогласенъ. Это нсколько словъ, сказанныхъ авторомъ по поводу одного лица романа, Соломина.’ Вотъ строки, указанныя Достоевскимъ: ‘Оказалось, что Соломинъ не врилъ въ близость революціи въ Россіи, но не желая навязывать свое мнніе другимъ, не мшалъ имъ попытаться, и посматривалъ на нихъ не издалека, а сбоку. Онъ хорошо зналъ петербургскихъ революціонеровъ — и до нкоторой степени сочувствовалъ имъ — ибо самъ былъ изъ народа, безъ котораго ‘ничего не подлаешь’ и котораго долго готовить надо — да и не такъ и не къ тому, какъ т. Вотъ онъ и держался въ сторон не какъ хитрецъ и виляка, а какъ малый со смысломъ, который не хочетъ даромъ губить ни себя, ни другихъ.— А послушать — отчего не послушать, — и даже поучиться, если такъ придется.’
Неясно, съ чмъ Достоевскій не согласенъ. Очевидно съ тмъ, что народъ’надо готовить’. Или же онъ провидлъ грядущую революцію и въ этомъ смысл былъ ея пророкомъ? Можетъ быть онъ опасался ее? Говоритъ Достоевскій о томъ, что русскій языкъ мало знать грамматически. Этотъ вопросъ старый, ‘недавно даже въ печати о немъ опять заговорили, хоть и косвенно, по поводу сочиненій г. Тургенева на французскомъ язык. Выражено было даже мнніе, что не все ли равно г-ну Тургеневу сочинять на французскомъ или на русскомъ язык и что тутъ запрещеннаго?’ Запрещеннаго, конечно, нтъ ничего и особенно такому огромному писателю и знатоку русскаго языка, какъ Тургеневъ, и если у него такая фантазія, то почему же ему не писать на французскомъ, да и къ тому же если онъ французскій языкъ почти какъ русскій знаетъ. И потому о Тургенев ни слова’.
Вопросъ о томъ, писалъ ли Тургеневъ на иностранныхъ языкахъ — живо интересовалъ современниковъ. Самъ онъ отказывался, говорилъ, что не писалъ ни единой строчки (боясь, что его заподозрятъ въ отчужденности отъ русской жизни). Но это касается лишь художественныхъ его произведеній.
Достоевскій упоминаетъ Лизу, какъ высшій типъ русской женщины, въ знаменитой пушкинской рчи. Объ этомъ будетъ сказано дальше. Наконецъ, въ послдній уже разъ, про Тургенева въ Дневник написано:
‘вполн русскимъ былъ и Рудинъ, убжавшій въ Парижъ умирать за дло для него совершенно будто бы постороннее, какъ вы утверждаете. Да вдь именно потому то Онъ и русскій въ высшей степени, что дло, за которое онъ умиралъ въ Париж, ему вовсе было не столь постороннимъ, какъ было бы англичанину или нмцу, — ибо дло европейское, міровое, всечеловческое, давно уже не постороннее русскому человку. Вдь это отличительная черта Рудина. Трагедія Рудина была собственно въ томъ, что онъ на своей нив работы не нашелъ и умеръ на другой нив, но вовсе не столь чуждой ему, какъ вы утверждаете.’
Рудинъ былъ матеріаломъ для теоріи Достоевскаго о русскомъ всечеловчеств.
Въ 1880 г. Достоевскій высказался, что обязательнымъ чтеніемъ для одной двочки должны быть: Пушкинъ и Гоголь, ‘Тургеневъ и Гончаровъ — если хотите’. Въ библіотек Достоевскаго, съ каталогомъ которой ознакомился Л. П. Гроссманъ — находилось собраніе сочиненій Тургенева въ восьми томахъ (1844 — 68 г.), изданіе бр. Шалаевыхъ, Москва, 1874. Вроятно боле раннія изданія не были зарегистрированы или утерялись.

* * *

Я уже говорилъ о томъ, что не разъ вспоминаетъ Тургеневъ первую встрчу свою съ Достоевскимъ въ новомъ свт, свт недружелюбія. Вспоминаетъ Полонскому (и одной своей знакомой) кайму и эпиграмму. Павловскому разсказываетъ приведенный уже эпизодъ о мнительности Достоевскаго, какъ тотъ убжалъ, думая, что надъ нимъ смются. Можно было бы думать, что слушатели, жадно ловя все, что касалось вражды двухъ большихъ людей и предчувствуя глубокій смыслъ ея, нсколько преувеличивали тургеневскіе разсказы. Но онъ самъ давалъ тому поводъ. Онъ самъ писалъ о безпричинной ненависти Достоевскаго, когда оба были юны. Наконецъ, вотъ еще мннія Тургенева о Достоевскомъ посл ссоры. Обозленному на Достоевскаго Салтыкову онъ пишетъ о Подростк: ‘Я заглянулъ было въ этотъ хаосъ, Боже, что за кислятина, и больничная вонь, и никому ненужное бормотанье и психологическое ковырянье!! Вотъ къ кому всецло относится то, что вы сказали въ своемъ письм объ этомъ послднемъ род’. Въ 1877 г. Тургеневъ даетъ рекомендательное письмо къ Достоевскому — своему пріятелю Дюрану: ‘М. Г. едоръ Михайловичъ! Мой хорошій пріятель, извстный литераторъ и знатокъ русскаго языка, г-нъ Эмиль Дюранъ, получилъ отъ редакціи Revue de deux Mondes порученіе составить монографіи (біографическія и литературно-критическія) выдающихся представителяхъ русской словесности и съ этой цлью отправляется въ Россію.— Вы, конечно, стоите въ этомъ случа на первомъ план — и онъ меня просилъ снабдить его рекомендательнымъ письмомъ къ вамъ, что я исполняю съ тмъ большей охотой, что личное знакомство съ г-номъ Дюраномъ, какъ съ человкомъ въ высшей степени добросовстнымъ, образованнымъ и умнымъ, не можетъ не доставитъ вамъ самимъ большое удовольствіе.Я ршился написать вамъ письмо, несмотря на’ возникшія между нами недоразумнія* вслдствіе которыхъ наши личныя отношенія прекратились. Вы, я увренъ, не сомнваетесь въ томъ, что недоразумнія эти не могли имть никакого вліянія на мое мнніе о вашемъ первоклассномъ талант и о томъ высокомъ мст, которое вы по праву занимаете въ нашей литератур. Въ надежд на радушіе пріема, которое вы окажете г-ну Дюрану, и на сочувствіе къ самой цли его путешествія, прошу васъ принять увреніе въ совершенномъ уваженіи, съ которымъ честь имю пребыть вашимъ покорнйшимъ слугой и пр.’ Сохранилось извстіе о томъ, какъ отнесся Тургеневъ къ нелпой стать Кояловича о немъ и о Достоевскомъ {Евг. Гаршинъ вспоминаетъ, какъ ‘просмотрвъ газеты, Иванъ Серг. остановился на одной пространной стать, гд проводилась параллель между нимъ и Достоевскимъ, причемъ отдавалось преимущество послднему, потому что онъ создалъ синтезъ типовъ, между тмъ Какъ Тургеневъ далъ только простые типы.— ‘Позвольте васъ спросить — обращался къ намъ Ив. Серг.— что это значитъ синтезъ типовъ? Вдь вотъ до чего доводитъ злоупотребленіе философскими терминами’. Кояловичъ — (‘Нигилизмъ и нигилисты въ произведеніяхъ русской литературы, Н. Время, 14 Авг. 1881, No 1966) — самъ плохо понималъ, о чемъ говорилъ: ‘Типичность художественныхъ образовъ Прямо зависитъ отъ характерности и общности тхъ чертъ, которыми такъ полна дйствительная жизнь’. Синтезъ — ‘одинъ разъ данный тонъ’, благодаря которому ‘идея переходитъ предлы индивидуальной личности… стушевывая субъективныя черты и особенности, въ какихъ она раздроблена и разбросана въ дйствительной жизни’. По его мннію первый открылъ нигилизмъ Достоевскій (въ Бсахъ), а не Тургеневъ, который только его популяризировалъ. ‘Легкость и пріятная шаблонность романовъ Тургенева были по вкусу огромнаго большинства читателей’.}. Въ 1882 г., по прочтеніи статьи Жестокій Талантъ Тургеневъ написалъ Салтыкову: ‘прочелъ я также статью Михайловскаго о Достоевскомъ,— Онъ врно подмтилъ основную черту его творчества. Онъ могъ бы вспомнить, что и во французской литератур было схожее явленіе, а именно пресловутый Маркизъ де Садъ. Этотъ даже книгу написалъ ‘Tourments et supplices’, въ которой онъ съ особеннымъ наслажденіемъ настаивалъ на развратной нг, доставляемой нанесеніемъ изысканныхъ мукъ и страданій.— Достоевскій тоже въ одномъ изъ своихъ романовъ тщательно описываетъ удовольствіе одного любителя… И какъ подумаешь, что по этомъ нашемъ де-Сад вс россійскіе архіереи совершали панихиды и даже предики читали о вселюбви этого всечеловка.— Поистин въ странное живемъ мы время’…
Это тяжкое надгробіе. Творческій духъ Достоевскаго, доступный горнимъ высотамъ, заглядывался иногда въ какую-то преисподнюю. Сравните это письмо съ письмомъ Страхова къ Льву Толстому. Какая то причастность злу была, хотя бы мы безконечно умалили то, что говорятъ обвинители. Объ эстетик ада, объ идеал Содомскомъ и о Мадонн сказано было много. Тяжелымъ, можетъ быть, гршнымъ иногда, но глубоко-христіанскимъ путемъ — проходилъ каторжникъ Достоевскій свою жизнь, непрестанно мучимый Богомъ. Въ литератур онъ создалъ по-истин рембрантовскую свтотнь, изъ добра и зла, чуждую меланхолической идилличности Тургенева, его золотымъ, классическимъ снамъ, только легко и печально витающимъ надъ бездной.

VII.

На пушкинскомъ торжеств 6 — 8 іюня 1880 г. въ послдній разъ встртились Тургеневъ и Достоевскій, встртились близко и уже не какъ журналисты, не какъ личности въ ихъ самомъ глубокомъ смысл, здсь встртились два національныхъ художника у подножія одного изъ самыхъ большихъ и мудрыхъ геніевъ Россіи.
Достоевскій описалъ то, что онъ пережилъ тогда, въ письм къ гр. Толстой (жен поэта): ‘Врите ли, дорогіе друзья мои, что въ публик, посл рчи моей, множество людей, плача, обнимали другъ друга и клялись другъ другу быть впередъ лучшими, и это не единичный фактъ, я слышалъ множество разсказовъ отъ лицъ, совсмъ мн незнакомыхъ даже, которыя стснились кругомъ меня и говорили мн изступленными словами (буквально) о томъ, какое впечатлніе произвела на нихъ моя рчь. Два сдыхъ старика подошли ко мн, и одинъ сказалъ:— ‘мы двадцать лтъ были другъ другу врагами и двадцать лтъ длали другъ другу зло: посл вашей рчи, мы теперь, сейчасъ помирились и пришли вамъ это заявить.’ Такихъ заявленій было множество, а я такъ потрясенъ и измученъ, что самъ готовъ былъ упасть въ обморокъ отъ восторга’. Фактъ, повидимому, невроятный, но онъ однако же явился въ ‘Современныхъ Извстіяхъ’ Гилярова — Платонова, который самъ былъ свидтелемъ факта. Что же до дамъ, то не курсистки только, а и вс, обступивъ меня, схватили меня за руки, и крпко держа ихъ, чтобы я не сопротивлялся, принялись цловать мн руки. Вс плакали, даже немножко Тургеневъ., Тургеневъ и Анненковъ (послдній положительно врагъ мн) кричали вслухъ, въ восторг, что рчь моя геніальная и пророческая. ‘Не потому, что вы похвалили мою, Лизу, говорю это’ — сказалъ мн Тургеневъ.’ Въ томъ же письм Достоевскій приписываетъ себ заслугу, которой не имлъ: ‘Какъ разъ наканун моей рчи Тургеневъ даже отнялъ у Пушкина (въ своей публичной рчи) значеніе народнаго поэта. О такой же особенности Пушкина: перевоплощаться въ геніи чужихъ націй совершенно никто не замтилъ до сихъ поръ, никто не указалъ на это.’ Между тмъ такіе предшественники Достоевскаго въ пониманіи Пушкина, какъ Блинскій, Гоголь и Тургеневъ — замтили эту особенность. Блинскій: — ‘прочтите его тоже чудную драматическую поэму Каменный Гость: она и по природ страны, и по нравамъ своихъ героевъ такъ и дышетъ воздухомъ Испаніи, прочтите его Египетскія Ночи, вы будете перенесены въ самое сердце жизни издыхающаго древняго міра.’ У Гоголя: ‘И какъ вренъ его откликъ, какъ чутко его ухо! Слышишь запахъ, цвтъ земли, времени, народа. Въ Испаніи онъ испанецъ, съ грекомъ — грекъ, на Кавказ вольный горецъ’. Называя Пушкина центральнымъ художникомъ, стоящимъ близко къ самому сосредоточію русской жизни, Тургеневъ сказалъ въ своей рчи: ‘этому его свойству должно приписать и ту мощную силу самобытнаго присвоенія чужихъ формъ, которую сами иностранцы признаютъ за нимъ, правда, подъ нсколько пренебрежительнымъ именемъ способности къ ‘ассимиляціи’. Это свойство дало ему возможность создать напримръ монологъ Скупого Рыцаря, подъ которымъ съ гордостью подписался бы Шекспиръ’. Тургеневъ не отнималъ у Пушкина значенія народнаго (національнаго) поэта. Онъ просто не высказался по этому поводу достаточно опредленно и здсь опять сказалась его безвольная нершительность.
Одной изъ трогательнйшихъ минутъ рчи была та, когда въ отвтъ на упоминаніе Достоевскимъ Лизы изъ Дворянскаго Гнзда Тургеневъ послалъ ему воздушный поцлуй, вылившійся у него изъ сердца. этомъ порыв была забыта та глубокая непріязнь, та философская и чисто-житейская вражда, которая ихъ раздляла. Тнь Пушкина примирила ихъ. Это она довела Достоевскаго до какого то пророческаго восторга, который заразилъ всхъ. Кто былъ когда либо на этой рчи, тотъ не забывалъ ее всю жизнь, тотъ просвтлялся, когда говорилъ о ней. Это было великое въ исторіи русскаго національнаго самосознанія ‘событіе’, какъ назвалъ его Аксаковъ (который не могъ произнести своей рчи сразу посл Достоевскаго).
Изъ многихъ описаній рчи приведемъ одно (А. . Кони), ставшее пожалуй классическимъ: ‘На эстрад онъ выросъ, гордо поднялъ голову, его глаза на блдномъ отъ волненія лиц заблистали, голосъ окрпъ и зазвучалъ съ особой силой, а жестъ сталъ энергическимъ и повелительнымъ. Съ самаго начала рчи между нимъ и всею массой слушателей установилась та внутренняя духовная связь, сознаніе и ощущеніе которой всегда заставляютъ оратора почувствовать и расправить свои крылья. Въ зал началось сдержанное волненіе, которое все росло… наступила минута молчанія, а затмъ, какъ бурный потокъ, прорвался неслыханный и невиданный мною въ жизни восторгъ. Рукоплесканія, крики, стукъ стульями сливались воедино и, какъ говорится, потрясли стны зала. Многіе плакали, обращаясь къ незнакомымъ сосдямъ съ возгласами и привтствіями, многіе бросились къ эстрад, и какой то молодой человкъ лишился чувствъ отъ охватившаго его волненія. Почти вс были въ такомъ состояніи, что, казалось, пошли бы за ораторомъ, по первому призыву, куда угодно! Такъ, вроятно, въ далекое время, умлъ дйствовать Савонарола.’
Самъ Достоевскій разсказываетъ въ другомъ своемъ письм: ‘Тургеневъ и Анненковъ тоже бросились лобызать меня и, пожимая руки, настойчиво говорили мн, что я написалъ вещь геніальную! Увы, такъ ли они теперь думаютъ о ней?’
Рядомъ съ событіемъ — рчью случился маленькій эпизодъ при участіи Тургенева. О немъ разсказываетъ Достоевскій: ‘Каткова оскорбило Общество любителей русской словесности, устраивавшее праздникъ, отобравъ у него назадъ посланный ему билетъ, а говорилъ рчь Катковъ на думскомъ обд, какъ представитель Думы и по просьб Думы. Тургеневъ же совсмъ не могъ бояться оскорбленій отъ Каткова и длать видъ, что боится, а, напротивъ, Катковъ могъ опасаться какой нибудь гадости себ. У Тургенева же была подготовлена Ковалевскимъ и университетомъ такая колоссальная партія, что ему нечего было опасаться. Оскорбилъ же Тургеневъ Каткова первый. Посл того, какъ Катковъ произнесъ рчь и когда такіе люди, какъ Иванъ Аксаковъ, подошли къ нему чокаться (даже враги его чокались), Катковъ протянулъ самъ свой бокалъ Тургеневу, чтобы чокнуться съ нимъ, а Тургеневъ отвелъ свою руку и не чокнулся. Такъ разсказывалъ мн самъ Тургеневъ.’ Не задолго передъ этимъ Катковъ жестоко и язвительно ‘изобличалъ’ Тургенева за то, что онъ помогалъ обднвшему Бакунину, другу своей юности. Это было однимъ изъ поводовъ, почему Тургеневъ на протянутый ему дважды бокалъ отвчалъ только холоднымъ кивкомъ головы, а во второй разъ даже покрылъ свой бокалъ ладонью руки.Когда его стали упрекать за то, что онъ въ такой день не забылъ своей непріязни и не отвтилъ Каткову примиреніемъ, онъ отвчалъ:, я старый воробей, меня на шампанскомъ не обманешь’, ‘зачмъ я буду мириться въ праздникъ, чтобы потомъ опять ссориться въ будни?’ Достоевскому онъ~доказывалъ въ тотъ же вечеръ, что есть вещи, которыхъ нельзя забывать: ‘какъ же я могу протянуть руку человку, котораго я считаю ренегатомъ’.

* * *

Полный анализъ рчей Тургенева и Достоевскаго возможенъ въ отдльной работ. Но я хотлъ бы только здсь указать на преемственность въ пониманіи Пушкина Блинскимъ и Тургеневымъ — съ одной стороны — и Гоголемъ и Достоевскимъ — съ другой. Тургеневъ считаетъ Блинскаго самымъ. главнымъ и первоначальнымъ истолкователемъ Пушкина, ‘хотя ничья похвала не должна раздаваться сегодня рядомъ съ похвалою Пушкину’. Достоевскій началъ: ‘Пушкинъ есть явленіе чрезвычайное и, можетъ быть, единственное явленіе русскаго духа, сказалъ Гоголь. Прибавлю отъ себя: и пророческое’. Каждый изъ нихъ указалъ на своего предшественника.
Взгляды Блинскаго выражаютъ чисто-эстетическій подходъ къ Пушкину, затмъ къ нему присоединяется психологическая оцнка. Заслуга Блинскаго, что онъ призналъ въ Пушкин искусство, а не только ‘прекрасный языкъ чувства.’ Онъ провозгласилъ его ‘первымъ поэтомъ — художникомъ на Руси’. Вооруженный всми чарами поэзіи, исполненный любви ко всему эстетически прекрасному, Пушкинъ,— по его мннію — какъ истинный художникъ, ‘не нуждался въ выбор поэтическихъ предметовъ для своихъ произведеній, но для него вс предметы были равно исполнены поэзіи’. Блинскій восклицаетъ: ‘Прекрасна и любезна истина и добродтель, но и красота также прекрасна и любезна, и одно другого стоитъ, одно другого замнить не можетъ’. Тайна паоса Пушкина въ его превосходномъ поэтическомъ, художественномъ, артистическомъ стих.
Тургеневъ всегда ощущалъ Пушкина эстетически. Дважды называетъ онъ его первымъ русскимъ художникомъ-поэтомъ. Религія и наука переживаютъ народы — въ силу общаго, искусство — въ силу конкретнаго, личнаго, живого. Поэтому въ искусств народа хранится ‘его живая личная душа, его мысль, его языкъ въ высшемъ значеніи слова’. Этотъ шеллингіанскій взглядъ въ исскуство, какъ на отпечатокъ національнаго лица, Тургеневъ могъ усвоить тоже черезъ Блинскаго, который увлекался имъ вначал своего поприща (‘Литературныя мечтанія’). Тургеневъ говоритъ: ‘въ язык, созданномъ Пушкинымъ, вс условія живучести: русское творчество и русская воспріимчивость стройно слились въ этомъ великолпномъ язык, и Пушкинъ самъ былъ великолпный русскій художникъ’. Брошенная Тургеневымъ мысль о лаконизм Пушкина и вопросъ о томъ, былъ ли онъ художникомъ національнымъ, міровымъ — связываютъ его съ Гоголемъ. Но хотя Тургеневъ думаетъ, что Пушкинъ какъ никто выразилъ все русское, міровымъ и національнымъ художникомъ онъ признать его не ршился и оставилъ вопросъ открытымъ.
Гоголь началъ свою статью: ‘При имени Пушкина тотчасъ осняетъ мысль о русскомъ національномъ поэт… Въ немъ, какъ будто въ лексикон, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Онъ боле всхъ, онъ дале раздвинулъ ему границы и боле показалъ ему пространство. Пушкинъ есть явленіе чрезвычайное и, можетъ быть, единственное явленіе русскаго духа: это русскій человкъ въ его развитіи, въ какомъ онъ, можетъ быть, явится черезъ двсти лтъ.’ ‘Сочиненія Пушкина, гд дышитъ у него русская природа, ихъ только можетъ понимать тотъ, чья душа носитъ въ себ чисто русскіе элементы, кому Россія родина, чья душа такъ нжно организованна и развилась въ чувствахъ, что способна понять не блестящія съ виду русскія псни и русскій духъ’. Въ Пушкин — совершенно русская жизнь, ея разгулъ и раздолье. Нужно прочитать внимательно статью Гоголя о Борис Годунов, чтобы понять, какое умопостигаемое царство открывалось его духовному взору при чтеніи этой вещи. Она обладаетъ для него этической дйственностью: ‘Великій! надъ симъ вчнымъ твоимъ клянусь!.. Еще я чистъ, еще ни одно презрнное чувство корысти, раболпства и мелкаго самолюбія не заронялось въ мою душу.— Если мертвящій холодъ бездушнаго свта исхититъ святотатственно изъ души моей хотя часть ея достоянія, если кремень обхватить тихо горящее сердце, если презрнная ничтожная лнь окуетъ меня, если опозорю въ себ тобою исторгнутые звуки… О! тогда пусть обольется оно немолчнымъ ядомъ, вопьется милліонами жалъ въ невидимаго меня, неугасимымъ пламенемъ упрековъ обовьетъ душу и раздастся по мн тмъ пронзительнымъ воплемъ, отъ котораго бы изныли вс суставы и сама бы безсмертная душа застонала, возвратившись безотвтнымъ эхомъ въ свою пустыню… Но нтъ! Оно — какъ Творецъ, какъ благость. Ему ли пламенть казнью?.. Оно обниметъ снова моремъ свтлыхъ лучей и звуковъ душу и слезою примиренія задрожитъ на отуманенныхъ глазахъ обратившагося преступника!’… Былъ ли Пушкинъ христіаниномъ? ‘Пушкинъ слишкомъ разумно поступилъ, что, не дерзая переносить въ стихи того, чмъ еще не про* никлась вся насквозь его душа, предпочиталъ лучше оставаться нечувствительной ступенью къ высшему для всхъ тхъ, которые слишкомъ отдалились отъ Христа, нежели оттолкнуть ихъ вовсе отъ христіанства такими же бездушными стихотвореніями, какія пишутся тми, которые выставляютъ себя христіанами.’ Кто вправ религіозно судить человка, да еще такое таинственное Существо, какъ поэтъ. Гоголь полагаетъ: ‘и тотъ человкъ въ лучшія и свтлйшія минуты своего поэтическаго ясновиднія исповдалъ выше всего высоту христіанскую… бездлица — выставить наиумнйшаго человка своего времени не признающимъ христіанства, — человка, на котораго умственное поколніе смотритъ какъ на вождя’.
Достоевскому, какъ и Гоголю, дорого моральное значеніе Пушкина. Нравственное состояніе общества, какимъ мы его видимъ въ Египетскихъ Ночахъ, объясняетъ по мннію Достоевскаго (1861 г.), ‘къ какимъ людямъ приходилъ нашъ Божественный Искупитель. Вамъ понятно становится и слово: Искупитель’ {Это въ неподписанной стать во Времени, о ней см. Комаровичъ ‘Д. и Ег. Ночи’ (Пушкинъ и его совр. XXIX, 12), тамъ же указывается ея безспорная принадлежность Достоевскому.}.
Развязка рчи Достоевскаго покоится на нравственной проблем. Моральный анархистъ и интеллигентъ въ худомъ значеніи этого слова Алеко-Онгинъ противостоитъ Татьян, человку съ внутреннимъ закономъ, категорическимъ императивомъ. Тургеневское entbehren’ въ Татьян, подчиненной своему закону — это не вншнее, она добровольно пошла по этому пути, какъ истинному, а не по принужденію. Центръ рчи Достоевскаго въ волевомъ смиреніи, оно и выражено тономъ приказа: ‘Смирись, гордый человкъ, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человкъ, и прежде всего потрудись на родной нив’…. ‘Найди себя въ себ, подчини себя себ, овладй собой и узришь правду и поймешь, наконецъ, народъ свой и святую правду его’. Правда же народная въ томъ, что Россія несетъ въ себ идею всечеловчества, какъ Христосъ несъ ее міру. Шатовскія идеи о народ богоносц, взлелянныя Достоевскимъ, т — что онъ мечталъ разсказать Ставрогинымъ, он нашли осуществленіе- въ христіанк длами своими — Тан — русскомъ религіозномъ и національномъ идеал. Рядомъ съ Татьяной Лиза Калитина и, можетъ быть, Наташа Ростова. Съ-Пушкинымъ иде всечеловчества есть на чемъ остановиться. Былъ ли Пушкинъ христіаниномъ? Достоевскій не знаетъ какъ сказать. ‘Жилъ бы Пушкинъ доле, такъ и между нами было бы можетъ быть мене недоразумній и споровъ, чмъ видимъ теперь. Но Богъ судилъ иначе. Пушкинъ умеръ въ полномъ развитіи своихъ силъ и безспорно унесъ съ собою въ гробъ нкоторую великую тайну, И вотъ мы теперь безъ него эту тайну разгадываемъ:
Тургеневъ и Достоевскій занесли ногу передъ тмъ порогомъ, который переступили ихъ предшественники, Ибо Блинскій дерзалъ назвать Пушкина національнымъ геніемъ, а Тургеневъ — нтъ, Гоголь считалъ Пушкина христіаниномъ.
Для Тургенева (и Блинскаго) Пушкинъ дорогъ какъ художественное, и если они видли въ немъ ‘идею’, то имъ дорога была ея воплотимость и предметная ограниченность. Оли относились къ Пушкину — эстетически созерцательно.
Для Достоевскаго (и Гоголя) Пушкинъ явленіе религіозно-нравственное, онъ моральный учитель, властно зовущій къ дйствованію, это ‘облеченіе вещей невидимыхъ’, и они оставляютъ Пушкина, идутъ къ самимъ ‘невидимымъ вещамъ’, постиженію идей въ чистомъ вид.
Опять выясняется волевая противоположность Достоевскаго и Тургенева въ отношеніи ихъ къ Пушкину — созерцательномъ одного, — дйственно-этическомъ другого.
Можно раздлить на четыре части (дв длительныхъ и два момента) встрчи обоихъ:
I. (1845—49 г.) — Начинающіе писатели. Продлывается какъ бы репетиція того, что произойдетъ такъ ярко потомъ. Мн кажется, что литературная встрча уже тогда прощупываетъ органическую полярность двухъ существъ, но все въ маломъ вид.
II. (1859—67 г.) Два литератора.
III. Ссора 1867 г. Ссора, вскрывающая бытіевую сущность ихъ философскаго и личнаго расхожденія. (Вопросъ о вол играетъ здсь ршающую роль.)
IV. (1880 г.) Два художника у памятника русскаго національнаго генія.
Они были противоположностями, какъ волевая мужественность и женственная пассивность. Они отталкивались другъ отъ друга. Но было что то, что ихъ тянуло. Тянуло особенно Достоевскаго — сторону активную. Это было тогда, когда онъ ‘едва не влюбился’ (при первой встрч), когда приходилъ обругать Дымъ, даже на юбиле 1879 года. Ихъ встрча роковымъ образомъ не вышла. И символомъ того, что могло быть, лучшимъ мигомъ въ ихъ отношеніяхъ — былъ воздушный поцлуй за Лизу, этотъ чистой красоты женскій образъ, который перейдетъ въ вка и ‘тлнья убжитъ’.

Марьино — Знаменское.

1913—17.
Никольский Юрий Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Головка виснет, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1906
  2. Горение, Павленко Петр Андреевич, Год: 1942
  3. Две реформы, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1839
  4. Армянский вопрос в Турции, Джаншиев Григорий Аветович, Год: 1892
  5. Примечание к заметке ‘Опечатки, замеченные в 1 No ‘Современника’ 1850 года’, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1850
  6. Очерк биографии Пушкина, Грот Яков Карлович, Год: 1887
  7. Только один вечер, Беляев Александр Романович, Год: 1915
  8. Русский язык в Западном крае, Катков Михаил Никифорович, Год: 1869
Электронная библиотека