Три возраста, Толстой Феофил Матвеевич, Год: 1853 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 137 минут(ы)

Три возраста.
Дневникъ наблюденій и воспоминаній
музыканта-литератора
. Толстаго.

Капитанъ Тольди.
Разсказъ.

Современныя статьи — и Смсь
Статьи музыкальныя.
Ростислава.

Санктпетербургъ.
Издатель, книгопродавецъ В. Исаковъ, на Невскомъ проспекте, противъ Католической церкви, въ дом Кудряшева.
1855.

http://az.lib.ru/

TPИ BОЗPACTA.
(Эпизодъ).

Дневникъ наблюденій и воспоминаній музыканта-литератора.

ВВЕДЕНІЕ.

Однажды прошлою зимою (1852 г.) посл оперы ‘Риголетто’, собралось у меня нсколько пріятелей, или просто знакомыхъ — выпить чашку чаю и побесдовать возл небогатаго, но хорошо растопленнаго камелька.

Наговорившись вдоволь о новой опер Верди, мы перешли, по поводу двойнаго волокитства Маріо въ этой опер, къ повсти г-жи Жирарденъ ‘Marguerite ou deux amours’ и пустились въ разсужденія, возможно ли, что бы женщина любила съ одинаковымъ увлеченіемъ въ одно и то же время двухъ мужчинъ?

Иные утверждали, что это дло возможное и бывалое, другіе, напротивъ, увряли, что это не въ природ вещей, и проч.

Человческое сердце такъ устроено — говорили послдніе — что одно сильное, глубокое впечатлніе вытсняетъ изъ него мгновенно вс прочія мимолетныя впечатлнія, слдовательно, два однородныя чувства въ немъ существовать не могутъ, потому что въ такомъ случа произойдетъ непремнно борьба и одно изъ нихъ, одержавъ верхъ, вытснитъ, безъ сомннія, другое.

Одинъ изъ присутствующихъ, выслушавъ pro и contra, выразился такъ:

— Пожалуй, женщина можетъ показывать разомъ вниманіе и десятерымъ, но это не любовь, а кокетство. Если она изберетъ человка, котораго полюбитъ горячо, съ энтузіасмомъ, съ самоотверженіемъ,— словомъ сказать, полюбитъ такъ, какъ одн женщины любить умютъ, то поврьте, что тогда вы какія искушенія, ни какія увлеченія въ мір, ни даже недостатки избраннаго человка, не поколеблютъ ея чувства. Впрочемъ, я не съ этой точки зрнія критикую повсть французской писательницы: въ вымысл каждый авторъ воленъ, и, конечно, гораздо трудне придумать что нибудь небывалое въ нравственномъ, или, лучше сказать, въ безнравственномъ отношеній, чмъ попасть нехотя на дйствительность. Я критикую — продолжалъ ораторствующій — выборъ круга, въ которомъ вращаются дйствующія лица повсти. Признаюсь, что мн до смерти надоли вс эти мишурныя маркизы, дюшессы, которыхъ давно бы пора предать забвенію съ фижмами, пудрою…

— И, вроятно, палевыми перчатками, прервалъ я, улыбаясь.

— Извините меня, почтеннйшій ораторъ, но я не разъ уже слыхалъ диссертаціи на эту тему. Та же самая M-me Girardin, повсть которой вы теперь критикуете, сдлала въ 1837 году странное, но, по моему, весьма замысловатое опредленіе. ‘Вся вселенная — писала она въ фельетон Journal des Dbats — раздлена на два враждебныя поколнія: одно изъ нихъ иметъ похвальную привычку умывать ежедневно руки, а другое — не мыть ихъ никогда. Это, по-видимому, ничтожное обстоятельство полагаетъ между двумя поколніями непреодолимую преграду, потому что, съ одной стороны, оно возбуждаетъ отвращеніе, чувство, которое весьма трудно побдить, а съ другой — закрадывается мысль умышленнаго униженія,— мысль горькая и даже ядовитая!’ M-me Girardin утверждаетъ, что между блоручками и черноручками (извините за подвернувшійся неологизмъ) существуетъ непреодолимая преграда. Подъ словомъ блоручекъ, я подразумваю не однихъ фешенебелей или шематоновъ — оборони Богъ! а всхъ вообще людей, опрятныхъ тломъ и душою, и любящихъ истинную образованность и просвщеніе. И такъ, мнніе M-me Girardin, что между тми и другими существуетъ непреодолимая преграда, не совсмъ справедливо, вражда существуетъ, къ сожалнію,— это правда, но вражду эту скоре можно назвать совмстничествомъ, и это совмстничество ни сколько не нарушаетъ общественнаго порядка, потому что истекаетъ изъ вчныхъ всемірныхъ законовъ разности сословій и состоянія, нравственныхъ качествъ и физическихъ способностей. — Не улыбайтесь насмшливо, продолжалъ я, увлекаясь: — вотъ вы, напримръ, человкъ образованный, человкъ, умывающій ежедневно руки и носящій даже ненавистныя блыя перчатки,— вотъ и вы поддались на ловушку и туда же пускаетесь уврять, что лучше описывать курную избу, чмъ хорошо убранный домъ. Кто говоритъ — конечно есть превосходные типы въ простонародь, но неужели въ образованномъ сословіи вы не находите вовс пищи для вашихъ психологическихъ изъисканій? Но, скажете вы, можетъ быть, что я смотрю на этотъ предметъ слишкомъ поверхностно, что я обращаю вниманіе лишь на форму, на выраженія, а что главная мысль ускользаетъ отъ моихъ понятій? Вы, вроятно, возразите, что тамъ, гд я вижу совмстничество, тамъ проявляется мысль дружеская, стремящаяся, ознакомить насъ съ чуждымъ для насъ міромъ и что изъ этого міра взываетъ къ намъ голосъ, полный любви: ‘Посмотри — шепчетъ онъ привтливо — и у насъ есть отрадныя чувства, возвышенные помыслы, и здсь горячо бьется сердце, душа стремится къ благу, пойми нашъ языкъ, не чуждайся нашихъ обычаевъ, изучи наши нравы, и новый источникъ познаній забьетъ живымъ ключемъ, освжитъ твои мысли и усладитъ серце чистйшимъ чувствомъ любви къ ближнему.’ Хорошо, если бы это было такъ, но дло выходитъ иначе. Появились было и у насъ великіе писатели, заговорили они языкомъ жизни, словомъ роднымъ, но угасли свтильники, и толпы подражателей подвигаются во тм ощупью, лепечутъ искаженныя рчи и, безсильные, силятся выдавать намъ за живой языкъ — мертвое слово. Вы видите, что я предвижу вс ваши возраженія и отвчаю какъ чувствую, не выдавая, конечно, своихъ словъ за непреложную истину. Наконецъ, вы можете замтить мн, что если я и правъ, возставая противу неправильности и грубости языка, вводимаго нкоторыми въ изящную словесность, то все-таки интересне для читателя описаніе простаго народнаго быта, съ которымъ онъ мало знакомъ, чмъ вчные, обветшалые разсказы о многократно описанной свтской жизни. Пусть наши писатели знакомятъ насъ съ жизнью скромной, несвтской,— пусть представляютъ они утшительные примры, подобные тмъ, которые находятся въ ‘Капитанской Дочк’ Пушкина: тамъ горячее чувство патріотисма, исполненіе священнаго долга, покорность судьб, упованіе на промыслъ Божій,— вс эти возвышенныя чувства высказаны превосходно. Слдовательно, и вн свтской жизни можно найти для описанія прекрасные, поучительные предметы, и, конечно, если вы станете выставлять на показъ безпрестанно одну и ту же картину, то толпа приглядится къ ней, назоветъ ея краски полинявшими и отвернется отъ вся равнодушно. Но если художникъ подновитъ колоритъ, подмтитъ новыя, боле современныя краски, я, признаюсь, всегда предпочту сюжетъ, взятый изъ идеальной итальянской школы, изобртеніямъ Теньера. Повторяю, это мое личное убжденіе, дло моего вкуса. Вотъ почему я не осуждаю M-me Girardin за выборъ круга, въ которомъ вращаются дйствующія лица ея повсти, M-me Girardin описала, можетъ быть, не совсмъ нормальное состояніе души свтской образованной женщины и представила вамъ яркими красками нравственную психическую борьбу двухъ однородныхъ и односильныхъ чувствъ. Слдуетъ ли допустить возможность, что бы женщина любила съ одинаковымъ увлеченіемъ двухъ мужчинъ разомъ — объ этомъ я не вхожу въ разсужденіе, но мн кажется, что во всякомъ случа очеркъ или этюдъ (изученіе) автора вовсе не теряетъ отъ того, что предметомъ его изученія — свтская образованная женщина.

Не знаю, отчего, но мн никто не возражалъ. Можетъ, утомились меня слушать? а можетъ, и дйствительно высказалъ я довольно врныя воззрнія на этотъ предметъ. Посл небольшого молчанія, я продолжалъ:

— У меня хранятся, до востребованія, Записки или Memorandum одного изъ моихъ пріятелей. Записки эти — ‘дла давно минувшихъ лтъ’, въ нихъ есть нчто подобное психологическому недугу, описанному въ повсти ‘Marguerite’. Если вамъ не страшно покажется двухъ или трехъ-часовое чтеніе, прибавилъ я, обращаясь ко всему обществу: — то я прочту вамъ кое-что изъ Memorandum моего пріятеля.

Присутствующіе значительно переглянулись, но учтивость, или, скоре, снисхожденіе къ фантазіи хозяина взяло верхъ, и мн разршено было прочесть небольшой эпизодъ изъ записокъ моего пріятеля. Я пошелъ было за портфелемъ, въ которомъ покоятся разныя разности, вроятно, предназначенныя покоиться вчнымъ непробуднымъ сномъ, но вспомнилъ, что для поднятія завсы со старины мн необходимо согласіе одной особы, присутствовавшей безмолвно при бывшихъ разговорахъ. Я остановился, повернулся вопросительно къ упомянутой особ, и получилъ молчаливый знакъ согласія, сопровожденный какимъ-то выразительнымъ движеніемъ плечъ. Я отправился за портфелемъ.

— Memorandum моего пріятеля {Авторъ надется, что читатели не припишутъ ему намренія выставить собственную личность въ предлагаемыхъ Запискахъ. Автобіографическая форма избрана только какъ самая удобная для разсказа.}, сказалъ я, возвращаясь:— въ трехъ отдленіяхъ, подъ названіемъ: юность, первая и вторая молодость и зрлыя лта. Четвертое отдленіе — старость — остается въ пробл до времени. Я прочту вамъ эпизодъ изъ второго отдленія, выключивъ, по возможности, все что не иметъ тсной связи съ дйствующими лицами въ происшествіи, на которое я намекалъ, предлагая вамъ чтеніе этихъ записокъ, но вотъ бда! я забылъ васъ предупредить, что въ выпискахъ, которыя я намреваюсь вамъ прочесть, дйствіе происходитъ въ Италіи. Можетъ, это вамъ не понравится? вы предпочитаете, вроятно, описанія русскихъ нравовъ? Въ послдующихъ отдленіяхъ только и рчи, что о Россіи, впрочемъ, и здсь есть характеры чисто-славянскіе. На что долго толковать, разсудите сами! bon entendeur, salut!

ПЕРВАЯ МОЛОДОСТЬ.

Римъ, 2 Ноября 1832.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Завтра мы оставляемъ Римъ! Мн хотлось бы доле пожить въ этомъ древнемъ город, насмотрться вдоволь на чудеса живописи и ваянія, разсянныя по всмъ угламъ этого огромнаго храма искусствъ, но что прикажете длать съ неугомоннымъ моимъ спутникомъ, котораго такъ и тянетъ въ Неаполь? Морскіе раки, фузорскія устрицы, фалернское вино мерещатся ему день и ночь. Онъ понукаетъ меня безъ пощады.

Странная вещь, въ самомъ дл! отчего я такъ пристрастился къ Александру X… Это не человкъ, а xoдячая утроба на двухъ ногахъ, которая смотритъ на весь свтъ сквозь желудочную перепонку. Его подслповатые, но, впрочемъ, выразительные глаза, толстыя, брылистыя губы, раздутыя ноздри съ красноватыми жилками,— все это выражаетъ непреодолимую его наклонность къ чувственнымъ наслажденіямъ, воображенія у него нтъ ни на грошъ,— а не мене того я его люблю и даже, стыдно признаться, во многомъ ему подчиняюсь, хотя и не такъ давно съ нимъ сошелся.

Правда, что онъ человкъ добрйшаго сердца, человкъ прямой, правильный, но воззрнія его на предметы вообще, на искусство, на міръ изящный — самыя странныя. Онъ увряетъ, напримръ, что въ Рим Corso e via dei barbori ничмъ не лучше и не шире Гороховой Улицы, да еще и съ изгибцомъ, прибавляетъ онъ, что Траянова Колонна, которая въ настоящее время врылась въ землю сажени на три противу уровня мостовой, годится (въ сравненіи ныншней Александровской колонны) въ зубочистки Минину или Пожарскому, что Тибръ можетъ, пожалуй, исправлять съ успхомъ должность мутной Мойки, но что Фонтанк онъ и въ подметки не годится, что Ponte Sant’ Angelo ничмъ не лучше Прачешнаго Моста, и такъ дале. Эти саркастическія сравненія тмъ боле досадовали меня, что съ перваго взгляда они казались правдоподобными. Corso, дйствительно, не широкая улица и даже нсколько извилистая, но какой чудной архитектуры дворцы окоймляютъ ее съ обихъ сторонъ! Траянова Колонна, правда, нсколько приземиста, но какіе прекрасные на пьедесталахъ барельефы! Тибръ, конечно, не широкъ и воды его желты и мутны, но… это Тибръ! и за Тибромъ живутъ Транстеверинки, а кто не видалъ Транстеверинокъ, тетъ не иметъ понятія о воплощенной Юнон.

Только однимъ изъ чудесъ Рима Александръ, по видимому, остался доволенъ: это — храмомъ Св. Петра.

Когда мы въ первый разъ подъхали къ великолпной колоннад, я оборотился къ брюзгливому моему спутнику,

— Надюсь, что ты доволенъ? воскликнулъ я, съ восторгомъ.

— Еще бы! отвчалъ Александръ: — нельзя не быть довольнымъ: дв капли воды Казанскій Соборъ сквозь увеличительное стекло. Чудо какъ хорошо!

— Да, но на Казанской Площади нтъ этихъ прекрасныхъ фонтановъ, замтилъ я.

— И нтъ въ нихъ ни какой надобности! За то у насъ, говорятъ, тутъ будутъ памятники Кутузова и Барклая: {Писано въ 1832 году.} это поучительне, а твои фонтаны точь-въ-точь tale quale, находящіеся въ Петергофскомъ Саду.

Когда войдешь въ храмъ Св. Петра, то въ первую минуту не отдаешь себ яснаго отчета о его огромности: такъ хорошо соблюдены вс пропорціи этого единственнаго въ мір зданія, но, по мр того, какъ глазъ привыкаетъ къ необъятной перспектив безчисленныхъ пилястровъ, къ недостигаемой высот сводовъ, къ поднебесному куполу, разсудокъ начинаетъ понимать всю громадность окружающихъ насъ предметовъ. Возл первыхъ пилястровъ, по об стороны ихъ, надъ мраморными пріёмниками, въ которыхъ хранятся святая вода, поставлены два ангела. Когда смотришь на нихъ издали отъ наружныхъ дверей, то они кажутся небольшаго, дтскаго роста, а подойдя къ нимъ, убждаешься, что это — пяти-аршинные гиганты! Мы вошли въ первый разъ въ церковь въ то время, какъ въ одномъ изъ придловъ только что кончилось кардинальское служеніе. По обычаю, посл службы, кардинала провожаютъ съ церемоніею въ Ватиканъ, за нимъ шли взводъ папской гвардій и толпа народа, примрно человкъ пятьсотъ или шестьсотъ. Вообразите же, что вся эта довольно значительная толпа людей, проходя чрезъ средину церкви, не наполняла совершенно пространства, заключающагося между двумя рядами среднихъ пилястровъ! Александръ не врилъ своимъ глазамъ, и, кажется, въ первый разъ удивился.

Онъ долго осматривалъ, прищуриваясь, поднимая и поворачивая голову по всмъ направленіямъ, и наконецъ промолвилъ сквозь зубы:

— Вишь расхорохорились! зачмъ имъ такая громада? Не воображаютъ ли они, что въ Папскихъ Владніяхъ шестьдесятъ милліоновъ жителей?

— Но ты забываешь,— сказалъ я, улыбаясь: — что Папа — глава Римско-Католической Церкви.

— Поди, сбирай еще католиковъ со всего свта, а пока здсь велико, да пусто!

Неугомонный преслдователь изящнаго и тутъ нашелъ что похулить! Но, дйствительно, я слышалъ отъ самихъ Римлянъ, что Церковь Св. Петра рдко-рдко наполняется.

Впрочемъ, я не давалъ потачки скептическому моему спутнику: я заставилъ его осмотрть вс мозаики, вс придлы, которые каждый не мене иной церкви, потащилъ его въ куполъ {Замтимъ, что діаметръ микель-анджеловскаго купола почти вдвое боле исакіевскаго.} и даже на самую вершину.

Цлую недлю мы съ утра до вечера осматривали вс достопамятности Рима. Александръ ворчалъ, хаялъ, критиковалъ, но здилъ со мной (здсь выпускается длинное описаніе памятниковъ, зданій, церквей, картинъ и проч.). Впечатлнія, произведенныя Римомъ на моего пріятеля, я выпускаю, какъ не подходящія къ ходу дйствія, долженствовавшаго объяснить вышеупомянутую психологическую задачу.

На другой же день нашего прізда въ Римъ, мы, разумется, поставили себ первымъ долгомъ взглянуть на остатки древняго Рима и отправились въ Форумъ,— и тутъ меня Александръ совершенно озадачилъ. Во первыхъ, онъ на короткое время какъ бы переродился, ожилъ, стряхнулъ съ себя полу сонную апатію и началъ разсказывать и описывать: гд былъ Капитолій, гд была ‘la roche tarpienne’ (которой и слда не осталось), называлъ безъ помощи ‘чичероне’ храмъ Весты, тріумфальныя арки Сестимія, Тита, Константина и прочіе памятники. Я удивился его познаніямъ мстности.

— Да откуда ты это знаешь? какъ распознаешь памятники? Разв ты былъ когда-нибудь въ Рим?

— Нтъ, не былъ! а Саллюстій, а Титъ-Ливій, а Витрувій зачмъ? а школьныя скамейки на что? Школьныя скамейки, братъ, великое дло: умй только на нихъ сидть, такъ и высидишь познаній съ три короба!

— Но зачмъ же ты мн не говорилъ о твоемъ предпочтеніи къ изученію древней исторіи?

— Во первыхъ, ты у меня не спрашивалъ, а во вторыхъ, я вовсе не предпочитаю древней исторія новйшей — напротивъ! А тутъ такъ пришлось къ слову, живо представились года юношества, года мечтаній, порывовъ къ знанію.

И взоръ Александра вдругъ снова потухъ, пріемы его сдлались опять виды, лнивы… Я долго смотрлъ на него въ недоумніи, и хотлось мн его растолкать, расшевелить. Не знаю, почему, мн стало его жалко: я разчувствовался надъ его участью… какъ вдругъ онъ занесъ такую матеріальную околесицу, что я махнулъ рукой и пересталъ о немъ думать.

II.

Настойчивость Александра превозмогла мое желаніе остаться еще на недлю въ Рим, и мы, 3 ноября, подъ вечеръ, отправились въ Неаполь.

Въ Велетри остановились мы поужинать.

Александръ никогда не забывалъ великихъ обязанностей самосохраненія: подъ этимъ громкимъ названіемъ онъ подразумвалъ чай, завтракъ, обдъ, еще чай и ужинъ. Въ гостинниц Велетри, которая, въ сравненіи съ римскими гостиницами, то же, что Петербургъ въ сравненіи съ Лебедянью, намъ подали яичницу съ шафраномъ и поджараго гуся, чуть ли не того самаго, который въ дни оны спасъ своимъ крикомъ погибающій Римъ. Во время ужина, въ столовую вошелъ врный мой Аанасьичъ. Аанасьичъ — для меня лице весьма замчательное: со дня моего рожденія до сей минуты, т. е. въ теченіе не съ большимъ двадцати-трехъ лтъ, онъ находился и находятся при мн безотлучно. Сначала батюшка приставилъ его въ вид надзирателя надъ кормилицею, которая, говорятъ, была бойкая баба, потомъ остался онъ безсмннымъ ординарцемъ при нянюшк, а когда изъ женскихъ рукъ я перешелъ на мужское попеченіе, то Аанасьичъ приставленъ былъ ко мн въ род дядьки-камердинера и съ тхъ поръ прибываетъ въ томъ же почетномъ званіи. Я люблю его отъ души и даже уважаю, потому что, кажется, нтъ въ мір усердне и безкорыстно-преданне моего Аанасьича. Полагая, что и Аанасьичъ упражняется въ одинаковомъ съ нами занятіи, т. е. ужинаетъ, я удивился нечаянному его появленію.

— Что ты, Аанасьичъ? не приключилось ли чего нибудь?

— Ничего, батюшка! слава Богу! Я собирался было также поужинать, не христіанскою, Богъ ихъ прости, а здшнею похлебкою, но, когда проходилъ я по корридору, меня остановила какая-то нмецкая или французская барыня… кто ее знаетъ! Изъ словъ ея, я, однако же, смекнулъ, что ей желательно поговорить съ моимъ мусью, т. е. выходитъ съ вашею милостью: вотъ я и пришелъ вамъ, батюшка, объ этомъ доложить.

Я поспшно оттолкнулъ тарелку съ гусемъ, запилъ водою нежирное кушанье и поторопился встать изъ-за стола.

— Ну, куда? вспыхнуло пламечко? проговорилъ Александръ: — что это, въ самомъ дл, и поужинать не можешь, какъ подобаетъ порядочному человку? Теб коза въ плать пробжитъ по улиц, а ты ужь и уши навостришь! Всему есть время… постыдился бы Аанасьича, — право!

Аанасьичъ слушалъ наставленія Александра, и, кажется, лукаво ухмылялся, но я, поправивъ дорожный туалетъ, причесавъ волосы, взглянулъ нсколько свысока на оратора, и выбжалъ въ корридоръ Чрезъ нсколько нумеровъ, при слабомъ освщеніи, я замтилъ въ дверяхъ одной изъ квартиръ женскую фигуру. Ни мало не сомнваясь, что кто именно та дама, которая желаетъ со мною переговорить, я удвоилъ шагъ и вскор очутился подл… увы! очень-очень пожилой дамы, которая, на Французскомъ Язык, съ примсью германскаго выговора, объявила мн, что она баварская Графиня П***, отправляющаяся въ Неаполь, узнавъ, что мы — Русскіе, и зная по слухамъ и по опыту нашу любезность и всегдашнюю готовность покровительствовать беззащитнымъ дамамъ, она ршилась попросить насъ сопутствовать ей до Неаполя, изъ опасенія непріятныхъ встрчъ, могущихъ воспослдовать на дорог, пользующейся на этотъ счетъ весьма невыгодною репутаціею.

Хотя мн показалось довольно страннымъ, что графиня объясняется со иною въ дверяхъ, въ корридор, и не приглашаетъ меня воити къ себ въ комнату, но я, разумется, отвчалъ учтиво, что я и спутникъ мой къ ея услугамъ, и что до самого Неаполя мы не будемъ ни опережать ея экипажа, мы отставать отъ него, предоставляя на ея произволъ останавливаться гд и когда ей угодно.

Графиня поблагодарила меня весьма ласково, и я, откланявшись, собирался уже возвратиться въ столовую доужинать, какъ вдругъ за плечами старушки мелькнуло восхитительное видніе въ образ молоденькой, свженькой блокуренькой двушки. Хотя волосы ея были подобраны какими-то неуклюжими, круглыми шпильками, но я тотчасъ замтилъ всю прелесть нжнаго ея облика.

Я возвратился въ столовую такою твердою, торжествующею поступью, что Александръ, который додалъ усердно потомка римскихъ гусей, обтеръ ротъ салфеткой и, уставивъ на меня испытующій взоръ, спросилъ довольно поспшно:

— Что случилось?

— Ничего, отвчалъ я, поправляя машинальнымъ движеніемъ галстухъ, — тутъ есть старушка, нмецкая графиня, которая проситъ, чтобы мы сопровождали ее до Неаполя, изъ опасенія разбойниковъ.

Александръ расхохотался.

— Какіе тутъ чортъ разбойники! гд она ихъ нашла? Поужинай-ка лучше: это будетъ благоразумне, натощакъ не годится ночью здить.

— У меня прошелъ аппетитъ, возразилъ я, неосторожно.

— А! промычалъ Александръ, и снова уставилъ на меня испытующій взоръ.

Однако же, я позвалъ Аанасьича и попросилъ его достать изъ чемодана дорожные пистолеты. Александръ трунилъ и смялся надо мною, онъ хотлъ непремнно вооружить съ ногъ до головы Аанасьича, но, за неимніемъ другаго оружія, всунулъ ему за пазуху поварской ножъ.

— Смотри же, Аанасьичъ, говорилъ онъ, трагическимъ голосомъ: — какъ только услышишь свистокъ, такъ и пырай ножомъ на пропалую, направо и налво… только чуръ! не передъ собой, а то, пожалуй, кого нибудь изъ васъ пригвоздишь.

Аанасьичъ сидлъ въ крытомъ сиднь позади коляски.

Мн же Александръ предложилъ зарядить пистолеты свжими, сплыми фигами, которыя поданы были къ десерту, увряя, что такая неожиданность озадачитъ мнимыхъ разбойниковъ гораздо боле, чмъ настоящая пуля.

Я слушалъ, улыбаясь, болтовню Александра, но длалъ свое дло, то есть, зарядилъ тщательно пистолеты, веллъ зажечь передніе фонари въ коляск, для освщенія дороги, и задній, для того, что бы, читая ночью, не заснуть, наконецъ, желая доказать графин, что я вовсе не навязываюсь на ея знакомство, а охраняю только ее въ дорог, веллъ ей сказать чрезъ Итальянца прислужника, что мы выдемъ изъ Велетри вслдъ за ея экипажемъ. Такъ и было исполнено: графинина карета не успла отъхать отъ подъзда гостиницы и ста шаговъ, какъ и мы сли въ коляску и мигомъ догналъ ея экипажъ.

Не прошло полу-часа, какъ Александръ, не выпытавъ отъ меня ничего, замолкъ, задремалъ и вскор сладко уснулъ. Я же досталъ изъ сумки только что вышедшій романъ Manzoni ‘I promessi sposi’ и, полу-мечтая и полу-читая, провелъ всю ночь на пролетъ.

хали мы не то что бы скоро, не то что бы тихо, разбойники на насъ — увы! — не нападали, и къ восходу солнца мы находились посреди страшныхъ лихорадочныхъ понтійскихъ болотъ. Кром тощей зелени, сонныхъ буйволовъ и нсколькихъ желтолицыхъ и оборванныхъ пастуховъ я ничего не видалъ. Но вскор все измнилось какъ по мановенію волшебнаго жезла. Въ десятомъ часу мы подъхали къ Террачино. Солнце стояло уже высоко и обдавало всю природу золотыми пламенными лучами. Кругомъ растительность принимала все боле и боле знойный, африканскій видъ, появились вереницы огромныхъ кактусовъ, алоевъ. Вдали на голубомъ горизонт показались дв, три пальмы. Нельзя себ представить ничего стройне, граціозне и съ тмъ вмст величественне этихъ южныхъ красавицъ знойной Африки, въ особенности, когда впервые покажутся он взорамъ свернаго жителя.

Я вскрикнулъ отъ восхищенія и не могъ утерпть — разбудилъ Александра, который продолжалъ спать съ самаго вечера. Александръ протеръ глаза, звнулъ разъ, другой, высунулъ голову изъ коляски и проговорилъ нараспвъ:

— Привтствую тебя, о чудная декорація третьяго акта ‘Роберта-Дьявола!’ Рембо здсь на лицо, хотя его тутъ и не нужно, зрлая Алиса — недалеко, въ передовой карет, въ Бертрам пока нтъ надобности… впрочемъ, я за него, недостаетъ только флейточекъ и гобоевъ, потому что пернатыя что-то лниво распваютъ {Александръ намекаетъ на прелестную оркестровую прелюдію передъ входомъ на сцену Алисы.}.

При словахъ зрлая Алиса я невольно улыбнулся и чуть-чуть не проговорился. Восторгъ, наполнявшій мою душу при вид дивной, новой для меня природы, побуждалъ меня къ изліянію чувствъ, но я не усплъ еще собраться съ духомъ, какъ передовая карета завернула за уголъ и остановилась у гостиницы. Когда мы подъхали въ свою очередь къ подъзду, графиня съ дочерью успли уже пройти въ назначенныя имъ комнаты.

Пока мы чистились, охорашивались, а Александрь упивался какимъ-то снадобьемъ, составленнымъ изъ зеленаго чая съ козьимъ молокомъ, въ нашъ нумеръ постучался l’oste (содержатель гостиницы). Осте нашъ представлялъ совершенный типъ неаполитанскаго уроженца, что, впрочемъ, составляетъ большую рдкость въ Папскихъ Владніяхъ. Коричневый цвтъ лица, ужимки, движенія, выговоръ,— все въ немъ изображало достойнаго сына древней Партенозы. Вотъ образчикъ страннаго языка, на которомъ выражаются почти во всхъ гостиницахъ Италіи:

‘Eccelenza les dames cou lequale siete veni, desiderano tratenersi ici un poceo, e propoa gano de far una petite promenata dans la montagna. То есть: милостивый государь или сударь, или ваше сіятельство (выраженіе Eccelenza употребляется Итальянцами во всхъ этихъ случаяхъ), дамы, съ которыми вы пріхали, желаютъ остановиться здсь на нкоторое время и предлагаютъ небольшую прогулку на гор’. Я подчеркнулъ въ приведенной фраз французскія, или мнимо французскія слова, ихъ, какъ видите, весьма немного, а между тмъ Итальянецъ въ полной увренности, что онъ говоритъ съ вами по французски.

— Такъ мы сопровождаемъ двухъ дамъ, а не одну, замтилъ Александръ, приподнимая голову и всматриваясь въ выраженіе моего лица.

— Въ глазахъ осте, вроятно, ихъ даже и три, потому что онъ считаетъ поголовно, и для него нтъ разницы между госпожами и горничными, отвчалъ я хладнокровно.

— Вотъ какъ! ну, а эти поголовныя, молоденькія или съ изъянцемъ?

— Вотъ увидишь, отвчалъ я, лукаво улыбаясь.

Мы, разумется, согласились на предложеніе нашихъ спутницъ и, спустя часъ, вышли на пригорокъ, возвышающійся въ двухъ шагахъ за гостиницею. Живописная картина, представившаяся нашимъ взорамъ, поразила не только меня,— меня, человка впечатлительнаго, восторженнаго поклонника всего изящнаго, во, кажется, даже и эпикурейца-Александра

На вершин возвышенія, граціозно прислонившись плечомъ къ стройной пальм, стояла не мене стройная блокурая полу-воздушная двушка и смотрла вдаль на гладкую поверхность голубаго моря. Вчерашнія неуклюжія папильотки исчезли и замнялись изобильными, нжными, почти прозрачными локонами. На голов двушки не было шляпы, а подвязана была блондовая черная косыночка, которая рзко оттнялась отъ свтло-пепельнаго цвта ея волосъ. Ея, ясные голубые глаза сливались съ лазурью небесною. Вс черты ея лица — черты правильныя, нжныя, эирныя — дышали ангельскою чистотою, кротостью и невозмутимымъ спокойствіемъ. Свтло-голубое, простенькое платьице и длинный, черный поясъ охватывали гибкій ея станъ. У ногъ двушки сидла графиня, утомленная, вроятно, всходомъ на возвышеніе, и также всматривалась вдаль, поддерживая рукою украшенную сдинами голову, облокотившеюся на колни. Почти невозможно себ представить что либо граціозне картины, открывшейся намъ. Яркое солнце, синее море, лазурный, безпредльный сводъ неба, пальмы, кактусы, алои, сильно ароматическая мурава и — внецъ всего — прелестное воздушное существо… Признаюсь, было отчего прійти въ восторгъ и не совсмъ впечатлительному человку!

Въ то время, какъ мы подходили къ живописной групп, я — съ лихорадочнымъ волненіемъ, а Александръ — довольно тихою и твердою поступью, молодая двушка, не знаю по какому поводу, стала на колни и нжно поцаловала старушку въ лобъ. Появленіе наше привело двушку въ нкоторое смущеніе, она быстро встала, взяла брошенный ею на траву раскрытый зонтикъ и скрыла подъ нимъ слегка зардвшееся свое личико. Графиня тоже привстала, и представила васъ дочери, назвавъ ее Луизою.

Конечно, я не былъ еще влюбленъ, я не могъ быть влюбленъ въ двушку, которую видлъ въ первый разъ, но голосъ мой (смшно признаться) дрожалъ, когда я заговорилъ съ молодою графинею.

— Какъ видъ этотъ величественъ! сказалъ я, указывая на даль. — Какъ чудно хороша природа, насъ окружающая !

И голосъ мой былъ взволнованъ, и, кажется, я весь дрожалъ. Не приняла ли меня хорошенькая двушка за сумасшедшаго? Право, я заслуживалъ этого мннія. Мн показалось даже, что M-lle Луиза взглянула на меня съ удивленіемъ, но, впрочемъ, отвчала просто и съ какимъ-то невыразимымъ спокойствіемъ, поднявъ голубые свои глазки нсколько къ небу:

— О, да! эта чудная картина божественно хороша.

Спустя полчаса, мы опять покачивались въ коляск глазъ на глазъ съ нахмуреннымъ нсколько Александромъ. Я молча ожидалъ выговора и дождался.

— Скажи, пожалуйста, отчего это ты мн не объяснилъ вчера вечеромъ, что мы конвоируемъ такое сокровище?

— Я хотлъ сдлать теб сюрпризъ.

— Ужь полно такъ ли? Нтъ, братъ, Алеша, не надуешь! У тебя, сказать откровенно, есть весьма невыгодныя черты въ характер. Ты мнителенъ, недоврчивъ и, кажись, немного плутоватъ. Какая нужда была теб скрывать отъ меня, какого рода пташку мы сопровождаемъ? Что бы было посовтоваться? анъ нтъ! въ гулючки играетъ! Припрячу, говоритъ, себ до поры, до времени, оно все врне! Стыдно! ой, стыдно! Не моего, братъ, поля ягодка твоя сильфида. Не подъ стать вашему брату воздушныя ткани такого рода. Вздохнешь неосторожно — пожалуй улетитъ, дотронешься невзначай — того-и-гляди, что порвется. Намъ давай существа покоренасте, посолидне. Волочись, другъ Алеша, за твоею райскою птичкою,— волочись на здоровье, только не заволакивайся.

Не знаю отчего, мн стало совстно передъ моимъ спутникомъ, и, протянувъ ему руку, я сказалъ, улыбаясь:

— Ну ужь тотчасъ и волочись! разв нельзя и безъ того любоваться хорошенькою двушкою?

— Знаемъ мы васъ, господъ мечтателей! вамъ ничего не стоитъ занестись невсть куда, а тамъ, смотришь, свалился, да и шею сломалъ въ добавокъ.

Я полагалъ, что ничего не можетъ быть восхитительне растительности и видовъ Террачино, но роскошная южная природа готовила мн новыя наслажденія. Около трехъ часовъ по полудни мы пріхали въ Мола ди-Гаато. Экипажи наши подъхали подъ крытое крыльце, увшанное снизу до верху плющемъ и лозою, насъ ввели въ большую залу, занимающую почти весь нижній этажъ зданія. По одну сторону, въ растворенныя настежъ стеклянныя двери, видны были голубой заливъ и пространная гаэтская бухта, а съ другой — обширный садъ, или, врне сказать, апельсинная и лимонная роща. Оранжевые и желтые плоды, темно-зеленые, глянцовитые листья, нжный запахъ цвтовъ, благорастворенный, теплый воздухъ,— все это пробуждало очаровательныя и какія-то опьяняющія ощущенія.

Самъ Александръ казался весьма довольнымъ своею участію и распорядился, что бы столъ былъ накрытъ намъ на воздух (вспомните, въ начал Ноября), и притомъ съ возможною изящностію. Предоставивъ на произволъ Александра гастрономическія распоряженія, мы пустились съ прелестною Луизою въ рощу — насладиться вдоволь благоуханіемъ и набрать золотыхъ плодовъ.

Я сказалъ: мы пустились, но это выраженіе неточно. Дйствительно, я совался какъ угорлый и почти прыгалъ отъ радости, счастья, внутренняго волненія, но хотя лице хорошенькой Луизы и сіяло удовольствіемъ, однако же, вс ея движенія были плавны, граціозны и даже нсколько холодноваты.

Правдивость заставляетъ меня сознаться, что собранные нами апельсины оказались недозрлыми, кисловатыми и даже горькими, въ замнъ этой неудачи, мы напали на какіе-то лимоны совершенно сладкіе.

Должно также сознаться, что во время обда Александръ былъ гораздо любезне меня: онъ говорилъ безпрестанно (что было противно его обыкновенію), и говорилъ хорошо, я же былъ разсянъ, молчалъ по большей части и заглядывался то на мимолетное облачко, то на густую померанцовую зелень, то на чудные локоны, съ которыми своенравно заигрывалъ легонькій втерокъ.

— Вашъ спутникъ боле похожъ на Русскаго, чмъ вы, сказала старушка-графиня, въ конц обда, обращаясь ко мн.

— Почему вы это находите, графиня? спросилъ я, вспыхнувъ слегка.

— О, не обижайтесь! отвчала ласково добрая старушка.— Спутникъ вашъ, мн кажется, человкъ боле положительный, боле степенный, чмъ вы. Въ васъ же замтны и мечтательность и пылкость, несвойственныя, я полагаю, русскому характеру.

— Извините меня, графиня: молодежь наша большею частью такая же взбалмошная, какъ я, но съ годами это прошитъ. Мой спутникъ и другъ, прибавилъ я (каюсь чистосердечно, съ нсколько лукавымъ намреніемъ): — постарше меня десятью годами.

Графиня покачала головой.

— Лта измняютъ, конечно, человка, но не перерождаютъ его вовсе.

Наврядъ ли угадалъ Александръ мое недоброе намреніе, потому что онъ посмотрлъ на меня съ ласковою улыбкою и продолжалъ разговоръ со старушкой.

Посл обда мы отправились въ лодк съ настоящими неаполитанскими баркаролами (гребцами), въ завтныхъ ихъ костюмахъ, одтыхъ, или, лучше сказать, разодтыхъ, по національному обычаю, т. е. въ коротенькіе, выше колнъ, шаровары (остальная часть ноги — какъ ихъ природа создала, только подрумяненная солнцемъ), въ рубашкахъ и съ совершенно открытою грудью, въ красныхъ или коричневыхъ полинялыхъ фригійскихъ колпакахъ.

Предметомъ нашего морскаго путешествія было желаніе взглянуть на подводные остатки Цицероновой виллы (дачи, или загороднаго дома).

Посл нсколькихъ минуть плаванія, дйствительно, гребцы указали намъ на какія-то каменья, обломки колоннъ и фронтоновъ, виднющихся на небольшой глубин прозрачныхъ водъ Гаэтскаго залива. Мы съ благоговніемъ преклонились передъ развалинами жилища великаго человка и отправились обратно къ берегу. Дорогой одинъ изъ гребцовъ наловилъ какихъ-то штукъ, въ род игловатыхъ, коричневыхъ каштановъ. Разрзавъ пополамъ загадочную для васъ вещь, Итальянецъ подалъ ее Александру и пригласилъ отвдать, приговаривая:

— Probate, Eccelenza, probate niente paupa, saporito assai! т. е. отвдайте, не бойтесь: это очень вкусно.

Дйствительно, разрзанный каштанъ имлъ весьма аппетитный видъ, внутренность его оказалась наполненною мелкою, зернистою, оранжеваго цвта икрою. Александръ недолго колебался, отвдалъ и нашелъ отлично вкуснымъ новое для него морское яствіе.

Мы также собирались отвдать странныхъ каштановъ, какъ съ ужасомъ замтили, что пойманные плоды движутся, и узнали, я-то это не что иное, какъ родъ моллюсковъ, извстныхъ подъ названіемъ ‘orancie di mare’ (т. е. морскіе апельсины). Молодая графиня упросила, чтобы несчастныхъ животныхъ возвратили въ первобытную ихъ стихію.

Александръ и тутъ оказался и любезнымъ и великодушнымъ: онъ собственными руками спровадилъ моллюсковъ въ море.

‘Скоро сказка сказывается, да нескоро дло длается’, гласитъ пословица. Пока мы рвали апельсины, обдали, катались по морю, время быстро пролетало, и, только возвратясь въ гостинницу, мы замтили, что уже седьмой часъ по полудни. Прохать слишкомъ семьдесятъ верстъ до захожденія солнца не предвидлось ни малйшей возможности, въхать въ Неаполь ночью — не хотлось, вслдствіе чего ршено было, съ общаго совта, остаться вечеръ и переночевать въ Молла-ли-Гаэта. И что же могло быть въ самомъ дл лучше, удобне и пріятне? Погода была восхитительная, гостиница почти роскошная, общество прекрасное. Александръ совершенно раздлилъ мое имніе (тмъ боле, что онъ терпть не могъ проводить ночь въ экипаж) и даже, въ изъявленіи своего удовольствія, сказалъ одинъ изъ любимыхъ его афоризмовъ:

‘Зачмъ далеко,

Когда здсь хорошо?’

Мы весело помстились на террас, выходящей въ померанцовую рощу, и тутъ просидли и проговорили до поздней ночи. Съ закатомъ солнца, предупредительный хозяинъ засвтилъ на террас алебастровыя лампы античной формы, и время,— драгоцнное время,— продолжало летть незамтно. Пока Александръ, разговаривая и разсуждая со старушкой-графиней, не забывалъ проходить черезъ вс фазисы великаго долга самосохраненія, какъ онъ выражался, т. е. занимался чаемъ и ужиномъ,— и расхаживалъ съ M-lle Луизою передъ террасою. Вpоятно, что и безмятежная природа Луизы подверглась обаятельному вліянію прелестной южной ночи, потому что она мало по малу длалась сообщительне, и мы вскор разговорились какъ давнишніе, старинные пріятели. Я узналъ, что жизнь Луизы ясна и безоблачна какъ небесный сводъ, насъ осняющій, что Луиза лишилась своего отца будучи еще ребенкомъ, что она никогда не разставалась съ нжно-любимою матерью, которой она единственная дочь (и, вроятно, безпредльное утшеніе, прибавилъ я отъ себя), что он, т. е., мать и дочь, прожили нсколько лтъ сряду въ Вн, и что Луиза подружилась тамъ съ какою-то юною Итальянкой Кьярою, что теперь эта Кьяра вышла замужъ и проживаетъ въ Неапол, и что наконецъ увренность свидться вновь съ подругою дтства наполняетъ душу Луизы (невинную душу, замтилъ я in petto) безконечною радостію.

Восхитительный день, вечеръ, ночь промчались для меня какъ чудный сонъ, и я невольно вздрогнулъ, когда, во второмъ часу, тихій голосъ графини проговорилъ:

— Луиза, другъ мой, пора на ночлегъ.

III.

Справедливо говорятъ Французы: ‘Les jours se suivent et ne se ressemblent pas’, т. е., что день на день не приходится. На слдующее утро первымъ моимъ движеніемъ было открыть окно и взглянуть съ особеннымъ чувствомъ удовольствія на вчерашній эдемъ. Но — увы! — какъ все перемнилось! Лазуревое небо заволокли срыя облака, частый, мелкій, холодный дождь обливалъ безъ пощады красивыя померанцовыя деревья, глянцовитые ихъ листики жалобно опустились,— поникли невесело золотые плоды. Грустью и холодомъ вяло отъ рощи, подъ снью которой вчера еще было такъ тепло и отрадно! Впечатлительный человкъ — существо самое неблагоразумное, надо признаться. Сердце мое болзненно сжалось, и мн вдругъ въ голову пришла нелпая мысль.

‘Что, если — подумалъ я — и вчерашнее видніе — прелестная Луиза,— что, если и она также перемнилась?’

И вообразите себ, что я ждалъ появленія ея со страхомъ, и когда она вышла въ общую залу, въ дорожномъ туалет, я взглянулъ на нее недоврчиво. О, нтъ! Луиза не перемнилась,— совершенно нтъ! но… на голов ея не было живописной, блондовой косыночки, а красовалась дорожная шляпка нмецкаго покроя, вмсто вчерашнихъ эярныхъ локоновъ, съ которыми легкій втерокъ такъ граціозно рзвился, подъ нмецкою шляпкою виднлись прежнія, неуклюжія, круглыя папильотки, гибкій ея станъ прикрывала какая-то темнаго цвта мантилья съ бахрамой, и — увы! — на нжныхъ, маленькихъ ея ножкахъ надты были калоши на толстой подошв. Нмка взяла верхъ надъ сильфидою. Я огорчился, однако же привтливо поздоровался съ молодой графиней, и милая улыбка, озарявшая свжее ея личико, живо напомнила мн вчерашнія впечатлнія.

Передъ отъздомъ изъ Гаэты, старушка-графиня, прощаясь съ нами, поблагодарила насъ за охранительное спутничество и пригласила навстить ее въ Неапол.

Дорога показалась мн скучною и утомительною, несмотря на краснорчіе Александра, который былъ въ удар и витійствовалъ безъ умолку о различіи воспитанія русскихъ и нмецкихъ двушекъ. Я молчалъ, досадовалъ и сердился на дождь, застилавшій отъ меня предполагаемые живописные виды.

Отъ ‘Albergo dei poveri’ (огромнаго странопріимнаго дома, или госпиталя, безъ врачей, кой-какъ устроеннаго на нсколько тысячъ безпріютныхъ) дорога идетъ подъ гору, и, вроятно, весь Неаполь долженъ быть виднъ отсюда какъ на ладони,— но несносные дождь м туманъ скрывали отъ глазъ великолпное зрлище. Только отъ самаго ‘Albergo dei poveri’, т. е. верстъ за десять отъ центра города, слышны уже были гулъ и говоръ, происходившіе отъ неумолкаемыхъ криковъ нсколькихъ сотъ тысячъ голосистыхъ Неаполитанцевъ.

Въздъ вашъ въ Партенопу, гордую царицу Средиземнаго моря, былъ незавидный. На улицахъ грязь, гамъ и толкотня, въ воздух — сырость и неблагоуханіе. По видимому, дома въ Неапол служатъ только ночнымъ пристанищемъ, потому что, несмотря на непогоду, весь житейскій обиходъ, очевидно, происходилъ на открытомъ воздух. Тутъ разстрепанная старуха чесала голову взъерошенной, полу-нагой двчонк, тамъ цирюльникъ брилъ солдата, лукаво подергивая его за носъ, тамъ кухарка жарила на сковород вонючія фритюры (баранину или рыбу въ постномъ масл), тутъ ладзарони, растянувшись на брюх и приподнявъ голову, втягивалъ въ себя безконечно длинныя макароны, и такъ дале. Насилу мы протснились вдоль Толедской улицы, загроможденный ободранной толпою, акваёлами (подвижныя лавки, въ которыхъ продается свжая вода), ворохами апельсиновъ и кокумеровъ (арбузовъ), и проч. и проч. Наконецъ мы добрались до прибрежной улицы Кьая (Chiaja) и остановились въ пресловутой гостинниц ‘Викторія’. Я былъ не въ дух и, нахлобучивъ фуражку на брови, не снимая плаща, услся въ комнат, намъ отведенной, и озирался вокругъ звремъ. Однако же, помщеніе наше, по правд сказать, нельзя было похулить. Большая, высокая комната наша выходила на уголъ зданія и снабжена была съ одной стороны чугуннымъ балкономъ (дверь которой, по случаю ненавистнаго дождя, я съ досадою заперъ на ключъ), а съ другой — изящнымъ мраморнымъ каминомъ (который я тотчасъ же веллъ затопить). По свойственной противоположности нашихъ воззрній на предметы, Александръ очень обрадовался камину и немедленно распорядился касательно обда. Я все сидлъ закутавшись въ плащь и дулся. Спустя не боле полу-часа, посреди комнаты явился богато накрытый столъ, намъ для начала подали чудовищнаго гомара (морскаго рака), маленькихъ креветокъ и огромныхъ фузарскихъ устрицъ. Александръ торжествовалъ, его въ особенности восхищала чувствительность устрицъ.

— Слава Богу, говорилъ онъ, выжимая лимонный сокъ на устрицъ: — что за нашимъ столомъ не присутствуетъ вчерашняя сильфида. Вишь какъ ёжится, прибавлялъ онъ, указывая на устрицу: — прелесть! У Смурова въ кои вки нападешь на живущую, а тутъ вс животрепещущія,— да какія жирныя! чудо! Спасибо же Плинію: не обманулъ старикашка.

— Да разв Плиній писалъ что нибудь о фузарскихъ устрицахъ, сказалъ я, пожимая плечами, въ знакъ сомннія.

— Всенепремнно , отвчалъ серьёзно Александръ, запивая пуцольскимъ виномъ.

Во время этого интереснаго разговора, я сидлъ спиною къ окнамъ и хотя продолжалъ быть не въ дух, но, однако же, вкушалъ не безъ нкотораго удовольствія ‘затворницъ жирныхъ и живыхъ’, какъ поэтически называетъ Пушкинъ ракообразныхъ животныхъ, вдругъ на желтой стн я замтилъ отраженіе багроваго свта. ‘Не пожаръ ли?’ подумалъ я, быстро повернулся и какъ съумасшедшій бросился на балконъ. Пожара не было, но природа готовилась къ обычному, ко вседневному, но къ торжественному, великолпному явленію — къ закату солнца въ Неапол. Смло можно поручиться, что кто не видалъ захожденія солнца въ южныхъ странахъ, тотъ не можетъ себ составить никакого понятія о величественности этого зрлища. Опишу сперва видъ, который представился мн съ балкона ‘Викторіи’.

Срыя облака, покрывавшія небо съ самаго утра, разсялись, о дожд и помину не было. Съ лвой стороны, почти у самого балкона, начиналась зеркальная поверхность прозрачно-лазурнаго залива и простиралась на необъятное пространство.

На горизонт тамъ и сямъ виднлись причудливые очерки живописныхъ острововъ Искіи, Прочиды и Низиды. Противъ балкона и въ нсколькихъ только шагахъ отъ него тянулся длинный садъ Вилла-Реале, наполненный деревьями, густою темною зеленью и душистыми разнородными цвтами.

Немного вправо по направленію Виліа-Реале возвышались безчисленныя, красивыя и разноцвтныя зданія, окаймляющія улицу Кьяю. Дале виднлась излучистая улица, восходящая во внутрь города, расположеннаго амфитеатромъ по всему склону Вомеро.

Когда я выбжалъ на балконъ, солнце начинало погружаться въ голубое море. Сначала яркіе его лучи, собранные въ центр и восходящіе къ небосклону, наподобіе острыхъ золотыхъ стрлъ, какъ бы упираясь въ поглощающія ихъ воды, приняли багровый цвтъ,— и вся природа покрылась пурпуровымъ оттнкомъ.

Солнце еще боле погрузилось въ море, лучи стали исчезать, и свтло-оранжевый свтъ разлился мало по малу по поверхности залива, по причудливымъ очеркамъ острововъ, по верхушкамъ деревьевъ и наконецъ легъ длинными, сплошными полосами на зеленую траву и на желтый прибрежный песокъ.

Еще минуту — и свтило исчезло въ водахъ, мгновенно изгладился оранжевый отблескъ, и нагорная сторона, отдаленный берегъ и самое море стали окрашиваться съ востока лиловымъ цвтомъ, который, темня боле и боле, быстро приближался къ западу. Торжественное явленіе совершилось — природа почила,— я вдругъ весь синій небосклонъ внезапно озарился миріадами яркихъ звздъ!

Выбросить бы вс мнимо-поэтическія перья и строжайше запретить описывать подобныя чудныя явленія! Какъ сильно не сочувствуй, а все описаніе выйдетъ блдно, вяло, сухо въ сравненіи съ природой.

Я простоялъ на балкон съ три-четверти часа и когда возвратился въ комнату, то засталъ уже Александра развалившагося на диван и самодовольно курящаго предлинный кальянъ.

— Обдъ твой отправленъ обратно на кухню, сказалъ онъ, потягиваясь: — я не хотлъ мшать твоему вдохновенію. Признайся, у тебя ужь цлая поэма въ голов?

— Но, безтолковое, плотоядное животное, воскликнулъ я, почти съ досадой: — какъ могъ ты усидть за столомъ въ то время, какъ въ двухъ шагахъ отъ тебя происходило невиданное тобою чудо!

— Ты ошибаешься, о, мой Ратмиръ! я видлъ все, не трогаясь съ мста, и наслаждался двояко: и чувствомъ зрнія и чувствомъ вкуса.

— Ну, что ты видлъ? скажи на милость! видлъ ли ты море, принимающее разноцвтные отливы? видлъ ли ты рзкіе силуэты острововъ на горизонт? видлъ ли Вилла-Реале и амфитеатромъ расположенный Неаполь?

— Я видлъ, какъ солнце ложилося спать! А! каково? пятистопный амфибрахій или анапестъ! что это бишь такое? наврное не знаю… И ты, посл такого подвига, дерзаешь сомнваться въ поэтическихъ моихъ способностяхъ. Стыдись! O ingrato core!

Выходка Александра, разумется, меня разсмшила, но я не поддался его уловк, и у насъ завязалось безконечное преніе о преимуществ поэтическаго направленія передъ матеріальнымъ. Мы такъ заболтались, что когда кончили, оставаясь, разумется, каждый при своемъ мнніи, то на бронзовыхъ часахъ, украшавшихъ потухшій нашъ каминъ, пробило полночь. Покуситься погулять въ Вилла-Реале, въ этотъ страшный часъ, показалось и мн даже неблагоразумнымъ, итакъ, мы, пожелавъ другъ другу доброй ночи, благополучно разошлись… по постелямъ.

Я чуть не подвергнулся опасности ослпнуть, по милости пристрастія Неаполитанцевъ къ необыкновенно яркимъ цвтамъ. Въ буквальномъ смысл слова, я былъ ослпленъ, когда утромъ вошелъ въ нашу столовую. Эта комната, какъ я уже сказалъ, приходилась на углу дома, съ южной стороны, въ три окна большаго размра, ослпительный свтъ лавою лился въ комнату, присоедините къ тому отраженіе лучей отъ зеркальной поверхности моря и въ добавокъ ярко-желтый цвтъ стнъ и огненнокрасныхъ занавсокъ и сукна, которымъ былъ безвкусно украшенъ полъ нашей столовой. Чтобы избавиться отъ свтозарнаго наводненія, мн не оставалось другаго средства, какъ закрыть зеленыя жалузи, жаль, да нечего было длать.

Часовъ въ одиннадцать, не имвъ терпнія дождаться Александра, который копался безъ милосердія за своимъ туалетомъ, я похалъ взглянуть на Неаполь.

Кьая (la Chiaja), начинающаяся у гостинницы ‘Викторія’ и кончающаяся Позелипомъ, вовсе не Неаполь (въ особенности въ первой ея половин, а особый міръ, рзко отдлявшійся отъ прочихъ частей города. Тутъ роскошный садъ, широкая, сизою лавою мощеная улица, красивыя, новйшія зданія, тутъ воздуха вдоволь, тутъ не задыхаешься отъ запаха фритюръ на затхломъ оливковомъ масл, здсь не развшивается черезъ улицу грязное тряпье и не толпятся полу-нагіе ладзарони. Но стоитъ завернуть за-уголъ гостинницы ‘Викторіи’, и вы внезапно очутитесь въ настоящемъ, первобытномъ Неапол. Въ Санта-Лучіи неумолкаемый гамъ и крикъ, соленоморской и рыбный запахъ охватятъ васъ внезапно, везд темнота, толкотня и какое-то лихорадочное движеніе. Коляска моя подвигалась, однако же, довольно быстро, что не мшало оборваннымъ мальчишкамъ бжать за экипажемъ, забгать впередъ, цпляться за рессоры, не взирая на грозныя похлопыванья бича ветурина, и забрасывать меня цвтами, при ожесточенныхъ крикахъ: ‘Eccelenza! per amor di Dio fate la carita! Io gia mujo di fame {Подайте милостыню, Христа ради! умираю съ голоду.}. И тутъ же умирающіе съ голоду кувыркались, прыгали, дразнили другъ друга и хохотали во все горло.

Прохавъ знаменитый Кастель дель-Ново (Castel del Novo), врзавшійся въ заливъ на нсколько сотъ саженъ отъ берега, я остановился полюбоваться Везувіемъ, который въ то время слегка дымился, отдыхая отъ недавняго еще, сильнйшаго изверженія, и собираясь съ силами къ будущему, которое и не замедлило воспослдовать. Мимоздомъ я заглянулъ въ Citta Vecchia, откуда Мазаньелло сдлалъ первый шагъ къ похожденіямъ, послужившимъ ваослдствіи къ прославленію господъ Скриба и Обера (оперою Фенелла). Скажу кстати, что мн попалась въ Неапол брошюрка о похожденіяхъ Мазаньелло, съ любопытнымъ заглавіемъ: ‘Bacconto della trenta duesima revoluzione della fedellissima cita di Napoli’, т. e. ‘Сказаніе о тридцать-второмъ возстаніи велико-врнаго града Неаполя’. Не ручаюсь, врно ли счелъ авторъ число возстаній, но во всякомъ случа эпитетъ великоврнаго, кажется, не совсмъ удаченъ въ этомъ случа. Въ Citta-Vecchia уже не улицы, а извилистыя, узкія, скользкія, грязныя тропинки, до которыхъ солнечный лучъ никогда не проникаетъ, по причин ветхихъ, но высокихъ зданій, ихъ окружающихъ.

На площади и на ‘molo’, т. е. на пристани, неаполитанская жизнь въ полномъ разгар. Тутъ и полишинели, и импровизаторы, и подвижныя кухни съ макаронами, фритюрами и проч., тутъ тысячи ладзарони толпятся, кричатъ, бранятся, играютъ въ мору (игра въ четъ или не-четъ по пальцамъ), или лниво валяются на солнц, забившись туловищемъ въ корзинку и высунувъ голыя, бронзоваго цвта ноги вверхъ. Тутъ я узналъ, что за двадцать байковъ (если не ошибаюсь, не боле двадцати копеекъ мдью) ладзарони можетъ насться досыта и на цлый день любимаго своего кушанья макароновъ и каштановъ,— одежда ему ничего не стоитъ, потому что онъ ходитъ почти безъ одежды, а выспаться онъ,можетъ подъ открытымъ небомъ, когда и гд ему угодно.

Самая эта дешевизна поддерживаетъ неимоврно лнь ладзарони,— лнь, немшающую, однако же, чрезвычайной живости, и служитъ причиною грубаго ихъ необразованія въ сущности же неаполитанскій черный народъ смышленъ и даже весьма остроуменъ. Часу въ третьемъ, насмотрвшись вдоль, для перваго раза, на народную неаполитанскую жизнь, я отправился въ Вилла-Реале. Здсь нашелъ я совершенно другой міръ. Въ саду чистыя, широкія дорожки, усыпанныя пескомъ, благоуханіе цвтовъ и множество гуляющихъ обоего пола, одтыхъ опрятно или даже щегольски.

Несмотря на то, что время приближалось къ половин ноября, воздухъ былъ теплый, нсколько увлаженный испареніями моря, омывающаго прибрежную сторону Вилла-Реале. По мр того, какъ этотъ живительный воздухъ проникалъ глубже и глубже въ мой организмъ, мною овладвало какое-то лихорадочно-пріятное ощущеніе, я, казалось, чувствовалъ, какъ кровь моя согрвается и живе течетъ по трепещущимъ жиламъ, мн становилось несказанно весело и легко, я бы съ жаромъ прижалъ къ пылающей груди… все женское населеніе цлой вселенной! Не знаю, предположеніе Александра согласно ли съ наукою, но онъ увряетъ, что ощущенія, мною описанныя, и вообще живость, смняемая лнивымъ утомленіемъ, что составляетъ отличительную черту въ характер Неаполитанцевъ, можно приписать нкоторому преизбытку кислорода въ воздух.

Понятно, что я въ Вилла-Реале не встртилъ ни одного знакомаго лица, хотя я всматривался пристально во всхъ прохожихъ, въ особенности въ прохожихъ женскаго пола. Мн показалось, что Итальянокъ на гуляньи было немного: по большой части встрчались мн Англичанки, которыхъ невозможно было не отличитъ отъ прочихъ націй,— потомъ Француженки, вроятно,— русскія,— конечно, и Нмки, но той, которую я желалъ встртить, не было. Вдругъ овладло мною непреодолимое желаніе увидать прелестную нашу спутницу. Не будь преизбытка кислорода въ неаполитанскомъ воздух, конечно, съ перваго же дня я не ршился бы нескромно постить графиню, но тутъ очертя голову я выбжалъ изъ саду, вскочилъ въ коляску и веллъ хать въ конецъ Кьяи, по указанному адресу.

Входя въ гостиную графини, мн стало совстно, по счастью, старушка приняла меня благосклонно и даже радушно,

— Извините меня, графиня, сказалъ я, немного путаясь въ словахъ: — извините за нескромное, можетъ быть, посщеніе. Я почелъ долгомъ освдомиться о вашемъ здоровьи, къ тому же, признаться, у меня въ Неапол нтъ никого знакомыхъ, кром васъ, и я ршился обезпокоить…

— Не извиняйтесь, пожалуйста, прервала графиня, ласково улыбаясь, — я, напротивъ, удивилась бы, если бы вы не захали сегодня же къ намъ, посл искренняго моего приглашенія въ Гаэт. Вдали отъ родины нужно дорожить и случайнымъ знакомствомъ: какъ знать, что можетъ случиться! А вашъ степенный пріятель? что онъ длаетъ? вроятно, осматриваетъ городъ?

— Право, не знаю: я давно уже выхалъ изъ дому.

Я хотлъ продолжать, но остановился какъ вкопаный, вскочилъ со стула и забылъ даже, кажется, поклониться: въ комнату вошла Луиза, но не та Луиза, которую я видлъ при отъзд изъ Гаэты, въ дождь, въ сумрачное утро, а прелестное видніе, которое предстало моимъ взорамъ въ Терачин и озаряло дивный вечеръ, проведенный въ померанцовой рощ. Но что я говорю! Луиза, которая находилась теперь передо мной, еще миле, еще воздушне, голубые ея глазами сіяютъ какою-то чистой, небесною радостію. Я быстро припомнилъ разговоръ нашъ на террас, и внезапно мелькнула въ голов моей мысль, подавшая поводъ, какъ я узналъ впослдствіи, къ весьма выгодному обо мн мннію со стороны Луизы.

— Вы, врно, уже видлись съ подругою вашею, сказалъ я, подходя къ молодой графин.

— О, конечно! отвчала она съ чувствомъ.

— Я угадалъ это по выраженію вашего лица.

Луиза слегка покраснла и взглянула на меня такъ…. мягко (другаго слова я не могу придумать), что у меня сердце стукнуло почти вслухъ.

Чтобы скрыть неприличное мое смущеніе и не показаться смшнымъ графин, а можетъ и ея дочери, а сталъ болтать напропалую, описывая впечатлнія моя при вчерашнемъ захожденіи солнца, сегодняшнюю прогулку и украшая разсказъ самыми пышными, витіеватыми фразами. По счастью, пріхалъ къ графин какой-то старикъ Нмецъ,— судя во наружности, въ полномъ смысл Нмецъ. Графиня весьма обрадовалась его прізду, жала прізжему нсколько разъ руку, приговаривая, ‘что въ ихъ лта старымъ друзьямъ не слдуетъ разлучаться на долгое время’, Старикъ-Нмецъ, пользуясь правами давнишней дружбы къ семейству графини и, вроятно, правами своихъ лтъ, вслухъ любовался Луизою.

— Was fr ein schnes Kind? Wie hbsch gewachsen! говорилъ онъ, съ восторгомъ, и кончилъ тмъ — злодй! — что поцаловалъ ее въ лобъ.

Мн стало ужасно завидно, и я отошелъ къ окну, не желая мшать изліянію чувствъ досаднаго старика, но вскор я помирился съ старымъ Нмцомъ и, напротивъ, даже благословлялъ его пріздъ, потому что Луиза, пользуясь его присутствіемъ, предоставила ему разговаривать съ графинею, а сама подошла къ окну, изъ котораго я задумчиво любовался моремъ.

— Все, что вы давича говорили, сказала она, подходя ко мн: — доказываетъ весьма много воображенія. Къ сожалнію, у меня, кажется, вовсе нтъ воображенія! Я думала о Неапол съ удовольствіемъ потому только, что въ Неапол живетъ милая мн Кьяра, и до сихъ поръ вовсе не восхищалась природою, потому что сердце мое слишкомъ еще полно счастіемъ, доставленнымъ мн свиданіемъ съ моею подругою. О! дружба есть священное чувство! а безъ чувства сердце не можетъ жить.

— Извините меня, M-lle Луиза, но я думаю, что вы еще не знаете, что такое настоящее чувство!

— Какъ, сказала она, взглянувъ на меня, съ удивленіемъ: — а любовь моя въ матушк, къ Кьяр?..

— Все это не то, что любовь къ мужчин.

Трудно описать выраженіе прелестнаго личика Луизы, при этихъ словахъ. Она какъ-то мило подняла головку, пристально посмотрла вдаль, какъ бы ожидая вдохновенія съ моря, открыла губки, будто желая что-то сказать, однако же, ничего еще не сказала,— потомъ подумала, поглядла на меня, желая, по видимому, узнать, зачмъ это я ей говорю такія вещи, и наконецъ отвчала, спокойно:

— Любовь всегда одна и та-же любовь, только, когда полюбишь мужчину — я отгадываю, прибавила она, немного красня: — что вы намекаете на любовь къ постороннему, чужому человку, а не къ родственнику — то для такой любви необходимо боле терпнія, боле скромности и самоотверженія.

— Почему же это вы понимаете такъ? спросилъ съ удивленіемъ.

— Потому, что я слышала, во первыхъ, что мужчины великіе эгоисты, слдовательно нжному, чувствительному женскому сердцу приходится не разъ терпть отъ жестокаго прикосновенія эгоизма, во вторыхъ, мужчины вскор охлаждаются въ своихъ чувствахъ къ женщин, если она слишкомъ откровенно, навязчиво, такъ сказать, высказываетъ свою любовь, и, въ третьихъ, женщина, полюбивъ однажды, должна любить вчно, несмотря на холодность, на равнодушіе, на непостоянство и даже не взирая на недостатки избраннаго ею мужа. Вотъ почему, прибавила очаровательная двушка, съ кроткою улыбкою:— нужно, для того, чтобы любить мужчину, боле терпнія, скромности и самоотверженія, чмъ для дружбы, конечно, и въ подруг ошибиться можно… ну, что же длать! поплачешь немного, погрустишь и отдалишься мало по малу отъ нея, а съ мужемъ этого нельзя. Однако же, и въ дружб и въ любви основаніе чувства, я полагаю, одно и то же. Сердце бьется или молчитъ — вотъ единственная примта, которою слдуетъ руководствоваться, а тамъ что Богъ дастъ!

Я не понималъ, откуда семнадцати или осьмнадцатилтняя двушка могла набраться такой философіи, но, смотря на ангельское и умное выраженіе глазъ Луизы, я сознавалъ, что она чувствовала что говорила, а не повторяла безсознательно затверженныя ею слова. Я долго не зналъ, какъ мн возражать, и наконецъ ршился отвчать просто, безъ излишняго краснорчія.

— Не подумайте, M-lle Луиза, чтобы я возъимлъ претензію оправдать въ нсколькихъ словахъ мужчинъ передъ вами и измнить совершенно ваше мнніе на ихъ счетъ, но поврьте, что между ними есть люди съ истиннымъ чувствомъ, съ пламенною душою и способные къ величайшимъ самопожертвованіемъ.

— Я никакъ въ этомъ не сомнваюсь, отвчала Луиза: — иначе грустно бы было даже и подумать о замужств, но это нисколько не измняетъ моихъ мыслей касательно обязанностей женщинъ. Уповать, желать сердечнаго счастія он въ прав, но и должны приготовиться переносить безропотно горести, достающіяся имъ въ удлъ отъ необдуманнаго, можетъ быть, влеченія сердца… Но извините, прибавила Луиза, разсмявшись: — я вздоръ говорю: увлеченіе не можетъ быть обдумано. Сердце любитъ потому, что хочетъ любить, и отчета въ своихъ чувствахъ никому не отдаетъ. Слдовательно, какъ я уже сказала, слдуетъ вслушаться въ говоръ сердца, а въ остальномъ положиться на произволъ Божій. Кому достанется счастье, а кому — горе: вотъ и все!

Покорность судьб, ангельское смиреніе — эти чувства такъ чудно шли къ невинному выраженію Луизина личика, что мн даже не пришло въ голову поколебать ихъ малйшимъ противорчіемъ. Напротивъ, я сочувствовалъ вполн ея мыслямъ. Мн досадно стало, что я не двушка: я обнялъ бы Луизу и сказалъ бы съ увлеченіемъ.

— Будемъ ждать велнія судьбы и покоримся безропотно, милая подруга, счастью или горю, доставшемуся намъ въ удлъ.

Но что я за дуракъ, я васъ спрашиваю? Прелестная двушка увлекаетъ меня въ поэтическій міръ невинной своей фантазіи, а я сожалю, что не могу обнять ее въ вид скромной подруги! Тамъ хладная дружба, а мн предстоитъ, можетъ быть, горячая любовь! Но любовь влечетъ за собою бурю, волненіе! а чело Луизы такъ чисто и ясно! но… какъ Богъ дастъ! она же говоритъ.

Я вспомнилъ, однако же, что для перваго визита посщеніе мое неприличнымъ образомъ продолжается — со вздохомъ простился съ очаровательною Луизою, откланялся графин и вышелъ изъ дому, какъ человкъ слегка упоенный. На крыльц я замтилъ, что мн остается до условленнаго часа для обда добрыхъ полъ-часа, и такъ какъ съ дороги сбиться было невозможно, по причин пролегающаго бульвара, который упирался прямо въ ‘Викторію’, то я отправилъ коляску и ршился пройтись пшкомъ. Дорогою я опомнился, образумился, поостылъ, прозаически говоря.

‘Чтожь это въ самомъ дл — подумалъ я — пора бы мн сдлаться самостоятельнымъ человкомъ, а то подуетъ легкій втерокъ, а я и дрейфую {Дрейфовать — не держаться на якор.}, гд же якорь разума? Правда, что Луиза восхитительная двушка, но мало ли восхитительнымъ двушекъ или свт? Мысли ея o покорности судьб, объ обязанностяхъ женскихъ безподобны, но нсколько отзываются нмецкимъ ‘Schwermerei’. Къ тому же, неужели для все пожертвовать мн спозаранку холостою жизнью? а если нтъ этого намренія у меня въ мысли, то зачмъ же мн волновать и себя и Луизу? нехорошо и неблагородно’.

Однимъ словомъ, я такъ себя нашпиговалъ, что, подходя къ дому, ршился избгать частыхъ встрчъ съ Луизою я далъ себ общаніе заняться тмъ серьезнымъ и важнымъ дломъ, для котораго предпочтительно пріхалъ въ Неаполь.

Александръ ожидалъ меня на балкон гостинницы и едва завидлъ меня издали, какъ сталъ телеграфить выразительными жестами, указывая поочередно на сердце, на небо или на воздухъ и по направленію Кьяя. Лишь только я вошелъ въ комнату, онъ закричалъ мн:

— Бьюсь объ закладъ, что ты былъ у сильфиды?

— Ну, былъ! чтожъ тутъ за бда, отвчалъ я довольно хладнокровно и почти шутя.

— Вчера я назвалъ тебя ‘ingrato core’, проговорилъ комически Александръ: — а сегодня назову ‘teraro core’. О, нжное сердечко! Большой бды тутъ нтъ, на это я согласенъ… Что такое? Кажись, опять стихи… ужь не амфибрахій ли вновь? Но теперь дло не въ томъ. Выслушай-ка лучше разумныя рчи: ‘Гуляй себ рыба-китъ по глубин морской, но берегись подводныхъ камней, летай мотылекъ изъ конца въ конецъ, но не наткнись на свтецъ’. Вотъ теб и мораль въ лицахъ. О, дружище! а впрочемъ, все ничего противу вчности. Vino negro — donna biancha {Черное вино — блая женщина.}! — Чтожъ эти-та поговорка обозначаетъ? спросилъ я’ разсмявшись.

— Это не поговорка, а такъ два слова на память. Вотъ видишь ты, давича я далеко забрался въ центръ города, тамъ,— какъ теб извстно, или, можетъ быть, неизвстно,— нтъ, какъ у насъ на Невскомъ, почти на каждомъ шагу ‘Caf Restaurant’,— тамъ, вроятно, впрочемъ, что и на пяти тысячахъ квадратныхъ шагахъ нтъ ни единаго, а между тмъ для меня пробилъ адмиральскій часъ и мн не на шутку сголоднулось. Вотъ я и вошелъ въ какую-то невзрачную остерію (въ трактиръ) да и прельстился, глядя на свжихъ ‘затворницъ жирныхъ и живыхъ’. Соленыя бестіи возбудили во мн жажду. Взалкалъ, душа моя! виноватъ! Я спросилъ: нтъ ли чего выпить? Мн принесли какую-то пузатую сткляницу, обернутую соломою и заткнутую соломенною пробкою. Я заглянулъ въ содержаніе и замтилъ, что на поверхности плаваетъ оливковое масло. ‘Это чтожъ такое?’ спросилъ я.— ‘Вино’, отвчали мн самоувренно.— ‘Какъ вино’! воскликнулъ я съ изумленіемъ.— ‘Да такъ, вино’, и, безъ дальнихъ околичностей, нецеремонная итальянская образина вынулъ соломенную затычку, выплеснулъ на полъ лишнее масло и въ мутный стаканъ порядочнаго размра налилъ какой-то темно-лиловой жидкости. Я уже говорилъ теб, что мн пить до смерти хотлось: я ее хватилъ залпомъ, да потомъ минутъ съ десять морщился и отплевывался. Чортъ знаетъ что такое? чернилы — не чернилы, рябина — не рябина, а вяжетъ и сластитъ теб ротъ. ‘Да какое же это вино, скажите на милость?’ произнесъ я наконецъ.— Хозяинъ, заглядвшійся на полновсный кошелекъ, который я вынулъ для расплаты, отвчалъ мн съ почтительными ужимками: ‘Ecceltenza vino negro, sim povera genti, altro non v’ {T. е., это вино черное, мы люди бдные, у насъ другаго нтъ.}’. Вотъ я и зарубилъ себя на память vino negro не пить никогда и для вящшей предосторожности далъ себ общаніе повторять по нскольку разъ въ день слова vino negro. Ну, а что касается до ‘Donna biancha’ — это дло особое. Исколсивъ городъ порядкомъ и насмотрвшись вдоволь на хваленыхъ Неаполитанокъ, я нашелъ, что он съ изъянцемъ и вс до одной черномазыя, не въ укоръ будь сказано тому же Плинію, Виргилію, Тассу и tutti quanti. Такъ какъ, съ одной стороны, я не признаю ни малйшаго достоинства въ черномъ цвт относительно прекрасной половины человческаго рода, а съ другой — невозможно допустить, чтобы вышепоименованные великіе люди имли такой испорченный вкусъ, то я задалъ себ задачу: отъискать, во что бы то ни стало, въ Неапол блую женщину. Вслдствіе чего я и повторяю для памяти ‘Donna biancha’…. Впрочемъ, на ныншній день довольно! я уже повторилъ разъ пять заданный себ урокъ.

Чудакъ мой Александръ,— не правда ли? Посл обда мы отправляемся въ Санъ-Карло (San-Carlo) — посмотрть и послушать Лаблаша, Ронци де-Бегнисъ и нашего Иванова. Даютъ оперу ‘Anna Bollona’ Донидзетти. Что будетъ — увидимъ!

IV.

(NB Предпочтительно для музыкантовъ.)

Я сказалъ, что пребываніе мое въ Неапол имло серьезную и важную для меня цль. Дло это не худо при случа объяснить потомству,— не тому потомству, которое судитъ и рядитъ о дяніяхъ художниковъ и писателей и воздвигаетъ имъ по достоинству памятники: о, нтъ! до такого потомства мн вовсе нтъ никакого дла. Подъ словомъ ‘потомство’ я подразумваю собственное мое, личное, т. е. могущихъ быть у меня дтей и отраслей, отъ нихъ исходящихъ. Не худо, говорю я, и даже поучительно будетъ знать современемъ моимъ дтямъ, внучкамъ и правнучкамъ, что за человкъ былъ мой родоначальникъ и по какимъ именно обстоятельствамъ вышло изъ него ни рыба, ни мясо. Говорятъ, что ‘чужая опытность не приноситъ никому значительной пользы’, оно, конечно, но все же обязанность семьянина указать своимъ: что не плутай вотъ по такой-то дорожк, остерегайся такихъ-то цвтковъ или терній, подвигайся прямо, твердо, безъ излишней самонадянности, но и безъ робости, а смло, неутомимо, возлагая упованіе на Бога, на чистоту своихъ намреній и не обращая ни малйшаго вниманія на козни, происки и ухищренія окружающихъ тебя людей. Писать нравственно-поучительныя наставленія ни къ чему не ведетъ, даже и сынъ вашъ, перелистывая дневникъ, собственно для него написанный, пропуститъ подобныя тирады, какъ охлаждающія, по его мннію, ходъ дйствія, но изъ обстоятельствъ, встртившихся въ вашей жизни, если у сына вашего окажутся толкъ и разумъ, то онъ непремнно извлечетъ себ поученіе. И такъ, Алексй Матвичъ, смлй! впередъ! умничай поменьше, а разсказывай пояснй!

Съ самого моего дтства я полюбилъ душевно музыку, т. е. не то чтобы музыку, а я любилъ, развалившись или на диван, или на трав, подложивъ подъ голову руки и поднявъ колни, распвать какія-то небывалыя псни безъ словъ. Лежу бывало я такъ по нскольку часовъ, всматриваюсь въ облака, въ верхушки деревъ, въ перелетныхъ птичекъ да и распваю себ, выражая безсознательно на свой ладъ коль-какія мысленки. Вскор стали принуждать меня учиться повнимательне грамот. Учитель растолковалъ мн, въ запутанной, многословной рчи, что ‘грамматика учитъ правильно говорить и писать’. А пть грамматика не учитъ? спросилъ я спроста. — ‘Вы, душенька, длаете вздорный вопросъ, отвчалъ мн строго учитель: — выбросьте изъ головы вашей пніе и займитесь изученіемъ, какъ правильно выражаться’. — Такъ зачмъ же мн грамматика? я и такъ умю выражать свои мысли… только не словами. За глупый этотъ отвтъ я былъ, сколько мн помнится, наказанъ и за мною стали строже присматривать, такъ что уже рдко случалось распвать дтскія мои псни. Однако же, у меня образовался чистый, врный и весьма высокій сопрано, и, по усиленнымъ моимъ просьбамъ, мн дозволено было пть на клирос въ бабушкиной домашней церкви. Хоръ, въ которомъ я участвовалъ, состоялъ исключительно изъ любителей, т. е. изъ родныхъ моихъ братьевъ, двоюродныхъ и нкоторыхъ близкихъ знакомыхъ бабушкину семейству. Въ то время я еще не учился пть, а плъ такъ, по инстинкту, и весьма удачно подражалъ знаменитому тогда Фрицу (изъ хора г-на Дубенскаго). Старшій мой братъ, пользуясь правами старшинства и, вроятно, тмъ, что онъ плъ густымъ басомъ, а что сопрано всегда почитается, не знаю почему, въ зависимости у баса, часто употреблялъ побудительныя мры, когда я не выводилъ на ектень, по фантазіи или по капризу, нкоторой верхней нотки, пользующейся особеннымъ благоволеніемъ присутствующихъ при служеніи. Мра эта всегда имла желанный успхъ, и я при слдующемъ возглас вскрикивалъ весьма усердно: ‘Подай, Господи!’ Мн бы слдовало тогда же посвятить себя серьёзному изученію музыки, но меня отвлекали отъ этого частію грамматическія, географическія, ариметическія и прочія мои занятія, частію невыгодное понятіе, которое имли окружающіе меня родственники о музык, какъ наук, и наконецъ собственная, не лность: о нтъ! — безпечность. Я пою, слдовательно я музыкантъ! говорилъ я себ неоднократно. — Однако же въ пятнадцать лтъ я сталъ учиться музык основательно, теоретически, по всмъ правиламъ науки. Первые мои преподаватели были: извстный ученый-контрапунктистъ Фуксъ и въ послдствіи полу-помшанный, но весьма даровитый сочинитель Геббель. Въ шестнадцать лтъ я уже написалъ нсколько романсовъ, которые въ свое время распвались всми любителями и въ особенности любительницами, и даже разъигрывались на шарманкахъ. Фуксъ журилъ меня за это, утверждая, что подобные вздоры отвлекаютъ меня отъ настоящей музыки, т. е. отъ изученія гармоніи, контрапункта и фуги. Тогда уже сознавалъ я, хотя и не совсмъ ясно, какая огромная разница существуетъ между мелодистами и гармонистами: въ послдствіи я убдился, что разница эта происходитъ не отъ ученія или извстнаго направленія, а что она существуетъ, такъ сказать, въ крови народовъ. Итальянцы и вс славянскія племена (въ особенности Иллирійцы, Богемцы и Русскіе) имютъ наибольшую склонность къ мелодіи, за тмъ Французы, а Нмцы боле пристрастны къ гармонія. Доказательствъ на это бездна. Моцартъ, который выходилъ изъ подъ общихъ законовъ и, будучи всемірнымъ геніемъ, не принадлежалъ ни къ какой націи,— Моцартъ понялъ превосходно нерасположеніе Нмцевъ къ мелодіи, а потому онъ избралъ Прагу (богемскій городъ) въ первые судьи самаго мелодическаго своего произведенія, т. е. ‘Донъ-Жуана’. Если Италія не оцнила въ то время безсмертнаго творенія Моцарта, то этому можно отыскать множество побочныхъ причинъ: во-первыхъ, Итальянцы въ мелодіяхъ предпочитаютъ нкоторыя условныя формы, которыхъ они не нашли въ мелодіяхъ ‘Донъ-Жуана’, во вторыхъ, исполненіе этой музыки пришлось не подъ стать инструментальнымъ ихъ виртуозамъ: въ-третьихъ, въ ‘Донъ-Жуан’, кром очаровательныхъ мелодій, есть множество гармоничныхъ замысловъ, составляющихъ главнйшую прелесть этого произведенія — такого же рода намреній Итальянцы и до сихъ поръ не въ состояніи оцнить. Итакъ, предпочтеніе, оказываемое нкоторыми народами къ мелодіи, есть расположеніе присущее, а не пріобртенное, и слдовательно Фуксъ, вооружаясь противъ моего инстинктивно-мелодическаго направленія, воевалъ противъ природнаго чувства. Но, чтобы опредлить въ точности — что слдуетъ предпочитать — мелодію или гармонію, нужно сперва дать себ ясный отчетъ о томъ, что такое музыка вообще. Одинъ философъ опредлилъ слдующимъ образомъ искусство музыки: ‘La musique est un art qui a pour but d’mouvoir l’me au moyen des modifications du son,’ т. е. искусство музыки иметъ цлью трогать человческую душу посредствомъ измненія звуковъ. Опредленіе это довольно темно, и изъ него можно только заключить, что философъ полагаетъ, что монотонная вибрація одного и того же звука не можетъ тронуть душу, теорія же эта опровергается опытомъ, потому что пpoдолжитeльный звукъ колокола, напримръ, производитъ.величайшее впечатлніе. Однако же, и въ этомъ опредленіи можно найти кое-что въ пользу мелодіи. Modification значитъ постепенное измненіе, а не внезапная перемна, въ гармоніи же звукъ перемняется, конечно, послдовательно, но все-таки перемняется,— а въ мелодіи онъ измнятся, и чмъ плавне, пвуче мелодія, тмъ боле измненная нота сливается съ предъидущей. Г-жа Сталь говоритъ: ‘La musique est un plaisir si passager, on le sent tellement s’chapper i mesure qu’on l’preuve, qu’une impression mlancolique se mle la gat quelle cause’, т. е. музыка доставляетъ такое мимолетное, неуловимое удовольствіе, что часто грустное чувство порождается въ порывахъ веселія, возбужденныхъ тою же музыкою. Дйствительно, впечатлнія, производимыя музыкою, самыя неуловимыя, самыя неопредленныя. Вдохновеніе музыкальное нельзя подвести подъ законы положительные, надъ законы, выраженные цифрами, а чистая гармонія вся основана на цифрахъ. Вотъ почему гармонія уже боле наука музыки, чмъ собственно искусство музыки, въ ней все строго опредлено, слдовательно нтъ безпредльности: аккордъ С dur, напримръ, перестаетъбыть С dur, коль скоро онъ перемняется,— а подъ данную мелодію можно подобрать, сотни гармоній, и она останется слово въ слово все та же, становясь только грустнй или веселй, по мр того, какъ гармонія, ее сопровождающая, длается мрачне или ярче. Слдовательно, мелодія есть истинная дщерь музыкальнаго вдохновенія: ей нтъ ни узъ, ни препонъ, она какъ призракъ неуловима и какъ воображеніе безпредльна.

Вс предъидущія умствованія, разумется, плоды позднйшихъ размышленій, а въ то время хотя мн и не совсмъ ловко приходилось, но я покорялся безпрекословно нмецкому своему преподавателю: писалъ фуги, каноны, не по вдохновенію, а по одному разсчету (harmonische combination und musicalische Kuncstce, какъ выражался мой учитель), и только урывками распвалъ, какъ Богу было угодно. Но длать было нечего: по части музыкальнаго воспитанія мы тогда находились и, по правд сказать, теперь еще находимся, въ зависимости у нмецкихъ преподавателей. Забавная, между прочимъ, вышла у меня ссора съ чудакомъ Геббелемъ (мн было тогда уже слишкомъ двадцать лтъ). Задалъ мн однажды Геббель для слдующаго урока написать проектъ увертюры, со всми обычными условіями и подраздленіями, т. е. Hauptidee, Brcke, Mittelsatz и проч. На бду мою, я увлекся, и вводную мысль очерталъ не только что въ совершенно другомъ род, какъ главную, но даже въ другомъ темп и въ какомъ-то отдаленнйшемъ тон. Едва Геббель взглянулъ на это явное отступленіе отъ классическихъ законовъ, какъ поблднлъ отъ гнва. ‘Возможно ли подобное злоупотребленіе! началъ онъ говорить, расхаживая по комнат, и грозно всматриваясь въ corpus delicti. — Молодой человкъ! подумайте, что вы длаете! Первая мысль хороша, даже слишкомъ для васъ хороша! (Спасибо.) Я думаю, ужъ не почерпнули вы ея изъ безсмертныхъ твореній Бетговена? Да! я вотъ припоминаю и не могу вспомнить. Но какой же это Mittelsaiz! Это скверная пленельщина (отчего Пленель попался ему подъ зубокъ — право, не знаю), это балаганная, канатная музыка, пятнающая своимъ прикосновеніемъ мысль великаго человка (заладилъ одно, что я обокралъ Бетговена), и, къ довершенію преступленія, вы бросаетесь въ неуказанный тонъ! Чмъ вамъ доминанте не понравилось? я васъ спрашиваю. Стыдитесь, сударь! это неприлично!’ Вотъ теб и разъ — попался! — ‘Но позвольте, возразилъ я наконецъ: — отчего же не воспользоваться пвучею, мелодическою вводною мыслью, если она даже и въ другомъ темп, чмъ основная? и зачмъ непремнно переходить въ доминанту, а не въ другой отдаленный тонъ!’ — ‘Отчего? зачмъ? этого вамъ, сударь, не нужно знать: такъ слдуетъ,— и этого достаточно. Но если вы воображаете, продолжалъ Геббель, все боле и боле разгорячаясь: — что я буду потворствовать подобнымъ отступленіямъ отъ принятыхъ правилъ, допускать въ моихъ глазахъ такія нелпыя нововведенія, то я слуга вашъ покорный.’

Съ этимъ словомъ раздраженный Нмецъ бросилъ ноты, схватилъ шляпу и былъ таковъ. Я самъ былъ такъ разсерженъ вздорною его выходкою, что не сталъ его удерживать, но когда прошла недля, другая, и онъ ко мн не являлся, то я ршился захать къ нему самъ. Онъ принялъ меня весьма сухо, и на вс мои увщеванія отвчалъ: ‘что ему некогда, я-то, впрочемъ, я не нуждаюсь и его совтахъ, что я хочу быть нововводителемъ,’ и проч. Я сталъ его уврять, что впредь не покушусь на столь ненавистныя для него отступленія отъ принятыхъ правилъ, но онъ и слышать не хотлъ, утверждая: ‘что кто однажды уже позволилъ себ подобныя вещи, тотъ навкъ испорченъ.‘ Мы разстались совершенными недругами, но что боле всего меня разсердило, такъ это то, что онъ мн два раза отсылалъ обратно слдующія ему по разсчету деньги, увряя, ‘что онъ ихъ не заслужилъ, потому что ничему порядочному меня не выучилъ.’ Кончилось тмъ, что я опять послалъ ему деньги, съ довольно крутою запискою, въ которой, между прочимъ, было сказано, ‘что я не намренъ принимать отъ него подарковъ, и что если онъ чувствуетъ, что не заслужилъ посылаемыхъ денегъ, то пусть отдаетъ ихъ своей кухарк или броситъ въ печь.’

Ссора эта оставила во мн горькое воспоминаніе, тмъ боле, что Геббель былъ человкъ съ истиннымъ дарованіемъ, и одно лишь упрямое педантство нсколько помрачало его достоинства.

Описанное происшествіе убдило меня окончательно, что между нашимъ воззрніемъ на музыку и воззрніемъ на нее нкоторыхъ Нмцевъ существуетъ огромная разница. Гд они видятъ одн формы, комбинаціи и разсчетъ, тамъ мы ищемъ лишь новый способъ изложенія мысли. Убдившись, что русскій и нмецкій элементы не имютъ ничего общаго въ этомъ отношеніи, я почувствовалъ непреодолимое желаніе научить вблизи, на мст, духъ и направленіе итальянской музыки. Оставалось ршить, какую именно часть Италіи наберу я для достиженія преполагаемой цли. Но невозможно долго было колебаться: съ 1820 года Неаполитанская Консерваторія, поступивъ подъ управленіе знаменитаго и заслуженнаго старца Цингарелли, стала быстро возвышаться надъ прочими итальянскими консерваторіями. Въ ней образовались отличнйшіе мелодисты: Беллиніи, Пацини, Доницетти и многіе другіе: повторяю, что колебаться не было возможности, и хоть — какъ я говорилъ — серьёзное и важное дло (въ глазахъ моихъ, разумется), которое привело меня въ Неаполь. Нын, разсуждая хладнокровно, я нердко задаю себ вопросъ: благоразумно ли я поступилъ въ то время, что, не докончивъ основательно изученія музыки съ нмецкими преподавателями, оставилъ родину на долгое время, бросилъ вс прочія занятія и пустился очертя голову искать артистическихъ впечатлній? Кажется, что не совсмъ благоразумно. Но тогда я, разумется, разсуждалъ иначе и, полный жажды обаятельныхъ чаръ художнической жизни, отправился въ Италію. Проздомъ въ Карлсбад я познакомился съ знаменитымъ Гуммелемъ и съ Морлаки. Перваго я только слушалъ, а со вторымъ сошелся, подружился и въ послдствіи пользовался его совтами. Первая моя встрча съ Морлаки довольно любопытна. Я жилъ въ Карлсбад уже съ недлю и усплъ познакомиться со всмъ водопіющимь обществомъ. Дамы наши жаловались, что бальный оркестръ (впрочемъ, весьма хорошій) играетъ все одни и т же контрадансы, я вызвался написать для вечерняго собранія того же дня новый кадриль, и притомъ написать исключительно на русскіе мотивы. Предложеніе мое было принято съ удовольствіемъ, и я тотчасъ же принялся за дло. Не думая долго и съ самоувренностью, свойственною русскому человку, я сталъ писать прямо, безъ партитуры, партію для первой скрипки. Дло происходило въ куръ-зал во время утренней прогулки, по случаю сырой погоды, все общество забилось въ залу, и забавно было видть готовность нашихъ дамъ пробовать танцовать по нскольку разъ каждую изъ фигуръ, по мр, какъ я ее оканчивалъ и наигрывалъ на фортепіан. Шуму и смху было довольно, и забава наша продолжалась часа три, а пока погода прояснилась, но дамы не отпускали меня гулять, требуя, чтобы я исполнилъ общаніе и приготовилъ кадриль къ вечернему исполненію. Желая соединить полезное съ пріятнымъ, т. е. желая подышать теплымъ воздухомъ и съ тмъ вмст исполнить требованія миловидныхъ, но не взыскательныхъ любительницъ новыхъ танцевъ, я перешелъ на террасу, за неимніемъ большаго стола, я разлегся на полу, окружилъ себя нотною бумагою, и принялся писать наудалую, прямо на голоса (т. е. инструментовать). Меня весьма забавляло любопытство дамъ, которыя то-и-дло прибгали посмотрть на мою работу. Ножки ихъ только что не топтали исписанныхъ листовъ, часто движеніемъ гобарежеваго платья какая-нибудь нота превращалась въ паузу, и наоборотъ, дло отъ этого становилось гораздо сложне и затруднительне, потому что съ каждымъ хорошенькимъ появленіемъ я подымалъ голову, и смотрлъ снизу на нагнувшіяся любопытныя головки. Однако же, мн удалось (не безъ грха, признаюсь) поставить фермату на послдней партіи, какъ вдругъ одинъ изъ нжныхъ голосковъ проговорилъ торопливо: ‘Морлаки, Морлаки идетъ.’ Я бросился сбирать разбросанныя партіи, но не усплъ еще встать, какъ передо мною очутился пожилой человкъ, довольно некрасивой наружности, въ шляп съ широкими полями и съ палкою въ рукахъ. Я отороплъ, тмъ боле, что цлая толпа дамъ смотрла на насъ съ любопытствомъ. ‘А! ба! вы пишете музыку, молодой человкъ, сказалъ Морлаки, всматриваясь въ разбросанныя ноты: — и пишете прямо на голоса, да притомъ же на полу, прибавилъ онъ, качая головою. — Посмотримъ!’ Противиться желанію Морлаки было бы смшно, къ тому же я давно хотлъ познакомиться съ знаменитымъ maestro, но не безъ трепета, однакожъ, я ожидалъ его приговора, хотя и зналъ, что написалъ сущую бездлицу. Морлаки палкою расправилъ партіи, приведя ихъ въ должный порядокъ, однимъ быстрымъ взглядомъ окинулъ весь ихъ составъ, улыбнулся и сказалъ: ‘Недурно, только не совсмъ врно и не такъ-то удобно для нкоторыхъ инструментовъ,’ и тутъ же, не снимая шляпы, услся также на полу, вынувъ карандашъ и принялся исправлять написанное мною. Не прошло получаса, какъ дло было совершенно окончено. ‘Вотъ такъ будетъ ладно, сказалъ maestro, вставая: — отнесите партіи дирижеру оркестра, и пусть ихъ пиликаютъ на здоровье.’ Я, разумется, поблагодарилъ Морлаки, дамы разбжались по саду, и съ тхъ поръ я познакомился и, могу сказать, подружился съ итальянскимъ maestro.

Съ перваго дня моего знакомства съ Морлаки я увидалъ, какая огромная разница между музыкальнымъ нмецкимъ педагогомъ и итальянскімъ маэстро. Конечно, и Морлаки черкалъ подъ часъ неправильный ходъ гармоніи, рзкіе переходы и проч., попадавшіеся въ музыкальныхъ моихъ опытахъ, но все это было въ глазахъ его дло постороннее: онъ боле всего обращалъ вниманіе на мелодическія мысли, въ нихъ только онъ искалъ выраженія, чувства и музыкальнаго вдохновенія. Нердко бывало старикъ распваетъ, добродушно улыбаясь, славянскія мои мелодіи, приговаривая: Bizzaro, stravagante ma non c’ male!’ (т. е. странно, сумасбродно, но недурно). Меня чрезвычайно поразила снисходительность Морлаки. Для карлсбадскаго оркестра я написалъ родъ pot-pourri изъ русскихъ мотивовъ, и, по правд сказать, попури этотъ далеко былъ незавидный. Когда Гуммель услыхалъ его въ первый разъ, то онъ пожалъ плечами и проворчалъ что-то вовсе нелестное для меня. Морлаки же,напротивъ, старался убдить Гуммеля, что тутъ есть кой-какія замчательныя мысли, и часто выслушивалъ попури съ начала до конца, обозначая тактъ тростью и головой. Морлаки одобрилъ мое намреніе постить Неаполитанскую Консерваторію и при разставаніи снабдилъ меня письмами къ Питарелли и Ремонди. Первый уже былъ такъ обремененъ годами (81 года), что мн почти не удалось слышать отъ него ни единаго слова, а второй вызвался быть моимъ учителемъ. Выбравъ Ремонди въ преподаватели, я поступилъ весьма удачно: онъ соединялъ въ себ юморъ, живость итальянскую и способность писать очень быстро — достоинства чисто итальянскія — присоединяя къ тому замчательныя контрапунктическія познанія. Онъ тогда уже извстенъ былъ какъ отличный теоретикъ: сочиненіе его ‘Quatro fuge in una’ ставили какъ примръ преодолнія контрапунктныхъ трудностей,— и вмст съ тмъ Ремонди писалъ множество оперъ, которыя не доставляли ему, признаться сказать, ни большой славы, ни большихъ денегъ. Сколько помнится, изъ сорока или пятидесяти оперъ, имъ написанныхъ, тогда только одна, комическая, ‘Il Vintaglio’, имла значительный успхъ, прочія показывались на сцен, держались кой-какъ представленій 10 или 15 и умирали. {Только въ прошломъ (1852) году Ремонди, которому нын 70 лтъ, добился наконецъ прочной и, можно сказать всемірной славы. Онъ написалъ три ораторіи, каждую изъ нихъ исполнили сначала отдльно, и потомъ вс три были соединены т. е. то, что было написано для одного голоса, выходило въ три, и т. д. Это — первый и единственный до сихъ поръ опытъ подобнаго рода.} Ремонди (въ 1832 г.) былъ человкъ лтъ пятьдесятъ, почтенной наружности, съ сдыми растрепанными волосами и черными умными глазами. Онъ вчно ходилъ въ низенькомъ, некрахмаленномъ бломъ галстух и въ длинномъ сюртук. Подвергнувъ поверхностному испытанію мои музыкальныя познанія, Ремонди на другой же день приспособилъ для моего ученія, кажется, что-то въ род методы Жакото. Онъ принесъ мн три аріи, написанныя для одного только голоса, безъ баса и безъ акомпанимана вообще, но съ тщательно отмченными p. pp. f., crescendo и tutti, и тотчасъ же заставилъ инструментовать ихъ по моему произволу. Мн показалось это дло довольно трудновато, и къ тому же не хотлось сдлать его кой-какъ. Я просидлъ за работой дней пять, за что получилъ на первый случай выговоръ отъ Ремонди.

— Нужно пріучаться работать скоро, сказалъ онъ, нсколько исправляя принесенныя мною партитуры: — тутъ всего было работы не боле, какъ на одинъ день! Дня черезъ два, прибавилъ онъ: — въ Fondo (второй театръ въ Неапол) будетъ первая репетиція оперы, къ которой принадлежатъ аріи, вами инструментованныя, вы подете со мною на репетицію, и выслушаете внимательно вашу инструментацію.— Если у васъ есть точно дарованіе, вы тотчасъ же услышите, что и гд хромаетъ (buelche zopicca) въ вашей работ. Ко второй репетиціи вы исправите вашу инструментацію по сдланнымъ вами же замчаніямъ, а къ третьей репетиціи я уже самъ все передлаю на свой ладъ. — I copisti le pagherete voi, т. е. за переписку заплатите вы! заключилъ Ремонди, улыбаясь.

Способъ этотъ преподаванія хотя, безъ сомннія, отличный, практическій, но показался мн весьма страннымъ.

— Какъ же это, возразилъ я, сконфузясь:— что жъ скажутъ на это пвцы?

— Не безпокойтесь: пвцы наши заняты только собою, и ничего не слышатъ, кром собственныхъ явныхъ руладъ. Оркестру все равно что онъ играетъ: были бы хорошо списанныя партіи передъ глазами, слдовательно, въ наклад одни только кописты, но и т не станутъ жаловаться, зная, что получатъ вознагражденіе за излишніе труды.

Невозможно описать неимоврную пользу, приносимую подобною системою. Съ первой же репетиціи у меня точно какъ покрывало спало съ глазъ: я осязалъ, такъ сказать, вс погршности, вс промахи, мною сдланные, и понялъ вс недостающіе оттнки въ моей инструментаціи. Ремонди, возл котораго я сидлъ на сцен, подмигивалъ мн, изрдка пощипывалъ, желая обратить особенное мое вниманіе на какую нибудь слишкомъ рзкую вяху, или несообразность, но прочіе, т. е. музыканты и пвцы, казалось, и не догадывались, что тутъ производятся опыты.

Посл репетиціи, Ремонди долго мн толковалъ о назначеніи инструментаціи для сопровожденія аріи, входилъ въ самыя тонкія подробности, и указывалъ мн на мои погршности такъ, что заданная мн работа къ слдующей репетиціи получила уже почти совершенное его одобреніе.

Я чуть не вскочилъ отъ радости, когда, посл исполненія переинструментованной мною аріи, одинъ изъ музыкантовъ всталъ въ оркестр и, обращаясь къ Ремонди, сказалъ громко:

— Maestro — maoggi tutt’altra cosa quest’aria qua, т. е. сегодня эта арія совсмъ иначе выходитъ.

— Si! ho fatto qualche piccoli cambiameuti, т. е. Да! я сдлалъ нкоторыя перемны, отвчалъ равнодушно Ремонди и вмст съ тмъ такъ меня ущипнулъ, что я едва не вскрикнулъ.

Въ послдствіи достойный мой наставникъ открылъ мало по малу мн вс сокровища необъятныхъ своихъ музыкальныхъ познаній: онъ растолковалъ мн ясно, безъ малйшей туманности, безъ педантства, въ чемъ именно состоитъ истинное сочетаніе звуковъ, онъ заставилъ меня понять, отчего въ классическихъ произведеніяхъ всегда соблюдена опредленная послдовательность въ тональности (tonalit), и объяснилъ, что это зависитъ отъ логической связи звуковъ, а не отъ условныхъ формъ, онъ убдилъ меня, что верхъ музыкальнаго искусства состоитъ въ соединеніи мелодіи съ полнымъ гармоничнымъ развитіемъ, и заставилъ благоговть предъ геніемъ Гайдна и Моцарта.

— Я не могу стовать, говорилъ онъ: — на моихъ сооттичей, что они не отдаютъ мн должной справедливости. Смшно было бы человку, забравшемуся на высокую гору, жаловаться, что земляки, оставшіеся въ долин, не распознаютъ оттуда выраженія его лица. Я витаю въ горнихъ, а они пресмыкаются долу. Безспорно, что мелодія — душа музыки, но какъ разумъ (въ нормальномъ состояніи) составляетъ необходимую принадлежность души, такъ гармонія необходима для дополненія и украшенія мелодіи. Чмъ возвышенне душа, тмъ сильне разумъ, чмъ вдохновенне мелодія, тмъ гармонія можетъ быть изобильне и роскошне. Люди смшиваютъ часто въ своихъ понятіяхъ слова: воображеніе и мысль, конечно, оба эти душевные акта находятся въ тсной связи между собою, но можно быть человкомъ съ воображеніемъ, и не быть глубокимъ мыслителемъ. Точно также многіе смшиваютъ понятія о мелодіи и гармоніи. Гармонія мертва, пока она сама собою ничего не выражаетъ и служитъ только сопровожденіемъ мелодіи, но она становится самостоятельною и кипитъ жизнію, коль скоро въ нее переходитъ мысль, т. е., когда она умышленной перемной звуковъ оттняетъ, дополняетъ, развиваетъ выраженіе вдохновенной мелодіи….

И глубоко запали мн въ сердце свтлыя мысли восторженнаго моего наставника, и озарился мн новымъ свтомъ весь музыкальный міръ, и съ полнымъ сознаніемъ преклонилъ колно предъ величіемъ всемірныхъ геніевъ, каковы были Гайднъ, Моцартъ, Веберъ, Мендельсонъ и грозный Бетговенъ: я понялъ, что, сочетая гармонію съ мелодіею неразрывными узами, они доложили и чудномъ искусств музыки основаніе таинства, долженствовавшаго оставаться непоколебимымъ до скончанія вковъ. И чмъ боле я преклонялся предъ могуществомъ титановъ эклектической музыки, тмъ боле почувствовалъ простымъ намкамъ, живымъ мелодіямъ нкоторыхъ вдохновенныхъ итальянскихъ маэетро, узнавая въ нихъ зародышъ будущихъ громадныхъ развитій.

Далеко забжалъ я впередъ, однакожь! но воспоминанія тснились толпою въ моей голов, и мн хотлось заразъ высказать и причину моего прізда въ Неаполь, и поговорить о предмет моихъ занятій. Я сказалъ, что наканун мы сбирались посл обда въ Санъ-Карло. Огромный этотъ и, какъ увряютъ, первый въ мір театръ, и по своей величин и по своему великолпію, оказался въ день нашего посщенія не совсмъ въ прибор. Большая часть ложъ, по причин отсутствія ихъ владльцевъ, были закрыты наглухо темнаго цвта занавсками, что придавало мрачный видъ огромной зал. Здсь ложи составляютъ или, по крайней мр, составляли въ мое время неотъемлемую собственность нсколькихъ семействъ, которыя владютъ ими въ слдствіе особыхъ какихъ-то финансовыхъ сдлокъ, чуть ли не съ основанія театра, а потому каждая ложа отдляется отъ другой сплошною стною, и отдлана согласно вкусу каждаго владльца. Такъ какъ ложи весьма глубоки и въ добавокъ снабжены небольшими внутренними кабинетами, или алковами, то слушающіе, пользуясь этимъ удобствомъ, часто сидятъ сзади, и оттого нердко вс ложи кажутся пустыми, подобный видъ обдаетъ холодомъ постителя, непривыкшаго къ итальянскимъ театрамъ. Въ день перваго моего посщенія Санъ-Карло партеръ также былъ почти пустъ, и, къ довершенію непріятнаго впечатлнія, произведеннаго на меня окружающими предметами, вс зрители сидли въ шляпахъ! Послднее обстоятельство, конечно, ничтожное, но мн кажется, что въ храмъ искусствъ можно было бы входить и безъ шляпы на голов. Вроятно, что артисты не раздляли моего грустнаго впечатлнія, потому что они играли и пли съ величайшимъ одушевленіемъ. Лаблашъ, въ роли Генриха VIII, былъ безподобенъ: игра, мимика, каждый жестъ, громовое его пніе,— все было превосходно. Ronzi de Begnis не произвела на меня въ этотъ вечеръ большаго впечатлнія: хотя она пла хорошо довольно трудную партію Анны Болены, но и въ игр ея и въ пніи я не замтилъ ни единаго проблеска геніяльности. Вс ея вокализаціи, вс драматическія намренія были выполнены отчетливо, правильно, но не возбуждали горячаго чувства энтузіасма. — У нашего Иванова былъ въ то время восхитительнйшій голосъ: верхній регистръ его былъ звученъ, сребристъ и вмст съ тмъ необычайно мягокъ. Онъ никогда не употреблялъ фальцета и, кажется даже, что вовсе не имлъ этихъ звуковъ въ своемъ голос или, по крайней мр, не выучился ихъ употреблять. Къ сожалнію, онъ плъ безжизненно, холодно, игралъ плохо, и для сцены имлъ весьма невыгодную наружность.

Вообще нужно признаться, что въ первое представленіе, виднное мною на знаменитомъ театр Санъ-Карло, одинъ только Лаблашъ произвелъ на меня полное, художественное впечатлніе.

По итальянскому обычаю, между двумя актами оперы, давали балетъ, подъ названіемъ: ‘Carlo il Temerario’. Тутъ я въ первый разъ увидалъ странный хореографическій обычай: вс присутствующіе на сцен, отъ перваго дйствующаго лица до послдняго статиста,— все это двигалось въ тактъ въ одно и то же время. Одинъ кто нибудь приложитъ руку къ сердцу въ знакъ сочувствія, и вс сдлаютъ тотъ же жестъ, главное лицо подниметъ руку или ногу и отвернетъ съ ужасомъ голову, и вс отвернутъ голову въ ту же сторону.

Пока не привыкнешь къ этимъ страннымъ движеніямъ вы не поврите, какъ это кажется смшно! Въ представленномъ тогда балет, ‘Карлъ Смлый’, герцогъ Бургундскіи, сынъ Филиппа Великодушнаго, погибаетъ не подъ стнами Нанси, какъ сказано въ исторіи, а въ горахъ Швейцаріи. Въ послдней сцен декорація представляетъ горы и утесы, возвышающіеся до закулисныхъ облаковъ необычайно высокой сцены. Карлъ, преслдуемый врагами, взбирается на самый высокій утесъ, и оттуда бросается въ бездну, т. е. проваливается подъ театральный полъ. Для этой продлки обыкновенно бросали куклу, одтую въ доспхи несчастнаго герцога: появленіе этой куклы всегда привтствуемо было, говорятъ, громкимъ хохотомъ, что сильно тревожило режиссера,— и онъ сбирался уже отмнить кукольное salto mortale или даже снять вовсе балетъ съ репертуара, какъ вдругъ явился ршительный смльчакъ, который выручилъ его изъ бды. Человкъ этотъ (о двухъ или трехъ запасныхъ головахъ, вроятно) вызвался бросаться самъ in carnedossa съ самаго верхняго театральнаго утеса, т. е. съ десяти или, можетъ, одиннадцати саженъ вышины.

Вообразите, что предложеніе его было принято, и балетъ не только что удержался на репертуар, но произвелъ даже въ свое время фуроръ (focevra furrore) по милости этого истиннаго сальто-мортале.

Однажды меня пригласили на сцену, или, врне сказать, подъ сцену, чтобы полюбоваться вблизи скачкомъ сумасшедшаго Итальянца.

Подъ отверзтіемъ, въ которое назначено было провалиться акробату (нельзя же назвать его актеромъ?), стояли человкъ двадцать съ натянутымъ толстымъ холстомъ. Я заглянулъ въ отверзтіе, поднялъ глаза вверхъ, и въ ту же минуту, на самой оконечности утеса, появился смлый скакунъ, не усплъ я мигнуть, какъ этотъ взбалмошный стремглавъ полетлъ съ высоты, ударился о противоположный, выдавшійся утесъ и растянулся предъ моими глазами на холст.

Вс двадцать человкъ, державшіе холстъ, дрогнули, слегка присли отъ сильнаго толчка, и принялись откачивать акробата, какъ откачиваютъ утопленника.

Я смотрлъ съ изумленіемъ. Глаза несчастнаго были закрыты,— ротъ, напротивъ, широко открытъ, и учащенное его дыханіе казалось даже болзненно, а между тмъ партеръ заливался восторженными криками и вызывалъ смльчака. Минутъ черезъ пять-онъ опомнился, открылъ мутные глаза, потребовалъ стаканъ вина, выпилъ его залпомъ, и отправился раскланиваться передъ публикой. Вообразите же, что безумный этотъ скачекъ, подвергающій ежедневно опасности жизнь человка, производился за пятнадцать скуди (немного боле пятнадцати рублей серебромъ).

Невольно вспомнишь, что люди, восхищающіеся подобнымъ зрлищемъ, потомки тхъ Итальянцевъ, которые наслаждались кровопролитіями въ древнихъ циркахъ!

Пять дней… каково?.. прошло цлыхъ пять дней, въ продолженіе которыхъ я ни разу не видалъ сильфиды, прельстившей меня (какъ выражается Александръ).

Эти дни посвящены были мною на знакомство съ Ремонди, и на обзоръ главнйшихъ достопримчательностей Неаполя. Однакожъ, мн показалось какъ-то неучтивымъ посл нетерпливаго моего посщенія на другой день нашего прізда въ Неаполь,— мн показалось, говорю я, неприличнымъ оставаться столь долгое время, не освдомившись о здоровь нашихъ спутницъ.

Вообще, по принятымъ понятіямъ, конечно, пять дней не долгое время, но…. хитеръ врагъ человческій въ своихъ внушеніяхъ: понадобится ему, онъ и день въ годъ превратитъ и цлые года сузитъ въ недлю!

Итакъ, обсудивъ обстоятельно, что влюбляться очертя голову не слдуетъ, а что учтивость справлять всегда должно, я похалъ въ тотъ же день къ графин. Въ гостиной приняла меня M-lle Луиза, и я былъ пораженъ страннымъ смшеніемъ грусти и какой-то радости, выражавшихся на хорошенькомъ ея личик. Я узналъ, что на другой день послдняго моего посщенія старушка-графиня занемогла довольно серьёзно, что теперь ей-гораздо лучше, но что она не встаетъ еще съ постели, и поручила, однакожъ, дочери принять меня, желая поддержать дружескія наши сношенія (послднія слова Луиза произнесла съ особымъ, весьма милымъ удареніемъ). Тутъ же я узналъ, что болзнь графини послужила новымъ звеномъ соединенія между Луизою и подругою ея Кьярою, потому что Кьяра, со дня болзни графини, переселилась въ домъ своей пріятельницы, и не покидала его ни на минуту, пока положеніе матери Луизиной представляло малйшую опасность.

— Какъ жаль, прибавила Луиза:— что вы не пріхали полчаса тому назадъ: вы увидали бы милую мою Кьяру, она сейчасъ только оставила меня, успокоившись совершенно въ отношеніи болзни моей матушки.

‘Такъ вотъ отчего — подумалъ я — твое личико и выражаетъ недавно минувшую грусть, и сіяетъ въ то же время радостью! понимаю!’

Понять, конечно, можно было, но не слдовало въ одну минуту забыть благоразумныя ршенія, не слдовало увлечься мгновенно возвышенными чувствами сыновней любви и благодарности за дружелюбное участіе подруги, столь наивно и мило выраженными на ангельскомъ личик Луизы. Можно было сочувствовать, но сочувствовать похладнокровне. Вроятно, и мои мысли и ощущенія такъ же ярко отразились на моемъ лиц, потому что Луиза, приглашая меня садиться, потупила глазки, и взбгала пламенныхъ моихъ взоровъ.

Еще неблагоразумне поступилъ я, что въ порыв восторга протянулъ къ Луиз руку и_> пожавъ выразительно ея ручку, сказалъ задушеннымъ голосомъ:

— Какія чистыя, возвышенныя у васъ чувства! какое нжное, благородное у васъ сердце!

Къ довершенію бды, до пожатія Луизиной ручки, я неосторожно снялъ перчатку.

О! помните навсегда, что если вы чувствуете влеченіе къ двушк, и желаете уклониться отъ овладвающаго вами чувства,— помните, никогда не подавайте ей руки безъ перчатки: иначе теплое, магнетическое ощущеніе чрезъ нжную ручку быстро проникнетъ все ваше существо, вы электрически содрогнетесь, пальцы ваши подвергнутся невольному, излишнему пожатію,— и тогда… но что распространяться на этотъ счетъ! сами увидите, что будетъ тогда.

Съ тхъ поръ я сталъ посщать Луизу ежедневно, и съ каждымъ днемъ боле и боле цнилъ душевныя ея качества и восхищался прелестною ея наружностью. На другой день посл описаннаго свиданія,— свиданія, столь быстро измнившаго благія мой намренія, оправляющаяся отъ болзни графиня стала выходить въ гостиную, и принимать участіе въ нашихъ бесдахъ. По счастью, пріятель графини, старый Нмецъ (котораго я душевно полюбилъ за его прямоту и добродушіе), часто посщалъ графиню, что мн доставляло случай разговаривать по цлымъ часамъ глазъ на глазъ, такъ сказать, съ очаровательною Луизою. За вечернимъ чаемъ, который Луиза разливала сама, въ качеств молодой хозяйки и по нмецкому обычаю, пріятель графини сводилъ предпочтительно разговоръ на любимый его предметъ, т. е. на хозяйку, разливающую вамъ чай. Онъ описывалъ ея дтство, выхвалялъ ея качества, но и ворчалъ иногда вы съ того, ни съ сего, упрекая Луизу въ излишней скромности и сантиментальности.

— Луиза у насъ, сказалъ онъ однажды: — премилая двушка, но уже черезчуръ наивна и мечтательна. Я нердко ее журю за чувствительную привязанность къ другин ея Кьяр. Что можетъ быть общаго, я васъ спрашиваю, между благоразумною Нмкою и пламенною Итальянкою? Подъ смуглою тканью одной течетъ огненная лава, подъ лилейною кожицею другой — струится ключевая вода.

И старикъ дружески трепалъ по плечику Луизы.

— Конечно, продолжалъ онъ: — я не говорю, чтобы Кьяра вела себя не такъ, какъ слдуетъ: поведеніе ея съ мужемъ, для Итальянки, весьма прилично, но, во первыхъ, чтожъ это и за мужъ — мужъ Кьяры! а во-вторыхъ, все это хорошо до поры, до времени, а если подвернется какая-нибудь фантазія, такъ и пиши пропало…

— Полноте, Vterchen, прервала Луиза, зажимая ротъ старику своею ручкою: — полноте злословить мою Кьяру.

— Ну, ну, хорошо, лиса моя, отвчалъ старикъ, цлуя ручку Луизы: — вишь, знаетъ чмъ подласкаться! Vterchen называетъ: не могу устоять противу этого ласковаго словечка. Однако жъ, смотри, моя райская птичка, какъ бы не наплакаться теб отъ твоихъ сношеній съ Кьярою.— Молчу! молчу! Виноватъ! закричалъ старикъ, закрывая себ ротъ обими руками, замтивъ, что слезы навернулись на голубыхъ глазахъ Луизы.

По выраженію лица графини во время этого разговора можно было догадаться, что хотя она и не потакаетъ явно своему старому пріятелю изъ опасенія огорчить Луизу, однако жъ, она нсколько сочувствуетъ его мыслямъ.

Не успли еще убрать со стола чайный приборъ, какъ въ комнату влетла Кьяра — предметъ предъидущаго разговора, я узналъ ее по радости, озарившей Луизино личико. Наружность Кьяры не произвела на меня съ перваго разу особо-пріятнаго впечатлнія.

Ростомъ она была гораздо ниже Луизы, черные, густые ея волосы съ виду казались жосткими, цвтъ ея лица рзко отличался отъ нжной близны Луизиной шейки и плечиковъ: нельзя было назвать его смуглымъ или оливко-оранжевымъ, что весьма часто встрчаешь у Итальянокъ — нтъ! его скорй можно было уподобить свтлозолотистому отблеску, проглядывающему сквозь нжнорозовую, прозрачную ткань. Что всего было замчательне у княгиня (да! я забылъ сказать, что Кьяра вышла замужъ за богатйшаго и, говорили по секрету, за глупйшаго неаполитанскаго князя Д…), — что всего было замчательне, говорю я, въ лиц княгини — это черные, блестящіе зрачки, рельефно оттняющіеся отъ свтлолазуреваго яблочка чудныхъ ея глазъ, зубы ея, окоймленные, когда она улыбалась (а улыбалась она часто) пурпуровыми губками, казались ослпительной близны. Вс движенія Кьяры были удивительно граціозны и дышали южною нгою. И — Боже мой! — что за необычайная живость!

Въ короткое время Кьяра успла поссориться и помириться со старымъ Нмцемъ, назвать его нсколько разъ ‘Vecchio brontolone’ (т. е. старый ворчунъ), помять неоднократно въ своихъ объятіяхъ старушку-графиню, спутать блокурые локоны Луизы, подъ предлогомъ испробовать на^ней прическу l’antique.

Княгиня болтала безъ умолку: она разсказала (впрочемъ, отличнымъ французскимъ нарчіемъ, безъ малйшей примси иностраннаго выговора), что она побывала на модной вечерней прогулк въ Толедской Улиц, что захала на Маржелану подышать морскимъ воздухомъ и успла създить на пристань (molo) полюбоваться вновь начинавшимся изверженіемъ Везувія.

‘Вотъ — подумалъ я, смотря на княгиню, и слушая неумолкаемыя ея рчи — вотъ достойный предметъ для умствованій господъ ученыхъ. Ихъ поражаетъ физическая задача, отчего разнородныя электричества другъ друга притягиваютъ, а однородныя — отталкиваютъ. Тутъ предстоитъ имъ психологическая задача: какъ тихая, скромная, эирвая Луиза могла душевно прильнуть къ бурному потоку, къ воплощенному движенію, называемому Кьярою Д…?’

Меня, разумется, представили княгин. Она окинула мою особу испытующимъ взглядомъ, закидала дюжиною живыхъ фразъ и вновь пустилась въ общій разговоръ, не обращая на меня, по видимому, особеннаго вниманія. Понятно, что вечеръ пролетлъ весьма быстро: княгиня не дала намъ опомниться. При прощань, Кьяра, полагая, вроятно, что я не понимаю по-итальянски, сказала, въ полголоса, провожавшей ее Луиз:

— Il tuo iperboreo orso, mia cara, non mi par bello! сверный твой медвдь, душенька, некрасивъ собою.

Въ этой фраз меня въ особенности поразило ея начало. Кьяра сказала: ‘il tuo orso,’ слдовательно, Луиза говорила ей обо мн съ участіемъ, и эта мысль услаждала мое сердце. Но зачмъ же вертлявая Итальянка отзывается невыгодно о моей наружности? Конечно, я не имю претензіи быть красавцемъ, я далеко не хорошъ собой: но зачмъ же она обращаетъ на это вниманіе Луизы? — Мн стало очень досадно, и я чуть не высказалъ непріятнаго впечатлнія, произведеннаго на меня подругою Луизы, по счастью, я вовремя удержался отъ подобнаго искушенія, иначе я наврное огорчилъ бы Луизу,— а это далеко было отъ моихъ намреній. Единственное отмщеніе, которое я себ дозволилъ, состояло въ томъ, что я изъявилъ сомнніе, когда старый пріятель графини сказалъ мн, что Кьяр всего только восемнадцать лтъ отъ роду. Впрочемъ, дйствительно, въ сравненіи съ сверными своими сверстницами, Кьяру можно бы было почесть за двадцати-двухъ или двадцати-трехъ-лтнюю женщину.

На слдующій день, частію въ угожденіе Луиз, частію изъ любопытства посмотрть вблизи на бытъ Неаполитанцевъ я, часу въ третьемъ, отправился съ визитомъ къ княгин. Княгиня Д*** жила на Толедской улиц, въ огромномъ дом, или, врне, въ palazzo, но, въ противность принятымъ обычаямъ на свер и на запад, въ въ palazzo ея не было привратника или швейцара. На ступеняхъ широкой, мраморной лстницы валялясь клочки исписанной бумаги, обглодки арбузной корки, нанесенныхъ, вроятно, съ улицы, по угламъ висла черная паутина, въ большія, высокія окна едва пробирался свтъ сквозь толстый слой накопившейся на нихъ пыли. Въ передней принялъ меня какой-то растрепанный Итальянецъ и когда узналъ, что я ‘un signor russo,’ то отворилъ мн дверь въ залу, увряя, что княгиня и безъ докладу приниимаетъ.

Насилу добился я отъ этого чучелы, чтобы онъ доложилъ обо мн. Я ждалъ довольно долго, и когда черномазый cameriere вернулся съ приглашеніемъ войти къ княгин, я понялъ, отчего ему такъ не хотлось докладывать обо мн: отъ передней до кабинета княгини мн пришлось отсчитать по малой мр полтораста шаговъ! Огромныя комнаты, которыми я проходилъ, были безъ всякаго убранства, по голымъ, устарлымъ стнамъ висли кой-гд картины въ запыленныхъ рамахъ, на окнахъ не было занавсей, рдко разставленная мебель плачевно выставляла на показъ свою ветхость. Все носило на себ печать небрежности и запущенія, хотя окружающіе предметы и свидтельствовали о богатств ихъ владльца. Кабинетъ княгини рзко отличался отъ прочихъ комнатъ: это былъ настоящій храмъ свтской женщины, и притомъ Итальянки. Тутъ находилось множество изящныхъ статуй, отборныя картины (между которыми превосходная копія съ весьма мало прикрытой тиціановской Венеры), тутъ красовались банановыя деревья, индйскія пальмы, вообще много зелени, но цвтовъ не было вовсе, по причин раздражительнаго ихъ дйствія на нервы Итальянокъ. Въ обширную эту, круглую комнату, выходящую на уголъ зданія, свтъ изобильно вторгался со всхъ сторонъ сквозь ярко-малиновыя занавси.

Я засталъ у княгини (какъ я узналъ въ послдствіи) отборное аристократическое общество Неаполя: у ней находились тогда Форли, Сатріано, Колонны, Джерачи, Лауриты, Санъ-Теодоръ, и все это, замтьте, дюки и дюшессы, т. е. герцоги и герцогини несуществующихъ боле герцогствъ. Когда я вошелъ въ кабинетъ, княгиня сидла, или, врне сказать, полулежала на кушетк.

Замтивъ меня, она даже не привстала, а привтствовала меня какимъ-то движеніемъ руки, свойственнымъ однимъ Итальянцамъ.

Я подошелъ къ ней, и она стала съ живостью со мною разговаривать, не помышляя вовсе о томъ, что слдовало бы, однако жъ, представить меня обществу или, по крайней мр, ея мужу, котораго присутствіе я имлъ поводъ предполагать въ гостиной.

Мн стало какъ-то неловко, и я ршился наконецъ попросить княгиню представить меня ея нужу. Княгиня улыбнулась, и сдлала мн престранный и вовсе неожиданный вопросъ:

— Такъ вы непремнно хотите познакомиться съ моимъ мужемъ?

— Конечно, отвчалъ я съ изумленіемъ.

Княгиня еще разъ какъ-то странно улыбнулась, сдлала призывный знакъ толстому, неуклюжему и, къ удивленію моему, блобрысому мужчин, и сказала очень громко:

— Principe, il signor Alexis B….

Князь подалъ мн руку съ глупою, но добродушною улыбкою, и я почелъ долгомъ привтствовать его,— разумется, на французскомъ язык. Къ крайнему моему замшательству, князь отвчалъ мн плохимъ итальянскимъ, почти неаполитанскимъ нарчіеъ, да и то не впопадъ. Я извинился и продолжалъ говорить по итальянски. Посл нсколькихъ фразъ, не получивъ ровно ни какаго отвта отъ князя, я былъ прерванъ княгинею.

— Такъ вы говорите no-итальянски? спросила она, всматриваясь пристально мн въ лицо.

— Немного, отвчалъ я съ скромною улыбкою.

— Какъ немного! Birbo che sitel т. е., говоря по руски, просто, какой же вы плутъ! продолжала она, погрозивъ мн пальцемъ:— нужно въ такомъ случа предупреждать заране, а то, чего добраго вы этакъ могли бы подслушать то, чего не должны знать.

Я очень хорошо повялъ, что она намекала на вчерашнюю ея фразу, но, разумется, не сказалъ ей объ этомъ ни слова. Княгиня, окончивъ вышеприведенное наставленіе, приподнялась немного на кушетк, и обратилась ко всему обществу съ словами:

— Duce e Duchesse, представляю вамъ il birbo russo, а вы тамъ разбирайтесь сами какъ хотите, прибавила она, обращаясь ко мн, и заливаясь юнымъ смхомъ.

Вс присутствующіе также расхохотались, увлеченные веселостью шалуньи княгини. Двое изъ молодымъ людей вжливо подошли ко мн, назвавъ себя сами, и потомъ стали представлять.меня всмъ присутствующимъ поодиначк. Не прошло получаса, какъ уже все общество обращалось со ивою какъ съ давнишнимъ знакомымъ: княгиня же иначе не называла меня, какъ ‘il birbo russo’, и безпрестанно заговаривала со мною по-итальянски. Чтобы на ея шутку отплатить шуткою, я назвалъ ее ‘Il lampo italiano’, т. е. итальянская молнія, что ей, кажется, очень понравилось, и мы разстались большими друзьями, отъ всхъ прочихъ членовъ общества я получилъ приглашеніе посщать ихъ запросто. Въ послдствіи только я узналъ, что удостоился весьма рдкой для иностранца почести, потому что неаполитанское высшее общество живетъ, такъ сказать, особнякомъ — en coterie, какъ говорятъ Французы.

Знаете ли, отчего князь отвчалъ мн не впопадъ? несчастный былъ глухъ, совершенно глухъ! Бдная Кьяра!

Едва цлой недли было мн достаточно, чтобы объздить всхъ новыхъ знакомыхъ, которымъ навязала меня втрнная Кьяра, но нужно признаться, что я везд принятъ былъ весьма радушно. Сумасшедшее представленіе княгини видимо впустило меня въ моду: ничего нтъ своенравне модныхъ обществъ вообще, а въ Италія и подавно. Вскор я сдлался необходимымъ лицомъ въ кругу всхъ неаполитанскихъ дюшессъ: меня таскали на балы, на гулянья, на parties de plaisirs. На бал мн поручали держать букетъ, или платокъ, во время вальса, на гулянь мн отдавали зонтикъ, и я имлъ всми искомое и завидное право: стоя на подножк коляски и опершись на дверцы, разговаривать съ дамами или даже брать собственноручно, не спросясь, изъ рукъ красавицы, веръ или букетъ и играть имъ небрежно во увидніе завистливой толпы. Дамы меня называли или ‘il birbo russo’, по прозванію, доставившему мн пріятное ихъ знакомство, или Alexis tout court. Все это, какъ видите, для молодаго человка было и весело, и лестно, судя по общественнымъ понятіямъ. Впрочемъ, дйствительно, вс дамы были со мной обворожительно милы, а мужчины предупредительны. Безцеремонность ихъ не походила на развязность нкоторыхъ завидныхъ обществъ, гд васъ дружески треплютъ по плечу, а того-и-гляди, что изъ-за угла пустятъ въ васъ камнемъ. Въ обращеніи Итальянцевъ со мною, казалось, было много прямодушія. Конечно, не слдовало ихъ дразнить, возбуждать ихъ ревность, но покуда я въ этомъ отношеніи не подвергался ни малйшей опасности. Невозбранно и безбоязненно порхалъ я отъ цвтка къ цвтку, не прикасаясь ни къ единому, мысли и сердце мое были заняты воздушною дщерью свера, и южныя, пламенныя очи скользили какъ по брон и отражались, не проникнувъ въ грудъ мою. Подчеркнутыя фразы — изобртенія Александра, чудакъ хотлъ мн ими доказать, что и до него коснулся священный лучъ поэзіи.

Я подружился съ итальянскою молодежью, въ особенности искалъ моей дружбы тотъ человкъ, который первый подошелъ ко мн въ гостиной Кьяры и, назвалъ себя Антоніемъ Z… Онъ познакомилъ меня съ прочими членами общества.

Антоній — троюродный братъ Кьяры, и, какъ носятся слухи, доискивается почетнаго мста patito княгини. Но говорятъ, что до сихъ Кьяра обращается съ нимъ дружески, даже ласково, но не подаетъ ему ни малйшей надежды на успхъ. Наружность Антонія — кровно-итальянская: черные густые бакенбарды, усы, эспаньолетка и блестящіе глаза. Онъ, кажется мн, добрый малый и ума твердаго, но простого. Посл двухъ-трехъ дней знакомства онъ уже сталъ обходиться со мною по братски: куритъ мои сигары, расплачивается моими деньгами, беретъ мой экипажъ, и говоритъ мн ты, по французски, но съ такимъ уморительнымъ итальянскимъ окончаніемъ, что я не имю духу остановить его.

На parties de plaisirs Луиза здила рдко, ей какъ-то неловко было между этихъ шумныхъ, пламенныхъ Итальянцевъ. Я замтилъ, что она часто краснетъ отъ одного южнаго жгучаго взгляда не только мужчинъ, но даже женщинъ. Оттого Луиза набгала знакомства съ Итальянками, но на Кьяру она смотрла совсмъ другими глазами: необычайную ея живость она называла веселостью характера, въ огненномъ ея взгляд видла лишь выраженіе чистой и преданной дружбы. Однимъ словомъ, Луиза смотрла на Кьару сквозь призму собственныхъ чувствъ, и яркія краски, столь рзко оттняющія вс черты наружности и характера ея подруги, смягчались въ ея глазахъ. Но если Луиза рдко бывала въ обществ, зато она часто прізжала съ княгинею на вечернюю прогулку Появленіе ея всегда производило неописанный фуроръ (восторгъ) между неаполитанскою молодежью: вс стремились къ коляск княгини и заглядывались на этотъ чудный сверный цвтокъ, воздушное, подоблачное явленіе (какъ выражались сами Итальянцы), которое озарило нжнымъ свтомъ роскошно-чувственную природу Неаполя. Хотя это опредленіе или описаніе красоты Луизы и напоминаетъ разсказы Шехерезады, но въ немъ много есть удачно подмченнаго. Дйствительно, образъ Луизы рзко отдлялся отъ окружающихъ ее лицъ: розовыя ея щечки, локоны пепельнаго цвта, нжныя лазуревые глаза,— все это бросало какой-то отблескъ на выразительныя, южныя черты Кьяры. Княгиня и не помышляла завидовать успхамъ своей подруги, напротивъ, она, казалось, радовалась имъ, и смотрла съ улыбкою удовольствія на выраженіе восторга, написаннаго на смуглыхъ лицахъ Неаполитанцевъ. Бывало лишь только завидитъ меня Кьяра на гулянь, то подзоветъ къ себ выразительнымъ жестомъ, и заставитъ стать на подножку коляски со стороны Луизы:

— Orso mio caro (ршительно, Кьяра любила это прозвище: она меня иначе не называла, какъ orso, т. е. медвдемъ, или il bibro russo).— Orso mio caro, говорила она: — становитесь скоре тутъ, пока не налетли черные эти вороны.

Я, разумется, повиновался безпрекословно. Луиза немного краснла минуту-другую казалась недовольною самовластнымъ распоряженіемъ Кьяры, но часъ или боле пролеталъ для меня въ упоеніи, и я мысленно отъ души благодарилъ втряную мою покровительницу.

Не помню который изъ нашихъ старинныхъ поэтовъ сравнивалъ человческое сердце съ колодеземъ:

‘Сердце наше кладезь мрачный:

Тихъ, спокоенъ сверху видъ,

А спустись на дно — ужасный

Крокодилъ на немъ сидитъ! ‘

Не совсмъ изящно, но врно!

Въ человческомъ сердц, дйствительно, гнздится множество крокодиловъ, и между этими интересными животными, имющими различныя имена, въ особенности замчательно то, которое называется самолюбіемъ. Есть люди, утверждающіе, что самолюбіе — чувство весьма полезное, что это могучій рычагъ, или двигатель, подъ вліяніемъ котораго совершаются великія дла. Согласенъ, но за однимъ великимъ дяніемъ, порожденнымъ самолюбіемъ, тысячи мелочныхъ, щепетильныхъ самолюбійцъ кишатъ и чванятся на свт. Пусть бы ихъ чванились — бда невелика, но зло никогда не остается въ зародыш. Злое самолюбіе ростетъ, распространяется, опутываетъ ядовитыми своими корнями тысячи людей, и шепчетъ имъ на ухо: ‘не призвавай достоивствъ ближняго, уничтожь соперника, сотри его съ лица земли… берегись: онъ возвышается!’ Самолюбіе воздаетъ скромному воспитателю — презрніемъ, разрываетъ узы дружбы — соперничествомъ, отравляетъ любовь — ревностью. Самолюбіе, въ зминомъ образ гордости, утратило, рай земной.

Не прійди мн въ голову вышеприведенные стихи, я бы не написалъ всей этой… можетъ быть, напыщенной ахинеи, но бумага терпитъ, а перо скрипитъ. Дло въ томъ, что я досадовалъ на себя, а не могъ не сознаться, что Луиза стала въ глазахъ моихъ еще миле съ тхъ поръ, какъ сотни глазъ смотрятъ на меня съ завистью. И досадно мн стало, что возвышенное чувство сближается съ чувствомъ презрннымъ: разлучилъ бы ихъ силою, охранилъ бы заботливо чистые помыслы отъ ядовитаго прикосновенія, но силъ не стаетъ, и разума не хватаетъ!

Однажды (въ декабр уже мсяц) все наше общество собралось на вечернюю прогулку въ завтный южный конецъ не слишкомъ широкой улицы Толедо. Окружающіе тутъ предметы, по правд сказать, не представляли ничего особенно привлекательнаго. Высокіе дома ограничивали видъ, и только по направленію къ Кья виднлась небольшая часть синяго небосклона. Но таковы ужъ везд модныя причуды! И у васъ не гуляютъ ли въ Лтнемъ Саду, когда тамъ произрастаютъ одни безлистные вники, и не покидаютъ ли сада, когда онъ однется свжею зеленью? Usas tyrannus! и говорить нечего! Въ тотъ вечеръ, о которомъ идетъ рчь, при начал заката солнца съ запада показались обычные радужные цвта, но вдругъ и съ востока появилось яркое зарево, какъ бы желая сокрушить послднія свтозарныя усилія небеснаго свтила. Везувій воспрянулъ отъ временнаго отдохновенія, и разразилось одно изъ достопамятнйшихъ изверженій. Неаполитанцы такъ привыкли къ своенравіямъ ихъ ‘montagna’, т. е. горы какъ они просто называютъ Везувій, что, забывая, съ свойственнымъ ‘втренному племени’ легкомысліемъ, вс бдствія, нанесенный окружностямъ Неаполя грознымъ его сосдомъ, они не опасаются его угрозъ, и смотрятъ на изверженіе только какъ на великолпное зрлище.

По одной лишь обширности зарева Неаполитанцы догадались, что Везувій расходился не на шутку, и Кьяра, съ обычною своею живостью, тотчасъ же завербовала часть общества на partie de plaisir огромнаго размра.

Предположено было часа черезъ два, не боле, собраться у княгини, въ тотъ же вечеръ мы должны были отправиться въ путь, чтобы поспть на Везувій до захожденія луны. Контрастъ серебряныхъ лучей спутницы земли со взмётами и потоками раскаленной лавы довершаетъ, говорятъ, очарованіе зрлища. Часть ночи мы должны были провести въ созерцаніи чудесъ изверженія, а другую — на бивакахъ вокругъ эрмитажа, находищагося у подошвы Везувія.

На другой день предполагалось осмотрть Помпею, потомъ отправиться въ Кастелламару, оттуда чрезъ Вико въ Соренто (родину Тасса), въ Анальфи, перехать чрезъ заливъ въ Капри (страшный притокъ грознаго Тиверія) и возвратится дней черезъ пять или шесть въ Неаполь.

Планъ этотъ, по нкоторымъ причинамъ, не состоялся вполн, хотя княгиня и успла убдить нсколькихъ дамъ и довольно значительное количество мужчинъ предпринять предлагаемое ею путешествіе. Оставалось уговорить графиню отпустить съ нами Луизу, а безъ нея Кьяра и хать не хотла.

— Невозможно теб, cara mia, сказала она:— оставить Неаполь, ее увидвъ вблизи великолпнйшаго изверженія Везувія, и не побывавъ на родин Тасса.

Луиз и самой, вроятно, желательно было совершить эту романтическую прогулку, но она боялась оставить мать на нсколько дней,— пригласить же графиню на подобную поздку было невозможно. Очевидно, что Луиза, не смотря на свою обычную твердость, не взирая на неизмняющее ей никогда спокойствіе, колебалась. Ее, можетъ быть, также немного пугало общество, съ которымъ Кьяра намревалась предпринять довольно продолжительное путешествіе. Признаюсь, что и я не безъ волненія ожидалъ, чмъ все ршится: безъ Луизы предполагаемая поздка теряла въ моихъ глазахъ большую часть своей прелести. Мн, впрочемъ, самому казалось невозможнымъ, чтобы графиня отпустила свою дочь съ втряною Кьярою. Но Кьяра не знала препятствій. Не теряя ни минуты, она велла хать къ графин, влетла къ ней какъ сумасшедшая, стала ее ласкать, обнимать, и въ поток словъ объявила ей, что невозможно, чтобы Луиза не воспользовалась такимъ случаемъ увидать самыя примчательныя чудеса и окрестности Неаполя. Графина насилу освободилась отъ объятій Кьяры, и возразила ей тихимъ, ласковымъ голосомъ:

— Moи другъ, я слишкомъ стара и слаба, чтобы предпринять подобную поздку, а отпустить Луизу одну, ты понимаешь, что мн не хочется: страшно.

— Ну, послушайте, я понимаю: вы опасаетесь отпустить Луизу со мною, полагая, что я слишкомъ втрена (что вовсе несправедливо, увряю васъ), такъ пусть подетъ съ нами ‘il vecchio brontolone’.

Старый пріятель графини, который присутствовалъ молча при разговор, покачивая головою, чуть не свалился со стула, услыхавъ это предложеніе. Но Кьяра не дала ему опомниться, вскочила къ нему на колни и, ласкаясь напвала:

— Такъ-то вы любите вашу Луизу, Vterchen! Хорошо же! Вы лишаете Луизу величайшаго удовольствія. Луиза ничего не увидитъ, Луиза будетъ грустить, Луиза будетъ плакать.

Хитрая Кьяра очевидно съ умысломъ повторяла на каждомъ слов имя Луизы, зная вполн, какое вліяніе имла оно на старика. Добрый Нмецъ посмотрлъ на Луизу, и хотя она не плакала, а улыбалась, однако жъ, онъ, вроятно, распозналъ на ея лиц, что дйствительно и она весьма желаетъ этой поздки. Старикъ еще немного помялся, тихо оттолкнулъ Кьяру, и вдругъ всталъ и проговорилъ ршительно:

— Ну хорошо: демъ! Только у меня чуръ быть въ повиновеніи, прибавилъ онъ, грозясь на княгиню.

Кьяра запрыгала, отъ радости, бросилась обнимать графиню, и, выбжавъ изъ комнаты, едва не сбила меня съ ногъ.

— Сбирайтесь, сбирайтесь скорй! закричала она, убгая.

Я былъ въ восхищеніи, сердце у меня радостно билось, и я также убжалъ почти вслдъ за Кьярою, намреваясь захватить съ собою Александра въ эту очаровательную поздку.

Александра я уже не засталъ дома: мн объявили, что онъ съ часъ тому назадъ самъ отправился на Везувій. Это меня нсколько удивило, но я преисполненъ былъ такого восторженнаго душевнаго волненія, что не обратилъ большаго вниманія на это обстоятельство.

VI.

Поздка наша, начавшаяся при такихъ счастливыхъ, радостныхъ предзнаменованіяхъ, окончилась грустнымъ происшествіемъ.

Получивъ согласіе графини, Кьяра разослала посланныхъ торопить приглашенное общество, и въ назначенный часъ мы отправились большимъ поздомъ по дорог къ Портичи, сопровождаемые верховыми съ зажженными факелами — предосторожность, почти излишняя по причин яркаго зарева Везувія, освщающаго дорогу. Въ ‘Torre del Grecco’ мы оставили экипажи, и, при ожесточенныхъ крикахъ погонщиковъ ословъ, чуть неразорвавшихъ насъ на части изъ видовъ корыстолюбія, мы съ хохотомъ размстились на маленькихъ, длинноухихъ ослахъ, и весело стали подыматься въ гору. На склон Везувія находится эрмитажъ, родъ пріюта для странниковъ, поблизости его разводятъ виноградъ, изъ котораго, длается знаменитое вино ‘Lacryma-Christi’. Отъ эрмитажа, нтъ уже ни какой возможности продолжать путь на ослахъ: крутыя, почти отвсныя ребра верхней оконечности Везувія усыпаны толстымъ слоемъ накопившагося пепла и изборозжены остывшими потоками лавы. Нсколько вправо отъ пути, по которому намъ слдовало взбираться на вершину, текла огненная, широкая масса лавы, медленно поднимясь по направленію къ Torre del Grecco, дале видны были еще три потока, грозно спускающіеся по скату горы. Для женщинъ и для слабыхъ или непривычныхъ людей придуманъ странный способъ вспомоществованія для восхожденія: дюжій проводникъ надваетъ на себя лямку, какъ наши бурлаки, подаетъ концы путнику и, опираясь на длинную палку съ желзнымъ оконечникомъ, буксируетъ такимъ образомъ путника до самой вершины. Я, разумется, пренебрегъ подобнымъ способомъ, а вооружился только палкою, какъ вся молодежь, съ нами находившаяся. Шествіе наше, сопровождаемое значительнымъ числомъ факельщиковъ, представляло живописный, фантастическій видъ. Небольшое, трепещущее пламя факеловъ, которые какъ бы лпились по крутому склону горы, походило на блуждающіе фосфорическіе огоньки, слабое мерцаніе ихъ блднло отъ раскаленной, огромной массы лавы, къ которой мы боле и боле приближались.

Я съ трудомъ шелъ возл Луизы, стараясь, по возможности, поддерживать неврные ея шаги, но, признаюсь, мало ей было отъ меня помощи, потому что я увязалъ почти по колно въ осыпавшемся, зыбкомъ пепл и часто спотыкался, едва сохраняя равновсіе. Чмъ боле мы возвышались, тмъ ближе походили къ грозному потоку лавы.

Потокъ, къ которому мы окончательно приблизились, имлъ саженъ пятнадцать ширины и почти сажень вышины — чудовищная эта масса подвигалась, благодаря Бога, медленно, иначе не сдобровать бы ‘Torre del Grecco’, по направленію котораго она текла, сокрушая все встрчающіяся ей препятствія. Невозможно забыть никогда, услыхавъ однажды зловщій звукъ, гулъ, рычаніе (право не знаю, какъ назвать) этого ужасающаго огненнаго шествія, не только трава, растенія трещали, воспламеняясь отъ этого движущагося пламени, но и камни трескались, издавая жалобный звукъ. Надъ всею раскаленною массою виднлись въ разряженномъ воздух густыя багровыя облака дыма, возл самаго потока, до котораго мы почти касались, на послднихъ пяти или шести саженяхъ, до восшествія на вершину, жаръ былъ удушливый, невыносимый. На вершин мы застали уже множество любопытствующихъ различныхъ націй, изъ которыхъ Англичанъ, конечно, было боле всхъ прочихъ.

Вершина, на которой мы очутились, опоясываетъ жерло стариннаго кратера, величина неправильной этой окружности (сколько припомню) имла тогда до 300 футовъ въ діаметр, до начала изверженія, весною 1832 года, отъ вершины, ила отъ окраинъ жерла полагали около 30 саженъ глубины до дна пропасти, или, врне сказать, до того мста, гд кипла лава, потому что дно волкана, разумется, неизмримо. Нын вся кипящая масса поднялась изъ глубины и, сравнявшись съ окраинамъ остыла и подернулась легкой корой. Кора эта такъ ничтожна, что проводники наши и Англичане (послдніе, вроятно, изъ любопытства, или originalit), раскопавъ ее двумя или тремя легкими ударами остроконечной палки, варили, или, скорй, пекли картофель и яица, пользуясь подъисподнимъ жаромъ. На этой-то страшно опасной поверхности помщались десятки, сотни безпечныхъ любопытствующихъ, и наше общество увеличило число неосторожныхъ туристовъ. Однако же, старикъ Нмецъ остался на окраин, и не отпустилъ отъ себя Луизы. Съ Кьярою же сладу не было: она бгала, прыгала по едва остывшей лав, топала ножкой, пробуя крпость коры, и увряла, что для ней нтъ опасности, что гора ея знаетъ: ‘Mi conosce la montagna.’ Потоки лавы истекали, вроятно, изъ переполненнаго кратера, на поверхности котораго нын рзвилась Кьяра, и расположились вс любопытствующіе, но самое изверженіе, откуда съ ужаснымъ шумомъ выбрасывало огромныя раскаленные массы, образовалось въ противоположномъ отъ насъ конц вышеупомянутой окружности, такъ что, несмотря на сильные взрывы, потрясающіе, казалось, до основанія всю гору, большой опасности для зрителей не предвидлось, потому что блестящіе каменные метеоры взвивались на значительную высоту, описывали параболу, разлетаясь наподобіе гигантскаго, огненнаго султана, и упадали, катъ бы въ извстныхъ границахъ, на значительномъ отъ насъ разстояніи,

Я очерталъ мстность для того, чтобы понятно было происшествіе, или катастрофа, помшавшая исполненію дальнйшихъ нашихъ предположеній, но безразсудно было бы желать составить себ понятіе объ изверженіи, смотря на картину, писанную гуашью и представляющую красно-желтые потоки лавы, и еще безразсудне было бы притязаніе описать словами величественное это зрлище, я же, по крайней мр на этотъ разъ, чувствую себя не въ состояніи передать свои впечатлнія. Забыть виднное изверженіе невозможно: оно глубоко врзывается въ память, вы созерцаете его внутренними очами, восхищаетесь или содрогаетесь при одномъ воспоминаніи,— но выразить, описать, что вы видли и чувствовали, ршительно, кажется, невозможно.

Когда мы окинули взоромъ самую мстность дйствія, первымъ нашимъ движеніемъ, взойдя на вершину, было взглянуть на даль, озаренную, на огромное пространство, заревомъ Везувія. Отъ берега моря до самаго склона горизонта, по гладкой поверхности залива, лежала широкая, ярко-багровая полоса, большія суда и лодки, повременамъ въ нее входящія, мгновенно озарялись фантастическимъ свтомъ, вс снасти судовъ, люди, на нихъ находящіеся, ясно были видны, пока находились въ огненной полос, и вдругъ исчезали какъ призраки, теряясь во мрак ночи. Длинная, свтлая эта полоса оконечностью упиралась въ высокіе берега Капри, и весь островъ, съ зубчатыми скалами, какъ бы выдвигался на горизонт и, казалось, заграждалъ путь яркому зареву. Нагорная часть Неаполя исчезала во тм, но на прибрежныхъ улицахъ, на площади, на рынкахъ, на пристани мелькали тысячи свтящихся точекъ. Неаполь праздновалъ разгулъ своей ‘montagna’ (т. е. Везувія), и до поздней ночи пировалъ на открытомъ воздух.

Налюбовавшись чудною картиною, представляемою отдаленными предметами, я сосредоточилъ все свое вниманіе на страшномъ явленіи, совершавшемся въ нсколькихъ шагахъ отъ меня. Долго прислушивался я къ подземному гулу, стараясь угадать таинственное его значеніе, долго слдилъ я за потоками лавы, какъ бы желая узнать гд положенъ предлъ угрожающему ихъ наступленію, съ дтскимъ любопытствомъ всматривался въ раскаленныя массы, высоко выбрасываемыя при каждомъ новомъ усиліи раздраженнаго гиганта, съ восхищеніемъ смотрлъ, какъ огромные огненные каменья, не долетая до земли, распадались въ мелкія, блестящія искры или, падая быстро, ударялись всею тяжестію своею, потрясая непрочную поверхность, на которой мы находились.

Нсколько влво отъ отверзтія, изъ котораго происходило изверженіе, возвышается вершина Оттояно, господствующая надъ самымъ жерломъ. Когда я слдилъ глазами за однимъ изъ величайшихъ камней, выброшенныхъ пастью огненнаго чудовища, мн показалось, что я увидалъ на вершин столь знакомую мн фигуру Александра, но черные клубы дыма устремились въ ту сторону, и когда дымъ разсялся, никого уже не было видно на Оттояно.

Между тмъ неугомонная Кьяра радовалась какъ ребенокъ и взрывамъ, и всплескамъ огненной стихіи, и часто достигала до крайнихъ предловъ, предписанныхъ осторожностью. Старикъ Нмецъ ворчалъ, бранился, кричалъ на нее, но ничто не помогало. Кьяра возвращалась на время, цловала Луизу, ласкала старика, и для успокоенія его повторяла: ‘Totore niente paura, la montagna mi conosce’, т. е. ‘не бойтесь, милый опекунъ: гора меня знаетъ’, и потомъ вновь, ни внимая нашимъ увщаніямъ, забгала все дале и дале, желая посмотрть какъ можно ближе выбрасываемыя раскаленныя массы.

Послдній разъ, когда Кьяра удалилась отъ края вершины, напутствуемая грозными ворчаніями опекуна-Нмца, я, движимый какимъ-то тайнымъ предчувствіемъ, послдовалъ за нею. Кьяра шутила, называла трусами старика, Луизу и чуть ли не всхъ молодыхъ Неаполитанцевъ, которые не такъ-то охотно ее сопровождали и оставались, врядъ ли не безъ умысла, нсколько позади. Вдругъ взрывы, замолкнувшіе на нсколько минутъ, повторились съ новою силою, слдуя быстро одинъ за другимъ. Громъ грохоталъ въ ндрахъ вулкана: Везувій стоналъ и содрогался. Я сдлалъ движеніе, чтобы взять неосторожную Кьяру, за руку и увлечь ее, если нужно — силою, отъ опаснаго сосдства кратера, но въ ту самую минуту жесточайшій взрывъ выбросилъ цлыя тучи расплавленной лавы и каменьевъ, перебросилъ ихъ далеко за прежніе предлы, окружилъ насъ удушливымъ срнымъ воздухомъ, засыпалъ искрами и горячимъ пепломъ, и заградилъ путь къ отступленію. Ужасъ овладлъ мною на минуту, но я мгновенно опомнился, и бросился на помощь Кьяр.

Лишь только Кьяра замтила опасность, которой она подвергала, по своей неосторожности, и меня и себя, увидавъ, что камни перелетаютъ уже черезъ наши головы, она быстро побжала назадъ, но удушливый воздухъ и колеблющаяся подъ ногами лава объяли ее ужасомъ. Она лишилась чувствъ и упала навзничь, упираясь ногами въ раскаленную лаву, преграждающую ей путь.

Все описанное произошло съ быстротою молніи. Я бросился къ Кьяр, взялъ ее на руки, отыскалъ проходъ между огненными массами, заграждающими путь, и вынесъ ее изъ страшнаго круга.

Луиза, старикъ Нмецъ и два, три Итальянца бжали къ вамъ на встрчу, вс прочіе, устрашенные ужаснымъ взрывомъ, поспшно оставили вершину, и быстро спускались по гор. Я старался успокоить рыдающую Луизу, но самъ не былъ увренъ, жива ли несчастная Кьяра. Отъ испытаннаго мною ужаса, мысли мои терялись, и я не могъ себ дать яснаго отчета, отчего Кьяра упала — отъ испуга ли одного, или пораженная камнемъ. При возобновившихся сильныхъ раскатахъ грома внутри Везувія, мы почли неблагоразумнымъ оставаться доле на вершин, и ршились свести осторожно Кьяру, все еще лишенную чувствъ.

Почти невроятно, какъ удалось вамъ исполнить столь опасное предпріятіе! По отвснымъ бокамъ крутаго склона горы пепелъ обсыпался и увлекалъ васъ за собою, каждый шагъ требовалъ неимоврныхъ усилій для сохраненія равновсія, каждое движеніе подвергало васъ опасности уронить драгоцнную нашу ношу. Но, благодаря Бога, мы вскор миновали большую крутизну. Когда мы приблизились къ эрмитажу, Кьяра пришла въ себя. Сначала она не припомнила, что съ ней случилось, слабымъ взоромъ окинула она окружающихъ и спросила едва слышнымъ голосомъ.

— Отчего меня несутъ? и зачмъ Луиза плачетъ?

Мы старались успокоить Кьяру, объяснили ей, что она испугалась ужаснаго взрыва на Везувія, лишилась чувствъ, но что теперь всякая опасность миновалась, и просили ее успокоиться совершенно. Посл минутнаго молчанія, Кьяра спросила:

— Отчего больно моимъ ногамъ?

Тутъ я вспомнилъ съ ужасомъ, что при ея паденіи въ обморокъ ножка ея коснулась раскаленной лавы. Я не зналъ что отвчать, и не смлъ сказать правду.

Кьяра, не получивъ отвта, подумала немного и съ усиливающимся постепенно голосомъ проговорила наконецъ довольно твердо и ясно:

— Да! я теперь припоминаю: тамъ, на гор, я упала въ обморокъ. Извините меня, ‘caro tutore’, продолжала она, обращаясь къ старику Нмцу: — я васъ не послушалась. Виновата: всхъ напугала…. Кажется, я немного обожгла ноги, но это ничего: пройдетъ…. И вотъ кто мой спаситель, я догадываюсь, прибавила она, подымая на меня выразительные свои глаза.

Луиза нагнулась къ ней, и шепнула что-то на ухо. Кьяра еще разъ подняла на меня взоръ, и долго смотрла, улыбаясь.

Въ эрмитаж мы устроили для милой нашей больной покойныя носилки. Луиза перевязала хлопчатою бумагой ея ножки, которыя, по счастью, мало пострадали отъ прикосновенія раскаленной лавы,— и мы вскор отправились въ ‘Torreе del Grecco’, гд ожидали насъ экипажи. Луиза захотла итти пшкомъ, подл своей подруги, въ слдствіе чего и я, разумется, пошелъ пшкомъ, по другую сторону носилокъ. Хотя Кьяра еще въ эрмитаж совершенно уже почти оправилась и даже шутила надъ тмъ, что ее непремнно хотятъ нести на носилкахъ, какъ ‘Padre-Santo’, но дорогою мн казалось, что она какъ-то противъ обыкновенія задумчива и молчалива. Желая угадать по выраженію ея лица, не увеличились ли ея страданія, я внимательно посмотрлъ на нее, и такъ какъ свтъ отъ факеловъ, находящихся нсколько впереди, не слишкомъ былъ силенъ, то я поближе нагнулся къ Кьяр, я встртилъ въ упоръ своимъ глазамъ пламенные лучи черныхъ ея очей.

— Salvator mio caro! сказала она, улыбаясь, и не усплъ я еще выпрямиться, какъ, съ свойственною ей живостію, Кьяра приподняла голову, и быстро поцловала меня въ лобъ,— но въ ту же минуту содрогнулась всмъ тломъ и закрыла глаза.

Я такъ былъ ошеломленъ этимъ неожиданнымъ поцлуемъ, что долго не зналъ, что сказать, вспомнивъ, однако же, втренный характеръ Кьяры, я принялъ это, какъ и слдовало, за ребяческую шутку, и отвчалъ пошлою учтивостью:

— За подобное награжденіе, княгиня, каждый съ охотою войдетъ въ огонь и въ воду!

Къ удивленію моему, Кьяра оставила эту фразу безъ колкаго отвта, а взяла Луизу за руку, притянула ее къ себ и съ жаромъ поцловала нсколько разъ.

Въ ‘Torre del Grecco’ княгиню спокойно уложили въ коляску, возл вся помстилась Луиза, а напротивъ — ‘il tuttore’, который уже боле не ворчалъ, а нжно ухаживая за Кьярою. У меня былъ свой экипажъ, и я сбирался, разумется, послдовать за дамами, какъ вдругъ вспомнилъ, что я оставилъ въ эрмитаж Луизину шаль, порученную мн ея матерью на случай непогоды.

Оставить ее тамъ мн ни за что не хотлось (и это поймутъ вс влюбленные), поручить какому нибудь ладзарони привезти мн ее въ Неаполь было ненадежно, да и досадно было предоставить запачканному ‘ciuciaro’ столь драгоцнную для меня вещь. Длать было нечего, и я ршился возвратиться въ эрмитажъ, избравъ, впрочемъ, самаго большаго и, по видимому, самаго бодраго осла: ‘ciucio’ вполн оправдалъ мое довріе, и, вопреки нареканій въ лности, столь несправедливо преслдующихъ благородное поколніе длинноухихъ, онъ доставилъ меня не съ большимъ въ полчаса въ мсту моего назначенія.

Подъхавъ къ эрмитажу, я веллъ погонщику постучаться, но онъ, сдлавъ мн выразительный знакъ пальцемъ, означающій, что ‘non bisogna’, т. е. не нужно, отворилъ однимъ толчкомъ ноги наружную дверь. Комната, которую мы занимали часа полтора тому назадъ, была пуста. При слабомъ освщеніи нагорвшаго ночника, я обшарилъ вс углы, и не нашелъ луизиной шали. Мн хотлось отыскать живаго человка, добиться толку отъ кого нибудь. Замтивъ низенькую дверь, ведущую, вроятно, во внутреннія комнаты, я отперъ ее не запинаясь, и отступилъ на нсколько шаговъ, пораженный неожиданнымъ зрлищемъ.

Въ грязной, душной комнат, наполненной табачнымъ дымомъ и отвратительнымъ кислымъ запахомъ винныхъ испареній, за большимъ деревяннымъ, непокрытымъ столомъ, уставленнымъ множествомъ бутылокъ и сткляницъ различной формы, сидлъ раскраснвшійся Александръ! Лицо его выражало странную борьбу цинической чувственности, безвыходнаго горя и почти отчаянія. По правую руку Александра, за тмъ же столомъ, сидлъ толстый ‘frate’, хозяинъ эрмитажа. Опущенный коричневый капишонъ толстаго сукна одежды обнажалъ совершенно лысую его голову, красныя, отвислыя щеки, широкій морщинистый лобъ лоснились и явно доказывали приверженность его къ вакхическимъ наслажденіямъ.

Оправившись отъ изумленія, а сдлалъ нсколько шаговъ впередъ и спросилъ съ участіемъ:

— Что съ тобой, Александръ?

Александръ приподнялъ голову, посмотрлъ на меня мутными, красными глазами, и отвчалъ громко:

— Ничего! я пьянъ!…

Грубое это сознаніе болзненно сжало мое сердце, тмъ боле, что Александръ хотя и любилъ вино, но никогда не доводилъ себя до позорнаго состоянія совершеннаго опьяннія. Я быстро подошелъ къ нему и хотлъ взять его за руку, но онъ отдернулъ ее, выпрямился и сказалъ съ дикимъ выраженіемъ:

— Ну, да! я пьянъ! Посмотри, полюбуйся, какъ разумное существо можетъ преобразиться въ безсмысленное животное.

И, взявъ въ руки сальный огарокъ, единственное освщеніе смрадной комнаты, онъ озарялъ ямъ искаженное свое лицо.

— Да! продолжалъ онъ, постепенно оживляясь: — я пилъ пуцольское вино и фалернское я Lacryma Christi, забывъ свое общаніе, я даже упивался ненавистнымъ ‘Vino-negro’,— и онъ указалъ на огромныя сткляницы, обернутыя соломой:— но я не влилъ въ себя столько кисель, сколько я пролилъ слезъ на своемъ вку. Пусть разразится проклятіе сильне взрывовъ Везувія надъ головою людей, опоганившихъ мою душу! Пусть останется въ нихъ хоть одна искра самосозванія, чтобы озаривъ грязную яму, въ которой они барахтаются! Ага! ты торжествуешь, Алеша! Ты, можетъ быть, внутренно улыбаешься,— а я! плачу! Что мн любоваться твоими терачинскими пальмами, гаэтскою апельсинною рощею, захожденіемъ солнца! — Все это дла природы, въ нормальномъ, въ спокойномъ положеніи. Я зналъ, что для подобныхъ явленій загрублая душа моя не проснется! Но погодите! враги мой — говорилъ я себ — погодите, злые люди, посмюсь и я надъ вами! дойдетъ и до меня очередь! Тамъ, въ пустын, окруженной пепломъ и лавою, стоитъ огненное чудовище, поглотившее уже цлые города,— поглотившее безсмертнаго Плинія! Погодите! задастъ оно мн пиръ огня и разрушенія! и потрясутся до основанія безконечныя окрестности гордаго Неаполя, и вздрогнетъ душа Александра? Съ жадностію ждалъ я минуты нравственнаго моего возрожденія. Каждый день слдилъ я за развитіемъ страшнаго явленія, прислушивался къ подземному гулу, всматривался въ дымъ, въ пламя и наконецъ дождался! Насталъ желанный часъ! Смйся, другъ Алексй, смйся! и у меня недостало терпнія, и я, не дождавшись тебя, поспшилъ на грозный пиръ Везувія. И казалось, въ сердц что-то шевелися, и я сталъ бодро всходить на гору…. Подойдя къ широкому, раскаленному потоку лавы, я хотлъ восхищаться: я воззвалъ къ своему потухшему воображенію — и воображеніе мое сравнило страшную, чудовищную лаву съ чугунно-плавильнымъ заводомъ! Я озлобился на себя — но, погодите — проговорилъ я, стиснувъ зубы — погодите, что будетъ дальше…. Но вотъ я взобрался на вершину. Передо мною, подъ ногами моими — адъ! а тамъ, вдали, кругомъ, везд, какъ бы цлыя царства выступали изъ мрака для созерцанія чудовищнаго явленія. Ну, чтожъ, Александръ! дрогнуло сердце? нтъ! молчитъ — загрубло! и мн стало страшно! Холодъ отчаянія сталъ овладвать моими мыслями, я безразсудно, съ опасностію жизни ползъ на вершину Оттояно, оттуда нагнулся я надъ зіяющею огненною пропастью, и смотрлъ въ нее смло….

— Я видлъ тебя на Оттояно, сказалъ я, ласковымъ голосомъ, желая отвлечь мысль Александра, и успокоить его волненіе.

— Ты врешь, Алексй! не видалъ ты меня, а видлъ мой призракъ. Возможно ли? продолжалъ онъ, вдругъ страшно расхохотавшись: — возможно ли, чтобы добрый малый Александръ, отъявленный гуляка, краса пирующихъ друзей,— возможно ли, чтобы онъ, съ опасностію жизни, взобрался на Оттояно, чтобы любоваться — чмъ же? клубами чернаго дыма, раскаленными банными кирпичами, расплавленнымъ чугуномъ, который даже не въ состояніи оттрепать одинъ разъ навсегда дерзкихъ смертныхъ, которые ему на смхъ селятся у него подъ носомъ! Да ты съ ума сошелъ, Алеша! ты разсмшишь всхъ теплыхъ ребятъ… Александръ на Оттояно! Ха, ха, ха! Нтъ, братъ, шутишь! Вотъ онъ, Александръ, вотъ онъ гд: полюбуйся! Александръ такое же доброе животное, какъ эта красная бочка!

Съ этими словами онъ всталъ и ударилъ ладонью по лоснившейся плши фрате. Хозяинъ, сидвшій все время безмолвно, вслушиваясь безсмысленно въ непонятныя для него рчи, пошатнулся на стул, получивъ ударъ Александра, но ни мало не обидлся, сладко улыбнулся ‘ протянулъ руку къ ближайшей бутылк, но Александръ остановилъ его.

— Отстань! не надо, довольно… О! почтенная бочка… и это не беретъ, и это не утшаетъ!

Александръ закрылъ лицо руками, и просидлъ нсколько минутъ, не говоря ни слова.

Мн самому такъ стало грустно, что я молча слъ возл Александра и не смлъ прервать его размышленій. Фрате снялъ пальцами съ нагорвшей свчи, скрестилъ жирныя свои руки на брюх и, машинально повертывая перстами, посматривалъ на насъ съ любопытствомъ.

Довольно долго продолжалось ваше молчаніе, наконецъ Александръ вздохнулъ, казалось, немного успокоился и, подперши голову рукой сталъ тихо говорить:

— Была у меня мать… не женщина, а воплощенное для меня Провидніе! Леляла она мое дтство… ну, какъ лелетъ истинная мать любимое свое дтище — сильнйшаго довода или сравненія я не знаю! Держала она меня у себя подъ крылышкомъ, охраняла отъ дуновенія порочныхъ мыслей, для того, чтобы я учился, сама, сердечная, училась! и дики и трудны ей были, бдненькой, давно забытые Греки, Римляне, вздыхала она не разъ надъ десятичными дробями, надъ тройными правилами. Но ангельское терпніе, животворная любовь превозмогали все. И отрадно мн было подъ свтлымъ покровомъ земнаго моего ангела-хранителя, и чувства, и мысли мои развивались понемногу. Воображеніе мое не бушевало, не безпокоило меня, не вызывало въ невдомый міръ. Да и къ чему было ему тревожить меня? что могъ придумать я чище, свтле, возвышенне души наставницы-матери, въ которую я всматривался съ утра до ночи! Въ четырнадцать лтъ, какъ мы вы плакали оба, но намъ пришлось разлучиться: мн слдовало поступить въ учебное заведеніе, для того, чтобы научиться жизни общественной, заслужить себ товарищей. Хорошая мысль, полезная практическая наука! Но тутъ начались мои испытанія. На школьныхъ скамейкахъ, на которыя мать моя пріучила меня смотрть съ уваженіемъ, я нашелъ мелкихъ враговъ дтскаго моего спокойствія. За прилежаніе мое меня называли зубрилою, за мое благонравіе — стобальнымъ (слово, возбуждающее постоянно насмшливый хохотъ), въ рекреаціяхъ, на прогулкахъ, въ саду мн стали нашептывать какія то тайныя рчи, отъ которыхъ мн становилось стыдно и кровь бросалась мн въ голову. Отъ этого чествовали меня красною двушкою, указывали съ гиками на меня пальцемъ, и нердко изгоняли изъ общихъ игръ. Я терплъ, отмалчивался, но преслдователи мои не угомонились. Мн стали тайкомъ намазывать сала на мой бутербротъ, простыню моей постели посыпали мелкимъ конскимъ волосомъ и замарывали ее сажею, у меня стали красть изъ подъ подушки учебныя тетрадки,— тетрадки, писанныя рукою матери! Я сталъ плакать — надо мною еще боле смялись. По успхамъ моимъ въ наукахъ я находился въ класс выше моего возраста. Однажды, потерявъ терпніе, я разсердился, хотлъ наказать моихъ преслдователей, но они были сильнй и не ни приколотили. ‘Побойтесь Бога, сказалъ я однажды сквозь слезы:— въ васъ нтъ ни сердца ни души.’ Мальчики расхохотались. Одинъ изъ самыхъ взрослыхъ, отьявленный буянъ, подошелъ ко мн, потрепалъ за хохолъ и сказалъ съ презрніемъ: ‘Вишь, какой тетеревъ! не знаетъ основныхъ правилъ общежитія!’ Итакъ, сегодня, завтра, посл-завтра щелчокъ по сердцу — смотришь, сердце и намозолится. Сначала я искалъ чистой души между товарищами, ихъ, вроятно, было и много, да он прятались, не показывались. Прошелъ годъ, другой — вотъ я пообтерся, понаторлъ и сталъ скрывать въ глубин души кой-какія оставшіеся хорошіе помыслы, а самъ кричу, шумлю. Впрочемъ, нечего Бога гнвить пустою жалобою: въ конц моего пребыванія въ школ за нами стали присматривать построже, и при выпуск насъ вышло (скажу безъ хвастовства) человкъ двадцать весьма порядочныхъ людей, но, къ сожалнію, вс мы разсыпались по разнымъ угламъ.

— Я попалъ въ статскую службу, и такъ какъ я порядочно учился законовднію, то мн для начала хотлось занять мсто гд нибудь въ губерніи. ‘Что можетъ быть лучше — думалъ я — какъ употребить свои свжія познанія, свои юныя силы на защиту слабаго и на караніе враговъ общественнаго порядка?’ Однако же, молодежь, съ которою я позвакомился, оставивъ школу, смялись надъ моимъ служебнымъ усердіемъ. Не стану описывать теб, сколько горя я перенесъ въ губерніи. Много я перетерплъ, на многое насмотрлся, скажу теб только, что большая часть моихъ сослуживцевъ вовсе не помышляли о общественной польз, а смотрли на службу какъ на способъ выслужиться. Вотъ видишь ли, мн бы слдовало перетерпться, продолжать начатое, довольствоваться, что я исполняю долгъ свой, и не помышлять о другихъ, а я не выдержалъ и вышелъ въ отставку. Вотъ это-то первое проявленіе слабости моего характера на дйствительной жизни и повело меня къ погибели. Возвратясь въ Петербургъ (моей матери уже не было на свт), я попалъ въ общество бурной молодежи. Во мн кипла молодость, страсти, и я безсознательно, по слабости, поддался гнилому обаянію цыганской этой жизни. Однако жъ, и тогда проглядывали отпрыски хорошихъ смянъ, брошенныхъ въ мое сердце матерью. Я вздумалъ заниматься литературою и, подъ скромнымъ, неизвстнымъ именемъ, помаленьку сталъ въ небольшихъ статьяхъ, развивать, какъ мн казалось, полезныя мысли. Но собутыльники мои почуяли носомъ мои занятія, вскор открыли мою тайну, и однажды за ужиномъ въ какомъ-то caf restaurant появленіе мое привтствовано было громкимъ хохотомъ. Одинъ изъ присутствовавшихъ всталъ на стулъ, потребовалъ общаго вниманія, вынулъ изъ кармана газету, въ которой находилась одна изъ моихъ статей, и началъ читать на распвъ, комически декламируя и особенно ударяя на каждую нравственную или немного возвышенную мысль. Я не зналъ куда дваться, терплъ адскую муку, но долженъ былъ выслушать, какъ искажали каждую мысль мою, и какъ безпощадно ругались надъ чистыми моими намреніями. Не знаю, вс ли присутствующіе смялись отъ души — о, нтъ! — надюсь, что нтъ! Какой-то шутникъ сбгалъ за цвтами, всунулъ мн ихъ за жилетъ, и я провозглашевъ былъ ‘la rosire du caf-restaurant.’ Что было длать мн? куда дваться? ‘Le gnie c’est la patience’, т. е. геній пріобртается терпніемъ, сказалъ какой-то мыслитель, но у меня генія не было! Все, что было хорошаго въ моей душ: теплота чувствъ, чистота помышленій,— все это привито было мн моею матерью. Осиротлый, я лишился ея покрова, охранительныхъ ея объятій… Я погибалъ, и страшно сказать, погибалъ, можетъ быть, жертвою нжныхъ попеченій ангельской моей наставницы. Она развила во мн чувствительность, но не сумла внушить твердости… И проходилъ день за днемъ, и я все боле погружался въ болото чувственности, и вотъ сегодня я, едва протрезвившись, разсказываю теб сказки, а вчера просмотрлъ изверженіе Везувія.

И Александръ указалъ на окно: дйствительно, вчера миновало, и когда мы оба грустные и задумчивые, вышли изъ эрмитажа, то солнце подымалось изъ глубины моря, боролось и побждало багровое зарево Везувія.

VII.

Я возвратился въ Неаполь, взмученный до крайности. Изобиліе впечатлній прошедшей ночи повергло меня въ нравственное изнеможеніе, мысли мои путались какъ въ лихорадк. То представлялись моему воображенію величественно-страшныя картины Везувія, то грязная, душная комнатка эрмитажа. Въ ушахъ моихъ раздавались грустныя рчи Александра, но я не узнавалъ его голоса. Съ Везувія слышались мн крики, умоляющіе о спасеніи — и я спасалъ и несъ на рукахъ толстаго, лысаго ‘фрате’. Не припомню, какъ я добрался до своей комнаты, и, хотя было уже часовъ шесть или семь утра, я бросился на кровать, и заснулъ мертвымъ сномъ.

Когда, часу въ первомъ, я вышелъ въ ярко-желтую нашу столовую, то засталъ уже тамъ Александра, возсдавшаго, поджавъ ноги, на диван, и курившаго изъ длиннаго чубука съ невозмутимымъ спокойствіемъ правоврнаго поклонника Магомета. Богатство окружающихъ предметовъ, изящный кашемировый халатъ Александра, спокойное выраженіе его лица, на которомъ не оставалось и слдовъ вчерашняго восторженнаго волненія,— все это представляло рзкую противоположность съ комнаткою эрмитажа. Однакожъ, живо представились моему воображенію задушенныя рчи бднаго моего друга, и я, сильно пожавъ ему руку, сказалъ съ чувствомъ:

— Поврь, Александръ, что посл вчерашняго вечера я тебя полюбилъ еще боле.

— Сдлай милость, отвчалъ Александръ, пуская густое облако табачнаго дыма:— пожалуста, не вспоминай о моихъ глупостяхъ: Что было, то было, но, прошу тебя, забудь о вчерашнемъ. Съ твоимъ чувствительнымъ воображеніемъ ты, пожалуй, какъ разъ произведешь меня въ какіе-нибудь Чайльдъ-Гарольды, или пожалуй, причислишь къ падшимъ ангеламъ! Куда какъ мн пристанетъ такая романтическая роль! Право смшно!

И Александръ дйствительно засмялся, и — удивительно! — засмялся непринужденно, какъ бы, вправду, все сказанное имъ вчера было лишь послдствіе излишняго стакана вина. Мн обидно стало, что Александръ принимаетъ опять, въ глазахъ моихъ, личину холоднаго безстрастія, и я не могъ отъ него скрыть этого.

— Прошу тебя еще разъ, оставь меня жить, какъ я хочу и какъ могу! сказалъ онъ съ живостью.— Прошедшаго не воротишь! Я съ тобой не лицемрю, но не навязывай ты мн роли, которую я не въ состояніи выдержать!

Настаивать боле почелъ я излишнимъ, и хотя мн было досадно на него, но я дружески продолжалъ съ нимъ разговаривать и описалъ ему яркими красками вчерашнія мои ощущенія во время обморока Кьяры.

— Преуморительная бабенка эта итальянская княгиня! замтилъ Александръ:— да что она, блены, что ли, вчера обълась? Возможное ли дло — изъ шалости подвергать себя такой ужасной опасности? Впрочемъ, вдь у нея въ жилыхъ течетъ лава, а не кровь. Ты бы, однако жъ, Алеша, създилъ ее провдать.

— Разумется, сейчасъ, отвчалъ я, вставая.

Въ голов моей мелькнуло воспоминаніе о странномъ поцлу Кьяры. Я улыбнулся, хотлъ было разсказать Александру объ этой новой шалости втреной Итальянки, но вдругъ, не знаю почему, воздержался и промолчалъ.

….Итальянецъ, отворившій мн дверь въ переднюю palazzo Д***, объявилъ, что княгиня нездорова и никого не принимаетъ, но потомъ вдругъ спросилъ, не я ли il signor Alexis, и, получивъ утвердительный отвтъ, пригласилъ меня послдовать за нимъ. Къ удивленію моему, cameriere оставилъ въ сторон огромныя залы, которыя вели въ кабинетъ княгини, и повелъ меня черезъ мрачные, длинные коридоры. Посл довольно продолжительнаго шествія, онъ открылъ дверь, обитую сукномъ, и я очутился въ просторной комнат, освщенной таинственнымъ голубоватымъ полу-свтомъ. Я былъ въ спальн Кьяры, но, прежде даже чмъ я усплъ порядочно разсмотрть предметы, меня окружавшіе, я услышалъ звонкій металлическій голосъ княгини.

— Наконецъ-то вспомнили о моемъ существованіи! сказала Кьяра, приглашая меня подойти поближе.

При мысли, что княгиня одна въ спальн, я невольно смутился, но, къ величайшему моему удовольствію, подойдя къ широкой кровати, съ полу-опущенными шелковыми занавсами, а убдился, что это смущеніе было напрасно: на другой сторон алькова я увидлъ Луизу. Княгиня ласково протянула мн руку, я пожалъ ее, и она, не выпуская моей руки, замтила мн немного томнымъ голосомъ:

— Вы, кажется, могли бы поцловать руку женщины, которой спасли жизнь.

Я прикоснулся губами къ рук Кьяры. Рука была горяча.

— У васъ жаръ, княгиня? спросилъ я съ участіемъ.

Кьяра поспшно освободила свою руку, спрятала ее подъ одяло и отвчала, улыбаясь:

— Я никогда холодна на бываю, а сегодня не чувствую особеннаго жару.

— Но вчерашній испугъ, возразилъ я: — ногъ бы привести въ волненіе и сверную кровь.

— Кровь моя не волненіи, отвчала Кьяра весело:— мои ноги только немного обожжены, впрочемъ, я надюсь что чрезъ нсколько дней буду въ состояніи вставать съ постели. Нестерпимо лежать весь день! прибавила она, быстро перенося головку отъ одного угла подушки къ другому.

‘Я думаю,’ сказалъ я про себя, зная необычайную живость княгини.

Странное впечатлніе произвела на меня, свернаго жителя, не привыкшаго еще къ итальянскимъ обычаямъ, эта женщина, принимавшая въ своей спальн. Несмотря на присутствіе моей идеальной Луизы, у меня закружилась немного голова, когда я взглянулъ на черные, роскошные волосы Кьяры, собранные въ дв густыя, большія косы, небрежно упадавшія на плечи, едва прикрытыя полу-прозрачнымъ батистомъ, глаза мои невольно останавливались на правильной, немного смуглой округлости обнаженной по локоть руки. Откинутая назадъ головка, черныя пряди волосъ, огненные глаза, круглая шея, пурпуровыя полу-открытыя губы,— все это такъ рельефно отдлялось отъ блой кружевной подушки. Я боялся, что она разбередитъ свои ножки, которыя были въ безпрерывномъ движеніи подъ легкимъ шелковымъ одяломъ. Слдуя невольно глазами за движеніями Кьяры, я замтилъ на ея постели шаль Луизы, предметъ вчерашнихъ моихъ поисковъ. Вспомнивъ, какъ безпокоила меня мысль о ея потер, и какой странной встрчи была невинною причиною эта шаль, я не могъ воздержаться отъ улыбки.

— Чему вы улыбаетесь? спросила меня Кьяра, всматриваясь въ выраженіе моего лица.

— Я боялся, что потерялъ довренную мн графинею шаль, отвчалъ я, указывая на кровать:— и вчера здилъ въ эрмитажъ отыскивать ее.

Княгиня разсмялась:

— Вотъ какой же вы врный рыцарь! Луиза забыла сказать вамъ, что она укутала мн ею ноги.

И Кьяра вновь сдлала какое то невыразимо-граціозное движеніе.

Отъ Кьяры вяло на меня жаромъ и обаяніемъ южной природы. Непреодолимая сила влекла меня къ ней, но, поднявъ глаза, я встртилъ чистые, свтлые взоры Луизы, слдившіе за мною съ безмятежнымъ спокойствіемъ, съ выраженіемъ безпредльнаго доврія. Я не открывалъ еще своихъ чувствъ Луиз, я не клялся ей въ вчной любви, но конечно, и молчаніе мое было ей понятно,— но крайней мр мн казалось, что тихій взоръ ея встрчаетъ меня ласково, что боле яркій румянецъ озаряетъ нжное ея личико при моемъ появленіи, но ни одно слово, ни одно выраженіе не могли мн подать поводъ предполагать, что Луиза раздляетъ мои чувства, что она меня любитъ….

Странная вещь! пылкой Кьяр суждено было положить предлъ моему молчанію, разсять сомннія и сблизить меня съ Луизою въ одну минуту боле, чмъ я могъ сблизиться съ нею въ продолженіе шести-недльнаго моего съ нею знакомства. Я сказалъ, что кровать Кьяры отдляла меня отъ Луизы, и что я встртилъ чистый, нжный взоръ ея въ ту минуту, какъ голова моя начинала кружиться отъ обаятельнаго вліянія Итальянки. Съ той минуты я слушалъ Кьяру, улыбался оживленной ея рчи, но не сводилъ глазъ съ Луизы.

Княгиня долго говорила, вспоминала о вчерашнемъ происшествіи, комически описывала свой обморокъ, смялась надъ путешествіемъ въ самодльномъ палантин, раскаивалась, что напугала Луизу и стараго Нмца — ‘ilvecchio brontolone.’ Меня поразило только, что Кьяра, говоря обо мн или обращаясь ко мн, ни разу не употребила любимыхъ своихъ прозваніи: ‘il birbo russo’ или l’orso, а называла меня церемонно: М-r Alexis или il signor Alexis.

Посл смха и болтовни Кьяра вдругъ смолкла, замтивъ постоянное направленіе моихъ глазахъ, она пристально посмотрла на выраженіе моего лица, взглянула на Луизу, слегка покраснла и задумалась.

Это нсколько смутило меня, и я, желая развлечь Кьяру, началъ было какую-то свтскую фразу, но княгиня рзко остановила меня.

— Полноте вздоръ говорить, сказала она, съ нкоторымъ волненіемъ, облокотясь и немного приподнимаясь на подушк.

— Вы не знаете цны времени, и теряете его попустому. Вы, продолжала она, указывая на меня: — влюблены въ Луизу….

Я вскочилъ со стула, пораженный этимъ замчаніемъ.

— А Луиза, прибавила она, не обращая вниманія на мое движеніе: — а Луиза любитъ васъ.

Луиза вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Чего вы испугались? я, право, не понимаю, продолжала Кьяра, приподнявъ плечи, и лаская рукою головку Луизы, прильнувшую личикомъ къ ея подушк. — Оба вы давно желаете высказать другъ другу тайну, которая, впрочемъ, вамъ извстна. Странные люди сверные жители! продолжала Кьяра, боле и боле оживляясь: — неужели они полагаютъ, что драгоцнные годы молодости дольше тянутся для нихъ, чмъ для насъ? неужели они могутъ по произволу укрощать біенія сердца, сказать ему: ‘молчи’ не признавать его порывовъ, заглушать его сладостный лепетъ? неужели они не боятся, отдаляя отъ себя эти блаженныя минуты, утратить ихъ на вки? Бдные люди! вы не знаете цны времени…. Ты, Луиза, прибавила Кьяра, съ жаромъ цлуя молодую двушку: — ты любишь меня — я это знаю — а между тмъ боишься быть со мной откровенна, таишь отъ меня свои чувства! Хорошо ли это, скажи сама?… А что?..

И Кьяра вдругъ устремила на меня свой жгучій взглядъ.—

…. А что, если бъ я его полюбила?

Какъ объяснить, какъ передать, что я почувствовалъ въ ту минуту, когда этотъ взглядъ стрлой вонзился въ меня, когда горячее слово Кьяры пробжало искрою по всему моему существу. Я любилъ Луизу, любилъ ее одну, душа моя стремилась къ ней, что-то непреодолимое влекло меня къ ней. Я хотлъ высказать ей мою чистую, мою безпредльную любовь къ ней, но отчего же, при послднихъ словахъ Кьяры, я вздрогнулъ всмъ тломъ?

Колебаніе это было, впрочемъ, минутное. Идеальная любовь взяла верхъ, и, пожавъ съ чувствомъ руку Кьяр, я сказалъ, довольно твердымъ голосомъ:

— Ваша дружба, Кьяра, проницательна, вы сказали то, чего я не осмлился еще высказать. Вы правы: я люблю, и люблю всмъ сердцемъ Луизу,— люблю ее съ той минуты, какъ увидлъ ее.

Кьяра судорожно сжала мою руку. Мн показалось, что кровь Итальянки заволновалась, во она подавила въ себ внутреннее волненіе, ласково улыбнулась и, открывъ личико Луизы, все еще стыдливо укрывавшееся отъ меня, проговорила тихо:

— Чего жъ ты стыдишься, Луиза? чего боишься? Вы оба свободны, и онъ любитъ тебя. Открой и ты ему свое сердце.

Луиза приподняла голову. По ея щекамъ катились дв слезы, но выраженіе ея глазъ было такъ же чисто и безмятежно какъ всегда.

— Кьяра, произнесла она, слегка дрожавшимъ голосомъ:— Кьяра, ты не имешь права располагать судьбою моею, ты не имешь права говорить за другаго. Ты не обсудила своихъ словъ…. но я не упрекаю тебя, и благодарю отъ души за выраженіе чувствъ, вызванныхъ твоею нескромностью.

Я бросился было къ Луиз, хотлъ повторить ей мое признаніе, но она встала, остановила меня движеніемъ руки и тихо сказала:

— Любить безъ уваженія нельзя! Тамъ, при моей матушк, вы узнаете мои чувства!

Слова эти были сказаны Луизою съ невыразимымъ достоинствомъ, но въ ту же минуту выраженіе ея лица совершенно перемнилось, она молча сложила руки, какъ бы на молитву, слегка наклонила голову, и такъ посмотрла на меня, что слезы брызнули изъ глазъ моихъ.

——

Я тотчасъ же похалъ къ графин, и засталъ ее, по обыкновенію, въ обществ стараго друга. Графиня приняла меня ласково, и съ участіемъ спросила, отчего я такъ взволновавъ. Зная, что графиня ничего не скрываетъ отъ своего друга, я объяснилъ ей причину этого волненія, я высказалъ ей все и просилъ руки Луизы. Графиня молчала, тихо плакала и не ршилась отвчать. Старикъ быстро ходилъ по комнат, и отъ времени до времени взглядывалъ на меня.

— Гд вы видлись сегодня съ Луизою? сказалъ онъ наконецъ, остановясь.

— У княгини, отвчалъ я, съ замшательствомъ.

— А! но княгиня нездорова, кажется, она въ постели?

Я покраснлъ.

— Вы знаете, баровъ, итальянскіе обычаи: княгиня принимала меня въ своей спальн.

— И вы объяснились съ Луизою въ присутствіи княгини? продолжалъ старикъ настойчиво.

— Да, отвчалъ, я съ нкоторымъ нетерпніемъ: — она сама объяснитъ вамъ, что вызвало мое признаніе. Я люблю Луизу, и смю надяться, что и она ко мн не совсмъ равнодушна…

Графиня еще съ минуту молчала, и потомъ, взглянувъ на меня ласково, сказала тихимъ голосомъ:

— Все зависитъ отъ Луизы: избранный ею будетъ мн сыномъ, но подумали ли вы, что вы еще молоды? Ваша родина такъ далеко отъ насъ: я должна буду разстаться съ Луизой. Она у меня одна.

На глазахъ графини вновь показались слезы.

— Извините меня, я мать, я должна быть осторожна…. я васъ такъ мало знаю. Не оскорбляйтесь моими словами, но я должна….

— Графиня, прервалъ я съ жаромъ:— принимайте всевозможныя предосторожности: это вашъ долгъ. Узнайте прежде обо мн… Въ Петербург я имю родныхъ. Вы можете писать туда, и, если найдете меня достойнымъ получить руку вашей дочери, не думайте о разлук съ нею: ваша родина будетъ нашей родиной. До полученія же вашего благословенія, поврьте, Луиза не услышитъ отъ меня ни одного слова, которое могло бы помрачить душевное ея спокойствіе, но, ради Бога, не лишайте меня только счастія видть ее ежедневно.

Графиня была такъ взволнована, что не могла ничего отвчать, но старый баронъ выручилъ меня. Выслушавъ мои объясненія, онъ всталъ, дружески обнялъ меня и сказалъ:

— Вы добрый молодой человкъ, ваши слова и выраженіе вашего лица дышатъ правдой и чувствомъ. Такіе люди, какъ вы, не обманываютъ! Пусть графиня пишетъ, справляется объ васъ: это ея дло. Я же увренъ, что если сердце нашей Луизы избрало васъ, то ошибки быть не можетъ. Впрочемъ, увидимъ еще, что скажетъ Луиза! прибавилъ баронъ, спохватясь и лукаво улыбаясь.— Разлучать же васъ съ Луизою никто не помышляетъ! не правда ли, графиня? спросилъ онъ, обращаясь къ старушк. — Это добрый молодой человкъ, на него можно положиться — и добродушный старикъ снова обнялъ меня съ чувствомъ.— Ну, а теперь ступайте съ Богомъ, прибавилъ онъ, подавая мн шляпу: — намъ нужно немного осмотрться и переговорить съ графинею.

——

Только выйдя изъ дома графини, я вспомнилъ, что ничего не сказалъ Александру о такомъ важномъ, съ моей стороны, ршеніи. Я засталъ Александра на томъ же диван и въ томъ же положеніи, въ которомъ его оставилъ часа четыре тому назадъ. Другъ мой хандрилъ. Безъ дальнйшихъ приготовленій, я объявилъ Александру, что я женюсь. Если бъ я выстрлилъ неожиданно изъ пистолета надъ ухомъ Александра, то и тогда онъ такъ бы не вздрогнулъ и не вскочилъ бы съ такою быстротою, какъ при этомъ неожиданномъ извстіи.

— Что? а! а! такъ вотъ какъ, хорошо! славно! повторялъ онъ почти безсмысленно.

Мало по малу я передалъ ему все подробно, не забылъ и страннаго поцлуя въ паланкин, и пожатія руки, и черныхъ косъ, и жгучаго взгляда, и воздушнаго образа Луизы, стоявшей у изголовья Кьяры. Словомъ сказать, я выболталъ все. Къ крайнему моему изумленію, по мр моего увлеченія, Александръ боле и боле успокоивался. Онъ опять слъ на диванъ, принялъ прежнее покойное положеніе, закурилъ кальянъ, и пустивъ огромное облако дыму, сказалъ, качая головой:

— Пустая ты, братъ, втряная голова! сгубишь ты ни за что бдную двушку.

— Ты съ ума сошелъ! воскликнулъ я почти съ бшенствомъ.— Кого я сгублю! — ту, которую люблю боле всего на свт?

— Боле всего на свт! а которую изъ двухъ ты любишь боле всего на свт, этого еще и самъ ты не знаешь хорошенько.

— Ршительно ты сегодня вздоръ несешь, Александръ! это просто глупо!

И я сталъ быстро расхаживать по комнат, угрюмо посматривая на Александра.

Александръ спокойно курилъ и, не обращая вниманія на мое неудовольствіе, продолжалъ хладнокровно:

— Правда глаза колетъ: ты бы не сердился, если бъ отчасти не сознавалъ справедливости моихъ словъ. Какая теб нужда была ходить въ спальню этой сумасбродной Итальянки? какой чортъ веллъ теб засматриваться на ея смуглыя плечи и черныя косы? Нтъ, братъ, съ такимъ существомъ, какъ Луиза, шутить не годится! Она полюбитъ тебя всею силою души. Она отдастъ теб все — отъ невинныхъ своихъ помысловъ до кончиковъ розовыхъ пальчиковъ. Ты будешь ее обожать, говоришь ты…. Хорошо!… Ну, а если она пожелаетъ помене обожанія и поболе любви, хоть той любви, которая засматривается на смуглыя плечи, на черныя косы! Что скажешь ты тогда? Я не осуждаю тебя, другъ мой, но пойми меня, пожалуйста: все, что происходитъ теперь въ твоемъ сердц и — главное — въ твоемъ воображеніи,— все это дло естественное, дло человческое, но не слдуетъ торопиться, не слдуетъ подвергать опасности участь этой кроткой и милой двушки…

— Ты мн надолъ, Александръ, съ твоими глупыми совтами, прервалъ я запальчиво:— я вовсе и не тороплюсь! надобно еще ждать формальнаго согласія графини.

— Ну, ладно, ладно! не горячись, пожалуйста. Будь только, ради Бога, осторожне, а еще много утечетъ воды въ это время,— и какъ знать, чмъ все это кончится!

Я ршительно потерялъ терпніе и ушелъ, разсердившись на Александра.

VIII.

На другой день легкое облачко, пробжавшее между иною и другомъ моимъ, совершенно разсялось. Я понялъ, что несправедливыя опасенія Александра истекаютъ изъ чистаго источника, я оцнилъ высокое его мнніе о Луиз, и эта мысль окончательно примирила меня съ нимъ. Утромъ мы другой день посл нашей небольшой разнолики, а уже дружелюбно разговаривалъ съ Александромъ, въ ожиданіи приличнаго часа свиданія съ Луизой.

— Ну, братъ, выдались же мн эта два денька: третьегоднешній и вчерашній! чего я не перечувствовалъ въ эти два дня! Впрочемъ, знаешь что? мн кажется, что впечатлительный человкъ вызываетъ жизненную дятельность въ окружающихъ людяхъ и даже предметахъ. Такъ, гд иной видитъ только, напримръ, одно изверженіе Везувія, т. е. дымъ, пламя, лаву, другой созерцаетъ цлый поэтическій міръ.

При этихъ словахъ Александръ почесалъ себ лобъ, улыбнулся и принялся что-то тихо насвистывать.

— Справедливо говорится, продолжалъ я: — что на ловца зврь бжитъ, дйствительно, обрати вниманіе, напримръ, на это странное, психологическое явленіе. Я замтилъ, что въ обществ стоитъ одной женщин полюбить какого-нибудь мужчину, и дв, три, четыре разомъ влюбятся въ него. Созвучіе вызываетъ созвучіе: это непреложный акустическій законъ. Зазвучитъ одна струна, и другія отзовутся.

— Къ сожалнію, отвчалъ Александръ: — меня никогда не любили, т. е. не любили по настоящему, не только дв, три, четыре женщины разомъ, а даже и одна, но мн кажется, что твоя теорія о томъ, будто бы ‘впечатлительный человкъ вызываетъ жизненную дятельность въ окружающихъ его людяхъ и предметахъ’, не совсмъ врна. Тутъ все дло въ воззрніи на предметы. По моему, есть на свт души впечатлительныя, нескромныя, и есть души скрытныя. Въ одной душ божественная искра ярко свтитъ, озаряя все вокругъ, а въ другой она подъ пепломъ. Что же касается до психологическаго явленія, какъ ты выражаешься, по законамъ котораго дв, три, четыре женщины влюбляются въ одного и того же мужчину, такъ это боле ничего, какъ совмстничество, и тутъ нтъ ни какой психологической задачи.

Въ эту минуту прозвонило часъ. Я поспшно всталъ и побжалъ одваться.

— Не бжишь ли ты ршать психологическую задачу? закричалъ мн вслдъ Александръ

——

Я видлъ Луизу вечеромъ того же дня, въ который имлъ объясненіе съ ея матерью.

Взглянувъ на меня, Луиза покраснла, боле обыкновеннаго, протянула мн ручку и позволила ее поцаловать. Согласно моему общанію, я не говорилъ ей ничего о нашей будущности, и разговоръ вашъ, хотя искренній, задушевный, ничмъ не отличался отъ прежнихъ нашихъ бесдъ.

Кьяра, узнавъ о намреніяхъ графини выжидать время и отложить вашъ бракъ, осталась этимъ весьма недовольна:

— Это излишнія проволочки, потеря времени, сказала она, съ нетерпніемъ.— Покончили бы поскорй: лучше бы было, и всмъ было бы спокойне!

Чрезъ нсколько дней Кьяра совершенно выздоровла, и снова начались гулянья, катанья, вечера, балы и проч…

Il lampo Italiano, т. е. итальянская молнія, какъ назвалъ я Кьяру, оживляла все своимъ присутствіемъ… Кьяра непремнно желала поставить на своемъ и привести въ исполненіе неудавшуюся поздку. Планъ оставался тотъ же, но ршено было миновать Везувій: на него Кьяра немного сердилась,— да и къ тому же онъ въ эту минуту не представлялъ особаго интереса, потому что изверженіе начинало значительно ослабвать.

Я радовался какъ ребенокъ мысли провести нсколько дней съ Луизою среди живописныхъ неаполитанскихъ окрестностей. Къ моему величайшему удовольствію, баронъ (сдлавшійся моимъ другомъ) безпрепятственно согласился сопровождать Луизу.

Положено было выхать изъ Неаполя рано утромъ, осмотрть въ тотъ же день древнія жертвы Везувія, Геркуланумъ и Помпею, и отправиться ночевать въ Кастелламаре.

День былъ свтлый, прекрасный, но зимній, какъ утверждали Неаполитанцы, и, по понятіямъ ихъ, довольно прохладный, т. е. градусовъ въ двнадцать, а можетъ и четырнадцать тепла…. и это въ половин декабря!

Въ Портичи, прославленномъ знаменитою баркаролою: Amis la matine est belle {Баркарола изъ оперы ‘Фенелла’ (La muette de Portici), соч. Обера.}, мы на время оставили Божій свтъ, и сошли въ ндра земли — посмотрть на древній Геркуланумъ, который съ 79 года до Рождества Христова покоился непробуднымъ сномъ въ свинцовыхъ объятіяхъ отвердвшей лавы! Страшно смотрть на огромный остовъ, пережившій столько вковъ. Странно смотрть на эти когда-то великолпныя зданія, едва освщаемыя трепещущимъ пламенемъ факеловъ! Сжимается сердце при вид этого города, оцпенннаго въ полномъ разгар жизненной дятельности. Не знаю, какъ другіе, но я отрадно вздохнулъ, оставивъ этотъ призракъ минувшаго, и выйдя на свжій воздухъ. Вроятно, и на Луизу подземный городъ произвелъ также тяжелое впечатлніе, потому что я чувствовалъ, какъ рука ея дрожала, опираясь на мою. Кьяра разсмшила всхъ насъ, утверждая очень серіозно, что Геркуланумъ никогда не существовалъ, и что все васъ окружающее придумано и сдлано а posteriori, для приманки путешественниковъ.

— Le napolitain est n malin! (т. е. Неаполитанцы хитры) прибавила она.

Другая древняя жертва Везувія, Помпея, представляется совершенно иначе. Геркуланумъ затопило лавою, Помпею занесло пепломъ. Нын этотъ древній городъ, покрытый восемнадцать столтій тяжелымъ саваномъ пепла, вновь узрлъ Божій свтъ. Кругомъ его на земл все измнилось,— только съ высоты озаряютъ его т же свтила, на томъ же вчномъ, небесномъ свод. Подъ бременемъ пепла Помпея не испытала бремени годовъ, и когда все рушилось вокругъ нея, она вдругъ среди этихъ развалинъ явилась въ прежнемъ вид. Зданія, съ ихъ внутренними украшеніями, фресками, мозаиками, улицы мощеныя вковою лавою, и носящія на себ слды колесъ тяжелыхъ, старинныхъ бигъ (biga — родъ древней колесницы о двухъ колесахъ),— все это выступило въ сохранности изъ-подъ пепла. Издали Помпея представляется большимъ современнымъ городомъ, и только приближаясь къ ней, вы замчаете, что городъ пустъ, и что зданія безъ кровель. Меня поразили необычайно малые размры частныхъ домовъ, есть комнаты, которыя не боле четырехъ квадратныхъ аршинъ. Но зато храмы, циркъ и вс публичныя зданія обширны и величественны. Улица, сохранившаяся лучше прочихъ, называется Via delle tombe (т. е. улица надгробныхъ памятниковъ). Замчательно, что у народовъ, имющихъ неясное понятіе о безсмертіи души, тлнные памятники земнаго пребыванія человка почитались свыше всего. Въ Помпе открыли въ присутствіи славнаго Гете (и, кажется, его иждивеніемъ) прекрасно сохраненное частное зданіе съ фресками и мозаиками.

Домъ этотъ носитъ имя Германскаго поэта, — и странно звучитъ имя живое посреди разваливъ отжившаго міра!

Ничто такъ не утомляетъ, надо сказать правду, какъ продолжительный обзоръ достопримчательностей, картинныхъ галлерей и проч. Постоянное умственное напряженіе, конечно боле этому причиною, чмъ физическая усталость.

Луиза и даже почти никогда неустающая Кьяра были утомлены. Обычная живость Итальянки, мало по малу замнилась боле плавными, тихими движеніями и, наконецъ, перешла въ нкоторую томность, которой я никогда въ ней не замчалъ прежде. Въ ту минуту, какъ Луиза оставила мою руку и разговаривала со старикомъ барономъ, Кьяра подошла ко мн и взяла меня подъ руку, увряя, что устала до крайности.

— Я васъ не узнаю, сказалъ я ей, улыбаясь и пожимая слегка ея руку:— гд же ваша обычная живость, неутомимость?

Кьяра вздрогнула.

— Что жъ мудренаго, что вы меня не узнаете, когда я сама себя не узнаю, отвчала она нсколько взволнованнымъ голосомъ.— Мн грустно,— и я не знаю, отчего… Я какъ будто чего-то жду!… А чего бы, кажется ждать?… Я молода, весела, счастлива, меня вс любятъ… конечно, можетъ быть, любятъ не такъ, какъ бы я хотла быть любимой.

Кьяра взглянула на меня, глаза ея сверкнули мгновенно, но она тотчасъ же опустила ихъ, оттолкнула мою руку, и, быстро проговоривъ: ‘ступайте къ Луиз’, убжала отъ меня.

Не увлекаясь ни сколько самолюбіемъ, я не могъ не догадываться, что со дня катастрофы на Везувіи Кьяра оказывала мн особенное расположеніе. Я не хотлъ допустить мысли, чтобы Кьяра, зная чувства своей подруги ко мн, могла имть намреніе дать мн замтить, что она ко мн неравнодушна. Обращеніе ея со иною я приписывалъ живости характера и итальянскому, южному увлеченію, которое часто принимаетъ поверхностныя впечатлнія за глубокое чувство. Однакожъ, одно постороннее, по видимому, ничтожное обстоятельство обратило на себя мое вниманіе. Недавній мой Итальянскій другъ, Антоніо, троюродный братецъ Кьяры, столь усердно добивавшійся почетнаго званія patito своей кузины, чрезмрно охладлъ ко мн съ нкоторыхъ поръ, и вдругъ пересталъ употреблять въ разговор со мною уморительное, французско-итальянское ты. Въ длахъ любви у южныхъ народовъ умъ нердко замняется какимъ-то инстинктомъ сердца. Перемна обращенія Антонія подтверждала мои догадки еще боле.

Оставивъ меня, Кьяра подбжала къ Антонію, который, въ нсколькихъ шагахъ отъ васъ, разсматривалъ, по видимому, съ большимъ вниманіемъ, какіе-то фрески, но въ то же время бросалъ на насъ огненные взгляды. Но Кьяра оперлась на его руку, и вскор ея ласковое обращеніе, ея звонкій смхъ возвратили Итальянцу прежнюю увренность. Онъ принялъ торжествующій видъ, и когда я съ ними поравнялся, то онъ мн улыбнулся почти пріятно.

Осмотрвъ подробно Помпею, мы отправились въ Кастелламаре, и прибыли туда не задолго до заката солнца, Въ южной Италіи съ минуты захожденія солнца начинается настоящая жизненная дятельность. На берегу моря и на террас ‘отеля’, въ которомъ мы остановились, народъ толпился густыми массами, оглашая воздухъ пронзительными и разнородными криками, и среди этихъ криковъ громче всхъ звучали голоса женщинъ и дтей.

Едва послдніе лучи солнца исчезли, какъ повсюду на берегу моря и на террас зажглись огоньки, и шумныя толпы расположились на воздух, какъ дома.

Вниманіе ваше въ особенности было привлечено толпою, расположившеюся у самаго морскаго берега. Изъ этой толпы раздавались оглушительные крики, псни и отчаянные звуки мандолины.

Съ трудомъ пробились мы сквозь толпу, и чуть не наткнулись на лежавшихъ на песк ладзарони. Въ центр ихъ смуглая Кастелламарка и статный ладзарони, отплясывали неистовую тарантеллу.

Сцена эта освщалась факелами. Оркестръ состоялъ всего только изъ одной мандолины — родъ бандуры или даже балалайки, но вдохновенный артистъ съ такою злостью щипалъ бдныя струны, что жалобныя ихъ взвизгиванья далеко раздавались, не смотря на говоръ, шумъ и восклицанія толпы. Вся толпа по временамъ подпвала, и мн удалось только разслушать часто повторявшія слова:

— Mamma mia maritami-tu! т. е. ой, матушка! отдай меня замужъ!

Танцующая двушка не была хороша, но зато она была жива и граціозна. Итальянка, увлекаемая своимъ роднымъ танцемъ, страстно закидывала голову назадъ, прищуривала глаза, и выставляла напоказъ блые какъ молоко зубы. Ея поднятыя къ верху руки округлялись надъ головою, грудь ея высоко вздымалась, босыя, загорвшія ноги едва касались кончиками пальцевъ до песку, и выдлывали самыя быстрыя и разнообразныя движенія. Танцующій съ нею ладзарони былъ поразительной красоты. Высокій ростъ, широкая грудь, правильныя черты лица, огненные глаза,— все въ немъ представляло совершеннйшій типъ человческой красоты. Въ движеніяхъ Итальянки, не смотря на ихъ живость, проглядывали нга и нкоторая томность, а движенія ладзарони были бурны и пламенны. Онъ наступалъ съ ршительностью на уклоняющуюся отъ него танцовщицу, и казалось, обжигалъ ее пламенемъ своихъ взоровъ.

Я стоялъ возл Луизы, заслоняя отъ стыдливыхъ ея взоровъ картину буйнаго веселія страстныхъ Итальянцевъ, которая, казалось, производила на нее непріятное впечатлніе. Кьяра, напротивъ, вошла въ самый кругъ и слдила съ величайшимъ вниманіемъ за каждымъ движеніемъ танцующихъ. Глаза ея горли, она невольно дрожала и, закусивъ нижнюю губку, топала ножкою въ тактъ. Къ концу тарантеллы она такъ увлеклась общимъ восторгомъ толпы, что сама съ ней припвала:

— Mamma mia, maritami-tu!

Я глядлъ на Кьяру съ увлеченіемъ, я въ то же время чувствовалъ непреодолимое желаніе хотя малйшаго сочувствія со стороны Луизы. Я тихо пожалъ ея руку. При мерцающемъ свт факеловъ, я замтилъ, что она взглянула на меня съ удивленіемъ и почти съ укоризною, какъ бы отгадывая причину моего увлеченія, и тотчасъ же покраснла, опустила глаза и высвободила свою ручку изъ моей руки. Мн стало досадно на ея холодность, и я хотлъ подойти къ Кьяр, чтобы раздлить съ нею ея восторгъ и увлеченіе,— но, не повертывая головы, почувствовалъ, что Луиза на меня смотритъ и остался какъ прикованный къ своему мсту.

За обдомъ и въ продолженіе вечера, проведеннаго нами въ Кастелламаре, Кьяра была весела, любезна, разговорчива со всми, кром меня. Она избгала меня и, казалось, была, не знаю отчего, недовольна иною. Зато съ Луизою она обходилась чрезвычайно нжно и безпрестанно отводила ее въ сторону, удаляя ее отъ нашего общества.

Въ 1832 году между Кастелламаре и Соренто было одно только сообщеніе сухимъ путемъ, посредствомъ узенькой тропинки, пролегающей по склону высокаго берега. По этой тропинк, невозможно было иначе хать, какъ верхомъ на лошади или на осл. Слдуя по направленію Сорренто, представляется вашимъ взорамъ съ лвой стороны крутое возвышеніе, покрытое оливковыми деревьями, кактусами и алоями, а вправо — прозрачно лазуревый заливъ, испещренный живописными островами и окончивающійся Неаполемъ, сходящимъ отъ монастыря Камалдуловъ, по склону Вомеро, до самыхъ голубыхъ водъ моря. Дорожка, извивающаяся по берегу, виситъ надъ бездною.

Долина, въ глубин которой лежитъ небольшой городъ Вико, очаровательна. Вико окруженъ со всхъ сторонъ апельсинными и лавровыми рощами. Когда възжаешь весною въ ущелье, ведущее въ долину Вико, васъ обдаетъ невыразимо упоительнымъ запахомъ отъ цвтущихъ померанцовыхъ и лавровыхъ рощей.

Въ Сорренто отведенъ былъ для нашего общества домъ, принадлежавшій Тассу и нын находящійся во владнія герцога Лауриты. Тамъ декламировали псни изъ ‘Освобожденнаго Іерусалима’, изъ ‘Ринальдо’, пли стансы въ Элеонор, импровизировали сонеты въ честь безсмертнаго поэта, восхищались великолпнымъ видомъ открытаго, безпредльнаго моря и передъ самымъ Сорренто, причудливыми, высокими берегами страшнаго Каори. Весь день прошелъ частію въ созерцанія удивительныхъ картинъ, широко раскидывавшихся передъ нами, частію въ осмотр окрестностей Сорренто. Въ числ послднихъ замчательнй всего, по своей живописности, городокъ Амальфи. Этотъ городокъ пріютился въ маленькой бухт, огражденной совершенно отъ ‘tramontana’ (свернаго втра) высокими горами, а отъ ‘schirocco’ (южнаго втра) — небольшою стрлкою, разбивающею прибой морскихъ волнъ. Съ свера стремится въ бухту горный потокъ, вдоль котораго промышленные жители Амальфи построили множество мельницъ. Шумъ мельничныхъ колесъ, кажется, единственный житейскій шумъ, доходящій до ушей мирныхъ жителей Амальфи. Здсь все дышитъ спокойствіемъ, тишиною и уединеніемъ.

На другой день мы перехали заливъ и отправились къ берегамъ Капри, къ страшному притону грознаго Тиверія, къ вертепу, въ которомъ онъ скрывалъ отъ негодующей вселенной послднія одиннадцать лтъ своего жалкаго существованія. Нын почти не осталось слдовъ отъ огромныхъ зданій, построенныхъ Тиверіемъ на крутыхъ, отвсныхъ скалахъ, возвышающихся до 400 футовъ надъ уровнемъ моря, но великолпная картина, представляющаяся съ вершины Капри, все та же. Южный беретъ острова отлого склоняется къ морю, и славится своимъ плодородіемъ. Полюбовавшись великолпнымъ видомъ съ вершины Капри, и помчтавъ о непрочности земнаго величія, основаннаго на неправд, мы спустились къ морю и, свъ въ лодки, поплыли вдоль свернаго острова. Въ конц его намъ указали на небольшое дугообразное отверстіе, едва замтное издали, и сказали что это входъ въ знаменитый лазуревый гротъ (la grotte d’azar). Разсказываютъ, что одинъ Англичанинъ, застигнутый сильною трамонтаною (свернымъ втромъ), пробылъ нсколько дней въ этомъ грот, по причин возвышенія воды, препятствовавшей ему вернуться. По словамъ нашихъ вожатыхъ, намъ не предстояло подобной опасности, потому что море было гладко какъ зеркало, и на неб не видно было ни малйшаго облачка, но мы все таки не безъ опасенія смотрли на странныя ворота, которыя надлежало намъ прохать, для того, чтобы попасть въ чудный гротъ. Подплывъ въ упоръ скалы, баркареллы (гребцы) попросили насъ нагнуться до бортовъ лодки,— и однимъ ударомъ багра лодка ваша вошла въ таинственный гротъ… Я вскрикнулъ отъ удивленія. Вообразите себ широкій внутренній бассейнъ, подъ огромными, высокими сводами, увшанными какими-то мхами и вьющимися растеніями, и освщенный нжно-лазуревымъ свтомъ. Долго всматриваешься и не вришь своимъ глазамъ, но тогда только убждаешься, что этотъ фантастическій свтъ дйствительно принадлежность чуднаго грота, когда замчаешь, что и лодка, въ которой вы сидите, и вс лица, васъ окружающія, проникнуты тмъ же лазуревымъ свтомъ. Много было преній о причинахъ этого необычайнаго явленія, но, кажется, и до сихъ поръ не ршено отчего именно происходитъ этотъ лазуревый свтъ, озаряющій таинственный гротъ. Многіе утверждали, что дневной свтъ, проникая въ гротъ только сквозь лазуревыя воды залива, по причин узкаго, почти незамтнаго отверзтія, служащаго ему входомъ, окрашивается голубымъ цвтомъ. Но никто еще не объяснялъ, отчего воды Средиземнаго Моря, и въ особенности Неаполитанскаго Залива походятъ на прозрачный разжиженный lapis-lazulli. Не помню хорошенько, кто изъ ученыхъ Итальянцевъ, едва ли не Вискенти, присоединявшій къ археологическимъ и художественнымъ познаніямъ довольно обширныя свднія въ естественныхъ наукахъ, утверждалъ весьма серіозно, что лазуревый цвтъ Неаполитанскаго Залива есть отраженіе вчно голубаго овода небесъ. Однакожъ, многимъ, и мн въ томъ числ, нердко случалось видть густыя срыя облака на неаполитанскомъ горизонт, а между тмъ море сохраняло тотъ же голубой цвтъ. Излишне будетъ упоминать о многочисленныхъ теоріяхъ по этому поводу. Но нельзя умолчать о замысловатомъ предположеніи, сдланномъ какимъ-то новйшимъ ученымъ. Это ученый утверждаетъ, что цвтъ водъ происходитъ отъ цвта инфузорій, въ нихъ обитающихъ… Вотъ вамъ разршеніе задачи о лазуревомъ грот! Врьте этому или не врьте, мн все равно, но не стуйте за мое отступленіе… Я пишу не повсть, а дневникъ моихъ воспоминаній и наблюденій.

Въ лазуревомъ грот открыты остатки мраморной лстницы, которая вела, вроятно, нкогда на вершину острова, это дало поводъ предполагать, что чудный гротъ служилъ колоссальной купальней для чувственнаго Тиверія. Предположеніе это подтверждается еще тмъ, что на площадк передъ лстницей найдены обломки статуй, въ род тхъ, которыя предпочтительно помщались древними въ купальняхъ и въ баняхъ.

IX.

Неаполь. Январь 1833.

Я пишу оперу! я пишу ее по настоятельному требованію Раймонди. Почтенный маэстро замтилъ что съ нкоторыхъ поръ я не такъ прилежно вникаю въ творенія Палестрины, Лео, Дуранте и другихъ великихъ композиторовъ, изученіе которыхъ онъ полагаетъ необходимымъ для полнаго музыкальнаго образованія. Наставникъ мой долго добивался отъ меня узнать причину моей разсянности: наконецъ я какъ-то разъ проговорился и сказалъ, улыбаясь: Любезный maestro, я долженъ вамъ признаться, что я влюбленъ!’ Раймонди вскочилъ со стула.

— Какъ влюбленъ? воскликнулъ онъ, съ живостію.— Влюбленъ серіозно, т. е. со страхомъ, съ самоотверженіемъ, съ безпредльнымъ уваженіемъ къ предмету любви, — влюбленъ сердцемъ, а не головою? — Такъ, что ли? прибавилъ онъ, положивъ мн руки на плечи и всматриваясь пристально въ мои глаза.

— Да кажется, что такъ, отвчалъ я, невольно улыбаясь.

— О, въ такомъ случа, figlio mio, не теряя времени, принимайся за оперу. Вдохновеніе неразлучно съ истиннымъ чувствомъ любви…. То-то славно было бы, прибавилъ maestro, потирая руки: — если бы твоя возлюбленная помучила тебя хорошенько!

— Не ожидайте этого отъ нея, мой другъ, отвчалъ я:— та, которую я люблю, одушевленная кротость и смиреніе.

— Ага! и это не худо пріобщить къ свднію! Въ такомъ случа теб нужно избрать сюжетъ идиллическій: съ бурною драмою ты теперь не совладаешь. Вотъ видишь ли, мой другъ, продолжалъ онъ весьма серіозно:— страсти человческія только и хороши въ отношеніи къ художествамъ, только нужно умть ими пользоваться. Если бы вс творенія выходили изъ головы художниковъ подъ вліяніемъ какого нибудь истиннаго чувства, то было бы поболе на свт образцовыхъ произведеній. — Теб еще далеко до возможности написать что нибудь удовлетворительное въ лирическомъ род: но надобно пользоваться удобнымъ случаемъ… Пиши, figlio mio, оперу! пиши! завтра я принесу теб либретто.

И, дйствительно, на другой день Раймонди доставилъ мн довольно нелпый либретто, и заставилъ меня тотчасъ же приступить къ длу.

Теперь я не могу вспомнить безъ смха первые мои попытки въ этомъ новомъ для меня род композиціи. Мелодіи приходили мн въ голову цлыми, нестройными массами, я насовалъ ихъ повсюду, даже въ речитативы, но безъ всякой связи. Это придавало моему сочиненію видъ какого-то несвязнаго попури. Раймонди не терялъ, однако, терпнія и по нскольку разъ заставлялъ меня передлывать каждый нумеръ, наконецъ я кой-какъ успокоился, и работа моя стала принимать боле стройный видъ.

Впрочемъ, лирическія мои занятія не мшали мн вести прежнюю, нсколько разсянную жизнь. Съ свойственной одной молодости дятельностью, меня на все ставало: и на гулянья, и на балы, и на продолжительныя, задушенныя бесды съ Луизою, и на музыкальныя занятія.

Съ каждымъ днемъ я боле и боле знакомился съ образомъ жизни высшаго неаполитанскаго круга. Я узналъ, что патріархальная, истинно семейная жизнь Неаполитанцамъ неизвстна. Въ Неапол двушка выходитъ замужъ большею частью не по любви, а по семейному или общественному разсчету. Дти или воспитываются въ отдаленныхъ комнатахъ palazzo, подъ надзоромъ наемныхъ наставниковъ, или отдаются съ самыхъ юныхъ лтъ въ учебныя заведенія и въ монастырскія общины. Поэтому дти почти не знаютъ своихъ родителей.

Молодая женщина, поступившая въ свтъ, почитаетъ долгомъ окружать себя обожателями или запастись patito, который становится съ минуты избранія неразлучнымъ ея спутникомъ. Съ мужемъ же Неаполитанка высшаго круга видается рдко, только въ извстные часы дня. Общество стало бы безъ пощады преслдовать своими насмшками молодую женщину, показывающуюся съ мужемъ на гуляньяхъ или въ театр, а напротивъ, приличія требуютъ, чтобы она никуда не являлась безъ своего patito. Хозяйку дома осудятъ въ незнаніи правилъ общежитія, если она, приглашая къ себ какую нибудь женщину, забудетъ пригласить ея patito. Измнить однажды избранному patito, или sigisbeo, почитается преступленіемъ, и подобное непостоянство называется безнравственностью. Для Неаполитанокъ любовь дло серіозное, не зная спокойныхъ удовольствій семейной жизни, он посвящаютъ любви лучшіе годы молодости. Я слышалъ однажды, какъ весьма порядочная, всми уважаемая женщина, на вопросъ, сдланный ей, отчего она такъ долго оставалась за городомъ (in villagiatura), отвчала простодушно: ‘Facesa l’amore carа contessa!’ т. е. что она въ это время упрочила свое владычество надъ какимъ-то чичисбеемъ.

Во время моего пребыванія въ Неапол все общество раздлялось на кружки (en coteries), состоявшіе изъ нсколькихъ боле или мене молодыхъ и хорошенькихъ женщинъ, окруженныхъ двойнымъ и часто тройнымъ коллективомъ поклонниковъ, обожателей, или претендентовъ на почетное званіе чичисбеевъ. Вс признанные члены одного круга имли право навщать прочихъ безъ зову, безъ доклада и почти во всякое время дня. День располагался съ общаго совта, но проходилъ рдко безъ того, чтобы наша повелительница, княгиня Кьяра, не устроивала чего нибудь по своему произволу. Нашъ кружокъ назывался ‘la coterie Chiara’. Многіе добивались чести попасть въ члены этого небольшаго общества. Главный пунктъ вечернихъ нашихъ собраній былъ у княгини и у одного очень милаго англійскаго семейства Л….новъ. Англійское семейство (мать и дв дочери) избрано было Кьярою въ угожденіе Луиз, которой очень нравились скромныя молодыя двушки, составлявшія его украшеніе.

Время шло для меня быстро. Уже прошло боле мсяца со дня моего объясненія ее старушкою-графинею, а извстій обо мн изъ Россіи еще не было получено. Я не понималъ причины этого молчанія, и начиналъ терять терпніе, мн въ особенности досаждало хладнокровіе Луизы. Смиреніе и спокойствіе, съ которыми Луиза переносила вынужденное, почти холодное мое съ нею обхожденіе, становилось для меня обидно.

Были минуты, что я даже сомнвался въ любви коей Луизы, и только кроткое выраженіе ея глазъ и ея симпатическій голосъ могли разрушать мое недовріе, и возвращать мн минуты прежняго увлеченія.

Съ другой стороны, обхожденіе со мною Кьяры становилось съ каждымъ днемъ принужденне.

Она видимо избгала меня, хотя мы и видались каждый день, наблюдала за мною и за Луизою, и нсколько разъ спрашивала съ нетерпніемъ: ‘когда же все это кончится?’

Однажды у Л….невъ былъ довольно многолюдный вечеръ. Кьяра пріхала поздно, и меня поразили тревожное выраженіе ея лица и необычайная изысканность наряда. Черные, глянцовитые ея волосы подобраны были густыми, волнистыми массами вверхъ, открывая лобъ и правильный очеркъ овала лица. Въ тяжелую косу, низко спущенную, почти къ самой ше, вплетена была искуственная виноградная лоза, обвивавшаяся до темени. На волнистыхъ локонахъ, съ одной стороны, лежала небольшая кисть винограда, съ сизымъ отливомъ, а съ другой — ярко-зеленые листья лозы. Появленіе Кьяры, какъ всегда, обратило на себя всеобщее вниманіе, но Итальянцы, кажется, ни мало не удивлялись этому странному головному убору княгини, а я…. я не могъ отвести отъ ней глазъ. Она явилась передо много въ эту минуту въ чудно-соблазнительномъ вид. Въ голов моей мелькнуло воспоминаніе объ изящныхъ изображеніяхъ помпеевскихъ вакханокъ. Съ ея головнаго убора я невольно перенесъ взоръ на ея плечи, и былъ еще боле пораженъ правильными, художественными ихъ контурами, сливавшимися съ ея свтло-золотистымъ газовымъ платьемъ.

На ше Кьяры, кром маленькой, почти незамтной цпочки, терявшейся въ складкахъ передняго корсажа, ничего не было. На круглыхъ, слегка опушенныхъ ея ручкахъ были золотые и эмалевые браслеты, съ разноцвтными и драгоцнными камеями.

Когда я подошелъ къ ней съ обычнымъ привтствіемъ, она вздрогнула, услыхавъ мой голосъ, и взглянула на меня почти сурово. Мн стало досадно. ‘Что за капризная женщина!’ подумалъ я, и, отойдя отъ нея съ притворнымъ равнодушіемъ, принялся любезничать съ дамами. Вскор хозяйка дома и другія дамы обратились ко мн съ просьбою пропть что нибудь. Я долго отговаривался, противъ обыкновенія: мн не хотлось пть передъ Кьярою, на которую я сердился, но вдругъ я вспомнилъ про одинъ французскій романсъ, особенно нравившійся княгин, и твердыми, ршительными шагами подошелъ къ фортепіану.

Въ Италіи музыка я любовь составляютъ основные элементы общества, и часто какая нибудь задушенная баркаролла или сантиментальный романсъ производятъ восторгъ, неуступающій восторгу, производимому финалами ‘Сомнамбулы’ или ‘Лючіи’.

Лишь только я подошелъ къ фортепіану, все общество пришло въ движеніе, меня окружили, и со всхъ сторонъ посыпались различныя требованія: кто просилъ русскую псню, кто французскій романсъ, и прочее. Для большаго удобства слушателей, рояль былъ обращенъ хвостомъ въ центръ гостиной, такъ что передо мною образовалась на первомъ план цлая картина хорошенькихъ, разнохарактерныхъ женскихъ головъ, яркіе и томные глаза которыхъ устремлялись прямо на меня. Возл самаго пюпитра стояла Кьяра. Когда я подошелъ къ фортепіану, она взяла Луизу за плечи, и выдвинула ее впередъ, не смотря на сопротивленіе молодой двушки. Это еще боле меня раздражило. ‘По какому праву — думалъ я — втряная Итальянка хочетъ выставлять напоказъ мою Луизу?’ Посл небольшой, нсколько бурной прелюдіи, я сплъ сильно взволнованнымъ голосомъ любимый романсъ Кьяры, не смотря на нее, и боясь встртиться съ ея ироническимъ взглядомъ. Романсъ, мною проптый, какъ большая часть французскихъ романсовъ, заключалъ въ себ нсколько куплетовъ, съ припвомъ (un refrain). Слова припва кончались стихами:

C’est que moi je t’aime,

Comme mon bien suprme…

Въ послднемъ куплет я нсколько измнилъ мелодію, и неожиданно взялъ звучный, грудной la, съ сильной энергіею и выраженіемъ. Нота эта вырвалась у меня изъ души, и я невольно взглянулъ на Луизу… но въ ту же минуту поблднлъ и задрожалъ. Изъ-за плечъ Луизы устремились на меня пламенные, жгучіе глаза Итальянки, ея черные, волнистые волосы смшивались съ блокурыми локонами Луизы. При неожиданномъ звук, вырвавшемся изъ моей груди, Кьяра вспыхнула и, какъ бы забывая все окружающее ее, прикоснулась жаркими губами къ плечу Луизы. Луиза вздрогнула, и съ удивленіемъ повернула головку. Я вскочилъ со стула, нкоторое время не могъ опомниться. Два противоположныя чувства боролись во мн въ эту минуту. Отъ Луизы вяло на меня тихимъ, отраднымъ чувствомъ, отъ Кьяры — страстнымъ огнемъ. Я съ ужасомъ вспомнилъ слова Александра, и мною овладло страшное, досадное недоумніе. Сердце мое билось тревожно: я старался отдать себ отчетъ въ своихъ чувствахъ и не могъ! Образы Луизы и Кьяры смшивались передо иною. Я усиливался соединить ихъ въ одно чудное, совершенное существо — я тщетно пытался разршить, которой изъ нихъ принадлежитъ исключительное мое сердце.

Къ счастью, никто не замтилъ моего волненія. Съ свойственною Итальянцамъ впечатлительностью, общество разговаривало шумно, разбирая собственныя впечатлнія, испытанныя имъ во время пнія, и не обращало ни какого вниманія на ощущенія исполнителя. Не надясь на себя, я незамтно пробрался до дверей, и ухалъ домой.

Александръ уже спалъ. Я былъ этимъ очень доволенъ, потому что не могъ бы скрыть отъ него своего волненія. Спать я не могъ, и принялся за партитуру моей оперы. Я прописалъ всю ночь, и совершенно окончилъ цлую теноровую арію съ речитативами andante и allegro. Въ девятомъ часу Раймонди разбудилъ меня и, не замтивъ, что я лежалъ полу-одтый, началъ упрекать меня въ лности. Утомленный, я ничего не отвчалъ ему на это, и вышелъ въ другую комнату, чтобы освжиться водою и одться. Когда я возвратился, Раймонди, успвшій разсмотрть ночную мою работу, обратился ко мн, и, пристально посмотрвъ на меня, сказалъ улыбаясь:

— Ну, признавайся скорй, figlo mio, что съ тобой случилось. Возлюбленная твоя, врно, помучила тебя вчера порядочно? Ты ревнуешь, можетъ быть, или влюбился въ другую? Ну, признавайся! Я прочелъ все это здсь.

И старикъ-maesfro указалъ съ торжествомъ на арію, написанную мною въ теченіи ночи. Я изумился его прозорливости, но не счелъ нужнымъ поврить ему свою тайну.

— Мн просто не спалось сегодня ночью, сказалъ, я, равнодушно: — и то, что вы принимаете, любезный maestro, за волненіе души, ничего боле, какъ волненіе крови.

— Можетъ быть! отвчалъ Раймонди: — но часто изъ одного впечатлнія истекаетъ другое: таковы ужъ законы природы. Психическое начало неразлучно съ физическимъ. Во всякомъ случа, музыка, написанная тобою въ эту ночь, иметъ совершенно отличный характеръ отъ прежней, и если то, что называешь волненіемъ крови, успокоилось сегодня, то я совтую теб арію эту приберечь для другой оперы. Въ этой же опер она будетъ слишкомъ рзко отдляться отъ прочихъ идиллическихъ нумеровъ.

Когда Раймонди ухалъ, я вошелъ въ комнату Александра.

Александръ посматривалъ на меня вопросительно, кривилъ какъ-то особенно ротъ, почесывалъ затылокъ, но ни о чмъ не разспрашивалъ, чему былъ я очень радъ.

Я не хотлъ говорить о моихъ вчерашнихъ впечатлніяхъ, надясь, что свиданіе мое съ Луизою изгладитъ изъ моей памяти минутное увлеченіе вчерашняго вечера, я не желалъ сознаться въ своемъ малодушіи, и тмъ оправдать сомннія, выраженныя нкогда Александромъ.

Нетерпніе мое видть Луизу было такъ сильно, что я, не дождавшись опредленнаго часа, отправился къ графин.

Луиза приняла меня ласково, я мн показалось, что она даже ожидала меня ране обыкновеннаго. На ея лиц замтны были слды безпокойства.

— Вы вчера ухали рано, сказала она, протягивая мн ручку,— мн показалось, что вы были взволнованы, пніе ваше было такъ выразительно!

Луиза взглянула на меня такъ же кротко, какъ и всегда.

— Другъ мой! продолжала она, посл минутнаго молчанія:— не обвиняйте, ради Бога, матушку въ излишнемъ недовріи къ вамъ, не обвиняйте меня въ холодности и равнодушіи: я покоряюсь ея вол, я исполняю свой долгъ.

Луиза снова подала мн руку, и нагнула ко мн свою блокурую головку. Сердце мое забилось. Съ чувствомъ благоговнія прикоснулся я губами до ея непорочнаго чела, и этотъ первый, чистый поцлуй разсялъ вс мои сомннія! О, да! я любилъ Луизу, любилъ ее одну… Вс прочія впечатлнія мои блднли и исчезали предъ этимъ чувствомъ.

Долго сидли мы рука въ руку, долго ея голосъ лелялъ меня и сглаживалъ послдніе слды душевнаго волненія. Появленіе графини въ гостиной не прервало задушевной нашей бесды.

Два часа пролетла для меня съ быстротою мгновенія. Мн не хотлось покидать этотъ счастливый, мирный, кровъ, но — увы! — человкъ, подчинившійся свтскимъ приличіямъ, часто долженъ жертвовать для нихъ самыми отрадными минутами. Я вспомнилъ, что мн слдовало сдлать кой-какіе визиты.

Графиня, прощаясь со мною, сказала:

— Вы, вроятно, увидите Кьяру: скажите ей, пожалуста, что я сегодня не отпущу къ ней Луизу. Луиза провела ночь довольно безпокойно, и я опасаюсь за ея здоровье.

Имя Кьяры страшно прозвучало въ моихъ ушахъ, сердце мое опять тревожно забилось, и, въ замшательств, я не съумлъ отклонить порученіе графини.

Впрочемъ, я не долго колебался. ‘Какое же вліяніе — подумалъ я — можетъ имть на меня красота Кьяры, посл блаженныхъ минутъ, проведенныхъ мною съ Луизою?’ Эта отрадная мысль разсяла мое смущеніе, и я тотчасъ ршился исполнить порученіе графини.

Я твердо взошелъ по мраморной лстниц palazzo Д… и, узнавъ, что княгиня дома, по дарованному мн праву входить безъ доклада, отворилъ дверь въ галлерею, которая вела въ кабинетъ Кьяры.

Итальянецъ-cammere остановилъ меня.

— Княгиня сегодня утромъ принимаетъ въ спальн, сказалъ онъ, указывая по направленію коридора:— La Sua Eccellenza только что вышла изъ ванны.

Я сдлалъ шагъ назадъ и хотлъ уже передать ему порученіе графини, но Итальянецъ предупредилъ меня:

— Пожалуйста, Eccellenza, княгиня приказала принимать, у нея гости.

Я вздохнулъ свободне. Къ тому же не находилъ предлога удалиться, не повидавшись съ княгинею.

Знакомая мн спальня имла въ этотъ день совершенно другой видъ. Вс шторы, вс занавски были подняты, и яркій свтъ безпрепятственно вторгался въ огромныя окна. Теплый, ароматическій воздухъ пахнулъ на меня при вход.

Кьяра, въ полномъ цвт молодости и здоровья, своенравно нжилась на диван, по распущеннымъ, волнистымъ ея локонамъ, по смуглымъ, по свжимъ ея щекамъ скользили, играя, золотистые лучи солнца. Глаза ея радостно блеснули, когда она увидла меня. Ласково привтствовала она меня обнаженною по локоть рукою, и указала на табуретъ, стоявшій возл самаго дивана. Къ удивленію, я нашелъ у Кьяры глухаго князя и пріятеля его, пожилаго Неополитанца, имвшаго даръ объясняться съ княземъ выразительными жестами.

Cameriere, пригласившій меня войти, считалъ, какъ видите мужа княгини съ числ гостей!

Черезъ нсколько минутъ посл моего прихода, Княгиня обратилась къ пріятелю своего мужа, и сказала:

— Отправляйтесь-ка вы, мой другъ, въ кабинетъ князя и уведите его съ собой. Мн нужно переговорить съ M-r Alexis.

Дрожь пробжала по моему тлу. Я съ удивленіемъ взглянулъ на Кьяру, на князя и на его пріятеля. Но Неаполитанецъ добродушно улыбнулся, кивнулъ головою, въ знакъ согласія, и тотчасъ же объяснилъ жестами князю желаніе его супруги. Князь поклонился мн вжливо, привтливо простился съ женою, и медленно вышелъ изъ спальни, въ сопровожденіи своего пріятеля.

Изумленіе и вмст невыразимое чувство опасности такъ сильно овладли мною, что я судорожно вскочилъ со стула, и выпрямился во весь ростъ, какъ бы желая противиться обаятельному вліянію самовластной Итальянки.

Замтивъ мое движеніе, Кьяра поблднла, губы ея задрожали, но вдругъ выраженіе какого-то торжества сверкнуло вскрою въ ея глазахъ.

— Садитесь, сказала она, взявъ меня за руку и сажая почти поневол подл себя:— садитесь и выслушайте меня.

Я повиновался безсознательно. Мысля мои путались, голосъ Кьяры раздавался для меня будто сквозь сонъ.

— Съ десятилтняго возраста, начала она, тихо: — я подружилась съ Луизою, въ теченіе осьми лтъ, не смотря на временныя разлуки, мы жили съ нею душа въ душу: ни у нея отъ меня, ни у меня отъ нея не было сокровенной мысли. Вы встртили Луизу, вы овладли ея воображеніемъ. Въ первый же день, когда я услышала отъ вся ваше имя, я не взлюбила васъ. Я слышала, что Русскіе пламенне Нмцевъ, и мн стало страшно за мою подругу. При первой встрч съ вами, вы произвели на меня невыгодное впечатлніе, потомъ я къ вамъ привыкла. На васъ отражался свтлый отблескъ моей Луизы и я открыла въ васъ такія качества, которыхъ, можетъ быть, подруга моя и не замчала. Ваша смлость на Везувіи спасла мн жизнь. Конечно, и другой на вашемъ мст поступилъ бы такъ же, но мысль быть обязанною жизнью именне вамъ, изволновала мое сердце. Вы помните, продолжала Кьяра, постепенно оживляясь:— неосторожный мой поцлуй. Эта шалость глубоко отозвалась въ моемъ сердц.

Кьяра покраснла, на минуту закрыла лицо руками и продолжала взволнованнымъ голосомъ.

— Не обвиняйте меня въ безстыдств: я говорю только потому, что вы молчите. Я должна же высказать все для общаго спокойствія! Вспомните, что во мн течетъ южная кровь! вспомните, что я никогда еще не любила! Неосторожный и невольный мой поступокъ открылъ мн все. Вы отвчали мн свтскою, избитою учтивостью, вы хотли дать мн почувствовать нескромность моего обращенія…. и, къ моему ужасу, вашъ отвтъ неоскорбилъ меня. Я хотла отвчать на него колкостью…. но не могла! Я поняла, что вы были правы. На другой день была минута, въ которую я забыла о вашихъ отношеніяхъ къ Луиз, но выраженіе вашихъ глазъ, постоянно устремлявшихся на мою подругу, возвратило мн разсудокъ. Изобличивъ ваши чувства къ Луиз, я вызвала ваше признаніе. Я хотла поставить между мною и вами непреодолимую преграду и въ то же время боялась отплатить измною за дружбу Луизы. Я сознавала, что тихой, покорной любви Луизы недостаточно для вашего пылкаго сердца, но я надялась, что со временемъ ангельскій ея характеръ успокоитъ страстные ваши порывы…. Сдлавшись мужемъ Луизы, вы перестали бы быть для меня опаснымъ…. Я полюбила васъ какъ брата, но осторожность и недовріе графини разрушили все. Васъ еще ничто не связываетъ съ Луизою, а съ каждымъ днемъ я сознаю, что между нами боле сочувствія, чмъ….

И Кьяра, не досказавъ, бросала на меня проницательный взглядъ. Я невольно положилъ руку на сердце, какъ бы желая удержать тревожное его волненіе.

— Вы это видите, продолжала Кьяра, дрожащимъ голосомъ, протягивая ко мн, руку и садясь на постель:— вы эти видите сами! за что же обманывать бдную мою Луизу?

Я вдругъ опомнился при этихъ словахъ, высвободилъ руку отъ жаркихъ пожатій, и сказалъ, почти спокойнымъ голосомъ:

— Вы очень ошибаетесь: я люблю Луизу и хочу, чтобы она принадлежала мн.

Кьяра взглянула на меня съ выраженіемъ грустной укоризны, и произнесла тихо:

— Вы обманываете себя, мой другъ, вы обманываете Луизу,— а это непростительно. О, лучше,— гораздо лучше нанести рану сердцу женщины, чмъ приковать къ себ ея жизнь, не отдавъ ей всего себя. Вамъ странно, можетъ быть, слышать это отъ Итальянки? Но разв мы виноваты, что супружество у насъ лишь жалкій союзъ? Виновны тому обычаи! Выдавая меня замужъ, спросили ли у меня могу ли я любить предназначеннаго мн въ мужья? Я увидала его въ первый разъ тогда только, когда меня повели подъ внецъ. На возраженія мои мн отвечали смхомъ, безстыдно увряя, что мн же лучше, что мужъ мой и глухъ и старъ! Я плакала — на слезы мои не обращали вниманія. Я хотла противиться — родители и родственники на меня разсердились. Въ семнадцать лтъ впечатлнія мимолетны: я вскор утшилась, и предалась прежней, безпечной веселости, почувствовала, что сердце мое ожидаетъ пробужденія…. И сердце мое проснулось, но я хотла задушить его голосъ: я хотла, чтобы вы женились на Луиз. Я избгала васъ и между тмъ слдила за каждымъ движеніемъ вашей души. Я помню этотъ вечеръ въ Кастелламаре, когда вы, увлеченные, слдили за безумною пляскою моихъ соотечественниковъ, и искали сочувствія…. О, если бы вы знали, что длалось въ ту минуту со мною!

Кьяра прижала мою руку къ своей высоко вздымавшейся груди. По блднымъ щекамъ ея катились слезы, черные глаза ея то блистали, то подергивались туманомъ…. Я хотлъ преодолть волненіе, но не могъ! Я старался избгать взглядовъ Кьяры, но не спускалъ глазъ съ вся! Кьяра сознавала свое владычество, Кьяра сквозь слезы страстно улыбалась.

— Вчера, сказала она наконецъ, посл томительнаго, страшнаго молчанія, нагибаясь ко мн все боле и боле, и проникая все мое существо жгучею, магнетическою струею:— вчера…. скажи…. для кого, какъ не для меня вырвался, изъ груди твоей этотъ душевный вопль? Онъ проникъ въ самую глубину моего сердца….

Я начиналъ терять сознаніе окружающихъ меня предметовъ, голова моя кружилась, я едва удерживался, чтобы не вскрикнуть отъ болзненнаго, но упоительнаго біенія сердца…. Вдругъ глаза мои остановились на знакомой мн шали, лежавшей на стул близъ постели. Я вздрогнулъ. Описать и разсказать перемну, совершившуюся во мн: съ быстротою молніи, я не въ состояніи.

Я почувствовалъ, что неодушевленный предметъ, представившейся какъ живой укоръ моимъ взорамъ, былъ моимъ спасителемъ. Съ сверхъ-естественнымъ усиліемъ приподнялся я, и, какъ безумный, выбжалъ изъ комнаты.

Кьяра вскрикнула и въ изнеможеніи упала на подушку…

XI.

Не помню, какъ я добрался до дому. Сердце мое билось тревожно, мн казалось, что вс встрчающіеся мн люди могли ясно прочесть на лиц моемъ волненіе моей души. Я съ ужасомъ сознавалъ, что въ мысляхъ моихъ, въ воззрніи моемъ на предметы совершилась внезапная перемна. Тщетно старался я вызвать на помощь образъ Луизы — пламенное воспоминаніе Кьяры застилало и помрачало его! Я чувствовалъ, что все мое существо проникается новою жизнію. Съ удивленіемъ смотрлъ я на окружающіе меня предметы, и не узнавалъ ихъ. Солнце казалось мн ярче, воздухъ — удушливе, морскія испаренія — проницательне.

Я боролся съ чувствомъ, овладвавшимъ мною боле и и боле, на минуту блеснула у меня въ голов мысль — прибгнуть къ спасительному вліянію Луизы, искать успокоенія въ ея созерцаніи. Но я почиталъ себя недостойнымъ предстать предъ нее.

Возвратясь домой и скрывая свое смущеніе, я прошелъ прямо въ свою комнату, для того, чтобы избгнуть проницательнаго взгляда Александра и неминуемыхъ его разспросовъ. Но Александръ, узнавъ о моемъ возвращеніи, пришелъ ко мн, и, къ крайнему моему удивленію, вмсто разспросовъ и шутокъ надо мною, пожалъ мн съ участіемъ руку, и сказалъ весьма серьёзно:

— Не унывай, другъ мой! Состояніе твоей души — натуральное послдствіе молодости я впечатлительности. Конечно, французская пословица, что ‘шутить огнемъ не слдуетъ,’ справедлива, но отъ перваго обжога до совершеннаго сгорнія еще далеко. Я предвидлъ все, что теперь происходитъ съ тобою, и сегодня уврился, по выраженію твоего лица, что предвднія мои, къ сожалнію, сбылись. Которое изъ двухъ чувствъ, завладвшихъ твоимъ сердцемъ, сильне — я не знаю, да и ты самъ еще этого въ настоящую минуту не знаешь. Послушайся моего совта: не вступай въ борьбу лицомъ къ лицу съ двумя столь противоположными чувствами, приневоливать сердце никогда не слдуетъ. Ухать теб теперь изъ Неаполя было бы малодушно, но я совтую придумать какой нибудь способъ, чтобы не видаться нкоторое время ни съ Луизой, ни съ Кьярою. Поврь, это — единственное средство для приведенія мыслей и чувствъ твоихъ въ надлежащій порядокъ, ты увидишь, что, посл нсколькихъ дней уединенія, въ воображеніи твоемъ останется одинъ только изъ очаровательныхъ образовъ, завладвшихъ тобою. Послушайся моего совта: скажись больныъ, да и пиши себ свою оперу, сколько душ угодно.

Александръ былъ правъ. Я былъ такъ взволнованъ, что не могъ принять ни какого твердаго, благоразумнаго ршенія. Если бъ я, дйствительно, разлюбилъ Луизу, у ногъ ея выплакалъ бы себ прощеніе, не высказалъ бы ей всю правду. Грустно обмануться въ своихъ чувствахъ, непохвально возмущать спокойствіе двушки, но уврять ее въ любви, когда ее не любишь — преступленіе. Я допрашивалъ свое сердце, вызывалъ его сознаніе: я былъ убжденъ, что люблю Луизу! Вс мои душевные помыслы, казалось, принадлежали ей одной, я сознавалъ, что отъ нея только зависитъ счастіе моей жизни, что въ ней я пріобрту кроткую подругу, которая доставитъ мн полное душевное спокойствіе. Но при этой мысли я вновь колебался. Я болзненно чувствовалъ, что душа моя отвергаетъ спокойствіе, что непреодолимое стремленіе влечетъ меня къ Кьяр — я жаждалъ волненій и бурь,— и вновь томительная нершимость овладвала мною.

‘Дйствительно?— думалъ я.— Александръ говоритъ правду: мн должно избгать нкоторое время и Кьяры и Луизы, одно лишь уединеніе можетъ успокоить мои мысли, и возвратить мн разсудокъ.’

Александръ взялся увдомить Луизу, что я не такъ здоровъ и не могу вызжать изъ дому, говоря, что писать къ ней мн не слдуетъ въ эту минуту.

— Женщина, прибавилъ онъ: — иметъ даръ угадывать изъ нсколькихъ строкъ, написанныхъ человкомъ, котораго она любитъ, сокровеннйшіе помыслы его души.

Я согласился на предложеніе Александра и предоставилъ ему дйствовать по его произволу, чувствуя, что я не въ состояніи преодолть упадокъ нравственныхъ силъ, притупившій вс мои способности, въ слдствіе волненія и нершимости.

….На слдующій день, баронъ (другъ графини) пріхалъ навстить меня, и привезъ вн трогательную записку: въ каждомъ слов проглядывала чистая душа Луизы.

Добрый старикъ съ участіемъ разспрашивалъ меня о причин внезапнаго моего нездоровья.

— Для человка, готовящагося вступить въ супружество, сказалъ онъ мн, между прочимъ: — вы ведете, другъ мой, слишкомъ разсянную жизнь. Не обижайтесь, пожалуста, моими словцами и не отвергайте совтовъ старика, полюбившаго васъ искренно. Сосредоточьте вс ваши мысли на одномъ предмет: вы предпринимаете дло важное, серіозное, отъ котораго зависитъ будущая участь не одного человка, а цлаго семейства. Излишнія развлеченія теперь для васъ вредны: они мшаютъ вамъ оцнить вполн ту, которую вы избрали. Свтскіе друзья, пріятельницы, знакомства,— все это хорошо, до поры, до времени, но поврьте, что вн семейнаго круга нтъ истиннаго счастья. Долголтняя, испытанная дружба, какъ, напримръ, моя сорокалтняя привязанность къ семейству графини — явленіе весьма рдкое, не будь я человкъ одинокій, конечно, и я не промнялъ бы своего семейства на чужое. Вообще же свтскія или общественныя отношенія шатки и подвержены измненіямъ, и часто — отъ вліянія самыхъ ничтожныхъ причинъ. Смшно сказать, вы здите, напримръ, въ оперу по середамъ, а знакомые ваши — по пятницамъ, и этого часто достаточно, чтобы совершенно измнить ваши отношенія: сначала ваши знакомые отвыкнутъ отъ вашего общества, потомъ станутъ васъ злословить, и наконецъ позабудутъ вовсе. Могутъ ли существовать, спрашиваю васъ, дружескій отношенія на такомъ шаткомъ основаніи? Нтъ! Поврьте опытности старика: ищите въ жизни врнаго друга, который принималъ бы боле участія въ вашихъ горестяхъ, чмъ въ вашихъ удовольствіяхъ, который любилъ бы васъ съ вашими недостатками, и жертвовалъ бы собственнымъ спокойствіемъ для вашего благополучія. Такого идеальнаго друга вы найдете лишь въ доброй жен: и для отысканія его, согласитесь, можно пожертвовать свтскими удовольствіями, сосредоточить вс свои мысли на одномъ предмет, и позаняться серіозно такимъ важнымъ дломъ. Недостаточно встртить миловидную двушку или, пожалуй, даже и красавицу: о, нтъ! нужно изучить до основанія вс наклонности, характеръ, образъ мыслей избираемой вами подруги, для того, чтобы поврить ихъ съ собственными наклонностями, и приладить ихъ, такъ сказать, къ своему образу мыслей. Конечно, въ нкоторыхъ лтахъ, т. е. въ молодыхъ или слишкомъ старыхъ, это трудновато. Въ ваши лта разнаго рода развлеченія или даже увлеченія мшаютъ прозорливости и наблюдательности, а въ наши — трудно переломить загрублыя привычки. Впрочемъ, молодость не порокъ, и человкъ человку рознь, только не слишкомъ предавайтесь свтскимъ развлеченіямъ…

Баронъ, прощаясь со мною, изъявилъ надежду, что я вскор оправлюсь и буду въ состояніи вызжать.

— Вы помните, что пока Луиза, не объявлена еще вашею невстою, ей посщать васъ не слдуетъ. — Отчего это, прибавилъ онъ въ раздумь:— нтъ ни какого отвта изъ Петербурга?

Я самъ этому удивлялся и, оставшись одинъ долго обдумывалъ слова барона, я испытывалъ сокровеннйшія чувства моего сердца.

О Кьяр я не имлъ ни какихъ извстій, и — странно! — это меня боле безпокоило, чмъ огорчало. Я опасался, что, оскорбленная моимъ равнодушіемъ, она выскажетъ свое негодованіе. Я боялся за Луизу и страшился чего-то неожиданнаго. На четвертый день добровольнаго моего заключенія, Александрь, имвшій, по видимому, даръ угадывать мои мысли, сказалъ мн неожиданно:

— Вчера я видлъ Кьяру.

Я вздрогнулъ при этомъ имени.

— Теб извстно, продолжалъ Александръ, — что я почти незнакомъ съ нею,— вообрази же мое удивленіе и представь себ мою фигуру въ ту минуту, какъ сіятельная Итальянка остановила меня посреди Толедской улицы. Княгиня хала въ коляск, а я шелъ пшкомъ, завидвъ меня, она вслдъ кучеру остановиться и начала меня манить движеніемъ руки. Я подумалъ было, что она раскланивается съ кмъ нибудь по итальянскому обычаю, и хотлъ продолжать свой путь, но, по выраженію ея лица, догадался, что жесты ея относятся къ моей особ. Нечего длать! должно была подойти. ‘Надюсь, сказала она, безъ дальнйшаго предисловія,— что другъ вашъ не иметъ намренія вскор оставить Неаполь? Это было бы безчестно! (Каково? что ты на это скажешь?) Объявите ему это отъ моего имени’, прибавила княгиня, потомъ сверкнула глазами, махнула кучеру рукой — и была такова!… Дло въ томъ, что слова ея (правду сказать, нсколько крутыя) относятся, кажется, до твоихъ обязанностей къ Луиз, иначе они не имли бы никакого логическаго смысла, и это даетъ мн поводъ предполагать, что Кьяра, вроятно, образумилась, и теперь желаетъ соединить тебя съ своею пріятельницею.

Я не раздлялъ этого убжденія, но признаюсь, меня нсколько успокоила мысль, что Александръ видлъ Кьяру, и видлъ ее на гулянь, слдовательно, опасенія мои отчасти были напрасны. Кьяра, по моему мннію, не могла замышлять ничего опаснаго, если она показывалась на гулянь.

Мало по малу я совершенно пришелъ въ себя и приступилъ съ новымъ прилежаніемъ къ окончанію начатой мною оперы. Раймонди поощрялъ меня, утверждая, что искусство излечиваетъ сердечныя раны, какъ бы глубоки он не были. Въ дв недли я окончилъ оперу, и, дйствительно, душа моя была такъ переполнена музыкальными мыслями, что чувства, волновавшія меня еще недавно, казались мн давно минувшимъ сновидніемъ. Во время художническихъ занятій человкъ находится въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи, и становится недоступнымъ для постороннихъ впечатлній. Но когда я кончилъ оперу, воображенію моему снова предсталъ очаровательный образъ Луизы. Я обрадовался этому несказанно и привтствовалъ воскресшее воспоминаніе о Луиз, какъ счастливое предзнаменованіе: любовь и суевріе часто бываютъ неразлучны. Ни сколько не колеблясь, я тотчасъ же ршился прекратить добровольное свое заключеніе, и съ сильнымъ, но сладостнымъ біеніемъ сердца отправился къ Луиз.

На подъзд дома графини я встртилъ барона. Старикъ радостно бросился мн на шею, и поспшно повелъ меня по лстниц. Гостиная была пуста. Баронъ приложилъ таинственно палецъ къ губамъ, давая этимъ знать, чтобъ я молчалъ, а самъ потихоньку подошелъ къ дверямъ слдующей комнаты, и отворилъ ихъ осторожно. Вотъ какая картина представилась мн.

На старинныхъ креслахъ съ высокою спинкою сидла старушка-графиня. На щекахъ ея были замтны слезы, но она въ то же время улыбалась. На стол передъ графинею лежали открытое евангеліе и распечатанныя письма. Луиза стояла передъ матерью на колняхъ, мн не видать было ея лица, но по движенію ея плечь я замтилъ, что и она плакала, припавъ головою къ колнямъ старушки.

Баронъ указалъ мн на эту группу, улыбаясь погрозилъ мн пальцемъ, и вдругъ вошелъ въ комнату. Графиня не прерывала своего чтенія, и Луиза не трогалась съ мста.

— Ну теперь, другъ мой, сказалъ громко баронъ, обращаясь къ старушк: — позвольте мн представить вамъ жениха вашей дочери.

И съ этими словами баронъ указалъ на меня, Луиза вскрикнула и быстро вскочила. Старушка благословила меня, прижала къ груди и, указавъ на письмо, полученное ею изъ Россіи, объяснила все дло. Я слушалъ графиню, и съ восторгомъ смотрлъ на взволнованную Луизу, которую баронъ старался успокоить.

По окончаніи объясненій, добрый старикъ обратился къ графин.

— Да подумайте, сказалъ онъ весело:— на чтожъ это похоже! Такъ ли длается помолвка? Прикажите жъ жениху и невст поцловаться: это дло законное.

Графиня улыбнулась сквозь слезы и, взявъ Луизу за руку приблизила ее ко мн. Зная застнчивость Луизы, я думалъ, что она будетъ сопротивляться исполненію приговора старика-барона, но она посмотрла на меня пристально, съ невыразимою нжностью и вдругъ — бросилась ко мн на шею!

Все описанное произошло такъ быстро, такъ внезапно, что я не усплъ опомниться и, прижимая къ груди Луизу, не звалъ, во сн ли это происходитъ или на яву.

Невозможно передать всхъ моихъ ощущеній въ теченіе этого блаженнаго утра. Обращеніе со мною Луизы, которое до того времени было почти холодно, совершенно перемнилось: вс движенія ея теперь были непринужденны, ласковы, она уже не избгала моихъ взоровъ, позволяла засматриваться на нее, и отвчала мн нжными, упоительными взглядами. Графиня и добрый баронъ принимали живое участіе въ сердечныхъ нашихъ радостяхъ и съ любовью слдили за изліяніемъ нашихъ чувствъ. Мн казалось, что въ небольшомъ нашемъ кружк сосредоточился для меня весь міръ, отрадное, невыразимо-успокоительное чувство овладвало все боле и боле моимъ сердцемъ, я забывалъ весь свтъ, вс прежнія мои впечатлнія, среди чистыхъ, любящихъ помысловъ, меня окружавшихъ,

Долго говорили мы безъ связи, безъ послдовательности, прерывая ваши рчи нжнымъ взглядомъ, пожатіемъ руки, часто Луиза подбгала къ своей матери, обнимала, цловала ея или протягивала руку преданному барону, какъ бы желая доказать, что любящаго ея сердца достанетъ на всхъ насъ. Наконецъ мы поуспокоились, и занялись предположеніями о будущемъ.

Луиза исключена была изъ совта, и права ея переданы графин. Посл небольшаго пренія, ршено было, что такъ какъ здоровье графини не дозволяетъ ей предпринять въ эту минуту дальняго путешествія, то родственники, находящіеся въ Берлин, будутъ увдомлены письменно, и приглашены на свадьбу, которая совершится въ Неапол, въ конц мсяца.

Мысли мои находились въ такомъ туман, что я ни на что не возражалъ, и соглашался на все безусловно. Совщаніе продолжалось еще о различныхъ необходимыхъ распоряженіяхъ: вдругъ Луиза встала, высвободила свою ручку изъ моей руки и, нжно посмотрвъ на меня, весело сказала:

— Такъ какъ моего согласія не спрашиваютъ и въ моихъ совтахъ не нуждаются, то я воспользуюсь свободной минутой, чтобы увдомить Кьяру о моей помолвк.

Я вскочилъ со стула и, въ замшательств, самъ не зная, что длаю, удержалъ Луизу за руку. Одно имя Кьяры разрушило очарованный міръ, въ которомъ я находился: я вспомнилъ все! Сердце мое вновь забилось тревожно, какой-то томительный страхъ овладлъ опять моею душею, я старался собраться съ мыслями, но не зналъ что сказать.

— Погоди, Луиза, говорилъ я безсвязно и продолжая держать ея за руку:— погоди, не пиши…. успешь!…

Луиза посмотрла на меня съ удавленіемъ, улыбнулась и возвратилась на прежнее свое мсто.

Когда я немного пришелъ въ себя, я содрогнулся, замтивъ, что графиня и баронъ смотрятъ на меня недоврчиво. Я почувствовалъ необходимость разсять ихъ сомнніе, и дать какой нибудь предлогъ странному моему поступку,

— Я необдуманно согласился на предложеніе внчаться здсь, въ Неапол, сказалъ я, запинаясь.— Вы знаете, продолжалъ я, обращаясь къ графин и стараясь придать голосу своему самое ласковое выраженіе: — что у насъ, Русскихъ, свои обычаи, особый образъ мыслей. Я желалъ бы, чтобы насъ обвнчали въ… Флоренціи, тамошній священникъ — мой духовникъ, тамъ у меня много знакомыхъ соотечественниковъ и даже есть родственники, и до Флоренціи отсюда недалеко. Подемте туда, продолжалъ я, цлуя руки старушки: — здоровье ваше отъ этого не пострадаетъ, удемте завтра же!…

Я замтилъ, однако же, что объясненіе мое ни мало не успокоило ни графини, ни барона, напротивъ, старикъ значительно нахмурилъ брови, и взглянулъ на меня почти непріязненно. Я совершенно растерялся и, сознавая, что мн невозможно высказаться откровенно, проговорилъ со смущеніемъ:

— Впрочемъ, я предоставляю все на вашу волю, располагайте мною какъ угодно. — Теперь же, продолжалъ я, стараясь придать моему голосу боле твердости, — я, къ сожалнію, долженъ оставить васъ на время: мн необходимо написать роднымъ, и сдлать нкоторыя распоряженія.

Едва оставилъ и Луизу, какъ грусть и уныніе овладли моимъ сердцемъ. Блаженныя минуты того же утра живо представились моему воспоминанію: я вспомнилъ и чистую радость Луизы, и нжныя ея ласки, и доврчивую, материнскую любовь старушки, я чувствовалъ, что среди этого семейства ожидаютъ меня возвышенныя, душевныя наслажденія… и что же, Боже мой, меня смущаетъ? — страстный призракъ женщины, принадлежащей другому!

——

Я разсказалъ Александру все. Есть въ жизни минуты, въ которыя душа просится наружу. Я высказалъ откровенно вс свои впечатлнія, я просилъ дружескаго совта. Александръ выслушалъ меня съ большимъ вниманіемъ и, противъ своего обыкновенія, не тотчасъ же отвчалъ, а задумался, и молча долго расхаживалъ по комнат.

— Затруднительныя обстоятельства,— нечего сказать! сказалъ онъ наконецъ. — Очевидно, что Луиза составила бы твое счастіе, если бъ ты не зналъ Кьяры. Невозможно не любить этой двушки: она такъ мило выказываетъ всю свою любящую, непорочную душу. Конечно, благоразумне всего было бы вамъ поскорй ухать отсюда на край свта, но это длается какъ-то удачно въ романахъ, а въ дйствительной жизни — неудобно. Предлогъ, тобою выдуманный, возбудилъ только сомнніе старушки-графини. Сказать же откровенно всю правду Луиз невозможно. Вліянія на тебя Кьяры отъ этого не убудетъ, а этимъ ты только помрачишь навсегда счастье бдной Луизы. Затруднительныя обстоятельства! право, не знаешь, что придумать! Самое удобное, мн кажется, ухать въ Россію, подъ предлогомъ устройства какихъ-то длъ, и потомъ, чрезъ нсколько времени, когда ты образумишься совершенно, вызвать графиню съ дочерью въ Вну или въ Берлинъ… куда хочешь, только подале отъ Неаполя.

— Но этого невозможно сдлать, Александръ: я теб уже говорилъ, что здоровье графиня требуетъ южнаго климата, и, къ тому же, я боюсь разлуки, я отъ души люблю….

— Берегитесь, не ошибись именемъ, прервалъ Александръ.

— Перестань, пожалуста! я говорю серіозно. Да! я люблю Луизу всмъ сердцемъ.

— А думаешь о Кьяр, докончилъ Александръ — поврь, мой другъ, что теперь мн вовсе не до шутокъ. Я къ теб привязанъ искренно и желалъ бы для тебя полнаго, совершеннаго счастія,— но признаюсь, что въ настоящемъ положеніи твоего сердца и твоихъ мыслей не предвижу для тебя въ супружеств благополучнаго исхода. Жениться въ твои лта и въ особенности съ твоею впечатлительностію, право, не годится. Но ты зашелъ такъ далеко, что вернуться теб было бы не совсмъ хорошо, слдовательно и говорить объ этомъ нечего. Торопи свадьбу по возможности, а тамъ что Богъ дастъ! Во всякомъ же случа избгай Кьяры: встрча съ нею надлаетъ бдъ. Впрочемъ, я надюсь, что, узнавъ отъ Луизы вашу помолвку, она и сама будетъ стараться избгать тебя.

Вечеромъ того же дня я упросилъ Александра хать со мною къ графин, представилъ его Луиз и старался загладить неловкую мою утреннюю выходку. Баронъ, казалось, не совсмъ со мною примирился, но графиня, была очень ласкова, а Луиза — очаровательна. По счастью, у графини постороннихъ никого не было, и вечеръ пролетлъ какъ одинъ мигъ. Утромъ Александръ объявилъ мн, что Луиза хотя и слишкомъ эирное созданіе, но двушка хоть куда! Отзывъ этотъ въ его устахъ былъ весьма лестный.

— Но ты проораторствовалъ весь вечеръ съ барономъ про нмецкую философію, и вовсе не занимался Луизою.

— Философія сама по себ, а наблюдательность оставалась при мн. Нжное сердце, здравый смыслъ, умренное воображеніе — вотъ теб характеристика твоей невсты, и послднее качество всего надежне для супружества. Я уже наблюдалъ за Луизою въ Мола ди-Гаэта, но тамъ было дло особое. Чтобы узнать женщину, нужно изучать ее, когда она находится въ упоеніи любви: тутъ вся правда выйдетъ наружу, а изучать мужчину слдуетъ посл лишняго стакана вина ‘in vino Veritas.’

— А расположеніе духа друга моего Александра, добавилъ я:— распознается по тому его рчи. Признайся что ты остался доволенъ моею невстою.

— Еще бы! отвчалъ Александръ, посмотрвъ на меня испытующимъ и нсколько ироническимъ взглядомъ.

XII.

Не знаю, съ намреніемъ ли избгала меня Кьяра, но я ея не встрчалъ со дня объявленія моей помолвки. У Луизы она бывала рано утромъ, до моего прізда, а я никуда не вызжалъ, и проводилъ весь день въ кругу новаго моего семейства. Я начиналъ думать, что дружба превозмогла минутное увлеченіе Кьяры, и что она ршилась позабыть меня. Постоянное мое пребываніе въ дом будущей моей тещи, нжное обращеніе съ Луизою вскор обезоружили барона. Онъ пересталъ недоврчиво наблюдать за мною, и вновь обходился дружески и непринужденно. Не прошло недли, какъ я и самъ почти позабылъ о своихъ опасеніяхъ, и предался вполн блаженству любить и быть любимымъ Луизою. Тихіе, безоблачные дни пролетали незамтно, и я съ каждымъ днемъ убждался, что сердечная жизнь наполняетъ душу боле житейскихъ треволненій: я также съ радостію замчалъ что у Луизы вовсе не такое умренное воображеніе, какъ полагалъ Александръ. Она принимала живое участіе въ художественныхъ моихъ занятіяхъ, и по цлымъ часамъ разговаривала со мною о музык, толковала о новой опер, и часто изобличала дльное и поэтическое воззрніе на искусство.

Обстоятельство это для многихъ покажется ничтожнымъ, но для артиста оно очень важно. Сочувствіе къ нашимъ занятіямъ женщины, которую любишь, служитъ новымъ звеномъ сердечнаго союза.

Однажды, посл долгаго разговора о музык, Луиза спросила меня, намренъ ли я поставить оконченную мною оперу.

— Поставить на сцену первый мой опытъ въ лирическомъ род я не желаю, хотя Раймонди и утверждаетъ, что для дальнйшихъ успховъ мн необходимо слышать мою музыку, и даже прибавляетъ, что полезно было бы для меня, если бы мое произведеніе освистали, отвчалъ я ей, улыбаясь.

— О, нтъ! этого я не хочу, сказала Луиза, вспыхнувъ внезапно. — Опера твоя принадлежитъ мн, и я не дамъ ея въ обиду. Однако же, Раймонди правъ: теб непремнно нужно прослушать твою оперу, да и я также ожидаю съ нетерпніемъ случая вполн ознакомиться съ твоими музыкальными мыслями. Сердечныя твои думы, кажется, я знаю уже совершенно, а что происходитъ у тебя тутъ, прибавила она, указывая на лобъ — мн еще не совсмъ извстно.

— Ты ошибаешься, отвчалъ я:— музыку пишутъ сердцемъ, а не головой.

— А вотъ увидимъ! Знаешь, какая мысль пришла мн сейчасъ въ голову? проговорила она вдругъ, съ живостію. — Я не хочу, чтобы вс безъ разбора слушали твою оперу, а исполнить ее непремнно надо. У Л….новъ есть большая зала: дай разучить партіи лучшимъ артистамъ, собери оркестръ. Раймонди все это устроитъ, и мы услышимъ твои задушевныя мелодіи.

Луиза хлопала ручками, и какъ дитя радовалась, что ей пришла въ голову ‘такая счастливая мысль’, какъ она выразилась.

Начинающіе композиторы легко поймутъ, какъ была мн по сердцу мысль Луизы. Желаніе слышать собственную музыку часто доходитъ у молодыхъ сочинителей до степени страсти. Я съ жаромъ поблагодарилъ милую мою Луизу за ея предложеніе, и тотчасъ написалъ Раймонди о нашихъ намреніяхъ.

На слдующій же день я перешелъ въ истинно-очарованный міръ: музыка и любовь моя къ Луиз наполняли всю мою душу, длая ее недоступною къ другимъ впечатлніямъ, вс мои мысли приняли какое-то невыразимо-нжное и мелодическое настроеніе. Какъ древніе наши баяны, я воспвалъ любовь и счастье!! Луиза взяла на себя вс попеченія и хлопоты объ устройств артистическаго моего торжества, какъ она выражалась. Л….ны охотно согласились предоставить свою залу въ полное наше распоряженіе. Луиза составила сама, и съ большою разборчивостію, списокъ приглашеній и разослала ихъ отъ имени Л….новъ, которые приняли на себя обязанность хозяйничать на этомъ вечер.

По части музыкальной хлопоталъ Раймонди не мене Луизы: онъ самъ разучилъ съ артистами вс партіи и присутствовалъ при всхъ репетиціяхъ хоровъ и оркестра.

Главную партію (теноровую) принялъ на себя знаменитый нашъ Ивановъ.

Наканун дня, назначеннаго для исполненія, Луиза ходила по комнатамъ въ безпокойств, поминутно отдавала различныя приказанія и безпрестанно разспрашивала меня, съ величайшими подробностями, о репетиціяхъ хоровъ, оркестра и проч.

Наконецъ насталъ желанный часъ, или, врне сказать, настали минуты испытанія, потому что для художника минута, въ которую онъ разоблачаетъ предъ лицомъ публики твореніе, задуманное имъ съ любовью и доставившее ему долгіе часы сладостнаго уединенія,— минута тяжелаго испытанія,

Я сидлъ за кулисами небольшаго театра (устроеннаго наскоро попеченіемъ Луизы) и, признаюсь откровенно, такъ былъ занятъ музыкою, что почти не слыхалъ рукоплесканій и одобрительнаго говора слишкомъ, можетъ быть, снисходительной публики.

Мн даже не приходило въ голову посмотрть или узнать, кто въ зал, я зналъ только, что въ числ приглашенныхъ должны были находиться Пачини, Клементи и нкоторые знаменитые пвцы и пвицы, не участвовавшіе въ представленіи моей оперы.

По окончаніи перваго акта, Раймонди (управлявшій оркестромъ), баронъ и нкоторые знакомые пришли за мною и вывели меня почти насильно въ залу — по требованію публики, говорили они. Итальянцы шумть мастера, и когда я вошелъ въ залу, раздались такіе оглушительные крики и рукоплесканія, что я не звалъ куда дваться.

Насилу пробрался я сквозь окружавшую меня толпу, и то только по милости барона, который съ тріумфомъ желалъ меня подвести къ нетерпливо ожидавшей меня Луиз. Я самъ рвался къ ней: мн хотлось поскоре поздравитъ ее съ ея же успхомъ.

Наконецъ баронъ растолкалъ послдніе рады окружавшихъ меня мужчинъ, и я сталъ нетерпливымъ взоромъ отыскивать Луизу въ групп разговаривающихъ дамъ, но вдругъ остановился и остолбенлъ: подл Луизы, рука объ руку съ нею, какъ въ былые дни, стояла блдная, похудвшая, но тмъ не мене чудно-прекрасная Кьяра. Блестящіе глаза ея устремлены были на меня, горькою, грустною улыбкою привтствовала она мое появленіе.

Выразительный взоръ Кьяры мгновенно разрушилъ очарованіе, отдлявшее меня отъ дйствительнаго міра, горячія воспоминанія взволновали мою кровь, непреодолимое стремленіе влекло меня къ восхитительной женщин, по мр, какъ я подходилъ ближе, взглядъ ея смягчался и, казалось, манилъ меня къ себ. Къ счастію голосъ Луизы возвратилъ мн разсудокъ, ея образъ заслонилъ мн Кьяру, и я вздохнулъ свободне. Луиза нжно взяла меня за руку и съ чувствомъ говорила о нашемъ торжеств, о нашихъ трогательныхъ мелодіяхъ. Невыразимо мило сливала она, такъ сказать, свое чувство съ моимъ, каждое слово ея вырывалось изъ сердца и ублажало, успокоивало мою душу. Я совершенно опомнился,— ‘и — Боже мой! — подумалъ я — возможно ли промнять блаженство, предлагаемое мн Луизой, на бурныя наслажденія которыя сулитъ мн страстный взоръ Кьяры!

Луиза потребовала, чтобы я остался на второй актъ подл нея, увряя, что теперь она уже не опасается за участь нашей музыки, и желаетъ наслаждаться ею вмст со мною. Отказать ей въ этомъ я имлъ духу и согласился. Луиза сама подвела меня къ Кьяр, я поклонился княгин довольно холодно, и, посл нсколькихъ фразъ, въ которыхъ Кьяра не сказала мн ни слова о впечатлніяхъ, произведенныхъ на нее моею музыкою, я слъ за стуломъ Луизы и продолжалъ разговоръ съ нею въ полъ-голоса.

Второй актъ начался теноровою аріею, которую Раймонди совтовалъ мн приберечь для другой, мене элегической оперы. Ивановъ сплъ ее съ удивительнымъ выраженіемъ, и успхъ ея превзошелъ мой ожиданія, но — Боже мой! — какъ описать, что я почувствовалъ, когда Кьяра вдругъ залилась слезами и, повернувъ ко мн голову, посмотрла на меня умоляющимъ и съ тмъ вмст исполненнымъ укоризны взоромъ! ‘Неужели — подумалъ я — сердце ея чувствуетъ, что звуки эти вылились изъ моей души подъ впечатлніемъ жгучаго ея взгляда?’ Я содрогался при мысли, что Луиза пойметъ волненіе своей подруги. Я хотлъ успокоить Кьяру взглядомъ или словомъ, и боялся выраженія своихъ глазъ, боялся собственнаго своего голоса. Чувствуя себя не въ силахъ говорить съ волновавшими меня чувствами, я воспользовался шумными рукоплесканіями, криками и вызовами ‘Иванова!’ и убжалъ за кулисы.

Я надялся, что Луиза, увлеченная впечатлніемъ музыки, не замтила происшедшаго, и приписала быстрое мое удаленіе желанію поблагодарить Иванова. Признаюсь, что я почти забылъ о своей музык, и меня преслдовала одна только мысль — страхъ, чтобы дкое сомнніе, закравшись въ сердце моей Луизы, не помрачило ея счастія. Я ждалъ съ нетерпніемъ окончанія оперы, и возвратясь въ залу, замтилъ, къ моему успокоенію, что Кьяры уже тутъ не было, и что глаза Луизы сіяли прежнею свтлою радостію.

——

На другой день, рано утромъ, Аанасьичъ подалъ мн запечатанную записку, на вопросъ: отъ кого? старикъ отвчалъ, что онъ не могъ добиться никакого толку отъ посланнаго, довольствовавшагося неоднократнымъ повтореніемъ, что записку слдуетъ вручить ‘Signor russo Alexis!’

Я предчувствовалъ, что записка отъ Кьяры, и не безъ трепета прочиталъ слдующія строки:

‘Человкъ, къ которому судьба меня приковала, опасно боленъ, и мн невозможно оставить Неаполь. Заклинаю васъ, узжайте отсюда съ вашею Луизою. Новая неожиданная встрча лишитъ меня послднихъ силъ, и тогда будетъ поздно! Я страдаю невыразимо и проклинаю васъ и всхъ….’

Послднее, подчеркнутое слово относилось очевидно къ Луиз. Женская дружба, превратившаяся въ ненависть, страшна своими послдствіями, мщеніе женщины тмъ ужасне, что невозможно предвидть, когда и какъ нанесенъ будетъ первый ударъ. Опасаясь за Луизу, я ршился возобновить предложеніе отправиться во Флоренцію, и, къ сожалнію, узналъ, что біеніе сердца (хроническая болзнь графини) усилилось, и что графиня принуждена даже лежать въ постели. Луиза, сообщая мн это извстіе, прибавила, что, благодаря Бога, въ настоящую минуту нтъ ни какой опасности, но что матери ея необходимы совершенное спокойствіе и жаркое южное солнце.

Посл этихъ словъ невозможно было и думать объ отъзд, впрочемъ, присутствіе Луизы имло даръ успокоивать меня, и я, смотря на все и слушая симпатическій ея голосъ, не допускалъ мысли, чтобы кто либо могъ отважиться нанести вредъ этому милому и чистому созданію.

Долго Луиза описывала мн впечатлнія, произведенныя на все моею музыкою, и разбирала каждый нумеръ съ замчательною врностью.

— Скажи, пожалуста, спросила она, вдругъ прерывая начатое разсужденіе, — что у васъ такое вышло съ Кьярой?

Я смутился.

— За что вы поссорились? Я уговаривала Кьяру подождать пока ты вернешься въ залу, чтобы поздравить тебя съ успхомъ, но она отвчала мн довольно сую, что ты не нуждаешься въ ея похвалахъ, и что у нея голова болитъ, и тотчасъ же ухала. Это меня удивило еще боле потому, что она была очень разстрогана твоею музыкою. Бдная Кьяра! она такъ чувствительна! — Знаешь! мн иногда приходитъ въ голову, продолжала Луиза, ласкаясь ко мн:— что Кьара также тебя любитъ, разумется, не такъ, какъ я тебя люблю, но все же боле, чмъ слдовало бы для ея спокойствія. Конечно, мужъ Кьяры вовсе не замчательный человкъ, но что же длать! Объ этомъ должно было подумать прежде, а теперь, каковъ бы онъ онъ ни былъ, онъ все-таки мужъ ея, и ей нельзя располагать своимъ сердцемъ. Говорю съ тобою откровенно: зная твою душу, я уврена, что и малйшее уклоненіе отъ правоты недоступно твоему сердцу. Если догадки мои справедливы, пожалемъ вмст о бдной Кьяр, и будимъ надяться, что она не нарушитъ нашего счастія, и не дастъ теб замтить влеченія своего сердца.

Странно! откровенность Луизы подйствовала на меня непріятно. Слова ея показались мн бездушными, я обвинялъ ее въ себялюбіи, въ равнодушіи къ страданіямъ подруги, въ первый разъ,— съ тхъ поръ, какъ я полюбилъ Луизу,— въ первый разъ я не сочувствовалъ ея мыслямъ, и, желая скрыть свое неудовольствіе, сказалъ почти холодно:

— Въ такомъ случа, не лучше ли намъ ухать изъ Неаполя?

Вроятно, Луиза замтила, или, врне сказать, почувствовала мое неудовольствіе, потому что потупила глаза и отвчала грустнымъ голосомъ:

— Ты забываешь, Alexis, что матушка пріхала сюда по совту медиковъ, и что здоровье ея еще не поправилось. Не ей, а мн надо жертвовать своимъ спокойствіемъ! Впрочемъ, ты не понялъ меня, мой другъ, прибавила она:— я не за насъ опасаюсь, а мн жаль Кьяры. Но я надюсь, что предположенія мои несправедливы — Богъ милостивъ!

И Луиза улыбнулась.

Въ послдствіи, обдумавъ причины моего неудовольствія, я почувствовалъ, что былъ не правъ. Луиза не изъ ревности говорила мн о чувствахъ Кьяры: о, нтъ! она имла ко мн безпредльное довріе, и не хотла скрывать отъ меня ни одной мысли. Не изъ эгоисма или равнодушія къ подруг выразила она надежду, что Кьяра не нарушитъ нашего счастія, скрывая отъ меня свои чувства: Луиза была убждена, что женщин дозволено открывать свое сердце передъ тмъ только, кому она можетъ принадлежать навки, сердечное счастіе, по ея мннію, доставалось немногимъ женщинамъ. Получивъ его въ удлъ — говорила она — мы должны дорожить имъ выше всего въ мір, или молча страдать. Слдовательно, Луиза сочувствовала своей подруг, но всми силами охраняла сердечное счастіе, доставшееся на ея долю. Она судила о Кьяр по себ.

И мн слдовало бы излить все свое сердце Луиз, отплатить ей за довріе полною откровенностью, но могъ ли я ршиться возмутить невинную ея душу, какъ могъ объяснить ей чувства, недоступныя, вроятно, непорочному ея сердцу? Къ тому же, я не хотлъ огорчить ея, показавъ ей Кьяру въ истинномъ свт: я не хотлъ, чтобъ она имла о ней дурное мнніе. Не такъ слдовало бы мн поступить для будущаго нашего счастія,— теперь я это чувствую и понимаю, но тогда недоставало у меня на это твердости духа.

Жаркое апрльское солнце благодтельно подйствовало на здоровье графини: она видимо оправлялась и, къ величайшему удовольствію Луизы, докторъ позволилъ графин прогуливаться въ коляск.

Въ зимніе и осенніе мсяцы вся жизнь въ Неапол сосредоточивается на улиц, а въ апрл вс начинаютъ скрываться въ домахъ. Днемъ улицы пусты, рдкіе прохожіе, вынужденные необходимостію, прокрадываются подъ тнью высокихъ домовъ.

Мостовая изъ лавы пышитъ жаромъ, какъ раскаленные уголья. Въ домахъ вс окна открыты настежь и завшены зелеными жалузи, сквозь которыя проникаютъ воздухъ и иногда съ нетерпніемъ ожидаемый легкій втерокъ, но солнечные лучи не имютъ доступа въ комнаты: въ нихъ царствуетъ во весь день таинственный полу-свтъ и по большей части совершенная тишина. Странно, но, кажется, Неаполитанцы боле боятся жару, чмъ холоду. Я не говорю о простонародь, но высшіе классы боятся пошевельнуться днемъ, и приходятъ въ движеніе только съ закатомъ солнца. Впрочемъ, въ апрл большая часть зажиточныхъ жителей перебирается въ окрестности Неаполя. Графиня также сбиралась перехать въ Кастелламаре, но прежде ей слдовало совершенно оправиться, и мы, въ ожиданіи этого, довольствовались вечерними прогулками вдоль Марселаны и по высокому берегу Strada nuova.

Однажды мы выхали въ коляск втроемъ. Я сидлъ противъ Луизы и, нагнувшись къ ней, говорилъ все, что мн приходило въ голову, или скорй, на сердце. Вечеръ былъ чудный. Графиня слушала насъ улыбаясь и, кажется, боле наслаждалась нашимъ счастіемъ, чмъ дивными красотами заходящаго солнца. Мы хали тихо, я — забывая весь міръ, а графиня — не помышляла о томъ, куда насъ везутъ. Между тмъ кучеръ халъ все прямо и довезъ насъ до грота Позилипа, тогда только я вспомнилъ, что для здоровья графини вовсе неудобно будетъ, если мы въдемъ въ этотъ сырой, темный гротъ, и я веллъ кучеру повернуть назадъ и вновь выхать на берегъ моря. Пользуясь тнью скалъ Позилипа, я улучилъ удобную минуту и нжно поцловалъ ручку Луизы, но въ то же время, при поворот коляски, увидлъ всадниковъ, скачущихъ за нами. Поднявъ голову, я встртилъ грозный взоръ Кьяры, и въ то же мгновеніе лошадь ея, раздраженная сильнымъ ударомъ хлыста, помчалась съ быстротою стрлы и въ одинъ мигъ увлекла ее въ гротъ. Я вскрикнулъ и, самъ не зная, что длаю, выскочилъ изъ коляски и побжалъ за Кьярою. Чтобы понять мой ужасъ, нужно знать, что этотъ едва освщенный гротъ вчно наполненъ тяжелыми возами, экипажами, толпою пшеходовъ, и что столкновенія экипажей тамъ случаются часто даже и при тихой зд. Какъ же могла совладать Кьяра съ бшеною лошадью, которая несла ее закусивъ удила?

Я бжалъ такъ быстро, что опередилъ Антоніо, сопровождавшаго свою кузину верхомъ. Темнота мшала мн различать предметы на недальнемъ даже разстояніи, но я слышалъ шумъ, крикъ, восклицанія,— и сердце мое билось, чуя несчастіе. Дйствительно, на половин пути, лошадь Кьяры столкнулась лбомъ съ ломовою лошадью и убилась на мст. Кьяра, выброшенная изъ сдла силою удара, лежала безъ чувствъ. Ладзарони бранились, кричали и не подавали ей ни какой помощи. Съ трудомъ растолкалъ я толпу и, съ помощью подоспвшаго Антонія, поднесъ Кьяру къ ближайшему фонарю. Я со страхомъ всматривался въ ея лицо, пугался ея блдности, боялся увидть на немъ страшные признаки смерти, но, къ удивленію моему, Кьяра вскор раскрыла глаза и тотчасъ меня узнала. Невыразимая радость вдругъ озарила ея черты, она быстро приподнялась и, прежде, чмъ я усплъ стать на ноги, обвила мою шею руками.

— Я предупреждала тебя, сказала она, задыхающимся голосомъ:— я избгала твоей встрчи, но теперь ты принадлежишь мн!…

И Кьяра страстно прижала меня къ груди. Я безсознательно отвчалъ на страстныя ея ласки. Мысль, что она могла лишиться жизни, приводила меня въ трепетъ, и увренность, что она невредима, что сердце ея горячо бьется, наполняла душу мою несказанною радостію. Долго не могъ я прійти въ себя, долго смотрлъ на все молча, потомъ опомнился и подумалъ о средствахъ выбраться изъ этого сыраго грота. Озираясь кругомъ, я увидалъ Антоніо, слдившаго за каждымъ моимъ движеніемъ съ злобною улыбкою. Въ волненіи я забылъ о немъ и обрадовался его присутствію, потому что Кьяры нельзя было оставить одной, посреди толпы, наполнившей гротъ. Я хотлъ бжать за какимъ нибудь экипажемъ, полагая, что у Кьяры недостанетъ силъ пройти пшкомъ значительное разстояніе, отдлявшее насъ отъ выхода, но она предупредила меня и, взглянувъ повелительно на Антоніо, сказала:

— Позжайте домой и пришлите карету. Меня найдутъ у противоположнаго выхода: отсюда до него ближе, я же не могу оставаться въ этой душной и сырой атмосфер… Alexis выведетъ меня отсюда.

Глаза Антонія сверкнули, принявъ еще боле злобное, ядовитое выраженіе, но, къ крайнему моему удивленію, онъ не возражалъ и безпрекословно повиновался. Я хотлъ противиться удаленію Антонія, но сила воли покинула меня. Я предавался непреодолимому увлеченію, и послдовалъ за Кьярою, слушая безсвязный, но нжный, сладостный ея говоръ.

Когда мы вышли изъ грота, синее небо искрилось миріадами звздъ, теплый, ароматическій воздухъ смнилъ удушливую, сырую атмосферу. Мы взошли на небольшое возвышеніе и, въ ожиданіи экипажа, расположились подъ высокими тополями.

Кьяра, какъ бы боясь, что я ее вновь покину, держала меня за руку, и упоительно высказывала мн страданія, испытанныя ею со дня нашей разлуки. Не разъ пытался я прервать сладостныя рчи, но слова замирали на устахъ моихъ, у меня недоставало силъ разрушить ея мечты, хотя я чувствовалъ, что молчаніе мое преступно. Каждое слово, произносимое Кьярою, составляло новое меня соединенія между нами.

Волненіе мое увеличивалось боле и боле, еще минута — и новыя, преступныя клятвы вылились бы изъ моего сердца… Возвращеніе Антонія спасло меня. Услыхавъ шумъ экипажа, я образумился.

Антоніе (вроятно, съ намреніемъ) пріхалъ въ коляск и, услыхавъ голосъ Кьяры, остановилъ экипажъ и тотчасъ же подошелъ къ намъ. Мы сли вс трое въ коляску. Кьяра молчала, но все держала меня за руку. Ей хотлось миновать Кьяю, во другой дороги не было. Мы прохали мимо дома, въ которомъ жила Луиза.

На поворот въ Толедскую улицу тяжелое чувство до того овладло мною, что, не взирая на нжное сопротивленіе Кьяры, я остановилъ коляску и вышелъ у подъзда гостинницы ‘Викторія’.

XIII.

Какъ сонъ — увы! — какъ чудный сонъ представились моему воображенію вс происшествія вчерашняго вечера.

Мысли мои были такъ неясны, я находился въ такой нершимости, что, нуждаясь въ помощи, въ совт, я не скрылъ ничего отъ Александра.

Къ удивленію моему, Александръ вышелъ изъ обычной своей апатіи и принялъ къ сердцу случившееся со мною.

— Ну, поздравляю, сказалъ онъ, съ нетерпніемъ:— пошла писать! Да какъ же это теб, братъ, не стыдно! а я было такъ полюбилъ Луизу, такое принималъ въ ней участіе! Бдная двушка! что же ты будешь длать теперь, скажи на милость?

— Полно же, Александръ! что жъ ты меня спрашиваешь? подай лучше добрый совтъ. Разв я искалъ встрчи съ Кьярою? Чмъ виноватъ я, что она меня любитъ? Виноватъ ли я, что она такъ чудно прекрасна! прибавилъ я, вспыхнувъ невольно.

— Конечно, виноватъ, отвчалъ Александръ. — И что объ этомъ говорить! Главное, теперь надо на что нибудь ршиться. Ты любишь двухъ разомъ. Положимъ, что это дло возможное, но въ томъ и бда, что согласовать этого невозможно! Одною или другою слдуетъ пожертвовать. Нельзя же предполагать, чтобы Луиза согласилась… да что я вздоръ говорю! съ тобой, право, съ ума сойдешь!

И Александръ въ волненіи сталъ расхаживать по комнат.

— Другаго способа я не придумаю, сказалъ онъ наконецъ.— Удемъ сейчасъ же, да и только!

— Но что подумаетъ обо мн Луиза? возразилъ я въ раздумь.

— Ну, чортъ тебя возьми! воскликнулъ Александръ, потерявъ терпніе: — моя Луиза, моя Кьяра — разбирай тутъ какъ знаешь! Нтъ, братъ, Алексй, молодо — зелено. Всякое бываетъ на свт, конечно, но не выбирать бы теб такихъ женщинъ для психологическихъ твоихъ опытовъ! Длай что хочешь — я теб не указчикъ, но, пожалуста, не спрашивай боле у меня совтовъ. Я такъ вотъ отыскиваю себ помаленьку ‘donna bianca’: оно и занимательно и не волновательно. Хоть не складно, да ладно.

Я ушелъ къ себ въ комнату, и долго обсуживалъ странное состояніе моей души. Духовное и чувственное начало, молодость и благоразуміе боролись во мн и сокрушали мои силы.

Долгія мои размышленія привели меня къ заключенію, что я долженъ высказать Луиз все, и получить свой приговоръ отъ нея самой.

Я вошелъ къ ней съ твердымъ намреніемъ исполнить мое предположеніе, разсуждая, что благородне будетъ съ моей стороны нанести ей жестокій ударъ съ-разу, чмъ томить ее сомнніемъ. Я засталъ въ гостиной Лизу одну и ожидалъ упрековъ или слезъ, но къ удивленію моему, на лиц ея, кром легкой блдности, не замтилъ ни малйшаго признака неудовольствія.

Луиза сдлала нсколько шаговъ ко мн на встрчу, ласково протянула мн руку и сказала почти невзволнованнымъ голосомъ:

— Мы вчера тебя не дождались, потому что я опасалась вечерней зари для здоровья матушки, но я уже знала вчера, что Кьяра, слава Богу, не ушиблась.

Я остолбенлъ. ‘Какъ ршиться нарушить — подумалъ я — это спокойствіе? какъ осмлиться возмутить эту кроткую душу?’ Я отказался отъ грубаго намренія высказать Луиз все, однако же, хотлъ вывдать отъ нея впечатлніе, произведенное вчерашнимъ отсутствіемъ, и намекнуть хотя поверхностно на новыя отношенія мой съ Кьярою.

— Что ты подумала вчера, Луиза, обо мн, когда я какъ сумасшедшій выскочилъ изъ коляски? спросилъ я, всматриваясь въ выраженіе ея лица.

— Я тотчасъ догадалась, что Кьяр угрожаетъ какая нибудь опасность, и, если бы не побоялась оставить матушку одну, послдовала бы за тобою, отвчала Луиза, просто и естественно.

— Зная, какъ ты должна была безпокоиться, я тотчасъ хотлъ вернуться.

— Нельзя же было оставить Кьяру безъ помощи.

— Но въ грот былъ также Антоніо, продолжалъ я, начиная удивляться равнодушію Луизы.

— Антоніо былъ верхомъ, и ему удобне было отправиться за экипажемъ, возразила Луиза, не смущаясь: — отъ него я и узнала что случилось.

— Странно! сказалъ я, выходя изъ терпнія:— врно, мн суждено спасать всегда Кьару!

Луиза посмотрла на меня пристально, какъ бы желая угадать смыслъ моихъ словъ, и тихо отвчала:

— Спаси ее отъ самого себя, Alexіs!

Я вспыхнулъ.

— Не смущайся, мой, другъ, кротко продолжала Луиза: — вчера баронъ, въ порыв негодованія, за то, что ты покинулъ меня и матушку посреди дороги, предостерегъ меня, и невольно сообщилъ свои наблюденія на счетъ чувствъ Кьяры. Вотъ почему я сказала: ‘спаси ее отъ самого себя’. Любовь ея къ теб ничего не принесетъ кром горести и страданій. Я душевно соболзную Кьяр, но что длать! у каждаго своя участь въ семъ мір, и намъ только остается безропотно покоряться вол Провиднія.

— Но что же мн длать въ этомъ случа? сказалъ я, почти съ досадою.

При этихъ словахъ Луиза смутилась, слегка покраснла, но тотчасъ же пришла въ себя и, ласково пожавъ мн руку, сказала съ чувствомъ:

— Твой долгъ избгать Кьяры для ея же спокойствія: что же касается до собственныхъ твоихъ чувствъ, то я не могу, да и не должна въ нихъ сомнваться. Ты добровольно отдалъ мн свое сердце, продолжала Луиза съ невыразимо кроткимъ выраженіемъ голоса:— и отнять его у меня можешь только ты одинъ, приговоръ я приму только отъ тебя, и до тхъ поръ никто не въ состояніи поколебать моего доврія. Теперь же, конечно, душа моя не наслаждается полнымъ блаженствомъ, какъ въ первые дни нашей помолвки, но этому причиною не ты, и я не имю вы какого права жаловаться на свою судьбу.

Не понимаю, какъ я не бросился къ ногамъ Луизы, какъ не съумлъ оцнить возвышенныхъ чувствъ, безпредльнаго ея доврія, какъ не постигъ я въ то время, что съ подобною женщиною ожидало меня истинное благополучіе! Но я долженъ признаться, къ стыду моему, что я выслушалъ Луизу холодно, что я обвинялъ ее въ равнодушіи, и что, разставаясь съ нею, я помышлялъ о пламенной Кьяр.

XIV.

Я хотлъ прекратить свой дневникъ, боле недли я не ршался приняться за перо. Меня удерживало какое-то непреодолимое чувство стыда, мн не хотлось даже предъ самимъ собою изобличить непростительную слабость моего характера. Я ежедневно видался съ Кьярою, и каждый день, не сгарая отъ стыда, получалъ отъ Луизы новые знаки любви и доврія.

Человкъ, покивувшій путь правды, ищетъ оправдать себя въ своихъ глазахъ ложными умствованіями. Я старался убдить себя, что мн невозможно сказать Луиз правду, не отравивъ всей ея жизни, что я не могу покинуть Кьяры, не подвергнувъ ея горькому отчаянно. И я тщетно пытался я заглушить голосъ совсти, горестное чувство неудовольствія противъ самого себя боле и боле овладвало моимъ сердцемъ. Въ такомъ случа достаточно часто самаго ничтожнаго обстоятельства, какого либо живаго примра, въ которомъ какъ въ зеркал отразятся собственные ваши поступки, чтобы вывести человка изъ заблужденія.

Однажды я вернулся домой вечеромъ ране обыкновеннаго, т. е. часу въ первомъ. Зная, что Александръ не ложился еще спать, я пришелъ въ общую вашу гостиную и, отворивъ дверь, былъ пораженъ неожиданнымъ зрлищемъ.

Вс люстры, канделябры были зажжены и ярко освщали пространную комнату. На штофвомъ диван, Александръ, въ халат и съ трубкою во рту, спокойно развалясь, читалъ какую-то книгу. У ногъ его, на полу, прислонясь спиною къ дивану, лежала спящая двушка. По ковру разбросаны были тамбуринъ, косыночка, платокъ и поддльные цвты съ головнаго убора.

— Что это значитъ? воскликнулъ я, входя,— зачмъ эта иллюминація и что это за женщина?

— Какъ видишь, дружище! торжество! отвчалъ Александръ, закрывая книгу: — я нашелъ наконецъ ‘la donna bianca’.

Дйствительно, спящая молоденькая двушка была поразительной красоты и близны. Не головк ея, слегка склонившейся, струились шелконыя, черныя пряди волосъ. Пурпуровыя ея губки были полу-открыты, и выказывали ровный рядъ глянцовитыхъ зубовъ, бархатный корсажъ національной формы едва удерживалъ движенія сильно вздымавшейся груди. Правая ея рука, лежавшая на полу, и обнаженныя дтскія ея ножки отдлялись отъ краснаго ковра какъ мраморъ.

Я съ изумленіемъ смотрлъ то на Александра, то на спящую двушку, и не могъ понять, отчего она спитъ, и спитъ на полу. Александръ понялъ мое недоумніе, и объяснилъ дло по своему.

— Она, вотъ видишь, проплясала весь вечеръ тарантеллу, умаялась порядкомъ, бдняжка, растянулась на полу да и заснула.

Мн стало досадно.

— Да какъ же теб не стыдно, Александръ, сказалъ я, почти серіозно: — самъ лежишь на диван, а женщина валяется у ногъ твоихъ на полу.

— Во-первыхъ, не на полу, а на ковр, это большая, братъ, разница, а во-вторыхъ, въ комнат, какъ видишь, нтъ другаго дивана, а въ третьихъ, ей и такъ хорошо,

Я такъ вспылилъ, что, не обращая боле вниманія на спящую плясунью, принялся читать наставленіе Александру.

— Ты никогда не узнаешь истиннаго счастья, говорилъ я между прочимъ. — Что за человкъ, кто не уважаетъ женщинъ! Возможно ли видть въ нихъ одну игрушку, орудіе вашихъ удовольствій? Возможно ли не понять, что он созданы для душевныхъ нашихъ наслажденій, что он подаютъ примръ всхъ добродтелей, что отъ нихъ зависитъ первое ваше воспитаніе! Вспомни, Александръ, что твоя матъ была также женщина.

При этихъ словахъ Александръ сдлалъ такое нечаянное движеніе, что толкнулъ и разбудилъ Итальянку.

— Нтъ, постой, братъ Алексй, ты не то говоришь, сказалъ онъ, вставая.

Между тмъ внезапно разбуженная двушка смотрла на меня сонными, но блестящими и удивленными глазами.

— Pepita! va ten’acucca! сказалъ ей Александръ сухо.— {На неаполитанскомъ нарчіи, т. е.: Пепита! пошла спать.}

Итальянка встала, подобрала разбросанныя вещи, поцловала почтительно руку у Александра (на что онъ не оказалъ ни малйшаго сопротивленія) и молча вышла изъ комнаты.

— Нтъ, ты не то говоришь, продолжалъ Александръ:— во первыхъ, мать моя была не женщина, а ангелъ, а во вторыхъ, ужъ если дло пошло на нотаціи, такъ позволь тебя спросить, какъ же ты-то уважаешь женщинъ?

Я невольно смутился.

— Ты воздвигаешь имъ жертвенники, и куришь предъ ними иміамъ. Большая имъ нужда до твоихъ жертвенниковъ!… Знай же, что лучшій иміамъ для женщины — врность и чистосердечіе!

Я закрылъ лицо руками.

— Да, братъ Алексй, продолжалъ Александръ, съ жаромъ:— я эгоистъ, дрянь, ходячая утроба, какъ ты меня называешь, но я женщины обманывать не стану за вс устрицы вселенной! Въ человк два начала: духовное и чувственное. Чтобы первое и лучшее, конечно, взяло перевсъ, необходима сила воли,— сила, которой я лишился по извстнымъ теб обстоятельствамъ, подчиниться же другому не стоитъ ни малйшаго труда. Распусти только поводья, и будь увренъ, что этотъ конекъ закусятъ удила. Непохвально! нечего сказать, но, во всякомъ случа, лучше ужъ погибнуть одному, чмъ увлекать за собою невинное созданіе. Что за нужда моей Пепит, что она спала на полу: это не въ первый и не въ послдній разъ, сердце ея если и билось сильно, то билось только отъ тарантеллы, а у другихъ разрывается отъ слезъ…

— Переставь, ради Бога! вскрикнулъ я въ ужас и бросился изъ комнаты.

——

Я провелъ мучительную ночь. Заблужденіе мое прешло, какъ угаръ посл сна, я прозрлъ я съ ужасомъ увидалъ бездну, въ которую увлекалъ за собою Луизу. Я не колебался боле, и твердо ршился посвятить вс мой помыслы Луиз,— одной Луиз. Я ждалъ съ нетерпніемъ восхода солнечнаго, отворилъ окно, слдилъ за разсвтомъ, умственно повторяя новыя клятвы моей Луиз. Лихорадочное волненіе вызвало меня часовъ въ восемь утра въ Вилла-Реале — садъ, который въ кто время бываетъ совершенно пустъ. Я прошелъ къ эспланад, почти противъ дома, въ которомъ жила Луиза, и, помстясь на берегу моря, съ жадностью вдыхалъ свжія, утреннія испаренія, подставляя легкому втерку пылающее свое лицо. Помечтавъ нкоторое время, я пошелъ по саду, и повернулъ уже на большую аллею, какъ вдругъ услыхалъ голосъ Луизы… Я остановился, сердце мое забилось, раннее присутствіе Луизы въ саду, казалось мн, предвщало какое-то несчастіе. Я слышалъ голосъ Луизы, но не зналъ еще, съ кмъ она говоритъ: огромный кустъ лавровъ я акацій отдлялъ меня отъ разговаривающихъ. Невольнымъ движеніемъ я раздвинулъ втви и на ближайшей скамейк увидалъ Луизу съ барономъ.

— Я васъ просила, другъ мой, прійти сюда, говорила Луиза: — потому что здсь я не удаляюсь отъ дому и мн дадутъ знать, лишь только матушка проснется, дома же я боялась васъ принять, опасаясь, что матушка, услыхавъ о вашемъ раннемъ посщеніи, захочетъ знать предметъ нашего разговора. Я же хочу вамъ поврить тайну, которой она не должна знать. Другъ мой, прибавила она, заливаясь слезами: — Alexis меня боле не любитъ! Никто кром васъ не увидитъ моихъ слезъ, во дайте мн выплакать мое горе…

Я не далъ ей окончить и съ душевнымъ волненіемъ бросился къ ея ногамъ. Луиза вскочила, испугалась, быстро отерла свои слезы, и тотчасъ же нжно улыбнулась и ласково протянула мн руку.

— Не врьте ей, говорилъ я, задыхаясь,— не врьте! я ее люблю всмъ сердцемъ, люблю ее какъ ангела-хранителя, но, ради Бога, удемте сегодня же изъ Неаполя. Уговорите графиню, мой другъ, уговорите Луизу, отъ этого зависитъ наше счастіе. Подемте хотя въ Кастелламаре, если здоровье матушки не дозволитъ хать дале.

Я такъ былъ взволнованъ, что самъ не зналъ что говорю. И — кто повритъ? — Луиза же меня успокоивала, утшала. Баронъ слушалъ меня довольно холодно.

— Однако же, вы поуспокойтесь, сказалъ онъ наконецъ:— такого рода объясненія неудобно длать въ публичномъ саду: хотя и рано, но могутъ быть проходящіе. Успокойтесь, повторилъ онъ: — я все улажу. Ты же, Луиза, ступай теперь домой, а вы пойдемте ко мн.

Я разцловалъ ручки Луизы и, проводивъ до дверей ея дома, отправился съ барономъ.

Разговоръ нашъ съ барономъ былъ довольно продолжителенъ. Старикъ, кажется, не очень врилъ моему раскаянію, хотя и не зналъ въ сущности моихъ отношеній къ Кьяр. На вс его допросы и испытанія я отвчалъ только, что дйствительно чувствовалъ большое влеченіе къ Кьяр, но нын образумился и ршился посвятить всю свою жизнь Луиз. Баронъ помялся еще немного, прочелъ ма длинное наставленіе, и окончилъ тмъ, что обнялъ меня и, вставая, проговорилъ:

— Смотри же, впредь у меня не обижать моей Луизы.

Ршено было, что я тотчасъ же отправлюсь въ Кастелламаре, приготовлю нанятый тамъ домъ къ прізду графини и ея дочери, а для себя и для барона найму квартиру по сосдству.

Все было исполнено по предположенію. Я убралъ цвтами комнату, назначенную для Луизы, веллъ развсить маркизы, жалузи, приказалъ посыпать пескомъ дорожки въ саду, но, къ удивленію моему, время клонилось къ вечеру, а графиня еще не прізжала, не смотря на общаніе барона перевезти ее на дачу непремнно въ тотъ же день. Наконецъ солнце стало садиться. Мною овладло безпокойство, и, полагая, что другой причины этого замедленія не можетъ быть, кром нездоровья графини, я ршился тотчасъ же отправиться въ Неаполь. Пока я дохалъ до Портичи, солнце скрылось совершенно, и быстро настала темнота, какъ это всегда бываетъ въ южныхъ климатахъ. Въ Портичи я хотлъ перемнить лошадей, но кучеръ мой обидлся, увряя, что его буцефалы способны доставить меня безвредно до Padre Santo, т. е., вроятно, до Рима. Отъхавъ нсколько отъ Портичи, я замтилъ, что лошади вдругъ свернули съ дороги и помчались во всю прыть. Полагая, что он несутъ, я высунулся изъ кареты, чтобы спросить у кучера, не нужна ли ему моя помощь. Но кучеръ не отвчалъ на мой вопросъ, и, къ большому моему изумленію, принялся погонять лошадей. Я начиналъ безпокоиться: ‘ужъ не на разбойниковъ ли я напалъ?’ думалъ я. Эта мысль была вовсе неутшительна, тмъ боле, что со мною, разумется, не было ни какого оружія и, слдовательно, почти ни какихъ средствъ къ сопротивленію.

Была одна минута, когда я намревался выскочить изъ кареты, и даже пытался уже отворить дверцу, но тогда только я замтилъ, что по об стороны экипажа скачутъ всадники, закутанные въ плащи. Тогда я пересталъ уже сомнваться и покорился своей судьб, полагая, что все это кончится выкупомъ, вдругъ одинъ изъ верховыхъ подъхалъ къ самой карет и закричалъ мн, желая, вроятно, меня успокоить:

— Eccellenza! n’ente paura, non vi sara danno — anzi! т. е. не бойтесь: вамъ не предстоитъ никакой опасности,— напротивъ!

Послднее слово крайне меня удивило, потому что фраза эта въ такомъ случа значила: вамъ не предстоитъ никакой опасности, а напротивъ — удовольствіе. Что жъ это можетъ быть за удовольствіе? Я напрасно ломалъ себ голову, и ничего не могъ придумать. Посл получасовой бшеной зды, карета подъхала къ богатой, какъ мн показалось, вилл, но окна не были освщены, и нигд не было видно ни малйшаго слда присутствія жителей. Всадникъ, благосклонно предупредившій меня, что мн не угрожаетъ ни малйшей опасности, сошелъ съ лошади, учтиво открылъ дверцы кареты и съ униженными поклонами пригласилъ меня послдовать за нимъ.— ‘Тутъ просто какое нибудь недоразумніе, сказалъ я ему. Зачмъ привезли вы меня сюда?’ — ‘Это вы сейчасъ узнаете, Eccellenza, отвчалъ онъ:— а ошибки нтъ никакой, могу васъ уврить,— я знаю, что имю дло съ Signor Alexis B.’ Посл такого положительнаго отвта, я не могъ сомнваться, что дло дйствительно касается до меня. ‘Но если я не хочу войти въ этотъ домъ по невол’, сказалъ я, однако же, собственно для того только, чтобы протестовать противу насилія. ‘Въ такомъ случа, не прогнвайтесь Eccellenza, отвчалъ, кланяясь, мой таинственный проводникъ: — мы обязаны буденъ васъ приневолить. State attenti voi altri, т. е.: ребята! держи ухо востро’, прибавилъ онъ, обращаясь къ нсколькимъ фигурамъ, завернутымъ въ плащи и стоявшимъ въ нкоторомъ отдаленіи. Сопротивляться безъ надежды на успхъ — неблагоразумно.

Итакъ, я, безъ дальнйшихъ возраженій, послдовалъ за проводникомъ, сгарая нетерпніемъ узнать, что все это значитъ. Признаюсь, что въ голов моей мелькнула мысль, несмотря на увренія учтиваго сбира, что меня привезли сюда по приказанію Антонія, желающаго отмстить мн за сердечныя его неудачи. Провожатый миновалъ главный подъздъ, провелъ меня черезъ дворъ и, отворивъ ключемъ невысокую дверь, ввелъ меня въ мрачный корридоръ, слабо освщенный тускло горвшею лампадою. Тутъ проводникъ зажегъ свчу, и мы проникли въ длинный рядъ комнатъ, убранныхъ съ большою роскошью. Наконецъ мы подошли къ запертой двери. Таинственный сбиръ постучался осторожно, отвсилъ мн глубокій поклонъ и тотчасъ вышелъ. Я услыхалъ легкіе шаги, шелестъ женскаго платья…. дверь быстро отворялась, и я оцпенлъ: лицомъ къ лицу со мною, блдная, дрожащая, съ раскаленными отъ гнва глазами, стояла передо мною Кьяра!

— Ты вздумалъ меня покинуть? говорила она трепещущимъ голосомъ: — ты надялся отъ меня укрыться? Безумный! Ты хотлъ измнить мн,— мн, Кьяр! И ты могъ подумать, что это теб удается! Безумный! Ты здсь въ моей власти, и пусть твоя ледяная Нмка попробуетъ отнять тебя у меня!

Сильное негодованіе овладло много: горькія слова презрнія готовы были. сорваться съ языка, но я минутно подавилъ свой гнвъ и сказалъ, сдерживаясь:

— Образумься, Кьяра! подумай, что ты длаешь! Поступокъ твой достоинъ….

— Поступокъ мой вынужденъ твоею измною, прервала Кьяра, возвышая голосъ.— Я умоляла тебя ухать, когда еще чувствовала себя въ силахъ отпустить тебя. Ты пренебрегъ моею просьбою. Я не просила въ грот твоей помощи: нтъ! я искала смерти. Ты возвратилъ меня къ жизни нжными ласками, ты далъ понять мн блаженство взаимности, ты утолилъ жажду пламеннаго моего сердца! Я блаженствовала, я наслаждалась невдомымъ для меня счастьемъ,— счастіемъ, которое ты же мн открылъ,— и теперь ты обрекаешь меня на страданія. За что? для кого? Разв я любить не умю! разв объятія мой не страстны, взоръ мой не полонъ любви? И для кого ты жертвуешь мною! для бездушной, холодной Нмки,— для Луизы, которую я ненавижу, которую убью!…

Страшно было смотрть на прекрасныя черты Кьяры, искаженныя изступленною ревностію. Божественный лучъ стыдливости, столь дивно озаряющій чело женщины, исчезъ съ лица ея, въ глазахъ Кьяры, смло устремленныхъ на меня, пылала одна страсть, помрачавшая ея разсудокъ. мгновенно мысль моя перенеслась къ утренней моей встрч: душа моя наполнилась воспоминаніемъ ангельскаго виднія, и, услыхавъ имя Луизы, произнесенное Кьярою съ угрозами, я почувствовалъ, что сердце мое внезапно закипло злобою.

— Не смй произносить непорочнаго имени, сказалъ я съ презрніемъ.— Женщина, прибгающая къ насилію, повряющая позорную тайну низкимъ сообщникамъ,— женщина, забывающая вс приличія, не должна даже смть помышлять о соперничеств съ чистымъ, возвышеннымъ созданіемъ, подобнымъ Луиз! Ты сулишь мн страстную любовь, и возбуждаешь мою ненависть, удерживая меня здсь силою. Ты говоришь объ утраченномъ, бурномъ счастіи и лишаешь меня ангельскаго блаженства. Нтъ! ни поколебать теб моихъ чувствъ къ Луиз! Я узналъ тебя! Ты врагъ моего душевнаго спокойствія! ты врагъ’Луизы и добродтели!

По мр, какъ эти жестокія слова упадали свинцовою тяжестью на сердце Кьяры, лицо ея видимо измнялось. Насмшливая, судорожная улыбка изгладилась, блдность увеличилась, глаза, на меня устремленные, раскрылись шире, и крупныя слезы, капля за каплей, потекли по щекамъ. Я ожидалъ гнвнаго взрыва, но Кьяра вдругъ бросилась ко мн на шею. Тщетно хотлъ я оттолкнуть ее: она страстно прижала меня къ груди, орошая лицо мое слезами.

— Ты хотлъ меня наказать за необдуманный мой поступокъ, говорила она прерывающимся голосомъ:— страшны твои слова! Но ты это только такъ говоришь? Ты этого не думаешь,— не правда ли? Я виновата…. пощади меня! Скажи, ты мой еще, ты меня не разлюбилъ?… да посмотри же на меня….

И Кьяра дрожащею рукою старалась повернуть мою голову. О, какъ чудно прекрасна была эта женщина въ страстномъ порыв любви! Густые волосы, отъ безумныхъ движеній ея, распустились и покрывали волнистыми прядями спину, плечи и грудь, глаза ея горли, жаркое ея дыханіе жгло мн лицо. По смягчившемуся выраженію моихъ глазъ, она почувствовала, что гнвъ мой ослабваетъ. Увлеченная этою мыслію, она не взвсила своихъ словъ и неосторожно проговорила, съ сладостною улыбкою:

— Посмотри на меня, Alexis: чмъ же я хуже Луизы?

Я рванулся и грубо оттолкнулъ Кьяру, негодованіе вновь и съ большею силою овладло мною.

— Луиза, говорилъ я, произнося это имя съ особеннымъ удареніемъ:— Луиза — чистое и непорочное созданіе, Луиза не гордится своею красотою, Луиза не похищаетъ насильно любовниковъ….

— Довольно! пощади! восклицала Кьяра, упавъ на колни.

Я обезумлъ отъ гнва.

— Нтъ теб пощады! Ты хочешь вырвать изъ моего сердца дивный образъ Луизы, помрачивъ мой разсудокъ, ты хочешь лишить меня истиннаго блаженства. Но нтъ! знай, что я люблю Луизу и не врю твоимъ клятвамъ, ты измнила мужу, предала подругу,— ты измнишь и мн!

Кьяра быстро поднялась.

— Довольно! сказала она, задыхающимся голосомъ:— довольно претерпла я поруганіи…. довольно!…

Шатаясь, Кьяра подошла къ стн и позвонила.

Я чувствовалъ всю жестокость моихъ словъ, я сознавалъ, что поступокъ Кьяры не заслуживаетъ такого ужаснаго наказанія, но я поддерживалъ, возбуждалъ свое негодованіе, опасаясь своей слабости. О, какъ бездушно жестокъ бываетъ иногда человкъ, не имющій твердаго характера!

Кьяра, позвонивъ, подобрала распустившіеся волосы и хотя дрожала всмъ тломъ, но не садилась, а держалась, стоя, за кресла, устремивъ нетерпливый взоръ на дверь. Вскор послышались шаги, дверь отворилась, и въ ней показался знакомый мн проводникъ.

— Отвезти il signor Russo въ Неаполь, сказала Кьяра отрывисто.

Я сдлалъ шагъ по направленію къ Кьяр, хотлъ сказать ей прощальное слово, но она выпрямилась и гордо, повелительно указала мн на дверь.

——

Въ Неапол я узналъ, что графин дйствительно сдлался сильный припадокъ біенія сердца, и что въ теченіе вечера Луиза и баронъ присылали узнавать нсколько разъ, не вернулся ли я изъ Кастелламаре. Я хотлъ непремнно имть извстія о здоровь графини, и отправился отыскивать барона. Узнавъ у него, что онъ еще не возвращался, я похалъ къ графин, намреваясь вызвать барона въ переднюю, и распросить его подробно. Узнавъ о моемъ прізд, Луиза выбжала ко мн на встрчу.

— Матушка немного успоковлась, слава Богу! было первое ея слово, и въ то же время она, съ дтскою радостью, протянула ко мн губки и нжно поцловала меня.

Какъ отраденъ былъ моему сердцу этотъ чистый поцлуй! Луиза разсказала мн свой страхъ, волненіе во время болзненнаго припадка ея матери,— не забыла упомянуть, что она подумала и о томъ, какъ я долженъ былъ безпокоиться, тщетно ожидая ихъ въ Кастелламаре…. Находясь по близости графининой спальни, мы говорили почти шопотомъ. Кругомъ насъ были совершенная тишина и молчаніе,— комната, въ которой мы сидли, освщена была одною только свчкою, все это придавало какой-то таинственный, но невыразимо-спокойный характеръ нашему ночному свиданію.

Сердце мое билось, но билось сладостно. Наконецъ дверь спальни отворилась, и баронъ вышелъ оттуда осторожно, погрозивъ на васъ и лукаво улыбаясь.

— Полно вамъ болтать, сказалъ онъ также шопотомъ:— успете наговориться.

— Матушка твоя почиваетъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Луиз,— и теб пора спать, а то, пожалуй, подурнешь, и женихъ тебя разлюбятъ.

Луиза взглянула на меня вопросительно, но тотчасъ же покачала отрицательно головкою, поцловала меня и барона, чтобъ ему не было завидно, и отправилась въ свою комнату, выходя изъ гостиной, она остановилась въ дверяхъ, еще разъ нжно на меня взглянула и, граціозно поклонясь барону и мн, скрылась за дверьми.

Не могу выразить, какое глубокое впечатлніе произвело на меня это свиданіе, которое многіе найдутъ холоднымъ и безстрастнымъ.

Графиня на другой день чувствовала себя гораздо лучше, но нельзя было и помышлять о перезд на дачу. Между тмъ приготовленія къ нашей свадьб быстро подвигались, и ршено уже было, что лишь только графиня совершенно оправится, безъ дальнйшихъ отлагательствъ назначенъ будетъ день для совершенія нашего брака.

Я блаженствовалъ и забывалъ весь міръ: вдругъ дошло до меня извстіе, что Кьяра больна при смерти! Я ужаснулся.

Состраданіе, угрызеніе совсти, раскаяніе въ моей грубой жестокости, при послднемъ свиданіи съ Кьярою, наполнили мою душу. Я терялся, не зналъ что мн длать, однако же, не ршился хать къ несчастной страдалиц.

Луиза тоже узнала горестное извстіе и, не взирая на разрывъ дружескихъ ея сношеній съ Кьярою, тотчасъ же къ ней отправилась, но ея не допустили къ больной. По настоятельной просьб Луизы, желавшей хотя издали посмотрть на прежнюю свою подругу, ей вынуждены были сказать, что сама Кьяра запретила впускать ее къ себ въ комнату. Луизу это до крайности огорчило, и она вернулась домой вся въ слезахъ.

Я долго утшалъ Луизу, и эта ангельская душа, забывая прежнія свои мученія, уговаривала меня създить къ несчастной Кьяр, утверждая, что присутствіе мое облегчитъ ея страданія.

Возвратясь домой, довольно поздно, я былъ удивленъ страннымъ выраженіемъ физіономіи моего Афанасьича.

— Что съ тобою, старикъ? спросилъ я у него, съ участіемъ.

— Да что батюшка, отвчалъ онъ, озираясь: — у меня въ каморк, почитай, часа съ два, какъ сидитъ какая-то вертлявая мамзель…. Итальянка, что ль? Кто ее знаетъ! Вишь, подавай ей барина, да и только, иначе не выйду — говоритъ — или… то есть вотъ такъ пальцами машетъ.

Я смутился и веллъ позвать Итальянку. Она объявила, что прислана ко мн отъ княгини съ запискою, и вручила мн небольшой листокъ, исписанный дрожащею рукою. Я едва могъ разобрать почеркъ Кьяры. Она трогательно умоляла меня пріхать проститься съ умирающею, и писала, что если я соглашусь на послднюю ея просьбу, посланная двушка иметъ порученіе провести меня незамтно до ея комнаты: потому — писала Кьяра — ‘что она не желаетъ, чтобы предсмертное ея со мною свиданіе помрачило счастіе другой.’

Я не имлъ духу отказать, однако же, колебался и сказанъ наконецъ посланной, что буду завтра утромъ. Итальянка заплакала и отвчала, что утромъ меня не примутъ, а что вечеромъ завтра, можетъ быть, будетъ уже поздно. Я содрогнулся, и ршился исполнить волю умирающей.

Страшно билось мое сердце, когда я вошелъ въ спальню, въ которой еще такъ недавно видлъ Кьяру въ полномъ блеск юности и здоровья.

Провожавшая меня двушка ввела меня, указала издали на кровать, и вышла, заперши дверь осторожно. Въ огромной комнат царствовали мракъ и тишина, лишь передъ большимъ распятіемъ и у изголовья больной теплились тусклыя лампады. Я тихо подходилъ къ кровати, прислушиваясь въ рдкому и тяжелому дыханію страдалицы. Однако же, Кьяра вскор почувствовала мое присутствіе и слабымъ голосомъ подозвала меня къ себ. Боже мой! что я испыталъ, взглянувъ на несчастную Кьяру. Смертная блдность покрывала ея лицо, щеки впали, губы едва шевелились, и только въ глазахъ — въ чудныхъ ея глазахъ! — сосредоточивался еще, казалось, остатокъ потухающей жизни. Я сталъ на колни у изголовья, и горько заплакалъ. Кьяра съ трудомъ протянула ко мн исхудалую руку, и сказала едва слышнымъ и измнившимся голосомъ:

— Благодарю тебя: ты исполнилъ просьбу умирающей. Ты видишь! не ты одинъ осудилъ мой поступокъ: меня осудилъ Богъ! Жестокость твоя лишаетъ меня жизни, но я теб прощаю. Только, ради Бога, ради страданій, которыя я испытала, общай исполнить волю умирающей.

Я заливался слезами раскаянія: меня терзала мысль, что одна моя нершительность причиною этого ужаснаго несчастія. Въ эту минуту я отдалъ бы свою жизнь, чтобы избавить Кьяру отъ смерти.

— Отвчай мн, ради Бога, сказала опять Кьяра, посл продолжительнаго молчанія. — дай клятву исполнить послднюю мою просьбу. Я не буду просить невозможнаго, но, умоляю, дай умереть мн спокойно, дай мн покой за гробомъ!…

Не знаю что я отвчалъ, не помню, долго ли продолжалось это страшное свиданіе, но, оставивъ Кьяру, я далъ клятвенное общаніе отложить на одинъ годъ свадьбу мою съ Луизою. Оставаться въ Неапол посл этого общанія я чувствовалъ себя не въ силахъ. Я написалъ Луиз, и высказалъ ей все, поручая свою участь ея ршенію.

Александръ вполн одобрилъ мое намреніе, и на другой день, съ восходомъ солнца, мы оставили Неаполь.

——

— На этомъ мы и окончимъ наше чтеніе, сказалъ я, закрывая рукопись.

— Возможно ли? возражали присутствующіе. — А развязка, а заключеніе?

— Это уже относятся до другой эпохи, описываемой въ дневник моего пріятеля. Впрочемъ, какъ хозяинъ дома, я не имю права не исполнить желанія дамъ, но предупреждаю, что развязка вовсе не романтическая, а отзывается совершенно дйствительною жизнію. Пріятель мой Алексй (или вашъ покорный слуга, скажу вамъ по секрету) женился, слава Богу, на православной, московской уроженк, сказалъ я, указывая на особу, у которой я, при начал чтенія, просилъ дозволенія приподнять завсу минувшаго: — и по этой части, какъ видите, все обстоитъ благополучно. Ожидать полнйшаго счастья, было бы неблагоразумно. Луиза, отъ которой мы еще недавно получили самое дружеское посланіе, вышла замужъ за добраго Нмца, и теперь составляетъ счастье многочисленнаго семейства. Въ послднемъ своемъ письм Луиза извщаетъ меня, что она помолвила старшую свою дочь, и не нарадуется на блаженство невсты и жениха.

Кьяра, по какому-то неслыханному чуду, спаслась отъ смерти, выздоровла, оправилась и вскор овдовла.

Разсказываютъ, что Антоніо, годъ спустя посл моего отъзда изъ Неаполя, чрезвычайно повеселлъ, и часто говорилъ обо мн: называя меня ‘l’amico Alexis’.

Увряютъ также, что теперь Кьяра очень пополнла, и злые языки утверждаютъ — но мн кажется это невроятнымъ — говорятъ, будто бы пылкое воображеніе Кьяры нашло себ пищу… Право не знаю, какъ сказать? это что-то ужъ слишкомъ странно! Ну, словомъ сказать, говорятъ, что пламенная, ex-чудная Кьяра усердно посщаетъ каждое лто германскія воды, и по цлымъ днямъ засиживается за зеленымъ столомъ Беназета.

— А другъ вашъ куда двался? спросила одна дама, принимавшая во время чтенія большое въ немъ участіе.

— Съ Александромъ, если вы позволите, отвчалъ я: — познакомлю васъ,— только не сегодня вечеромъ, разумется.

Читайте также: